Глава 1

Хавбек противника шёл прямо на ворота – стремительно и неотвратимо. Двое своих ребят пытались его тормознуть, самоотверженно бросались в ноги, но тот легко оторвался от них. Володя знал его – Шурка Величко из фэзэушников, отличный игрок. Вообще парни из фабрично-заводского училища почти все постарше их, старшеклассников. Но всё равно футбольная команда его школы – чемпион района, так чего бояться? Он и не боялся. Натянул потуже голкиперскую фуражку на брови, полуприсел, хлопнул по коленям кожаными перчатками – приготовился. Минуты словно растянулись: он даже залюбовался длинными прыжками хавбека, мячом, как будто примагниченым к его бутсам. Вот сейчас будет удар, точно – в левый нижний!

В этот момент хавбек чуть споткнулся… А, может, и нет! Может, это финт такой обманный, потому что мяч хоть и полетел в левый нижний угол, но был таким кручёным! Володя прыгнул и всё-таки достал его – мяч с победным хлопком впечатался в перчатки! «Трибуны взревели»… Ну, положим, не так, как это происходит сейчас во Франции, где играется чемпионат мира по футболу. Но на их школьном стадионе тоже собралось много болельщиков…

В школьной раздевалке возбуждённые мальчишки громко обсуждали игру – самые запомнившиеся моменты.

– Как Мишка пробил корнер, это ж надо, прямо Василю в ноги!

– А тот ба-бах! И в сетку! Как из пушки, чуть дыру не сделал!

– А Володька наш, ну прямо Бабкин! А что, может тоже за сборную будет играть!

Их команда выиграла, и ребят переполняла радость. Володе было приятно, что его сравнивают с Александром Бабкиным. Ещё год назад знаменитый голкипер играл за свой харьковский «Локомотив», а также защищал ворота сборной Союза. Но сейчас он просто работает на заводе «Серп и молот». И Володя его понимает: он сам тоже любит футбол, но есть в жизни дела поважнее.

Он надел лёгкую куртку и непроизвольно поправил значок. Это был «Юный Ворошиловский стрелок». Между прочим, даже у ребят старших по возрасту – а в команде были и девяти, и десятиклассники, – такой значок был далеко не у каждого! Все знали: Володя Кандауров – чемпион школы по стрельбе. Из боевого оружия! В прошлом году ввели правило: стрелять из боевых винтовок.

Заговорили о чемпионате мира. Только закончились игры одной восьмой финала, уже было ясно: итальянцы – действующие чемпионы, – и теперь сильнее всех. Играют они, конечно, отлично, но ведь фашисты! В Испании расстреливают республиканцев, бомбят детей, женщин, а эти… выходят на игры в чёрных рубашках! Хорошо ещё, что Германия вылетела с треском, это всех ребят радовало.

– Я думаю, – убеждённо говорил один из парней, – что австрийцы специально играли плохо, назло!

Три месяца назад Германия произвела «аншлюс» – присоединила Австрию к себе. А мальчишки были уверены: Гитлер Австрию «слопал»! Кто ж добровольно захочет к фашистам? Вот и футбольная команда Австрии – она ведь вышла в финальный турнир! Теперь же её словно и не существует, вместо шестнадцати команд играют пятнадцать, а лучших игроков-австрийцев немцы забрали в свою команду. Да просчитались!

– Я болею за бразильцев, – заявил Володя, и сразу же несколько ребят закричали одобрительно. – Они, конечно, должны были поддержать своих, не приезжать. Но всё равно! Чёрный Бриллиант – самый лучший бомбардир!

Все знали, что чемпионат мира должен был проводиться в Аргентине, но конгресс в Берлине решил, что это будет Франция. Южноамериканцы взбунтовались и не послали свои команды, приехали только Бразилия и Куба. И в каждой игре форвард Бразилии Леонидас да Силва, прозванный «Чёрным Бриллиантом», непременно забивал голы.

Всей командой ребята вышли за ворота школы и тут стали прощаться, крепко пожимая друг другу руки. Мимо них прошли несколько парней из команды соперника, тоже приостановились, прощаясь. Они ведь все были товарищами, да и матч провели дружеский, тренировочный. Шура Величко даже сказал Володе:

– Ты, Кандаур, конечно, вратарь что надо. Но я бы тебе точно забил, да камень подвернулся, что ли.

– Рассказывай! – тут же вступился за честь вратаря друг Мишка. – У тебя же бутсы почти дасслеровские. В таких не спотыкаются!

И кивнул на сетку, в которой хавбек нёс свою форму.

Все ребята знали, что Шура Величко сам себе сделал бутсы: не пожалел отличные кожаные ботинки, подрезал у них верх, на подошву набил шесть шипов. Причём сделал всё отлично – какой-то знакомый сапожник ему помогал. Ясное дело, настоящие бутсы от немцев братьев Дасслеров имелись лишь у футболистов команд высшего дивизиона. Но Шурка уверял, что его – не хуже.

Сначала Володя шёл ещё с тремя парнями, но потом остался только с Мишей Журиным – своим лучшим другом и соседом. Да, они жили в одном доме – двухэтажном особняке на улице Артёма. Миша был старше на год, но внешне этого заметно не было. Если бы Володя сказал, что ему пятнадцать, никто бы не усомнился: он был рослый, широкоплечий, сильный мальчик. Когда крутил на турнике «солнце», ребята сбегались посмотреть. Но вообще-то ему недавно исполнилось тринадцать.

– Я уже отнёс документы в училище, – рассказывал Миша, на ходу поглядывая на приятеля. – Записался в группу на токаря. Отец одобряет, говорит: «хороший токарь – соль рабочего класса». Тонкая профессия! Особенно сейчас нужная на нашем заводе, сам понимаешь…

Отец Мишки работал на заводе имени Коминтерна, был сталеваром, из самых известных – стахановцем. Завод продолжал по-старинке называться «паровозостроительным», но кто ж в городе не знал, что там вот уже несколько лет конструируют и изготавливают танки! Как раз на это Мишка и намекал. Но быстрые взгляды его явно относились не к этой «тайне». Володя сразу уловил: что-то хочет друг сказать ему, и тоже секретное. У него была интуиция на такие недоговорки-недомолвки. «Наследственное», – говорила, смеясь, мама, когда сын буквально по тону в голосе, по заминке или ушедшему в сторону взгляду сразу догадывался: что-то скрывают.

– Чего там у тебя, рассказывай.

Мишка словно ждал этого, замедлил шаг и понизил голос.

– Меня Серёга зовёт слазить с ним в подземелье, а я ему – лучше втроём, чем вдвоём, с Володькой Кандауровым надёжнее.

– Ничего не понял. – Володя даже остановился. – Ты можешь толком объяснить: какое подземелье, откуда взялось?

– Да вон, Серёга нас уже ожидает, он сам тебе расскажет.

Ребята как раз вышли по соединяющему переулку к своей улице, за два дома до особняка. На центральном крыльце сидел и щёлкал семечки ещё один их приятель, Сергей. Культурно щёлкал: сплёвывал лузгу в бумажный пакетик. В старинном особняке проживали три семьи. Третьими как раз были родственники Сергея, его дядя и тётка. У них своих детей не было, племянника они любили, и мальчишка часто прибегал к ним, а то и оставался ночевать. Естественно, дружил с двумя своими сверстниками, живущими тут же. Особенно с Михаилом. Вместе с ним Сергей занимался во Дворце пионеров, в клубе «Юные исследователи Арктики», в кружке штурманов. Это был знаменитый клуб. Во-первых, потому что вёл его писатель Николай Трублаини – многие ребята любили его приключенческие и фантастические книги. А во-вторых, потому что ребята, вместе со своим руководителем, два года назад совершили самое настоящее плавание на ледоколе к островам Шпицбергена! Об этом писали во всех газетах, показывали в кинохронике. Сергей как раз ездил в это путешествие, часто рассказывал об айсбергах, белых медведях, Северном сиянии. Но Володя подозревал, что тот беззастенчиво цитирует книги Трублаини «В Арктику через тропики» и «Лахтак» – он и сам их читал. Но пусть даже и цитирует, всё же Полярный круг он видел своими глазами, а это здорово!

Володя год назад тоже ходил на занятия «Юных исследователей Арктики», в кружок связистов, даже научился собирать радиоприёмник, выходил на связь с зимовщиками полярных станций. Было интересно, но потом он решил больше внимания уделять спорту – это пригодится в той профессии, которую он для себя наметил. А Сергей и сейчас пропадает у Трублаини, собирается в поход на Кавказ, что ли…

– Пошли на вашу сторону, – мотнул головой Сергей, – поговорим.

Вход в квартиру Кандауровых был не с улицы, а со двора. Там не было прохожих и стояла скамейка. Мальчики сели, и Сережа рассказал… Его дядя работал инженером-геодезистом в службе городского благоустройства. Сейчас много чего в городе строится: рядом с тракторным заводом – целый рабочий городок, и здесь на площади Дзержинского, где уже стоит настоящий сказочный дворец – Госпром! – ещё и гостиницу Интернациональ, и Дом кооперации достраивают. Всё прямо на глазах вырастает! А теперь какая-то стройка затевается в парке Горького – совсем недалеко от них. Вот там, как раз, и Серёжкин дядя работы ведёт…

– Знаете, что там прокладывать будут? – Сергей потянул интригующую паузу. – Детскую железную дорогу!

– Здорово! Давно пора! И в Тифлисе есть, и в Днепропетровске, а Харьков больше этих городов.

Володя по-настоящему обрадовался. Два года назад, летом, его отец ехал в командировку в Днепропетровск. Сказал матери:

– Я возьму Володю с собой. Такое счастливое совпадение: завтра там как раз произойдёт открытие Детской железной дороги. Пусть посмотрит.

На вокзале отца встретили коллеги из Днепропетровского уголовного розыска, а Володю и ещё троих детей местных милиционеров повезли на открытие «Малой Сталинской» – так назвали эту железную дорогу. Там всё делали ребята, такие же, как Володя или немного постарше: продавали в буфете пирожки, выдавали билеты в кассах, стояли проводниками у вагонов, и даже настоящим машинистом был парнишка. Все – в самой настоящей железнодорожной форме, с белыми фуражками. И паровоз, и вагоны были поменьше обычных, но тоже самые настоящие. Девочка – начальница станции, – дала отмашку флажком, паровоз загудел, и они поехали. Сами, совершенно без единого взрослого, а по вагонам ходили проводники-дети… Володя ещё тогда подумал: почему у них в Харькове не построят такую дорогу? И вот теперь, оказывается, строят, да ещё совсем рядом, в парке Горького!

От этих радостных мыслей он чуть не пропустил начало рассказа Серёжки. Тот, оказывается, три дня назад был с дядей на «объекте». Расчищали от деревьев, кустарника и всякого мусора часть парка, где планируется построить вокзал. Дядя что-то там доказывал прорабам, рабочие сбрасывали стволы и ветви в овраг, а Серёжка лазил среди порубок, представляя, что вот здесь проложат рельсы… А потом увидел блеснувший металл среди наваленных ветвей, полез в овраг. Там и правда торчал слегка покореженный щит с ручкой на одной стороне и погнутым стволом.

– Пулемёт! Ну, без колёс, конечно, и не постреляешь из него, но ведь настоящий!

– И где он? – спросил Мишка.

– Там спрятал, у подземелья, – стал рассказывать дальше Сергей. – Я его из-под наваленных веток стал вытаскивать, увидел дыру – вроде пещеры. Её, наверное, поначалу там не было. А когда стали рыть, копать, мусор сбрасывать, она и открылась…

Дядя окликнул Сергея, попросил быть осторожнее, не травмироваться. Тот вылез наверх, сказал, что уже пойдёт домой. А сам незаметно вернулся по оврагу к пещере. Там было темно, но свет немного проникал, и Сергей разглядел кое-что.

– Коридор длинный уходит вглубь, и не простой – полукруглый и весь кирпичом выложенный! И стены, и потолок. Но я не пошёл дальше. Честно, побоялся – там скат в глубину довольно крутой. Пулемёт туда поближе подтащил, прикрыл его и вход толстым бревном и ветками, совсем незаметно стало.

– Интересно. – Володя хлопнул приятеля по плечу. – Получается, какой-то подземный ход! И никто о нём не знает?

– Ну да. Это будет наше открытие! Давайте пойдём туда завтра и всё обследуем?

– Подожди. – Володя остановил Мишку. – За эти дни там продолжали расчистку, а вдруг эту пещеру уже нашли взрослые?

– Нет, – Серёжа помотал головой. – Я только что оттуда. Специально тёте Тамаре сказал: «Пойду к дяде на стройку». Она собрала ему обед, я и сходил вроде как по делу. Незаметно посмотрел: ничего там не тронуто, как я закрыл вход, так и есть. Сам спускаться туда не стал.

– Это правильно. – Володя немного подумал. – Давайте завтра! – сказал решительно. – Продумаем, какое снаряжение взять… Что же это, всё-таки, за подземелье?

– Может, монахи когда-то проложили склепы разные? – предположил Миша. – И хоронили там своих святых, в стенах замуровывали кости. Вот пойдём мы, а там торчат всякие черепа, пальцы скрюченные…

– Не пугай, – отмахнулся Сергей. – Я уже дядю вроде просто так поспрашивал: есть ли какие тайные ходы под нашим городом?

– И что?

– Говорит, что точно есть, кое-что даже известно с давних пор. Между богатыми домами прокладывали ходы.

– Чтоб сокровища хранить! – У Мишки глаза загорелись. – Может, мы там клад найдём!

– Ты своего деда расспроси, – предложил Сергей Володе. – Он наверняка знает, может даже ловил по этим ходам бандитов.

Володя кивнул. Он и сам уже подумал, что надо расспросить деда. Только очень осторожно, чтоб ни о чём не догадался.

Бабушка распахнула перед ним дверь, как только он взбежал на крыльцо. Ну конечно: она уже давно поглядывала из окна на компанию, сидящую на скамейке. Отец, само собой, был на службе, у мамы в её музыкальной школе ещё продолжались занятия. Да и в институте у деда шла сессия. А бабушка всегда дома, всегда ждёт его.

– Привет, бабуля!

Он всегда называл её так. Дедушку только «дед», а её просто по-другому не мог. Она всегда была рядом, потому и знала о Володе больше других и понимала его больше других. Никогда ни за что не ругала, только удивлённо склоняла голову с таким выражением лица, что мальчик тут же бросался к ней в объятия, чуть не плача. Это, конечно, когда был маленьким, повзрослев – краснел и просил прощения. Никогда ничего у него не выпытывала. Но, поразительно, так умела повести разговор, что Володя сам рассказывал ей о том, о чём умалчивал при родителях. Наверное потому, что бабушка над ним не охала, ничего не пугалась – у неё самой была слегка авантюрная, бесшабашная натура. Не раз он именно с ней обсуждал сложные ситуации, и бабушка умела такой выход найти и ему подсказать, что он диву давался. И всё получалось! А ещё – она была очень красивой. Да, да, Володя видел бабушек своих приятелей – обыкновенные старушки. О его бабушке невозможно сказать «старушка»: она совершенно не горбится, наоборот – спина стройная, походка лёгкая, волосы густые, волнистые и, хотя сильно седые, всё равно видно, какого красивого каштанового цвета. Она подбирает их в причёску, как на греческих статуях. А глаза у бабушки большие, голубые и блестящие. Говорят, у стариков глаза бывают выцветшие. Нет, это не про неё. А ведь ей уже шестьдесят два года! И пережила она так много: сын – Володин дядя Саша, – погиб, дочь – Володина тётя Катя, – уехала за границу и неизвестно, что с ней. Правда, бабушка вовсе не одинока, и дед рядом с ней, и мама с папой, и он – её единственный любимый внук. Который тоже очень любит её…

Суп Володя вычерпал быстро – сильно проголодался. Пока бабушка насыпала в тарелку гречневую кашу и подкладывала со сковороды котлеты, он рассказывал ей о футбольном матче.

– Представляешь, три мяча взял! Ни одного не пропустил!

– Ну, положим, со своими друзьями ты не эту победу обсуждал. Мне кажется, с Мишей и Серёжей вы куда-то собираетесь.

Слышать она их не могла, даже если бы окно было распахнуто – Володя это точно знал. Значит, догадалась по жестам. Вот так бабуля! Ему не надо было забывать, что опасаться следует не только проницательного деда-сыщика, но и её, бабушку! Конечно, ведь дед рассказывал, что она ни раз помогала ему расследовать сложные преступления.

– Точно, собираемся. Директор просил завтра в школе подвал расчистить, вынести старые парты и всякий хлам. Мы там хотим шахматный клуб устроить.

Володя очень не любил врать вообще, а своим родным особенно. Но что поделаешь, если иногда лучше всего не говорить, вот как сейчас. Во-первых, скажи он о подземелье, бабушка станет волноваться, мама вообще запретит туда ходить, а отец наряд милиции пошлёт на обследование. А значит, и похода не будет, и находок никаких. И друзей он подведёт, выдаст общую тайну. Это – во-вторых. Потому для подобных случаев Володя давно придумал ловкий ход: можно не обманывать, а просто увести разговор в другую сторону. Сделать отвлекающий манёвр – как в военной тактике. Ведь школьный подвал и правда просили помочь освободить, и ребята обещали.

– Хорошее дело, – тут же подхватила бабушка. – Я тебе достану старые брюки и куртку подходящую, чтоб не боялся испачкать.

– То что надо, – обрадовался Володя. – Я ещё возьму папин электрический фонарь, в подвале окошко завалено и почти совсем темно.

Он быстро выпил компот и побежал по деревянной лестнице на второй этаж. Там располагалась комната родителей и небольшая кладовка. Фонарь стоял на одной из полочек: квадратный металлический корпус с удобной ручкой и стеклом-линзой сбоку. Мальчик несколько раз щёлкнул рычагом-переключателем – лампочка была мощной, давала сильный широкий луч света, потому что была взята в воронку рефлектора. У неё имелось ещё два фильтра – красный и зелёный, они тоже могут понадобиться. Особенно Володе нравилось то, что фонарь был «военного» цвета, как танки или бронемашины, или артиллерийские орудия…

Для себя Володя уже решил окончательно – он станет офицером-артиллеристом. Год назад здесь, в Харькове, открылась артиллерийская спецшкола, куда принимали мальчиков четырнадцати лет, окончивших семь классов с хорошими оценками и знаками отличия. Как раз через год он заканчивает семилетку, учится хорошо, а уж этот последний год постарается изо всех сил. Ну а физическая подготовка, военное дело, которое в школе проходят все ребята и даже учителя, – здесь ученик Кандауров из самых лучших. Он непременно попадёт в артиллерийскую школу, а оттуда – в военное училище!

Володя знал, где находится спецшкола, не раз подъезжал трамваем до улицы Малопанасовской, смотрел на красивое трёхэтажное здание из красного кирпича, с высокими полукруглыми окнами. На ребят во дворе в форменных кителях, фуражках, брюках с красными лампасами. Он знал, что ребята здесь изучают военную топографию, воинский устав, проходят строевую подготовку, собирают и разбирают самые разные виды оружия, а летом вообще проходят практику в настоящих военных лагерях – даже стреляют из пушек. Ничего, через год он тоже будет всё это знать и учить.

Включив фонарь, он провёл лучом по полкам кладовки. Что это? Потянулся и взял с верхней тяжёлый деревянный футляр. Узнал его: это деревянная кобура для пистолета! Ещё, кажется, дедушкина, когда он служил в полиции. А может и отца – он с дедом начинал в двадцатые годы в красной милиции. В таких деревянных футлярах они носили пистолеты Люггера. Хорошее, конечно, оружие, но сейчас у отца другое, современное: пистолет ТТ – Тульский Токарева. Красивый, маленький, так и ложится сам в ладонь, Володя, конечно, пробовал! И носит его отец в кожаной кобуре.

Да, ему очень нравится ТТ, но и тот, из деревянной кобуры, тоже отличный. Особенно если вспомнить его настоящее название – парабеллум. Володя поднял включённый фонарик, взял кобуру так, словно это был пистолет, вытянул руку, прицелился…

– Пара-беллум! – проговорил сурово, насупив брови. – Готовься к войне!

Когда-то он услышал от дедушки, который любил повторять латинские выражения: «Si vis pacem, para bellum» – «Хочешь мира – готовься к войне». Его поразило, что знакомое название пистолета переводится так здорово.

– Готовься к войне! – повторил мальчик вновь, чувствуя себя сильным, отважным, непобедимым.

Глава 2

Андрей и Дмитрий пили крепко заваренный чай в кабинете начальника Уголовного розыска. Секретаря у начальника не было, и он сам, Андрей Фёдорович Троянец, вскипятил воду в чайнике на электроплите и теперь угощал своего первого помощника Дмитрия Кандаурова. И своего лучшего друга.

Когда-то Андрей, молоденький красноармеец, переведённый служить в харьковскую народную милицию, смотрел на Дмитрия с нескрываемым восхищением. Тот, к тому времени уже дипломированный юрист, успел поучаствовать в раскрытии интересных преступлениях… С тех пор прошло двадцать лет, столько всего приключилось. Троянец никогда не скрывал, что по-прежнему считает Кандаурова более опытным и знающим сыскарём, чем он сам. Но… Дмитрий одно время служил в Добровольческой армии. Правда, не ушёл с Деникиным в эмиграцию, вернулся в родной город, да ещё и при героических обстоятельствах. Оттого и простилось ему «белое» прошлое, но вот начальником Угрозыска – не назначили. Хотя, по логике, именно он должен был стать им.

Когда в 1930 году в Харькове, как и во всей Советской Украине, учредили Уголовный розыск, руководить этой структурой предложили Викентию Павловичу Петрусенко. За два года до Октябрьской революции он возглавил управление губернской сыскной полиции – то есть, был последним полицмейстером Харькова. И многие харьковчане ещё помнили, какой установился в городе порядок, каким редким событием стали тогда и кражи, и разбои. Да и просто гордились славой своего «сыщика Петрусенко» – так в просторечии называли талантливого следователя, раскрывшего многие запутанные преступления не только в своём городе… Викентий Павлович продолжал работать в милиции, официально – как руководитель Кабинета научно-судебной экспертизы и дактилоскопического бюро. Ещё в 23-м году такая структура была создана при милиции. Ну а на практике, бывало, принимал участие и в расследовании сложных дел. К тому же, как раз в том же тридцатом году в городе появился Институт советского строительства и права, и Петрусенко стал читать его студентам курс основ криминалистики. Когда председатель исполкома предложил ему возглавить Угрозыск, Викентий Павлович отказался. Сказал:

– У меня, конечно, опыт большой, но сейчас время новое, стремительное. Энергия молодых нужна, у меня такой уже нет. Пусть они берутся за дело, тем более ребята толковые, образованные. А я никуда не денусь, если будет нужна помощь.

Троянец и Кандауров оба были учениками Петрусенко. А Дмитрий – ещё и племянником Викентия Павловича. Оставшись в детстве сиротой, он воспитывался в семье дяди, с юных лет стал принимать участие в некоторых расследованиях следователя Петрусенко. Но и бывший красноармеец Андрей к тридцатым годам окончил рабфак, получил юридическое образование, показал себя на практике и находчивым, и смелым сотрудником. А за последние годы – и умелым руководителем.

– Ты был три дня назад с бригадой в Борках? – спросил Андрей, подливая кипятку себе и Дмитрию.

– Да, – кивнул тот. – Дело будет не простое, чувствую уже сейчас.

На небольшой станции Борки, в восьмидесяти километрах от Харькова, был найден мёртвый человек. Дмитрий выезжал туда с оперативной бригадой. Тело нашли в здании старой водокачки, за станционными строениями. Несколько лет она стояла заброшенной, а тут решили запустить, стали ремонтировать и наткнулись… Уже сразу на месте врач, приехавший с бригадой, определил:

– Покойнику не меньше полугода.

Дмитрий согласился с ним, опыт определять на глаз «возраст» жертв у него, увы, был. Осмотр места ничего особенного не дал, кроме убеждения, что тело намеренно спрятали. Два выстрела – в область сердца и в голову. Оба могли быть смертельными. Но Дмитрий ещё там, в Борках, подумал: «Скорее всего сначала стреляли в сердце. А выстрел в голову… Или для верности, или для изуродования лица». Отстрелянную гильзу поблизости не нашли. Что ж, убийство могло произойти в другом месте, на водокачку принесли уже мёртвое тело. Бригада тогда осталась ещё на станции – обследовать местность, опрашивать людей.

– Что говорят эксперты? Есть результаты?

– Вон папочка лежит, для тебя приготовлена, – улыбнулся Андрей.

Дмитрий поставил стакан в подстаканнике на стол, приподнял бровь:

– Ты мне это дело отдаёшь? – Чуть прищурился: – Есть повод?

– Повод очень убедительный. – Начальник УГРО смотрел уже без улыбки, серьёзно. – Гильзу не нашли, сам знаешь, а вот пулю из тела извлекли, застряла она в черепе. И наши спецы её не только определили, но и узнали! Выпущена из кольта четырнадцатого калибра…

Андрей сделал такую многозначительную паузу, что Дмитрий сразу понял, о чём речь. Воскликнул:

– Это что же, оружие Брыся?

– Точно, Митрий! Именно этот кольт трижды участвовал в перестрелке с бандитами Брыся. А кто у нас лично ведёт эту банду? Ты, дорогой друг. Так что принимай тело и дело.

– Весёленький каламбур, – Дмитрий покачал головой. – Но тогда сразу же вопрос… Нет, не тебе, Андрей, а самому себе. Зачем тело спрятали? Ни разу такого не было, чтобы Брысь и его подельники прятали убитых. Оставляли прямо на месте убийства. А тут спрятали… Что, подтвердила экспертиза срок гибели?

– Да, ты прочтёшь более подробно, но если коротко – пять-шесть месяцев.

Дмитрий быстро прикинул:

– Получается, не позже февраля убили. Если бы закопали, мы могли тело вообще не найти. Но в феврале морозы сильные стояли, земля была как камень. Копать долго, трудно, кто-то мог увидеть. Они и спрятали в заброшенном месте, завалили досками, мусором…

– Ну вот, ты уже и начал расследование, – улыбнулся Андрей. – Давай, Митрий, набирай себе по этому делу бригаду, а я тебе любую помощь обеспечу.

Когда они оставались наедине, Андрей Фёдорович Троянец любил называть своего друга так, как когда-то в молодости – «Митрий».

Дмитрий вернулся в свою комнату. У окна стоял его рабочий стол – массивный, с двумя тумбами, рядом стул с высокой резной спинкой, кожаным сидением. На столешнице, обтянутой бордовым сукном, – бронзовый чернильный прибор, часы в деревянном футляре. Напротив располагался ещё один стол попроще, но он пустовал: лейтенант Виктор Качура находился в командировке, в Ворошиловграде. Дмитрий раскрыл папку, стал просматривать документы. Теперь это было его дело, нужно вникать в каждую мелочь.

Убитый: мужчина приблизительно тридцати пяти, сорока лет, худощавый, среднего роста. Так… Вот заключение из лаборатории: следов насилия нет, умер сразу от выстрела в сердце, в голову выстрел вторичен, да, как и сказал Андрей – около полугода назад. Ладони без мозолей, ногти коротко стриженные, чистые – скорее всего, физическим трудом не занимался. А вот заметки ребят из опербригады: одежда на мёртвом простая, даже простецкая. Потёртые брюки, старая рубашка, шарф, изъеденный молью, шапка-треух, пальто тоже не новое, демисезонное, а ведь был морозный февраль… И на погибшем не было нижнего белья, что тоже, учитывая морозы, странно. О, да и сапоги – кстати, большие, сорок пятого размера, – надеты прямо на босые ноги, без носков и портянок. Так, так… детали мелкие, но красноречивые. Своя ли одежда на убитом? Молодцы оперативники всё это заметили и описали, даже то, что рубаха застёгнута была вкривь и вкось, не на те пуговицы. Это тоже ложится в строку: или одевался наспех, или – что очень вероятно, – заставили переодеться в чужое. Тогда вопрос – зачем?

– Будем искать ответ, – вслух сам себе сказал Дмитрий.

И подумал о том, что в свою розыскную бригаду возьмёт двух сотрудников из тех, кто выезжал тогда в Борки, и ещё Виктора Качуру – очень толковый парень, да и бандой Брыся вместе с ним занимается.

Эта банда проявилась осенью, но до сих пор для милиции оставалась «темной лошадкой». Возникла как бы ниоткуда и сразу на очень серьёзном деле. Дмитрий хорошо помнил бандитскую вакханалию двадцатых годов: грабили, убивали и по ночам, и среди бела дня, вламывались в частное жильё, громили магазины, склады, коопторги… Но уже году в 26-м городская милиция крепко взялась за воровские притоны и «малины». Сначала хорошо поработали квартальные уполномоченные и милицейские бригады: выявили все адреса, описали, взяли на заметку. Ну а потом – несколько рейдов подряд, не давая бандитскому миру опомнится, – и ликвидировали все точки. С этого началось тотально наступление на организованный бандитизм. К середине тридцатых город уже жил спокойно, люди не боялись ходить улицами даже ночью, а вместе с командами ночной охраны постоянно дежурили крепкие ребята из Бригадмила – Бригад содействия милиции. Где-то по отдалённым посёлкам ещё попадались случаи ограбления или конокрадства небольшими – по три-пять человек – бандгруппировками, но их быстро устанавливали и уничтожали. А вот чтобы в городе, да ещё так дерзко и организованно!..

Первое же дело этой банды было именно таким – дерзким и ловко совершённым. Ограбление почтового вагона. Это был очень надёжный вагон с бронированными дверьми, узкими прорезями окон под самой крышей, забранными в решётки. Он находился в середине состава, ехавшего в Москву, и как раз в тот день перевозил, вместе с обычными письмами и посылками, крупную партию золотых и серебряных изделий и часов в столичный Ювелирторг. Вернее, должен был перевозить. Но, как выяснилось позже в ходе следствия, в последний момент произошла неувязка с документаций на Часовой фабрике, где работал цех ювелирных изделий, вот драгоценности и не отправили.

Майор милиции Кандауров расследовал этот налёт. В тот день, в октябре прошлого, 37-го года, со станции Лозовой позвонили сотрудники железнодорожной милиции, и Дмитрий с опербригадой, на угрозовском «форде», тотчас выехал туда. Это была первая остановка состава на пути следования, и лишь тогда обнаружилось, что почтовый вагон вскрыт и разграблен. Железнодорожная милиция, как отдельное подразделение, была всего лишь три месяца как создана, но коллеги сработали хорошо. В пассажирских вагонах провели опросы и кое-что выяснили. Были люди, которые обратили внимание на топот ног по крыше, двое, любовавшихся пейзажами, заметили бегущих от железнодорожного полотна мужчин, которые скрылись в лесополосе. Причём, ясно было, что они спрыгнули с поезда, о чём один пассажир даже сказал проводнику. Но тот отмахнулся: «Так убежали же», но потом пообещал: «Приедем на станцию, доложу». Пассажиры из вагона, соседнего с почтовым, слышали громкий звук, вроде как взрыв. Но в это время за окном промелькнула какая-то стройка, над ней клубился дым, вот они и решили, что взрывные работы проходят там.

Сопоставили все сведения и определили время нападения. Поразительно, но поезд ограбили почти сразу после отправления, только он миновал платформу Новосёловка. А она – ещё в черте города. Правда, это окраина и дальше начинается лесополоса, места безлюдные. Из оружия охранника выстрела не производилось, сам же он был убит. Вернее, смертельно ранен, хотя бандиты, похоже, считали его убитым, не пристрелили. Но он дотянул до Лозовой – почти два часа, – когда же приехал Кандауров, уже скончался. Коллеги из железнодорожной милиции рассказали, что раненый сумел выговорить одно лишь слово – странное слово «брысь». Возможно, просто бредил.

Следствие зашло в тупик, хотя в самом начале казалось, что «зацепки» есть. Ясно было, что двери грабителям открыл сам охранник. Сразу выяснилось: на работу принят недавно, уволенный в запас старшина РККА, а значит – хорошая военная подготовка. Это была его третья поездка с почтовым вагоном, первые две прошли спокойно. Стали проверять документы – да, всё верно, служил в одной из воинских частей Харьковского гарнизона, потому и решил остаться здесь, в большом городе, а не возвращаться в деревню, под Тамбов. Был одинок, потому получил место в железнодорожном общежитии. Бывшими сослуживцами, соседями по комнате и теми немногими людьми, с кем столкнулся по новой работе, характеризовался одинаково: замкнутый, не общительный, друзей не имел. Что ж, это не преступление, однако черта характера красноречивая. Копнули глубже и обнаружили: по месту рождения и прежнего проживания, в указанной тамбовской деревне, такого человека никогда не было.

