Гагры (2002 год, 26 июня, день)

Я прыгаю с камня на камень небольшой горной речки, которая расположена где-то у черта на куличках на северо-западе Байкала, и думаю о том, что если бы мне кто-нибудь десять лет назад сказал, что я, Алина Набатова, буду вот так вот скакать по белым, как старые обглоданные кости, камням, я бы рассмеялась и не поверила. Я и мечтать не смела об этих диких и прекрасных краях. Вода здесь такая ледяная, что если в неё окунуться с головой, у нетренированного человека, наверное, сразу же остановится сердце. К сожалению, я нетренированный человек. Впрочем, недавно, то есть всего десять дней назад, я была уверена в собственной тренированности и выносливости, и даже в том, что смогу вынести любые испытания, которые преподнесет мне судьба. Но окончательно сошедшая с ума погода, северная тайга и мои спутники постарались разуверить меня в этом.

Эту речку местные водители грузовиков-вездеходов — «Уралов» и КАМАЗов, называют Гаграми. О происхождении названия существует такая сказка: у одного из водителей жена поехала отдыхать в Гагры. Пошел мужик в рейс и застрял на переправе, — беззлобная речушка, которую он всю жизнь переезжал сходу, вдруг взбунтовалась и превратилась в злобную ведьмачку, рвущую из-под колес камни и норовившую утащить вниз и сам грузовик. «У меня жена в Гаграх… отдыхает! — в сердцах рубанул мужик напарнику. — А я тут… отдыхаю!» Скорее всего, выразился он в отчаянии более цветисто, и речка после этих слов так и осталась Гаграми на веки вечные.

Теперь здесь «отдыхаем» мы. Река, даже сейчас, после проливных дождей, мелкая, — на переправе в самом глубоком месте основного русла воды выше колена. Ширина всего-то пятнадцать метров. Но белое костяное ложе её намного шире — метров сто.

Голые черепа камней щедро рассыпаны по низине, которую выгрызла в твердой северной земле вода, высокие, поросшие лесом берега не дают им раскатиться в стороны, сдерживают. На длинных каменистых островах растет лес. Если судить по высоте деревьев и по разросшемуся кустарнику, наводнения здесь не было лет десять-пятнадцать.

— Давай, помогай, чего мы сюда пришли, на реку смотреть? — слышу я сердитый окрик сзади.

Это Алексей, он едет на моем синем, сильно потрепанном за маршрут «Урале». Это единственный в группе мотоцикл-одиночка. Остальные, а кроме меня в группе еще семь человек, едут на шести «Уралах» с колясками. Впрочем, я уже не еду, я иду, а иногда, это бывает очень редко, сижу пассажиром.

«Урал» подскакивает на камнях, потом вывешивается на огромной каменюке на поддоне двигателя и медленно заваливается на бок. Уставший Алексей не может его удержать. Он что есть мочи цепляется за мотоцикл, но железо одолевает. Мотоцикл нехотя глохнет. Спотыкаясь, я бегу к нему, в висках стучит, дыхание сбивается.

Лечь бы сейчас. Лечь и не двигаться. Долго-долго. Сгоряча хватаюсь за руль, тяну на себя, тяну вверх.

— Давай назад! — почти шепчет от изнеможения Алексей.

По его загорелому, красивому лицу течет пот. Синие глаза осатанело смотрят на мотоцикл. Он тащит «Урал», так же как и я, охваченный то ли отчаянием, то ли паникой. Я берусь за бугель, Алексей тянет за руль. Мотоцикл нехотя преодолевает тяготение и становится вертикально. Я отгоняю от лица комаров. Тренькает поднятое стекло шлема, которое я задеваю пальцами. Алексей тоже машет у лица рукой в надежде, что это окажет хоть какое-то воздействие на обнаглевший гнус.

Он без шлема, коротко стриженые русые волосы упрямо торчат надо лбом.

— Баллончик с репеллентом у тебя? — спрашивает он, и я торопливо шарю в карманах.

Карманов много. Слишком много. Два по бокам, в косухе, они двойные — пара обычных и пара на замках, потом внутренний, два на кителе внизу, два — на груди, еще два — на рукавах. Потом надо ощупать карманы в военных штанах, а еще есть накладные, они пришиты ниже и сбоку, там у меня лежит нож и металлический китайский фонарик.

Баллончик с аэрозолем от комаров я нахожу в кителе. Пока Алексей размазывает маслянистую жижу по лицу и шее, я держу мотоцикл, навалившись на него. Тут главное не перестараться, чтобы он не упал в другую сторону, поэтому я наклоняю его на себя и подпираю всем телом.

— Да не наклоняй ты его, сколько раз говорить, — с трудом выговаривает Алексей,

— Берись за руль, стащим.

Он старается приподнять заднее колесо, я тяну за руль. Нет, вернее будет сказать, я сама держусь за мотоцикл. Мы стаскиваем «Урал» с камня, и Алексей пинает кикстартер. Мотоцикл послушно заводится.

Мне жалко «Урал», за всю дорогу он ни разу не отказал, а ведь после всего, что с ним произошло, имел полное право. Алексей едет вперед, всё также подскакивая на камнях, он ищет более ровный путь, неимоверным усилием удерживает мотоцикл от падений, когда тот бьется глушителем о камни и старается завалиться на бок. «Урал» валится все время на один и тот же левый бок. Надо было переделать глушитель.

Надо было много чего сделать по-другому, но теперь нет смысла даже думать об этом, не то, что говорить. Теперь лучше вообще ни о чем таком не говорить.

Алексей на скорости, сходу врезается в поток воды. Надо его страховать, и я снова бегу по камням, но опаздываю. Он уже на середине потока, вода перехлестывает через цилиндры, и Алексей упрямо движется вперед. От двигателя поднимается пар, вода бурлит над глушителем. Я спотыкаюсь у самой воды, падаю на камни, фонарик больно бьет по бедру. Я стискиваю зубы и, вцепившись в ногу, мутным взглядом смотрю, как Алексей преодолевает последние метры. Он уже на берегу, на дороге, загоняет мотоцикл повыше, оставляет его и снова перебирается на этот берег. Надо перегнать еще «Урал» с коляской и помочь переехать другим.

— Бери ниже, там перейдешь, — говорит он мне и уходит к остальным.

Я перебираюсь через поток, набрав в сапоги ледяной бамовской водички. БАМ. Мы почти на БАМе. БАМ — эти буквы написаны на снесенных мостах и дорожных знаках.

Эти буквы теперь уже навсегда запечатлены в моем мозгу. БАМ, БАМ, БАМ. Мотоцикл стоит, устало завалившись на подножку, отливая матовым, синим, кое-как покрашенным баком. На багажнике, поверх грязной велосипедной сумки, которую мы с Алексеем называем «Манарагой», — так называется гора где-то на далеком Урале и так написано на самой сумке, резиновыми жгутами пристегнуты туристические коврики. Они неприлично благополучного цвета — розовые. Когда здесь, в сотне километрах от жилья, бывало хоть что-нибудь розовое? Сейчас это то, что нужно. Я отстегиваю коврики, кидаю их на дорогу, под мотоцикл, и устало растягиваюсь на «пенке».

Я бы уснула, но не могу. Я боюсь. Боюсь медведей. До визга, до паники, до дрожи в коленках. Этот страх идет с детства. Не помню, сколько лет мне было, когда отец повел меня на фильм «Злой дух Ямбуя». Наверное, лет девять, не больше. Это фильм о медеведе-людоеде. Поскольку никаких триллеров в советском прокате тогда не существовало, фильм произвел на меня сильное впечатление. Я изо всех сил зажмуривалась и старалась забиться отцу подмышку. Фильм шел в кинотеатре «Победа».

Я до сих пор помню гулкий темный зал, жесткие крашеные откидывающиеся кресла, которые грохотали каждый раз, когда кто-то вставал, и запах отцовского шерстяного пальто. Отец отталкивал меня и шипел, чтобы не мешала смотреть.

Я поворачиваюсь спиной к мотоциклу и оглядываюсь кругом. Справа от меня — поросший мелким сосняком холм, слева — пологий песчаный спуск заслоняют разросшиеся кусты ивняка. Возле дороги лежат два громадных бетонных кольца. Для чего они? Кто их привез сюда?

Я снова ложусь и смотрю на мотоцикл снизу. Не буду снимать шлем. Если меня загрызет медведь, то хоть голова останется. Б-р-р-р… О чем я думаю… Я смотрю на потеки грязи, на круглые маленькие клепки. Какой-то чересчур настойчивый серенький мотылек, наверное, решив, что синева крыла — то ли цветок, то ли бабочка-партнерша, трепеща крылышками старается пристроится к клепке.

Соскальзывает с краски, но все равно настойчиво пытается присесть на холодную поверхность, больше доверяя своей иллюзии, чем реальному миру. Дурачок…

Я нащупываю во внутреннем кармане сжульканную пачку дешевых сигарет. Вытаскиваю её и смотрю. Две штуки «Примы». Снова осталось только две штуки, и я — без табака. Поделом. Впрочем, кто мог предугадать, что я сорвусь и снова начну курить? У меня и было-то всего две пачки с самого начала. «Прима» — это подарок дальнобойщиков. Да, собственно говоря, мне сигареты никто не дарил. Дарили мужикам, а они уже поделились со мной. А ведь могли бы и не делиться… Так что то, что до сих пор у меня есть две сигареты — чудо. Их можно растянуть на четыре раза. Значит, еще четыре дня. Я вытаскиваю мятую сигарету, выпрямляю её, как могу, и закуриваю. Невкусно. Из тощенькой сигареты высыпалась почти половина табака. Пустая бумага стлевает в две затяжки до середины. Ладно, выкурю все, до конца. В конце концов, могу обойтись и без сигарет.

Я все же снимаю шлем, кладу его рядом и щекой прижимаюсь к уже нагретому солнцем грязноватому коврику. Солнце… Наверное, сегодня первый день, когда я вижу солнце. Может быть, если дождя больше не будет, дальше станет легче? Слабое, северное солнце… Его лучи еле пробиваются через толщу облаков, но все же это солнце. В черной куртке становится даже тепло, но я не тороплюсь её снимать.

Здесь, блин, вам не равнина, и через десять минут куртку снова придется надевать.

Так зачем стараться? Лучше лишний раз не двигаться. Промокшие ноги потихоньку начинают согреваться. Наверное, лучше вернуться обратно, ко всем, всё равно с мотоциклом тут ничего не случится. Но ведь для этого нужно, по крайней мере, встать. Да и видеть мне сейчас никого не хочется. Вообще никого, а уж тем более остальных.

Как же так получилось, что я сама, собственными силами, преодолевая различные преграды и барьеры в виде многочисленных инстанций, выкопала себе яму и сама благополучно в неё и свалилась? Впрочем, ямы я не копала, то есть, я не знала, что это яма. Я думала, что это холм, но не подумала о том, что если землю для холма где-то брать, то в этом месте и образуется яма. И теперь это даже не холм, это курган, под которым похоронено все, о чем я мечтала последние годы. И, самое грустное, винить в этом некого. И парней винить в этом нельзя. Нельзя же злиться на погоду, или на смену времен года. Они такие, какие есть, нормальные, крепкие ребята. И если искать свои ошибки, то нужно начинать с начала. А началось все примерно так.

Встреча (1998 год, конец мая — июнь)

…Высокий, широкоплечий парень в щегольской косухе поднимался по ступенькам на второй этаж дворца культуры. В руке у него был шлем, а на шее повязана бандана.

Облик завершали черные джинсы и сапоги-казаки. Парень держался уверенно и чуть небрежно.

Мы стояли вдвоем со Светланой Меньшиковой, ответственным секретарем газеты «Ангарские вести», в коридоре дворца культуры нефтехимиков нашего родного города Ангарска у большого, в полстены, окна и курили. Я обратила внимание на парня только тогда, когда он прошел мимо, и Светка, маленькая, морщинистая Светка, чем-то похожая на старенькую обезьянку, стрельнула вдруг в него своими линялыми голубыми глазами и вздохнула:

— Вот это зверюга!

— Что?

— Я о парне. Мотоциклист. Эх, помню, как сядешь сзади на моцик, как обнимешь такого вот… И ничего больше не надо!

Я с удивлением посмотрела на Светлану. Ношеные драненькие джинсы, светлая рубашечка, кожаная жилетка, коротенькая стрижечка. Она говорила только о работе и никогда — о себе. Сейчас она смотрела сквозь стекло куда-то вдаль, намного дальше, чем позволяла серая стена библиотеки, которая была напротив окна. Куда она смотрела? Что видела? Кого вспоминала? И я с удивлением поняла, что у нашей «тети Светы», оказывается, есть биография. И что когда-то, быть может, совсем-совсем недавно, Светка любила и была любимой. И ей нравилось подставлять лицо навстречу бьющему наотмашь ветру. Или мчаться на мотоцикле сквозь ночь, всем существом своим ощущая тепло, исходящее от мускулистого, горячего тела водителя…

Она очнулась.

— Когда ты сдашь статью о горздраве?

— Давай, в пятницу…

Мы поговорили еще немного, и я ушла. Внизу, у крыльца стоял мотоцикл, но я даже не обратила на него внимания. Мало ли у провинциального журналиста хлопот?

Второй раз я увидела этого парня неделю спустя. В тесной редакции все галдели, стараясь перекричать друг друга, словно стая голодных чаек. Я разбирала купоны бесплатных объявлений, помогая сотруднице рекламного отдела, когда, перекрывая шум, Светка, вспомнившая о том, что вчера на планерке её не было, стала спрашивать, какие материалы я сдам в номер. Я вспомнила.

— Интервью с председателем СВ-Банка, это реклама. Мальчик с ожогами от самодельной бомбы, информашки о чрезвычайных ситуациях, это будет во вторник, там обязательно что-нибудь еще нароем, жалоба бабушки…

— Это все не то, скандальчик какой-нибудь будет? Зиновий ничего не говорил? А где он? Где наш чертов редактор? Снова в буфете, пиво пьет?

— А может, вы о байкерах напишете? — не сразу, но я поняла, что это обращаются ко мне.

Я подняла глаза. Передо мной за столом сидел и вопросительно смотрел на меня тот самый «зверюга». Не могу сказать, чтобы он произвел на меня впечатление: лохматый, и это не стиль, просто он давно не стригся, поскрипывающая косуха блестела заклепками. Маленькие глаза, крупный нос, чуть размазанная линия рта, четкий, решительный подборок. Но и отталкивающего впечатления он не производил.

Широкие плечи, прямой дружелюбный взгляд, низкий голос.

— Что?..

— О байкерах. Существует такое движение мотоциклистов, я могу рассказать, — он хотел что-то добавить, но Светка его перебила.

— Да не о чем там писать, нет там ничего интересного!.. Все уже было!

А я вдруг вспомнила. Мне было шестнадцать, и я не хотела жить, как все. И слово «рокер» будило во мне неведомые, странные желания. И слово «Ява» манило в дорогу.

Отец сказал: «Я не куплю тебе мотоцикл, убьешься. Все, разговор окончен». А я, даже поступив в институт, все еще мечтала о «Яве» и копила деньги, и сумела накопить целых двести пятьдесят рублей. А потом… А потом наступили другие времена. И мечтать стало некогда. Это было, — страшно подумать, — двенадцать лет назад.

— Ну, почему же нет ничего интересного, — запротестовала я. — Я напишу! Нет, в самом деле! У вас есть телефон? — спросила я у парня, — Как вас зовут?

— Антон. Антон Белецкий. А телефона у меня нет. Давайте встретимся завтра, я подъеду сюда, в редакцию. В четыре вам удобно?

— Вполне.

Ровно в четыре часа на следующий день он вручил мне серебристый открытый шлем с козырьком. Показал, как застегивать ремешок.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Давай «на ты». Куришь? Поехали куда-нибудь, покурим…

Шлем оказался, как минимум, шестидесятого размера и сваливался мне на нос. Антон то поддавал газу, то тормозил. Я что есть мочи вцеплялась в рукоять «Ямахи» позади сиденья, или, не успев отреагировать, валилась вперед и стукалась шлемом о шлем Антона. Ничего приятного от поездки я не ощущала.

Был канун июня тысяча девятьсот девяносто восьмого года, поздняя и какая-то мучительная весна никак не желала уступать лету, но сегодня зажимистый на теплые дни май, словно сжалившись, выдал первый в этом году теплый денечек. Антон поехал на берег Китоя. Мы пили шершавый газированный напиток из банок, курили и смотрели на реку.

— Многие этого не понимают, — говорил Антон, — но мотоцикл — это… Это стиль жизни. Даже друзья не вникают, — продай, говорят, все свои моцики, купи нормальную тачку. А зачем мне тачка? Андрей Зверев, есть в Улан-Удэ такой парень, говорит так: «Лучше иметь уважаемый мотоцикл, чем неуважаемую машину». Второго мая в Улан-Удэ был первый слет мотоциклистов. Я ездил туда, представляешь, у них там свой клуб, я думал, приеду, там такие крутые аппараты, а, оказалось, мой — самый лучший, «японцев» у них вообще нет.

— А еще кто-нибудь из Ангарска был?

— Был, — равнодушно ответил Антон, — паренек еще приехал на «Урале» с коляской.

Глаза у него такие странные… Я даже думал — наркоман, спросил его, а он говорит, нет, просто какая-то болезнь глаз.

Антон рассказал, что работал когда-то в Улан-Удэ, что женат, что дочери пять лет, и что он собирает для неё маленький мотоцикл. Он хотел учредить в Ангарске байк-клуб, и, конечно же, стать его лидером, хотел организовать мотосервис, мотошколу, хотел купить себе какой-то особенный мотоцикл «Хонду Голд Винг», он говорил, что название мотоцикла переводится, как «Золотое крыло», и что это самый лучший мотоцикл в мире.

Оказалось, что в нашу редакцию он пришел во второй раз по очень простой причине,

— «Ангарские вести» были единственной газетой, которая не сделала ошибок в объявлении, которое он подал во все газеты города. Он продавал свою «Ямаху».

— Почему?

— В ней всего четыреста кубиков, хочу купить аппарат помощнее.

Потом он стал рассказывать о мотоциклах, о том, чем отличается чоппер от эндуро, а спортбайк от квадрацикла, и что еще есть классики и неоклассики, дорожные мотоциклы и мотоциклы утилитарного назначения. От незнакомых названий у меня голова пошла кругом.

— Хочешь, прокатимся за город? До Иркутска?

Чего греха таить, я хотела, и мы поехали в сторону Иркутска.

Весна, она на то и весна, что с одной стороны улицы жарко, а с другой стороны — еще сосульки висят, и поэтому, едва мотоцикл оказался за городом, как я сразу же поняла, что до Иркутска не доеду, не заработав пневмонии. Антон, по-видимому, тоже понял, что еще прохладно для долгих прогулок, и свернул на объездную дорогу.

Новенькое шоссе позволило как следует разогнать мотоцикл. Когда из карманов моей куртки стали вылетать обрывки бумаги с записанными на них номерами телефонов, визитки, фантики и старые чеки, я заглянула Антону через плечо на спидометр.

Задохнувшись от ветра, я с удивлением увидела, что наша скорость больше ста километров. Мотоцикл без труда обогнал белую «Ладу». Какие-то мгновения пожилой водитель автомобиля и я смотрели друг на друга, а потом машина осталась где-то позади, и я подумала, что сейчас умру. Остервенелый ветер выдирал ледяными когтями слезы из глаз, забивался в легкие, я чувствовала дрожь двигателя под мягким сиденьем, ощущала страх и, одновременно, — упоение…

После поездки я написала что-то восторженное. Принимая текст, Светка сочувственно вздохнула и покачала головой, где, мол, у тебя мозги-то, всё ветром выдуло?

Выдуло. Напрочь. Я поняла это через несколько дней, когда поймала себя на том, что прислушиваюсь к звукам за окном. Мне все время казалось, что там ездят мотоциклы. Я еще не знала, что этот звук будет преследовать меня и днем, и ночью на протяжении многих лет. Я отодвинула пишущую машинку, на которой отстукивала очередную «сагу» для газеты, и задумалась. А что, собственно говоря, я хочу от жизни? Мне двадцать восемь лет. За это время я успела поучиться в двух вузах, выйти замуж, развестись, сменить десять мест работы, четыре года проработать в ночном ларьке, написать не больше не меньше, как роман, побывать безработной, и, наконец, оказаться в роли ведущего журналиста самой скандальной газеты в городе.

Я только-только оправилась от безденежья, которое преследовало меня всю жизнь.

Первые месяцы после того, как попала в штат газеты, я ела. Сыр, колбасу, йогурт, как буржуй, лопала компот из ананасов. Я не ела почти восемь лет. Нет, я не объедалась, я сибаритствовала. Ну, а что дальше? Чего я хочу? Бомбить власть скандалами? Трескать промезан? Пить пиво в конце недели в буфете дворца культуры?

Тысячу лет назад я хотела купить мотоцикл. Что мешает мне сделать это сейчас?

Ничего. Редкий вариант существования, когда желания совпадают с возможностями.

Правда, я никогда ничего не водила, и понятия не имею, с какой стороны у мотоцикла находится карбюратор. И отец тут точно ничем не поможет. Никто по большому счету не поможет. Можно купить «Яву», книга по ремонту мотоцикла «Ява» стоит на полке и уже десять лет ждет, когда я её освою. В каком-то упоении от своего решения я пошла шарить по заначкам. Я ничего не откладывала специально «на черный день», но что-то все-таки должно было накопиться. Так, пятьсот и еще пятьсот — миллион, здесь двести, триста, четыреста… Итого миллион четыреста семьдесят, ну, семьдесят надо оставить, зарплата только через пять дней. Миллион четыреста… Я взяла справочник и обзвонила все водительские курсы. Я понятия не имела, сколько денег мне понадобится, чтобы сесть на мотоцикл, сколько он стоит, куда его ставить, и кто мне может помочь. Но, как говорят, главное, ввязаться в драку. А там посмотрим.

— Помнишь, я просил тебя написать объявление, чтобы ангарские мотоциклисты собирались по средам у стадиона «Ангара»? — Антон появился в редакции неожиданно.

— Так вот, мы собираемся! И нас не так уж и мало. Если хочешь, приходи, посмотришь, может, напишешь. Какой мотоцикл лучше брать? Бери «Урал «или «Днепр».

Хочешь «Яву»? Зачем, у нас никто не ездит на «Явах»! А с «Уралом» тебе помогут.

Кто? Ну, попросишь кого-нибудь…

Это была туманная перспектива…

Стоял теплый вечер, солнце стремительно падало за серый куб спортзала, растрескавшийся асфальт был изрезан черными ножницами теней. Хрусталь небес плыл высоко над головой, и дышалось легко и беззаботно. Но, увидев мотоциклы и сгрудившихся вокруг парней, я словно споткнулась. Меня охватило смущение. Что мне делать? Взять и подойти просто так? Ага, сказать: «Здравствуйте, я Алина, я никогда не видела вблизи двигатель внутреннего сгорания, но я хочу купить мотоцикл», или так: «Это я написала ту самую статью»? Ну, в самом деле, некоторым из парней не было и двадцати, а вон, вон там вообще какой-то подросток…

Я обошла собравшихся стороной и остановилась в тени тополей. Ребята что-то горячо обсуждали, переходя от мотоцикла к мотоциклу. Вдоль бордюра стояли «Ижи» и «Уралы» с колясками, «японцев» не было.

Антон подъехал черед десять минут, когда я беспокойно докуривала третью сигарету.

— А вот и Алина! — воскликнул он, увидев меня, — Парни, знакомьтесь, это тот самый человек, благодаря которому мы собрались.

— А нам Антон сказал, что вы хотите мотоцикл купить, — подскочил ко мне кто-то худой и высокий, в кожаной куртке и черной бандане. — Какой мотоцикл будете брать, не решили еще? Берите «Урал»!

— Я вообще-то хотела «Яву»… — пролепетала я, немного ошарашенная таким напором.

— «Живую» «Яву» сейчас в городе не найдете, если хотите двухтактник, берите «Иж» или «Восход». Да зачем они вам? Не байкерские это мотоциклы, из «Урала» хоть чоппер сделать можно, отстегнете коляску, будете на одиночке рассекать.

Я растерянно оглянулась. Компания на площадке собралась разная, от пятнадцати до тридцати лет, кто-то из молодых людей был одет в кожу, кто-то в яркую майку, кто-то приехал в спортивном костюме. Антон своим прифранченным видом и хромированным мотоциклом привлекал к себе внимание в первую очередь. Он и физически выделялся на общем фоне — был выше и плечистее всех. Впрочем, вскоре на площадке появился еще один человек, он пришел пешком.

— Это Радик, моя правая рука, — представил его Антон, — я доверяю ему, как себе.

У Радика была совершенно бандитская внешность — рослый, под стать Антону, но коренастый. Он был наголо выбрит, крупные, красивые, тяжеловатые черты лица несколько портила проступающая красная сетка капилляров. При этом как-то сразу чувствовалось, что в его присутствии вам ничего не угрожает. У него был высокий, прерывающийся голос.

— А, вы Алина? — весело спросил он меня, — это вы писали про этого остолопа? Ну-ну!

Да ладно, Антоха, не злись! — он засмеялся.

Все были как-то очень оживлены, словно старые друзья не видели друг друга много лет, и вот, наконец, собрались все вместе, и теперь это событие не грех и отпраздновать. Это было предпраздничное возбуждение, какое бывает, когда столы уже накрыты, а гости проголодались и ждут приглашения.

И вдруг я почувствовала, как кто-то тихонько тянет меня за рукав. Я оглянулась и окунулась в небо. Даже голова закружилась. Мир горний неожиданно строго глянул на меня прозрачными синими глазами невысокого ладного парня. Яркая футболка, бледно-голубые, почти белые, без единого пятнышка, джинсы. Короткая стрижка, русые волосы.

— У вас есть шлем? — тихо спросил он.

— Что?.. — Я еще не вернулась на землю, и смысл сказанного до меня не дошел.

— Шлем. Сейчас все поедут к Антону в сервис, вам нужен шлем, возьмите, у меня есть запасной.

Маленькой, крепкой, короткопалой рукой он подал мне черный шлем.

— Другого у меня нет, — извинился он, — это «черпак» из полиэтилена. Да вон, посмотрите, половина ребят в таких ездит.

Я не успела рассмотреть, кто в чем ездит.

— Ну что, едем? — зычно спросил Антон.

— Поехали! По коням! Айда! — раздалось в ответ.

Парни устремились к мотоциклам, на ходу застегивая куртки, мастерки, шлемы.

— Садись ко мне, — крикнул, перекрывая рев двигателей, Антон. — Со мной безопасно, ездюков везде хватает!

Но прежде, чем мотоцикл сорвался с места, я успела спросить:

— Парень, такой невысокий, глаза… как у Христа?

— Это Лёха, — откликнулся Антон. — Помнишь, я говорил тебе о парне, который тоже ездил в Улан-Удэ? Так вот, — это он.

В дамских романах, когда героиня встречается с героем, она обязательно чувствует что-то необычное, — у неё сбивается дыхание, сбоит сердце, женская интуиция или какое-то там семьдесят восьмое чувство начинает вопить — это он! Это он! Ничего подобного. И не то, чтобы я забыла полет в небеса, просто не восприняла это всерьез. Он был младше меня — ему было двадцать четыре, но дело было не в возрасте. Он был совсем зеленый, наивный, невинный, подберите любое слово для обозначения чистоты и безгрешности, и вы угадаете, каким он был. Он жил с родителями в частном доме в поселке Северный, недалеко от старого китойского моста. Он никогда не уезжал из дома. Ему говорили копать огород, и он копал. Ему говорили, что нужно строить баню или красить забор, и он строил и красил. Он никогда не делал ничего против воли родителей. Об этом не нужно было расспрашивать, это становилось ясно, когда вы просто на него смотрели. И это продолжалось до двадцати четырех лет. В этот год он купил себе черный хромированный «Урал-Соло» и косуху.

Он позвонил мне через неделю.

— Вы серьезно хотите купить мотоцикл? — спросил он своим тихим, спокойным, очень мужским голосом.

— Абсолютно серьезно. Я уже хожу на водительские курсы.

— Но ведь там учат ездить только на машине, ездить на мотоцикле вам придется учиться где-то еще.

— Да, наверное…

— Если хотите, научу. Хотите?

— Да.

— Давайте сегодня вечером на картадроме в пойме Китоя. Только первый урок, чур, на «Урале» с коляской, — нужно понять, что такое ручка газа и как вообще двигается мотоцикл.

— Надо, так надо, — я была покладистой.

— Куда мне подъехать?

Я хотела было назвать адрес, но передумала. Если родители увидят меня на мотоцикле, без нравоучений не обойдется.

— Давай на остановке «Аэрофлот».

— Я приеду в шесть, — сказал он не терпящим возражений тоном и повесил трубку. — … Я всегда хотел мотоцикл, — рассказал он мне позже, — сначала мне хотелось купить «Минск», потом «Восход». Я даже денег на него накопил, но родители были против. «Что это за мотоцикл? — сказал отец. — Только песни возить, какой от него в хозяйстве толк? Надо брать «Урал» с коляской». Они даже недостающую сумму на покупку дали. Выбирали все вместе. Поездил я на нем один сезон и понял: что-то я не то купил… Нет, мотоцикл отличный, погрузить в него можно много, в дальней дороге незаменим. Куражу в нем только нет. Посмотрел я в Улан-Удэ, что ребята без колясок ездят, приехал обратно и заявил родителям, что коляску отцеплю, а мотоцикл переделаю. Тут они поняли, что лучше бы мне купить другой мотоцикл… И я купил «Соло».

— Ну, и как?

— То, что надо!

До «Соло» я допущена в первый раз не была, ездила на синем, неповоротливом «Урале» с коляской. Он был почти новый, ухоженный, от частого мытья на коляске и на баке стерлись белые декоративные полоски, и немного потемнела краска. Впереди на коляске была налеплена странная большая наклейка: женские губы с красным высунутым языком.

— Очень удобно, — объяснил Алексей, заметив мой недоуменный взгляд, — гаишники сразу по наклейке запоминают. Один-два раза весной останавливают, убедятся, что с документами все в порядке, техосмотр есть, и потом даже не смотрят в мою сторону.

Сложно описать то, что я почувствовала, в первый раз сев за руль. Тяжесть мотоцикла, его непредсказуемые рывки и деликатное желание Алексея помочь.

Неуклюжий, тяжелый мотоцикл ехал не туда, куда рулила я, а туда, куда ему самому хотелось ехать. Я выламывала руль, заставляя его подчиниться. Он глох три раза за минуту, Алексей терпеливо слезал с заднего сидения и топал кикстартером, снова и снова заставляя двигатель работать. Когда я совсем уже не могла справиться с синим монстром, он, стараясь ненароком не задеть меня, наклонялся вперед, дотягивался до руля и выравнивал мотоцикл.

В перерывах между моими попытками укротить грузное чудовище мы садились прямо на теплый асфальт и болтали. Алексей старался быть остроумным и рассказывал вычитанные в журнале байки о мотоциклах. Он не курил и вежливо старался не замечать мои сигареты.

— Ты ездил в Улан-Удэ, — я постаралась вернуть его от сказок к реальности. — Расскажи лучше об этом.

Он застенчиво улыбнулся. Хорошая у него улыбка. Так улыбаются люди, которые думают, что мир — прекрасная штука, так улыбаются только те, кого еще не разуверили в этом. Его улыбка освещала изнутри лицо и глаза, которые на мгновение становились чуточку прозрачнее. При улыбке губы чуть раздвигались, но как бы не до конца, приоткрывая белоснежные, как рафинад, зубы. Два передних были чуть крупнее, и эта его особенность и сама эта улыбка как-то необычайно притягивали, вызывали безотчетную симпатию. Уже позже я не раз наблюдала, как черствые, грубые люди, словно оттаивали и начинали улыбаться, просто поговорив с ним и увидев, как улыбается он. Исключений из этого правила не было.

— Ты знаешь, я даже родителям не сказал, куда еду, сказал, что поехал на турбазу отдохнуть на выходные. Сперва страшно было за мотоцикл, доедет, не доедет? Все же пятьсот километров в один конец. В кармане денег — только на бензин. Да еще холодно, начало мая. Но потихоньку поехал, нормально. На какой-то реке остановился, пообедал, котелки у меня были, хавчик тоже. А потом попутчика себе нашел, какого-то бурята, он попросил до Улан-Удэ довезти. Я думал он до ближайшей деревни хочет доехать. А он ездил в Иркутск к родственникам, работу искал. Ну, обратно в Улан-Удэ возвращался. Мы на перевале заночевали, там речка была маленькая, костер разожгли, он мне песни бурятские пел, красиво так… Я спал прямо на мотоцикле, на сидении, замотался в одеяло. К утру замерз, встал, гляжу, — кругом иней.

— А в Улан-Удэ?

— А, его довез, приехал к автодрому, как написано было в объявлении в мотоциклетном журнале. Они объявление дали, мол, байк-клуб проводит открытие сезона. Приехал, а там никого нет! Тоже мне, организаторы — всех позвали, а сами проспали! Приехали часа через два. Я там еще поспал, тепло уже стало. Там я с Антоном и познакомился.

Потом он стал рассказывать о неведомом Турунтаево и о турунтаевцах, которые почему-то не приехали на слет, и поэтому лидер улан-удэнских байкеров Андрей Зверев вечером решил съездить к ним в гости. Из Турунтаево все поехали на речку.

Алексей уже умаялся, промерз, сказывалась бессонная ночь. Местные решили попить водочки, а Алексей, смекнув, что ночевать у костра второй раз — не самое лучшее дело, вернулся с новыми знакомыми обратно в город и заночевал у кого-то из местных.

— Серега его зовут, не помню фамилии. Вот у него — «Урал»! Бак, дуги, руль, все в хроме! Он оторва! Натуральная оторва! Где он только не был! Он в прошлом году до Ирбита хотел доехать. Не вышло, мотоцикл развалился. За зиму новый сделал, чтобы снова ехать Утром Алексей посмотрел на похмельные рожи товарищей и понял, что пора домой. За все это время он выпил только банку пива.

— Я выехал почти в час дня, а в десять вечера был уже в Ангарске. И это на «Урале» с коляской!

— Родители узнали?

— Узнали… Серега поехал в Ирбит, под Иркутском у него сломался «Урал». Он оставил жену охранять мотоцикл, дал ей топор, а сам поехал в Ангарск. Сначала искал Белецкого, не нашел, тогда поехал ко мне в Северный. Прихожу я вечером с работы, а там Серега сидит и заливает моим: вот, мол, Лёха в Улан-Удэ приезжал, адрес оставил… Родители говорят: ну, иди сюда, рассказывай про турбазу…

Через два часа он вдруг спохватился.

— Ты извини, мне домой надо. Частный дом, работы много, не обижайся, ладно?

Он быстро довез меня до остановки, бросил «Пока!» и исчез.

Кочевники (1998 год, июль)

Странное это было лето. Днем я строчила репортажи и интервью для газеты, вечером неслась на курсы водителей или к «Ангаре». Вся редакция с интересом следила за развитием событий. Я перестала тратить деньги, умудрялась откладывать на покупку мотоцикла почти всю зарплату, перебиваясь редиской с родительской дачи и чаем.

Дни летели, слово стрижи по небу крылом чиркали. И однажды Алексей осторожно спросил:

— В следующие выходные возле турбазы Култушная на Байкале улан-удэнцы проводят мотослет. Наши тоже поедут. А ты как? С кем поедешь?

И только тут я поняла, о чем он спрашивал. Наши отношения за это время никак не продвинулись.

— Ты едешь… с Антоном?

— Ну, нет. Антон едет с Ириной.

— Я думал, его жену зовут Марина.

— Ну, жену-то, может быть, и зовут Марина, только едет он с другой.

Я удивленно смотрела на Алексея. А я-то даже и не сообразила, почему он держится на таком расстоянии! А что он, собственно говоря, должен был про меня подумать?

А? Вот, то-то и оно!

— Поедешь со мной? — нерешительно предложил он.

— Поеду, — просто ответила я.

Странно, но в тот момент у меня не возникло ни тени сомнения по поводу предстоящей поездки. Отчего-то казалось, что с этим невысоким пареньком можно ехать куда угодно и ничего не бояться.

— Вот только теперь мне тоже нужно будет «шифроваться» от родителей. А то у меня мама в обморок упадет, если узнает, что я еду куда-то на мотоцикле. Хорошо?

Он только глянул на меня своими синими глазищами и кивнул.

Я даже не знала, чего именно я ждала от поездки. Но что-то, несомненно, ждала.

Новых ощущений? Да, и этого тоже. Я долгое время жила в некотором замкнутом пространстве, и даже удачно найденная профессия не так уж и сильно раздвинула мой мир. Я никогда не могла ездить на машине, — меня укачивало, и даже самая недолгая поездка вызывала мучительные приступы тошноты. Когда меня звали куда-нибудь съездить, я сразу же с содроганием вспоминала удушливый запах несгоревшей солярки в раскачивающихся неуютных «Икарусах», спертый воздух, жару или холод, в зависимости от времени года. И то, что все форточки в салоне автобусов летом невозможно открыть, и что печки в них не отключаются до середины июня, пока в этом адовом пекле дети не начинают падать в обморок, а женщины — хвататься за сердце. И что в самую лютую стужу, когда над дорогой от мороза молочным киселем стоит туман, через десять минут поездки в автобусе появляется ощущение, что ты стоишь босыми ногами на голом листе железа. Что в электричках все то же самое, плюс к этому, все они отходят на Байкал в пять-шесть часов утра, а это означает, что вставать надо, как минимум, в четыре, потом ломиться в переполненный автобус, который идет до вокзала, или, опаздывая на электричку, бежать через черную, тревожную тишину лесополосы. Толкаться на перроне локтями и коленями, стараясь влезть в двери и занять место. Объяснять попутчикам, почему нужно закрыть окно, когда за окном осень… В общем, я не герой, и подвергать себя всем этим испытаниям никогда не хотела. С мотоциклом все было проще: захотел, сел и поехал.

Так, по крайней мере, мне казалось тогда.

Оставшиеся до поездки дни я с тревогой следила за погодой. Синоптики говорили о надвигающемся циклоне. Мама была на даче, а отцу я сказала, что еду на турбазу.

Я понимала, что ложь быстро раскроется, но пусть родители узнают о путешествии потом, когда поездка будет уже позади, чем волнуются все выходные. Палатку и спальник я выпросила у Зиновия. Выдавая мне хитрый инвентарь, его жена Вера объяснила, как ставить палатку. В свернутом состоянии она была не длиннее пятидесяти сантиметров и не толще пятнадцати.

— Она, собственно говоря, одноместная и очень маленькая, — сказала Вера. — Не промокает абсолютно. Вдвоем тесновато, но жить можно. Плохо только то, что она совсем низенькая, но вам ведь там не месяц жить, на пару дней хватит. В принципе, в ней тепло, а если будет холодно, и станет совсем невмоготу, зажги буквально на десять минут свечу, воздух в палатке быстро нагреется. А это спальник.

Спальник странного коричневого цвета был каким-то очень тоненьким.

— Не смотри на него так, он синтепоновый и теплый. У тебя «пенка» есть? — спросила она меня.

— Что?

— «Пенка». Ну, коврик такой, чтобы спать и не замерзнуть. На улице-то вон что творится. А Байкал всегда Байкал, даже летом.

— Нет, нету! — испуганно ответила я, косясь на окно, за которым ливмя лил дождь, а температура упала до тринадцати градусов.

— Целый я тебе не дам, мы сами едем в выходные на Олху. Но у меня есть обрезок, — она вытащила из-за шкафа что-то розовое. — Держи. Вот досюда хватит, — Вера выразительно показала, докуда именно хватит коврика, — ногами придется пожертвовать, но ноги, в общем, в отношении простуды не так уж и важны… Почки намного серьезнее.

Шлепая домой по лужам, я с ужасом думала о предстоящей поездке и не понимала, что же мне нужно на себя надеть, чтобы не замерзнуть. «Надену свитер, нет два, и еще рубашку. И футболку. Нет, две футболки. И трико. И шерстяные носки. А еще придется взять шарф и вязаную шапочку! Сверху надену кожаную парку, — она длинная. Надо бы еще резиновые сапоги… А вдруг станет тепло? Я буду странно выглядеть в резиновых сапогах. Значит, надену мамины балоневые ботинки. Они вроде бы не промокают. И перчатки! А еще надо обязательно взять денег, мало ли что…

В таких «оптимистических» мыслях я провела всю ночь перед поездкой.

— И куда мы все это будем привязывать? — с юмором спросил Алексей, когда увидел меня с сумками.

Упрек был справедлив, нужно было куда-то разместить палатку, спальник, сумку с вещами, сумку с продуктами, обрезок коврика и меня.

Впрочем, с некоторым злорадством я увидела, что вещей у него никак не меньше. К мотоциклу, вернее, к самодельной спинке, которую Алексей прикрутил только вчера, уже были привязаны сумка, солдатский вещмешок и какой-то пакет. В пакете оказалось шерстяное одеяло. Одет Алексей был явно не для Байкала. Косуха, джинсы и коричневые туфли. Вместе мы представляли собой довольно комичное зрелище.

Возились мы долго, но к мотоциклу приторочили все. «Соло» стал похож на этажерку.

Вещмешок привязали на бак. Остался пакет с одеялом. Одеяло вытащили, прикрутили к спинке, сверху натянули пакет — от дождя.

— Поехали? — спросил Алексей, когда я кое-как втиснулась между ним и одеялом.

— Поехали! — пискнула я. И мы поехали. Пока только до «Ангары», где был назначен общий сбор.

Нас встретила пустая площадка.

— Вообще-то уже одиннадцать, — недоуменно протянул Алексей. — Где остальные?

Я рвалась в бой, то есть в дорогу, но Алексей был неумолим.

— Надо ждать, а то неудобно получится.

— Но в двенадцать нас ждут иркутяне!

Через десять минут вдали показался свет, значит, это ехал кто-то из наших. И точно, возле нас притормозил Денис. Он тоже хотел ехать, но его «Соло» был не зарегистрирован, без номеров.

— Здравствуйте! — сказал он, заглушив мотоцикл. — А где Мотороллер?

Мотороллером ребята между собой называли Антона. Как оказалось, тот раньше долго ездил на японском мопеде и даже ремонтировал их. Сам себя Белецкий гордо называл Полковником.

— Не знаю, ждем.

— Я не могу ехать на этом, — Денис кивнул на «Соло», — а он мне обещал свой второй мотоцикл — «Кавасаки». Ты не знаешь, у него есть телефон? Нет? Я тогда с вами подожду, ладно?

Я снова стояла под тополями, курила и посматривала на небо, — низкие мутноватые облака резво бежали над бетонным спортзалом и не обещали нам ничего хорошего.

Надо бы поехать сейчас, пока не пошел дождь. Антон появился только без двадцати двенадцать.

— Я еще не завтракал даже, — не терпящим возражений тоном сказал он. — Почему опоздал? Проспал. Сейчас поеду, поем, заеду за Иришкой. Денис, ты со мной?

Они укатили, а мы остались. Алексей укоризненно покачал головой.

— Там, ведь, ребята ждут, а он спит… Не понимаю.

— Поехали? — с надеждой спросила я.

— Поехали… — он пнул кикстартер, сел на довольно забормотавший мотоцикл, подождал, пока я устроилась сзади, и — дубль два! — мы поехали!

Он остановился, как только мы выехали на Московский тракт*[Отмеченное смотри в конце книги].

— Я тебя очень прошу, не дергайся, когда я маневрирую, сиди спокойно. Ты сползаешь вперед? Отодвигайся, когда я еду прямо, хорошо? Специально наклоняться в поворотах не надо. Сиди, как сидишь, и ничего не делай! И я очень прошу, — держись вот здесь, да хоть за сумку, хоть за спинку, когда я торможу. Ясно?

— Хорошо, — я не знала, куда деваться от стыда, но я и в самом деле сползала вперед, и мне все время приходилось отодвигаться от Алексея.

Не то, чтобы мне было неприятно прижиматься к нему, скорее, наоборот, но все же было как-то неудобно… Если бы тогда я знала, что за рулем «Соло» он только вторую неделю, и что до этого он никогда раньше не водил мотоцикл-одиночку, я бы, наверное, смотрела на все иначе. Но я этого не знала. И слава Богу!

Ветер выхлестывал слезы из глаз, черный, крашенный нитрокраской «черпак» то и дело приходилось поправлять, но все это было ерундой по сравнению с предстоящей поездкой. Разлохмаченные ветром березы проносились мимо, мокрый асфальт блестел, как намазанный маслом, а проходящие мимо машины обдавали нас брызгами воды и грязи.

— Где вас черти носят? Леха, ты почему один? А остальные где? — так встретили нас иркутяне. Их было всего четверо на трех мотоциклах.

— А, Белецкий проспал, так что они позже поедут. Белецкого дожидаться не надо, сказал, догонят. Будет два мотоцикла, — он и еще Денис.

— Тогда по коням? По ко-оням!

— По ступам! — крикнул кто-то, и все засмеялись.

Итак, нас было шестеро на четырех мотоциклах. Мы как-то очень быстро выбрались из Иркутска, и наша маленькая колонна выстроилась следующим образом: первым ехал Руслан, у него был холеный, крашеный в сервисе серый «Урал». Двигатель, отполированный до зеркального блеска, сиденье «ступенькой»* приводили в трепет знатоков. Руслан был почти брюнетом, с маслянистыми, темными, как у мексиканца, красивыми глазами и большим ртом. Он был влюблен в свой мотоцикл и имел на это полное право. А еще он был обладателем «модного» итальянского закрытого шлема-интеграла* ярко-красного цвета и кожаной коричневой куртки.

Вторым ехал Виктор Макаров. С ним я уже была знакома. Он как-то приезжал в Ангарск и показывал, как можно на «Урале» крутить «восьмерку»*, которая рассчитана на «Восход». Он был совсем молод, только что отслужил. Высокий, по юношески стройный, длинноногий. К плечам его тело вдруг разворачивалось накачанной мускулатурой. У него были светлые, рыжеватые волосы, вытянутое лицо.

В косухе, в военных штанах и берцах, он был похож на классического «киношного» немецкого солдата, а когда он сидел на мотоцикле, сходство увеличивалось. Не хватало только автомата и немецкой каски. Наверное, он знал об этом и «Урал» построил себе под стать, — серое громадье казалось похожим на мастодонта. «Рогатый» руль он рассчитал и выгнул сам, сзади мотоцикл зрительно увеличивали большие квадратные кофры. Вместе со своим «Уралом» он казался выходцем из какого-то фантастического фильма, вроде «Безумного Макса».

Потом ехали мы.

Четвертый мотоцикл оказался старенькой, чахоточной «Явой» синего цвета, на которой ехали двое: некто Эдик, владелец мотоцикла, и некто Илья. Пару они составили только потому, что у одного был мотоцикл, а у второго — «права».

Я глядела вокруг во все глаза, потому что понимала: такого я больше никогда не увижу. Даже если проеду здесь еще сотни раз, это будут другие поездки, и время будет другое, и я, я — тоже буду другой. Так что нужно смотреть, смотреть и запоминать.

Надвигающиеся махины фур, вдруг, в последний момент, резко уходили в сторону, автомобили, сигналя, проносились мимо так быстро, что я даже не успевала их рассмотреть, мельчайшие капли воды висели над дорогой, оседая на мотоцикле, на одежде, на очках, сама дорога, окутанная завесой влаги, с её обочинами, с бесцветными, словно забытыми, безлюдными деревеньками, мелькавшими по обе стороны, неслась нам навстречу. А потом начался Култукский серпантин, и я вцепилась что есть силы в ремешок сиденья, потому что одно дело ехать по этой дороге на неторопливом автобусе, и совсем другое — нестись на заднем сидении мотоцикла в компании молодых, отчаянных байкеров. Я боролась с приступами головокружения, и дело было не в страхе. Мир вдруг обрушился на меня всеми своими запахами, всеми ощущениями, — мне было очень холодно, но нужно было терпеть, мне было страшно, — и, одновременно, я испытывала самый бешеный восторг, холодный воздух набивался в легкие, но хотелось кричать и петь. Тогда я еще не знала, что все это — вкус самого прекрасного напитка, в состав которого, несомненно, входят запахи дождя и некошеной травы, бензина и кожи, мокрого асфальта и влажного песка на узкой обочине. Сюда входят звуки клаксонов маленьких спортивных машин и мощный рев груженых КАМАЗов, выхлоп мотоцикла и звук, с которым на скорости врезается в шлем бабочка, хруст гравия под колесами и камень, отлетающий из-под колеса встречной машины. Сюда входил скупой на краски лес, который тянулся вдоль дороги: и редкие мрачные ели, и ясные высокие сосны, и белый костистый березняк. Сюда входили сопки, реки и овраги, отчаянные виражи и крутые спуски, на которых закладывало уши, затяжные подъемы, которые «Урал» преодолевал с трудом. Сюда входили обгоны по встречной, гулкие мосты, от перил которых отражался звук мотоцикла, шлейфы грязи, тянущиеся за грузовиками, и туман, холод от которого проникал до самого сердца.

Мы летели вперед, не оглядываясь, не останавливаясь и ни о чем не думая. Мы были похожи на кочевников, которые отправились искать для своего племени земли новые, никем не открытые.

Дорога оборвалась внезапно. Она просто срезала с одной стороны последнюю сопку перед Байкалом, небеса распахнулись, и дальше было только небо, вода и облака.

Внизу, под сопкой, на узкой полосе между горами и Байкалом, тянулся Култук.

— А где Эдик? — спросила я, когда мы остановились на смотровой площадке.

Дорога над обрывом разворачивалась на сто восемьдесят градусов, посередине поворота был единственный разутюженный фурами пятачок, на котором можно было без опаски остановиться. Слева уходил вверх поросший молодым березняком склон горы.

— Сейчас будет, «Ява» у него не тянет ни фига, — ответил Виктор, сплевывая под ноги. — Слазьте, будет обед и будет ремонт, а то мы с этой «Явой» никуда не уедем.

Мы успели сгоношить костерок и поставить на него котелок с водой, когда подъехала «Ява». Уставший Эдик стащил с себя шлем, сдернул с лица бандану, светлые волосы сосульками падали на лоб.

— Не могу, совсем не едет, — пожаловался он.

— Будем смотреть, — спокойно сказал Виктор. — Ключи у тебя есть?

— Не-а…

— Ну, ты даешь…

Парни полезли по бардачкам и багажникам, зазвякали инструменты. Я грелась у костра, от влажных джинсов шел пар.

Внимательно осмотрев зажигание и погоняв мотоцикл на всех оборотах, Виктор вынес вердикт:

— Глушак* забит, прожигать надо, снимай глушак.

Пока возились с мотоциклом, вода в котелке закипела. Я вытащила заварку, Алексей ножом открыл тушенку, достали кружки, сахар, хлеб. Парни закатили в костер глушитель, чтобы выжечь нагар, так мне объяснил Алексей.

Между тем, пятачок на смотровой площадке стал напоминать маленький Ноев ковчег.

Рядом с нами остановились два «Лендровера» цвета сафари. Прикрепленный на крыше груз говорил о том, что владельцы собрались далеко. Подъехали два «Мерседеса».

Оказалось, что на «Лендроверах» едут поляк, австралиец и француз, а «Мерседесы» перегоняют монголы. Мотоциклы у всех вызвали интерес. Бородатый австралиец подскочил к нам с видеокамерой, француз стал фотографировать мрачные наклейки с черепами на баке у Виктора. Монголы, оживленно переговариваясь, окружили обездвиженную «Яву». Тут же появились и наши автотуристы, они сразу же стали расспрашивать, куда и откуда мы едем и какого, собственно говоря, черта, мы тащимся на Байкал в такую погоду. Мы с удивлением наблюдали за происходящим.

Обжигаясь горячим чаем, я судорожно пыталась вспомнить хоть одну фразу на английском, но поняла, что ничего не помню. Иностранцы с любопытством наблюдали, как Эдик и Илья ветками выталкивали покрытый слоем копоти глушитель из костра и катили его под горку к «Яве».

— Рашн техник! — засмеялся один из них, бородатый мужчина в коротких шортах, футболке и жилетке со множеством карманов и поднял вверх большой палец.

— Не русская, а чехословацкая! — зло пробурчал в ответ Эдик, но вряд ли иностранец его понял.

А дальше снова была дорога. Свивающееся кольцами шоссе шло по сопкам рядом с Байкалом. Безразличное ко всему стальное зеркало озера то и дело блестело сквозь негустую листву тополей, мелькали полосатые отбойники, желтые скальники нависали над дорогой, и куда-то по сопкам шагала-торопилась громадная линия электропередачи.

После Байкальска мы попали в полосу плотного, липкого тумана, одежда стала влажной. Ноги у меня замерзли еще до Култука, теперь холод проник до костей, он сковывал мышцы и суставы. У меня затекла спина, устали руки и одеревенели ноги.

Иногда я старалась размяться: выпрямляла ноги, поднимала вверх руки и чуточку, так, чтобы Алексей не почувствовал, поворачивалась, но это помогало ненадолго.

Холодно! Ой, как холодно! Теперь я понимала жаргонное байкерское слово «нажопник», — так мотоциклисты называют пассажира. Алексею не так холодно, я его грею сзади.

У меня у самой сзади все уже отмерзло…

Я как-то и не заметила, что день кончился, и дорога с размаху въехала в сумерки.

Они обхватили нас плотным кольцом и стали быстро сжимать свою хватку. Полотно дороги становилось все чернее, все сложнее было рассмотреть лес, который скрывался за пеленой тумана, горные реки, впадающие в Байкал, стали просто бездонными провалами под звучным железом мостов. Но еще можно было рассмотреть, что мосты выкрашены кроваво-коричневой краской, и было видно сжатую в кулак руку Виктора, когда он шел на обгон, показывая нам: держитесь! А потом на землю опустилась тьма и скрыла все от моего взора, и я потеряла счет времени…

В Бабушкине нас остановила полосатая палочка гаишника. Он был бурятом, в свете желтоватого уличного фонаря было невозможно понять выражение лица. На круглом лице шевелились только губы, да чуточку — брови.

— Документы!

Он мельком посмотрел документы у всех, но, когда дошел до Эдика, остановился.

Вся его фигура радостно дрогнула.

— Та-ак, а где права? Почему без прав?

— Так вот, права у него есть, — Эдик тыкал пальцем в сторону Ильи, Илья усиленно кивал черным шлемом.

— А паспорт есть? Нет? А откуда я знаю, что ты — это ты? И что это — твой мотоцикл? Стойте! — он вдруг пристально осмотрел всех нас. — А почему без колясок? Где коляски? Оставайтесь здесь! — скомандовал он. — Пошли со мной! — приказал он Эдику, и они скрылись в помещении поста ДПС.

— Ну, все, влипли! — процедил Виктор, глядя вслед инспектору.

Со всех сторон нас обступала темнота. Меня сотрясала дрожь — от усталости, от холода, от тревоги. Стал накрапывать дождь. Если у нас заберут мотоциклы, мы окажемся в очень интересном положении…

— Но у нас-то «Соло»? — спросила я Алексея. — На «Соло» можно без коляски?

— Можно-то можно, — постукивая зубами, ответил Алексей, — вот только он у меня зарегистрирован, как обычный, когда я его на учет ставил, инспектор, который номера сверял, мне вписал номер модели с коляской. Дело в том, что это один из первых мотоциклов без коляски, на раме указана колясочная модель, а в документах — одиночка. Ну, гаишник посмотрел шильдик на раме и исправил. Я не отследил вовремя, так в документах и осталось…

— Замерз? — я почувствовала прилив жалости к своему хрупкому водителю.

— Да нет, нормально…

Ждать пришлось минут десять. Эдик вернулся с поста, на ходу пряча в карман бумажник.

— Сколько? — тихо спросил его Виктор.

— Как обычно, пятьдесят.

— На бензин хватит?

— Должно.

— Тогда вперед! — вдруг рявкнул Макаров, лягнул стартер и открутил ручку газа.

Его чудовищный мотоцикл, приподнявшись на заднем колесе, скакнул вперед. Мы рванули следом.

После Бабушкина опустевшая дорога выстрелила в темноту по прямой. Мы ехали, ехали, ехали… Дождь то прекращался, то припускал с новой силой, каждые тридцать секунд я без особого результата вытирала очки, — кожаные теплые перчатки можно было выжимать. Фары встречных машин расплывались в неясные радужные пятна.

Слабый свет мотоцикла почти не освещал дорогу. Хорошо, что асфальт был ровный, почти без выбоин.

Виктор, которому надоела наша размеренная езда, когда ничего не происходит, и нет никакой возможности увидеть, где ты, собственно говоря, едешь, забавляясь, выходил на встречную полосу узкой дороги, и ехал рядом с нами. В две фары можно было хоть что-то рассмотреть впереди. Когда вдалеке появлялась встречная машина, он пристраивался за нами, а потом снова с яростным воплем выезжал на встречную полосу. Его черный согнутый силуэт выделялся на фоне темного неба. Руслан и Эдик ехали сзади. Прошло немало времени, прежде чем синий дорожный знак поведал нам о том, что справа от дороги находится турбаза Култушная. Ребята по очереди притормозили у него и поехали дальше. Наконец, это всем надоело, и Виктор включил поворотник. Маленький караван остановился на обочине. Все сгрудились возле Алексея.

— Лёха, теперь уже понятно, что Белецкий нас не догонит, да и поехал ли он, неизвестно, — сказал Макаров. — Схема проезда у тебя?

— Нет, осталась у Белецкого. Да я её помню, там река, то ли Большая, то ли Белая, кажется, все же Большая. А улан-удэнцы обещали нас ждать на дороге, мы не должны проехать мимо них.

Несмотря на собачий холод и усталость, которую я не испытывала со времен лыжных походов далекого детства, я мысленно рассмеялась. Мы ехали в неизвестность!

Класс! Нет, в самом деле. Мне это даже понравилось. Почему бы и нет? В конце концов, я ведь хотела сильных ощущений, значит, я их получу.

На размышление у Виктора ушло не более десяти секунд.

— Култушную мы уже проехали. Едем еще пять километров, если никого не встречаем, ищем съезд и ставим палатку. Все согласны? Вперед.

Но не успели мы проехать и километра, как с обочины нам замахали, закричали и замигали фарами. Нас ждали. На левом отвороте стоял светлый «Москвич», а на обочине — пара мотоциклов. Кто-то, размахивая руками, бросился к нам, парней хлопали по спинам, жали руки, рассматривали друг друга при свете фар и слабенькой лампочки в салоне машины.

— Ой, там девушка? Дайте девушке чаю! — кричал очень громкий женский голос. — Пусть она идет в машину, она замерзла!

И меня уже кто-то обнимал за плечи, заглядывал в прорезь шлема, увлекал к такому теплому, такому заманчивому салону машины.

Я проявила стойкость. Ведь это предательство — сесть в нагретое нутро «Москвича», когда мой водитель остается под дождем? Ведь предательство, правда? И я осталась.

Где-то впереди светились окна, там была деревня. Наконец, кто-то крикнул:

— Эй, Андрюха, проводи их до места!

На обочине затрещал двухтактник*.

Мы быстро попрыгали на мотоциклы и понеслись куда-то во тьму. В первый раз мне стало не по себе, — мы неслись с какой-то устрашающей скоростью по гравийной дороге. Какие ямы и выбоины нас могли ждать впереди, неизвестно. Стоп-сигнал мотоцикла нашего «сусанина» угольком горел далеко впереди. Деревня быстро осталась где-то в стороне, мелькнули фонари над крыльцом черного домика, чьи-то тени. Мы снова оказались в темноте. И тут я в первый раз взмолилась.

— Лёш, потише, пожалуйста! Потише…

Алексей притормозил, нас тряхнуло на мосту, потом он снова добавил газу и вдруг заозирался, заоборачивался, затормозил, остановил «Урал» прямо на дороге и, бросив мне:

— Руслан упал! Я сейчас! — убежал. Потом вернулся, включил габариты и снова исчез в темноте.

Я безрезультатно вглядывалась в ночь. Как он понял, что Руслан упал? Я ничего не слышала… Сейчас, напрягая слух, я слышала вскрики далеко сзади. Я хотела было бежать назад, но впереди показалась чья-то машина, и оставить мотоцикл с вещами я не решилась. Я сильно устала. Так устала, что не могла стоять на ногах. Я села на мотоцикл и, слизывая с губ капли дождя, стала терпеливо дожидаться Алексея.

Потом я легла грудью вперед, на холодный бак и уперлась шлемом в стойки руля.

— Нормально, с ним все нормально, — сказал Алексей, вернувшись.

Оказалось, Руслана подвела тяжелая палатка, сшитая из камазовского тента. Она была привязана к багажнику обычной веревкой. От тряски палатка свесилась на одну сторону, на ухабах деревенского моста, на раскисшей глине мотоцикл занесло. Не ожидавший от дороги такого подвоха, Руслан не смог удержать «Урал» и упал. Эдик, шедший следом, не успел затормозить, и переднее колесо «Явы» ударило Руслана в голову. Его спас шлем. Хорошие шлемы делают итальянцы. Наш полиэтиленовый «черпак» раздавило бы. Мотоцикл пострадал незначительно: сорвало крепление крышки головки цилиндра, да из двигателя разлилось немного масла. Долго искали болт, потом долго ехали куда-то вниз по глине и траве… Потом мы оказались в центре поляны, кругом стояли палатки, кто-то совал нам чашки с теплыми макаронами… Когда шум мотоциклов, снующих в темноте, и музыка, доносящаяся из автомобилей, затихали, где-то недалеко за палатками было слышно тяжелое дыхание Байкала. А потом дождь, который все время накрапывал, плавно перешел в ливень, и мы с Алексеем, наконец, стали ставить палатку.

Окоченевшие пальцы не гнулись, резинки, стягивающие алюминиевые стойки, рвались.

Алексей подсвечивал фарой. Когда крохотная, вся в маскировочных пятнах палатка была установлена, я поняла, что жить в ней нельзя. Чтобы в неё залезть, мало было встать на колени, в неё нужно было заползать змеей. Развернуться в ней тоже было невозможно, выходить можно было только вперед ногами. Я втиснулась внутрь, почти лежа расстелила себе коврик и спальник, Алексею одеяло, в ногах втиснула по бокам мокрые сумки. Скинула тяжелую, набравшую в себя воды парку, мокрые джинсы, напялила сухое трико и позвала Алексея. Он пробрался на свое место, переоделся в темноте в сухое. Я вспомнила о совете, который давала мне Вера, что-то там про свечу и рассмеялась в темноте. По палатке гулял ветер.

Я лежала, прислушиваясь к тому, что происходило снаружи. Меня беспокоило, как стояла палатка, — дорога к лагерю проходила совсем рядом, как бы на нас в прямом смысле слова не наехал Белецкий. В темноте можно и не заметить крохотный тент защитного цвета.

Шум снаружи постепенно затихал, все реже хлопали дверцы машин, стала тише музыка, и, в конце концов, остался только один звук — неторопливый шелест дождя.

Я натянула шапку до носа и с головой накрылась спальником. Я постаралась сжаться в комочек, чтобы зря не терять драгоценное тепло. Когда же я согреюсь? Через полчаса мои зубы стали выбивать чечетку, и стало ясно, что уснуть в такой холод невозможно. В такой холод можно ехать, можно идти, можно даже работать, спать — нельзя…

— Тебе холодно? — я не выдержала первой.

— Уг-м, — Алексей слабо шевельнулся, я явственно различила стук его зубов.

— Надо греться.

— Как? Свечку зажгем? — Алексей невесело рассмеялся, он уже знал про совет Веры.

— Нет, старым индейским способом.

— Это как?.. — он застеснялся.

— А так, — я расстегнула спальник. — Иди сюда.

— Зачем?..

— А затем, что вдвоем теплее. Так что давай греться.

Долго уговаривать не пришлось. Он придвинулся, затолкал в спальник ледяные ноги.

— Поворачивайся, я тебя греть буду, — сказала я, он послушно повернулся, и я обхватила его замерзшие плечи, прижимая к себе.

Вскоре мы и в самом деле согрелись и заснули. Нас разбудил рев моторов и крики.

Это приехал Белецкий. Алексей на минуту выглянул наружу, а потом снова заполз в тепло. На этот раз он обнял меня, и мы снова уснули.

Проснулась я от того, что лежала в луже. Спальник снизу был совершенно мокрый, в ногах плескалась вода. Да уж, палатка не промокала, чего там говорить…

Расстегнув молнию, я увидела, что на улице рассвело. Мне ничего не оставалось, как разбудить Алексея. Он вылез из палатки, куда-то ушел и быстро вернулся.

— Пойдем к иркутянам. Брось спальник, куда ты его тащишь…

В огромной палатке иркутян было тепло и уютно. Кто-то подвинулся, я юркнула между двух горячих тел, Алексей накинул на меня влажное одеяло, от которого остро пахло шерстью, сам притулился в ногах, накрывшись косухой и натянув поглубже шапочку.

Во второй раз я проснулась, когда уже было одиннадцать часов. В палатку заглянул Виктор.

— Кто хочет жрать, идите, там кормят!

Алексея рядом не было, в углу неподвижно лежал, натянув на голову спальник, Руслан.

— Горячее? — с надеждой спросила я.

— Ну, там суп с тушенкой сварили, и чай горячий есть.

Я накинула тяжелую от влаги парку и вылезла наружу. Ну вот, наконец, у меня появилась возможность рассмотреть, где же я провела ночь. Песчаный, покрытый куцей травкой плоский берег уходил вдаль, разномастные палатки были выстроены полукругом, ряд мотоциклов стоял возле невысоких густых кустов, тянущихся вдоль берега. Грязноватые тучи спустились так низко, что, казалось, все мы находимся внутри них. Все было серым: дорога, палатки, стволы берез, даже тополя за дорогой. Рядом с палаткой начиналась тропика к воде. Ветер пригнал воду к южному берегу Байкала, камыши и высокая трава на берегу оказались затопленными.

Тропинка уходила в воду. Кто-то в одних джинсах, голый по пояс, брел прочь от берега. Он не оглядывался и уходил, как Христос по воде, всё дальше и дальше. И серое безмолвие заполняло всё пространство от берега до горизонта, где смыкались с водой облака…

Я забеспокоилась. Выглядело все это как-то нереально и походило на попытку самоубийства. Я добежала до самой воды, оглянулась, увидела Алексея.

— Послушай, с ним все нормально? Вон, товарищ, кажется, топиться пошел.

— Да это Денис. Дени-ис!

Уходящий по волнам обернулся. Выражение лица его было бессмысленным.

— Ой, Алина, здравствуй, — сказал он своим очень интеллигентным, негромким голосом. Он был смертельно пьян. Наверное, он пил всю ночь.

— Ты не топиться пошел? — спросила я.

— Нет, Алина, со мной все в порядке, — он очень правильно выговаривал слова, и по говору нельзя было понять, что он так сильно пьян. — Я просто ополоснусь немного, мне нужно придти в себя.

Как мы узнали позже, ему было с чего напиться. Антон Белецкий нагрузил мотоцикл Дениса всеми вещами, отведя ему, таким образом, роль оруженосца. Сам Антон вез только свою прекрасную возлюбленную — томную, тоненькую темноволосую красавицу с ярко-синими глазами. Она несколько недоуменно смотрела на всех нас, словно бы не понимая, как она могла опуститься до общения с теми, у кого даже машины нет.

Роль оруженосца Денису не понравилась. Не понравилась ему и безалаберность Белецкого. Где-то на перевале, когда у Антона спустило переднее колесо, выяснилось, что он «воткнул» в японскую шину камеру от «Ижа». Камера была значительно шире, её «зажевало», и она протерлась. Антон снял колесо, оставил свою красотку с Денисом на дороге, сел на «Кавасаки», на котором ехал Денис, и уехал в ближайший сервис в пятидесяти километрах. Там он заклеил камеру, вернулся, поставил колесо, и все поехали дальше. Через сто километров камера снова протерлась, и все повторилось. Еще через сто километров произошло то же самое…

— Я так замерз!.. — Денис качал головой. — Вы даже представить себе не можете… И так мне это надоело!.. Сидеть на дороге с этой цацой… Я думал, я никогда не доеду!

— Во сколько вы приехали?

— Не знаю, часа в три ночи.

Дождь шел весь день. Делать было особенно нечего. Можно было или сидеть в палатке, или стоять у костра, — намокавшая одежда быстро подсыхала у горячего очага, чтобы тут же снова промокнуть. Мы с Алексеем постарались разобрать вещи.

Все, что осталось сухого, перетащили в палатку иркутян, моим мокрым спальником непонятно зачем накрыли мотоцикл, — высушить его было уже невозможно. Влажное одеяло подсушили у костра. Палатку переставили на другое место. Алексей раздобыл примус, и мы её даже подсушили, но ночевать в ней больше не решились.

Байкеры развлекались, кто чем мог. Здесь не было иномарок, все приехали на изделиях отечественного мотопрома — на «Уралах», «Ижах» и «Восходах». Это были простые, бесхитростные ребята, которых объединяла любовь к мотоциклам и желание найти себе подобных, тех, кто мог бы понять увлечение, а не тыкал бы пальцем, приговаривая: смотрите, он не может заработать на машину! Одни травили байки и анекдоты у костра, другие тихо пили водку в палатках, третьи просто спали. Ни о каких соревнованиях и речи быть не могло, — кругом было мерзко, сыро и холодно.

Эдик и Илья оказались настоящими пьяницами. Не раз и не два гоняли они до магазина. Виктор укоризненно качал головой.

— Ты подумай, у тебя же бензина почти нет, как поедешь? — спрашивал он Эдика, но тот только отмахивался.

Руслан пролежал неподвижно в углу палатки весь день.

— Мужики, с ним все в порядке? Он все же головой ударился, мало ли что? — спросила я уже после обеда. Виктор посмотрел на меня, подумал и пошел поговорить с Русланом.

— Да все с ним нормально, — сказал он, вернувшись, — переживает просто. Шлем сильно поцарапал, да и мотоцикл тоже. Он же его вылизывал полгода, а тут такое…

Так что у него «психологическая травма». Даже пить не хочет. Брось переживать, очухается. Ехать-то ему все равно придется. Если с утра не будет солнца, завтра стартуем домой.

Вечером у костра председатель улан-удэнского байк-клуба Андрей Зверев под всеобщие вопли торжественно повязал мне бандану с надписью «Металлика», — как «самому дальнему пассажиру». Тут не обошлось без Антона Белецкого, но я все равно была довольна.

— Ну вот, один раз надела, будешь носить до старости, — у Зверева был чуть заметный «улановский» акцент, смуглая кожа и узкий разрез глаз говорили о том, что в крови его есть азиатская примесь.

В балоневых ботинках хлюпало, по лицу текли капли дождя, с озера дул стылый ветер, но я улыбалась. А что мне оставалось делать?

К вечеру мы расстелили все имеющиеся в наличии коврики, по-братски поделились одеялами и спальниками, и я, наконец, немного поспала в тепле.

Утро было таким же хмурым, как и два предыдущих. Мы напялили на себя все сухое и теплое, что еще оставалось в сумках, сфотографировались на память и выехали на шоссе по раскисшей глине.

Ветер лупил по шлему чугунными кулаками и переставлял тяжелый «Урал» по дороге, как шахматную фигурку. От холода тело быстро занемело, и весь день до самого вечера я уже больше ничего не чувствовала. К Култуку одежда почти просохла, но на серпантине снова начался сильный дождь.

— Да что же это такое! — возмутился даже терпеливый Алексей.

— А-а-а-а! — орал Виктор, обгоняя нас в крутом вираже. Вывести его из равновесия было сложно, но дождь довел даже его.

В Иркутск мы приехали в темноте, сверху лило не переставая. Город превратился в Венецию, то там, то здесь в лужах стояли заглохшие автомобили. Нас обдавало потоками воды из-под колес проходящих мимо машин. Странно, дождь был ледяным, но вода была такой теплой… Посередине одной из луж заглохли и мы. Сзади раздался нетерпеливый сигнал клаксона, и я подняла вверх обе руки, показывая автомобилистам, что мы, похоже, приехали. Алексей, ругаясь, слез с мотоцикла. Но «Соло» не подвел и на этот раз, — он послушно завелся с первого же толчка стартера. Я ничего не видела впереди и могла только догадываться, куда нужно ехать, но Алексей, по-видимому, ориентировался в Иркутске. Он неотступно следовал за Макаровым до самого Ново-Ленино. На выезде из города мы остановились.

— Лёха, Алина, счастливо, — Виктор устало кивнул шлемом и махнул рукой в перчатке. — Пока!

И они с Русланом свернули в сторону. Эдик отстал еще где-то в центре города.

Последние двадцать километров я не помню. Только белая полоса боковой разметки дороги, слепящие фары встречных машин, холод и дождь. Когда мы подъехали к моему подъезду, то не смогли отвязать вещи. Я вытащила нож, и мы обрезали все веревки и жгуты. Я шаталась под тяжестью багажа, пальцы не хотели держать тяжелые сумки.

Ноги были ватными и почему-то подкашивались.

— Давай, езжай, — говорила я Алексею, а он, в свою очередь, ждал, когда я зайду в подъезд.

У меня не было сил упрямиться. Я зашла в темный подъезд и обнаружила, что в нем не горит ни одна лампочка. За запотевшими окнами шумел дождь, кажется, он стал еще сильнее. Я остановилась на втором этаже, прислушалась, убедилась, что Алексей сумел завести мотоцикл, и поплелась по лестнице выше, на пятый.

Ступеньки показались мне крутыми, а лестничные пролеты — бесконечными. Не было такого случая, чтобы я не могла попасть ключом в замок, но, видать, в любом деле бывают исключения. Потыкав во что-то твердое ключом, я отчаялась и позвонила.

Мне открыл отец.

— О, приехала, заходи. А дождюка-то какая на улице! А?

Почувствовав тепло родного дома, я без сил опустилась на пол прихожей и долго собиралась с силами, чтобы встать и снять куртку.

— Ты чего сидишь? Устала?

— Ой, пап, ты не поверишь. Замерзла… Я ездила на Байкал на мотоцикле.

— Что?..

Я повторила.

— Ты… Ты просто сумасшедшая!.. — отец возмущенно посмотрел на меня и ушел в свою комнату, где громко работал телевизор.

Я не могла с ним не согласиться. Я кое-как стянула куртку, развязала мокрые шнурки. Пока я сидела на полу, с меня натекла лужа. Я стаскивала с себя мокрые вещи, одну за другой, вещи почему-то сниматься не хотели, словно прилипнув или примерзнув к моей коже, но я брыкалась из последних сил, воюя со свитерами и кофтами, пока не осталась в футболке и трико, потом прошлепала в ванную, открыла воду и стала набирать воду в ванну. Я долго отогревала руки под струей воды.

Вода была теплая, наверное, её давно никто не спускал. Не вытерпев, я разделась и полезла в ванну, когда там было всего сантиметров пятнадцать воды. И еле сдержала крик, — вода показалась мне горячей! Я опустила в воду руку и убедилась, что она тепленькая. Как же нужно было замерзнуть, чтобы она казалась голым кипятком!

В дверь постучал отец. Я выключила воду, чтобы было лучше слышно.

— Что?

— А куда ты ездила?

Ага, зацепило, значит! Как же называется та деревня? Алимасово!

— В Алимасово!

— А это далеко?

— Не знаю, километров, наверное, четыреста. Или больше.

— Ну, ты даешь!..

Я убедилась, что отец ушел, включила воду и стала нетерпеливо ждать, когда ванна наполнится. Как хорошо дома! Как хорошо, что существует горячая вода! И свет! И белые простыни! И мягкая тахта… Все тело горело, словно его натерли наждачной бумагой, меня неудержимо клонило в сон, а шум воды из крана был почему-то так похож на шум дождя…

Насыпь (2002 год, 26 июня, вечер)

Я открываю глаза и снова вижу мотылька, который цепляется за синюю клепку "Урала".

Упрямый. Такой же, как я. Чего упрямишься, глупый, лети отсюда, лети к своим цветочкам, к василькам и клеверу, здесь нет ничего, кроме железа, бензина и масла. Впрочем, здесь не так-то просто найти и цветок…

Со стороны реки слышится натужный рев двигателя. Наконец-то. Это «Урал» Будаева.

Спартак Будаев рвет жилы и налегает на руль, заставляя «Урал» скакать с камня на камень и ехать туда, куда надо. Мотоцикл рвется в воду, но цепляется рамой коляски за огромную глыбу, и его разворачивает. К Будаеву подскакивают сразу трое: его сын, пятнадцатилетний Юра, Вадим Мецкевич и Андрей Кравчук. Я бросаюсь было навстречу, но тут же сдерживаю себя: троих у мотоцикла довольно. Юра и Андрей налегают на коляску сзади, Вадим тащит мотоцикл спереди. «Урал» соскальзывает с камня, ныряет в воду, вверх поднимается фонтан брызг и пара.

Будаев выбрал другую траекторию движения, он зашел по каменистой ложбине вверх и теперь спускается по течению наискосок. Мотоцикл снова буксует, Вадим стоит по колено в воде, подталкивает его, Будаев благополучно выбирается на берег. Это несложный брод, и всё происходит так долго, потому что все уже смертельно устали.

Будаев ловко разворачивает «Урал» на песчаном пятачке, подъезжает к моему «Уралу» и ставит мотоцикл в ряд.

— Алина, дай зажигалку, — его высокий голос звучит бесстрастно. Он закуривает и уходит, зажав в зубах такую же, как у меня в кармане, «Приму» — свои сигареты у него закончились еще вчера днем, и вечером они с Вадимом пытались курить березовые листья.

Остальные тоже возвращаются, и я остаюсь одна. Они больше не спешат, да и спешить-то, в общем, почти некуда, ясно, что мы не успеваем пройти маршрут в срок. Теперь они отдыхают, отсюда их не видно, противоположный берег круто уходит вверх, а потом дорога ныряет в ложбину. Там, на обочине, лежит гигантский ковш экскаватора. Перед тем, как мы начали переправляться, Будаев залез на него и курил, о чем-то невесело размышляя. Вид у него при этом был колоритный: голый по пояс, двухнедельная щетина на похудевшем, черном от загара лице, вязаная синяя шапочка подвернута и сдвинута на самую макушку, серые милицейские брюки и болотные сапоги. Быть может, он никак не мог накуриться, а может, тоже сидел и думал, каким ветром его занесло в эту непролазную тайгу? Я полезла за фотоаппаратом. Он увидел фотоаппарат и подмигнул мне.

Следующий мотоцикл перешел через Гагры только через полчаса, а вся переправа заняла не менее трех часов.

Когда все мотоциклы оказываются на этом берегу, Вадим и Будаев закуривают, остальные просто без сил садятся прямо на дорогу. Спустя пять минут Будаев бережно тушит сигарету, стряхивает оставшийся табак в пустую сигаретную пачку.

— Поехали, ребятки…

Солнце нехотя клонится за деревья, уже восьмой час вечера. Какой это день по счету? Девятый? Нет, кажется, десятый. Хотя, если считать с того момента, когда мы перешли Рубикон, или, если без всякого пафоса, перебрались на «Урале»-вездеходе через первый баргузинский брод, прошло шесть дней. Этот — седьмой. Правда, до этого три дня ушло на брод, и до брода еще много чего было…

Ребята нехотя идут к мотоциклам, начинают неторопливо заводить. Я тащусь к «Уралу» Алексея, нехотя сажусь на заднее сидение, за руль садится Будаев. За рулем его мотоцикла сидит Юра. Он, щурясь, чуть презрительно смотрит по сторонам, его еще нежное, девичье лицо становится чуточку высокомерным. «Урал» дергается, я цепляюсь за ремешок сиденья, и мы едем вперед. Странно, но после всех испытаний дорога вдруг становится более менее сносной, — обычная такая лесная, укатанная дорожка, она виляет между низенькими, крутыми сопками. Мне почему-то все время кажется, что слева внизу должна быть река Намама, но я понимаю, что от реки мы ушли уже довольно далеко вглубь гор. Дорогу пересекает несколько неглубоких ручьев, которые ребята преодолевают сходу. Мы останавливаемся только тогда, когда оказываемся перед небольшой рекой. Нет, она не представляет для нас сложности, просто тени от деревьев вдруг стали слишком длинными, а под насыпью старого моста уже темно и холодно. Олег Рудин едет назад и заезжает на насыпь, чтобы посмотреть, в каком состоянии мост.

— Трухлявый совсем, но моцики пройдут, — кричит он сверху.

— Заночуем здесь? — спрашивает Будаев.

— Где, на насыпи, че ли? — Вадим Мецкевич чуточку шепелявит, и сразу даже не поймешь, какие звуки он произносит не так.

— Но-о, — тянет в ответ Будаев. — Если вездеходы ночью пойдут, мы в стороне будем. Ладушки?

— Лады.

Наша молодежь — Олег Рудин и Женька Королев рады остановке уже просто потому, что можно слезть с мотоцикла и заняться чем-то другим. Иногда мне кажется, что они даже не устали, — столько у этой пары энергии. Я смотрю на небо. Боже мой, над нами голубые небеса! Только несколько маленьких, беленьких, как идиллические овечки, облаков, и все.

Как только объявлен привал, Юрка соскакивает с отцовского мотоцикла, и Будаев сам загоняет «Урал» на насыпь, Алексей идет к своему мотоциклу, я завожу одиночку и, следом за Алексеем, заезжаю наверх. Мы снова оказываемся последними.

Остальные уже сгрудили мотоциклы в кучу. Мы останавливаемся чуть поодаль, пониже.

Я откидываю тент коляски, вытаскиваю тяжелую брезентовую палатку, сама выбираю место. Выбор невелик: либо поставить её посередине насыпи, либо с одной стороны, либо с другой. Я осматриваюсь. За моей спиной мост, слева съезд с дороги к реке и дальше — брод. Эта речка совсем небольшая и неглубокая, у неё темное, покрытое илом дно и черные рваные берега. За съездом начинается лес, за лесом виднеется лысая сопка. Справа, сразу за насыпью тонкий, густой, мрачный осинник. Ладно, поставим здесь. Я выбираю место ближе к броду. Я не могу объяснить, почему мне кажется, что так безопасней. Мы устанавливаем палатку, вязочки с одной стороны привязываем к «Уралу» с коляской, с другой — к одиночке. Колышки забиваем в сбитый, плотный грунт насыпи. Алексей орудует топором, я — камнем. Я заученными движениями закидываю в палатку вещи, пробрызгиваю молнию палатки средством от комаров, ныряю внутрь и обустраиваю там логово.

Так, шлемы — в изголовье по углам, коврики расстелить, спальники — сюда, сумки в ноги, теплые вещи вытащить, и положить каждому свои, аптечку мне под бок, топор — к выходу. Готово. Теперь — хоть потоп, хоть ливень, хоть землетрясение, мы ко всему готовы. Алексей заглядывает внутрь.

— Я за дровами, — он берет топор и уходит.

Я вытаскиваю бутылку с водой и лезу в аптечку. У меня температура и сильно болит голова, — хоть бейся о придорожные камни. Не хочу, чтобы об этом знал Алексей.

Этого ему еще не хватало! Я выпиваю цитрамон.

Надо бы помыться. Нахожу грязноватое маленькое полотенце, выныриваю из палатки, прохожу мимо мотоциклов и неуклюже спускаюсь с насыпи. Тут, под мостом, в полумраке уже плещется Вадим. Больше идти некуда, к реке можно подойти только здесь. Я вздыхаю, мою руки, лицо, хотя, конечно, хотелось бы вымыться, как следует, и возвращаюсь наверх. Там сажусь на сиденье мотоцикла с коляской и смотрю на лес.

Со всех сторон к насыпи медленно подползает темнота, солнце уже село, его лучи падают на вершину сопки за глухим лесом, и она становится нежно-розового, как девичье колено, цвета. Я достаю фотоаппарат. Я не могу не фотографировать, и пусть они смотрят на меня с ненавистью. Большинство кадров я так и не смогла запечатлеть, разве только в памяти, — кривые живописные лиственнички, которыми поросли склоны, ершистый стланник-кедрач, толстые подушки белого, похожего на старое мочало, мха, который теплым, сухим одеялом покрывает косогоры, величественные бархатно-черные курумы*, спускающиеся от скальных вершин под колеса мотоцикла.

Через полчаса на насыпи пылает костерок, над костерком висит котелок, сбоку притулился большой самодельный чайник со свистком. Огонь силится разогнать обступившую палатки тяжелую тьму. Мы меняем одежду на «спальную», — в этом комплекте, который всегда должен оставаться сухим, мы только спим. Все мокрые вещи Алексей относит к костру и развешивает там на бревне. Я притаскиваю от костра две тарелки с дымящимися макаронами и термос с чаем. Надо же, макароны соленые… Вкусно… С едой расправляемся быстро, Алексей уходит в темноту к реке, моет там чашки и кружки. Пока его нет, мне кажется, что темнота таит опасности.

Ребята хохочут у костра. У них еще хватает сил не сразу ложиться спать. Олег Рудин снова подключает магнитофон к аккумулятору:

— Кошка… — из динамика доносится противный голос. — У кошки оторваны уши…

Боже, хотя бы один вечер без этого дурацкого сопровождения! Сейчас будет концерт до часу ночи: Олег будет чинить свой мотоцикл, который он ремонтирует при каждом удобном случае, будет отчаянно газовать, кошка с оторванными ушами сменится батяней-комбатом, потом темноту будет разгонять своим сиплым голосом Юрий Шевчук.

Да нет, я очень люблю Шевчука, но ведь не в таком же количестве! Я закрываю свои еще не оторванные уши руками и заползаю в палатку. Я снимаю куртку, сегодня тепло, и её можно снять, стаскиваю сапоги, расстилаю спальники, — один вниз, другой наверх, заползаю под верхний и застегиваю его со своей стороны. По крайней мере, здесь ровно и нет камней. Я не смогу заснуть до тех пор, пока воет музыка. Не смогу. Так уж я устроена. Я могу не спать больше двух суток, но даже вымотавшаяся, я не смогу уснуть просто потому, что играет музыка. У меня будет спать все: ноги, плечи, руки, даже головой ворочать будет лень. Я буду лежать с закрытыми глазами и ненавидеть эти звуки. А ведь этот сумасшедший график, а в последние дни мы ложимся в час ночи и встаем в шесть утра, доконает кого угодно.

В темноте я закрываю глаза и начинаю вспоминать. Мне хочется плакать, но слез нет. Да, собственно говоря, я не плакала уже лет восемь. И не собираюсь это делать, слезами ничем не поможешь. Ничем.

По плохо натянутому брезенту палатки начинает барабанить дождь. Я встаю, надеваю резиновые сапоги и иду собирать вещи, развешанные у костра, их можно досушить прямо в палатке, — Алексей натянул под потолком между стойками веревку. Сам он сидит у костра вместе со всеми и даже иногда улыбается их шуткам, во всяком случае, на его лице нет и никогда не будет явной враждебности. Он слишком мудрый для этого. Он просто умница. Он кидает на меня быстрый взгляд и тут же отводит глаза. Все на мгновение замолкают, ждут, когда я уйду. Я ухожу, на ощупь развешиваю вещи в палатке и снова залезаю в спальник. Сейчас я согреюсь, и, быть может, усну. Но вместо этого я долго лежу, глядя в темноту.

Эксперты (1998, август)

…Трамвай тряхнуло, я схватилась за поручень, чтобы не упасть, вагон стал разворачиваться, а потом рванулся вперед. Все вагоновожатые на этом перегоне старались разогнаться как можно сильнее. Меня замотало из стороны в сторону, я оглянулась налево и стала смотреть на большую круглую низину. Трамвайные пути проложены над обрывом и делают здесь огромный полукруг. Посередине низины был вырыт канал, по берегам ютились серые лачуги дачников, быть может, канал вырыли именно они в тщетной попытке осушить низину. На оставшемся пространстве росла желтая трава. Она была желтой летом, осенью и даже весной. Справа тянулся сосновый перелесок. Я висела на поручне, слушала фотографа Митю, и в моей душе росло сомнение. Зачем я с ним связалась?

Когда я сказала родителям, что покупаю мотоцикл, мама схватилась за сердце, а отец рассердился.

— Ненормальная! — крикнул он. — Убьешься! — и, хлопнув дверью, ушел в комнату.

— Алина, опомнись, — стала уговаривать меня мама. — Мы уже старые, если с тобой что-то случится, кто будет за тобой ухаживать?

Нет, моя мама — просто поразительная женщина. Я еще купить ничего не успела, а она уже мысленно угробила меня и успела умереть сама!

Я отмахнулась от них обоих. Меня можно было удержать в шестнадцать лет, но когда ты взрослый человек, удержать тебя не сможет никто.

Через неделю мама отозвала меня в сторону и снова заговорила об этом. Сегодня на её глазах в районе Центрального рынка сбили пешехода. Мужчина умер сразу.

— Знаешь, я тут подумала, твои двоюродные братья Витька и Санька, вон, уже лет по двадцать на мотоциклах гоняют, Владик тоже, — и ничего вроде. Видать, каждому своё на роду написано. Ты только будь поосторожнее. Знаешь, — добавила она вдруг, — ты ведь когда на Байкал ездила, мне на даче сон приснился: белый-белый конь бежал по дороге. И так хорошо мне было… — она замолчала и погладила меня по плечу. Она всегда была скупа на ласку.

Весь последний месяц я старалась найти нужный мне мотоцикл. Все время попадались объявления о продаже «Днепров», а подходящего «Урала» не было. Я несколько раз давала объявление в газету, но телефон молчал. И вот, буквально вчера раздался звонок, и правильно поставленный мужской голос сказал, что у него есть именно то, что мне было нужно: мотоцикл «Урал» тысяча девятьсот девяностого года выпуска, синего цвета, с пробегом в две тысячи восемьсот километров.

— Если хотите посмотреть, приезжайте завтра в одиннадцать. У меня гараж в кооперативе в Майске, сразу за площадкой техосмотра. Знаете? Пятьдесят третий бокс, да я вас у ворот встречу.

Я заволновалась, я вдруг поняла, что понятия не имею, где живет Алексей! С той дождливой ночи прошло уже две недели, мы виделись всего два раза, в пойме реки Китой Алексей учил меня ездить на своем «Соло». Наши встречи длились всего по полчаса. Как же мне его найти? Я бросилась звонить Зиновию.

— Ты подойди в редакцию, сейчас Костя Евгеньев из пресс-службы УВД подъедет. Он же милиционер как-никак, спроси у него.

Сорокалетний Костя внимательно меня выслушал, хитро подмигнул, и позвонил в справочную. Васильевых в Ангарске оказалось трое. Один жил в Юго-Западном районе, один — в «квартале», а третий в поселке Северном. Я задумалась. У меня почему-то вылетело из головы, что он живет в частном доме. Который из них — «мой»? Снова мне на помощь пришел Зиновий.

— Помнишь, твои байкеры сюда к нам немца приводили? Ну, который на «Ямахе» вокруг света ехал? Хуберта Штейнхаузера? Он останавливался у Алексея. Посмотри фотографии, Митя ездил его снимать.

Все бросились искать фотографии, нашли в архиве, принялись рассматривать. На всех фотографиях был рослый красивый иностранец на каком-то гигантском черном мотоцикле. Задним фоном служили серые доски деревенского забора. Алексей жил в поселке.

Этим же вечером я отправилась в Северный, на самую окраину Ангарска, которая появилась еще раньше, чем был построен сам город. Я не знала, что я там встречу и, главное, как отреагирует на мое появление Алексей.

Несмотря на то, что я долго изучала карту поселка, я все же заблудилась и несколько раз выходила на берег Китоя. Потом, перепутав улицу, стучала в какие-то высокие, крашеные зеленым ворота, но в ответ слышала только грозный собачий лай.

Потом, расспросив прохожих и сбежав с косогора куда-то вниз, я с удивлением обнаружила странный забор из обычных комнатных дверей, который, кривляясь и приплясывая, уходил куда-то в сторону. На заборе чьей-то твердой рукой была привинчена новенькая табличка: «ул. Зеленая». Я прошла вдоль забора, надеясь, что забор принадлежит кому-то другому. Так оно и вышло. Нужный мне номер «7А» был прикреплен к высокому, крепкому, новенькому забору. Мне не пришлось стучать в калитку, собачий лай предупредил хозяев о моем приближении. Навстречу вышел высокий хмурый мужчина.

— Алексея? Сейчас, — он вернулся внутрь, я слышала, как он поругивает собаку. — Тихо, Мухтар! Чего зря брешешь?

Напротив, на крутом откосе, сквозь дырявый, дряхлый забор виднелся чей-то заброшенный участок. Возле забора аккуратным штабелем были сложены свежие доски.

Я села на доски и стала ждать. Алексей появился не сразу. Он был голый по пояс, в темно-зеленом трико с белой полосой, босой, в руке он держал кисточку в зеленой краске.

— Это ты? Я забор крашу. Сейчас… — он сходил, отнес кисточку и вернулся, сел рядом со мной на доски.

Он был как-то напряжен. Все же я не вовремя пришла. В калитку выглянул мужчина.

— Иди отсюда, — тихо и сердито сказал ему Алексей.

— Это кто? — шепотом спросила я.

— Батя…

Я оробела. Виду я, конечно, не подала, но мне почему-то вдруг показалось, что он скажет мне что-то вроде: «Ну, чего пришла?», и поэтому я, торопясь, чтобы он не опередил меня, стала говорить о мотоцикле.

— Понимаешь, я договорилась назавтра, у него гараж тут недалеко, в Майске…

— Не могу, — вдруг отрубил он.

Я запнулась на полуслове.

— Батя теплицу строит, завтра просил помочь. Я и так тогда вон съездил, и в эти выходные тоже с Денисом ездили в Иркутск. Не могу, — его тон немного изменился, но все равно оставался суровым.

Он сидел рядом со мной, невысокий и очень красивый. У него оказались широкие плечи и тонкий стан, его загорелая кожа лоснилась, как шкурка великолепного животного. Трико было засучено, и виднелись крепкие, толстые лодыжки, поросшие темным, курчавым волосом. Нога была неожиданно маленькой, почти детской, но не женской — широкая ступня, крутой взьём. Он весь был какой-то очень ладный.

Такими ладными бывают только невысокие мужчины, в которых часто как-то верно соотнесено, правильно подобрано все — от формы головы, до формы ладоней, от длины ног до разворота плеч. Так бывает редко, но все же бывает, вдруг постарается матушка-природа, да и отмерит человеку именно столько, сколько надо, чтобы все было в меру, не больше, но и уж, точно, не меньше. На широкой, сильной шее ладно сидела небольшая голова, я уже знала, что она такого же, как у меня, маленького размера — пятьдесят шестого. Густые русые волосы были коротко стрижены, и только на лоб нависал упрямый отросший чуб. Уши маленькие, плотно прижаты к голове, а нежная мочка, которую я успела хорошо рассмотреть, была сросшейся. Высокие, широкие прибайкальские скулы, небольшой, безупречный нос и темные брови, из-под которых синем пламенем горели глаза. Даже длинные, девичьи ресницы не могли унять этого жара. Кожа мягко облегала контур подбородка и четкую линию нижней челюсти. У него оказались мускулистые, круглые руки и плоский живот греческого атлета. Я все это рассмотрела как-то враз и вспомнила, как он всегда вел себя в компании. Он не привлекал к себе внимания, не старался выделиться, но, в то же время, не заметить его было невозможно. При этом сразу становилось ясно, что грубить ему совершенно незачем, он не вызывал агрессии, наоборот, он излучал дружелюбие, под его обаяние попадали все, без исключения.

Откуда ты взялся, байкер? Почему до сих пор один? Куда едешь?

Я разочарованно вздохнула. Заходящее солнце грело через джинсовую куртку, ласкало щеки, в плохое верить не хотелось, но в жизни может быть все, что угодно.

Ладно, обойдемся. Кто сказал, что будет легко?

— Ты подожди, я сейчас отвезу тебя, оденусь только, — он словно очнулся, улыбка озарила лицо, и он стал прежним. Но очарование сгинуло.

Мне пришлось позвонить Мите, который работал в газете фотографом. Тот обрадовался, что его позвали на такое ответственное мероприятие.

И вот я висела на поручне тряского трамвая и слушала его болтовню. Митя был странным, в свои сорок два года он обладал спортивной внешностью, полуседой шевелюрой и был необычайно говорлив. При этом он любил наклоняться как можно ближе к собеседнику, так, что вы различали запах изо рта. Если собеседник пытался уклониться, Митя агрессивно наступал, стараясь прижать его к стене.

Отвязаться от него было практически невозможно. Сейчас его очки хищно поблескивали, деваться было некуда, приходилось слушать. Впрочем, сначала все говорило о том, что Митя был специалистом, он не без гордости демонстрировал свои права с категорией «А» и рассказывал о двух мотоциклах, которые у него были, а так же, по ходу дела, все, что мог вспомнить на эту тему.

— Главное, чтобы сальники не бежали, — рассуждал он, — все остальное — ерунда.

Ну, еще, главное, чтобы дым из глушителей не шел. Если идет, считай, поршневую надо сразу менять. А поршневая у «Урала» — фигня, рассчитана всего на шесть тысяч километров, так что, если хозяин не врет, и пробег у него всего две восемьсот, этот сезон ты на нем еще отъездишь, а зимой, ничего не попишешь, придется тебе поршня менять! Хотя, вообще «Урал», это, я тебе скажу, такая машина! Я на нем любую «Яву» только так делал! Перекресток у кинотеатра «Победа» знаешь? Так я по Маркса до следующего перекрестка до ста пятидесяти разгонялся!

И это с коляской. И ни одна «Ява» меня догнать не могла!

Но и «Ява» тоже ничего аппарат… У нас во дворе один мужик раньше жил, ну, натуральный байкер! Весь в коже! Представляешь, «Яву» свою заводил исключительно рукой, так она у него отрепетирована была! Да, хороший мотоцикл «Ява»… Вот у меня случай был, сейчас скажу когда… Наверное, в восемьдесят девятом. Тогда магнитофоны были редкостью, друг из Саянска позвонил, сказал, в магазин партию завезли. А зима уже, седьмое ноября на носу, куда на мотоцикле ехать? А я поехал!

Оделся потеплее и поехал… И что ты думаешь? Нормально! Вот я и говорю: зверь мотоцикл!

— Магнитофон купил? — спросила я, чтобы как-то поддержать разговор.

— Нет, выходной в магазинах был, праздник ведь. Холодно было, минус тридцать, наверное. А мне ничего… Обратно пёр, — у меня один цилиндр отказал, так я на втором до ста тридцати по трассе шел! А как-то на перекрестке на Крупской поворачивал, на трамвайные пути вылетел. Вот смеху-то было! У меня сзади жена сидела. А в коляске — теща. Так я на рельсах перевернулся. И ничего, все обошлось… Меня каска спасла. Жена вот только ударилась, а так ничего. Да… Я свой «Урал» продал удачно, какому-то лоху из деревни, то ли из Тальян, то ли с Одинска. Я все думал, вот продам, а там пусть хоть разваливается. Представляешь, так и вышло. Мужик этот даже из города выехать не смог, — у него из глушителей черный дым повалил. Я слышал, он на вязке* до деревни доехал! Ты вот мотоцикл берешь, а куда ставить будешь? Не знаешь? У меня гараж в «Привокзальном» пустой стоит, я тебя пущу, не бесплатно, конечно, но ты имей в виду.

Кооператив оказался довольно большим, мы все время сворачивали в какие-то закоулки. Оказалось, я знаю хозяина мотоцикла, он работал режиссером детского театра, и я как-то брала у него интервью. Он тоже меня узнал, и мы сразу прониклись друг к другу симпатией. По пути он рассказал, что мотоцикл на самом деле принадлежит его теще, раньше на нем ездил тесть, но он умер, и вот уже восемь лет мотоцикл стоит в гараже.

— Мы заводим его раз в год, — извиняющимся тоном сказал он, — а так, конечно, за ним никто особо не смотрел… Я даже не знаю, заведем ли…

Ворота пятьдесят третьего бокса были распахнуты настежь, в глубине гаража виднелся обычный водительский скарб, разложенный на полках. Какие-то инструменты просто валялись на полу. Возле самого обычного синего мотоцикла с коляской ковырялся мужичок.

— Это Саня, — представил его нам хозяин, — он специалист по "Уралам"…

— Твой «специалист» ездил на «Урале» в последний раз десять лет назад, — отозвался Саня, начиная пинать кикстартер.

Я медленно, стараясь придать себе вид знатока, обошла мотоцикл кругом. Никакого особого впечатления он на меня не произвел.

— Смотри, смотри, — горячо зашептал мне в ухо Митя, — амортизаторы текут, и вилка, вон, тоже. Одно перо точно бежит. Смотри, и задний фонарь на коляске разбит…

Я смотрела и ничего не видела. Впрочем, от новичка этого никто и не ждал. Мужики следом за мной, по очереди, так же неторопливо обошли мотоцикл, и Саня снова принялся безрезультатно пинать кикстартер. В алюминиевой глубине двигателя что-то утробно булькало, мотоцикл шатало от саниного напора, но заводиться он не хотел.

Минут через десять Саня выдохся. Пришла очередь хозяина, но его хватило ненадолго, он устал еще быстрее друга. Несколько раз пнул стартер Митя. Потом обернулся ко мне.

— Не, бесполезно, нужно зажигание настраивать.

— А ты умеешь? — с надеждой спросил хозяин.

— Нет, — ответил мой «эксперт».

— Ладно, тряхнем стариной, — Саня нашел где-то в гаражных недрах отвертку, снял крышку зажигания.

Прошло еще минут двадцать. Кикстартер пинали по очереди. Даже мне позволили пнуть его пару раз. Звучали какие-то непонятные фразы, которые казались мне настоящей музыкой:

— Масло проверял?

— Да в норме масло!

— Давайте, свечи поменяем.

— А есть?

— Нет, нету…

— Лучше открой заслонку, ему воздуха не хватает…

Если бы дело не происходило в пыльном проулке глухого кооператива, можно было подумать, что диалог происходит в операционной. Саня то и дело подшаманивал зажигание, и минут через сорок это все-таки дало результат, — мотоцикл несколько раз чихнул, раздалось обнадеживающее «тух-тух», и он тут же заглох. Мужиков это словно разбудило, они затопали вокруг мотоцикла энергичнее, и буквально через пару минут чудо произошло, — «Урал» ожил. И не просто ожил, а выдал солидное «топ-топ-топ».

Никакого дыма из глушителей не повалило, а это означало, что… Впрочем, я тогда и не понимала, что это, собственно говоря, означало.

— Ну что? — спросил Митя. — Будем пробовать?

Я неуверенно кивнула. В тот самый момент, когда сердце этого синего монстра забилось, мне в первый раз стало страшно. После всего, что я сегодня от Мити услышала, ехать с ним не хотелось. Тем более, меня очень пугали сидения, — черные резиновые «лягушки» шатко прогибались от малейшего давления на них.

Зато Митя, явно соскучившийся без лихой езды, бесшабашно вскочил в седло, развернулся в узком проходе и газовал, что есть силы накручивая рукоять.

Мотоцикл устрашающе выл.

— Садись! — крикнул Митя.

Лучше бы я этого не делала. Но, как говорится, «хорошая мысля приходит опосля».

Я решительно прыгнула назад и сразу же ухватилась за резиновое кольцо «лягушки».