Как раз тогда, в тридцать седьмом году, во всей стране полностью завершилась паспортизация. Работники милиции знали, какое это было трудное и долгое дело. Но очень нужное. Много было выявлено скрывавшихся уголовников, многих людей восстановили в правах, вернув им их имена и семьи. Но, увы, такой охват и по территории, и по количеству народа, не обошёлся без ошибок. Кто-то воспользовался паспортизацией, чтоб, наоборот, скрыть своё истинное лицо, превратиться в другого человека. Убитый охранник, видимо, был из этих. Возможно, как и сам Дмитрий Кандауров, служил когда-то у «белых», боялся своего прошлого. Кто он в самом деле такой – оставалось неизвестным, но, похоже, не из уголовного мира: ни личность, ни отпечатки пальцев по картотекам не проходили. Но вот сумели бандиты найти к нему подход. Да только нужен он им оказался всего на один раз. Правда, этот «один раз» обернулся для налётчиков пустышкой. Однако знали, знали они откуда-то, что повезут драгоценности! Не от охранника: ему не докладывали, что везёт. Значит – на часовой фабрике или в ювелирном цеху имелся осведомитель. Вот только найти его оперативная группа не смогла… В вагоне бандиты взорвали сейф, выгребли денежные переводы. К счастью, их совершенно не интересовали перевозимые там же документы. А это были разработки нового танка БТ-9.

Дмитрий Кандауров хорошо знал, что на Харьковском паровозостроительном заводе создан Танковый отдел, где специальный коллектив талантливых конструкторов разрабатывает модели современных боевых машин. Всё, что там происходило, конечно же, было строго засекречено. В том пресловутом почтовом вагоне, во взорванном динамитом сейфе находились конструкторские проекты танка БТ-9: их везли на рассмотрение и утверждение в Москву, в Автобронетанковое управление РККА. Бандиты искали драгоценности и деньги, потому все документы просто выгребли из сейфа на пол. А когда покинули вагон – оставили нараспашку двери, ветер разметал бумаги не только в середине, но и выдул их на вольный простор. Поезд мчался, а секретные чертежи и разработки разлетались по рельсам, под откосы, моросящий всё утро и день дождь вмывал их в слякоть… Несколько фрагментов этих документов, затоптанные сапогами бандитов, нашлись в вагоне, остальные пытались собрать вдоль железнодорожных путей – отрядили на это группу солдат, – да безуспешно. Во всяком случае, отпала версия о покушении на шпионаж, к тому же, уже через неделю стало известно, что Москва отклонила проект БТ-9 как очень слабый.

Через неделю после нападения на вагон новая банда совершила налёт на крупный ювелирный магазин. И тоже не просто так, без разбора: накануне туда поступила большая партия ювелирных изделий, их ещё не успели выставить на продажу. Два человека были убиты, но оказался ценный свидетель. Он был заперт в маленьком коридоре между двумя дверьми чёрного выхода, и всё слышал. А дело происходило так: после полуночи к сторожу пришёл его приятель – дворник этого же двора. Не каждый раз, но такое происходило. Два приятеля только выставили на стол бутылку и разложили закуски, как в двери постучали. Сторожа окликнули по имени, и он испуганно прошептал: «Это зам нашего директора! Что ему надо?» При этом сгрёб всё со стола в коробку, а дворника потащил к чёрному ходу, открыл, втолкнул: «В другой раз соберёмся» – и запер за ним двери. Дворник к своему удивлению оказался в тесном коридорчике, там была ещё одна дверь на улицу. Он дёрнул её – заперто. Сторож впопыхах, видимо, забыл об этом. Дворник вздохнул: придётся ждать. И тут же подумал: «Этот замдиретора скоро уйдёт, я тогда постучу, и мы продолжим». И чтоб не пропустить момент, вернулся к первой двери и почти сразу услышал сдавленный крик…

Дворник стал стучать в двери лишь тогда, когда в разгромленном магазине появились милиционеры. Им первым он рассказал то, что слышал. Потом повторил свой рассказ под протокол в кабинете у Кандаурова… Крик заставил его замереть, притаиться за дверью. Потому что это был смертельный, переходящий в хрип вскрик сторожа – он узнал голос. Потом грубый голос спросил: «Где сейф? Веди, быстро!» И дворник с ужасом понял: «Налёт! А приказали этому… заму…» Он стоял, боясь пошевельнуться, и молился о том, чтоб никто не заинтересовался дверью чёрного хода. Топот, обрывки голосов, звяканье железа – он догадывался, что происходит в магазине. Потом снова громкий, довольный голос: «Вязка с понтом! В самый цвет попали». И тонкий, переходящий на визг крик: «Что вы! Не надо! Брысь наказал мне выдать долю, я слышал…» И басистый хохот: «Это и есть твоя доля!». Раздался выстрел, потом удаляющийся шум. Настала тишина, которая показалась дворнику очень долгой.

Сторожа убили бесшумно, ножом. А вот когда сейф уже был взломан и опустошён, бандиты выстрелили в своего наводчика и сообщника – работника магазина. Они уже не боялись, потому что тут же ушли, растворились в ночных переулках – похоже, заранее продумали путь. Имя, которое услышал дворник – «Брысь», тут же напомнило слово умирающего охранника почтового вагона. Теперь можно было с большой вероятностью предположить, что это кличка главаря банды. Оба налёта совершались с помощью сообщников, которых тут же и убивали – второй раз не пригодятся, а выдать могут.

Ещё несколько удачных налётов провела эта банда. Теперь в УГРО она так и проходила – «банда Брыся». Хотя всё также оставалось неизвестным кто он, этот «Брысь», где обитают или собираются бандиты, сколько их. Просто призраки какие-то: наскочили, ограбили, убили, исчезли… Дважды они вновь безжалостно расправлялись со своими наводчиками. Несколько раз милицией проводились облавы по злачным и подозрительным местам, работали негласные агенты, по ночам усилили патрулирование – безрезультатно. Лишь один раз появилась зацепка – в скупку были сданы золотые часы и кольцо из списка похищенных. Такие вещи должны были приниматься по документам, но делалось это далеко не всегда, как и в этот раз. Но перепуганный работник зато подробно описал клиента: лет 25–30, невысокий, худой, косая чёлка, на пальцах наколка «Лёня» и, что особенно важно, – верхняя губа рассечена небольшим, но заметным шрамом. Картотека УГРО быстро идентифицировала этого человека: гопник и карманник Леонид Величко по кличке «Кролик». Где он обитает после недавней отсидки, было неизвестно, но в городе у него имелись родственники. Дмитрий Кандауров сам навестил их. Пётр Григорьевич Величко, старший брат «Кролика», работал на тракторном заводе, наладчиком прессов в кузнечном цехе. Он рассказал историю своей семьи. Когда-то его отец, вдовец с двумя сыновьями, привёл в дом мачеху. От неё тоже родилось двое мальчишек.

– Кровь у этой женщины была поганой, что ли? – пожимал плечами Величко. – Мой родной брат Фёдор и я выросли нормальными, работящими, у каждого – семья хорошая. Вот и у меня жена там же, на ХТЗ работает фрезеровщицей, и сын в ФЗУ учится. Федя на Урале Кузбасс строил, теперь там на домне работает… А вот сводные наши братишки, Юрка и Лёня, с самого начала были как волчата. Хулиганистые. Юрка тоже сидел в тюрьме, спился, три года назад до смерти замёрз под забором. И Ленька из тюрьмы не вылезает. Мы с ним совсем не видимся, где он не знаем…

Где Леонид Величко находится, стало известно на следующий день. Его нашли убитым в подворотне на улице Клочковской. Он обитал там в деревянной пристройке, и хозяин этой халупы рассказал, что у жильца постоянно собирались компании, шли пьянки, громкие ссоры. Соседи жаловались, но он не мог выселить Лёню – боялся его и его дружков. Опросили и соседей. Никто не жалел убитого, он мешал всем. Но все дружно подтверждали одно: накануне у Лёни было тихо. Свет горел, но ни шума, ни голосов не раздавалось. Описать его дружков, тем более кого-то назвать по имени, также никто не смог: «уголовники», «пьянь», «все на одно лицо»… Что ж, ясно – хотел урвать себе личный куш от добычи, и получил за это. Оперативники уже поняли: в банде «Брыся» дисциплина суровая.

… Вспоминая всё это, Дмитрий Кандауров вновь с досадой подумал, что нет у них никаких выходов на банду, а она как минимум дважды в месяц даёт о себе знать. Может быть этот, только что найденный труп, натолкнёт на что-то? Давно, конечно, произошло убийство, но ведь необычное оно, явно необычное. Всё, что выбивается из общего ряда, почти всегда может стать ключом – Дмитрий знал это по опыту.

Сложил документы и запер их в сейф, набросил пиджак, собираясь уходить. Работникам его отдела не обязательно было носить форму, вот он и был сейчас в светлых летних брюках, таком же пиджаке, парусиновых туфлях. Пистолет тоже остался в сейфе – Дмитрий брал его только когда шёл на конкретные задания. А сейчас он направлялся всего лишь в первый городской или, как его ещё называли, «медицинский» морг. Там работала анатомическая лаборатория милиции, там хранились тела, проходившие по криминальным делам, до тех пор, пока не отдавался приказ их хоронить. Убитый в Борках ещё не был похоронен, и Дмитрий решил лично осмотреть его более тщательно.

Не любил он бывать в этом месте. Слава Богу, давно уже не приходилось отсюда забирать своих ребят – убитых в перестрелках или на заданиях. И всё равно, если нужно было, старался отправить в морг кого-то из сотрудников. Но сегодня – даже объяснить этого не мог, – решил сам пойти, хотя особой необходимости не было. Не раз Дмитрию приходилось слышать лестное для него: «У Кандаурова исключительная интуиция! Наследственная…» Намекали, конечно, на его дядю – следователя Петрусенко. Да, вот уж кто умел мгновенно заметить детали, сопоставить, сделать вывод и принять решение. Конечно, Дмитрий много лет работал рядом с Викентием Павловичем, многому от него научился. Но как и Петрусенко, он хорошо знал, что ничего не происходит из ничего. Ex nihilo nihil – как говаривали любимые Викентием Павловичем древние римляне. И они были правы! Множество знаний и сведений – больших и мелких, – словно витают в воздухе вокруг того, кто бьётся над разгадкой тайны. Человек ощущает их присутствие особыми импульсами-подсказками. Тот, кто умеет улавливать эти подсказки, приобретает славу «провидца». Вот как нынче: что толкнуло Дмитрия пойти в морг? Он не мог сказать, но последовал этой «подсказке» без колебания.

Доктор Цветов, заведующий анатомическим отделением, сидел во дворе на лавочке. Здание морга, куда входили и самые разные исследовательские лаборатории, было обнесено высокой каменной стеной – от глаз любопытных, да и просто чтобы не травмировать людей.

– Митя! – окликнул он Кандаурова. – Ты ко мне? Присядь, я докурю.

Они знали друг друга много лет. Когда-то молодой медик Аркадий Цветов стал одним из первых сотрудников только что созданной при губернском управлении полиции судебно-медицинской лаборатории. Занимался и серологией – изучением особенностей крови, и токсикологией – наукой о ядах. Не раз помогал в расследованиях Викентию Павловичу, когда того ещё называли «сыщиком Петрусенко». Был одним из тех немногих дореволюционных сотрудников, кто остался на своём месте. И вот уже лет десять возглавлял патологоанатомическое отделение.

Пожимая руку доктору, Дмитрий сказал:

– Аркадий Петрович, хочу посмотреть убитого в Борках.

– Что-то не так? – поднял бровь Цветов.

Дмитрий улыбнулся:

– Да разве к вам могут быть претензии! Всё дотошно исследовано и описано. Но, понимаете, там, в Борках, когда тело нашли, оно ещё было как бы «ничьё», я тогда лишь мельком на него глянул.

– Ясно, ясно. Теперь тебе его вручили?

– Точно. Вот и хочу сам посмотреть. Вдруг что-то не доглядел, не заметил.

– Пошли. – Цветов затянулся последний раз. – Надо, значит посмотрим.

Дмитрий заставил себя тщательно осмотреть тело – с ног до головы. Цветов, натянув длинные резиновые перчатки, помогал, осторожно переворачивал, попутно комментируя: этот кровоподтёк уже трупный, эта пулевая рана на бедре давняя, года три-четыре, эта ссадина, похоже, прижизненная… Ничего нового. Лицо убитого было изуродовано выстрелом. Казалось он, чуть повернув голову на бок, смотрит вывороченными глазницами. Вздохнув, Кандауров уже собирался развернуться и уйти, но тут доктор, подчиняясь заданному ритму, повернул голову другой стороной. Открылась правая щека, более сохранившаяся, ухо, выстриженный висок… Дмитрий щёлкнул пальцами:

– Стоп! Оставьте так.

Он наклонился ближе, осматривая остриженные волосы убитого. Ещё раньше он обратил внимание, что волосы эти были густыми, тёмными. У него самого – почти такие же. И он, конечно, регулярно посещает парикмахерскую, обычно одну и ту же, недалеко от Управления. Там его знали и стригли всегда так, как он выбрал для себя когда-то: на висках и затылке покороче, под машинку, впереди и на макушке – ножницами, средней длинны. Поскольку волосы у него были густыми и слегка волнистыми, они лежали свободно, открывая лоб. Многие из его знакомых и коллег стриглись приблизительно так же. Но были и такие, кто отпускал длинные пряди, зачёсывая их со лба на затылок, кто-то носил боковой пробор, кто-то щеголял «бобриком». Не то, чтобы Дмитрий на это обращал внимание, нет. Однако, профессиональный «сыскной» взгляд сам всё замечал и фиксировал – механически. Вот и теперь он сразу увидел – необычная стрижка. Раньше такой не встречал.

– Ещё немного поверните, – попросил он Цветова. – И ещё сильнее, посмотрю на затылок… Интересно, я никогда не встречал такой причёски. А вы, доктор?

Цветов пожал плечами, снял докторскую шапочку, с усмешкой погладил лысину:

– Да я вообще на это не обращаю внимание.

– Длинные пряди от всей ширины лба, – бормотал Дмитрий, пристально разглядывая. – А на висках и на затылке – очень коротко, да ещё какими-то бороздками… Нет, точно, никогда не встречал! Где же так стригут?

Он подумал, что надо расспросить парикмахеров. Но на пальцах разъяснять не стоит.

– Аркадий Петрович, я пришлю нашего фотографа, вы его знаете, Степанова. Пусть сфотографирует голову убитого, вот в этом положении. Вы поняли: меня интересует его причёска. Подскажите, что конкретно снимать, и поможете.

Через полтора часа в кабинет заглянул фотограф.

– Дмитрий Владимирович, я всё отснял. Когда нужны снимки?

– Завтра нужны, как напечатаешь – сразу ко мне.

Был уже вечер, но Дмитрий собирался ещё раз просмотреть все документы по Брысю. Не успел: зазвонил телефон, и знакомый весёлый голос закричал в трубке:

– Митя, ты ещё на работе? Так я за тобой сейчас заеду!

– Коля, – обрадовался Дмитрий. – Ты когда вернулся?

– Вчера вечером, – ответил на том конце провода Кожевников. – Сегодня весь день отчитывался о командировке, а сейчас уже свободен. Так что жди, и вместе – к тебе.

Глава 3

Когда-то, в военном шестнадцатом году, Митя Кандауров, ещё студент-юрист, познакомился с раненым бойцом Колей Кожевниковым – тот лечился в харьковском госпитале. Оба были молоды, особенно Николай – двадцать лет, а Дмитрий на два года старше. Кожевников был парнишка не простой: перед войной одна американская газета учредила крупную премию тому, кто пешком обойдет весь свет, без копейки денег, зарабатывая лишь продажей своих фотографий. Сибиряк 18-ти лет в это кругосветное путешествие отправился. Николай Кожевников был тем самым юношей. Он успел быстро обойти полсвета, опережая поставленный срок. Август 14-го застал его в Австралии. Здесь он узнал о начале войны. Парень прервал путешествие, решив ехать в Россию. Удалось найти русского консула, тот отправил его на пароходе в Японию, оттуда – в Россию. Из Сибири с одним из воинских эшелонов Николай попал на фронт – в Галицию, был зачислен в команду разведчиков. Полтора года на передовых позициях, два Святых Георгия, заслужил и производство в офицерский чин…

Ребята так крепко подружились, что у них не было друг от друга тайн. В то время Митя расследовал одно дело… Оно его касалось лично: была убита девушка, которая ему нравилась. И хотя всё выглядело как несомненное самоубийство, молодой студент-юрист заметил некоторые странности. Он сумел уговорить начальника губернского управления полиции поручить ему расследование. А начальником этим был в то время Викентий Павлович Петрусенко – его родной дядя. Навещая Колю Кожевникова в госпитале, Митя рассказал ему о своём деле. И тот не только подсказал ему кое-что, но и сумел выведать такие сведения, которые очень помогли. Потом они расстались на четыре года, в которые уместилось так много: революции, гражданская война… Встретились в Новороссийске: Дмитрий – офицер-белогвардеец, и Николай – большевик-подпольщик. Пришлось им спасать друг друга и обоим возвращаться в Харьков. Теперь, в 1938-м году, Николай Степанович Кожевников был авторитетной личностью: член Президиума Харьковского облисполкома, заместитель директора завода имени Коминтерна. Причём, тем заместителем, который курировал и создание танков. Специалистом он был отличным. Дмитрий ещё при их первом знакомстве отметил, что у Коли цепкий, любознательный ум и большая тяга к знаниям. В двадцатых годах Николай окончил Харьковский технологический институт, стажировался на знаменитых металлургических заводах Крупа в Германии. И первое его назначение на паровозостроительный завод было именно по этому профилю – руководить металлургическим производством.

Кожевников заехал за другом на синем «ЗИС-101», который ему был положен по должности. За рулём сидел сам – шофёра уже отпустил, да и любил он водить машину.

– Что, Коля, интересная поездка оказалась?

– Да уж, друг-Митяй, интересной, и поучительной, и… – Николай передёрнул плечами, – остерегающей, что ли. Подожди, приедем, расскажу вам всем вместе.

Месяц назад Кожевников поехал с делегацией специалистов от различных заводов за границу. В Германию, Италию и Швейцарию. Вот теперь вернулся.

В коридоре Николай снял свою летнюю белую фуражку с лакированным козырьком, причесался у зеркала. Дмитрий смотрел на отражение друга: Коля, как и в молодости, был таким же статным синеглазым сибиряком с мощной мускулистой фигурой, русыми густыми волосами… Поймав внимательный взгляд друга, Николай вопросительно повёл подбородком: мол, что такое?

– Да так… Потом, – ответил вслух Дмитрий. – Вон, тебя уже встречают.

Первым в коридор выскочил сын Володька:

– Дядя Коля!

Было видно, что ужасно ему хочется повиснуть на шее своего любимого старшего друга, как всегда и делал в детстве. Но мальчишка сдержался и, сияя радостной улыбкой, протянул руку, получив в ответ крепкое рукопожатие. Ну а тётя, Людмила Илларионовна, конечно же обняла Николая, ласково погладила его плечи. Елена, жена, прикоснулась губами к щеке Кожевникова, а тот, воскликнув:

– Леночка, красавица! – расцеловал ей руки.

Обе женщины испытывали к Николаю особенное родственное чувство. Тогда, в Новороссийске, в памятном для них двадцатом году, Елена прятала и выхаживала раненого подпольщика Кожевникова, а Саша Петрусенко, сын Людмилы Илларионовны, вместе со своим двоюродным братом Митей Кандауровым, устроил ему побег. Саша… Он там и остался, в Новороссийске, навсегда.

– Мальчики, мыть руки, – приказала Людмила Илларионовна, – мы уже накрываем стол.

– А Викентий Павлович? – спросил Николай.

– Мы подождём его, он на походе.

Ждать долго не пришлось. Почти сразу щёлкнул дверной замок, и весёлый голос позвал:

– Ну-ка, товарищ руководящий работник, покажись!

– Догадался, – кивнула Людмила Илларионовна.

– А он машину видел! – засмеялся Володя.

– Вот внук у меня, – Викентий Павлович вошёл в комнату, обнял Николая. – Аналитический ум! Ну что, как съездил? Всё получилось?

Они уселись на диван, пока женщины расставляли приборы. Николай с улыбкой смотрел на своего собеседника. Бог мой, сколько лет он знает Викентия Павловича, а тот вроде и не меняется! Слегка поредели и поседели волосы? Но они у него светлые, седина не бросается в глаза. Мягкая щёточка усов над губами, словно постоянно таящими усмешку, озорные серые глаза. Он выглядел моложе своих шестидесяти пяти лет – что значит быть молодым душой!..

– Дольше всего мы были в Швейцарии, да и понравилась мне эта страна особенно. Красивая, конечно: были мы в Лозанне на Женевском озере, в Альпах. Но красот, их везде много, а там такая страна, где людям жить хорошо. Да, капитализм, но какой-то… скромный, что ли. – Николай засмеялся, покрутил головой. – Что министр парламента, что клерк из банка – можно не различить, и одеваются одинаково, и на велосипедах ездят, и в одних кафе сидят. Люди сдержанные, но очень доброжелательные. Порядок кругом исключительный, нам бы поучиться. Да, Леночка? Ведь ты же была там?

– И мы с Людмилой Илларионовной бывали в Швейцарии во времена оны, – подхватил Викентий Павлович. – Не думаю, что за эти годы там многое изменилось. Эта страна стабильная во всём. Ну а дела, Николай, как шли?

– Туговато, Викентий Павлович. Не сильно-то стремится заграница к сотрудничеству с нами. Но, знаете, деньги всё же любит больше. Так что сумел я там, в Швейцарии, договориться через одну посредническую фирму и банк о покупке высокоточных станков из Американских Штатов для своего завода. И контракт заключил. Не только я – другие коллеги тоже. И для ХТЗ нашего, и для Челябинского тракторного, и уральцы – с тяжёлого машиностроительного и вагоностроительного договорились.

– Ну, молодцы ребята! – кивнул Петрусенко. – А что Германия?

– Расцвечена багряным и чёрным – флагами со свастикой, – мрачно покачал головой Кожевников. – Вы же знаете, я в Германии жил целый год, дружил со многими. Немцы люди добрые, приветливые, работящие. Правда, с тех пор почти десять лет прошло, но характер народа не меняется. И сейчас нас встречали как будто бы радушно, но…

– Насторожённо? – спросил Дмитрий.

– Верно. Словно каждое слово контролируют, каждую улыбку. И все, даже самые штатские – продавцы в магазинах, например, даже не знаю, как объяснить… Будто форму военную надели – такой взгляд особенный, фразы короткие…

– А пролетариат? – вклинился Володя. – Там же пролетариат есть! Дядя Коля?

– С этим пролетариатом я общался непосредственно. Разрешили лично мне и ещё двум нашим съездить на заводы Крупа. Я ведь именно там стажировался целый год. Вот мы в Рурскую область и съездили, в Эссен и Рейнхаузен. Там, Володя, целые комплексы промышленные: железные рудники, угольные шахты, металлургические заводы и транспорт. Официально только сельскохозяйственное и горное оборудование выпускают. Но мы-то знаем, да Митя? – что понемногу, малыми партиями, но и танки, и артиллерийские орудия делают.

– И подводные лодки… В Голландию отправляют, – кивнул Дмитрий.

– Вот-вот! Готовятся к войне. А рабочие на этих заводах, ну словно уже под ружьём стоят, честное слово! Деловые, спокойные, всем довольные. Я нашёл нескольких старых знакомых, с которыми дружил, которые активистами профсоюзными были. И что? Они смотрят, словно сквозь меня, говорят: «Мы делаем всё, что нужно фатерлянду и нашему фюреру!» И я чувствую – в самом деле думают так. Боюсь, Володька, нет в Германии уже пролетариата!

– Они притворяются! – уверенно, с напором сказал Володя. – Они все, наверно, подпольщики, вот и делают вид, чтоб гестапо не схватило. А сами, наверное, готовят восстание!

– Эх, парень… – Николай притянул к себе мальчишку. – Думаешь мне не хотелось бы в это верить? Но ты бы видел, как маршируют молодые ребята и поют своего «Хорста Весселя»! А знаешь, какие там слова: «Знамёна ввысь…», а потом – о том, что с ними в колоннах шагают убитые Ротфронтом друзья. Что думаешь, эти тысячи шагающих – все буржуи? Как бы не так. Рабочие парни. И партия их называется национал-социалистическая рабочая… Хотя, конечно, это приманка, но на неё поймалась, похоже, вся страна.

Кожевников уловил тревожный взгляд Елены, понял без слов:

– Да, Леночка, Германия готовится к войне. Всё, что там происходит – всё на это нацелено. Сейчас, похоже, собираются Судеты прибрать к рукам. Вся Германия пылает возмущением: правительство Бенеша, якобы, преследует судетских немцев, в тюрьмах их пытают, убивают…

– Сценарий апробированный, – кивнул Викентий Павлович. – Точно такая же подготовка была перед аншлюсом. – Значит, на очереди Чехословакия… И, поверьте мне, Гитлеру позволят это сделать, и Англия, и Франция. Думают, до них очередь не дойдёт!

Стол уже был накрыт, вся компания переместилась туда. Николай распаковал свёрток, который до того пристроил у дивана, поставил на стол бутылку необычной формы, с красивой этикеткой.

– Привёз из Швейцарии, но вино французское. Шато Латур называется.

Елена улыбнулась ностальгически:

– Давно такого не пробовала. Провинция Медок, апелласьон – вино высшей категории.

– Вот мы сейчас и выпьем это французское вино высшей категории за наших французских родственников и друзей.

Кожевников постарался произнести это торжественно, но голос его дрогнул от волнения. И тут же Людмила Илларионовна непроизвольно приложила руку к сердцу, а Елена обняла её за плечи.

– Ты видел их? – быстро спросил Викентий Павлович. Но ещё до того, как Николай покачал отрицательно головой, понял, усмехнулся с горькой иронией: – Да уж, кто бы тебе позволил встречаться с эмигрантами, князьями Берестовыми!

Князья Берестовы были самыми родными для Петрусенко и Кандауровых людьми. Всеволод и Екатерина – Лодя и Катюша… Они поженились совсем юными, Всеволоду Берестову было восемнадцать, Кате Петрусенко – шестнадцать. Всеволод родился во Франции и жил там до семи лет, потом, вместе с сестрой Еленой, ещё два года. В его сознании Франция оставалась для него родиной, и почти сразу после свадьбы он увёз туда свою юную жену навсегда. Это было в 23-м году. Пятнадцать лет прошло, родители ничего не знали о дочери, сестра – о брате.

– Думаете, мне не хотелось увидеть их? Просто был уверен: найду какой-то ход, дам Севке знать, что я рядом, в Швейцарии, пусть приедет хоть сам, хоть с Катенькой! Ведь он же мой спаситель! – Николай повернулся к Дмитрию и Елене. – До сих пор удивляюсь, как он, худенький мальчишка, вытащил меня их воды раненного и волок на себе… Очень хотел его увидеть. Но один хороший и умный человек, с которым я рискнул поделиться, сказал: «И думать не смей! Сейчас обострились отношения с белой эмиграцией, попробуй докажи, что твои друзья не оттуда! Головы не сносишь».

– В самом деле, умный у тебя товарищ оказался. – Викентий Павлович обвёл всех взглядом. – Может, не все присутствующие знают, что Русский Обще-Воинский Союз нынче возглавил генерал Архангельский. Работал в Генштабе и царском, и большевистском до девятнадцатого года. Отменный оказался разведчик, причём – никто его не засылал, сам себе дал задание спасать офицеров. Предупреждал тех, кого ЧК готовилось арестовать, и переправлял группами в Добровольческую армию. С последней группой и сам ушёл. Прости, Николай, но я всегда считал его благородным человеком.

Кожевников махнул рукой.

– Может тогда он и был благородным, но сейчас его бойцы в Испании на стороне фашистов воюют, наших, между прочим, ребят убивают тоже… Но я не об этом. Да, Людмила Илларионовна, я их не видел, но кое-что узнал.

Людмила Илларионовна сидела прямая, бледная, но глаза сияли.

– Говори, Коленька, – сказала тихо, почти прошептала.

– Они живут во Франции, в Лионе. Но есть поместье под Парижем, в Сен-Жермен-ан-Ле. Знаете, что это?

– Конечно. – Елена с улыбкой обвела всех взглядом. – Это поместье приобрели ещё наши родители. Когда Лодя и Катюша уезжали, я передала ему все документы и на поместье, и на родительские денежные вклады. А Сен-Жермен-ан-Ле – прекрасное место между Парижем и Версалем, много зелени, прямо на берегу Сены. В Сен-Жерменском замке подолгу жили и дети Екатерины Медичи – юные Валуа, – она улыбнулась Володе, – это из которых королева Марго. И дети Генриха Четвёртого.

– Это который Людовик Тринадцатый, из мушкетёров, – в тон ей добавил сын.

Все засмеялись. А Викентий Павлович спросил внезапно дрогнувшим голосом:

– И наши внуки… они тоже там бегают? У нас ведь есть внуки?

– Трое! – торжественно провозгласил Кожевников. – У Берестовых два сына и дочка.

С радостным вскриком Людмила Илларионовна припала к плечу мужа, тот крепче прижал её к себе:

– Ну, Коля, порадовал ты нас! Оказывается, у нас так много внуков…

– Племянников, – подхватил Дмитрий, ловя счастливый взгляд Елены.

– Это значит, у меня за границей есть двоюродные братья?

Это задумчиво протянул Володя, словно не зная, радоваться ему или огорчаться. И обвёл всех таким растерянным взглядом, что компания рассмеялась.

– И двоюродная сестра, сынок! – кивнула ему Елена. Добавила с иронией, разведя руками: – Прости, так получилось.

Но Володя уже решил, что новость всё-таки хорошая, и спросил заинтересованно:

– А фотографии их вы не привезли, дядя Коля?

– Нет, – серьёзно ответил Кожевников. – Как её получишь? Тайно фотографировать, так я не агент разведки. Попросить у Севы и Кати, послать к ними кого-то? Во-первых, человека подставить, а во-вторых… Значит сказать им, что я рядом, в Швейцарии. Севка бы не удержался, приехал… Нет, нельзя было.

Они вновь наполнили бокалы, вновь выпили за своих родных и любимых в далёкой Франции, вспоминали, прикидывали, сколько же лет тем мальчикам и девочке, на кого они могут быть похожи… Потом разговор сам собой вернулся к заграничной поездке Кожевникова, к гитлеровской Германии, к белой эмиграции.

– Я, Николай, вспомнил генерала Архангельского и своё отношение к нему, – вернулся к оставленной теме Викентий Павлович. – Но то, что он делает сейчас… Понимаешь, они там, в эмиграции, тоскуют об утраченной Российской Империи, и не видят, что наша страна и есть продолжение этой империи… Да-да, не возражай! С другим строем, другими лозунгами, но цели, цели те же! Посмотри сам: сильная, ничего не боящаяся держава, очень быстро ставшая на ноги после огромных потрясений. Сумевшая сохранить ту же территорию. И заграница так же относится к нашей стране, как относилась к России – не любит и боится. А наши офицеры-эмигранты, называющие себя патриотами России, становятся на сторону наших врагов.

– Особенно преуспел в этом генерал Туркул… Дядя, я помню, вы с ним дружны были.

Викентий Павлович кивнул:

– Да, Митя, верно.

И вспомнил, как в девятнадцатом году, летом и осенью, когда Харьковом управляло правительство Добровольческой армии, он часто общался и с генералом Май-Маевским, и с полковниками Штейфоном, Туркулом… Теперь генерал Туркул за границей создал и возглавил Русский Национальный Союз Участников Войны. Эта организация разбросала по странам Европы свои отделения и серьёзно готовилась к вооружённой акции против СССР. Туркул и его соратники изо всех сил призывают западные правительства к войне против Сталина, готовы сотрудничать и с Гитлером.

– Там тоже чувствуют, что война близко, что она будет. Вот только не понимают, что призывают врагов на свою родину… Потому, Коля, прав твой товарищ, удержавший тебя. Встреча с эмигрантами тебе бы не простилась.

Кожевников достал коробку папирос:

– Пойду подымлю.

Дмитрий направился с другом за компанию, хотя сам никогда не курил. Они стали на крыльце, оперлись на перила. Раньше, с веранды, по этому крыльцу можно было выйти в небольшой сад, обнесённый кованой оградой. Ограда давно была убрана, несколько деревьев стояли, но садом их назвать было нельзя. Да и веранда особняка, раньше полностью принадлежавшего семье Петрусенко, была переделана под кухню.