И вовремя: Митя настолько резко открутил ручку газа, что в следующий момент я чуть не слетела назад. В последующие секунды я поняла, что значит находиться на спине взбесившейся лошади, — Митя ездил, игнорируя все законы физики. Это напоминало тренажер для родео. Сиденье валилось то вперед, то назад, резиновое кольцо растягивалось, норовя лопнуть, а я молилась, чтобы эта поездка закончилась для меня благополучно. Порыскав по кооперативу и чуть не врезавшись в какой-то автомобиль, Митя резво вырулил к воротам и, словно взбесившийся от нашествия паутов сивка, вырвался, наконец, на свободу. Как-то странно повиливая, то и дело дергая мотоцикл, он понесся по дороге, обгоняя машины. Мне стало совсем плохо от одной мысли о том, что мы сейчас нарвемся на гаишников, а документов на мотоцикл у нас не было, как не было и шлемов. Площадка техосмотра располагалась рядом, и гаишников здесь было много.

— Поворачивай! — заорала я Мите что было мочи, стараясь перекричать рев двигателя.

Как ни странно, он меня послушал, видать, самому не хотелось связываться с «продавцами полосатых палочек». Все так же рыская из стороны в сторону и дергая мотоцикл, он вернулся в гараж. Я покорно болталась сзади.

Не могу описать состояние тихой радости, которое охватило меня в тот самый момент, когда мы остановились, и Митя заглушил мотор. Очень осторожно я слезла с мотоцикла, понимая, что в юбке мне не ходить недель пять, не меньше, — я до черноты отбила ноги о сиденье и коляску. Трясущимися руками я вытащила сигарету, закурила.

— Ты что, всегда так водишь? — спросила я Митю.

— А что, движок-то проверить надо, — он ухмылялся.

Я сделала несколько глубоких затяжек, стараясь хоть немного успокоиться. Он напугал меня до смерти, и, кажется, даже не понял этого. Он радовался, как ребенок.

— Ну и как впечатление? — спросила я его, стараясь не смотреть в глаза. А то бы он там такое прочитал…

— Да ничего. Приемистый…

Это я смогла понять и без него.

— Ну, так что — брать его?

Митя наслаждался моментом.

— Ну, вилку у него закусывает, к тому же она течет, и амортизаторы… Сальники менять придется… Нет, подожди немного, может, что-нибудь получше предложат, — по-моему, ему просто понравилось выбирать мотоциклы, и он хотел продлить удовольствие. Ну уж, дудки!

Хозяину мотоцикла я сказала, что подумаю, взяла у него номер телефона и распрощалась.

Вечером ко мне приехал Алексей и поставил меня перед фактом, — я свободен, поехали, буду учить водить. Но водить я на этот раз не смогла. От одного звука работающего ураловского двигателя у меня начинали трястись руки, и «Соло», словно пьяный, начинал вилять по асфальту.

— Что-то с тобой сегодня не так, — сразу заметил Алексей.

Я рассказала о том, как «выбирала» мотоцикл.

— Говоришь, движок у него приемистый? — переспросил Алексей.

Я кивнула.

— Тогда брать надо, чего мяться-то. Сальники поменять — минутное дело. Не дымит?

— Вроде, нет.

— Тогда берем?

Я пожала плечами, вздохнула.

— Берем. А как его переписывают? Его же гнать в ГИБДД надо. У меня прав нет, у хозяина тоже.

— Я помогу, не проблема. Звони этому мужику, скажи — в следующую субботу перепишем. Договорись там, да не торопись, может, цену сбить сможешь.

А потом мы купили мотоцикл. Это была настоящая эпопея: я в шесть утра поехала в ГИБДД, занимать очередь на сверку номеров, и мне пришлось долго объяснять довольно дружелюбно настроенным мужикам, почему я занимаю очередь, но машины у меня нет. Алексей вместе с хозяевами гнал мотоцикл и опоздал, потому что мотоцикл заглох в километре от управления ГИБДД и заводиться не желал, а потом мы бегали, заполняя бумаги, а бумаг было очень много, и все они почему-то не помещались в обеих руках, и я их постоянно путала. Наконец, после снятия с учета и оформления справки мы судорожно рассчитывались с тещей режиссера, стоя между дверями управления. А когда, под вечер, измотанные беготней, мы вдвоем с Алексеем поехали ставить мотоцикл в Митин гараж, двигатель вдруг задымился.

— Он просто грязный и перегрелся, масло обгорает, нужно карбюраторы регулировать, — спокойно объяснил мне Алексей.

Так я стала владелицей жуткого, огромного синего чудища. От бывших хозяев мне достался комплект ключей и засаленная инструкция по эксплуатации, которую Алексей посоветовал мне проштудировать. А еще мне в наследство достался неработающий поворотник и неотрегулированные карбюраторы. И что делать со всем этим, я понятия не имела.

Тоши (1998 год, конец августа)

…Лето неслось-катилось к финишной ленточке. Ночью я закрывала глаза и слышала рев мотоциклов, утром я просыпалась и снова явственно слышала, как за окном ездят мотоциклы. Я ничего не могла с этим поделать, это было наваждением, сумасшествием, длительным помешательством. По вечерам в распахнутые окна лился грозовой, августовский, маятный воздух, запахи теплого асфальта, земли и уже желтеющих, плотных тополиных листьев смешивались с запахами бензина, масла и литола*, с мужским запахом кожаной куртки и одеколона Алексея. Жаркими, пахнущими богородской травой и полынью вечерами, Алексей учил меня крутить восьмерку на прогретом, розовом от заходящего солнца асфальте. Он хотел, чтобы я крутила её не хуже Виктора Макарова. Сперва мне было страшно, но потом я все же поняла, что нужно делать, чтобы мотоцикл слушался, и это превратилось в удовольствие. Но больше мне нравилось просто гонять на «Соло» по площадке картадрома. Алексей быстро пресекал это никчемное, на его взгляд, времяпровождение, справедливо считая, что мне нужно учиться останавливаться и как можно медленнее ездить на первой передаче. Но на первой передаче «Соло» становился неуправляемым и норовил завалиться на бок, на хромированные, блестящие дуги безопасности, а при остановке его начинало сильно тянуть вправо.

Алексей объяснял эту особенность движением коленвала и маховика, но мне легче от этого не становилось. По идее, к этому нужно было просто приспособиться.

Мое обучение происходило намного медленнее, чем я ожидала. Это злило, хотя я готова была на любые лишения, лишь бы освоить «Урал» как следует. В мечтах я уже знала его, как свои пять пальцев, и гоняла, как заправский байкер. На деле всё оказывалось намного сложнее.

— Не расстраивайся, — увещевал Алексей. — Обычно пацаны как учатся? В тринадцать лет садятся на мопед, в пятнадцать — на «Восход» или «Минск», в шестнадцать получают права и покупают, наконец, «Яву» или «Иж». А уж потом садятся за руль "Урала".

Ты же хочешь сразу оседлать тяжелый оппозит.* Получится. Обязательно получится, но не сразу.

За лето парни сбились в дружную компанию. Тогда казалось, что их водой не разольешь. Они гоняли на Байкал в Листвянку, купались на Еловском водохранилище, принимали у себя гостей из Иркутска, сами ездили в областной центр. Вскоре Алексей и Денис стали ездить в Иркутск, как они говорили, «на Шпиль» по два раза в неделю. «Шпилем» называлась набережная с памятной стелой в центре города, здесь по вечерам собиралась молодежь. Пиво текло рекой. Денис ездил туда с одной конкретной целью — кадрить девчонок, наверное, с этой же целью ездил туда и Алексей, правда, возвращался он всегда раньше Дениса. По-моему, он пользовался успехом у иркутских молоденьких девиц, с которыми мне не хотелось, да и не нужно было тягаться. Они тешили его самолюбие и бегали вокруг него с фотоаппаратами, стараясь запечатлеть красивого мальчика в светлых, почти белых джинсах на хромированном, черном чоппере. Они писали ему любовные стихи, над которыми он потешался, потому что никогда раньше не читал стихов, а одна из них, чтобы произвести на него впечатление, зубами открывала для его друзей бутылки с пивом.

Думаю, что в этих молоденьких и свеженьких девочках его совершенно не устраивали молодость, торопливость чувств и ураган эмоций. Не то, чтобы он не ведал, что такое страсть, но с пренебрежением относился к женщине, способной прыгнуть в порыве этой самой страсти в постель к первому встречному, пусть даже он и будет байкером. Он укоризненно качал головой, глядя на похождения Дениса, которого моральная сторона дела не заботила. «Раз дают, надо брать!» — так думал Денис и никак не мог понять, почему Алексей не «катает девочек», но стремится домой, в родной Северный. Не знала этого и я. Я изо всех сил старалась воспринимать его только как мотоциклетного «гуру», но не более того. Иногда я ловила на себе его странный взгляд, но и только. Впрочем, чего я ждала? Между нами было не просто четыре года разницы в возрасте, между нами была пропасть: он был деревенским мальчишкой, выросшем в глуши Читинской области, за всю жизнь он прочитал только одну книгу — «про полярных летчиков». Он до четырнадцати лет он понятия не имел, что невысокого роста, — в школе был вровень со всеми, и только переехав в Ангарск, он вдруг обнаружил, что сверстники его в большинстве своем — за метр восемьдесят. Его родители были простыми, спокойными людьми, которые всю жизнь проработали на земле, а брат служил в армии тут же, в Ангарске, в местной воинской части. Сам он в армии не служил из-за астигматизма, — у него было плохое зрение, и очки ему было подобрать невозможно. На одном глазу врачи пытались сделать операцию, чтобы вернуть будущего солдата в строй призывников, но операция ничего не дала, кроме постоянной боли. Не спрашивайте, как он ездил на мотоцикле. Не знаю. На мой взгляд, ездил он просто отлично.

Я училась хорошо, институт не закончила случайно — ошиблась в выборе специальности. Бывает. Я читала книги и, в том числе, и стихи, и те самые вирши, которые были написаны Алексею, оценила сполна, неплохие, между прочим, были строчки. Было в них чувство. Мои родители годились его родителям в родители.

Поняли? Нет? В общем, его бабушка была на год старше моего отца. Мои родители были уже пенсионерами, отец всю жизнь проработал преподавателем в вузе, а мама — инженером-проектировщиком. Мой брат не служил в армии, разве только бывал на сборах, он закончил МГУ и жил в далекой Москве. Впрочем, все это не уберегло нашу семью в лихие девяностые от нищеты. Техникой в семье никто не увлекался.

Но не это делало Алексея таким далеким от меня. Просто у меня за плечами была уже целая жизнь, а у него — только школа, училище, работа и дом. И все. Я сменила минимум десять мест работы, он работал на нефтеперерабатывающем заводе всю жизнь. Мы были слишком разными. И, тем, не менее, мы все же были одинаковыми, но это я поняла намного позже. …В один прекрасный вечер, когда за окном уже стемнело, раздался настойчивый звонок в дверь. Родители были дома. Отец смотрел телевизор, а мама энергично гремела посудой на кухне, готовясь к ежегодной засолке огурцов. Я сидела за пишущей машинкой. Звонок настойчиво повторился, и я бросилась в прихожую. За дверями стоял Алексей.

— Привет, я тут с японцем! Эй, как тебя… Тоши! — он махнул кому-то рукой. — Заходи!

В прихожую вошел мужчина не мужчина, юноша не юноша, возраст вошедшего определить было невозможно. Непроницаемое лицо египетской статуэтки с узкими, полуприкрытыми глазами, гладкая, как слоновая кость, кожа, аспидно-черные гладкие волосы падали до пояса. Зато сразу было понятно, что перед вами мотоциклист — на нем были ярко-синяя куртка и белые мотоботы, в руке он держал чудо: кроссовый шлем с подбородочной дугой, козырьком и убирающимся под козырек тонированным стеклом. Я глядела на все это, не в силах вымолвить не слова от неожиданности.

— Его зовут Тоши, — представил его Алексей. — Помнишь, у меня немец останавливался? Видать, дал ему мой адрес. Прихожу с работы, а там батя за голову держится, говорит, вот, принимай гостя.

Отчаянный «самурай» ехал из Токио куда-то в Сирию. После прибайкальской грязи он, по-видимому, решил немного отдохнуть, но побаивался российских гостиниц, а тут — проверенное место, хорошие люди, чистая горница, баня, свежее белье.

— Тебе пора гостиницу для байкеров открывать, — пошутила я и на ломаном английском, который я вспоминала все лето, выяснила, что полное имя японца Тошиюки Норо, что он живет в Токио и работал до последнего времени специалистом по телевизионным коммуникациям. Но вот решил уволиться и поехать, куда глаза глядят, в поисках новых впечатлений.

— У меня дома цирк, — смеясь, сказал Алексей, — этот ни слова по-русски не говорит, и никто не знает по-английски. Батя никак не может понять, что парень не глухой, а просто не понимает по-нашему. И поэтому батя все время кричит, наверное, думает, что так понятнее! Но японец ничего, соображает, два раза на блины звать не надо.

Тоши снял свои жуткие чеботы, куртку и оказался высоким и тоненьким, казалось, его талию можно обхватить двумя ладонями. Я провела гостей в комнату, сбегала на кухню, поставила чайник, сполоснула стаканчики. У мамы глаза полезли на лоб, когда она увидела Тошиюки.

— Ах, Алька! Вот бы тебе замуж за японца!

Меня передернуло.

— Ну, нет! Нас и тут неплохо кормят! — я мысленно сравнила Алексея и японца, и сравнение было не в пользу «самурая». Бр-р-р! Да он был похож на ящерицу.

Когда я принесла поднос с чаем в комнату, Тошиюки долго смотрел на розетку с черничным вареньем.

— What is it? (Что это?) — он осторожно поболтал ложечкой, размешивая жидкий сироп.

— Э-э-э… — я обернулась к Алексею, ища у него поддержки, хотя чем он мог мне помочь? Он ведь ни слова не знал по-английски! Но его выручила находчивость.

— Это… Джем!!! — ляпнул он. Правильно ляпнул, я бы не догадалась.

Но это не помогло.

— What is jam? (А что такое джем?), — снова спросил японец.

Его английский, по-видимому, тоже был несовершенен, и тут уж мы помочь ничем не могли. Пришлось «самураю» пробовать варенье, не зная, что это такое, и как оно называется.

— Батя рассказывал, — продолжил говорить Алексей, — он, когда приехал, у него мотоцикл грязный был, так он его сразу помыть решил. Спросил жестами у бати, где, мол, помыть мотоцикл можно? Ну, батя ему показал, куда ехать, у нас же берег Китоя рядом. Дал ему порошка, щетку, которой я «Урал» мою. Говорит, уехал. Не было его где-то с час. Приехал обратно, постоял-постоял, посмотрел на мотоцикл, видно — не понравилось. Говорит, щетка не та, дайте другую. Батя ему дал! Зубную щетку! А он показал жестом, — хорошо, мол, и уехал. И мыл мотоцикл еще два часа.

Слышь, у него моцик белый, так он его отдраил до снежной белизны! Ни пятнышка!

Ни пылинки! Что ты хочешь — японец!

Тошиюки внимательно слушал речь Алексея, нерешительно кивал головой и неуверенно улыбался.

Следующим вечером мы вчетвером: Алексей, я, Тошиюки и Белецкий поехали на Китой.

Быстро стемнело, от воды тянуло сыростью, мы жались к слабенькому костерку и пили пиво, которое привез с собой Белецкий. Алексей на пиво не налегал, больше делал вид, что пьет. Ребята объяснялись жестами. «Говорили» о правах, о езде без шлема, я тщетно пыталась перевести наклейку, которую кто-то из русских мотоциклистов в порыве щедрости нашлепнул на щиток белого ажурного «длинноногого»

«Сузуки»: «Полный вперед!» — было написано на ней красными буквами, а у меня в голове крутилось только «Show must go on!» (шоу должно продолжаться!), что решительно не годилось в качестве перевода. Когда Тошиюки узнал, что я купила себе «Урал», то изменил восточной невозмутимости, на мгновение его глаза стали круглыми, как у героев японских мультфильмов. Он был изумлен, тыкал в сторону «Соло» пальцем и переспрашивал, такой ли именно «Урал «купила я.

— Yes, so bike. Only blue color. And with sidecar. (Да, такой, только синего цвета и с коляской) — ответила я, как могла.

На обратном пути выпивший «самурай» решил продемонстрировать диким русским класс и проехался на заднем колесе. Это было сюрреалистическое зрелище — центр континента, Сибирь, ночной город блестит от только что прошедшего дождя и сын страны восходящего солнца уходит вдаль через перекресток на странном белом эндуро*. Особенно это впечатлило Алексея.

— Живут же люди, — с грустью сказал он, когда Тошиюки на следующий день собрал вещи, стянул в пяти местах яркими резинками свои угольные волосы, закинул получившийся тонкий хвост за плечи, надел шлем, сказал: «Сейонара!» и уехал. — Взял, да и уволился, взял, да и поехал, куда хочет. Мотоцикл есть, деньги тоже, видать, есть… Эх, нам бы так жить!

Поцелуй (1998 год, начало сентября)

…Не знаю, почему, но я вбила себе в голову, что техосмотр лучше пройти осенью. В этом было рациональное зерно: за зиму я могла отцепить коляску, переделать мотоцикл в одиночку и спокойно отъездить весь следующий сезон. Чтобы пройти техосмотр, мотоцикл нужно было немного подделать. Алексей пообещал отрегулировать карбюраторы, я же принялась за ремонт проводки.

Я раздобыла пасту-припой, нашла кислоту, не очень доверяя пасте, отыскала кусочки припоя, вытащила из ящика с инструментами, который долгое время стоял в ванной, паяльник, прозвонку, сложила все это в сумку и отправилась в гараж.

Гараж находился в глухом кооперативе возле вокзала. Чтобы дойти до него, нужно было пересечь безлюдную лесополосу, перейти Московский тракт, немного пройти вдоль него по направлению к поселку Майск и свернуть на разбитую грунтовку, которая через двести метров входила в ворота кооператива. Замок на тяжелой гаражной двери никто никогда не смазывал, и, чтобы ее открыть, я взяла с собой молоток. Несколько раз стукнув по длинному ключу молотком, я потянула на себя дверь и шагнула в темноту. Освещения у «аса» Мити в гараже не было, только переноска на скрученном из нескольких проводов удлинителе. Обогревателя не было тоже. Гараж был сырым, как погреб, черная пасть подвала зияла в углу. Наверняка тут никогда ничего не стояло — ни машины, ни мотоцикла, потому что не было здесь даже набора ключей, не было и ни одной полки, на которую можно было эти ключи положить. От бетонного пола тянуло снегом.

Я не знала, с чего начать, поэтому начала с элементарного, стала отслеживать провод, который шел от неработающего поворотника. Так, здесь штекер, потом провод идет сюда… Я думала о том, как странно распоряжается жизнью людей некто на небесах: много лет назад, когда я училась в школе, нас всех отправили в учебный комбинат, получать рабочие специальности. Я выбрала… Угадайте, что?

Правильно, водительские курсы. Мне было не суждено на них учиться: курсы существовали для того, чтобы готовить водителей для нашей доблестной армии, а совсем не для того, чтобы обучать вождению глупых девочек в не по росту длинных школьных платьях и стоптанных сапогах. Меня выставили из класса, стоило мне переступить через порог. Пришлось обучаться профессии монтажницы-схемщицы.

Профессия скучная, нудная и никому не нужная. Но вот, пригодилась же! С помощью схемы я дошла до коробочки переключения опций, нашла отвертку, осторожно, боясь уронить болтики-гаечки в подвал через щели между досками, закрывающими смотровую яму, раскрутила коробочку. Мне почти ничего не было видно, переноску можно было повесить только на руль, выше — ни на стене, ни на потолке вешать её было некуда.

Так и есть! Ну кто же устанавливает на мотоциклы такую толстую проводку! И как паять, тоже не понятно: проводок отломился от контакта где-то в глубине. Ладно, попробуем…

Через полчаса я выкинула пасту, которая только растекалась по проводу, но плавиться не хотела. Наверное, старая. Еще через полчаса я припаяла проводок и тут же его обломила, пытаясь поставить часть коробочки на место. Холод медленно поднимался от пола по ногам, пока, наконец, не добрался до пальцев рук, отвертка выпала, норовя проскользнуть в щель… А лето, однако, закончилось… Я печально вздохнула. Или я останусь здесь навсегда, и кто-нибудь найдет обледеневшую статую весной, или я добьюсь своего. Я снова включила паяльник. Фигня какая-то!

Что-то тут не так, не может быть, чтобы на заводе тоже так паяли… Как же она разбирается? Как? И вдруг коробочка разломилась у меня в руках, вытолкнув наверх плату с контактами! Эврика! Я пустилась в пляс по черному гаражу и только тут поняла, что на улице давно стемнело. Ну уж дудки! Не уйду, пока не исправлю все.

— Ну ты и упрямая!.. — говорил на следующий день Алексей, регулируя уровень топлива в карбюраторах. — Четыре часа паять какую-то дрянь! Я бы пришел и все тебе показал.

— Но ведь припаяла…

— Верно.

Я наблюдала за тем, как он устанавливает проверенные и отрегулированные карбюраторы обратно, и думала о том, что мы здесь делаем? Ну, я-то понятно, это мой гараж и мой мотоцикл, а он? Если гора не идет к Магомету, то…

— Слушай, Лёш. Ты мне мотоцикл помог купить?

— Ну…

— Помог. Ты мне его ремонтировать помогаешь?

— Ну…

— С меня пиво!

— А-а… — он не любил пиво, но игру принял. — Где?

Клюнуло… Подсекаем…

Нет, правда, а что мне оставалось делать? Он приходил по первому зову, всегда оказывался там, где нужно было быть, помогал, чем мог, и ничего не просил взамен.

Он молча исчезал, когда его помощь не требовалась. Он был настоящим мужчиной. …В первый раз мы поцеловались на следующий день около двух часов ночи на лавочке в моем квартале. Мы долго сидели в кафе, но пиво почти не пили. Алексей вообще не любил алкогольные напитки, пиво он пил, как лимон ел, — его кривило и перекашивало, но положение байкера обязывало пить пиво, и он старался. Потом мы гуляли по городу, ели мороженое, сидели и болтали на скамейке где-то в сквере.

Потом он пошел меня провожать, мы сели на лавочку у дома, и я стала показывать ему звезды: Альтаир, Арктур, Вегу. Он с интересом посмотрел только на созвездие Большой Медведицы, — это было «полезное» созвездие, по нему можно было определять направление. По-моему, он скучал. Я говорила, говорила, говорила…

Наконец, я исчерпала все темы для разговора и разочарованно вздохнула. Чего же ты тогда тут сидишь, байкер?

— Ладно, пора спать, — сказала я, — пока!

Я наклонилась, чтобы невинно чмокнуть его в щеку, он вдруг резко, сильно привлек меня к себе и впился губами в губы. Хватка его рук оказалась бульдожьей — не вырваться и не пошевелиться. Да я и не вырывалась…

— Чего же ты столько ждал? — спросила я намного позже.

— Я не ждал, — ответил он серьезно, — я приглядывался. …Спустя неделю мы сидели в Митином гараже и возились с мотоциклом: Алексей регулировал зажигание, я сидела сбоку, держа в руке маленький ключик «на тринадцать», вывешивала в нужный момент ключик к катушке зажигания и проворачивала кикстартер. Когда ключик отрывался от катушки и падал на подложенную дерюжку, Алексей смотрел, правильно ли выставлено зажигание. В гараже было все так же темно, и Алексей ругался сквозь зубы, витиевато рассказывая самому себе и мне о том, какой Митя замечательных хозяин.

— Так, позднее, нет, нормально… Ничего не вижу! Нет. Все же позднее, сейчас установим пораньше… Да разве можно жить в таком гараже?

В закутке перед гаражом зарокотал мотоцикл, — явно кто-то искал нас. Мы вышли на улицу. Перед боксом уже стоял мотоцикл Белецкого.

— Я вас приветствую! — сказал он, стаскивая шлем, и перекинул ногу через бак.

— Как ты нас нашел?

— Заехал к тебе, твой отец объяснил… Показывай, что купила!..

Мы зашли в гараж, в свете переноски Белецкий окинул внимательным взглядом «Урал».

— На ходу? — спросил он.

— Ну, конечно, — я даже обиделась.

Алексей стоял у дверей и смотрел на Белецкого, выражение его лица в темноте не было видно.

— Так, — уверенно начал Белецкий, — Ты в курсе, в субботу закрытие сезона? Я пригласил иркутян, соберемся на Китое, ну, там, конкурсы какие-нибудь проведем, то, сё. Ну, наши все с пассажирами едут, а вещи везти не на чем. Я решил так, возьмем твой «Урал», на нем поедет Санька, ну, который со мной работает, в коляску погрузим вещи. Все понятно?

Пока он говорил, Алексей как-то незаметно выскользнул из гаража, мы остались наедине. Я вдруг возмутилась. Цыганистого, кудрявого Саню я видела один раз — он работал у Антона в сервисе. Мне он не нравился, но дело было даже не в этом. Да откуда я знаю, кто он такой? И почему вообще кто-то, кроме меня, будет ездить на моем мотоцикле? А меня Белецкий спросил, прежде чем решения принимать? Простите, молодой человек! Вы, что ли, помогали мне выбирать мотоцикл? Вы, что ли, помогали мне его переписывать? Вы, что ли, в собачьем холоде ремонтируете теперь его? Получается, вы, господин хороший, будете на мотоциклах гарцевать, а нам, значит, как раньше Денису, отводится роль обоза? А как насчет того, чтобы спросить разрешения у моего мужчины? Но я сдержалась.

— Нет, Антон, не понятно. Во-первых, на этом мотоцикле никто, кроме меня, ездить не будет. Это мой мотоцикл. Во-вторых, у меня еще нет прав, поэтому я на нем не поеду. В третьих, даже если бы у меня были права, я бы все равно не поехала — у меня нет техосмотра.

— Да кому он нужен, этот техосмотр…

— Мне.

Белецкий помолчал, глядя куда-то в темноту, выше моей головы.

— Значит, так? Ну ладно… — он повернулся, вышел и, не прощаясь, уехал. Я пошла смотреть, куда делся Алексей.

Он стоял в стороне, сжимая кулаки и набычившись. Я окликнула его.

— Знаешь… — выдавил он из себя, — Если бы согласилась… Если бы ты согласилась, я бы сюда больше никогда не пришел! — он твердо взглянул мне в глаза. Я посмотрела на него и положила руку ему на плечо.

— Но я ведь не согласилась, правда?

Закрытие (1998 год, 19 сентября)

…Это было самое первое закрытие самого первого сезона. Так уж странно получилось: открывать, не открывали, а закрытие сезона все же было. Плотный, ровный берег Китоя зарос медовым, шуршащим на ветру ковылем, то там, то тут торчали редкие сухие тонкие сосёнки, податливые ветви ивы с длинными, жесткими листьями издавали металлический шелест. Мы варили в солдатском котелке походный суп и поджидали иркутян. Нас было восемь: Денис в новенькой косухе со своим другом, имени которого никто не помнил, потому что все называли его Ушастым, я, Алексей, Радик с женой приехал на том самом злополучном «Кавасаки». Радик был самым старшим из нас и самым предусмотрительным и осторожным. Он осаживал совсем еще молодых мальчишек и нешуточно кричал на них, если они бессмысленно лихачили в городе. Он ездил в длинном непромокаемом плаще и никогда не рисковал. Парни так и прозвали его: «Чэпэ», что означало «Черный плащ». Он всех сдерживал и на все смотрел критическим взглядом умудренного жизненным опытом человека. Если все ехали в Иркутск, и сзади колонну догоняла черная туча, предвещающая бурю или грозу, Радик останавливался и говорил подъехавшим товарищам: «А ну его на фиг, чего я не видел в этом Иркутске!» и поворачивал назад, успевая до ненастья добраться до дома. Остальные, в форсистых курточках и джинсах промокали, как хвастался Белецкий, «до трусов» и замерзали, наверное, до чертиков. Я подозреваю, что ему было просто напросто неинтересно ехать «на Шпиль». Чего он там не видел?

Дома его ждала темпераментная жена Марго, мотоциклисты сами приезжали в Ангарск, так что познакомиться с ними и посмотреть на мотоциклы можно было «не отходя от кассы», дома. Так зачем же было ехать?

Глядя на мужа, Марго сразу же приняла правила игры «в байкеров» — она нашила себе кожаных курток, кепок, брюк и ремешков, накупила перчаток и высоких сапог.

Она была эффектной и совсем нехуденькой блондинкой, сзади и спереди выпирало то, что надо, и все это смотрелось на ней аппетитно.

Седьмым был отчаянный лихач Ян. Ему было только семнадцать, и он гонял на ярко-красном, прытком, вонючем «Юпитере». Один раз, один только раз Радик сел вторым номером на его мотоцикл, и этот раз был последним. Когда Радик слез с мотоцикла, он был бледный, злой и долго ругался, что с таким смертником он больше ездить не будет.

— Слышь, Антон, да он просто псих! — возмущенно вопил Радик Белецкому, а тот с ухмылочкой смотрел на него сквозь дым от зажатой в зубах сигареты.

Ян безоговорочно принял лидерство Белецкого. Этим летом он закончил профтехучилище и пошел работать к Белецкому в сервис. Его родители даже специально ездили знакомиться с Антоном, чтобы убедиться, что ничего опасного для сына в этом знакомстве и в этой работе нет.

Восьмым был фотограф Митя, он сидел в стороне и с любопытством смотрел по сторонам, то и дело влазил в разговор, но, как это ни странно, вел себя тише обычного.

Белецкий отправился в город за своей подругой, а Саню оставил на объездной дороге, ждать гостей. Я и Марго сходили на реку, почистили картошки и сварили суп с тушенкой. Мелко порезанная картошка быстро сварилась, и от котелка пошел смачный мясной дух. В животах заурчало. Мы поглядывали на озаренный неярким сентябрьским предобеденным солнцем пригорок, но гостей все еще не было.

— А-а, хватит! — рубанул Радик, — Сколько можно ждать? Давай, разливай! Я не завтракал!

Марго ухватила тонкой рукой с яркими, кровавыми ногтями черпак, взяла эмалированную миску, обернулась к нам.

— Ян, Лёха, Алина… будете?

— Давайте иркутян подождем, сейчас приедут. Замерзнут ведь, как собаки, а тут им горяченького!

— Ну-у, ладно, — Радик нехотя вернулся на место, Марго опустила миску.

— Да хватит ждать! — вдруг крикнул Ян, — Вон, едут!

Лес вдруг ожил и наполнился ревом моторов, за молодыми мохнатыми сосенками замелькали яркие куртки. Сколько же их? Раз, два, три, четыре… шесть, семь… Еще едут! Да тут не только иркутяне, но даже ребята из Слюдянки приехали! Их всего двое, и оба приехали на «Уралах» от которых просто «отстегнуты» коляски, но ведь до Слюдянки двести километров, а утро — такое холодное, что они оба внушали мне невольное уважение. Мы бросились к ним, здоровались, торопливо рассматривали мотоциклы: на поляну прибыли «Уралы», «Явы», и даже кроссовый «Сузуки»! Я увидела знакомые лица — приехали Руслан и Виктор Макаров. А Илья! Боже мой, Илья приехал на собственном, ярко-зеленом «Урале» со старинным овальным обтекателем.

Мы с Виктором обнялись, Руслан держался более официально, и улыбался, поглядывая на нас, потом мы стали осматривать уже знакомые мотоциклы. Виктор немного обрезал глушители, и звук мотоцикла изменился. Да это же настоящий БТР! Виктор тер покрасневший от холода нос, неуверенно смотрел на нас, не решаясь спросить, но потом все же спросил, оглядываясь на костер:

— А чаю горячего нет?

— Ну, как же нет, всё есть! — Мы с Алексеем потащили иркутян и ребят из Слюдянки к костру, разлили по тарелками дымящийся суп, который искрился капельками жира.

Оказалось, мы забыли ложки! Где ложки? Все шарили по карманам и сумкам, но есть пришлось по очереди.

Как это было здорово! Держа на весу миски, мы ходили между мотоциклами и говорили, говорили, говорили. Словно не виделись целую вечность. Парни то и дело замирали в немом восхищении у какой-нибудь особо понравившейся хромированной детали и забывали о еде, суп остывал, а громадные куски дырчатого белого хлеба черствели на ветру.

А потом были соревнования: кто быстрее проедет по лесной извилистой дороге «вот отсюда и досюда», кто медленнее одолеет вот эти кочки и подъем на пригорок, кто быстрее с завязанными глазами проедет по отмеченной колышками извилистой трассе.

Это было ново, это было весело, а, главное, мы делали это все вместе. Падали много, почему-то либо до, либо после финиша, но ни одно падение не имело серьезных последствий, ведь падали на мягкой, еще не успевшей промерзнуть земле.

Когда надоело утюжить мотоциклами пригорок, стали биться на мешках, набитых травой на высоком бревне. Я попробовала тоже, но сухим листиком слетела в траву после первого же взмаха ловкой Марго. Тянули канат: Ангарск против Иркутска.

Виктор Макаров пытался на пригорке поставить «Урал» на заднее колесо. Он утверждал, что на Шпиле сумел это сделать, правда, замял чьи-то «Жигули».

Быстро выяснилось, что фотографу Мите нельзя было пить, — «мякнув» чуточку «Столичной», которую привезли с собой ребята из Слюдянки, он стал невыносимым: приставал к девушкам и говорил сальности, садился на мотоциклы и ронял их, но больше всего неприятностей он принес Денису. Во время соревнования на повороте Денис слишком сильно разогнал мотоцикл и вылетел с дороги. И все бы ничего, но на обочине сидел совсем уже пьяненький Митя и увернуться от тяжелого «Соло» быстро не смог.

Денис же, в силу своего человеколюбия, решил не гробить фотографа, свернул, врезался в дерево и упал, помяв бак. День для него был испорчен.

— Я его убить готов! Это же столько работы теперь… — горячим шепотом говорил он Алексею. — Но если бы я не отвернул, я бы ему между ног проехал… Вот урод, что он все время под мотоциклы лезет?

В конце концов, Митя надоел всем, и Белецкий принял соломоново решение, — он просто отвез Митю домой. Пока они ехали в Ангарск, счастливый от водки Митя показывал всем встречным и поперечным водителям «факи» — тот самый знаменитый жест, когда мотоциклист показывает оппоненту средний палец. По-видимому, он решил, что он — тоже байкер, и ему позволено все. Когда Белецкий заметил это, его терпение лопнуло, и он что есть силы грохнул кулаком по шлему Мити. Тот трусливо затих и не шевелился до самого дома.

— Представляешь, я накатал на поляне двадцать километров, — подъехал ко мне возбужденный после соревнований Алексей. — Хотя где тут наездить-то их? Негде! А наездил! — его глаза блестели, волосы были взъерошены, он разрумянился от свежего воздуха и лесной прохлады. — Пиво будешь?

— Да ну его, холодно… Не хочу.

— Замерзла? Иди к костру.

— Пошли вместе.

Рядом с костром ребята из Слюдянки поставили палатку, кого-то туда уже отнесли за руки-за ноги. На бревне сидел трезвый, довольный Радик и счастливая, пьяненькая Марго.

— Ну че, все в порядке? — спросил Радик. — Как Денис? Дени-ис! Иди сюда. Не горюй, лучше выпей!

— Не буду, — грустно ответил издалека Денис. — Я домой поехал… — он завел мотоцикл.

— А, ладно… езжай… — Радик скривился.

Веселье на поляне стало постепенно замирать. Еще громко переговаривались крепко выпившие ребята из Слюдянки, и Радик поставил кипятиться на костер воду, еще вернулся Белецкий и привез с собой пива, еще громко смеялась раскрасневшаяся Марго, но уже стало как-то само собой ясно, что все уже позади. Изо рта шел пар, а от воды, стоило солнцу только чуть-чуть опуститься за макушки сосен, стал подниматься туман. Все как-то посерьезнели. Иркутяне засобирались в дорогу.

— Поедем?.. — Алексей высказал то, о чем я уже подумала. Как хорошо, что мы так одинаково чувствуем.

Я кивнула, и мы пошли к костру, собирать вещи. Впрочем, что мы могли собрать? И ложки, и чашки и даже солдатский котелок пришлось оставить.

— Ты не волнуйся, Лёха, заедешь завтра ко мне, заберешь, — сказал Радик.

Я уезжала со странным чувством, что все-таки как-то нехорошо вот так уезжать в город и ночевать в теплой квартире, а гостей, которые приехали по такому холоду за двести километров, оставлять ночевать в палатке. Хотя, с другой стороны, холодно им точно не будет… Вскоре я забыла об этом. Мы выехали на объездную, Алексей поддал газу, и «Урал» влетел на новый Китойский мост. Я оглянулась. За нами выстроилась маленькая колонна иркутян, догорал костер на берегу Китоя, яркой брусникой горело тонувшее во облаках солнце. Алексей включил поворотник и на развязке ушел вправо, я прощально махнула рукой. На виадуке я увидела, как раздавленная ягода солнца сверкнула в последний раз, и горизонт затянуло тяжелым туманом. Сезон закончился. …Еще одним событием в этом году стало для меня получение прав. Это произошло уже в самом конце сентября, ледяным и ветреным утром. Я без труда «отстрелялась» по вопросам, нервничая, кое-как сдала экзамен по вождению на автомобиле. Когда мы вернулись к управлению ГИБДД, там уже ждал Алексей со своим «Уралом».

— Пока инструктор занят, давай, попробуй вот здесь! — сказал он мне, показывая на стоянку напротив управления.

Я лихо развернулась, хотела начать «крутить», но Алексей вдруг подскочил ко мне с перекошенным лицом. Я тормознула.

— Что ты делаешь? Ну что ты делаешь! Ты что, совсем ничего не видишь?

Я вжала голову в плечи. Ничего я не видела, и что я сделала не так, тоже не поняла.

Алексей кинулся в сторону и стал тыкать пальцем в асфальт.

— Видишь, здесь мелкий гравий и здесь! И здесь! На нем навернуться, как… Легко!

Смотри, где едешь!

— Ты же сам сказал…

— Я же не думал, что тебя именно сюда понесет…

Я еле перевела дух. Блин, нельзя же так дергать меня, у меня и так руки трясутся…

Кроме меня, на категорию «А» в этот день сдавал еще молоденький мальчик, он приехал со своим другом на «Сове». Инструктор подвел нас всех к небольшой, огороженной металлическим заборчиком площадке.

— Вот здесь. Откатайте восьмерку, больше ничего не надо.

Первым поехал мальчишка. Старательно, медленно, почти теряя равновесие, он откатал положенную восьмерку. Инструктор кивнул и сделал у себя отметку. Настала моя очередь. Алексей завел «Соло». Вся на взводе, я села на тяжелый мотоцикл.

Еще никогда он не казался мне таким большим и неуклюжим. Чуть сильнее, чем нужно, дав газу, я буквально вылетела на площадку. Ограждение быстро приблизилось. Не зевать! Я наклонила «Урал» в стремительный поворот, еще поддала газу, потом скинула его, выпрямила мотоцикл и переложила его на другую сторону. Восьмерку, говоришь? Будет тебе инструктор, восьмерка! А теперь еще раз! Наверное, он никогда не видел, чтобы восьмерку крутили на «Урале» на таком пятачке, и поэтому после первой же фигуры скомандовал: «Хватит!», но я его не слышала, и только, когда «Хватит! Стоп!» закричал уже Алексей, опомнилась, резко осадила мотоцикл возле инструктора, который удивленно смотрел на меня и смеялся.

— Экзамен вы сдали! У меня тоже сестра на мотоцикле гоняет, да я и сам мотокроссом в свое время увлекался, даже чемпионом области был. Я вам дам совет, — сказал он, когда мы шли в управление, — всегда садитесь ближе к баку, коленями зажимайте бак, так лучше чувствуешь мотоцикл. И никогда ничего не бойтесь! Тогда не упадете.

После обеда я отстояла около часа возле двери экзаменационного кабинета, потом меня вызвали по фамилии, сфотографировали, тут же заламинировали права и выдали их мне на руки под роспись. Я совсем не запомнила, как вышла на крыльцо и даже как ехала домой тоже не помню. Я пришла, упала на тахту, уснула и проспала четыре часа. Вечером приехал Алексей.

Вообще-то, есть такое неписаное правило — в день получения права обмывать нельзя, иначе отберут «по пьянке». Но мы же люди непьющие! Что нам эти правила! И мы, на радостях, выпили вина. Белого. Кис-ло-го! И захмелели от двух бокалов, потому что ни я, ни он с самого утра ничего не ели… А еще мы захмелели друг от друга… И что было потом, я никому никогда не скажу. Незачем про это рассказывать…

Гараж (1998–1999 год, межсезонье)

…Не надо думать, что холодное время года успокоило нас, и мы впали в спячку. Мне каждую ночь снились мотоциклы, если я и преувеличиваю, то совсем немного. Я все время куда-то ехала, ехала… Песчаная, желтая дорога сменялась серой бетонкой, я видела какие-то мосты, сложные развязки, я месила грязь и глотала пыль, но просыпалась, по-прежнему, на своей старенькой, проваленной тахте. В один прекрасный момент я поняла, что байкер — это тот, которому наплевать на все, кроме мотоциклов. Неважно всё — работа, мытье посуды, одежда, в которой ты ходишь, если это, конечно, не байкерский прикид, даже любовь мужчины или женщины не так уж и важна, пока есть мотоциклы. Это поглощает всего тебя, без остатка, а если не поглощает, значит, ты не байкер. Точка.

Вторым признаком сумасшествия было то, что мне стала безразлична работа. Мне как-то вдруг стало скучно, неинтересно, работа была нужна только для того, чтобы заработать денег на бензин и безбедное существование летом.

Третьим признаком ненормальности стало то, что я каждый вечер и каждые выходные проводила в гараже Алексея в поселке Северном. Когда в Митином гараже стало совсем холодно, Алексей перегнал мотоцикл к себе. Митя и тут проявил свою зловредную сущность: сначала он разрешил мне оставить в его гараже не нужную мне коляску, а потом, когда дороги уже покрылись льдом, вдруг заявил, что вот-вот купит себе машину, и моя коляска в гараже совершенно не нужна. Наверное, он просто хотел, чтобы я заплатила. Алексею пришлось в гололед ехать в «Привокзальный» на тяжеленной одиночке с колесами на девятнадцать дюймов, при этом его ноги едва доставали до земли, там присоединять коляску, а потом гнать мотоцикл обратно.

Алексей с честью прошел это испытание, чем еще больше заслужил мое уважение.

Митя же так и не купил себе машину. Поделом…

Небольшой деревянный гараж стоял на самом краю земельного участка, Алексей включал обогреватель, и температура в гараже даже в самые лютые морозы не падала ниже плюс десяти градусов. Я все равно замерзала, и поэтому притащила в гараж теплые вещи, напяливала прямо на джинсы спецовку, которую мне выдавал Алексей, и помогала ему.

Это был очень странный гараж, — здесь пахло не только бензином и маслом, но и деревом. Рожковые ключи были пунктуально, по размерам развешаны на вбитые в стену парные гвозди, инструменты аккуратно лежали на полках. Гаечки, болтики, шайбочки, гроверы, — все было педантично разложено по специальным плотно закрытым баночкам. Для разобранных деталей мотоцикла всегда находились коробки и коробочки, так что потерять что-нибудь в этом безупречном порядке было невозможно. Каждый раз, прежде чем закончить работу, Алексей тщательно прибирался, и только убедившись, что каждая вещь находится на своем, только для нее предназначенном, месте, уходил. Он не терпел разгильдяйства. Когда я узнала, что он родился в Якутске, то заявила, что в нем, без всякого сомнения, течет кровь северных кочевников: ведь у кочевых народов каждая вещь веками кладется на свое место.

Сначала мы разбирали мой мотоцикл и по ходу дела отмывали его от грязи. Потом стали его переделывать. Вернее, Алексей говорил, что он будет делать, а я только уважительно внимала и, как могла, помогала. Мы сняли с мотоцикла бак и крылья, наверное, целую неделю зачищали поржавевшие места, шпатлевали, потом затирали шпатлевку и краску. Когда детали стали похожи на гладкое пасхальное яичко, Алексей отнес их в гараж к Денису. Тот оказался кудесником, и бесплатно, быстро и очень качественно покрасил детали обычным пылесосом. Краску они выбирали вместе, взяли, наобум, банку «Тиккурилы». На банке было написано — «Босфор».

Цвет оказался странным — неожиданно насыщенным, ярким, он напоминал мне глубокое, синее море.

Потом мы опустили пониже уродливое, квадратное переднее крыло, купили и установили вторую пару поворотников и приступили к самому трудному: и на своем, и на моем мотоцикле Алексей хотел сделать сиденье «ступенькой». Основу он выкроил из картона, потом перенес все на лист металла, вырезал его, согнул, сварил в «Рембыттехнике», потом тоже самое сделал с моим сиденьем, и… всучил все это мне!

— Обшивай!

Эта была катастрофа! Я засуетилась и решила пожертвовать подушками от тахты. Все равно я её не складываю, значит, половина подушек мне не нужна. Тахта была изготовлена в далеком девяносто втором году неизвестными умельцами. Под коричневой дерюжиной оказалась очень полезная вещь — автомобильная резина для сидений. Я обычным лезвием вырезала нужные куски, взяла клей «Момент» и обклеила основу так, как нравилось. Не могу сказать, что все зависело только от моей фантазии. Алексей, как мог, все время старался развивать мое эстетическое восприятие мотоциклов, потому что в самом начале я ошибочно, как многие новички, считала, что мотоцикл может быть вот таким и вот таким, и при этом обязательно должен быть черным, но вскоре убедилась, что палитра цветов по-настоящему красивых мотоциклов гораздо шире, а ряд красивых моделей приближается к бесконечности. Алексей приносил мне мотоциклетные журналы, и мы часами читали статьи о самоделках и рассматривали хромированные тюнингованные мотоциклы, так что я «все сделала правильно». С обтяжкой обклеенной основы пришлось помучиться.

Дело в том, что шить я, конечно, умела, но в пределах школьных уроков труда. Я вытащила давно забытую в углу бабушкину ножную машинку в центр комнаты и к концу дня завалила все свободное пространство обрезками черного дерматина, подкладки и кусками синтепона. Выкройка не желала ложиться на основу, дерматин перекашивало, я сшивала лицевую и изнаночную стороны деталей, распарывала, снова сшивала, швы морщинило, а я ничего не могла с этим поделать. К концу дня я распорола себе ладони иглой, чертыхалась и разве что волосы на себе не рвала. Дело пошло на лад только через неделю. Зря Алексей дал мне на обшивку свое сиденье первым, как я ни старалась, но идеально у меня не получилось, дерматин морщинило. Второе сиденье, уже себе, я сшила более удачно.

Теперь дело встало за дугами безопасности. Ну да, это сейчас все просто, — пошел и купил. А тогда все было намного интереснее. Дуги решили сделать из нержавейки.

Чтобы её купить, пришлось дать объявление в газету. Обрезок трубы нужной длины и необходимого диаметра я приобрела у какого-то парня на остановке автобуса.

Трубогиба не было нигде, кроме как у слесарей жэка. Но Алексей уперся и решил не давать мне второго шанса испортить нержавейку. Свой первый шанс я использовала осенью. Я отдала трубу в жэк. Кривые и косые, согнутые «об коленку» дуги немым укором висели на стене гаража, каждый раз напоминая мне о том, что нельзя быть такой дурой! Тем более, нельзя платить за такое убожество деньги! После долгих поисков оказалось, что трубогиб есть на неизвестном и таинственном предприятии Востхиммонтаж. Предприятие располагалось на окраине города в «Седьмом» поселке.

Я взяла трубу, взяла дуги, снятые с «Соло», и поехала туда. В кабинете полупустого четырехэтажного здания управления толстые тетки-технологи быстро произвели расчет необходимых манипуляций, оценили работу и выписали мне пропуск.

В высоком шумном цехе я нашла нужного мне специалиста Василия Петровича, который, выслушав меня, махнул рукой:

— Зачем вам технологи! Дайте сюда, я все сделаю сам! Вот мой телефон, давайте, запишу ваш, как будет готово, созвонимся.

Через неделю он ждал меня у дыры в заборе. Я отдала деньги и взяла свой «товар».

Как тать, я кралась вдоль забора, громко хрустя снегом, в одной руке держа хромированные дуги от «Соло», а в другой — мои новенькие, ровненькие, родненькие дуги из нержавеющей стали. Мне хотелось их целовать. С перепугу я шарахнулась от мужчины в форменной кепке, который гулял возле гаражей с собачкой. Мужчина усмехнулся, поняв, почему у меня такой испуганный вид, а я, окончательно смутившись, по глубоким сугробам зарысила к автобусу, волоча за собой тяжелые дуги.

Еще нам пришлось повозиться с сумочкой для ключей. На «Соло» бардачок был устроен прямо на баке, я же менять бак не хотела, — все-таки лишний литр бензина мне не помешает. После долгих раздумий решили поместить «ридикюль» справа от сиденья. Алексей раздобыл металлическую коробочку из-под какого-то контрольно-измерительного прибора, я обшила её кожей, сделала клапан, Алексей прикрепил металлический замочек, и сумочка стала похожа на миниатюрный портфельчик. С помощью сложной системы ремней мы прикрепили её к раме так, чтобы она не смещалась во время езды.

В неё входил комплект рожковых ключей небольших размеров, отвертка, набор крепежа, свечной ключ, ветошь, нож, кусок камеры и много другой не менее полезной в дороге мелочи.

А потом Алексей сделал красивые ажурные спинки и багажники, а еще позже мне все это пришлось полировать… А потом он взялся за свой мотоцикл и решил выяснить, почему тот подъедает масло…

Ворота этого замечательного гаража вели на улицу Зеленую, а дверь и маленькое мерзлое окошко выходили в занесенный снегом огород, который охраняли две собаки — Мухтар и Бим. Будка молодого, похожего на овчарку Бима была сразу возле двери, а будка старого, мохнатого, умного Мухтара — возле калитки. Он охранял дом. За гаражом стояла теплая баня, в предбанник которой мы после работы ходили мыть руки. Алексей широким жестом зачерпывал алюминиевым ковшом ледяную воду из металлической двухсотлитровой синей бочки, сливал в умывальник, потом заходил в парную, выносил оттуда дымящийся ковш кипятка, добавлял, совал мне сухой жесткий обмылок. Умывальник звенел язычком, белая раковина покрывалась серыми разводами мыльной грязи. Отмыть «мазуту», то есть черную гаражную грязь, мне удавалось далеко не всегда. Она оставалась в мелких морщинках кожи, под ногтями и даже на лице. Алексей смеялся, заставляя меня смотреться в зеркало, и редко бывало так, чтобы лицо мое оставалось чистым. Отмывшись сам, Алексей совал мне вафельное полотенце, несколькими движениями ополаскивал раковину от черных пятен грязи и вел меня в дом, отогреваться.

Шагая по деревянным, расчищенным от снега трапам, я видела зеленый туалет за баней, за ним в перспективу уходила большая стеклянная теплица. Заметенное снегом картофельное поле на задах было обнесено стареньким деревянным забором, через который виднелся недостроенный кирпичный коттедж, стоявший уже на самом берегу Китоя. Дальше, за снежным потоком реки, были только серые голенькие тополя, выстроенные в ряд у того берега, да пепельный лес за ними. Но дальний берег Китоя можно было рассмотреть только в выходные дни. Обычно, в будни, я в сумерках тихонько проскальзывала в гараж через ворота, а в огород попадала только тогда, когда на улице окончательно темнело.

Пройдя по трапу, мы открывали калитку и попадали в маленький дворик, со всех сторон обнесенный заборчиком. Алексей держал Мухтара в будке, пока я проходила в дом. Первая шаткая дверь на веранду была затянута сеткой, открыв вторую, я оказывалась на темной, промерзлой веранде, здесь стояли старенький низкий сервант и такой же бывалый холодильник, вдоль стены покоился дряхлый тяжелый диван, на котором были свалены ненужные вещи. С одной стороны были оштукатуренные бревна, с другой — заиндевевшие стеклины окон. Мне всегда, в любой мороз, казалось, что на веранде холоднее, чем на улице, даже если на улице был сильный ветер. Не знаю, с чем это было связано, может, с тем, что здесь всегда было темно и остро пахло погребом, землей, мышами и соленой капустой.

Алексей подталкивал меня вперед, но я, мучительно стесняясь его родителей, упиралась и оборачивалась к нему.

— Ну, иди первым… Ну что ты, в самом деле…

— Давай, давай, чего ты боишься, они не кусаются.

Мне было очень стыдно смотреть ему в глаза, но поделать с собой я ничего не могла.

Они не кусались, это было верно, но и особой радости по отношению ко мне не испытывали, а испытывали какое-то неприятное недоумение, совершенно не понимая, как себя вести по отношению ко мне, и нужно ли вообще как-то себя вести. Они не разговаривали со мной, и все мои попытки разговорить их вызывали приступы всеобщей немоты. Все испуганно замолкали, заслышав мой голос, и тишину нарушал только громко работающий телевизор. Может быть, я задавала не те вопросы? Я спрашивала их о предстоящих выборах, о политике мэра, о том, что они думают по поводу новых законов. В общем, все те вещи, о которых можно поговорить практически в любой компании, независимо от образованности участников беседы и их политических убеждений. Наверное, нужно было говорить об озимых и рассаде, но ни в озимых, ни в помидорной рассаде я ничего не понимала. По-моему, они смотрели на меня с некоторым ужасом: в растянутом свитере, старых джинсах, худая, черноволосая, с черными горящими глазами, с перемазанными в «мазуте» руками, на четыре года старше их сына, к тому же какая-то журналистка, — они не воспринимали меня, да и не могли воспринимать, как подругу Алексея.

Отец Алексея Сергей Петрович был высоким, плотным, почти совсем седым сорокапятилетним мужчиной. Он мельком здоровался со мной, сразу отводил глаза и старался меня не замечать. У него были широкие скулы кочевника и темные глаза.

Мама Алексея Людмила Иннокентьевна внешне была противоположностью мужа — невысокая, светловолосая, круглолицая, сероглазая, телом справная, она отличалась молчаливостью и необычайным спокойствием, во всяком случае, я никогда не видела её в гневе. Она была выносливой и работящей, а один раз я стала свидетелем очень красноречивой сцены: вдвоем с бабушкой Алексея Евдокией Давыдовной они работали у теплицы, когда появились мы. Людмила Иннокентьевна попросила сына помочь, залезть на крышу теплицы и поправить две стеклины.

Алексей послушно исполнил, что ему велели, но слезть сразу не смог, — было высоко. Тщедушная, но, тем не менее, весьма энергичная Евдокия Давыдовна заторопилась:

— Лестницу, надо бы лестницу!

— Но-о, еще чего! — протянула Людмила Иннокентьевна и сняла своего двадцатичетырехлетнего сына с теплицы.

А однажды, как рассказывал Алексей, она шла с работы домой зимним вечером. От остановки трамвая до дома было, наверное, минут тридцать неспешной ходьбы.

Кругом не было ни души, одни сугробы и только собаки за заборами брехали. Путь уставшей с работы женщины пересекся с грязной дорожкой извращенца. Неизвестно, откуда он взялся в поселке, но той зимой женщины встречали его часто. Настал черед и Людмилы Иннокентьевны. Она шагала широко, рослый бойкий мужичонка забегал то с одной стороны, то с другой, производил известные манипуляции, и, обманувшись молчаливостью жертвы, уже совсем было обнаглел и решил от слов и жестов перейти к действиям, как вдалеке показались люди.

— Ну, мамка и навернула его что есть мочи сумкой, да и почесала к народу, — так закончил свой рассказ Алексей.

— А в сумке что было? — быстро сообразив, что добром для мерзавца это не закончилось, спросила я.

— Ну, мясо…

— Сколько?

— Да сколько мамка носит, килограммов семь… Больше его никто не видел.

Я восхищалась этой удивительной женщиной, но это никак не помогало наладить контакт.

Алексей распахивал тяжелую, оббитую войлоком и дерматином дверь, вталкивал меня вместе с клубами холода в чисто побеленную, натопленную избу, быстро захлопывал дверь за собой. Я тихо, стараясь вежливо улыбаться, здоровалась со всеми, а он отыскивал мне свои тапочки. Размер ноги всех женщин в семье был маленьким, — самые большие тапки оказались тридцать пятого размера, и поэтому мне приходилось довольствоваться мужскими. Я скидывала насквозь промерзшие ботинки, переобувалась, но теплее мне от этого не становилось, и я сиротливо жалась к печке, стараясь набраться от неё тепла на дорогу, ведь мне нужно было еще ехать домой.

Потом Алексей тащил меня к столу, сажал на покрытый пластиком табурет, поил жиденьким горячим чаем и угощал колбасой. Чай я пила неохотно, а вот перед колбасой устоять не могла, и, нет-нет, да и тянула к себе круглый, розовый, ароматно пахнущий кусок… Алексей о чем-то говорил с родителями, я отмалчивалась, все время ожидая, когда же можно будет закончить этот «визит вежливости» и рвануть, наконец, домой. Я просительно смотрела на Алексея, заглядывала ему в глаза… Ему это надоедало, через какое-то время он решал, что с меня на сегодня достаточно, и шел меня провожать.

Два раза в неделю мы ходили в клуб, который Радик обустроил в подвале своего дома. Он жил недалеко от автостанции, в старом, двухэтажном доме. Подвал облюбовали наркоманы, и жильцы вздохнули с облегчением, когда Радик выгнал всех недоумков взашей, вварил в металлическую дверь хитрый замок и стащил вниз по крутой, пахнущей сыростью лестнице «Кавасаки», который он к этому времени купил у Белецкого. Он устроил там мастерскую. Через неделю в подвале было уже четыре мотоцикла, а все остальное пространство было завалено инструментом и запчастями.

Один угол парни расчистили, — здесь стоял столик, тумбочка с чайником, скамейка и пара стульев. На стенах, кроме положенных в таких случаях плакатов с мотоциклами, были развешены предупредительные таблички: «Закончил — убери станок!»,

«Не включать! Ведутся работы!», «Лифт не работает!» В трубах шумело отопление, воняло табаком и маслом, в общем, местечко было колоритное. Первое же собрание Белецкий объявил учредительным и пообещал, что, как только решатся какие-то там проблемы, «один хороший человек» сразу же займется регистрацией клуба, и мы получим официальный статус. Президентом клуба был избран сам Белецкий. По-видимому, проблемы так никогда и не закончились, потому что официально клуб так и не был зарегистрирован. Собственно говоря, мы собирались там просто, чтобы пообщаться.

Мы пили пиво, то есть пили его, в общем-то, другие, Алексей, как всегда, делал вид, что пьет, а я пила немного, добавляя в ледяное пиво чуточку теплой воды. Мы говорили о мотоциклах, о переделках, менялись запчастями, обменивались информацией, рассказывали друг другу смешные и страшные истории.

Так прошла невообразимо длинная, морозная зима. А когда за окном вдруг затренькало, зазвенело по крышам, загомонило, когда снег превратился в лед, а лед — в воду, а вода постепенно паром сошла с асфальта, на дороге появился первый мотоциклист. Это был мужичок на старом зеленом колхозном «Урале», в телогрейке, в полиэтиленовом, красном шлеме с черным, пластмассовым козырьком и в резиновых сапогах. Он проехал мимо нас, двигатель «Урала» работал, как ножная швейная машинка, — но работал же! не сбоил! — и исчез за поворотом. И тогда мы поняли, что зима закончилась. И бросились собирать мотоциклы. И я в первый раз поняла, — какое это чудо, когда из раскиданных по ведрам и ящикам неказистых и иногда грубо обработанных деталей вдруг появляется нечто уже совсем иной организации. И есть в этом нечто и сила, и некая стройность, и завершенность, и даже плавность линий. И каждая деталь, обласканная теплом твоих рук, становится родной. И даже что-то человеческое начинает вдруг присутствовать в этом холодном, блестящем, как скальпель хирурга, и, казалось бы, совсем бездушном железе…

И тут с Алексеем что-то случилось. До этого, как будто равнодушный к бесчувственному металлу, он вдруг начал ревностно охранять мотоцикл от… меня же самой! Стоило ключу в моей неопытной еще руке сорваться, оставляя на безупречной покраске крохотную царапину, как он зверел.

— Что ты делаешь, отойди от мотоцикла! Немедленно!

Я испуганно роняла ключ на пол и отскакивала в угол гаража. Ладно, хочет поорать, пускай орет, решила я в конце концов и стала ждать, что из всего этого получится.

Не получилось ровным счетом ничего. То ли Алексей все же понял, что это мой мотоцикл, то ли сообразил, что я могу вообще бросить мотоцикл, но «весеннее сумасшествие» прошло само собой. Скорее всего, оно было вызвано тем, что, отладив и согрев собственными руками каждую частичку мотоцикла, он стал считать его своим, а я оказалась в этой ситуации третьим лишним.

Ссора (2002 год, 27 июня)

…Меня будит толчок в плечо. Ну, почему нельзя оставить меня в покое? Я на мгновение высовываю нос из-под края спальника и тут же втягиваю голову в плечи.

Хо-ло-дры-га! А деваться-то некуда. Совсем. Надо вылазить из спальника, напяливать на себя холодную, волглую косуху и идти собирать вещи. Вдруг сегодня нам повезет и будет, ну, хоть чуточку полегче?

Не повезет, не может повезти: впереди девять печально знаменитых грязевых ванн, водители вездеходов все уши нам про них прожужжали. И КАМАЗы там вязнут, и УАЗики там по крышу проваливаются. Так что легче не будет. А значит, надо вставать и идти.

Небо снова затянуто облаками. Это не беленькие вчерашние овечки, это предвестники дождя. Кажется, снова капает. Мы не завтракаем, — экономим продукты.

Я собираю вещи, скатываю спальники, коврики, распихиваю свитера и носки по пакетам. Алексей крепит багаж к «Уралу» с коляской. Остальные тоже суетятся, прогревают мотоциклы, скидывают вещички. Они почему-то никогда не ждут нас, и мы всегда немного опаздываем, совсем чуть-чуть, секунд на тридцать. И этих тридцати секунд вполне хватает, чтобы наши мотоциклы оказались в самом хвосте колонны.

Будаеву это даже нравится, — он едет почти последним и совершенно точно знает, что с сыном все в порядке. Алексей на одиночке едет замыкающим, и я постоянно оглядываюсь, ведь одиночка — самый опасный мотоцикл, на нем можно упасть, на нем легче улететь с дороги под обрыв, ведь местами Алексей едет на нем стоя, как на кроссовом мотоцикле, а значит, не может вовремя переключится или затормозить, — ворочать рулем одиночки нелегко, я знаю, о чем говорю, я сама им недавно ворочала.

А ведь опаздываем мы не по своей вине, просто в коляске у Алексея сложены запчасти на всю команду и котелки, на каждой стоянке кто-нибудь ремонтируется, оставшиеся запчасти и помытые котелки парни отдают Алексею в последний момент, а ведь ему нужно все аккуратно уложить, иначе багаж просто не войдет в коляску.

Вот и сейчас, все уже прогревают мотоциклы, а мы только-только упаковались.

Алексей торопливо заканчивает привязывать «Манарагу», я прогреваю одиночку. Уж это-то я могу сделать. Алексей машет мне рукой.

— Да иди же ты! Иди, вон, на ту сторону!

Я нерешительно топчусь на месте.

Алексей разворачивает мотоцикл с коляской, съезжает с насыпи и штурмует реку вброд. Веер черных брызг разлетается в терпком, как глоток молодого вина, чистом воздухе. На мгновение, только на мгновение он буксует почти у самого берега, но «Урал» справляется с нагрузкой, зубастая резина цепляется за камни, и мотоцикл вырывается на берег.

Я осторожно перехожу по старым трухлявым бревнам моста на ту сторону. Когда их положили? В конце тридцатых? В сороковых? Железное все же дерево — лиственница!

Но даже оно не выдерживает шестьдесят лет бессрочной службы: оно крошится под сапогами, щепки летят вниз, в черную блестящую воду. Остальные едут вслед за мной, я отступаю в сторону, на торчащие одиночные бревна, чтобы пропустить мотоциклы. Будаев перегоняет свой мотоцикл, потом уступает его Юрке, заводит оставленный Алексеем «Урал» с коляской.

— Подождем Лёшу? — почти умоляю я, он безразлично смотрит назад, убеждается, что Алексей сел на одиночку и трогается с места.

Я вскакиваю в седло в последний момент. На часах — семь тридцать. Дорога снова вьется между сопок, которые становятся все выше.

Мы выходим к Светлой только через час. Из-за дождей черно-синяя река вздулась, и на дороге образовались прижимы.

Вопреки моим опасениям, облака тают, и показывается солнце. Вода от этого становится еще более черной, кажется, что река до краев наполнена чернилами.

Дорога идет совсем рядом с водой, стихия поглотила крутой берег, и теперь река течет под колесами мотоциклов. Слева словно нарисован черно-белой краской каменистый крутой обрыв. Кое-где с него свешиваются чахлые кустики, вверх торчат тонюсенькие молодые пихты. Разминуться на такой дороге с грузовой фурой невозможно, и я молю кого угодно: провидение, местных богов, судьбу, чтобы нам не встретился вездеход.

Оказалось, обещанные прижимы можно проехать. Здесь не такая уж плохая дорога, главное препятствие — большие камни, которые совсем не видно под водой.

Мотоциклы виснут на них рамами колясок и поддонами. Зрелище необычное: плавное течение, черная вода отражает небеса прямо под ногами. Кажется, что мотоциклы едут по поверхности воды, и только умелые матерки парней возвращают меня к действительности. Я смотрю на Светлую. Кто придумывал названия странным рекам в этих диких местах? Чем руководствовался этот человек? Вчера мы проезжали Намаму, — она была светлой. Сегодня мы проезжаем Светлую, но она совсем темная и глубокая. Она не меньше пятидесяти метров в ширину, на том берегу стеной стоит тайга, течение не быстрое, но катится вся эта могучая масса воды с такой устрашающей силой и неумолимостью, что становится не по себе, и ты понимаешь, что эту силищу ничто не остановит. Прямо от каменистого полотна дороги начинается глубина, шагнешь, — и не найдет тебя больше никто. Это не синяя глубина солнечного моря, и не лазоревая, стерильная глубина бассейна, и даже не мертвенная зелень саянского Китоя, это нечто темное, страшное, затягивающее. И не нужно смотреть на неё так долго: свинцовые воды реки гипнотизируют, и уже не помнишь, ни зачем ты здесь, ни кто ты, ни куда тебе нужно идти. Так можно навсегда остаться сидеть на камне и смотреть в вязкую, тягучую, хрустально-черную бесконечность. Светлая неторопливо катится вдоль суровых берегов, и мне все мерещится, что хранит она в себе какую-то неутоленную печаль.

— Смотри! — отвлекает меня Алексей.

Я возвращаюсь обратно, словно из далека. Оказывается, я сижу на холодном камне, сзади десятиметровый отвесный обрыв. Здесь прижимы заканчиваются, а потом дорога взбирается на крутизну, словно, для того чтобы, разбежавшись, кинуться в воду, но в последний момент передумывает, ныряет в сухое русло притока и снова карабкается по круче вверх. Можно только догадываться, насколько высоким должен быть паводок, чтобы приток стал полноводным. Это уже за пределами моего воображения. Я оборачиваюсь. Алексей нашел среди камней оторванный резиновый брызговик, на котором крупными, белыми буквами написано «Nissan», его оставил тот, кто был здесь до нас. Быть может, это ребята из Новосибирска? У них наверняка были такие джипы. Если прошли они, значит… Да ничего это не значит, просто они ехали сухим, жарким летом, когда воды здесь просто не было, а Светлая текла где-то далеко внизу. Мы же влипли, как говорится, по полной.

Мотоциклы один за одним подтягиваются, выстраиваются колонной. Мы снова трогаемся в путь. Вернее, трогаются мотоциклы, я иду пешком, долго лезу в горку.

Она не спешит заканчиваться. Мы поднимаемся все выше и выше, и вот, слева от нас снова обрыв, склон зарос березняком, но тоненькие, нежные стволы не смогут удержать мотоцикл, если он захочет рвануть вниз. На сложных участках я пытаюсь страховать Алексея, утешая себя тем, что лучше уж пусть мотоцикл переедет через меня, чем Алексей слетит с обрыва. Алексей в опасных местах снова встает на ноги и пытается быстро вертеть коротким ломом руля. Иногда это получается, но не сейчас, сейчас он пролетает мимо меня, заднее колесо мотоцикла скользит на камне, и мотоцикл падает, Алексей колобком катится по дороге, сразу же вскакивает и подбегает к «Уралу», мы вдвоем поднимаем мотоцикл.

— Сейчас, сейчас, давай, — бормочет он, — все в порядке.

Его лицо от усталости ничего не выражает. Он едет дальше, я снова иду пешком, звуки мотоциклов замирают за ближайшими лиственницами, и на мгновение становится совсем тихо, я, беспокойно оглядываясь на притихшие и словно вдруг напрягшиеся в ожидании какого-то события сопки, бегу, задыхаясь, вверх. Я нахожу их в сотне метров выше, парни остановились, чтобы перекурить. Здесь подъем заканчивается, поверх верхушек деревьев я вижу новую долину, дорога уходит между двух сопок вправо. Делать нечего, поехали.

К «ваннам» мы вышли к обеду. Впрочем, обед — он только в цивилизованном мире — обед. Нам обедать нечем, а, значит, надо ехать дальше.

Караван нерешительно останавливается на развилке, влево уходит хорошая, лесная и, главное, сухая дорога. Она вьется между высоких сосен с толстыми, медными стволами, она обманчиво красива, она обещает нетрудный путь. Она похожа на проселок где-то совсем рядом с деревней. Это дорога на Молочный ключ. Я не знаю, что это такое, но это там.

— Он говорил, можно попробовать пройти через Молочный ключ, — Будаев вопросительно смотрит на Вадима, тот молча жует травинку, потом кивает.

— Давай, попробуем.

У меня предчувствие, что мы зря сожгем драгоценный бензин, дорога уходит совсем в другую сторону, но я молчу. Караван сворачивает влево, под колесами плотный песок, скорость сразу же растет. Но дорога оказывается такой хорошей только первые семьсот-восемьсот метров, потом мы въезжаем на поросшую сочной, высокой травой поляну и упираемся в густой подлесок. В нем есть тропинки, и даже «Урал» с коляской по ним пройдет, но всем становится ясно, что мы выехали к болоту.

— Надо сходить, посмотреть, что там, — тонкий голос Будаева далеко разносится по замолчавшему лесу.

— Лёха, пойдем, сходим, — после нескольких минут тягостного молчания говорит Вадим.

Алексей уходит вместе с ним, под его маленькими, черными, резиновыми сапожками хлюпает вода. Мы остаемся ждать. Парни понуро сидят на мотоциклах. Олег Рудин откидывается на коляску, и, по-моему, даже умудряется задремать. Андрей Кравчук сворачивает куртку, кладет на руль, переворачивается, ложится головой на руль, ноги свешивает с сиденья и тоже пытается немного поспать. Будаев отходит к сыну, я просто сижу и жду. Над каждым из нас сразу же начинает виться плотное облако гнуса. Мошка настойчиво лезет в глаза и забивается под шлем, в волосы, щекочет за ушами, попадает в нос и в рот при каждом вдохе, надсадно звенят комары. Я отмахиваюсь от них, трясу головой, словно лошадь, но это не помогает. Наконец, я слажу с сиденья и начинаю бесцельно бродить по поляне, — так меньше кусают.

Ребята возвращаются через двадцать минут. Еще издали Вадим отрицательно машет рукой.

— Не пройти! — говорит он негромко, когда подходит ближе. — Болото… Мы там следы медведя видели. Вот такие! — он показывает, какого размера следы.

Алексей кивает в знак того, что они в самом деле наткнулись на медвежьи следы.

— Рядом прошел, — говорит Вадим. — вода еще набраться не успела.

— А я даже не понял, что это медвежий след, — Алексей говорит мне, но слышат его все, — я сначала подумал — детский. Босиком кто-то прошел.

— А похоже…

Мы возвращаемся на дорогу. Нам не миновать девять ванн, кто-то там, наверху, решил отыграться на нас. Мы выезжаем к первой луже. Ни у кого нет ни малейшего желания даже сходить померить глубину, всем и так понятно, что мотоцикл здесь утонет. Дорога — сплошной торф, в слое которого вездеходы не один десяток лет продавливали колею. Уж постарались, продавили! Вода в луже коричневая, но прозрачная, её сегодня еще никто не замутил. Слева — болото, справа… Да, кажется, справа можно пройти, здесь неширокий, метров в десять, болотистый луг, поросший густой малахитовой осокой, он тянется вдоль лужи и заканчивается там, где дорога выходит из воды. Здесь уже проходили вездеходы, в траве видны заросшие, давние следы от колес. За лугом начинается зеленоватый подлесок, а дальше растут высокие лиственницы. Потоптавшись по лугу, парни разрабатывают план.

— Ну, здесь проехать можно…

— Встрянем.

— А чего встрянем, разогнаться вон там, на дороге и — покуда хватит газа.

— А потом?

— Веревками, а там и в воду спрыгнуть можно, там не глубоко, только бровка высокая, но это уже фигня.

— Кто пробовать будет? Лёха, ты?

И снова пахнет сожженным сцеплением, горит ферродо. Это испытание на страх, кто меньше боится, тот дальше проезжает, прежде чем завязнуть в торфе, потом мотоциклу помогают веревками. Первым едет Алексей на своем «Урале». Он проходит очень далеко по лугу, соскакивает с мотоцикла и идет рядом с ним, осторожно держа ручку газа, потом, в самом конце луга, он вскакивает в седло, «спрыгивает» на своем тяжелом мотоцикле с бровки в воду, отъезжает на взгорок, глушит мотоцикл и идет за одиночкой. Одиночка хлопот почти не доставляет.

Потом едут Будаев, Рудин, Королев, Мецкевич и, наконец, Андрей Кравчук. Его приходится ждать. Теперь я знаю, почему люди гибнут в тайге, — это происходит из-за безалаберности, самоуверенности и неподготовленности. Они не знают, что провести в тайге месяц, это совсем не то, что выбраться в лес на выходные или съездить в Тальяны, за ягодами. Здесь важна не только материальная подготовка, но и подготовка психологическая. И если в последнем Андрей Кравчук преуспел, — его олимпийское спокойствие иногда раздражает даже Будаева, то вот по матчасти — не очень. И дело даже не в том, что он пошел вокруг Байкала в старых кирзовых сапогах, которые порвались на следующий день, и которые он каждый вечер зашивал на привале суровыми черными нитками, а на следующий день они рвались снова. И дело не в том, что вместо нормальной запасной обуви он взял с собой туфли. Мне, в конце концов, наплевать, в чем он будет ходить по тайге, когда сапоги окончательно развалятся. Дело в том, что его мотоцикл оказался самым неподготовленным. У него сношена «собачка» на кикстартере. Он пинает кик, но тот не входит в зацепление с валом коробки передач. Он его пинает, пинает… Этот цирк мы все наблюдаем по пятнадцать раз на дню, то есть каждый раз, когда он глушит мотоцикл, или когда тот глохнет сам.

Вот и сейчас все стоят и ждут. Дребезжащий звук пинков по стартеру плывет над притихшим болотом, снова становится слышно, как пищат комары. Будаев тихо матерится. Он кроет дорогу, кроет погоду, достается и Андрею. Наконец, кик «схватывает», мотоцикл заводится, и все снова впрягаются в работу. Я иду вперед, смотреть очередную «ванну». Все не так уж страшно, зря стращали нас водители, впрочем, здесь можно хорошо «встрять» на КАМАЗе. Лебедкой зацепиться не за что. Даже самая высокая лиственница не удержит даже легковушку, — деревья здесь тонкие, болезненные, да и есть от чего: из последних сил держаться они корнями за скалу, за камень, слой земли совсем тонкий, а там, где он есть, — насквозь пропитан водой. Нам проще, чем водителям грузовиков, — мы можем тащить мотоциклы на руках. …Самое сложное остается напоследок, здесь болото изрезано следами грузовых автомобилей. Каждый раз они ищут новое место, чтобы проехать. Дважды пройти по одной колее невозможно, — провалишься. Здесь вязну даже я, а сколько во мне весу?

Пятьдесят семь кило, не больше! А в начале было шестьдесят три… В колеях стоит вода, я проваливаюсь даже стоя рядом с ними, на бровке. Ой, мамочки…

— Давай-давай! — Алексей гонит одиночку вперед, почти не глядя, без разведки.

Мотоцикл заваливается на бок, я бегу, цепляясь ногами за траву, помогаю поднять «Урал», Алексей заводит мотоцикл, проезжает еще метров пять и засаживает его в жидкую тину передним колесом. Он слазит с мотоцикла и, оскальзываясь, встает на бровку. За мотоцикл можно не волноваться, — он настолько увяз в грязи, что стоит и не падает. Я пытаюсь вразумить Алексея, но это бесполезно. Он ненавидящими глазами смотрит назад, в них — полное отсутствие надежды.

— Позвать? Позвать, Лёш?

— Дава-ай! — хрипит он, подскакивает к «Уралу» и рвет руль вверх.

Одиночка не двигается. Алексей беспомощно топчется, потом снова командует.

— Заднее… Освободим заднее. Тащи! Давай!

Мы с разных сторон беремся за бугель, я стараюсь подцепить маятник, утонувший в жиже, руки скользят. Мы тянем вверх изо всех сил, и я отчетливо слышу, как трещат жилы. Мы почти валимся на кочки от усталости, сидим на корточках, упершись в небольшие сухие островки руками, отдыхаем. Звук мотоциклов приближается, Алексей, снова глянув назад, умоляет:

— Давай, еще раз, еще попробуем!

И мы рвем «Урал» из грязи еще раз, и заднее колесо все же приподнимается, но это — не самое тяжелое, — самое тяжелое это то, что его нужно переместить еще и вбок.

Но грязь держит почище цемента. Колесо с чавканьем снова погружается в болото, брызги летят в лицо. Алексей сидит на корточках у мотоцикла, и смотрит перед собой.

— Ладно, иди, — прогоняет он меня. — Иди вон, на дорогу, без тебя вытащим.

Я ухожу с чувством вины за то, что ничем не могу помочь, — мотоцикл весит больше нас обоих в два раза. Да нет, уже больше… С таким же успехом мы могли бы стараться вырвать из земли дайку*. Результат, во всяком случае, был бы одинаковый.

От «ванн» прогоняют не только меня, прогоняют и Юрку. Юрка не разговаривает со мной, он зорко смотрит за отцом. Мы вдвоем, но не вместе, торчим на дороге, кормим комаров. Когда мне это надоедает, я развожу маленький костерок из щепочек и сухого мха. Странно, но сухого мха полно на этом болоте. Дымок окутывает меня невесомым облаком, которое поднимается вверх и быстро развеивается. Мне приходится снова и снова подкидывать в огонь мох и траву. Юрка уходит в лесок, но, буквально через минуту выскакивает обратно. Его лицо мертвенно бледно, он широкими глазами смотрит на подбежавшего отца. Он наступил на зайчонка. Да, я его понимаю, здесь может до смерти напугать все, что угодно, даже зайчонок.

Вадим припадает к ручью, бегущему прямо по дороге, и пьет из него, как волк. Не знаю, почему, но мне неприятно на него смотреть.

Наконец, все мотоциклы в сборе, парни отдыхают. Будаев раздает каждому по сухарю.

Я кусаю железный сухарь и жую. Слюны нет, а сухарь на вкус такой же, как и на вид, — отдает железом. Я даже есть не хочу, без еды как-то легче. Вот только вкус во рту омерзительный и голова болит.

Мы едем и едем, и едем. Нам то приходится ждать Андрея и его «зауросивший» мотоцикл, то ломается кто-нибудь из парней, то дорогу пересекает река. Слава Богу, здесь нет глубоких речек, каменистые русла ненадолго задерживают группу. К вечеру становится даже жарко, а мне, в черной куртке и в черном шлеме и вовсе — невмоготу. На одном из бродов группа уходит вперед, остаемся только мы с Алексеем и Будаев. Алексей смотрит на меня, сует руку в карман кителя и вытаскивает серый от грязи платок.

— Возьми.

Оказывается, у меня носом идет кровь. Я ложусь на спину прямо на камни, прижимаю намоченный в ледяной воде платок ко лбу, шмыгаю носом. Будаев смотрит на меня и с укором качает головой, сетуя на очередную задержку.

Через пять минут я на ногах…

Надо ехать. Надо.

На ночевку мы останавливаемся перед неприветливой шумной рекой. Она течет под уклон из глухого медвежьего угла и отличается от тех небольших ясных речек, которые мы штурмовали весь день. Здесь тихо и сумрачно, русло реки загромождено топляком, его гладкие скелеты белеют в подступающих сумерках. Кругом стоит и чего-то ждет тайга. Будаев съезжает вправо от дороги, — здесь отсыпанная гравием, ровная, как тарелка, площадка. С одной стороны её огораживают разросшиеся прибрежные кусты, с другой — огромная куча гравия. Это даже не куча, это целый холм. Сколько лет прошло с той поры, когда его насыпали? Почти семьдесят. Но до сих пор это место не заросло, до сих пор раны, нанесенные тайге, живы. Темнеет так быстро, что я уже ничего не могу рассмотреть. Небо затянуто низкими черно-лиловыми тучами. Я выбираю место, и мы снова торопливо раскидываем палатку. Меня пугает близость кустов.

— Пожалуйста, Алеша, пожалуйста, давай поставим одиночку с той стороны… — прошу я, боясь, как бы он не отказал, — он слишком устал, чтобы исполнять мои прихоти.

Но, видимо, ругаться со мной у него тоже нет сил, и мы вдвоем перекатываем одиночку. Теперь палатка стоит между мотоциклами.

— Мыться пойдешь? — спрашивает он, я киваю в ответ, скидываю лишнюю одежду, беру полотенце.

Мы не мылись уже много дней. Запах невыносимый. Алексей достает из коляски котелок.

— Нет, я х…ею! — раздается возмущенный рев, когда мы направляемся к броду. — Я, б…ть, тут жратву варить буду, а эта везде мыться будет!

Я замираю на месте, какое-то время уходит на то, чтобы понять, что он сказал «везде», а не совсем другое слово. Алексей берет меня под локоть, это движение защиты и, одновременно, сдерживания. Он молчит, но всем своим видом приказывает мне не лезть в свару, которую затевает Вадим Мецкевич. На мгновение на площадке становится тихо, лишь слышен грохот реки за кустами, шорох листвы и шелест ветра в ветвях ближайших деревьев. Я не вижу отсюда ни выражения лица Мецкевича, ни выражение лиц Будаева, Юрки и остальных. Мецкевич стоит, широко расставив ноги, руки упираются в пояс, концы завязанного на голове цветистого платка-банданы пиратски развеваются на ветру. Он готов к бою. К бою со мной. Ему нужна только команда Будаева. Но Будаев молчит. Мгновение, когда можно было кинуться в драку, проходит. Значит, можно идти. Под ногами Алексея хрустит галька, он так же молча увлекает меня к реке, я тащусь следом. Мы уходим довольно далеко по другому берегу, так что лагеря совсем не видно. В сумерках нас обступают лунно-белые стволы осин.

Я зачерпываю в котелок холодной воды, быстро скидываю с себя всю одежду, и проливаю на себя, от холода тело покрывается крупными мурашками. Я смываю с себя пот вместе с комарами, которые моментально облепляют тело.

— Да давай быстрее, чё возисся? — шипит Алексей, когда он волнуется, то невольно переходит на забайкальский говорок. Он чутко всматривается и вслушивается в сторону лагеря, не идет ли кто.

Ну, это уже чересчур! Что они, совсем, что ли, спятили? Я не верю в это, но все же одеваюсь быстро, не вытираясь. Потом наступает очередь Алексея. Я поливаю ему на облепленную комарами спину, ежусь от новых укусов. Нет, так все же легче, чем не мыться, хоть бодрость какую-то чувствуешь… Ну, хоть ненадолго. Чтобы хватило сил вернуться в лагерь и лечь спать.

В темноте на площадке уже горит костерок. Они встали в отдалении, мотоциклы поставили вкруг костра. Сегодня они не будут ставить палатки — неохота. Они просто натянут между мотоциклами пленку, кинут на землю коврики и заснут прямо в одежде.

Пока я расстилаю спальники, Алексей уходит за дровами. Меня все еще трясет от выходки Мецкевича. Так больше продолжаться не может. Я больше не хочу ехать с ними. Не хочу! Завтра мы выйдем на Срамную, пройдем по ней два километра, а там — рукой подать до Куморы. Лучше рисковать и ехать в одиночку, чем с такими друзьями.

Я не дохожу до костра метров десять.

— Спартак!

— Чего?

— Поговорить надо…

Будаев неторопливо, с достоинством подходит ко мне. Руки в брюки, нижняя губа чуть поджата, глаза прищурены, — так он внимательно приготовился слушать. От волнения я начинаю заикаться, и первое слово дается мне с трудом. Спартак натужно вслушивается в мою речь.

— С-с-слушай, Спартак, мы… Ну, когда выйдем, мы с вами больше не поедем.

— А куда поедете? — у него заходили желваки, и он смотрит на меня ненавидящими глазами. Этот взгляд трудно выдержать, но надо.

— Мы… Просто я все равно не успеваю за вами, уж лучше мы сами… — голос у меня предательски прерывается, и я ненавижу себя за слабость.

Он думает несколько секунд.

— Ну, это чё получается, мы вас бросаем.

— Но нам-то будет легче, зачем нужна нервотрепка, и вам тоже проще, нас ждать не надо, — помогает мне подошедший Алексей.

— Лады… — Будаев широкими шагами уходит к костру. Он взбешен.

Мы смотрим ему вслед.

— Зря ты сейчас об этом… — говорит Алексей.

— Не удержалась, — я безнадежно машу рукой, что сделано, то сделано.

Алексей приносит большую миску с гречневой кашей.

— Тут на двоих. На ложку, ешь!

— Не хочу! — я отталкиваю дымящуюся миску. — Не буду! Пусть они подавятся своей кашей! Я вообще есть не хочу!

И в самом деле, есть я не хочу совершенно, и даже щекочущий ноздри аромат гречки с тушенкой не пробуждает аппетит. Я бы лучше поспала.

— Ты не упрямься, — шепчет Алексей. — Ись надо! Как так, не ись? Откуда силы возьмешь?

Силы мне нужны. Я насильно запихиваю кашу в рот, глотаю. Снова запихиваю, снова глотаю. Не хочу.

— Ешь остальное, я больше не буду.

Алексей укоризненно вздыхает. Он доедает все, до последней крошки.

Костерок уже еле мерцает в подступившей темноте, в лагере становится тихо.

Наверное, мы забрались в самое дикое место заповедника. По кустам стреляет серый, как привидение, заяц. У него длинные, тяжелые прыжки, он косится на костер и исчезает в кустах. Отправившийся погулять Алексей возвращается удивленный, — на дороге столбиком сидит и смотрит на костер крупный соболь. Он даже не реагирует на появление Алексея. Тот возвращается к палатке притихший и словно присмиревший.

Наконец-то можно завалиться спать. Я проваливаюсь в темноту, едва коснувшись щекою жесткой косухи, которая служит мне подушкой.

Я просыпаюсь среди ночи в кромешной тьме от того, что за палаткой кто-то ходит.

Кто-то очень большой и очень тяжелый. Шаги медленные, но какие-то мягкие, под ногами отчетливо скрипит гравий. Топ-топ… Топ-топ…

— Уф-ф-ф, у-ф-ф, у-ф-ф-ф, — слышу я тяжелое дыхание.

На какую-то долю секунды я думаю, что это кто-нибудь из парней, но тут же понимаю, что это не они. Шаги слишком грузные и медленные. Если бы кто пошел ночью по нужде, он бы так не расхаживал.

— Медведь… — ошалело понимаю я. — Это медведь…

Наверное, надо было кричать, звать на помощь, будить Алексея, выглянуть из палатки и посмотреть, — а действительно ли это медведь? Но я просто засыпаю, как проваливаюсь. Да плевать я на все хотела, что мне медведь, в самом деле…

Листвянка (1999 год, весна)

Это был странный сезон, мой первый сезон, когда я ездила на мотоцикле сама. За зиму я все забыла, и Алексею пришлось учить меня заново. Не понимаю, как он не боялся ездить со мной «вторым номером». Моим коронным трюком было тихонько подкрадываться к перекрестку на зеленый сигнал светофора, гадая: успею или не успею, и подъехать к пересечению улиц в тот самый момент, когда зеленый фонарь начинал мигать, показывая, что буквально через секунду загорится желтый, а то и вовсе, красный, — это уж зависело от регулировки светофора. Тут в меня словно бес вселялся. Я откручивала ручку газа и с воем и бибиканьем в самый последний момент вылетала на перекресток перед уже стартующими автомобилями. В повороте я переключалась на более высокую передачу, от чего Алексея вцеплялся в спинку, и с мотоцикл, набирая скорость, проносился в миллиметрах от капотов и крыльев машин.

По-моему, многие водители Ангарска в тот сезон запомнили мотоциклиста на ярко-синем «Урале» в красном шлеме. А что, собственно говоря, от меня можно было ожидать? Я ничего не видела в громадном китайском шлеме-интеграле, он, словно шоры, сужал поле зрения. Кроме этого, он был очень тяжелым и однажды, попав в ухаб, я услышала, как хрустят шейные позвонки. Не могу сказать, что мне понравился этот звук. Хромированные зеркала, которые Алексей установил мне на мотоцикл, все время отворачивались, так что их приходилось поправлять, а то и завинчивать на ходу рукой, с коробкой передач я не дружила, глохла на перекрестках, забывала открыть краник на бензобаке, в общем, была позором всего байкерского сообщества.

Я очень боялась, что гаишники быстро смекнут, что «Урал» у меня «вне закона», без коляски, и заберут его на шрафплощадку. Но они остановили меня несколько раз в начале сезона, с усмешкой в глазах осмотрели с ног до головы, убедились, что с документами у меня все в порядке, и больше не трогали, наверное, считая, что с этой «ненормальной» на «Урале» штрафы брать грех.

Это был сезон падений, или, как я поэтично называла, «полетов» с мотоцикла.

Сезон можно было бы озаглавить так: «Как я летала с «Урала». Падение следовало за падением. Через неделю после того, как я села в седло, я поняла, что больше в юбке мне не ходить, — ноги отливали синевой всяческих оттенков, потому что тяжелый оппозит меня не слушался, не желал останавливаться там, где хотела я, и все время норовил упасть: когда я садилась на него, когда трогалась, когда ехала, и когда останавливалась. Мотоцикл спасали дуги безопасности, меня же спасать было нечему. Мне, безалаберной, торопливой и несобранной приходилось учиться быть внимательной и сосредоточенной. Я забывала по сто раз на дню одно и то же, какие-то самые примитивные вещи: убрать подножку, открыть краник, включить ближний свет, не забыть выключить поворотник на дороге.

Первое падение было самым страшным, — своей неожиданностью, внезапностью. Я испытала странное недоумение, растерянность и смущение. Мне показалось, что мотоцикл вдруг взбесился.

В этот день мы с Алексеем собрались в первый раз съездить на Байкал, в Листвянку.

Алексей там был не раз, а я — не бывала. Мы договорились, что он пригонит мотоцикл под окна моего дома, но что до Иркутска поведу я. В назначенное время я услышала звук знакомого двигателя, через минуту — звонок в дверь, и на пороге появился Алексей.

— В этот раз ты все делаешь сама, — сказал он, когда мы спускались вниз. — Все — от начала и до конца. Вот ключ. Действуй.

Чтобы выехать из квартала, нужно было съехать с места и развернуться. Ничего сложного. Я решила, что сперва я развернусь, а уж потом Алексей сядет на заднее сидение. Я взяла ключи, открыла бензокран, несколько раз нажала на кик, повернула ключ в замке, чуть прикрыла воздушную заслонку и топнула. Мотоцикл завелся. Алексей одобрительно кивнул. Я села, поддала газу, съехала с места и начала разворачиваться. Вот тут-то он и взбесился. На самом деле падала я быстро, и все же как-то слишком медленно, в полете мое сознание успело запечатлеть кучу всяких мелочей: сперва я ударилась об асфальт бедром, потом — плечом, потом меня развернуло на спину и я, наконец, оттормозилась шлемом. «Урал» со скрежетом упал рядом. В момент падения крышка с бака сорвалась, и бензин хлынул на меня, заливая мне кожаные брюки и ботинки. Упав на бок, мотоцикл не заглох, а продолжал, как ни в чем не бывало, работать. Сообразив, что в любой момент я могу вспыхнуть, как факел, я рванулась к «Уралу», вскочила и, подбежав к нему, выключила зажигание, повернув ключ. Меня било в ознобе от боли и пережитого страха. Сильнее всего я ударилась левым бедром, даже сквозь кожаные перчатки немного ободрала ладони, но это уже были мелочи, это было не в счет. Алексей подскочил, когда я уже стояла, держась за ногу и сжимая зубы. Какой-то мужчина гулял с собачкой у среднего подъезда соседнего дома и с любопытством посматривал на нас. Это меня разозлило. Мы подняли мотоцикл.

— Ты забыла отомкнуть руль, — пробормотал Алексей.

— Да я же его не замыкала, поэтому и не отомкнула! — заорала я что есть мочи, — Как я могу помнить что-то, если я этого не делала! Мне же и в голову придти не могло, что ты его замкнул…

— Ну все, теперь ты никогда на него не сядешь… — сказал он совсем упавшим голосом.

Эти слова разозлили меня еще больше.

— Ага, сейчас, не сяду! — я завела мотоцикл одним пинком, лихо оседлала его и крикнула, — Садись!

Я доехала до Иркутска за пятнадцать минут. Перед самым городом остановилась, слезла, походила возле мотоцикла. Алексей виновато молчал, я тоже ничего не говорила. Мы поменялись местами. Пока ехали через Иркутск, я немного остыла, да и боль поутихла, а за Иркутском стало просто интересно — ровная, хотя и узкая скоростная трасса летела то вверх, то вниз, выписывала незамысловатые повороты, и я не заметила, как хорошее настроение вернулось.

— Хочешь за руль? — спросил Алексей, когда мы остановились, чтобы согреться.

— Ага… — я была не уверена, а не уверен, говорят, не обгоняй. Но мне пришлось.

Как только я села за руль, на моем горизонте возник грейдер. Он мирно плелся свои тридцать километров в час, и его нужно было обойти. Дорога была пустой, и я уверенно пошла на обгон, но как та ворона, не вовремя призадумалась, заметив сплошную полосу. Я ведь правила зачем-то зубрила? Зубрила! Значит, их нужно применять на практике. Идти на обгон нельзя!

— Ты что творишь? — спросил меня Алексей, который приказал мне остановиться. — Ты почему его не обошла? Там же никого не было!

— А там была сплошная полоса, да и мост какой-то притом, — гордо заявила я.

Алексей постучал по лбу.

— Садись и обгони его!

Я села и поехала обгонять грейдер. Догнала я его быстро, — желтое чудовище, торча в стороны всеми своими приспособлениями, неторопливо тарахтя движком, карабкалось в горку. Ехало оно со скоростью не больше двадцати километров в час, я пристроилась сзади, посмотрела на встречку, убедилась, что сзади никого нет, и рванула на обгон. Я вылетела на встречную полосу, поравнялся с грейдером, переключилась на третью и открутила ручку газа, ожидая невиданной мощи от мотоцикла. Но он внезапно чихнул, заглох, завилял, и мы свалились на бок, благо, скорость наша к тому времени не превышала и пяти километров в час. Поднявшись, я глянула вперед, — из-за поворота в любой момент могла на скорости выскочить машина.

— Тащим! — скомандовала я, и мы оттащили оппозит на обочину.

Алексей снял шлем и захохотал. От ветра его разрумянило, глаза блестели.

— Он, наверно решил, что мы пьяные вдупель, — закричал он мне. — Это надо же, грейдер обогнать не можем! Блин, ну точно! Два пьяных колхозника на "Урале"!

Я хотела обидеться, но не выдержала и тоже засмеялась.

Грейдер мне удалось обогнать в третий раз. Все было, как положено: прерывистая линия не давала повода для сомнений, а встречная полоса была пустой.

Чем ближе мы подъезжали к Байкалу, тем холоднее становилось, потом деревья вдруг остались позади, а мотоцикл оказался на узкой дороге, зажатой между горой и отбойником. Мне все время казалось, что туристические автобусы, которые шли навстречу, вот-вот наедут на меня, и я постоянно маневрировала, стараясь не попасться им под колеса. Байкал я не видела, потому что все время смотрела только на дорогу. Сбоку виднелось что-то голубое, волнующее, искрящееся, свежее, молодое и давно уже состарившееся, славное, священное, в общем, самое разное при разной погоде и для разных людей. Местные тетки продавали на причале омуль: соленый, копченый, горячий, сушеный… От нагретых сопок шло тепло, которое тут же смывало с тела прохладным ветром, дувшим с моря. Я завершила наше путешествие изящным пируэтом возле черного новенького «Лэнд-Крузера» на набережной и остановилась. Алексей вытер пот.

— Я думал, ты сейчас в него въедешь, — сказал он мне, на что я беспечно ответила:

— Не боись!

А потом мы ели омуль, смотрели на мощный прибой, который размеренно бился о камни набережной, наблюдали за автотуристами, которые, в светлых маечках и шортиках, вспотевшие, вырывались из машин, чтобы хоть чуть-чуть подышать свежим байкальским воздухом. Дамочки смотрели из-под руки вдаль и фотографировались на фоне старенького парохода, притулившегося у причала, мужчины, завидев нас, разворачивали плечи сразу становились как-то более мужественными. Нам не хотелось думать, что они принимают нас за местных, и мы вызываем одно лишь желание — защитить от нашего присутствия своих жен и дочерей, и мы решили, что они нам завидуют. Да так оно и было, в самом деле! А никак иначе и быть не могло!

Дорога обратно была мучительной, — я устала, ехала медленно, Алексей то и дело шипел, чтобы я ехала быстрее, но этого я сделать не могла, потому что, смотрите выше, я устала. Когда мы приехали домой, и я стянула с себя кожаные штаны, чтобы развесить их на балконе для проветривания, потому что они на всю квартиру воняли бензином, я увидела уже черную, налившуюся гематомой ногу.

— Может, «скорую» вызвать? — спросил дрогнувшим голосом Алексей.

— Ага! Они мне приедут зеленкой намазать! — фыркнула я.

Ночью я узнала, что такое «асфальтовая болезнь» — меня «ломало», тошнило, болело все тело, нога горела огнем. Я никак не могла устроиться так, чтобы мне было полегче. На узкой тахте мне и одной бывало тесновато, а тут еще Алексей решил остаться ночевать. При этом спал он, как убитый, и разбудить его мог только звонок будильника в шесть тридцать утра. Когда же я все же растрясла его, он бессмысленно глянул на меня своими синими зенками и, сказав:

— Ну, а я-то чем помочь могу… — снова уснул.

Я скрипела зубами, пила цитрамон и мазала ногу всем, что было в аптечке. Уснула я только тогда, когда Алексей утром ушел домой.

Странно, но до сих пор я не воспринимала наши отношения всерьез, да, в общем-то, ничего серьезного и не было. Так, баловство одно. Всю зиму мы встречались два раза в неделю на квартире у его бабушки — Евдокия Давыдовна работала сторожем, и свою однокомнатную квартиру на первом этаже оставлять без присмотра боялась. В принципе, эти встречи нас ни к чему не обязывали, хотя как-то уже само собой подразумевалось, что мы друг друга любим. Да, мы были разные, но нас объединяли не только мотоциклы, мы одинаково смотрели на многие вещи. Например, и для меня, и для него деньги не были главными в жизни, он, конечно, как мужчина, относился к ним бережней, но и только. Как и во мне, в нем не было ни капли коммерческой жилки или дешевого торгашества. Ему было легче сделать красивый жест и сказать:

«Бери! Дарю!», чем продавать, торговаться, и, как он говорил, «кромчить». Мы оба почти не пили и не переносили пьяных. Один раз, зимой, я специально позвала Алексея на «корпоративную вечеринку», чтобы посмотреть, как он себя будет вести, если напьется. Он сел рядом с нашим боссом, владельцем газеты, бывшим комсомольским вожаком, и решил в порыве озорства перепить «владельца заводов, газет, пароходов», я не мешала. Он оказался спокойным. Захмелев, он начал мне рассказывать о мотоциклах и мотоциклистах, а потом, когда я привела его домой, мирно уснул.

Он не курил, и с первого марта бросила курить и я. Чего мне это стоило, могут догадываться только заядлые курильщики. Бывали времена, когда я выкуривала по две пачки в день. Неделю меня мучили черти, через месяц я решила закурить, долго откашливалась, плевалась и удивлялась, как можно было столько лет сосать такую гадость! Вряд ли Алексей оценил этот поступок по достоинству, — он не курил ни разу в жизни и не знал, чего мне это стоило.

Между тем, в наших отношениях назревал перелом: его родные, сообразив, что ни к чему хорошему с их точки зрения наш союз не приведет, решили объяснить своему чаду, с кем он связался. Странно, но они мне очень нравились: было в их семье что-то крепкое, хозяйственное, притягивающее. В нашем городском обществе понятие «деревня» всегда почему-то связано с пьяным трактористом, нищетой, голытьбой, неграмотностью и непомерной злобой. Когда в детстве мой отец пытался втолковать своей городской дочке, что, мол, «все мы родом из деревни», в моем представлении он имел в виду прежде всего самого себя, так как вырос в далеком селе Троицке, где-то в Красноярском крае, под Канском, а общее же понятие, которое говорило о том, что все наши предки когда-то жили в деревнях, было настолько далеким, что его и всерьез-то воспринимать невозможно было. Здесь же я впервые столкнулась с той деревней, о которой мы бы все, наверное, мечтали — с работящей, непьющей, ладной, сильной, независимой ни от каких правительств, ведь тот, кто живет на земле, всегда может сам себя прокормить. Несмотря на то, что родители Алексея работали на предприятиях Ангарска, они по-прежнему оставались крестьянами в самом лучшем смысле этого слова: они знали, что и как растить, где покупать поросят, что делать, чтобы картошка уродилась, как обустроить будку для собаки, чтобы не околела в лютый мороз, как построить баню, как сложить печь… Праздники они справляли всей своей большой семьей, — приходили тетки, бабки, сестры, дальние родственники, стол ломился от яств. В первый раз я увидела, чтобы на столе было семь (семь!!!) горячих блюд! Друг с дружкой они были сдержаны в чувствах, помогали родне, чем могли, при чужих не ругались, а если ругались, то только наедине и только если был существенный повод. Таким поводом стала я.

Зимой у них была надежда, что весной я вместе со своим мотоциклом съеду из их гаража навсегда. Конечно, они понимали, что Алексей какое-то время погорюет, но надеялись, что недолго: все что ни делается, делается к лучшему. Подозреваю, что зачинщицей была бабушка: она мечтала о толстой, розовощекой девке, которая взвалила бы на себя воз работы по дому, работала в огороде, пекла блины, строгала тазиками салаты, мыла пол и вытирала пыль. В принципе, ничего плохого в этих мечтах не было. Так оно и должно было быть, если бы Алексей не оказался заядлым мотоциклистом. Родители, в свою очередь, мечтали о внуках, а я, ну, никак не подходила на роль матери этих виртуальных пока детишек. Во-первых, я была разведена. Во-вторых, я была бездетной, а это их настораживало, в третьих, я была худой, в четвертых, я была выше Алексея. На полсантиметра! В пятых, я почему-то не вытирала пыль в их доме и не мыла посуду. Когда все аргументы были исчерпаны, его мама Людмила Иннокентьевна выдала последний козырь:

— И что ты будешь делать, когда она располнеет?