– Что, Митяй, нравится тебе моя причёска? – лукаво спросил Николай. – Я заметил ещё когда причёсывался, посматриваешь на неё. – Засмеялся. – Не ты один, многие обращают внимание.

– Да уж, необычная. – Дмитрий заставил друга повернуть голову в фас, потом посмотрел затылок. – Оттуда привёз, из-за границы?

– Точно, там сейчас такая стрижка модная. Мне в Швейцарии парикмахер предложил, я и согласился. А что, очень даже красиво!

– Тебе идёт, – согласился Кандауров. – Я видел сегодня уже такую. В морге. Наверное, тому парню тоже шла.

Кожевников прищурил глаза, сделал крепкую затяжку, всем видом показывая: «Говори, я слушаю». И Дмитрий рассказал всё то немногое, что знал.

– Иностранец… – протянул Кожевников с удивлением. – Или, как и я, выезжал за границу.

– Оба эти контингента – иностранцы и командированные за рубеж специалисты, – доподлинно известны. Даже если не из нашего города, всё равно узнать возможно. – Дмитрий хлопнул друга по спине. – Ну, Коля, говорил я давным-давно: тебе у нас, в сыске работать нужно. Помогаешь, даже сам о том не подозревая!

– В сыске ты и без меня справишься, а там, где я сейчас – ох, как не просто…

– Suum cuique, – изрёк Петрусенко, выходя на крыльцо с трубкой в руке.

– И ваши древние латиняне как всегда правы, – кивнул Николай. – Каждому, конечно же, своё.

– Дядя, Николай рассказал такое страшные вещи. Я, конечно, много знал, но вот глазами очевидца… Какую же силу набрал Гитлер, фашисты!

Дмитрий вернулся к недавнему разговору, и Викентий Павлович понял, что услышанное продолжает волновать племянника.

– Война непременно будет, долгая и жестокая. Враг силён… Что я могу ещё сказать.

У Мити, как в детстве, когда он сильно гневался, сошлись брови на переносице, покривились губы:

– Зачем же от народа это скрывать? И что война нас ждёт, и что Гитлер настолько силён!

Викентий Павлович уже раскурил трубку, выпустил первые кольца дыма.

– Не это скрывают, дорогой. Это не скрыть. Вон, почти всю Европу фашизм подмял, всё на пути сметает. Как это скрыть… – Он посмотрел в глаза своим молодым собеседникам. – Нет, скрывают другое: что мы слабы, пока ещё, по сравнению с врагом.

Николай слушал молча, и Петрусенко почувствовал: он его понимает. Но Митя, горячась, воскликнул:

– Зачем же?

И Викентий Павлович ему ответил:

– Мальчик мой, представь… Если изначально знать, что мы слабее врага, у людей будет страх, паника, неверие в свои силы. А нужен энтузиазм. «И врагу никогда не гулять…» – вот что нужно. Вера! Вера – основа всего. Пусть потом будет не так, но вера окажется неистребимой и непобедимой.

Лоб у Мити не разгладился, но он спросил уже не так напористо, мягче:

– И мы победим?

– Непременно! И ты это тоже знаешь.

– И я знаю, – сказал Коля Кожевников. Улыбнулся широко: – Латиняне говорят: «Думай о будущем, но живи настоящим» Или нет такого афоризма? Значит, я сам придумал.

Он поднял палец, прислушиваясь. – Слышите, рояль! Пойдёмте, я так люблю, когда Леночка играет!

Глава 4

Полчаса прошло, как Володя сменил Сергея на боевом посту. Нет, это была не игра. То, что четыре дня назад они обнаружили в подземелье, детскими игрушками не называется. Тротиловые шашки, вот что это было! И теперь каждый из них сидел в засаде по несколько часов, выслеживая – кто же наведается к тайнику. Сегодня с утра дежурил Серёжка, Володе выпало дневное время. В подземелье было прохладно, и мальчишки ещё тогда, сразу, припрятали в нише шерстяной свитер, вязаную шапку, тёплые гетры. Володя натянул всё это на себя, уселся на каменный выступ в виде скамейки. Фонарик был при нём, но он без надобности его не включал, потому что недалеко, вверху свода, имелась щель – оттуда тянуло свежим воздухом и проникало немного света. Володя готов был к тому, что и сегодня ничего не произойдёт. Но он терпеливо отсидит свои часы. Мысленно мальчик вернулся в тот день, когда они впервые спустились в подземелье.

Никто не видел их на этом склоне, заваленном сучьями и обрубками стволов. Они, конечно, соблюдали конспирацию, но и людей тут уже не было – рабочие переместились дальше, там пилили деревья, копали землю. Серёжа указал друзьям место:

– Здесь. Что, заметно?

Володя пригляделся: что-то темнело за переплетением веток. Одобрительно кивнул:

– Молодец, хорошо замаскировал.

Они быстро расчистили пролом – не весь, а так, чтоб можно было залезть. Рядом из земли выступали толстые, причудливо переплетённые корни дерева, которое уже срубили. От него остался неохватный пень и вот этот узел таких же мощных корней. Сергей протянул между ними верёвку, заверил:

– Здесь будет надёжно.

Но сначала попросил Володю:

– Посвети вниз, какая там глубина?

Мальчики склонились над отверстием. Мощный луч ушёл вниз, выхватил сводчатый тоннель. Сергей кивнул:

– Хорошо, верёвки хватит.

Володя видел, что спуск не очень глубокий, идёт под наклоном. Можно, конечно, и просто так спуститься, но трудно, да и потом – как вылезать? Сергей уже завязывал узел – ловко, умело. Миша глянул на Володю, сказал восхищённо:

– Серёга у нас лучше всех узлы вяжет, когда мы в походы ходим. Микола Петрович всегда его хвалит.

Сергей услышал, усмехнулся:

– Да это как раз простой узелок, «штык» называется. Для крепления верёвки за бревно или вот так – кивнул на корни, – в самый раз. Очень надёжен как раз при натянутой вниз верёвке. Если налаживать переправу через реку, или связывать две верёвки, или спускаться со скалы, там нужны другие: юферсный, бабочка, булинь, а то ещё – стремена…

Володя на минутку даже пожалел, что не ходит в походы с ребятами Николая Петровича Трублаини. Сам он умел завязывать только узел «восьмёрку». Но когда верёвка была опущена вниз, в пролом, он тут же забыл об этом. Все трое склонились над дырой, Володя повёл фонариком.

– Иди первым, Серёга, – сказал. – Ты же первооткрыватель.

– Пусть Мишка, – отказался тот. – Я проконтролирую.

Серёжа отошёл к узлу, чтобы проследить, как тот натянется при нагрузке, Володя ухватил за верёвку у края пролома. А Миша ловко и быстро спустился, крикнул снизу:

– Порядок!

Володя и замыкающий Сергей быстро очутились рядом с ним. Осветили уходящий вглубь коридор. Он был широкий: расставленные руки стен не касались. И пригибаться не приходилось, хотя, подпрыгнув, они свода коснулись. И стены, и свод обложены буро-красным кирпичом. Серёжка поводил по нему ладонью, одобрительно сказал:

– Аккуратная кладочка… И старая, сразу видно.

Володя вспомнил, что приятель летом помогал деду в деревне сарай строить – разбирается.

– Пошли, пошли! – Торопил их Мишка. – Вон, смотрите, дальше поворот! Может, там чего есть?

– Думаешь клад найти?

– А для чего такие подземелья строить? Тайные! Чтоб прятать что-то! Ты, Володька, не смейся. Найдём клад, так на него можно самолёт будет построить, или на нашем заводе танк. И назвать его «Юный Ворошиловский стрелок»!

– Я не против. Пошли.

И Володя пошёл первым, светя фонариком. Пол, по которому они шли, был земляной, ровный, но ноги словно пружинили.

– Как на болоте, – сказал Володя, присаживаясь и освещая. – Смотрите, здесь полно водорослей, что ли.

– Это ил, – кивнул Сергей. – Вон, и на стенах внизу тоже. Тут, наверное, осенью или весной вода стоит. Сейчас высохла, а всё равно сыро.

И точно, мальчики поёживались от сырости и холода. Но азарт был сильнее – что там, за поворотом? А за поворотом ход разветвлялся на две галереи. Они повернули направо. Но скоро коридор сузился, пошёл заметно под уклон и оборвался глухой стеной. Володя осветил её, и Сергей, как специалист, тут же заметил:

– Кирпич совсем другой. Наверное тут был ход дальше, но его заложили.

– Давайте разобьём, – воскликнул Мишка с энтузиазмом. – Там что-то спрятано, точно! А то бы зачем замуровывать?

– Не разобьёшь, – возразил Сережа, – даже если и ломом. Капитально сделано.

– Так, пошли в другую сторону, – решил Володя. – Всё равно сейчас ничего не сделать. А потом видно будет.

Они пошли по другой галерее, но тоже далеко не продвинулись. Сначала стали спотыкаться о камни, земляной мусор, в потом фонарик выхватил впереди целую груду битых кирпичей, вывороченной земли.

– Обвал, – сказал Володя, водя фонариком, – всё, дальше хода нет. – А впрочем… Ну-ка, посвети.

Он отдал фонарик Мише и полез по камням вверх, стал выбирать и сбрасывать вниз кирпичи, нагнулся и вновь забрал фонарь.

– Здесь большая щель, и вроде бы сквозная. Давайте попробуем разобрать.

С полчаса мальчишки, сменяя друг друга, выворачивали из завала кирпичи, комья земли и бетона, по цепочке передавая вниз.

– Хорош, – наконец сказал Сергей. Он уже сумел просунуть голову и плечи в сделанный проход, посветил там фонариком. – Пролезть можно, а там тоже есть ход.

Прежде чем двинуться дальше, мальчики посовещались и решили, что сделанная ими дыра надёжна, не завалится – она была вверху, там, где стена смыкалась с низким сводом. По очереди, помогая друг другу, они протиснулись в неё и очутились вновь в сводчатой галерее. А когда этот ход повернул направо – в просторной квадратной комнате.

– Подземный зал! – восхищённо воскликнул Мишка. – Глянь, колонны и стол каменный!

И правда, здесь потолок был не сводчатый, а ровный, и его подпирали два каменных четырёхугольных столба. И выложено всё было не кирпичом, а серым тёсаным камнем. У одной стены тоже из такого камня был сложен стол, с двух его сторон – подобие скамеек. Ребята пошли по комнате, оглядывая неглубокие ниши в стенах, в которых тоже были устроены невысокие выступы-сидения.

– Точно зал, – не унимался Мишка. – Здесь, небось, какое-то тайное общество собиралось ещё при царе!

– Или подпольщики-революционеры, – согласился Володя. – Может, здесь была тайная типография, газеты и листовки печатали.

– Эй, тут что-то есть! – позвал Сергей из другого угла.

Там тоже была ниша, но значительно глубже, без каменного выступа. В ней что-то стояло, прикрытое серым, под цвет стен, брезентом. Даже при свете фонаря этот схорон можно было бы проглядеть, просто Сергей зашёл туда и на ощупь понял, что под рукой не камень, а материя.

– Здесь какие-то ящики, – уверено сказал Володя, ощупав брезент. – Давайте посмотрим.

– Клад, я же говорил, что найдём клад!

Мишка первый ухватил и потянул накидку, ребята стали помогать. Перед ними открылись два ряда деревянных, стоящих друг на друге ящиков. Никаких надписей, наклеек, маркировки.

– Берём один, поставим на тот стол, – скомандовал Володя.

Они втроём перенесли один ящик на каменный стол.

– Тяжёлый! Вот здорово! Открывай скорее!

Из наплечной сумки Володя достал припасённый инструмент: кусачки, молоток, маленький топорик. Несколько досок у ящика быстро отскочили, фонарик приблизился вплотную…

– Это что, мыло? – с недоверчивым удивлением спросил Сергей. – А зачем его прятать? Ведь точно, спрятано же было!

В ящике лежали аккуратно сложенные бруски размером с хозяйственное мыло, каждый завёрнут в красновато-бурую плотную бумагу. Володя провёл по ней пальцем и ясно почувствовал, что бумага пропитана парафином. У него сильно заколотилось сердце. Он сразу понял, что перед ним, и с непроизвольным чувством превосходства глянул на Сергея. Конечно, тот ходил в походы и отлично вязал узлы, но в военном деле, похоже, был слабоват. Да и в школе на занятиях не всё проходили, Володя посещал дополнительный курс у военрука. Он бережно взял в руки один из брусков:

– Это не мыло. Это тротиловая шашка. Называется «малая», размер десять на пять и на два с половиной сантиметра, вес двести грамм. Видите, на торце отверстие. Это – запальное гнездо.

После долгой паузы Мишка шёпотом спросил:

– Кто же это тут спрятал? Зачем?

Не отвечая, Володя вернулся к схорону, откинул полностью брезент. Посчитал:

– Два ряда по три ящика. Шесть. В каждом ящике – он наклонился ближе, освещая – не меньше сорока штук.

– Ого! – Мишка вскрикнул и прикрыл рот ладонью. – Это же можно взорвать…

– Целый завод, – закончил Володя, и голос его стал жёстким.

Мальчики переглянулись.

– Но, может, это просто склад? – нерешительно произнёс Сергей.

– Склады боеприпасов все под контролем, под охраной. Да ты и сам не веришь…

– Диверсанты, – опять прошептал Мишка и завертел головой, оглядываясь. – Шпионы! Точно готовят подрыв чего-то. Может, и правда нашего завода!

– А если эти ящики тут давно стоят? Ещё, например, с гражданской? О них просто забыли, и теперь взрывчатка испортилась. Здесь так сыро, сами видите.

– Нет, – уверенно возразил Сергею Володя. – Тротил не может отсыреть. Даже если он десятки лет пролежит в земле или просто в воде – не испортится.

– Да ну, прямо в воде? – не поверил Сергей.

– Именно! И здесь он недавно. Обрати внимание – на брезенте и пыли-то нет. Кто-то сюда затащил эти ящики недавно, спрятал. А для чего взрывчатку прятать? Мишка прав – для диверсии.

Гордый от собственной проницательности, Мишка тут же задал вопрос:

– А как сюда эти ящики затащили? Сюда же нет хода! Тот, по которому мы пришли, он же случайно открылся… Может, по нему?

Сергей сразу ответил:

– Нет, он был завален точно так, как я сделал. Ручаюсь, никто его не видел, даже не подходил.

– Тогда, наверное, ящики затащили сюда через тот, другой коридор, где стенку поставили. Ты же говорил, Серёга, что кирпич другой и его недавно положили!

Мишка победно оглядел друзей – он вошёл в роль проницательного сыщика.

– Может и так… – протянул Сергей нерешительно, но потом всё же не согласился. – А зачем после закладывать ход? Да ещё так капитально! Если тротил для диверсии, как его быстро и незаметно вынесут отсюда?

– Значит, надо искать ход! – подвёл итог Володя.

Они давно заметили в потолке небольшую щель – тянуло сквозняком и немного проникало света. Но высвечивался лишь небольшой участок комнаты, как раз над столом. Володя стал водить фонарём по кругу, освещая стены. В какой-то момент остановился:

– Так, ребята, всё-таки это ступеньки. Давайте там посмотрим.

Ещё когда они первый раз обходили комнату по периметру, они заметили в одном месте небольшой склон с неровными краями. «Похоже на ступеньки» – мимолётно мелькнула у Володи мысль. Но не зафиксировалась. И тогда они особенно стены не рассматривали. Сейчас он подвёл друзей к этому месту.

– Смотрите. – Три небольших, очень разрушенных уступа спускались под наклоном. – Мне кажется, это были ступеньки когда-то.

– Похоже… – неуверенно протянул Мишка.

– А если да, то они куда-то вели… Постойте, поставлю фильтр.

На стекло фонаря Володя приладил красный фильтр, стал водить лучом как можно ближе к стене над «ступеньками». И сразу увидел, как под красным светом обозначилась слабая, но заметная полоса. Повёл по ней – вверх, направо и снова вниз. Прямоугольник чуть повыше его роста! Он постучал по нему кулаком.

– Ребята, это дерево. Дверь деревянная, точно! Штукатуркой замазана, под цвет стен.

– Замаскирована! – Мишка метнулся к столу, притащил молоток. – Давайте разобьём!

– Глупости! – Сергей отобрал молоток. – Она наверное крепкая. Только шуму наделаем, себя выдадим. А засова нет… С той стороны открывается, что ли?

– Ключом. – Володя уже нашёл замочную скважину, показал друзьям. – И с той, и с этой стороны открывает… Тот, кто сюда приходит.

– Вот бы вызнать, кто это!

Мишка осторожно поглядел на Володю, а Серёжа напрямую спросил:

– Отцу расскажешь?

Володя понимал, что их находка – это очень серьёзно. Они, ребята, и так большое дело сделали – обнаружили тайный склад боеприпасов. Но… Это же разные вещи: найти склад и выследить того, кто его навещает! Если выследить – вот это уже будет поступок. А так получается: полезли без спросу в катакомбы, откуда могли и не вернуться – мало ли что! Баловство, скажут взрослые, а то, что наткнулись на ящики – повезло. За расследование возьмётся милиция, а о них напрочь позабудут. Володе уже сейчас стало жаль себя и друзей. Несправедливо! Серега ход обнаружил, Мишка на поход всех сагитировал, он сам догадался, что в ящиках. Теперь вот они дверь тайную нашли… Никто им это и не вспомнит, только ругать станут… А вот если выследят, кто тротил спрятал, да кто сообщники – будет здорово! Ведь наверняка шпионы вражеские, враги! Может, о них самому товарищу Сталину расскажут, или даже…

Тут Володя сам себя мысленно одёрнул. Ну да, представилось на минутку, что их пригласят в Кремль, что товарищ Сталин пожмёт им руки, поймёт, как любят они свою страну, готовы на всё… Но это так, фантазии. Надо делать дело.

– Давайте обсудим, – сказал он ребятам. – Сможем мы проследить сами, не спугнём этих… подрывников?

И они выработали план. Каждый день, с утра до вечера, они станут дежурить здесь, сменяя друг друга.

– А если эти ночью придут? – спросил Миша. – Мы явимся утром, а ящиков нет.

– Ночью опаснее, – ответил Володя уверенно. – По ночам знаешь, как город патрулируют! И милиционеры, и бригадмильцы. Увидят, что кто-то ящики тащит, непременно остановят.

– Так на машине повезу, скорее всего.

– Тем более, машину ночью точно тормознут, документы проверят. И обязательно груз… Нет, днём гораздо безопаснее, днём машин много ездит, их не проверяют, только если какое-то подозрение…

– Я через две недели уеду в поход по Крыму.

Володя понял Сергея: писатель Трублаини повезёт ребят из своего Клуба в путешествие.

– Вот мы и определим себе срок – две недели, – сказал он. – Если за это время никого сами не выследим, обо всём расскажу отцу. А ты, Серёга, перебирайся к нам в дом, к тёте и дяде жить на это время. Скажи, что так тебе удобнее в Клуб ходить, готовиться к поездке. Мы будем все трое рядом жить, действия свои координировать.

Место для засады они выбрали там, где ход из галереи поворачивал в подземную комнату. Спрятавшись за поворотом, можно будет наблюдать за вошедшими людьми. А если кто-то захочет заглянуть в галерею, будет время спрятаться в одной из близких полуобвалившихся ниш или просто ускользнуть за следующий поворот.

– Но этого не потребуется, они наверняка знают, что дальше только тупики.

– Точно, – поддержал Мишка Володю. – О нашем лазе ведь никому не известно. Зачем им ходить проверять. Ну, только если шум какой услышат…

– А мы шуметь не станем, – закончил Володя.

И вот теперь он четвёртый раз заступил на свой боевой пост. Прошло около часа, наверное, он встал, походил немного, разминаясь. Каменный выступ, который Володя облюбовал под скамью, находился у самого поворота комнаты в галерею. Потому, когда раздался скрежет ключа в скважине двери, мальчик мгновенно оказался там, за поворотом. Да, он ждал этого момента: двери откроют, зайдут… За четыре дня немного расслабился, но отреагировал мгновенно, почти инстинктивно. Сердце сильно колотилось, но не от страха – от возбуждения, от ликования. Дождался! Всё правильно рассчитал! Теперь не упустить, не упустить!..

Дверь открылась, по комнате метнулся луч фонаря. Мальчик отпрянул, прижался к стене. Вновь осторожно глянул за угол. Увидел: ловкая фигура быстро прошла к середине комнаты, повела фонариком в сторону ниши-схорона, направилась туда. Володя порадовался: какие они молодцы! Ещё тогда, в первый день, приколотили на место оторванные доски у ящика, поставили его на всякий случай в нижний ряд, укрыли ящики брезентом и даже сверху положили три камня – так, как и было вначале… Мальчик видел, что вошедший – невысокий худощавый мужчина в кепке и пиджаке. Но лица не разглядеть. Человек возился в нише, луч фонарика перемещался вверх-вниз. «Считает ящики, – понял Володя. – Может, возьмёт один? Если просто проверяет, то сейчас уйдёт!» Вот теперь он испугался. Если этот неизвестный уйдёт, он закроет двери, и за ним не проследишь! Тогда для чего их засада, дежурства?

Быстро сбросив шапку и свитер, мальчик шагнул в комнату и, почти прижимаясь спиной к стене, противоположной той, где находился пришелец, заскользил к двери. Больше всего он боялся споткнуться, зашуметь, ведь двигался почти в темноте: света от щели в потолке было мало. Боялся не успеть – обернётся тот, с фонариком… Но успел. Дверь была приоткрыта, и он, ловкий, гибкий, протиснулся в щель.

Впереди вновь была галерея – Володя это понял, потому что глаза уже привыкли к темноте. Но чтоб быстро и бесшумно пройти вперёд, надо было включить фонарик. Он рискнул и почти бегом помчался до увиденного впереди поворота. Там облегчённо передохнул, осмотрелся. Здесь ход был поуже, сводчатый потолок ниже, а кирпич – даже на глаз заметно, – значительно старее. А ещё он заметил, что ход пошёл под уклон – на подъём. «Надо идти вперёд, на разведку, – решил мальчик. – Коридор один, боковых ходов нет, так что этот тип только здесь пройдёт, не разминёмся».

Ему повезло – боковых ответвлений галерея не имела и дальше. Несколько раз поворачивала, то вправо, то влево, так, что Володя совсем потерял ориентацию. Но это его не волновало, главное – тот, за которым он следит, пройдёт именно этим путём. Иногда Володя останавливался, прислушивался. В какой-то момент услышал отдалённые шум, и ускорил свои шаги. Тот, кто шёл за ним, не осторожничал, видимо, не опасался ничего. А вот мальчик старался бежать бесшумно. «Должен быть выход, скоро уже. А если тоже заперт на ключ? Что буду делать?» В этот момент луч фонаря как раз и высветил дверь, на этот раз железную. Запертую… Но Володя не успел испугаться – сразу увидел, что дверь закрыта на засов. А на каменном выступе, рядом, лежал замок с торчащим из него большим ключом. Несколько секунд Володя стоял, переводя дыхание, понимая – надо открывать засов. Конечно, тот, кто идёт сзади, насторожится, но делать нечего, другого выхода нет – в прямом и переносном смысле. Посомневается, потревожится, да решит, что сам забыл закрыть. Никого ведь не встретил, ничего подозрительного не увидел…

Володя потянул железную полосу, боясь услышать скрип. Но тяжёлый на вид засов пошёл, как по маслу. И точно, он был смазан машинным маслом – мальчик почуял запах, да и ладони испачкались. Ясное дело: те, кто сюда ходят, тоже не хотят скрипа, смазали… Дверь тоже не скрипнула, когда он плотно прикрыл её за собой. С этой стороны на двери были приварены две железные скобы. «Вот для чего замок, – догадался мальчик. – Навешивают с этой стороны, закрывают на ключ. А ключ, небось, только у них». Он понимал, что человек в подземелье – не один, наверняка целая организация. Диверсанты…

Вперёд тоже уходил коридор, но короткий, и там, за поворотом, пробивался электрический свет. Побежав туда, Володя очутился в хозяйственном подвале – он это сразу понял. Висящая под потолком лампочка тускло освещала ряд закрытых на замки подвальчиков. Такие часто устраивали в нижних этажах домов, здесь жильцы хранили всякие старые вещи, инструменты, консервацию, запасы овощей… «Значит, это какой-то дом… Интересно, где же?»

Вход в общий подвал закрыт не был. Проскочив несколько каменных ступеней вверх, Володя выбежал из подъезда во двор. И даже присвистнул радостно: и двор, и этот дом были ему знакомы. Двухэтажный дом прямо на центральной улице, на Карла Либкнехта, но двор – внутренний, на улицу выход через арку. С одной стороны этого дома – училище для слепых, с другой – знаменитая «вилла Юзефовича». Ещё до революции этот настоящий дворец построили для богача, владельца газеты «Южный край» Юзефовича. Все в городе его знают – самый красивый дом в центре. По низу, полукругом – балконы с колоннами, вверху – балконы с вазонами, а сама вилла окружена каменной оградой с красивым кованым орнаментом сверху, с такими же коваными железными воротами. Но больше всего Володе и другим ребятам нравились белоснежные мраморные львы над воротами – по два с каждой стороны. Хорошо, что теперь этот дворец не для одного человека служит: в нём теперь размещается Общество старых большевиков…

Мальчик прикинул: получается, по подземному ходу он прошёл через сам парк и ещё два жилых квартала, примыкающих к парку. Ну конечно, это ведь старые дома, их строили ещё в прошлом веке, и катакомбы, наверное, тогда же проложили. Интересно, а те, кто в этом доме живут, знают, что из их подвала начинается подземелье? Кто-то наверняка знает…

Володя сразу подумал о том, что здесь, недалеко, его родная школа. Из этого двора точно есть ребята, кто тоже там учится. Это может пригодиться. А пока он уселся на лавку под кустом сирени, снял тёплые гетры, которые не успел сбросить раньше. Сам не спускал глаз с подъезда. Вот-вот должен появиться тот самый… Невысокий худощавый парень вышел во двор, цепко оглянулся. На мальчишку, царапающего прутиком по земле, не обратил внимания. А Володя весь напрягся: он узнал ловкую фигуру, пиджак, кепку. Точно, тот самый. Теперь он видел и лицо: узкий лоб, неопрятные волосы, губы в кривой ухмылке. О таких говорят «сявка».

Парень пошёл к арке, Володя, лениво встав, направился следом. На улице было многолюдно, всё-таки центр города, здесь и в будние дни народу хватает. Дед и родители всегда называли улицу по-старому – Сумская. Ясно, они так привыкли. Но с самого рождения Володи она была Карла Либкнехта, он по-другому её до сих пор не воспринимает. Хотя год назад ей вернули старое название, она вновь стала Сумской. Старшим хорошо – им перепривыкать не нужно…

Не спуская глаз со спины парня, но и не подходя близко, мальчик прошёл училище слепых, свернул в сторону улицы Тринклера. И здесь произошло неожиданное. По Тринклера ходили трамваи, один как раз дребезжал мимо, и «сявка» вдруг ловко, на ходу, прыгнул на подножку и покатил, держась за поручень. Володя мог бы побежать, догнать трамвай и тоже запрыгнуть на бампер второго вагона, но не стал этого делать. С трудом удержал себя. Ведь тот непременно бы заметил, мог бы узнать – видел же во дворе на скамейке. А если б узнал – догадался бы о слежке. Нет, такого допустить нельзя!

Нужно было поскорее возвращаться к себе домой, хорошо, что здесь не далеко. Ребята ждали, Мишка готовился сменить его в подземелье. Теперь в этом нет необходимости, свои дежурства они перенесут во двор дома у виллы Юзефовича. Вход и выход из подземного тайника с тротилом только оттуда, там и будут они ожидать тех, кто явится за ящиками.

Глава 5

У Елены как раз в середине дня было два часа свободных – «окно» между занятиями. Все ребята ушли на сольфеджио, следом у них будет хор. Только потом у неё продолжатся уроки с учениками, ещё с четырьмя.

Она преподавала игру на фортепиано. Поразительно, как много детей учится сейчас музыке, а, значит, многие родители этого хотят. Лет пять назад люди о таких вещах и не думали – жизнь была трудной, голодной. Но, надо признаться, не унылой, а полной надежд. Теперь эти надежды сбывались – работали заводы, шли занятия в институтах, открывались стадионы, театры. Вот и захотелось не только интеллигенции, но и тем, кто стоял у станков, чтобы их дети приобщались к культуре. К музыке… Её музыкальная школа, одна из самых первых в городе, была переполнена, открывались новые. Елена вела учеников всех возрастов – от первого до седьмого классов. Было много способных ребят. Ученики её любили, и она знала, что многие родители просят определить ребёнка именно к ней, Елене Романовне Кандауровой.

Когда-то, ещё совсем девочкой, в шестнадцать лет, она начала преподавать в Московском пансионе, который и сама заканчивала. Графиня Гагина, покровительница пансиона, говорила тогда Леночке откровенно: «Твои маленькие ученицы тебя обожают. Не каждому учителю удаётся внушить детям и такую искреннюю любовь, и такое беспрекословное послушание одновременно. Я слышала о твоём покойном батюшке, как о педагоге, много хорошего. Тебе по наследству достался его талант». Это она вспоминала Василия Николаевича Лобанова – человека большого ума и педагогического таланта, но простого, крестьянского происхождения. Как раз до шестнадцати лет Елена даже не подозревала, что он не родной, а приёмный отец, спасший её, новорождённую, от смерти… Давно всё это было, иногда Елене казалось, что и не с ней.

Она собралась сходить на время «окна» домой – здесь было не далеко, – но у самого входа столкнулась с Танечкой Рёсслер, своей лучшей подругой.

– Леночка, – воскликнула та, – ты свободна? Вот как я угадала! Пойдём со мной в ателье, я шью там костюм, как раз первая примерка. Ты посмотришь, хорошо ли, лучше тебя никто не скажет! Пойдём, а потом посидим в твоём любимом кафе, это ведь рядом.

Года полтора назад появились в городе первые ателье индивидуального пошива одежды, а в магазинах горторга – отличные, качественные ткани. Рядом с привычными ситцем, сатином, шерстянкой теперь был большой выбор: креп, фуляртин, коверкот, бостон, шевиот и разных расцветок тонкие – вольта, маркизет, батист, зефир, шёлк, крепдешин… Женщины на улицах города, особенно молодые, преобразились, как по-волшебству: платья, костюмы поражали не дороговизной, а элегантностью и разнообразием, вновь возникли надолго забытые сумочки, шляпки…

Таня Рёсслер уже шила себе в ателье – это было демисезонное пальто. Но Елена пользовалась услугами портнихи. Во-первых, дешевле, во-вторых – ничуть не хуже. Мария Самсоновна ещё до революции, молоденькой девушкой начинала швеёй в известной частной пошивочной мастерской. Опыт у неё был такой, что совершенно безошибочно она кроила прямо на клиентке. А Елене всегда говорила: «У вас такая прекрасная фигура, ткань сама ложится…» И никогда не ошибалась, не приходилось перекраивать или перешивать. Вот и сейчас на Елене было сшитое портнихой файдешиновое платье синего цвета, удлинённое, внизу слегка расширяющееся красивыми складками, с треугольным, тоже в складках, вырезом, сколотым брошью, с рукавами-фонариками до локтя и под поясок. На Татьяне платье было из шёлка в диагональную полоску оттенка чайной розы – очень модная нынче расцветка. И тоже модные туфли – кожаная лодочка на невысоком каблуке с удлинённым носком, на перепонке. Всё-таки это были дорогие туфельки, Елена носила попроще: светлые прюнелевые на перепонке с пуговкой. По утрам она их чистила зубным порошком, заодно начищая летние парусиновые туфли сына и мужа… Подруги шли по многолюдному, солнечному центру города, весело переговаривались и чувствовали себя молодыми, красивыми… Елена в какой-то момент мимоходом подумала, что ей сорок четыре года, и даже улыбнулась: нет, нет, она не ощущает этих лет! А Таня тем более – Таня моложе её на шесть лет…

Пока закройщица колдовала над своей клиенткой в примерочной кабинке, Елена села в кресло у столика, стала листать журналы мод. Хорошие журналы, с моделями лондонских, венских, берлинских домов мод – совсем недавно такое и представить было трудно… Таня вышла, покрутилась перед подругой. На ней был ещё не совсем законченный, прихваченный на живую нитку костюм: узкая, до середины икры, юбка, слегка расклешённая и плиссированная внизу, блуза с кружевными вставками, приталенный жилет. Елене понравилось, хотя она и сделала пару замечаний. А ещё она обратила внимание – или показалось? – что Танечка необычно возбуждена и очень оживлённо рассматривала в зеркало себя в новом наряде… «Уж не влюбилась ли?» – возникла догадка. И пока Елена вновь ждала подругу из примерочной, ей вспомнилась самая первая встреча с Таней Рёсслер – восемнадцать лет назад.