— Тоже стану толстым! — ответил находчивый Алексей.

Но последней каплей стала затеянная Евдокией Давыдовной ссора, в результате которой Алексей хлопнул дверью и ушел.

Он позвонил поздним вечером в дверь и тут же, в прихожей, рассказал, что он поругался со своими, и ему негде ночевать, да и, в общем-то, жить.

Я не колебалась ни секунды. Летом мои родители жили на даче, дома почти не появлялись, и я была уверена, что они одобрят мое решение.

— Оставайся! Какой разговор…

Он еще немного потоптался и, стесняясь, сказал, что у него совсем нет денег, но дней через десять он должен получить зарплату. Он работал на нефтеперерабатывающем заводе и, в отличие от меня, деньги получал точно по расписанию. Всю свою зарплату, за исключением небольшой суммы «на бензин», он отдавал родителям.

— Да не волнуйся, у меня есть немного, а в среду будут гонорары, окорочка есть, макароны, сало, вон, тоже есть, мне салом в прошлый раз заплатили, представляешь?

Так что с голоду не помрем.

Он вздохнул и, пряча глаза, повесил свою косуху на вешалку, рядом с моей кожаной курткой. Кто бы мог подумать, что она провисит там до сих пор?

Я так и не знаю, что привлекло его во мне. Быть может, мое страстное желание научиться ездить на мотоцикле, может быть — готовность сидеть в холодном гараже и безропотно крутить гайки и паять проводку. А быть может — сдержанность чувств или отсутствие скупости. Я не знаю.

Мотоциклы пришлось перегнать на платную стоянку. Это было очень кстати брату Алексея Толику. Он вернулся с армии, и родители на радостях купили ему старенькую, рыженькую «копейку». Спустя месяц я не узнала гараж, — везде валялись зачасти и инструменты, в углах скопился хлам. Это был уже не тот гараж, в котором мы провели целую зиму.

Вдвоем мы как-то отделились от всей остальной компании. Нам было достаточно друг друга. Один раз по весне мы все-таки приехали в сервис к Белецкому, Алексею понадобились какие-то запчасти. Это было грязное, темное, прокуренное помещение с низким потолком. Стол был завален мусором, смятыми пачками из-под сигарет, окурками. В грязных тарелках были раздавлены окурки, коричневые от чайного налета стаканы давно не мыли. Везде валялись пыльные запчасти от мотоциклов и мопедов, едко пахло растворителем.

Белецкий в загвазданной краской и маслом спецовке, с грязными по локоть руками, с отросшими за зиму волосами ниже плеч, собранными в хвост, двумя пальцами, брезгливо держал сигаретку и косо улыбался. Улыбка у него была вроде бы и приветливая, но в то же время, словно бы говорила: «А нет, меня не обманешь, гляди, брат!»

— Так ты у нас теперь на колесах? — спросил он меня, когда Алексей отошел в сторону с Яном, они рассматривали железо и обсуждали какую-то очередную переделку.

— Да, — просто ответила я.

— Ну что, как-нибудь тебя проверим? Махнем с тобой до Улан-Удэ?

Я даже опешила. Тоже мне, знаток нашелся. В этот момент Алексей взял меня за рукав, и мы ушли. Больше у нас не было особого желания общаться с Белецким. Да у него и без нас команды хватало.

Пик Любви (1999 год, июль)

К середине лета, после того, как Алексей убедился, что я вполне могу контролировать мотоцикл, мы решили куда-нибудь съездить. Куда? Раздумья были недолгими. В Аршан! Этот далекий курортный бурятский поселок у подножья Саян я запомнила с детства, сюда ездили отдыхать родители. В те времена было трудно, практически невозможно достать путевку на этот престижный по тем меркам курорт.

Престижным он был отнюдь не потому, что здесь была выстроена современная здравница, нет, отдыхающее проживали в деревянных корпусах, все удобства которых были на дворе, развлечений тоже не было практически никаких — только кино в длинном, деревянном бараке, билеты в который стоили то ли десять, то ли пятнадцать копеек, да танцплощадка, оглашавшая уже устаревшими шлягерами распадок горной реки Кынгырги, вот, пожалуй, и все. Курорт был знаменит минеральной водой: бесплодные супруги вдруг исцелялись, обезножившие — начинали ходить, ослепшие прозревали. Я отдыхала здесь вместе с родителями, чаще — с мамой. Мы жили «дикарями», снимая комнату у местных бабулек, которые таким образом промышляли неплохую добавку к пенсии. Мама покупала «курсовку» и принимала ванны, душ, пила по особому графику воду, в общем, предавалась тому, чему с особым удовольствием предаются все женщины — ухаживала за собой и своим здоровьем. Мне было лет десять-двенадцать, и я умирала от тоски, потому что заняться было совсем нечем. За забором вплотную к поселку подступала тайга, прогретые солнцем, крупные, белые, обкатанные камни гордой Кынгырги были ко мне равнодушны, беленые известкой статуи пастуха и пастушки у парадных ворот санатория бесстрастно смотрели на черноголового ребенка в рваных брючках. Брючки были все время рваными, потому что я часто падала, спотыкаясь о камни, торчавшие из земли на всех здешних тропинках. Еще я помнила большую беседку в восточном стиле, маленький павильончик, в котором можно было набрать воды, — холодная минеральная вода била из черных рожков в темную утробу центрального бассейна.

Здесь пахло известью, чуть-чуть сероводородом, запах был не отталкивающий, а, скорее, притягивающий, так пахнет мел, который ты грыз в детстве. Минеральная вода была прозрачная, чистая, наполненная пузырьками, взрывающимися на нёбе, освежающая, её хотелось пить, и пить, и пить, и не хотелось останавливаться. Ни одна другая вода так не утоляла жажду.

По берегу Кынгырги то там, то здесь из белых труб под давлением била минеральная вода, покрывая прибрежные камни кремово-белыми или желтовато-оранжевыми наплывами. Курортники по очереди подставляли свои бледные, обезжизненные болезнью и работой тела в надежде набраться здоровья, вокруг голых тел вились жадные до крови откормленные пауты.

Мы гуляли по берегу реки, собирали землянику вдоль ручьев хитрой ирригационной системы, снабжающей водой простенькие огороды местных жителей, ходили в лес за грибами, которых здесь было какое-то невероятное количество. Здесь росли местные виды грибов — подрешетники, зимовики, в которых разбирались только местные. Но и обычные грибы здесь тоже были. На одной поляне можно было насобирать ведро отменных, тяжелых груздей. Однажды мы приехали сюда в урожайный год, и возвращаться пришлось с двумя эмалированными бачками, которые были под завязку набиты солеными груздями и крупными, розовыми волнушками.

Забираясь на смотровую площадку наверху санатория, мы видели, что тайга на противоположном берегу реки только начиналась. Дальше на многие километры не было ни одного населенного пункта — только зеленая, не знающая берегов пучина леса до самого горизонта. И над всем этим великолепием царствовал пик Аршан, крутой, поросший лесом, с голой, желтоватой верхушкой. Рядом торчали каменистые скальники, над цирками которых почти до самой осени нависали тяжелые малахаи снега. Если присмотреться, то на одной из далеких скал можно было различить белую голову лошади. Я каждый день подолгу смотрела на горы. Отчаянные курортники лазали на пик, но мои родители никогда туда не ходили, говорили, что опасно. Нам рассказывали страшные истории об ушедших в горы туристах, в этих историях обязательно погибали все парни, но выживали смелые девушки, которые, схоронив всех своих спутников, выходили в долину, к жилью.

Потом курорт объявили закрытым, и сделали из него здравницу ЦэКа. Для нормального народа въезд был закрыт.

Желание съездить туда еще раз было у меня всегда, но останавливала дорога — душный медлительный «Икарус» ехал двести пятьдесят километров до Аршана целый день.

— Съездим? — спросила я Алексея.

— Конечно! — ответил он.

Это было наше первое путешествие. Всю зиму мы думали о том, как правильно экипироваться в дальнюю поездку и покупали снаряжение. Итак, на два мотоцикла мы привязали: брезентовую трехместную палатку весом в семь килограммов, два дешевых синтепоновых спальника в специально сшитых мной мешочках. Чтобы спальники не промокли, мы завернули их в полиэтиленовые прочные пакеты. Два коврика веселенькой расцветки, — с одной стороны они были розовыми, с другой — голубыми, два костюма общевойсковой защиты, резиновые сапоги, большую белую сумку из кожзаменителя с теплой одеждой, и бывалый вещмешок с примусом, котелком и прочим положенным для бивуака скарбом.

Мы встали в семь утра и выехали холодным июльским утром. Я до смерти боялась ехать через Иркутск, а Алексей меня наставлял:

— Ничего не бойся, езжай за мной, Помнишь, перекресток с многополосным движением?

Мы когда в Листвянку ехали, ушли прямо? А теперь там надо перестроиться в крайний правый ряд, мы свернем направо, а там — все прямо и прямо вместе с основным потоком машин. Поняла?

Я согласно кивала головой, но ничего не поняла и никакого перекрестка не помнила.

Еще до Иркутска у меня раскрутилось правое зеркало заднего вида, я закрутила его на ходу рукой. Перед Иркутском остановились, проверили багаж, но то, что зеркало нужно закрутить ключиком, вылетело у меня из головы, и вспомнила я о нем только тогда, когда оно мне понадобилось, но в этот момент было поздно, — мы неслись в потоке машин возле Иркутного моста, я еле успевала переключать передачи, а уж отслеживать ситуацию позади и вовсе не успевала. Я пропустила тот момент, когда Алексей резко ушел в правый ряд, и растерялась: у меня раскрутилось и второе зеркало, левое, — оно просто болталось из стороны в сторону и поделать с этим уже ничего нельзя было, — кругом летели машины. Я включила поворотник и, не видя ничего кругом, стала перестраиваться, надеясь, что меня спасет клаксон, я все время нажимала на кнопку сигнала. То ли мне повезло, то ли автомобилисты вошли в мое положение и поняли, что я совсем ничего не вижу, кроме того, что находится непосредственно передо мной, но меня пропустили. Дальше было еще хуже: копоть от машин, толчея, я судорожно хваталась за руль, нажимала на тормоза, потом поддавала газу, мне казалось, город никогда не кончится, и я устала еще раньше, чем мы успели выехать из Иркутска. Мы ехали куда-то то вниз, то прямо, нас все время обгоняли сигналящие автомобили, они проносились так близко от меня, что я испуганно втягивала голову в плечи. Алексей остановился только после того, как мы миновали Шелехов, и с обеих сторон дороги потянулись кусты искусственного насаждения вдоль полей.

— Устала?

Мы напились чаю из металлической фляжки, немного отдохнули и поехали дальше.

В первый раз я получила от езды ни с чем не сравнимое удовольствие, — двигатель пел, «Урал» слушался малейшего движения руки, машин на Култукском серпантине было мало, и я получила возможность насладиться поездкой. Удивительное это было ощущение — такого не почувствуешь, глядя из окна самого комфортабельного автомобиля. Я следила за дорогой, успевала полюбоваться пейзажами, испугаться надвигающегося на повороте встречного автобуса, разозлиться на дорогу и того, кто её строил, прыгая на гребенке. На подъемах у меня закладывало уши, от холодного ветра занемел лоб. Опущенное стекло шлема не помогало, — сквозило в щель между стеклом и пластиковым корпусом. В конце концов, я остановилась, вытянула на лоб надетую под шлем шерстяную шапочку и этим решила проблему.

Миновав серпантин, мы заправились в Култуке, свернули на развилке направо и, выехав из поселка, попали на ту самую дорогу, по которой я ездила в детстве на автобусе. Алексей ругался и говорил, что я слишком быстро еду. Никогда раньше я не испытывала такого ощущения полета и ликования как в Тункинской долине: живописные яркие скалы, колоритные повороты дороги, которые вторили извивам Иркута, контраст и буйство красок короткого сибирского лета: синь неба, сочная зелень листвы, охра рассыпчатого песка, ослепительно белая, ровная дорога и темно-бирюзовый горный хребет на горизонте, снег на зубастых вершинах которого почти сливался с ледяной белизной облаков. Алексей словно бы танцевал на своем «Соло» прямо передо мной. Когда я его обогнала, то увидела ослепительную улыбку, он показал мне большой палец, а потом нажал на газ и, в свою очередь, обошел меня.

Я засмеялась и прибавила еще. Дорога была прямой, краем глаза я заметила, как стрелка спидометра пересекла отметку в сотню. И тут я увидела, что впереди с полотном дороги что-то не так. Это был шрам от землетрясения, — асфальт перекорежило от ударов подземной стихии, и на дороге образовалась рваная, идущая наискосок ступенька. Я лишь успела сбросить газ и приготовиться к прыжку.

Мелькнули неровные края асфальта, груженый «Урал» мягко приземлился на два колеса, чуть дернулся, выровнялся, и я перевела дух. Оглянулась на Алексея. Он был далеко позади. Я взвизгнула от переполнявших чувств, завопила: «И-о-охо-о!» и погнала дальше, обгоняя автомобили и попискивая от восторга.

Конец этому положил Алексей. Он обогнал меня, махнул рукой, приказывая остановится, резко осадил мотоцикл.

— Ну что ты снова творишь! — выговорил он мне, — Куда гонишь? Ты же видела: машины тормозят и перестраиваются на встречную? Значит, на дороге что-то не так!

А ты летишь, как сумасшедшая!

Но даже этот строгий выговор не мог испортить настроения. Дальше мы ехали тише.

Я глядела на суровые клыки Саян, то подступающие близко-близко, то вновь отодвигающиеся к горизонту, на невысокие покатые сопки, которые то и дело разрезало белое шоссе, на серые бурятские дома с широкими подворьями и пустыми огородами, на заборы из жердей, которыми были огорожены покосы, на млечно-рыжих, пятнистых, пахнущих навозом коров, которые невозмутимо стояли посреди дороги, пережевывая свою вечную жвачку. Они были правы в своем спокойствии, они не обращали внимания на сигналы клаксона и внушали ощущение, что проезжим не грех и подождать, когда они по собственной воле покинут асфальт.

Возле таблички «Аршан 28 км» мы свернули направо и понеслись прямо к подножью гор. Их приближение я почувствовала носом, — настоянный на чистейшем горном воздухе аромат пряных, сочных саянских трав — чабреца, мяты, полыни, чистотела, клевера и пахучей верблюжьей колючки, к этому острому букету присоединялся запах высоких могучих кедров, растущих вдоль дороги, запах смолы и хвои, и молодой шишки, и запах нагретой солнцем красновато-желтой сосновой коры, и много еще чего было в этом запахе. Такого не ощутишь в автомобиле. Любой автомобиль, каким бы современным и мощным он не был, стерилизует ощущения, оставляя только самое бесцветное, самое безвкусное. Я ощутила то же самое, что ощущает человек, вдруг скинувший с себя скафандр. Все нервы были обнажены, и по ним било током в десять тысяч вольт. …Поселок оказался маленьким, словно съежился за прошедшие годы. Мы проехали до автобусной остановки, Алексей пошел узнать насчет квартиры. Он быстро договорился с приятной русской пожилой женщиной. Она махала нам рукой, и мы ехали за ней по каким-то закоулкам.

— То-то я думаю, что за парень такой неуклюжий! — воскликнула она, когда мы остановились перед её гаражом, и я сняла шлем.

Я устало улыбнулась. За что ж вы меня так?

Мотоциклы были поставлены в гараж, а нам отвели крохотную чистенькую комнатку с маленьким диваном и чистейшим постельным бельем. Аккуратный маленький дворик зарос травкой, и прямо с крыльца открывался вид на Саяны.

Этим вечером мы еще успели сходить на источник, набрать воды в канистру. Пройдя через калитку-вертушку, мы оказались на территории старого санатория. Мы рассматривали местных жителей, бурятов и русских, которые сидели вдоль тропинки, ведущей к источнику, и торговали всякой всячиной — от футболок и разноцветных монгольских бус, до трав, кореньев и восточных благовоний. Мне запомнилась одна женщина, кудрявая, с черной, в некоторых местах уже посеребренной, проволокой жестких волос. Она сидела недалеко от поворотной калитки на собачьей шкуре, поджав ноги. Она была одета в зеленую, наверное, еще в советские времена купленную штормовку, из под которой виднелась ярко-красная рубаха, в линялое хлопчатобумажное трико и маленькие кеды, из которых выглядывали самовязанные шерстяные, серые носки. Опередить возраст было невозможно, — ей могло быть и тридцать, а могло быть и шестьдесят пять лет. Ее гладкая, сожженная безжалостным горным солнцем кожа была изрезана морщинами вокруг глаз. Такие морщины появляются, когда человеку приходится все время щуриться от яркого света и слепящего ветра. Черные, умные, все понимающие глаза с прищуром смотрели на проходящих мимо курортников. И как-то так получалось, что, хотя все смотрели на неё сверху, а она поглядывала на прохожих снизу, глядела она на них немного свысока. Пред ней на запыленной тряпице лежали полиэтиленовые пакеты и пакетики, кульки и кулечки, свернутые из газет, полотняные мешочки разных размеров, стояли коробочки и короба, простенькие грубо сделанные берестяные туески и корзинки.

Все это было до отказа набито пахучими травами: сквозь мутный полиэтилен мешочков виднелись темные, суставчатые стебельки хвоща, порезанные и просушенные красноватые кусочки золотого корня, душистые, жесткие листья сагандайля, похожие на крупную, свернувшуюся от сухости чешую; в тоненьких, истлевших от старости пакетиках были насыпаны мелкие голубенькие цветочки духовитого чабреца, который здесь называли богородской травкой — к низу пакетика пересушенная трава рассыпалась в пыль.

Завидев Алексея, бурятка улыбнулась ему, показав железные зубы.

— Пошто мимо идете, покупайте траву! Трава хорошая, в прошлые выходные в Саяны ходила, маленько насбирала, вот, высушила. Какая нужна? От горла, от сердца, от почек, от желудка. Если себе — возьми золотой корень, недорого отдам, лимнонник, вот, возьми, если для жены — вот кашкара, боровая матка, краснодев.

Алексей обернулся ко мне, замешкавшись, мол, надо, не надо, что думаешь?

Я вязала несколько пакетов чабреца — никогда не могла устоять перед этим сводящим с ума запахом. Вроде бы и цветочки-то, так себе, мелочь, крохотные лиловатые пятнышки, похожие на малюсенькие незабудки, но такая в этих цветочках таится сила! Алексей купил мешочек сагандайля. Бурятка жилистой, черной от загара рукой подала нам шуршащие пакетики трав, взяла деньги, проворно спрятала в старенькую сумочку-напузник. Рука у неё была сухая, с ладонью нежно-розового цвета, с голубоватыми, почти белыми лунками коротко стриженых ногтей.

Пока мы складывали пакеты в сумку, к ней подошел молодой пьяный парень-бурят в спортивном костюме и резиновых сапогах. Он весело улыбался и что-то быстро гортанно говорил ей. Она резко и протяжно ответила ему, сперва отмахивалась, но он, видимо, настаивал и приводил какие-то доводы, и она смирилась, достала из сумочки купюру, протянула ему, он выхватил деньги и резво, хлопая большими, не по ноге, сапогами побежал обратно — к бару, из которого, наверное, только что вышел. На крыльце деревянного невысокого дома с яркой вывеской его уже ждали.

Послышался дружный смех, мужчины скрылись в дверях. Женщина на какое-то время приуныла, глядя прямо перед собой в землю, но потом показались новые курортники, и она, прибодрившись, заговорила уже с ними:

— Не проходите мимо, травы, саянские травы!.. Есть чабрец, и багульник, и золотой корень…

Павильон перестроили, исчезли медные краны с белыми раковинами, и центральный бассейн тоже исчез. Зато появилась «поилка» на улице. Мы набрали холодной шипучей воды в канистру и в бутылки. Я смотрела поверх забора, за которым был берег Кынгырги. Вся земля была здесь пропитана минеральной водой, и пахло на берегу так же, как и в павильоне — известью, мелом и железом, и даже круглые, как столбы, мертвые стволы тополей были покрыты минеральным налетом. У тополей почти не было листвы, только на самых верхушках сохранялись крупные, белые листья. И все тополя вокруг, насколько хватало глаз, были, словно мумии бинтами, обмотаны разноцветными, выгоревшими на солнце и на ветру лентами, вязочками, поясками, платками и просто полосками ткани, наспех оторванными от одежды. Это был дар духам за исцеление от болезни.

Мы возвращались домой в сгущающихся сумерках, обступившие поселок черные горы казались мрачными и таинственными, а в небе зажигались звезды величиной с тарелку. Вы не увидите таких звезд на равнине.

А с утра мы приступили к «культурной программе». Сперва все было обычно: мы сходили на водопад, посетили местный дацан, покрутили барабаны и положили монетки-подношения, поприсутствовали на церемонии освящения источника, — монгольские монахи в канареечно-желтых и бордовых одеяниях и красных бейсболках, которые очень меня насмешили, шаманили у источника, в котором местные лечили глаза. Это было мрачное место — каменная постель источника была слизисто-серой, со дна поднимались редкие пузырьки, а кругом — на сколько хватало глаз, стояли болезненные черные стволы забинтованных лентами мертвых сосен. Оказалось, что старого профилактория больше нет, остались только фигурки пастуха и пастушки.

Корпуса были заброшены, и стали похожи на гнилые пни в глухой сумеречной влажности леса, танцплощадки больше не было. Где-то внизу, ближе к долине были построены новые бетонные, безликие корпуса санатория. Пик Аршан был почему-то переименован в пик Любви. Мы смотрели на него в бинокль, ели пельмени и позы в маленьких закусочных вдоль главной улицы. Мы даже залезли на всеми забытую смотровую площадку. Здесь давно никого не было, скамейка была сожжена, но вид от этого хуже не стал, мы смотрели на тайгу и вздыхали, не в силах понять всё это могучее очарование, убогое воображение отказывалось воспринимать бесконечность.

Когда мы поднимались наверх, оказалось, что я до смерти боюсь высоты. Путь на смотровую шел вверх от красивой каменной лестницы, она чудом уцелела среди всеобщей разрухи, но край обрыва возле неё стал осыпаться. Вниз, наверное, было метров двадцать, а ограждение, которое стояло здесь раньше, давно осыпалось вместе с землей. Я как-то вдруг все это представила, и замерла на месте, не в силах сдвинуться ни вперед, ни назад. Удивленный моим поведением Алексей силой стащил меня со склона. Я отдышалась и снова полезла наверх.

Наверное, мы бы ограничились обычной для туристов программой, если бы не одна встреча.

Мы сидели на поляне около дацана и кипятили на примусе воду для чая, когда я посмотрела на пик и увидела маленький розовый лепесток, который кружил высоко в небе. Это был параплан. Парапланерист сделал над нами несколько кругов и приземлился рядом. Он оказался дюжим, спортивным молодцем. Складывая параплан, он рассказал нам, что стартовал с пика Любви и летел с него восемнадцать минут.

— А сколько вы на него поднимались? — наивно спросила я.

— Три часа, — ответил он.

Это нас доконало, и мы решили завтра с утра лезть на пик. Всего-то тысяча триста метров, ерунда. Вы спросите, как же я решилась на это, раз боюсь высоты? Надо же когда-нибудь перестать бояться, верно? В одной книге я прочитала совет, который один горнолыжник давал другому: если склон очень крутой, и тебе очень страшно, нужно еще больше падать на концы лыж, и тогда страх отступит. Наверное, пришло время проверить этот принцип.

Наши хозяева застращали нас холодом и дождем, и в горы мы полезли, взяв с собой теплую одежду, куртки и рюкзак с примусом и тушенкой. На шее у меня болтался тяжелый бинокль. Лучше мы взяли побольше воды, но как говорят «хорошая мысля приходит опосля» — день оказался жарким. Мы вышли из дома в восемь утра и через двадцать минут подошли к подножью горы. Мы не знали, куда идем, и что нас ждет впереди. Найдя тропинку, мы полезли вверх, надеясь, что ничего особо сложного не будет.

Сразу же стали болеть ноги, но через какое-то время я как-то примирилась с болью, привыкла к ней, мы медленно, но упорно лезли почти вертикально вверх. Кое-где тропа была пологой, но периодически она выходила к гольцам, где приходилось лезть вверх по отвесным скалам. В самых опасных местах Алексей подавал мне руку или страховал, я опасливо смотрела вниз, за что он на меня шипел, и, цепляясь за камни, лезла все выше и выше. После скальника тропинка шла вниз, по седловине отрога, а потом снова круто забиралась вверх, и метров через сто пятьдесят все повторялось. Сперва мы отдыхали каждые полчаса, потом — каждые двадцать минут, потом — каждые двадцать метров. Поначалу, мы то и дело останавливались и смотрели на долину, — мы поднимались все выше и выше, и долина постепенно открывалась перед нами: сперва только весь поселок Аршан, потом — ближние поселки, потом открылась далекая ленточка Иркута, а потом мы вдалеке увидели Кырен, который был чем-то вроде здешней столицы.

Склон горы, со стороны Кынгырги был крутым, он резко обрывался вниз, и мы видели только верхушки сосен и кедров; правый склон был более пологим, — он напоминал амфитеатр, и скользить по нему вниз можно было до бесконечности.

Вскоре мы поднялись до отворота на водопад и только тут заметили, что противоположный берег реки изменился, за неказистой горой вдруг открылся кряжистый синий хребет, который раньше не было видно. Тяжелые шапки снега блестели на вершинах, гигантские курумы* сбегали по кручам вниз… Что же мы увидим там, на вершине?

Было трудно дышать от аромата горных трав, от него начинала кружиться голова, и далекое подножье горы становилось еще дальше. Мы цеплялись за корни горной сосны и карабкались ввысь, а над нами вились крупные безжалостные пауты. Они прокусывали футболки и трико. Чем выше мы лезли, тем больше их становилось. К обеду стало жарко, и мы повязали куртки на пояс. Я стала ненавидеть бинокль — он все время бил меня по боку, а толку от него не было никакого. Мы то и дело прикладывались к фляге с водой, но экономить не получалось, пот тек по спинам, то и дело приходилось вытирать лоб. За каждым скальником тропа снова шла вниз, а потом беспощадно поднималась наверх, чтобы вывести к очередному скальнику. Это начинало надоедать. Больше всего меня напугал почти отвесный склон, поросший ярко-зеленой травой. Я хваталась за траву, она не выдерживала вес тела и оставалась в руках, показывая солнечному свету длинные белые корни, чернозем осыпался вниз, а заросший этой же травкой крутой цирк кончался, наверное, где-то далеко в долине…

Так вот, когда мы окончательно устали и сидели на корне большого дерева, медленно и лениво отмахиваясь от паутов и слушая щебетанье беспечных птиц и подумывая о том, не пора ли повернуть назад, на тропинке показался мужчина.

Высокий, лет тридцати пяти — сорока, одетый в яркое трико и беленькую футболочку, он, беспечно обмахиваясь веткой, прошел мимо нас, стройный и свежий. Он приветливо улыбнулся, глядя на наши вспотевшие физиономии, спросил, не были ли мы наверху, и ушел дальше, все так же уверенно ступая. Мы посмотрели друг на друга, и в наших глазах читалась одна и та же мысль — неужели мы такие слабаки? — и мы с новыми силами рванулись на штурм.

Через час мы вышли на край горного хребта. Нужно было подняться по вертикальной стенке, потом пройти по коньку толщиной с ладонь, а потом снова тропа уходила вниз, чтобы потом подняться вверх… По коньку скалы я уже ползла. Справа вровень со мной виднелись макушки рослых сосен — они корнями цеплялись внизу за крутой склон. Я уже ничего не боялась. Наверное, я вдруг стала совсем белой, потому что Алексей остановился и сказал:

— Мне кажется, у тебя тепловой удар. Давай, устроим привал.

Я только мотнула головой, и сползла левее — тут был крохотный пятачок кочковатой земли. Алексей покосился на видневшиеся рядом верхушки мохнатых кедров, пристроил между кочками примус, зажег его. От запаха бензина стало еще хуже, но тут уже ничего нельзя было поделать. Вода закипела быстро, Алексей заварил чай.

Он был сосредоточен и тих, и с тревогой поглядывал на меня. Я сделала несколько глотков, и тут же отдала ему кружку, — сладкий чай комом встал в горле. Я бы предпочла чистой холодной воды, но воды у нас оставалось чуть-чуть — только то, что в котелке и еще немного на дне металлической солдатской фляжки.

— Пей сам…

Алексей привередничать не стал, выпил чай, достал тушенку. Я лежала и смотрела на кедры. Тошнило и мне было ровным счетом все равно, где я. И в этот момент на тропинке снова показался мужчина, он спустился сверху, и, все так же обмахиваясь ветвью, посмотрел на нас.

— Да, в общем, там ничего интересного и нет, — сказал он, ловко балансируя, прошелся над пропастью и, шагая все так же легко и невозмутимо, исчез с наших глаз.

Я обернулась к Алексею.

— Знаешь, это нечестно, что ты не идешь дальше. Давай, я тут посижу, ты сходи. А я отдохну.

Алексей, который к этому времени уже складывал в вещмешок пожитки, рванулся было вверх, прошел несколько шагов по направлению к тропе, постоял, глядя на гору.

Сколько было еще до вершины? Двести метров? Сто пятьдесят? Сто? Её уже было видно, до неё было — рукой подать, совсем-совсем немного. Он долго думал, но потом вернулся ко мне и твердо сказал:

— Так не пойдет. Или вместе идем туда, или вместе идем назад.

Зря он так, зря. Полежав еще немного, я кое-как встала и полезла на конек.

Последней каплей стало то, что я посмотрела вниз. Нет, не вниз под обрыв, а просто в перспективу. Меня вырвало. Несмотря на конвульсии тела, я все же понимала, что это довольно смешно, — я сижу на отвесной скале, с двух сторон меня окружает пропасть, меня рвет дальше, чем я вижу, а до дома… Ох, как далеко до дома! Рядом сидел, прижавшись спиной к скале, Алексей и терпеливо ждал. Когда последние остатки воды покинули желудок, стало немного легче, правда, теперь очень хотелось пить. Алексей буквально на руках стащил меня со скалы, и мы двинулись вниз.

Дорога вдруг оказалась бесконечной, кроссовки скользили по камням, нещадно палило солнце. Набегавшая со стороны ущелья тучка, на которую Алексей то и дело с опаской поглядывал, не принесла с собой ни ветерка, ни облегчения. В ветвях сердито верещали и ссорились белки, а альпийские травы пахли уже настолько дурманно, что мы шли вниз, словно в угаре. На травянистом склоне я поскользнулась и слетела бы в далекий зеленый цирк, Если бы не Алексей — он вдруг сильно схватил меня за запястье и удержал.

Когда мы спустились, был уже вечер, мы брели по заросшему парку между зарослями черемухи и искали воду. Воды! Воды! — молила я все и всех, и мы, наконец, вышли к полузабытому каменному фонтану в тени черных елей, рядом бил ключ. Алексей набрал ледяной воды, от которой ломило не только зубы, и лоб, но даже затылок, я вытянулась на холодном камне и долго лежала, прикрыв глаза сгибом локтя.

Периодически я припадала к фляжке, но напиться за раз не могла, отдыхала, а потом пила снова и снова. Уйти оттуда нас заставила компания курортников. Какие-то дамочки в светлых летних шляпках, в легких брючных костюмах в сопровождении детишек-подростков приблизились к нам, они с ужасом смотрели на двух худых бичеватых людей с дикими глазами и лицами в разводах грязи. Алексей вцепился в вещмешок, я схватила куртки, и мы, решив не оскорблять своим внешним видом отдыхающих, ретировались.

— А мы никогда не поднимались дальше сворота на водопад, — поведали нам наши хозяева, милая пожилая пара.

Я невзлюбила их в этот момент за то, что мы по их совету взяли с собой столько теплых вещей и совсем почти не взяли воды, но тут уж ничего нельзя было поделать, кроме как никого не слушать в будущем.

А на следующий день мы уехали обратно. Погода подарила нам еще один жаркий день, мы скинули все свои свитера, перчатки и банданы и ехали по серпантину, расстегнув куртки. Жаром дышало от раскаленного двигателя мотоцикла, от расплавленного асфальта, от нагретых камней на обочине. Мы останавливались и жадно пили минеральную воду из прозрачных полиэтиленовых бутылок с оборванными наклейками…

Котелок (1999 год, 28 июля)

Вторая поездка в этом сезоне была не такая удачная. Да что там говорить, неудачи посыпались на нас как из рога изобилия. Это была поездка в Байкальск на рок-фестиваль.

Я не очень люблю громкую музыку. Но у Алексея сохранились какие-то сказочные впечатления от прошлого года, о которых он рассказывал взахлеб.

Накануне я долго не могла уснуть, и утром встала вялая, сонная, ничего не соображающая. Надо было плюнуть на все, и как следует выспаться, но нас ждали иркутяне, и мы отправились в гараж. Резкий упадок сил у меня бывает довольно редко, и избавиться от него можно только одним способом — отлежаться, но Алексею я этого объяснить не смогла, и он так и не понял, что сегодня от меня нельзя ожидать никаких подвигов.

Неудачи начались с того, что Алексей решил, что мой синий мотоцикл слишком тяжелый и неповоротливый и заявил мне, что я поеду на его «Соло», а он — на моем «Урале». Я согласилась, потому что большой разницы не видела. Оказалось, наши мотоциклы не согласны с Алексеем. Они враз отказались заводится «с полпинка», и на каждой остановке нам приходилось заводить их по десять минут. Байкальское вредное небо снова поливало всех дождем, а Виктор Макаров изливал свое презрение, в основном, на меня, поскольку был уверен, что это по моей вине мы едем так медленно. На этот раз он был сильно не в духе, — и в этом были виноваты дела сердечные, — зимой он познакомился с маленькой хрупкой восемнадцатилетней девочкой со стеклянными глазками и совершенно неподходящей кличкой Пантера, которая громко, самоуверенно говорила, что летом она купит себе «Иж» с водяным охлаждением, а на следующий год — «японца». По-видимому, Виктор питал недвусмысленные надежды на развитие отношений, и рассчитывал, что все решится в Байкальске. Но в последний момент Пантера наотрез отказалась ехать с ним, и даже, по-видимому, объяснила, что между ними никогда ничего не будет. Он ехал злой и свою желчь он изливал на нас. Нам было стыдно, потому что и Виктору, и Илье, и еще каким-то незнакомым ребятам на белой «Волге» приходилось ждать, когда же мы распинаем свои мотоциклы.

Тут, наверное, надо объяснить. Дело в том, что каждый «советский» мотоцикл имеет свой неповторимый характер — одному, чтобы он быстро завелся, достаточно приоткрыть заслонку воздушного фильтра, другому — приподнять обогатители, третьему не хватает и того, и другого, ему, например, надо еще «подкачать» бензинчику: то есть, не включая зажигания, несколько раз топнуть ногой по кику.

Каждый мотоциклист привыкает к своему мотоциклу, и часто не может завести чужой сразу, — тут нужна взаимная привычка, достижение некоего соглашения между железом и человеком, иначе никуда не уедешь. Каждый из нас привык к своему мотоциклу и не мог быстро завести чужой. Есть еще один нюанс — если с самого начала порядок «завода» изменить: к примеру, нужно было только приоткрыть заслонку воздушного фильтра, а вы вместо этого накачали в камеру сгорания бензин, и теперь вы пытаетесь исправить положение, открыв заслонку, то у вас ничего не выйдет, вы будете долго стоять и топать, пока залитые бензином свечи не решат, что наконец-то весь лишний бензин испарился и не дадут долгожданную искру.

Алексей злился, а я была готова заснуть прямо на дороге.

Когда мы миновали Култук, пошел сильный дождь. На железнодорожном переезде перед Слюдянкой я то ли неудачно тормознула, то ли не вовремя переключилась — заднее колесо съюзило на идущих наискось блестящих рельсах, сиденье само словно выскользнуло из-под меня, и мотоцикл ушел куда-то в сторону. Я успела выставить ногу и осталась стоять на скользком деревянном пореберьи переезда, а мотоцикл, упав на бок, пролетел через рельсы и замер, опершись на дугу, как павший вороной конь, блестя своими лаковыми боками.

И не успел еще затихнуть лязг падения, как рядом в воздухе, словно её нарисовали, возникла здоровущая, рослая тетка в железнодорожной жилетке и принялась базлать на весь притихший от дождя простор:

— А ну убирайте на хер свой мотопед, щас состав пойдет, с ума посходили?

Быстро убрать с переезда мотоцикл я не могла, — силенок не хватало, Алексей уехал вперед, чтобы поставить там мотоцикл и вернуться назад. Так что тетке надо было немного подождать. Но не успела я опомниться, как чьи-то сильные руки подхватили и меня, и мотоцикл, и осторожно перенесли куда-то вперед и там поставили все на асфальт и даже поинтересовались:

— С тобой все в порядке, сестренка?

Это были незнакомые ребята из «Волги», они ехали сзади и видели мое неудачное падение. Я поблагодарила их, потом подбежал Алексей и мы откатили мотоциклы дальше, к закусочной. Пока заводились, через переезд прошел длинный, как год, состав, груженый углем и лесом. Значит, тетка базлала не зря.

Когда мы прибыли в Слюдянку, я была в полуобморочном состоянии, как будто еще раз сходила на пик Любви. Все-таки двести километров по серпантину… Я хотела спать, спать и еще раз спать, и больше меня не интересовало ничего. Я хотела ехать дальше и никак не могла понять, почему мы должны заезжать к незнакомому байкеру по прозвищу Доцент. Но Алексей и Виктор так свирепо на меня посмотрели, что мне пришлось уступить.

— Ты его просто не помнишь, он приезжал на закрытие в прошлом году, — сказал Алексей. — Будет некрасиво, если мы к нему не заедем. Да и дождь переждать надо.

Он жаждал мужского общества, а я этого не понимала.

Перед двухэтажным домом стояло несколько мотоциклов. В темной квартире Доцента пахло перегаром, вчерашним винегретом и табаком. Сам он оказался светлоголовым, очень славным молодым мужчиной. Алексей и Виктор сразу же ушли куда-то вглубь квартиры по заваленному одеждой коридору здороваться с ребятами из Турунтаева.

Я устало села на крашеный табурет в грязноватой, бедно обставленной кухне и головой прислонилась к холодной стене. Глаза закрывались сами собой.

— Да ты вообще никакая от усталости, — сказал внимательный Доцент.

Я кивнула и в двух словах объяснила, почему.

— Помоги мне, пожалуйста, — попросил он. — Там куча голодных мужиков, сейчас они встанут, жрать захотят, пожарь котлет, вот тут целая пачка.

Я стояла возле плиты на чужой кухне в полном одиночестве, жарила котлеты для нетрезвых турунтаевцев, которые приехали в Слюдянку еще вчера и успели отдохнуть и выспаться, и падала с ног от усталости. Потом от плиты меня прогнал Доцент, он сказал, чтобы я шла в комнату. Там, сидя прямо на полу, смотрели телевизор полутрезвые байкеры из Бурятии. Я думала о том, каким ветром меня сюда занесло, и что я вообще здесь делаю?

Потом все, наконец, высыпали на улицу. Дождевые облака снесло в сторону неугомонным байкальским ветерком, а из-за низких желтоватых сопок показалось голубое небо. Доцент, который никуда не ехал, так как у него накануне «по-пьянке» отобрали права, посмотрел вверх и сказал:

— Сегодня дождя больше не будет.

— Ему можно верить! — захохотал Андрей Зверев. — Барометр! Твой? — он заинтересовался моим мотоциклом, прыгнул на него, выжал тормоз и несколько раз качнул вилку. — А вилка-то не работает! — обрадовался он. — Ну что это такое?

Видишь? — он качнул еще раз, я посмотрела. Действительно, вообще-то вилка работала, но плохо.

Зверев пересел на свой мотоцикл, который еще в прошлом году мне казался верхом совершенства. Сейчас я видела, что модный бак «каплей» покрашен чуть ли не кисточкой, заднее крыло проржавело, поворотники были от другого мотоцикла, да и двигатель не плохо было бы отмыть от масла. Зато вилка у него работала. Зверев это сразу же продемонстрировал. Пока я рассматривала свою вилку и соображала, что к чему, рядом со Зверевым появилась женщина. Она была толстой, бесформенной и черноволосой, у неё было широкое лицо землистого цвета, и узкие злые глаза.

— А ну-ка, иди сюда! — властно скомандовала она и вытащила Зверева из седла, ревниво поглядывая в мою сторону.

— Кто это? — тихо спросила я у Алексея.

— А, это — Звериха, Матрена Зверева, жена Андрея.

Я покосилась на Звериху, а она в ответ зыркнула в мою сторону. Да уж, попадись такой…

Мы долго ждали, пока все проснуться, оденутся, сойдут вниз, и распинают свои такие же сонные мотоциклы. Я висела на руле и думала, что сойду с ума от ожидания. Я очень надеялась, что все мы сразу же поедем в Байкальск, но не тут-то было! Все очень большой и довольно вонючей толпой — от мотоциклов тянуло выхлопом несгоревшего масла, от водителей разило перегаром, — поехали куда-то еще. Остановились на чистой светлой широкой улице возле деревенского дома, калитка распахнулась, и оттуда вышел Белецкий. Он был при полном параде, — в своей новенькой серой косухе с символикой знаменитой американской шестьдесят шестой трассы, на шее повязана бандана с красно-синим байкерским флагом, образ завершали щегольские джинсы-клеши и отделанные металлическими бляшками сапоги-казаки.

Он выкатил из гаража отполированную «Ямаху», на заднем брызговике которой был прикреплен большой золотистый орел.

Я чуть не засмеялась. Так вот в чем была задумка! А теперь они вдвоем со Зверевым поведут колонну в Байкальск!

— Может, поедем потихоньку? — спросила я Алексея, но он не отреагировал, словно завороженный байкерским коллективизмом. Он был как в трансе, его глаза ничего не выражали, и понять, о чем он думает, было невозможно, одновременно с этим он был сильно возбужден. Он просто отмахнулся от меня.

Около часу мы топтались у палисадника, кого-то ждали, подъезжали местные ребята на «Явах» в кожаных куртках и джинсах с клепками по всем швам, потом снова уезжали, потом появлялись снова. Улица то и дело наполнялась ревом, и мне стало жаль местных жителей. Они-то тут причем? Потом, когда солнце уже перевалило за полдень, все вдруг засобирались, мотоциклы взвыли, и вдруг снова наступила тишина. Я заглушила свой мотоцикл и оглянулась. Ну, что на этот раз? Выяснилось, что кто-то из ребят обронил в траву ключ зажигания. Добрых полчаса двадцать здоровых, затянутых в кожу мужиков в тридцатиградусную жару топтались по травке и искали ключ. Когда они его нашли, я была готова плюнуть на все и уехать домой, даже если мне для этого пришлось бы оставить здесь Алексея. Но, назвался груздем, полезай в кузов…

И я поехала дальше. На незнакомом серпантине мне быстро надоело соревноваться с лихачащими пацанами на чадящих «Ижах» и «Восходах», и я стала просто уступать им дорогу. Сама я здесь еще не ездила, они же чувствовали себя на дороге, как у себя во дворе, они знали каждый поворот и каждую выбоину на асфальте. А мне вдруг стало страшно на крутых разворотах у скальников, когда дорога поворачивала на сто восемьдесят градусов, а радиус разворота едва достигал десяти метров. Не буду я ними гоняться, решила я, как еду, так и еду. И поехала, как умела. Не стреляйте в пианиста… то есть в мотоциклиста, то есть в мотоциклистку, она просто очень стала. Она поспит, и все будет нормально…

Колонна уходила все дальше, я ехала все медленнее, утешая себя тем, что жить я, согласно пословице, буду очень и очень долго. На этот раз меня не радовала ни шагающая по сопкам ЛЭП, ни скалы, ни седая поверхность поблескивающего Байкала.

Да и от фестиваля я уже не ожидала ничего хорошего. Я ехала и засыпала. На одном из поворотов я вдруг обнаружила, что они остановились. Ожидая всего, чего угодно, я подъехала к колонне. Меня встретил Зверев.

— Алина, а что, ты быстрее ехать не можешь? У нас вон журналистка из Слюдянки на скутере едет, и то не отстает.

Я разозлилась. Да какая разница, как я еду! Я в вашу колонну не напрашивалась. Я могу и одна ехать. Но он меня не слушал.

— Ты уж постарайся, езжай побыстрее. Мы все же вместе.

Я пожала плечами, а он принял это за согласие.

Когда мы прибыли на место и разместились, было уже семь часов вечера. Нас задержала охрана, они не хотели пропускать на территорию лагеря мотоциклы, подозреваю, они не ожидали от байкеров ничего хорошего: мы были похожи на орду: разномастные грязные мотоциклы, разноцветные куртки, замасленные джинсы, черные от мазута шлемы, длинная индейская бахрома, неряшливые, с торчащими во все стороны пожитками, мотоциклы с колясками, да и сами мотоциклисты, за редким исключением, чумазые, всклокоченные, покрытые пылью. Дешевые клепки на дешевой галантерейной коже, перчатки с обрезанными пальцами, канистры с маслом и бензином, шальные глаза и непременное пиво в руке, — было от чего насторожиться.

Галдя, вопя, сигналя и тарахтя, колонна проехала мимо сцены, на которой выступала какая-то группа, мимо палаточного городка рокеров и остановилась в глубине территории, в густом березняке.

Я сразу же заметила, что мы остановились в болоте, и в палатке будет сыро.

Мы отыскали между кочек более-менее подходящее сухое место и поставили палатку.

В предвкушении долгожданного отдыха и ужина, — я ведь не ела с семи часов утра, а много ли съешь на завтрак, если не выспался? — в животе у меня урчало, — я раскидывала в палатке вещи, как вдруг услышала шаги снаружи. Я насторожилась, не ожидая ничего хорошего.

— А че, Леха, котелок-то у вас есть? Есть? Ну, хорошо, а то там, сам понимаешь, пацанам пожрать сварить надо, — услышала я голос Белецкого. — Давай сюда.

Послышалась возня, потом звякнула дужка котелка, и шаги удалились. Да что же это такое?

Я выглянула наружу и встретилась взглядом с глазами Алексея.

— Ты отдал им наш котелок!

— Ну да.

— Наш котелок.

— Ага..

— Котелок!.. — !?

— Наш котелок! Наш единственный котелок! — я готова была заплакать и крепилась изо всех сил. — Я есть хочу и пить хочу! Я не ела с семи утра и воды во рту у меня тоже не было уже… десять, нет одиннадцать часов. А ты отдал котелок.

Я больше не могла говорить. Почему я должна отдать котелок тем, кто сильнее меня, кто лучше знает дорогу, и кто к тому же уже отдохнул, потому что приехал еще вчера? Почему?

— Я заберу…

Я опомнилась и вздохнула — Нельзя, теперь они скажут, что ты жмот. Мы могли бы сварить поесть, а потом дать котелок им. Это было бы справедливо. И почему они не могут возить котелок сами? Почему им всегда кто-то что-то должен возить?

И тут снова показался Белецкий.

— Че, Леха, вы пока здесь? За мотиками присмотрите, мы пошли туда…

Это было уже слишком! Котелок исчез, готовить ужин никто не собирался, все пошли пить и веселиться, я сидела голодная и злая как бездомная собачонка. Были бы у нас деньги, мы могли бы пойти и купить себе что-нибудь поесть, но денег у нас почти не было — только на бензин и немножко на пиво.

Не то, чтобы я не умела долго злиться, просто толку в этом не было никакого — надо было подсуетиться: раздобыть хотя бы воды, без еды еще можно было как-то прожить. Сторожить мотоциклы? Сами посторожите!

Вечерело, костры светились в темнеющем березняке, словно путеводные огоньки, молодые нечесанные ребята в рваных джинсах быстро растаскивали ворох досок и еще какого-то деревянного хламу. Мимо нас продефилировали, спотыкаясь и хватаясь за ветви и друг за друга, парень с девушкой. У парня на голове был зеленый ирокез, а девушка была наголо обрита. Глаза у обоих были пустыми, как стекляшки в дешевых бусах. Алексей проводил их удивленным взглядом.

Мы прошли по скользкой от грязи тропинке, потом поднялись на бугор, свернули направо и оказались на большом стадионе, вдали была сцена, на которой кто-то пел, от звука ударных толпа плавно дышала, словно море, поднимаясь то вверх, то вниз — они танцевали. Мы протиснулись через столпотворение в проходе и кое-как нашли столики, за которыми торговали пивом и напитками. Мы купили воды, но, сколько не искали, так и не нашли, где можно купить поесть, — где-то у самых ворот работало кафе, выдавая проголодавшимся порции картошки с рыбой, но нам это было не по карману, и мы повернули назад. Еще немного походив по стадиону, послушав какую-то какофонию, которая лилась из динамиков, мы неторопливо, прихлебывая синтетическую бурду из банок, вышли на берег Байкала. Гораздо интереснее было смотреть на напившихся молоденьких панков, бородатых бардов с гитарами и татуированных неформалок с металлическими палочками в носу и с бусами на лодыжках. Все это напоминало милое местное Таити, где напившиеся огненной воды и накурившиеся дурманной травы туземцы справляли праздник молодого тюленя.

Пока мы гуляли, стемнело. Вернувшись назад, мы обнаружили, что в лагере кто-то развел костерок. Возле костерка сидело несколько человек, среди них был и Макаров. На длинной жерди над костром висел наш котелок, в котором парилась вода.

— Никак не закипает, — ответил кто-то из байкеров на наш вопрос. — Дрова сырые.

— Ерунда какая-то, — заметил Алексей, — сейчас примус принесу, закипит через десять минут.

Через пять минут вода закипела. Мы, уставшие, сидели у костра.

Один из парней, широкоскулый, мрачноватый парень, кажется, его звали Кирилл, крутил в пальцах короткий нож с широким лезвием. Нож был с разборной рукоятью, Кирилл неторопливо объяснял кому-то из парней, как им пользоваться, как нужно раскрывать, как нужно бить, чтобы наверняка нанести противнику ощутимые раны. Он недавно вернулся с армии.

— Коротковато лезвие-то, — заметил кто-то.

— Чтобы убить, и не нужно длинное, — возразил Кирилл, — надо просто знать, куда бить.

Виктор, уже выпив, выпендривался перед мужиками и рассказывал какую-то похабную историю «про баб».

— А нельзя ли потише, — вдруг оборвал его Кирилл, когда тот загнул что-то совсем из ряда вон выходящее, — тут вон, девушка сидит.

Но Виктора несло.

— Девушка? — переспросил он, — Девушка! — передразнил он, издеваясь, — Девушка — это когда ей восемнадцать, а не когда за тридцать! — отрезал он.

Я с любопытством наблюдала за ним, он злился на Пантеру, а доставалось мне. Я и не думала, что он такой слабенький.

— Ты напился, — спокойно констатировал Кирилл. — И порешь чушь!

Все замолчали. Я оглянулась на Алексея. Тот сонный, как ребенок, сидел и смотрел на пламя костра. Он даже не слышал, о чем говорили парни. Все же он немного блажной у меня. Сто процентов — он думает о мотоциклах.

— А Лёха, этот, из Слюдянки, он на своем «Урале» переделывал вилку, Никто не знает, какую он брал? От какого мотоцикла? — наконец спросил Алексей.

Ну, что я говорила!

Все сразу же оживились и стали обсуждать переделки «Урала», потом перешли к забавным и страшным случаям из жизни, и инцидент был забыт.

А утром все уехали. Мы встали поздно и успели застать только Виктора Макарова, который укладывал вещи в большие кофры своего серого мастодонта.

— А я вчера такую неформалку отодрал! — похвастался он, странно улыбаясь, — Местная, и без всяких там… Сразу ко мне в палатку! К тому же девочка оказалась!

Я знала, что он врет, но все равно было омерзительно. Даже Алексей старался на него не смотреть.

— Я что-то не понял, а зачем все приезжали в такую даль? — спросил меня Алексей, когда Макаров уехал. — Ничего не увидели, ни с кем не пообщались…

Мы взяли полотенца, зубные щетки и пошли к Байкалу. Лагерь еще спал после вчерашнего буйства. Хрустальная вода была свежей и чистой, маленькие аккуратные волны накатывали на покрытый разноцветной галькой пологий берег, горизонт таял в серебристой дымке, мы постояли-постояли, посмотрели на Байкал, на солнышко, на ясное небо и решили остаться: хотелось посмотреть, что же здесь происходит, искупаться, позагорать, да и съесть оставшуюся в рюкзаке тушенку тоже нужно было.

Не везти же её обратно!

— А, интеллигенция сраная! Зубы ходят чистить! — услышала я на обратном пути злорадный вопль Зверихи.

Оказывается, она еще не уехала, а только собиралась.

Она с ненавистью смотрела на меня, уперев руки в круглые бока. Мы с Алексеем переглянулись и прыснули. Оказывается, с точки зрения Матрены — байкеры зубы не чистят! Или они не байкеры! И в самом деле — зачем? Лишняя трата денег.

Это был отличный день, мы купались, пили шипучее пиво, которое разливали из алюминиевых блестящих круглых кег продавщицы с белых халатах, ели соленого, копченого и сушеного омуля, купались, слушали гитаристов, выступавших на сцене днем, снова купались, а вечером пустились в пляс по уже вытоптанному, темному, бесконечному стадиону под аккорды какой-то бешеной музыки. Над нашими головами плыли огни фейерверка, а когда они потухли, то в темном небе наконец-то зажглись созвездия. Их света нам было достаточно…

Весь следующий день я просидела в белом от известки, воняющем хлоркой деревянном туалете: мне было о чем подумать — я размышляла, что именно было несвежим — омуль или пиво. Пиво или омуль? Пиво было теплым — оно могло прокиснуть на жаре.

Омуль тоже холодным не был, к тому же неизвестно кто и как его солил… Ехать в таком состоянии было невозможно — болела голова, тошнило, и было совсем плохо. Я лежала на коврике с умирающим видом, а несчастный Алексей сидел и смотрел на меня, ожидая, когда же мне станет лучше. В конце концов, я нашла в своей аптечке неизвестно как уцелевшую таблетку антибиотика, выпила её и слабо скомандовала:

— Ну, что сидим? Собирай пожитки.

Последним Алексей выдернул из-под меня коврик, свернул его, прикрепил, поднял меня за руку и подтолкнул к моему синему мотоциклу, на котором были навалены вещи — перчатки, куртка, кожаная бандана, шлем, шапочка… Я смотрела на это с отчаянием. Надо одеваться, а потом — ехать. От запаха бензина накатывали приступы тошноты. Но все оказалось не так уж и плохо: прохладный ветер обдувал лицо, дорога отвлекала от плохих мыслей и переживаний, и до самого Култука я развлекала себя тем, что училась спускаться накатом.

Все было просто отлично: каждый из нас ехал на своем мотоцикле, «Уралы» и не думали капризничать, они словно бы узнали нас. Мы миновали Култук, выехали на серпантин. Я едва поспевала за Алексеем, который просто обожал эту дорогу, кажется, он мог бы ездить по ней каждый день. Ему нравилось разгоняться на спусках, закладывать мотоцикл в крутые виражи, выравнивать его после поворота, гадать перед новым изгибом дороги — войдет или не войдет мотоцикл в поворот, если добавить еще газу? Мне серпантин давался с трудом, — повороты не просматривались, а дорога все время норовила свернуться в лист Мебиуса, голова от этого просто кругом шла. Иногда казалось — еще немного — и ты поедешь вверх ногами, то есть вверх колесами. Поэтому Алексей ушел вперед, а мне ничего не оставалось, как стараться не отстать. Я разогналась, чтобы въехать в горку, как вдруг мотоцикл перестал слушаться ручки газа, и я услышала странный звук у заднего колеса: «Вжух-вжух-вжух… вжух-вжух-вжух…»

Я еще успела свернуть на узкую обочину, и ухватилась за тормоз, чтобы мотоцикл не укатился назад. Алексей вернулся не сразу — в пылу погони за каким-то автомобилем он не сразу заметил пропажу. Еще не доехав до меня, он уже кивал головой, беззвучно спрашивая: ну, что еще стряслось? Когда он остановил свой мотоцикл возле, я объяснила, как могла, что произошло. Алексей осмотрел колесо.

Я, подражая ему, сделала то же самое. Он вздохнул и снял шлем.

— Все, приехали…

— Что? Что случилось?

— Кардану хана. Кажется, шлицы срезало. Нет, не срезало… Канавку разбило и стопорное кольцо выдавило…

— Ага… — я с трудом соображала. — А что-то можно сделать?

— Попробую…

Он постарался отверткой подтолкнуть кардан на место, и после этого «ремонта» я проехала еще почти километр, прежде чем все повторилось. Стало ясно, что мы в самом деле «приехали». Надо было что-то делать. Напротив нас была небольшая полянка, справа и слева её огораживали заросли черемухи и березняка. Выбирать не приходилось.

Наступал вечер, легкий, но холодный ветерок шевелил ветви черемухи, лес за поляной затаился, ожидая непогоды. Я посмотрела на небо и дернула Алексея за рукав.

— Смотри!

Черные, рваные, низкие тучи летели над верхушками деревьев.

— Здесь всегда так, — сказал Алексей со вздохом, — перевал, что ты хочешь…

Мы установили палатку, спрятали там вещи. Темнело. На всякий случай, — вдруг кто знакомый проедет? — на обочине дороге положили мой красный шлем. Но на шоссе не было ни одного мотоциклиста. Зато нас позабавили автомобилисты. Ох, и падок же наш народ на халяву! Они тормозили, но не для того, чтобы помочь, а чтобы стащить шлем! Останавливались, видели нас и быстренько уезжали, сделав вид, что, в общем-то, не очень и надо было… Шлем пришлось убрать.

— Что будем делать? — спросила я Алексея.

— Разберу задний мост, сгоняю в Слюдянку, переберу.

— Может, лучше в Иркутск?

— Иркутск слишком большой, пока кого-нибудь найдешь, утро настанет, рвану в Слюдянку. Помоги…

Я помогла установить «Урал» на центральную подножку, достала ключи. Алексей быстро снял мост целиком, обмотал ветошью, положил в вещмешок. Уже начал накрапывать дождь. Он успокаивающе стучал по натянутому тенту и шумел к листве.

Алексей надел костюм химзащиты, прикрепил вещмешок на багажнике, завел «Соло» и сел на мотоцикл.

— Жди! — крикнул он мне. — И на всякий случай держи топор поближе, — и он уехал.

В подступающей темноте еще какое-то время был слышен звук мотоцикла, но потом затих и он, и я осталась совсем одна.

Мы попали в непростую ситуацию. До Иркутска было семьдесят километров, до Слюдянки немногим меньше, у нас не было воды, еды, а еще мне было плохо.

Несмотря на это, я решила не терять времени зря, и насобирать дров. Просто так, на всякий случай. Не сидеть же сиднем. Косясь на темную стену леса, я ходила по ближайшим кустам и стаскивала к палатке найденный сушняк и валежник. Я насобирала большой ворох дров, а когда дождь усилился, залезла в палатку и принялась ждать, сжимая в руке топор. По шоссе проносились редкие автомобили, но по-прежнему не было ни одного мотоциклиста. И тут я вспомнила: когда мы в начале пути менялись мотоциклами, мы обменялись и документами на мотоциклы! А значит, у меня в кармане сейчас лежали документы на «Соло», на котором уехал Алексей! А у него… У него в бумажнике — мои документы! И что он скажет слюдянкинским гаишникам? Мимо поста проехать невозможно. Я проверила свою догадку, достав фонарик, и похолодела. Так и есть, это документы на «Соло». Что же делать-то?

Если у Алексея отберут мотоцикл, как он приедет сюда? Это означает одно — мне придется ночевать одной. В темноте нащупав в сумках одежду, я потеплее оделась, села у выхода и глядела в темноту, в которой посверкивали капли дождя. Было тревожно, я думала, что же буду делать, если Алексей не появится? Мотоцикл не на ходу, документов на него нет. Останавливать грузовик? Идти в ближайшую деревню искать помощи? Но думать о плохом не хотелось, в конце концов, неприятности должны были когда-то закончиться.

Алексей появился, когда я совсем отчаялась. Непроницаемая темень обступала палатку со всех сторон, шумел дождь, но я сразу же узнала звук «Урала». Луч фары лезвием резанул по глазам, и я услышала знакомый голос:

— Ну, ты как, живая?

Я вылезла из палатки. Алексей смеясь, запихал меня обратно, сунул мне в руки что-то горячее. Это была фляжка.

— Вот, это я в кафе купил, тут недалеко… А еще у меня пирожные есть…

Во фляжке оказался горячий сладкий кофе с молоком, а крохотные тартинки таяли во рту.

— Я не буду, я ужинал, ешь сама…

— Ты как без документов уехал?

— Это цирк! Еду-еду, и тут понимаю, что у меня документов нет! Я бы вернулся, но у меня бензина в баке — на донышке. Понял — если вернусь, то мы вообще отсюда не выедем. Ну что, подъезжаю к Слюдянке, там, как всегда, полоса, по которой въезжают в город, перегорожена, гаишники тормозят всех! — Он не выдержал и радостно захохотал, — я думаю, что я им говорить буду? Ну и понес, что в голову лезло. Что тороплюсь, что у меня мотик сломанный на дороге, что девушка с мотиком! Что если я не приеду, то неизвестно, что с тобой будет! Я им так врал, что они даже документы проверять не стали — так отпустили. Я у Лёхи Вишневского в гараже мост перебрал, он мне кардан дал, потом вернуть надо будет. А обратно меня Лёха вывел, у него брат гаишник, — Алексей перевел дух. — А еще я крышку от бензобака потерял, в темноте не заметил, заправлялся, видать, плохо затянул, уже тут на дороге почуял, бензином прет… А у меня крышки нет…

Я, не жуя, проглотила пирожные, выпила кофе, и мы завалились спать. Всю ночь в шуме листвы мне мерещились телефонные звонки, я слышала далекий лай собак и разговоры людей. Я прислушивалась к звукам проезжающих машин, но никто не останавливался, и никто не подходил к палатке. Я успокоилась и заснула.

Утром меня разбудил шум подъехавшего УАЗика. Было уже светло, я расстегнула спальник и выглянула наружу. На обочине стоял УАЗ-«таблетка», и Алексей разговаривал с Доцентом.

— Здравствуй, Алина, — сказал Доцент, увидев меня, — как ты?

— Нормально. Сейчас домой поедем. Дождика бы не было.

Доцент, словно монгольский хан, решающий судьбу подчиненных, с величественными видом посмотрел на бегущие тучи, потом подставил лицо ветру, прижмурился и сказал.

— А дождя не будет, не волнуйся, Видишь, какой ветер? И облака бегут… Будет крутить, — он повертел в воздухе пальцем, словно показывая вихрь, — но дождя не будет… — он улыбнулся своей хорошей тихой улыбкой и уехал.

Дождя и в самом деле не было. Алексей сгонял до закусочной, привез кофе и котлет, одна из которых оказалась тухлой, и её пришлось выбросить, но на такие мелочи мы уже не обращали внимания. Мы позавтракали, Алексей быстро поставил мост обратно, мы увязали багаж на мотоциклы и через два часа были дома. Но я еще долго пила таблетки и зарекалась в ближайшую неделю дотрагиваться до мотоцикла. Я почти выполнила этот зарок. Почти…

Тюнинг! (1999–2000 годы, межсезонье)

К осени стало понятно, что моя мечта весело гонять на мотоцикле, знать его как свои пять пальцев и ничего не бояться, не осуществляется. «Урал» был тяжелым, я не могла выкатить его из гаража, не могла развернуть руками, а если он начинал падать, то остановить его было невозможно, оставалось лишь отскакивать в сторону и стараться, чтобы не осталось синяков. Все время что-нибудь барахлило: сбивалось зажигание, подгорали контакты, нужно было каждые сто километров проверять масло, постоянно выкручивать и проверять свечи… Барахлил замок зажигания, замыкало проводку, горели предохранители… Самое интересное, что иногда я без труда определяла причину поломки. Не то, чтобы я очень понимала, в чем дело, скорее, угадывала. Однажды что-то случилось с проводкой, и все лампочки на мотоцикле стали мигать. Это случилось в Иркутске, и мне пришлось возвращаться домой без света, а повороты показывать руками. На следующий день я нашла свой мотоцикл в гараже у Дениса: Алексей пригнал его туда, чтобы отремонтировать. Ребята уже разобрали полмотоцикла, чтобы добраться до проводки.

Я критическим взглядом посмотрела на них и заявила, что они занимаются ерундой.

— Вот тут, — я ткнула пальцем в задний фонарь, — вся проблема именно тут. Тут и надо разбирать.

Алексей задумчиво посмотрел на меня, подумал, кивнул и разобрал фонарь.

Оказалось, не было «массы». Они с уважением посмотрели на меня, и стали ставить назад все, что успели снять. Наверное, думали, что я умная.

Впрочем, не всегда проблемы с мотоциклом заканчивались так быстро. Не раз и не два мы вынуждены были откатывать «Урал» подальше со стоянки, чтобы вдалеке от чужих глаз потихоньку разобраться, ну почему, почему эта синяя тварь не заводиться? Я надеялась, что со временем мы все поймем, отрегулируем мотоцикл, как надо, и все будет хорошо, но не тут-то было! Он выказывал свой норов, и вел себя непредсказуемо: то он заводился, стоило один раз топнуть по стартеру, то наотрез отказывался работать. К осени мышцы на моей правой ноге начали напоминать мускулатуру бобслеиста — я слишком часто «тренировалась», нажимая на кик. К концу сезона я поняла, что мне нужен мотоцикл полегче.

— Ты в самом деле хочешь его продать? — удивленно спросил Алексей.

Я хотела.

— Нет, ты подумай хорошенько, я не против, но ведь тебе нужно на чем-нибудь ездить.

Я хотела ездить на «Яве».

— А этот куда денем?

Я хотела продать его монголам, которые этим летом развили в Иркутской области активную деятельность, они платили хорошую цену за одиночные мотоциклы — за «Уралы»,

«Ижи» и «Восходы». На мотоциклах они гоняли по степи, охотились на сурков, шкурки которых продавали нашим шапочникам. Они скупили все мотоциклы в Иркутске, в Ангарске, и во всей ближайшей округе, и цены выросли. Я тоже не дремала — дала объявление о продаже «Урала», о покупке «Явы», с кем-то активно перезванивалась, спорила о цене, договаривалась о встрече… Наконец, я нашла подходящую «Яву», но в тот самый момент, когда нужно было сказать окончательное «да» или «нет», я вдруг посмотрела на серенький невзрачный мотоцикл и засомневалась. Я отозвала Алексея в сторону.

— Слушай, мне все кажется, что мы что-то не то делаем. Она почему-то мне не нравиться. Не знаю, почему. Какая-то она высокая, неказистая, и этот жуткий двигатель… К тому же трещина на картере, варить надо. Зимой снова придется все перебирать, переделывать… А свой я уже знаю и, по крайней мере, я на нем езжу.

— Значит, не берем?

— Нет.

— Слава Богу! Мне вообще «Ява» не нравиться. Что это за мотоцикл? Трещит, дымит…

А двигатель похож на… на отвисшие… ну, некрасивый двигатель! Надежней чем «Урал», не спорю. Но все же — «Урал» — это «Урал». Лучше давай я его переделаю, как надо, чтобы вилка работала, чтобы подвески фунциклировали. Я даже знаю, как надо сделать. Хорошо?

— Хорошо…

Осенью мы сняли грязненькую, маленькую и очень шумную однокомнатную квартирку.

Соседи сверху каждую ночь что-то сколачивали. Я шутила, что там, наверное, живут вампиры, которые по ночам изготавливают гробы для своих собратьев, а рядом жила шумная семейка с двумя пацанами-оглоедами, которые крутили музыку с утра и до прихода мамаши. Мамаша изводила нас своей стиральной машинкой, которая выла и рычала, словно голодный серый волк, и билась в стенку, словно пьяный муж в дверь.

Стирать мамаша начинала часов в одиннадцать вечера и заканчивала далеко заполночь, а после этого начинала ссориться с мужем. Я втайне надеялась, что когда-нибудь это закончится мордобоем, но дальше битых тарелок и громких воплей дело не шло. К утру просыпался кто-нибудь из детей, начинал плакать, и ссора постепенно прекращалась, чтобы начаться следующим вечером.

Для мотоциклов мы сняли гараж, в нем не было полов, в центре был забитый мусором подвал, а все углы оказались завалены досками и хламом: съеденными молью валенками, тюками верхонок, старыми насосами, лысой автомобильной резиной, пустыми бутылками и канистрами. Все это было покрыто слежавшимся слоем жирной пыли. Мы засучили рукава и навели порядок сперва в квартирке, а потом и в гараже, где мы выложили из досок пол, который застелили большим куском линолеума. Теперь можно было жить.

А жили мы бедно, — большая часть нашего бюджета уходила на оплату счетов, моих гонораров хватало только на еду, а ведь нужно было откладывать на лето, одеваться, и на запчасти для мотоциклов деньги тоже были нужны. Алексей оказался очень спокойным, уравновешенным и по житейски мудрым, и то, что мы не могли себе позволить купить, он просто делал своими руками. Так он сделал громадную двуспальную кровать, на которой можно было спать хоть вдоль, хоть поперек, ремонтировал немудреную мебель и помогал мне изворачиваться с покупками, экономя, где только было можно. Он был удивительно доброжелательным к другим людям, и мне многому пришлось у него учиться, он был по-хорошему, по-деревенски нетороплив, и все делал медленно, тщательно и на совесть. Я же всегда суетилась, нервничала, и даже такое, казалось бы, простое дело, как застелить постель, казалось мне ненужным, неважным и малозначительным — лишь бы подушек навалить. Он же любому делу, каким бы мелким оно не было, отдавался целиком и полностью: тщательно расправлял одеяла, выправлял уголки, подравнивал покрывало, раскладывал подушки.

С такой же тщательностью он делал абсолютно все: рассчитывал новые детали, ремонтировал мотоциклы или мыл посуду.

Он как-то по особенному относился к людям, и они отвечали ему взаимностью — теплотой и дружелюбием. А еще он всегда стоял двумя своими крепкими маленькими ногами на земле. Это я то и дело норовила вспорхнуть куда-то ввысь. Когда я становилась чересчур мечтательной, он безжалостно сдергивал меня с небес на землю одним вопросом:

— Ну, и где ты возьмешь для этого деньги?

— Уже и помечтать нельзя! — огрызалась я.

Мои мечты все же были полезными для нас, — я придумывала, куда мы поедем на следующий сезон, а он соображал, как сделать так, чтобы это стало реальностью.

Еще толком не научившись ездить нам мотоцикле, я заявила, что пойду вокруг Байкала с новосибирскими мототуристами, которые объявили о своем грандиозном походе еще зимой.

— Успокойся! — одернул меня Алексей. — Ездить научись, а потом иди в поход…

Угробишь мотоцикл, и все.

И я согласилась. А что мне оставалось делать? Ведь он был прав.

Моя мама, рассматривая фотографии, на которых были запечатлены все знакомые байкеры, сказала:

— Эх, Алька! Самого красивого мужика себе оторвала!

Честно говоря, я никого не отрывала, у меня осталось ощущение, что я сдалась после длительной осады. До встречи с Алексеем я была уверена: положиться можно только на себя, но Алексей разом спутал все карты, самим своим существованием словно доказывая, что мужчины, на которых можно положиться, есть. И теперь, после встречи с ним, я бралась со всей уверенностью утверждать, что феминистка — это просто та женщина, которая так и не встретила своего мужчину. Иначе от её феминизма не осталось бы ничего. Ничегошеньки! Можно злиться, кричать и уверять, что это не так, но от этого ничего не измениться. Ева была создана из ребра Адамова. Точка.

Он был идеален и в физическом отношении. У него было тело древнегреческого атлета. Он никогда не занимался спортом, — все было дано ему от природы. Я часто ловила себя на мысли — будь он на двадцать сантиметров выше, мне не видать бы его как своих ушей. Им невозможно было не любоваться — когда он спал, я смотрела на него: широкая грудь, плоский мускулистый живот с крохотной впадинкой пупка, раскинутые в стороны руки, узкие бедра, мускулистые ноги. В такие минуты мне казалось, что он может все на свете, и он напоминал мне то героя, то богатыря.

Но он просыпался, сонно чмокал губами, и я видела рядом с собой своего в доску парня, который просто хотел любить и быть любимым, которому нравилось подурачиться, подраться подушками, а еще он любил соленые огурцы с картошкой.

Этой зимой мы настолько углубились в переделку «Урала», что мне порой казалось — это никогда не закончиться. Где-то в районе городского интерната у незнакомых пацанов мы за смешную цену купили гнутую вилку от кроссового мотоцикла. Что это был за мотоцикл, так никто и не узнал. Через местных автогонщиков я вышла на токаря-умельца, который сказал, что он сумеет выправить вилку, а потом, в соответствии с чертежом Алексея, обрезать её. Два месяца я ходила за ним по пятам, прежде чем он выполнил свое обещание. Денег он с меня не взял, потому что в прошлом сам был заядлым мотогоном.

Вечерами Алексей вычерчивал траверсы для вилки. Так я обнаружила в нем еще одну удивительную и постоянно восхищающую меня черту, которой у меня не было, да и не могло быть по определению, ведь я была женщиной. Он мог посмотреть на запчасть и сразу же определить, откуда она, он в уме совершенно четко представлял, как будет выглядеть деталь, которой еще нет, какими будут её сочленения, и какие подшипники необходимо вставить, чтобы все это работало. На этой почве Алексей подружился с моей мамой, и когда мы приходили в гости, они вдвоем садились за большой письменный стол в комнате, включали настольную лампу, обкладывались со всех сторон справочниками по машиностроению и материаловедению и высчитывали градусы, диаметры и допуски. Я со школьных времен ненавидела черчение, и поэтому в круг избранных допущена не была.

А потом он разрезал раму моего мотоцикла. Я умоляла его не делать этого — ведь, по моим представлениям мотоцикл должен был быть большим. Чем больше, тем лучше.

Но Алексей улыбался и говорил, что это не так:

— Зачем он тебе нужен, большой? Ты и так его роняешь! Я сделаю тебе маленький, хорошенький мотоцикл. А раму нужно резать, чтобы вилка была под наклоном, и колесо выкатилось вперед. Ты сама все увидишь!

Но пока я ничего не видела. Я таскала тяжелую разрезанную раму по окраине Ангарска, и искала сварщика с «полуавтоматом». А потом нужно было хромировать «стаканчики» к приборам и фару от трактора «Беларусь», и я снова бегала, таская в сумке запчасти.

На Новый год Алексей подарил мне белорусский шлем. Шлем был открытым, черного цвета, с тонированным стеклом, которое опускалось и поднималось, словно забрало древнего рыцаря. А на день рождения я получила то, что хотела больше всего на свете — «рогатый» ураловский заводской руль: он сиял хромом, а я сияла от радости. После этого подарка мне пришлось ехать в Иркутск за тросиками от мотороллера «Муравей», которые подходили по длине, но разве это могло испортить впечатления от подарка? А еще он купил мне бесконтактное зажигание — после его установки проблемы с запуском двигателя исчезли.

Мы намучились, собирая мотоцикл — в самый последний момент сборки оказывалось, что какая-то крохотная деталька теперь не подходит, и её нужно переделывать, что нужно что-то удлинять, а что-то укорачивать, что-то перетачивать. Мы все делали в первый раз, и меня не удивляло, что нас преследуют неудачи. Пусть недостатки выявятся в гараже, чем где-нибудь на трассе. И все-таки мы немного «накосячили», как выразился Алексей. На переднее колесо мы решили установить хромированное крыло от японского мотоцикла, которое нам уступил запасливый Денис. Алексей изготовил специальные кронштейны, а потом сносил куда-то вилку, и ему приварили кронштейны к вилке. Да как! На совесть! От высокой температуры металл в районе шва повело, и вилка перестала работать. Пришлось применить развертку, потом промывать вилку, удаляя алюминиевую стружку. Вилка снова заработала, но уже хуже.

Первые же испытания показали — при сильном сжатии направляющую закусывало, и вилка складывалась и не работала.

— Зато как я обточил сам шов! — оправдывался Алексей, — Смотри, как заводской!

Переделывать было некогда, по улицам с ревом мотоциклов катилась весна, теплый день обгонял другой, еще более теплый день, и нам стало невмоготу. Этот нестерпимый зуд можно было снять только одним способом — сесть на мотоциклы.

Остальное доделаем на ходу. Как я выяснила намного позже, этот принцип был ошибочным, потому что никто и никогда не будет переделывать мотоцикл в середине сезона. Ведь сезон и так короткий — всего-то четыре месяца! Так что если в начале весны в мотоцикле есть недостаток, исправлять надо сразу, потом будет некогда!

Когда мы собрали мотоцикл, я сразу поняла, чего так долго добивался Алексей.

Мотоцикл стал короче, выше, ажурное тоненькое колесо от какого-то старого «Ижа» выкатилось вперед, мотоцикл сиял лаковой синей поверхностью бака и голубовато отсверкивал всеми хромированными и полированными деталями. Он прекрасно ложился в поворот, заводился «с полпинка», и, главное, подвески работали намного лучше.

Правда, он чуть-чуть потерял в скорости, и мне было трудно управлять на первой передаче, тут надо было привыкать. Так я стала счастливой владелицей единственного на весь Ангарск тюнингованного «Урала». Я была счастлива, не больше и не меньше.

Срамная (2002 год, 28 июня)

Ближе к утру по тенту палатки начинает барабанить дождь.

— Лёш… — мне не хочется даже шевелиться, не то что вылазить из палатки, все тело продолжает спать, мысли текут медленно, как здешний тягучий туман. — Дождь…

Он не хуже меня понимает, что это значит. Если Срамная поднимется, нам не выбраться. Только пешком, без мотоциклов. Но мотоциклы мы ни за что не бросим.

Разве что их у нас вырвут силой.

— Я понял… — еще сонно отвечает он и выбирается наружу — будить всех.

Через тридцать минут вещи собраны, мотоциклы прогреты. Время — четыре сорок пять утра. Наш маленький караван форсирует реку и движется дальше, на север.

Потом мы берем приступом еще одну реку, а потом еще… Через час ломается мотоцикл Мецкевича, — кажется, вышло из строя зажигание. Это картина Репина: семеро ждут одного. Это ведь не я, его, оказывается, можно и подождать. И мы ждем, ждем, ждем… Черт! Если бы он не варил кашу, а лучше смотрел за мотоциклом, этого не случилось бы. Но он плохой механик. Он слишком скуп, чтобы быть хорошим механиком. Кругом заросли ивы, со своего места я вижу только кусты, ближайший поворот дороги, и все. Я никак не могу понять, почему нельзя отправить кого-нибудь вперед на разведку. Если жалко бензина, можно было бы сходить пешком, я согласна пойти, но только не одна. Вдруг, за этим поворотом снова река? Тогда можно было бы переправиться через неё, пока Мецкевич ремонтируется.

Но я молчу. После вчерашнего мне уже все равно. Мы теряем час, и двигаемся вперед только для того, чтобы сразу остановиться, — через триста метров брод. Да что ж ты делаешь, Будаев, ну, неужели ты совсем ничего не понимаешь? Неужели нельзя всё хоть как-то организовать? Я в молчаливом бешенстве. Мы с Алексеем снова штурмуем реку. Отчего-то следом никто не переправляется. Снова заминка. На этот раз виновник задержки Женька Королев, — у него замкнуло проводку, и сгорели все предохранители. Меня оставляют одну. Плевать. Я заваливаюсь на тент коляски и засыпаю. Если бы мне кто сказал, что я смогу уснуть вот так, на дороге, в неизвестном месте, в проволглой одежде, лежа на неудобном мотоцикле, не поверила бы, но я сплю и даже вижу сон…

Через полчаса появляется Юрка. Он, посвистывая, с независимым видом осматривает окрестности и залазит спать в заросли стланника-кедрача. Скальник здесь покрыт толстым слоем беловатого сухого ягеля, сквозь который пробиваются махровые, короткие ветки кедра. Они похожи на ершики, — матово-зеленая, длинная, мягкая на ощупь хвоя покрыта каплями росы, на каждой ветке — по неспелой, душистой, смолистой, чешуйчатой лиловой шишке. Если чешуйку отломить, то становится видна соблазнительная, кремово-желтая, как сливки, начинка, в сырой пористости которой прячутся совсем еще крохотные молочные орешки. Они нежного, бледно-золотистого цвета, а пахнут так, что с голодухи становится дурно. На вкус они и вязкие, и нежные одновременно, рот моментально наполняется слюной, в животе урчит. Чтобы утолить голод, нужно, наверно, съесть не один и даже не два десятка шишек.

Прозрачная, пахучая, яркая, как мед, смола намертво склеивает пальцы, прилипает к одежде, к волосам, шишки наполовину пустые, иногда уже обгрызенные белками.

Наесться ими невозможно. Юрка заваливается в самую середину стланника и через мгновение полностью скрывается с глаз. Вот это маскировка! Шишка выпадает из моей руки, и я снова засыпаю.

— Нечего тут валяться! — слышу я голос Алексея. — Скипяти чаю.

Я поднимаюсь, Алексей тащит со склона горы небольшую валежину. Да, как говорит Алексей, «надо внести свою лепту». Я шарю в кустах и вытаскиваю на дорогу охапку хворосту. Складываю шалашик и разжигаю костер. Когда все переправляются на эту сторону, каждому достается по кружке крепкого чаю, сдобренного приторно-сладкой сгущенкой.

Когда сознание обострено до предела, происходят странные вещи. Можете мне верить, а можете посмеяться, но в тот самый момент, когда все двинулись дальше, я слышу странный звук, словно где-то рядом взлетает реактивный самолет. Этот звук даже словно бьет в лицо, ветерком проносится по ближайшим кустам и уходит куда-то ввысь. Я недоуменно оглядываюсь. И вдруг где-то высоко на склоне горы я вижу Его.

Что-то большое, черное стоит и смотрит на нас. Оно похоже одновременно и на вставшего на задние лапы медведя, и на обгорелый остов громадного, очень толстого дерева. Я до сих пор не уверена, что вообще видела что-то. Рассмотреть как следует мешали ветки ивы. Быть может, это было только мое воображение. В этот момент мотоцикл дергается, я хватаюсь за ремешок, оглядываюсь и успеваю заметить, как листва разросшейся ивы полностью скрывает от меня склон горы.

Когда мы объезжаем иву, обзор загораживают заросли смородины.

Во время очередной остановки я спрашиваю Будаева, слышал ли он что-нибудь, но он только отрицательно качает головой.

— Не-а, не слышал.

— Я слышал! — говорит подошедший Юрка, — звук такой странный, как будто что-то большое рядом проехало. А больше никто не слышал, я уже спрашивал.

Значит, не померещилось?

Мы едем и едем, и едем. А вот в далекие края или не так далеко, я не знаю. Это от меня не зависит. Нам то и дело встречаются пирамидки. Они очень старые, облезшие, от некоторых остался лишь остов. Кто похоронен здесь? Или это — просто память о ком-то? Снова остановка. Я осматриваюсь, — справа кусты, что за ними — не видно, а слева начинается и уходит вверх крутой склон темной, поросшей лесом горы. Лиственница, лиственница и еще раз лиственница. Разная по высоте, одинаково черная, одинаково жесткая и одинаково мрачная. Это — не дерево, это — словно воплотившиеся души сгинувших здесь до войны людей. Это — немой крик, пробившийся сквозь струпья вечной мерзлоты. На неё даже смотреть — больно.

Словно вырвавшиеся сквозь зеленую траву забвения измозоленные, черные руки тех, кто строил, но так и не достроил эту проклятую дорогу. Зачем они сгинули? За что?

За какую идею, за какого человека? Быть может, кто-то стал счастливее после их смерти? Нет. Страна получила уголь и железо для борьбы с врагом? Нет. Вся дорога, всё, что было построено на трупах этих людей, их трудами, их жизнями, всё — и мосты, и насыпи, всё смыто бурными, нетерпеливыми паводками трудных северных рек.

Всё — зря. Всё — прахом. Теперь по остаткам дороги дальнобойщики возят картошку и стройматериалы, — напрямик дешевле. Да еще едем мы…

— Все, это — Срамная! Слазь! — коротко говорит подошедший Алексей.

— Что будем делать? — спрашиваю я, после того, как они совещаются.

Я выхожу вперед и вижу широкую, заполненную огромными валунами ложбину. На меня обрушивается рев реки, — она накатывает откуда-то справа, сверху. Она вгрызается в каменистую землю всей своей колючей массой. Она рыдает, убегая прочь и перебирая четки каменных бусин. Она похожа на индийскую богиню Кали, — кажется, у той было ожерелье из человеческих голов. Она раздваивается, растроивается, неистово, как голодный вурдалак, обгладывает скудную землю между корней берез и осин, растущих на чудом уцелевших островках. Её русло — всего двадцать километров в длину, она прибывает стремительно, и горе тому дальнобойщику, который замешкался и не успел преодолеть два, — всего-то два! — два километра несуществующей дороги, идущей по её страшному, изрытому ложу.

— Что мы будем делать? — меня начинает колотить дрожь, я четко помню, что написано в маршрутной книжке, в графе «специальные указания»: «Если на Срамной есть вода, ждать дальнобойщиков и переезжать с ними».

Река унесла много жизней. Очень много. Её называют не только Срамной, еще её называют Стремной. Я не могу остановиться, не могу унять дрожь, потому что мне впервые за весь маршрут становится по-настоящему страшно. Нам не пройти здесь, не пройти, я это знаю точно. Рев реки отражается от крутого, осыпающегося обрыва, эхом отдается у меня в голове, я даже не слышу, что мне отвечает Алексей, хотя он стоит рядом.

Он наклоняется ко мне.

— Мы будем штурмовать.

У меня холодеют руки.

— Это невозможно. Алеша! Лёш… Надо сходить на разведку, мы же не знаем, что дальше? А если дальше — хуже?

Он устал и не спорит. Как же он сильно устал! Он отводит глаза. Даже чувство опасности притупилось.

— Будаев сказал, и все пойдут.

— Скажи им… скажи им, что нельзя так делать, А если… Если что-нибудь случится… — я прикусываю язык.

— Я уже говорил, они не слушают. Мы потащим мотоциклы.

Я в отчаянии. Все бесполезно, эти горе-таёжники привыкли рвать жилы, они рассчитывают свои силы только на час-два, и совсем не думают о том, что будет дальше. В этом виновата привычка делать «набеги» в тайгу — на один-два, максимум, три дня. Приехал, надрал ягод или шишки и по-быстрому свалил домой. Два-три дня можно ночевать под полиэтиленом, можно обходиться без сменной одежды и даже без туристических ковриков, — можно устроить отличную постель из лапника. Здесь лапника нет, а работать приходится вот уже семнадцатый день. А сколько их, таких дней, еще впереди? Два? Три? Десять?

Я стискиваю зубы. Меня слушать никто не будет, поэтому мне остается только одно — подчиняться.

— Потащили! — командует Алексей, и я послушно берусь за руль одиночки.

Над нами стоит неумолчный гул реки, за ним не слышно ни нашей ругани, ни скрежета металла о валуны. Мы катим, а чаще тащим мотоцикл по крутому каменному костолому, местами Алексей даже едет на нем.

Здесь сухо, вода сюда приходит только в паводок. Неукротимый поток трудолюбиво натаскал громадных, серых, с желтыми прожилками, валунов. Один такой валун по массе равен двум, а то и трем мотоциклам. Мы стараемся обходить большие камни, выбираем место поровнее, но выбор невелик: между местом, где навалены большие каменюки и местом, где навалены каменюки еще крупнее. «Урал» падает, мы ставим его вертикально, он снова падает, отбивая мне пальцы. Замерзшим рукам больно, словно их жгут раскаленным прутом, но я молчу, только стискиваю зубы. У заросшего, черного от беспощадного солнца Алексея глаза становятся совсем белыми.

Он коситься назад, — остальные не медлят, они, словно мураши, облепили мотоцикл Женьки Королева и тащат его следом. Через сорок метров мы вступаем в воду, — она едва скрывает ступню резинового сапога, а течения здесь вовсе нет, — слишком далеко от основного русла. Вода тихонько струится меж камней, покрывая их желтоватым осклизлым налетом. Я пробую её и тут же отдергиваю руку, — такая она студеная, наверное, где-то рядом ледники или снежники. Мы протаскиваем еще пять, нет, десять метров и намертво засаживаем «Урал» между камнями. Мы не можем его сдвинуть ни вперед, ни назад. Всё. Приехали, надо ждать остальных.

— Сиди здесь! — сердито бросает мне Алексей, он бегом бежит помогать Женьке.

Я вытираю пот и остаюсь на месте. Я больше не могу ходить. И даже стоять… Я бессильно осматриваю окрестности, — кругом только холодные камни, даже топляка нет, сесть не на что. Алексей подбегает к ребятам, о чем-то с ними говорит, а потом бежит к своему «Уралу» с коляской.

Если он поедет на своем, это надолго. Я прислушиваюсь к реву реки. Даже мне слышно, — река прибывает, крохотные ручейки, снующие между камнями, становятся шире и глубже прямо на глазах, хлопают по воде низкие ветви черемух, да и сама река грохочет с каждой минутой все сильнее.

Я смотрю вниз, — ниже протока наполняется желтоватой водой, дно реки темнеет, вода бьется о каменные глыбы, скатившиеся с обрыва, рассыпается на тысячи вскипающих струй и, взбешенная таким неласковым приемом, уносится вдаль, за поворот. Похоже, здесь самое глубокое место, нам придется взять выше, правее, вон туда, где поваленный кедр, там начинается средняя протока. Она посуше, и местами виднеется след от грузовиков, — тяжелые фуры продавили в камне подобие колеи…

Вместо того, чтобы ждать, я лезу вверх по обрыву, на гору, останавливаюсь на середине осыпающегося черного склона, здесь можно сесть на холодную, как глыба льда, плоскую плиту, покрытую оспинами черного лишайника. У меня подгинаются колени, и я сажусь на неё, но ненадолго, — от холода немеет тело. Отсюда хорошо просматривается вторая протока, она отделена от ближней заросшим островом. За ней темнеет бурелом следующего острова, края его подмыты, в протоку свешиваются сваленные водой стволы, свежая листва колотится в потоке. За просветами меж деревьев угадывается еще одна протока, там, словно в истерике, бьется и ревмя-ревет Срамная. Я безнадежно смотрю на небо. Дождь то припускает, то останавливается, словно раздумывая — дать непутевым мотоциклистам шанс вырваться на свободу, или не дать? Там, за Срамной, еще десять километров неизвестной дороги до поселка Кумора. Всего десять километров. И все. Только десять. И — нормальная трасса. И мы можем быть свободными.

Внизу появляется Алексей, и я спускаюсь. В руке у Алексея большой котелок, чайник и вещмешок.

— Сваришь обед, — не допускающим возражения тоном говорит Алексей и протягивает мне вещмешок, — тут тушенка, кило вермишели, соль.

— Где? — я беспомощно оборачиваюсь, ища глазами безопасное место.

Его здесь нет. Лезть наверх? Куда?

— Да вон, пойдем на остров, — Алексей кивает куда-то вниз, отдает мне чайник.

Я иду следом. Стоит нам отойти несколько шагов от берега, как на нас со всех сторон наваливается неугомонный, назойливый, как звук шаманского бубна, грохот реки. Он проникает в уши, в тело, в голову. Бум-бум…бум-бум… бум-бум…От этого первобытного грохота меня начинает трясти, ноги подкашиваются. Я боюсь, я не могу справиться с приступом этого панического, животного страха. Какой, на фиг, остров? Куда я денусь с этого острова, если река внезапно прибудет? Здесь даже деревьев, на которые можно залезть, нет. Вон, вон, что это лежит? Остов машины…

И вот еще — ступицы от колес… Они насквозь проржавевшие, красные, словно кровь…

Я не могу больше… Не могу. Не могу! Господи! — молю я, — Господи, если ты есть, если ты слышишь меня, если тебе не все равно, что происходит с нами, Господи…

Сделай так, чтобы все, все мы, целыми и невредимыми вышли отсюда. Слышишь, Господи? И тогда я — приму крещение, Господи. До этого — не получалось, отвращало, не нужно было… Но — сделаю, Господи. Даю обет. Только — чтобы все! Не остави нас всех, Господи. Не остави…Чтобы целыми и здоровыми…

Я начинаю говорить и не могу остановиться, я никогда еще не говорила таким тоном и так сбивчиво.

— Лёша, Лешенька, Алеша… Лешка, выведи меня отсюда куда-нибудь, пожалуйста, выведи… Я тебя очень прошу…

Я не хочу сидеть на берегу в одиночестве, но на реке еще страшнее.

— Куда? — спрашивает Алексей, и я по голосу слышу, что он чувствует то же, что и я. Он вопросительно смотрит на меня. — Вниз?

Мне кажется, или в его голосе слышится надежда? Я согласно киваю головой и гляжу на ревущую реку, на камни под ногами, на измятые остовы машин. Вниз? Это выход.

По крайней мере, мы увидим, можно ли вообще пройти до конца Срамной.

Алексей идет по течению, сворачивает на среднюю протоку, я едва поспеваю за ним, оскальзываясь на камнях и спотыкаясь. Я то и дело оборачиваюсь, гляжу вокруг широко раскрытыми глазами. Такой глухомани я еще никогда не видела.

Замшелые стволы лиственниц свешиваются над рекой, тоненькие березки в сумраке дождя трепещут листвой под его каплями, изодранные клочья тумана, словно живые, сжимают в ледяных объятьях разросшиеся кусты. Мы спускаемся вниз, все ниже и ниже, но почему-то возникает ощущение, что лезем в гору, — приходится перелазить через стволы, валуны и размытые островки земли. Да, здесь можно проехать, но на это уйдет много, очень много сил. Можно было бы выложить из камней путь, выложить один раз, и все проехали бы. Но Будаев не такой. Он не будет этого делать. Они потащат мотоциклы так, а, значит, потащат на себе. Я проваливаюсь куда-то вниз, хватаюсь за скользкий камень, встаю. Мне на короткое время становится жарко, — я в костюме химзащиты, а она совсем не дышит, резина как-никак.

Но и замерзнуть в ней можно только в том случае, если одежда промокнет от пота, и будешь долгое время сидеть неподвижно.

Два километра мы идем долго. Наверное, потому, что слишком ослабли от усталости и недоедания. У меня снова сильно болит голова, наверно, температура. Лишь бы меня не покусал клещ, остальное — ерунда. Я на ходу нахожу в бездонных карманах кителя таблетку анальгина и таблетку антибиотика. Сую их в рот, наклоняюсь, зачерпываю ладонью воду, запиваю. От холода ломит лоб. Может, станет легче?

Мое сердце вдруг радостно вздрагивает, — наконец, левая протока соединяется со средней, еле видная колея пересекает довольно глубокую воду и выходит на вновь появившийся пологий берег. Мы осторожно перебредаем через бурную воду. Я вздыхаю с некоторым облегчением.

Здесь, между крутым склоном горы и рекой, — крохотный пятачок, на котором дальнобойщики устроили бурхан*. Бурханы возникают здесь стихийно. Вроде бы и нет среди водителей ни буддистов, ни шаманистов, да и в духов верят едва ли, а вот, поди ж ты, странный такой есть обычай. Сломался один на дороге, починился, — повязал ленточку духам, чтобы впредь пропускали. Благополучно взобрался на перевал, не подвели тормоза, не свалился с обрыва — и снова — в знак благодарности судьбе положит что-нибудь на обочине дороги на камень — сигаретку или окурок, конфетку, монетку, обрезок камеры, вышедшую из строя деталь, обрывок газеты. То же самое происходит и перед опасным местом, тут уж само провидение велит «побурханить», — принять на грудь для храбрости да и местным духам спрыснуть, чтоб пропустили. Иногда бурхан может помочь и вполне материально: нет куска камеры — возьми, кончилось курево — позаимствуй. Вот только и вместо взятого что-нибудь обязательно оставь, умилостиви хозяина места.

Для возникновения этого бурхана есть много причин, — идущие с БАМа водители здесь выпивают и закусывают перед опасной дорогой, «потерпевшие крушение» — расслабляются после пережитого стресса, ну а те, кто поломался, не справился с машиной и горной рекой, бурханят, чтобы в следующий раз такого не произошло.

На самом видном и высоком месте положен плоский, серый камень, на котором лежат какие-то обрывки, стекляшки и ничего не значащие железки, здесь даже стоит плексигласовый щиток от чего-то, вроде мотороллера. Под кустами лежат две огромных шины от КАМАЗа. Алексей в два шага обходит бурхан, скидывает вещмешок возле покрышек, выпрямляется и твердой рукой, словно солдат табельное оружие, всучивает мне топорик.

— Вот, завалишь сухостоину, приготовишь обед. Я пошел.

Он уходит вверх по реке, а я стою у берега с топором в руке и смотрю ему вслед, его маленькая фигурка в серо-зеленом костюме химзащиты быстро исчезает за деревьями. За ревом реки я даже не слышу его шагов. Над бурханом повисает тягостное молчание. Не буду я бурханить, не буду. Из принципа. Пацаны на каждом бурхане что-нибудь оставляли, толку от этого нет и не будет. У меня слегка кружится голова — от голода, и поташнивает — это уже от таблеток. Во рту появляется странный химический привкус. Таблетки нужно запивать большим количеством воды, а еще лучше, — чтобы человек перед этим как следует поел. Кто же их принимает на голодный желудок? — корю я себя, но я ни в чем не виновата.

Есть нечего, а пить воду, — да ни за что! — мне и так холодно. Я рассматриваю топор, — это Юркин топорик, он маленький, почти детский, легкое топорище сантиметров двадцать-пять — тридцать, узкое, тупенькое лезвие. По инерции я даже делаю несколько шагов по направлению к деревьям, растущим на крутом склоне горы, но тут же останавливаюсь и мысленно смеюсь над собой, — диаметр самого тонкого сухостоя — сантиметров двадцать. Лиственницу я буду грызть этим топориком неделю.

Я осматриваю место и произвожу маленькую разведку. На большую у меня не хватает смелости.

Бурхан представляет собой площадку длиной в двадцать и шириной в пять метров.

Земля перед склоном горы поросла шиповником, а сам склон зарос высокой травой, кустарником и лиственницами. Склон просматривается вверх только метров на десять, потом он выравнивается, и дальше видны только макушки деревьев. Со стороны реки площадку огораживают кусты, они растут на крутом бережку, тропинка за кустами срывается вниз и открывает любопытному взору крохотный песчаный пляж. Если посмотреть вверх, то виден небольшой порожек, через него перекинуто тонкое, сантиметров в двадцать бревно, с краю лежит странный объект: то ли чугунный, то ли бетонный цилиндр, сужающийся с одной стороны. Он похож на горшок для цветов без донышка, если только бывают горшки полтора метра в диаметре, или на бетономешалку. Он немонолитный, — в корпусе проделаны отверстия разной величины, словно иллюминаторы, и через них видно, что «бетономешалка» под завязку набита камнями. Склон берега слева от тропинки превращен водителями в помойку, — сюда сбрасывают пустые и полные консервные банки, недоеденные остатки, обертки и коробки. Над кустами плывет ни с чем не сравнимый «аромат». Далее, понизу площадку огораживают густые кусты. Они заканчиваются метрах в пятнадцати от центра площадки. От камазовских покрышек до них — метров десять. Если обойти эти кусты слева по дороге, которая уходит куда-то вниз, — то вы обнаружите отхожее место. Дальше, за ним — небольшой пустырь, заросший тонким сосняком, а еще дальше вдоль берега реки — раскидывается поросшая шиповником и каким-то высоким кустарником, с мелкими, похожими на брусничные, жесткими, круглыми листьями, хмарь. Здесь сухо только на первый взгляд, — под слоем лишайника, в камнях течет миллион больших и малых ручьев, они вырыли между камнями глубокие русла, и ты проваливаешься по пояс в эти ямы там, где меньше всего ожидаешь. Хмарь тянется, насколько хватает глаз. А уж комаров здесь! Они вылетают из листвы тучами и долго преследуют меня, от них невозможно избавиться, и я мажусь реппелентом, — он на какое-то время отгоняет мошкару. Я с тревогой смотрю на противоположный берег — он представляет собой классический медвежий угол, каким его показывают по телевизору. «Утро в сосновом бору» да и только, замените сосны тополями, получится один в один. Я сразу же начинаю думать, что я буду делать, если сюда пожалует медведь. Помойки медведей привлекают — это аксиома. Несмотря на то, что лиственницы здесь потолще, чем в горах, я не смогу залезть ни на одно дерево, — они тонкие, без ветвей. Значит, одно спасение — костер. Правда, я не верю, что медведи боятся костра, не верю, и все. Точка. Они слишком умные и любопытные.

При этом всегда есть в вероятность нарваться на подранка, который затаил злобу на человека или на медведицу с медвежонком. Но все же надежда, что костер его отпугнет, есть. А вот где взять сухие дрова в скудном северном лесу, в котором уже три недели идет дождь? Вопрос из самых интересных, ничего не скажешь, я хожу по склону горы, собираю и стаскиваю вниз хворост — почти сухие упавшие лиственничные ветки, — они, по большей части, тоненькие, в черных шариках шишечек, собираю сосновые ветки, — они сыроваты, но тоже пойдут в костер, тащу сухой колючий шиповник. Я притаскиваю к шинам несколько здоровых валежин. За отхожим местом нахожу отличное сухое бревно. Бог весть, откуда оно здесь, — ветвей нет, и пенька от него тоже нет, и кто его сюда притащил, непонятно. Но оно слишком большое и тяжелое, и мне его не осилить. Я возвращаюсь обратно на площадку: у бревна отчего-то всё время кажется, что в затылок мне кто-то смотрит.

Игра воображения, утешаю я себя, не более того.

Из хвороста посуше я строю шалашик, достаю спички, — хворост дымит, чадит несколько секунд и затухает. Я знаю, нужно хоть немного сухих дров или, на худой конец, бумаги, тонкие ветки подсохнут быстро, и костер разгорится. Я шарю по карманам. Бумаги, конечно же, нет, туалетная, комок которой я нашариваю в заднем кармане, не годится. Значит, надо поискать в округе еще чего-нибудь. Если меня не съест медведь, меня сожрут голодные мотоциклисты. Выбор невелик. Я тщательно обшариваю стоянку. Есть! Спасибо вам, запасливые дальнобойщики! Спасибочки!

Я нахожу целое сокровище — сухую бересту, которая спрятана в покрышку и консервную банку выдохшейся солярки. И, хотя солярка не горит, она значительно облегчает мне жизнь, и через десять минут на площадке горит небольшой костерок.

Я набираю в котелок и чайник воды и ставлю чайник прямо на занимающуюся валежину.

Его окутывает едким дымком, слабые, неуверенные язычки пламени лижут закопченный черный бок. Слава бересте и солярке! От костра пованивает, но — чем хуже запах, тем дальше медведи! Я пускаюсь в неуклюжий пляс по площадке и отбегаю от костра только затем, чтобы натаскать еще хворосту.