Это было время пронзительного счастья и великой печали для их семьи. Митя не ушёл с Добровольческой армией в Крым и дальше, в эмиграцию, вернулся в родной Харьков. И не один – с ней, Леночкой Берестовой, любимой и любящей. Но там, в Новороссийске, откуда они бежали, спасаясь, остался навсегда младший брат Мити, девятнадцатилетний Саша Петрусенко. Он принял на себя пулю, предназначенную Дмитрию, и умер у них на руках… Викентий Павлович мужественно перенёс смерть сына, он понимал, что тяжкое время Гражданской войны почти никого не оставило без контрибуции. Людмила Илларионовна пережила это только потому, что рядом были и муж, и Митя, и младшая дочь Катюша. И они, брат и сестра Берестовы, ставшие членами семьи. События почти десятилетней давности, когда семья Петрусенко впервые столкнулась с Леночкой и Лодей Берестовыми, так неожиданно продолжились: Елена стала женой Дмитрия, а её брат Всеволод – мужем Кати Петрусенко. Но Лодя и Катюша поженились только через два года, в двадцатом они были ещё очень молоды – шестнадцать и четырнадцать лет. Для Людмилы Илларионовны Лодя незаметно как бы трансформировался в Сашу, очень она его полюбила…

Вот тогда, в двадцатом году, где-то через месяц после возвращения из Новороссийска в Харьков, Лена и встретила Таню Рёсслер. Стоял конец раннего тёплого апреля, деревья покрылись первыми листочками, в одном месте на улице Пушкинской, по которой шла Лена, цвели абрикосы. И вдруг к ней бросилась девушка, совсем юная:

– Вы Лена? Вы Мити Кандаурова жена? Я знаю, я видела…

Она схватила Елену за руку, говорила взволнованно, отрывисто, тёмные её глаза блестели. Невысокая, хрупкая, с непокрытой головой, в расстёгнутом пальто… Елена не успела ничего понять, как девушка быстро сказала:

– Я была бы вашей родственницей, мы бы вместе сыграли свадьбу! Сашенька… Он был моим женихом!

И зарыдала, припав к плечу Елены. Она поняла, что девушка говорит о Саше Петрусенко, наверное они встречались, любили друг друга. Комок подступил к горлу, стало тяжело дышать. Она обняла вздрагивающую девушку, стала гладить по тёмным волнистым волосам… Потом Митя говорил ей, что да, Саша и Таня Рёсслер нравились друг другу, даже иногда встречались, ходили вместе на какие-то праздники, в театр, но больше проводили время в общих компаниях. И Саша никогда не признавался ему, что испытывает к Тане особенные чувства.

– А он, Леночка, всегда всё мне рассказывал, я у него был поверенным всех тайн, и сердечных в том числе.

Она возражала:

– Может быть то, что как раз о Тане он с тобой не откровенничал, и говорит о серьёзных чувствах. Теперь этого никто не может знать.

А вот Людмила Илларионовна поверила сразу. В семье Петрусенко Таню Рёсслер знали давно: и потому что она дружила с Сашей – была из одной с ним компании. И потому, что её младшая сестрёнка Эммочка была одноклассницей Катюши. Да и просто с семьёй Рёсслеров они были давно и хорошо знакомы: ещё со знаменитым Таниным дедом Иоганном Юмом, много сделавшим для благоустройства Харькова. Людмиле Илларионовне так хотелось видеть в Тане невесту погибшего сына! Таня и раньше была вхожа в их дом, а теперь стала, как родная. И особенно подружилась с Еленой.

Годы шли, Таня оставалась одинокой. Уже давно вышла замуж Эмилия, её младшая сестра, росли племянники. Они все продолжали жить в своём собственном особняке на Пушкинской улице – красивом, четырёхэтажном, который когда-то построил для семьи их дед. Но, конечно, как и семья Петрусенко, делили теперь этот особняк с другими жильцами. У Тани, как у бессемейной женщины, была всего одна комната.

Елена не раз думала, что если бы Саша не погиб, и он, и Таня могли бы легко расстаться со своим юношеским увлечением – и в самом деле, были ведь ещё очень молоды. Остались бы друзьями, потом каждый встретил бы свою любовь, создал бы семью… Она называла это «эффектом Ромео и Джульетты»: не случись трагедии, юные венецианские влюблённые могли бы впоследствии расстаться. Но смерть их соединила навсегда. Вот и Таня… Долго она не могла забыть Сашу, никто в её глазах не был лучше его. Но время шло, парни постарше и даже её ровесники завели семьи. Елена знала, что Таня уже и не против была бы иметь опору, поддержку – то есть, мужа, но с годами встретить того, кого полюбишь, и кто полюбит тебя, становилось всё труднее. Да и привыкла Таня к такой вот независимости…

Но сейчас, сидя с подругой в кафе, Елена поглядывала на Таню и вновь убеждалась – да, Танечка возбуждена, весела и кокетлива. Такими бывают женщины влюблённые… ну, или, хотя бы, увлечённые кем-то. Мужчиной!

«Кафе» – так подруги говорили между собой. Но вообще-то эта точка общественного питания носила название «Пирожковая». Когда они первый раз зашли сюда, Елена сказала:

– А что, очень неплохо. Похоже на кафе…

Небольшая светлая комната, несколько столиков, покрытых приятными льняными скатёрками, на каждом – вазочка с цветами. Стойка, к которой из кухни постоянно выносят дымящиеся подносы с пирожками, блинчиками, булочками… Так и повелось у них – «кафе». Правда, кофе здесь не подавали, но чай с лимоном был, похоже, хорошего сорта и крепко заваренный. И теперь они заказали чай, блинчики, пирожки. Елена, всё ещё под впечатлением своих воспоминаний, спросила Таню:

– Я тебе рассказывала, что именно Саша сосватал меня за Митю? Кажется нет.

– Нет, – воскликнула Таня, наклоняясь к ней через стол. – Никогда не рассказывала! Это там, в Новороссийске?

– Гораздо раньше. – Елена улыбнулась своим собственным воспоминаниям. – Саше было тогда, наверное, лет десять. Ну да: моему брату – семь, а Саше – десять…

Таким памятным в жизни Елены было лето 1911 года, что она сама увлеклась, вспоминая и рассказывая подруге. И так интересны были все происходившие тогда события, что Таня слушала с широко распахнутыми глазами, вскрикивая и хлопая в ладоши. Елена, конечно, не всё рассказывала ей – только то, что касалось лично её, брата Всеволода и семьи Петрусенко. Она не стала упоминать о судьбе двух других людей – Максима и Глаши, как раз тогда чудом нашедших друг друга. Но сама она знала их дальнейшую историю, правда – не до конца… Максим Мельников и Глафира остались вместе и вскоре уехали жить в Сибирь. В тот год, в начале сентября, террористом был убит Пётр Аркадьевич Столыпин, но реформы, начатые им, продолжались. Продолжалось и переселение крестьян в Сибирь, на Дальний Восток, в Северный Казахстан. Максим и Глаша обосновались в одной из переселенческих деревень на Иртыше. Им было легче других – у них не было детей… Подумав об этом, Елена невольно улыбнулась, хотя это была печальная улыбка. Она вспомнила, что первенец Мельниковых, их дочка, была похоронена под её именем – княжны Берестовой… Но, тем не менее, преодолев первые трудности, Максим обустроил своё хозяйство и вскоре стал заниматься не только хлебопашеством, но и торговлей. Сплавлял хлеб по Иртышу, для этого приобрёл суда. Через время стал скупать пушнину – построил несколько постоялых дворов на тракте, держал конный транспорт. У него были работники, приказчики и, по сути, Максим уже был купцом и промышленником. После революции и гражданской войны Мельниковы уехали в Харбин, ставший центром русской эмиграции на Дальнем Востоке. Однако вскоре Китай перестал признавать эмигрантское правительство Российской империи, подписал соглашение с СССР. В Харбине появилось консульство Советского Союза, от русских харбинцев потребовали принятия советского подданства. Многие так и поступили, но не все. Мельниковы были глубоко верующими людьми – на своей судьбе они испытали провидение Божие. Они не захотели оставаться в безбожной Советской России, и с некоторыми другими семьями эмигрантов уехали в Аргентину… Всё, дальше Елена ничего о них не знала.

Рассказывать об этом было долго, и потом – Елена считала, что не имеет права. Хоть и связанная с ней, но это была чужая история. Да и Таню интересовало лишь то, что касалось Саши – любое воспоминание о нём. И то самое, когда Сашенька, десятилетний мальчик, называл её, взрослую девушку, Алёнкой. И как в имении Замок под Серпуховым, незадолго до расставания, Саша приглашал её с Лодей к себе в гости, в Харьков, и сказал: «У меня есть брат Митенька, ему тоже семнадцать лет, как и тебе. Он красивый, весёлый, очень хороший. Может, он тебе понравится, и вы поженитесь!»

– Представляешь, когда я о Мите первый раз услыхала! А Саша, совсем мальчик ещё, но уловил между нами сходство. Не просто так сказал, не случайно! Только я тогда этого не понимала, посмеялась. И Викентий Павлович посмеялся, когда я ему рассказала. А видишь, как всё получилось…

У Тани влажно заблестели глаза, она сказала со счастливой грустью:

– Саша был самым лучшим… Другого такого нет…

Подруги уже допивали чай, и Елена поглядывала на часы, как Таня вдруг спросила:

– Леночка, у нас на курсах есть вакансия, как раз для тебя. И зарплата у нас хорошая, ты же знаешь.

– А что, – спросила Елена, – разве в городе и французы работают?

Таня преподавала на курсах, где русскому языку обучались приехавшие по контрактам иностранцы – сейчас в городе много было зарубежных специалистов.

– Угадала, французы тоже есть, – засмеялась Таня. – Но их всего два, и с ними есть кому работать. Но ты ведь, кроме французского, отлично владеешь и немецким, я же знаю. А вот здесь у нас дефицит, только я и ещё один учитель. А немцев, австрийцев как раз больше всего. Есть очень интересные люди! Вот у меня три месяца обучается Гюнтер Хартман – уже неплохо говорит по-русски. Правда, он начинал изучать русский самостоятельно. Он очень способный, умница. Представляешь, он австрийский коммунист, бежал от аншлюса к нам, сюда. И отличный архитектор, строитель, сейчас руководит строительством двух домов, кажется для завода Коминтерна. Один – очень интересной конструкции, для руководящих работников, инженеров, а второй – попроще, но там будет больше квартир, это для рабочих семей…

– Похоже, этот Гюнтер и в самом деле уже хорошо говорит по-русски… Или это всё он тебе по-немецки рассказывал?

– Нет, нет, именно по-русски! – Таня не заметила весёлой иронии подруги. – Я ему запрещаю говорить со мной вне занятий по-немецки.

– Так вы встречаетесь и после занятий?

– Иногда… – Танечка немного смутилась, поняв, что проговорилась. – Он такой любознательный, общительный… и просто хороший. Столько пережил…

«Значит, Гюнтер, – обрадовано подумала Елена. – Это хорошо, если понравился по-настоящему. Может, что-то получится».

Но идти работать на курсы она отказалась.

– У меня большая нагрузка в своей школе, – сказала. – Домой попадаю только под вечер. Володька совсем беспризорником бы бегал, если б не Людмила Илларионовна.

– Володенька у вас с Митей чудесный мальчик, – воскликнула Таня. – И очень самостоятельный. Нынешние ребята все такие – слишком взрослые, что ли, для своего возраста… Но Леночка, ты хотя бы приди как-нибудь ко мне на занятия, я тебя познакомлю с Гюнтером!

– Хорошо, – согласилась Лена. – Выберу на днях время. Мне самой интересно – ты так расхвалила его… Посмотрю, как он владеет русским языком.

Глава 6

Утро началось с оперативной летучки. Дмитрий собрал свою группу – обсудить сделанное, наметить ход расследования, определить задание каждому.

Сделано было много, но, увы – результат не велик. Хотя ребята очень старались. На специальное совещание собрали всех квартальных уполномоченных города, с их помощью взяли на учёт любое мало-мальски подозрительное жильё, проверили, за вызвавшими особый интерес, установили наблюдение. Ведь вот же: жил Леонид Величко разгульно, шумно, и стоило обратить на это внимание – глядишь, и на банду вышли бы… Теперь проверяли все «весёлые» точки, но пока безрезультатно.

Продолжались поиски и расспросы на станции и прилегающих посёлках Борки, Тарановка, Кирюхино. Но там не было случаев исчезновения людей. Самым вероятным оказалось предположить, что убитый был пассажиром, ехал из далёкого города.

Через эту маленькую станцию шли поезда из Москвы, Кременчуга, Сум, Полтавы. В эти города и другие, стоящие по пути следования, были даны запросы: не разыскивают ли родственники уехавшего ещё зимой по железной дороге пассажира. Такие были, но среди них не оказалось похожего на убитого. И всё-таки зацепка появилась, отличился молодой оперативник Григорий Зарудный. Он опрашивал, уже не в первый раз, работников станции, просил их вспомнить всё, что привлекло хотя бы маломальское внимание в январе или феврале. И не пропустил мимо ушей реплику дежурного по станции: «Так ничего же такого… Ну было, в феврале один состав нарушил расписание, стоял аж целых полчаса. Люди тут ходили-бродили, спрашивали, где царский поезд перевернулся…» Зарудный вцепился в дежурного мёртвой хваткой, заставил вспомнить всё: и что за поезд был, откуда, и даже день, когда это случилось.

– Так четвёртого февраля, в аккурат на святого апостола Тимофея, – уверено заявил дежурный. – У меня сын Тимошка в этот день родился, вот я и запомнил. Говорил любопытствующим, что поезд дальше перевернулся, у Тарановки, где храм стоит. И чтоб не ходили туда – вот-вот отправление объявлю, и так расписание нарушено.

Григорий был коренным харьковчанином, потому историю с царским поездом знал, правда точных дат не помнил. Император Александр Третий со всей семьёй возвращался из Крыма в Ленинград… Нет, конечно, в Петербург! Осенью дело было. И как раз здесь, почти под Борками, несколько вагонов скатились с высокой насыпи, на полном ходу. Страшный всё вид имело, Зарудному доводилось видеть фотографии крушения. Погибло где-то человек пятнадцать, всё обслуга. Царь, царица и царёвы дети не пострадали – так, зашиблись слегка. И тут же попы объявили это чудом! И храм на том месте воздвигли – в честь чудесного спасения. Правда, царь повёл себя достойно, даже мужественно: помогал пострадавшим из-под вагонов выбираться, сам лично тяжёлые обломки поднимал, держал… Крепкий мужик был император, подковы гнул! И вроде как после этого крушения стал сильно болеть у него позвоночник, почки, что и доконало императора – через шесть лет помер в Ливадии… Ясное дело, до революции сюда паломники толпами валили. Но за двадцать лет Советской власти об этом происшествии позабыли, теперь мало кто знал. Но вот, оказывается, помнили.

– И много любопытствующих было? – спросил Зарудный.

– Одна компания, трое мужчин, – махнул рукой дежурный.

– И что, пошли смотреть?

– Не знаю. Я предупредил, а следить за ними не следил, и без того хлопот было много. Нет, наверное не пошли, потому что отставших от поезда не наблюдалось.

Не было у Зарудного уверенности, что происшествие как-то связанно с их делом. Но он сработал профессионально. Перво-наперво узнал, отчего непредвиденная остановка образовалась. Оказывается, у паровоза кончился запас воды, не дотянул до Харькова немного. Тот же дежурный пояснил:

– В прошлые времена как раз у нас котлы заливали водой и запас делали, для того и водокачку новую построили. Старая, деревянная, ещё с прошлого века стояла, в негодность пришла. Вот только и сгодилась каким-то бандитам для смертоубийства… Да, но это вы лучше меня знаете. А новая, кирпичная, и сейчас содержится в действии, хотя лет десять, как у нас перестали заправляться паровозы. Но на экстренный случай есть. Вот и пригодилась. Но понадобилось насос запустить, воду закачать – речка наша, Джгун, километрах-то в трёх…

Теперь не трудно было установить застрявший в Борках поезд – он шёл из Москвы в Симферополь: поезд-экспересс первого класса, все вагоны выкрашены в синий цвет. С помощью железнодорожной милиции Зарудный выяснил состав путевой бригады на день 4 февраля минувшего года, встретил поезд на Харьковском Южном вокзале в день, когда его сопровождали те же проводники. Все они, вместе с начальником поезда, пришли в привокзальное отделение милиции, и там Зарудный и ещё два оперативника провели с ними обстоятельную беседу. Время прошло довольно много, полгода, но проводникам напомнили – интересует день, когда поезд долго стоял на маленькой станции Борки. Что запомнилось во время этой непредвиденной остановки? Не было ли происшествий до Борок?

Люди растерянно переглядывались, пожимали плечами – ничего не вспоминалось. Но лишь до того момента, пока один из проводников не сказал:

– Станция маленькая, а буфет в ней хороший. И чай горячий имелся, и блины.

Плотину прорвало. Вспомнили прибежавших из посёлков местных жителей – быстро узнали о застрявшем поезде, принесли картошки варёной, сала, да, небось, и самогона тайком притащили. Кто пешком, кто на подводе, один даже на мотоцикле… Молодые ребята, студенты по виду, снежками бросались, сбили шапку меховую с солидного мужчины, тот ругался… Людей-то из вагонов повыходило много, вот и развлекались кто чем. Были такие, кто сильно сердился, опаздывал по свои делам…

Майор милиции Кандауров, отправляя оперативников на этот опрос, Зарудному сказал: «Ты, Гриша, попробуй выяснить, не было ли среди пассажиров иностранцев?» Григорий, внимательно выслушал то, что поездники вспомнили, одобрительно покивал и спросил:

– Вы все люди опытные, пассажиров насмотрелись разных… Не обратили внимание: иностранцев не было в том рейсе? Не выделялся кто-нибудь как-то необычно?

Оказалось, иностранцев ехало в тот раз много – целый спальный вагон занимали ехавшие в Харьков иностранные писатели и журналисты. Проводник даже запомнил, что ехали они на своё писательское совещание. Но в Борках никто из этой группы не выходил – проводник был совершенно уверен.

– Им как раз перед остановкой из вагон-ресторана обед доставили, так они двери купе пооткрывали и вроде как общий стол устроили – ходили друг к другу, переговаривались. Я им столик раскладной поставил в коридоре, так они, по трое, четверо выходили, курили, с рюмочками, тарелками. У них каждое купе на двоих, а им хотелось всем вместе… То смеялись, то спорили… Я, конечно, не понимал – они всё по-иностранному говорили. Но очень умный народ, сразу видно… Нет, никто даже не выходил в Борках. Они, по-моему, и не заметили, что мы стояли долго.

– В моём вагоне тоже был один иностранец, – вспомнила миловидная проводница средних лет. – Третий вагон, мягкий. Вот он и его спутники в Борках выходили.

Женщина была уверена, что иностранный пассажир был немцем – он немного говорил по-русски, но всё вставлял немецкие слова. Да и в самом начале сразу её спросил, не говорит ли она на этом языке. Она немецкий не знала, но понять, что он просит чаю, было не трудно. Это было вечером, сразу, как только выехали из Москвы. Тогда этот немец в купе был один – три места пустовали. Двое пассажиров подсели туда рано утром, в Белгороде. И как раз оказалось, что один из новеньких немецкий знает. Вот он, когда остановились в Борках, и сказал немцу: «Здесь когда-то царский поезд перевернулся, император Александр чуть не погиб. Хорошо бы посмотреть, где это…» Проводница поняла, потому что он повторил по-русски, сказала им: «Смотрите, не отстаньте, кто знает, сколько будем стоять, может и не долго…»

– И что? – спросил Зарудный. – Не отстали?

– Как садились, не видела, – созналась женщина. – Сама уходила по делам в соседний вагон. Но как только тронулись, обошла все купе. Все пассажиры были на месте, и эти тоже. Немец лежал на верхней полке, читал, а соседи спросили, работает ли ресторан. Хотели ещё до Харькова сходить поесть, они ведь дальше ехали, в Симферополь.

– Пошли? И немец?

– Да, все вместе ушли, а вернулись к себе после Харькова. Весёлые. В карты играли…

– И немец? – вновь спросил Зарудный.

– И он. По-русски пытался говорить, смеялся…

Информация показалась Кандаурову бесперспективной, но всё же он её проверил. Он и сам вспомнил, что в первых числах февраля в городе проходило совещание славянских секций МОРПа. Ещё в 30-м году здесь, в Харькове, состоялась 2-я конференция Международного Объединения Революционных Писателей. Сейчас, когда политическое положение Европы сильно изменилась, вновь в Харькове собрались пролетарские писатели и журналисты из стран, наиболее сильно ощущаемых давление профашистских правительств: Польши, Болгарии, Чехии, Словакии и Западной Украины… Само по себе это было интересно, но Дмитрию некогда было вникать в писательские проблемы. Главное, что он выяснил: делегации прибыли и убыли в полном составе.

Чтобы установить личность ехавшего отдельно «немца», пришлось обратиться в Москву. Сведения, пришедшие из Бюро по политической эмиграции, оказались интересными. Но имели ли они отношение к делу банды Брыся, к найденному труппу? Возможно, что и нет. Но всё же… Ехавший пассажир был не немцем, а австрийцем. Эрих Краузе до 34-го года был членом военизированной организации соцдемократов Австрии – шуцбунда. Шуцбундовцы выступали против вооружённой фашистской реакции, а в феврале 1934 года в городах Линце и Вене вступили в открытый бой с фашистами. Вместе с ними сражались и коммунисты, и беспартийные рабочие. Но руководство социал-демократической партии предало их, не поддержало восстание, и после нескольких дней жестоких боёв оно было подавлено. После этого Эрих Краузе, как и многие другие шуцбундовцы, вступил в компартию Австрии и дальше продолжал революционную борьбу уже коммунистом. Побывал и в тюрьме. Незадолго до «аншлюса», в Австрии начались повальные аресты и расстрелы коммунистов, разгром подполья. Эриха спешно переправили в СССР. Поездом Москва-Симферополь он ехал в Крым, подлечиться в Гурзуфский военный санаторий. К тому же, там его ожидали встречи с пионерами лагеря «Артек» – он и зимой тоже работал. К месту назначения австрийский коммунист прибыл благополучно.

И эта б история разочаровала Кандаурова, если бы не два момента. Главный: Эрих Краузе погиб на второй день приезда в Гурзуф. Ему захотелось прокатиться по незамерзающему Чёрному морю на парусной лодке. Он, оказывается, был опытным яхтсменом у себя на родине, принимал участие в парусных соревнованиях. Вот и загорелся желанием пройтись под парусом до Адаларских скал. Вышел утром один, в туман и ветер, потом его долго искали, нашли лодку, прибившуюся дальше к берегу, в безлюдной бухте. Тело Краузе не нашли. Местные рыбаки говорили, что, скорее всего, никогда и не найдут: море редко возвращает своих утопленников.

Дмитрию из Симферополя сообщили, что местные органы, конечно же, расследовали обстоятельства смерти иностранного коммуниста. У них сомнений не осталось – несчастный случай, самоуверенная неосторожность. Хотели привлечь к ответу рыбака, давшего Краузе свою лодку, но весь рыбацкий посёлок чуть ли не взбунтовался. В конце концов, решил Кандауров, смерть Краузе хоть и совпадает по времени, но это не его тело найдено в Борках. Даже пошутил, докладывая начальнику:

– Кто у нас из писателей сочиняет криминальные истории? Можем подарить сюжет: тело утопленника тайком привозят из Крыма к нам, подбрасывают на маленькой станции…

– Это для какого-нибудь Ната Пинкертона такие фантазии подойдут, – пожал плечами Троянец. – Нашему Льву Шейнину выдумки ни к чему. Он из нашей практики рассказы пишет – зачитаешься. Вот расследуешь дело – подарим ему сюжет.

Но был ещё один штрих, связанный с Эрихом Краузе и Харьковом – вот его Кандауров обязан был проверить. Оказывается, когда Краузе оформляли путёвку, и он узнал, что поедет через Харьков, обрадовался. Сказал: там сейчас работает его друг и товарищ по борьбе Гюнтер Хартман. Мол, сделаю транзитную остановку денька на два, повидаю его. И забеспокоился: «Только надо предупредить его, мало ли… Вдруг тоже собирается уезжать». Сотрудники Бюро политической эмиграции тут же созвонились с Харьковом, узнали телефон строительного треста, и – вот повезло, – застали на месте самого Хартмана. Друзья поговорили: Эрих радостно смеялся, шутил, восклицал: «Ты всё такой же!» И попрощался: «До скорой встречи».

Дмитрий тоже созвонился с Хартманом и вечером навестил австрийца в общежитии, где тому выделили отдельную комнату. Австрийский коммунист ему понравился: спортивный, общительный, приятный внешне – густые русые волосы, обаятельная улыбка. Он сразу же сказал: да, Эрих звонил ему.

– Я так обрадовался, что он благополучно покинул Австрию, тогда уже почти гитлеровскую. И что мы вскоре увидимся. Он, правда, не назвал точной даты, сказал, что в ближайшие дни – вопрос о его поездке в Гурзуф решался. Я ему продиктовал свой адрес, ждал. Но он, наверное, спешил, не заехал. Может, хотел на обратном пути, теперь не узнаю. А потом мне сообщили эту трагическую весть…

– Краузе в самом деле занимался парусным спортом?

– О! – щёлкнул пальцами Гюнтер. – Эрих был отличным яхтсменом! Занимал призовые места в соревнованиях, которые проводились на Аттерзее. Это у нас самое большое озеро в земле Зальцкаммергуте, в Верхней Австрии. Там дуют мощные ветра, это как раз хорошо для паруса. Я однажды сам с ним там ходил, он отлично управлялся с яхтой… Да, были и у нас хорошие времена, пока фашисты не взяли верх… А Эрих потому, наверное, и захотел поплавать по морю – уверен в себе был.

– Но зимнее Чёрное море всё-таки не озеро, пусть даже и с сильными ветрами, – покачал головой Дмитрий.

Они с австрийцем пили чай, который заварил Хартман, и ели печенье, которое принёс Кандауров. Политических вопросов не касались, просто Гюнтер говорил о том, как ему здесь живётся и работается.

– У вас интересно! Может быть не так всё продумано, обустроено, как в моей Австрии, это понятно. У нас традиции веками не менялись, а ваша страна всё смела, всё строит заново…

– Всё смести нельзя, – слегка улыбнулся Дмитрий. – Мы тоже кое-что из вековых традиций оставили. Без которых невозможно.

– О, да, да, я согласен, я не так выразился! Но атмосфера энтузиазма необыкновенная. И люди, они все хотят строить, учиться, добиваться. Это только у вас, в Советском Союзе…

На этом, пока что, «иностранный след» оборвался. Что и пришлось признать на этой оперативке.

– Может, мы зря иностранца искали? – сказал лейтенант Качура. – Как вы, Дмитрий Владимирович, говорили, мог быть специалистом, приехавшим из-за границы. Или вообще франтом каким-нибудь.

– Всё может быть, – согласился Кандауров. – В этом случае наша задача усложнится. Давайте прикинем наши действия…

Но тут отворилась дверь кабинета, быстро вошёл начальник, взволнованно бросил:

– Так, ребята! Хорошо, что вы все вместе. Объявился Брысь!

– Средь бела дня? – воскликнул Качура.

– Ну, положим, ещё утро. – Андрей Фёдорович кивнул Дмитрию. – Бери своих бойцов, и – по коням!

Быстро вышел, захлопнув двери, но сразу же вновь приоткрыл, заглянул, оглядел всех весёлым взглядом:

– По троянским, конечно же!

Хохотнул и теперь уже точно ушёл.

Фамилия начальника УГРО – Троянец – произносилась с ударением на «е» в последнем слоге. Конечно, все это знали. Кто был тот начитанный умник, который первым назвал его «жителем Трои», уже никто и не помнит. Но крепко прижилось именно это произношение – с ударением на «я». И все они автоматически стали «троянцами», Андрея Фёдоровича за глаза иногда называли «нашим Гектором». Секретом это прозвище не было, Троянцу и самому нравилось.

Через пятнадцать минут угрозовский пикап-газик – ГАЗ-4 – вёз оперативную бригаду в сторону улицы Григория Котовского. В кабину с шофёром сел фотограф Степанов, Кандауров и ещё трое сотрудников разместились в кузове. Он был открытым, но зимой кузов затягивали плотным брезентовым верхом. На ходу Дмитрий пересказал товарищам информацию от Троянца.

– Ограбление необычное… Это старый особняк на Коцарской, в нём сейчас живут несколько семей. Ночью, а, вернее, ранним утром, часа в три, дворник услышал какой-то шум из подвала. Ему по службе положено блюсти порядок, вот он и вышел из своей комнаты проверить. Вход в подвал – со двора. Тут его и прихватили бандиты…

– Похоже, не убили, – вставил лейтенант Качура.

Дмитрий кивнул: этот парень умел логически мыслить. Ясно, как бы такие подробности узнали у мёртвого.

– Сейчас он сам нам расскажет. Бригада квартальной милиции уже там.

Машина повернула на улицу Григория Котовского. Кандауров никак не мог себя заставить называть улицу так. Всё в нём противилось этому. Он о Котовском знал с 1915 года – со знаменитого ограбления Бендеровского казначейства. Боевики-налётчики, вот как их тогда называли, а Григорий Котовский – главарь банды. Умный, наглый, знавший и централ, и каторгу. Причём, не как политические вожди революции, а именно как грабитель и бандит. Вот как этот Брысь, которого они сейчас ловят… Дмитрий называл улицу так, как привык с детства – Коцарская. Чем плохое название? Чисто пролетарское: коцарями в 18-м веке назывались ремесленники, жившие здесь и изготавливавшие шерстяные ковры-коцы… Впрочем, Коцарской называли улицу и другие оперативники: и привычнее, и короче.

Впереди, у красивого двухэтажного дома, белели летние гимнастёрки милиционеров. Газик притормозил, поворачивая в проём невысокой каменной ограды, въехал во двор, оперативники выпрыгнули из кузова. Кандауров на этот раз был в форме, синем кителе с петлицами – три звёздочки на двух золотистых полосках. Потому сержант из квартальной бригады сразу же подошёл к нему.

– Товарищ майор, свидетель находится под охраной у себя в комнате. Привести?

– Давайте сначала место происшествия посмотрим, – распорядился Дмитрий.

Сержант повёл его, Качуру и фотографа глубже во двор. В стене дома имелся пристроенный выступ, в нём – дверь, около которой также стоял милиционер.

– Вот, – показал сержант, – здесь был мощный врезной замок. Вывернут ломиком. Савченко, зажигай фонарь, посвети! В этом подвале окон нет…

Следом за милиционером с фонарём все спустились вниз. Помещение было небольшим, в одном углу аккуратно стояли лопаты, тачка, какие-то мешки, грабли, старый разбитый комод. Опережая догадку Дмитрия, сержант пояснил:

– У сторожа здесь рабочий инвентарь и вообще склад. Красть вроде нечего, ничего ценного. А вот здесь – смотрите! – что-то ценное точно было!

Голос у этого молодого парня в сержантской форме стал возбуждённо-весёлым. Он забрал у милиционера фонарь и сам шагнул в противоположный угол подвала. Там внизу, в стене, темнело квадратное отверстие – небольшое, сантиметров сорок на сорок, прикинул Дмитрий.

– Тайник тут был, точно! – Сержант присел на корточки, светя фонарём. – Один кирпич вынули и открыли.

Кандауров уже тоже понял: квадрат из нескольких кирпичей аккуратно лежал на бетонном полу, в нём недоставало одного, отброшенного в сторону. Неглубокая дыра была пуста. А дворник, к которому они сами пришли в комнату, рассказал необычную историю. Ночью он вышел в туалет, который здесь был общий для жильцов первого этажа. Когда повернул в коридорный тупик, где располагались комнаты прачечной, кухни и туалета, услышал шум и понял – внизу, в подвале, что как раз под этой частью дома. Рассердился: кто может кроме него там хозяйничать? Выскочил во двор и не успел даже за угол завернуть, как прямо на него быстро вышли три человека. Двое тут же схватили его, он и опомниться не успел. Но особенно испугаться тоже не успел, потому что третий тут же спросил: «Ты кто, сторож? Где же твоё ружьё?» И засмеялся так, что у дворника на сердце отлегло.

– Это как же? – переспросил Дмитрий.

– Так… вроде весело, не злобно. Он у них за главного был, я понял. Сказал этим: «Да бросьте его, человек службу исполняет». Погрозил мне пальцем: «Гляди, не вздумай свистеть, тут же порешим. А так – живи, я сегодня ой какой добрый!»