Погода словно злиться на меня за удачу, дождик, который до этого просто накрапывал, усиливается. Я осматриваюсь и замечаю странное явление: на моих глазах происходит тот самый водоворот воды в природе, который с таким трудом объясняют учителя на уроках географии. Сюда бы этих учителей! Вода, льющаяся на землю, тут же превращается в туман, который клочковатыми облачками пробирается между деревьями вверх, вверх и еще дальше, мимо старых корявых стволов, мимо исковерканных стужей ветвей, мимо засохших верхушек — вверх, к сереньким плачущим тучам, которые прижимаются к горе, словно не в силах расстаться с нею.

Туман доходит до туч, сливается с ними и тут же проливается на землю дождем…

Это край дождя, воды и тумана. Здесь все подернуто серой дымкой влаги: деревья, верхушки которых тонут в облаках, река, покрытая завесой дождя, склон горы, который теряется где-то в сизом мареве. Даже изо рта у меня идет пар — здесь холодно, сыро и мрачно. Я укладываю ветки так, чтобы их как можно меньше мочило дождем, подкидываю хворост в огонь, чтобы он не погас. Пар из чайника смешивается с горьким дымом. Хворост прогорает быстро, но вода в чайнике закипает еще быстрее. Я заглядываю в вещмешок. Что там? Так, банка тушенки, пакет с макаронами, соль — это обед. А еще — сахар и заварка! И целая луковица!

Я завариваю крепкий чай, бодяжу в него сахар. В вещмешке лежат наши с Алексеем ложки, чашки и металлические, эмалированные кружки. Я наливаю чаю в кружку, грею об нее ладони, отпиваю глоток, горячая жидкость попадает на язык, на нёбо, я начинаю шипеть, — жжется! От сладкого, крепкого чаю начинает тошнить еще больше, клонит в сон, на какое-то время я заваливаюсь на край шины, и лежу, закрыв глаза, но спать не могу — надо следить за костром, погаснет — снова придется разжигать.

Я подсовываю толстые сырые ветви в середину пламени, смотрю, как они плюются влагой. Я гадаю, сколько времени прошло с тех пор, как ушел Алексей? Час? Два? А не пора ли готовить обед? Я затаскиваю в огонь котелок, а когда вода закипает, засыпаю туда макароны. Глаза слезятся от дыма. Я сливаю воду, достаю банку тушенки и тупо смотрю на неё, осознавая, что ножа у меня нет. А, где наша не пропадала, я открываю банку топором, размешиваю тушенку в котелке веткой. Кое-как режу топором половину луковицы, кладу в котелок, через пять минут сдвигаю его на самый край и прикрываю крышкой. Теперь главное — чтобы не остыло. От этого запаха можно сойти с ума… Нет, в самом деле. Это же пытка какая-то… Я воровато оглядываюсь и достаю мисочку и ложечку… Я накладываю совсем немножко, ем без аппетита, запах был лучше, я просто не могу уже смотреть на тушенку и макароны, но очень хочется поесть. Какая гадость…Но тошнить вроде бы перестает, и даже голова начинает меньше болеть.

В камнях на склоне горы какие-то желтенькие, довольно упитанные грызуны — то ли пищухи, то ли лемминги основали меленькую колонию. Им очень интересно посмотреть на пришельца из другого мира. Они по очереди залазят на большой светлый камень, разглядывают меня и протяжно, музыкально свистят. В траве снуют бурундуки и тоже посвистывают. Глядя на них, начинаю насвистывать и я. Жизнь, в конце концов, не такая уж и плохая штука. Особенно после мисочки макарон с тушенкой… Нет, в самом деле, а может, мне спеть? И мне не будет так уж страшно, и местное население, глядишь, развлеку, как могу. Я начинаю припоминать песни, но на ум идут самые заунывные. Ну, не будешь же здесь петь «Что стоишь, качаясь…»? Или «Ты не вейся, черный ворон?» И так тоска зеленая. Надо что-нибудь боевое. Вот:

Или вот еще:

Но и это тоже слишком грустное, надо вот что:

И тут в кустах рявкает медведь. Не могу сказать точно, но, по-моему, волосы на мне встают дыбом и даже приподнимают шлем, который я не снимаю, чтобы поменьше мочил дождь. Это не угрожающий рык, так рявкнула бы медведица на забаловавшего детеныша. У меня перехватывает дыхание, я вскакиваю и, шурша штанами химзащиты и спотыкаясь, бегу к реке. Я ничего не соображаю, мной руководит инстинкт, дыхание прерывается.

«Господи… иже еси на небесех… Да святится имя твое, Господи…»

Рассудок ко мне возвращается, стоит мне взглянуть на бурлящую Срамную. Два километра вверх по прибывающей реке я не осилю, понимаю я, даже если за мной будет гнаться медведь. Тем более, если за мной будет гнаться медведь! Надо вернуться к костру. Я оглядываюсь назад.

«И да будет воля твоя на Земле, яко на Небесех…»

Я не знаю, что было бы, если бы он вышел в этот момент на площадку. Может быть, я бы умерла. Может, быть, я бы завизжала и кинулась вплавь на другой берег или наоборот — решила бы попытать счастья в схватке, потрясая кукольным топориком. Я не знаю…

Он не выходит. Кусты на краю поляны шевелятся, а потом все замирает. Я тихонько возвращаюсь к костру и, — откуда только силы взялись? — затаскиваю в костер шину от КАМАЗа. Сырая шина гореть не торопится, и я пододвигаю к себе сухие ветки с шуршащей, скудной листвой. Если появится, суну в костер и ткну ему в морду, — думаю я, меня бьет озноб, я вглядываюсь в кусты, ожидая чего угодно. Оно не заставляет себя ждать. Зверь грозно рявкает, и кусты на краю площадки начинают шевелиться. Он продирается сквозь них!

Я в панике хватаю топор и начинаю что есть мочи колотить обухом в ржавую ступицу колеса, которая валяется рядом. Звон получается оглушающий. Я ничего не вижу вокруг, я только бью, бью, бью…

«…Хлеб наш насущный дажь нам днесь!..»

И вдруг понимаю, что гул Срамной отступает куда-то вдаль, и становится все тише и тише, и тише… Я трясу головой. Не слышу. Ничего не слышу… Оглохла от звона. Я несколько раз открываю рот, чтобы слух ко мне вернулся, а когда гул реки приближается, начинаю опять бить топором изо всей силушки.

«…И оставь нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…»

Я останавливаюсь только тогда, когда с ужасом вижу, что топор вот-вот соскользнет с топорища. Ну, Будаев! Ну, неужели и здесь у тебя не всё слава Богу?

Ну, для сына-то можно было постараться насадить топор, как следует? Я бью топорищем о землю, но топор садиться обратно не хочет, а мне без топора оставаться никак нельзя! Насаживаю его, как могу, насколько хватает сил и умения.

«…И не вводи нас во искушение, но избави нас от лукавого…»

И от зверя, Господи, и от зверя. Сердце выпрыгивает наружу через куртку и химзащиту.

Я более менее успокаиваюсь лишь тогда, когда подсохшая на костре резина вдруг вспыхивает ярким пламенем, столб которого взмывает выше моего роста. От жара я отступаю в сторону и радостно смотрю на огонь, смоляной, толстый столб дыма поднимается точно вверх, словно призыв о помощи. Интересно, его кто-нибудь видит?

Вряд ли…

День заканчивается. Придет ли кто сюда? Или мне придется ночевать у костра? Я не знаю. Мужикам все равно, кажется, все равно и Алексею. Я сижу на второй шине и гляжу на пламя, пожирающее резину. Резина сгорает быстрее, чем мне того хочется, превращаясь в чадящие, вонючие гранулы. Я даже согрелась.

Со стороны реки внезапно что-то движется. Я сильно вздрагиваю и хватаюсь за топор. Это пришел Алексей. Лицо перекошено от усталости, скулы обтянуло. Он кидает к моим ногам палатку и рюкзак с вещами. Я вопросительно смотрю на него.

— Они ненормальные… — роняет он, — они решили ночевать на острове, они ни фига не понимают… — он странно растягивает слова, у него получается «ни-и-фи-и-га-а».

— Уж я Будаеву говорил-говорил, под конец сказал, чтоб он хоть Юрку сюда прислал, тут уж Юрка уперся, видать, западло с нами…

— Дотащили до середины, — продолжает он, стягивая с себя химзащиту, под ней — только клетчатая серая рубашка с застежкой на молнии. — Мотоциклы они боятся оставить, что ли… Кто их здесь возьмет…

— Лёш… Если река поднимется, им хана… Ладно, если отрежет, а если смоет?

— Да не понимают они этого! — кричит Алексей. — Будай хоть бы пацанов пожалел, если себя не жалко! — он сердится, что его никто не слушает, потому что он не умеет орать и громко материться. — Мы ночевать будем здесь! — он берется за котелок, вытаскивает миски, откладывает две больших порции нам. Я пытаюсь протестовать и говорю, что уже ела, но он меня не слушает. Он отливает в наш маленький котелок чаю.

— Лёш… — снова говорю я, — тут медведь ходит!

— Да хоть два! — по сравнению с рекой ему не страшны никакие медведи. — Костер побольше забабашим, да и все. Я сейчас спальники принесу и «Манарагу», наверное, тоже, там вещи теплые, дров натаскаю, — он озадаченно смотрит на догорающую шину, потом качает головой, понимая, что мне пришлось тут несладко, и обещает. — Сейчас приду, я быстро… — он уносит котелок и чайник.

На ущелье опускаются сумерки, всё так же ревет река. Я втыкаю на берегу палочки, слежу за уровнем. Пока Алексей ходит, вода отвоевывает у песка сантиметров десять. Мне кажется, округа притихла, словно всё — и камни, и деревья молча следят за мной. За клокотаньем воды чуть слышно, как шелестит листвой черемуха — она растет почти над самой водой и полощет нижние ветви в протоке, да еще шуршит по листьям, по хвое, по траве дождь… Река постепенно, словно невидимый оператор сужает диафрагму, погружается в сонную, вязкую мглу, над руслом висит водяная пелена, за которой уже почти ничего не видно.

Когда Алексей возвращается, мы устанавливаем палатку на самом сухом месте. Хотя, на самом деле, разница небольшая, — каменистая почва раскисла, широкие алюминиевые колышки либо не вбиваются, мешает камень, либо натянутая вязочка палатки вырывает колышек из жиденькой земли. Под ногами хлюпает. Мы закрепляем на палатке полиэтилен, а потом Алексей идет за дровами, и как-то очень быстро возле палатки вырастает гора дров. Он вытаскивает то самое бревнышко, за которое я побоялась взяться, и через десять минут полыхает большой, жаркий костер. В палатке становится жарко, — одна из брезентовых стенок нагрелась. Я достаю теплые вещи, Алексей стаскивает с себя промокшие штаны и носки, кладет к костру сушится, переодевается и садится на входе палатки, ест запекшиеся сверху макароны. Я на них даже смотреть не могу, меня снова подташнивает, на этот раз от запаха горелой резины.

— Нанюхалась… — констатирует Алексей, быстро поглощая стряпню.

Потом пьет настоявшийся, черный чай, который масляно блестит в свете костра. Мне уже ничего не страшно, — рядом Алексей. Он аккуратно прикрывает вторую миску крышкой от котелка и ставит её под полиэтилен — на утро.

— Гляди! — вдруг говорит он, и его тон заставляет меня выглянуть из палатки.

Алексей показывает в сторону реки, там виднеется желтый свет. Это фары. У меня мелькает мысль, что кто-то из парней решился штурмовать реку ночью в одиночку.

Но фары две, — а значит…

— Это машина, — говорит Алексей уже обычным голосом.

Мы остаемся снаружи — интересно, кто это, и может ли он нам помочь? Если он идет пустой, можно загрузить мотоциклы в кузов и перевезти. У меня появляется слабая надежда. Машина идет медленно, но все же гораздо быстрее мотоциклов, в темноте видно, как она тяжело подпрыгивает на валунах. Шум двигателя становится слышен только тогда, когда она преодолевает последние метры по воде и выезжает на берег.

Надежда тает так же быстро, как появилась. «Урал» — бензовоз тяжело вздыхает и останавливается, нависая над нашей палаткой. Я ожидаю увидеть «свежую» физиономию, но из окна выглядывает хитрая кошачья физиономия двадцатитрехлетнего Васи Попова — журналиста и, на мой взгляд, прохвоста, каких мало. Этот человек соединил в себе все отрицательные стороны профессии. Рядом с ним сидит оператор Валентин — спокойный, молчаливый брюнет лет двадцати восьми. Они спрыгивают на землю, смотрят на нас чуть свысока. С другой стороны кабины появляется водитель.

В темноте я не могу его как следует рассмотреть, ему около сорока лет, он улыбается, блестит золотой фиксой.

— Вот, решили тоже проехать вокруг Байкала! Что мы, хуже других, что ли? — говорит звонким, мальчишеским голосом Вася.

В темноте невозможно рассмотреть выражение его глаз, только две узкие лисьи щелки. Оказывается, они привезли на бурхан вещи парней. Мы принимаем сумки и рюкзаки, складываем их около палатки, накрываем полиэтиленом.

— Как у вас с бензином? — спрашивает водитель.

— Заканчивается, — нехотя говорит Алексей.

— Канистра есть?

Водитель сливает нам десять литров бензина и не берет с нас ни копейки.

Обнаглев, я интересуюсь насчет сигарет, думая, что, может быть, водитель приехал с другой стороны, но они вздыхают в ответ:

— Откуда, все закончилось…

Предприимчивый водитель идет к бурхану и в темноте ищет сигареты или, на худой конец, окурок, но там ничего нет, а что есть, размокло от дождя. Честно говоря, мне бы в голову не пришло взять окурок, но ему, видать, совсем невмоготу.

— Не-а, нету… — разочарованно вздыхает он и возвращается в кабину. — Сейчас в Кумору заедем, купим сигарет, а то уже нет мочи.

— Да, курить хочется… — тянет Вася и вздыхает.

— А знаете, чего мне хочется? — говорю я вслух то, о чем думала весь вечер. — Пива! Банку «Медведя»! Большую, лучше две, а больше — ничего не надо.

— На вашем месте я бы больше всего хотел только одного — выбраться! — назидательно говорит Вася, я молчу в ответ.

Мне неохота с ним спорить, Это бессмысленно, этот молоденький мальчик знает все лучше всех, и останется при своем мнении, какие бы доказательства и доводы ты не приводил, и потом, чем скорее он уедет, тем лучше. Я вспоминаю, какое сегодня число, кажется двадцать восьмое, контрольный срок у нас был двадцать пятого, плюс три дня, значит, завтра нас начнут искать. Нам это нужно? Нет.

— Мужики, сегодня ведь в Новом Уояне будете?

— Ну…

— Позвоните спасателям, предупредите их, чтоб не искали. Я вам телефон дам, — я в темноте нахожу записную книжку, торопливо вырываю листок, пишу.

— Да я бы на вашем месте молился бы, чтобы меня нашли! — продолжает воспитывать меня Вася. Я его просто ненавижу в этот момент, но он не утихает. — Да и вам же легче будет, в вертолет — и домой!

Этот придурок понятия не имеет, сколько стоит вертолет. Я отдаю ему листок с номером телефона. В конце концов, спасатели ведь в Байкальске, а это далеко, может, журналисты и успеют им отзвониться. Вася небрежно машет нам листком, «Урал» хлопает дверцами, ревет движком, и мы снова остаемся в темноте.

Ну и шут с ними, с журналистами. Баба с возу, кобыле легче. Мы лезем в теплую палатку, свет от пламени костра пробивается через брезент. Меня разморило. Мы кидаем в ноги влажные куртки и штаны, кладем под руку топор и нож, залазим в спальники, прижимаемся друг к дружке. Коврики лежат на камнях, я кое-как устраиваюсь так, чтобы было удобно, я думаю, что долго не усну, но проваливаюсь в черноту, как будто меня убили.

Новосибирск (2000 год, июнь)

Сезон начался неудачно. На открытие сезона, которое должно было состояться в Иркутске, ангарчане решили ехать все вместе от сервиса Белецкого.

Буквально за год движение байкеров в Иркутске как-то враз набрало силу, ребята нашли спонсоров, и дело пошло на лад. Белецкому это было, как финка в печенку.

Он ревновал и каждый раз уводил часть байкеров на Байкал, назначая свое собственное открытие на этот же день. Я долго уговаривала Алексея ехать отдельно от всех, мне еще памятны были события прошлого года в Байкальске, но он снова уперся, и мне пришлось смириться.

Когда мы подъехали, в тесном закутке возле сервиса Белецкого уже толпился народ.

Здесь был Радик собственной персоной, он кому-то уже продал «Кавасаки» и купил себе старый-престарый «Урал», который разрисовал под дракона. Аэрография была ничего себе, но он налепил каких-то странных полированных железок на двигатель.

Железки крепились к крышкам головки цилиндра большими болтами и при малейшем падении могли запросто отрезать седоку ногу. Впрочем, он на нем и не ездил никуда, предпочитая для «дальних» поездок в Иркутск старенький желтый «Москвич».

Здесь был Арнольд, странный молчаливый некрасивый парень, который одно время жил прямо у Радика в подвале. Он переделывал черный «Урал» в чоппер, но весь тюнинг вылился в то, что он заново его покрасил, вылепил сзади задранный обтекатель, отчего «Урал» стал больше похож на «Яву», и приделал к нему чудовищный бак — гибрид днепровского и еще какого-то. Говорили, что сам он детдомовский, что где-то в Заларях у него есть жилье, но нет работы, а здесь была работа, зато не было жилья. У него были несчастные красивые глаза и такой голодный вид, что его хотелось покормить. Белецкий использовал его, как чернорабочего, а заодно и как сторожа.

Здесь был Игорь Бушуев — уменьшенная копия Белецкого: такие же длинные волосы, такое же вытянутое лицо, такой же «модный прикид», такая же манера держаться, только он во всем был помельче — и ростом, и весом, и возрастом, и голосом.

Ездил он на каком-то спортивном «Сузуки», объемом в двести пятьдесят кубиков.

Было здесь несколько «модных» парней, которые недавно купили себе мотоциклы. Был здесь и Ян, который всю зиму переделывал свой красный «ИЖ» под стрит-файтер.

Дело шло небыстро, поскольку обещанной помощи от Белецкого можно было не три — семь лет ждать и не дождаться. В общем, еще вчера они красили мотоцикл. «Иж» был «обут» в настоящую резину от «Харли-Дэвидсона». Эту резину Ян выпросил у Дениса, когда тот где-то в деревне по дешевке купил старый «Харли» лэнд-лизовских времен.

Денис понял, что резина, пролежавшая в курятнике пятьдесят лет — не самое лучшее приобретение, и спихнул её Яну, который незамедлительно поставил её на «Иж».

Здесь был даже Митя, который приехал «подрубить бабок», пофотографировать открытие сезона, получить за это гонорар в газете, а потом еще и продать фотографии самим байкерам. В этом отношении он был очень предприимчивым.

Все было, как обычно, — Алексей бросил мотоциклы и меня и побежал смотреть на другие аппараты, с кем-то здороваться, кому-то что-то отдавать, а я осталась в одиночестве.

Между тем время поджимало, все вдруг стали строиться в ряд, чтобы сфотографироваться, а потом рвануть до Иркутска. Крайним в ряду встал Ян. Я прикинула, смогу ли подъехать и встать рядом. Выходило, что смогу. Я поискала глазами Алексея. За все время байкерских тусовок он ни разу не успел вовремя, мы все время опаздывали — у него находилась куча каких-то неотложных дел: поговорить с тем, поговорить с этим…

Ладно, обойдемся… Я завела мотоцикл, аккуратно, как только могла, сбоку подъехала к Яну, повернула… И сразу же почувствовала, что тяжелый «Урал» не вписывается в поворот, надо было еще немного повернуть руль. Я повернула, но скорость оказалась слишком маленькой, и оппозит стал заваливаться на бок.

Конечно, надо было мне его бросить, ну, уронила мотоцикл, ну, с кем не бывает, но я ни за что не хотела выглядеть дилетантом перед пятнадцатью мужиками.

Я вцепилась в руль, стараясь во что бы то ни стало удержать мотоцикл, и нечаянно поддала газу — ручка-то ведь одна и та же! «Урал» взбрыкнул и рванулся вперед.

Он задел «Иж» Яна глушителем, совершил головокружительный прыжок куда-то в пустоту, я оказалась почти на асфальте, а «Урал» лежал на боку. Сгоряча, ничего не соображая, я за руль попыталась поднять его, не сообразив, что он еще не заглох, налегла на руль и снова добавила газу. «Урал» снова прыгнул вперед, как тигр, увлекая меня следом, потому что я никак не хотела выпускать руль. В тот же момент я увидела, что сейчас бодну закрытые ворота подвального гаража, к которым вел крутой заасфальтированный съезд, и нажала на тормоз. «Урал» окончательно завалился на бок и наконец-то заглох. На площадке повисла тишина.

Поднимаясь с асфальта, я думала, что лучше умереть, чем вынести такой позор. На меня укоризненно смотрели пятнадцать пар глаз, «Иж» Яна лежал на боку. Хорошо, хоть всю колонну не завалила, а то бы меня, наверное, порвали, как бультерьеры велосипедную камеру. Откуда-то сразу появился Алексей, он поднял мотоцикл и, что-то сердито бормоча, покатил его в сторону. Остальные не двигались, словно актеры, которым объявили о приезде ревизора. Я не выдержала этой неподвижности и молчания и глупо спросила Митю, который держал в руке фотоаппарат и смотрел на меня, как на злейшего врага:

— Ну, сфотографировал?

— Да что тут фотографировать… — презрительно бросил он и пошел прочь, картинка вдруг ожила, все задвигались.

Я опомнилась и бросилась к Яну.

— Ян! Что с мотоциклом? — ударила я его не сильно, «Иж» просто упал на бок, но мало ли…

— Что? Ничего! — он был зол, потому что от удара об асфальт у мотоцикла отвалилась фара.

Они прикрепили её к обтекателю. Тюнингаторы! Странный какой-то этот Белецкий, то третий клапан на «Урал» мечтает поставить, правда, на «Урале» он ни разу и не ездил, то фару к пластмасске крепит… Мне было стыдно, было жалко Яна и себя тоже было жалко. Ведь не хотела я ехать к Белецкому, еще как не хотела…

Ситуация с мотоциклом разрешилась быстро, кто-то принес саморезы, фару закрепили, все стали выезжать в ворота. Но настроение было испорчено. Я снова ехала последней. Вместо того, чтобы свернуть на Московский тракт, маленькая колонна почему-то поехала в город. Я плелась следом. Совсем я растерялась, когда поняла, что Белецкий ведет колонну на улице Карла Маркса, по которой проезд мотоциклов был категорически запрещен. Об этом говорили знаки на всех перекрестках. Я замешкалась на светофоре, потому что еще была возможность уйти влево, на улицу Мира, спокойную, тихую улицу, по которой можно было выехать обратно на тракт.

Пока я раздумывала, загорелся красный, и мне волей-неволей пришлось отстать.

Алексей, увидев, что я медлю, тоже остановился на краю дороги. Когда сигнал сменился, я догнала его.

— Леш, ведь нельзя на Карла Маркса…

— Да ладно, поехали…

И мы поехали. Потихоньку миновали центральную площадь, свернули налево.

Гаишников мы не встретили.

Выехав из города и свернув на тракт, мы обнаружили, что Белецкий остановил колонну и ждет нас. Я бы наплевала на все и проехала мимо, но Алексей остановился, и мне тоже пришлось тормознуть. Белецкий подошел к Алексею и начал ему выговаривать.

— Лёха! Что такое? Я думал, в кои-то веки колонной по городу пройти, чтоб красиво было, чтобы все видели — мы едем! А вы саботируете все дело? — он отвел Алексея в сторону и что-то ему сказал. Как я не пыталась расслышать, что именно, не смогла, но вид у Алексея, когда он вернулся, был взбешенный.

— Ладно… — говорил он, зло пиная кикстартер. — Ладно…

В этот раз мы так и не попали на открытие, в городской толчее за Иркутным мостом я немного отстала от колонны, и мы приехали на Шпиль на три минуты позже остальных. Это сыграло решающую роль: Алексей снова побежал кого-то искать, а между тем на другой стороне дороги выстроилась живописная колонна байкеров на самых разных мотоциклах. Здесь были «Ижи» и хромированные «Хонды», красивые девчонки в открытых топиках, в коротеньких шортиках, с длинными, развевающимися волосами без вопросов прыгали на заднее сиденье к кожаным парням и жарко обнимали их сзади, парни выпячивали челюсти, стараясь быть мужественнее. Один из парней надел пластмассовые рожки, которые светились, кто-то был в ковбойской шляпе и сапогах, у кого-то на носу красовался карнавальный свиной пятачок.

Наверное, все это и было в какой-то мере карнавалом, игрой, в которую можно было от души поиграть всего несколько раз в году. Поиграть открыто, не скрываясь, не стесняясь, более того, гордясь тем, что ты не такой, как все. На одном из мотоциклов я увидела Пантеру с распущенными волосами в черной кожаной кепочке.

Она сидела пассажиркой на «Волке». Пантера узнала меня и махнула рукой.

Чадящая, рыкающая движками колонна вдруг разноголосо засигналила, возвещая о начале движения, и тронулась с места. Белецкий со своими ребятами свернул в одну сторону, иркутяне — в другую, и через тридцать секунд у Шпиля никого не было.

Пока мы разворачивали мотоциклы, пока пропускали нескончаемый поток машин, который шел с набережной, было уже поздно. Когда свернули на набережную, там никого не было, как будто никто и не собирался здесь еще пять минут назад. На какой площадке проходит открытие, мы не знали, и заметались по Иркутску. Я старалась не отставать от Алексея. Оказалось, мы не одни такие: через какое-то время к нам присоединилось два «Ижика» — ребята тоже опоздали и не знали, куда ехать. Нам было не так уж и обидно, — один из мотоциклов прибыл из далекого поселка Залари, ребята потратились на бензин и никуда не попали. Мы старались помочь им изо всех сил, съездили даже в единственный в Иркутске мотомагазин, который был в центре Иркутска, и даже пытались разыскать какую-то турбазу на сорок шестом километре Байкальского тракта, — сюда байкеры должны были приехать после «культурной программы», но так и не нашли. Несолоно хлебавши мы вернулись домой, и я выслушала длинную тираду от Алексея по поводу своего поведения.

— И главное — он завелся! — кричал он. — Она не может его завести сама на улице.

Нет, ни за что! Она не может сама завести его на стоянке! Но тут — она его завела!

Я молчала и терла синяки и шишки, набитые на асфальте. Я давно заметила, — он очень любит, когда у меня все получается, но часто не может простить, если у меня что-то не выходит. Подозреваю, что это вообще свойство мужчин — любить только удачливых. И в самом деле, кому нужны неудачники?

В четверг я открыла газету и прочитала, что про меня написал Митя: «…всем известная девушка на «Урале» забыла, где у мотоцикла тормоза… ударила тюнингованный под стрит-файтер «ИЖ» Яна Устимова, над которым парень трудился всю зиму… Но и после этого она не реагировала на замечания и ехала по осевой, мешая движению встречных автомобилей…»

Это меня доконало. Да не забыла я, где тормоза, и по осевой не ехала, а ехала по своей полосе, просто не жалась к обочине, чтобы не затирали. Да и видеть сволочь-Митя этого не мог, потому что ехал в машине далеко впереди, а писал то, что ему говорили другие, скорее всего, Радик, который помешан на безопасности, поэтому и не ездит на мотоцикле. Сидели на Байкале у костра, пили пиво, обсуждали меня…

Я заплакала. Я плакала и плакала и не могла остановиться. А ведь надо было еще купить пива и идти к Яну, мириться, он-то уж тут точно не в чем не виноват, а виновата перед ним я. Вообще кругом виновата я! Я-я-а!

И тут меня стал утешать Алексей. Он сидел рядом, гладил по плечу и сдержанно вздыхал. Вздыхать-то он вздыхал, а вот идти в сервис к Белецкому отказался наотрез.

— Не пойду! — рубанул он. — И пивом их поить не буду! Обойдутся! А ты не реви, в понедельник двенадцатое, поедем в Новосибирск, у меня отпуск начинается. …И мы поехали в Новосибирск. Это было большое путешествие — две тысячи километров туда и две тысячи — обратно. И я в первый раз поняла, что это такое — её Величество Дорога, и на себе ощутила её волшебные, ни с чем не сравнимые чары.

Стоит один раз, один только раз вкусить этих соленых от озона капель дождя и вкус песка и пыли на зубах, ощутить запах нагретого солнцем асфальта, гудрона и легкий, почти неуловимый аромат бензина и моторного масла, смешанный с запахом березовой листвы, сухой хвои и болотных трав, попробовать сладкого чаю, настоянного на смородиновых листьях и сытного варева, которое готовиться из макарон, тушенки и специй из разных пакетиков на крохотном бензиновом примусе, в который каждые двадцать минут надо доливать топливо, увидеть бесцветную ленту асфальта, на которой в жаркий день стоят миражи, поглядеть на острые, как пики, черные ели на горных серпантинах и мягкие дубравы, убегающие назад по обочине дороги, услышать свист холодного утреннего ветра на трассе и надоедливый писк комаров на стоянке, вечерние трели соловья и неукротимый рев тяжеленных фур, от которых дрожит под ногами земля. Все это, все вместе и многое, многое другое и составляет тот непередаваемый колорит, который невозможно выразить словами, который не передают камеры и фотоаппараты, который нужно просто впитывать всей кожей, наслаждаясь и понимая — этот миг прекрасен! — он не повторится больше никогда. Никогда. Никогда больше. И будь счастлив, что он есть.

Первую ночь мы провели где-то под Тулуном, в березнячке. Рядом была сортировочная станция, и всю ночь нудный женский голос объявлял, куда и по какой ветке идут поезда и движутся вагоны. Полиэтилен на палатке хлопал, и мне казалось, что рядом с палаткой кто-то ходит. Утро ушло на то, чтобы запаять оборвавшийся тормозной тросик на примусе с помощью отвертки и аспирина.

В этот день мы увидели, что представляет собой федеральная трасса — единственная дорога, которая соединяет запад и восток страны: между Тулуном и Тайшетом пошла гравийка, чередующаяся с кусками разбитого асфальта. «Урал» трясло, как в лихорадке, на укатанных гравийных участках, а там, где только что прошел грейдер, который собирал из придорожных канав весь мусор и высыпал его на середину дороги, мотоцикл становился неуправляемым. Над дорогой стоял туман из песка и пыли, перегонщики, которые гнали залепленные скотчем по самую крышу машины с Владивостока на запад, неслись по дороге, не жалея подвесок, и после каждой машины я ничего не видела, как минимум, две минуты. Я зажмуривалась, чтобы хоть как-то уберечь глаза, но это не помогало, по щекам текли слезы, куртка и мотоцикл покрывались толстым слоем песка, и я каждый раз вынуждена была останавливаться, чтобы проморгаться. Местами слой песка и пыли на дороге был глубиной по щиколотку, ботинки взяли в ней, как в болоте, заднее колесо возило, левиафаны КАМАЗов и «МАНов» проносились мимо, не обращая внимания на какую-то мошку под колесами. Они обдавали меня очередными водопадами песка, мотоцикл то и дело падал, я выбивалась из сил… Алексей был терпелив, он мог бы уехать вперед и жать меня где-нибудь уже на асфальте, но он останавливался каждый раз, когда видел, что я больше не в силах ехать, помогал поднимать мотоцикл, подбадривал.

Мы ехали допоздна, уже вечером по разбитой объездной дороге, на которой зияли черные пасти глубоких выбоин, миновали Тайшет. Алексей устал еще сильнее, чем я, это я поняла, когда он свернул на одностороннюю улицу — решил, что стрелочка на синем фоне именно ему показывает, где объездная.

Не знаю, почему, но во всех шоферских байках водителей Тайшет считался логовом бандитов, которые нападали на автомобили на федеральной трассе М 53. Водителей, как правило, убивали, и если кто-то мог выжить, то только благодаря удачливости.

Бандиты разбирали автомобиль на запчасти и быстро, за копейки, сбывали. Не то, чтобы таких банд не было в других городах, но в страшных историях речь всегда шла именно о Тайшете, да и по телевизору то и дело говорили об очередном приговоре тайшетским отморозкам, так что, в любом случае, ухо нужно было держать востро.

Мы хотели отъехать подальше от города и встать лагерем где-нибудь в лесу, но обнаружили, что кругом, покуда хватало глаз, простирались болота, а то и вовсе со всех сторон блестела черная гладь воды. Мы ехали и ехали в сгущающихся сумерках и понимали, что нужно остановиться, но места для стоянки не было, и не было даже возможности просто съехать с трассы.

Наконец, Алексей заметил сворот, который шел куда-то вверх, на сопку.

Здесь, на горе, был небольшой заброшенный карьер. Когда-то в нем добывали мрамор и песок, но уже давно здесь никто не появлялся. Алексей отстегнул от мотоцикла платку, вытряхнул её из мешка и расстелил на земле… И в этот момент я поняла, почему здесь давно никого не было. Целые облака крупных, голодных, как упыри, рыжих комаров облепили нас со всех сторон. Уехать мы не могли, потому что уже стемнело. Я бормотала ругательства и сгребала с себя комаров, Алексей был более стойким, — он спокойно установил палатку, велел мне залезть внутрь и больше не вылазить оттуда. Кажется, он даже не чувствовал укусов. Я опрыскала реппелентом вход, приняла из рук Алексея вещи. Он хозяйничал снаружи, я — внутри. Вдвоем мы все же сгоношили ужин и поели. Уже в кромешной тьме Алексей пошел замкнуть мотоциклы тросиком и сообщил мне о том, что рядом с палаткой обнаружил светлячка, — он светился в земле, а вытащить его, чтобы показать мне, Алексей не мог, сколько не старался, тот, словно завороженный клад, уходил все глубже и глубже в землю. Светлячки — невидаль для нашего края, и посмотреть на чудо пошла и я.

Низкие тучи норовили пролиться дождем, с надрывом кричала печальная птица, а где-то совсем рядом с палаткой визгливо скрипело дерево. В земле зеленоватым, инопланетным светом сияло что-то, что невозможно было вытащить из земли, потому не было там ничего, что могло светиться, но вот — светилось же! Мы потоптались рядом, да и плюнули, — хотелось спать. Это странное свечение стало причиной моих ночных кошмаров, которые лезли в голову до рассвета. Я припомнила все дешевые фантастические фильмы с жуткими инопланетянами, все глупые, дурацкие книжки, которые прочитала на эту тему, сюжеты причудливо переплетались в дремавшем мозгу, я вздрагивала от скрипа дерева и крика птицы, ворочалась с боку на бок, завидуя похрапывающему Алексею, который оправдывал свое собственное изречение: меньше читаешь — здоровее будешь, и спал безмятежным сном хорошо уставшего человека.

Он растолкал меня, когда было только семь утра. Несмотря на ранний час, палатка уже успела нагреться, и было душно. Оказалось, что у нас отчего-то распухли лица и отекли кисти рук, — пальцы стали толстыми и неловкими. Завтракать пришлось на ходу, — мы гуляли вокруг палатки с кружками чаю в руках, за каждым из нас летело серенькое облачко комаров, но кусать успевали только самые прыткие.

Я заметила, что много времени у нас уходило на сборы, — Алексей тщательно упаковывал каждую сумку, а потом в определенном порядке крепил их на мотоциклах.

Можно было бы нарушить порядок, но тогда обязательно что-нибудь оставалось непристегнутым. Оказалось, что среди наших немногих вещей легко можно потерять все, что угодно — теплое трико, таблетки, фонарик, бандану и даже котелок. Все нужное оказывалось внизу, а сверху были навалены ненужные вещи. Если Алексей перекладывал вещи так, чтобы под рукой было именно то, что нужно, то вскоре мы понимали, что эти вещи уже совсем не нужны, а нужно то, что снова лежит на самом низу.

К обеду я стала ненавидеть бабочек. Не знаю, какие уж там биоритмы регулируют их численность, но в этот год их было много, так много, что через какое-то время я уже без сожаления давила их колесами — никакая сила не могла их заставить взлететь. Они белесым ковром покрывали обочины, облепливали берега ручьев и речек, лезли в лужи. Но главное, — тысячи и тысячи их кружились над дорогой, вылетая на теплый асфальт из сырого полога леса. В любовном экстазе они исполняли свой последний смертельный танец, кружились в прозрачном, солнечном воздухе в бездумном хороводе, чтобы через мгновение размазать свои желтенькие кишочки по моему шлему, по куртке, по мотоциклу. Я стала подумывать, что в этом, наверное, и заключается весь смысл их коротенькой беззаботной жизни — вылупиться из куколки, вылететь на трассу и умереть. В-вам! — это резонировало стекло шлема, когда в него врезалась бабочка. Шпок! — это бабочка разбивалась о куртку. Тынь! — это еще одна размазывалась по шлему. Но «Уралу» было все нипочем, — двигатель пел, на асфальте далеко впереди то и дело разливалось море воды — это было миражом, не раз и не два я начинала притормаживать, чтобы убедиться, что ехать безопасно, но асфальт был сухой и белый, а океан воды оказывался шуткой нагретого солнцем воздуха. Алексей впереди танцевал на «Соло» словно бы даже чуть-чуть над дорогой, я видела его белый шлем, плечи с кожаными погончиками косухи и сумки, из-за которых казалось, что мотоцикл в два раза больше. Вся эта махина держалась на тоненьком колесе, которое бежало по дороге вперед, я смотрела на него и все время хотела догнать. Но «Соло» уходил все дальше и дальше, и я успокаивалась, оставляя ручку газа в покое.

Следом за Алексеем по белому асфальту бежал солнечный зайчик, — отсвет от зеркала заднего вида, он тоже играл в догонялки. Зайчик мелко дрожал, когда «Соло» попадал в ухабы, и несся что есть духу вслед за мотоциклом, когда дорога становилось ровной. Иногда я старалась посмотреть, а бежит ли такой же зайчик за мной, оборачивалась, но мотоцикл начинал вилять, и я хваталась за руль, удерживая «Урал» на дороге.

О чем я думала на больших перегонах? Да ни о чем конкретно и обо всем сразу: об Алексее и о работе, о мотоциклах и о том, что если мой переделанный «Урал» выйдет из строя, но наладить его будет трудно — двигатель входил в раму с таким «миллиметражом» что на дороге вдвоем мы его вынуть не сможем. Иногда я впадала словно в транс — непонятное, смутное состояние, кода ты полностью контролируешь все, что происходит на дороге, но при этом не отдаешь себе отчета в том, что происходит с тобой. Я приходила в себя от того, что на дороге появлялась встречная машина или Алексей начинал мигать поворотником, и даже не могла вспомнить, о чем я думала, и что происходило на моем пути за это время.

Один раз я увидела потрясающую по своей красоте картину. Это можно было принять за галлюцинацию, за горячечный бред больного тифом, если бы это не было так потрясающе прекрасно: мы неслись вперед по шоссе, а по грунтовой дороге наперерез нам бежали, нет, не бежали, летели, еле касаясь копытами земли и крыльями расправив гривы и хвосты, два чудесных коня. Они были серыми в яблоко, серебряные гривы развевались на ветру. Позади оставались распахнутые ворота завода, и кто-то бежал и что-то кричал вслед в безуспешной попытке вернуть… Они были чем-то похожи на нас, и было в их побеге что-то такое, от чего у меня перехватило дыхание, и словно что-то свело в солнечном сплетении. Тоска и печаль, красота и мечта, радость и трагедия, — все сплеталось в этом безудержном рывке.

И я в один миг увидела все: раздувшиеся ноздри и гладкую мускулатуру на груди, волоски гривы, которые заплетал вольный ветер, и капли слюны на губах. Я не могла видеть все это на таком расстоянии, не могла, но — видела. И ничего нельзя было с этим поделать. И сами собой на ум пришли строчки, которые пелись когда-то давно:

Опомнилась я не сразу, а когда остановились отдохнуть, я спросила Алексея, видел ли он коней. Оказалось, нет…

В первый раз нас остановили на посту ГИБДД на въезде в Красноярский край. Я вслед за Алексеем свернула на обочину и заглушила мотоцикл. Честно говоря, когда мы поехали, у нас были серьезные опасения по поводу моего мотоцикла. Дело в том, что мотоцикл с коляской, а именно так был зарегистрирован мой мотоцикл, категорически запрещен заводом изготовителем к эксплуатации без коляски. А у меня разве что заднее колесо переделано не было. Я несколько раз пыталась как-то разрешить этот вопрос, но местные гаишники были резки: переделке можно было подвергать только бак и сиденье. Все, что относилось к рулевой, к ходовой и к тормозной системе переделывать нельзя. Точка. Я уже не говорю об отсутствующей коляске. Был, конечно, где-то там, на западе таинственный город Серпухов, в котором производили экспертизу переделок и узаконивали их, но это было из рубрики «мечта миллионера», проще было на Луну слетать. Талон техосмотра мы нагло купили. У кого и как, история умалчивает. Настал момент истины — или мотоцикл у меня отберут, или все будет нормально.

— Сержант бур-бур… бур… бур… документы… — все что я смогла расслышать от подошедшего гаишника. Передо мной был рослый молодой мужчина приятной внешности, и даже глаза были осмысленными и не были похожи на служебные пуговицы.

Я вежливо поздоровалась самым приятным голосом, на который была способна, и стащила с лица бандану. У гаишника глаза полезли на лоб, а я, довольная произведенным эффектом, слезла с мотоцикла и протянула ему документы. Напрасно я беспокоилась о каких-то циферках в свидетельстве о регистрации, он посмотрел на документы мельком и забегал вокруг мотоцикла в восхищении.

— А это заводское? А крышки цилиндров полированные — это на заводе такие делают?

А ребра охлаждения такие ровные — неужели стали делать такое литье? А что, теперь такие вилки ставят? А амортизаторы? Они же жесткие для одиночки!

Он был в таком восторге от меня и от мотоцикла, что мне было стыдно врать, но пришлось, а куда мне было деваться? Признаться, что мой мотоцикл — вне закона?

Да заводской, ответила я ему, да, крышки полировали сами, хотя уже и такие на заводе в Ирбите делают, ребра охлаждения доведены до идеального состояния напильником, да, вилки теперь ставят такие, а на амортизаторах конструкция сохранена, зато пружины стоят более мягкие.

Он расспросил, куда и откуда мы едем, вручил мне документы и козырнул:

— Счастливого пути!

Я повернулась к «Уралу» и обнаружила, что мотоцикл стоит, наклонившись, минимум, на сорок пять градусов. Однако, подножка отогнулась, надо было потолще ставить.

Я топнула по кику, перекинула ногу через сиденье и рывком подняла оппозит в вертикальное состояние, сама удивившись своей силе. Улыбнулась гаишнику, натянула бандану поглубже на нос и стартовала вслед за Алексеем.

Фу!.. Как неудобно получилось…

Вечером мы заблудились в Красноярске. Это произошло по глупой случайности:

Алексей, вместо того, чтобы спрашивать дорогу на Кемерово, спросил дорогу на Красноярск. Его понять можно: не мог же он знать, что в этот момент мы уже практически были в городе! Кругом были дачи и лес. Продавец ночного ларька ткнул пальцем по направлению к центру, и мы ломанулись туда. Сперва свернули на широкую улицу, потом выехали на улицу еще шире, а потом оказались на шестиполосном проспекте с сумасшедшим движением. Такие улицы мы видели только по телевизору. От снующих туда-сюда машин у меня да и Алексея закружилась голова, и мы сделали безуспешную попытку вернуться, но у нас это не получилось, потому что свернуть на ту же улицу не позволил знак, а куда ехать дальше, мы не знали.

Когда мы замешкались перед светофором, решая, куда же лучше ехать, я услышала жуткий скрежет тормозов сзади и сигнал клаксона и поняла, что кто-то только что чуть на саданул меня бампером по заднему фонарю. Алексей резко обернулся назад.

Таких умелых, отборных матерков я от него еще не слышала. Это подействовало, автомобилист взял правее и объехал нас. Мы торопливо свернули куда-то с проспекта и остановились на автобусной остановке возле красивого кирпичного здания за ажурным, кованым забором. Было непонятно, что делать дальше.

Алексей несколько раз пытался выяснить, куда ехать, у водителей рейсовых автобусов, но они не слушали его, им нужно было работать, а пешеходы смотрели на нас недоуменно. В общем, мы привлекали всеобщее внимание, и кто-то даже попытался с нами заговорить, а вот помочь нам, увы, никто не мог. Через полчаса мы отчаялись, — в раскаленном городе было жарко, хотелось пить, хотелось переодеться… Я села на мотоцикл и пригорюнилась, не ожидая на этот раз от судьбы ничего хорошего. Но она смилостивилась над нами и подарила нам Вовчика. Мордатый, плотный Вовчик таксовал на вишневой «семерке», быть может, ему было скучно, или у него в работе был перерыв, но он оказался единственным человеком, который откликнулся на просьбу о помощи. Он поинтересовался, откуда мы, и тут же рассказал, что служил в Ангарске.

— Я проведу! — загорелся он.

Мы переглянулись и попрыгали на мотоциклы. Никогда до этого я не ездила по незнакомому городу со скоростью в сто десять километров час. Вовчик мелькал где-то впереди, играючи перестраивался с полосы на полосу и немало не заботился, поспеваем ли за ним мы. Алексей поспевал. А вот со мной дело обстояло хуже. Я попыталась перестроиться вслед за Вовчиком, но мимо меня, сигналя, пронеслась «Газель», с другой стороны ко мне прижимался «УАЗ», куда же деваться мне, ребята? Я с головокружительной скоростью ныряла куда-то вниз, потом взмывала вверх, поворачивала направо, налево, прыгала по трамвайным рельсам, на всей скорости влетела под знак «Движение запрещено». Все это напоминало уже не поездку по городу, а бесконечный стрит-рейсинг. Наконец, я вылетела на кольцо, огражденное высоким бетонным забором, и поняла, что больше не вижу впереди ни Алексея, ни Вовчика. Все, заблудилась…

Еще по инерции, надеясь на лучшее, я свернула куда-то и оказалась на втором кольце. Надо остановится, иначе меня никто никогда не найдет… Я остановилась в тени высоких тополей и спросила мальчишку на мотороллере, как выехать отсюда в сторону Кемерово. Он странно посмотрел на меня, что-то начал говорить, но так и не смог объяснить, куда ехать. Потом ко мне подскочил какой-то высокий стройный юноша в белой рубашке.

— Здравствуйте! А вы не из Москвы? А это что за мотоцикл? Наверное «Вояж»?

Я что-то говорила парню, но краем глаза все время следила за дорогой. Есть! На первом кольце появился и начал беспомощно вертеться по кругу знакомый белый шлем.

Как бы нам не разминуться… Алексей что-то сообразил и свернул на «мое» кольцо, я выжала сцепление, включила передачу, тронулась и через мгновение пристроилась за ним. Минут через двадцать мы выехали на трассу «М 53». На трассе нас ждал Вовчик.

— Потерялась? — спросил он. — Ай, все равно, молодец!

Он не взял с нас денег и проводил до деревни Емельяново, чтобы могли заехать к его сестре и набрать воды. Пока Алексей ходил в дом, я стояла у мотоциклов и слушала странный спор двух местных мужиков. Он спорили о том, где нам с Алексеем лучше всего переночевать.

— Лучше бы им доехать до Большого Кемчуга, там и палатку поставить можно, и не потревожит никто, а места там хорошие… — говорил один, усатый, в клетчатой рубашке. Он курил и мечтательно смотрел на мотоциклы.

— Да нет, ну зачем им ехать до Большого Кемчуга, можно остановится на Малом, время-то глянь — поздно уже, а ведь еще поесть приготовить надо, то, се… Пока до Большого Кемчуга доедут, уже темно будет, да и клещей там… — не соглашался второй. Он был почти точной копией первого — засученные рукава рубашки, загорелые руки, папироса в зубах.

— Да, клещей сейчас везде полно, — соглашался первый.

Под этот странный спор мы и уехали. Мы не поехали ни до Большого, ни до Малого Кемчуга, мы доехали до знака «Аэропорт — сюда», свернули в кусты и через десять минут спали крепким сном. Мы проехали в этот день четыреста километров и никто, даже рожок пастуха, утром гнавшего коров на пастбище по просеке мимо нас, не мог заставить нас проснуться. …Дорога состоит из множества мелочей, которые ты в обычной жизни не замечаешь, но которые становятся важными, именно потому что связаны с путешествием. Это разговоры с дальнобойщиками, ничего не значащие знакомства с местными, это твои собственные мысли. Мотоцикл — не машина, здесь не с кем поговорить, и ты полностью погружен в себя, а уж что только не приходит в голову, и чего только не услышишь, когда едешь в одиночестве: то звонок телефона, то далекую музыку, она обычно не назойливая, но монотонная, а еще голоса, много голосов, словно на обочине кто-то стоит и разговаривает, разговаривает… Обернешься, — нет никого.

Это шутит ветер, он задувает под стекло шлема, постукивает воротником куртки, щекочет подбородок кончиком банданы… А иногда, когда становится темно и ветрено, явственно слышен звук шаманского бубна: бум-м-м, бум-бум-бум, бум-м-м… И от этого становится немного не по себе. А еще дорога состоит из больших и маленьких поломок, из поисков масла для доливки, из перегревшихся от жары движков… Да что же это такое, скоро моя правая нога превратиться в запечный окорок!

— Алеша! Лёш! — да как же его остановить?

Я мигала светом, сигналила, но он не обращал на это никакого внимания. Я обогнала его и включила поворотник. Ну, наконец-то меня заметили! Где мы? А, это тот самый Кемчуг — мутная, словно вдоль неё распложено несколько скотных дворов, речка, с тополями по грязным, глинистым берегам.

— Давай тут отдохнем, остынем, я посмотрю зажигание…

Да, дорога состоит еще из привалов, когда ты не хочешь отдыхать, но ничего нельзя поделать, из мытья жирного котелка в мутной холодной воде, из чавкающей жижи под ногами… Куда делась чистая вода? Как только мы выехали за пределы Иркутской области, чистой воды в реках не стало, мы даже видели одну небольшую речку, по которой плыли облака пены, похожие на снег. Мы немного постояли на берегу, пораженные, но набрать воды из неё не решились.

А еще дорога состоит из телеграмм: ты пишешь родителям: «Едем!», но они получают странное, но тоже многозначное: «Едим!», а еще сюда входит посещение деревни, где можно отстучать эту телеграмму, а в поселке все девушки оказываются длинноногими, длинноволосыми и сказочно красивыми. У деревни смешное название Козулька, но девушки там, скажу я вам, совсем не смешные… Неправдоподобные там девушки для такой глуши. Алексей восхищенно качал головой и смотрел на них, открыв рот. Я буквально захлопнула ему челюсть, и вытащила обратно на трассу.

Мы обедали на Чулыме — суровой сибирской реке с обрывистыми берегами и водой цвета жидкой грязи, а потом потихоньку двинулись дальше, — мой мотоцикл грелся.

Грелся он из-за жары, — мы ехали по солнцепеку, а кругом расстилалась поля, на которых было полно белых пушистых одуванчиков, а вдали виднелись невысокие зеленые сопки. Потом простор как бы сузился, и начались настоящие качели, — мы летели то вверх, то вниз, то вверх, то снова вниз, а кругом стояли среднерусские березы и даже гомон деревенской детворы был слышен нам, — они смеялись и что-то кричали нам вслед.

Вечером мы остановились на большой опушке, заросшей травой в человеческий рост, Алексей с удивлением глядел на разнотравье, трава была мягкой, податливой, сочной. В нее можно было упасть. По ней можно было валяться. Это не то, что растет у нас — у нас только жесткие, желтые тычины полыни и репейника. Алексей выдернул из земли большой пучок травы и посмотрел на густой чернозем, влажные комья которого свисали с корней.

— Смотри! — горячо говорил он мне. — Смотри! Какая здесь земля! Да это же какой урожай с неё снимать можно!.. Нам бы такую землю, — а то одни камни, да глина…

Комаров здесь было мало, зато досаждали мушки — маленькие, надоедливые, они объедали кожу, оставляя кровоточащие ранки, лезли в рот, в нос… Алексей быстро сгоношил маленький костерок, накидал туда травы, плотный, душистый дым окутал нас, разгоняя мошкару, и мы поставили палатку. А потом Алексей завел «Соло» и пошел гонять по поляне. Трава скрывала его с головой, а он, счастливый, самозабвенно рулил, старательно выписывая восьмерки и подставляя лицо лучам заходящего солнца. А когда солнце зашло, все мушки исчезли, наверное, улетели спать… И мы сделали то же самое…

А на следующий день мы увидели, что такое нормальная дорога — за сто километров перед Кемерово начались сопки, и дорога превратилась в серпантин. Да какой! Я вдруг поняла, как это здорово — просто гонять на мотоцикле. Ни о чем не думая, превратившись в одни рефлексы, превратившись в машину для получения опасного, но такого прекрасного удовольствия, я закладывала «Урал «на бок, вписывала мотоцикл в повороты, переключалась, оттормаживалась и снова добавляла газу! Мимо проносились темные, бархатные пирамидальные ели, живописные деревянные кафе были построены под охотничьи домики. Когда мы обгоняли колонну груженых фур, я впервые поняла, какое это удовольствие — обгонять их снова и снова, словно разыгрывая партию невидимых шашек, останавливаться, отдыхать, а потом снова бросаться в погоню, и ловить на себе удивленные взгляды дальнобойщиков, для которых мы, наверное, были странными, непонятными камикадзе на чудовищных мотоциклах. Уже перед городом я разогнала мотоцикл до ста двадцати пяти километров в час: шлем задирало, воздух набивался в легкие, слезы брызгали из глаз от восторга, но я никогда не забуду то чувство полета и свободы, которое я испытала. А еще в этот момент ко мне пришло странное ощущение: я словно бы выплывала из собственного тела и наблюдала себя со стороны. Мне казалось, что я сплю и вижу сон, в котором я еду на мотоцикле с такой скоростью. Может быть, мне просто не верилось, что все это происходит со мной на самом деле, в реальности.

Мы проехали Кемерово через центр города, решив не нарушать сложившуюся в Красноярске традицию, в каком-то дорогом магазине я накупила свежих продуктов: ветчины, сыра, творога, теплых булочек и шоколада. Изумленные продавщицы в белоснежных халатах, пахнущие духами и конфетами, с ужасом смотрели на мои черные от загара руки, с темными полосками под ногтями, на запыленное лицо, на кожаные штаны и грязные берцы. Мне даже понравилось их шокировать.

Мы распихали покупки по сумкам и отправились дальше, отчаянно переругиваясь каждый раз, когда блудили по узким улочкам. Мы продолжали ругаться на выезде из города, где на лежачем полицейском возле поста ГИБДД образовалась внушительная пробка.

— Ты не сможешь проехать здесь, дай я проеду!

— Еще чего, веди свой мотоцикл, не лезь к моему!

— Да ты упадешь под колеса машин!

— Да ты сам водить не умеешь и знаки тоже читать не умеешь, и даже слова дальнобойщиков для тебя ничего не значат! Почему мы не поехали по объездной?

— А кому нужны были продукты?

— Можно подумать, ты их есть не будешь!..

Это было от жары, — вспотевшие, уставшие мы уже еле ворочали рули, а ведь было только пять часов вечера. Мы хотели остановится и отдохнуть, но Алексей все время сворачивал не туда: он думал, что за ровными посадками тополей будет лес, а там было поле, поле и ничего кроме поля, без тени, без дуновенья ветерка, без свежести. Нам приходилось руками разворачивать мотоциклы на узких дорожках, и мне это скоро надоело.

— Ну, неужели ты не видишь, что это специальные посадки? За ними не может быть леса! Мне надоело сворачивать не туда!

— Что ты хочешь? — спросил Алексей, пот крупными каплями катился по его лицу.

— Давай, сделаем так: видишь хорошее место, ну, дай мне знак какой-нибудь, если место нормальное, я тебе отвечаю так же, мол, нормально, тормозим, и мы останавливаемся.

— Какой знак?

— Ну… Да хоть шлепни себя по шлему. Если я отвечу тем же — значит, сворачиваем.

Нас спасло озеро, — оно вдруг появилось справа от дороги, такое большое, круглое, оно лежало, словно блюдечко на обеденном столе и ждало нас. Мы, не сговариваясь, нырнули под насыпь, я перепутала передачи и запрыгала по колее на второй, стараясь справиться с мотоциклом, мне это удалось, и я вышла победителем из этой маленькой схватки. А потом мы купались в озере, лопали сыр, ветчину и шоколад, пили апельсиновый сок и загорали, ожидая, когда спадет жара. Вечером мы двинулись дальше.

Странная вещь происходила с нами обоими: чем ближе мы подъезжали к конечному пункту маршрута, тем меньше нам хотелось ехать вперед. Хотелось развернуть мотоциклы и рвануть назад, домой. Я до сих пор иногда думаю, если бы мы повернули, то наша дорога пошла бы совсем по другой колее. И мы тоже были другими. Может, это был некий момент истины, момент, когда человек сам выбирает свой путь? Ведь иногда от этого выбора зависит абсолютно все — будем ли мы счастливы, будем ли богаты, будет ли у нас семья… Мы свой выбор сделали, после одной очень странной встречи у Юрги.

По встречной полосе ехал мотоцикл. Нет, это был не просто мотоцикл, это был располосованный наклейками гоночный болид! Водитель выглядел соответствующим образом: кроссовый шлем, разноцветная форма кроссмена, защита, краги, мотоботы.

Все — яркое, все — так, чтобы у каждого человека не возникло даже подозрения, что стоящий перед ним не имеет отношения к спорту. Мы стояли на обочине, разминались и с любопытством смотрели на мотоциклиста. Он затормозил рядом, молодцевато спрыгнул, поздоровался. Мотоцикл оказался «Юпитером». В люльке сидел и щербато улыбался самый обычный бич. Пергаментная морщинистая рожа распухла на одну сторону, на голове красовался полиэтиленовый «чепчик» бардового цвета.

— А-а, а я думал это Дёмка с женой, — быстро заговорил мотоциклист. Ему было лет сорок, и весь он был какой-то на шарнирах, ни минуты не стоял на месте, переминался с ноги на ногу, словно танцевал, и даже как будто подпрыгивал. — А это незнакомые ребята. Вы откуда? А-а… А где это? А куда едете? Наверное, на пятачок к Вовке Черному? Или в «НовосибМото»? Там хорошие ребята тусуются. А у нас тут соревнования по мототриалу проходят, сегодня-завтра будут, Вовка Лобов проводит, знаете такого? У него секция триала на Цеткина. У кого остановитесь?

Хотите телефон дам? — он тряс записной книжкой, диктовал телефон, потом запрыгал возле наших мотоциклов. — О, вижу вот вилка переделана, от «Чезета» вилка, от «Чезета», знаю такие вилки, видел, работал с ними, у нас в Юрге мотоциклы переделывали так, ага, рама резана, ладно, нормально… А это — а это заводской, да, а вот мы вчера у Ильюхи «Хонду Голд Винг» пробовали, вот это я вам скажу мотоцикл… — он тараторил, не умолкая, потом повернулся к бичу. — А это, знакомьтесь, Миха! Он едет с Урала на Байкал, у него «Иж» крякнул, заклинило, вот, добирается, как может.

Я покосилась на бича. Он согласно кивал башкой и покладисто щерился. Мотоциклист сказал еще, что послезавтра соревнования проходят уже у них, в Юрге, и что ему надо готовиться, а то еще надо отправить Миху завтра дальше, потом так же молодцевато прыгнул в седло и они уехали, тарахтя дымящим движком.

Мы проводили эту колоритную пару растерянными взглядами.

— Знаешь… — сказал неуверенно Алексей. — Что-то мне не хочется ехать в Новосибирск.

— Мне тоже, — призналась я.

Но мы все же поехали. Не спрашивайте, почему, я не знаю. Наверное, по привычке — раз решили, надо доехать.

В последнюю ночь мы остановились за полосой тополей, прямо на пашне. Новосибирск был уже недалеко, и дикой природы здесь почти не было, вдоль шоссе одна за одной шли бесконечные деревни. Алексей опасался, как бы утром не приехали трактористы и не запахали нас в землю вместе с палаткой.

Неудобства были с лихвой восполнены маленьким чудом: рядом рос раскидистый куст ольхи, и в её недрах, мы не видели, но слышно было отлично, — пел восточный соловей. Алексей никогда до этого не слышал соловья, у нас их нет, им слишком холодно в Прибайкалье. Соловей горячо щелкал, переливчато свистел, издавал какие-то страстные горловые звуки, которые напоминали то яростное клокотание, то нежные переливы крохотного хрустального колокольчика. Птица изнемогала в любовном томлении, нежные, бурные звуки пронзали тишину, над кустами стояла светлая, как воспоминание о первой любви, луна, а мы сидели на пороге палатки тихо-тихо и слушали, открыв рты. Это было обычное волшебство, которое присутствовало в этом простом и понятном мире ключевой воды, дурманящей черемухи и ясного, словно чувства ребенка, теплого, как молоко, воздуха… …Еще зимой через наш город проезжал новосибирский путешественник, у которого я брала интервью. Он ехал вокруг света на стареньком «Шевроле» и мечтал поставить рекорд, ему оставалось только объехать вокруг Австралии. Он оказался нудноватым, многословным сухарем, который за путешествие сменил четырех или даже пятерых напарников, — никто с ним не уживался. Он возвращался с перегона Новосибирск — Магадан вдвоем с замечательным человеком — Олегом Онищенко, тихим и спокойным.

Замечателен Олег был уже одной своей национальностью — он был нанайцем, которых осталось мало на всем постсоветском пространстве. По-видимому, за дальнюю дорогу эти двое уже так надоели друг другу, что разговаривать между собой они не могли, а общались, в основном, с теми, кого встречали. Олег оказался заядлым мотоциклистом, — он был членом новосибирского клуба автомототуризма «Алтай», и немало повидал на своем веку горных вершин и крутых перевалов. У него были живые, темные глаза, и редкая поросль на скуластом лице. Без всяких вопросов он оставил мне свой городской телефон: «Будешь в наших краях, звони!», и несколько телефонов своих коллег-мототуристов. Мы ехали к ним. Правда, они об этом еще не знали. Наверное, можно только восхищаться той наглостью, с который мы были уверены, что нам не откажут. Следующим утром мы позвонили Олегу из Мошкова — маленького городка перед Новосибирском. Его телефон не отвечал, поэтому я стала звонить подряд по всем телефонам, которые он мне оставил. Должен же хоть кто-нибудь быть в городе.

Наконец, нам повезло, сонный голос сообщил, что ждет нас через час на въезде в город возле поста ГИБДД. Наш все еще сонный проводник привел нас куда-то в самый центр Новосибирска. Он ошибочно решил, что нам нужны байкеры, а не туристы, и привел нас к байкерам. Мы заехали в ворота заброшенного кирпичного завода, и нас тут же окружили тощие татуированные юнцы. Кто-то кричал, чтобы нам сразу же принесли прайс-лист на услуги по переделке «Уралов», кто-то расспрашивал нас о дороге. Я сидела на мотоцикле и растерянно глядела вокруг, меня тянули за куртку, кто-то рассматривал двигатель мотоцикла, немало не заботясь, что на нем сижу я.

Седой джентльмен в очках и с козлиной бородкой, с виду похожий на иностранца, в светлых шортах, в футболочке и в плантаторской шляпке спрашивал меня, почему на моем мотоцикле нет защитных щитков и ветрового стекла. Я совсем стушевалась и не знала, что ему ответить. Как оказалось, он просто торговал ими. Потом он стал требовать от меня ответа, буду ли я участвовать в соревнованиях.

Я посмотрела на него, как на сумасшедшего. Какие еще соревнования? Сперва накормите, напоите, спать уложите, а уж потом заводите разговоры о соревнованиях!

— Не сейчас! — отрезала я таким тоном, что он больше меня ни о чем не спрашивал.

Алексей пошел смотреть гараж, — наши верные коняги нуждались в техобслуживании, а я тревожно поглядывала вокруг, мне здесь не нравилось.

Алексей вернулся недовольный.

— Лучше в палатке, чем здесь, — тихо сказал он мне, — света нет, все завалено мотоциклами, гараж общий.

— Тогда, может, к туристам? — спросил наш провожатый, и мы, не сговариваясь, горячо закивали головами.

Так мы познакомились с братьями Колобковыми, лидерами мототуристов из клуба «Алтай».

Нас привезли в гараж, затерянный среди старых разросшихся кленов, дряхлых бараков и ветхих покосившихся заборов. Это был самый центр Новосибирска, Нахаловка, расположенная в Бог весть как сохранившейся незастроенной низине.

Братья-близнецы Колобковы оказались невысокими и жилистыми. Одного звали Виталий, второго Евгений. Различить их можно было только по одежде.

— Да вы не упирайтесь так, — сказал мне кто-то из работников гаража, когда я силилась определить, кто передо мной, — мы называем их просто Петровичами! А определить, кто есть кто, не могут даже близкие друзья!

Вычислить их возраст было невозможно, на глаз я определила, что им чуть больше сорока, но оказалось, что им по пятьдесят. Они были из когорты еще советских, чудом сохранившихся туристов, с которыми многие знакомы по литературе и кино.

Улыбчивые, неунывающие, по-моему, они все свое свободное время и средства отдавали мототуризму. Они поулыбались, глядя на наши мотоциклы, их абсолютно не впечатлил наш «кастомайзинг»:

— «Урал» мотоцикл хороший, но не для путешествий, — мягко сказали нам. — Тут надо что-то другое, полегче, поманевренней, с хорошими подвесками… Хотите ездить далеко — меняйте мотоциклы!

Нас несколько обескуражило такое отношение к нашей технике, но они вели себя очень дружелюбно, были удивлены, что мы ездим без машины техподдержки, а расстояние, которое мы проехали, их не удивило, наоборот, они спросили, почему мы ездим так близко от дома?

Мы набрали воды в колонке рядом с гаражом, умылись в закутке, а через час нас отвезли на машине в столовую трамвайного парка, где накормили до отвала за какую-то мизерную сумму. Потом мы, уже на мотоциклах, съездили в центр города, посмотрели на беленькую высокую часовенку, побывали в мотосалоне «Новосибмото», где продавали японскую технику, и который нас, прожженных уралистов, ничем не впечатлил, кроме небывалой наглости продавца — он решил нам, темноте провинциальной, рассказать, кто такие байкеры, и откуда пошло это движение в Америке. Он читал те же журналы, что и мы, и не мог добавить к нашим познаниям ничего нового. Мы оскорбились и ушли.

До вечера Алексей осмотрел мотоциклы, что-то подкрутил, что-то затянул, с моей помощью перенастроил зажигание на моем мотоцикле, и мы снова были готовы к дальней дороге.

Переночевав у одного из ребят, весь следующий день мы посветили осмотру достопримечательностей. Собственно, мы и не думали посещать музеи и всякую «культурную» белиберду. Меня перекормили этим в детстве, а Алексей любил простые и более доступные развлечения. Сперва мы покатались на метро, и Алексей был какой-то слегка пришибленный, но не оттого, что ему это было в новинку, а оттого, что ему было стыдно за собственное незнание. Ну что поделать, он в самом деле никогда не был нигде дальше Иркутска, — некогда было, надо было работать. А потом мы пошли в зоопарк, Алексей никогда не видел пеликанов, леопардов и львов. Мы с удовольствием фотографировались с питоном на плечах, позировали у гигантских статуй динозавров, глядели на орлов и бегемотов и ели мороженое…

Вечером состоялся маленький банкет, — вместе с ребятами из клуба мы пили пиво, ели горячие пельмени из упаковок и смотрели видеофильмы о путешествиях мотоциклистов по горам Алтая. Это было здорово: снежные вершины, крутые маршруты, синее, горное небо и эдельвейсы. Мы взяли собой несколько кассет, среди которых был и тот самый маршрут вокруг Байкала, в который я грозилась поехать в прошлом году.

А на следующий день мы выехали обратно. Мотоцикл самоотверженно нес меня вперед, двигатель пел, в душе ликовало. На одном из переездов я не успела притормозить, и мотоцикл взмыл вверх, словно маленькая синяя ракета. Приземлилась я удачно, жесткие амортизаторы приняли на себя весь вес этого удивительного чудовища, и я вдруг поняла, как его зовут. У какой-то девушки в Москве был Розовый фламинго, а у меня был самый настоящий Голубой Щенок. Я на ходу тихонько погладила Щенка по баку, словно за ухом почесала.

— У нас с тобой все будет хорошо. Правда, Щен?

Он в ответ загудел коробкой передач и понесся дальше. …Отмахав с утра километров сто от Красноярска, мы решили отдохнуть, — пока ехали через город, мне запорошило глаза едкой дорожной пылью, глаза слезились, очень хотелось спать. Мы остановились, и я, бросив на траву куртку, легла рядом с дорогой. Алексей сел рядом, мы промыли друг другу глаза специальными каплями, и я снова откинулась на спину. Над нами плыли облака, вились почуявшие наживу комары, пахло клевером и ромашкой. Нарушали этот покой только шуршавшие по трассе автомобили. Потом я услышала звук приближающегося мотоцикла. Кто-то ехал в нашем направлении. Я чуть повернула голову и смотрела вверх из-под руки. У меня была надежда, что мотоциклист проедет мимо и даст мне хоть немножко вот так беззаботно полежать. Но, увы, он затормозил прямо над моей головой. Мотоцикл был красно-белым, длинноногим эндуро. Мотоциклист поднял вверх забрало дорогого шлема, показав круглые очёчки и широко улыбнулся.

— Иностранец, — не очень-то радостно сказал Алексей. — И наверняка ни фига не говорит по-русски!

— Do you speak English? (Вы говорите по английски?) — спросил подъехавший, и я глубоко вздохнула: чудес на свете не бывает.

Кое-как, с помощью примитивного английского и жестов мы выяснили, что зовут его Мика, что он из Германии, едет на своей шестисоткубовой «Ямахе Тенери» вокруг света. Лицо Алексей вдруг озарилось улыбкой узнавания.

— Хуберт… Тоже ехал, — он махнул рукой вдоль дороги, показывая, куда именно ехал останавливавшийся у него два года назад немец.

— Хуберт? — воскликнул Мика. — Хуберт Штейнхаузер? He is my friend! (Он мой друг!) Ну что ты будешь делать? Велика Россия, а место встречи одно — трасса «М 53»! С грехом пополам мы объяснили иностранцу, что Хуберт тогда останавливался у Алексея, что сейчас мы едем из Новосибирска «to home» (домой). Быстро сообразив, что с нами ему будет легче, он тут же спросил, можно ли ему присоединиться к нам.

Мы заколебались. За минувшие дни мы так привыкли друг к другу и к нашему одиночеству, что появление третьего человека невольно разрушало сложившийся баланс. С ним ведь нужно было как-то объясняться, да и в бытовом отношении все будет намного сложнее. Я постаралась объяснить Мике, что ему с нами будет нелегко, во-первых, у нас скорость намного ниже, чем у него, а, во-вторых, мы ночуем в палатке.

— Tent? — переспросил Мика. — No problem! I have tent too. (Не проблема, у меня тоже палатка) — But our speed is very small! (Но наша скорость слишком маленькая!) — It is not problem! (Ничего! Я подстроюсь.) Ну, что ты с ним будешь делать! Кажется, нам от него не избавиться. Мы повздыхали и пошли к мотоциклам.

Но немец повел себя очень корректно. Сначала он попытался пристроиться сразу за Алексеем, но очень быстро понял, что тот не видит в зеркале заднего вида меня за высокой «Ямахой», и уступил это место мне, встав в арьергарде нашей маленькой колонны. Мы почти не разговаривали. К вечеру мы приехали в Канск и остановились, чтобы прикупить продуктов. Алексей остался с мотоциклами, Мика пошел со мной.

Мне было интересно, как он будет объясняться с продавцами, но все оказалось очень просто: он тыкал в нужный товар пальцем и говорил:

— Это! Один! Это! Два!

Мика с удивлением смотрел, как мы на каждой остановке поверяем масло и, по мере надобности, доливаем его. Он что-то удивленно бормотал, наверно, ругался по поводу аппетита наших мотоциклов. Сам он ни к чему не притрагивался, и только один раз вдруг попросил у Алексея ключ «на тридцать» Ага! — обрадовались мы, — буржуи тоже ломаются! — и пошли смотреть на неисправность. Как оказалось, у мотоцикла сломался стопор на гайке, которая держала ведущую звездочку. Гайка периодически откручивалась от нагрузки, и Мике приходилось её подтягивать. Ключ «на тридцать» у него украли еще в Индии. Мика показывал руками, как его на каждой остановке окружала толпа, в которой невозможно было уследить за всеми вещами. Наши местные мальчишки только временами уступали индийским: стоило нам с немцем остановиться где-нибудь, где был хоть один мальчишка, как их тут же набегала целая толпа, и мне хотелось сквозь землю провалиться от стыда, — они мало отличались от туземцев, назойливо лезли поближе к мотоциклу, смотрели на спидометр, кричали: «О, тута сто восемьдесят нарисовано! Он прет сто восемьдесят!

А этот, гля-ка, спортивный!», щупали ручку газа, нажимали на рычаги, тянулись потрогать шлем, в общем, всем своим поведением напоминали маленьких дикарей.

К вечеру мы стали искать место для стоянки. Проверили один отворот, второй, съехали на третий и попали на свалку. Мне стало неудобно перед немцем. Что он подумает? Девственно чистая природа, от города километров сто пятьдесят, никаких деревень поблизости — и свалка! Фу! В конце концов, мы просто свернули в сухой сосновый лесок, по невысокой травке отъехали от дороги так, чтобы нас не было видно, и остановились.

На этот раз пришлось развести костер, — душа мужчин требовала общения, а какое общение, когда комары заедают? Каждый из нас занялся приготовлением ужина: немец разогревал на увесистом примусе банку с фасолью, мы заварили корейскую лапшу, я быстро организовала импровизированный столик, и в ход пошло канское пиво. Мика пил только «Балтику». Он показывал нам большой палец и улыбался.

— «Балтика-тройка» — эт-то хорошо!

Я в первый раз увидела, как можно разговаривать, не зная языка, — мужчины размахивали руками, тыкали пальцами в мотоциклы, находили какие-то интернациональные слова и говорили каждый на своем языке. Они отлично понимали друг друга! Если не хватало слов, чертили палочками на земле. Мика рассказывал, что уже объехал всю Европу, побывал в Ираке, Иране, Пакистане, Иордании, Сирии и Индии. Алексей расспрашивал его о мотоцикле, рассказывал об «Уралах». Мика поведал о том, что его друзья шведы решили проехать через Россию до Индии на двух "Уралах".

— It was very hard. There had problems and problems and problems! (Это было тяжело. У них все время были проблемы с мотоциклами!) Мы согласно кивали головами, понимая, что беспечным европейцам в самом деле было очень тяжело.

От темноты лес стал синим, как море, нас снова и снова атаковали комары и, наконец, разогнали по палаткам.

На следующий день я вдруг начала куролесить. Начать с того, что я чуть не столкнула в Бирюсу Мику и Алексея и сама чуть не спикировала с крутого обрыва в воду. Это было пред самым Тайшетом. Мужчины решили отдохнуть на речке, посмотреть на неё, они без проблем заехали на насыпь и остановились, чтобы глянуть вниз, на Бирюсу. Алексей махнул мне рукой, заезжай, мол, я долго не решалась атаковать кручу, потом воткнула первую, поддала газу… Мотоцикл резво преодолел подъем, и как-то вдруг сразу передо мной оказался Алексей с мотоциклом.

Я отвернула в сторону, нажала на тормоза и поняла, что меня несет. Ребята стояли на краю обрыва. На какое-то мгновение и я заглянула вниз — на склон с куцей желтоватой травкой и на бетонный парапет далеко внизу. Я хваталась за все подряд, чтобы удержать мотоцикл, Алесей вцепился в руль с одной стороны, Мика подскочил с другой. Он был очень компанейский, этот немец. По-моему, он даже испугался за меня.

Второй казус произошел в самом Тайшете. Забыв обо всех опасностях, я летела по пустой улице вслед за Алексеем и зевнула: пропустила знак «крутой поворот» и ограничение скорости «20». Не шестьдесят, не сорок, а двадцать, — уже одно это должно было меня встревожить. Но я ничуть не заботясь, катила дальше. Вдруг дорога развернулась на сто восемьдесят градусов, и разворот мог преодолеть только водитель, соблюдающий скоростной режим…

У меня не было задачи удержаться на своей полосе, я мечтала об одном — не вылететь с дороги, и сильно наклонила мотоцикл на бок, чтобы вписать его в дорогу. И тут мне навстречу выехали синие «Жигули». У меня не было ни единой милисекундочки, чтобы хоть что-то придумать, я просто наклонила Щенка еще больше, надеясь, что он меня вывезет, а если не вывезет, так хоть ущерб «Жигулям» я нанесу не такой большой… «Жигули» вылетели на обочину, я видела фонтанчики песка, поднявшиеся из-под колес, и выражение ужаса на лице немолодого водителя. Рядом с ним сидела женщина и смотрела в мою сторону.

Щенок вжал меня в сиденье, выписал замысловатую кривую, которая благополучно вывела меня на свою полосу, и помчался дальше. Притормозивший было Мика поехал следом. Только через несколько минут я поняла, что мне грозило, и мысленно стала твердить огромное спасибо тому мужчине за рулем. Меня долго еще потряхивало от адреналина, а когда мы остановились, чтобы размяться, Мика сердито грозил мне пальцем и что-то выговаривал. Алексей с любопытством смотрел на это, и мне пришлось рассказать, в чем дело.

— Да он просто уже знает этот поворот, знает, что тут могут в лоб вылететь, — так оценил Алексей поведение автомобилиста.

Мы потерпели позорное фиаско на гравийке, — Мика первым нырнул в облака песчаного тумана, и больше мы его не видели до самого асфальта. Вот что значит хороший мотоцикл!

Когда мы, грязные и запыленные, выбрались на другую сторону, Мика отдыхал, лежа на траве рядом с торговцами орехами.

— О, гут! — выдал он, увидев нас.

— Гут, гут… — недовольно бормотал Алексей, пытаясь отряхнуться, — нам бы помыться после этого…

— А за чем дело встало, ребятишки, — встряла тетка с орехами, — тут за поворотом чуть дальше проедете, сворот налево — там озеро.

Так мы оказались в чудном поселке Камышете. Это было не озеро, это был пруд, — небольшая старенькая дамба усердно поддерживала нужной уровень воды, берег был крутой, вода — чистой, и песчаное дно прекрасно просматривалось. Пруд находился в самом центре поселка, но рядом, на берегу никого не было. Мы искупались в теплой воде, набрали вкусной воды в колодце. Уровень воды там был намного выше, чем в пруду, и это никак не укладывалось в нашем обывательском сознании.

Обсохнув, мы вытащили примус и приготовили обед. Поселковые мальчишки степенно проходили мимо нас, украдкой поглядывая на наши мотоциклы. Мы были удивлены их поведением. Они не лезли с вопросами, не было слышно никаких выкриков, никто не лез посидеть на мотоцикле, никто не доставал вопросами. Честно говоря, разговоры на тему: сколько жрет, сколько прет, и что это за моцик, уже порядком надоели.

Только один раз мимо нас прошли мужчины, и один из них, глянув в нашу сторону, спросил, ткнув пальцем в «Ямаху»:

— Сколько литров бак?

— Двадцать пять, — почти без акцента ответил Мика.

По-моему, местный даже не понял, что Мика — немец. Я удивилась — даже на немца этот поселок как-то подействовал!

Рядом с нами, за прудом, из земли вырастали странные башни из кирпича. В основании они были шире, а к верху сужались. Они были похожи на руины разрушенного замка. Окон не было, и я поинтересовалась у купающихся пацанов, что это такое?

— А, это… — протянул он. — Тут кирпичный завод был, еще в царские времена. Башни с тех пор и стоят, да они уже наполовину в землю ушли.

— Знаешь, — вдруг шепнул мне Алексей, глядя на Мику, — интересно, вот едет он с нами, едет, сам от Москвы уже вон сколько отмахал, неужели у него в голове никогда не возникло мысли: «Ну, и куда же этот Гитлер пёр»? Тут же дали — необъятные. Целый день можно ехать и никого не встретить. Это тебе — не Европа!

Мысленно я согласилась с ним.

В третий раз я учудила, когда мы заехали на место ночевки под Тулуном, мы стремительно свернули с дороги, пока нас никто не видел, ухнули вниз по крутому спуску, забрались наверх и оказались на знакомой поляне, окруженной березами.

Алексей осадил «Урал» возле деревьев, я тоже хотела, лихо затормозив, сделать тоже самое, но ничего не вышло: Щенок в азарте продолжал ехать. Я испугалась, — за березняком был обрыв, и сделала единственное, что могла придумать, — завалила мотоцикл на бок. Я упала в мягкие березовые объятья, ветви спружинили, и меня вместе со Щенком нежно опустило вниз. Пахло молодыми, нежесткими еще листьями березы, осокой, землей… Я дотянулась до мотоцикла, выключила зажигание, двигатель устало замолчал, и откинулась назад. Хотелось лежать и не шевелиться.

Но лежать мне не дали. Первым подскочил Алексей, вторым — Мика. Алексей, увидев мои манипуляции с зажиганием и блаженную физиономию, захохотал первым, вторым начал смеяться Мика, потом не выдержала я. Алексей передразнивал меня, демонстрируя, как я поворачиваю ключик, и мы смеялись еще сильнее.

На следующий день, уже перед Ангарском, произошел забавный случай. Мы решили накормить Мику шашлыками, которых он еще не ел, и заехали в придорожное кафе.

Официантка — румяная деревенская девка в не очень чистом переднике, приняла заказ и ушла. Через десять минут нам принесли три тарелочки. То, что на них лежало, мало напоминало шашлык. Скорее это была поджарка, сдобренная хорошей порцией кетчупа. Мика посмотрел на три больших кусочка, лежавших на тарелке, и потребовал от девки нож.

— I need нож… and… вилка! — всю дорогу он никак не желал учить русские слова, отговариваясь тем, что скоро уедет из России, да и вообще, лишние знания засоряют голову, но это он выучил.

Девка в смущении постояла рядом, обдумывая необычную просьбу иностранца, а потом ушла в вагончик — посоветоваться с хозяином. Появилась она не скоро, в руке она держала топорик для разделки мяса. Увидев, что она несет, Мика сполз под стол от хохота.

— Мачете! — выдал Алексей и тоже засмеялся.

Раскрасневшаяся девка недоуменно смотрела, как мы корчимся на скамейке. В конце концов, Мика просто достал свой перочинный ножик и съел все, что лежало на тарелке.

Пока в Ангарске я ехала четыре квартала от Китойского моста до дома, меня три раза подрезала одна и та же машина, кажется, парень искал пиво, и тормозил, не глядя в мою сторону, перед каждым ларьком, мне сигналили, меня оттирали и едва не сбили уже у самого дома. Я тихо ехала, недоуменно глядя по сторонам, — за время путешествия я как-то отвыкла от местного хамства. Что вы хотите, город построили зэки, кругом города стоят зоны, а жители в большинстве своем либо сами «сиделые», либо потомки таких же «сиделых». Что ж, здравствуй, родная «зона»!

Дома мы выгрузили вещи и поехали ставить мотоциклы на стоянку.

— Надоели вы нам до черта! — парковщик глядел на нас ненавидящими глазами. — Ставить ваши мотоциклы некуда!

Места на самом деле было навалом, он просто завидовал нам, нашим мотоциклам, нашему загару и беззаботному, довольному виду. Я уже встречалась с таким отношением, обычно выяснялось, что такие люди либо просто завидуют, либо когда-то давным-давно они упали с мотоцикла, и больше не смогли на него сесть из-за страха, или он у них сломался, и они не смогли его наладить, опозорившись, таким образом, перед товарищами или перед девушкой. Исключений из этого правила не бывало.

Вместо квитанций об оплате нам выдали по металлическому номерку. Немец недоуменно повертел его в руке, и пробормотал что-то про театр. Дома мы наконец-то вымылись, я приготовила отличный ужин, и мы провели отличный вечер на кухне — в ход пошло купленное Микой пиво.

А на следующее утро он уехал дальше, его ждала Монголия, Япония, Тайвань, Вьетнам, Лаос и Бангладеш.

А мы остались. Вместе с нами осталось ощущение, что живем мы как-то не так. Ведь могут же люди, если захотят! Могут! Нам было грустно, потому что казалось, что все в этом сезоне уже позади, и ничего нового уже не будет. Наотрез отказался заводится мой мотоцикл, — он каменной глыбой стоял на стоянке и уезжать оттуда не собирался. Мы мучились долго, не понимая, что с ним, проверяли зажигание, карбюраторы, электронику. Наконец, причина нашлась — погасла контрольная лампа аккумулятора, недвусмысленно давая понять, что батарея села. Мы, наконец, посмотрели её: в ней было сухо! Как Щенок проработал до самого города, для нас оставалось загадкой. Вот и говори после этого, что у мотоциклов нет души…

Ильчир (2000 год, июль)

…Второе путешествие было гораздо более коротким, но оставило еще больше впечатлений, впрочем, впечатления эти носили совсем другой характер. Листая путеводитель по Иркутской области, я наткнулась на описание Тункинской долины.

Оказалось, что Аршан — это только начало этого удивительного края, дальше было живописное ущелье Иркута, поселок Монды на самой границе с Монголией, — а дальше, дальше начиналось неизвестное: гравийная дорога с осыпями и промоинами, истоки Черного и Белого Иркута, а, главное, где-то там, на высоте, было живописное горное озеро Ильчир, которое и давало жизнь Иркуту. Описание в путеводителе оставило у меня впечатление какого-то райского места, там говорилось о деревянных летниках, которые буряты устраивают на берегах, и в которых можно укрыться от непогоды, о нежном вкусном хариусе, который водится в озере, о бесчисленных стадах лошадей и яков, которые пасутся на высокогорных лугах. Там говорилось о духе перевала Нуху-Дабан, о земле Гэсэра, на которой этот мифический герой Абай Гэсэр Богдо-Хан сражался с демоном Гал Дулмэ-ханом. Там говорилось о павшем коне героя и о его окаменелом мече.

Эти земли местные жители сойеты называли «Маленьким Тибетом», сюда из Внутренней Монголии специально на буддистские праздники приезжали высокородные ламы.

Находясь под чарами этих странных рассказов, я решила, что мы просто обязаны туда съездить.

У Алексея все еще был отпуск, мы засобирались было, но тут обнаружилось, что он, не сказав ничего мне, отдал своему брату костюм химзащиты и спальник, чтобы тот съездил куда-то на Байкал. Я засомневалась, стоит ли ехать без дождевой защиты, но Алексей легкомысленно отмахнулся:

— Второй костюм химзащиты у нас есть, если что, ты его оденешь, а меня спасет косуха и кожаные штаны, они, вон, из какой толстой кожи. Не замерзну, не надейся!

Он был не прав, но сам еще не знал об этом. Мы выехали сереньким хмурым утром, и первый дождик поймали на Култукском серпантине. Проходящие мимо грузовики обдавали нас потоками грязи, было холодно и неуютно. Погода улучшилась, когда мы въехали в Тункинскую долину. Над головами снова было синее небо, кругом расстилался простор, рыжие коровы все так же мерно жевали свою бесконечную жвачку и не хотели уступать дорогу. Темно-синие горы на горизонте были далекими и манили, манили…

Долина то распахивалась, то сужалась, и в один прекрасный момент, когда она снова внезапно открылась перед нами во всей своей красе, я увидела высокий горный хребет цвета индиго. Сверкающие ярко-белые вершины возносились к небесам, а черные провалы напоминали о неприступности вершин и о том, какие мы на самом деле крохотные. Я удивленно смотрела на них, поражаясь тому, что какие-то маленькие, слабенькие, состоящие из плоти и крови человечки осмеливаются бросать вызов этим прекрасным гигантам. Сколько им лет? Миллион? Миллиард? Саяны — самые старые горы, они старше тибетских Гималаев, и даже старше Байкала… Что наша жизнь по сравнению с существованием этих громад?

По обочинам росли тополя, дорога весело бежала через бурятские деревни с их широкими безлюдными подворьями и коровами, которые стояли на автобусных остановках, словно колхозники, поджидающие нужный рейс, по обочинам шли мужики с косами на плечах, загорелые бурятки с повязанными на головах яркими платками несли какие-то узелки, на лугах паслись неказистые темные лошадки с черными гривами. Дорога шла через аккуратные мосты с железными крашеными перилами, под которыми бежали каменистые маленькие речки, на зеленых берегах резвилась и визжала загорелая, черноголовая ребятня. Они тыкали в нас пальцами, махали и кричали что-то звонкое, и невозможно было понять, по-русски или по-бурятски они говорят. Мы сигналили им в ответ и тоже махали.

В первый раз я почувствовала, что мотоцикл мне подчиняется полностью. То, чего я не могла сделать руками, я могла сделать, сидя верхом и отталкиваясь ногами, например, могла спокойно развернуть его даже на узкой дороге. Я уже привыкла к нему, а он — ко мне.

Мы переночевали на сухом комарином пригорке и поехали дальше. А дальше начались настоящие чудеса, дорога сперва превратилась в песчаную грунтовку и пошла через лес, а потом долина сузилась до ущелья, асфальтовое, идеально ровное шоссе, плавно покачиваясь, пошло где-то высоко-высоко под синим небом, прямо под белыми кучеряшками облаков. Молочно-белый Иркут тёк далеко внизу по беловатым песчаным берегам, на берегах росли тополя, а кое-где на сером галечнике стояли сухие скелеты осин. Нас окружали яркие, оранжевые, охристые, известково-белые скалы, облака цеплялись за них белесыми брюшками и надолго зависали над торчащими на макушках скал булавками деревьев. На самой высокой точке перевала был бурхан, на камнях лежали подношения шаманистов — сигареты, монеты, на балясинах беседки были завязаны многочисленные вязочки, платки и ленты, и даже туалет здесь был. В этом краю вообще все было по-европейски прибрано, чистенько, дорога была ухоженной, обочины пострижены, а все столбики аккуратно побелены. Местные трепетно относились к дорожному покрытию — как только на асфальте появлялись трещины, дорожные рабочие замазывали их гудроном, чтобы влага не проникала внутрь, и асфальт не разрушался, дорожное покрытие оставалось целым.

На бурхане мы остановились, я глянула за полосатое бетонное ограждение вниз, и у меня закружилась голова — от солнца, от насыщенного ароматами горного воздуха, от дорожной мраморной пыли, которую поднимали проносящиеся мимо машины, от восторга и восхищения. Как? Как я могла жить столько лет, читать какие-то скучные книги, сидеть целыми днями дома, ссылаясь на то, что у меня не было кроссовок, или денег, или на то, что у меня нет настроения? Откуда ему взяться, хорошему настроению в душном, жарком, пыльном, тесном каменном плену города?

Я влюбленными глазами смотрела на Алексея, который залез на ограждение и, раскинув руки, подставил лицо ветру и солнцу, и в этот момент поняла, что никогда не узнала бы его, так, как знаю теперь, если бы не этот край и не эти мотоциклы. Другие видели только тихого, спокойного, славного парня, я же знала, что передо мной мужчина, на которого можно положиться.

Мы сели на мотоциклы и с головокружительной высоты спустились к мосту через Иркут, а потом снова поднялись по дороге вверх мимо горного камнепада и крутых склонов с ежиком сухого, серого, как паутина, леса.

И вдруг все стало черно-белым. Дорога пошла через изрытые дикими бурными потоками каменистые сухие русла рек. Гигантские серовато-зеленые тополя сильными корнями вцеплялись в сухую землю, оплетали ими большие белые, как асбест, валуны, асфальт был мраморно-белым, а на крутых склонах стояли черные стволы сухих сосен.

Белым был Иркут, серым — его дно, белыми были облака, черной, — виднеющаяся по краям осыпающегося берега земля. Синими были только мой мотоцикл и небо над головой. Облака неторопливо шли по небу, и тащили за собой по земле тяжелые дымчатые тени. Тени ползли по дороге, закрывая солнце, и нам было то жарко, то холодно.

Через полчаса мы въехали в поселок Монды. Не торопясь, проехали по широким, пустынным, молчаливым улицам, нашли заправку, на которой никого, кроме заправщика не было, заправили полные баки. Алексей расспросил, как ехать дальше, мы попрощались с асфальтом и свернули на разбитую гравийку.

Быстро, очень быстро я поняла, какая это пытка — ехать на жестком оппозите по стиральной доске грунтовки. Было полное ощущение, что здесь прошел трактор на гусеничном ходу. У меня лязгали зубы, мотоцикл весь, полностью, с рамой и колесами то и дело пытался пойти вразнос, и скорость с каждой минутой падала. Я выбирала траекторию движения так, чтобы проезжать по краю бесчисленных ям, но мне это не удавалось, потому что ям было много, мотоцикл подпрыгивал, бил меня по пятой точке и норовил взбрыкнуть. Краем глаза я смотрела на пейзаж. Иркут снова несся где-то справа, но теперь он не мурлыкал и не казался ручной красивой речкой, он порыкивал где-то за тополями, за поваленными деревьями, за завалами камней. Обширные протоки то и дело появлялись с другой стороны дороги, и я с тревогой думала об их происхождении, ведь это означало, что в паводок вода перехлестывает через полотно. Потом горы прижались друг к дружке еще теснее, и дорога пошла вверх. Во многих местах дорогу сильно размыло, и опасные места были огорожены флажками.

В первый раз я увидела всю красоту гор: оголенный оранжевый мрамор чередовался с полосами черной окаменелой глины, зеленые полосы породы рассекали белые скалы, с ошеломляющей высоты падали десятки похожих на прозрачный, голубой стеклярус ручьев. Внизу, у дороги стеклярус рвался, раскидывая крохотные бусины высоко в воздух, потом вода успокаивалась, собиралась в углублениях и через широкие трубы под дорогой стекала в Иркут. Другой берег Иркута был выше, темнее, мрачнее, настороженней. Если освещенный солнцем правый берег реки, по которому все выше и выше пробирались мы, был более уютным, и словно бы обжитым, и где-то там, по горам, наверху даже проходила вьючная тропа, а значит, там бывали люди, то левый берег Иркута был неприступной черной крепостью, темной стороной, на которую не ступала нога человека. С вершин и до самой воды скатывались широкие, зеленовато-серые осыпи, местами крутой скальный обрыв сдерживал тяжелый напор реки, и даже деревьев там не было, — им не за что было зацепиться на каменистом склоне. От этого берега исходила какая-то странная, темная мощь. Там, куда падала тень от замшево-серых, тусклых скал, Иркут был особенно глубоким, особенно страшным, особенно грозным. Небо постепенно темнело, мы видели только узкую полоску прямо над нами, наверху, её быстро затягивало серыми тучами. Ущелье от этого стало еще мрачнее. Я вспомнила, что древнее предание сойетов гласит, что на Окинское плато, на котором лежит Ильчир, не проедет человек с черными помыслами. Неужели мы не достойны?

Мне казалось, что здесь все какое-то необычное, полное тайной магии, здесь — земля сойетских духов, здесь все — живое, все дышит, все шевелиться. Даже камни.

На одном из ухабов мне на ботинок вспрыгнул, — я не шучу! — большой серый булыжник и ехал со мной несколько километров, свободно подпрыгивая и шевелясь. А потом он спрыгнул с моего ботинка и стал самым обычным камнем, который не отличишь от других, валяющихся на дороге.

Странное это было место…

Когда мы отъехали от поселка, то вскоре заметили, что на дороге не одни, — следом за нами, потихоньку, жалея подвески, ехала белая «Лада». Она временами отставала, потому что её хозяин — приятный бурят лет сорока, то и дело останавливался на берегу и закидывал на пробу спиннинг, то снова появлялась за нашими спинами. Через двадцать пять километров, когда мы высоко, где-то рядом с тучами, подъезжали к посту ГИБДД, который в этом диком месте был словно мираж из городской, низинной жизни, «Лада» пристроилась следом за нами. Мы ехали с включенным светом по привычке, а водитель машины включил фары, потому что в ущелье стало совсем темно.

На посту дорогу закрывал красный шлагбаум, в середине которого был прибит знак «Проезд запрещен». Мы остановились. Справа от дороги стоял домик с большим крыльцом, в домике горело окошко, справа у самого обрыва под соснами стоял какой-то памятник — синяя пирамидка, на которой было что-то написано. На посту было тихо.

Внезапно дверь распахнулась, и к нам бросились, на ходу застегивая кителя и напяливая фуражки, два сонных гаишника-сойета. На одном были надеты домашние тапочки, на втором — «шанхайки». Через несколько дней в районом центре Окинского района Орлике должен был состояться праздник Сурхэрбан, и гаишники решили, что на «Ладе» в сопровождении почетного эскорта из мотоциклов едет какой-то высокий гость из Улан-Удэ, а то и вовсе — из Монголии. Обнаружив, что почетный эскорт — это всего-навсего два замерзших и притихших от величия суровых Саян туриста, а в машине и вовсе едет кто-то местный, они разозлились из-за того, что обознались, и решили отыграться на нас. Они придирчиво осматривали документы, сверяли номера двигателей, потом потребовали, чтобы мы прошли в сторожку. Мы долго ждали, пока один из гаишников медленно, словно двоечник, записывал наши фамилии в толстую тетрадку. Нас расспрашивали о маршруте, о цели приезда, о дате отъезда. В общем, у нас возникло ощущение, что мы въезжаем на территорию другого государства.

— Оружие есть? — спросил нас тот, что был повыше. Он старался говорить грубым голосом, наверное, думал, что так и должны разговаривать представители власти.

— Нет, — ответили мы.

— Ага! В тайгу едете, а оружия нет?

— Нет.

— Ну а нож-то есть?

Нож у Алексея был, и даже сертификат на него — тоже, но я решила, что показывать его не стоит.

— Не-а… Топорик есть!

— Ну вы даете… В горы едете без оружия… У нас тут медведей развелось…

— Что, туристов едят? — с юмором спросила я.

— Да пока нет, — гаишник зыркнул на меня щелями глаз.

— Ну и ладно…

Мы вышли из сторожки, над ущельем сгущались тучи.

— Дождик будет?

— Обязательно будет, — серьезно ответил гаишник, — сейчас такое время — каждый день дождь идет.

Второй гаишник, пониже и пожиже, как завороженный, стоял возле моего Щенка. Он с трудом оторвал взгляд от хромированного, яркого мотоцикла, повернул к нам узкое лицо.

— Ну чё, на обратном пути поедешь, оставишь его нам. А? На втором уедешь…

Мне стало не по себе, потому что по его неподвижному желтоватому лицу было непонятно, шутит он или говорит всерьез.

На дождь мы не рассчитывали, но отступать не привыкли. Я надела дождевик, и мы поехали вперед. Почти сразу же начался дождь, черная, рваная вата туч опускалась все ниже и ниже, скрадывая все кругом, и уже не было видно ни скал, ни курумов, ни конца дороги, ни её начала. Мы остались в ущелье одни. Вроде бы и дорога была недальняя, и выехали рано, но вот, поди ж ты, уже темнеет. Или это тучи украли весь солнечный свет?

В самом опасном месте за шумом реки мы услышали рев двигателей тракторов и задрали головы вверх: какой-то отчаянный бульдозерист работал на склоне на самом верху, он сталкивал в сторону каменные глыбы и разгребал гравий. Так вот почему дорога напоминает стиральную доску!

У перевала Нуху-Дабан мы немного постояли, посмотрели на высокий водопад, который падал со скалы в каменную чашу, и потихоньку двинулись дальше. Иркут все как-то сужался, мелел, да и превратился в небольшую черную речку, которая, сердито бормоча, бежала по камням. На Окинское плато мы выехали уже в сумерках.

Мы сразу же оказались на развилке дорог в странной ровной местности, кругом были низкие холмы, да даже не холмы, а просто равнина как бы слегка повышалась, а потом снова происходило снижение рельефа. Мы видели сразу два истока — слева, сразу за пригорком, в низине начинался крохотный ручей — это была грозная река Ока-хем или Ока. Её долина, начинаясь с вот этой маленькой ложбинки, уходила вглубь плоскогорья. А справа тек Иркут. Туда показывал синий знак с надписью «Самарта».

Алексей оглянулся, и его глаза стал большими от волнения.

— Смотри!

Я посмотрела: справа прямо на нас шла грозовая косматая туча. Она загребала широкими лапами по безлесым холмам, а наэлектризованная шерсть этого свирепого, страшного животного сверкала молниями. Туча надвигалась, вот-вот норовя поглотить и Иркут, и дорогу, и нас… Волосы на голове зашевелились.

— И сюда смотри!

Я обернулась назад. Сзади нас догонял дождь. Пелена затянула ущелье — бескровные нити дождя слепо ощупывали каждый камень и неумолимо приближались к нам. Нам некуда было деваться, совсем некуда. Мы рванули в сторону Самарты, по укатанной, уже влажной песчаной дороге. Черный Иркут вился рядом. Мы не успели проехать и километра, как на нас обрушилась гроза. Сперва все словно затянуло туманом, и вроде даже ветер поднялся на какое-то мгновение, а потом на нас обрушилась ниагара воды. Белая, кипящая вода низвергалась и низвергалась, и низвергалась с небес, и нам показалось, что это уже никогда не кончится, что нас смоет в Иркут Великим Всемирным потопом и унесет к Океану. Вверх было видно не больше чем на пять — шесть метров, из лохматого брюха тучи в холмы били молнии, и казалось, что туча передвигается на этих электрических лучиках.

— Бросай мотоцикл! — крикнул Алексей, мы тормознули на обочине, выключили зажигание и, вытащив из-под багажа полиэтилен, кинулись вниз по склону.

Мы были словно два громоотвода на плоской крыше мира. Мы присели на корточки, накрылись полиэтиленом и держались за руки. Мы ничего не могли сделать, и, наверное, именно поэтому сильного страха не было. Нам оставалось довериться Божьему промыслу и только. По лицу текли капли дождя, остро пахло озоном, травой и мокрой землей, под ногами в мелкой траве текли десятки крохотных ручейков, они стекали со склона в сторону Иркута, который вдруг словно стал больше и шире, и еще чернее. Яркая вспышка озарила окрестности, короткие, бешеные молнии стали бить совсем рядом, в холм, чуть выше и дальше мотоциклов. Алексей до боли сжал мне руку. Он боялся грозы больше меня. В детстве он своими глазами видел, что может произойти. Он рассказывал, как в лесу их с мальчишками застала гроза, как они все вместе бежали через поле домой, и как молния попала в его друга Сашку.

Мальчишки даже искусственное дыхание пытались делать другу, но тот умер мгновенно.

Я сжимала ледяную руку Алексея, другой замерзшей рукой держала полиэтилен. По пальцам стекала вода и попадала в рукав химзащиты. Все было мокрым, и все блестело: трава, мотоциклы, полиэтилен, костюм химзащиты, загорелое лицо Алексея, его белый шлем, заклепки на косухе. От раскатов грома дрожали холмы, и мне оставалось только просить Творца, чтобы он защитил нас.

И ливень отступил. Еще ворча и огрызаясь, туча уходила по Оке, утаскивала по съежившимся от холода желтым холмам свое разлохмаченное, черное брюхо. Ливень еще шуршал по траве, но уже не было такого безудержного напора воды, низвергающейся с неба, молнии стали бить реже.