– Что дальше?

– Они меня пустили и пошли. А у самого выхода этот их главный оглянулся и крикнул мне: «Скажешь легавым, что Брысь своё взял! Но ещё не поквитался – всё впереди. Так бабахну!» И опять засмеялся.

Дворник, пожилой усатый мужчина, видя, что Кандауров молча смотрит на него, покивал головой, добавил:

– Вы, товарищ милиционер, не сомневайтесь. Я точно запомнил слова этого… весёлого. Он ещё, когда сказал, что своё взял, погромыхал чем-то. В руке свёрток держал, вроде в полотно завёрнутый. Я видел дыру в подвале. Уж наверное оттуда достал ценности какие, вот и был радостный, добрый. А, не дай Бог, не нашёл бы «своего», то и прибили б меня там, на месте. Ведь бандиты, сразу видать.

– Вы его разглядели? Этого, весёлого?

Дворник вздохнул, покачал головой.

– Так светать только-только начало. А другие двое так мне руки скрутили, что стоял крючившись, головой вниз… По фигуре ладный такой, крепкий, не шибко высокий. В кепке, волосы не видать, но не старый. Нет, не старый…

– Да, не густо… А другие?

– Тех вообще не видел, со спины меня держали.

– Что ж, – поблагодарил Кандауров собеседника. – Спасибо и на этом.

Когда уже выходил в дверь, дворник нерешительно произнёс:

– Вроде ещё один был…

Дмитрий тут же вернулся:

– Ещё кого-то видели? Где?

– Не уверен я, – протянул тот. – Может просто случайный прохожий…

И рассказал: когда только шагнул из подъезда, ещё во двор не завернул, какая-то фигура шарахнулась от стоящего у ворот дерева. Метнулась к углу и скрылась. Дворнику показалось, что парнишка вроде.

Вместе они поспешили на улицу, и дворник показал то самое дерево.

– Вполне мог тут кто-то стоять на атасе, – сказал Гриша Зарудный. – Но окурков нет.

– Я с вечера кругом подметал, и тут тоже, – пояснил дворник. – Если бы курил, то точно его окурки были бы. Старые все смёл.

– Значит, не курил… – Виктор Качура ходил вокруг дерева, внимательно вглядываясь в землю. – Подметали, говорите? А вот это что?

Он быстро поднял с земли небольшой предмет. Дмитрию показалось – сучок от дерева или кусочек коры. Но на ощупь понял: кожа. Туго скрученный и даже прошитый, в палец толщиной и размером с фалангу кусок кожи. Непонятно, то ли от каблука, то ли от ранта ботинка? Но явно от обуви. Значит, отпечатков пальцев искать не стоит. Каждый по очереди осмотрел находку, но к единому мнению – что это? – не пришли. Дворник тоже пожал плечами. Однако уверенно сказал:

– Когда убирался здесь, этого не было. Я бы заметил.

Кандауров ещё раз уточнил:

– Точно здесь видели человека?

– Отсюда побежал, от этого дерева. Отскочил от ствола и – наутёк.

– Раз так, – уверенно сказал Кандауров, – значит можно предположить, что был поставлен тут бандитами… Говорите, похож на подростка? Что ж, мог испугаться: увидел человека и дал дёру. И этот обрывок кожи утерять…

Квартальная милиция делала своё дело – опрашивала жильцов и людей из соседнего дома. Оперативники вернулись в Управление, где их ждал начальник УГРО Троянец. Он первый высказал мысль, которая уже посетила и Кандаурова.

– Похоже, Брысь отыскал спрятанный клад. О котором знал. Весел, значит, был? И добродушен? Видать большая добыча оказалась. Даже захотелось с нами радостью поделиться, имя своё назвал, надо же!

– И заметь, Андрей, что-то обещал взорвать. Конечно, слово «бабахнуть» можно понимать и в переносном смысле… Но что-то не верится мне в такие словесные изыски со стороны Брыся. Думаю, он и в самом деле предполагает что-то бабахнуть.

Дмитрий называл начальника по имени. Но остальные сотрудники знали, что Андрей Фёдорович только своему старому другу позволяет такую вольность. Кивнув, Троянец согласился:

– От радости бандита, похоже, занесло. Небось сам уже пожалел об этой фразе. Да что же это за зверь он такой, что все наши силки обходит? Никакой зацепки!

– Кто знает…

Дмитрий достал из кармана бумажный свёрток, показал Троянцу находку.

– В истории криминалистики и расследований есть немало примеров, когда маленькая деталь становится нужной зацепкой… Я, правда, и сам ещё не знаю, что это. И – пожал плечами, признаваясь, – связано ли это нечто с бандитами. Но отдам на всякий случай Викентию Павловичу. Пусть обследует в своей криминалистической лаборатории. Вдруг что-то да обнаружится.

– Викентий Павлович не пропустит, если что-то интересное. – Троянец уверенно качнул головой. – Это ты, Дмитрий, правильно решил: к науке обратиться и к товарищу Петрусенко.

Глава 7

Если войти в арку двухэтажного дома на Сумской, окажешься в уютном дворе. Небольшом, но с площадкой для малышей, скамейками в тени сиреневых кустов и беседкой под развесистым ясенем. В одном углу поставлен даже длинный, разделенный белой полосой стол для настольного тенниса.

Именно в этот двор вывел Володю подземный ход из тайного склада, где мальчики нашли спрятанные тротиловые шашки. Через три дня Володя был здесь своим человеком. Он не ошибся: почти все ребята из этого дома учились в ближайшей – его родной школе. Он нашёл приятелей из параллельного класса и сделал вид, что увлёкся теннисом. Пару раз выиграл, разок проиграл, и как-то сама собой возникла идея провести турнир на чемпиона. Причём, играли и мальчишки, и девчонки. Теперь у Володи было законное основание торчать в этом дворе хоть целыми днями. А теннисный стол, как по заказу, стоял очень удобно – нужный подъезд просматривался отлично.

Когда Володе нужно было уходить, появлялись его друзья, тем более что Мишу тоже знали ребята по школе. А Сергея они сами со всеми познакомили. Мальчишек этого двора совсем не интересовало, почему ребята зачастили к ним – все были приятели, на «свой» и «чужой» двор разделения не практиковались. Если не пикировались в теннис, то играли в ножичек на расчерченном кругу или просто болтали на разные темы. Впрочем, кое-кто из мальчишек быстро заметил, что у Володи есть здесь и другой интерес. Нет, конечно, не тайная слежка. Другой! Один парнишка так прямо ему однажды и сказал:

– Ты, Володька, зря на Анюту глядишь так!

И он, чувствуя, как жаром полыхнули щёки, всё-таки смог удивлённо сдвинуть брови и бросить небрежно:

– Не понял, ты о чём?

Но не удержался и сразу же спросил:

– А что?

Приятель по имени Витька хохотнул и пояснил:

– А то! Не тебе одному она нравится. Но к ней не подступись, в неё такой человек влюблён! Немец, от фашистов бежал, коммунист! Он, конечно, совсем взрослый, но ещё молодой. И красивый.

Ещё в первый день своего дежурства в этом дворе Володя увидел, как из того самого подъезда вышла девушка… Да, уже явно не школьница, лет семнадцати. И было в ней что-то такое необыкновенное… Мальчик не мог этому найти определение, просто ему хотелось смотреть на милое лицо с чуть раскосыми тёмными глазами, нежным очертанием губ, круглым подбородком, пушистым ореолом ровно постриженных волос, не закрывающих стройную шею, на хрупкую, но стремительную и спортивную фигурку… Опытный мужчина сказал бы: очаровательное юное существо, окрылённое счастьем и беззаботностью. Володя таких слов найти не мог, но почувствовал и внешнюю, и внутреннюю красоту девушки. Скоро от своих новых приятелей он о ней всё знал. Отец и мать этой девушки Ани были врачами, и она сама окончила первый курс, училась в Медицинском институте.

– Её папаша глаза лечит, – сказал Витя. – Даже операции делает. Анька с моей сестрой старшей дружит, так я слышал, она рассказывала, что он учился у какого-то знаменитого профессора… Гришина, что ли?

– Гиршмана, – понял Володя.

У него дома не раз упоминали о профессоре Леопольде Гиршмане, дед так даже знал этого врача.

– Точно, как ты сказал, – согласился парнишка. – А этому Гюнтеру на стройке что-то в глаз попало, его и направили в больницу, к Анькиному отцу. А после он стал к ним домой ходить, сначала к доктору, а потом уже и к ней, Анюте. Может даже они поженятся, Тоська моя так точно думает, что поженятся.

Скоро Володя увидел и этого Гюнтера. Ну да, симпатичный, и, конечно, если в Германии с фашистами сражался, в подполье был – можно в такого влюбиться. Да и влюблена девушка в него была – что ж тут не понять! Они шли через двор, немец держал Аню за руку, улыбался и говорил что-то, склоняясь к ней. А она так заливисто смеялась и прямо глаз от него не отрывала… У Володи сердце словно иголками кололо, он понял, что завидует, и сам себе приказал: «Глупости! Это ни к чему». Он для неё – совсем незнакомый мальчишка. А этот человек пусть и сильно старше, но отважный борец, и в тюрьме гитлеровской, может, сидел, и в боях участвовал…

Ребята во дворе сказали, что Аня и её семья скоро переедут. Тот же Витя объяснил – он лучше всех был осведомлен через свою сестру:

– На тракторном заводе новую поликлинику открыли, и Анькиному отцу предложили там быть заведующим по глазным болезням. Чем плохо? Здесь они живут в коммуналке, с двумя соседями, а там получили отдельную квартиру, двухкомнатную, в новом доме! На днях будут переезжать.

Скоро и дежурство-слежка троицы друзей тоже должно было закончиться. Подходило время Сергею уезжать в поход по Кавказу, Мишку тоже родители собирались отправить к родственникам в деревню. Ещё неделя – и надо будет рассказать отцу обо всём: о случайной находке тротиловых шашек, о своей слежке… Володя даже поёжился: ох и влетит ему от отца за эту «тайну»! Если, конечно, не произойдёт что-нибудь неожиданное за оставшиеся дни. Выследить бы гадов-диверсантов, привести бы УГРО прямо в их логово!

Но мечты оставались мечтами, дни шли, ничего не происходило. Вот только переезд семьи врача Потапова – Аниной семьи, – он дождался. Как раз пришёл на своё «дежурство», а минут через двадцать во двор въехал грузовик. Оказывается, это Гюнтер постарался. Из многих квартир повыходили люди – как же, такое событие! Ребята тоже сновали между взрослыми, и Володя слышал все разговоры. Из них узнал, что немец руководит большой стройкой, вот и договорился о грузовике, да ещё трёх грузчиков из своих строителей взял в помощь. Сам Гюнтер прикатил следом на легковой машине и стал всем распоряжаться. Сразу пошла работа: грузчики стали выносить мебель, упакованные в ящики и мешки вещи. Мальчишки тоже хотели помогать, но Гюнтер весело сказал:

– В Советском Союзе эксплуатация детского труда запрещена!

– Мы же просто так, нам самим интересно!

И всё же Гюнтер не разрешил.

– Нет, мальчики. Тяжёлые вещи носить по этажам не надо. Есть кому. Хотите помогать – укладывайте в кузов лёгкое. Стулья, одежду, бельё…

«Хорошо он говорит по-русски», – с уважением подумал Володя.

Он запрыгнул в кузов и стал принимать не тяжёлую мебель, мешки с вещами. Машина быстро наполнялась, стало уже тесно. Тут грузчики стали носить брезентовые тяжёлые мешки и прогнали мальчиков из кузова. Они сами укладывали их у левого борта.

– Это книги, – сказал Володе Витя уважительно. – Моя сеструха помогала Аньке их упаковывать. Говорит, такая большая библиотека у Потаповых, уйма книг! И всяких научных, и классика, и приключения. Ну и тяжёлые же они!

Грузчики как раз затягивали в кузов очередной мешок – книги выносили последними. Сделали всё быстро, и часа не прошло. Гюнтер посадил Аню и её родителей в легковую машину, Володя, крутившийся поблизости, слышал, как он сказал Потапову:

– Не беспокойтесь, Пётр Степанович, шофёр и грузчики знают адрес, куда везти. А мы поедем вперёд.

И укатили. Двор как-то сразу опустел. Соседи ещё пообсуждали событие, но постепенно разошлись. Володя, пользуясь общей кутерьмой, проскользнул в подъезд, спустился в подвал, убедился, что на знакомой ему двери висит замок. Успокоенный, вернулся к мальчишкам играть в теннис.

Вскоре во дворе появился Миша – пришёл сменить друга. Но Володя не стал так сразу, демонстративно, уходить. Никто из ребят, конечно, ничего такого не замечал, не обращал внимание, но Володя всегда помнил: тут могут быть другие глаза и уши – более зоркие и чуткие. Потому он ещё немного посидел в беседке: кто-то вынес доску и шашки, и мальчишки сыграли сначала простую партию, а потом – в «Чапаева». Только после этого сказал:

– Побегу домой, ждут обедать.

– Передай моим, – Миша отдал ему сетку с пакетом сахара и хлебным батоном. – Наказали купить, но я возвращаться не стал, знал, что ты пойдёшь домой. Вот, и сдачу…

Володя шёл к себе и думал: как хорошо, всё-таки, что они с Мишкой живут в одном доме. Он знал, что особняк на улице Артёма принадлежал когда-то только одной их семье. Дедушке и бабушке, и их детям – троим. Всего-то пять человек – и такой огромный домина! Сейчас совершенно спокойно три семьи там разместились, и всем места хватает! Об этом заговорил и с бабушкой, когда та налила в тарелки ему и себе борща, и они сели за стол. В их семье не придерживались правила «Когда я ем, я глух и нем», наоборот – многое обсуждали именно за столом, во время обеда и, чаще, ужина. Вот Володя и сказал:

– Бабуля, это же хорошо, что у нас есть соседи? И Журины, и Бушуевы? Разве нам тесно в нашей квартире? Совсем ни к чему нам весь такой дворец! И так всего хватает!

Он уверенно кивнул головой, подтверждая свои слова. И Людмила Илларионовна тоже кивнула, соглашаясь. Она знала, чем надо дорожить в жизни. Она знала цену настоящим потерям. Не вернуть погибшего сына Сашеньку, но не умирает память о нём. Не увидеть ей больше младшую дочь Катюшу, но её малышка – а она всегда про себя так называла Катю, – живёт счастливо. А с ними – Митенька, их опора и любимый старший сын. Да, формально – он племянник Викентию. Но с восьми лет живёт в семье Петрусенко как сын. Именно тогда, малышом, Митя остался сиротой. Его мать и отец трагически погибли, одновременно: в Крыму, при строительстве дороги через Байдарский перевал, сошла лавина, снеся с земли посёлок строителей. А Митин отец, инженер-дорожник, возглавлял там работы, и к нему как раз приехала жена – Митина мать, младшая сестра Викентия… Свою, родившуюся после этих событий дочь, они назвали в честь Митиной мамы – Екатериной. А уже сам Митя своего сына назвал именем погибшего отца – Владимиром. Вот этого самого мальчишку, Володю – внука любимого и дорогого…

Положив подбородок на сцепленные ладони, Людмила Илларионовна смотрела на мальчика, энергично работающего вилкой уже над тарелкой с жареной картошкой. Высокий, стройный и крепкий, он выглядел старше своих лет. Очень похож на отца: твёрдые, чёткие черты лица, смугло-матовая кожа, волосы тёмные, густые и слегка волнистые. А вот глаза Леночкины – прозрачно-серые, под тёмными бровями и такими же тёмными ресницами… «Красавчик» – думала о внуке бабушка, но не дай Бог, никогда б не сказала ему такого вслух!

Да, она знала, чем дорожит в этой жизни и что есть истинные ценности. А особняк… Что ж, теперь в нём живут и другие люди – хорошие люди, и ребята, друзья внука. Людмила Илларионовна чуть улыбнулась: надо же, она слегка подзабыла, каким их дом был раньше! Нет, нет, помнит, конечно… Парадный вход с улицы начинался большой прихожей, из неё все входили в залу-гостиную. Оттуда коридор разветвлялся, вёл в кабинет Викентия Павловича и спальную комнату. И прямо – в столовую, такую же обширную, как гостиная. Здесь была лестница на второй этаж, к трём детским комнатам-спальням. И в ещё одну прихожую, поменьше, из которой был выход на веранду и заднее крыльцо. По этому крыльцу можно было спуститься в маленький садик за оградой – их собственный садик со скамейкой под фонарём, двумя дорожками… Что ж, их семье не на что жаловаться. Им оставили совсем неплохую часть особняка. Главное – свой отдельный вход, именно этот вход со двора, из бывшего садика. Две другие семьи пользуются общим входом, общей ванной и общей кухней: эти службы как раз пришлись на их половину. Они же, Петрусенко-Кандауровы, – переделали веранду под кухню, большую часть прихожей – под ванную комнату. Столовая стала жилой комнатой для Викентия Павловича и Людмилы Илларионовны. Хорошо, что столовая такая большая, в два окна. Вот они и отгородили часть у одного окна фанерной перегородкой – там стоит кровать, столик, стул и тумбочка для Володи. А единственная доставшаяся им комната второго этажа стала спальней Дмитрия и Елены… Очень даже не плохо. Как говорит внук – всего всем хватает.

Дмитрий вернулся поздно. Его покормили ужином на кухне, все собрались там же, слушая его рассказ о необычном ограблении на Коцарской.

– Очень интересно, – покачал головой Викентий Павлович. – А не особняк ли это архитектора Данилова? В прошлом веке построен, недалеко от фабрики Жоржа Бормана. Был такой у нас епархиальный архитектор, Фёдор Иванович Данилов, храмы строил, но и дома тоже.

– Ну разве ты можешь ошибиться, дядя! Точно, мы уже посмотрели по документам департамента городского строительства – тот самый дом. Может, скажешь и кто в нём жил перед революцией?

Викентий Павлович весело глянул на племянника, перевёл взгляд на улыбающуюся жену, на Елену, собиравшую посуду со стола и замершую на миг в ожидании ответа.

– Отчего же не сказать… Ещё один архитектор, господин Фарнезе – итальянец, потомок знаменитого аристократического рода. Так, во всяком случае, он утверждал. Его пригласил харьковский градоначальник ещё в 14-м году для постройки нескольких зданий, в том числе нового отеля в европейском стиле. Но началась война, строительство откладывалось. А Фарнезе поселился на Коцарской, в том самом доме, с семьёй, прислугой. В 17-м году, как только начались волнения, спешно уехал со всеми домочадцами… Кто знает, может планировал вернуться?

Дмитрий уже без улыбки кивнул, подтверждая информацию Викентия Павловича.

– Именно так, итальянский архитектор Луиджи Пьетро дель Фарнезе… И что интересно, дядя: среди жителей улицы ходили слухи о том, что оставил итальянец где-то в доме свои сбережения. Кое-кто из новых жильцов даже поиски вёл. Ничего не нашли, конечно. А вот Брысь, судя по всему, нашёл. Тот ли, итальянца, или кого другого, но схорон Брысь, похоже, точно знал, где искать.

– Вот что я тебе скажу, Митя. – Петрусенко тоже стал серьёзным. – То, что сегодня на Коцарской произошло – очень живой момент. Бандит пришёл туда не случайно. Похоже, появился в его окружении человек с информацией о спрятанном… будем говорить «кладе». Надо искать тех, кто мог знать – из прошлого. Я бы прежде всего заинтересовался бы прислугой итальянца.

– Мы сегодня в Управлении на совещании тоже об этом говорили. Но у нас есть ещё одна зацепка. Надеюсь, что есть. Хотя и очень маленькая.

Дмитрий уже встал из-за стола, принёс свою планшетку и достал свёрток.

– Смотри, дядя! Эту штучку мы нашли на месте, где, скорее всего, стоял «атасник»…

Разворачивая свёрток, Дмитрий рассказал подробности. Даже Елена отошла от мойки с посудой, чтоб посмотреть. Все склонились над небольшим кусочком плотно свёрнутой и прошитой сапожными нитками кожи. Руками никто не трогал.

– Интересно… – протянул Викентий Павлович. – Явно от обуви. От каблука? От ранта? А почему ты принёс?

– Для тебя, дядя, – сказал Дмитрий. – Вернее, для твоей лаборатории.

Дело в том, что два года назад в юридических ВУЗах страны стали создаваться криминалистические лаборатории. В юридическом институте, где преподавал Викентий Павлович, тоже появилась такая лаборатория. Именно там, по заданию следственных органов, стали проводиться судебные экспертизы и исследовательские работы – весь штат судебных криминалистов из Управления перешёл туда. А Петрусенко лабораторию возглавлял.

– Если из этого кусочка кожи можно что-то выжать, ты выжмешь. Я тебя знаю.

– Ну что ж… – Викентий Павлович внимательно разглядывал находку, всё также не прикасаясь к ней. – Если это от ботинка или сапога отвалилось, земля, пыль могут кое-что подсказать. Сама кожа, нитки… Возьму.

Ещё в 1935-м году в столице, в Институте уголовной политики приняли решение создать лабораторию научно-судебной экспертизы. С её руководителем Степаном Петровичем Митричевым Викентий Павлович держал постоянную связь. Вернее, это Митричев часто обращался к опыту следователя Петрусенко, зная того как поборника научного подхода к расследованию преступлений. Ещё с давних лет, с самого начала своей работы в полиции, с первых дел, молодой «сыщик Петрусенко» – так его часто называли и коллеги, и журналисты, – очень интересовался всеми достижениями научной криминалистики. Не пропускал ни одной публикации, ни одного громкого процесса в России и за рубежом. Это был не только теоретический интерес: приходилось Викентию Петрусенко и на практике пользоваться знаниями в серологии, токсикологии, бертильонаже, а, позже, – и в дактилоскопии.

Хлопнула входная дверь – это, наконец, вернулся домой Володя. Пора, уже стемнело. Правда, он был тут же, сидел с друзьями-соседями на крыльце. Людмила Илларионовна незаметно поглядывала в окно кухни и видела мальчиков, что-то живо обсуждающих.

Володя, Миша и Сергей говорили о своём расследовании. Уже прошла неделя из тех двух, что они определили сами для себя. Ещё через неделю Серёжа уедет в путешествие на Кавказ с ребятами из отряда Трублаини, Миша тоже всячески оттягивает свой отъезд в деревню, но родители уже настаивают. Если за оставшиеся семь дней ничего не изменится… Но Володя верил: обязательно что-то произойдёт! Те, кто спрятали ящики с тротилом, не станут ждать долго, для них это опасно. И даже если диверсионная операция почему-то откладывается, должны же они беспокоиться о сохранности взрывчатки, проверять. А значит, кто-то должен войти в подвал, открыть дверь… Нет, на этот раз он не упустит пришельца, как упустил Сявку. Ни за что!

Володя почему-то был уверен, что именно в его дежурство появится «объект». Как тогда, первый раз. Ну, а если нет – что ж, придётся всё рассказать отцу. И совершенно не за что будет его и ребят ругать! Они нашли вход в катакомбы, обнаружили ящики с тротилом, выследили ход, по которому к ящикам приходят диверсанты. Милиции останется только задержать их – на то она и милиция…

Внук уже ужинал, поэтому бабушка только спросила:

– Володя, чаю выпьешь?

– Нет, – ответил он, – не хочу. Пойду почитаю, а то ведь скоро спать уложишь.

Мальчик видел, что взрослые разглядывают что-то на столе, но его не позвали, он и не стал любопытствовать. Зашёл сначала в ванну, хорошенько вымылся, почистил зубы, в комнате, с этажерки взял книгу и ушёл в свой «застенный уголок», как называл его комнатку дед. Уже лёжа в кровати, под свет ночника раскрыл «На графских развалинах». У взрослых имелась своя библиотека из серьёзных книг – и художественных, и научных. Конечно, там были и его любимые мушкетёры Дюма, индейцы Фенимора Купера, Жюль Верн и Майн Рид. Но всё-таки года два назад Володя стал сам покупать некоторые книги. Теперь у него была своя библиотека: Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания», «Вратарь республики», Валентина Катаева «Белеет парус одинокий», Александра Фадеева «Последний из удэге», Михаила Шолохова «Донские рассказы», Бориса Житкова «Морские истории» и, конечно же, все вышедшие книги Аркадия Гайдара. «На графских развалинах» Гайдара он уже читал, но сейчас захотелось перечесть. Там ведь тоже мальчишки следят за бандитами, за врагами Советской власти. И развалины старого замка очень похожи на то подземелье, которое нашёл он с друзьями. И опасность, и таинственность – всё похоже…

Когда через некоторое время дед заглянул к нему, Володя сказал ему:

– Сейчас, главу дочитаю и погашу свет.

– Я тебя не тороплю, – Викентий Павлович присел на кровать. – Что, интересная книга?

– Интересная. Это же здорово выслеживать бандитов, разоблачать их! И лазить по всяким развалинам… А что, у нас в городе есть такие места? Старые развалины или подземные ходы?

Сам вопрос не вызвал бы у Викентия Павловича подозрения: мальчишкам всегда интересны такие вещи. Да и логически вроде к месту был задан. Но вот тон… Внук постарался спросить словно случайно, между прочим. Перестарался. Подобные нюансы Петрусенко улавливал сразу. И подумал: «Э-э, голубчик, что-то ты хитришь! Что-то задумал…» Но виду не подал, ответил:

– Кое-кто считает, что под Харьковом проложены катакомбы, их так много, что это чуть не целый второй подземный город. Уверен, это не так. Но подземные ходы есть, на них люди натыкались давно. Чаще всего, при строительных работах. Но, бывало, и просто проваливались – конка однажды провалилась. Это, если помнишь, первые трамваи так назывались. А другой раз – корова.

Володя засмеялся:

– Это когда же?

– Давно, до революции… А в тринадцатом году городские власти даже решили создать комиссию для исследования подземных ходов. Инженеры, архитекторы открыли подземную галерею во дворе Коммерческого клуба. Был этот клуб между Рымарской и Сумской, недалеко от театра, и года за два до этого подземный ход там был обнаружен.

– И что, открыли эти подземелья? Что-то нашли?

– Знаешь, я сам там был. Наше управление полиции обеспечивало охрану, ну я под этим предлогом и спустился туда вместе с архитектором Кустерским и инженером Степановым. Очень любопытно было.

– Здорово! – Володя книгу уже отложил, сел на постели, не спуская с деда глаз. – Что ты там увидел?

– Мы почти сразу оказались в каменной сводчатой комнате с двумя колоннами. Стены – из красного кирпича. А потом пошли по подземной галерее, довольно широкой. Мы по ней со свечами дошли почти до Николаевской площади, так она раньше называлась.

– Я знаю, – кивнул Володя. – Это площадь Тевелева. А дальше?

«Надо же, – думал он, – почти как наш подземный ход! И комната подземная похожа. Только в другой стороне».

– Дальше ход был засыпан землёй, мы не пошли, вернулись. Находили подземные ходы и в других местах, на Пушкинской улице, на Клочковской. Что-то исследовали… Но потом стало не до того, война началась, революция… По-моему, об этом все забыли. Интересно?

– Да. Вот бы об этом книгу написать.

– Кто-нибудь напишет, – кивнул Викентий Павлович. – Спи, дружок. Я лампу погашу?

Он вновь вернулся в кухню. Там была уже одна Людмила, Митя и Леночка поднялись к себе, наверх.

– Пойдём, Люсенька, посидим у крыльца, – позвал Викентий. – По городу липы цветут, и наша тоже.

Скамья стояла рядом с домом, как раз под деревом липы – единственной оставшейся от их бывшего небольшого сада. Они немного помолчали, потом Людмила тихонько засмеялась, вспомнив свой сегодняшний разговор с внуком.

– Представляешь, Викеша, Володенька говорит: зачем нам такие хоромы, нам ведь и так всего хватает! И соседи ему нравятся. Ну совершенно общественный мальчик. И всё время напевает песню… Даже я запомнила слова, вот эти: «Полетит самолёт, застрочит пулемёт, загрохочут могучие танки, и линкоры пойдут, и пехота пойдёт, и помчатся лихие тачанки».

Она положила голову на плечо мужа, по давней привычке:

– Наверное, и мне надо было пойти с вами посмотреть фильм.

Неделю назад новый фильм под названием «Если завтра война» показывали в Юридическом институте. Викентий Павлович сказал тогда своим, что намечается всесоюзная премьера фильма по всем кинотеатрам страны в середине июля, но за месяц-полтора до этого его покажут по некоторым избранным учреждениям. В том числе и в его институте. Людмила и Елена идти на просмотр не захотели, Митя собирался смотреть фильм в управлении милиции. С дедом пошёл Володя. Вернувшись, Викентий Павлович рассказывал тогда жене:

– Фильм, конечно, нужный, неплохо сделанный. Не игровой, но и не совсем документальный. Фильм-прогроз: что будет, если… Сама понимаешь – если завтра война. Но враги показаны такими неубедительными, слабыми, что меня досада брала. Даже в документальных хрониках есть кадры, от которых жуть берёт – такая у фашистов сила! А в фильме даже побоялись прямо указать – вот наш враг. Говорят по-немецки, а на касках, на танках не свастика, а нечто её напоминающее. Но это понятно – всё-таки у нас пакт подписан. Да, однако я не об этом хотел тебе сказать. Я заметил, как по-разному фильм воспринимается. Наши преподаватели, люди старшего поколения, смотрели, как и я, замечая натяжки, слабости. А вот студенты, и наш Володька, – о, эти совсем по-другому! Глаза горят, вскрикивают, хлопают, даже «ура» кричат. Представляешь? Они уже другие, они – советские юноши и девушки.

И теперь он повторил эти слова:

– Да, моя дорогая, наш внук и в самом деле общественный мальчик. А точнее – советский мальчик. Впрочем, уже почти юноша… Спит, наверное.

«Почти юноша» не спал. Лежал в темноте и думал… Как и положено юноше, он думал о девушке. Об Анечке Потаповой. О том, что она выйдет замуж за симпатичного немца Гюнтера. Но тот, конечно же, как коммунист, не станет отсиживаться в другой стране, вернётся к себе, станет работать в подполье, бороться с фашистами. Будет схвачен и замучен в гестаповских застенках… Нет, Володя вовсе этого не желал, но вот даже Эрнст Тельман пятый год в тюрьме, и никакого суда фашисты не собираются проводить. Просто бросили в одиночную камеру. Может так случится и с Гюнтером. Аня, конечно, будет ждать его, страдать, а он, Володя, станет ей лучшим другом, всегда будет рядом, всегда готов помочь, поддержать… Что с того, что она старше. Подумаешь, на какие-то четыре года! А её новый адрес он уже знает – от соседей по двору…

Ему было немного стыдно своих мыслей, но он не пытался их отогнать – было томительно сладко так думать, представлять. Так и заснул незаметно.

Глава 8

Криминалистическая лаборатория, которой руководил Викентий Павлович, за два года своего существования расширилась до нескольких отделов. Сначала их было три: идентификации, токсикологии и баллистики. Давно уже пережила свой взлёт и своё падение антропометрия Альфонса Бертильона, изобретённая ещё в 80-е годы девятнадцатого века. Бесповоротно вытеснила её дактилоскопия, но Петрусенко всё-таки хранил свою собственную картотеку, где каждый преступник был описан в метрах и сантиметрах: длинна головы, ширина головы, длинна среднего пальца, ширина среднего пальца…

Никакого практического значения всё это уже не имело, Викентий Павлович прекрасно понимал. Да и преступников, многих из тех, уже на свете не существовало. Но Петрусенко был совершенно убеждён: для истории харьковской криминалистики его картотека – ценный материал. А практические задачи теперь решают и новые отделы: химический, серологический, почерковедческой экспертизы и технического исследования документов. В химическом отделе специалисты занимались самыми разными вопросами: составом пыли, почвы, тканей, волос – всего, что бывало обнаружено на месте преступления. Сейчас два человека, химик и биолог, изучали тот самый кусочек кожи, который принёс накануне с улицы Коцарской Дмитрий. Это были два старшекурсника – оба учились в юридическом институте, на отделении научной криминалистики. Викентий Павлович, дав им несколько пояснений, ушёл – ребята толковые, пусть работают. Он заглянул в серологическую лабораторию: там по его заданию студенты третьего курса определяли группы крови в разных пробирках. Сам он прекрасно помнил 1901 год, когда прочёл только что опубликованную работу Пауля Уленгута о белковых сыворотках, которыми немецкий учёный идентифицировал кровь человека и животного. И тогда же, в том году, – статью венского исследователя Карла Ландштейнера: тот писал о своём открытии, об индивидуальных отличиях крови людей и определении четырёх групп крови. В то время Викентий Петрусенко был молод, но и эти два выдающихся медика были чуть его постарше. Он, следователь губернского управления полиции, уже тогда сильно интересовался теми отраслями науки, которые соприкасались с криминалистикой. И вот теперь его ученики проводят опыты по методу Ландштейнера.

Вместе со студентами над пробирками склонился хорошо знакомый Викентию Павловичу человек – Николай Бокариус. Кто-нибудь мог бы подумать, что не солидно профессору, директору Харьковского научно-исследовательского института судебной экспертизы вот так вольно, по-дружески, вникать в учебные опыты. Но Петрусенко хорошо знал простоту и доступность этого ещё молодого сорокалетнего человека. И его огромную энергию: преподаёт судебную медицину и в медицинском, и в юридическом, и в институте усовершенствования врачей, руководит практикой курсантов милиции, читает лекции для работников прокуратуры… Эти ребята с пробирками тоже, небось, его практиканты.

– У вас тут всё прекрасно налажено, Викентий Павлович. – Бокариус крепко пожал Петрусенко руку. – Честно говоря, не ожидал я, что вы, практик живого расследования, так увлечётесь научной химией.

– Да вы, Николай, просто не знаете того, что мой отец был аптекарем. А аптекарь, сами понимаете, во многом химик. Так что моё детство прошло среди пробирок. – Викентий Павлович засмеялся, обнимая Бокариуса за плечи. – Вот отец ваш об этом знал. Николай Сергеевич был мне почти ровесник, мы дружили и по разным делам не раз сотрудничали.

– Я помню, – кивнул молодой профессор. – Сам вас с детства знаю.

Старший Бокариус с начала века и до смерти в 31-м году, работал здесь, в городе, на кафедре судебной медицины. Ещё до революции он издал несколько превосходных книг для студентов по судебной медицине – первые такие учебные пособия. В Первую мировую войну он организует курсы сестёр милосердия, санитаров-дезинфекторов, инструкторов по борьбе с удушливыми газами. В двадцатые годы считает своим долгом вести курс судебной медицины для советской милиции. А в конце двадцатых руководит научно-техническим кабинетом Харьковского уголовного розыска. Вот с этих лет особенно близко подружились Петрусенко и Бокариус-старший. А Бокариус-младший, уже сидя в кабинете Викентия Павловича, весело и удивлённо воскликнул:

– Значит, ваш батюшка аптекарским делом занимался? Фармацевтику знал?

Да, отец Викентия Павловича в самом деле был «аптекатем» – владельцем самой крупной городской аптеки. Павел Сергеевич Петрусенко, потомственный дворянин, с юных лет увлекался фармацевтикой. Он не был землевладельцем, не имел имений и угодий, но приличное состояние в ценных бумагах и банкнотах не только лежало в надёжных банках, но и вкладывалось в прибыльные дела. Павел Сергеевич учился фармацевтике на медицинском факультете, а когда уже был женат, приобрёл в центре родного города Харькова особняк и оборудовал его под аптеку. На первом этаже располагались три торговых зала – полированные деревом, с большими зеркалами, стеклянными витринами и очень элегантными стеклянными этажерками-вертушками. На втором этаже работали лаборатории, где хорошо оплачиваемые специалисты изготавливали лекарства по лицензиям всех самых крупных медицинских фирм мира. Аптека магистра Петрусенко пользовалась популярностью не только в городе: почтовые заказы отправлялись во все концы страны…

– О, фармацевтика, или, как он сам говорил «алхимия», была для отца и делом, и увлечением. Знаете, он даже сам лично сочинял различные смеси, соединения, порошки – у него и патенты были. А однажды, специально для меня, семилетнего мальчишки, провёл великолепный опыт: определение алкалоидов реакцией окрашивания. Я до сих пор помню, как он добавлял реактив Мэке в экстракт с морфием, и смесь вдруг становилась сначала оливковой, потом на глазах превращалась в голубовато-фиолетовый цвет и вновь возвращалась в оливковый, но уже с красным ободком! Невероятно красивая игра красок просто поразила моё воображение. А потом отец взял реактив Пеларги, и тот же морфий стал ярко-красным. А потом от соляной кислоты и настойки йода – изумрудным. Вот тогда ещё я полюбил химию… Да, если бы позже, в четырнадцать лет, не увлёкся другим, возможно бы пошёл в науку по этой стезе…

Викентий Павлович улыбнулся: он был, считай, ровесником своего внука Володи, когда увлёкся историей криминалистики. В первую очередь, конечно же, потрясающие истории об основателе «Сюрте» Эжене Франсуа Видоке. Юный Викентий не считал этого человека преступником, хотя тот и провёл много лет в тюрьме и на каторге. Наоборот, он был убеждён, что Видок – человек чести и свободы. Стал арестантом, потому что заступился за женщину, избил офицера. И не мог смириться с заключением, постоянно пытался бежать. То в украденной форме жандарма, то прыгнув с высоченной башни в протекающую внизу реку! Ему не везло: его ловили и, в конце концов, заковали в цепи на каторге. Там он жил бок о бок с опаснейшими преступниками, среди которых были и члены знаменитого французского клана Корню. Эти убийцы, воспитывая у своих детей с младенчества жестокость, давали им для игр головы мертвецов…

Ну разве не увлекательнейшие рассказы для юноши, уже твердо решившего посвятить свою жизнь криминалистике! Наверное, поэтому ещё больше восхищала Викентия дальнейшая судьба и деяния Видока… Бежав третий раз из тюрьмы – наконец-то удачно! – этот человек десять лет жил в Париже. Но все эти годы бывшие сокамерники угрожали Видоку, что выдадут его властям. Его ненависть к шантажистам, наконец, пересилила все остальные чувства, и однажды Видок пришёл в префектуру полиции Парижа. Он назвался и предложил использовать себя, свой огромный опыт и знание уголовного мира. Взамен же просил избавить себя от угроз ареста за прежние дела. Именно Видок создал «Сюрте». Самые разные превращения, тайные проникновения в притоны, инсценированные аресты, подсадки сотрудников «Сюрте» в тюремные камеры, организация затем их «побегов» и даже «смерти» – все это давало Видоку непрерывный поток информации.

Викентию было семнадцать, когда он прочёл только что опубликованную повесть английского писателя Артура Конана Дойля «Знак четырёх». Через год появились «Записки о Шерлоке Холмсе», где действовал тот же, поразивший его воображение сыщик. Эти книги привлекли внимание юноши к истории английского «Скотланд-Ярда», которая оказалась не менее захватывающей, чем история «Сюрте». Англия не имела полиции вплоть до 30-х годов того века, в котором родился и сам Викентий. Англичане поддерживали общественный порядок сами. Но это лишь так считалось. А, по сути, горожане нанимали за плату подешевле кого попало: инвалидов, бродяг, даже воров. Этих самозваных детективов называли «ловцами воров», и те, кто занимались этим делом, стремились только нажиться, отомстить или просто искали приключений. Каждый мог стать «ловцом воров», привести в суд грабителя, взломщика, убийцу. И получить причитающиеся ему сорок фунтов, одежду, оружие, имущество преступника. «Деньги за кровь» – так это называлось. Первое настоящее детективное агентство на Боу-стрит организовал писатель Генри Филдинг, и его сотрудники стали называться «боу-стрит-раннерами» – сыщиками с Боу-стрит. Раннеры действовали так же, как и сыщики Видока: переодевались, посещали притоны, запоминали лица преступников, умели терпеливо выслеживать. И всё же настоящая полиция появилась в Лондоне в тридцатые годы девятнадцатого века, а в 1842 году двенадцать первых настоящих детективов разместились в трёх маленьких комнатах здания, где раньше останавливались члены шотландской королевской семьи при посещении лондонского двора – в «Скотланд-Ярде»… Кстати, именно любимый писатель Петрусенко – Чарльз Диккенс – первым описал и «Скотланд-Ярд», и его детективов в романе «Холодный дом»…

– Да, – повторил он с улыбкой, – я мог бы стать химиком. Но, думаю, и тогда, скорее всего, занимался бы ядами, токсикологией. А значит – криминалистикой.

Профессор Николай Николаевич Бокариус отлично понял, о каких реакциях с алкалоидами рассказал ему Петрусенко. Ещё в середине девятнадцатого века профессор химии Жан Серве Стас разработал метод, доказывающий наличие растительных ядов-алкалоидов в теле отравленного человека. А следом химики Драгендорф, Мэке, Келлер, Витали, Пеларги, проведя множество экспериментов, обнаружили и определили химические реагенты, которые, вступая в реакции с определёнными алкалоидами, давали определённые оттенки цветов. Это стало эпохальным открытием в токсикологии. С помощью этих методов в дальнейшем были доказаны убийства ядами многих людей: знаменитое отравление в бельгийском замке Битремон, процесс во Франции вдовы де Пов и врача де ла Поммерэ – жертвы и убийцы, лондонский процесс над врачом-убийцей Ламсоном…

– Что ж, Викентий Павлович, ваша жизненная стезя, как вижу, сделала круг и вернулась к началу. Вы теперь как раз и занимаетесь химией – с криминальным уклоном, само собой.

– Да, – согласился Петрусенко. – Только, скорее, это не круг – спираль… Вот и вы, мой друг, тоже продолжаете дело отца, Николая Сергеевича. Судебная медицина, в самых разных её проявлениях.

– И, как отец, всегда готов сотрудничать с вам, дорогой Викентий Павлович. О, вот вспомнил! – Бокариус энергично потёр ладони. – Дмитрий Владимирович Кандауров ведёт расследование убийства в Борках, так что вы, наверняка, в курсе?

– Конечно.

– Я слышал, тело убитого уже собираются захоронить?

Петрусенко подтвердил:

– Уголовный розыск уже подписал документы. Всё, что можно было узнать о мёртвом у, так сказать, самого мёртвого, выяснено… А что, Николай, есть вопросы? К доктору Цветову?

Профессор Бокариус не так давно сам был заведующим городским медицинским моргом, сам проводил проблемные вскрытия.

– Ну что вы! – он даже удивился. – Аркадий Петрович профессионал, я сам у него многому научился. Нет, тут другое дело. Один мой ученик готовит диссертацию. Не буду вдаваться в подробности, только нужно там обследование особого вида – труп хотя бы полугодовалой давности. Тот, из Борок, именно такого срока, я не ошибаюсь?

– Именно… – Петрусенко на миг задумался, махнул рукой. – Не проблема! Я поговорю с Троянцем, отложим захоронение на… сколько?

– Два-три дня, не больше.

– Через пару часов вам доставят официальное разрешение, – кивнул Викентий Павлович.

– Вот и отлично, спасибо. Цветов его осматривал, думаю, он нам поможет. А мы с диссертантом испробуем некоторые современные методики, совсем новые. Аркадий Петрович их ещё не знает, вот и ему продемонстрируем.

Пожимая руку Викентию Павловичу, Бокариус сказал с нежностью в голосе:

– Давно не видел я Людмилу Илларионовну. Виноват, мог бы и зайти как-нибудь к вам. Но сами знаете – круговорот дел. Передавайте ей от меня сердечный привет.

Людмила помнила Бокариуса-младшего мальчиком: худенького, шустрого, уже тогда носившего очки. Особенно близко общались они, когда оба Бокариуса – отец и сын, приходили к ним домой.

– Это когда же, Викеша? – спросила она. – Кажется, в середине двадцатых?

– Да, как раз тогда Николай Сергеевич редактировал журнал «Архив криминологии и судебной медицины», а Николай, только окончив медицинский факультет, помогал ему.

– Больше всего помогал профессору ты, – произнесла жена таким категорическим тоном, что Викентий засмеялся. – Ваша редакция от нас не вылезала!

Это была правда. Он сам и Бокариус-старший этот журнал задумали, их идею поддержали и в Харькове, и в Киеве, журнал получился просто отличным. Потому и был популярен не только у специалистов советских республик – переводился в странах Европы, в Соединённых Штатах.

– Бабуля, дед! – Володя вышел из-за своей перегородки. – Сейчас время новостей, а вы всё прошлое вспоминаете!

– Hoc est viverebis, vita posse priore frui…

– Да ну, – махнул рукой мальчик хитровато улыбающемуся деду. – Хватит с меня французского и немецкого. А свою латынь ты сам переведи.

– Уметь наслаждаться прожитой жизнью – значит жить дважды, – весело проговорил Дмитрий, сбегая по лесенке со второго этажа.

Следом спустилась Елена. Она легонько взлохматила волосы сыну и добавила:

– Впрочем, ad nova omnes concurrunt.

– Это правда, – кивнул Викентий Павлович и теперь уже сам перевёл. – Все стремятся к новому. Так что, послушаем новости.

Володя тут же щёлкнул тумблером и повёл стрелочку по дуге циферблата. Приёмник «9Н-4» – новенький, из самых последних моделей этого года, в полированном деревянном корпусе. Все притихли, слушая молча, без комментариев, о пуске нового прокатного цеха на Запорожстали, о том, что серия книг «Жизнь замечательных людей» будет теперь издаваться в новом издательстве «Молодая гвардия», что вышедшая в апреле кинокартина «Волга, Волга» продолжает идти с большим успехом в кинотеатрах городов, что знаменитые сёстры Виноградовы, Мария и Евдокия, на фабрике своего города Вичуга установили новый мировой рекорд – обслуживают 284 ткацких станка Нортроп. И о продолжающихся японских провокациях в Манчжурии, и о гибели в Испании немецкого коммуниста Вильгельма Баника. Он был членом ЦК Компартии Германии, до 35-го года работал в своей стране в подполье, потом жил в СССР, был направлен в Испанию, руководил кадровой службой Интернациональных бригад. Погиб в бою ещё в апреле…

Можно было бы, конечно, обо всём поговорить по ходу сообщений, но и родители, и дед с бабушкой знали, как серьёзно относится Володя к новостям и сердится на попутные реплики. Поговорили, когда новости закончились.

– Немецкие коммунисты пытаются бороться с фашизмом в других странах, – Викентий Павлович обвёл взглядом своих родных. – Бой на своей территории они проиграли. Там Гитлер так умело закрутил гайки, и не только силовым методом, но и идеологией. Как это привлекательно для молодых ребят, да ещё таких, которые ни истории толком не знают, ни жизни. «Вы – лучшая нация, вы – сверхлюди, вам всё дозволено»…

– Вас, немцев, и Германию, столько лет унижали, теперь вы за всё расплатитесь, – подхватил Дмитрий. – Да, в такой обстановке иная агитация не найдёт отклика.

– Но ведь всё это не может быть надолго! Викеша?

Людмила Илларионовна посмотрела на мужа.

Он кивнул:

– Гнойник вскроется, непременно. Думаю, многое ещё случится, и время пройдёт… годы. Но всё изменится. А пока настоящим немецким патриотам там очень тяжело.

– Они это тоже понимают. Я недавно говорил с одним, встречался по делу. Он так и сказал мне: «Надо быть там, но пока нет возможности, все связи оборваны, все товарищи или погибли, или по тюрьмам. Обложили со всех сторон». Интересный человек, мне понравился. Инженер-строитель Хартман.

– Гюнтер? – Елена слегка удивилась. – Я тоже его знаю. – Она сделала интригующую паузу: Митя смотрел на неё вопросительно, но молчал. Улыбнулась ему. – Меня на днях с ним Таня познакомила.

– Ах, Танечка! Ну конечно, – первая догадалась Людмила Илларионовна. – Он у неё учится? На курсах?

– Да, Гюнтер её ученик…

Что-то в голосе Елены заставило Викентия Павловича весело предположить:

– Только ли ученик, Леночка? Договаривай.

– Ну разве от вас, сыщиков, что-то скроешь? – Лена быстро обняла за шею тестя и тут же взяла под руку мужа. – Да, он симпатичен Тане. Даже очень. И, похоже, она ему тоже нравится.

Елена вспомнила, как Таня Рёсслер попросила её прийти на занятие – уж очень хотелось подруге показать ей Гюнтера. Она поняла: для Тани это важно. Но ей и самой был интересен человек, тронувший сердце Тани. Она пришла вечером в здание Клуба чекистов на Совнаркомовской улице. Наверное, если бы строился именно клуб чекистов, его сделали б иным – лаконичным, с прямыми линиями и, скорее всего, большего размера. Но под Клуб был отдан старинный особняк знаменитой харьковской семьи Алчевских, построенный ещё более знаменитым архитектором Бекетовым. Красивое, в плавных формах барокко здание ласкало взор. Здесь, на втором этаже, и располагались курсы для иностранных специалистов. Таня представила подругу шестерым своим ученикам:

– Фрау Елена сегодня проведёт занятие вместе со мной. Она прекрасно знает ваш родной язык, сейчас убедитесь сами. И опыт педагога у неё очень большой.

Урок прошёл увлекательно, легко. Пятеро мужчин и женщина, все не старше сорока пяти, рассказывали по-русски о своей работе, о семьях, друзьях, о природе родных мест. Некоторым надо было усиленно помогать, двое уже неплохо знали язык. В том числе – Гюнтер Хартман. Он в самом деле оказался очень симпатичным, с открытой, обаятельной улыбкой. Бросал весёлые реплики на уроке, а после, оставшись с Таней и Еленой, просто блистал остроумием. Тем более что его «строгая учительница» в виде исключения позволила ему говорить на немецком языке.

– Леночке давно не приходилось, пусть и она попрактикуется.

– «Леночке»? – Гюнтер с улыбкой заглянул ей в глаза. – Красиво очень. Но я буду называть вас «Ленхен», раз уж мы говорим на моём родном языке.

Вместе они вышли на улицу, проводили сначала Елену. Прощаясь, Гюнтер перешёл на русский язык. Сказал:

– Как жаль, что вы обе живёте так близко друг от друга. Но, может, мы с вами, Татьяна, ещё погуляем?

Таня, весёлая, счастливо оживлённая, взяла его под руку.

– Непременно! Вам, Гюнтер, ещё надо много практиковаться.

Лена смотрела им вслед: статный светловолосый Гюнтер и невысокая, чуть располневшая, но всё равно стройная, с тёмными локонами Танечка… Красивая пара.

И Елена вновь уверенно повторила:

– Похоже, Таня нравится Гюнтеру.

– Как было бы хорошо! – Людмила Илларионовна даже ладони сжала. – Пусть Танечка полюбит, полюбит взаимно!

Викентий Павлович, как только в разговоре был назван этот австрийский эмигрант, заметил: Володя слегка вздрогнул и напрягся. И очень внимательно слушал весь разговор. И молчал. А под конец почему-то скептически ухмыльнулся. Конечно, мыслей внука он читать не мог. А Володя думал: «Вот ещё! Разве тётю Таню можно сравнить с Аней? Этот Гюнтер просто подлизывается к своей учительнице. Чтоб она к нему не придиралась. Влюблён-то он в Аню, это же ясно!..»

Через час, когда все разошлись, дед заглянул к внуку. Володя читал.

– Ты что, знаешь этого человека, Гюнтера Хартмана?

Мальчик поднял на него прямой взгляд, чуть пожал плечами.

– Меня с ним никто не знакомил.

– Молодец! – Викентий Павлович воскликнул это с искренним восторгом. – Права бабушка, тебе бы дипломатом стать… Ладно, читай.

Он вышел на крыльцо, раскурил трубку. И снова с весёлым восхищением подумал: «Как ведь ответил! И не соврал, и правду не сказал. Ну, Володька…»

Митя тоже читал, лёжа в постели. Но и поглядывал на жену. Она расчёсывалась, сидя у тумбочки с трельяжем. Её русые волосы оставались такими же густыми и пушистыми, как тогда, когда он увидел Леночку Берестову впервые, ранней весной в Новороссийске. Лёгкая ночная сорочка необъяснимо превращала её в юную, хрупкую девушку. У Мити сладко сжалось сердце от нежности и любви к ней, единственной, родной…

– Алёнка, – позвал он.

Она обернулась с улыбкой, и уже через минуту лежала рядом, положив голову ему на плечо. Ночник ещё горел, Митя не торопился выключать его, ему показалось – жена что-то хочет сказать.

– Таня звала меня преподавать у них на курсах и раньше, а после нашего совместного урока просто не отстаёт. Говорит, все её ученики от меня в восторге.

Лена засмеялась. Митя коснулся губами её волос.

– Ох, как я их понимаю. Но, надеюсь, Гюнтер Хартман всё-таки в восторге от Тани?

– Я тоже надеюсь… Митя, он ведь австриец?

– Да, Хартман австриец. Я, прежде чем пойти к нему на разговор, поинтересовался его биографией. Если коротко: тридцать семь лет, из семьи рабочего-строителя в Граце, учился и окончил Высшую техническую школу в Вене. Уже в двадцать седьмом принимал участие в рабочих бунтах в Вене, после чего вступил в компартию Австрии. С тридцать третьего, когда компартия запрещена, работает в подполье, через год первый раз арестован. Из австрийской тюрьмы бежит, но в тридцать шестом вновь арестован, попал в концлагерь Дахау под Мюнхеном. Оттуда ему устроили побег товарищи, переправили к нам в страну.

– Ты с ним по-русски говорил?

– В основном. Иногда, когда чувствовал, что ему трудно подобрать слово, переходил на немецкий. Он удивился: чекист – говорит, – а так хорошо знаете немецкий. Я тоже его похвалил. Теперь понимаю: Таня не только хорошо преподаёт на уроках, но и внеклассную практику проводит…

– А ты знаешь, Митя, что я заметила, – Лена остановила развеселившегося мужа. – У Хартмана выговор не австрийский. Так мне показалось. Скорее баварский.

«Так прямо и уловила?» – хотел усомниться Дмитрий, но удержался. Он хорошо знал: Елена в своё время много путешествовала по Европе вместе с братом Всеволодом. Франция, Италия, Германия, Австрия, Швейцария. А способности к языкам у неё удивительные. Да, это было давно, двадцать лет назад. Но подобные знания и навыки не исчезают.

Лена после паузы добавила:

– Таня ведь за границей никогда не была. Представляешь, даже в юные годы не ездила – так сложилось. Она прекрасно знает немецкий, с детства на нём говорит. Но такие нюансы, как акцент или говор не улавливает.

– Что ж, – сказал Дмитрий. – Я этот твой нюанс отложу в копилку памяти. Хотя, думаю, имело значение то, что Хартман много дней провёл в немецком концлагере, как раз на Баварской земле. А там с ним беседы вели исключительно чистокровные немцы. Вбивали ему – в прямом смысле, – в голову свой акцент… Алёнка, ну его, Гюнтера! А то подумаю, что он тебе тоже нравится…

Митя потянулся к ночнику и, выключая свет, одновременно прижался губами к губам самой лучшей на свете женщины.

Глава 9

На следующий день Викентий пришёл домой в предобеденное время. Людмила не знала расписания институтских занятий мужа, да это было и не к чему. Если не было лекций, Викентий работал в лабораториях, консультировал студентов, встречался с коллегами из милиции, с судебными медиками. Да мало ли… Рано домой не приходил, а уж чтобы среди дня – очень редко. Не успела она удивиться, как удивилась ещё больше:

– А что, Володи нет? – спросил муж с порога.

Людмила глянула на висевшие на стене ходики:

– Где-то через час явится на обед.

– Это долго ждать, – не согласился Викентий. – Где его найти, не знаешь?

– Ты что же, собираешься его в свой семинар записать? Так его больше всего футбол интересует.

– Вот именно! – Викентий засмеялся и погладил жену по щеке ладонью. – Ты, как всегда, необычайно проницательна. Я с ним как раз по футбольным вопросам и хочу проконсультироваться.

– Надо же, я ведь просто так сказала.

– А это, Люсенька, и называется «интуиция». Тебе она всегда была присуща. Ну, так где наш внук?

– Викеша, ты сам сядь, пообедай, он и придёт как раз.

– Да я уже перекусил в институтской столовой, не знал, что сюда приду.

– Ну тогда, – пожала плечами Людмила, – зайди к соседям. Если Миша дома, он тебе точно скажет. Я же со слов Володи знаю только, что они повадились ходить в какой-то двор, тут недалеко, там у них друзья, теннис…

Миша Журин почему-то смутился, когда Викентий Павлович спросил: не знает ли он тот двор, где пропадает Володя?

– Да тут близко… не знаю, может и там…

– Проводишь?

Теперь мальчик оживился, даже обрадовался:

– Пойдёмте, я как раз туда собирался.

Это и правда оказалось недалеко, у знаменитого особняка Иозефовича. То есть, конечно, бывшего особняка издателя, владельца типографии. Всему городу на удивление, где-то году в десятом, Иозефович выстроил себе этот дворец, более напоминающий не городской дом, а виллу с Адриатического побережья. Впрочем, особняк оказался настоящим украшение центральной улицы. Нет давно газеты «Южный край» и её издателя, а дом стоит, и даже сейчас его так и называют «Дом Юзефовича». Викентий Павлович чуть улыбнулся: рациональное время упростило произношение фамилии…

Войдя во двор, он сразу понял, почему Володя и, похоже, Миша бегают сюда. Это был настоящий городской двор: зелёный, тенистый, с площадками для детворы разного возраста, скамейками у четырёх подъездов, деревянным добротным столом, где, наверняка, после работы собираются мужчины… У их дома такого не было: бывший его собственный особняк парадной дверью выходил прямо на тротуар улицы, вторым ходом – на остатки сада и дальше в переулок. Там мальчишкам развернуться негде. А здесь им вольготно.

Володя и правда был тут. Сразу же подбежал к деду – обрадованный и заинтригованный. Но первое, о чём спросил:

– Ничего не случилось? Всё в порядке?

– В полном, – ответил Викентий Павлович. – Но ты мне нужен. Как эксперт. Пошли, нас ждут на работе у отца.

– В УГРО? – почти в один голос воскликнули Володя и Миша.

– Вот именно, – ответил Викентий Павлович.

И не мог не заметить, как мальчишки переглянулись: растерянно… или тревожно? «В секреты играют, – подумал. – А там кто знает…» Сам же он, минут сорок назад, из институтской лаборатории позвонил Дмитрию, сказал:

– Есть результаты по кусочку кожи с Коцарской. Интересные. Приведу с собой эксперта.

Открыв дверь в кабинет Дмитрия, Викентий Павлович пропустил вперёд внука, шагнул следом:

– Вот и мы. Уверен, мой эксперт не подведёт.

Отец поднял вопросительно брови, но Володя пожал плечами: мол, я и сам не знаю, в чём дело. Петрусенко попросил сидевшего за соседним столом лейтенанта:

– Виктор, сходи за Андреем Фёдоровичем, скажи – мы ждём.

Вскоре Качура вернулся с Троянцем. Петрусенко достал из портфеля лабораторную упаковку и выложил на стол то, что в ней было.

– Володя, – обратился он к внуку. – Что это, как ты считаешь?

Глянув на деда через плечо, мальчик спросил:

– Можно взять?

– Да, теперь можно. Бери, смотри.

Повертев в пальцах кусочек кожи, Володя недоуменно пожал плечами:

– Шип от бутса. Что же ещё?

– Что значит специалист, – щёлкнул пальцами Петрусенко. – В нашей лаборатории именно это предположили. А у юного футболиста, как видите, и сомнения нет.

Он положил перед Троянцем отпечатанные на машинке листки лабораторного заключения:

– Там всё подробно. И самое главное: исследование частиц почвы на шипе. Похоже, владелец этого бутса – он с улыбкой кивнул внуку, – бегал недавно по полю с хорошим покрытием… Скажи, Володя, чем обычно посыпают футбольные поля?

– Лучше всего, конечно, засеять травой. Но это сложно, нужно грунт как-то особенно готовить. Это на настоящих стадионах делается. На школьных площадках посыпают гравием, а иногда даже и песком.

Володя увлечённо оглядел своих слушателей. Он хорошо знал всех – и Андрея Фёдоровича, и Виктора, и Гришу. Сыскари высокого класса, серьёзные люди! А сейчас они внимательно слушали его. Было очень приятно.

– Но, если хотите знать, самое лучшее поле – в нашей школе! Директор ещё весной привёз два грузовика щебня из Запорожья. Я запомнил, он говорил, что из Янцевского гранитного карьера. Мы тогда все старшеклассники граблями разравнивали по полю его. Такой мелкий-мелкий щебень, и красивый – розовый! Ни на каком другом стадионе такого нет!

Володя заметил, как товарищ Троянец провёл пальцем по строке на листке-заключении, поднял взгляд на деда. И тот кивнул ему:

– Да, в щебне большой процент полевого шпата, потому и цвет розовый. Произведен на Янцевском гранитном карьере, как раз под Запорожьем.

А потом снова спросил внука:

– Когда вы на своём поле играли в последний раз? И с кем?

Володя быстро прикинул:

– Десять дней назад, с командой ФЗУ тракторного завода. – Не удержался, добавил радостно. – Мы выиграли, два-ноль! Я ни одного гола не пропустил, хотя один раз был такой момент… Хавбек противника сказал, что он споткнулся, а то бы влепил мне. Но это так, болтовня.

– Ну а бутсы с шипами у многих ребят есть? – остановил сына Дмитрий.

Володя посмотрел на отца, как на несмышлёныша.

– Ты чего, папа? Если б их можно было купить в магазине, у меня бы уже были! Нет. Только Шурка Величко из ФЗУ сам себе сделал. Но здорово сделал, совсем как дасслеровские. Это он чуть не забил мне гол, да споткнулся у самых ворот. Говорит, что споткнулся…

И опять заметил, как переглянулись отец и Андрей Фёдорович, словно удивились.

– А что за парень этот Шурка? – спросил Троянец. – Ты с ним дружишь?

Володя, сын и внук работников милиции, знал, что здесь случайных вопросов не задают. Вернее, это было даже не конкретно знание, а врождённое подсознательное понимание. Он небрежно пожал плечами:

– Ну, мы просто товарищи. Он ведь старше и учится не со мной. Но он хороший, мне нравится. И другим ребятам тоже. – Кивнул с уверенной убеждённостью. – На поле никогда не подличает. И не задаётся. А играет – высший класс! Его же взяли в молодёжную сборную города.

– Это точно?

– Точно. Я слышал – он уехал с командой в спортлагерь в Померки.

– Владимир! – Троянец встал и крепко пожал парнишке руку. – Вдаваться в подробности не буду, сам понимаешь. Но ты нам здорово помог. И…

– Это я тоже понимаю. – Володя лукаво улыбнулся. – Тайна следствия.

– Наш человек, – подмигнул Троянец Викентию Павловичу.

Когда за Володей закрылась дверь, Дмитрий произнёс, оглядев всех:

– Шурка Величко… Нет сомнения, тот самый – сын рабочего с ХТЗ, Петра Григорьевича Величко. Он мне сам говорил, что его сын Александр учится в ФЗУ. Получается, этот парень – племянник Леонида Величко, покойного Кролика.

– Да, таких совпадений не бывает, – поддержал его Викентий Павлович. – Значит, этот юный футболист стоял на стрёме, пока Брысь с подельниками доставали что-то вроде клада.

– Но, может, случайно там оказался? – предположил лейтенант Качура. – Я понимаю, – показал на листы заключения лаборатории, – шип от бутсы, частицы редкого щебня. Но, может, парень шёл мимо, что-то увидел, стал смотреть, потом испугался и убежал?

– Нет, нет, – теперь уже не согласился Троянец. – Его родной дядя был в банде Брыся, а племянник случайно видит ограбление того же Брыся. Да и случайно идти по Коцарской в три часа ночи, когда живёшь в районе ХТЗ…

– Да, – с сожалением протянул Дмитрий. – Ошибся Пётр Григорьевич, сказал, что его семья с Кроликом совсем не видится. Дядя и племянник, похоже, общались очень тесно…

Милицейская машина съехала на обочину у самого поворота к лагерю. Дальше, с километр по широкой дороге, уходящей вглубь лесного массива, Григорий Зарудный пошёл пешком. С ним был молодой милиционер – так, на всякий случай. Мало ли, вдруг парень вздумает убегать, попробуй догони такого спортсмена. Хотя Викентий Павлович Петрусенко в этом усомнился. Он вообще сказал, что доверяет мнению внука и думает, что Шура Величко лишь слегка соприкоснулся с бандой и сам напуган. Кто знает, посмотрим… Похоже, у старого сыщика есть расчёт на этого футболиста. Троянец и Кандауров с ним согласились, потому и решено было: никакой огласки. В спортивный лагерь звонили не из УГРО, а от руководства фабрично-заводского училища. И оба милиционера были в штатском.

Показались арочные ворота с яркой надписью «Спортивный лагерь «Рекорд». Лучами расходились ухоженные, в цветочных бордюрах аллеи, вели к аккуратным деревянным домикам-корпусам. У каждого – площадка с турниками, волейбольными корзинами, беговыми дорожками. В одном месте располагался тир с мишенями для стрельбы из лука, в другом – футбольное поле. Но везде было пусто – время обеда, все юные спортсмены собрались в столовой.