— Вернемся? — спросил Алексей, слизывая с губ дождь.

В ущелье тоже бушевала гроза, до нас доносилось эхо раскатов. Темнело. Я представила себе, как мне придется ночью ехать через всю эту такую сложную для меня дорогу и вздрогнула.

— Может, все же на озеро? Поставим палатку, переночуем, там летники, говорят, есть.

— Хорошо.

Иркут по-прежнему вился с правой стороны, его берега стали выше, и сам он вдруг оказался каким-то очень широким, и я поняла, что это уже не река, а озеро. Это Ильчир.

Было непонятно, где здесь вообще можно поставить палатку — никаких съездов с дороги не было, а склон, по которому виляла дорога, был слишком крутым. Не было здесь и живописных мест, которые я нафантазировала — только голые скалы, чуть прикрытые слоем почвы, да покосившиеся, чахлые лиственницы. На повороте дороги мы вдруг увидели долгожданный летник — черную избушку «на курьих ножках», кое-как сложенную из неказистых бревнышек. Она нас спасет!

— Стой здесь! — устало командовал Алексей. — Я съезжу, посмотрю!

Оскальзываясь на камнях, он въехал на склон, развернулся около избушки и поехал было назад, но заднее колесо поскользнулось на мокрой траве, «Соло» занесло.

Поняв, что не удержит мотоцикл, Алексей крикнул:

— Помоги!

Я полезла наверх. Летник оказался сгоревшим, неизвестные варвары лишили нас крыши. Я сразу поняла, почему Алексей кричал, — почва превратилась в жидкую грязь, и ронять туда мотоцикл, груженый палаткой и ковриками не хотелось. Вдвоем мы подняли выскальзывающий «Соло», выгнали его на дорогу, тронулись дальше…

Почти сразу же меня стала подводить коробка передач — вылетала вторая. На первой передаче ехать было слишком медленно, на третьей — тряско.

— Ну что ты плетешься! — вскоре обернулся ко мне Алексей. — Посмотри назад!

Я обернулась и обомлела. В темноте нас снова догоняла черная стена обвального ливня. Под дождем палатку не поставить — это аксиома. Я плюнула на все и врубила третью передачу…

Я не знаю, как Алексей заметил этот съезд, — он был один на все озеро. Мы съехали на траву, нырнули в канаву, выехали из неё и остановились на возвышении вроде кургана. В середине был вбит колышек. Быть может, сойеты привязывали здесь лошадей и смотрели с этого места за пасущимся скотом. Место было ровное.

— Быстро! Ставим палатку!

Алексей сникнул тюк с мотоцикла, мы развернули палатку, положили на землю, пытались установить, но её тут же наполнило ветром, словно парус рыбацкой шхуны, и едва не унесло вместе с нами.

— Переворачиваем!

Мы развернули палатку, установили, быстро скидали внутрь совершенно мокрые вещи, и тут снова начался дождь.

— Ну, мы и влипли! — Алексей цветисто выругался.

И тут же в десяти метрах от нас, у дороги в землю ударила молния. Мы повалились на землю от треска и грохота. Алексей зажал рот руками, мелко шлепая себя по губам и смотря на меня черными глазами.

— Живо, в палатку! — закричал он, как будто она могла уберечь нас от стихии.

Я нырнула в холодное темное нутро, осознавая, что алюминиевые стойки палатки — настоящий громоотвод. Кто сказал, что в них не ударит молния?

— Господи, помилуй!..

Алексей залез в палатку только после того, как тщательным образом закрепил полиэтилен.

— Не хватало нам еще, чтобы все остальное промокло! — проворчал он, забираясь внутрь.

Мы вдвоем стаскивали с него тяжелую от воды косуху и скользкие, намокшие брюки.

Слава Богу, у нас было сухое белье!

Алексей переоделся, завернулся в одеяло, и тут я познакомилась с еще одной замечательной его особенностью — несмотря на все опасности, через пять минут он спал, как ребенок. Я же не сомкнула глаз всю ночь — палатка хлопала на ветру, все тепло выдувало, я лязгала зубами и прислушивалась к шуму дождя и к рокоту впадающей в Ильчир рядом с нами реки. Ночью я вышла наружу и увидела над собой звезды. Изо рта шел пар, было очень холодно, я бы не удивилась, если бы холмы к утру покрылись инеем. Мои надежды на то, что дождь прекратится, не оправдались, — прямо на моих глазах небо затянуло, и по палатке снова застучали капли дождя.

По дороге шли грузовики — они ехали в Самарту, на золотой прииск. Остаток ночи я лежала и думала, как мы поедем обратно.

Утром все было по-прежнему затянуто туманной пеленой, мелкий бисер дождя висел в воздухе, холмы, среди которых лежало озеро, окончательно и навсегда утонули в вате облаков. Алексей не торопился, мне пришлось сварить поесть и приготовить чай. Он ел с аппетитом, а я не смогла даже запаха еды выносить, меня подташнивало от высоты. Мы понадевали на себя все теплые вещи, которые были, на ноги, прямо на берцы Алексей надел полиэтиленовые пакеты, а сверху обмотал веревочками. Пока дождь не разошелся, мы собрали палатку и навьючили мотоциклы.

Свинцовая полоса Ильчира бесстрастно лежала у нас под ногами, а нам не хотелось даже подходить к ней. Распинывать мотоциклы пришлось Алексею: ни один из «Уралов» не желал за водиться. В какой-то момент я подумала, что мы навсегда останемся на этом кургане, но мотоциклы все же «прочихались», завелись, и мы поехали. Сразу же стали понятны две вещи — что езда по раскисшей и по размешанной за ночь КАМАЗами дороге — это тебе не вчерашняя трасса! Вчера был «асфальт». И второе: у меня заклинило вилку — вчера я съехала в канаву, вилка сработала до упора, и её закусило. А у «Соло» от тряски рассухарился задний амортизатор. Что хуже — было неизвестно, но подвески не работали на обоих мотоциклах.

Когда я подъехала к первой, до краев заполненной жидкой грязью луже, я вспомнила, как на Большом Кемчуге, где-то за Красноярском, я визгом визжала, доказывая, что ни за какие коврижки не полезу в грязь. И вот — на тебе!

Алексей проехал первым и нетерпеливо обернулся ко мне.

— Давай! Не трусь!

Я вздохнула и кинулась на штурм. А потом была еще одна лужа, и еще… И еще. И когда мы подъехали к ущелью, мою футболку можно было отжимать — так я натрудилась, ворочая рогатым рулем. Ехать быстро я не могла — на маленьких кочках мотоцикл трясся в лихорадке, на крупных — скакал, словно мячик. Вместе с ним мячиком скакала и я. Алексею приходилось только чуточку полегче: вилка у него все-таки работала.

Оказалось, что там, на Окинском плато, мы не видели и десятой доли бушевавшей стихии. Со склонов ущелья свисали поваленные деревья, каменные осыпи преграждали нам дорогу, а все крохотные ручейки, которые стекали вниз, превратились в ревущие реки, вода не успевала уходить через дренажную систему и сплошным потоком шла по дороге, буквально на глазах размывая полотно. Вода несла собой песок и мел, и дна видно не было, нам оставалось «брать на абордаж» множество бродов или помереть от холода. Мы выбрали первое и бросились вплавь. Я каждый раз кидалась в воду с отчаянием самоубийцы и каждый раз преодолевала препятствие, вода перехлестывала через цилиндры, но мотоцикл не глох, выносил, как верный вороной, и я, я — тоже должна была все это вынести.

Взбешенный нашим пребыванием Иркут несся рядом с нами, норовя смыть само воспоминание о дороге со своего берега. Местами глубокая вода подходила к самым колесам мотоцикла, поперек нашего пути лежали стволы, упавшие со скал, и гигантские валуны, скатившиеся со склона…

На посту ГИБДД к нам никто не вышел, сколько мы ни сигналили. Алексей просто отвязал шлагбаум, и тот сам ушел вверх, выпуская нас из этого неприветливого места.

Я смотрела вокруг во все глаза, и не могла поверить — везде, где раньше был только намек на русло, несся страшный мутный поток — дорога была со всех сторон окружена водой. Вода гудела, вода ревела, вода была в ярости, и сверху нас тоже поливало водой.

Мы ехали притихшие, и не смели даже крикнуть друг другу, от звука голоса мог начаться камнепад. Но самое страшное, самое надоедливое, что было в этой поездке — это были наши скачущие коньки-горбунки. Если там, где по дороге шла вода, мы ехали очень медленно, и неработающие подвески ощущались не так сильно, то после поста дорога стала посуше, хотелось разогнаться, но ничего не получалось, «Уралы» тряслись в ознобе, и приходилось сбрасывать скорость. Как раньше ездили без подвесок?

Я поверила, что мы вырвались, только в тот момент, когда впереди показались дома поселка Монды. Алексей решил, что приключений пока хватит, и решил узнать, нельзя ли где-нибудь здесь переночевать или хотя бы подремонтироваться. Он остановил на улице веселого, загорелого бурята в кепке и штормовке, который ехал на телеге.

— Ой! — воскликнул он, когда узнал, откуда мы приехали, — Вам, конечно, надо погреться хоть где-то! Такой путь — не шутка! Щас я к Кеше вас направлю, да вот, — рыбой угощу — берите рыбу! — Он достал откуда-то полиэтиленовые пакетики, открыл большую алюминиевую флягу, стоявшую на телеге, и стал рукой доставать оттуда серебристую рыбу. — Это хариус! Монгольский хариус — свежий, тока-тока посолил! Сёдни с Монголии вернулся. Берите, ешьте.

Он подвел нас к воротам на центральной улице поселка и вошел в калитку.

Мы слышали, как он звал Кешу, через пять минут он вернулся и, сказав, что теперь-то все будет нормально, укатил. Потом ворота распахнулись и высокий, могучий бурят посмотрел на нас сверху вниз, как на лилипутов. Так мы познакомились с Иннокентием Сороковиковым — директором местной школы. Мы загнали мотоциклы на подворье, переоделись, во что могли, и стали их ремонтировать. Пока Алексей снимал и ремонтировал амортизатор, Иннокентий рассказал, что нам здорово повезло, в прошлом году в тех местах замерз турист.

— В горах такое быстро происходит, — неторопливо говорил он, глядя, как Алексей возится с амортизатором, — сперва человек промокает насквозь, потом начинается ветер, и он замерзает так, что даже спичкой чиркнуть не может. Что вы хотели — горы… Дров, сами видели, нет, а то и снег летом выпадет.

Когда он узнал, что нас здорово напугала гроза на плато, он тихо засмеялся:

— Это еще ничего! Хорошо, что это было не в ущелье. Вот там в самом деле — страшно!

Когда пришла пора выправлять вилку, Алексей установил Щенка на центральную подножку, вывесил переднее колесо и что есть силы стал бить по нему, чтобы вилка вышла вниз. Ничего не получалось. Иннокентий посмотрел, как он мучается, и поднялся с крыльца:

— Дай-ка, я!

Он взял топорик и неторопливо стукнул по шине. Вилка вышла, и мы вздохнули с облегчением.

Напоследок его миловидная, смуглая, тоненькая жена, в прямом смысле слова до «бурятского спасибо» накормила нас сытными, вкусными позами, с которых капал душистый жир.

Она не выпустила нас из-за стола, пока мы не наелись, о чем известила наша нескромная отрыжка, и только потом налила нам чаю. Мы были благодарны этим радушным людям за прием, но нам даже нечего было им подарить. На радостях я вручила им тот самый путеводитель, который и привел нас в этот суровый край.

Когда мы выезжали из ворот, меня напугал жеребенок. Высокий, статный, золотистого окраса, он вдруг кинулся ко мне, издавая жалобное ржание, на ноге зияла страшная рваная рана.

— Это волки, — объяснил нам Иннокентий, — Он бежал от волков и упал. Но он скоро поправится, — он увел жеребенка за дом.

Дорога домой всегда кажется короче, чем дорога от дома — это правило работает всегда. На Култукском серпантине нас снова отстирало дождем, но это нас даже не впечатлило, это показалось нам детской игрой после того, что мы пережили в ущелье и на плато. Странно, но как только я вернулась в город, мне снова захотелось ехать туда — туда, где прыгают камни, где молнии карают за ругань, где тучи ходят по холмам на тоненьких ножках молний, и где нет места для лжи и обмана… Ночью из распахнутого окна тянуло «ароматами» нефтехимического комбината и помойки, которая была как раз напротив нашего окна… Почему-то помойка всегда — рядом, а места, о которых мечтаешь, — всегда так далеко…

Зона свободы (2000 год, июль)

…Этот звонок раздался неожиданно.

— Мне бы услышать Алину Набатову, — произнес мужской голос. — Это вы? Вам спонсор не нужен?

Я закашлялась.

— В каком смысле?

— Меня зовут Сергей Князев, я читал ваши публикации о мотоциклах в иркутской газете «Автомагазин», и мне нравится, как вы пишите. Дело в том, что я торгую запчастями к мотоциклам «Урал», я — дилер завода и заинтересован в том, чтобы как можно больше народу узнало о мотоциклах. Я бы очень хотел, чтобы вы с Алексеем, — кажется, так зовут вашего мужа? — съездили в Ирбит, там двадцать восьмого июля завод-изготовитель устраивает слет. Ну, а потом вы бы что-нибудь написали… Есть желание там побывать? Есть? Тогда записывайте мой телефон.

Это была мечта — Ирбит, столица мотопрома, город, в котором собирали мотоциклы «Урал», город, в котором хотели побывать все владельцы российских оппозитов. Именно туда ехал, да так не доехал Сергей из Улан-Удэ, чтобы достичь заветной мечты, он продал дачу, но вынужден был повернуть назад, проехав уже половину пути — цены на бензин вдруг подскочили, и он понял, что обратно своим ходом не вернется.

Этим летом хотели туда рвануть и мы, но дату праздника в последний момент перенесли, а отпуск у Алексея заканчивался значительно раньше, именно поэтому мы поехали только до Новосибирска. Для нас Ирбит был чем-то вроде Изумрудного города, в который ведут все дороги, в котором решаются все проблемы, куда стремится каждый, кто любит мотоцикл «Урал». Предложение Князева было заманчивым: до мотослета оставалось две недели, и он предложил отправить мотоциклы железнодорожным контейнером, оплату расходов брал на себя и обещал помочь с билетами — был разгар летнего сезона, и уехать куда-либо на поезде было сложно.

Проблема была в одном — Алексей уже вышел на работу, и вряд ли его могли отпустить сразу после отпуска. …Но, когда он вернулся с работы, и я рассказала ему о звонке, глаза его полыхнули таким жаром, что я поняла: работа его не остановит. И — точно, на следующий день он позвонил мне, сказал, что все улажено, он взял пару отгулов и пять дней в счет следующего отпуска. Если прибавить к этому два выходных, то проблема с занятостью была решена, и Алексей потребовал, чтобы я позвонила Князеву. После долгих препирательств мы порешили на том, что отправлять оба мотоцикла неизвестно куда и неизвестно в каком контейнере — рискованно. Где их потом искать, если они потеряются? На Северном полюсе? В Камбодже? В Бохане? Что-то я не доверяю этим перевозчикам… Отправим один мотоцикл, если что, у нас останется второй. Который из двух? Конечно, Щенка, ведь он, по крайней мере, переделан!

— Отлично! — обрадовался Князев моему звонку. — Завтра в час встречаемся на выезде из Ангарска. Поедем на Батарейную, там погрузим мотоцикл в контейнер.

Все происходило как-то слишком быстро и помимо моей воли. Наверное, это был полный бред, — вот так довериться незнакомому человеку, но — охота пуще неволи.

Вечер ушел на сбор вещей, мы привязали к мотоциклу то, что нам было не нужно в повседневной жизни, чтобы самим ехать налегке. Алексей поехать на Батарейную не мог — работал, а я в назначенный час ждала Князева на месте. Вскоре передо мной тормознула белая «десятка». Князев оказался высоким, сухопарым, очень энергичным брюнетом, выбритым до синевы. Он был автомобилистом до мозга костей — белоснежная рубашечка, серые деловые брюки, строгий взгляд менеджера. Приехал он не один, а вдвоем с каким-то молоденьким парнем — помощником. На Батарейной мы долго писали какие-то заявления, заполняли банки и копии бланков, ждали, пока откроется касса, потом еще кого-то ждали… Затруднение вызвало то, что мы отправляли контейнер в Тюмень (туда он должен был прибыть быстрее, чем в Ирбит) «на деревню дедушке».

— Без адреса не возьмем! — отрезала за окошком работница, оформляющая документы.

Я почесала в затылке: раз надо что-то написать, напишем! И смело вывела: улица Ленина, дом 1, квартира 3, Набатовой Алине Николаевне. Приняли. Странные люди…

Потом мне выдали пропуск, и я заехала на перрон, уставленный гремящими квадратами контейнеров. Тетка в синем рабочем халате ткнула рукой в один из них, но он не понравился Князеву: чтобы укрепить мотоцикл в вертикальном положении, нам нужны были деревянные полы. Наконец, нужный контейнер был найден, и мы приступили к упаковке. Несмотря на свой городской вид, Князев работы не боялся: он отошел в сторонку, переоделся, достал из багажника бруски, пилу, молоток и гвозди, и мы приступили к работе. Сперва набили бруски на пол, чтобы они стопорили колеса, загнали мотоцикл по диагонали, набили перпендикулярные доски.

Если бы рама не была разрезана и укорочена, мотоцикл бы точно не вошел, и мне оставалось только благодарить Алексея за переделку. Когда колеса встали, как влитые, настала пора закрепить верхнюю часть мотоцикла. Пришлось помучиться. Кое-как, с грехом пополам, мы все же расперли его так, чтобы он не наклонялся.

— Бензин там есть? — спросил Князев.

— На донышке…

— Тогда не страшно.

Подошла все та же невзрачная тетка в халате, проверила по описи вещи и документы на мотоцикл, закрыла контейнер, опломбировала его и что-то вписала в мою накладную.

— Давай сюда, Володя! — крикнула она машинисту крана, и через минуту мой контейнер взвился в воздух и опустился уже на платформе.

— Ну, все, — сказал Князев. — Ждите его через десять дней в Тюмени. Шоу двадцать восьмого? Он прибудет двадцать седьмого. Пока доедете… Как раз.

Я смотрела на накладные и квитанции, зажатые в руке, и мне хотелось плакать: куда я тебя отправила, Щенок? Куда?

А потом началась нервотрепка с билетами. Достать билеты легальным путем было невозможно — все направления оказались перегруженными, северяне устремились на юга, южане — на север. Князев успокаивал, и говорил, что у него все «схвачено», и что билеты будут, но пока эти заветные бумажки не оказались у меня в руках, я относилась к его словам с большим подозрением. Он вручил нам билеты, всучил деньги на обратную дорогу, сказал, что билеты из Тюмени мы купим там, и пожелал нам счастливого пути.

Аккуратный, чистенький поезд в два дня домчал нас до Тюмени. Когда за окном появился гигантский для такого небольшого города вокзал с семиэтажной гостиницей и надписью «ТЮМЕНЬ», мы, обрадовавшись, устремились к выходу. Было четыре часа пополудни двадцать седьмого июля, до окончания работы контейнерной станции оставался час. Хитрый таксист взял с нас какие-то бешеные деньги за то, чтобы провезти нас от дверей вокзала семьсот метров. Волоча за собой сумки, бегом мы ворвались в темное административное помещение станции и заметались, отыскивая окошко выдачи грузов.

Бесстрастная сухая женщина в очках и в бессменном в синем халате, поглядела на мои бумажки, глянула в журнал и быстро его захлопнула.

— Нет еще вашего контейнера.

У нас душа ушла в пятки.

— Посмотрите еще раз, — взмолились мы. — Нам говорили, что контейнер, кровь из носу, должен дойти на десятый день. Сегодня как раз десятый, посмотрите внимательнее!

Женщина неохотно открыла журнал снова и ахнула.

— Ой, что я говорю? Набатова? Пришел ваш контейнер!

Когда нам выписали счет за отгрузку, я чуть не села прямо на теплый асфальт.

— За что?

— Как за что? — удивились работники контейнерной станции. — Вы какой адрес написали? Нет у нас такого адреса! Вот, триста шестьдесят рублей за телеграмму, нам пришлось станцию-отправитель запрашивать, а шестьсот рублей — за работу крана.

Это была четверть моей месячной зарплаты. Но спорить было некогда, пришлось отсчитать купюры.

Когда мы получили контейнер, Алексей с помощью топорика аккуратно разобрал бруски и спрятал их в канаву, под зеленые листья лопуха, — на обратную дорогу.

Работники станции: два мужичка и женщина долго наблюдали, как мы пытаемся привязать к одному мотоциклу багаж, который обычно везли два мотоцикла: палатку, спальники, коврики, рюкзак, сумку…

— Не увезет… — сказал кто-то из них.

— Еще как увезет! — гордо ответила я и водрузилась на заднее сиденье на мешок со спальниками. Наконец-то мне не будет жестко!

И мы отчалили. Долго кружили по многолюдным узким улочками Тюмени, пока не выехали из города в сторону села Липчинского. На заправке нам в первый раз нахамили: визгливый женский голос прокричал, что если мы еще раз, сволочи, попробуем вот так нагло подъехать к колонке, и не будем глушить мотоцикл, как положено, за двадцать метров до неё, то будем иметь дело с охраной, а если мы вздумаем завестись рядом с колонкой, то нас вообще из города не выпустят.

Алексей разозлился, но делать было нечего, — в пределах видимости заправки не было, бензина у нас оставалось только в карбюраторах, а будут ли еще АЗС на трассе, мы не знали. Пришлось стерпеть.

Как только мы выехали из города, стало ясно, что с мотоциклом не все в порядке, он почихивал, а потом стал издавать какой-то странный звук. Сколько Алексей не прислушивался, определить, причину звука не мог. Хорошее асфальтовое шоссе вскоре закончилось, пошла грунтовка, потом — гравийка, а потом дорога превратилась в каменистый пляж… После заправки за руль села я, на камнях я быстро поняла, что никакого удовольствия от поездки не испытаваю, — если бы мотоцикл вез только меня, то ничего страшного не было бы, но он вез меня, Алексея и кучу тяжелого багажа. Как только стало смеркаться, я малодушно отдала руль Алексею, села назад и стала смотреть по сторонам. А по сторонам не было ничего необычного, природа напоминала пейзажи под Кемерово, густые дебри сменялись светлыми сосновыми лесами, вдоль дороги тянулись деревеньки. Конечно, нам нужно было вовремя остановиться, но у нас не было воды, а когда мы раздобыли воду, заехав в какую-то деревню, стало темно, и мы не смогли найти место для стоянки.

Нам все время казалось, что кругом болота и заливные луга. Мы долго ехали по молчаливой пустынной дороге, которая снова была покрыта асфальтом, и думали, что будем делать. А что нам было делать? Конечно же, ехать вперед!

Это была странная поездка… Темнота в этом краю оказалось такой густой, что даже мощная тракторная фара была не в силах её разогнать, мы не могли прочесть ни одного знака — сперва их просто не было видно, а, когда подъезжали ближе, это не позволяла сделать регулировка фары. Алексею приходилось поворачивать её, чтобы осветить знак и прочитать надпись. Такое повторялось не раз и не два — мы в первый раз попали в край, где было много дорог и много развилок. Это вам не Восточная Сибирь, где только одна дорога с запада на восток, это другие места.

Сюрреализма добавляло то, что над дорогой быстро появился необычный туман, — он тонкой полосой висел в воздухе. Получалось так, что наши плечи и головы были выше тумана, а фара мотоцикла светила ниже, и от этого в её свете все время плыли какие-то странные тени. Кроме этого, выяснилось, что перестал работать задний фонарь, и мы стали невидимками для попутных машин. Каждый раз, когда сзади начинал нарастать шум автомобиля, я вытягивала руку вперед, бралась за рычаг тормоза и мигала стоп-сигналом, чтобы нас было видно. Наша скорость упала и местами, наверное, не превышала сорока километров в час. Тем не менее, уже где-то под Ирбитом совсем глухой ночью мы догнали колонну байкеров.

Татуированные пьяные юнцы что-то выкрикивали и бузили, они ездили туда-сюда по дороге и горланили песни, а те, что были потрезвее, ремонтировали сломавшийся мотоцикл с коляской. В темноте мигали поворотники, встречные машины слепили ярким светом. К нам подошли какие-то неряшливые типы с сигаретами в зубах, стали расспрашивать, кто мы, откуда, приглашали присоединиться к ним. Я испугалась, что у Алексея сейчас снова начнется приступ коллективизма, но он спокойно и с достоинством им отказал, сказав, что в Ирбите его ждут, и он спешит. Мы немного постояли, поразминались, а потом прощально помахали и поехали дальше.

В Ирбит мы приехали в три часа ночи, поплутали по мостовым городка, у продавщицы ночного магазина выяснили, что ехать надо на турбазу Крутая, которая находится рядом, за городом, но продавщица уверила, что на Крутую нас не пустят, туда будут пускать только завтра с утра. Мы доехали почти до ворот турбазы, поставили палатку на пригорке и завалились спать. Спали мы недолго, — рядом послышался рев мотоциклов, кто-то подъехал к турбазе. Я открыла глаза и увидела, что уже рассвело. Мы поскидали все на мотоцикл и въехали в открытые ворота. Никто нам не мешал. Утро было тихим, ясным и каким-то желтым — от солнца, от желтоватой травы, от песка.

Оказалось, что Крутая стоит на естественном изгибе реки, если бы это было озеро, а не река, то можно было бы сказать, что территория Крутой находится на полуострове. Забор перегораживал перешеек полуострова, отделяя, таким образом, территорию турбазы от всего остального мира. Внутри полуострова, по берегу, были комариные заросли дикой черемухи, ольхи и ивы, ближе к воротам стояло несколько летних домиков и двухэтажное деревянное здание столовой, а посередине был стадион — громадное травяное поле, закольцованное дорогой. Мы проехали прямо, потом свернули, огляделись, и поняли, что нам здесь нравиться: позади нас виднелась большая старая беседка, перед нами, через дорогу были редкие кусты, слева уже стояли палатки каких-то ребят, рядом с палатками были «Ижи» и «Уралы», и даже был уже сколочен длинный стол на всю компанию.

Алексей вопросительно посмотрел на меня, я согласно покивала, и мы поставили палатку под раздвоенным раскидистым деревом. Мы быстро разобрались со всеми бытовыми неудобствами, искупались в мутной, почти стоячей, зато очень теплой речке, и Алексей, не обращая внимания на все прибывающий народ, стал выяснить, что с мотоциклом. Оказалось, сорвало резьбу на шпильке головки цилиндра, крепление ослабло и при работе цилиндр сечет под прокладку. Вот откуда такой странный звук. Прокладку удалось купить в машине специальной заводской «технички».

Шпильки у них не было.

А байкеры все прибывали и прибывали. Над стадионом стоял густой звук моторов — такой звук бывает на трассе спортивных соревнований, когда в единое целое сливаются сотни голосов ревущих двигателей. Среди наших соседей, ребят из Магнитогорска, я вдруг увидела девушку в коротких кожаных шортах, кожаной жилетке и высоких ботинках — маленькая, мускулистая блондинка с косичками коротко представилась:

— Гайка! — и по-мужски крепко пожала мне руку.

У неё было круглое лицо, зеленые глаза, упрямый рот и доверчивая, открытая улыбка. Её мотоцикл поразил меня — серый, длинный нижнеклапанный «Урал» со свечной подвеской, грубо обтянутым сиденьем, с большим задним кофром, который напоминал шляпную коробку, и с устрашающим рогатым рулем. Вдоль и поперек висела бахрома. Мне оставалось только отдать дань её мужеству. Водить такое чудовище было непросто.

— Вот видишь, — зашептал мне на ухо Алексей, — если бы я переделывал так, как ты хотела, у тебя был бы вот такой монстр. А я сделал тебе маленький, женский мотоцикл! А она? Ну что это такое: мышонок на крокодиле!

Это сравнение пришло в голову не ему одному, потому через десять минут Гайка уже со слезами выкрикивала своему другу — тихому, спокойному пареньку, что её обидел какой-то знакомый:

— Нет, ты слышал, что он сказал? Он сказал, что я на нем, как мышь на крокодиле!

Да почему же он никому не нравиться? Он же красивый! Они же ничего не понимают!

В следующий момент она уже заводила мотоцикл, чтобы куда-то уехать. К ней подошел паренек из их компании, и что-то ей сказал.

— Ага! Сейчас! — крикнула она ему, перекрывая рев двигателей. — Иди отсюда! — а когда он попытался сесть сзади, она еще повысила тон. — Я кому говорю? Я — никого не вожу на заднем сидении! Ты понял? Никого и никогда! — и она укатила, маленькая и очень гордая. Когда она проезжала мимо, я обратила внимание на её кожаные браслеты — это были напульсники с клёпками, судя по её кругленьким бицепсам, она занималась в спортзале.

Дальше стояла еще одна группа из Магнитогорска, но эти ребята были из другого клуба. Они и выглядели по-другому: все были постарше, одеты в кожаные жилетки и джинсы, их мотоциклами тоже были «Уралы», но какие это были «Уралы»! Алексей замирал в немом восхищении перед каждым из них — он любовался толстенными задними колесами, прямыми рулями — последним писком мотомоды, каплевидными баками, с установленными на них хромированными спидометрами, короткими крыльями, вилками, выкаченными вперед на сорок пять градусов, как того требовали каноны, дисковыми тормозами и хромированными, усовершенствованными амортизаторами. А еще там были генераторы на пятьсот ватт, воздушные фильтры нулевого сопротивления, импортные карбюраторы… Один из владельцев такого мотоцикла, проснувшись, вылез из палатки, посмотрел вокруг и спросил у друга:

— Как речка?

— Вонькая… — ответил тот, и парень, напялив маленький оранжевый шлем-«чепчик», укатил в Ирбит — принимать платный душ в местной сауне.

Алексей проводил мотоцикл внимательным взглядом, оценивая работу двигателя и подвесок. Он покачал головой.

— Все хорошо, но не нравятся мне эти подножки. Они вынесены вперед, дуг безопасности нет, а ну как чиркнешь об асфальт на повороте? А так — красиво!

«Уралисты», поставившие маленькую яркую палатку наискосок от нас, были уже совсем другого ранга. Молодой высокий мужчина в черных круглых очках переодевался у палатки — на нем были кожаные, сшитые на заказ коричневые брюки с бахромой по шву, коричневая кожаная рубашка из тонкой замши, и коричневая кожаная куртка с такой же с бахромой. Все это очень ловко на нем сидело.

Одевшись, он, вдвоем с другом — мускулистым крепышом в бандане с черепами и клубной футболе, стал вешать перед палаткой флаг клуба. Ребята оказались из Самары. Мы обратили внимание на мотоцикл «коричневого пижона», — это был переделанный в каком-то дорогом сервисе «Вояж». Я вздохнула — никому из наших и в голову не пришло бы переделывать такой дорогой мотоцикл. Он же стоит девяносто тысяч! А ведь еще надо как следует вложиться в тюнинг… Между тем, от «Вояжа» остался только двигатель — рама была переделана, мотоцикл стал ниже, колесо было еще шире, были установлены другие, более глубокие крылья, красивая, маленькая фара, спидометр на баке, аккуратные, небольшие сумки висели по бокам. По швам сумок шли декоративные клепки. Точно так же стильно и тонко было декорировано и сиденье. Мотоцикл был выкрашен в глубокий, холодный синий цвет. Он словно бы издавал сияние даже в тени листвы: блестели глушители, хром на дугах отражал солнечный свет, точно зеркало, сияла когтистая лапа-подножка, упирающаяся в землю. Даже сам бак словно отсвечивал синевой июльского глубокого неба.

Алексей вдруг опомнился:

— Поехали искать шпильку!

И мы поехали. Ирбит оказался старым, маленьким, уютным городком, самая старая часть его, по-видимому, была на въезде со стороны турбазы — там сохранилась брусчатая мостовая и несколько старых кирпичных домов с фигурными флигелями. На тихих улочках росли вековые деревья, они загораживали солнечный свет, и под их тенью все казалось древним и таинственным. На какое-то время мы почувствовали его тихое очарование. Здесь шла своя неторопливая, спокойная жизнь, которую никто не тревожил многие годы. Многие десятилетия завод выпускал одни и те же мотоциклы, практически одной и той же модели. Самым кардинальным изменением, наверное, считался переход от нижнеклапанного двигателя к верхнеклапанному.

Наверное, для города мотослет был событием, которого ждали весь год. Только на три дня это вносило долгожданную неразбериху в неторопливое повествование жизни.

Мы ездили по городу и удивлялись: нам казалось, что здесь каждый должен был ездить на новеньком «Урале»! А уж двигатель менять, по крайней мере, раз в год!

Но здесь все было по-другому — на «Уралах» ездили, конечно, все — мальчишки и мужики, бабушки и дедушки, и даже девушку на «Урале» с коляской мы успели увидеть. Она была одета в длинную полосатую футболку и кроссовки. Больше на ней ничего не было. Наверное, она забыла надеть юбку. Но мотоциклы, в большинстве своем, были старые, на которых отъездили уже не один десяток лет, за ними, видимо, ухаживали на совесть, благо в мастерах недостатка не было.

Как оказалось, найти такую элементарную запчасть в городе, где производят мотоциклы, невозможно. В магазинах её не было.

На одном из перекрестков нас остановил парень на «Урале» с коляской — его заинтересовали номера на нашем мотоцикле. Он спросил, из какого мы региона.

— У нас тут просто кранты, — пожаловался он. — Гаишники совсем задушили, — не тот карбюратор поставишь, — штраф, не тот руль — штраф! Не тот бак — штраф! Даже с модели на модель детали переставлять не дают. Вот только ради завода и согласились вас тут пару дней потерпеть…

Мы слушали его с сочувствием.

— А вас еще не останавливали? — спросил он.

Лучше бы не спрашивал. На следующем же перекрестке нас остановил строгий, подтянутый гаишник. Он алчным взглядом смотрел на нас и на мотоцикл и тщательнейшим образом проверил все, что мог. Потом нехотя козырнул, возвращая документы, и отпустил. Когда нам надоело колесить по городу и искать шпильку, мы расспросили, как проехать на вокзал, и быстро, без всякой очереди, купили билеты на понедельник из Тюмени.

Шпильку найти все же удалось. Мы вернулись к турбазе, у ворот которой уже толпился народ, — местных на территорию турбазы не пускали, по-видимому, чтобы они не подхватили бациллу кастомайзинга*, и стали спрашивать шпильку у местных мужиков на мотоциклах. На нашу просьбу о помощи откликнулся какой-то морщинистый дедок в рабочей спецовке и в стареньком шлеме.

— А у меня где-то была! Айда, посмотрим!

Он весьма бойко сиганул на свой мотоцикл и понесся по городу. Приехав домой, он вдруг обнаружил, что ключей у него нет, а жена была на работе, куда ехать ему совсем не хотелось. Он, добрая душа, хлопал по карманам и расстраивался, что не может нам помочь. Потом махнул рукой и полез в крохотную форточку, благо квартира была на первом этаже. Мы с удивлением смотрели на такой неординарный способ проникновения в квартиру, но, по-видимому, он пользовался им не раз, уж очень ловко у него это получалось. Нас очень позабавил дедов зад в черных рабочих штанах, торчащий из форточки, и дрыгающие ноги. Вскоре он, счастливый, улыбаясь, вынес нам черную маслянистую шпильку. Мы заплатили за запчасть и поблагодарили запасливого деда. Не оставил несчастных путешественников в беде! А ведь мог…

У ворот турбазы уже было столпотворение: гости все прибывали и прибывали:

Челябинск, Екатеринбург, Нижний Тагил, КрасноУральск, Тюмень, Пермь… Нас отказались пропустить на территорию без регистрации. Пришлось продиктовать свои фамилии девушке, сидящей за маленьким пластиковым столиком, и получить два пропуска. На территории нам пришлось все время увиливать от несущихся навстречу мотоциклистов и объезжать уже успевших «принять на грудь» пешеходов.

Возле нашей стоянки уже кто-то поселился, — рядом стояла одноместная палатка, перед палаткой был припаркован черный «Урал» с коляской. На ветровом щитке была нарисована кошачья морда и написано: Кугуар. Над палаткой торчала табличка — «Подмосковье», написанная от руки шариковой ручкой. К нам сразу же подошел молодой человек в кепочке защитной окраски, в черной футболке и в черных заношенных джинсах. На ногах у него были такие же, как у нас, синие китайские кроссовки с тремя белыми полосками.

— Привет, — сказал он. — Вы не возражаете против моего присутствия?

Мы не возражали. Так мы познакомились с замечательным человеком — Виктором Фоменко — участником множества рейдов по пустыням и заядлого мототуриста. У него были мелкие, правильные черты лица, зеленые глаза и усы щеточкой. Он был чуть выше Алексея, на год старше меня, не задирал нос и вообще оказался весьма компанейским парнем.

Он забеспокоился, когда мы сказали ему, что приехали издалека, — он очень хотел быть самым дальним гостем слета, но мы сразу же успокоили Виктора, сказав, что приехали, конечно, с Байкала, но — поездом, так что ему волноваться не о чем.

К обеду мы страшно проголодались, ведь последний раз мы ели в поезде, а какая в поезде еда? Мы решили, что сможем съездить в город, пообедать, но нас просто не выпустили за ворота.

— Пешком, — сказал хмурый охранник. — Только пешком.

— Так ведь далеко!

— Ничего, прогуляетесь…

Мы пожали плечами и вернулись. Алексей решил произвести ревизию продуктов, а я пошла в столовую, посмотреть, можно ли есть то, что там дают. На втором этаже вовсю торговали пивом, напитками и едой. Я купила две порции котлет с картошкой и две бутылки «Казачьего». Уворачиваясь от обнаглевших мотоциклистов, дошла до палатки и отдала горячие котлеты Алексею. Мы ели, стоя прямо возле мотоциклов, а мимо нас туда-сюда сновали байкеры.

Я заметила появление еще одной девушки на мотоцикле — рыжеволосой, стройной Марьяны, она не отходила от ижевских ребят, которые встали за магнитогорцами. У неё был перламутрово-зеленый «Иж», переделанный, наверное, где-то на заводе — там из двухтактника сделали чоппер. Все было сделано по правилам: и вилка, и сиденье, и бак, мотоцикл был маленький, очень женский и, несомненно, очень красивый. И у меня, и у Алексея, и даже у Виктора возникал только один вопрос — а почему, собственно, «Иж»? Взяла бы уж лучше двигатель от какого-нибудь «японца», раз деньги есть… Остро торчащие подножки, которые тоже были вынесены вперед, сразу же дали о себе знать. Возвращаясь откуда-то, она слишком сильно положила мотоцикл в повороте, подножка воткнулась в землю, и Марьяна упала. Алексей по-джентельменски помог ей поднять мотоцикл, и она покатила его к палатке.

— А если бы на асфальте? — спросил он, скорее себя, чем её, — что тогда?

Пока ели, осмотрели мотоцикл Виктора, оценили по достоинству стартер, керамические цилиндры, привод на коляску, рычажную вилку, вольтметр, датчик температуры масла, магнитолу, которую Виктор тут же продемонстрировал. Алексей лишь тоскливо вздыхал, вспоминая, что у него в гараже тоже стоит «Урал» с коляской, что он отказался на нем ездить, после того, как отец врезался на мотоцикле в ограждение где-то на улице и помял коляску, — обиделся. Потом на мотоцикле ездил Толик. Он в рекордно короткий срок замучил его и бросил «подыхать» в гараже. Теперь Алексей думал о том, какой это замечательный аппарат, и что из него можно сделать.

— Вить, — спросила я. — Ты в мотик вбухал столько денег, «японца» можно купить.

Почему не сменишь мотоцикл?

— Знаешь, — Виктор посмотрел, чуть прищурившись, вдаль. — Я чуть было не купил один раз «Хонду», всего-то за полторы тысячи баков предлагали, а потом подумал, подумал… Я — русский мужик, и буду ездить на русском мотоцикле! Что мне какой-то «японец»? Вот этот «Урал», скажу я вам, — вещь!

Яркое солнце опалило желтую сухую траву, после обеда стало нестерпимо жарко, все начали раздеваться. Наш «понтовый», как его назвал Алексей, сосед в одежде с бахромой, был вынужден скинуть свой коричневый костюм, и остался в футболке и шортах.

Вся территория турбазы вскоре была покрыта разноцветными пятнами палаток.

Приехали машины с водой, и байкеры тут же выстроились в очередь с котелками и канистрами, потом привезли дрова, и у каждой палатки вскоре курился костерок… У костерков хозяйничали жены и подруги — полненькие и худенькие, длинноволосые и стриженые, постарше и помоложе. Одни были по-прежнему затянуты в жаркие кожаные брюки, другие разделись почти донага. По дорожке шли две замечательные толстушки.

В банданах, в трусиках, но без бюстгальтеров и в прозрачных хламидках. Раздутые телеса демонстративно колыхались при каждом шаге. Алексей проводил их удивленным взглядом.

Несколько тяжеловозов привезли разобранную сцену, и рабочие тут же стали собирать её каркас. К вечеру прибыли два КАМАЗа с группой каскадеров, которые стали неторопливо разбирать оборудование для трюков.

Мы в азарте носились от мотоцикла к мотоциклу. Здесь было все: от замученного «Восхода», до «Харли Дэвидсона Спотстера», от раритетного «БМВ» тысяча девятьсот сорок второго года, на котором ездил парень в военной форме и немецкой каске, до совершенно непонятного нам гибрида старого «Харли» с «Ижом»: двигатель был от «Харли», а ходовая и коробка передач — от «Ижа», бак этого странного мотоцикла был попросту расписан масляными красками в стиле Дали и напоминал полотно картины.

Многие привозили свои аппараты на автомобилях, на наших глаза ребята из Ижевска быстренько собрали из деталей мотоцикл. Большинство переделок было для нас из области фантастики — удлиненные вилки, ажурные колеса, тонкие, гнутые рамы безупречных линий, громадные баки на сорок литров, хромированные дудки от двадцать первой «Волги» — это был праздник! Все, о чем мы когда-либо слышали или читали, все было здесь, на все можно было посмотреть, а на некоторых экспонатах даже посидеть или поездить!

У нас было ощущение, что мы приехали… Домой. Никто не лез к нашему мотоциклу, никто не кричал, брызжа слюной: «Щас я на нем посижу! Не, щас точно сяду. Слушай, продай, а? Ну, продай? Ну, тогда хоть дай покататься! Ну, тебе че, западло?

Западло, да?»

Когда мы сидели у палатки, к нам подходили изрядно накачанные пивом пузатые сорокалетние татуированные мужики или тощие, полуголые самопальщики, которым одеждой служили рисунки по телу. Они знакомились с нами, рассматривали Щенка спокойно, с достоинством расспрашивали нас об Ангарске, о Байкале, о клубной жизни.

Постепенно из груды деталей в центре стадиона вырастала сцена, все пространство, покуда хватало глаз, оказалось заполненным незнакомым народом. Прямо напротив нас, за кустами остановился целый табор ребят из Екатеринбурга, они приехали на «японцах». Многие оппозитчики посматривали на них искоса, мол, чего приехали?

Здесь наша вотчина! Но те, немало не смущались и, раскинув палатки, веселились от души. У девушки, палатка которой стояла напротив нашей, оказалось два ручных хорька. Эти трогательные животные вызывали всеобщий интерес. Она привязала их к маленькому колышку и два «живых носка», как прозвал их Алексей, все время шевелились, ни минуты не оставаясь в покое. Их черные блестящие носы принюхивались, а внимательные глазки смотрели на всех с удивлением и любопытством.

Ближе к вечеру турбаза стала напоминать броуновское движение молекул: десятки разгоряченных пивом байкеров безо всякого смысла катались между палатками, запах гари стлался по траве, в воздухе стояла пыль. Правда, вопреки всем законам физики байкеры почему-то не сталкивались, зато все время падали. Наши палатки стояли рядом с поворотом, и нам было прекрасно видно, как подвыпившие, синие от татуировок мотоциклисты не вписывались в поворот. Каждое падение сопровождалось неодобрительным гулом, и пристыженные байкеры, кое-как подняв свои аппараты, укатывали их подальше. Некоторые очень долго не могли поднять мотоциклы по очень просто причине: сложно что-то поднимать, если сам еле на ногах стоишь! Зато где еще можно было похвастаться, что даже в туалет ездишь на мотоцикле!

Мне хорошо запомнился красивый цыганистый парень с глазами, как у газели, на светло-голубом «Урале». Он был сильно пьян. Так пьян, что стоять не мог. Но он садился на мотоцикл и крутил его вокруг ноги, он ездил ласточкой, трюкачил, и даже пытался ездить задом наперед.

— Пиво, девки, рок-н-рол! — кричал его друг, а он поправлял его:

— Не-е-ет! Нет! Пиво, байки, рок-н-рол! Вот так!

Увидев, что мы на него смотрим, он широко улыбнулся и выкрикнул, подняв вверх кулак:

— Ирбит крут!

— Ирбит крут! — подхватил его друг. — Ирбит крут!..

К нашей палатке подошел крепенький усатый мужчина в черной бандане. В нем все обличало настоящего байкера: татуировки, кожаная жилетка, на лацкане которой клепками было выложено слово «БАД», кожаные штаны, казаки, кожаные и металлические браслеты, на шее висели цепочки. Он не снимал обрезанных перчаток, пальцы были унизаны кольцами и перстнями.

— Лёха! — баском представился он, — Лёха Бад! Президент клуба «С ветром на спицах», город Очер.

Узнав, что мы с Байкала, он повел нас смотреть свой мотоцикл, познакомил с женой — миловидной светловолосой женщиной, которая кашеварила в лагере клуба. Её не коснулось мотосумасшествие, она была одета просто: в светлую кофточку, голубенькие джинсы и светленький платок, который был повязан на голове. Она улыбалась, чуть растерянно глядя на нас.

— Это Лена! — представил Лёха свою супругу и добавил. — Она у меня психолог. Она говорит, что мы тут все — с огромным снарядом в голове! — чувствовалось, что ему ужасно нравиться быть таким.

Кругом стояли изрядно потрепанные двухтактники: «Ижи» и «Восходы», По-видимому, клуб объединял молодежь. Бад своим недреманным оком следил, чтобы пацаны не слишком напивались и не слишком бузили:

— Тебя куда понесло! — рявкнул он вдруг на длинноного пьяного паренька в одних джинсах, который разворачивался на своем «Иже» возле костра. — Поставь мотоцикл на место, тебе еще домой на нем ехать! Поставь! Хочешь пить пиво — пей, ходи, общайся с людьми, смотри на мотоциклы! Ездить будешь завтра на соревнованиях…

Паренек пуговками-глазками посмотрел на Бада, долго не мог понять, что именно тот говорит, но потом, видимо, что-то сообразил, и, отталкиваясь ногами, стал ставить мотоцикл на место. Я удивилась такой заботе и подумала, что у нас такого не видела.

Потом к нам подошел какой-то длинноволосый парень. Он спросил, нельзя ли переночевать у нас в палатке, потому что у него палатки нет, а его друзья приедут только завтра. Виктор странно покосился на него и посоветовал идти на веранду, туда уже таскали сено со стожков, стоящих на далеких полянах за кустами, какие-то неформалы. Парень подумал и решил, что в этом есть смысл. После того, как он ушел, Виктор глянул на нас:

— Я, конечно, не знаю, как вы, ребята, но я не в состоянии пустить к себе в палатку незнакомого человека! Я же турист, а не байкер!

Мы были с ним солидарны.

Вечером я пошла в столовую купить еще пива и обнаружила, что на веранде возле перил девушки устроили стриптиз. Стриптиз был не спонтанным, а организованным, — две худенькие девчонки трясли попками и извивались, уж как могли, а толпа пьяных юнцов с восторгом дикарей визжала и улюлюкала внизу, умоляя девочек скинуть купальники. За порядком следил круглоголовый мясистый охранник. Он стоял на ступеньках и с зоркостью коршуна следил, как бы не обидели его подопечных. Чтобы девушки разделись, нужно было заплатить, но большинство тех, кто стоял внизу, были неплатежеспособными. Ну, не было у них денег! Ну, что вы хотите от уралистов! Поскольку денег не было, девочки попками трясли, а купальнички скидывать не спешили. Я купила пиво и вернулась к костру. Радостные вопли было слышно даже отсюда. Я сообщила парням об увиденном, но это не произвело на них никакого впечатления, — они были увлечены разговором о мотоциклах, — настоящие мотоциклисты, что вы хотите?

К ночи на лагерь налетела гроза, она загнала нас в палатку, и мы решили, что праздник закончился до утра, но не тут-то было, — ни молнии, ни громовые раскаты не могли успокоить взвинченную толпу. К нашему удивлению, на поляне, разогретой парами спиртного и испарениями бензина, холоднее не стало, — на нас обрушился кратковременный теплый ливень. Таких ливней не бывает в Прибайкалье, этот просто смочил траву, прибил пыль и доставил немало удовольствия горячим, потным телам пьяненьких байкеров — не надо было лишний раз споласкиваться в застоявшейся воде речки. Дождь быстро отшуршал по листве деревьев и снова на поляне стал слышен только оглушающий, монотонный рев десятков двигателей. Поднимающийся от земли пар смешивался с дымом, идущим из глушителей. Мы еще немного посидели на пороге палатки, вглядываясь в отсветы костров, мелькание ослепительного света фар, в огни возле торговых ларьков и домиков, где ночевали коммерсанты, допили пиво, потом поставили свой мотоцикл так, чтобы кто-нибудь из пьяных собратьев ненароком не заехал к нам в палатку, и уснули. Нам не мешал рык движков над головой и пьяные песни тоже почему-то не мешали…

На следующий день нас разбудили мощные рулады, доносящиеся из громадных динамиков на сцене. Хорошо еще, что сцена была повернута в другую сторону. Чей-то хрипловатый басок объявил, что, мол, братья и сестры, через полчаса состоится открытие шоу, и поэтому всем лучше собрать свои тела, собраться самим и, сев на мотоциклы, подъехать к сцене. Нам пришлось в срочном порядке вытряхиваться из спальников, умываться и пить остатки холодного чаю. Ровно в двенадцать все выстроились неровными рядами возле сцены. На сцену взошел упитанный высокий мужчина в полном расцвете сил — он был, конечно же, в бандане и кожаных штанах, лицо его заросло черной бородой до самых темных очков. Он представился Полковником из Нижнего Новгорода и «задвинул» торжественную речь. Услышав его кличку, мы хмыкнули и переглянулись, решив, что в каждом городе, видимо, есть свой Полковник.

Потом состоялась перекличка городов, — мы только удивлялись, как много здесь народу, а Алексей нажал на кнопку сигнала, когда Полковник громко объявил: «Ангарск!»

Сигнал Щенка прозвучал как-то слабенько и одиноко, и мы дополнили его воплями.

А потом был парад по улицам города. Мы с Алексеем заранее договорились, что мотоцикл поведу я, а он, чтобы не мешать мне, поедет вместе с Виктором. Я была очень благодарна ему за это. Когда все вдруг рванули куда-то в сторону ворот, я решила, что сперва будет построение, а уж потом, все по сигналу поедут в город, и поэтому пропустила момент, когда колонна без всяких сигналов рванула вперед.

Пока я разворачивалась, пока пропускала кого-то слева и справа, я снова оказалась в самом хвосте. Ни Алексея, ни Виктора я уже не видела. Замешкавшись, я и не заметила, как оказалась самой последней. За мной была только машина сопровождения ГИБДД, которая мигала стробоскопами и периодически взвывала, словно голодная гиена. И тут я разозлилась. Да что они, эти мальчишки, о себе возомнили? Я врубила третью и открутила ручку газа. Я быстро и без проблем обошла одного, второго, третьего, десятого… Колонна неслась по городу, сигналя и рыча, нас было много, и это было замечательно! Меня вдруг охватила волна возбуждения. Такое приходит только тогда, когда ты понимаешь, что ты не один, что есть люди, которые разделяют с тобой это невольное сумасшествие, что рядом есть плечо товарища, который не оставит тебя в трудную минуту, что есть на свете ребята, которые называют тебя просто и коротко: сестра! Я летела вместе со всеми, разворачивалась, сигналила и кричала что-то хорошее этому городу, этой дороге, этим тополям и даже этому дождю, который вдруг хлынул сверху и охладил мне лицо и плечи, и грудь…

Казалось бы, это возбуждение, это волшебное электричество, которым были заряжены в эту секунду мы все, должно было как-то разбудить город, и жители должны были высыпать на улицы, что-то крича и приветствуя нас, своих гостей…

Но на улицах было по-прежнему тихо и безлюдно, гаишники — суровы и неулыбчивы.

Лица одиноких прохожих выражали какое-то застывшее недоумение, нас провожали озадаченными взглядами, словно нас здесь и не ждали, словно нам и не рады. Мы возвращались назад, немного притихшие, немного промокшие, но все равно, обрадованные неизвестно чем. За последним из мотоциклистов с грохотом захлопнулись железные ворота, чтобы до конца шоу уже не выпустить в город ни одного байкера. Я остановила мотоцикл у палатки и посмотрела назад. М-да, мы все же были в зоне. В зоне, где царила полная свобода. На бэйджике крупного немолодого мужчина было написано: «Начальник лагеря». Что ж, зона, так зона.

Любимый город, по всей видимости, мог спать спокойно…

— Люблю я ездить колонной! — восхищенно воскликнул Виктор. — Это просто… Зер гут! — он не нашел в родном языке нужных слов и перешел на немецкий.

— Ага, дастиш фантастиш, — усмехнулся Алексей, что следовало понимать, как «даст ист фантастиш»

— Яволь! Яволь! — Виктор был вполне счастлив.

А потом, собственно говоря, и началось шоу: соревнования, танцы, конкурсы и музыка. Я то и дело теряла из виду Алексея, искала его, бегала смотреть на конкурсантов, покупала пиво, фотографировала все, что попадалось мне на глаза, давала интервью местному телевидению, Алексей в свою очередь, участвовал в соревнованиях, снова бегал от мотоцикла к мотоциклу, с кем-то разговаривал, обменивался адресами. Он с сочувствием смотрел на колясочников, никто из них так и не сумел толком поездить с задранной коляской, местных, которые могли бы утереть всем гостям нос, на соревнования не пускали. Алексей фыркал, глядя на юнцов-неудачников, и думал о том, что он бы точно не посрамил родное Прибайкалье.

Потом он носился как угорелый, покупал себе фирменную футболку завода с надписью «Хватит притворяться травоядным!» и с серым волком на мотоцикле, какие-то хромированные прибамбасины на крылья, и еще кучу всякой блестящей чепухи.

Какой-то юнец все время проходил мимо нас, когда мы сидели у костра, но потом вдруг осмелился и подошел.

— У вас ненароком нет сухариков для клапана? — стесняясь, спросил он. — Я разбирал клапана, уронил в траву, и все — как в воду канули. У кого не спрошу — ни у кого нет.

— Нет, — сказала я, но, когда он понуро отошел, вопросительно посмотрела на Алексея.

Сухарики у нас были. Аккуратно завернутые в газетку, уложенные в коробочку из-под фотокассеты, они съездили с нами до Новосибирска, побывали на Ильчире и приехали теперь сюда. Может быть, настала пора расстаться с ними? В конце концов, до Тюмени не так уж и далеко… Алексей кивнул и позвал парня назад.

— Вот, возьми… Нет, денег не надо.

Тот обрадовано схватил коробочку. Он смотрел на нас, как на спасителей.

— Ты даже не представляешь, как я рад! — ошалело говорил он. — Спасибо! Ну, спасибо! — и он убежал, чтобы вскоре снова появиться. Он принес пиво в знак благодарности.

— Не волнуйтесь, теперь вас точно клапана не подведут, — сказал Виктор. — Так всегда бывает — если отдал запчасть другому, то у тебя ничего не сломается.

А потом были конкурсы «Крутой передел», где жюри оценивало самые красивые мотоциклы, и на который отважная Гайка выставила своего «крокодила», конкурсы кто быстрее выпьет бутылку пива, у кого самый большой живот и самая крутая татуировка, и еще было много, много, много всего. А потом я устала и пошла к костру…

У костра сидел Виктор, он был не один, рядом с ним сидел какой-то светловолосый, не старый, но успевший огрузнеть мужчина с откормленным лицом чиновника.

— Алина, это Юрий Александрович, редактор журнала «Мотор», я тут показывал ему твои публикации, которые ты мне вчера дала, вот, он хотел с тобой поговорить…

Мужчина обернулся ко мне и расплылся в сладкой улыбке.

— Здравствуйте, Алина! Это ваш мотоцикл? Пишите вы неплохо, я тут Виктора послушал, знаю, что вы ездите вдвоем с мужем, быть может, напишите нам про свои поездки? Я очень, очень заинтересован…

Эту заинтересованность выражало все его тело, он потянулся ко мне, галантно взял за руку, зачем-то посмотрел на ладонь, а потом несколько раз погладил тыльную часть руки.

Я обалдела от такой наглости, но нахамить не успела. Положение спас Алексей, он, словно бесплотный дух, возник за спиной главного редактора и безмолвно, но с возмущением воззрился на него пламенеющим взором. Редактор стушевался и отпустил мою руку.

— Я сейчас пришлю фотографа, — сказал он мне и посмотрел на Щенка. — Ну, особых переделок тут, конечно, нет, но все равно, пусть вас сфотографируют… Вот моя визитка, свяжетесь со мной, — он вручил мне визитку, тяжеловато поднялся и ушел.

— Это что за мухомор? — агрессивно спросил Алексей.

— Редактор… — промямлила я, — редактор твоего любимого «Мотора»…

— Правда? — вдруг воодушевленно спросил Алексей.

Я отвела глаза. Видно, не одна я дура…

Скоро, впрочем, в самом деле, появился молодой человек, нагруженный фотоаппаратурой, и сфотографировал меня с бутылкой пива у мотоцикла. Нашел, с чем фотографировать женщину!

А потом мы забыли об этом происшествии и побежали смотреть программу дальше, потому что после всех конкурсов должно было начаться шоу каскадеров. А это было гораздо интереснее скучных постаревших мужиков, пусть они даже и были главными редакторами.

Нас немало позабавило, что местных жителей пускали сюда исключительно по билетам, которые стоили то ли сотню, то ли полторы. Если учесть, что средняя зарплата на заводе была восемьсот-девятьсот рублей, то для большинства горожан это были бешеные деньги! Тем не менее, поляна была забита до отказа. Мне понравилась сама организация праздника: заводчане позаботились и о безопасности байкеров, и о безопасности зрителей, — от мотоциклистов зрителей отделяла полоса безопасности и даже шесты, на которых висело ограждение, были высокими, такими, чтобы упавший мотоциклист не мог «наколоться» на них, как бабочка на иголку. Короткие паузы заполнялись танцами девушек-финалисток местного конкурса красоты или просто остроумными шутками Полковника. Не знаю, был ли он байкером, потому что я видела, как он катался на заводском «Волке» — он не производил впечатление бывалого мотоциклиста и тормозил враскоряку, еле удерживая тяжелый оппозит ногами, но он был умелым конферансье. Когда нам надоело шоу, мы сорвались купаться в реке — народу в теплой воде было немного, и мы с Алексеем вдосталь наплавались и нанырялись. А когда вернулись к сцене, то обнаружили, что каскадеры уже закончили, а на сцене появилась группа «Чайф», со своим бессменным солистом Шахриным…

Дух свободы, праздника, единства, витающий над турбазой вторые сутки, в этот момент был силен, как никогда. Электрическая, молодая, бесовская, но, тем не менее, положительная энергия захлестнула в этот момент всех — и гостей, и участников, и горожан. Мы все были — словно один человек, мы стояли плечом к плечу и, чуть раскачиваясь, подпевали:

А потом были:

И еще:

И уже совсем под конец:

…А потом, уже в темноте, на сцену вышли другие музыканты, но это уже было неважно, потому что пришла пора неспешных разговоров, бесед под настоечку «Красный Франкенштейн», которая оказалась в загашнике у Виктора, пора байкерских и просто туристических баек.

«Средняя Азия, год одна тысяча девятьсот лохматый… Темно уже, едем, везде аулы, арыки, остановиться негде… Смотрим — вроде рощица саксауловая. Ставим палатки.

Утром просыпаемся… Тамошние аксакалы посадили возле сельсовета три дерева, возле этих деревьев мы и стоим. Аксакалы сидят рядом и терпеливо ждут, когда мы проснемся… …Пустыня, воды нет, подъезжаем к колодцу, зачерпываем воду… В котелке дохлый суслик. Что делать? До ближайшего колодца триста километров… Суслика выкидываем, воду обеззараживаем и кипятим. Пьем, куда деваться?»

На свет нашего костерка из темноты пришел некто волосатый и юный. Он был настолько пьян, что не видел, кто у костра. Он сел рядом и смотрел на нас счастливыми глазами, а потом просто ткнулся в землю, упав вперед. Виктор сходил, нашел владельцев тела, и они забрали бесчувственного товарища к своему костру.

Из темноты неслась какофония, мелькали какие-то тени, кто-то визжал, кто-то пел, кто-то бесконечно ездил в темноте. Виктор махнул рукой.

— Не обращайте внимания. Сколько я бывал на мотошоу, всегда такое вот примерно сопровождение.

А потом стало совсем темно, и мы пошли спать… …Все хорошее заканчивается быстро. В воздухе витала грусть. Она проникала в сонные палатки, смешивалась в воздухе с горьковатым дымом костров, и даже мотоциклы сегодня заводились как будто неохотнее. Сегодня было закрытие.

Победителям вручали призы, все дружно горланили, поздравляя друзей и подруг, но меня уже гложила тоска расставания и ничего с этим нельзя было поделать… Нужно было уезжать.

Узнав, что мы уезжаем сегодня, чтобы переночевать перед Тюменью и с утра загрузить мотоцикл в контейнер, Виктор тоже как-то закручинился, запечалился да и ушел куда-то в сторону, и мы не видели его до самого нашего отъезда. Алексей обиделся.

— Ну что он так? Хоть бы попрощался по-человечески…

Я не стала ничего говорить, но мне кажется, я поняла Виктора.

Весь день мы ехали до Тюмени, — у нас ломался мотоцикл, который не хотел уезжать из родных мест, в шлем Алексею залетела оса и ужалила его, поесть было негде, а искупаться — некогда. Мы остановились в сосновом бору, который выглядел раем, пока мы не поставили палатку. За это время кровопийцы со всего леса успели слететься на ужин. Нас просто заперло в палатке их страшное гудение. Никогда я еще не слышала, чтобы комары с таким зловещим воем ломились в палатку! Поздним вечером над нами разразилась еще одна гроза. Мы надеялись, что после неё жара спадет, но, оказалось, зря…

А ночью я услышала странные звуки, от которых подскочила на месте и больше уже не уснула: было полное ощущение, что кто-то сидел-сидел на сосне, уснул, да и свалился с неё, во всяком случае, мое горячечное воображение рисовало мне именно это, да что там, я явственно слышала шум упавшего тела! Я прислушалась, но было тихо, я постаралась снова уснуть, но в тот самый момент, когда мои веки стали смежаться, звук повторился, но уже в другой стороне леса. Я не выдержала и разбудила Алексея.

— Дай мне нож!

— На фига? — сонно спросил он.

— Ну, дай!

Он пошарил в темноте и достал нож.

Бух! — раздалось в отдалении. Алексей замер.

— Что это?

— Я не знаю, — сказала я, постукивая зубами.

Алексей с ножом молча вылез наружу, запустив при этом в палатку тучку летающих вурдалаков, посветил фонариком туда-сюда и вернулся.

— Да нету там ничего, — сказал он.

Бух! — прозвучало снаружи, «подтверждая» его слова. Он снова прислушался. Было тихо. Мы не шевелились довольно долго, но снаружи не было слышно ни звука.

Наконец, Алексей лег и начал шуршать спальником, устраиваясь поудобнее. Бух! — прозвучало совсем рядом. Я подпрыгнула.

— Леша! Леш… Ну все же дай мне нож, а? Мне страшно…

— Да на, только себя не зарежь!..

Он вскоре уснул, а я весь остаток ночи судорожно сжимала в руке нож, и то и дело вылазила наружу с фонариком. Но снаружи, кроме плотного облака комаров, никого не было…

Когда утром мы встали злые и не выспавшиеся (Алексей, конечно же, винил в этом меня), с опухшими от комариных укусов лицами, и стали собираться, Алексей отошел в сторонку по нужде, и вдруг захохотал, стоя за сосенкой.

— Ты знаешь, что это было? — спросил он, вернувшись и утирая слезы, которые от смеха лились по лицу, — Ветки! Сосновые ветки намочило дождем! Они отламывались и падали! Смотри, весь лес завален!

Я сконфузилась. В самом деле, первый враг туриста — страх. Именно из-за него можно наделать массу глупостей…

А потом мы вернулись домой, и все было как бы в обратном порядке, вот только отправить контейнер из Тюмени в Ангарск было в четыре раза дороже, чем послать его в Тюмень из Иркутска! Удивительные у нас в России расценки.

После этой поездки Алексей долго ходил счастливым.

— Знаешь, — сказал он мне как-то, — У меня такое состояние необычное… Я бы вот так ездил бы и ездил и новых людей встречал и места новые видел… И ничего мне больше в жизни не надо!..

Всё сами (2000 год, осень)

Собственно говоря, именно в этот момент и нужно было решать, кто мы — туристы или байкеры, но мы катились на волне какого-то ликования, и совсем об этом не думали. Мы почти не пили пиво, никогда, подобно брутальным собратьям не ездили от бара к бару, и уже потеряли интерес к переделкам, раз и навсегда уяснив — чтобы путешествовать, нужно, чтобы твой мотоцикл был стандартным — любые переделки в дороге мешают. Означало ли это, что мы не были байкерами? Ведь мы до фанатизма любили чопперы и знали одно — Бог ездит на чоппере! Точка. Все остальные мотоциклы мы не воспринимали всерьез. Значит, мы были байкерами? Но нам все больше и больше не нравилось бывать в компаниях, где велись одни и те же нескончаемые разговоры, причем, как правило, говорили те, кто меньше всего делал и ездил, не нравилось кому-то подчиняться и даже ездить в Иркутск на Шпиль Алексею тоже расхотелось, зато нам все больше и больше нравилось ездить в горы — о поездке на Ильчир мы долго вспоминали с восторгом, нравилось ездить в дальнобой по асфальту, а еще мы хотели проехать несколько очень трудных маршрутов: сходить вокруг Байкала, я вспомнила об этой мечте после Ильчира, и освоить Окинское плато. Значит, мы были туристами? Мы запутались. И проблему надо было решать тогда. Надо было. Но мы её не решили. А когда нам снова позвонил Князев и спросил, а не хотим ли мы зарегистрировать свой мотоклуб, Алексей загорелся этим, хотя у меня это предложение вызвало кучу сомнений. Ну, ладно, допустим, Князеву, как предпринимателю, будет удобнее с нами работать, налоговые льготы и все такое прочее, ну а нам-то от этого что будет, кроме головной боли?

Я пыталась объяснить это Алексею, но он меня не слушал. Он просто заболел этим.

Наверное, вирус байкерства все же не была еще окончательно убит и во мне, потому что я согласилась ему помочь.

— Давайте, сделаем закрытие сезона, — предложил Князев. — Я понимаю, Белецкий проводит закрытие на Байкале, там собираются ребята из Слюдянки, Улан-Удэ…

Иркутяне проводят закрытие в Иркутске, но ведь десятки пацанов не могут себе позволить так далеко ездить. Давайте сделаем закрытие в Ангарске! Я дам хорошие призы, помогу, чем могу…

Мы с Алексеем подумали и решили, что в одиночку мы это дело не вытянем. Чтобы провести хоть какие-то соревнования и конкурсы, нужна команда, а не два ненормальных мотоциклиста и дилер завода… А значит, надо было подтягивать Радика.

К этому времени Радик вдрызг разругался с Белецким, однако идею сесть на мотоцикл он не оставил, наоборот, купил металлический гараж в кооперативе «Автомото», а вместе с гаражом приобрел еще один «Урал», на котором учил ездить свою белокурую Марго. В подвале у него по-прежнему собирались ребята, но уже совсем другие пацаны, которые накупили стареньких «Ижей» и «Уралов» и потихоньку возились с покупками, надеясь привести технику с состояние «сел и поехал».

Радик внимательно выслушал нас и долго думал, прежде чем дать ответ, а потом согласился. Наверное, его привлекла возможность поработать с пацанами. Надо сказать, что Радик при всей своей бандиткой внешности был человеком незлым. Я слышала, что где-то в спортивном клубе он вел секцию боевых искусств для мальчишек. Ему просто хотелось воспитывать пацанов, — свои дети подрастали, и клуб мог дать ему такую возможность. А еще он страстно любил отдыхать — и, что самое главное, умел это делать продуманно, вкусно и красиво. Ну а потом — ведь нужно же было ему и Марго носить где-то свои шикарные кожаные наряды? Мне казалось, что у него была еще одна мысль — он решил, что на клубе каким-то образом можно заработать: открыть сервис, мотошколу, заняться каким-нибудь бизнесом. Я к этому относилась скептически, поскольку понимала — все это требует денег. А денег у нас не было…

Радик оказался прекрасным организатором, и все было продумано до мелочей, — мы нашли в десяти километрах от города, возле старой безлюдной турбазы большую выкошенную поляну. На ней можно было даже ралли проводить, не то что соревнования. Потом составили список соревнований и конкурсов и отдали его Князеву — он должен был сказать нам, сколько призов и на какие конкурсы выставляет. Сбросились деньгами, чтобы купить недостающие призы, пиво и сосиски для шутливых конкурсов, назначили дату. Дали объявление в газеты Иркутска и Ангарска, развесили объявления в магазинах запчастей, обзвонили знакомых. За день до мероприятия приехали на поляну, с воплями завалили огромный сухой ствол дерева и разделали его на дрова, вбили в землю колышки для соревнований, сделали «ворота» для конкурса «откуси сосиску» и распределили «права и обязанности».

Радик был ведущим, — для этого дела он раздобыл огромную медную трубу, в которую было удобно кричать. Три человека должны были следить за порядком и исполняли обязанности маршрейдеров. А я стояла с секундомером.

В день открытия мы по старой доброй традиции собрались у стадиона «Ангара», и нас оказалось не так много — всего-то семь мотоциклов, чья-то «Газель», «Москвич»

Радика и «десятка» Князева. Впрочем, день выдался дождливый, и ожидать, что вдруг волшебным образом вся площадь окажется заполненной мотоциклами, было глупо.

В десять часов утра мы потихоньку тронулись в путь. На выезде из города нас тормознули гаишники, по-видимому, предупрежденные о нашем проезде. Но документы оказались у всех в порядке. У кого-то не было талона техосмотра, но это были такие мелочи, что даже инспектор решил не обращать на это внимание и ограничился предупреждением.

Алексей остался на виадуке, ждать иркутян, а мы поехали на поляну, чтобы сделать последние приготовления. Князев сразу же вытащил из багажника кучу цветных развеселых флажков и предложил их развесить. Я смотрела на них оторопело, и не знала, что ему сказать, но Радик сразу ухватился за эту идею.

— Да это классно! Смотри, как красиво будет!

Час пролетел незаметно — пока развешивали флажки, от которых поляна сразу стала походить на площадку для детского утренника, пока развешивали веревки ограждений, пока обозначали красной лентой зону старта и обустраивали стоянки, чтобы «байкеры не мотались без толку по поляне, а вели себя культурно», как сказал Радик, пока ставили столик для судьи, часы стали показывать двенадцать.

Небо было затянуто облаками, временами начинал идти дождь. Все — коротко скошеная трава, листва уже начавших желтеть березок, наши мотоциклы, куртки — все было мокрым. Мы нетерпеливо посматривали в сторону, откуда должна была появиться колонна иркутян, а их все не было и не было… Я приуныла — если никто не приедет или приедет совсем мало народу, неудобно получиться. И перед Князевым, и перед ребятами…

Ну, конечно, они приехали! Когда прошли все сроки, когда даже Князев начал впадать в уныние, когда мы уже замерзли, послышалось рычание множества мотоциклов, и на поляну выкатили иркутяне, которых вел Алексей! Следом ехали машины с телевизионщиками! Я взвизгнула и бросилась навстречу.

Здесь был Руслан на своем «Сером» и Виктор Макаров на «Бэтээре», Кирилл на «Соло», который вертел в прошлом году на Байкале ножичком, Саня Иванов, который еще в прошлом году только мечтал купить себе мотоцикл, сегодня восседал на золотисто-коричневом красавце со свечной рамой. Здесь был Николай Середкин на своей беленькой «Хонде» — интеллигентный с виду парень в очках бредил мечтой о своем клубе, здесь был некто Монстр — большой улыбчивый волосатый парень с гитарой за плечами. Я никогда не могла понять, откуда у него такая кличка. Здесь был тихий маленький Леша из Мегета — уже в годах, почти лысый, он мог бесконечно ездить, задрав коляску, и в этом трюке ему не было равных. Он появлялся только на тусовках, никто и никогда не видел его в другое время, и можно было только догадываться, чем он занимается в своем глухом, безработном Мегете. А еще приехали ребята Белецкого, сам он был в отъезде. Среди них был и Ян — не утерпел парень, не усидел дома, да и наверняка интересно ему было, что мы тут затеяли. И еще была куча незнакомого народа из Ангарска, из Тельмы, из Усолья… Многих я даже не знала, кого-то видела в первый раз, но, странное дело — меня знали все.

Сперва все шло не шатко, не валко. После обязательных приветствий и ритуальных танцев у мотоциклов — надо же посмотреть, кто на чем приехал, мы приступили к соревнованиям. Но что это были за соревнования… Одно мучение. Дело пошло веселее на дрег-рейсинге, после чего телевизионщики вдруг стали собираться. Я совсем загрустила, глядя на них, но Алексей их остановил:

— А вы куда, ребята, сейчас самое интересное будет!

И вдруг — пошло: кто попадет валенком в бутылку с пивом, кто первым откусит сосиску, кто быстрее выпьет бутылку пива, кто быстрее проедет по извилистой трассе с завязанными глазами и штурманом за спиной… Все вдруг как-то приободрились, затарахтели моторами и наконец-то развеселились. И пусть валенок летел порой совсем в другую сторону и пусть сосиску откусывали не пассажирки, а сами водители, потому что пассажирок у большинства мотоциклистов просто не было, и пускай жюри долго не могло решить, кому же из двух байкеров отдать ящик пива — тому, кто выпил бутылку быстрее, но много пролил, или тому, кто пил медленнее, зато выпил все, до донышка…

А после этого все почему-то решили вернуться к первоначальным конкурсам, и путь уже никто не стоял с секундомером в руках, все равно соревновались — кто гоняет быстрее, кто ездит медленнее, а кто ловчее юзит «змейкой». Я вымоталась так, как будто пятьсот километров проехала: мы носились по поляне, Радик, не переставая орал и командовал, Алексей поправлял колышки, я бегала с журналом и все время там что-то записывала — номера, фамилии, виды соревнований…

Самым значительным для всех был, конечно, конкурс самоделок. Хотя, выбирать было особо не из чего — золотистый «Урал» Сани, «Серый» Руслана, «Бэтээр» Виктора, мой Голубой Щенок и зеленое чудище ангарчанина Игоря — мотоцикл был оборудован масляным радиатором и еще какие-то примочки на нем были, но Игорь не мыл мотоцикл, по-видимому, со дня его приобретения, так что в счет не шел. Князев изображал из себя эксперта, надолго застывал возле каждого мотоцикла, оценивал его, долго колебался между «Серым» и «Бэтээром» и все же отдал предпочтение «Бэтээру».

А потом был заслуженный горячий обед из огромного общего котла, разговоры с журналистами, покатушки* по поляне и позирование перед объективами фото- и видеокамер…

Вручение призов вызвало не меньший интерес, чем сами соревнования — Князев чувствовал себя Дедом Морозом и раздавал наклейки, банданы, футболки, шлемы, и, главное — запчасти для «Урала» — поршневая в сборе, электроника… Мне достался хромированный обод с камерой на переднее колесо моего мотоцикла — свое я с двух сторон замяла, влетев в яму под Красноярском. Ну, а главный приз — коленвал и цилиндропоршневая группа достался Виктору Макарову, — и он сам, и его мотоцикл почему-то очень понравились Князеву. А потом все просто веселились, пили чай или пиво — на выбор, курили, болтали и гоняли без цели по траве. Солнце в этот день так и не выглянуло, но облака к вечеру поднялись повыше, и стало тепло. Князев попросил дать ему наши мотоциклы — покататься по траве. Ездил он вдалеке от нас, наверное, стеснялся, все время сосредоточенно смотрел перед собой и то и дело хмурился.

— Ну и как? — спросили мы после «теста».

— Лучше всего — «Соло» Алексея, — ответил он, — у вас, Алина, тоже ничего мотоцикл, но на первой ехать сложно, а у Виктора — тяжелый.

К вечеру народ так разошелся, что увести их с поляны мог только батальон ОМОНа.

Мы, измотанные, уехали домой, когда начало смеркаться — у костра сидели байкеры, неторопливо звенела гитара, над поляной сгущались сумерки, а магазин, где продавали пиво, был всего в километре отсюда…

Луковица (2002 год, 29 июня)

— Ты уже уходишь? — сонно спрашиваю я и вздрагиваю — сырость забирается под край спальника и холодной лапой гладит меня вдоль спины. — Еще так рано…

— Надо, — жестко говорит Алексей. — Вставай, поедим…

— Я не хочу…

— Надо! — снова твердит он, и я понимаю, что мне придется вставать, — я все равно не усну больше, если он уйдет.

А он уйдет…

— Ты не видела мои сапоги? — спрашивает Алексей и начинает рыться на моей стороне палатки в вещах.

— Не лезь, сейчас найду, — я сажусь и, не глядя, вытаскиваю его маленькие черные сапоги — они тридцать седьмого размера.

— А стельки не видела?

— Нет… Возьми мои из кроссовок.

— Не надо, так сойдет…

Я выглядываю из платки, смотрю на Алексея. За прошедшие дни он оброс мягкой светлой бородкой и похудел. Я натягиваю на себя военные штаны и понимаю, что сама похудела не меньше, — они сваливаются с меня. Я нашариваю в кармане палатки веревочку и протягиваю её в петли, все равно ремня нет, а так хоть держаться будут. Алексей раскочегаривает потухший костерок, сует с краю котелок с чаем.

Мы быстро запихиваем в рот холодные макароны. Сегодня это уже не макароны даже, а какая-то слипшаяся масса, попахивающая горелой резиной, но есть надо. Хотя бы это.

— Ладно, домовничай… — Алексей бросает мне эти теплые слова по привычке.

Домовничать здесь негде и не с чем. Он надевает поверх штанов и сапог химзащиту — она у него цельная, с калошами, и медленно, устало уходит. Я провожаю его до воды. Река грохочет, пенная вода уносится вниз — она несет с собой всякую мелочь, смытую с берегов — листья, мелкие ветки, над кипящей водой поднимается пар, из-за него все кажется нереальным — словно находишься на поверхности котла, в котором кто-то огромный готовит себе обед.

Я хватаю Алексея за рукав, потому что мне голову приходит отличная идея.

— Лёш… Послушай… Все голодные, всем жрать надо, а сил нет. Скажи Будаю, пригоните сюда одиночку — сгоняли бы на ней в Кумору, притащили бы продуктов!

Дорога, конечно, может быть плохой, но одиночку-то двое мужиков протащат! — я вдруг соображаю, что они могут решить, будто я спасаю свой мотоцикл, — и я добавляю:

— Ну, пусть не одиночку, пусть любой другой мотик, отцепим коляску, сгоняем в деревню, хоть хлеба купим!

Алексей глядит на меня с мукой. Он не привык, не может и не хочет ни с кем конфликтовать. Убеждать Будаева ему тоже не хочется. Но он вымученно кивает головой, соглашаясь.

— Ладно? — спрашиваю я.

— Хорошо, — говорит он, — так нужно было еще вчера сделать — тогда у нас уже сегодня был бы нормальный хавчик. Но ты же знаешь Будая…Я попробую.

Он уходит, а я остаюсь.

Я мою в реке котелок и миску с ложками. Руки стынут. Даже смыть мыло с рук и то — проблема: пальцы начинает крючить от холода. Я натираю посуду песком на берегу и споласкиваю её, а потом возвращаюсь и начинаю активно бездельничать: таскаю со склона хворост, не даю огню погаснуть, слежу за уровнем воды в Срамной, то и дело обхожу свои владения и прислушиваюсь, старясь различить за ревом реки какие-нибудь посторонние звуки. Например, рык медведя или шум двигателя. Но слышу только одно — странный, навязчивый звук, который пробивается сквозь шум реки, сквозь шелест дождя. Этот звук похож на нудное, заунывное дребезжание языческого камуса: а-ндынь, н-ндынь…н-ндынь-нь-нь…н-ндынь-нь-нь… — он то усиливается, то затихает, но не исчезает совершенно, он слышен везде — и на берегу реки, на склоне, возле кустов, за кустами, у костра. Я лезу в палатку и натягиваю на голову воротник куртки — не помогает, не помогает ничего.

Да что это за наваждение такое? Никуда от него не деться. Я выбираюсь из палатки, снова и снова обхожу бурхан, стараясь найти источник звука. Может быть, это шумит река? Я прислушиваюсь к шуму воды, но ничего похожего на этот сумасводящий звук не нахожу. Мне начинает казаться, что это все-таки вода, она попадает в забитую каменюками «бетономешалку», там шум воды резонирует, отражается от стенок — вот и получается тоскливое гудение. Я пытаюсь подойти по берегу поближе к «бетономешалке», но это не получается — здесь обрыв, и вода под обрывом глубокая, но и отсюда, с десяти метров, я слышу, что вроде бы никакого особого шума от «бетономешалки» не исходит — слышен только рокот реки.

Тогда что это? Что? Я не знаю, я смотрю кругом и понимаю — от звуков камуса никуда не деться, надо терпеть. Надо…

«А-ндынь, н-ндынь…н-ндынь-нь-нь…н-ндынь-нь-нь…» — можно придумать еще одну легенду: альпинисты рассказывают страшилку про черного альпиниста, спелеологи — про ледяного собрата, а я придумаю историю про безумного шамана-оборотня — он рыкает на мототуристов медведем, а если испугать не удается, усыпляет их бдительность камусом, а потом их находят в лесу, одичавших и лишившихся разума…

Мне, кажется, светит именно такая перспектива, особенно, если я просижу тут до вечера. Надо чем-то заняться…

Я кипячу на костре воду, умываюсь, потом пытаюсь получше обустроить палаточный быт, раскладываю вещи… У нас очень много грязных вещей, есть сырые футболки в пакетах. Что-то я развешиваю в палатке, что-то пытаюсь посушить у костра..

В вещмешке я нахожу половину луковицы, которая осталась после вчерашнего ужина, я разворачиваю полиэтиленовый пакетик, и в нос бьет насыщенный, яркий запах свежего лука, — у меня сводит скулы от этого чудесного запаха и рот наполняется слюной. Я раздумываю весьма недолго, я не могу с собой совладать, это же издевательство, сунуть мне под нос эту пахучую, прозрачно-белую, хрустящую под пальцами половинку луковицы! Я воровато оглядываюсь и вцепляюсь в неё зубами.

Ничего вкуснее я в жизни не ела! Никогда! Ничего! О вы, глупые французские гурманы, платящие за какие-то мерзкие трюфели целые состояния! Вас просто надо лишить соли и специй и отправить на двадцать дней в северную тайгу, и вам самая обычная луковица будет дороже родового имения!

Луковица подмороженная и от этого необычайно сладкая и сочная, я проглатываю первый кусок, а потом начинаю откусывать понемножку и похрустывать тонкими листиками. Я её нюхаю — какой запах!

Преступление не остается незамеченным — с луковицей во рту меня застает Алексей.

— Ах ты, хомячок! — слышу я окрик, и вздрагиваю. Фу ты, напугал!

— Хочешь? Со вчера осталась, а я и забыла…

Он с сомнением смотрит на луковицу, потом отрицательно мотает головой.

— Не надо! Ешь…

— Вы уже близко?

Алексей странно кивает и невозможно понять, далеко или близко мотоциклы.

— Я переоденусь, промок. Есть там что-нибудь сухое? Дай.

— А что насчет мотоцикла?

Кажется, он скрипит зубами в ответ.

— Сперва вроде бы Будай согласился, а потом видать, перетерли с Мецкевичем, он уперся — и ни в какую! Он думает, что таким образом ты хочешь свой мотоцикл вытащить…

— Так пусть свой сюда вытащит, мне все равно, отцепим коляску, съездим в Кумору…

Ну, пусть хоть Олега отправит в Кумору, жрать-то что будут? — скорее всего, у нас еще остался килограмм риса и банка тушенки, но, наверное, это все. — А если бензин закончится? Мы хоть канистру бензина сюда привезли бы…

В этом моем предложении есть смысл — продукты еще можно притащить на себе, канистры с бензином на себе не попрешь — мы не в той физической форме, чтобы канистры таскать.

— Я думаю, он решил так, — Алексей тяжело вздыхает, он уже окончательно измотан и не хочет тратить силы на разговор, — или все мотоциклы вытащим, или пусть все пропадают…

— А если оставить понты и подумать? Пусть хоть Женькин мотик вытащат, чего парню-то страдать!

— А-а… — Алексей раздраженно машет рукой, и ругается. Он очень много ругается в этом походе. Впрочем, и я от него в этом деле не отстаю.

Я шарю в «Манараге», достаю сухие джинсы, вытаскиваю свое трико.

— Вот, — я почти насильно заставляю надеть Алексея теплое трико, он отказывается, уверяя мне, что ему не холодно, но руки у него холодные и ноги — тоже. Пока он переодевается, я пытаюсь растереть ему ступни, отдаю свои теплые носки и резиновые сапоги — в его черных сапогах вода, да и стельки он так и не нашел. Я вообще не понимаю, как можно ходить без стелек — там же пустая подошва с перегородками. Но он отказывается от моих сапог и одевает кроссовки, мотивируя это тем, что все равно сверху химзащита.

— Мы уже скоро, — говорит он и снова уходит.

Я снова сижу на пороге палатки: сама внутри — снаружи только ноги и голова, смотрю на снующих в траве пищух, слушаю их свист и снова слышу жутковатый вой шаманского камуса. Я затыкаю уши пальцами, но звук — сильнее. Он — в голове, кажется, в самом мозгу что-то звенит, гудит и никак не хочет затихнуть. Видно, здорово я разозлила своим присутствием хозяина бурхана. А может, злой дух давно не видел женщин?

— Н-н-ы-у-у-у…Н-н-ы-у-у-у… Н-н-ы-у-у-у…Н-н-ы-ы-ы…

Я сморю вверх, на гору — её сверху съела туча, обкусала высокие пихты и даже кусты умудрилась кое-где обглодать: их нет — только серенький, почти бесцветный туман на месте верхушек. Странное это место — словно проклятое, только вот кто и когда его проклял? Тут уж поневоле начнешь верить в местных злых духов. Теперь мне, например, кажется, что звук идет сверху, с горы. А еще мне все время кажется, что за мной кто-то наблюдает…Я даже знаю, где он, этот кто-то, спрятался. Вон там, на склоне, за пригорком, где стоит сухая лиственница. Держу пари, он там…

Я долго смотрю в это место, очень долго, а потом я слышу рев — он совершенно точно идет сверху. Звук раздается высоко над рекой, отражается в ущелье, гасится о поверхность бурлящей воды, и теперь я уже вообще ни в чем не уверена — быть может, это рев реактивного лайнера, который летит где-то на высоте десяти тысяч метров над тайгой? Хотя какие здесь самолеты? Если только из Иркутска на Якутию борт идет… Да и то — вряд ли… Звук слишком короткий — он быстро гаснет, и я уже даже не верю, что его слышала, зато снова раздается нервное гундение камуса…

Может, это комары? Нет, их здесь немного. Чертовщина, да и только!

Я иду смотреть на реку — вода опять заметно прибыла, река вспенилась, и вода в ней теперь совсем мутная…

И вдруг — о радость! — я вижу неясный желтенький свет фары. Я не знаю, зачем её включили, разве что из озорства, но это — совершенно точно — мотоцикл! Чей только? Я почти ничего не вижу — серо-зеленые дождевики сливаются с водой, с листвой, к с камнями. Наконец-то! Я верю, что осталось немного, совсем чуть-чуть и первый мотоцикл, неважно чей, главное — первый, выйдет на прибрежный песок Срамной…

Это надо видеть. Я быстро осматриваю окрест. Куда можно залезть, чтобы было видно? Мой взгляд падает на камень бурхана. Точно! Я поднимаюсь на камень, отсюда хорошо видно, что мотоцикл синий — либо Будаевский, либо Мецкевича, а, может, это мотоцикл Кравчука с его съеденной «собачкой»? Я вытягиваю шею, чтобы лучше видеть, я сама вся тянусь вверх и вперед, мне надо видеть, я хочу все видеть, ну почему я почти ничего не вижу!

Мои ноги разом соскальзывают с камня, и я лечу назад… Ни о чем не успеваю я подумать за время полета, хотя, как кажется моему несчастному встряхнутому мозгу, времени предостаточно. Сзади меня гладкий песок, утоптанный десятками ног и колес, и только один-единственный гладкий камень торчит из песка, словно шило.

Он попадает мне точно на поясницу, и я начинаю кататься от боли по мокрому песку.

Я не могу даже вдоха сделать, так больно. Я не кричу — зачем кричать, все равно рядом никого нет… Черный камень нагло торчит из земли и, кажется, даже смотрит на меня. Я съеживаюсь на холодной земле, поджав ноги и руки, боль не уходит, она просто растекается по телу, и спине становится горячо. Я с трудом, помогая себе руками, встаю. Из глаз текут слезы. Да что же это такое? Да сколько же можно? Я пытаюсь сделать несколько шагов, по пояснице разливается огонь. Я стискиваю зубы — ничего, терпеть можно. Уже все до кучи, и все — мне. Да уж лучше мне, ведь это я во всем виновата… Во всем, во всем…

Я вздрагиваю — из кустов показывается Юрка Будаев, он сосредоточенно смотрит на меня, в руке у него рюкзак.

— Ну что, скоро? — спрашиваю я его, но он отрицательно качает головой и смотрит мимо.

— Нет, все… вода прибыла, не успели, — его ломающийся голос звучит обреченно.

Я ковыляю к реке, держась за поясницу и подволакивая ногу. И понимаю, что это — в самом деле, все.

Срамная взбеленилась, словно я залезла на бурхан и этим оскорбила её самые лучшие, самые заветные чувства. Её грязно-желтая, мутная вода, с налету бьет в берег и уносится в сторону, вниз, «бетономешалка» гудит от напора воды, кажется, даже камни внутри её шевелятся. Что это? Я вынуждена отступить на шаг — сапоги заливает.

— Говорят, здесь медведь ходил? — слышу я Юрку, он стоит рядом и смотрит на реку.

— Ну, был, — неохотно отвечаю я.

— Я его видел. Он вверх по реке вчера ушел, — говорит Юрка. — Совсем рядом со мной прошел — за кустом. А остальные не видели…

Из-за деревьев возле перекинутого через порожек бревна появляются ребята, в руках палатки и рюкзаки, вид у всех умотавшийся и испуганный. Это час назад порожек был порожком — теперь это бурлящий поток: дна не видно, и взбесившаяся река, словно стая грызущихся волков, бьется под бревном, норовит ухватить его своими зубами, рвет в клочья берега и уносится вниз, а там и вовсе — глубина и течение такое, что упаси Господи, попасть туда — не выживешь, не останешься в живых и минуты — раздробит о камни, измочалит, а потом, если и выпустит тело — то далеко не сразу, где-нибудь километра через два-три выбросит на берег то, что от тебя останется, а то и вовсе — сгинешь под завалами, под камнями да топляком, и не найдет больше никто…

Они переходят через тонкое бревно, бесстрашно, беспечно закинув за спины рюкзаки, перешагивают на середине через обломанный сук, твердо ступая резиновыми скользкими сапогами, шагают по размокшей от речной воды и дождя древесине.

Срамная пытается взвиться вверх, тянет свои пенистые мертвые руки, хочет ухватить за ногу, стащить, но силенок еще маловато у злыдни. Первыми переходят Будаев и Мецкевич, следом — Андрей Кравчук, потом, дождавшись, когда он сойдет на твердый камень, вступает на бревно Алексей, он идет, глядя прямо перед собой — за плечами старенький вещмешок, куртка химзащиты расстегнута, на лоб налипли волосы…

Я не дышу, я стараюсь удержать его на бревне взглядом, мыслью, чем угодно, я молю Бога о том, чтобы он не оступился…

Следом идет Олег Рудин. Он смотрит вслед Алексею непонятным взглядом и начинает бить ногой по бревну. Тын-тын-тын! Алексей не оборачивается, переступает через обломанный сук и идет дальше. Хорошо, что бревно лежит, как впаянное в камни, не шелохнется. Олег странно улыбается и переходит следом. За ним через поток перебирается Женька Королев. Мне хочется плакать — так мне жаль моего милого, любимого и бесконечно верного Алексея, я не рассчитала своих сил, и он вынужден теперь драться за двоих, как лев, а ведь он меньше и ниже их всех, даже самый молодой Женька, — и тот выше и шире в плечах…

Они устало опускаются на валежник, какое-то время молчат, потом так же тихо и почти не разговаривая друг с другом, начинают обустраивать лагерь. Будаев ставит палатку на другой стороне площадки, остальные располагаются возле склона.

Располагаются — это сильно сказано — они просто сидят и отдыхают. Даже Олег Рудин, которого ничем не сломишь, сидит какой-то пришибленный.

— Чё будем делать? — тихо спрашивает Женька Будаева.

— Чё-чё, ждать! — Будаев стаскивает с себя химзащиту, бросает её на палатку, садится на порог, стаскивает сапоги.

Ждать… Это означает, что мы застряли, причем, неизвестно, насколько. Ну что ж, страшного ничего нет. Я прокашливаюсь.

— Спартак… Надо бы до Куморы сходить, продуктов купить, сигарет…

Он снизу, зло взглядывает на меня.

— Ты, что ли, пойдешь?

— Я, — выбор не велик, я — единственный человек, который еще держится на ногах.

— Я — тоже пойду, — говорит Алексей, он меня не за что не отпустит одну, но он такой уставший, что я пытаюсь его отговорить, но он упрямо машет головой. — Пойду!

Я оборачиваюсь к Женьке Королеву.

— Жень, пойдешь?

Тот передергивает худыми плечами.

— Ага, щ-щас! Чтоб меня там грохнули? Ну уж нет!

Будаев какое-то время размышляет.

— Ну и Юрку возьмите. Юр, пойдешь? Сигарет мне купишь…

— Хорошо, пап…

Мы быстро собираемся, время — почти восемь вечера, день прошел незаметно. Если к двенадцати обернемся — слава Богу. Если не обернемся… Должны, во всяком случае.

В палатке я замечаю, что Алексей надевает на ноги свои смешные резиновые сапоги.

— Что ты делаешь? Нужно кроссовки надеть!

— Да какие кроссовки! — вдруг злиться Алексей. — А если там болото? Сапоги лучше.

Я пытаюсь уверить его, что никто не ходит двадцать километров в резиновых сапогах, да еще без стелек, но он меня не слушает, и я отступаю — сапоги так сапоги…

— Тогда надень мои — они сухие и стельки в них есть…

Он соглашается. Я переобуваюсь, превозмогая боль в спине, тщательно шнурую кроссовки, освобождаю от пожиток вещмешок, проверяю, на месте ли деньги и документы. Беру с собой нож, спички, в вещмешок засовываю обернутый в тряпицу топорик. Так, фонарик на месте, реппелент тоже.

— Ну, что смертнички, пошли?

Это шутка, но, говорят, в каждой шутке есть доля шутки, остальное — правда. Вот что говорили нам про это село дальнобойщики: «Как со Срамной выйдите, так дуйте до Уояна, в Кумору не заезжайте, там село такое… Там живут потомки бывших семеновцев — белогвардейцев и бандитов. Запросто подстрелят. Так что лучше продуктами и бензином разжиться на БАМе. Так оно надежнее». Я не очень верю в эту чепуху, люди везде люди, но все же на сердце тревожно — ведь такие рассказы не возникают на пустом месте Мы шагаем налегке довольно энергично. Сперва мне очень больно, потом просто больно, потом боль утихает, сворачивается где-то внутри, словно уснувший зверек.

Может быть, расхожусь? Юрка, который не разговаривал с нами почти с самого начала похода, вдруг заговаривает первым. Мы болтаем о погоде, о тайге, о Куморе, о дальнобойщиках, которые встретились нам, о медведях. Мы гадаем — поймем ли, где отворот на Кумору или мы можем не заметить его и пройти мимо?

Каменистая колея бежит, спускаясь с камня на камень, словно веселая речка. Мы переходим через ручьи и ручьища, перебираемся через болото. Потом дорога начинает помаленьку выравниваться, становится суше и суше, и наконец, превращается в утоптанную грунтовку. Мы все идем и идем и идем…

С высокого пригорка нам открывается озеро Иркана. Не сразу, но постепенно, показываются деревья, потом словно бы отблеск воды, и наконец, мы видим его бездвижную гладь. Странное впечатление производит оно на нас. Голубая, тихая вода, кудрявые высокие березки на берегу, — такой пейзаж можно увидеть в Подмосковье, но не здесь, где вечная мерзлота, ветер и холода! И даже представить себе невозможно, что именно сюда — в это идилличное озеро спадает страшная, свирепая Срамная. Юрка уходит вперед.

— Ты что-нибудь в травмах понимаешь? — спрашивает вдруг Алексей.

— Смотря в каких, а что?

— Да, эти два придурка, Женька и Олег, вчера на камнях толкались. Олег поскользнулся и ударился головой о плиту. Сейчас, говорит, башка болит. Можно как-то посмотреть, есть у него там сотрясение?

— Если сотрясение, я не знаю, как определить, а вот если что-то серьезное, вроде гематомы, то смогу, — я силюсь вспомнить учебник для медсестер, который когда-то штудировала просто так, для интереса, кажется, в таких случаях проводят простой тест. — Когда он ударился?

— Еще вчера.

Меня в который раз уже поражает беспечность парней, причем, не только молодых.

Это игра со смертью, но они этого даже не понимают… Будаеву сорок пять, он что, не знает, что такое горная река? Нет, видно, не знает… Как они могли вчера остаться ночевать на острове? А если бы вода прибыла тогда?

А дорога становится все шире и шире, и вот, уже под ногами отличная автомобильная гравийка. Елки-палки, да я такой хорошей дороги не видела… Ой, давно не видела…Отсюда видно, какое большое озеро Иркана — второго берега почти не видать. Облака понемногу поднимаются вверх, рассеиваются, и над нами появляется такое же голубое, как озеро, небо! И даже солнышко выглядывает. Мы снимаем куртки, и идем по дороге вдоль берега — справа озеро, слева березовая роща. Потом начинаются холмы и мы, наконец, видим отворот, который, ну, никак не пропустишь, разве что глухой ночью. Мы обходим склон холма, и перед нами, на той стороне дороги появляется кладбище. Оно довольно большое. Мы косимся на него и надолго замолкаем. Мы срезаем путь по узеньким тропинкам, которые, наверное, протоптали коровы, и идем по склону холма. Я смотрю в сторону кладбища — я никогда не видела столько православных крестов, на наших кладбищах это — редкость. А здесь их много, очень много, хотя и пирамидки есть, и памятники.

Кладбище старое, аккуратное, не скученное — земли здесь много.

Через полтора километра мы вступаем в безлюдный поселок под вопли какого-то человека. Он сидит на водонапорной бочке и страшно, истерично орет в нашу сторону. До него так далеко, что слов разобрать невозможно, но тон агрессивный.

Я готова ко всему, — если близкие товарищи могут стать волками тряпошными, то уж чего хорошего ждать от чужих людей?

Улицы в поселке широкие — даже в Тункинской долине мы не видели таких широких улиц. Дома по-кулацки добротные, крепкие, широкие. Заборы — тоже крепкие, почти везде глухие, только у некоторых домов есть палисаднички с цветами. Мы идем и идем, но так никого и не видим, на улицах безлюдно. Должен же здесь быть магазин?

Если он закрыт, то должен же здесь жить продавец? Если его нет, то вообще здесь хоть что-нибудь должно же быть! Мы идем все дальше вглубь поселка и, наконец, видим деда на скамейке у ворот, дед курит трубку и равнодушно смотрит на нас, словно мимо его дома каждый день ходят одичавшие, почернелые люди в военной форме. У него такой равнодушный и отрешенный вид, что мы не решаемся заговорить и проходим мимо. Солнце садится. За поселком виднеются новые горы. Кажется, мы скоро его пройдем, но так и не нашли еще магазин. Больницу видели, а магазин — нет. Наконец, Алексей спрашивает у женщины в белом платке, где можно купить продуктов, к ней на помощь сразу приходит какой-то мальчишка, он показывает нам дорогу на центральную площадь поселка. Площадь довольно большая, вдоль нее стоят дома, самые разные — от сельсовета, с телевышкой и антенной, до столовой, которая сейчас закрыта. Мальчишка подводит нас к закрытой двери с окошечком. Раз есть такие меры безопасности, значит, здесь не безопасно, решаем мы. Дебелый, черноголовый мужик выглядывает из окошечка и спрашивает, что нам нужно. Его голова едва пролазит в отверстие. Он ставит нас своим вопросом в тупик. И в самом деле, что? Нас много, сил мало, с деньгами — не очень. Что брать? Мы берем каких-то консервов, крупу, макароны, соль, сахар, сигареты, шоколад, берем лапшу в пачках — от одной мысли о вкусе этой дешевой лапши, которая в обычное время на фиг никому не нужна, разве что с деньгами совсем туго, у меня слюной наполняется рот и в животе начинает урчать — она ведь со специями! Она соленая! Мужик расспрашивает, откуда мы, узнав, что мы пришли через сто десятый километр и сейчас торчим на Срамной, удивленно цокает языком. За его спиной — большая оббитая вагонкой комната со множеством стеллажей, он уходит туда, чтобы принести продукты. Мы распихиваем банки и пакеты по сумкам, Алексею достается самый тяжелый вещмешок. После недолгих раздумий я покупаю бутылку водки, я еще не знаю, зачем она мне, было бы что стоящее, может пригодилось бы, но пить водку — это даже в нашем положении слишком. Но я все равно её покупаю. Мы то и дело оглядываемся, чтобы к нам никто не подошел, мало ли… Правда, те люди, которых мы видим, не оправдывают рассказов дальнобойщиков — они спокойные, преисполненные чувства собственного достоинства. И на улице так чисто, как в городе не бывает, словно дворники каждый день ходят и подметают землю. Много местного населения.

Нам кажется, что это уже не буряты, а якуты. Они словно бы пониже, покоренастей, да и лица совсем другие. Многие посматривают на нас с любопытством, но не подходят. Что ж, по крайней мере, они не ведут себя агрессивно, а это уже много значит…

Юрка сразу же начинает хрумкать какими-то чипсами, мы разворачиваем шоколад, берем баллон с газировкой и потихоньку, жуя на ходу и запивая липкое лакомство, идем обратно. Фольга обертки восхитительно шелестит, шоколад тает в грязных руках, мне очень хочется их облизать, и я их украдкой облизываю…

Мы идем обратно по дороге, растянувшись цепочкой, по очереди пьем газировку, разумно рассудив, что проще её выпить, чем нести, к тому же мы купили её на свои деньги, а не на общие. Идти обратно сложнее, — сумки с каждым шагом становятся все тяжелей.

Напротив кладбища Алексей вдруг останавливается и говорит, что он сбил ноги. Он хромает и отстает, я пытаюсь забрать у него часть вещей, но он вцепляется в них клещом и не отдает почти ничего, разве что пачку макарон… Солнце садится, сумки оттягивают руки и плечи, а мы медленно пробираемся вперед, осознавая, что до лагеря бесконечно далеко… Алексей все время спотыкается.

Когда совсем темнеет, я не выдерживаю и сажусь прямо на обочину.

— На, одевай! — я быстро расшнуровываю кроссовки, и скидываю их. — Давай сюда сапоги…

Алексей до того уже измотан, что не спорит, надевает кроссовки, отдает мне сапоги. Сапоги тяжелые и идти в них нелегко. Через километр начинаю отставать я.

В темноте мы включаем фонарик — он у нас один на всех, и кто-то обязательно идет в темноте. Это маленький китайский металлический фонарик — его тусклое пятно совсем ничего не освещает. Мы спотыкаемся, то и дело падаем. Сапоги кажутся мне с каждым шагом тяжелее…

Нас обступает черная стена леса, он угрожающе шумит, и нам становится жутковато — кругом, на многие сотни километров вокруг нет никакого жилья, кроме Куморы. Я не выдерживаю первая — мне можно, я женщина.

— Дай топорик! — прошу я Алексея, и тот на ощупь достает топор.

Я беру топорик и начинаю тихонько стучать по нему, чтобы… Да если бы я знала, зачем я это делаю! Просто это почему-то вселяет в меня уверенность, что зверь на дороге, будь то волк или медведи, услышит нас и отойдет в сторону. Мы идем в кромешную тьму, взбираемся все выше и выше и выше… Я уже не понимаю, где мы, что с нами — руки занемели, ноги — тоже. Я все время цепляюсь за камни и за корни носками сапог. Как Алексей так долго в них шел? Внезапно в лицо мне бьет свет фонарика, я жмурюсь от яркого света и сразу не могу понять, кто это?

— Ну, слава Богу! — слышу я тонкий голос Будаева. Мецкевич забирает у меня топорик, стаскивает с Алексея тяжелый вещмешок.

— А мы уже вас потеряли… — продолжает громко говорить Будаев, — время-то — час ночи! Ну, пошли вас встречать…

— Далеко еще? — Алексей хрипит от усталости.

— Да нет, километра два — два с половиной.

Я закрываю глаза. Это далеко… Наши «спасители» быстро уходят в темноту — у них мощный фонарик, Юрка налегке идет быстро. Мы остаемся одни в кромешной темноте и даже без топорика. Если бы не злосчастные сапоги, мы бы, наверное, так не устали, но они кандалами висят на ногах, не пускают. Мы бредем в темноту, бредем и наконец, мне начинает казаться, что это уже никогда не закончится… Ноги горят в огне, в спину голодным зверюгой вгрызается боль… Фонарик садится… Куда идти? Под ногами хлюпает вода, я проваливаюсь куда-то между кочками, потом обдираю колени на камнях… Последний километр мы тащим друг друга — я то и дело начинаю всхлипывать, а Алексей уговаривает меня держаться.

— Ну что ты, мышонок? Давай, держись, — но по голосу слышно, что сам он держится из последних сил, наконец, мы переходим ручей и поднимаемся на последний пригорок.

На площадке полыхает костер, все сидят возле него и чему-то радостно смеются.

Наверное, они рады тому, что есть еда. На нас никто не обращает внимания.

Алексей помогает мне залезть в палатку, — на пороге лужа, я наклоняюсь, на коленях забираюсь внутрь, переворачиваюсь и сажусь. Я еле сдерживаю крик — спина полыхает огнем боли. Я долго полулежу на боку, не в силах пошевелиться. Я жду, когда боль погаснет. Очень хочется пить, Алексей у костра выкладывает продукты, вещмешок с тем, что мы купили для себя, закидывает в палатку и садиться на пороге. Мы пьем оставшуюся в баллоне воду, пьем и не можем напиться — она слишком сладкая. Алексей стаскивает с себя кроссовки, я свечу фонариком: подошва его ног — одна огромная, вздувшаяся мозоль… Сняв кроссовки, он не может даже на голую ногу надеть их назад. Как же ты шел, Лёшка?

Но он не унывает, отдышавшись, хромает к костру, кое-как засунув ноги в расшнурованные кроссовки и ступая на внешней стороне стопы.

Справившись с болью, выползаю и я — нужно поесть… Нам выделяют кипятку, нам улыбаются. Женька Королев улыбается шире всех.

— Ну, что, Алина? Как там, в Куморе? Не страшно?

— Нормально… Сходишь сам, узнаешь…

Он вдруг серьезнеет, кивает головой.

— Если задержимся тут, в следующий раз пойду я.

Я ем лапшу с настоящим белым хлебом, но от усталости не чувствую вкуса. Потом мы забираемся в холодную темноту палатки и натягиваем на себя спальники…

Клуб (2001 год, межсезонье)

Мы провели всю зиму в гараже — ремонтировали одиночки и поднимали на ноги «Урал» с коляской, который Алексей перегнал к нам из Северного. «Урал» был в плачевном состоянии — брат Толик гонял на нем, как на кроссовом мотоцикле, амортизаторы вытекли, сальники на двигателе потекли и покрыли мотоцикл толстым слоем смолянистой грязи, масло Толик вовремя не доливал и оказалось, что от перегрева задрало поршни. Мы трудились, как пчелки, и не унывали от большого объема работы: нам нравилось сидеть в гараже, крутить гайки, пить черный чай из электросамовара и ходить в валенках, потому что у пола было очень холодно.

Двадцать восьмого февраля мы получили свидетельство о регистрации клуба «Кочевники».

На общем собрании, на котором присутствовали едва ли человек семь, было решено, что президентом клуба будет Радик, а мы входим в состав совета. Кроме нас, в совет вошел Вадим Мецкевич — молчаливый, сероглазый крепыш. Он как-то напросился съездить вместе с нами на открытие сезона в Иркутск, и эта поездка так впечатлила его, что он решил купить себе «Урал» с коляской. Осенью Алексей помог ему выбрать мотоцикл.

Главным на лице Мецкевича были глаза — такие умные, живые глаза бывают у охотничьих лаек. У него было широкое лицо, тонкие губы и мелкие, лисьи зубы, впереди на самом видном месте одного зуба не хватало, но это почему-то совсем его не портило. Он был любимцем женщин, причем девушек выбирал по себе — они все, как одна, были тихими, неразговорчивыми и смотрели на него влюбленными глазами.

А еще он был скуп до скаредности, но с этой его чертой нам еще предстояло познакомиться.

Мы с грехом пополам насобрали деньги, наняли юриста, утвердили устав. Никак не могли придумать название, а потом кого-то осенило: конечно же, «Кочевники»! Мы заказали эмблему клуба знакомому художнику, и он нарисовал озеро Байкал, горы, сосны и одинокого мотоциклиста, стартующего через Байкал. Самым забавным было то, что художник, никогда не видевший меня на мотоцикле, нарисовал мотоциклиста, в котором можно было безошибочно узнать именно меня! Все посмеялись, но эмблему оставили.

Белецкий, который уже два года грозился зарегистрировать свой клуб, идею забросил, теперь у него возникла другая цель — он решил во что бы то ни стало покорить Петербург. Дело в том, что после того, как мы с Алексеем летом уехали до Новосибирска, ему ничего не оставалось, как утереть нам нос, и он поехал до Петербурга и дальше, до финской границы. Подозреваю, что каждому встречному он рассказывал о том, что у него в Ангарске, как минимум, своя тюнинговая мастерская, он хотел произвести впечатление на потенциальных друзей и заявить о себе, как о бизнесмене. По-видимому, он переговорил с хозяином «НовосибМото» в Новосибирске, убедил его в том, что является «крутым байкером» и отправился дальше на Запад. В Питере его приняли приветливо, и обратно он поехал уже осенью.

Он упал где-то под Пермью: «Я шел сто тридцать, а на дороге была метель!», разбил свою четырехсотку и вернулся на поезде, оставив мотоцикл на попечении знакомых байкеров. Впрочем, он все же договорился о том, что, когда хозяин «НовосибМото» откроет филиал в Петербурге, то возглавит его, конечно же, Белецкий. Я отнеслась к этой затее с сомнением, в столице сопротивление материала, как известно, больше, если ты не смог добиться успеха в Ангарске или в Иркутске, то там тебе мало что светит. Но попытка не пытка.

В общем, Белецкому было не до нашего клуба и даже не до своего, — он готовился к более масштабным деяниям. Все это мы знали из рассказов Радика, который передавал все это в лицах и с красочными, почти театральными интонациями.

Внутри клуба мы сразу стали разделяться на две группировки — на тех, кто хотел заниматься мототуризмом и на тех, кто хотел только возиться с мотоциклами в гараже. В первую группу входили мы и Вадим Мецкевич, — он еще никуда не ездил, но ему было интересно, и еще несколько ребят. К другому «лагерю» относился Радик и все его пацаны.

Я фонтанировала идеями, и хотела их воплотить в жизнь. Я говорила: давайте сделаем так, так и так, организуем вот это, под это можно взять у спонсоров деньги. У вас ведь нет денег? И тогда можно будет съездить туда и туда. Они морщились и фыркали, они думали, что деньги им дадут просто так. Я огорчалась и мрачнела. Позже этими идеями воспользовались женщины из иркутского автоклуба и объехали всю Россию. Я выдавала идеи не потому, что была такой умной, просто эти идеи лежали на поверхности. Радик не перечил, когда я высказывалась, но и не поддерживал. Он всегда склонялся на сторону большинства. Это было удобно — не нужно было никого вести за собой. Все сами куда-то шли, или не шли, как им этого хотелось. В общем, мы столкнулись с тем, что только нам двоим нужно было куда-то двигаться. Всех остальных устраивало просто сидеть в подвале, пить пиво, перетирать бесконечные разговоры, а говорить ни о чем они могли часами, и стараться из старых деталей сделать новые мотоциклы. Но мы с Алексеем не унывали.

Душа жаждала новых приключений, и мы хотели их сами себе обеспечить.

День города стал для нас знаковым событием: мы должны были участвовать в праздничном представлении на городском стадионе, — мы привозили невесту для свадьбы года и брали за неё выкуп. Для массовости Алексей и Вадим позвали иркутян и всех знакомых мотоциклистов, и тут-то мы и познакомились с Будаевым. У него как раз подрос сын, и Спартаку стало небезразлично, кем он станет. Жил Будаев в отдаленном «Седьмом» поселке, на окраине Ангарска, место было неблагополучное: в поселке обосновались цыгане, торгующие наркотиками, многие соседи спились, и Будаев решил, что мотоциклы — самое лучшее, чем можно увлечь парня. В первый раз я даже не обратила на него внимания — сидит себе на «Урале» невзрачный стриженый под машинку мужичок с сыном-подростком, курит и смотрит на все происходящее мудрыми глазами. Я запомнила только то, что багажник коляски его «Урала» закрывался на ключик — очень удобно.

А еще на этом празднике я в первый раз поняла, что байкерскому братству в том смысле, в котором его понимали мы, скоро придет конец. Вместе с ребятами Белецкого на стадион приехал какой-то увесистый, сытенький мужичок в банданке на спортбайке. Перед выездом нам пришлось ждать за воротами, мужичок в рекордно короткий срок нажрался пива и начал лихачить, ставя мотоцикл на заднее колесо среди детишек и женщин, пришедших на праздник. Дело закончилось тем, что он уронил мотоцикл на асфальт и разбил облицовку. Но дело было даже не в этом: меня насторожило, что никто — ни Радик, которому вроде бы вообще бояться было некого, ни иркутяне, которые строили из себя крутых, не сделал ему замечания, будто никого это не касалось. И мне почему-то подумалось, что с каждым днем таких самоуверенных идиотов будет больше, а нормальных ребят, для которых мотобратство что-то значит — меньше. Скоро везде будут только понты и понтометы…

Плато (2001 год, июнь)

О том, что все очень охотно говорят о предстоящей поездке, но мало кто к ней готов на самом деле, мы узнали накануне поездки на Окинское плато. Радик, Игорь, Борис Большов — все оказались занятыми.

— И что, мы не поедем? — упавшим голосом спросила я Алексея, когда узнала об этом.

На этот раз мы решили, что поедем на одном мотоцикле — на «Урале» с коляской — так будет удобнее, к тому же неизвестно, какая дорога нас ждет дальше, на Окинском плато. Мы ведь побывали только в самом начале.

— Погоди, — ответил он. — Вадим едет, а еще с нами хочет поехать Олег Рудин.

— Кто это?

— Помнишь, парень с нами ездил в Иркутск на открытие сезона? Мы еще вдвоем с ним соревновались, кто быстрее до финиша мотоциклом дотолкает бочку? Он выиграл тогда бочонок пива! Ну? Он еще был на таком стареньком «Урале»? Просто коляску отстегнул и приехал!

Нашу идею с путешествием поддержал знакомый начальник спасательной службы города Борис Ханин.

— Езжайте через Орлик, вдоль реки Сенцы на реку Хайтагол, — сказал он. — Там минеральные источники, заодно здоровье поправите. Возле источников можно будет оставить мотоциклы и сходить на вулканы. Правда, придется вброд переправляться через несколько речек, самая глубокая из которых — Хараг-Ос, но если доберетесь — не пожалеете, впечатлений хватит на весь год.

Накануне отъезда к нам присоседился Даня Кононов на старенькой «Яве» — «восьмерочке».

Даня был студентом Ангарского технологического института, тоненьким блондинчиком, который очень хотел быть большим и мужественным и вел себя соответствующе. У нас были серьезные и обоснованные опасения насчет его «Явы»: он был третьим хозяином мотоцикла.

— Да я знаю ее, как свои пять пальцев, — уверенно ответил он ломким голосом на вопрос, не развалиться ли «Ява» где-нибудь в пути.

— У меня есть книга "Ремонт и эксплуатация «Явы», может, взять? — спросила я, — так, на всякий случай?

— Не надо, все будет нормально.

Мы не послушали Даню, и были правы — книжечка эта нам, ой, как пригодилась в дороге.

Двадцать первого июня в семь часов утра наш маленький караван стартовал от "Ангары".

Только на стадионе я вспомнила Олега Рудина, который ездил на стареньком «Урале» невесть какого года выпуска. Это был странный парень, он ходил в том, в чем обычные люди картошку копать не пойдут: старые штаны были промаслены, будто он родился в гараже, куртка в мазуте, а ботинки должны были развалиться еще вчера.

При этом у него были удивительно красивые, большие, светлые глаза, пегий чуб, чумазое лицо и улыбка в тридцать два великолепных зуба. Он был удивительно фотогеничен, — на снимках вы видели мужественного молодого человека с твердым подбородком, серьезным взглядом и правильными чертами лица. На снимках он был похож на модель дорогого журнала. На снимках, но не в жизни. В жизни он был… Он был немного невоспитанным — мог ковырять черенком ложки в ухе и чесаться во всех неприличных местах. При этом он был покладистым, неконфликтным и веселым парнем.

Он тоже жил в «Седьмом» поселке, говорили, что мать держала его в черном теле и заставляла все время работать: косить, копать, окучивать, кормить и доить корову, находить в лесу, возить, пилить и рубить дрова. На мотоцикл он садился сразу, как только выходил из стайки, и поэтому выглядел так неопрятно. Он купил «Урал» всего год назад, однако уже успел как следует погонять старичка и по городу, и по лесу, — то таскал в поселок найденные в лесу сухие стволы, то возил навоз для огорода, то сено. Он не походил, не мог походить на байкера, но он был хорошим спутником для дальнего путешествия.

Култукский серпантин мы проскочили по холодку и без проблем, погодка стояла отличная. Тут же произошел первый казус с «Явой» — у неё отвалился номер — не выдержал тряски и лопнул кронштейн. Пожали плечами, номер привязали к багажу так, чтоб было видно, и поехали дальше.

На ночлег остановились рано, облюбовали место на берегу Большого Зангисана под огромными серыми тополями. Раскинули две палатки, сварили ужин. Вадим достал припасенное пивко и бутылочку погорячее. Где-то над сопками сгущались тучи, гремел гром, но дождя не было. И тут-то я получила первый урок, — от мужчин можно ожидать всего, чего угодно. Стемнело, мы тихо мирно сидели у костра, свет которого еле-еле разгонял кольцо темноты, которое сжималось вокруг нас, и тихонько беседовали о своем, о родном — о мотоциклах, как вдруг над нашими головами что-то разорвалось, и мне захотелось упасть на землю. Когда я пришла в себя, то поняла, что подвыпивший Вадим стоит над костром с ружьем в руке, и злорадно хохочет. Он был похож в этот момент на буконьера — бандана, которую он сделал из цветистой тряпочки, расстегнутый ворот военного кителя и тельняшка, виднеющаяся в этом вороте. Он в азарте вскинул ружье и еще раз шарахнул в темноту.

— Э-э, Вадька, кончай! — закричал испуганный Олег. — Сдурел?

— Вадь, Вадим, положи ружье! — попросил Алексей.

Вид у Вадима, был, в общем-то, невменяемый — было неясно, что он выкинет в следующий момент. Я успела вспомнить все кровавые истории о пьяных с ружьем.

— Что, суки, испугались? — он продолжал ухмыляться, довольный произведенным эффектом.

Неожиданно к нему подскочил Даня.

— Дай попробовать! — лицо студентика вдруг загорелось пламенем.

Тут уже мы запротестовали втроем.

— Ладно, ладно, разгунделись! — проворчал Вадим. — Пусть пацан попробует, шмальнет…

Пацан, довольно улыбаясь, «шмальнул». Я подавила в себе желание пригнуться и отползти в сторону. Но все закончилось благополучно: наши уговоры и ссылки на то, что мы находимся в национальном парке, подействовали, ружье было спрятано, и конец вечера прошел в относительной тишине и спокойствии.

К обеду следующего дня мы уже были в Монды и разыскали своего знакомого Иннокентия Сороковикова. Мы всучили ему бутылку вина в благодарность за наше спасение в прошлом году и хотели расспросить про дорогу на Хайтогол. Но Иннокентий ничего толком не знал, зато сказал нам, что в Орлике мы можем найти редактора тамошней газеты — уж он-то наверняка все знает.

Побывать вблизи границы и не посмотреть на нее — непростительно, решили мужики и громко заявили о своем намерении посетить границу с Монголией. Иннокентий покачал головой и сказал, чтобы на границу мы не ездили, а заехали бы на заставу, а то могут быть неприятности. Мы согласно покивали головой и тронулись в путь.

После заправки дорога раздвоилась — нам нужно было ехать направо — в Орлик и на Самарту, дорога прямо шла на границу. Мужики постояли, словно богатыри на распутье, подумали да и рванули в сторону границы, не особо задумываясь о последствиях. Нам же сказали — где-то есть застава, ну, доедем до заставы, а там нас и так остановят! Я хотела было протестовать, но права голоса, как пассажир, не имела, так что мне пришлось заткнуться. Наш маленький караван на скорости взлетел на горку, пронесся мимо выцветшего голубого щита с надписью: "Пограничная зона 5 км въезд по пропускам" и полетел дальше.

Я сидела на заднем сидении, смотрела вокруг и думала, а где же эта самая обещанная застава. Заставы, судя по всему, не было, и мне в голову пришла мысль, что мы её проворонили где-то в поселке. Алексей, которому я ничего не говорила уже из вредности, — будь, что будет! — начал как будто притормаживать. Видимо, его тоже охватила неуверенность. К этому времени Вадим и Даня уже ушли далеко вперед, и впереди мы видели только коричневую куртку Олега.

Неизвестно, насколько далеко мы бы зашли в нарушении погранзоны, нас остановил случай. Мотоцикл Олега вдруг засбоил, заглох, и он вынужден был, скатившись на обочину, остановиться. То, что его старенький «Урал» не тянет, было ясно давно, просто он его так быстро ремонтировал, что это никого не задерживало: сам процесс нужно было видеть: вы не успевали сосчитать раз-два-три, как весь асфальт вблизи мотоцикла был усеян крупными и мелкими запчастями — и половина мотоцикла оказывалась разобранной. Олег, стоя на коленях в грязи, что-то подкручивал и регулировал, а потом все фантастической скоростью оказывалось на своем месте, и все ехали дальше.

Мы остановились рядом. Мне по-прежнему было не по себе.

— Что-то с зажиганием, — пробормотал Олег в ответ на наши вопросы. — Это точно зажигание, у меня такое уже было.

Он опередил нас всего секунд на тридцать, но зажигание оказалось уже разобранным.

Олег рассматривал его, хмуря красивые брови.

— Контакты подгорели, — поставил он диагноз. — Что лучше? Новые поставить? Или старые напильником подточить?

— Ставь новые… — Алексей махнул рукой, вытер пот.

На склоне горы было жарко, солнце отвесно роняло раскаленные лучи вниз, от нагретого асфальта обдавало духотой. Со всей округи к нам быстро слетелись комары и тяжелые, надсадно ноющие пауты.

— Пацаны, вы хоть щит видели? — спросила я, стаскивая с себя черный нагревшийся шлем. — У меня сейчас мозги закипят…

— Это какой щит? Голубой что ли? — Олег щурил глаза и улыбался.

— Ну…

— И что там написано? Я не видел, — спросил Алексей таким тоном, что я сразу поняла, — он в самом деле не успел прочитать не строчки..

— А там написано, что мы нарушили погранзону в пять километров, и нас ждут большие неприятности.

— Правда? — Алексей распахнул глаза.

— Без шуток.

— И что теперь делать?

— Обратно ехать.

Олег и Алексей переглянулись и разом посмотрели на дорогу — туда, где скрылись за поворотом Вадим с Даней. Повисло молчание.

— А что будет, если нас тут обнаружат?

— Не знаю, задержат, оштрафуют.

— А у меня денег на штраф нет, — сказал Олег. — Только на бензин, и все.

Я укоризненно покачала головой.

— Ладно, — решил Алексей, — подождем этих… И поедем назад.

Я села на горячее сиденье «Урала», и стала терпеливо ждать, когда Олег отремонтирует своего старичка.

Минут через пять со стороны поселка послушался очень знакомый шум — кто-то ехал на «Урале» в нашу сторону. Мы насторожились. Из-за поворота показался раздолбанный мотоцикл с коляской болотно-зеленого цвета. Один цилиндр у него не работал, а черный шлейф дыма говорил о том, что владельцу казенного бензина не жалко. За рулем «Урала» сидел бурят в кепочке, спецовке и кирзовых сапогах, а на заднем сидении восседал пограничник в добела выгоревшей форме, простоволосый, с сержантскими лычками на погонах. У него было круглое лицо и пшеничные усы.

Увидев нас, бурят притормозил.

— Какие-то проблемы? — выкрикнул пограничник.

— Да вот, сломались, — стараясь быть дружелюбным, ответил Олег.

Лицо пограничника вдруг резко изменилось, и он выдал фразу, которую мы потом вспоминали весь поход:

— Вас сдали, как пустую посуду!

Мы недоуменно переглянулись.

— Щит видели?

— Нет, — как можно честнее ответили мы, искренне глядя ему в глаза.

— Как не видели?

— Ну, не видели!

Видеть-то видели, но прочитать-то ведь не прочитали, а разве это ни одно и то же?

— Почему на заставу не заехали?

— А где застава?

— В поселке.

— А почему указателя нет? — решила перейти в атаку я, поскольку все это начинало напоминать допрос.

— Надо было у местных спросить! Придется вам в кутузке посидеть! — выдал сержант «исчерпывающий» ответ и снова с подозрением посмотрел на нас. — А где остальные?

— Вперед уехали… — со вздохом ответил Алексей, понимая, что, видимо, неприятностей не избежать.

— Всем ждать здесь! — рявкнул пограничник и… уехал в сторону границы — Кажись, попали! — засмеялся Олег и оскалил свои белоснежные, крупные зубы…

Когда звук «Урала» растаял в густом воздухе, мы переглянулись еще раз. Что это было? И, самое интересное, где это видано, чтобы нарушителей границы вот так вот оставляли на дороге пограничники? Убегай — не хочу…

Олег поставил новые контакты и собрал зажигание в тот самый момент, когда вернулись Вадим и Даня.

— Ну, что там? — спросил Алексей Вадима, после того, как мы рассказали ему о пограничнике.

— Да ничего особенного, — ответил Вадим. — Ну, ворота стоят, ну, солдаты с автоматами ходят, на нас ноль внимания. А этот приехал, на нас даже не посмотрел.

Может, смоемся по-тихому?

Наверное, это был самый разумный выход из ситуации, но мы не решились. Ждать, впрочем, тоже не стали, где это видано, чтобы нарушитель пограничников ждал? Не заводя мотоциклы, скатились с горы к заправке, стали заправляться.

Заправщик от души подыграл своим:

— Поймали вас? О-о, меня тоже как-то поймали, так десять минимальных окладов штрафу вкатили. Да-а, не повезло вам…

Уже потом, поразмыслив, мы поняли, что "сдать как пустую посуду" нас мог только он. В общем, суть комбинации, если я все правильно уловила, была проста: указателя у заставы нет. Что значит слово «застава» для горожанина? Правильно, некое здание у дороги, шлагбаум, проверка паспортов и все такое прочее. Не местные, туристы-чайники, вроде нас, проезжают мимо заставы, не подозревая о ее существовании, и попадают прямиком в пятикилометровую погранзону. Под давлением товарищей как в форме, так и без нее, они готовы заплатить, лишь бы не подвергаться задержанию, сидению в кутузке, составлению протокола и прочим неприятностям.

Конечно, наши грозные преследователи вскоре появились на заправке. Сержант, который был только чуточку старше нас, напустил на себя суровый должностной вид и собрал у всех паспорта. Он вытащил из планшетки тетрадку, выдрал из неё листочек в клеточку и прямо на коляске одного из мотоциклов пристроился писать протокол задержания. Речь, правда, шла не о десяти минимальных размеров оплаты труда, а только об одном. Это подействовала бумага, которую мне выдали спасатели — это было командировочное удостоверение, в котором говорилось, что столько-то спасателей едет в Окинский район «с целью обследования данного места для проведения туристических мероприятий». Подпись, печать.

— А если денег нет? — спросил Вадим.

— А если денег нет, придется вам в кутузке посидеть, — «обрадовал» нас сержант, — до понедельника. А в понедельник начальство приедет, разберутся, что с вами делать… — он записывал наши имена и фамилии, заглядывая в паспорта, и тянул время — всем было понятно, что он, в общем-то, совсем не хочет, чтобы дело доходило до кутузки. Это было написано на его плутоватой физиономии. Он поглядывал на нас вопросительно, переглядывался с помощником, как бы выбирая момент, когда удобно начать разговор.

— Но если деньги есть, — наконец, сказал он, — то мы можем договориться и без составления протокола.

Ребята засуетились, соображая, кто кому может занять, и сколько это вообще — один «МРОТ». И тут пограничник дошел до моего паспорта, раскрыл его, и над заправкой повисло неловкое молчание. Дело в том, что я, смекнув, в чем дело, вложила в паспорт удостоверение журналиста. Сержант грустно задумался, глядя в пространство. «Договориться» не удавалось, но и просто так он нас отпускать не хотел. Он долго смотрел голубыми, такими же выгоревшими от солнца, как и его форма, глазами вдаль, а потом выдал нам «компромисс»:

— Ладно, мужики, — сказал он, — протокол уничтожаем, но с вас бутылка, причем, пьем вместе!

Мужики переглянулись — деваться было некуда. Мы с Алексеем полезли за неприкосновенным запасом, который лежал у нас в коляске. Бутылку достали из рюкзака, положили на «попону» коляски, и стали привычными движениями застегивать её. Кто дернул тент первым, мы долго потом спорили. Алексей утверждал, что я, а я пыталась свалить вину на него, но мне это так и не удалось. Бутылка с еле слышным звоном соскользнула с «попоны», ударилась об амортизатор коляски, звянькнула, немножко подождала, крутанулась вниз на подножку, дзинькнула о металл, и всем уже показалось, что она все-таки остановится, или кто-то из нас успеет её поймать, но она повернулась на ребристом железе подножки и нарочито медленно брякнулась на асфальт, разбившись быстро и почти бесшумно.

Вадим изменился в лице. Несколько секунд он горестно созерцал кучку стекла на асфальте и растекающуюся в стороны лужицу, — кулаки сжаты, а по лицу так и ходят желваки, а потом ушел за будку заправщика. Его не было долго. Наверное, там, в одиночестве, он долго матерился в пространство, рассказывая нагретым холмам и жаркому солнцу, кто я такая, но, когда вернулся, на его лице нельзя было прочитать никаких эмоций. Пришлось достать последнюю бутылку.

И вот, в результате всех произошедших событий, в самую что ни на есть жару в плюс тридцать пять, мужской состав экспедиции пил водку с пограничником за будкой заправщика и закусывал шпротами и бычками в томате, а я лежала на мотоцикле на заправке и ждала, когда этот цирк закончится.

Ждать пришлось долго. После того, как выпили нашу бутылку, в ход пошла бутылка пограничника. Потом на заправке появился совсем пьяненький бурят, покачиваясь, он кое-как попал в дверной проем будки заправщика и больше не появлялся. Я подумала, что сержанту, наверное, очень скучно пить с местными, на водку они слабы, да и поговорить с ними не о чем, вот он и изгаляется для получения удовольствия…

Часа через два парни все-таки появились из-за будки с багровыми от жары и выпивки физиономиями. Я беспокоилась за Алексея, но оказалось, что он не пил, просто сидел рядом и слушал. О чем они говорили? Ну, конечно, об армии! Сержант говорил о своей службе, Мецкевич вспоминал о своей.

Итак, мы снова были на свободе. Ехать дальше особого желания не было. Стоило посмотреть на остекленевшие глаза Вадима или Олега и становилось понятно — гаишники на посту над Иркутом нас арестуют. Мы отъехали от поселка буквально два-три километра и свернули к Иркуту, — одним нужно было пообедать, другим — протрезветь. Пока готовился обед, ребята немного поспали, а Алексей показал мне «пропуск», который сержант выдал им. На листочке в клеточку было написано следующее:

«Прошу содействовать проезду отряда спасателей к месту командировки». Дата.

Подпись.

Листок мы выкидывать не стали, но спрятали подальше от любопытных глаз, решив, что нас могут задержать за такой документ. А что? Да запросто!

В ущелье Иркута мы выехали к вечеру. Дорогу подремонтировали, но мы все равно часто останавливались — гигантские камнепады на той стороне Иркута и исчерченные квадратами выступы разноцветного мрамора над головой никого не оставили равнодушными. Даже Вадим ехал медленно и все время в восхищении вертел головой.

Иногда нам попадался мрамор совсем редкой окраски — зеленоватый, оранжево-розовый.

Его плиты нависали над дорогой, его причудливые россыпи спускались к реке. В прошлый раз, когда тучи скрадывали весь свет, у нас не было возможности оценить яркость и колоритность этих мест. Теперь мы могли это сделать.

На посту нас пропустили без проблем. Оказалось, что недавно рядом со сторожкой в дерево ударила молния, и власти решили, что пост ГИБДД в этом районе не нужен.

Теперь здесь дежурили егеря.

На выезде из ущелья произошло событие, которое меня насмешило, а кое-кого — напугало. Мы остановились, чтобы посмотреть по сторонам и пофотографироваться, а когда Олег тронулся с места, я вдруг заметила, что с его коляски что-то капает.

Я крикнула ему об этом, но такой бурной реакции не ожидала. Олег остановился и с воплем: «Бензин!» — стал выкидывать из коляски вещи. Все у него было навалено, как попало — какие-то тряпки, старые запчасти, замурзанные гаечные ключи, зажульканный клетчатый спальник, ветошь, закопченные котелки…

Оказалось, он не положил в коляску резиновый коврик, из-за тряски пробило канистру Дани с бензином для «Явы». На дне коляски было полно бензина, и через дренаж в дне драгоценная жидкость тоненькой струйкой уходила в песок. Даня про это не знал, он улетел на своей старенькой «Яве» далеко вперед…

Теперь-то мы поняли, зачем Олег всю дорогу не выкидывал полуторалитровые пластиковые бутылки из-под воды и газировки! Как мы только не уговаривали его расстаться с бутылками, он отговаривался тем, что бутылка в хозяйстве всегда пригодится. Он вытащил их из багажника — все они были мятые, желтые от грязи, замызганные, но службу сослужили — вместе с Алексеем Олег перелил в них все, что осталось в канистре. Потом заметался у коляски: нашел тряпку и почему-то решил вымыть утекающим в песок бензином двигатель.

— Олег, что ты делаешь? — спросила я его, он как-то замучено на меня посмотрел, но затею оставил.

— Протри лучше коляску, да поехали дальше, вон, гроза надвигается!

Небо быстро заволакивало тучами, со стороны поста уже громыхало, где-то вдали полыхали зарницы. Олег вдруг так испугался молнии, что за три минуты собрал тряпкой весь бензин в коляске, вытер дно, скидал вещички, и мы поехали дальше.

На Окинское плоскогорье мы попали часов в десять вечера. Уже на выезде было видно, что на Ильчире идет дождь — в той стороне все затянуто серой пеленой. На отвороте на Самарту стоял КРАЗ, а нам махали двое местных сойетов с мешками. Мы остановились.

— До Орлика? — спросили они.

— Да нет, до Орлика мы сегодня не поедем.

— Все равно в ту сторону!

Они были шебутными, словно китайцы. Один сел к Олегу, закинул мешки на коляску, второй с рюкзаками — к Вадиму. А дальше началась сумасшедшая езда по сумасшедшим ухабам. На плато только что прошел дождь, и брызги от луж долетали даже до стекла шлема. Я не знаю, куда бы мы так доехали, если бы не очередное "святое место" на дороге. Местные хором завопили:

— Однако, тормози! Однако, брызнуть надо!

Затормозили. Местным было нечем «брызнуть», и они почтительно положили на стол для подношений по сигарете, я разминалась, оглядывала беседку, рассматривала «подарки» духам и думала, где мы будем ночевать — над плато уже сгущались сумерки — Смотри! — сказал Алексей.

Я подняла голову и увидела, что через дорогу, за Окой, за лесом, за сопками из темноты, из черноты и тумана поднимается вверх неприступный, белоснежный, прекрасный и величественный клык Мунку-Сардыка — легендарной горы, на которую обязан был сходить каждый уважающий себя иркутский турист.

— Что это за гора? — спросила я у местного, чтобы подтвердить свою догадку.

Он недоуменно посмотрел в сторону Мунку-Сардыка.

— Не знаю… Однако, Саяны, а?

От попутчиков мы быстро избавились, подошла чья-то машина и забрала их. Темнело, сказочный пик Мунку-Сардыка скрылся во мгле. Нам ничего не оставалось, как съехать с дороги на первом же отвороте и разбить палатки на построенной неизвестно кем насыпи. Перед своротом мы заметили стадо каких-то крупных животных. «Коровы!» — подумали мы, но сразу же поняли, что ошиблись: взметнулась красивая длинная шерсть, и в сторону побежали яки.

— Все же «Малый Тибет»! — почтительно сказал Алексей.

Внизу, под насыпью текла маленькая, темненькая Ока. Ручеек, да и только. Пока готовился ужин, Олег перебрал амортизаторы — потекли сальники, но никто не захватил с собой запасные. Парни удивлялись, глядя на наш мотоцикл.

— Странно, у всех амортизаторы и вилки давно потекли, а у Лёхи хоть бы хны!

Алексей отмалчивается. Амортизаторы он перебирал загодя, и работали они, кстати, отменно.

Вадим опять достал остатки водки из своих запасов, но мы завалились спать и лишили его, таким образом, возможности поболтать около костра. Впрочем, это не его не остановило, и водку он выпил.

Всю ночь дождь то утихал, то снова усиливался, настроение было неважное, однако погода в очередной раз преподнесла нам сюрприз — утром на небе не было ни облачка. Мы свернули лагерь и хотели вернуться к якам, но к стаду нас не пустили пастушьи собаки, которых взбесил один только звук наших мотоциклов. Оказалось, что недалеко от нас стоит большой дом, в котором живут хозяева стада.

Невозмутимые сойеты смотрели, как взбешенные псы кидаются на мотоциклы, и явно не собирались приходить на выручку. Нам ничего не оставалось, как сдаться и отправиться восвояси.

— В первый раз вижу, как начинается река! — так примерно определил свои ощущения Олег Рудин через несколько часов.

И в самом деле, ощущение интересное: сперва Ока была маленьким ручейком, который мог перешагнуть и ребенок, через километр она стала маленькой речушкой, которая звенела по камням и с каждым метром набирала силу от больших и маленький ручейков, стекающих с окрестных холмов. Через десять километров уже ничто не напоминало о ручейке — пенистые буруны скрывали яркобокого хариуса, а перейти на ту сторону решался далеко не каждый. Дальше — больше, она росла — вглубь, вширь, становилась сильнее и сильнее, и вот уже вдоль каменистых берегов катилась полноводная, прозрачная, искристая красавица Ока-хем.

Мы бы уехали в этот день очень далеко, и неизвестно, чем бы закончилась для нас эта поездка, но недалеко от поселка Сорок, возле огромной лужи, наполненной прозрачной коричневой водой, у Дани сломалась «Ява». Он стоял и чесал в затылке, пока не подъехали мы. Быстро выяснили, что, могут быть две причины неисправности — либо замыкало проводку и на аккумулятор не шла зарядка, либо от тряски у «Явы» прохудился бак, бензин протек на реле-регулятор, и реле погорел — поэтому тока в проводке опять-таки нет. Пришлось откатить «Яву на берег Оки и сварить поесть.

Пока мужики варили еду, я помогала Дане разобраться с проводкой. Мы методично, по схеме в моей заветной книжечке прозвонили все, но пробоя не нашли. Значит что?

Значит, виноват реле-регулятор! Запасного реле у Дани не было. Ну, все, приехали!

На все предложения оставить "Яву» где-нибудь у местных и забрать ее на обратной дороге, Даня проявлял характер: "Лучше я помру тут вместе с ней, но не оставлю!" Опять помогла книжечка. Она волшебным образом открылась на главе: "Как установить на «Яву» реле-регулятор от мотоцикла «Урал». Но, конечно, по закону подлости никто из уралистов не взял с собой запасное реле! Решили, что до Орлика «Ява» поедет на генераторе, тут уж делать нечего, приходилось рисковать, авось не сгорит еще и генератор. Не успели мы проехать и пяти километров, как на «Яве» перегорели все лампочки, и дальше мотоцикл поехал без света. Нам оставалось лишь плечами пожать: не ходовая и ладно. Весь оставшийся поход прошел под этим лозунгом. Для того, чтобы завести "Яву» приходилось «прикуривать» ее от других мотоциклов.

К вечеру мы остановились на очередном бурхане. В этом месте Ока была уже другой — мощная, сильная река била в скальный обрыв и норовила смыть дорогу. Вечерело.

До Орлика оставалось немного, но Алексей вдруг уперся, сказав, что ему срочно нужно подтянуть подшипник в рулевой колонке, иначе его разобьет. Пока он ремонтировался, возле нас остановился милицейский «УАЗик», из которого, еле стоя на ногах, вывалились два милицейских чина. Они были как в той сказке — «два молодца, одинаковы с лица» — черноголовые, узкоглазые, с лоснящимися лицами, в одинаковой парадной белой форме. Только один был потолще, а второй — потоньше.

Продемонстрировав красные корочки, они стали, важно выпячивая губы и сопя, проверять наши документы. Оказалось, они различаются еще по степени алкогольного опьянения — тонкий был просто выпивши, а толстый уже еле ворочал языком. В моем паспорте толстого больше всего взволновало… семейное положение. Печати у меня в паспорте не было, а это означало, что я женщина свободная, да еще к тому же путешествующая с кучей мужчин. После того, как он в третий раз умильно прочавкал:

"Алина Николаевна…" и при этом едва не облизнулся, я вспомнила предупреждения о том, что женщинам лучше вообще не разговаривать с местным мужским населением, иначе неприятностей не оберешься. Я испуганно вытаращила на него глаза и, ойкнув, спряталась за Алексея.

Второй милицейский чин, потоньше, подскочил к нашей коляске:

— Стволы, взрывчатка, патроны, наркотики есть?

— Да нет, — вполне миролюбиво ответил Алексей, мужественно загораживая меня собой. — Мы, вроде, не террористы.

— А кто знает? Ездят тут всякие, ищи вас потом… Открывайте коляску, досмотр на предмет колющего-режущего-огнестрельного…

Алексей уже нервно, но все еще покладисто откинул «попону». Больше всего милиционера заинтересовала палатка, которая лежала сверху.

— Здесь ствол?!

— Да нет там ничего, — сказал Алексей, и по его тону я поняла, что он уже еле сдерживается.

Тонкий схватил палатку и рывком кинул её к ногам Алексея на дорогу.

— Раскатывай, смотреть будем!

Алексей отступил на шаг, набычился и сжал губы.

— Вам нужно, вы и раскатывайте! — сказал он. — Это что, обыск?

Не знаю, чем бы это закончилось, но толстый, по-видимому, решил, что с нас достаточно унижений, и барским жестом остановил напарника.

— А документы на «Яву» где? — мгновенно переключился тонкий. — «Ява»-то без номера! Че, оставляем мотоцикл, едем на автобусе? У нас как раз в поселке все «Явы» сломались!

К его сожалению, и документы, и номер на «Яву» были.

— Приедете в Орлик, заедете в местное УВД, зарегистрируетесь! — барственно приказали нам и… «УАЗик» укатил прочь, оставив всю нашу компанию в полном унынии от такого гостеприимства.

Над дорогой повисла тишина.

— Может, вообще не ехать в Орлик? — предложил Вадим. — Или проскочить его сходу?

Мы бы и проскочили, но «Ява» дышала на ладан. А нам еще надо было найти редактора газеты, который должен был нам рассказать, есть ли проход на Хайтогол.

В Орлик мы въехали в десять часов вечера. Редактора на месте не оказалось, — он "уехал в город", как сообщил нам его не совсем трезвый сын. Мы решили поспрашивать местных насчет реле прямо на улицах, вдруг повезет? Один из сойетов — пьяненький худой юнец в пижонской городской панаме радостно кивнул головой, мол, сейчас будет. Он сел в «Ниву», крикнул, чтобы все ехали за ним, и начал колесить по поселку. Он сворачивал то направо, то налево, а потом остановился где-то среди стареньких домов и сказал, что реле он нам сейчас привезет, но только заплатить нужно сразу,

— Ты вези, мы заплатим, — сказал Алексей.

— Ты плати, я привезу, — сказал хитрый сойет и пригрозил, видя, что мы не торопимся раскошеливаться. — Я ведь вообще могу не приехать!

Этой угрозой он поверг нас в полное недоумение. Пока мы так торговались, начался дождь. Мы дружно плюнули в сторону все-таки бросившего нас и уехавшего юнца, одели химзащиту, развернулись и решили выехать из поселка, но не тут-то было — «Ява» не заводилась даже с чужого аккумулятора, но раздумывать было некогда: её зацепили веревкой и поехали. У нас осталось одно желание — выбраться из поселка и уехать на ночевку как можно дальше. Это оказалось не просто — не раз и не два мы оказывались в тупике, и уже думали, что хитрый сойет, в родове у которого, видимо, все же были русские Сусанины, специально завел нас в такое место, откуда и выбраться-то невозможно, как все же вырулили на берег Оки. Темнело. Было одиноко и тоскливо. Да уж, заехали…

И тут небо сжалилось над нами в последний раз и послало нам Бориса Иванова. Он ехал нам навстречу на исправном, хорошо работающем мотоцикле, был дружелюбен и трезв. Пусть вас не обманывает русская фамилия, он был коренным сойетом, бывшим спасателем, который когда-то работал в Кырене, и заядлым мотоциклистом. Движок его «Ижа» блестел, как отполированный. Узнав о нашей беде, он согласно покивал и сказал:

— Езжайте со мной, что-нибудь подберем.

Алексей сел к Олегу, и они уехали, а мы остались под дождем рядом с заброшенной лесопилкой. Время было — одиннадцать. Окрестности то и дело освещали молнии.

Мы не остались без внимания местных «джигитов» — на низкорослых косматых кониках, уставшие, но все же дружелюбные, они подъехали к нам, стали расспрашивать, и даже советовали, где остановиться. Все были в известной стадии подпития — суббота все же, все ехали охлюпкой, без седел. Один из них резво прыгнул на мотоцикл позади меня и обнял.

— Че, мужики, спирт есть?

Я поспешно ретировалась. Он, опешив от того, что ошибся, замолчал, какое-то время посидел на мотоцикле, потом слез с него и нетвердой походкой удалился в сторону поселка.

От настойчивого внимания нас спас ливень, сойетам не хотелось мокнуть зря, и они уехали. Они уехали, ну, а мы-то остались! Через час мы начали беспокоится.

Мецкевич то и дело смотрел на часы — было уже двенадцать.

Он порывался поехать в Орлик, узнать, не случилось ли чего, но понял, что оставлять нас с Даней на дороге совсем одних тоже как-то нехорошо. Да и где было искать ребят? Наконец, вдалеке послышался шум мотоцикла и по бренчанию оторванного на коляске крыла мы узнали мотоцикл Олега.

— Нашли ураловскую релюшку, — сказал Алексей, когда они подъехали, — давайте-ка сваливать отсюда.

Шел дождь, было темно, в свете фар мелькали капли дождя. Даня болтался на веревке позади мотоцикла Вадима, то и дело норовил поскользнуться на мокрых камнях и упасть нам под колеса. Ехать было некуда — справа была гора, слева — русло Оки. Мы свернули куда-то в кусты, в кромешной темноте поставили палатки, перекусили сухарями и завалились спать.

Утром дождя не было. Олег быстро разобрался со схемой «Явы», подключил реле, но мотоцикл все равно не завелся. Тут Даня проявил невиданное упрямство. Он стоял над «Явой», уперев руки в боки, смотрел на мотоцикл, ненавидел его всеми силами своей юной души, но не делал ничего, чтобы выяснить причину поломки.

— Да ты хоть свечи проверь, — говорили ему парни.

— Нет, это не свечи, — отвечал он, с ненавистью глядя на мотоцикл.

— Да ты хоть посмотри, — уговаривали его.

— Я точно знаю — это не свечи, — твердил он, не сводя с мотоцикла горящих глаз.

Быть может, он надеялся, что «Яве» станет стыдно, и она заведется сама?

Наконец, Олег отодвинул его в сторону и взялся за ремонт. Он проверил свечи, карбюратор, разобрал генератор и обнаружил неисправность: полетела одна из щеточек — отошел проводок. Олег долго пытался припаять проводок, но это не удалось. Пришлось вернуться в Орлик.

Борис Иванов только головой укоризненно качал, рассматривая «умирающую» "Яву".

Щеточка нашлась сразу же. Заменили, заработало. Теперь мы смогли выяснить, что замкнуло банки аккумулятора, и он вышел из строя. От тряски бак «Явы» совсем прохудился, и драгоценный бензин уже не капал, а вытекал тоненькой струйкой…

У всех возникло одно желание — облить мотоцикл остатками бензина и поджечь его, и Даня уже совсем упал духом, но его спас Борис Иванов — он принес паяльную лампу, олово, заставил Даню слить бензин, быстро и качественно запаял бак.

— Вот так! Однако, километров триста выдержит, — он гордо вернул бак владельцу.

Я из обрезка коврика вырезала шайбу под крепление бака, чтобы смягчить тряску.

Алексея впечатлило хозяйство Бориса — в гараже у того было абсолютно все, что нужно для ремонта техники — аппарат для сварки, токарный станок, наждак… В гараже, кроме мотоцикла, стояли «УАЗик» и «ГАЗ-66».

— Молодец мужик! — так Алексей выразил свое восхищение этим человеком. — В такой глуши живет, а смотри, какое хозяйство!

Все местные, в том числе и Борис, в один голос твердили нам, что пройти на Хайтгол нельзя. Из-за дождей вздулись реки и проехать там можно только на «шарике» — на «ГАЗ-66». Мотоциклы там утонут. Парни посовещались и решили повернуть назад.

Я злилась: это был провал! Хоть бы до препятствия какого-нибудь доехали, которое не смогли бы взять, а то поворачивать только потому, что кто-то что-то сказал…

Но пассажир, а тем паче женщина, права голоса не имеет, и я замолчала.

Борис объяснил нам, где можно нормально отдохнуть.

— После реки Гарган есть незаметный сворот направо, езжайте туда, увидите озера.

Там вас никто не тронет.

Мы подкурили "Яву и тронулись в обратный путь. На том же самом месте, где «Ява» сломалась в первый раз, она снова встала — рассыпались и потрескались задние тормозные колодки.

— Не ходовая и ладно! — смеясь, хлопнули по плечу Даню парни, колодки выкинули и поехали дальше.

Озера нашли не сразу, ошибочно свернули прямо за мостом и умахали на несколько километров дальше. Заваленная камнями дорога терялась на склоне горы, по которому могли пробраться разве что горные козы. Повернув обратно, решили выехать на дорогу. Мы с Алексеем отстали, просто так обернулись направо и… обнаружили озеро! Остальные успели выехать на дорогу, встретиться с местными, и у них состоялся примерно такой разговор:

— Где-то тут у вас есть озера…

— Однако, врут, однако, нету…

— Ну как нету, два озера, порыбачить там можно.

— Нет, нету…

— Как нету, а это что, во-он там? Озеро.

— Да нет там никакого озера…

Гостеприимные люди, что вы хотите.

А озеро было чудесным — оно лежало на ладонях каменной гряды — глубокое, непонятное, с прозрачной коричневой водой, в глубине которой нахально плавали зеленоватые рыбы. Берег и поверхность воды у берега была усеяна странными крохотными пузырьками, я пригляделась и поняла — это были куколки маленьких голубых стрекоз, которых здесь было много. Они парили в воздухе, они висели на траве, только что вылупившиеся стрекозы плавали, уцепившись тонкими лапками за упавшие в воду листики… Здесь было тихо и очень красиво — на берегах росли пихты и мелкий кустарник черники. Черные, покрытые седым лишайником круглые камни скатывались с каменной гряды к берегу.

Опасности нас подстерегали и здесь.

— Набери воды, ты в сапогах, — попросил меня Алексей, ткнув пальцем в заболоченный берег.

Я отказалась. Он пожал плечами, надел штаны химзащиты и шагнул в воду. И провалился по бедра в трясину. Я бросилась к нему. Выбравшись на берег, он еле перевел дух.

— Ну её на фиг! — и пошел в другое место.

А в остальном здесь была лепота. Грозовые облака проносились мимо, и вечером над озером надолго повисла радуга. В восторге я подкинула монетку, чтобы когда-нибудь вернуться сюда еще раз. Монетка взвилась между пихт и… исчезла в небе.

По дороге обратно решили заехать на Ильчир. Сказано — сделано. Берега Ильчира были и в этот раз неприветливы, — сильный ветер не давал разгореться костру, и воду пришлось кипятить часа два. О рыбалке не могло быть и речи — ветер гнал по озеру рябь. В ущелье Иркута и в горах шел дождь. Поняв, что рыбалки не будет, Олег решил во что бы то ни стало поймать на крючок с леской утку. Зачем ему это понадобилось, он объяснить не мог. Подозреваю, он всегда был голодным. Он исчез на равнине среди травы и кочек, и спустя час появился без добычи — рыбы не было, а на приманку из хлеба дикая утка внимания не обращала.

Не знаю, почему эти места вызвали у меня странное чувство — восторг соединенный с печалью, — ветер, раздирающий горизонты плоскогорья, белые кони, пасущиеся вдалеке, рвущийся костер и панорама далеких зубчатых Саян. На вершинах ближайших сопок лежал снег. Было холодно. Наверное, все это будило во мне ту четвертинку татарской крови, что не давала мне покоя. Всю ночь ветер норовил сорвать палатку и унести её неизвестно куда — в Ильчир, в Саяны, к снежным барсам… Всю ночь я слушала его завывания и думала о том, как это здорово — очутиться здесь…

Утром я впервые заспорила со всеми, но это оказалось бесполезным — мне хотелось побыть здесь еще, но ребятам Ильчир не понравился, и мы поехали обратно в Тункинскую долину. Даня заманил их теплыми источниками курорта «Жемчуг». Я ехала молча, и уже не смотрела по сторонам, потому что все вдруг потеряло для меня свою прелесть — и кручи Иркута, и рыжие коровы, и синее небо, и даже то, что все мотоциклы вдруг перестали ломаться. Я молчала до тех пор, пока своими глазами не увидела, что такое «Жемчуг», — на ровном, как тарелка, берегу Иркута для туристов, словно для скота, были устроены загончики. Здесь резвились розовые ребятишки, загорали пузатые мужики в крохотных плавках, и хлопотали за приготовлением закуски дамочки в солнечных очках и розовых шляпках. Я посмотрела на все это и впала в уныние. Сидеть здесь три дня, плюхаться в лечебной грязи, нюхать вонь из туалета и стоять в очереди в бесплатный душ? Да ни за что!

Так мы разделились: ребята остались на "источнике номер пять", а мы с Алексеем поехали в Нилову Пустынь просто посмотреть, что это за место. Странно, но как только мы отделились, нам стало значительно легче и даже, как будто, веселее. Мы накупили продуктов в Кырене, и рванули, в который уже раз, по дороге вдвоем. Я, Алексей и мотоцикл.

Нилова Пустынь оказалась крохотным санаторием в теснине между двух гор. Мы проехали его за две минуты. Потом переехали через реку и на том берегу нашли отличное местечко для стоянки. Мы ели, загорали, мылись в реке и даже немного порыбачили. А когда на реку опустилась ночь, мы достали заветную бутылочку вина и стали считать звезды…

Утром мы поехали по дороге дальше, — я слышала, что это место славится дацаном, который воздвигнут на необычном месте — у подножия удивительного песчаного холма, на который в незапамятные времена с небес спускался дух — в одной легенде фигурировал Будда, в другой — какой-то небесный нойон.

Оставив мотоцикл прямо на дороге, мы прошли через черные, высокие деревянные ворота на территорию святилища. Справа было несколько приземистых избушек — в одной из них приезжающие сюда на праздники ламы, по-видимому, ночевали, — здесь были настелены палати в два яруса, а во второй обедали, — здесь был стол со скамейками. Избушки были черными, закопченными и, несмотря на жару, могильно-холодными.

Дальше на склоне стояли непонятные культовые сооружения: домики — не домики, избушки — не избушки — тесные комнатки, низенькие, маленькие дверцы, — жить здесь могли только духи. Полузасохшие деревья были унизаны грязноватыми, выцветшими тряпочками. На ступеньках лежали истлевшие сигареты, разбитые рюмки, тряпье, прямо на стену кто-то кнопками приколол изображение шестирукого Шивы.

Синий дух безразлично зрел на нас демоническими очами и извивался всеми своими руками. А надо всем этим крупными буквами было написано следующее: «Путник! Это — подношения богам. И принадлежит только им. Не ты положил все это, не тебе брать. Не торопись в могилу».

И веяло от всего этого не величием, которого русский человек ждет от святого места, но мертвечиной, тленом вдруг пахнуло на нас, гибельным холодом и мрачной, черной силой, и лучше меня это почувствовал Алексей. Он потянул меня за руку.

— Пойдем отсюда. Муторно здесь как-то. Нехорошо.

Я не сопротивлялась — развивающиеся вязочки напоминали о пеленах, в которых заворачивают умерших, деревянные четки, привязанные к веревочкам, стучали, словно кости мертвецов, на земле валялся жертвенный треножник, а кругом белели черепа животных. И было здесь так тяжело, что у меня перехватило дыхание. Мы осторожно попятились и повернули назад. Я еще раз обернулась: за жилищами духов начинался песчаный холм — его склон уходил куда-то вверх, но куда вел этот путь, мне почему-то узнать не хотелось. В этот момент я поняла одно — даже некрещеные мы, русские, — в душе христиане и от святых мест ожидаем чего-то светлого, ясного. Чтобы ввысь, в горний мир устремлялся храм, чтоб на душе становилось легко и радостно, и чтобы мысли были о спасении, но не о тлене.

На «Жемчуг» мы вернулись только на следующий день. Наше возвращение было встречено дружным хрюканьем.

— Мы тут ничего не делаем, лишь в лечебной грязи валяемся, как поросята, да отмываемся поле нее, — сообщили парни.

Предложение ехать домой было встречено одобрительными возгласами. Наше путешествие закончилось так быстро, что я даже и сообразить-то ничего не успела — мы готовились к нему всю зиму, а оно промелькнуло, как мелькает железнодорожный вокзал маленького города за окошком скоростного экспресса.

Неужели это все?

Всю ночь по приезде домой мне мерещились кони, мотоциклы, костер в ночи, степь и ветер, тот, что рвет горизонты, раздувает рассвет и зовет за собой в дорогу. Я просыпалась и видела лишь распахнутое окно, из которого тянуло «ароматами» нефтехимического комбината и помойки.

А через десять дней после нашего возвращения, началось самое большое наводнение в истории Иркутской области и Бурятии, которое полностью смыло дорогу в ущелье Иркута и все мосты в Тункинской долине. Туристов из Саян и с Окинского плато спасатели вывозили на вертолетах, а группа из десяти человек погибла — они замерзли в горах Хамар-Дабана.

Стихия пришла и в Ангарск. Мы носились по берегу Китоя: Волчья река* разлилась, затопила картодром, на котором Алексей учил меня водить мотоцикл, — страшная сила уносила вниз бревна и мусор, заборы и деревья. Брат Алексея, Толик на старенькой моторной лодке вывозил с ближайших огородов дачников и их нехитрый скарб. Я с ужасом смотрела, как слабенький мотор еле вытягивает против беспощадного течения. Вода шла мутная, и в этой мути мерещился мне какой-то зловещий смысл — попасть в мутную воду было страшно вдвойне, и казалось, что уберечься от этой жуткой силы невозможно…

Наводнение угрожало дому Алексея — вода подошла к забору и в любой момент могла хлынуть в огород. Людмила Иннокентьевна стала поднимать все наверх, чтобы уберечь имущество…

Если учесть, что Китой брал начало всего в десяти-пятнадцати километрах от Ильчира, то нам оставалось только предположить, что недобрые духи Окинского плато разозлились на нас за непочтительное отношение и теперь мстили, затопив все, что было вокруг…

Шаман-Камень (2001 год, июль)

Этим летом был официально зарегистрирован еще один клуб — уже в Иркутске.

Президентом клуба «Нибелунги» стал наш хороший знакомый, которого мы знали еще с девяносто восьмого года — Марат Обручев. Он увлекался дальнобоем, и как-то на своей «Ямахе» в три дня слетал до Перми. Этим летом клуб решил провести первый мотослет на Байкале. Не знаю уж, кто с кем договаривался, но слет было решено объединить с рок-фестивалем «Шаман-Камень», который проводил некто Питеров на Байкале возле поселка Листвянка. Ребята готовились к слету всю весну — строили сцену, завозили дрова, договаривались с властями.

Лагерь был разбит на две половины — в одной собрались рокеры, панки и прочие неформалы, а во второй обосновались байкеры. Наши палатки стояли в ряд — мы, потом палатка Будаева, палатка Мецкевича, который, как всегда, приехал не один, а с очередной молчаливой, влюбленной брюнеткой. Она была тихая, похожая на учительницу младших классов, она смотрела ему в рот, и, по-видимому, на что-то надеялась. Они все на что-то надеялись… Дальше стояла палатка Бориса Большова, который приехал на «УАЗе» с какими-то ребятами, палатка Игоря, и, наконец, палатка Радика, а рядом с палаткой стоял его «Москвич» и белокурая красавица Марго позировала журналистам.

Слет был немножко провинциальным, немножко скомканным, все было в первый раз, но все было от души и поэтому — хорошо.

На этом слете мы познакомились с чудесной девушкой из Новосибирска — Светланой Царевой, которая на мотоцикле объездила весь Алтай, сходила вокруг Байкала, а теперь, вместе с мотоциклистами из клуба «Алтай» ехала до порта Владивосток и дальше — на Камчатку. Она приехала на высоком сером ЗИДе, и я в первый раз в жизни увидела молодую женщину, с которой можно было поговорить о мотоциклах!

Она была… Она была Царевой, она была царицей. Невысокая, статная, с румяным, девичьи нежным лицом и с золотой короной роскошных волос: вокруг головы она укладывала косу толщиной в руку. У неё был тихий, детский голос, а говорила она быстро-быстро, чуточку с придыханием, так что вам все время нужно было находится в некотором напряжении, чтобы не пропустить ничего из сказанного. При этом она могла от души ругнуться, не переставая курила, прищуриваясь, и лихо пила крепкое пиво.

За прошедшие годы я совсем, окончательно и бесповоротно лишилась всех приятельниц. Сдались даже самые стойкие: слушать о запчастях и путешествиях они не хотели, а я не могла с ними говорить о кройке и шитье и о мужчинах тоже говорить не могла — потому что у меня, в отличие от одиноких пордруг, мужчина был, и говорить о нем я не хотела ни с кем. Не их это дело.

А тут! Я с удовольствием расспрашивала её о мотоцикле, рассматривала ЗИД, слушала ответы. На все про все у нас был только один вечер — на следующий день они должны были отправиться дальше. Я даже попробовала поездить на её мотоцикле, но не сумела тронуться — он заглох и я, решив, что это знак свыше, уступила место Алексею. Он тоже несколько раз глох, но все же сумел съехать с места.

Светлана оправдывалась тем, что жестковато сцепление. К тому же мотоцикле было плохо отрегулировано зажигание, и кик «лягался». Алексей поездил по поляне, но так ничего и не понял. В общем, все веселились, а мы, зажав в руках по банке крепкого пива, все говорили, говорили, говорили… О моноамортизаторах, о вилках перевернутого типа, о дисковых тормозах, о том, удобен или нет переключатель передач с одним рычагом, и конечно же, я расспросила её о дороге вокруг Байкала.

— В принципе, ничего сложного там нет, все зависит от погоды, у нас ребята с Болотниковым еще за год до нас ходили, но пройти не смогли, повернули назад. А нам повезло — была просто засуха, если бы не засуха, не знаю, прошли бы мы там или нет. Самое сложное это…

— Срамная? — угадывала я, ведь до этого десятки раз смотрела кассету с путешествием.

— Да и это тоже, но самое мерзкое — это броды. Да еще Болотников, собака серая, все время заставлял мотоциклистов переправляться самим, хотя можно было бы переехать в кузове грузовика. Ругались мы с ним — жуть какая-то. Когда на БАМ вышли — ребята отдельно от него поехали, так он всех достал. На мотоцикле же легче проскочить, а они на своих джипах вязнут и вязнут. А если мы не помогали, то тут уж Болотников ругался по черному. Достал всех, волк тряпошный, — и она ругалась своим мелодичным, тихим голосом.

Стемнело, мы сидели, почти не видя друг друга в темноте.

— А еще в Новосибе есть девушки на мотоциклах? — спросила я.

— На самом деле, нет. То есть, они появляются периодически, но это просто способ привлечь мужское внимание, они быстро выходят замуж или просто находят себе друга и больше уже на мотоциклах не ездят.

В это время кто-то затопал в темноте и навис над нами, тяжело дыша.

— Алина! Там «Восход» в твой мотоцикл врезался! Иди посмотри!

Мне очень не хотелось прерывать разговор, но идти все же надо было, хотя я не волновалась за мотоцикл, — я уже знала, что повредить в нем ничего нельзя. Это вам не хрупкий пластик «японских» спортбайков. Я была права: какой-то захмелевший четырнадцатилетний пацан на «Восходе» в темноте взял на таран моего Щенка. Щенок отделался помятым номером. Когда я подошла, Алексей и Будаев держали пацана за грудки, а он что-то лепетал ломающимся голосом.

— Так, пиво «девятку», — и мы в расчете, — буркнула я, оценив ущерб.

Пацан согласно затряс головой и побежал за пивом. Мы думали, он сбежит, но он появился рядом буквально через минуту, сунул нам упаковку, еще раз извинился и исчез. Каждый выдрал из полиэтиленовой оплетки себе по банке, пиво зашипело…

К нам подошла Марго.

— Ребята, Алина, там Люда плачет.

Людой звали подругу Мецкевича.

— Что с ней?

— Её кто-то сбил…

— Ну-ка пойдем!

Выяснилось, что мальчишка не просто врезался в мой мотоцикл, он врезался в Люду, а в мой мотоцикл ударился уже после неё.

— Сильно? — спросила я, когда Будаев вылез наружу.

— А бес её знает, ревет, видать, сильно. Я бы из этого молокососа душу повытряс, если бы знал, что он её сбил, да ведь вот, поди ж ты, заползла в палатку, никому ничего не сказала и ревет. То-то он так шустро с нами расплатился… Врача бы, вдруг чё сломано.

— Сейчас! — я сообразила, что новосибирцы в дальнюю дорогу без врача не ездят.

Я нашла Светлану и объяснила ситуацию. Через десять минут в палатку Мецкевича, светя себе фонариком, полез бородатый мужчина с медицинским чемоданчиком.

— Ну, как? — обступили мы его, когда он вылез.

— Да все нормально, переломов нет, ушибы сильные. Я вколол ей успокоительного.

— Вадик, сволочь, — сорвался Будаев, — она с ним как с человеком приехала! А он, скотина, бросил её, шляется где-то, девок катает…

Тут, словно только и ждал, чтобы его вспомнили, появился пьяный, добродушный Мецкевич. Будаев ему в двух словах объяснил, в чем дело. Мецкевич вдруг засопел, засвирепел и начал озираться.

— Где эта сволочь, я его убивать буду!

Но это был уже театр, бить было некого, а кулаками махать после драки — не дело.

Он залез в палатку к Люде, и заговорил там с ней нежным виноватым голосом.

Мы осуждающе покачали головами и разошлись.

Утром лил дождь. Решили собираться домой.

— Ребята, я поеду вперед, подожду вас на дороге, а то у меня трамблер намокнет, и я потом не выеду отсюда, — попросил Радик.

Мы согласно кивнули. Мы знали, что трамблер тут совершенно не при чем, просто Радик боится, что речка Утулик прибудет, и дорогу зальет, а выезд отсюда только один — под железнодорожным мостом, у самой реки.

Мы неторопливо собрались, простились с новосибирцами и колонной, один за одним выехали на трассу. И тут начался настоящий ливень. Мы жали на газ, а я даже радовалась — езда в дождь стала доставлять мне удовольствие. Километров через пять мы заметили на обочине мотоциклиста с пассажиром. Когда мы пронеслись мимо, пассажир проводил нас тоскливым взглядом. Внезапно Алексей включил поворотник, затормозил, и крикнул:

— Стойте!

Мы остановились, развернулись и подъехали к мотоциклу. Оказалось, это Зверев со своей Зверихой. У мотоцикла заклинило двигатель, и Зверев ждал ребят из Слюдянки, они должны были вот-вот подъехать. Алексею стало жалко Звериху, она совсем промокла, губы от холода отливали синевой.

— Давай, садись! — крикнул он ей, — довезем до Доцента, чего под дождем мокнуть!

Я бы, наверное, ни за что не оставила бы в такой ситуации Алексея, но Матрена согласно кивнула головой и без колебаний села сзади на «Урал».

Мы довезли её до Слюдянки и там, пожелав удачи, поехали дальше. Я ехала и радовалась тому, что Алексей у меня такой замечательный — я, например, даже не узнала Зверева. А если бы узнала, то, кто знает, может быть, специально проехала мимо. Алексей так не может.

А дальше началась любимая байкерская игра: кто быстрее обгонит вон ту фуру, и мне стало не до переживаний. Груженых фур на серпантине было много, шли они все на хорошей скорости, и за каждой из них тянулся длинный, метров на пятнадцать, шлейф из воды и грязи, которые сразу же залепляли стекло шлема, очки и лицо.

Если к этому прибавить то, что в дождь барабанные тормоза «Урала» практически не работают — их надо просушивать после каждой лужи, то можно себе представить всю прелесть этой старинной забавы мотоциклистов. В гараж мы приехали черные, как папуасы, замерзшие и при этом несравненно более счастливые, чем все те автомобилисты, которых мы сегодня встретили на дороге.

Отец (2001 год, межсезонье)

Вокруг Байкала! — полыхало у меня в голове. Вокруг Байкала! — пело вокруг. Все, все говорило о том, что надо идти вокруг Байкала. Надо!

— Так, говоришь, новосибирцы там ходили? — сказал Будаев, посмотрев кассету. — Сколько это по километражу? А-а. А по деньгам?

Так я поняла, что у меня появились единомышленники.

Положение дел в клубе за прошедший сезон резко изменилось: мы ездили, мы что-то делали, мы знакомились с другими мотоциклистами и были открыты для новых встреч, и как-то вдруг оказалось, что у нас есть целая команда из «Седьмого» поселка — Будаев, Рудин, Мецкевич, молодой Сашка Ерофеев, его друг Рыжий, и еще парень по имени Захар — двадцатилетний огромный амбал, незаменимый в трудном путешествии.

Ребята шутили, что он один может перенести «Урал» с коляской через любой брод.

Все говорило об одном — если ты очень-очень что-то хочешь совершить, судьба обязательно даст тебе шанс.

Радик немного скис, он уже не мог быть авторитетом для ребят, которым море было по колено, которые прекрасно разбирались в мотоциклах, и, что самое главное, имели свои мотоциклы и свои гаражи, то есть абсолютно от него не зависели. В октябре, после закрытия сезона, которое проводила новая команда, было проведено собрание, на котором Радик ушел в отставку, президентом клуба был выбран Алексей, а председателем совета стал Будаев. Власть сменилась, и нужно было подумать о новом помещении. Я обратилась за помощью к знакомым из администрации, и нам после долгих переговоров выдали на руки ключ от комнаты в одном из молодежных клубов. Клуб был очень уютным, он находился в старом квартале, в малолюдном районе возле старого Китойского моста. По вечерам в помещении никого не было, и в нашем распоряжении оказывались кухонька с плитой и чайником, теннисный стол в фойе и, собственно говоря, комната, где мы по стенам развесили фотографии, плакаты и многочисленные вырезки из газет. В углу установили верстак с инструментами.

Мы собирались по вечерам, разговаривали, пили чай, иногда пиво, мечтали о путешествии, а молодежь резалась в пин-понг.

Именно тогда в нашей жизни появился Женька Королев. Где и как он нашел наш телефон, история умалчивает, но он просто позвонил нам домой и сказал, что недавно купил мотоцикл, очень хочет заняться мототуризмом, но сейчас ему просто нужен совет по ремонту. Алексей отнесся к звонку сдержанно: звонили многие, а приходили единицы, но в точно назначенное время Женька пришел в клуб.

Мы увидели восемнадцатилетнего, круглоголового, темноволосого парня, стриженного под машинку. У него были высокие скулы, чуть сужающееся к подбородку лицо, большой рот, черные брови и ярко-голубые глаза. Мимика лица была необычайно подвижной. Он почти все время улыбался, и его лицо постоянно менялось, отражая все эмоции, которые он переживал, и все мысли, которые он думал. Он был высоким, стройным, с длинными руками и ногами.

Когда он узнал, что мы хотим идти вокруг Байкала, он вдруг словно расцвел, заулыбался, смуглое лицо посветлело.

— А как пойдете? — оживленно спросил он. — Если через Курумкан, то можно у моего деда остановится, я ведь из тех мест и все там знаю.

Он был энергичным, любопытным, он хотел знать о мотоциклах все, и сразу стало ясно, что он не шутит, а всерьез собирается ехать с нами. Он как-то очень быстро нашел себе работу, чтобы заработать на запчасти и бензин, расторопно ремонтировал старый зеленый «Урал», а кроме этого, он оказался понятливым учеником. То, что Алексей не мог объяснить, приходилось показывать, и когда пришла пора поменять коленвал, Женька просто притащил к нам в гараж свой двигатель, и они вдвоем с Алексеем заменили сложный агрегат.

Алексей готовил к походу мотоцикл с коляской: установил на него самодельную длиннорычажную вилку, «смараковал» форкоп «на всякий случай», поднял коляску…

Мотоцикл стал приобретать какие-то устрашающие черты, и его метко прозвали Гиперболоидом. Алексей любовался своим «произведением» и думал, как подготовить к трудному маршруту Щенка. Мы сняли с него хромированные детали и всю красивую облицовку, и поставили старую, крашеную в гараже пылесосом…

А в декабре у меня умер отец, и мир перевернулся. Теперь я часто думаю, что именно благодаря ему я села на мотоцикл. Впрочем, все по порядку и теперь, видимо, пришла пора рассказать о моей семье.

Это была, как говорят, «интеллигентная» семья: моя мама до пенсии работала инженером, проектировала промышленные установки и трубопроводы. Отец был преподавателем местного вуза. Мать я видела только по вечерам. Они приходила усталая и недовольная, перемывала посуду, скопившуюся в раковине, что-то готовила, отвешивала мне пару подзатыльников и ложилась спать. Ночью она кричала на меня, что я не даю ей спать, встаю или ворочаюсь в постели. Утром она снова уходила на работу. Все воспитание с её стороны заключалось в том, что она периодически, два-три раза в год, устраивала мне выволочку по поводу троек в школе. Сначала отлупив меня жестким и тяжелым оранжевым тапком, она гладила меня по голове и заставляла сидеть за уроками, по десять раз переписывая какое-нибудь упражнение.

Меня воспитывал отец, который был уверен, и эту уверенность мне не удалось поколебать до самой его смерти, что девочек нужно воспитывать точно так же, как и мальчиков. Он с детства водил меня в походы, учил разжигать костер, в три года поставил на лыжи, и в школе я даже занимала первые места на соревнованиях, отдавал меня в спортивные секции и оплачивал художественную школу. Он показывал мне слайды с живописью голландских художников и архитектурой Казакова. Мне не было и десяти, когда он научил меня ездить на взрослом велосипеде «Урал», и мы далеко-далеко ездили за город вдвоем, сам отец ездил на красной «Украине».

Я до сих пор помню осенние, длинные, пронизанные золотистым солнечным светом вечера на берегу Китоя. Мы приходили туда пешком, жгли костер, ели поджаренные на костре кусочки хлеба, обрывали с ветвей прозрачные, подмороженные розовые, прозрачные ягоды мелкого ранета — они были мягкими, сладкими, чуть терпкими. Я кувыркалась в кучах желтых листьев, таскала к костру хворост. Когда темнело, мы сидели у костра, смотрели на исчезающие в темени яркие искры и пекли картошку… А еще можно было сунуть в костер палку, подождать, пока она обгорит с одного конца, а потом бегать по поляне, вращая ей или выписывая восьмерки и глядеть на огненные узоры, которые плыли с в темноте… Или просто лежать в отдалении на отцовской куртке и глядеть на звездное небо, ожидая, когда падающая звезда прошьет на черном бархате свой серебристый пунктир. Мы возвращались уже в темноте на скрипучем гремящем трамвае, уставшие, но довольные, и тепло дома казалось таким нужным, таким необходимым.

А еще мы ходили в походы ранней весной, и это было не менее интересным — мы уезжали на оранжевом, битком набитом людьми автобусе далеко за город, до развилки. В этом месте дорога раздваивалась: направо она уходила вниз к поселку Одинск и шла дальше — до Тальян, а налево начиналась дорога повышенной опасности, о чем говорил плакат на развилке. Эта дорога шла на Савватеевку. Сердитые от толчеи пассажиры с удовольствием выталкивали нас из душного автобуса. Кругом еще лежал снег, и мы шли по дороге, пока не находили на пригорке проталину, покрытую жесткой, рыжей, прошлогодней травой. Мы разводили костер, делали вылазки по снегу в лес, варили обед, сушили промокшие вещи, нечаянно, но обязательно сжигали что-нибудь из вещей на костре и возвращались домой замерзшие, продрогшие, но очень счастливые.

Мы жили всегда очень бедно, так бедно, что и представить себе сложно. Я помню, как отец читал мне «Тома Сойера», и в повествовании встречалось описание гардероба мальчика. У него был один костюм, а был «тот, другой» воскресный. Так вот, не помню, чтобы у меня когда-либо был «тот, другой» костюм. Все мамы моих одноклассниц баловали своих дочерей, одевали их, как куколок, отдавали им вышедшие из моды украшения, кормили пирожными и устраивали им праздники. Я все детство проходила в черном хлопчатобумажном трико, все украшения были признаны моими родителями «буржуазным, мещанским пережитком», а праздники мне приходилось устраивать самой.

Еще в детском садике я была признана самым развитым ребенком, читала с четырех лет, считала с пяти, писала с шести. Сейчас это — норма, а тогда было необычным, отец гордился мной, а еще он был очень горд тем, что я подавала надежды в легкой атлетике и была вне конкурса, как особо одаренный ребенок, в восемь лет принята в художественную школу.

А потом я выросла и стала угреватым, страшненьким подростком с волосами, торчавшими ершиком, в стоптанных сапогах и вечно драных на коленях брюках, у меня испортились зубы, а лечить я их боялась, я все детство провела в кресле стоматолога и больше пытки, чем лечение зубов советскими врачами, которые удаляли нервы наживую, и сверлили зубы разболтанными бормашинами, представить себе не могла. До сих пор от запаха стоматологического кабинета у меня холодеют руки.

Отцы не любят некрасивых дочерей. Мы стали отдаляться друг от друга и больше уже никогда не было между нами таких близких отношений, как в детстве.

Он болел долго, врачи не сразу обратили внимание, на то, что у него не все в порядке с руками, а когда, наконец, увидели, то поставили ему страшный диагноз и сказали, что болезнь редкая, и что это второй случай в городе. Даже больной, он все время что-то спешил переделать на даче, перетаскать домой все тыквы и помидоры, все кабачки и огурцы, словно боялся не успеть.

Осенью он вдруг начал худеть, потом слег, а потом его увезли в больницу, и я не то чтобы поняла, а где-то внутри почуяла, что конец близко. Он скончался на второй день после того, как его выписали: стало плохо с сердцем. «Скорая» снова увезла его в больницу, но врачи отказалась его принять, им не нужны были умирающие. Мы отвезли его домой, где он, измученный, заснул после уколов. А на следующий день пришлось снова вызывать «скорую», после инъекций он уснул и больше уже не проснулся.

Наверное, нужно было орать, кричать, вопить, трясти всех медиков за грудки, но такое черное отчаяние вдруг навалилось на меня в эти дни, что я даже забыла, что я журналист, и что вообще-то медики боятся нас, как огня… Было ощущение, что сверху навалили огромный тяжелый камень, который не дает пошевелиться и даже сделать вдох полной грудью невозможно.

Мы втроем, пришибленные, сидели в соседней комнате. Алексей гладил по спинам меня и маму, успокаивал, но было видно, что он, так же как и мы, напуган.

Но настоящий шок я испытала, когда за телом отца пришли. Мама, с неподвижным взглядом сидевшая на краешке кровати и глядевшая на стену невидящим взглядом, вдруг встрепенулась и сказала:

— Алина, ему ведь носки надеть надо, как же без носков, ведь замерзнет же, холодно! — и начала искать носки, чтобы пойти и надеть на желтоватые ноги неподвижного отца, которого уносили на страшных серых носилках…

Я думала, что в этот момент сойду с ума, но не сошла, вдвоем с Алексеем, мы удержали обезумевшую маму на месте. Она вдруг обмякла у нас на руках и даже заплакала… Так стало ясно, что, не смотря на все ссоры и скандалы, не смотря на то, что они и двух минут не могли пробыть вместе спокойно, и начинали спорить то по поводу грядки с морковкой, то по поводу жизни вообще, она его очень, очень любила…

Глядя на страшное в своей неподвижности тело, которое было похоже на пустую куколку, из которой вылупилась да и улетела неизвестно куда прекрасная бабочка, я впервые поняла, что у человека есть душа. Её не может не быть. А иначе зачем все это тогда?

Ребята из клуба повели себя корректно и даже скинулись на венок. Но после похорон осталась в душе черная дыра, которую было нечем заполнить, и совсем невмоготу было по ночам и мучило чувство вины, а еще мучило чувство абсолютной бессмысленности всего. Я жалась к Алексею, словно стараясь забыться — он был горячий, живой, и от его сонного сопенья становилось спокойнее.

Говорят, после первой встречи со смертью человек становится взрослым. Я не знаю, что такое «взрослый» — тот, у кого есть деньги, тот, кто берет на себя ответственность за других людей, или еще кто-то? Я же в первый раз поняла, что существует такое понятие — навсегда, навечно, насовсем. И не могла смириться с этим. Все, все, что было во мне живого, все что «билось и рвалось», протестовало против этого. Это невозможно было понять и принять тоже совсем немыслимо было.

К весне я стала искать спонсоров для нашего рейда. Хлопоты отвлекали от невеселых мыслей. К этому времени я уже поняла, что просить денег — дело неблагодарное и тяжелое. В этот момент отменили все льготы за благотворительность, и бизнесмены деньги давали только в расчете на рекламу.

Я обратилась к знакомой журналистке Ирине Хомяковой, работавшей в пресс-службе огромной компании «Ангарнефть», в которой работал и Алексей и почти все остальные ребята тоже там работали, и расписала ей, какие именно мероприятия мы можем обеспечить.

— Хорошо, — сказала она. — Я постараюсь что-нибудь сделать, но только ты должна написать просьбу о спонсорской поддержке и перечислить там все средства массовой информации, которые согласны о вас написать и упомянуть, что спонсоры — мы.

И я снова кому-то звонила, договаривалась, писала письма, трясла перед носом сытых рекламных менеджеров вырезками из газет… Все хотели денег, и никто не хотел даже упоминать об компании «Ангарнефть». А я снова писала, звонила, ездила по редакциям Ангарска и Иркутска, ругалась, умоляла…

Наконец, предварительные договоренности были достигнуты, нам пообещали выделить двадцать тысяч на горючее. За деньги мы должны были отчитаться чеками, которые получали бы на заправках.

Все остальное нужно было приобретать за свой счет. И тут не обошлось без споров.

Наверное, мы с Алексеем были единственными, кто на самом деле понимал, во что мы ввязываемся: маршрут пятой, высшей категории сложности. У альпинистов, например, такой маршрут — это покорение Джомолунгмы. А что это означает? Это означает одно — нам придется несладко. И те красивые картинки, которые новосибирцы показывали по видео, и на которых грузные джипы искали на переправах места поглубже, чтобы фильм был повеселее, надо было выкинуть из головы. Это было серьезное приключение.

Алексей доказывал всем, что необходимо с собой взять штук восемь камер от грузовых автомашин, чтобы можно было построить плот для переправы, Будаев доказывал, что они нам не понадобится. Для переправы нам обязательно нужны были хорошие, длинные веревки, но никто не хотел на них скидываться. Я плюнула, пошла в туристический магазин в Иркутске и купила сто метров отличной альпинистской веревки. Домой я ехала, как нагруженный верблюд — все с удивлением смотрели на приличную даму в длинной шубе с огромным мотком троса, который я тащила в охапке.

Вторую веревку Алексей выменял у спасателей лодочной станции на бутылку водки и батон колбасы, веревка была не новая, но в хорошем состоянии.

Потом Алексей, словно сумасшедший, бегал за камерами — их ему кто-то обещал, потом обещание не сдержал, а потом все же их отдал, но за каждую пришлось заплатить.

В мае, наконец, позвонила Ирина Хомякова.

— Все утряслось, открывайте счет в банке, мы согласны выдать вам двадцать тысяч.

И снова пришлось бегать мне и Алексею — найти банк, где можно было недорого открыть счет, договориться о встрече, написать заявление, копировать документы, заверять подпись у нотариуса, ехать в «Ангарнефть» отвозить им реквизиты счета, уведомлять налоговою…

В общем, мне начинало казаться, что конца и края этому не будет. А ведь еще надо было договориться в администрации города о торжественном отъезде с главной площади города, о сопровождении ГИБДД, обзвонить всех журналистов, чтобы они были на месте, договориться о том, что у нас возьмут интервью, когда мы будем проезжать через Иркутск, потом — сделать тоже самое в Улан-Удэ — отделение «Ангарнефти» было и там. Честно говоря, если бы все зависело только от меня, плевать я хотела на эти двадцать тысяч. У нас-то деньги были, их не было у молодых пацанов, но ведь охота пуще неволи, не так ли? Захотят — найдут. Но — я делала это, ведь это было нужно для команды. Кроме этого, я преследовала еще одну цель: я отлично помнила, как в прошлом году ребята, не задумываясь, повернули назад только потому что им кто-то сказал, что на Хайтогол пройти нельзя. Многочисленные интервью должны были морально отрезать им дорогу — раз почувствовав себя героем, нужно оставаться им до конца.

Вы думаете, что это было все? Не-ет. Май в Иркутской области и в Бурятии выдался необыкновенно жарким и сухим, леса горели. Министерство чрезвычайных ситуаций объявило бойкот туристам и дачникам, и доступ во все леса был закрыт, нам же предстояло ехать через национальный парк и Джиргинский заповедник. Я созвонилась с директором заповедника, выяснила, что нужно разрешение из местного министерства охраны природы в Улан-Удэ, позвонила туда, и мне рассказали, что просто так нам никто ничего не даст — за разрешением нам придется явиться лично в министерство республики.

В Новосибирске через братьев Колобковых мы оформили маршрутную книжку. Когда я получила её на почте, заверенную всеми печатями и подписями, то глазам не могла поверить, — на прохождение самого трудного участка протяженностью в триста восемьдесят километров нам отводилось пять дней!

В самый последний момент одна из иркутских телекомпаний — «Ангара-ТВ» вдруг решила, что интервью у дороги — это скучно, гораздо интересней будет, если журналисты поедут с нами и увидят все своими глазами. Одноклубников это предложение почему-то вдохновило, и мы решили, что журналисты присоединяться к нам в Улан-Удэ.

Конечно, я не могла отвечать за все, и поэтому часть обязанностей взяла на себя жена Будаева, Анна, худенькая, разговорчивая брюнетка — она работала медсестрой и пообещала, что соберет нам полноценную аптечку для экстремалов. Было оговорено все, вплоть до лангеток и ампул с новокаином и адреналином, но, когда я увидела уже собранный чемоданчик, то поняла, что Анна бесконечно далека от туристической жизни. В аптечке не было ни антибиотиков, ни адреналина, ни новокаина, ни средств от шока, в общем, это была обычная автомобильная аптечка, собранная на семь человек. Менять что-либо было уже поздно. В этот момент выяснилось, что деньги нам на счет так и не пришли. Ирина Хомякова успокоила меня, как могла, сказав, что договоренность остается в силе, что деньги придут через какую-то московскую фирму в течение нашего путешествия, так что ничего страшного не произойдет, если мы сперва съездим, а потом получим деньги.

Нам пришлось поверить. Во-первых, потому что «Ангарнефть» была крупной компанией, работала в пятнадцати регионах и мелочиться из-за двадцати тысяч не стала бы, а во-вторых, им не нужна была отрицательная реклама. Не могу сказать, что такое положение дел не повлияло на нас, еще как повлияло! — пришлось отказаться от покупки дополнительных лекарств и ограничить себя в продуктах — ведь теперь искать деньги на бензин нужно было в своих карманах! Ну, у нас с этим проблем не возникло, а вот как насчет других?

Как-то за всей этой беготней мы даже не заметили, что я, в общем-то, осталась не собранной — у меня не было цельной химзащиты с калошами, которые могли бы уберечь меня на переправах.

Не одна я в пене бегала накануне отъезда. У Мецкевича внезапно возникли проблемы с мотоциклом, оказалось, что «Урал» записан на прежнего хозяина, и срок доверенности истекает. Это означало, что нужно переписать мотоцикл на себя. А с этим возникли проблемы — то Вадим не мог найти владельца, то владелец тянул с него деньги за переписку, то Мецкевич решил, что может все это провернуть через каких знакомых подешевле, но это вышло боком, и еще за несколько дней до отъезда он метался по городу, бормоча:

— Какая слава уходит!

Будаев прокомментировал это так:

— Скупость доведет его до ручки! Два года моцик переписать не мог, налоги платить не хотел, теперь пусть попляшет!

Я с интересом наблюдала за ними, и гадала, какая расстановка сил произойдет в походе. По идее, Будаев должен был полностью уравновесить экспансивного Мецкевича — он был спокойным, наблюдательным, неторопливым и к тому же абсолютным трезвенником. Он был человеком с характером. Зимой он сломал себе палец. Вот как это произошло: какой-то знакомый парень взял у Олега Рудина, доброй и доверчивой души, четыреста рублей, якобы для того, чтобы привезти ему куриных окорочков подешевле, да и сгинул с этими деньгами в тот же день. Как выяснилось, такое он проделывал не в первый раз, от него уже пострадала соседка Олега. Будаев вместе с парнями быстро выяснил, что парень наркоман, и конечно, деньги давно пошли по назначению, и точно не на окорочка. Наркомана нашли, и тут-то Будаев и сломал себе палец. После чего парня до вечера заперли в холодном металлическом гараже, где он и просидел тихо, как цуцик, около восьми часов. На улице было минус тридцать. Больше о его художествах в «Седьмом» поселке никто не слышал.

Не раз, ласково глядя на него, Ирина говорила всем:

— Да, уж, а темперамент-то у нас кавказский. Точно, кавказский! Суров но справедлив. Смотрите, какой у него нос! — и она нежно трогала его горбатый нос.

Ничего кавказского в Будаеве, кроме носа, не было — светлые глаза, светлый ершик волос, сибирский говорок.

Он с уважением относился к Алексею, чуточку пренебрежительно, так уж мне казалось, к Мецкевичу, которого за глаза он называл жмотом и скупердяем, и покровительственно — к Олегу и к Женьке.

— Не дрейфь, Алина, — как-то раз сказал он мне, когда увидел неуверенность на моем лице, — если что — я сам сяду на твой мотоцикл! А мой поведет Юрка — ему надо привыкать, он мужчина.

Восьмым участником нашей экспедиции стал некто Андрей Кравчук — молчаливый и тихий светловолосый парень. Несмотря на то, что мы все встречались в течение зимы, мы про него так ничего толком и не узнали. Мы знали, что он был женат, и у него была дочь, и что «Урал» ему достался «в наследство» от тестя. Вот, собственно говоря, и все. Он был похож на сказочного богатыря из русской сказки, правда, в несколько уменьшенном варианте. Невысокий рост, ясные черты лица, светлые волосы и усы, широкие плечи и олимпийское спокойствие — ему не хватало только кольчуги и шлема, чтобы полностью соответствовать этому образу. Жена у него была настоящей русской красавицей, светловолосая, крупная — если бы она поднатужилась, то запросто смогла бы вынести из любой грязи и мужа, и мотоцикл с поклажей.

В самый последний момент съездили, закупили на оптовом рынке продукты, распределили груз. Как-то так оказалось, что в коляске Алексея оказались все запчасти, которые нам в поход дал Князев, а он много чего надавал — коленвал, поршневую, комплекты колец, запасные ручки сцепления и тормоза, спицы, электронику, шестерни коробки передач, коническую пару, кардан, ремкомплекты к карбюраторам, запасные наконечники, свечи, высоковольтные провода. Если добавить к этому множество запчастей, которые Алексей взял из гаража, то станет понятно, что коляска была забита под завязку. Все запчасти он аккуратно разложил по коробам, сделанным из полиэтиленовых канистр, сверху покоились наши немногочисленные пожитки. Алексей все время говорил, что мы берем с собой слишком много теплых вещей, но тут уже я была непреклонна — теплых вещей мало не бывает — доказано временем. А ведь еще у нас были тяжелые мотки веревок и камеры.

Теплые вещи и спальники я сложила к себе, в «Манарагу», Алексею оставила палатку.

А ведь куда-то надо было еще притулить запасы масла на два мотоцикла и две двадцатилитровые канистры с горючим…

Продукты вез с собой Андрей Кравчук, Олег вез двухконфорную газовую плиту и лопату, Будаев — лебедку, бензопилу и аптечку, остальные — свои вещи.

Вперед! (2002 год, 12–26 июня)

Итак, двенадцатого июня две тысячи второго года наша компания на семи мотоциклах «Урал» стартовала с главной площади города. Все пошло не гладко с первого же момента — мотоцикл Мецкевича позорно отказался заводиться, и ребятам пришлось растолкать его на глазах у десятков ангарчан и журналистов.

В Иркутске пришлось сорок минут ждать на объездной телевизионщиков из «Ангара-ТВ», мы бы уехали, и, наверное, так и надо было сделать — нам свыше давали знак, но мы его не поняли. Но журналисты должны были не просто отснять сюжет, они должны были назвать время, когда их нужно было встретить на вокзале Улан-Удэ.

Мы, словно бродяги, сидели прямо на асфальте и смотрели с тоской вдаль, когда возле нас вдруг остановился «ПАЗик», и из него вылезли двое, у одного на плече была камера. Так мы в первый раз увидели широколицего, толстенького Васю Попова и Валентина — молчаливого, смуглого парня. Оба были в ярких курточках, в бейсболках и модных легких брючках. Рядом с журналистами наши ребята казались босяками.

Через полчаса мы, свободные, словно ветер, покатили прочь из Иркутска.

А на смотровой площадке Култука мой Щенок ушел с трассы.

Надо сказать, что со мной с самого начала что-то было не так. Нет, я не боялась предстоящего трудного пути, я была готова ко многому, но перед глазами стояла картина отцовских похорон, и ничего с этим было невозможно поделать. Отвлечь меня никто не мог, мотоциклист едет один, это вам не машина, где можно поговорить с пассажиром. Я вспоминала, что, когда рабочие соорудили из мерзлого песка могильный холм и кое-как загладили его со всех сторон лопатами, и все пошли к автобусам, к отцовской могиле слетелись синицы и снегири. День выдался неморозный, солнечный, словно по заказу. Я глотала слезы и вспоминала о том, что давным-давно мы ездили в походы мимо кладбища, а один раз и костер-то разожгли совсем недалеко отсюда, на крутом, обрывистом берегу Китоя… Отец очень любил заснеженные березовые рощи, любил бродить по ним вдали от города просто так, без цели, смотреть на сотворенную красоту и вдыхать нежные запахи талого снега… Из таких одиночных походов он возвращался молодой, красивый, улыбчивый…

А еще я вспоминала другие похороны, на которых мне пришлось побывать три года назад. Это были похороны Светки Меньшовой, той самой Светки, с которой мы тогда стояли у окна и курили…

Её хоронили в лютый мороз, она лежала в гробу в каком-то платье, а голова почему-то была повязана платочком с люриксом. Сама бы она никогда так не оделась… В тот раз, когда все сели в автобус, я видела через окно, как слетелись к могиле тяжелые, словно смертные грехи, черные вороны…

Я ехала и думала, какие наши поступки могут приблизить этот страшный час, а какие — отсрочить? И можно ли вообще что-либо изменить в этом мире? Или все предопределено, и борьба бесполезна и бессмысленна? И что будет со мной, если я сейчас, вот именно сейчас разобьюсь на этом повороте? Ладно, если смерть будет мгновенной… Или — не ладно? И — что будет потом? ТАМ? И будет ли? Или все — лишь страшный водоворот миров, который никогда не кончается?

Это зимой я много читала о буддизме. Не знаю, с чего я полезла в эти дебри. С тоски? От скуки? От чрезмерной начитанности? Поумничать захотелось? Читала, читала, а потом поняла — нет там того, что ищу. Нет надежды, нет и смысла всего сущего, нет, как не было… А есть только некий круг, в котором вращаются некие сущности, и каждая последующая почти не имеет отношения к предыдущей… Ведь если кожа лошади — это не лошадь, и кости лошади — тоже не лошадь, и даже её прекрасные глаза или белая грива или цвет — серый, в яблоках — тоже не лошадь, то это означает, что лошади — нет… А если её нет, значит, и всего остального — тоже? И все бессмысленно? И кто-то играет нами, словно пешками, передвигает по доске… Или его, этого, того, кто играет, тоже — нет? Или он тоже крутиться в этом жуком колесе, словно игральная кость в барабане, и от него ничего не зависит?

А еще я думала о бабочках. Что они успевают подумать, перед тем, как разбиться о стекло моего шлема? И думают ли о чем-то вообще? Почему-то мне в голову пришла фраза, от которой я никак не могла отделаться: «Может быть бабочка, за секунду до того, как разбиться о стекло моего шлема, думает, что я — Бог? Может быть бабочка, за секунду до того, как разбиться о стекло моего шлема, думает, что я — Бог, может быть, бабочка…»

Так я выехала на смотровую площадку. Вся колонна остановилась на пятачке, где торговали омулем, прошлогодним орехом да сувенирами. Здесь толпилось много народу и еще больше — автомобилей, которые то и дело то подъезжали, то отъезжали.

Я остановила мотоцикл между двух машин. Я как-то рассеянно смотрела вокруг, занятая своими мыслями и только краем глаза смотрела за Алексеем. Откуда возник этот мальчишка, я не заметила. Он, словно призрак, возник меж двух дорогих автомобилей, посмотрел на меня здоровым глазом и сразу же сипло загундосил:

— Те-е-етенька, дайте пять рублей, да-а-й-те… Мне на бензин надо, чтобы за рыбой на лодке сходить… Ну, да-а-айте пять рублей, ну, те-етенька-а…

Мне не было жалко пяти рублей, но весь этот неряшливый, словно специально вывалянный в грязи, одетый во все самое старое и жалостливое пацан с распухшей щекой и перекошенным правым глазом, весь в болячках и цыпках, вдруг вызвал у меня такой приступ гадливости, что справиться я с ним не могла. Я с ужасом глядела на него, не в силах бороться с тошнотой, и рука замерла на полпути к карману. Не дам! Не хочу! Мне все равно… Не дам! Не проси и даже не смотри на меня.

Я отвернулась и вдруг обнаружила, что Алексей уже тронулся вслед за остальными.

Они выехали на дорогу и стали спускаться вниз. Я стала судорожно пинать кик, чтобы успеть. Села, оглянулась назад, на дорогу, ничего не было видно за синим фургоном, который остановился за мной. Я тронулась, крутя головой в стороны — нужно было увидеть все и сразу: чтобы дорога была свободной, чтобы кто-нибудь из ошалелых автомобилистов не выехал задом с площадки и не ударил меня, чтобы «дачники» не попали под колеса… А тут еще этот пацан, который цеплялся за руль и норовил заглянуть на спидометр… Я открутила ручку газа, чтобы догнать удаляющуюся спину Алексея, и тут же обнаружила, что по невнимательности не сложила подножку. Я нажала на рычаг тормоза, чтобы остановиться и исправить оплошность. Дорога шла вниз, и кроссовая вилка сработала отлично…

Мне показалось, что Щенок взбесился, словно жеребец: меня подкинуло куда-то вверх, а в следующий момент я с удивлением увидела, как неумолимо и стремительно к моему лицу приближается асфальт. Что было бы с лицом, если бы я ударилась об асфальт, представить нетрудно, но в какой-то последний, самый распоследний миг перед этой страшной встречей об асфальт ударилось мое плечо. От удара стекло шлема захлопнулось и приняло на себя весь удар. «Урал» катком прошелся по моей левой ступне, которую словно обожгло и, окончательно освободившись от меня, скакнул с обрыва…

Перекатившись через спину, я вскочила, сгоряча наступила на ногу, слава Богу, она была цела, но горела, как в кипятке. Руки ходили ходуном, я задыхалась. Я метнулась к мотоциклу — он весь ушел вниз, под обрыв, в траве торчал только «хвост» с маленьким задним фонарем. Он стоял почти вертикально, и я даже не видела, во что упиралось переднее колесо. Двигатель по-прежнему работал. Из отверстия в крышке бака прямо на панель приборов тонкой струйкой тек бензин. Я спрыгнула в траву и повернула ключ зажигания, думая о том, что такая вот фигня и может стать концом так и не начавшегося приключения. Я посмотрела вниз — Алексей спокойно ушел за поворот и спускался ниже, он не видел меня. Я посмотрела наверх, но смотровая была слишком далеко, чтобы кто-то видел, что мне нужна помощь…

И вдруг я увидела мальчишку, того самого, с распухшей щекой. Он неуверенно тыкал в мою сторону рукой и простужено сипел:

— Эй, там это… Там мотоциклист упал… Эй!..

Его голос звучал так тихо, что его никто, кроме меня, его не слышал, но он вдруг побежал наверх, замахал руками, и наконец, обрел голос:

— Там ваш, ваш мотоциклист упал, слышите? Э-эй!

Оказалось, не все уехали вниз — Будаев, Андрей Кравчук и Юрка, стуча башмаками, бросились вниз.

— Ты в порядке, Алина? — крикнул кто-то, я утвердительно потрясла головой.

Мужики сгрудились у мотоцикла, похватались, кто за что мог — кто за бугель, кто за с руль, и с трудом вытащили мотоцикл на дорогу.

— Ну что там, вилка? Вилка цела?

Щенок уцелел, загнуло щиток, да свернуло с металлической стойки поворотник.

— Сейчас, сейчас… — в руках у Будаева появилась изолента, и он быстро примотал сломанный поворотник, чтобы он не болтался. Щелкнул ключиком, топнул киком и крикнул мне:

— Давай, быстро, садись!

Я, все еще дрожа как в горячке, села за руль. Трясущиеся руки едва справились с управлением. Первые метры мотоцикл выписывал по полосе замысловатые кривые, но потом я собралась и медленно, на первой скорости, скатилась в поселок. Алексей ждал на заправке. Я, хромая, подошла к нему и попросила холодный компресс, который был у нас в аптечке. Компресс мне выдали, но без вопросов не обошлось.

Алексей с ужасом смотрел, как на моей ступне наливается багровая опухоль.

— Ну ты и… варига!* Ехать сможешь?

— А куда я денусь? — ворчала я в ответ.

Варига так варига… А ноге, в принципе, не так уж и больно. Мне бы спокойно полежать полчасика с компрессом, глядишь, и опухоль была бы не такой большой, но кто же будет ждать? Вперед! Я выкинула компресс, натянула кроссовки и снова села за руль.

В этот день мы проехали до реки Снежной и заночевали на берегу Байкала. Это место нам подсказал Будаев — он как-то давно ездил здесь. Съезд на берег шел под железной дорогой через крохотный, похожий на бойницу, проезд. Зимой из-за ручья здесь намерзало столько льда, что прохода не было, да и сейчас кругом лежал лед, и по дороге текла ключевая вода. Я хотела съехать сама, но Будаев отобрал у меня мотоцикл, и мне пришлось идти следом. Мы заночевали на песчаном пляже. Парни поставили палатку, а мы вчетвером — Будаев с Юркой, Алексей и я — ночевали в маленьком фанерном домике, который здесь устроили рыбаки. Вадим, как всегда, достал бутылку водки, а Олег в первый раз продемонстрировал работу своего старого магнитофона.

— Комбат, батяня, батяня комбат! Ты сердце не прятал за спину ребят! — вопило за хлипкой дверью до тех пор, пока не закончилась бутылка.

И только тогда стало тихо, и я уснула…

На следующий день выяснилось, что нога распухла настолько, что не влазит в кроссовки. Я пожала плечами и надела резиновые сапоги.