Директор встретил их в своём кабинете:

– Старший тренер уже в курсе. Сейчас обед заканчивается, он придёт сюда с этим парнем, Александром Величко. Если бы мы знали, что у него задолжности по практике и учебным дисциплинам, ни за что не взяли бы сюда.

– Ничего страшного, – успокоил его Зарудный. – Величко вообще-то ученик хороший. У него уже третий разряд фрезеровщика и второй расточника. Его ведь только взяли в молодёжную сборную? Ясно, очень хотелось поехать с командой, потренироваться. Вот и скрыл, что два предмета не сдал. Думаю, через несколько дней он вернётся, вы уж не ругайте его сильно.

Это Викентий Павлович предложил скрыть криминальную подоплёку изъятия Шурки Величко из спортивного лагеря.

– Давайте сначала посмотрим на парня, послушаем его. А то ведь, сами понимаете: приехали милиционеры, увели… Не надо огласки. И этому Шурке можем навсегда репутацию подпортить, да и сами себе навредить. А вдруг он нам помочь сможет?

– Если захочет, – бросил Дмитрий.

– А ты, Митя, сделай, чтоб захотел. Я вот внуку верю, он сказал «хороший парень». А ты сыну веришь?

Потому в спортлагерь позвонили не из УГРО, а из ФЗУ. И когда вместе со старшим тренером высокий крепкий парнишка пятнадцати лет вошёл в кабинет, директор сказал ему с упрёком:

– Что же ты, Величко, свой путь в спорте с обмана начинаешь? Знаешь ведь: на первом месте – учёба. А ты скрыл свои задолжности. Вот теперь за тебя краснеть приходится перед товарищами из училища. Езжай! Сдашь все предметы, вернёшься – на собрании поговорим.

Величко перевёл взгляд с одного «товарища из училища» на другого, промолчал. Так же молча прошёл половину пути до ворот, потом бросил сквозь зубы:

– У меня все предметы сданы.

– Само собой, – ответил Зарудный.

И взял парня под локоток.

– Из милиции?

– Догадливый ты, Шура. С чего бы это?

И тут же, почувствовав, как напряглись мускулы на руке мальчишки, Григорий быстро сказал:

– А вот бежать не надо.

Через несколько шагов рука парня ослабла, он проговорил апатично:

– Не побегу. Некуда.

– Вот и славно. – Зарудный тоже ослабил свою хватку.

Когда уже ехали в машине, Григорий попробовал разрядить обстановку.

– Что там на футбольном чемпионате происходит? – спросил он Шурку. – А то, знаешь, так занят, что и следить некогда.

Парень долго молчал, Зарудный подумал: «Не ответит». Но тот прерывисто вздохнул, проговорил равнодушно:

– Последняя игра полуфинала сегодня. Бразильцы, наверное, не выйдут в финал.

– За них болеешь?

Величко молча кивнул. Взгляд его был совершенно отрешённый. Не о том он думал.

Глава 10

Шурка вспоминал своего дядю Леонида. Впрочем, он всегда называл его просто «Лёня». Двенадцать лет разницы в возрасте не казались пропастью, да и сам Лёнька давно высмеял его детское «дядя»…

Ему было лет восемь, и жил Шурка с отцом и матерью в рабочем бараке. Завод ХТЗ ещё строился, но первый цех – кузнечный, – уже запустили, а батя как раз там работал. Через год, когда завод заработает полностью, будут сданы и первые пятиэтажные дома в рабочем посёлке. Тогда семья наладчика кузнечных прессов получит там большую двухкомнатную квартиру. Но поначалу их жильём был барак, и Шурка помнит, что там у него было много друзей-детворы, а взрослые вечерами собирались во дворе, устраивали общие столы, пели песни, о чём-то спорили, смеялись… Было много молодёжи, было интересно, весело.

Младший брат отца Лёнька приходил часто. Жил-то он со своими родителями, не в заводском посёлке – недалеко от железнодорожной станции Левада, на Нетеченской улице. Там, почти сразу, начиналась Москалёвка, а район этот считался опасным, «блатным». Шуркин отец изредка ездил туда в гости к своему «бате», брал и сынишку. Мальчик любил деда, а неприветливую бабку – мачеху, нет. А вот Лёня, брат отца, ему очень нравился. Да и видел он его часто, тот сам приходил к ним в барак.

Работал Лёнька тоже на строительстве завода, хотя отец пренебрежительно говорил: «Разгильдяй, а не работник». И на правах тракторостроевца отирался во дворе, у барака. Здесь было много его ровесников, да и девчат симпатичных. Вот только мало кому сам Лёнька нравился – хвастливый и задиристый. Когда задерживался допоздна, оставался ночевать в комнате старшего брата. Отцу и, особенно, матери это не очень нравилось, но – куда деваться? А вот Шурка всегда радовался такому случаю. Лёня ему казался весёлым, умным, столько всяких интересных историй знал! О том, как ловкие парни взялись на базаре помогать одной торговке продавать арбузы. Да так здорово рекламировали товар, что покупатели набежали толпой. Тётка не нарадовалась, а потом оказалось, что её помощнички незаметно треть товара умыкнули. Вот смех! Или такую же весёлую историю о мастерах карточной игры. В поезде один мужик предложил своим соседям по купе составить партию в винт: сам он играл хорошо, думал – легко обыграю простаков. А те и правда, почти не умели, сразу проигрывать стали. Но в конце обобрали первого до нитки, потому что друг с другом были давно и хорошо знакомы и как раз картами зарабатывали на жизнь…

Сам Лёня отличные карточные фокусы показывал. И песен таких интересных много знал. От него Шурка впервые услышал и «В один французский порт ворвался пароход сиянием своих прожекторов», и «Жил в Одессе парень-паренёк», и «Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан». Была в этих песнях какая-то другая жизнь: тревожная, рисковая, но чем-то так манящая…

А потом Лёнька попал в тюрьму за кражу. И отец сказал Шурке:

– Он вор, а ты – советский пионер. Учись, занимайся спортом, дружи с хорошими ребятами. Он тебе не пример.

Время шло, и Шура почти забыл о своём дяде. Но главное – верно стал оценивать ту дешёвую блатную браваду. Сам повзрослел, да и весь образ жизни – семьи и всего вокруг, – утверждал иные ценности. А о Лёньке если и вспоминали, то в связи с тем, что «снова сидит». Сам Шура всего хотел добиться честным трудом – и в заводской профессии, и в спорте. Вот только почему-то просыпалось в груди необъяснимое волнение, когда случайно слышал «В Кейптаунском порту, с какао на борту, «Жанетта» поправляла такелаж». Это была та же самая песня, которую пел Лёнька – немного с другими словами, но та самая…

Весной, в начале мая, он играл с заводской молодёжной командой товарищеский матч с футболистами «Серпа и молота». Играли на стадионе ХТЗ, на трибунах было много людей. Мяч вылетел в аут, Шурка побежал вбросить. И услышал из первых рядом весёлый окрик:

– Давай, малец, влупи!

Он вздрогнул, узнав и голос, и обращение «малец». Точно: со второго ряда ему махал рукой Лёнька. Когда команда уходила на перерыв, тот уже стоял у бордюра, кивнул:

– Давай, племяш, после матча заруливай в пивнушку у входа, буду ждать.

Шура эту пивнушку не раз видел, но зашёл впервые. Все столики там были заняты болельщиками – произносились фамилии футболистов, спорили об игровых ситуациях. Тут же хавбека Величко узнали, двое подошли к нему с кружками и объятиями. Но Лёнька строго поднял ладонь:

– Никакого спиртного! Игрок отправляется на массаж, медицинское обследование и отдых.

– Слово тренера – закон, – подыграл ему Шурка, разведя руками.

Он видел, что Лёня уже принял хорошую дозу «запрещённого спиртного» и не в меру весел и задирист. Потому с облегчением вышел вслед за ним из пивной.

– А теперь поедем туда, где всё можно, – хохотнул дядя. – Ну ты и вырос, парняга, просто атлет!

Шура смотрел на Лёньку, испытывая смешанные чувства. Пробудилась детская привязанность, о которой он совсем забыл, и даже вроде восхищение бесшабашностью друга детства. К настороженности – всё-таки уголовник! – примешивалось любопытство: надо же, уголовник… А ещё была жалость: рядом с собой он видел болезненно-худого, дёрганного человека, ещё молодого, но уже с постаревшим лицом, да ещё губа рассечена шрамом. И всё-таки это был его дядя Лёня, не мог он ему дать отворот при первой встрече. Да и не хотел.

Они ехали долго одним трамвайным маршрутом, потом другим, через весь город к Благовещенскому рынку. Оттуда спустились на улицу Клочковскую в какой-то внутренний двор между старыми двухэтажными домами. Шура так и не понял, был тут Лёня хозяином или гостем. Сказал вроде: «Моя хавира временная, скоро переберусь побагаче». Но в двух комнатках, одна из которой была кухней, уже хозяйничала компания. Пили, играли в карты. Шура умел играть только в подкидного дурака – Ленька и другие посмеялись над этим его заявлением и быстренько научили игре под названием «сека».

– Смотри, всем по три карты мечу, – объяснил Лёнька. – Открываешь. Если картинка – десять очков, ну а шестёрки – шесть, семёрки – семь… Понял? У кого больше очков, тот и кон берёт.

Правила показались парню такими простыми, что он сел играть. Выиграл три раза подряд такие деньги, каких никогда не видел. Голова закружилась настолько, что выпил и рюмку, и вторую водки. Все новые друзья им восхищались, особенно Лёнька. Наговаривал ему горячим полушёпотом: «Ты, малец, ни на заводе, ни на футболе своём столько не заработаешь! Я тебя всему научу, это ты пока баклан, держись меня – станешь батаром. Ты же умный, сильный…

Что было дальше, Шурка даже вспоминать не хотел. Когда машина уже притормаживала у массивного серого здания в центре города, он мысленно твердил, убеждая сам себя: «Они расследуют смерть Лёни, а я – родственник. К отцу приходили, его искали. А теперь его убили, вот меня будут о нём спрашивать. Только я ничего не знаю. Ну скажу, что разок видел, на матч он приходил. И всё…»

Так хотелось ему верить в то, что сам придумал. Им ведь, как родственникам, сообщили о смерти Леонида Величко. Отец ходил на опознание, вернувшись, сказал:

– Вот они, воровские законы и блатная романтика. Хотел Лёнька даже своих обмануть, за это свои же и убили…

У Шурки тогда заныло сердце: и Лёню жалко стало, и тягостное предчувствие появилось – не обойдётся ему даром та их единственная встреча и хмельной карточный азарт. Не обошлись… Вот только милиция об этом знать никак не может!

В кабинете, куда парня ввели, находились несколько человек. И один, сильно пожилой, спросил сразу:

– Что же ты, Александр, на последней игре со школьной командой не забил гол в самой выгодной позиции?

Вопрос оказался таким неожиданным, что Шурка растерялся, завертел головой. А это старик со светлыми усами и весёлыми глазами тут же добавил:

– Шип на бутсе уже тогда зашатался? Первый раз подвёл тебя. А второй? Ночью на Коцарской?

Викентий Павлович, ещё когда внук Володя сказал, что Шурка Величко чуть не забил ему гол, да споткнулся у самых ворот, сразу мысленно начертил причинно-следственную связь. Хавбек Величко был в бутсах с шипами – только он один; споткнулся потому, что шип уже шатался. А через несколько дней этот шип совсем оторвался – ночью, на Коцарской… Конечно, Петрусенко мог и ошибаться, но цели главной добился: парня ошеломил. И, не давая тому опомниться, продолжил:

– В бутсах бежать, ясное дело, удобно. С самого начала предполагал, что побежишь? Зачем тогда вообще шёл?

И другой милиционер, значительно моложе, но суровее на вид, смуглый, темноволосый и тоже с усами, сказал:

– Рассказывайте, молодой человек. Всё как есть. От этого будет завесить, пойдёте ли дальше под конвоем, или вернётесь в команду, голы забивать.

И Шурка рассказал.

«Новичкам везёт!» – приговаривал Лёнька, хлопая его по спине. Когда Шурка проиграл первый раз, даже не огорчился. Он уже сильно захмелел. Во-первых, не привык к спиртному. Во-вторых, азарт игры словно бы диктовал: да чего там, ещё одна стопка – ерунда!.. Спустил всё, что выиграл, стал играть в долг. Лёнька юлил рядом, подзуживал: «Не боись, малец, удача, как девка – упорных любит, которые до конца вглубь долбают. Тогда она им снова даёт… шанс!» А потом партнёр его шлёпнул колодой о стол: «Всё! Когда долг будешь возвращать?» Потом был крик, кутерьма, кажется, ему стало плохо…

Проснулся утром Шурка там же, у дяди. И узнал от Лёньки, что проиграл столько – сказать страшно. «За карточный долг, если не отдать, у нас убить могут. Будешь идти по улице, нагонят, перо в бок – и хана». Но тут же обнял за плечи: «Не мандражируй, Витёк – мой кент, он брать за пищик не станет, подождёт. А то, может, согласится, чтоб ты долг отработал…»

На этом месте рассказ Величко оборвал Гриша Зарудный. Ударил кулаком о ладонь, воскликнул:

– Ты же взрослый парень, Шура! Нельзя быть таким несмышлёнышем! Тебя элементарно ловили, причём твой дядя, уголовник по кличке Кролик, первый тебя подставлял. Сознательно!

Зарудный повернулся к Кандаурову:

– Товарищ майор, тут как день всё ясно. Молодой, ловкий, спортсмен, да ещё, оказалось, легко поддаётся соблазнам. Что вздрагиваешь? Не так разве? Тебя опоили, поманили большими лёгкими деньгами, потом облапошили, запугали. И ты – готов!

– Нет!

У Шурки это вырвалось с болью. Петрусенко глянул на Дмитрия, чуть кивнул. Сказал:

– Наш сотрудник прав. Бандитам нужны молодые, сильные, вот они и заманивают вас самыми разными способами. Твой дядя просто продал тебя, Александр. Это у них такой воровской кодекс чести. Но, похоже, просчитались? Ты, как я знаю, из честной трудовой семьи… Рассказывай дальше.

Не только жаль Шуре было убитого дядю. Он испугался. А вдруг Лёньку убили из-за него? Потому что он не мог отдать карточный долг, а Лёня его защищал, поручился? И что теперь с ним будет? Ведь знают, где искать.

Ждать пришлось не долго. Сутулую фигуру и косую чёлку из-под кепки Шура узнал сразу. Витёк сидел на лавочке в сквере между корпусами училища. Шура с ребятами своей группы как раз шёл через сквер из учебного корпуса в производственные мастерские. Никто больше на Витька не обратил внимание – он казался не на много старше фэзэушников. А тот поймал растерянный взгляд своего должника, криво усмехнулся и чуть заметно кивнул на входные ворота. Встал и сам туда пошёл. Шурка отстал от ребят и заворожённым кроликом потопал следом…

– Напомнил о долге, дал срок возврата, потом пригрозил, потом снизошёл в память о друге, геройски погибшем от милицейской пули. И предложил отработать? Не ошибся?

Викентий Павлович смотрел на парня, склонив голову. Величко кивнул, сглотнув слюну, хрипло удивился:

– Точно, так всё и было. Только я выговорил себе, что всего один раз пойду с ним на дело. Он тогда засмеялся, сказал: «Ладно уж, да и делов – на атасе стоять. И – в расчёте».

Петрусенко сам налил в стакан воды. «Совсем мальчишка, – подумал. – Хороший и не глупый. Попался в классическую воровскую ловушку. А вот не было бы у него такого дяди, как Кролик, не испытывал бы к нему детской привязанности – не повёлся бы ни на карты, ни на водку. Не поверил бы в это «один раз»…

– Спасибо.

Шура выпил воду одним глотком. Рассказывать ему осталось немного. Витёк сразу сказал, когда и где будет ждать его. Через два дня, в двенадцать ночи на Благовещенском рынке. Дал точное указание: на окраине базара, там, где ссыпные ряды круп, есть заведение. Ухмыльнулся: «Вывеска простая, «Харчевня». Работает всю ночь». Полчаса Шура сидел в этой харчевне в напряжённом ожидании. Народу было много, он постепенно понял, что большинство – торговцы из пригородов, ночующие прямо на базаре со своим товаром, а здесь кормящиеся. Но были и другие типы – юркие, с бегающим взглядом… Наконец пришёл Витёк, заказал себе и Шуре пиво и жареную рыбку-краснопёрку. Подошли ещё двое, и Величко сразу понял, что один из них – главный. Причём главный не только над другими двумя – главный вообще. Оскалил весело зубы, осмотрел парня с головы до ног, цокнул одобрительно языком. Мотнул головой: «Пошли, пора». Они пошли безлюдными уже переулками, и Шура понял, что вышли на Коцарскую, недалеко от кондитерской фабрики «Октябрь». В какой-то момент главарь остановил всех, сказал: «Мы на месте. Ты, новый, стой тут, сторожи. Напрасно не паникуй. Если какой прохожий мимо идёт – пускай. Если кто что спросит, ты под окнами девчонки блажишь. Понял? Но если кто в тот двор свернёт, или там свет в окнах зажжётся, шум поднимется – свистни громче. Умеешь?» Шурка молча кивнул. Трое пошли вперёд, и тут другой, не Витёк, спросил, обращаясь к главарю: «Что ты нас по тёмной водишь, Брысь? Сказал бы, что за дело…»

У Шурки кровь прилила к лицу, стало в миг жарко, хотя он только что ёжился от ночной прохлады. Он стоял под деревом ошарашенный, и одна мысль толчками била в виски: «Вот он кто, этот бандит!» Банда таинственного Брыся, убийства, ограбления – кто же в городе не слыхал об этом! Трое уже скрылись во дворе дома, а Шурка стоял под деревом и не знал, что делать. Уйти, бежать? Он ведь не бандит и не хочет им быть. Но за ним останется теперь не только карточный долг, но и это… Как на их воровском языке? Западло, что ли? Расправятся, как пить дать – вон как Лёньку запросто убили. А если остаться, Витёк обещал – одно дело, и всё. Но ведь если там, куда эти трое ушли, сейчас совершается ограбление или убийство? Он же советский парень, ещё не комсомолец, но собирается поступать! У него золотой значок второй ступени ГТО, его берут в молодёжную сборную города по футболу! А он стоит здесь, на бандитском, как они говорят, атасе…

Шурка задохнулся от стыда. Надо сейчас же бежать в сторону Южного вокзала, здесь недалеко, там есть милиция… Он вздрогнул всем телом: из подъезда дома вышел человек с фонарём. Ни одной мысли не осталось в голове Шурки, кроме жуткого страха. Он в миг сорвался с места и помчался – увы, совсем не в сторону вокзала и милиции…

– Вы понимаете, Величко, что вас втягивали в банду? Что и долг ваш карточный, и дядя ваш, Леонид Величко, якобы опекающий вас, – всё вело к одному? Понимаете, что никто после Коцарской вас не отпустил бы на все четыре стороны. Наоборот – этим делом вас повязывали и запутывали всё сильнее…

Бледный Шурка кивнул, не поднимая головы. Но потом заставил себя посмотреть в глаза темноусому майору.

– Я теперь это понимаю. Но и тогда, когда услышал, как того назвали по имени, сразу решил побежать в милицию.

И, не выдержав строгого ответного взгляда, вновь опустил голову. На его плечо легла рука, и старый сыщик сказал мягко:

– Тебе дали несколько дней передышки, мой мальчик. Но они тебя найдут. Скоро. И ты сделаешь всё, как надо: растеряешься, испугаешься, станешь отговариваться, но потом согласишься и долг, и новую вину искупить. Ты понял?

Лишь несколько мгновений Шурка смотрел удивлённо, но вот лицо его преобразилось.

– Ну и молодец, – кивнул Викентий Павлович навстречу его радостной улыбке и блестевшим глазам. – Мы сейчас поедем к тебе домой, обсудим всё с твоим отцом. Ты ещё несовершеннолетний, надо, чтобы он дал добро на твоё участие в операции.

При этом последнем слове мальчишка восторженно, со всхлипом вздохнул. Петрусенко улыбнулся. Ясное дело: из почти уголовника парень в один миг превратился, в своих глазах, в смелого разведчика, разоблачителя бандитов. Что ж, в какой-то степени так и есть. Появление этого мальчика – уже даже не зацепка, а прочная нить, за которую обязательно потянут… Однако, участие Шуры Величко должно быть минимальным: как только появится на банду настоящий выход, парня необходимо отправить подальше. Может быть даже на какой-нибудь международный футбольный матч – так, чтоб никаких подозрений.

Прямо из Управления машиной поехали в рабочий посёлок ХТЗ. Предстоял непростой разговор с наладчиком прессов Петром Григорьевичем – отцом Шурки. Как он посмотрит на то, что его единственный сын должен помочь милиции в очень рискованной операции? Да, трудный будет разговор, потому и взялся его вести Викентий Павлович. Поехал и Гриша Зарудный.

Вновь Шурка ехал в милицейской машине, но теперь настроение у него было совсем другое. Не пугало даже то, что придётся признаться отцу и о кутеже у Лёньки, и о походе с бандитами. Ликование от того, что на него смотрят не как на урку, а как на настоящего помощника, перевесило всё. И, не зная, как выразить свою благодарность, мальчишка всю дорогу увлечённо рассказывал о футболе, о своих любимых игроках.

– Якушин и Дементьев – самые результативные нападающие! А Гайоз Джеджелава не уступит ни Сильвио Пиоле, ни Дьёрдю Шароши! Анатолий Акимов на последней игре с нашим «Спартаком» такой гол взял, просто сказка! Я, конечно, за наших болел, за харьковчан, но Акимова не пробить…

Петрусенко и Зарудный переглядывались, пряча улыбки. Парень, сам того не замечая, называл игроков команд «Динамо». И в какой-то момент Гриша не выдержал, хлопнул Шурку по плечу:

– Наш человек!

Глава 11

– Викентий Павлович, хочу сообщить, что у вашего мертвеца есть болезнь, которую можно назвать профессиональной.

Профессор Бокариус предпочитал говорить сразу о деле без предисловий, Петрусенко хорошо знал его стиль. Как и то, что Бокариус непременно читал заключение патолога Цветова – о болезни там речь не шла. Но тщеславия или превосходства в голосе профессора не было ни грамма. Просто Николай Николаевич был судебным медиком во втором поколении, и как никто знал: любая деталь, любая мелочь может помочь расследованию преступления.

– Я сейчас подъеду к вам в лабораторию.

Петрусенко положил трубку. Ждать Бокариуса было не долго, с полчаса. Он принёс все материалы своего обследования. Что же это за болезнь?

– Хондромаляция коленной чашечки, – объяснил Николай Николаевич. – Есть исторические сведения: эта болезнь часто поражала моряков времён парусного флота. Постоянное физическое напряжение, связанное с натягиванием и удерживанием парусов – вот причина её возникновения. В наше время она встречается у спортсменов – бегунов, прыгунов. И почти всегда – у тех, кто постоянно плавает под парусами, на яхтах. В нашей стране этот вид спорта, насколько я знаю, не практикуется. В зарубежных же журналах мне попадались интересные описания.

– Значит, говорите, у яхтсменов… – медленно протянул Петрусенко.

– Ну да, – Бокариус энергично кивнул. – Можно сказать и так. Они, управляя яхтой, делая повороты, резкие крены, ловя ветер, постоянно манипулируют парусом. У них это называется «откренением». Попросту говоря, вывешиваются за борт и так подолгу висят над водой, с силой удерживая парус. И главная нагрузка идёт даже не на руки, а на согнутые ноги. От этого работа мышц вокруг колена разбалансируется, коленная чашечка выдвигается наружу. Это и есть ходнромаляция – разрушение хряща задней суставной поверхности надколенника. – Он развёл руками – Вы не грешите на Аркадия Петровича, он специалист отменный, а задача у него была узкой: всё, что касается причин смерти. Сердечную патологию – перикард, – от отметил, хотя смерть наступила не от этого. А мы обследовали буквально всё. Да и наш институт имеет статус всесоюзного значения, аппаратура у нас получше. Недавно получили из Москвы совершенно новые приборы, препараты…

Викентий Павлович знал, как высоко оценивается в мире медицины Научно-исследовательский институт судебных экспертиз имени Заслуженного профессора Николая Сергеевича Бокариуса – отца Николая Николаевича. Немало открытий было сделано именно в нём, здесь, в Харькове.

«Значит, яхтсмен, – думал он, перебирая оставленные Бокариусом бумаги. – Какое, однако, совпадение! Этот австриец, утонувший в Крыму. Он ведь занимался парусным спортом. Митя рассказывал – чуть ли не чемпионом у себя был».

Петрусенко знал все детали расследуемого дела. Знал и то, что Дмитрий подозревал в убитом в Борках иностранца. Именно при проверке этих подозрений выплыло имя «Эрих Краузе». Но тогда, как оказалось, этот человек для их расследования стал случайным. Хотя его неожиданная смерть, сразу по приезде в Крым, насторожила. Да, и всё же опять оказалось – случайное совпадение. Не хватало хотя бы ещё одного штриха… Не появился ли этот штрих сейчас?

«А ведь Митя звонил в Москву, уточнял сведения о Краузе, – вспомнил Викентий Павлович. – Кажется, в Бюро политэмиграции…» Он прошёлся по трём комнатам лаборатории, посмотрел, как студенты-старшекурсники работают над заданиями, и поспешил в Управление, в УГРО.

Кандауров сразу уловил те же совпадения, которые взволновали старого сыщика. Ему с самого начала казалась странной история гибели австрийского коммуниста. Конечно, можно было бы объяснить: чудом уйдя от смертельной хватки гестапо, человек опьянён воздухом свободы и безопасности. А тут – море, а он – яхтсмен, и свобода у него ассоциируется с водным простором, парусной гонкой. Объяснить это можно, но недоумение и неудовлетворение остаются: только приехал, и сразу погиб. И тело не найдено. Зато найдено другое тело здесь, под Харьковом. С иностранной стрижкой. А теперь, оказывается, и с болезнью спортсменов-парусников!

Дмитрий вспомнил, как он шутя предлагал Троянцу сюжет криминального рассказа: утопленника тайно привозят из Крыма, прячут на маленькой станции Борки… Но тогда проще предположить, что мёртвого тела в Крыму и не было…

В Бюро политической эмиграции попросили подождать – нужно уточнить, болел ли чем покойный Эрих Краузе.

– Его послали в санаторий, в Гурзуф, – подсказал Кандауров. – Значит был врачебный осмотр, заключение диагностическое. Спросите у того, кто оформлял санаторную путёвку. И уточните: были ли пулевые ранения.

Через полчаса секретарь Бюро зачитал по телефону выписку из медицинского журнала, сделанную полгода назад. Там было несколько пунктов, но Кандауров и Петрусенко, державшие параллельные трубки, одновременно глянули друг на друга, услыхав: «Панцирное» сердце – констриктивный перикард вследствие травмы сердца, полученной при побоях в тюрьме». И ещё: «Деформация правого коленного сустава, возможно артроз». Секретарь сказал, словно оправдываясь:

– Основное, более углублённо обследование товарищ Краузе должен был пройти уже в санатории. Да вот как получилось… А пулевое ранение в левое бедро у него было четыре года назад. Но только след.

– Благодарю вас, – сказал Дмитрий. – Вышлите нам в Харьковское УГРО копии этих записей. И… не скажите ли, какую причёску носил Краузе? Ну, как он был подстрижен? Можно это уточнить?

– Я сам хорошо помню. Стрижка «Prinz von Danemark». – И перевёл: – «Принц Датский». Я, знаете, первый раз увидел такую стрижку. Поинтересовался, потому и запомнил, наверное. Бедный Эрих сказал тогда, что эта стрижка только-только вошла в моду.

– А как это выглядело, опишите, – попросил Кандауров.

– Волосы длинными прядями. Когда они прямые и густые, как были у Эриха, это красиво. А виски и затылок почти совсем выбриваются, такими бороздками. Иногда волнистыми, иногда прямыми… Ему шло.

Викентий Павлович не стал комментировать услышанное – всё было ясно. Он только нашёл строку в заключении Бокариуса, прочитал:

– «При жизни человек должен был заметно хромать на правую ногу, поскольку повреждения коленного сустава были необратимы. Хрящ полностью изношен и одна кость тёрлась о другую».

– Похоже, тебе придётся проехать и пройти путь… будем пока говорить «Краузе», от Харькова до Крыма, – сказал Дмитрию. – Так что учти это: истинный Краузе хромал.

За два часа поездки из Симферополя в Гурзуф Кандауров получил полный отчёт о розыскной работе по поводу смерти австрийца. Если учесть, что коллеги из Крыма с самого начала не сомневались в личности погибшего, то проверено всё добротно, дотошно. Лейтенант Кирьянов и сейчас ещё не знал истины. Сокрушался:

– Василь Шурпенко, рыбак, у которого Краузе выпросил парусный баркас, говорил ему: «Тож вам не яхта, и море наше вы не знаете». А тот только смеялся: «Парус есть парус, я с любым управлюсь, и с волнами, и с ветром». Мол, всякого я видел, на разных морях.

– По-русски говорил? – словно мимоходом поинтересовался Дмитрий.

Он уже знал, что Эрих Краузе мог произносить лишь несколько ходовых фраз, к нему в Гурзуфе должен был присоединиться переводчик – учитель из Керчи, по происхождению немец. Он задержался на один день и, как оказалось, совсем опоздал. «Этого рыбака надо будет найти и поговорить», – прикинул для себя Кандауров.

Разговаривая, он посматривал в окно, со светлой грустью узнавая крымские пейзажи. Первый раз он приехал в Крым, когда ему было семнадцать лет. Тогда, после многолетнего перерыва, на Байдарском перевале возобновилось строительство дороги, и он в свои студенческие каникулы решил там поработать. Это было его долгом, его данью памяти родителям. Они погибли на Байдарском перевале, когда Мите было восемь лет: на городок строителей дороги сошла, сметая всё, горная лавина. Он тогда остался сиротой, был взят в семью своего дяди Викентия Павловича, как старший сын…

Печальные и счастливые воспоминания одновременно. Тогда, под конец своей работы на Байдарском перевале, он съездил на несколько дней в Ливадию. Там тоже закончились строительные работы в Большом дворце императорского имения, и ждали самого Царя – он должен был приехать принимать свою новую летнюю резиденцию. Митя там тоже поработал, присоединившись к бригаде по окончательной уборке двора. И дождался-таки приезда Государя с императрицей и наследником. Царь Николай подошёл к их группе рабочих, пожал несколько рук со словами благодарности. И, выхватив глазами радостное лицо юноши в студенческой тужурке, ласково спросил: «Вы, молодой человек, тоже здесь трудились? Ведь вы, кажется, студент?» Митя сказал о том, что работал лето на Байдарском перевале, а здесь помогал всего два дня. И что да – он теперь уже студент, будущий юрист. Царь Николай улыбнулся, спросил, как его зовут, и сказал, положив руку на плечо: «Вы правильно поступаете, Митя, что не избегаете физического труда. Это закаляет не только тело, но и душу». «Беру пример со своего государя!» – вспыхнув, ответил он…

Кончились степные долины, испещрённые невысокими холмами, где мелькали то отары овец, то зелёные плантации виноградников. Машина взревела мотором, пошла на штурм перевала. А потом, с высокой точки, внезапно открылось море и огромный утёс, вздымающийся из него. Или нет – припавший к нему, словно жаждущий выпить всё. Ну да, это же Медведь-гора! Закрутился серпантин горной дороги, быстро промелькнула Алушта, и вот уже сбегают по склонам живописные домики с разноцветными крышами и стенами… Их небольшой милицейский автобус запетлял по узким извилистым улочкам, заметно уходящим вниз. Они въехали в Гурзуф.

Кандаурову и его молодому напарнику выделили комнату на втором этаже корпуса, который предназначался когда-то для размещения именитых гостей. Это ведь была одна из самых первых здравниц на Южном берегу Крыма. В восьмидесятых годах прошлого века железнодорожный магнат Губонин построил здесь гостиницы, разбил этот парк. Дмитрий вышел на балкон – прямо перед ним был знаменитый фонтан «Богиня Ночь», сохранившийся ещё с тех времён. Так же, как и южные деревья, кустарники: кипарисы, платаны, ливанские кедры, испанский дрок… Парк был прекрасный, ухоженный: розы оплетали беседки, аллеи украшали фонари, скамейки… Да, здесь хорошо отдыхать, Дмитрий даже подумал, что надо бы свозить сюда семью. Когда-нибудь. А сейчас – не до того.