Выехать на дорогу мне снова не дали, из-за чего я сильно разозлилась… Но вскоре злость моя прошла и наступило какое-то отупение, потому что, как выяснилось, Будаев и Мецкевич поставили себе на мотоциклы какие-то самодельные фильтры, из-за которых мотоциклы совсем не тянули и сильно грелись. Они все время останавливались и старались выяснить причину, а нам приходилось стоять рядом и ждать. Вот тут-то я и поняла, что больше без сигарет не могу. Надо сказать, что после смерти отца я не выдержала и снова закурила, но к весне бросила и держалась из последних сил вот до этого самого момента. Будаев сразу все понял.

— На, Алина, кури, кури…

Еще выяснилось, что у Будаева мотоцикл начал в больших количествах есть бензин.

Будаев качал головой и говорил, что с таким аппетитом мотоцикла у него просто не хватит денег доехать до дома.

А когда дорога отошла в сторону от Байкала, произошла авария, из-за которой наша и так небольшая скорость упала еще больше.

Олег стоял на обочине и ждал Вадима, который снова ремонтировался. Подъехавший вплотную к Олегу Женька не рассчитал и врезался в мотоцикл Олега. В результате мотоцикл нырнул с насыпи в болото, и доставать его пришлось общими силами с помощью веревки и известной матери. Когда мужики вытянули «бегемотика» из болота, то выяснилось, что Женька своей коляской снес подножку и цилиндр.

С лица Олега исчезла улыбка, он как всегда, быстро и сосредоточенно разобрал цилиндр, но утешить себя ничем не смог — загнуло шатун. До Улан-Удэ оставалось немного, и Алексей быстро придумал, что делать. Было решено, что Олега на буксире потащит Будаев, который при этом будет следить за тем, чтобы его мотоцикл не перегрелся. Сам же Алексей поедет вперед, в Улан-Удэ, просить помощи у Зверева.

Он уехал, а я осталась. Вскоре начался перевал, мужики еле-еле тащились, и мне надо было ждать их после каждого подъема. Я уходила вперед, а потом притормаживала в удобном месте. Так, потихоньку, мы к вечеру добрались до Улан-Удэ.

Алексея и Зверева на «Москвиче» мы встретили уже на посту ГИБДД.

Зверев проводил нас домой. Оказалось, что он живет в большом бревенчатом доме с огромным, заросшим травой подворьем. На этом подворье мы и провели весь остаток дня: мужики ездили за какими-то запчастями, ничего не нашли, вернулись, и Олег вдвоем с Женькой стали разбирать покалеченный мотоцикл. Олег был непривычно мрачен и озабочен. Притихший Женька помогал ему, как мог, и стойко сносил подколки.

На следующее утро мы с Алексеем пошли в министерство лесного хозяйства, получили допуск в леса Бурятии, потом зарегистрировались в спасательной службе.

Начальник спасотряда посмотрел на сроки в маршрутной книжке и удивленно покачал головой.

— Кто это вам такое написал?

— Новосибирцы…

— Себе бы они такое написали! Пять дней — это же нереально! Какой срок прибытия в Северобайкальск поставим?

— А что у нас стоит?

— Двадцатое…

— Давайте, двадцать пятого поставим.

— Хорошо. Имейте в ввиду, что в летнее время у вас будет в запасе еще три дня.

Только потом вас начнут искать.

Остаток дня мы изнывали от безделья под палящим солнцем во дворе Зверева. К вечеру Алексей встретил на вокзале журналистов. Я снова обратила внимание, что выглядят они среди нас, как яркие павлины среди стаи сереньких воробьев. Я стала спрашивать их об экипировке и выяснила, что химзащиту они нашли, и даже палатка со спальниками у них есть, вот только у Васи не было коврика. Я удивленно покачала головой, но что было делать? Из наших ребят мы уговорили взять коврик только Женьку. И то он взял какой-то чудной, старый коврик, обтянутый тканью.

Все остальные, даже Будаев с Юркой, утверждали, что уж в тайге-то они не замерзнут, там всегда лапнику можно нарубить! Сколько мы с Алексеем не убеждали их в том, что в горах лапника нет, зато есть холодные камни, — вразумить их не удалось.

Мы выехали из города поздним вечером по направлению к Курумкану, но далеко не уехали, — мотоцикл Олега сразу же стал греться, и мы вынуждены были заночевать в кустах на перевале. Это была первая ночь, в которую я выспалась.

Утром Женька решил спуститься куда-то вниз, за водой. Воду он принес, а еще он принес на одежде штук тридцать клещей. Все бросились осматривать друг дружку.

Покусанными оказались Женька и Будаев. Я никому не говорила, но клещей я боялась, — когда отца стали обследовать, выяснили, что когда-то давно он на ногах перенес бореллиоз — заболевание, которое передается с укусом клеща и поражает все органы.

Железный иммунитет был у бати, я даже помнила этот момент, — у него поднялась температура, и он сходил в больницу, но «сердобольные» советские врачи только на смех его подняли, сказав, что это точно не энцефалит, при энцефалите температура значительно выше! Быть может, не будь этой болезни, он был бы жив сейчас…

После Турунтаево дорога побежала среди живописных низеньких зеленых холмов. Я думала, что такие холмы бывают только на картинках, — настолько идиллически все выглядело. Справа медленно проплыл большой, белый, словно парус, православный храм с зеленой крышей. Я меньше всего ожидала увидеть здесь в Бурятии такую красивую церковь. Мы остановились возле неё, чтобы отдохнуть и Женька, — вот балабол! — вдруг начал рассказывать о могуществе местных лам.

— Они все могут, — сказал он, убежденно, — и вылечить, и убить. У нас в Курумкане, когда кто-нибудь сильно-сильно болеет, и ему уже невмоготу, то родные идут к ламе, тот дает им воду, они умывают больного, и тот сразу умирает…

Меня передернуло. Тоже мне, «святая» водичка… Алексей, пока мы стояли, рассматривал церковь в бинокль. С колокольни, наверное, было все видно на многие километры вокруг.

Когда мы вышли к Байкалу с восточной стороны, асфальт закончился и начался песочек. Где-то его было мало, где-то побольше, а где-то не было совсем. Я торопилась и почти не смотрела по сторонам. На одной из остановок Алексей, который шел следом, потому что из-за тяжелого груза и оператора, которого он вез, не мог ехать быстро, подошел ко мне и похвалил:

— Хорошо идешь! Даже я угнаться за тобой не могу.

Мне надо было переплюнуть через плечо три раза, но я только улыбнулась в ответ и, тронувшись с места, добавила еще газу, чтобы после очередного поворота вылететь на песок. Щенок поймал задним колесом гребень, вильнул влево-вправо, и я снова полетела куда-то головой вперед и затормозила шлемом о дорогу. Хорошо, что не асфальт!

Возле меня остановился Алексей, и мы вдвоем подняли мотоцикл. Я ощупала себя — моей ноге опять досталось, появились еще синяки, болело второе плечо, да зеркалом заднего вида рассекло губу. Я слизывала кровь и думала, что это за наваждение такое? Ведь я не падала уже очень, очень давно… Мы осмотрели «Урал», и Алексей восхищенно покачал головой:

— Неубиваемая техника! Ты его бьешь, бьешь… а ему хоть бы хны!

Единственные следы падения, которые нам удалось обнаружить — это сорванная изолента, которую мы намотали на дуги.

— Это было даже красиво! — сказал оператор Валентин. — Такой, знаете ли, взрыв: пых-х! И облачко песка!

Я закурила под недовольными взглядами Алексея и попыталась хоть как-то унять дрожь. Это падение меня напугало, и я поняла, что больше такой темп выдержать не смогу. Ладно, им придется потерпеть меня, я ведь их терпела…

Дорога шла вдоль берега Байкала, но его синеватый отблеск я видела лишь краем глаза, потому что не могла оторвать взгляд от дороги. Я надеялась, что они будут меня ждать? Чего захотела! Они вдруг все, как один, перестали ломаться, и летели вперед с невиданной до этого скоростью, — Женька им наплел что-то про паром в Усть-Баргузине, на который мы можем не успеть. Когда мы с Алексеем догоняли ожидающую нас группу, они настороженно замолкали, их поведение резко изменилось.

Взгляды стали требовательными, и на каждом лице было написано — ну, и сколько еще я буду тебя ждать? «Озвучка» изменившегося настроения группы возникла неожиданно: на одной из остановок возле меня вдруг нарисовался Вася.

— А это… вы не могли бы ехать как-нибудь побыстрее? — нагло спросил он.

— Нет! — отрезал Алексей.

В общем-то, наше положение было сложным — они ехали быстрее и отдыхали, пока ждали нас, мы ехали медленнее и вынуждены были ехать все время, не останавливаясь. Отдыхать было некогда.

Я поговорила с Алексеем, и он пошел к Будаеву.

— Слушай, Спартак, давай так. Вы летите, как ненормальные, больше газу — меньше ям. Алина так ехать не может, да и у меня мотоцикл тяжелый. Сделаем так: езжайте вперед, до Курумкана. Мы подъедем позже. Ну, если что, заночуем где-нибудь, да и завтра приедем. Хорошо?

Будаев подумал, задумчиво жуя травинку, потом кивнул и пошел к своему мотоциклу.

Валентин пересел к Женьке. Так мы остались одни. Дорога к этому времени превратилась в пытку — мы попали на гребенку, Алексей, конечно, мог ехать намного быстрее, а вот я не могла. Я то и дело попадала на скопление ям, вилка не успевала обрабатывать неровности, мотоцикл становился неуправляемым. Как я ни старалась, но быстрее ехать не получалось, хоть режьте меня на куски! Странное дело, но каждый раз, когда я ехала по гравийке, мне казалось, что встречная полоса дороги — лучше. Глаже, укатанней… Я знала, что это обман, что на встречной полосе будет казаться, что другая сторона дороги более укатанная и ровная. Это было, словно чужая судьба, — видно только хорошее, ни ям, ни выбоин…

К парому в Усть-Баргузине мы подъехали в восемь вечера. Из ближнего кафе доносилось нестройное пение, нетрезвая бродяжка с испитым лицом в драном осеннем пальто тыкала в меня пальцем и вопила на всю улицу:

— Глянь-ка! Баба! Баба на мотоцикле! Совсем сдурела!

Мы загрузились на паром вместе с десятком машин и старенький трудяга-буксир, на борту которого была написано «Смелый», натужно кряхтя движком и выпуская клубы дыма, попер паром через Баргузин. Алексей стоял, облокотившись на борт, уставший и запыленный и смотрел на Байкал, который открылся, как только мы отошли от берега. За нашими спинами кто-то переговаривался, высказывая сомнения по поводу нашего путешествия, кто-то очень точно определил, что рама у моего «Урала» резаная, но мы уже не обращали на это внимание. Нам было не до того. Мы смотрели на Байкал, за который опускалось солнце, и устало молчали.

Мы не стали далеко отъезжать от парома, свернули на поляну за высокими соснами и поставили палатку. Уже совсем почти в темноте я потребовала, чтобы мы осмотрели друг друга. Я сразу же нашла клеща у Алексея под мышкой. Не могу сказать, что мне доставило удовольствие его вытаскивать, но позволить, чтобы моего любимого мужчину жрало какое-то насекомое, я тоже не могла. Я вытащила клеща и дала Алексей упаковку лекарства и воду.

— Пей давай! Сам знаешь, прививка не дает гарантии.

Алексей, которого в обычной обстановке и одну-то таблетку было невозможно заставить выпить, безропотно взял упаковку, отсчитал необходимое количество таблеток и запил водой.

На следующий день мы приехали в Курумкан около двенадцати часов дня и были встречены радостной улыбкой Женьки и довольным отдохнувшим Будаевым. Женька взахлеб рассказывал, как они вчера неслись по дороге до трех часов ночи, и как в темноте у него лопнули стойки, и оторвался руль. Находчивый Женька ухватился за спидометр и сумел остановить мотоцикл. Сидевший на заднем сидении Валентин даже не понял, какой опасности только что подверглась его камера за восемь тысяч долларов.

Это был какой-то бесконечный день: все занялись ремонтом, как будто им зимы для этого было мало — у Мецкевича барахлила коробка передач, Будаев никак не мог понять, почему бензин вылетает в глушитель, Олег снова переставлял поршни, Женька ставил стойки, Алексей готовил мотоциклы к плохой дороге — менял резину.

И только Андрей Кравчук ничего не делал — он уверял, что его мотоцикл в порядке.

Нечем было заняться и журналистам — они слонялись по поселку и тратили аккумуляторы, снимая все подряд, даже собак, пробегавших мимо.

Женька познакомил нас со своим дедом — медлительным, спокойным человеком, на загорелом лице которого застыла мудрая усмешка. Сдвинув назад видавшую виды кепочку, он смотрел на нас своими черными глазами, как смотрит умудренная жизнью охотничья лайка на неопытный молодняк.

— Пройдем? — спросил его Алексей.

— Э-э… — дед посмотрел на нас чуть сверху, — сложно сказать… Дожди были…

Попробуйте.

Вечером оказалось, что бабушка Алексея постелила нам, как супругам, постель отдельно от всех — в крохотной комнатушке она сдвинула две койки вместе. Будаев с Юркой лег в большой комнате на диване, остальные разместились на полу. Это вызвало вспышку гнева Мецкевича.

— А чё это ей на мягком? — выпалил было он в другой комнате, но сразу же замолчал, словно кто-то заткнул ему рот.

На мягком-то на мягком, но заснуть снова удалось только к утру. Журналисты то ли напились водки, то ли просто их потянуло на приключения, но они встали под окном, и до утра их развлекала какая-то местная женщина, бурятка. Наивная, пьяненькая она пела им песни и не догадывалась о том, что столичные ухари издеваются над ней, подзуживая петь снова и снова. Она была голосистой, и пение разносилось далеко по поселку. На мои просьбы раззадоренные юнцы внимания не обращали — им хотелось повеселиться. Мне было противно, Алексею — тоже. Не знаю, что думали остальные. Юнцам было плевать на нас — им не нужно было с утра за руль. В этот момент я прокляла то время, когда согласилась взять их с собой. Будь моя воля — они бы остались в Курумкане. Но, похоже, уже в тот момент все вышло из-под контроля…

Рубикон (2002 год, 17–19 июня)

Мы выехали из Курумкана, так и не закупив в дорогу хлеба — ребятам вдруг не захотелось колесить по безлюдным улицам, и Будаев махнул рукой, мол, купим в Улюнхане. Я была этим огорчена — в карманах было только две пачки дешевых вонючих сигарет, но делать было нечего. Улюнхан был последним бурятским поселком перед самым сложным участком, и нашей последней надеждой на пополнение продуктов.

До Майска я доехала довольно легко — дорога шла по глубокому песку, в котором взяли «Уралы» с коляской, так что я могла не торопиться — на такой скорости мой Щенок без труда преодолевал все препятствия, карабкался в горку и, чуть повиливая, вывозил из сыпунов.

В Майске мы заплатили за проезд через Джиргинский заповедник, получили пропуска и прошли инструктаж у директора заповедника, в соответствии с которым, нам категорически запрещалось разводить костры и бросать, где ни попадя, окурки, и выдвинулись к Улюнхану.

И тут-то я узнала, что такое «кузькина мать». Местные не зря предупреждали нас о дождях — дорога шла по полям, чернозем размесили трактора и грузовики, и я стала отставать. Место было ровное, грязь была равномерно размазана по всему полотну дороги, «Уралу» с коляской на такой кашке-малашке не угрожало абсолютно ничего — его могло только занести или развернуть, я же очень быстро устала ворочать огромным рулем. Я не хотела падать еще раз, тем более мне претило вываляться в этой грязи, похожей на свежий навоз. Я задыхалась, выбивалась из сил, и все чаще и чаще останавливалась в самых неподходящих для этого местах — иногда даже посередине лужи. Пот тек по лицу, но вытереть его было нельзя, я вцепилась в руль до ломоты в плечах. Алексей ехал позади, было видно, что он сильно нервничает — он начал кричать на меня, когда я останавливалась, чтобы передохнуть. Это из-за остальных. Они недовольны. Они очень недовольны. Они пренебрежительно смотрят на меня, когда я их догоняю. Даже Олег, даже Женька.

Они торопятся — кто-то снова сказал им, что Баргузин поднимается, и мы можем не успеть переправиться на тот берег. Они все время куда-то торопятся, даже если причины нет, они её найдут! Я злюсь, но молчу. Я проеду этот же путь, но… немного медленнее.

В Улюнхане хлеба не было — пекарня закрылась здесь еще два года назад, не было здесь и заправки. Я пожала плечами и подумала, что безалаберность должна быть наказана — мне нужно гораздо меньше продуктов, чем им. Мы свернули на дорогу, идущую к броду, и за полчаса долетели до Баргузина по укатанной песчаной дорожке.

И тут все ломанулись куда-то влево, в лес. Я недоумевала, зачем, пока Алексей не объяснил мне, что где-то там, в глуши есть маленький деревянный санаторий Умхей, на котором можно остановиться и принять минеральные ванны, которые находятся прямо на улице. Правда, чтобы попасть туда, нужно переехать Баргузин. Глядя на широкую, метров в сто, стремительную темно-коричневую реку, я недоумевала — с чего они решили, что смогут переехать? И зачем им вообще санаторий? Они что, больные, что ли? Вроде вчера в бане мылись…

— Ну, как ты не можешь понять! — орал Алексей, все порываясь рвануться в лес, — Видишь брод?

— Нет…

— Да вот он!

— Ага… И что?

— Мы можем его перейти?

— Не можем?..

— Да! Не можем! Что нам, сидеть здесь и ждать? Да уж лучше там! Там хоть домик можно будет снять!

Я решительно не могла понять, почему мы должны сиднем сидеть на каких-то минеральных источниках, — ладно, мы не могли переехать, но ведь мы могли подождать здесь машину! В конце концов, пошел бы какой-нибудь вездеход, можно было бы договориться о том, чтобы он перевез нас на тот берег…

— Ай! — Алексей раздраженно махнул рукой, — Ехай за мной!

Мы проехали по темному берегу метров пятьсот и увидели, что остальные едут нам навстречу. Они пронеслись мимо нас, не соизволив даже объяснить, в чем, собственно, дело, и почему они едут обратно. Я кое-как развернулась…

Я упала, когда ехала туда — заднее колесо поскользнулось в повороте на влажном стволе березки, лежащей на дороге и я вылетела прямо в лес — в тонкий березняк.

Я упала когда ехала обратно — на колее, и на этот раз меня так придавило мотоциклом, что я не могла вылезти из-под него, и Алексею пришлось помогать мне.

С ним происходило что-то нехорошее. Мне казалось, что он начал бояться. Он боялся за меня. Он видел, как с каждым днем моя нога становится все чернее, и как появляются новые и новые синяки. Ну да, я падала. А кто, собственно говоря, сказал, что будет без падений? И вроде, как-то само собой подразумевалось, что падений будет очень много, мне только не нравилось, что мы так быстро ехали — справиться с мощным мотоциклом на грязи да еще на скорости было сложно. Чуток помедленнее бы…

— Вот так и ломают ноги! — крикнул он, когда меня придавило мотоциклом, я удивленно смотрела на него снизу — он едва не плакал, глядя на меня.

Мы вернулись на брод.

— Вы чё носитесь туда-сюда? — взъярился Алексей.

Мецкевич глянул на него сверху вниз.

— А там проехать нельзя… — ответил он равнодушно.

— И что будем делать?

Будаев глянул на меня через плечо, передернулся.

— А я знаю?

Не знаешь, так не знаешь. Мы с Алексеем слезли с мотоциклов и пошли смотреть брод.

Берег представлял собой плоский рыжий блин, который рассекала посередине темная колея дороги. Рядом с колеей стоял белый старый щит в потеках ржавчины, на котором было написано «Джиргинский заповедник» Кто-то углем дописал внизу: «Здесь живет ручная утка берегите её!» Колея уходила по скатанному склону вниз, к реке, сам берег был невысокий, но обрывистый, слева от дороги стояла раскореженная ржавая секция моста, а сама махина моста, смятая и скрученная, валялась в трехстах метрах ниже на середине реки, там, где Баргузин расстилался перекатами широких рукавов — много лет назад его снесло наводнением.

Мимо поляны в сосновый лес уходила еле заметная дорожка. Мы прошли по берегу вниз и увидели, что берег становится еще круче, а река — еще глубже. И вроде бы не такая уж и большая глубина, а вот на тебе! — не переправишься на мотоцикле, никак не переправишься: воды — по пояс, а течение… течение быстрое, хотя и уклон небольшой, но снесет и тебя, и мотоцикл, и найдут тебя потом только вон, около того моста.

За раскореженной секцией моста был кустарник, а потом черный лес, лес и лес, все дальше и дальше уходящий к горизонту. За лесом — синюшный хребет, над которым клубились черные тучи, между тучами и хребтом струилась серо-черная плотная паутина — шел дождь.

Сразу возле переправы, справа, из воды торчал пенек. Высокий такой пенек, был обвязан наверху металлическим тросом.

А на той стороне — почти через сто метров, виднелся прибрежный желтенький песок, и стояли толстые кедры, и даже скамейка, как будто, виднелась — там был егерский пост. Там начинался Джиргинский заповедник. Ниже по берегу Баргузина были заросли кустарника. Выше — холм, скальным обрывом уходящий в реку. А поверху кустов виднелись иссиня-черные тучи, они двигались в нашу сторону. Там то и дело мелькала молния, била куда-то вниз, в землю…

Мы оглянулись на остальных. Они стояли, бессмысленно глядя на реку, словно загипнотизированные течением. Да что же ты, Будаев? Принял на себя командование — так командуй! Но он вместе с остальными стоял и смотрел, словно ждал, что от его взглядов вода расступиться. Нет, Будаев, чудес не бывает…

Я посмотрела на молнии, отогнала мотоцикл подальше от высоких деревьев и заглушила его.

— Что, ставим палатку?

— Ставим!

Наши действия словно подстегнули остальных. Делать-то ведь нечего, остается только ждать, когда вода спадет. Или оказии. Я верила — что-то обязательно должно случиться. А пока нам оставалось одно — обживать берег. Скоро начнется дождь, и я хотела быть готовой к нему.

Позади нашей палатки, ближе к берегу, поставил свою палатку Будаев. Палатки Олега, Вадима встали рядом…

Как-то очень быстро Мецкевич дал всем понять, что продуктами заведует он. С ним никто не спорил, хочется человеку местечко посытнее — пожалуйста. Он разделся по пояс, повязал очередную цветную тряпочку на голову и не на шаг не отходил от костра. Он быстро спелся с журналистами. Как оказалось, у них одна, но пламенная страсть — этой страсти они взяли с собой вдосталь. Они все время сидели у костра и опрокидывали стаканчик за стаканчиком. Пьяненький Мецкевич одним глазом смотрел за варевом, а когда приходила пора есть, отказывался от своей порции, хитро щуря серые глаза, и шепелявил:

— Ззнаес-с, повар с пальца с-сыт!

Не знаю, был ли он сыт, но доволен он был, и лицо прямо-таки лоснилось от счастья. Вася Попов тоже довольно щурил свои темные щелки глаз, его круглая физиономия становилась еще круглее. Мне не понравился этот парень. Ему было только двадцать три, а когда он стянул с себя футболку, оказалось, что у него белое, бабье тело, дрябленькие бока, и никакой мускулатуры. А еще чувствовалось, что он уже привык к почтительному отношению к себе, как к «столичному» журналисту. Увидев меня рядом, он тут же начинал меня поучать, как мне надо ехать, и рассказывать о том, что у него был «Иж».

— Я бы на вашем месте серьезно подумал, ехать ли на тот берег. Местные ведь говорят, что нельзя пройти, что они зря говорить, что ли, будут? Я вообще вам удивляюсь, вы, что, прогноз погоды не могли в интернете прочитать? Ясно же, что дожди будут.

Я даже спорить с ним не хотела. Во-первых, неужели из-за прогноза погоды мы должны были отказываться от поездки? Ведь все взяли отпуска специально для этого случая. Второго такого раза, что бы все так совпало, не будет! А во вторых, какой прогноз? На территории Бурятии три метеостанции, а сама территория — видели на карте? «Здесь десять Франций лягут на планшете…» Так что терра инкогнита у нас в России до сих пор — терра инкогнита. Хочешь посмотреть в интернете, какая погода будет между Курумканом и Куморой? Ой, не смешите мой мотоцикл! Метеослужбы даже не знают, где это находится. А если боишься, — сиди дома. Я отошла в сторону, и он переключился на парней.

Валентин был постарше и поумнее — не лез с разговорами, ничего не комментировал, и воспринимал мир таким, каким он был.

Женька с Олегом бродили по берегу. Они уходили то вниз по реке, то снова появлялись у костра, приволакивали дровишки, а потом ушли вверх. Будаев решил провести время с пользой и продолжил поиски неисправности своего «Урала». Они увенчались успехом. Оказывается, у него прогорели клапана. Он обрадовался, как ребенок, и стал их притирать. В этот момент он был похож на древнего человека — сидит себе первобытный мужчина, вертит что-то меж ладоней — огонь добывает.

Короткий дождь на время загнал всех в палатки. К нам с Алексеем снова пристал Вася.

— Я вот тут смотрю, все свои мотоциклы от дождя полиэтиленом накрывают, а вы не укрываете. Почему?

— А зачем? — спросил его Алексей.

— Не знаю, — опешил Вася.

— Вот и я не знаю, зачем их укрывать, — отрезал Алексей.

— Нет, в самом деле, — не отставал прилипчивый Вася, — Я вот вижу все ломаются, а у вас мотоциклы едут и едут…

— Видишь ли, мы их ремонтируем не во время, а до поездки! — сказала я и закрыла молнию на палатке, чтобы отстал.

Вечером на дороге появились долгожданные вездеходы. Три машины — «Урал» и два КАМАза тяжело вздохнув, остановились на пригорке. Открылись дверцы и сверху, из кабин на землю повыпрыгивали мужики в ковбойках и кирзовых сапогах.

— Вы куда, мужики, собрались, на мопедах-то? — едко пошутил один из них, высокий, черноголовый парень, он был в красной клетчатой рубашке с засученными рукавами.

У наших мотоциклистов, словно языки к небу прилипли, они разводили руками и что-то мычали в ответ.

— Ты бы сходил, поспрашивал, может, перевезут, — сказала я Алексею.

Он подошел было к водителям, но те отмахнулись.

— Да ты чё, груженые идем! Некогда…

Они немного потоптались на бережку и один за одним пошли по кабинам. Взревели дизельные двигатели, поляну окутали облака дыма, и машины, потихоньку, одна за одной, двинулись в воду. Они подпрыгивали на невидимых камнях, коричневая пена бурлила под колесами…

Я решила, что это будет отличный кадр и, достав фотоаппарат, бросилась на берег.

Валентин тоже вскинул камеру на плечо, но из ближней машины вдруг высунулось дуло пистолета-пулемета, и строгий голос крикнул:

— А ну, не снимай!

Нам пришлось опустить камеры. Честно говоря, стало не по себе. Машины сноровисто перебрались на тот берег и скрылись за кедрами. Мы пошли к костру…

Мы потеряли на Баргузине три дня. Все время шел дождь. Странное дело: тучи возникали где-то над заповедником, медленно и уверенно, словно полчища татаромонголов, шли к нам, поливали нас дождем, и уходили в сторону гор, чтобы там развернуться и снова пойти на нас. Уровень воды в реке незначительно понижался к утру и прибывал к вечеру, видимо, за день в горах таял снег. И ничего не говорило о том, что река все же сжалиться над нами, да и пропустит на тот берег.

Мы развлекались, как могли. Сперва думали, как переправиться. Потом начали осуществлять задуманное. Алексей ушел вверх по реке, нашел более узкое место и решил, что можно сделать так: сперва по течению, наискосок спустить легкий плот из камер с человечком, разведать, есть ли на том берегу выезд к дороге. Если есть — натянуть трос и на этом же плоту аккуратно, страхуя, переправить все по частям. Если плот не будет сильно осаживаться в реку, то веревки выдержат. Идею оценили и даже начали строить легкий плот из больших камер и жердей, но тут пришел Будаев и сказал, чтобы не маялись дурью, а шли бы и делали большой плот из бревен. Все бросили легкий плот и пошли валить сухостой для плота.

Мы провожали их удивленными взглядами.

— Леш, расстояние большое, веревки намокнут, тяжелый плот осаживается воду сильно. Его перевернет течением! Да и веревки не выдержат…

Алексей задумчиво смотрел на сверкающие на той стороне зарницы и сказал:

— Не выдержат… Они и здесь-то тоже не выдержат. А уж там… Ну и ладно, пойдем строить большой плот! Надо же чем-то заняться.

Они его построили. Весь день ушел на то, чтобы найти, свалить и притащить мотоциклами к реке сухостой. Бензопила Будаева сразу же вышла из строя, и пилить пришлось двуручкой. Сухостой подгоняли по размеру, искали скобы — дальше на поляне когда-то стояли избы, потом они сгорели, и мы на пепелище нашли много целых, чуть ржавых скоб. Недостающие скобы мы с Алексеем напилили из толстой стальной проволоки, которая торчала из земли около моста. Плот был тожественно спущен на воду и даже окрещен «Непотопляемым» по всем морским правилам — на него брызнули водки. Потом его снова подтянули к берегу, и молчаливый Андрей Кравчук загнал на него свой мотоцикл, предварительно выгрузив около костра продукты.

— А если утонет? — спросила я его.

— Значит, судьба у него такая, — ответил он равнодушно.

Под тяжестью «Урала», плот осел в воду, но выдержал.

— Ну, что, осталось натянуть трос! — бодро сказал Будаев.

И тут же «искупался» в Баргузине. Его вытянули на берег веревкой.

Следующим пошел Мецкевич. Он взял в руки тоненький батожок, на пояс надел накачанную камеру, привязал к спасательному поясу веревку и смело вошел в стремительный поток. Первые пятнадцать метров дались ему легко, но потом стало глубоко, ноги скользили по камням, напор воды сбивал с ног, Мецкевич то и дело балансировал, и удержаться ему удавалось чудом. Я заметила, что веревка, которой его привязали, уже намокла и выгнулась дугой по течению. Я думала о том, успеет ли он дойти до середины реки, где было явно мельче, прежде чем намокшая веревка потащит его за собой, или не успеет?

Наверное, упорство и сметливость мотоциклистов растрогали кого-то наверху, и в тот самый момент, когда Мецкевич добрался до самой стремнины, на другом берегу появился вездеход «Урал».

— Вадим! Смотри! Машина идет! — закричали ему парни с берега и тыкали пальцами в приблизившийся грузовик.

Мецкевич не слышал их за ревом воды, он думал, что они показывают ему, куда идти, стал оглядываться, оступился. Чтобы удержаться, облокотился о шаткую камеру, которая, конечно же, ушла вниз и он, потеряв равновесие, окунулся в воду. Штаны химзащиты, доходившие ему едва ли не до подмышек, наполнились ледяной водой и потащили его вниз. Камера поплыла по реке…

— А-а-а! — выдохнул он от холода, — А-а-о!

— Тяните! — крикнул кто-то, и мы налегли на веревку. Вадим, словно хариус на леске, с головой скрылся под водой, потом вынырнул.

— Это!.. — успел крикнуть он, — Не это!.. Не тяни!

Ему выдали слабину, и он смог встать на ноги.

Будаев от души хохотал. Он уже успел переодеться в сухую одежду.

— Ой, Вадя, ляжечки-то у тебя! — шутил он, и хлопал Мецкевича по наполненным водой резиновым штанам.

— Да иди ты… — послал его возбужденный Мецкевич, он обернулся к парням, — Я это… — он показывал жестами, — а оно это… И по коленкам мне…

Машину пришлось ждать около часа. Когда она, наконец, перешла через реку и выбралась на поляну, все сыпанули навстречу.

Грузный водитель в синей клетчатой рубашке и беленькой кепочке-панамке наметанным глазом определил старшего. Руки и лицо у него были в мазуте.

— Здорово, — сказал он Будаеву.

— Здорово коль не шутишь, — ответил Будаев, угощая его сигареткой, — Как там, на маршруте?

— Да ничего, мокренько… — водитель искоса поглядывал на Будаева, со вкусом закурил, и отстранено смотрел на реку — для него трудная дорога была уже позади.

— А-а, — протянул Будаев, по-видимому, не зная, как начать разговор, и они снова замолчали.

Я сообразила, что про нас, как про местных клоунов, решивших во что бы то ни стало утопиться в Баргузине, ему уже рассказали егеря на той стороне, которые третий день наблюдали за нашими действиями. По-видимому, понял это и Алексей. Он откашлялся и рубанул без всяких дипломатических изысков:

— Перевезете нас на ту сторону?

Водитель скосил глаза на него.

— Че платишь?

— А что просишь? — включился в игру Алексей.

— А сколько не жалко?

— Сто рублей, — встрял Олег Рудин.

Водитель его даже взглядом не удостоил.

— С каждого мотоцикла — пятихатка. И всех делов.

— Пятьсот рублей? — уточнил Алексей.

— Да, пятьсот.

— Давайте за триста, — предложил Олег, но водитель снова не повернул головы в его сторону.

— Пятьсот.

Мы заоглядывались на ребят. Ребята, похоже, были согласны. Это понял и водитель.

Пока мы, торопясь, собирали палатки, он подогнал груженый вагонкой «Урал» к единственной на поляне горке и достал доски: видимо, не в первый раз переправлял в кузове нуждающихся. Между вагонкой и откидывающимся бортом было место как раз для мотоцикла.

Когда настала наша очередь, Алексей сразу же загрузил одиночку и загнал свой Гиперболоид. Он сел в кузов, мне досталось место рядом с водителем.

Машина покачивалась и подпрыгивала, но уверенно гребла вперед. Из кабины «Урала» река уже не казалось такой глубокой и стремительной. Водитель рассказал мне, что в прошлом году сам чуть не уплыл вместе с машиной, чудом удалось зацепиться за берег.

— Видела пень из воды торчит?

— Видела.

— Вот, пока его видно — можно ехать. Как скроет — лучше подождать, — потом он глянул на меня хитровато и спросил:

— Который из них муж-то? Этот, старый?

— Да нет, — сказала я, — этот! — я ткнула пальцем за спину, подразумевая Алексея, сидевшего в фургоне, — Молодой.

Это вопрос заставил меня задуматься. По-видимому, по его понятиям женщин с собой возить могли только «главари».

Переправив на ту сторону последний мотоцикл, он неторопливо сел за столик под кедрами, попросил бумаги, ручку и, сразу же рассказывая подробности пути, нарисовал свою, шоферскую карту. Обращался он исключительно к Будаеву:

— Сейчас пройдешь егерский пост, потом будет перевал. А, нормально, ничего сложного, пройдешь, потом увидишь такие ворота — там справа будет банька такая, ежели чё, можно там остановиться. Потом речка будет — Ковыли называется, но это тоже ерунда. Потом — восемьдесят первый километр, — там второй брод через Баргузин. Вот тут не знаю, смотри сам, река прибыла, может и упадет к тому времени, кто знает…

Потом будет перевал Волчьи ворота, его сразу узнаешь, а потом придется вам покувыркаться — пойдут мари. После марей будет отворот налево — туда не ходи, там стойбище эвенков раньше было, ничего там сейчас нет, только бензин потратишь.

Потом будет сто десятый километр. Вот здесь — мертвые озера, от них подальше держись, говорят, фонит там, радиация, ничего там не водится, ни рыбы, ни мальков каких-нибудь, одно слово — мертвые. Потом дорога будет нормальная — вдоль Намамы. Вот тут будут Гагры, там под мостом паровозик лежит, увидишь, а потом пойдет река Светлая. Ну там тоже ничего сложного, а вот тут в самом конце — Срамная. Два километра. Не знаю я, как вы здесь пойдете. Тут уж как повезет… А, вот еще… вот тут будут девять ванн, через них не суйтесь, попробуйте пройти через Молочный ключ, он течет вот так, а вот тут будет отворот на него. После Срамной километров через десять будет Кумора… А там до БАМа рукой подать… — он нерешительно посмотрел на Будаева, который слушал его с независимым видом, — Ну, дня за три-то дойдешь. Как у вас с водой?

— А что?

— Да вода тут какая-то не такая, не хватает в ней чего-то, а может, че лишнего есть — зубы быстро портятся, я, когда еду, воду с собой беру. Увидите — она тут вся коричневая.

Пока он собирался, я успела заметить, что Юрка Будаев уже вовсю называл его дядей Вовой, и тот ему даже адрес свой читинский оставил — чтобы фотографии прислали. Когда «Урал» шел на тот берег, мы поняли, что вода в реке стремительно прибывает: пенек уже едва торчал над водой, течение стаскивало машину вниз, колеса скрылись за бурунами, но машина, забирая все выше и выше по течению, упрямо шла через реку.

Ехать на ночь глядя смысла не было, и мы раскинули палатки уже на этом берегу…

Одни (2002 год, 20 июня)

А на следующий день нас с Алексеем все бросили и уехали вперед. После егерского поста, на котором нас пропустили, даже не проверяя пропуска, начался перевал.

Дорога была местами размыта, и я все больше и больше стала отставать. Вперед я ехала на чистом упрямстве. Я падала снова и снова. Поднять «Урал» я не могла, Алексею приходилось останавливаться на подъеме, помогать мне поднимать мотоцикл.

Он ждал, когда я тронусь с места, а потом сам с огромным трудом съезжал.

Груженый Гиперболоид буксовал, склон становился все круче, и с каждым разом вероятность того, что движок не вытянет, и «Урал» просто не стронется с места, возрастала. Мне было жалко Алексея — он не мог смотреть, как я падаю, каждый раз его сердце готово было разорваться. Он кричал на меня страшными словами, а я не понимала, чего он от меня хочет. Я изо всех сил ворочала рулем, я балансировала на колее и на промоинах, и если не могла удержать заваливающийся мотоцикл, то тут уж моей вины было маловато — он, зараза, был тяжелый!

— Это полный абзац! — сказал Алексей в отчаянии, когда я в очередной раз кувырком летела по дороге, — Ты убьешься, и я себе этого никогда не прощу! Давай, на мотоцикл сядет Будаев, он обещал помочь.

— Ни за что!

Он задыхался от усталости, мой маленький, но самый настоящий лев, он был по-настоящему храбрым и сильным, но он ничего не мог с собой поделать — ему было больно смотреть, как я падаю.

Я не знаю, насколько мы отставали от других — на пять, на десять, на пятнадцать минут. Каждый раз, когда мы их догоняли, они замолкали и с видом — ну, опять эти неудачники приперлись! — поджидали нас. Для меня настоящей пыткой была даже не дорога, а вот эта молчаливая ненависть. Прошли те времена, когда я могла с удовольствием, и даже с увлечением конфликтовать. Надоело мне это… Мира хочется.

Теперь Будаев торопился к следующему броду через Баргузин, который находился на восемьдесят первом километре. Я уже никуда не торопилась — у меня хватало ума понять, что мы влипли, что дорога назад отрезана, и что нужно беречь силы.

Теперь уж беги — не беги, а все триста восемьдесят километров до Куморы нам придется проползти. Кажется, я получила то, что хотела. Вот только почему я этому не рада? Я слизывала с губ капли дождя — хотелось пить, но тут это — настоящая роскошь, надо ждать привала. После перевала дорога шла словно по шиферному листу — вверх-вниз, вверх-вниз. Там, где низ, — там грязь и лужи, там, где верх, ненамного посуше. Это уже не песок — это желтая глина. Эта рифленая желтая полоса уходила вдаль, а кругом царило абсолютное безмолвие тайги. Даже птиц не было. Только дождь шуршал по листве придорожных кустов. Когда наши мотоциклы одновременно глохли, я это отчетливо слышала.

В остальное время я не слышала ничего, кроме шума двигателей и крика Алексея:

— Не тормози! Не тормози, я кому говорю? Нельзя останавливаться здесь, понимаешь?

Нельзя! Упала? А я что говорил? Давай… Давай помогу…

Я не знаю, почему я решила, что этот путь можно проделать на «Урале»? Сейчас здесь пройдет не всякий вездеход… Ну, а уж то, что мы попали в сезон дождей, — это просто рок. И ничего с этим не поделаешь. Надо терпеть…

Я не знаю, до каких пор я бы так ехала. Ехала и падала, ехала и падала… Но через десять километров Алексей ссадил меня с мотоцикла, железными аргументами подкрепив свое решение:

— Мы не можем так сильно отставать от них. Ну, одиночку мы еще из грязи выдерем, а что будет, если застряну я? Нам останется только лечь и помереть у мотоцикла.

Ты же видишь, они возвращаться не будут…

Это была катастрофа… Я закусила губу и долго смотрела на дорогу. Вот позор-то…

Мне хотелось провалиться сквозь грязь и скалы, и чтобы никто никогда не видел моего позора. Я отвернулась… Мне даже возразить ему было нечего. Я уже поняла, что они, в самом деле, не будут мне помогать. А зачем?..

Пока мы ехали до остальных, я как-то пыталась примириться с мыслью, что мне уготована судьба «нажопника». Ну, да, говорят, в таких случаях очень помогает думать о судьбе команды и так далее. Ни черта это не помогает! Хотя, может, это и правильно… Или все же неправильно? А?

На остановке перед какой-то небольшой речушкой, пока все стояли и отдыхали, Алексей пошел переговорить с Будаевым. Произошла рокировка: Будаев сел за руль Гиперболоида, Алексей — на Щенка, а Юрка повел отцовский «Урал». А я… Я тихо, как мышка, села на заднее сиденье Гиперболоида и сразу же прокляла все на свете, потому что все словно договорилось свести меня с ума: на запаску мотоцикла были привязаны жесткие, скрученные трубочкой коврики, которые при каждом движении мотоцикла сильно били меня в плечо, в одно и то же место, и через пятнадцать минут боль стала невыносимой. Во-вторых, я сразу же поняла, почему они едут так резво — они не умеют по-другому.

Оказывается, Алексей всегда ездил неспешно и степенно, это вполне соответствует его неторопливому нраву. Все эти годы он и меня приучал не торопиться, думать, куда и как едешь. Я рвалась вперед, чтобы быстрее приехать из пункта А в пункт Б, а он мне все время доказывал, что главное в путешествии — само путешествие, и надо не нестись сломя голову, нужно наслаждаться каждым моментом. Будаев же и на «Урале» ехал, как «Иже» — откручивал ручку газа, резво набирал скорость, резко тормозил, так что я валилась на него, и опять откручивал газ…

Ехать с Будаевым оказалось намного страшнее, чем ехать самой, Гиперболоид скакал на валунах, потом вдруг проваливался куда-то вниз, так, что у меня вдруг сжималось что-то под ложечкой, потом вдруг его закладывало в поворот, и коляска повисала в воздухе, опрокидываясь на меня, и как бы норовя накрыть сверху…

Я машинально упиралась ногой в осыпающуюся каменистую землю, и в один прекрасный момент, нога, моя многострадальная нога, попала между камнем и подножкой мотоцикла. Хряп… Я стиснула зубы и молча, про себя, ругалась последними словами.

Кажется, нога цела. Опять цела!

А ведь надо было признаться, что он хорошо водит мотоцикл. Он даже красив — горбоносый, загорелый профиль, абсолютно прямая спина — он похож на бронзоволикого индейца. Вот только за что же он так не уважает нас?

Алексей ехал следом, он снова был замыкающим, я оглядывалась назад, и видела, что он не отставал, Щенок буровил по обочине, неторопливо греб в грязи, выскакивал на пригорки и послушно скакал на камнях…

Все силы уходили на то, чтоб удержаться в седле, наконец, на более менее ровном месте я решилась осмотреться. Мы поднимались все выше и выше, и прямо на глазах местность преображалась — исчезли сосны и кедры, лес поменялся — деревья стали ниже, а травы — больше. Мы проехали через какие-то символические, покосившиеся черные ворота и перед нами раскинулась небольшая равнина. Вдалеке стоял домик, и даже паслись кони. Ряд зеленоватых, поросших леском сопок уходил вдаль, на их плечах лежали клочья тумана. Было холодно и неприютно, небо затянуло облаками.

Снова стало накрапывать… Мы постояли, покурили, и тронулись дальше.

Через полчаса мы подъехали к какой-то небольшой речке, на штурм которой ушло минут сорок. Алексей на Щенке первым кинулся вброд и четко нашел тот единственный верный путь, который привел на другой берег. Следом за ним поехали другие. Мне оставалось, как клуше, стоять не бережку и смотреть, как ребята с разбегу бросались в воду. Переправа прошла без осложнений, буксовали только на том берегу — дорога там размешана, а на обочине — торф.

— Не при! Не газуй! Побереги бензин! — орал Будаев, но его мало кто слушал.

Я заметила, что они с трудом принимали помощь друг от друга, каждому хотелось выехать самому.

Я бегала по берегу и фотографировала, фотографировала.

— Я что-то не понимаю, почему вы так много фотографируете, — вдруг пристал ко мне Вася, — У вас, что, пленки много?

— Много.

— А-а…

Потом мы снова выехали на равнину, проехали через несколько полуразрушенных деревянных мостов, а к обеду вышли к Ковылям, о которых вчера говорил водитель "Урала".

Наверное, эту речку еще вчера можно было переплюнуть или перепрыгнуть. Сейчас же пенный поток стремительно уносился вниз, и там, где вчера можно было без проблем проехать, сегодня было воды по бедра, а значит, наши коняги просто нахлебались бы и утонули. Выше по течению река разветвлялась на три рукава — крайние были помельче, а средний — между двух островов, поглубже, да посуровее — весь в сердитых бурунах. На берегах стояли и молча смотрели на нас высокие ели.

И снова я наблюдала странную картину. Все застыли у брода, в оторопи глядя на реку.

— Чё, пообедаем, че ли? — тонким голосом спросил Будаев.

Все нехотя зашевелились…

— Доставай свою чудо-плитку, — сказал Будаев Олегу, и тот покорно достал газовую плитку на две конфорки.

Кто-то зачерпнул воды в котелок. Через десять минут возни с плиткой, стало понятно, что она тоже неисправна. Будаев сплюнул и вытащил из своей коляски двуручную пилу. Минут черед двадцать общими усилиям сварганили костерок. Сырые дрова горели плоховато, но сварить суп удалось. Сразу же после обеда, пока в воздухе еще не затих звон ложек, Алексей завел Гиперболоид и ломанулся вверх по камням и через ближнюю протоку. Остальные побежали следом… План Алексея был прост — переехать одну протоку, форсировать другую и снова переехать третью протоку. Он без устали бродил по средней протоке, покачиваясь под напором течения, пока у него не созрел способ переправы. На берегу лежало вывороченное потоком воды дерево — ветки уже пообломало течением. Верхушку подцепили веревкой (вот где пригодилась альпинистская веревочка!) развернули поперек течения, сходили за пилой, и нагло, пока не видят егеря, завалили дерево, обрубили ветви.

Оно легло немного не так, как надо, его подправили. Натянули перила, чтоб можно было переходить. Потом Алексей загнал на этот импровизированный мост Гиперболоид, и мотоцикл лег на бревна рамой коляски. Веревками его перетянули на тот берег, а там, уже по камням, Алексей перегнал мотоцикл к соседней протоке и переехал через нее.

Я наблюдала за этим с немым восхищением. Он — гений! И словно стараясь отмстить нам за дерзость, с небес хлынул ливень. Валентин, который снимал все это, буквально балансируя над потоком на коряге, сперва прикрывал камеру курткой, а потом японская техника отказала, сообщив оператору, что для её работы слишком неподходящие условия. Для ребят условия оказались самые что ни на есть подходящие. На дождь внимания не обращали. Алексей в самом начале выкупался в Ковылях, поскользнувшись на камнях, он был мокрым с ног до головы, смеялся, но переодеваться не пошел. Я могла только в немом восторге смотреть, как они перетаскивают мотоциклы один за одним, Я завела Щенка, чтобы переправиться через протоку, — надо ведь было чем-то помочь! — но Алексей сразу же ссадил меня.

— Кыш отсюда! — он сел на мотоцикл и уехал, я осталась стоять, растерянная и жалкая. Ну зачем ты так…

После ливня река укуталась туманом, — он стелился по поверхности и нехотя поднимался вверх… Больше всего намучились с мотоциклом Женьки, — парень старательно заделал все сливные отверстия в коляске, и надо же было такому случиться, что именно его мотоцикл соскользнул в реку и коляска наполнилась водой. Вытащили мотоцикл с большим трудом.

К вечеру на маленьком самодельном плоту из камер переправили вещи, и перешли на тот берег сами. Алексей притащил мне чью-то химзащиту, я одела её, и первый раз оказалась на таком сильном течении. Вода была плотной и словно резиновой, она сжимала ноги и плавно, но сильно увлекала дальше, на глубину.

Палатки ставили уже в темноте…

Трудная дорога (2002 год, 21–26 июня)

Это было совсем не то, что мы ожидали увидеть — там, где новосибирские мотоциклисты и автомобилисты прошли без проблем, нас ждали испытания. Груженые тяжеловозы пробили в грунте колею, дорогу окружала высокая бровка, и дождевой воде просто некуда было деться. Каждая ямка превратилась в огромную лужу, каждая лужа превратилась в грязевую ванну. Объехать эти места было невозможно, потому что кругом были либо скалы, либо стеной стоял лес, либо простиралось гнилое торфяное болото, в котором по щиколотку взяли сапоги… Гати, давно сгинули в трясине, мосты смыло, и с каждым часом на дорогу с окружающих сопок стекало все больше и больше воды.

Наверное, самое плохое было в том, что не хватало опыта, и все приходилось придумывать и осваивать на ходу. Кроме меня, досталось Женьке, — ведь он был за рулем первый сезон. Его заносило в лужах, он бездарно буксовал на грязи, сбрасывал газ и глох, когда этого категорически нельзя было делать, в общем, в рекордно короткое время он снискал себе славу неудачника, но с упорством снова и снова кидался в грязь. В его глазах я не раз видела страх, но он преодолевал его.

Почти все время я шла пешком и даже радовалась этому. Я снова забыла перевязать коврики в другое место, и они снова лупили меня по синяку на плече. Когда я видела на пути буксовавшие мотоциклы, то налегала сзади на них, стараясь хоть как-то помочь, но — странное дело! — они не были рады моей помощи, Андрей Кравчук начинал газовать так, что меня окутывало плотным облаком бензиновой гари, Олег глушил мотоцикл и уходил кому-то помогать, а Юрка, увидев, что я пытаюсь ему помочь, стал так пронзительно и громко звать папу, что я просто растерялась.

Я что — прокаженная, что ли? Чего вы так боитесь?

Конечно, не хватало организованности — они одновременно «садились» в разные лужи, буксовали, попусту жгли драгоценный бензин, сжигали сцепление, и поделать с этим ничего было нельзя. Сколько Алексей не твердил, чтобы попусту не тратили горючее, его никто не слушал. Они оглядывались друг на друга, и откручивали ручку газа, словно в соревновании — кто больше выроет задним колесом яму.

На крутом затяжном подъеме в кювет ушел Андрей Кравчук, — передолила коляска, его вытащили веревками обратно на дорогу. Потом у Олега полетела коническая пара, и ему пришлось ремонтироваться посреди лужи, потом началась разутюженная колея, а потом — болото…

Алексей не отставал, но все так же ехал позади всех. Он еще утром сменил рогатый руль на прямой и маленький — он решил, что так легче управлять мотоциклом. Я не знала, прав ли он, — потому что с маленьким рулем справиться никогда не могла даже на ровной дороге. Второпях он не смог сбить с рогатого руля рычаг сцепления, поставил запасной, какой-то кооперативный с пластмассовым креплением, которое лопнуло сразу же, как только он в первый раз уронил мотоцикл. Все рвались вперед, и ремонтироваться было некогда. Он решил проблему просто — примотал оставшийся обломок к рулю веревочкой и поехал дальше.

На подъемах дорога была сильно изрыта ручьями, на пологих местах — снова грязь.

Местами её невозможно даже обойти, такой густой кустарник рос кругом. Мне приходилось ломиться сквозь его стену, наплевав на клещей и на острые ветки. Я просто разбегалась и… неслась, покуда ноги несли, местами кустарник был такой плотный, что в него даже упасть было невозможно, — главное, не споткнуться.

Временами мне не верилось, что я — здесь. На самом деле я так давно мечтала попасть в эти края, что иногда я, даже сейчас, счастлива. И даже Вася не мог умалить моей радости — я на старой бамовской дороге! Я все вижу своими глазами!

А Вася с презрением смотрел в мою сторону, и мне даже становилось интересно, почему он так ко мне относиться — вроде бы я его сюда особо не звала, и поехать на самом деле должна была какая-то журналистка, чему я, кстати, очень обрадовалась, и сам он говорил, что у них в телекомпании даже соревнование было — кто поедет с нами? — и вот ведь — смотрел цепной собакой.

— Да я, в общем-то, не понимаю, на что вы надеетесь? — сказал он мне на очередном привале, — сейчас Баргузин прибудет, и вы здесь встрянете так, что мало не покажется! А нам что? А нам ничего! Вон, пойдет машина, сядем на неё, да и уедем. У нас, между прочим, командировка только на десять дней, так что мы-то отсюда выберемся, а вот вы останетесь!

Ну и ладно… Ну, и радуйся тогда по этому поводу, чего цепняком-то глядишь? А-а, водка вчера закончилась! А с ней и храбрость у городского мальчика испарилась.

Все понятно… Я заметила, что журналисты в первый день старались помогать ребятам, с которыми они ехали, и даже тем, кто попадался на дороге, и от них, кстати, помощь принимали куда охотнее, чем от меня, но сегодня к вечеру им это уже поднадоело. Ночевать пришлось у подножья холма. Когда-то давно здесь брали грунт для дороги, и под обрывом была широкая ровная площадка. С обрыва свешивались упавшие стволы, и мы поставили палатку чуть подальше к лесу. На этот раз мне пришлось прослушать кассету Шевчука, когда она заканчивалась, её ставили снова.

— Что такое осень, это ветер… — хрипел Шевчук, и его голос гас в тумане дождя, — вновь играет рваными цепями… Осень, доживем ли, доползем ли до рассвета? Осень, что же будет завтра с нами?

Нет, водка, наверное, еще осталась. Неужели они ни капли не устали?

— Леш, а что они пьют, водки-то ведь нет…

— А они наш спирт глушат. НЗ в канистре.

— А что мы будем делать, если, не дай Бог, кто-то травмируется?

— А я говорил Будаеву, тот ответил, мол, пусть хоть ужрутся.

На Алексея музыка подействовала, как снотворное — он уснул сразу, как только голова опустилась на свернутую косуху. Сегодня мы прошли всего восемнадцать километров. Когда магнитофон заткнулся, я долго слушала как барабанит по брезенту дождь и чувствовала, как гудят ноги и как ноет на жестких камнях больное плечо. Потом обняла замерзшего Алексея и уткнулась носом в ворот его кителя…

Утром температура опустилась почти до нуля градусов, вдоль дороги дул ледяной ветер, сверху моросил дождь, а промокшая одежда совсем не держала тепло…

Через пару часов мы выехали на восемьдесят первый километр и поняли, что просто так нам реку не взять… Здесь не было даже намека на мост — только старая, размытая насыпь. Может, его здесь и не было никогда, но, скорее всего, его тоже смыло, да так, что не найти его теперь.

В этом месте Баргузин был шириной в двадцать — двадцать пять метров. Снова получалось, что для вездехода это не препятствие, а вот для мотоцикла — настоящая преграда.

И опять я наблюдала одну и ту же картину. Теперь я знаю, что замерзнуть в тайге — проще простого. Будаев смотрит вдаль, а все остальные, продрогшие и промокшие, сгрудились на берегу у импровизированного костра, который и разожгли-то не они, а Вася, который, видно, замерз больше всех. Минуты шли и шли, но никто ничего не делал. Вася подкидывал в костер все, что попадалось под руку, а Андрей, Олег, Женька, Юрка и даже Будаев смотрели на пламя и молчали. Я глядела на них, и у меня крепло устойчивое убеждение, что если им ничего не говорить и ничего самому не делать, то они так и замерзнут здесь, под дождем и ветром. Такой костер от пневмонии не спасет…

Над суровым Баргузином снова собирались тучи, в воздухе висела морось, было очень холодно и очень тоскливо.

И тогда я стала дергать Алексея за рукав.

— Слушай, надо что-то делать. Или переправляться или еще что-то соображать.

Стоять нельзя… — прошептала ему я.

— Спартак, там с дороги я видел вроде вагончики стоят, давай с Женькой слетаю, посмотрю, — сказал Алексей, кивнул Женьке, но тот зашевелился лишь тогда, когда получил согласный кивок от Будаева.

Они завели мотоциклы и поехали. И снова все молчали, стояли и смотрели на пламя костра. Над поймой реки висел неумолчный рокот черной воды, ветер иногда задувал сильнее прежнего, и пламя рвалось, да еще редко кто переступал с ноги на ногу, и под подошвой перекатывался камень. А в остальном было тихо, даже дождь бесшумно мочил каменистый берег. Низкие тучи волочили свои животы почти по нашим головам…

И куда-то вдаль уходила молчаливая поросшая низкими кустиками темно-зеленая равнина…

Когда вернулся Женька, на заднем сидении которого сидел Алексей, картина мало изменилась, разве что пришел бродивший где-то по берегу Валентин. Алексей весело соскочил с заднего сиденья, махнул мне рукой и стал заводить Щенка.

— Садись назад, поехали!

— Что там?

— Там? Там отличный вагончик! Вот такая буржуйка! Поехали греться.

Я посмотрела на всех. Они даже не отреагировали. Их всех словно то ли парализовало, то ли загипнотизировало. Или они были в каком-то трансе? Или они боятся пропустить машину? Что-то мне говорило, что машины нам не дождаться. Я села, и мы поехали. Мы вернулись немного по дороге, а потом свернули под горку к желтому вагончику, видневшемуся отсюда. Нам не удалось до него добраться — дорогу снова перегородила маленькая, но глубокая речушка. Возле брода уже стоял Гиперболоид. Алексей спрыгнул с мотоцикла, и чуть ли не на руках перенес меня на ту сторону, быстро перетаскал через речушку вещи.

— Неси в вагон! Занимай место! А мотики пусть здесь останутся, кому они здесь нужны…

Пока я таскала вещи, на дороге появился Женька. Он остановился, поддернул болотники и потащил через брод спальник.

— А они что? — спросила я его.

— А ничё, стоят! — он пожал плечами и побежал к вагончику мимо меня.

Вагончик был сделан из старого фургона, — окна заварены металлом, а кое-где просто заложены фанерой. Прямо напротив двери стояла печка, сделанная из половинки двухсотлитровой металлической бочки, а в глубине были разобранные палати — остов был, а вот доски кто-то сжег в печи. Я выглянула наружу — сразу перед дверями вагончика начинался песчаный, срытый наполовину холм — видать, здесь тоже что-то строили, может быть, хотели спрямить дорогу? А может это не холм вовсе, а насыпь?

Вскоре к нам присоединился Будаев с Юркой. Он услал Женьку и сына искать доски для полатей и дрова для печи.

— А что остальные? — спросила я. — Их же позвать сюда надо…

Он равнодушно пожал плечами.

— А как хотят, так пусть и делают…

Я вышла наружу и пошла к речке — там Алексей уже возился с мотоциклами — проверял масло. Удивительно, но мой Щенок перестал его есть, а вот Гиперболоиду нужно было регулярно подливать.

— Леш, а что, может, остальных позвать?

— Да я их звал, не идут, стоят, как бараны, на ветру! Я не знаю, что с ними делать! — он посмотрел на меня и помедлил, — Может, еще раз съездить? Околеют ведь!

— Наверное, надо.

Так, с грехом пополам нам все-таки удалось затащить в вагончик и Андрея, и Олега, и журналистов. Женька с Юркой где-то наверху нашли еще один такой же вагончик, и там оказались неразобранными большие нары и деревянные полы. Парни перетаскали доски вниз, и через десять минут в буржуйке яростно гудел огонь, вагончик нагревался, а мы стелили нары.

— Странное здесь место, — улыбаясь, рассказал довольный Женька, — там знаете, что еще нашли? Станок токарный, ржавый весь и педальную детскую машинку… Что здесь было?

Об этом можно было только гадать…

Весь день мы посвятили отдыху. Мы натянули веревки под потолком, сушили промокшие вещи, стирали в речке бельишко и носки, возле печки подсушивали спальники и одеяла. Как-то вдруг неожиданно выяснилось, что продуктов осталось мало, и мы уже съели последний хлеб. Ну, тут уж я была ни в чем не виновата — надо было с самого начала назначить ответственного за кухню. А то жрали в три глотки, пока стояли на Баргузине… А теперь придется пояски потуже затянуть.

Наверное, тут была вина Мецкевича, который, видимо, даже не предполагал, что дорога может быть такой тяжелой, но только никто, даже Будаев, не решился его в этом упрекнуть. Я, честное слово, порадовалась, что за продукты отвечала не я…

Спать легли рано, видимо, в самом деле, закончилась водка. Журналисты решили ночевать в палатке, наверное, запашок в вагончике их не устроил. А может, у них еще оставался спирт. Я не расстроилась по этому поводу — на полатях было тесно.

Мне досталось место возле стены, и через час меня притиснули к ней так, что даже шевельнуться было нельзя, однако тут было тепло, и даже громкий Женькин храп не помешал мне выспаться — я просто поглубже натянула на уши старенький петушок и уснула…

А на следующий день я разругалась с мужиками окончательно. Нет, не так: я с ними не ругалась, это они разругались со мной, по причине испорченной ухи. Мужчины вообще относятся к еде несколько иначе, чем женщины, а уж что касается ухи!.. Тут им вообще нет равных. Дело в том, что накануне вечером Олег поставил на Баргузине сети, а утром их снял. Улов был невелик — два полуторакилограммовых ленка с пятнистыми змеиными боками. Ленки были отложены для ухи, которая означала некое священнодействие. Ну, это они так думали. Меня об этом никто не предупредил.

Сначала на реке наладили переправу — построили по «проекту» Алексея плот из камер и досточек, позаимствованных на полатях. К плоту привязали две веревки.

Рослые журналисты перетолкали плот на ту сторону, — и даже им вода доходила почти до груди, — и переправа была налажена — её устроили по типу маятника.

Заводили плот повыше, нагружали его, с веревками бежали по берегу, придерживая, чтобы не перевернуло, течением плот сносило вниз, к другому берегу. Там его разгружали, перетаскивали сюда, и все повторялось. Беда была только в том, что плот был маленьким, и мотоциклы пришлось разбирать — коляски переправляли отдельно, вещи — отдельно. Переправили на тот берег и меня. Женька следил за костром, а я должна была варить уху. Уха — это просто! — решила я, — Это рыба, картошка и рис!

Плоский берег зарос кустами черники, а уж ручейника здесь было! Можно было всю рыбу накормить! Эти крупные и неприятные на вид насекомые вспархивали из-под ног и все время норовили сесть на лицо. Я отмахивалась от них, как могла, но они все равно лезли — слишком много их здесь было.

— Сколько риса класть? — крикнула я мужикам.

— Кружку! — послышалось в ответ.

Кружку так кружку. Честно говоря, голова моя была занята другим — она переваривала все, что случилось за последние дни и даже за последние часы. Одним глазом я следила за Алексеем. Вторым — за мотоциклами. Так что за ухой следить было некогда. В общем-то, это было мучение — костер не горел, дрова были сырыми, вода не закипала, а сопливая рыба норовила выскользнуть из рук и уплыть по Баргузину. Я зажимала её в руках из последних сил, ведь если бы её упустила, меня бы сожрали вместо рыбы!

Ну что сказать? У меня получилась рыбная каша!

— Риса-то сколько положила? Кружку? Я же сказал — во-от столько! — высказался Вася, зло сверкая своими щелочками.

— Ну, а я другое слышала…

Ужин прошел в молчании. Мужики демонстративно гремели тарелками, и в мою сторону никто не глядел. А я, набегавшись по берегу, и, наверное, так толком и не отдохнувши за все последние дни, так уханькалась, что почти и не заметила этого.

Ну — каша, так каша. Я и каше рада. А что без лука, так кто в кашу лук кладет? Я не кладу.

А на следующий день мы поднялись на перевал Волчьи ворота и вид, открывшийся мне с верхушки огромного камня, заставил забыть все неприятности: далеко внизу ювелирной змейкой вился Баргузин, чаша долины краями упиралась в облака, и не было у тайги ни конца, ни края, ни донышка. И снова меня поразила эта странная, непостижимая бесконечность, которую нельзя измерить даже взглядом…

На грешную землю меня опустили прицепы, валяющиеся под обрывом — это были жертвы беспечности и водки. Я слышала историю об одном из них. Ехали как-то зимой с БАМа на юг два водителя на двух КАМАЗах — отец и сын. Остановились на перевале побурханить, сын вышел из машины, сел в кабину к отцу. Побрызгали. Еще побрызгали. А потом еще. А потом сын вышел из кабины и обнаружил, что его машины на дороге нет. Она лежала далеко внизу, под обрывом. Сам КАМАЗ, видимо, все-таки вытащили, перетаскали наверх и товар, а вот прицеп так и остался лежать под скалой ржавым напоминанием о людской беспечности.

Дорога здесь была песчаная, с глубокими промоинами, она, словно хвост ящерицы, обвивала склон горы и шла сперва все выше и выше, а потом на перевале разрезала сальник надвое и, все также извиваясь по склону, начинала спускаться в Волчью долину. А там снова были реки. Мотоциклы бросались в кипящий поток, рычали, булькали глушителями, подпрыгивали на валунах, ходуном ходил багаж, навьюченный на коляски…

Я никогда не видела столько смытых, разрушенных, просевших мостов. Они все — разные. На одних реках размыло насыпи, и мосты просели вниз, в бушующий поток.

На других — насыпь стоит на месте и словно ведет в никуда. Эти мосты просто снесены половодьем.

А есть реки, где мосты не достроены — железные конструкции стоят на месте, просто никто и никогда так и не подвел к ним дорогу…

Я читаю белые кривые надписи: «БАМ», «Верхняя негабаритность III степени». На многих мостах до сих пор сохранились настилы, а кое-где есть даже перила. Да что там — перила! — металлические конструкции до сих пор не съедены ржавчиной, на некоторых даже краска сохранилась.

Одна из рек разлилась так сильно, что парням снова пришлось построить плот. На этот раз Алексей из заветных запасов вытащил длинные гвозди, а уж доски лежали под ногами, их нужно было только собрать. Не торопясь, основательно сколотили плот, подсунули камеры, загнали на него первый мотоцикл — плот держал. Течение здесь было медленное, плавное, и нечего было опасаться, что плот перевернет.

Женька с Олегом потихоньку перетолкали плот на другую сторону. Оказалось, ничего сложного нет, и, когда первый мотоцикл заурчал движком на той стороне, все засуетились. Одни тянули плот веревками, другие сопровождали его, шли потихоньку рядом. Я перебралась на тот берег по гулкому железу моста. Внутри конструкции было темно и холодно, под ногами неслась мутная вода, пахло землей и железом…

Все шло благополучно, пока на плот, в последнюю очередь, не закатили Щенка. Мне сразу показалось, что поставили его как-то небрежно, и он сразу же стал на течении раскачиваться вместе с плотом, и соскользнул с него, погрузившись в воду по руль.

Я от волнения даже фотоаппарат опустила и заметалась по берегу.

— А не боись! — крикнул мне Будаев.

Алексей с Олегом и Женькой затащили мотоцикл обратно на плот, и сели рядом сами, чтобы поддерживать его. Когда плот причалил к берегу, мотоцикл скатили, и мы сразу же начали шаманить вокруг, чтобы он завелся, Слили воду из воздушного фильтра, открутили поддончики карбюраторов и сделали то же самое, потом вывернули свечи, прокачали. «Фух! Ф-фух! — мотоцикл плевался водой, которая под напором выстреливала из камер сгорания, и все уже думали, что ему пришел конец, но Алексей, подув на свечи, завернул их обратно, щелкнул ключиком зажигания, топнул по стартеру. И — о, чудо! — мотоцикл завелся и покладисто затарахтел.

— Неубиваемая техника! — в восхищении сказал Будаев, глядя на «Урал».

— Да уж, — эхом откликнулся Алексей, — топишь его, топишь, а ему — хоть бы хны.

Какой «японец» выдержит такое издевательство?

А потом, когда мы уже решили, что самое сложное позади, начались мари. Сотни ручьев стекали на дорогу, ямы стали походить на маленькие озера, их обходили справа по тундре, их обходили слева по кустам, а потом к ямам добавилась глубокая колея… Не было проблем только с одиночкой — Алексей балансировал на середине дороги, а тяжелые колясочники то и дело сваливались в колею, то передним колесом, то колесом коляски. Ребята толкали, тащили, тянули и поднимали…

И снова тащили, тянули, подталкивали и вытаскивали. И матерились. Матерились так, что лиственницам тошно было.

Журналисты, которым уже давно надоело такое медленное продвижение, ушли вперед «на разведку», как сказал Вася. До того, как уйти, он ткнул пальцем в мокрый песок и объявил, что вот это — вот именно это! — следы волков. И вправду, вся дорога была истоптана собачьими, как мне показалось, следами. Я даже внимание на это сперва не обратила. Я понимала — волки летом не нападают и не испугалась. Но на парней его слова почему-то произвели сильное впечатление. Чтобы усилить эффект, он бегал по дороге, тыкал пальцами и кричал:

— Смотри! Да, волки со щенками, а это волчара! Точно, самец, смотри какие следы глубокие! Матерый волчище! Килограмм на сто!

Я смотрела на следы и пожимала плечами — ну да, они глубокие, но и глина сегодня утром была куда более размякшей. Вот и отпечаталось так хорошо. А следы на самом деле мелкие. Но Вася журналист, знает, что главное ведь, как все преподнести.

На ночлег остановились довольно рано — в придорожных кустах вдруг образовался прогал, и караван свернул туда. У Вадима снова барахлила коробка передач, что-то решил подрегулировать Олег. Ну, этого можно вообще не кормить, дай с «Уралом» повозиться. Мы поставили палатку и Алексей ушел за водой. Все устали так, что даже разговаривать не хочется, — упасть бы да уснуть, и ну её, эту еду! Какое сегодня число? Двадцать четвертое… Завтра — контрольный срок в Северобайкальске, и мы на него не успеваем. Ясно-понятно. Но у нас есть еще три дня в запасе. Три дня…

Со стороны дороги неожиданно появились журналисты, все о них как-то уже и забыли.

— Ну чё, байкеры, влипли? — ядовито спрашивает всех Вася.

Мы переглянулись.

— Вы, чё, думаете, эти лужи прошли, и все? Дудки! Вы не видели, что там по дороге дальше. Там еще как минимум тридцать таких луж на протяжении ближайших трех километров! Мы мерили глубину! — он обводит всех торжествующим взглядом, — Вы там просто утонете! А обойти их невозможно, это не то, что было — с одной стороны скалы, с другой обрывы. И я вам скажу одно, вы приплыли!

Я оглядываюсь на ребят. Все слушают его, открыв рот.

— Вы вообще думаете, что делаете? Мы-то сядем на машину и уедем, а вы то останетесь! Продуктов нет, бензина мало — жрать друг друга будете!

Во мне вдруг поднялся гнев. Ну, уж он хватанул! И на какой это машине он собрался удирать? Машин нет вот уже сколько дней, и, наверное, не зря. Валентин стоит рядом с Васей, его лицо непроницаемо. Что они удумали?

Все собрались вокруг них и внимают. Такой авторитет Васе давали его положение иркутского журналиста, уверенность в своей правоте и даже его яркая куртка. Хотя, я подозревала, что у него просто кончилась водка, и он решил, что делать ему здесь больше нечего.

— Нам уже все, пора ту-ту, у нас завтра заканчивается командировка. Ну, мы-то выберемся, пешком уйдем, наконец. А вы, ребята влипли по крупному. Бензина у вас сколько? А сколько прошли километров? А макаронов сколько осталось? Я ничего не понимаю, вам, что, жить не хочется? Вы что, не сечете, что вы отрезаны от земли со всех сторон? Я поражаюсь вашему спокойствию! — последние слова были обращены ко мне.

А я и в самом деле не беспокоилась, жизнь научила решать проблемы по мере их появления. Я прикинула насчет бензина — это настораживало, но не более: наша двадцатилитровая канистра прохудилась еще в Майске, и её пришлось разлить по бакам парням. Вторую канистру мы разлили до второго брода. Так что в баках больше половины. Неизвестно, хватит ли бензина до Куморы — он вылетает в трубу, и мы уже потратили литров двенадцать. А прошли… Сколько же мы прошли? Километров сто — сто двадцать? Что за идиотская привычка — не засекать километраж? Алексей задумался о том же. Я трогаю его за плечо.

— Не думай. Закончится бензин, тогда и решим, что делать. Он ведь не у всех сразу закончится. Остатки, если что, сольем кому-нибудь и отправим вперед. И всех делов. А что касается ям, надо одно — подкапывать бровку — вода за ночь уйдет.

Это я придумала, что можно подкопать бровку у дороги, и вода уйдет. Все были слишком заняты преодолением самих препятствий, чтобы подумать о том, что можно с ними сделать. Я же увидела сегодня такую возможность на одной луже — воду в ней удерживала тонкая бровка, я подозвала Олега и попросила лопату, чтобы подкопать.

Лопату он не дал, сам подкопал землю, и пока по кустам тащили первый мотоцикл, вода опустилась сантиметров на двадцать — остальные смогли проехать по дороге.

Почему бы сейчас не сделать еще лучше? Вода за ночь может вообще уйти…

— А где лопата?

Все стали искать лопату. Вася смотрел с осуждением, по его понятиям, мы должны были сдаться, поднять лапки кверху, а мы еще чего-то трепыхались…

Оказалось, лопату забыли там, где в последний раз подкапывали бровку. А это было километрах в пяти, не меньше, но выхода не оставалось, надо было идти. Кому? Ну, конечно же, мне.

— Погодите, ребята, не уходите, — вдруг попросил Вася. — Раз мы сегодня — завтра уйдем, надо хоть материал доснять, скажете сейчас на камеру несколько слов…

Я не хотела давать никаких интервью — мне нечем было похвастаться, но, с другой стороны, ведь это из-за меня Вася сейчас здесь, поэтому пусть работает. Он очень-очень хочет отснять своего «Распоследнего героя», хочет, чтобы мы визжали в панике и умоляли спасти, хочет, чтобы за нами прилетел вертолет, и он смог бы отснять свои лучшие кадры. Но только я не буду жаловаться на судьбу, и если нужно признать свой страх, я его признаю, пусть даже перед всеми…

А потом мы с Алексеем пошли назад за лопатой. Я взяла с собой топор, а он — на всякий случай, — нож. Я стучала по топору найденным на дороге камешком, просто так, на всякий случай. Мы почти всю дорогу молчали — говорить было не о чем, нужно было поберечь силы на завтра. Над дорогой стояла тишина, вечер был безветренным, и даже дождь прекратился. Раздавался только стук камешка по металлу: тын-тын-тын-тын! Оказалось, идти по дороге просто так даже после такого тяжелого дня нетрудно, и даже приятно. Мы были одни, и в этом тоже был свой плюс.

— Мне не нравится этот Вася, — наконец сказал Алексей, когда мы миновали реку, в которой «искупался» Щенок. Река уже обмелела, и мотоциклы можно было перетащить просто по дну. Мы перешли через реку по мосту и спустились на дорогу, — Смотри, как мелко, можно было просто подождать, пока вода схлынет… Зачем он сеет панику?

— Хочет отснять реалити-шоу, типа крутой журналист.

— Это неправильно.

— Да, но все остальные в рот ему глядят, а Будаев тоже его слушает. Если бы Вася его не устраивал, он бы его заставил замолчать…

— Как ты думаешь, мы пройдем? Или он говорит правду, и дальше дорога непроходима?

— Я думаю… Мы завтра все сами увидим.

Больше всего на свете я боялась увидеть на влажной глине еще свежие следы медведя. Ведь это означало бы, что он прошел тут уже после нас. Но мы видели только свежий волчий помет и следы волков. Видимо, возмущенные нашим присутствием звери решили утвердить таким образом границы своей территории.

Лопату мы нашли там, где оставили — на бровке возле обмелевшей лужи. Алексей положил её на плечо и мы, ободренные, зашагали обратно.

Когда мы вернулись в лагерь, на Волчью долину пали сумерки — в их неверном свете каждый куст казался замершим серым волком, а лес был словно наполнен призраками — мне все время казалось, что из-за паутины лиственничных ветвей на меня кто-то смотрит. Как знать, может, так оно и было.

Юрка с Женькой взяли лопату и пошли подкапывать ямы. Алексей принес две чашки бурды с тушенкой. Сегодня кашеварил Олег, а варить он, видать, тоже умел. Я понимала, — его голова тоже была занята другим, — он снова разобрал половину мотоцикла. Хуже было то, что у нас закончилась соль. Оказывается, такая орава может спокойно слопать за десять дней две пачки соли. Я насильно запихивала в рот беловатую массу, попахивающую тушенкой, — отныне только так, — одна банка в день на всю группу. Это было не страшно — хуже было то, что в чай Будаев напихал какой-то травы зеленовато-молочного цвета, отчего от чайника стало шибать шампунем. По-видимому, он решил исправить свою ошибку и сдобрил варево сгущенкой, но лучше не стало, чай стал напоминать травяной коктейль.

Попив, я отошла от нашей палатки, осмотрелась, — где-то далеко внизу текла река, наверное, это все тот же Баргузин, склон зарос лиственницами и кустами, вокруг палатки — кочки, покрытые шуршащей сухой травой.

— Что это? — вдруг услышала я за спиной чей-то испуганный шепот.

— Где?

— Волк!

— Где волк, где?

Я обернулась. За кустами, на дороге стояли Юрка с Женькой и испуганно вглядывались в мою сторону. Мне стало смешно. Вася добился своего — он напугал всех.

— Парни, вы чего? Это я.

— Фу! — выдохнул Женька, — А мы думали — это волки!

— Пацаны, не смешите меня, летом волк не подойдет.

— А мало ли…

— Подкопали?

— Угу! — Женька мелькнул в темноте белоснежными зубами — улыбнулся.

— Пройдем?

— Да, должны! Куда нам деваться-то!

Паника, которую Вася посеял в душах ребят, дала свои плоды. Посовещавшись, решили оставить здесь все ненужные вещи и как можно больше облегчить мотоциклы.

Все стали рыться в содержимом колясок и через полчаса под кустами появилась лишняя палатка — ею пожертвовал Будаев, чемодан из-под запчастей — с ним решил расстаться Алексей, запчасти к этому времени уже почти закончились, коленвал с загнутым шатуном, который, оказывается, все это время вез в с собой Олег, старые пустые канистры и еще какие-то вещи.

— Если что, — Олег откинул с лица отросшие волосы, глаза неунывающе и с вызовом блеснули из под прядей. — Отстегнем коляски и выедем. Все согласны?

Будаев ходил возле костра и вертел головой.

— Нет, такое путешествие не для меня… Стар я уже, оказывается… Стар…

С Олегом согласны были все. После ревизии мотоциклов разбрелись по палаткам, но тихо в лагере не стало — Олег возился с мотоциклом, газовал, и долина долго еще оглашалась ревом двигателя… Я лежала и думала о дороге…

Мы встали ранним утром, часов в шесть. Теперь мы всегда будем вставать так рано, чтобы успеть как можно больше пройти. Позавтракали тем, что осталось со вчерашнего ужина, и рванули по дороге. Обещанных тридцати луж нам найти не удалось — местами помогло то, что подкопали бровку, а местами Вася просто «приукрасил» реальность, чтобы потом снимать наши трясущееся руки и неуверенные лица. Надо признаться, ему это удалось, паника — вещь заразительная.

В общем, три километра мы прошли без задержки, дальше пришлось хуже — ванны снова стали глубже, местами началось болото и каторга, как мысленно я стала называть путешествие, продолжилась. Тащили, толкали, копали, объезжали по тундре, рубили кусты, мостили гати, стаскивали мотоциклы с камней на обочинах…

В одном из мест я снова было уцепилась за Щенка и стала твердить, что уж тут-то я точно проеду, пусть Алексей не беспокоится, но он только цыкнул на меня и оттолкнул от мотоцикла.

— Налетишь на камень среди травы, мотоцикл угробишь и сама убьешься! Иди отсюда!

Вон…туда…

Я не ушла и страховала мотоциклы, когда они проезжали по кочкам и траве. К обеду на равнине, усеянной синеватыми кочками, мы вдруг увидели, что впереди маячат яркие курточки. Сегодня — контрольный срок в Северобайкальске, и, грешным делом, я подумала, что это какие-нибудь спасатели, но это, слава Богу, были никакие не спасатели, нас еще, конечно же, никто не искал, это оказались такие же, как и мы, горе-путешественники, только ехали они на велосипедах. Их было четверо — двое бородатых мужчин и две невысокие, крепенькие женщины. В руках они вели велосипеды. Велосипеды были разные — у кого-то старенький «Спорт», у кого-то и вовсе — обычный «Урал», какие, наверное, уже не выпускают. На багажнике каждого была прикреплена большая велосипедная сумка, вроде нашей «Манараги».

Мужчины радостно улыбались и рассказывали о дороге, а женщины несколько опасливо поглядывали на ребят.

Оказалось, на реке Намаме сошли пять селевых потоков. Именно поэтому мы так давно не видели машин. Машины стоят на берегу и ждут, пока глина подсохнет.

— А дальше? — нетерпеливо спрашивал Мецкевич чернобородого мужчину.

— А, ну перед этой рекой там еще одна река есть, — неторопливо, будто собирался стоять целую вечность на этом месте, говорил бородач, — Там от дождей прижимы образовались. Мы тоже дурни, подъехали к реке вечером, да и заночевали, нет, чтобы пройти сразу. А утром глядим — не проехать. Ну, подошли тяжеловозы и перевезли нас через прижимы, а сами, видите, застряли на Намаме. Так что вы не торопитесь, все равно не пройдете. Ну что, пошли? — он оглянулся на спутников, и они покатили велосипеды дальше.

А мы остались на дороге — смотрели им вслед и завидовали, что велосипеды весят всего килограммов по десять…

— Чё думаете, пройдем, не пройдем? — снова засуетился Вася, но его, похоже, никто не слушал.

В конце концов, никто из местных не верил, что мы и сюда-то добраться сможем.

Так что не так страшен черт, как его малюют…

Группа снова двинулась вперед, а журналисты почти побежали, видимо, надеясь, что там, вот за этим следующим поворотом и откроется им река, на которой их ждут — не дождутся водители тяжеловозов. Но в этот день мы прошли всего восемь километров, и к вечеру вымотались так, что я даже умываться не пошла, это показалось излишеством. А еще у меня поднялась температура.

К вечеру мы вышли на самый тяжелый участок дороги, который всеми — и туристами, и водителями, и спасателями назывался коротко и загадочно: «сто десятый километр».

Здесь к раскисшей глине и грязевым ваннам добавилась колея, овраги и река. Все это вместе представляло собой большой, перемешанный за годы КАМАЗами участок дороги, который был сдобрен только одним удобрением, на который так щедры русские водители — матом. Здесь мотоциклы пришлось нести на руках.

Мы выпали на сухой пригорок к вечеру, уставшие и голодные. Я заметила, что у многих ввалились глаза, и обтянуло скулы, а с меня стали сваливаться военные штаны, да и остальные то и дело поддергивали брюки. Пока ставили лагерь, выяснили, что мы, наконец-то, дошли до Мертвых озер — одно такое озеро, идеально круглое, ровное, находилось рядом, к нему можно было спуститься по поросшему соснами черному склону. Оно оправдало свое название — серо-черное мглистое дно, голый берег, покрытый опавшей хвоей, на котором не было ни травинки. Не было в озере ни водорослей, ни мальков, его поверхность была неподвижной, и было что-то жуткое и пугающее и в этой неподвижности, и в этой тишине, и в этой черноте. Нам было все равно — так мы все устали… Вечером я заметила, что Мецкевич и Будаев курят свернутые трубочкой березовые листья — у них закончились сигареты. У меня они закончились уже давно, ведь запасов у меня не было, но я-то человек привычный. Могу и без табака.

На следующий день дорога стала, как будто, получше — мы ехали по зеленой равнине, на поверхности которой лежали цепочки озер — словно гигантская модница растеряла здесь свои блескучие побрякушки. Озера были разными — большими и маленькими, одни были похожи на большие зеркала, а другие могли быть только бусинами в ожерелье огромной красавицы. Даже уставший Будаев притормаживал, вставал на подножках, вытягивал шею и любовался открывающимися видами.

Дорога выскочила на реку сразу. Шла-шла вдоль дороги сплошная стена леса, в которую и собака-то не пролезет, а потом вдруг она исчезла, дорога разбежалась, подпрыгнула и вильнула в сторону. Мы оказались на берегу. Стоп! Приехали! Наш путь должен был идти вдоль каменистого берега над обрывом. Сейчас со склона на дорогу сошел сель — поток жидкой глины, перемешанный с камнями, кустами и смытыми сверху стволами деревьев. И еще много таких стволов, готовых вот-вот соскользнуть нам на головы, висело над дорогой…

— Ой-е! — повертел головой даже равнодушный к трудностям Андрей Кравчук, — пошли на разведку?

— Пошли, — устало ответил Мецкевич, — пошли…

На разведку пошли все, всем хотелось посмотреть, что же там дальше. Быстро выяснили, что все селевые потоки сошли на расстоянии примерно в семьсот метров.

Два языка были сразу перед нами, еще два можно было легко обойти, спустившись в пойму реки, которую еще не затопило, а дальше… Дальше было пока непонятно, что делать, но ребята решили придерживаться того же принципа, которого до сих пор придерживалась я — решать проблемы по мере их поступления.

Они сделали это. Бросив вдоль пути пару тоненьких лесин, веревками, руками, перетащили один за одним мотоциклы через глину, в которой тонули сами. Мотоциклы направляли по жердям, а сами шагали рядом, над обрывом, по самому краю селя, а внизу были только несколько выбеленных солнцем валунов и кипящая, прозрачная, как воздух, вода.

Когда Алексей подъехал к сели на одиночке, я закрыла глаза и начала молиться. Но, даже закрыв глаза, я видела перед собой и мотоцикл, и сдвинутую на затылок шерстяную шапочку Алексея, и его бешеные от страха глаза, которые вцеплялись в глину, ища правильный путь. Его лицо было в этот момент изумительным: обтянутые скулы, коричневый загар, мягкая темная бородка клинышком и — нечеловеческое напряжение во взгляде и во всей его фигуре. Сдвинутые к переносице брови, напряженные плечи, руки, вцепившиеся в руль, удерживали мотоцикл в равновесии.

От неимоверного напряжения и сосредоточенности он иногда начинал страшно скалиться, показывая свои крупные, великолепные зубы, и вряд ли даже осознавал это.

Когда объехали еще два языка по дороге, которая вилась в пойме реки, стало понятно, что последний сель не взять — он был слишком глубоким и слишком свежим — ноги проваливались в него почти по колено, но дороги нащупать было нельзя.

Можно было просто увязнуть.

— Надо идти, договариваться, — вынес вердикт Алексей, и они втроем — Алексей, Будаев и Мецкевич пошли вперед, обойдя сель понизу.

Водители тяжеловозов, которые, видимо, всею ночь от безделья «бурханили», только-только повылазили из кабин и продрали глаза. И тут повторилась та же самая история, которая уже происходила раньше. Мужики поздоровались, спросили закурить, задымили и… сели, глядя прямо перед собой и покорно чего-то ожидая, — быть может, судьбы, рока или находчивости Алексея.

Алексею ждать, пока они накурятся, было невмоготу. Обсуждать дорогу и погоду тоже смысла не было — все уже знали и всё видели.

— Мужики, поможете нам? — спросил он водителей.

— Какой базар, сейчас соберемся да и подъедем!

Минут через двадцать, сдавая задним ходом, возле сошедшего с горы потока появился тяжеловоз. Белобрысый рослый водитель стал разматывать трос на лебедке.

— По одному?

— А что по одному-то? Цепляйтесь друг за друга, перетащим цепочкой.

Все замялись, никому не хотелось, чтобы его мотоцикл шел первым и принял на себя всю нагрузку. Алексей пожал плечами — кому-то надо было начинать, он завел и первым подогнал свой Гиперболоид к «языку», зацепил крюк на тросе за раму, вытащил свою веревку. Мотоциклы тянули в два приема, — боялись, как бы не порвало рамы. По знаку Алексея водитель тяжеловоза включил лебедку, и мотоциклы, влекомые мощной силой, вгрызлись в грязь. Я никогда такого не видела — ни до, ни после: земля расступалась перед мертвой силой лебедки, и мотоциклы гуськом, отваливая в стороны камни и ветки, ползли вперед.

Хуже всего пришлось Щенку. Он шел во второй упряжке и его привязали последним, но, видимо, слишком высоко закрепили веревку. Алексей решил подстраховать мотоцикл и сел на него верхом. Почти сразу же, как только мотоциклы сдвинулись с места, и их затащило в грязь, Щенок уперся во что-то передним колесом и его стало опрокидывать. На моих глазах вилка полностью сложилась, и «хвост» мотоцикла стал подниматься в воздух. Алексей сидел, упрямо сжимая руль, и молчал, в слепой уверенности, что еще чуть-чуть, и мотоцикл обязательно преодолеет преграду. Я заорала во все горло, — испугалась за Алексея. Я никак не могла понять, почему он молчит? Водитель остановил лебедку, я вытащила нож и обрезала трос. «Хвост» мотоцикла рухнул вниз.

— Ты чего молчишь-то? — спрашивала я в сотый раз Алексея, а он, словно в толк не мог взять, чего я от него хочу, отмалчивался и только пожимал плечами.

Мы попробовали вытащить Щенка обратно, но нам это не удалось. Алексей отошел на бровку и сел на корточки, в отчаянии глядя на мотоцикл.

Нам помогли водители.

— А, щас, мужики, вытащим!

Видя, что нам готовы помочь посторонние люди, парни тоже зашевелились. Меня оттеснили от мотоцикла. Чтобы вытащить Щенка из капкана, пришлось его сперва раскачивать из стороны в сторону, и только потом селевой поток отпустил свою жертву на волю.

Потом мы сидели на той стороне и отдыхали. Алесей притащил откуда-то кусок жареной рыбы, и мы вцепились в него зубами, кусая по очереди. К нам подошел Вася.

— В общем, мы лучше останемся здесь. Тем более, они идут на юг. Подождем, посидим, все равно выберемся.

Мне почему-то казалось, что ему просто-напросто надоело видеть наши физиономии.

— Что это за река? Светлая? — спросила я мужиков.

Кто-то из них хитро улыбнулся.

— Светлая, светлая, не темная же!

Я только вздохнула, поди, разбери, шутят они или правду говорят.

Водители поделились с нами, чем могли, — дали хлеба, которого мы не видели уже несколько дней, соли, табаку. Денег с нас не взяли, хотя Алексей их настойчиво предлагал. Они отлично знали, эти ребята, чего нам стоило добраться сюда…

Один из них очень просил, чтобы мы, как только приедем в Новый Уоян, сходили в привокзальное кафе, в котором у него работала жена Клава, и сказали ей, что он здесь.

— Вы это… Скажите, мужики дорогу правят! — кричал он нам вслед.

Они уверяли, что все будет нормально, и махали руками, прощаясь. Через два часа мы вышли к Гаграм…

Потоп (2002 год, 30 июня)

На следующее утро ничего не изменилось: гора скрывалась за тучами, которые все так же висели над Срамной. Все так же моросил из них мерзкий холодный дождик, и все так же неумолчный рев реки стоял над сумрачным ущельем… Ну, что ж, по крайней мере, вода не прибыла еще. Мне все время казалось, еще немного — и желтый мутный поток хлынет на площадку, где стояли палатки. Я осмотрела площадку и удивилась. Магаев установил свою большую палатку на краю возле кустов, там ночевали он, Юрка и Мецкевич. Остальные даже не удосужились обустроить крышу над головой — они легли у обочины дороги, кто куда, и просто накрылись полиэтиленом.

— Леш? — шепотом спросила я у Алексея. — Почему они не установят палатку? Они же все промокли! Ладно бы, у них были бы непромокаемые вещи или что-то из современных материалов, что сохнет быстро, но ведь у них ватники, а у Андрея — вообще ватный спальник! Так и воспаление легких получить можно! Холод-то, посмотри: хых! хых! — я подышала, показывая, что изо рта идет пар.

Алексей устало посмотрел на меня и на мгновение задумался. Он очень похудел за этот последний день, а его глаза, наверное, уже навсегда потеряли прежний добрый и чуточку наивный отсвет — они стали грустными и даже мудрыми, а на лбу появилась горизонтальная морщина. Не знаю, к каким он пришел выводам, но он поморщился и махнул рукой.

— Да пусть, что хотят, то и делают!..

— Леш, так нельзя, они ведь, как бараны, пнешь — пойдут, а не пнешь — помрут.

Иди, распинай их, пожалуйста.

Алексей тяжело, со стоном вздохнул и пошел их расталкивать — надо было принести и напилить дров, раскочегарить костер, чтобы они могли хоть немного высушиться…

Пробудить их к действию оказалось делом непростым — он не мог на них материться, а все остальное уже не действовало. Телогрейки еле шевелились под полиэтиленом, и, кажется, они были готовы провести так весь остаток жизни. Скопившаяся на пленке вода лилась прямо на телогрейку Женьке, но он стоически переносил это и не хотел вставать.

— Да ну их… — в отчаянии сказал Алексей после нескольких бесполезных попыток. — Я лучше сам все сделаю…

— А что Будаев? Рявкнул бы на них, они бы вскочили, как встрепанные… Нельзя под дождем лежать. Холодно.

— А ему все равно.

Однако после того, как Алексей развел костер, парни зашевелились, по-видимому, поняв, что отлежаться не удастся, стали потихоньку вылазить из-под пленки, одни сидели, устало глядя на то, как суетиться Алексей, другие стали помогать, сперва неторопливо, словно стараясь расходить затекшее тело, а потом более споро. И часа через два быт был налажен — рядом с костром, на обочине между дорогой и склоном установили палатку, на колышках у костра растянули мокрые спальники и телогрейки.

Увидев, что он здесь больше не нужен, Алексей отправился вверх по берегу реки — посмотреть, на месте ли мотоциклы. Мотоциклы были на месте, но он вернулся озабоченный.

— Знаешь, мне не нравиться, как стоит Щенок, — сказал он мне. — Его может смыть, он стоит ниже всех. Вчера, как вода попёрла, все уцепились за свои мотоциклы, а Щенка бросили. Я его затащил наверх, сколько сил хватило, а потом не смог сдвинуть. Надо бы туда сходить, поддернуть его повыше. И Женькин мотик тоже плохо стоит — его сильно топит, может унести… Я да Женька — мы последние шли, вот и получилось так…

Я сглотнула слюну.

— Я могу перейти по бревну, могу.

Алексей поморщился.

— Ну, сможешь, ну, а дальше-то что? Мы его с места не сдвинем. Тут мужика надо.

— Неужели откажут?

Они отказали. Все до одного. Даже Женька, который сперва переспросил, что именно надо, а потом отрицательно покачал головой.

— Не-а, не пойду.

Надо было видеть лицо Алексея, когда он это слышал. Он вернулся к палатке — злой и обиженный, словно малый ребенок, синие глаза смотрели гневно. Он снова тяжело и устало вздохнул.

— Я схожу, посмотрю, что там и как, может, сдвину его.

— Я с тобой, я пойду с тобой!

— Сиди. А то придется тебя вылавливать где-нибудь в Иркане… Я же знаю — ты высоты боишься, а если боишься, можно упасть…

Он вернулся через полчаса. Полчаса я стояла у переправы и вглядывалась в деревья на острове.

Он вернулся и сказал, что пока с мотоциклом все в порядке. И тут, глядя в его безмерно уставшие и вдруг даже постаревшие глаза, я зачем-то ему рассказала, как вчера, когда он переправлялся по этому бревну, Олег Рудин бил по нему ногой.

— Знаешь, я не знаю, зачем он это сделал, может, ему казалось, что это смешно?…

Алексей взглянул на меня своими изменившимися глазами и какое-то мгновение молчал.

— За что они так нас ненавидят? — горько спросил он вдруг меня, и пошел к палатке.

А мне захотелось плакать. Не надо было ему это говорить…

Даже в состоянии полной физической и эмоциональной прострации Алексей не унывал, — он пилил дрова, таскал со склона валежник, нашел среди наших вещей котелок и, когда дождь закончился, поставил греться воду, чтобы мы могли помыться. Я спасала продукты, — полезла в сваленную кучу вещей за тушенкой для обеда, и вдруг обнаружила, что на нас напали мыши! Увидев, что их застали на месте преступления, они с писком бросились врассыпную, Они слопали остатки вчерашнего хлеба и даже успели добраться до макарон. Мне в первый раз за долгое время стало смешно — это надо же, подвергнуться атаке грызунов! Это, однако, пострашнее медведя будет…

Мы перебрали вещи, отделили продукты и раздали по палаткам. Когда котелок вскипел, взяли бутылку с холодной водой, кружку и пошли подальше — помыться. В тот самый момент, когда я, помыв голову, вытирала волосы не совсем чистым полотенцем, Алексей вдруг взял меня за локоть и повернул лицом к дороге. По дороге кто-то шел. Мы быстро вытерлись и пошли к палаткам.

— Ну, точно я говорил, есть здесь женщина! — воскликнул, увидев меня, лысоватый, худощавый мужчина лет сорока в синей спецовке и вязаной шапочке. Рядом с ним стоял высокий красный рюкзак. — Ну, точно меня нос вел, да и следы — ведь женские же следы там, на дороге! А, Серега?

Серега был пониже, покоренастей и тоже с бородой, но только в бороде было гораздо меньше седины. Он был в старом спортивном костюме, без шапки, но рюкзак у него был не меньше. Видать, ребята далеко собрались.

— Кто такие? — сухо спросил Алексей.

— Общественные спасатели. Мотоциклистов ищем, пропала тут группа мотоциклистов, вы их не видели? — было непонятно, шутит он или говорит серьезно.

— Видели, как же. Нас ищите.

— А мотоциклы где?

— А мотоциклы… Там! — Алексей махнул рукой в сторону реки.

— А кто вчера в Кумору ходил? Вы?

— Мы.

— Ну, я же говорил, женские следы на дороге! — лысоватый хлопнул себя по коленке.

— А ты еще спорил! — он пригрозил пальцем Сергею.

Пока они сидели и отдыхали у костра, нам удалось выяснить, что искать нас должны были с вертолетом, и я уже стала прикидывать, а не выставят ли нам потом счет, как нас обрадовали, сказав, что погода, видите ли, с утра была нелетная, и вертолет пока остался в Северобайкальске.

— Так что решено искать вас пешком. Мы отсюда идем, а другая группа идет с юга.

— С нами были журналисты, — объяснила я спасателям, — они выехали отсюда двадцать восьмого, неужели не позвонили?

— Нет, никто не звонил! — лысоватый, его звали Александром, пожал плечами. — Мы выехали из Северобайкальска сегодня утром. Ладно, — он взялся за вязочку рюкзака, — сейчас чайку попьем, и назад пойдем! Нас километрах в шести УАЗик ждет, надо вертушку отменить. А то, — он вопросительно посмотрел на Будаева, — может, помочь вам, переправу бы настроили, мотоциклы ваши сюда перетянули… А? Вижу, веревки у вас хорошие, нагрузку выдержат.

— Не-а, не надо! — Будаев беспечно махнул в ответ рукой, как будто ему переправу «настроить» раз плюнуть, он их каждый день «настраивает».

Я не понимала его, я не понимала их всех. Им что, нравиться здесь сидеть и смотреть на реку?

— Леш… — не выдержала я и потащила его в сторону. — А почему они отказываются от помощи?

Но Алексей только отмахнулся от меня.

— Откуда я знаю…

Когда спасатели ушли, оставив нам несколько буханок хлеба, я с горьким сожалением бродила по берегу и смотрела на реку. «Ниу-ниу-нуи-ни-и-и», — снова я слышала это странный, гипнотизирующий звук шаманского камуса. Он доносился то ли сверху, то ли снизу, то ли с того берега. Я не выдержала и спросила Алексея, слышит ли он его. Он сдвинул на бок шапочку, чтобы было лучше слышно — Что-то я слышу, но вот что… Знаешь, Олег лазал на гору, говорит, там пчелы или осы, может, оттуда доносится?

Я прислушивалась, прислушивалась, и никак не могла понять природу звука. Пчелы?

Да, это было похоже на пчел, но даже пчелы не гудят так монотонно. Может, все же это река? А может?.. Я находилась в таком состоянии, я была настолько вымотана и подавлена, что готова поверить в любую чушь! Даже в духов… После вчерашнего «посещения» бурхана» спина болела сильно — мне приходилось мазать её обезболивающей мазью каждые несколько часов. Проходя мимо бурхана, я недовольно косилась на плексиглас оставленного «в подарок» ветровика, но даже подходить ближе не решалась.

Возле нашей палатки все время вертелся Мецкевич — вчера у него на носу соскочил огромный нарыв, а я, к своему несчастью, на конек палатки прикрепила хромированное зеркало от Щенка, чтобы хоть изредка смотреться в него, — а то совсем одичать можно. Он нагло подходил, загораживал вход, впяливался в это зеркало и пытался выдавить свой нарыв. На меня он не обращал никакого внимания, — а обойти его было невозможно. В конце концов, я возмутилась и посоветовала забрать зеркало себе. Он молча и так же нагло снял его с палатки и утащил к себе.

Я злорадно думала, что нарыв — это такое своеобразное наказание за его злые слова.

Часа через три на площадке вдруг словно бы из ничего появился еще один гость. Он был в брезентовой курточке, в таких же штанах, в кирзовых сапогах, а на макушке торчала бессменная в этих краях вязаная черная шапочка. На боку болталась планшетка. Лицо у мужичка заросло щетинкой, а два глаза-буравчика ощупывали каждого из нас.

— Березов Валерий Семенович! — официально представился он и продемонстрировал нам красные корочки спасателя. — Кто здесь главный? Ко мне!

Березов, Будаев, Алексей и я расположились на бревне между палатками. Вернее сказать, Березов и Будаев сели на бревно и закурили, а мы с Алексеем остались стоять.

— Ну, давайте ваши бумаги! Что у вас там, маршрутная книжка?

Алексей отдал ему все, что было.

— Так ваши только что тут были.

— А-а, это общественники, им-то что, а мне бумаги надо заполнить. Что я своему начальству скажу? Вы думаете — застряли тут — и все? А вы знаете, что на Кубани наводнение? Знаете, что там погибло одиннадцать человек? Вы знаете, что министр по чрезвычайным ситуациям лично приказал вас найти? Что уже неделю по радио и по телевидению передают, что вы пропали? Еще вчера телефонограмма была… И что я доложу? Не-ет, вы мне дайте расписку, что у вас все в порядке. Что бензин есть, запчасти есть, продукты есть. Это первое! Второе: я сюда из-за вас ехал? Ехал! Я сто литров бензина сжег? Сжег! Придется вам заплатить за них! А вы как хотели?

Рынок!

Пока он держал речь, я честное слово, прибалдела. Ну, нахал! Мужики растерянно переглядывались. В другой раз я бы тоже растерялась, но лишения, видать, обостряют инстинкты выживания. Шиш ему, а не сто литров бензина!

— Да без проблем! — сказала я, и Будаев даже на месте подпрыгнул, услышав это, — вы мне только счет-фактуру выпишите или, на худой конец, приходный ордер. И мы заплатим.

Выписать счет-фактуру или приходный ордер, сидя среди комаров на Срамной, мужичок явно не мог, даже если бы и захотел. А хотел он сильно. У него даже лицо перекосило от желания чего-нибудь выписать. Но тут был один-ноль в мою пользу.

Он посопел, поняв, что фокус не удался и приступил ко второму пункту программы: к составлению нашей расписки. Он вырвал из тетрадочки листок и, подложив планшетку, начал писать.

Расписаться под уверениями, что с нами все в порядке, пришлось и Алексею, и Будаеву.

Мужичок аккуратно сложил расписку в планшет и снова, не торопясь, закурил. Он все еще не оставил желания вытрясти с нас хоть что-нибудь. И это ему удалось — он вытряс семьдесят рублей, «на переговоры с вашими близкими, а то как я в Ангарск звонить буду?», аккуратно сложил в карман купюры и так же аккуратно записал наши домашние телефоны. Раз за беседу уже было заплачено, я спросила его, как насчет вертолета.

— А послали УАЗ в Кумору, наверно, уже отменили, — ответил он.

— А как насчет медведей? — мне нужно было какое-то подтверждение, что все не привиделось мне в страшном сне.

— Хорошо, — сказал он, — вот, ехали — поперек дороги следы видели. Да вчера у меня в районе два трупа было, так что все хорошо. А у вас ружья, что, нет?

— Нет..

— Ну, вы это зря… — и он, за руку попрощавшись с Будаевым, так же неторопливо ушел.

— Вот, фрукт! — сказал, глядя ему в спину, Алексей, — они обязаны нас спасать, ведь мы зарегистрированная группа.

— Как ты думаешь, почему Будаев отказался от помощи? — спросила я еще раз Алексея, когда мы залезли в палатку — развесить под потолком кое-как постиранное в реке белье.

— Он надеется, что вода завтра спадет, и мы сами их вытащим.

Я замолчала. Почему-то я была уверена, что этого не произойдет…

Вечером пошел ливень, он не прекращался до самого утра, и ночью, часа в три, мы услышали, как река катит камни.

Я очнулась среди ночи от того, что меня словно кто-то душил, открыла глаза, но, кажется, их можно было и не открывать — такая липкая, густая темнота стояла в палатке. Отчего-то я была уверена, что палатка обрушилась, и прилипла к моему лицу, не давая мне сделать вдох. Я барахталась под спальником, стаскивая его с себя, и, наверное, даже закричала, потому что в следующий момент услышала голос Алексея, и его холодная рука сжала мою руку.

— Ты чего?

— Леш… Леш… Что это?

Бум-бум-бум-бум! — прозвучало где-то в изголовье палатки. И снова, чуть дальше: бум-бум-бум-бум-м! Я уже поняла, что с палаткой все в порядке, просто меня мучают кошмары. А палатка, хоть её стен и не видно, была вроде на месте…

— Что это, Леш? — у меня возникло ощущение, что берег подмыло, и палатка вот-вот окажется в бурлящем ночном потоке.

— Щас! — Алексей зашебуршал спальником, расстегивая его со своей стороны, он нащупал в кармане палатки фонарик. — Схожу, посмотрю!

В палатку сразу же ворвался ледяной воздух, и я начала дрожать — то ли от страха, то ли от холода. Он ходил, как мне показалось, очень долго, потом клапан палатки зашуршал, и Алексей надавил мне коленом на ногу, заползая в палатку.

— Что там? — зашептала я.

— Да все там нормально… Река прибыла. Сильно прибыла. Это она камни катит…

Бум-бум-бум-бу-бум-м! — снова раздалось рядом. Я вздрогнула. Алексей застегнул молнию палатки, скользнул в уже успевший остыть спальник. — Ничего, мышонок, не сделаешь… Надо ждать утра. Ты замерзла, давай, обниму, — он привалился ко мне, и вдвоем впрямь стало теплее. Я какое-то время лежала с открытыми глазами, а потом закрыла их, разницы в принципе не было никакой, и постаралась заснуть.

Стрекоза (2002 год, 1–4 июля)

Бум-бум-бум-бум! Бум-бурум! — это продолжалось все следующий день… И следующий…

Желтая от нестерпимой злобной ярости Срамная, вспенившаяся от собственной ненависти и к нам, и к этим вот берегам, которые ограничивали её существование, грозила смыть все на своем пути. Её поток с такой бешеной скоростью выстреливал вниз, что вода даже не успевала разлиться в стороны. Её вздуло на полтора метра, грохот на берегу стоял оглушительный. Я в онемении смотрела, как она старается во что бы то ни стало сорвать бревно, по которому можно было перейти на ту сторону. Она принесла откуда-то огромный горбыль, который встал дыбом, ткнувшись в бревно. Его мочалило, мотало и варило в клокочущем вареве, и не было уже никакой возможности теперь перейти на ту сторону. Это мог сделать только самоубийца — бревно покачивалось от ударов стихии, пена перелетала через него, облепляла ствол… А ведь еще вчера до воды было полтора метра…

Поднявшийся на гору Олег сообщил нам, что моего мотоцикла не видно, не видно и мотоцикла Женьки Королева. Лучше бы он этого не говорил. Женька в отчаянии заметался по берегу. Оказалось, он оставил в мотоцикле документы и деньги.

Вдвоем с Олегом они ушли вниз по течению, на хмарь, там нашли гигантский тополь, который рос на берегу, и наверняка выдержал не одно такое светопреставление. Они завалили его, стараясь сделать так, чтобы он упал поперек Срамной.

Тополь упал так, как они хотели — поперек. Река подхватила его, развернула, завертела и умчала. А они в горе наблюдали за этим и ничего, ничего не могли поделать… За отчаянными попытками завалить второе дерево их застал Алексей. Он еле-еле уговорил приятелей, чтобы они оставили реку в покое…

Я восприняла сообщение о том, что Щенка не видно, стоически — заранее волноваться не надо. Смысла нет. Будет день — будем и волноваться.

Я с удивлением наблюдала, как быстро может одичать человек. Комары и мотыльки в похлебке уже ни у кого не вызывали брезгливости.

— Да это же мясо! — острил Женька.

Сам он стал отчего-то похож на попуаса — загорелый, худой, с ослепительной беззаботной улыбкой и совершенно черный от грязи. Мы все стали совсем черные. А грязь — она везде. У нас перед палаткой была уже целая грязевая «ванна», мы ходили туда-сюда, вот и размесили землю. Мы нашли и подстелили кусок жести, но это не помогло, пришлось рвать ветки с листвой и закладывать ими лужу. Мужики уже стали мочится, не отходя от костра, меня они не стеснялись и даже шутили на эту тему. Они и оправлялись, где хотели и где могли. Туалет теперь был везде.

— Как собаки, прости, Господи! — так выразился по этому поводу Алексей.

Вечером возле нашей палатки стал крутиться Мецкевич.

— Что ему надо? — спросила я Алексея, когда мне это надоело.

— Водку, — не задумываясь, ответил он.

И — точно: в конце концов, Мецкевич отозвал Алексея в сторонку. Я могла догадаться, о чем они говорят, до меня долетали отдельные слова.

— Эту бутылку купила Алина, — вот у неё и спрашивай! — отрубил в конце разговора Алексей.

Мецкевичу не хотелось идти ко мне на поклон, но желание выпить пересилило все.

— Нет! — отрезала я в ответ на его просьбу. — Бутылка моя, когда захочу, тогда мы её и выпьем! Извини.

Он отошел, желчный и недовольный. Ну и фиг с ним! Видеть его морду я уже не могла! Хоть бы у него с другой стороны еще один чирей соскочил!

Вечером у нас снова появились гости: уже почти в сумерках со стороны Ирканы послушался звук мотора и на площадку между палаток выехал огромный «Урал» с фургоном. Когда он остановился, мы обступили машину. После театральной паузы дверца кабины со стороны водителя вдруг распахнулась и извлекла на свет Божий самого водителя. Он выпал на землю, обеими руками держась за дверцу, и с величайшим изумлением оглядел нас всех помертвелыми от водки глазами. Это был матерый сорокалетний мужик в серой спецовке, толстые губы кривились, и из недр живота донеслось некое подобие отрыжки.

— Здр… во, муж. ки… Во… этт… да-а! Эт-т… чё? — он икнул и вопросительно простер одну из рук в сторону Срамной.

От того, что он оторвал руку от ручки, тело потеряло равновесие, и ноги выписали по грязи вензель.

— Река! Чё-чё… — ответил за всех Вадим.

— Пятнад… цать лет еж-жу, такова… — йк! — не видел! — водитель снова обвел всех нас замутненным глазом и обернулся к своему напарнику — кудрявому, худощавому мужичку, который соскочил со второй подножки.

Я почему-то заметила — если водитель вот такой заматерелый мужик, которого ни на чем не проведешь, то напарником он себе обязательно выбирает плюгавенького, тощенького и на все согласного мужичка, который и спичку поднесет, и костерок сварганит, и на скверное слово не обидится.

— А вы чё тут? — поинтересовался мужичок, закуривая.

Ему, как могли, объяснили.

— Не, не поеду! — высказался водитель по поводу Срамной и снова с большим сомнением посмотрел на грохочущее ущелье. — Поеду ту-уда!

— В поселок?

— А-г-га! По-одожду!

Он неимоверным усилием вкарабкался обратно в кабину. Мужичок, затушив цигарку, скакнул следом Я обеспокоено глядела на грузовик. Как же он будет здесь разворачиваться?

Оказалось, беспокоиться не о чем. Он виртуозно, не порвав ни одной вязочки, развернулся между палатками и укатил обратно.

Мужики смеялись, глядя ему вслед, кто с сочувствием, а кто и с завистью.

— Талант не пропьешь!

— Это да!..

А на следующий день вода немного спала, и стало видно, что Щенка унесло… Все мотоциклы были на месте — даже Женькин, который стоял рядом со моим, а Щенка — будто Срамная языком слизнула. И кто бы мог подумать, что одним из булыганов, пронесшихся ночью по дну мимо палатки, был мой Голубой Щенок? Мой мотоцикл, в который мы вложили столько сил, столько любви и нежности. Который за всю дорогу ни разу не отказал, а ведь мог бы. Я вспомнила все свои падения на Култуке и позже, и теперь мне казалось, что таким образом он словно предчувствовал свою кончину, и говорил: «Не надо, хозяйка, не едь дальше, подожди… Давай еще немного поживем вместе… Поездим. Мы еще много где не ездили…»

Я горестно смотрела на Срамную. Хотелось бегать по берегу и звать его, вдруг откликнется? Алексей гладил меня по плечу, а остальные отводили глаза — кажется, боялись истерики. Я отворачивалась.

— Может, он жив? — голос у Алексея предательски дрогнул. — Может, лежит где-нибудь раненый?

— Может быть…

Мы вдвоем предприняли попытку найти его и пошли по берегу Срамной, но быстро поняли, что это бессмысленно — в пене бушующей воды ни он, ни я ничего не могли рассмотреть — я очкарик, со зрением в минус четыре, а он и без очков никогда ничего не видел. Облепленные комарами, ободранные, мы выбрались обратно на дорогу.

— За что? — горячим шепотом спрашивала я Алексея в палатке, бессильно кусая губы.

— За что?

Он вздыхал и отмалчивался, он не знал, что мне ответить.

— Потому что ты женщина… А еще, быть может, от зависти…

— Да чему завидовать-то?

— Щенок был очень красивый… У кого еще у нас в городе был такой «Урал»? Только у тебя…

Я вспоминала Гайку, с которой познакомилась в Ирбите. Её первым мотоциклом была «Ява». Какие-то сволочи сожгли её прямо во дворе. Облили бензином и чиркнули спичкой. Наверное, она чувствовала то же, что и я…

Эта пропажа стала словно последней каплей, которая навсегда перечеркнула возможность примирения с остальными. Если бы Щенок был жив, можно было воспоминать потом все это с милой шуткой, и даже смеяться над собственной беспомощностью, можно было бы смотреть фотографии и восхищаться смелостью Юрки — ведь он почти ребенок, а вел мотоцикл там, где не каждый взрослый мужик сможет его вести. И радоваться, что все получилось у Женьки, и он наконец-то набрался редкого жизненного и водительского опыта, и даже Будаеву можно было простить и этот неоправданный риск, и даже манеру рвать жилы, ни о чем не задумываясь… Все можно было стерпеть… Все. Только не гибель Щенка.

В этот день снова пришлось идти в Кумору. На этот раз пошли Женька и Мецкевич.

Ходили они как-то очень долго, принесли — мало, и Мецкевич, скидывая с себя рюкзак, высказался по этому поводу так:

— Да манал я ходить в такую даль!

Я не выдержала и ушла в палатку, — в Кумору можно было ездить на мотоцикле.

Никто не заставлял вас ходить туда пешком… …Все, даже самое плохое, имеет обыкновение заканчиваться. Срамная сожрала жертву и успокоилась. На четвертый день вода спАла, и ранним, сереньким и почти недождливым утром по исходившей пАром воде мотоциклы переправили на этот берег.

О том, чтобы ехать дальше, не могло быть и речи, нужно было отремонтироваться и слить воду с двигателей. Масло пришлось менять везде — в двигателях, в коробках и даже в мостах. Смешанное с местной водичкой оно лезло наружу из всех отверстий, и было похоже на грязь.

Алексей внимательно осмотрел Гиперболоид, — мотоцикл отделался незначительными повреждениями: были «обкусаны» ребра охлаждения на поддоне двигателя, загнуло тормозные тяги да дугу безопасности, которая защищала левый цилиндр.

— Все же я правильно сделал, что поставил такую вилку и поднял коляску! — с гордостью сказал он.

Не все отделались так легко: у Мецкевича была трещина на цилиндре, которую залили эпоксидкой, а у Андрея Кравчука багажник коляски стал наполовину меньше — он был единственным, кто отказался поднять коляску повыше. Я помогала Алексею, что-то держала, подавала, откручивала. А на сердце было пусто, как в кувшине.

Пусто и темно.

После того, как Гиперболоид снова был на ходу, Алексей поглядел на меня, видимо, понял, что со мной неладно, и опять отправился на поиски Щенка. Вернулся он через час и снова ни с чем.

Щенка нашел не он, Щенка нашел Олег Рудин, зоркий глаз которого заметил останки мотоцикла на другом берегу Срамной. И тогда они все пошли его вытаскивать, чем повергли меня в полное недоумение, — еще три дня назад ни один человек не хотел и пальцем пошевелить, чтобы просто поддернуть его повыше, а теперь они надрывали животики и веревками перетащили его через русло на этот берег. В комариных тучах, оскальзываясь на камнях, они полотном по металлу резали скрученную вокруг двигателя раму, освобождали двигатель, снимали колеса, коробку передач, потом на руках все это вынесли к дороге…

Алексей вернулся уставший, лицо было в грязных потеках пота.

— Почти ничего не осталось… Обкатало его, как камешек… Ни руля, ни сиденья, ни вилки, ничего… Бак — лепешка. Уцелел картер, цилиндры, да колеса… Представляешь, раму согнуло вкруг движка, а тормозная тяга — Тяга! — проволочка тоненькая, уцелела, даже не погнуло её! Ничего я не понимаю в этой жизни…Ничего…

Вечером у костра, когда все ужинали, Алексей, уже приободрившийся, говорил о том, как можно будет восстановить мотоцикл, — безномерная рама у нас была, был и маятник, и много еще чего валялось по гаражу и в Северном.

— Так надо это… — на губах Мецкевича змеилась скользкая улыбка, — Обмыть это дело? Да?

Я вынесла бутылку к костру и даже выпила пятьдесят грамм за погибшего друга.

Алексей взял меня за локоть, и я прижала его руку к себе движением локтя. Ты со мной, означало это, а я с тобой.

А на следующий день мы уехали дальше. Я сидела на заднем сидении Гиперболоида и теперь не боялась, — за рулем был Алексей. Мой верный, любимый Алексей, которому я доверяла, как себе. Примерно через полтора километра мы сделали остановку, чтобы загрузить в коляску останки Щенка, и двинулись дальше.

В Куморе все первым делом кинулись в магазин. Я увидела, как мы разительно отличаемся от местных — худые, заросшие, грязные, с бешеными, белыми глазами, мы выглядели как дикие люди с дикого краю. Парни сметали с полок шоколад и йогурт, консервы и печенье. Продавщица расчувствовалась, и даже сбегала на свое подворье, — бесплатно всучила парням четыре литра парного молока. Я купила сигарет и с удовольствием закурила, сидя на Гиперболоиде. Возле меня вдруг остановилась женщина. Она еще не была старухой, и было ей, наверное, лет пятьдесят, не большое — толстая, с огромным животом, беззубая, она была одета в растянутый свитер и старое трико. Она радостно улыбалась, глядя на меня, и я ответила ей измученной улыбкой. Наверное, и я выглядела ничуть не лучше её.

— Ой, милая! — пропела она, — А ты-то здесь как же? Среди мужиков-то?

— Я с мужем.

— С мужем? С мужем… Тада ничё, с мужем можно! Муж-то ласковый?

— Ласковый, — уверенно ответила я и посмотрела ей в глаза. — Хороший муж.

— Ты вот что, — она доверительно наклонилась ко мне. — Мне тут на сигареты трех рублей не хватает, мож, дашь?

Я вспомнила мальчишку на смотровой площадке, вытащила деньги из кармана и отмусолила червонец, который тут же исчез в корявых коричневых руках.

— Ты, милая, деньги-то спрячь, побереги деньги, — жадно глядя, сказала женщина, — а то мало ли чё, — и, поблагодарив, она быстро, почти бегом скрылась за углом.

Пока я разговаривала, на улицу из магазина высыпали парни. Они весело перекликались, хохотали, шелестели бумажками, сорили обертками, кто-то уже громко чавкал. Будаев и Мецкевич курили, глядя на далекие горы за поселком.

К нам, не торопясь, рассматривая мотоциклы и оценивая нас, подошли двое — одного из них я, кажется, уже где-то видела. Ба! Да это же тот самый водитель, который иронизировал про мопеды на первом броду. Он был цыганистый, с черным смоляным чубом, в ярко-красной рубахе.

Он молча выслушал нашу историю и посмотрел на нас, как на сумасшедших.

— А чё, ребята, к нам-то не обратились? Мы бы помогли, нам ваши моцики со Срамной выдернуть — раз плюнуть! Вон — мой дом, рядом.

— Да кто же знал… — ответил ему кто-то.

Алексей увидел глазеющих на мотоциклы пацанов и подозвал одного из них.

— Привет! Тебе колесо нужно?

— А какое?

— Хромированное.

— Вот это че ли? Ух ты! А отдашь?

— Отдать? — Алексей вопросительно посмотрел на меня. — Оно немного замятое, а мне все легче ехать будет. Вон, амортизаторы все почти вытекли…

— Отдай… — я махнула рукой.

Какая теперь разница — колесом больше, колесом меньше… А мальчишкам радость — где им в глуши найти хромированный обод и хорошую ижевскую резину? Пацан с восторгом схватил хромированное ижевское колесо и быстро его куда-то утащил.

Мы стали расспрашивать местных, почему дальнобойщики так плохо отзываются о Куморе.

— Да все просто, — сказал все тот же водитель, — им перед дорогой обязательно набурханиться надо как следует, ну, они выпьют да и начинают выступать, ну, наши им по шее иногда и надают… Правда, бывает, что и тормозят их на дороге, но это редко…

Вот так. Хоть плачь, хоть смейся, но напугали нас дальнобойщики сильно, а зря…

— Что с бензином будем делать? — спросил Будаева Алексей.

— Не знаю…

— Надо сходить к председателю, или кто здесь есть, договориться, заправки-то нет…

— Ну, надо.

И опять они позволили Алексею пойти и позаботиться обо всех. Ну что ж, он пошел и позаботился. Каждому мотоциклу было выделено по пять литров бензина по какой-то бешеной цене — сельхозработы, однако.

Мы заправились у старенькой бензоколонки и выехали в сторону Уояна. Дорога — укатанная широкая песчанка, показалась нам настоящим автобаном. Алексей вдруг сбавил скорость и сказал:

— Посмотри назад.

Я оглянулась — устье Срамной, озеро Иркана — все был затянуто черной пленой надвигающейся грозы. Там сверкали молнии, и по сопкам неторопливо ползла стена дождя. Вовремя мы оттуда вырвались…

Странная это была дорога — кругом притихла тайга, на пути то и дело попадались вздувшиеся трупики сбитых белок и зайцев, а за нами гнались, но никак не могли догнать черные тучи. Гиперболоид шел последним — мотоциклу было тяжело везти двух седоков, вещи и останки другого мотоцикла, и мы постепенно от всех отстали.

Я держалась за ремешок Гиперболоида и глядела на огромную стрекозу, которая каким-то чудом оказалась на коляске, наверное, мы её сбили. Одно крыло у нее было смято, ветер пытался оторвать упрямое насекомое от тента, но она стойко держалась за ремешок попоны лапками. Алексей выжимал из мотоцикла по ровной дороге все, что мог, и наша скорость в семьдесят километров, наверное, казалась ей ураганной. Она развернулась по ходу мотоцикла и долго-долго ехала, не позволяя встречному потоку воздуха снести её. Она была стойкой — с радужными крыльями, черным длинным телом и крупными зелеными глазами. Мне было очень жаль её, я не сводила с неё глаз и думала, что она чем-то похожа на меня. Я так и не увидела тот момент, когда её не стало на тенте. Может быть, она все же улетела?

Что было дальше? А дальше был БАМ — с красной глиной дорог и кубометрами гниющей на лесопилках древесины. Дальше была железная дорога, бегущая справа от нас, и небывалая мозготряска грунтовки. Там, где был асфальт, дорога шла волнами, мотоцикл начинало кидать, и Алексею приходилось притормаживать. Дальше была встреча с группой каких-то ученых на УАЗе, которые посоветовали нам даже нужду справлять на дороге и не ходить в лес, — там было слишком много клещей. Дальше были мохнатенькие, свеженькие пихты по обоим сторонам дороги и заснеженный хребет на горизонте.

Финиш (2002 год июль- август)

В Северобайкальске мы словно в первый раз увидели светофор, и все сгрудились на перекрестке, напрочь забыв, что нужно делать. Отвыкли. На площади у магазина к парням подходили незнакомые люди:

— Это вы шли через сто десятый, вы? — и они жали ребятам руки и восхищенно цокали языками.

Дальше был перевал Даван, десять сантиметров раскисшей глины которого не произвели на нас никакого впечатления. Мы с Алексеем по-прежнему ехали последними, но — странное дело! — все летели вперед как сумасшедшие, а мы ехали потихоньку, но оторваться от нас они все же не могли. Они по-прежнему ломались.

Я с грустью смотрела, как останки Щенка разбирают на запчасти — фильтр, генератор… Когда мы ехали, я держала руку на тенте палатки, и иногда мне казалось, что под тентом что-то шевелиться…

Перед Братском пошел затяжной подъем — мы ехали и ехали, и ехали куда-то вверх, пока не приехали в Братск. Мы периодически останавливались прямо на дороге и ели, ели, ели… В Братске я наотрез отказалась идти в магазин, — мне уже надоело пугать своим видом людей. Бедные продавщицы, когда видели, что к ним в магазин вдруг вламывается кто-то бегемотообразный, в зеленой химзащите, в черном шлеме и орет страшным голосом: «А готовое мясо есть?» — приседали от страха. Пошел Алексей. Ждать пришлось долго. Он вернулся и пожаловался, что все время, пока он выбирал продукты, за ним ходил охранник и с подозрением следил за ним. Я посмотрела на его черное лицо и только вздохнула в ответ. Да уж, одичали…

А за Братском началось хорошее асфальтовое шоссе, и ехать стало скучно. Возле одного из строительных вагончиков Алексей остановил мотоцикл — нужно было набрать воды. Дорожный рабочий, к которому Алексей обратился с вопросом, вдруг сдвинул каску на затылок и глупо улыбнулся в ответ.

— А ты не из этих? Ну, которые через сто десятый километр прошли?

— Из этих…

— Серьезно? Слушай, дай я пожму тебе руку! Я весь день вас ждал, думал хоть посмотреть на героев! А где остальные?

— Вперед уехали.

— Эх, пропустил!.. Ну, хоть на одного посмотрю, я ведь знаю, что там за дорога!

Сто десятый километр — это тебе не шутка!

Алексей еле-еле сумел добиться от ошалевшего мужика, где можно набрать воды.

Ребят мы догнали в сумерках, они стояли на обочине и снова ремонтировались.

Алексей притормозил.

— А я думал, вы уже байкаться завалились! — едко заметил Будаев.

Я опешила, а потом усмехнулась. Это была чистая ревность, — они завидовали Алексею. Наверное, они думали, что мы «байкаемся» каждую ночь. Ну что ж, по крайней мере, холодно нам не было.

— Завтра воскресенье! — мечтательно, хотя и устало сказал Олег. — Это значит, вечером можно к девчонкам съездить…

Мы переглянулись. Сколько же у человека сил, что он еще планирует куда-то сходить? Мы не стали гнаться за ними. В темноте стало неудержимо клонить в сон, и я даже пыталась поспать, навалившись на коляску, но было слишком холодно. Но даже холод не мог привести меня, да и Алексея, в чувство — все вокруг было, как в тумане. В конце концов, уставший Алексей уснул за рулем, я заметила, как мотоцикл плавно пересек осевую и подхватила своего водителя, прежде чем мы съехали с дороги. Когда Алексей пришел в себя, мы решили заночевать на первом же попавшемся съезде с дороги. Палатку мы поставили прямо на грунтовке, ведущей куда-то в лес, о чем узнали утром, когда мимо нас протарахтел «Иж».

Дома мы были в шесть часов вечера, всего на шесть часов позже остальных. Радости мы не испытывали — слишком устали, чтобы чувствовать хоть что-то. Мы только помылись, поели, упали на широкую кровать и проспали до следующего дня. Потом кое-как выбрались до магазина, накупили продуктов, приготовили поесть, пообедали и снова уснули. Вечером позвонили из «Седьмого» поселка и пригласили нас к Будаеву — отпраздновать возвращение. Наверное, нужно было идти, но мы были такими уставшими, да и видеть никого не хотелось. Совсем никого. И мы не пошли…

А ночью я испытала то, что позже назвала «синдромом бамовской дороги»: я проснулась среди липкой, вязкой темноты, шел дождь и река должна была прибыть.

Надо было срочно переправляться, а иначе… Иначе… Надо идти! Надо! Я рванулась, села на кровати, и целая минута понадобилась на то, чтобы понять, что я сижу в собственной постели, в квартире на пятом этаже, что за окном идет дождь, и что мне совсем, совсем ничего не угрожает… То же самое происходило с Алексеем, то же самое было и с другими. Мецкевич, у которого в понедельник закончился отпуск, был вынужден выйти на работу, но работать не смог — пришлось взять неделю за свой счет. Алексею повезло больше, его отпуск заканчивался через десять дней. И все эти десять дней мы ели и спали. И больше нам ничего не было нужно. Ни-че-го…

Моя мама приехала с дачи только через два дня после нашего возвращения.

— Да ничего, все нормально, — сказала она спокойно, когда я спросила её, как она тут была без нас, — я уже по радио слышала, что вы вернулись.

Впрочем, были некоторые нужды, которые время от времени заставляли нас нарушать уединение — нам пришлось дать пресс-конференцию, отрабатывая все еще не пришедшие на счет деньги. Я старалась держаться нейтрально, ребята — тоже, но из глаз Анны Будаевой хлестала ненависть, и я её понимала. Нам рассказали, как она, узнав о том, что мы не вышли на связь, в слезах рвалась в офис «Ангарнефти», чтобы добиться поисков мужа и сына, а её не пускали холеные охранники в дорогих костюмах. Она все же пробилась к какому-то менеджеру, который её принял, и даже пообещал оплатить ей проезд, но только до Курумкана.

Ирина Хомякова тоже не могла нас ничем обрадовать.

— Ну вы, ребята, и натворили дел. То есть не вы, а ваши журналисты. Алина, в следующий раз давайте только опосредованную информацию. Поняла? То, что написали в иркутской «Неделе» ни в какие ворота не лезет. Я на твоем месте поехала бы разбираться с редактором. Ну, а что касается вас…

Оказалось, что телекомпания «Ангара-ТВ», обеспокоившись пропажей журналистов и дорогой видеокамеры, стала, по меткому выражению Ирины, «нагибать» нефтяную компанию, чтобы та оплатила вертолет, который должны были снарядить на поиски.

Компания пыталась отвертеться, но журналисты били на то, что имидж копании значительно пострадает, если они объявят, что нефтяные магнаты не желают искать собственных работников, и договор об оплате вертолета пришлось подписать. Так что вовремя мы отменили рейс вертолета, а то неизвестно, чем бы все это закончилось для работающих на компанию ребят.

— Но вы не беспокойтесь насчет двадцати тысяч, со дня на день они придут. Только Алина, вот что: оказалось, нам невыгодно оказывать вам материальную помощь, мы провели этот платеж, как оплату рекламы. Нужно переоформить документы, и, наверное, придется заплатить налоги с этой суммы.

В ожидании денег мы еще по какой-то инерции съездили на мотослет на Байкал. И хотя все снова ехали вместе, мы с Алексеем сразу поняли, что мы не в команде.

Особенно это демонстрировали женщины: Анна и Вероника, жена Андрея Кравчука — они громко смеялись, украдкой, но так, чтобы я это видела, тыкали в мою сторону пальцами, и, видимо, обсуждали меня.

Поездка была неудачной, я ехала на «Соло», Алексей — на Гиперболоиде, у которого на перевале заклинило двигатель, — не выдержал бедный «Урал» нагрузки, которую дали ему в походе, занемог. Нам пришлось изворачиваться, переставлять двигатели с мотоцикла на мотоцикл, цеплять «Соло» на форкоп… Вернулись мы из поездки измотанными.

А вскоре на счет пришли деньги. Никто из ребят не хотел платить налоги. Я была единственным человеком, который понимал, что такой платеж — спасение для клуба.

Как оказалось, мы не израсходовали бензина на двадцать тысяч — чеки, тщательно собранные мною на всех заправках, не покрывали и четырнадцати тысяч рублей.

Кроме этого, знакомые юристы порекомендовали не играть с законом, а честно заплатить подоходный налог. И мы с Алексеем заплатили. Пришлось выворачиваться: задним числом заключили займ с Князевым, а снятые со счета деньги оформили как возврат займа — так порекомендовали сделать бухгалтеры. Правильно ли это было, не знаю. Мне было все равно, никакие деньги не могли компенсировать потерю Щенка.

Алексей повез деньги в «Седьмой», к Будаеву, где его уже ждали. Я ехать отказалась.

Он не возвращался как-то слишком долго, а когда вернулся, то я сразу поняла — что-то случилось. У него был такой вид, как будто его предали. Он даже не заговорил — застонал.

— Спрашивал меня вчера Мецкевич, приедешь ты в «Седьмой» или нет, спрашивал, да не догадался я, не допетрил, что здесь что-то не так… Да… Совсем я, видно, плохой…

Меня словно обожгло.

— Что случилось?

— А ничего! Сели они в кружочек… Да и высказали мне все… о тебе. А особенно о статье, которая вышла в «Автомагазине».

— Что, что там такого? — я растерялась. Я уж, как могла, сгладила в статье все острые углы.

— А кто написал про Будаева: «Манеру его езды можно назвать какой угодно, но только не степенной»?

— Но это правда, он не ездит тихо.

— Ну, а он с тобой не согласен. Ты пойми, они себя героями чувствуют, а тут ты… с такой лажей.

— А что еще им не понравилось?

— Да все!.. Что мало написала про их героизм, что много — про себя и про меня.

— Правильно, я ведь передавала свои ощущения… А другая статья, в «Новостях»?

— А Будаеву не понравилось, что там ты подписалась псевдонимом! А вот так! — он был так зол, что мне пришлось промолчать. — А еще они разозлились, что ты не приехала. Будаев так и сказал, мол, что это, Алина не приехала, сказала бы, если её не устраивает моя квартира, мы бы перенесли встречу в другое место… — он вдруг как-то устало обмяк, сел на кровать. Потом стянул с себя одежду и тут же лег под одеяло.

— Знаешь, я что-то хочу спать… — и через десять минут он спал.

Не спала я. Я гадала, почему они не позвонили мне, и не высказали все это хотя бы по телефону, если придти и посмотреть мне в глаза так уж противно? Потому что удобно высказывать это все Алексею, который совершенно точно ничего не ответит?

Но больше всего меня потрясли слова, которые он сказал, уже засыпая.

— Ты знаешь, мне кажется, они думают, что ты придумала этот фокус с налогом, чтобы оставить деньги себе. Типа компенсация за мотоцикл…

Я психовала, курила на балконе и очень-очень хотела завтра вечером позвонить Будаеву, когда он придет в работы и, если надо, при всех выяснить, кто что написал, по какой причине, и кто кому должен денег. Алексей ушел на работу, а я все еще не спала. У меня все же хватило ума позвонить Насте Крыловой, единственной оставшейся у меня приятельнице. Я не звонила ей… лет пять.

Она молча выслушала мои стенания и спросила:

— Зачем? Зачем тебе нужно с ними встречаться?

— Ну… выражаясь жаргоном, чтобы «базар развести».

— А если ты этот самый базар «не вывезешь»? Ты человек, конечно, агрессивный, но чересчур эмоциональный. Ладно, если «разведешь», а если нет? Как ты себя будешь чувствовать после этого?

И я плюнула и не позвонила. Совесть у меня чиста, а так — пусть думают, что хотят. Лучше поступлю по-женски — займусь собой.

— Да-а, мать, ну ты и выдала! — сказал мне мануальный терапевт, осматривая спину, — я, конечно, о твоих художествах наслышан, но такого не ожидал! Смещение крестца. И без рентгена видно. Давай править…

— У тебя положительный тест на гепатит А, — сказал в поликлинике другой знакомый врач. — Когда могла заразиться? Инкубационный период вируса — сорок дней. Так что считай.

Получалось, что я заразилась гепатитом на площадке у Срамной.

— И что делать?

— А ничего. Соблюдай диету, пей побольше соков. От этого нет лекарств. Можешь лечь в больницу, но толку не будет, — любые медикаменты все равно бьют по печени.

Через годик само пройдет. Давай лучше выпишу тебе гомеопатию.

Как-то нам позвонил Олег Рудин, он хотел встретиться с Алексеем. Со встречи Алексей пришел смущенный.

— Представляешь, оказывается, когда Олег нашел Щенка на том берегу Срамной, он успел свинтить коммутатор, который мы установили под сидением. Сиденье-то сорвало… Я еще подумал, что он слишком долго там возится… Ну вот, он решил, что сможет прикупить блок зажигания, скомпонует все и поставит на свой мотик. Ну, а блок зажигания отдельно не продается.

— И?

— И он вернул коммутатор тебе! Я не знаю, совесть замучила, что ли?

— Лучше бы он его выбросил! — меня передернуло.

— Да, — согласился Алексей, — лучше бы выбросил…

Коммутатор мы положили на полку в гараже — восстанавливать Щенка не было ни желания, ни сил… Его не вернуть, как не вернуть потерянное время и утраченные иллюзии.

— Не нужен тебе больше «Урал», — сказал Алексей, — он тяжелый и неповоротливый…

Нужно искать другой моц. Японский. Деньги? Заработаем.

Дома (2002–2003 год, межсезонье)

Я много думала о своей неудаче. Отчего я вообще решила, что могу тягаться с мужчинами? Отчего, несмотря на все несчастья, меня так неудержимо влекло вперед?

Ведь должна же была меня насторожить неудача в горах Аршана, или прошлогодний поход на Окинское плато? Почему я не обращала внимания на то, что женщина в мужской компании — лишняя? Или все очень просто, и я — не та женщина, которая может путешествовать с мужчинами? А те, что идут на Северный полюс или лезут на Джомалунгму в компании мужчин — другие? И я снова вспомнила Гайку. В мире мотоциклов не так уж много женщин, говорят, по статистике — на сто мужчин приходится только одна женщина. У Гайки мотоцикл сожгли. Мой — утоп. А мужики ездят и ездят… Можно говорить о роке, о случае, но факты — вещь упрямая. Быть может, это и в самом деле — знак свыше? Знак, что мотоциклы — не женское дело?

Может быть, в самом деле пора принять свое предназначение — быть обычной, нормальной женщиной? А чем еще можно отблагодарить Алексея за тот мир, который он мне подарил? А ведь он не просто подарил мне этот прекрасный мир, один раз он спас мне жизнь.

Я шла с работы усталая и задумчивая. Шла в мэрию, на заседание совета общественных организаций, меня пригласили, как представителя мотоклуба. Случайно на остановке я увидела Алексея — он сходил со служебного автобуса.

— Ты куда? — спросил он меня.

Я объяснила.

— Хочешь со мной? — спросила я, прекрасно понимая, что ему там будет скучно.

Но он вдруг согласился, и дальше мы пошли вместе. Я шла чуть впереди, все так же задумавшись, а он — сзади. Нам осталось перейти через улицу Глинки, и — вот она мэрия. Я, все так же глядя в землю, пошла между двух машин, которые остановились на перекрестке, пропуская движущийся по проспекту транспорт. Внезапно УАЗ, который стоял впереди, тронулся, и я увидела, как у меня под ногами оторвалась от земли и натянулась веревка: стоявшая сзади двадцать первая «Волга» шла за УАЗом на буксире. Подчиняясь тросу, она сдвинулась с места… Я ничего даже подумать не успела. Алексей крепко обхватил меня поперек живота и вытащил буквально из-под тяжеленной машины.

— Варига!* — отчаянно сказал он. — Варига! Смотри, куда идешь!

А один раз, за городом, он вытащил меня из-под колес пьяного ЗИЛка…

Значит, что? Значит, это была судьба…

— Вряд ли у вас будут дети, — сказал теперь уже совсем другой врач, — посмотрите на результаты томограммы… У вас травмы, падения, сотрясения были?

— Были. В шестнадцать лет — ушиб головного мозга, потеря сознания.

— Ну вот, что вы тогда хотите?

— Чуда.

— Не в этом случае…

Я возвращалась домой в задумчивости. Я снова думала о том, что все в этом мире не просто так, все взаимосвязано. Когда мне было шестнадцать лет, мне понравился соседский мальчик — собственно говоря, он был не соседским. Он был интернатовским, а соседи были каким-то дальними родственниками. Мальчик был, как говорят теперь, «бэд бой», и по нему плакала колония. Что привлекло меня в нем?

Вольница, не иначе. Однажды он угнал «Яву», и пригласил меня покататься. Если бы я знала, что «Ява» угнана из соседнего квартала, я бы трижды подумала, прежде чем сесть на нее, но я этого не знала. Напялив на себя чей-то школьный пиджак, который мне в последний момент сунул кто-то из его друзей, я села на заднее сидение. Ездить мальчик не умел и заглох, едва мы отъехали от дома. Я только помнила, как рядом с визгом затормозила белая «Волга», как из неё выскочили двое, и как кто-то светловолосый схватил меня за лацканы пиджака…

Очнулась я в машине. Рябом сидели какие-то красивые девушки от которых пахло духами, и твердили:

— Почему ты не визжала? Ну почему? Почему ты не визжала? Он ведь не знал, что ты девчонка. Он решил, что ты пацан…

Я хотела ответить, что я и понять-то ничего не успела, не то что завизжать, а если бы и поняла, то тоже визжать вряд ли стала, но язык почему-то не шевелился, да и мысли текли как-то вяло… Я обнаружила что лицо у меня распухло и ободрано, а из уха течет кровь… Остальное помню обрывками: машина стоит на площади Ленина, к ней кто-то подбегает, и говорит, что там менты хотят видеть меня, ему объясняют, что нельзя меня в таком виде им показывать, и просят сказать, что я сбежала… …Кто-то тычет в темноту рукой. Кажется, это старый китойский мост. Кто-то говорит мне, чтобы я запомнила — именно здесь я упала с мотоцикла…

Потом я иду куда-то в темноту, через старые кварталы, мне плохо…

А мальчик сбежал, и на нем не было ни царапины. Чтобы хоть как-то «отмазаться» от избиения, ребята на «Волге» заявили, что я упала с мотоцикла, а в больнице давала заведомо ложные показания, и что это меня надо то ли подвести под уголовное дело, то ли поставить на учет…

Отец поверил милиции, а мама — нет. Отец верил другим, а мать — только собственным глазам. И отчего-то уж она-то точно знала, что такие травмы, как у меня, не бывают после падения с мотоцикла.

В больнице я пролежала ровно десять дней. Невропатолог был в отпуске, и меня даже никто не осматривал. Через десять дней заведующий отделением какой-то знаменитый врач Иннокентий Шиура выгнал меня из больницы взашей, обнаружив, что я украдкой читаю философский трактат.

И только спустя много лет, на поминках отца, я узнала от одного из его коллег по институту, что он, оказывается, просил каких-то милицейских чинов, чтобы дело замяли…

Если бы не тот случай, я бы, наверное, не ездила на мотоцикле. Если бы не тот случай, я бы не встретила Алексея. Если бы не тот случай, у нас были бы дети…

— Ну, что ж, — сказал Алексей, узнав об этом. — Значит, будем ездить дальше… Не так я как-то все сделал. Неладно. Надо было сразу тебя замуж взять. Тогда, может, все было бы по другому…

Я в ответ фыркнула. А я пошла бы?

Мы поженились ясным, морозным днем в самом конце ноября. После загса Толик отвез нас в Тальцы, — здесь, на берегу Иркутского моря был музей деревянного зодчества.

Был будний день, и людей в музее почти не было. Мы бродили по заснеженным улицам между крестьянских и купеческих подворий и башен острога, качались на огромных деревянных качелях и катались на мохнатых кониках, в густой шерсти которых запутались льдинки. Я смотрела, как в солнечном воздухе танцуют крупные снежинки, как светится под слоем еще не слежавшегося, почти прозрачного снега налитая живой силой золотистая древесина, как разрумянившийся от мороза Алексей пытается справиться с зауросившей темно-рыжей кобылкой, и мне было хорошо.

Тени ушедшего лета уползали куда-то прочь, напоминая о себе все реже и реже.

Дача (2003 год)

После отца осталась дача. Дача, которую я ненавидела. Когда отец покупал её, мне было лет пятнадцать.

— Работать на даче не буду! — заявила я, и не отступила от своего.

Почему я так не любила работу на земле? Наверное, тут снова нужен экскурс в прошлое.

Все время, сколько я себя помню, наша семья садила картошку. Землю обычно давали родителям на работе — выделяли нищей интеллигенции самые бросовые, самые заросшие, самые неудобные участки, которые нельзя было как следует обработать трактором, земля на которых была истощена до предела. Ну, не было в нашей стране земли, не хватало на всех.

И с самого детства это было для меня пыткой.

Отец всегда будил меня почему-то в самый последний момент, и мне приходилось носиться по дому, отыскивая уже затерянные в сборах вещи, потом все долго мерзли у дверей института, потом долго тряслись на тошнотных, вонючих ПАЗиках по проселочным дорогам, а потом всех выгружали посреди какого-нибудь необъятного поля. Дул ветер, было холодно, а в туалет нужно было бегать за полтора километра.

Отец всегда бывал раздражен, кричал на меня, заставлял наклоняться за каждой картофелиной и переворачивать её глазками кверху, потом обязательно сыпать в лунку удобрение, и только потом брался за лопату и проходил еще один ряд, выкапывая новые лунки и заодно закапывая предыдущие. Остальные, как мне всегда казалось, относились к картошке более легко, и, — странное дело! — она платила им хорошими урожаями, а наши труды часто уходили в песок. Остальные копали её с улыбками, с шутками, поглядывая на чужих жен, улыбаясь чужим дочерям, беззаботно закидывая картофелины в ямки и слегка присыпая ямки землей. Мы упорно смотрели в землю и переругивались.

И все же посадка картошки была хороша тем, что заканчивалась быстро, хуже была прополка и окучивание.

К июлю поле зарастало так, что картошки было не видно. Транспорт предприятие уже не выделяло, поэтому приходилось добираться до поля своими силами. Если поле было под Мегетом, то можно было доехать на электричке, а если оно находилось под высоковольтной линией у Новожилкино, приходилось ехать на велосипеде. Мама на поле не работала, мы ездили вдвоем с отцом. Обычно стояла невыносимая жара за тридцать градусов, было сухо, солнце сжигало кожу, невыносимо хотелось пить, а воды всегда было мало, я мотала туда-сюда тяжелой тяпкой, хотя мне хотелось бросить все и уйти с поля хотя бы и пешком. Четыре сотки — кровь из носу, нужно было обработать за день. Почему за день? Не знаю, мы всегда обрабатывали их за день. Я помню осыпающийся песок, омерзительных, жирных, белых червей, которые я то и дело выворачивала из земли тяпкой, чахлые кусты картошки, которые приходилось отыскивать среди сорняков, и колючие стебли осота, о которые я до крови обдирала ладони.

Я не знаю, почему было так важно посадить и непременно вырастить эту картошку, хранили её в сыром, теплом подвале нашего пятиэтажного дома, и она начинала прорастать уже зимой, а к весне сгнивала. К тому же собирали мы её не так уж и много, иногда бывало так, что садили куль, а собирали три. И не стоили эти три куля картошки всех тех трудов, которые были на неё затрачены.

Я совершенно точно помню два случая, которые заставили меня относится с особым отвращением к этой работе.

Первый случай произошел, когда мне было лет двенадцать-тринадцать. Отец решил ехать на картошку на велосипедах. Это означало, что нам придется проехать километров восемь-десять, потом полоть и окучивать, а потом возвращаться. С утра шел дождь, но отец все равно решил ехать. Почему мама не возражала, не знаю. Я промокла насквозь, не успели мы доехать до моста через Китой, я замерзла совсем, когда мы ехали по трассе, машины обдавали нас потоками воды, и холодный ветерок заставлял шевелить педалями. Потом мы свернули куда-то в сторону, проехали по гравийке, спустились под мост и стали пробираться сквозь заросли мокрой травы и кустарника, ведя велосипеды руками. Если у меня что и было до этого сухим, то здесь все промокло окончательно. Когда, наконец, выбившаяся из сил, я увидела картофельное поле, то с ужасом ждала, что отец сейчас, как всегда, погонит меня полоть и окучивать. Дождь припускал с новой и новой силой, он шелестел по хвое сосен, по листве березок, желтушная трава и шиповник на обочине дороги были мокрыми. Отец кое-как развел костер, приказал мне греться возле него, а сам взял тяпку и пошел на поле. Я не помню, сколько я стояла у костра, суя в огонь окоченевшие руки и ноги. Изо рта шел пар. Отец, как это ни странно, вернулся довольно быстро — через час с небольшим, и сказал, что мы возвращаемся. Дождь уже превратился в ливень. В траве, через которую мы возвращались, паслись быки.

Я знала, что они на самом деле не видят красного, но моя красная крутка заставила меня в панике жаться к отцу. Он шипел и отталкивал меня, я ему мешала.

Когда мы выбрались на трассу, он попытался закутать меня в полиэтилен, который оказывается, у него был, но тут уже взбрыкнула я: какой смысл кутать меня в штору для ванны, если я и так уже насквозь мокрая? И я уехала вперед, а он завернулся в штору сам и потихоньку ехал сзади.

— Ты зачем ребенка в такой холод с собой утащил? — закричала мама, увидев мое синее от холода лицо.

— Я думал, дождь закончится, — ответил он отрывисто.

Второй случай произошел, когда я была уже взрослой, а на дворе был то ли девяносто четвертый, то ли девяносто пятый год — самое тяжелое время для нашей семьи. Копать картошку мы поехали втроем. Поле было под Мегетом. Большая часть участков оказалась убранной, а то, что осталось, быстро разворовывали местные мужики. Они приезжали на поле, высматривали еще не убранные клочки земли, и быстро, втроем — вчетвером подбирали картошку за раззявами. Так что работать надо было быстро. Надо было. Но не удалось. Отца скрутил радикулит. Он лежал на своей черной балоневой куртке на меже, а мы с мамой «рыли носом» землю. Урожай, как назло, был хорошим. Мы пластались по полю, но было ясно, что не успеваем.

Наверное, именно это всегда было самым сложным — мы всегда не успевали. Все приезжали на поле большими семьями, по шесть-семь человек. А у кого народу было поменьше, у тех и поле было маленьким. А мы вдвоем с отцом рвали жилы и старались вовремя убрать свои четыре сотки. Уборка заканчивалась рано — в два, в три часа все уже начинали грузить мешки на грузовик. Мы в это время еще метались по полю, подкапывая оставшиеся кусты, скидывая картошку в мешки, отец сердился, я злилась, и к нашему полю машина подходила в последнюю очередь.

Вот и сейчас стало понятно, что нам не успеть. Наконец, машина подошла и к нам, какие-то мужики, видимо, коллеги отца, быстро позакидывали мешки куда-то наверх, мама еле-еле уговорила водителя посадить в кабину отца. Мы вернулись вечером домой измученные, но было ясно, что остаток поля, а там было еще больше половины, нам придется убирать вдвоем с мамой завтра. Как вывозить картошку, никто не знал.

Отец, которому стало легче сразу, как только его несколько раз тряхнуло в грузовике, пообещал договориться с кем-то о машине.

Мы поехали на электричке, потом, с лопатами наперевес, долго шли по проселку, потом вышли на поле и поняли, что проблемы только начались, — кругом не было ни души. Мы закончили копать к вечеру, а обещанный отцом грузовик так и не пришел.

На дороге позади нас стоял мужик с машиной, смотрел из-под руки и явно ждал, когда мы бросим картошку. Когда он все же скрылся, я в отчаянии стала копать канаву, чтобы закопать мешки с картошкой туда…

Нет-нет, все закончилось благополучно. В конце концов, мы заметили на краю поля грузовик, который собирал мешки на двух-трех оставшихся дальних участках. Мама сбегала за ним через все поле и договорилась вывезти картошку за деньги. Так мы спасли урожай.

А самый последний урожай отца кто-то выкопал, чему я, каюсь, была даже рада.

Дело в том, что картошка у родителей уже была, — на даче отец разработал специальный участок. Ну, а Алексей картошку брал у родителей — у них, кроме своего огорода был участок за Китоем. Кто выкопал последний урожай — какой-то злоумышленник или кто-то из преподавателей института просто перепутал поле, осталось загадкой…

И только несколько раз побывав на поле уже с Алексеем, я поняла, почему я так не любила эту работу: для нас это всегда была каторга, а в семье Алексея работа была в удовольствие. Здесь никуда не торопились, вовремя отдыхали, воды было вдоволь, все с удовольствием, вкусно ели в перерывах и никому не приходило в голову обработать шесть соток поля в один присест. Поле обрабатывали по очереди, в несколько приемов, а копать выходила вся семья, и то на это уходило два, а то и три дня. А куда было торопиться? На участок с собой обязательно брали сменную одежду, обувь, нитяные перчатки для защиты рук, после работы все отдыхали, неторопливо мылись, переодевались, и только потом везли картошку в Северный, где её уже потом, в течение недели неторопливо, тщательно просушивали, перебирали, складывали в мешки и убирали в просторный холодный погреб. Никто не надрывался, работали споро, дружно и в охотку. От самых слабых, вроде меня, никто и не ожидал многого — тут главное было участие. Делай как можешь, и сколько можется, — такой принцип делал работу необременительной и даже приятной.

Был и еще один момент, почему было невозможно работать на отцовской даче — он контролировал каждый шаг и начинал сердиться, если кто-то хотя бы немного отклонялся от его указаний. Да и ночевать было практически негде, а ехать за тридцать километров от города в битком набитом автобусе всего на несколько часов было настоящей каторгой.

За семнадцать лет владения участком отец так и не простроил дом: в те времена, когда участки выделяли, купить стройматериалы было невозможно — в стране с самими большими запасами леса стройматериалов не было. Отец вышел, как ему казалось, из положения, купив большой двухэтажный дом в деревне Суховской.

Деревня эта, существовавшая несколько сотен лет, вдруг кому-то не понравилась, и её, под предлогом того, что она стоит в промышленной зоне нефтеперерабатывающего завода, разорили — жителям дали квартиры в городе, а дома распродали дачникам на вывоз. В доме, который за сто рублей купил отец, до революции был постоялый двор.

Отец пронумеровал сруб и разобрал его, обнаружив под нижними венцами монеты 1837 года. Когда я побывала на разборе, мне пришла в голову мысль, что дом нужно оставить в покое, а на дачный домик нам вполне бы хватило новенькой сухой конюшни, выстроенной на краю. Но отец решил по-своему — дом он с помощью каких-то знакомых перевез на участок, и громадные бревна и простенки заняли половину участка, а конюшню, как оплату за труды, отдал помощникам. Один из них этим же летом выстроил себе домик. Отец же несколько лет строил громадный фундамент, потом копал глубокий подвал, который укреплял кирпичом и бетоном. В первую же зиму у него украли простенки, а потом дом, который и так уже простоял полторы сотни лет, начал гнить, потому что отец накрыл его листами железа и линолеумом, чтобы его не разворовали еще больше. Наверное, отец рассчитывал на то, что мой брат, который жил в Москве, вернется, и они вместе сложат дом, потому что одному человеку невозможно было сложить лиственничные колоды. Но брат не вернулся, и дом продолжал гнить, все глубже уходя в землю.

Теперь дача перешла ко мне, и не было никакой возможности от неё отказаться или продать — мама любила копаться в грядках и жила в крохотной, темной времянке с апреля и до октября, — до первых морозов. И хотя ни земля эта, ни времянка, ни штабеля гниющих бревен не были мне нужны, я приняла все это, как принимают родовое проклятие, как жернов, который вещают на шею, как хомут, в который впрягаться легко, а освободиться — трудно. И не было никакой возможности отделаться от этой дачи. Никакой. Разве что сбежать от всех. Так у меня даже мотоцикла не было, чтобы сбежать…

— Не горюй, — утешил меня Алексей, — ведь это только дача. Работы, конечно. много, но ведь и мотоциклы мы ни в коем случае не забрасываем. Поедем в отпуске, куда хочешь. Куда ты хочешь?

— На Алтай…

— Ну, поедем на Алтай. Я сяду на Гиперболоид, ты — на «Соло» и поедем.

— Но «Соло» — не мой мотоцикл.

— Ну, разве это важно? Если важно, давай, перепишем его на тебя, и он будет твой.

Хочешь?

— Нет. «Соло» — не мой мотоцикл.

Походив по участку, Алексей вздохнул.

— Это не дача, это огород Робинзона Крузе…

И в самом деле, отец экономил на стройматериалах и досках, берег их на дом, а теплицы строил из горбыля, который таскал из лесу, горбылем обкладывал грядки.

Проходы между грядками были кривыми и узкими, на тропинках скопилась грязь. Одна из теплиц обвалилась, словно до этого её поддерживал только упрямый дух хозяина.

Штабели гниющих бревен были накрыты ржавыми, зазубренными листами железа, из досок торчали гвозди…

Алексей засучил рукава и принялся за работу. Я помогала. Все оказалось несложным, а в руках Алексея и вовсе спорилось, он притащил из Северного кучу инструментов и принялся обустраивать быт. Мы выровняли крышу оставшейся теплицы, привели в порядок грядки, постелили по всему участку трапы, чтобы можно ходить в дождь, разобрали завалившуюся теплицу и устроили на этом месте парник. Разобрали мусор на верандочке времянки, перестелили там полы, оббили еще сохранившейся крашеной доской балясины, и выставили на веранду стол. Теперь здесь можно было готовить еду в дождь. Алексей своротил стоявший в центре участка подгнивший столик на трухлявом пне, нашел в штабеле целую столешницу и соорудил большой крепкий стол.

Мы шутили, — раз в этом доме на Суховской раньше был постоялый двор, а старый Московский тракт шел вдоль деревни, быть может, за этим столом сидел и адмирал Колчак? Почему бы и нет? Ну, может, Колчак не сидел, но каппелевцы-то точно едали за этой старой лиственничной столешницей…

Потом мы вскрыли оставшиеся штабеля бревен и стали распиливать на дрова подгнившие доски. А после этого нас ждал фундамент, заваленный досками и кусками линолеума…

Глядя на крупные капли пота на лице Алексея, на его загорелые руки, на то, как летят из-под пилы янтарные опилки, вдыхая запах дерева и свежих листьев, и земли, и пота, я вдруг поняла, что нет ничего сложного в деревенской жизни, нет ничего такого, чего не смог бы сделать человек. И это даже хорошо, — жить, — вот так, в работе, и умереть на окропленной своим потом и вскормленной твоими трудами земле…

А потом, когда весенние хлопоты закончились, мы поехали на Алтай. И, — ничего было не поделать, — я села за руль «Соло», и двигатель все так же пел, и был так же приемист, и дорога все так же бежала, чтобы лечь под колеса мотоцикла. И словно не было горьких минут и разбитых надежд. Все было опять, и все было заново.

Звезда (2003 год, июль)

В этом путешествии было два эпизода, которые навсегда останутся в памяти. Первым таким эпизодом стало знакомство со Светланой Царевой. Ну да, я познакомилась с ней на Байкале, но узнать её поближе мне удалось только этим летом. В тот самый момент, когда она по-детски, вприпрыжку спускалась к нам с третьего этажа по широкой лестнице высокого, чистого подъезда, плотно сбитая, крепенькая, улыбчивая, с розовыми ямочками на щеках, с улыбкой, я вдруг пожалела, что у меня нет такой сестры. Свою роскошную золотую косу она состригла тем самым летом, когда новосибирцы поехали на Камчатку. Кажется, в путешествии они переругались, и настроение у всех было неважнецкое, и поэтому, а может, вопреки этому, когда кто-то из команды вдруг предложил взять да и обриться всей компанией наголо, все согласились. Пошли в ближайшую парикмахерскую и обрились.

— Ну вот, — все так же с придыханием рассказывала она. — Никто и не подумал о том, что всем на работу всего через неделю! А мне — лекции в колледже читать надо было… Обстричь я их обстригла, а вырасти они так и не выросли, вон, какой-то крысиный хвостик!.. — и она демонстрировала свой хвост.

Вечером, за пивом, я рассказала ей, что с нами было, когда мы шли вокруг Байкала.

Она слушала меня и качала головой.

— Нет, никогда я не ездила последней, — сказала она, — а пока хорошо ездить по грязи не научилась, года два ехала впереди, второй. Так вообще-то у туристов положено: новички едут первыми, задают темп движения. А чтобы мне не помогали — такого вообще не бывало! А вот ругаться — постоянно ругались. У меня после Камчатки вообще депрессуха была — еле выплыла. Всегда ругаюсь в Колобками, — так она называла братьев Колобковых, — они, волки тряпошные, свои «Явы» предпочитают ремонтировать в дороге. Один раз Колобок до Телецкого озера пять дней ехал.

Теперь эту страшилку новичкам рассказывают. Некогда им, видите ли, зимой мотоциклы делать…

Оказалось, что она преподает психологию, недавно защитила кандидатскую по философии. У нее впереди было несколько экзаменов, которые нужно было принять у студентов, поэтому ехать она не могла, и мы договорились, что она и её юный и кудрявый спутник, — некто Олег, догонят нас уже на трассе.

— Если не приедем, значит, мы умерли, — сказала Светлана на прощанье. …Это была удивительная поездка — кто-то там, наверху, смилостивился над нами, светило солнце, дорога была ровной, окружавшие нас сопки словно бы жмурились в густом, жарком мареве, лес был совсем синим, и даже толпы «матрасников» на берегах Катуни не могли испортить нам настроения. Мы без происшествий миновали Семинский перевал, дорога просто чуть-чуть пошла вверх, а потом так же плавно спустилась вниз, и мы даже взгрустнули, потому что все вокруг было так похоже на Байкал, как вдруг, после небольшой деревеньки с русским названием Хабаровка, дорога, словно дельтаплан, сделала головокружительную петлю и пошла вверх, в гору. Поворот, крутой поворот, еще более крутой поворот — от головокружения в какое-то мгновение мне вдруг показалось, что на очередном вираже я заеду передним колесом «Урала» на тучи. Прорубленная прямо в скале живописная дорога заставила нас пооткрывать рты. Это был перевал Чике-Таман, вот уж поистине — семь загибов на версту! Поднявшись на смотровую площадку, мы остановились. Здесь был бурхан. И вот здесь произошел второй эпизод, который заставил меня вспомнить о данном мной обещании. Мы посмотрели на далекие сопки, и, пока закипала в котелке над примусом вода для чая, решили обойти площадку. Алексей сразу же полез куда-то вверх — туда, через заросли крепких кедров уходила старая дорога, а я, осмотрев бурхан, остановилась у плаката, который здесь кто-то установил. «Уважаемые туристы! — было написано на крашеной фанере. — Вы находитесь в месте с необычной аурой. Большая просьба с уважением относится к верованиям других народов и не сорить. Если вы не придерживаетесь местной религии, то огромная просьба: не нужно оставлять подношения или повязывать ленточки на деревья. Вспомните о Боге, не губите свою бессмертную душу!»

Вот так незамысловато кто-то сформулировал основную заповедь веры. И здесь, на шестьсот шестьдесят шестом километре от Новосибирска, на продуваемом всеми ветрами перевале, среди синей тайги и безмолвных скал, я вспомнила о данном на Срамной обете. Обеты надо исполнять.

— Я монетку положу, да? — вывел меня из оцепенения вернувшийся Алексей.

— Нет! — вздрогнула я.

— Почему?

Я подвела его к плакату. Он прочитал и пожал плечами.

— Как хочешь… За тебя класть не буду, а за себя положу.

Я нахмурилась, но ничего не сказала. Мы спустились с перевала в молчании.

Алексей хотел было внизу забрать у меня «Соло» и погонять по перевалу туда-сюда для удовольствия, но его пыл охладил вылетевший из-за поворота набурханившийся алтаец на стареньком «Москвиче».

В этот день мы поняли, что приехали не зря: красота горного Алтая поразительно отличается от аскетической красоты древних Саян. Там — суровые снежные клыки, здесь — плавные террасы, горы, обточенные водой и временем, игрушечные, словно списанные со старых полотен, холмы, камни, скатившиеся с придорожных холмов, похожи на затерянные в траве остроконечные шлемы древних чингизидов. Молочные реки, стремясь уйти под землю, выточили в вековых скалах сказочной красоты ущелья. Я вздыхала в отчаянии, — нельзя, невозможно было увезти эту красоту с собой, оставалось только впитывать её глазами и всеми порами души, надеясь на то, что хоть что-то останется в памяти.

Мы ехали медленно, то и дело осматриваясь и оглядываясь. В этот день нас должна была догнать Царева. Но её все не было и не было. Мы пересекли мост возле Ини и целых два часа укрывались от грозы в беседке у какого-то святого места. После того, как гроза, отгромыхав, отправилась пугать других туристов, мы сделали вылазку на обрыв Катуни и обнаружили смотровую площадку — внизу в Катунь впадала Чуя. Противоположный берег Катуни поднимался вверх ступенями-террасами, верхушки гор скрывались в облаках.

Уже в сумерках мы свернули с дороги и поставили палатку на высоком берегу Чуи.

Горы погрузились во мрак, а над головой зажглись звезды, когда мы увидели на трассе фары мотоциклов.

— Давай ключи от «Соло»! — кричал Алексей и метался по поляне, отыскивая шлем. — Давай документы!

Он гнался за мотоциклами километров десять, пока они не заметили мечущуюся позади фару и не притормозили. Через час мы были в сборе. Возле нашей брезентовой палатки раскинулась легкая палатка Олега, я варила ужин, Светлана достала камус, и над уснувшими горами поплыли волшебные звуки… Я подняла голову вверх и увидела, как в черно-ультрамариновом поднебесье вдруг вспыхнула и навсегда погасла большая яркая звезда. Словно где-то там, среди звезд, кто-то зажег и тут же погасил костер на привале.

— Видели? — спросила я всех.

Мужчины молчали.

— Я видела! — с придыханьем ответила Светлана и, еще раз глянув в синеву, прильнула губами к камусу.

Ночью я вышла из палатки и увидела, что над долиной висят громадные звезды…

Ковш Большой Медведицы был так близко, что захотелось протянуть руку и взять его — испить ледяной воды горных рек древнего Алтая… …Дорога петляла среди скал, словно напуганный заяц. От одной скалы к другой, от этого поселка к следующему, от долины к долине — вперед, на юг! Внезапно ущелье распахнулось перед нами, словно окно в иной мир, и мы увидели огромную долину — в дали сияли снежные пики, а перед ними расстилалась степь. Дорога рванулась по прямой и стала ровной, как взлетная полоса. То начинался, то заканчивался дождь, до нас то и дело доносились раскаты грома — и справа, и слева в горах бушевала гроза.

Перед самым Кош-Агачем долина снова сузилась и скалы поменяли свой цвет, они лежали вокруг дороги, словно громадные туши уснувших миллионы лет динозавров — зазубренные красные, розовые, ярко-желтые спины подпирали низкие тучи. А перед нами уже распахнулась новая долина и мы замерли от восхищения, — далекие разноцветные: синие, зеленые, коричневые холмы, выжженная охристо-желтая безводная степь в кустиках какой-то беловатой пустынной травы и синее небо над нами. Здесь, на Алтае было спрессовано все — на нескольких сотнях километров можно было увидеть Азию, Сибирь, Европу. Тайга, степь и пустыня — все рядом, все переплетено, все спутано, все свито в единый тугой жгут. И эта красота, сотворенная Богом, впилась мне в сердце, — не забыть, не вырвать. …Жизнь состоит из исключений. В Кош-Агаче нет деревьев — потому что нет воды, и единственное на весь поселок дерево растет на помойке, в Кош-Агаче нет крыш, потому что здесь не бывает дождей, в Кош-Агаче никто не боится замерзнуть, — здесь не бывает холодов. Ну почему же мне так холодно, а дождь не прекращается вот уже несколько часов? Ветер старается порвать линию горизонта и словно раздвинуть тяжелые гряды гор, бьет молотами кулаков по мотоциклу и мотает его по шоссе как воздушный шарик. Что же это такое? Куда не поедем — везде дожди?

Меня спасла Светлана — эта волшебная девушка вытащила из бездонных карманов своего сине-оранжевого костюма плоскую фляжечку с коньяком, и я благословила тот момент, когда решила ехать вместе. Отхлебнув коньяка прямо из горлышка, я все же доехала до намеченного места где-то на берегу реки Кураики, а потом хлынул ливень, и мы все спрятались в нашу вместительную платку, где добавили коньяку, а потом добавили еще… И еще. И в этот момент я поняла — все в мире поправимо!

Нельзя вот только сгоревшую звезду на небеса вернуть, а остальное — наживное. А, значит, наживем…

Это было чудесное путешествие. Мы побывали на леднике Актру и сумели заехать до самого альплагеря на мотоцикле с коляской, чего никто и никогда не делал. Мы доехали почти до самой монгольской границы, мы провели несколько дней на Телецком озере. На Актру я с восхищением смотрела, как, Светлана, словно тигрица, метнулась в ледяную воду реки вытаскивать увязший там мотоцикл. Попробовала повторить её подвиг и я, но через минуту выбежала из воды на серый, глинистый берег растирать онемевшие, красные ноги. Я не могла не восхищаться ею — умница, красавица, отчаянная мотоциклистка, она спокойно и немножко небрежно рассказывала о путешествиях, а в маршруты пятой категории она ходила каждое лето.

На дороге она гарцевала где-то впереди всех нас, и не корила меня за то, что я слишком медленно еду. Она не была замужем и, кажется, я понимала, почему — трудно соответствовать такой женщине. Ох, как трудно… И поэтому, когда в один прекрасный момент над вечерним прогретым берегом Катуни вдруг поплыли горько-сладкие прощальные звуки камуса, и нужно было расставаться, потому что они ехали дальше — на неведомый и таинственный Чулышман, а мы возвращались домой, я от всей души пожелала ей найти такого же красивого, такого же смелого парнягу, который был бы её достоин. Мое пожелание исполнилось — она встретила своего будущего мужа через месяц, когда поехала в очередной сложный маршрут. А я после этой поездки снова стала верить — люди высокой породы есть. Есть!

Домой мы возвращались не без приключений. Остановились вскоре после перевала Чике-Таман, на реке с красивым название Урсул. Ночью я проснулась от ужаса и долго не могла заснуть. Сквозь шум реки до меня вдруг отчетливо донеслось позвякивание: кто-то шарился в наших вещах. Я разбудила Алексея. Слава Богу, он быстро сообразил что к чему и, тихонько открыв замок палатки, выскочил наружу с топором.

Я услышала его страшные ругательства, и кубарем выкатилась следом: вокруг была темнота, хоть глаз выколи. Кто-то с топотом метнулся в прочь. Мне показалось, топотал целый табун лошадей… Алексей, ругаясь, посветил фонариком: оказывается, ночные визитеры отвязывали притянутую жгутом к запаске резину, которую мы купили в Новосибирске. Звяканье крючка о спицы колеса я и услышала. Быстро осмотрели мотоциклы, — у нас скрутили поворотники! Алексей прыгнул на «Урал» и погонял туда-сюда по округе, освещая кусты и дорогу. Никого. Нам ничего не оставалось, как покричать в темноту ругательства и угрозы. Пусть боятся…

Мы разожгли костер и просидели возле него до утра, и, как только рассвело, вышли на трассу.

Бессонная ночь сказалась быстро, — глаза стали слипаться, клонило в сон, и даже холод не оказывал бодрящего воздействия. Проехав сотню километров, мы где-то посреди леса свернули с дороги, отъехали так, чтобы не было видно, кинули коврики прямо на заросшую травой лесную дорогу и заснули.

Проснулись мы одновременно от конского ржанья и топота копыт. Открыв глаза, мы увидели лошадей. Их было много. Они удивленно глядели на нас: мы легли на тропе, по которой они ходили на пастбище. Потом лошади что-то соображали и шли вокруг.

Их было, наверное несколько сотен: карие, пегие, желтые, вороные, жеребцы, кобылицы, жеребята, высокие и низкие, разных возрастов, явно породистые и работяги. Они шли и шли и, казалось, их поток никогда не закончиться. Мы глядели на них снизу вверх и видели тонкие, костистые ноги. Все это можно было принять за галлюцинацию от усталости. Потом мы сообразили: где-то рядом находился конный завод. Одна из кобылиц, услышав ржание своего жеребенка, кинулась вперед и была готова затоптать нас, но Алексей встал с коврика, взмахнул руками, и она шарахнулась в сторону. Она была прекрасна — вороная, с мускулистой лоснящейся грудью, с тонкими сухими ногами, с влажными глазами. Она волновалась и металась, пока не решилась обойти нас стороной.

Напоследок мы, словно вини-пухи, нахапали алтайского, душистого меда, который здесь продавали прямо на обочинах. Алексей на память купил алтайский камус.

Инструмент у него зазвучал сразу же — вот что значит кочевая кровь!

Где-то на краю Красноярского края нас все же догнал дождь. Да не дождь, а обвальный тропический ливень — в десяти метрах ничего не было видно. Я свернула на площадку для отдыха — переждать, но слова Алексея: «Что, слабо в ливень?», подхлестнули. А не слабо!

Колючие капли воды затекали за ворот химзащиты, перчатки мгновенно промокли.

Плевать! Алексей летел впереди, я — следом. Я не заметила, как он затормозил перед большой ямой на асфальте и проехал по краю. Я увидела её страшную пасть слишком близко и нажала на тормоза. Скорость была за восемьдесят, а асфальт — скользким. Заднее колесо заблокировало сразу, «Соло» чуть вильнул, задрожал и начал ложиться на левый бок…

Я не знаю, почему он выправился, честно, не знаю. Я до сих пор не отдаю себе отчета в том, сделала я что-нибудь для того, чтобы его выпрямить, или это было чудо? Он выпрямился, но только для того, чтобы сразу завалиться на правую сторону. Переднее колесо снова летело прямо, а заднее наклонилось и шло почти перпендикулярно дороге.

И снова он выправился, как будто бы сам, без всякой посторонней помощи. А может, помощь все же была? Может, там, наверху, я была кому-то небезразлична? Когда мы остановились, я рассказала все Алексею, но, кажется, он мне не поверил.

Перед деревней Степаново мы увидели табличку, словно нарисованную рукой первоклассника: «Объезд». Вместе с машинами свернули, по колдобинам проехали глухое Степаново, миновали переезд. Оказалось, дальше — родной, раскисший от ливня, размешанный фурами чернозем. В пределах видимости уже буксовали несколько машин. Алексей сел на «Соло» и уехал на разведку, я заговорила с работниками переезда. Они рассказали, что на трассе уже третий день ремонтируют основной переезд, — кладут бетонные шпалы. Пока стояла хорошая погода, проблем не было, а сейчас, после ливня, все шесть километров объезда забиты буксующими фурами.

— Не проедете, бесполезно. Ночуйте здесь, завтра переезд откроют.

Вернувшийся Алексей не смог заехать обратно на пригорок — мне пришлось помогать.

На глинистой жиже разъезжались ноги.

Мы решили сгонять на переезд, посмотреть, что там. Переезд усердно ремонтировали: длинная очередь фур и легковушек убедила нас в том, что здесь не переехать.

Автомобилю, но не нам. Алексей договорился с рабочими, отдал им бутылку водки, которую мы купили в альплагере на Актру, и «Соло» через переезд перетащили вместе с Алексеем. Знали бы работяги, откуда бутылка!

Я осталась с мотоциклом, а Алексей поехал обратно, — Гиперболоиду после бамовской трассы объезд нипочем. Почти час мне пришлось под дождем наблюдать за автомобилистами. Сотни людей вынуждены были возится в грязи, вытаскивая свои засевшие машины. За полтора часа с другой стороны выехали всего два автомобиля — «Тойота» и «Москвич». Все остальные матерились, крыли железнодорожное начальство и понимали, что придется ночевать на переезде. Гаишиники охрипли, наводя порядок.

Из «Жигулей», которые вытащил из грязи обратно на дорогу трактор, вышла старуха — босые ноги были по колено в грязи, подол легкого, белого платья испачкан — наверное, она толкала машину, за рулем которой сидела девушка, на заднем сидении виднелась белокурая головка маленькой девчушки.

— Чтоб вам пусто было, иродам! — с отчаянием кричала старуха, стараясь вытереть ноги о траву. — У меня ребенок больной, с температурой! Что ж вы делаете? А мне-то что теперь делать?

Честное слово, она мне почему-то напомнила фильмы о немецкой оккупации — босая, простоволосая, отчаянная. Но там все же можно понять — немцы, чужие, враги. А тут — наши, родные, русские… За что?

Алексей проехал объезд быстро. Он «переобул» «Урал» в резину повышенной проходимости и ринулся в грязь. «Посадил» мотоцикл быстро, помогать было некому,

— «иномарочники» в тапочках и сандалиях сидели по машинам, вылазить в грязь боялись, буксовали и чего-то ждали. Дорогу победила дружба, — к Алексею подошли мужики с какого-то УАЗика: «Давай мы тебя вытащим, а ты нам поможешь». Так и сделали. Дальше было еще проще, нашелся попутчик: «Я тебя толкаю, а ты меня до деревни подбросишь». Так, по траве и кустам, где юзом, где боком и выехал Алексей на трассу.

То, что переезд закрыт, оказалось нам на руку — трасса до самого Ангарска была пустынной, — ни отпускников, ни дальнобойщиков — лафа! Но это не помогло мне преодолеть глину где-то под Разгоном. Я вымазалась в ней по уши и перемазала не только свой мотоцикл, но и «Урал» с коляской — Алексей пересадил меня на него, когда понял, что иначе я буду падать всю дорогу.

В Тулун приехали вечером. Пораскинули мозгами: до дома триста восемьдесят километров, мы промокли до нитки, ночевать в палатке неохота, а охота домой.

Если не доедем засветло — поедем ночью, решали мы и поехали.

В темноте было видно только задний фонарь Гиперболоида да боковую разметку дороги. Больше ничего. Дождь то прекращался, то начинался снова, — уставшие руки было невозможно оторвать от руля, мокрые перчатки соскальзывали с рычагов. Все казалось чужим, незнакомым. Когда сзади нагоняли машины, моя тень танцевала впереди на асфальте, словно охваченный молитвенным экстазом дервиш. Огоньки катафотов на ограждениях светлячками разлетались в стороны, по обочинам метались тени. Сперва мы останавливались каждый час. Потом — каждые полчаса.

Усолье-Сибирское я силилась узнать в темноте, но так и не узнала. Незнакомые улицы, красивые дома… Это что за замок? И почему на нем написано: «Пельмени»?

После Усолья сделали последнюю остановку, и, как оказалось, зря — я еле съехала с места от усталости, сперва мотоцикл долго мотало по обочине, потом по полосе, руки не слушались. А потом я кажется, все же уснула, а проснулась от того, что поняла, что мотоцикл не вписывается в поворот — это был поворот перед Тельмой.

Через пелену сна я все же смогла сбросить скорость и сильнее наклонить «Урал» на бок… Последние километры проехали в тумане.

Ангарск встретил нас аварией — перед мостом через Китой произошло лобовое столкновение «Москвича» и УАЗа. На обочине стояла машина ДПС, на осевой валялся хлам и куча битого стекла. Мы сбавили и без того невысокую скорость, Алексей оглянулся.

— Да, сволочь! Смотри! Смотри! — страшным, сорванным голосом завопил кто-то пьяный с обочины.

На мосту к Алексею метнулась черная тень, и взлохмаченная, длинноволосая, обезумевшая девушка в коротенькой юбчонке и на каблуках повисла на коляске Гиперболоида. Она дико выла. Алексей оторопело оглянулся на неё, сбавил газ, чтобы невзначай не ударить, а когда она все же отпустила коляску, открутил рукоять, уходя вперед. Наверное, она была после аварии, иначе я объяснить это не могла.

Да уж, здравствуй, любимый город, любимая «зона»! Как ты тут без нас?

Через десять минут мы были в гараже, через тридцать — дома. Дома. Мы были дома!

Мика (2003 год, август)

Вскоре раздался телефонный звонок: к нам ехал Мика Кун, тот самый Мика Кун, с которым мы три года назад возвращались с Новосибирска. Он объехал за это время Азию, Австралию, и, если судить по письмам, сейчас должен был находиться где-то в Бразилии. И вот — надо же!

Он приехал на поезде, загорелый и похудевший. Аккуратные круглые очёчки все так же задорно посверкивали, и все так же широка была его улыбка, но все-таки он как-то неуловимо изменился за эти годы. Три года назад с нами ехал самоуверенный европеец, который чуточку барственно позволял заботиться о себе. На своей «Тенере» он был так же далек от нас, как владелец «Феррари» далек от владельца «Москвича».

А сейчас перед нами стоял свой в доску парень, улыбка у него была просто радостной, а глаза даже чуточку потерянными. Быстро выяснилось, что вернулся он в Россию с конкретной целью — ему очень хотелось пройти до Магадана и съездить на Камчатку. Какой-то японский друг подарил ему для этого старенький эндуро объемом в стакан*, и он поехал от Сковородино на север через Якутск. Где-то в тайге его остановили бандюки и потребовали плату за проезд. Он объяснил, что в наличии у него осталось двести рублей, если хотят, пусть забирают.

— Тогда мы сожгем мотоцикл! — пригрозили ему.

— Пожалуйста, — сказал Мика, и, сняв с мотоцикла нехитрый скарб, отошел в сторону.

Обескураженные таким поведением бандиты плюнули и уехали, оставив немца в покое.

До Магадана по дороге, которая была, наверное, еще хуже, чем наша «вокругбайкалка», он проехал в одиночку. Он не видел ни медведей, ни других зверей, но его поразило количество комаров. Прибыв в Магадан, он остановился в гостинице и пошел к начальнику порта, договориться о перевозе мотоцикла на Камчатку.

— А как ты сюда попал? — спросил его первым делом чиновник.

— Приехал по дороге, — ответил немец.

— До Магадана нет дороги! — взревел начальник порта и вызвал охрану.

Охрана долго рассматривала располосованный штемпелями пограничных служб всего мира паспорт иностранца, а потом обнаружила штемпель с надписью «Departo», что означало департамент, но чиновник решил, что стоящий перед ним человек был откуда-то депортирован.

— Шпион! — закричал начальник порта, пришпиливая худого Мику своим толстым розовым пальцем к красному кабинетному ковру.

В общем-то, все оказалось банально: с немца вымогали деньги. После того, как к нему в номер в течение ночи несколько раз вламывались незнакомые люди в форме и недвусмысленно давали понять, что от них можно откупиться, Мика понял, что пора сматывать удочки. Он продал какому-то мальчишке мотоцикл за двести долларов и купил билет на самолет до Владивостока. Теперь он ехал до Москвы, откуда должен был вылететь в Германию, а оттуда — в Бразилию, где в гараже знакомого байкера его ждал старенький, безотказный «Тенере». Он ехал и отдавал визиты вежливости всем старым знакомым.

Мы купили пива, чтобы отметить приезд, пригласили знакомую переводчицу и провели незабываемый вечер на нашей маленькой кухне. А на следующий день повезли немца по своим памятным местам — в Тункинскую долину. Подозреваю, что Алексею хотелось «протрясти» иностранца на «Уралах» так, чтобы он надолго запомнил, что такое российские оппозиты. Ехать за рулем Мика отказался, как только обнаружил, что на «Урале», по его меркам, отсутствуют тормоза.

— Да вот же они! — доказывал Алексей, демонстрируя чудеса вождения в узком проходе между гаражами, но немец был непреклонен.

Ему досталась почетная роль пассажира. Этой ролью он ничуть не тяготился, а на каждой остановке покупал себе по пиву, чтобы не было скучно. На гаишном посту он вдруг начал напевать «Айн, цвайн, драй, полицай!» — чем немало нас позабавил. Мы изъездили Тункинку и ущелье Иркута вдоль и поперек, в поселке Мика накупил пива и сосисок и пообещал нам показать, как готовят сосиски по баварски.

Неяркий, потрескивающий костерок освещал уходящие в звездную высь стволы тополей на берегу Большого Зангисана, одуряюще пахло свежими груздями, которые росли по всей поляне, ворчало на углях сало, стекающее с разрумянившихся сосисок, которые мы жарили на рогатинках над костром, шипело пиво в бутылках, нас обступала темнота.

— You drive very slowly (Ты слишком медленно ездишь), — сказал мне Мика.

Я, как могла, объяснила ему, как во мне поселился страх.

— I`m understand, — ответил он, и в утешение рассказал о том, как погиб его друг, когда им обоим было всего по семнадцать лет.

Родители друга, по-видимому, были людьми обеспеченными, и пока Мика ездил на стареньком «Кавасаки», они купили Энди новенькую, мощную, спортивную «Ямаху». Он погиб через неделю — разбился. Мать Энди устроила Мике скандал, она кричала обо всем том, о чем может кричать убитая горем женщина другу погибшего сына. А родители самого Мики были сильно обеспокоены, когда он спустя пять лет купил себе мотоцикл этой же фирмы.

— Но ты все равно ездишь слишком медленно, — закончил Мика и рассказал о том, как он встретил свою смуглую Дамарис в маленьком отеле в Лаосе, а потом она прилетела к нему в Австралию на время, а потом в Южную Америку, уже чтобы ехать вместе с ним. Она оказалась отважной девушкой, купила себе маленький «Сузуки» и поехала.

— Она ехала и падала, ехала и падала, снова вставала и снова ехала, — гордо рассказывал Мика, — правда, у нее была защитная экипировка. Это, — он критически посмотрел на мои дешевые, замшевые кроссовки-тапочки с тремя полосками, — это не обувь! (It is not shoes!) Ну что, мне ничего не оставалось делать, как показать класс на обратном пути на серпантине.

— Кажется, немец пожалел, что поехал с нами! — хохотал потом Алексей, рассказывая, как они безуспешно гнались за мной на Гиперболоиде.

Из карманов у меня вылетали визитки, спички и конфеты, «Соло» не касался колесами асфальта там, где было ровно, зато начинал очень резво прыгать на гребенке, — хромированные пружины амортизаторов давно просели. Так, лихо прыгая, я обгоняла всех, кто попадался на пути. Был воскресный день, серпантин был переполнен. Водители провожали меня удивленными взглядами и пытались взять реванш, но я не давалась. Ждать Алексея в конце серпантина пришлось минут двадцать. Мика улыбался и одобрительно показывал большой палец.

— Гут!

— Ну, как мотоциклы? — немного зловредно спросил Мику Алексей, когда мы вернулись в гараж.

Мика пожевал губами.

— О-о, nine hundred fifty kilometer’s on «Ural» is very much! (Девятьсот пятьдесят километров за выходные на этом жутком мотоцикле — это чересчур!) — ответил Мика.

А через день он уехал дальше, купив себе плацкарт на благовещенский поезд и, доехав до Москвы, кажется, получил самые сильные впечатления в жизни. Что супротив нас какая-то там Бразилия… На прощание он сказал, что будет рад, если мы приедем к нему в гости в Германию, но мы отмахнулись от предложения. У нас и рядом было столько красот и чудес, сколько ни одной Европе и не снилось…

Крещание (2003 год, ноябрь)

…Я вдыхаю тонкий аромат ладана, а по беленым стенам старой церкви мечутся тени от трепетных свечей. Здесь давно не топлено, на двое ноябрь, и у меня подмерзают ноги, но я терплю. Здесь темно, но совсем не страшно, а, наоборот, очень спокойно. Со стен храма на меня смотрят люди. Они смотрят, мне кажется, с некоторым любопытством и без осуждения. Священник, отец Константин, высокий, плечистый, с отросшей почти до пояса бородой, стоит ко мне спиной и громко, низким, певучим голосом читает молитвы. Я смотрю на праздничное облачение отца Константина и среди серебристых узоров вижу небольшое пятнышко, наверное, от воска. На душе тихо и радостно. Это меня крестят, или, как здесь говорят, крещают. Меня привела сюда Настя Крылова, узнав, что я хочу принять православную веру. Можно просто заплатить триста пятьдесят рублей в Ангарске, но это было бы не то. Настя специально привела меня сюда, в этот старый, маленький храм Успения Божьей Матери на окраине Иркутска. Этот храм отец Константин восстановил из руин своими силами всего за три года. Его стены еще не расписаны, а на крыше, несмотря на темноту и идущую в храме службу, стучат молотками кровельщики, — зима ждать не будет, храму нужна прочная крыша. Посередине стоит огромный чан из нержавеющей стали, в него работники натаскали колодезной водицы, — чтоб жизнь медом не казалась. Правда, туда вылили два ведра кипятку, но вода вряд ли стала теплее, да и было это полтора часа назад. Вода удивительно прозрачная, она словно светится, когда я на нее смотрю, мне хочется набрать её в пригоршни и плеснуть в лицо. Почему-то мне кажется, что это здорово.

Отец Константин не сразу согласился крещать, — не раз и не два мне пришлось выстоять длинные послеобеденные службы, ходить на занятия, — два раза в неделю к отцу Константину приходили все желающие поговорить о вере. После службы ближе к середине храма выдвигали простые, деревянные скамейки, все садились в круг, и каждый мог задать вопрос или рассказать о том, что волновало больше всего.

Суровый отец Константин, стоял перед прихожанами, жевал длинный, темный ус и отвечал откровенно, как только мог. И если вопрос был трудным, он честно говорил, что «сие есть дело веры, но не знания» и признавался, что не знает ответа. Мне нравилась его простота и искренность. В задумчивости он поджимал губы и машинальным жестом пропускал епитрахиль между средними и указательными пальцами и оттягивал её вниз и вперед, водя по краю ткани. Наверное, он даже не замечал этой своей привычки.

— Останетесь на службу? — спросил он своим низким, властным голосом, после того, как отказался крестить меня.

— Останусь.

— А зачем? — он с любопытством воззрился на меня из-под густых бровей.

Длинные волосы его были собраны сзади в совершенно байкерский хвост…

— Укрепиться в вере, батюшка! — и откуда это во мне взялось, не знаю.

Он озадаченно посмотрел на меня и кивнул.

— Оставайтесь! Посмотрим, что с вами делать.

Он согласился крещать меня только после того, как узнал об обете, данном мной в тайге. Отец Константин раньше был геологом и исходил север Иркутской области вдоль и поперек и хорошо знал те жестокие места.

Отче был серьезным и властным, когда было нужно, но он же мог быть радостным и счастливым. В первый раз я видела, как люди, выходя из храма, улыбаются. В первый раз я видела столько наполненных светом, удивительно чистых, очень русских лиц. И никакими словами не выразить то легкое осияние, которое исходило от них ото всех. И в первый раз я ощутила величайшую мощь благодати, которая обитала здесь. И — хочешь-не хочешь, а вышибало из тебя слезу, и на сердце становилось радостно и печально, и в темнеющем своде храма вдруг угадывался свет.

И все — было тайной. И все — было явь. И никто ничего не скрывал, — приходи, смотри, узнавай. Но такие глубины угадывались вдруг в этой кажущейся простоте, и такие полные драгоценного знания недра вдруг открывались перед жаждущим, что, пораженный, он мог только смотреть и восхищаться. И сожалеть. О том, что не пришел сюда раньше…

— А когда мы понесли раку с мощами преподобного Серафима Саровского и стали выносить её из храма, я увидел вдруг, что на иконе Николая-чудотворца сидит и смотрит на нас ворон… — неторопливо рассказывал отче Константин прихожанам.

— И что это значит, батюшка? — спросила его Настя.

— Не знаю… Но ведаю, что был всем нам знак…

Моя настойчивость была вознаграждена через три недели.

— Готовьтесь, — сказал отче, проходя мимо, — завтра, часика в четыре будем вас крещать…

И вот, я стою позади отца Константина и бесхитростно радуюсь тому, что сейчас произойдет. Сзади стоит Настя в цветастом платке, в простой, мелкими цветочками, юбке до полу. Я зову её Анастасией. Королевой Анастасией. Раньше она работала в театре «рабочим» сцены и как-то позвала меня на спектакль с таким чудным названием. С тех пор я зову её только так. Она и в самом деле похожа на королеву — пышнотелая, величавая, с тяжелой, неспешной походкой, со смеющимся розовым ртом и радостными зелеными глазищами. Из-под платка выбиваются овсяные пряди волос. Она видит, что я смотрю на неё, шутливо грозит мне крупным кулаком, а потом запевает в положенном месте чуть неуверенным, почтительным голосом.

— Господи, помилуй… Го-осподи, поми-илуй.

Никогда я раньше не слышала такого удивительного напева. И услышу ли еще когда-нибудь — не знаю…

Священник уходит в алтарь. Я раздеваюсь, подрагивая от холода и косясь на черные, непроницаемые бойницы узких окон. Вода обжигает, и я начинаю мелко дрожать.

Оказывается, воды в баке слишком много.

— Кружку, надо бы кружку! — громко шепчет Настя. Они вдвоем с молчаливой Ириной, которая заведует свечной лавкой, быстро черпают ледяную воду большими алюминиевыми кружками.

Сильная рука отца Константина погружает меня в воду с головой. От испуга я хватаюсь за край чана и хватаю ртом воздух, когда голова моя оказывается над водой.

— Во имя Отца! И Сына! И Святаго духа!

Отче снова уходит, я выпрыгиваю из бака и судорожно вытираюсь маленьким полотенцем, на меня надевают приготовленную крестильную рубашку… Я стою босиком на полу, с которого уже сошла краска, ногам холодно, с волос капает, а со стен на меня смотрят десятки глаз.

Отец Константин возвращается, снова читает молитвы. Когда настает пора состригать с моей головы волосы, его рука вдруг застывает на полпути.

— Да что же они такие короткие!..

Потом он берет меня за руку и ведет к иконостасу. В этот момент он кажется мне огромным, словно я маленький, пятилетний ребенок, которого держит за руку отец.

Я с любопытством, словно в первый раз, смотрю на иконы. Что-то сейчас происходит…

— Если бы вы, Елена, были мальчиком, — сурово говорит отче, — я бы провел вас в алтарь. Но вы не мальчик, и поэтому можно только сюда.

Он показывает, как нужно креститься и велит мне целовать иконы. Я послушно исполняю его повеление.

Служба закончена. Мы прощаемся с отцом Константином и вдвоем с Настей едем в Ангарск. Она радуется за меня и на прощание дарит мне маленькие иконы.

— До завтра! — говорит она мне. — Завтра встречаемся в семь утра и едем в храм, — тебя надобно причастить…

— До завтра, — соглашаюсь я и иду домой, уставшая и, наверное, в первый раз с далекого детства — спокойная…

Эпилог

С той поры прошло несколько лет. Наверное, вам хочется знать, что случилось за это время с героями моего рассказа?

Антон Белецкий вернулся из Питера не солоно хлебавши: «Отдыхать в Питере можно, работать в нём нельзя»! — так он сформулировал причину своей неудачи. Какое-то время он работал в своей мастерской, а потом, томимый желанием ухватить жар-птицу судьбы за золотой хвост, уехал куда-то на запад. Так не стало в Ангарске Полковника.

Мотоклуб «Кочевники» практически прекратил свое существование, во всяком случае, с тех пор, как оттуда ушли мы с Алексеем, я о нем не слышала. Пора, когда газеты пестрели интервью с байкерами и репортажами с наших тусовок, прошла.

Изменились и сами байкеры, — на смену безденежным и диковатым одиночкам пришли находчивые коммерсанты и изнывающие от безделья обыватели. Теперь мотоциклы — это приятное времяпровождение для обеспеченных, сытых мужчин, которым хочется добавить перца в свою сдобную жизнь. Странное дело, с мотоциклами и с запчастями стало легче, а все-таки что-то невозвратимо ушло-кануло в Лету… Тем радостнее становятся встречи с теми друзьями, с которыми мы всё начинали теперь уже почти десять лет назад.

Виктор Макаров с мотоциклами завязал, женился, продал свой БТР и купил машину.

Больше мы его не видели.

Князев до сих пор торгует запчастями на отечественные мотоциклы.

Радик все так же собирает в своем подвале молодых пацанов, но сам на мотоцикле не ездит. Не ездит на мотоцикле и его белокурая Марго.

Никто из тех, с кем мы ходили вокруг Байкала, не стал мототуристом — в течение года все попродавали «Уралы» и пересели кто на что. Только Мецкевич, верный своей страсти к женщинам, купил себе громадный чоппер. Наше экстремальное путешествие благотворно сказалось на отношениях между Будаевым-отцом и Будаевым-сыном.

После похода отца и сына стало не разлить даже холодной байкальской водичкой. О путешествии мы теперь вспоминаем без дрожи, а Алексей часто говорит, что я «устроила» ребятам самое большое приключение в жизни. Может быть, это и так…

Светлана Царева вышла замуж за замечательного парня — Сергея Савина и за два года родила двух сыновей. В первый же год неизвестные сволочи вскрыли её гараж и украли стоявшие там мотоциклы — ЗИД и «Хонду». И теперь в походы ходит только муж на своем «Иже», а Светлане пока не до этого.

Что касается нас… Мы вдвоем сложили на даче дом, и когда я смотрю на него, то невольно чувствую гордость. Однажды, глядя на свое творение, Алексей выразился так:

— Бог все сделал правильно. Одних научил деньги зарабатывать, ну, а те, кто деньги зарабатывать не умеет, потому что совесть есть, сами все могут сделать.

Своими руками… — потом он глянул на меня и сказал. — А иначе, кто вас, умных, кормить будет?

Теперь мы ездим на японцах: купили себе два эндуро. Мне — «Ямаху» поменьше, Алексею, как и положено, — «Ямаху» побольше. У этих мотоциклов нет имен, это просто обычные японские мотоциклы. Алексей по-прежнему ремонтирует их сам, никому не доверяет. Свой «Соло» он продал знакомому пареньку, который не страдает извечной байкерской болезнью — «задоручием» и на совесть следит за мотоциклом. Гиперболоид служит нам правдой и верой до сих пор. Алексей говорит, что никогда, никогда его не продаст…

Я избавилась от страха перед ездой весьма странным способом. У меня был инсульт.

Рано? Да, рано… Подержала меня смертушка за руку, подержала, дохнула в лицо северным холодом, да и ушла…

Так что теперь многие ангарские автомобилисты знают двух ненормальных мотоциклистов в ярких куртках и шлемах, которые, что ни день, — летают по Савватеевскому тракту туда и обратно — на дачу.

Мы почти совсем не ездим на мотослеты. В последний раз мы попросту сбежали, — к утру первой ночи приехали пьяные мотоциклисты с каких-то дальних городов, они, словно одержимые, орали до утра звериными голосами, и кто-то всю ночь возле нас крутил двухтактник вокруг ноги. Как он, пьяный, не въехал к нам в палатку, — не знаю. Зато мы объездили всю Хакасию, и я даже сломала себе два ребра где-то между Сомским и Сорском, упав на лесной дороге. Два месяца пришлось спать на надувном матрасике. А в Абакане мы поездили с местными байкерами колонной под руководством некоего Ивана. Правильно говорят: в каждом городе — свой Полковник.

Я теперь даже не знаю, можно ли называть нас байкерами. Если байкеры — это те, кто очень любит мотоциклы, то — да. Алексей до сих пор относится к мотоциклам очень трепетно: он никогда не будет ездить на «лысой» резине, и никуда не поедет, если сильно шумит цепь, указывая на износ шестерней, или если слишком стерты тормозные колодки. В этом отношении он очень требователен. Наверное, мы просто мотоциклисты.

Алексей свысока смотрит на «модных» пацанов, которые, может быть, и имеют деньги, чтобы купить себе дорогие мотоциклы, но ничего в этих самых мотоциклах не смыслят. Он с грустью думает о том, что на старой японской технике врастает поколение паразитов, неприспособленное к работе. Не оно придумало эти мотоциклы, не оно их ремонтирует. Оно даже любить эти мотоциклы по-настоящему не умеет. Оно прыгает с мотика на мотик, с машины на машину, с девочки на девочку, и все они, и мотики, и девочки, одинаковые, как близнецы. Стандартизация, однако.

Но каждый раз в новом сезоне появляются молодые ребята на переделанных "Уралах".

Они стоят в сторонке и не привлекают к себе внимания, и видно, что у них не так уж много денег, но есть в них то, что отличает их от других — они любят свои мотоциклы. отдаются они любимому делу с азартом и воодушевлением. Это видно по живым, влюбленным глазам. Иногда они даже не могут заплатить за въезд на открытие сезона или на мотослет. Теперь все стало платным. Даже идеи.

Когда-то давным-давно отец показывал мне в черно-белом телевизоре поющих девушек в кокошниках и цветастых платках и говорил, что это — Русь. Я не соглашалась с ним тогда, не соглашусь и сейчас. Потому что Русь для меня — это вот эти мальчишки на «Уралах», это Будаев, с цигаркой в зубах сидящий наверху экскаваторного ковша посередине северной тайги, это чумазый, улыбчивый Женька Королев, это Олег Рудин, ремонтирующий свой «Урал» прямо посреди лужи. Это Светлана Царева, прильнувшая губами к камусу: глаза закрыты, золотые волосы летят по ветру, лицо чуть напряжено и сосредоточено. Это Алексей, который часто сидит вечерами на кухне, подперев кулаком щеку, и думает о том, как он будет достраивать свой дом, стоящий в распадке между двумя сопками. С его чердака видно желтый блин болота, на котором по осени кричат журавли, и прямо на березовых пнях в ограде растут гроздья крепких, румяных опят… Но стоит произнести одно словно, одно только слово: «мотоциклы», как, я знаю, его не удержать, он тут же сорвется с места.

Мы мечтаем о том, как поедем в Монголию, и с каждым годом эта мечта мне кажется все более неосуществимой. Сотни крохотных связей-ремешков притягивают нас к земле, и оборвать их нет никакой возможности. Сейчас болеет мама, и все наши поездки будут зависеть только от того, как будет себя чувствовать она. Бог даст, все образуется. Бог — даст…

После того, как приняла крещение я, крестился и Алексей. Вера дала нам то, чего не в силах дать ни одно земное правительство, никакие земные родители, и даже деньги дать этого не могут, — она дала нам надежду… Надежду на то, что жизнь не лишена смысла, и вся, абсолютно вся трудная дорога проделана нами не зря. Это очень важно. Очень.

Майя Новик октябрь 2006 — январь 2007 года ©

Примечания для чайников

Бурхан — место поклонения духам у шаманистов и буддистов

Варига — растяпа, клуша, рассеянный человек

Вязка — водители еще говорят «галстук» — буксирный трос

Глушак — глушитель

Дайка — геологическое образование. Порода выходит на поверхность «столбиком».

Двухтактник — мотоцикл с двухтактным двигателем. Например, «Восход» или «Иж».

Кастомайзинг — искусство строить мотоциклы, в отличие от тюнинга, подразумевает наличие у конструктора некой новой идеи, которую тот и старается воплотить в железо.

Китой — название реки по-бурятски означает «Волчья река»

Крутить восьмерку — выполнять фигуру вождения, которая нарисована на асфальте в виде восьмерки — двух кругов. Обычно её выполняют на маленьких, легких мотоциклах. Никто и никогда не требовал, чтобы водитель выполнял её на тяжелом «Урале». Гаишники такого и представить себе не могут, ведь по заводским нормам обычный «Урал» не рассчитан на использование без коляски.

Кроссовый шлем — шлем с подбородочной дугой и козырьком, такие можно увидеть на мотокроссменах.

Курумы — большие каменные осыпи

Покатушки — езда. Обычно байкеры проводят коллективные покатушки — как то: езда по городу колонной и тому подобное. Но иногда этим термином обозначают любую езду.

Литол — термостойкая смазка

Московский тракт — так в Иркутской области называется трасса «М 53», Это название дороги, по которой можно, собственно говоря, через всю Россию приехать в Москву. Второе название этой дороги — Кандальный тракт. В Ангарске и во многих других местах области трасса «М 53» практически совпадает со старым трактом, по которому на рудники Нерчинска и в Якутию шли каторжники, в том числе и декабристы.

Оппозит — мотоцикл с противоположным расположением цилиндров. Яркий пример — БМВ и «Урал». А еще к оппозитам относится «Днепр»

Сиденье ступенькой — стильное сиденье на двух уровнях, пассажир, как правило, сидит чуть выше водителя.

Стакан — мотоцикл с двигателем объемом в 250 куб см.

Стрит-файтер (street fighter) — дословно переводится, как «уличный боец», мотоцикл для города, отличается отличными подвесками, небольшими габаритами и мощным, приемистым двигателем.

Чоппер — ярким примером чоппера является «Харли-Дэвидсон». Чоппер отличают: толстенное заднее колесо, длинная вилка, «рогатый» руль, бак — «каплей» и ажурная спинка. Хотите знать, что такое чоппер, смотрите фильм «Easy rider», кстати, никакой особой философии в фильме нет, но он снят человеком, который очень, очень любит мотоциклы и путешествия. Правда, в последнее время стали появляться и новые названия этого мотоцикла. Ну, что сказать? Прогресс не стоит на месте. разновидностей много, но чоппер всегда чоппер.

Шлем-интеграл — закрытый шлем с подбородочной дугой и опускающимся стеклом.

Шпиль — набережная Ангары в Иркутске, где собирается молодежь, сейчас на этом месте стоит памятник Александру III

Эндуро — мотоцикл с длинноходными подвесками, предназначенный для бездорожья.