Приехавшего почти полгода назад австрийского коммуниста, так сразу трагически погибшего, помнили все работники санатория. Но помнили не лично. Пообщаться с ним за короткие часы суток довелось лишь администратору, который оформил прибывшего, да официантке в столовой.

Администратор, серьёзный мужчина средних лет, рассказал Кандаурову:

– Товарищ Краузе приехал, когда ужин у нас уже прошёл. Но я сказал, что провожу в столовую, распоряжусь, и его покормят. Но он отказался: мол, у него есть что перекусить.

– Говорил по-русски? – удивился Дмитрий.

– Нет, словарь немецко-русский в руках держал, да всё равно не мог объяснить. Жестами показал – на чемодан, потом вроде режет, жуёт. Засмеялся. Я понял. Дал ему ключ от комнаты, отпечатанный распорядок дня, и он ушёл к себе. Устал, наверное, с дороги, отдыхал, никуда не уходил.

Но утром, на завтрак, Краузе спустился в столовую. Тогда, в феврале, санаторий не был переполнен отдыхающими, не все столы были заняты. Краузе сел отдельно от других. Официантка Таисия Петровна принесла ему на подносе еду, он сказал ей с улыбкой «Данке шеен» – и на этом их общение закончилось.

Причёску австрийца официантка не разглядела. Оформлялся тот не раздеваясь – в пальто и клетчатой кепке с пуговкой. Официантка сказала, что волосы у него были длинные, тёмные, зачёсаны со лба на бок. На вопрос: не было ли в причёске чего-то необычного, женщина растерянно пожала плечами: «Вроде нет…» Вряд ли бы она не обратила внимания на выбритые фигурно виски и затылок. Значит, заметных бороздок не было.

Ещё одно подтверждение версии «лжеКраузе» дал разговор с рыбаком – Василием Шурпенко. Дмитрий беседовал с ним на берегу, где на стыке намытой гальки и волны лежали лодки, баркасы, прикрученные верёвками и цепями просто к вбитым кольям. Через некоторое время после трагедии с австрийцем рыбаку вернули его баркас, изрядно побитый о камни. Теперь посудина была отремонтирована, выкрашена, натянут новый парус.

Пожилой, сухопарый, с коричневой от солнца и ветров кожей Василь Шурпенко легко перепрыгнул через борт, встречая гостя. Они сели недалеко, прямо на гальку, Митя тоже снял рубаху, подставив плечи и грудь солнцу.

– Отот иностранец с утречка стал прогуливаться на нашем причале. А я распустил парус просушить. В феврале у нас уже такие тёплые дни бывают, как раз и тогда. Но это на берегу. На море волна шла, шумела, ветер кидался в разные стороны. А бедолагу этого просто леший какой до меня прибил. На парус показывает, языком цокает, улыбается. Чего не понять – нравится ему. Потом запрыгнул ловко в баркас, стал со мной шкоты стягивать…

– Постойте, Василий Самсонович, – оборвал его Дмитрий. – Так прямо и запрыгнул? Разве он не хромал?

– Чего-то не помню я такого, – прижмурил, напрягая память, глаза рыбак. – Перемахнул за милую душу! Нет, с ногами у него было всё в порядке. Да и не дал бы я хромому баркас, как ни проси.

– Что дальше? Рассказывайте.

– Так что… Вижу я, умелец он в нашем деле, вот и спросил: а что, мол, ходил под парусом? Он сразу закивал…

– Понял вас?

– А я ещё руками ему показал, он и понял. Потом стал просить дать по морю пройтись.

– Тоже на пальцах вам объяснял?

– Вроде того. Я понял, но сразу отказал. На море показываю, ветер изображаю. А он упорствует, уговаривает. Я – наотрез. Парус стал сворачивать. Ну тогда он и сказал мне, что чемпионом у себя был по яхте, что из гестапо вырвался, сюда приехал, а тут – море, парус… Я застыдился, что ж такому человеку отказываю… Вот так оно вышло…

Дмитрий молча смотрел на море. Он любил Крым, хотя связь его с этой землёй была скорее трагической. Здесь погибли родители, здесь остались они в естественной братской могиле. Сюда из Новороссийска в 20-м году уезжали остатки Добровольческой армии, в которой тогда служил и он. Никогда Кандауров не жалел, что остался на родине, но всегда помнил своих товарищей, канувших для него в небытие… Лёгкий ветерок с моря приятно обдувал прожаренные солнцем плечи, волны у берега почти не было. Но он видел, что дальше, у Адалар, пенятся буруны, разбиваясь о скалы. Да, обманчиво море.

– Значит, сказал, что был чемпионом? И о застенках гестапо? – переспросил Дмитрий. – Жестами такого не покажешь.

– Да нет, это он сказал по-русски. Смешно выговаривал, но всё понятно. Я ещё тогда подумал: уж так хочется ему пройтись под парусом, что и слова наши вспомнил.

– Может, в разговорник заглядывал? Книжечку такую?

– Нет, – покачал головой рыбак. – Просто сказал. Да ещё добавил: «Очень прошу, Базиль». Это он меня так называл.

– Вот что, Василий Самсонович, – произнёс Дмитрий, вставая. – Помните вы, где нашли ваш баркас?

– Ну так! В бухте Ташир-Лиман, что за Медвежьим Ухом.

– Сможете завтра провести меня и ещё одного товарища тем маршрутом, каким мог идти тогда австриец? Отсюда и до бухты?

– Проведу, – кивнул Шурпенко. – Как он шёл до Адалар, я его видел. Думал, развернётся, назад пойдёт – такой уговор у нас был. Да он, наверное, в азарт вошёл, обо всём забыл, это я понять могу. Когда за Адалары заплыл – уже не видно было. Но представляю, да и течение там знаю.

– Хорошо. В десять утра ждите нас здесь.

Пожав рыбаку руку, Дмитрий пошёл берегом в сторону видневшейся вдали набережной. Не доходя до неё, увидел человека у раскрытого мольберта, с кисточкой и палитрой в руках. Художник. Ну да, конечно, здесь ведь, в Гурзуфе, есть известная вилла «Саламбо». Вернее – была, теперь это тоже санаторий. Но все продолжают говорить «Дом Коровина», потому что построил это красивое здание художник Коровин. Два дня назад тётя, Людмила Илларионовна, узнав, что Дмитрий едет в Гурзуф, заметила:

– Если бы ты, Митенька, был художником, сказал бы: «Еду к Коровину». Сам Константин Алексеевич не смог стать советским художников, а ведь хотел. Не знаю, кто виноват… Но он остался прекрасным русским художником.

Дмитрий не сомневался в её определении: тётушка была, можно сказать, профессиональным искусствоведом. Он только спросил:

– Коровин, кажется, жив?

– Да, обитает в Париже. Но стар, болен. Однако многие его ученики живут и работают в Союзе. И ездят писать в Гурзуф, «к Коровину».

Художник, к которому Дмитрий подошёл, был не молод. Статный, грузный, в пёстрой свободной рубахе с закатанными рукавами и открытым воротом, он крупными мазками касался натянутого холста.

– Разрешите взглянуть? – Дмитрий остановился в нескольких шагах.

– О, прошу! – Художник наигранно-величаво провёл рукой. – На пленере это обычное дело, все проходящие смотрят. Нас это не отвлекает.

Голос у него был мощный, красивый, чуть ироничная улыбка из-под аккуратных усов, весёлый прищур глаз… Он чем-то похож на Викентия Павловича, вдруг понял Дмитрий. Лет на десять помоложе, а так – улыбка, взгляд, усы, зачёсанные на косой пробор чуть редеющие волосы… Вот только дядя пониже и, хотя тоже не худ, но скорее коренастый, чем полный, да и в движениях лёгок.

– Смотрите, – повторил художник. – Мой этюд как раз закончен, последние мазки положил.

Дмитрий не ожидал, что ему так понравится. У кромки моря загорают люди, волна набегает на гальку, на носы лодок – тех самых, от которых он сейчас идёт. И дальше – тропинка тянется по высокому холму, к домику Чехова. А справа, вдали, в море – Адалары…

– Ну как, молодой человек? – чуть склонив голову, художник смотрит заинтересовано.

– Мне очень нравится. – И вдруг, неожиданно для себя, Дмитрий спрашивает: – А нельзя ли купить у вас этот этюд?

– Вы ценитель? – в весёлом удивлении приподнимает бровь художник.

– Я просто люблю пейзажи. Но в моей семье есть истинные ценители живописи.

– Коли так… – Художник колеблется. – А вы здесь отдыхаете?

– Увы, приехал по работе… Дмитрий Кандауров.

– Илья Машков, – ответно представился художник. – А меня сюда тянет постоянно. В своё время был учеником этого прекрасного мастера.

И он повернул голову, слегка кивнув, в сторону виллы «Саламбо». Дмитрий понял: он говорит о Коровине.

– Да, да, – подтвердил Машков. – Константин Алексеевич был мне и учителем, и другом. Чудные дни проводили мы в этом доме, обители света, морского шума, роз…

Он шумно вздохнул и вновь широко улыбнулся Дмитрию:

– Я этот этюд вам дарю, дорогой мой товарищ офицер… Я не ошибся?

– Майор милиции, – кивнул Дмитрий. – Не спрашиваю, как вы догадались. Глаз художника. Не ожидал, но с радостью принимаю.

– А я с радостью дарю. Сейчас подпишу…

Художник тонкой кисточкой поставил в правом углу чёткую подпись «И.Машков».

– Если можно, – попросил Дмитрий, – на обороте напишите дарственную. Елене Романовне Кандауровой…

– Жене, – не спрашивая, а утверждая, кивнул Машков. – С удовольствием!

В номере санатория Дмитрий поставил этюд так, чтоб он скорее просох. Завтра предстояла ему непростая морская прогулка, но сейчас на душе у него было легко. Он знал: Алёна будет рада подарку.

Глава 12

Наверное с берега казалось, что баркас летит, скользит по волне сам собой. Море и правда было спокойным, по-утреннему умиротворённым. Но сидящие в паруснике всё же ощущали качку. Только не Василь Шурпенко, который ловко перебрасывал брус от борта к борту, приговаривая:

– Э, нет, друг-приятель, нам туда не надо! Ты упрямый, а я ещё больше. Вот, поймал! Веди нас к Белым Камням!

Это он переговаривался с ветром, который в этот день был не совсем попутным. Рыбак ещё на берегу объяснил своим пассажирам:

– Так сидеть и ждать у моря погоды – последнее дело. Ветер, он завсегда с норовом. Но мы знаем, как его поймать в парус и заставить работать.

И точно – баркас быстро приближался к Адаларам, уже было видно, что это не просто скалы, торчащие из морских глубин, а два небольших острова. Один, побольше, с причудливыми обрывистыми скалами, покрытыми водорослями. Второй, метров в сорока осторонь, более приветливый: пологие холмы, бухты.

– Здесь, – мотнул головой рыбак, – до революции ресторан был, «Венеция» назывался. Я ещё молодой, неженатый, возил сюда господ развлекаться.

Из материалов дела Кандауров знал, что «Краузе» у Адаларов не причаливал: с берега видели, как он обошёл скалы и стал удаляться влево.

– Вы, Василий Самсонович, небось прикидывали, что могло случиться? Давайте попробуем вместе построить версию.

Лейтенант Кирьянов хотел сказать, что все предположения уже описаны в деле, но промолчал. Конечно, с живым свидетелем это обсудить лучше.

– Всего не передумаешь, – философски ответил рыбак. – Волна могла лодку перевернуть, или ветер так рвануть, что брусом по голове бедолагу стукнуло. Или, как говорится, в пучину вод затянуть. Это там, где течения разные схлёстываются. Он ведь как раз к мысу Монастырскому повернул, а там и летом-то знать фарватер надо, а уж зимой… Ну а дальше – я так представляю, – течение уже пустую лодку протащило за скалу Медвежье Ухо и кинуло в Ташир-Лиман.

Да, Кандауров помнил, что побитый баркас нашли как раз в бухте Ташир-Лиман. Тогда, будучи уверенны в личности «австрийского коммуниста», розыскники рассуждали приблизительно так же, как и сейчас Шурпенко. Но при новых обстоятельствах…

– Давайте-ка и мы в Ташир-Лимане причалим, – кивнул Кандауров. – Не сложно это?

– Причалим, – уверенно согласился рыбак, и вновь ловко перебросил брус к другому борту.

Издали, с моря, легендарная Аю-Даг – Медведь-Гора, – казалось, опускается к воде полого, ровной береговой полосой. Когда же они подошли ближе, Дмитрий увидел крутые скалистые обрывы, острые каменные уступы, маленькие, недоступные бухточки между ними. Мрачная и суровая картина. Но вот открылась довольно большая бухта с окатанными морем валунами серо-розоватого, фиолетового цвета. Рыбак пару раз выправил парус и загнал баркас на пологое место берега.

– Вот она, Ташир-Лиман.

Кандауров и Кирьянов прошлись по бухте, осмотрелись.

– Значит, здесь… – протянул Дмитрий. Запрокинул голову. – Круто, однако. Но, кажется мне, подняться можно. А?

– Точно, – кивнул Кирьянов. – И вообще здесь полно разных старинных троп, даже дорог. Когда-то контрабандисты ходили, да и местные жители.

– Здесь живут? – удивился Дмитрий.

– На Аю-Даге есть два поселения, татарских. Одно как раз почти над этой бухтой.

– Вот как… – Дмитрий думал недолго. – Тогда пошли. Только как станем потом спускаться? Это труднее.

– А зачем? – весело пожал плечами лейтенант. – Я потом вас выведу верхом прямо к лагерю Артек. А вы думаете, почему именно меня с вами послали? Я же местный парень, родился и вырос в Ай-Даниль, это село совсем рядом. А какой здешний мальчишка не лазил по Медведь-Горе?

– Отлично! – Дмитрий улыбнулся совсем молодому, двадцатитрёхлетнему парню, русоволосому, гибкому, в синей футболке и спортивных брюках. Он и сам одет был почти так же – собирались ведь на морскую прогулку, но для похода в горы эта одежда тоже подходила. – Тогда отпустим нашего капитана.

Через пять минут они оба помахали руками отчалившему баркасу, и Кандауров сказал:

– Ну, Миша, веди.

Сначала пришлось преодолевать участок голых камней, но скоро они вышли на травянистую почву, а ещё через время Кирьянов, шедший впереди, крикнул:

– Ну вот и тропа. Теперь живём!

Подниматься вверх стало заметно легче: тропа петляла, «выбирая» более пологий путь. На первой попавшейся поляне они передохнули, и Дмитрий впервые по-настоящему огляделся вокруг. Высокая трава, казалось, звенела от пронизывающего солнца и небольшого ветерка, пестрела жёлтыми и синими цветами. Но дальше начинался густой тенистый лес. Было уже не так круто, и Дмитрий продолжал с любопытством рассматривать необычные растения. Вот небольшое дерево: гладкая кораллово-красная кора, листья, как у фикуса, гроздь плодов – круглые игольчатые шарики, красные, жёлтые, оранжевые. Ну просто ёлочные игрушки! Он оглянулся на Мишу, и тот пояснил:

– Земляничное дерево. Вечнозелёное. Можно сказать, редкость.

И дальше показывал: иглица понтийская, ладанник крымский…

– Его ещё «скальной розой» называют, – сказал, указывая на сероватый кустарник с густым опушением. – Цветки у него на шиповник похожи. Жаль, отцвёл уже, а то они такие красивые, розовые, пурпурные, пахнут нежно. Вот, уже коробочки образовываются. Из них смолу ароматическую добывают, тот самый ладан…

Подъём внезапно кончился, они вышли на обширный горный луг, здесь паслась небольшая отара овец. В их сторону побежал с лаем пёс, следом шёл, с посохом наперевес, невысокий пастух-татарин.

– Селям алейкум, абай, – поздоровался лейтенант. – Мы – в посёлок. Бригадир там?

Пастух ответил по-татарски, кивая головой, потом что-то спросил. Кирьянов легко и свободно тоже ответил ему.

– Пошли, товарищ майор, тут рядом.

– Свободно говоришь на крымско-татарском? – не без удивления спросил Кандауров.

Миша засмеялся.

– Так у нас в Ай-Даниль татарских домов больше, чем русских. С рождения понимаем друг друга. Вообще-то посёлок мой старинный, и генуэзцы, вроде, были в нём, и греки. Русский монастырь святого Даниила, говорят старики наши, когда-то там стоял, оттого и название пошло. Не знаю насчёт монастыря, а имение графа Воронцова точно было. Но уже тогда татары всё больше Крым заселяли. Но заметьте, товарищ майор, почти не перемешивались – семей смешанных ни те, ни другие не одобряли.

– Сохраняли этническую целостность, – улыбнулся Кандауров.

– Точно! Но это раньше, а сейчас у нас интернационализм. Мы ведь все советские, правильно? У меня друг на татарочке женился – такая красавица! Да они вообще симпатичные и хорошие девчонки… Вот, уже пришли.

На краю поселения Кандауров и Кирьянов остановились. Впереди виднелись одно и двухэтажные дома, сложенные из крупных камней и глины. Дмитрий подумал было, что они стоят вплотную друг к другу, но когда он и лейтенант подошли к узкой улочке, оказалось, что некоторые дворы соединены калитками, другие, стоящие на разных уровнях, – каменными ступенями.

– Бригада номер два, – объяснил Михаил. – Так официально называется. Прикреплена к колхозу «Красный Крым». Виноград на склонах растят и овец пасут. Но, если честно, всё больше подрабатывают в Гурзуфе весь курортный сезон. Всякие сладости продают, в больших казанах пекут сарыбурму, чийбереки, шашлык жарят. Шьют, сапожничают…

– Ясно. Главный у них, как я понял, бригадир?

– Ахмед Меметов. Должен быть здесь.

– По-русски понимает?

– Да они все понимают. Старики по-нашему не говорят, но понимают. А молодёжь в школе русский язык учит. Да и так, по жизни – куда же без него.

Улица вывела их на небольшую площадь, к дому с табличкой «Правление бригады». Тут же был магазин, почта и небольшая открытая веранда чайханы. Через полчаса Дмитрий и Миша сидели там, на низком помосте, покрытом овечьей шкурой. На столике перед ними стояли глубокие блюда с пилявом и шиш кебабом – жареным мясом, пирожками с мясной начинкой, которые Миша назвал «янтык», овечий солёный сыр и сухофрукты. Их угощал бригадир, сказав: «Аш татлы олсун», и Дмитрий без перевода понял, что им пожелали приятного аппетита. Кандауров не посвящал бригадира в подробности дела, просто попросил помочь выяснить: не был ли замечен в окрестностях чужой человек – не сейчас, летом, когда туристы охотно взбираются на Аю-Даг, а зимой, в начале февраля. Меметов сказал: «Время много прошло, сразу не вспомнить, надо подождать». Он отправил двух человек обойти посёлок, а гостей повёл подкрепиться. Когда они уже пили ароматный чёрный кофе с молоком, на пороге появился юноша лет семнадцати, смуглый, с копной смоляных волос, в светлой татарской рубашке под поясом-кушаком. Сказав что-то бригадиру, он широко улыбнулся Кирьянову:

– Привет тебе, Миша-ага.

– И тебе привет, Карим. Ты по делу или меня повидать?

– Тебя повидать мне приятно. Но я слышал, вы про чужого человека спрашиваете?

Михаил махнул рукой, и парень тут же стал рядом, уважительно склонив голову.

– Товарищ майор, – официально обратился лейтенант к Дмитрию, – это Карим Идрисов. Он живёт здесь с родными, но учится в нашей школе, в Ай-Даниле.

– Перешёл в последний класс, – с гордостью добавил парень.

– Карим – двоюродный брат моего друга детства Салеха, вот почему я его хорошо знаю. Надёжный человек.

– Комсомолец, – опять вставил Карим, сверкнув глазами.

Дмитрий привстал, пожал ему руку и кивнул на место рядом.

– Садись. И мы тебя слушаем.

Карим рассказал, что в Ай-Даниле он жил у родственницы, домой возвращался только на выходные.

– Я рано выхожу всегда, как восход. Но в тот день, с утра, тётя попросила немного помочь, вот я и вышел позже, совсем светло было. Но я быстро ходить по нашей горе не могу – так красиво, в любое время. Иду и любуюсь. А в тот день хорошо было, солнце светило, вот я шёл и пел «Топрак кульди, кок кульди».

– «Улыбнулась земля, улыбнулось небо», – перевёл Кирьянов.

– Это песня нашего кадея Алядина, очень хорошая.

И опять Михаил разъяснил Кандаурову:

– Шамиль Алядин – наш поэт. Молодой парень, мой ровесник. Да я и знаю его. Книга стихов у него вышла, а сам он два года назад уехал в Дагестан, в горное село учителем. Совсем неграмотные люди там были, вот он стал их учить. А потом по комсомольской путёвке на Чирчикстрой поехал, добровольцем. Сейчас там на строительстве электростанции экскаваторщиком работает. Молодец парень, думаю, ещё много хороших стихов напишет.

– Шай, шай, – радостно кивал головой Карим, слушая Михаила. Потом улыбнулся:

– Я всегда пою, когда иду домой. Уже близко подходил, встретил человека. Показалось, шёл по тропе снизу. По горе многие ходят, но летом. Вот я и спросил, не заблудился ли он.

– И что? – спросил Кирьянов.

– Нет, сказал. На Суук-Су, говорит, работаю, на стройке. Захотел встретить утро на Горе. Приятный такой, не старый, ловкий. Куртка синяя, красивая, городская. Шапка чёрная вязаная.

– Когда это было? – поинтересовался Дмитрий.

– Так про шестое февраля спрашивали, – слегка удивился Карим. – Вот тогда и было.

Кандауров кивнул: именно шестого февраля «пропал» лжеКраузе. Но всё же спросил парня:

– Так ты и запомнил точно? Время прошло.

– Запомнил. Воскресенье было, я домой хожу всегда. А ещё в этот день, уже вечером, по радио сказали – разбился дирижабль ОСОВИАХИМа, много людей погибло. Как же не запомнить, я тоже в ОСОВИАХИМе.

Сомнений у Дмитрия не оставалось: Эрих Краузе не утонул в Чёрном море, он был убит на станции Борки. В Гурзуфе, на рыбацком баркасе, ушёл к Аю-Дагу совсем другой человек. Оставался один неясный штрих, и перед отъездом Кандауров вновь встретился с Василием Шурпенко.

– Вы говорили, но я всё же хочу уточнить… У иностранца не было с собой поклажи – сумки, рюкзака?

– Не было, точно, – уверенно сказал рыбак. – Он же вроде не собирался ехать, спустился от санатория прогуляться к морю. Да тут втемяшило ему в голову, вот беда!

– Да, да, – кивнул Дмитрий. – И я помню, вы говорили куртка на нём была красивая, и шапочка австрийская.

Шурпенко уже давал описание одежды погибшего, но охотно повторил:

– Сразу видно, иностранные вещи. Куртка в красных и чёрных клетках, шляпа на голове, но с длинным козырьком и пёрышко вставлено. Только в кино такие видел.

Дмитрий нахмурился, сказал сам себе:

– Откуда же синяя куртка?

– Синяя? – переспросил рыбак. – Нет. Но подкладка у неё синяя была. Он, когда мне с парусом помогал, взопрел, видно, расстегнулся, я увидел – даже подкладка красивая, синяя.

Кирьянову Дмитрий объяснил:

– Куртка у него была явно двухсторонняя. Вывернул, надел, вот и синяя. Этот фокус мне известен. А вязаную шапку спрятать легко и в кармане. Свою же австрийскую охотничью шапочку скорее всего бросил в море. Нашли бы – ещё одно подтверждение гибели…

Всё, что Кандауров узнал в Крыму, он подробно рассказал сразу всем – и начальнику, и ребятам своей группы. Выводы делали вместе.

– Поездом до Борок ехал Эрих Краузе, а вот дальше – его двойник, – сказал Гриша Зарудный. – Я помню: в Белгороде к нему подсели двое попутчиков. Наверняка был где-то и третий, который после Борок играл его роль.

– Да, – Кандауров хорошо помнил рассказ Зарудного, – именно они, австриец и его попутчики, пошли смотреть место крушения царского поезда. А как они возвращались, проводница не заметила.

– И потом она его особенно разглядеть не могла, он на верхней полке книгу читал. А когда в карты играл, и проводница заглядывала, по-немецки говорил. Вот она и уверена была, что тот самый. Другое ей просто в голову не пришло.

– Что же получается? Дальше Борок Краузе не пустили. – Троянец обвёл всех взглядом. – А через день ещё раз его «убили» – уже как бы официально. Значит, цели использовать его имя не было.

– Да и не получилось бы, – заметил Кандауров. – Если только ненадолго, на время пребывания в Гурзуфе.

– Но и это, как видим, не нужно было. Однако убили австрийца, рисковали. Что получается?

– Мешал он, – уверенно сказал Виктор Качура. – Что-то знал.

– Похоже так, – согласился Троянец. – И вот ещё что, ребята… Убит он брысовцами, это факт. Мы раньше что думали: бандиты убили человека, ограбили – обычное дело. Но уже сразу заметили различие…

– Тело спрятали!

– Верно, Гриша. Не в их стиле это. Оказалось, не только это. По всему выходит, убили не случайно. Значит – по заказу? Чьему?

В наступившей паузе, обводя взглядом лица своих сотрудников, начальник УГРО видел: у каждого всего один ответ. Очевидный.

– Вижу, поняли все. Откуда убитый прибыл к нам? Из страны фашистского режима. Значит, всё тянется оттуда. А что сие означает?

– Хочешь сказать, у нас здесь немецкая резидентура? – хмуря брови, выговорил Дмитрий.

– Почему обязательно у нас? Может, немецкий резидент из Москвы дал команду.

– Брысь со своими бандитами тоже из Москвы, а, Виктор? Нет, коль исполнители наши, то и наниматель отсюда. Да, не было печали!

– Тогда… – Кандауров помедлил, словно чему-то удивляясь. – Тогда надо вспомнить ограбление почтового вагона. Первое дело Брыся. Золота не было, а секретные документы были.

– Верно! – Троянец подошёл и сел с ним рядом. – Мы тогда повелись на золото: мол, ошиблись бандиты, просчитались. Теперь, если предположить, что у Брыся есть связь с германским шпионом, надо подумать иначе. Золото – прикрытие, а цель – документы на наш танк. Тогда ведь ещё неизвестно было, что образец отклонят, забракуют в Министерстве.

– Зато теперь новая разработка прошла на «ура», – бросил Дмитрий, вспомнив, что об этом ему говорил Кожевников. – Скоро будут испытания на Подмосковном полигоне.

– Не сомневайтесь, этот танк ой как интересует гитлеровскую разведку. Вот вам и ответ, почему резидент может быть в нашем городе.

– Так, Андрей Фёдорович, может и убийство Краузе с этим связано? – предположил Зарудный.

– Тебе, Гриша, как и всей вашей группе, это и предстоит выяснить.

Глава 13

Викентий Павлович всегда жалел, что профессиональные знания его жены не приносили пользу и радость многим людям. А лишь небольшому избранному кругу – семье. Когда, много лет назад он, только начавший работать в полицейском управлении, встретил юную москвичку Людочку Бородину, знать не знал, что она – студентка высших женских историко-филологических курсов, будущий искусствовед. Ему было двадцать пять лет, девушка смотрела на него отнюдь не с восхищением, а маленький племянник Митя сказал ей: «Мой дядя – полицейский сыщик. Он ловит бандитов и умеет стрелять!» Это произошло днём, а вечером сначала ему пришлось спасать москвичку, потом – ей его… Люся вышла за него замуж, окончила свои курсы, но так никогда и не раскрыла для большой аудитории свои таланты искусствоведа. Родила сына Сашеньку, стала матерью осиротевшему Мите, потом появилась Катюша. Да и его работа – следователь по особо опасным делам, – приносила ей много тревог, переживаний, требовала особой заботы, внимания…

А искусствоведом Людмила Илларионовна была не просто многознающим – от Бога. Никогда не ошибалась она в молодом неизвестном художнике или актёре, предсказывая им славу. Всё сбывалось.

По своей службе Викентий Павлович общался со многими известными людьми и в Харькове, и в стране, были среди них и коллекционеры художественных шедевров, и сами мастера. Людмила Илларионовна не раз вызывала у них восхищение и своими знаниями, и своей интуицией. Павел Иванович Христоненко даже сказал однажды:

– Вы, дорогая, своей проницательностью дадите фору вашему мужу. Правда, в другой области.

Павел Иванович собирал живописные полотна, старинные иконы, и не раз советовался «в этой области» с Людмилой Петрусенко. Теперь часть его коллекции принадлежала городскому художественному музею. Людмилу Илларионовну несколько лет назад попросили помочь классифицировать эти работы. Потом – и другие, а дальше – прочесть курс лекций работникам музея. Вот так, наконец, и оказались востребованы её знания, её дар знатока искусства. Она и сейчас не отказывалась от встреч со студентами – и юристами, и в Университете. Но ни разу не согласилась – а предложения были, – вести постоянные факультативы.

– Это уже преподавательская работа, – сказала. – Дело серьёзное. Поздно уже мне начинать.

И муж согласился с ней. Во-первых, привык за всю супружескую жизнь к тому, что жена неизменно дома, есть в этом большое преимущество. Но главное: годы и перенесённые события… Для него Люся – всё та же любимая, всё понимающая, самая прекрасная. Для других – пожилая, но очень интересная, умная женщина. Но он знал, как хрупок сосуд жизненных сил, особенно в их возрасте. Нет, хватит Людмиле и семейной аудитории.

Кинематограф и процессы в литературном мире почти не интересовали Людмилу Илларионовну. С юности и до сегодня она была предана живописи и театру. Театральная история Харькова с самого начала века строилась у неё на глазах. Она хорошо знала одного из тогдашних «столпов» театра Виктора Васильевича Жаткина.

Купец первой гильдии Виктор Васильевич Жаткин был фигурой известной в городе. Деятельный и толковый предприниматель, с размахом и фантазией. В 1909 году он построил и управлял первой в городе станцией электроосвещения. Искренне и беззаветно любил театр, сам был прекрасным антрепренёром. Оперетты давались в его собственном «Театре-Буфф» в саду Тиволи. При театре же была и летняя сцена. Жаткин дело вёл с размахом, и оно приносило ему немалый доход. Однако в саду Тиволи ему было тесно, к тому же Жаткин мечтал соединить театр с кафе-шантаном. Такой был в Санкт-Петербурге – «Летний Буф» в Измайловском саду, в Москве – «Новый Эрмитаж» Щукина и «Аквариум» француза Шарля Омона. Жаткин в Харькове сделал нечто подобное. Он купил в саду Бавария Малый театр, переоборудовал его, не жалея никаких денег. И театр, до сей поры мало популярный, преобразился. Рядом с ним появилось здание кафе-шантана со сценой, большим зрительным залом и рестораном, просторным вестибюлем и зимним садом. Для актёров оборудовали отдельные уборные-гримёрные – далеко не в каждом большом театре были подобные. В саду построили закрытую летнюю сцену и аттракционы. Почти сразу сад Бавария стал излюбленным местом гуляния горожан. Для удобного подхода к нему Жаткин проложил новую улицу до самой Харьковской набережной, осветил её электричеством от собственной электростанции. «Вилла Жаткина» – так теперь стал называться этот театр. Мало того, владелец провёл по новой улице одноколейную трамвайную линию до самого театра! Теперь «Вилла Жаткина» была самым популярным местом в городе, здесь в саду постоянно проводились народные гуляния, разыгрывались лотереи, взлетали в небо фейерверки, и днём и вечером звучала музыка. А когда закрывались аттракционы, заканчивались спектакли и расходились зрители, – начиналась ночная жизнь сада Бавария. В кафе шли представления «фарс» и «кабаре», работали номера. Здесь Жаткин остался верным второй стороне своей натуры – он был делец. И дела его процветали. А потом наступают трудные времена, купец разоряется, городские власти театр закрывают. Жаткин строит рядом с Баварией два доходных дома, надеясь пережить кризис, но тут – война… Описан ресторан, продаётся имущество, опустел сад и аттракционы. Из последних сбережений Жаткин выкупает свой любимый Малый театр, начинает ставить в нём оперетты. Он ведь всегда сам был хорошим антрепренёром, а теперь всего себя посвящает театру. Но нет, ничего его уже не спасает: времена изменились, публика в театр не идёт. Жаткин продаёт свои доходные дома, но изо всех сил пытается сохранить свой театр. И всё же, где-то в году шестнадцатом, имя Виктора Васильевича Жаткина исчезает из списков городских жителей. Но вот летом 19-го года в Харькове устанавливается власть Добровольческой армии, и Жаткин возникает из небытия. Набирает труппу варьете, ставит спектакли в Городском саду. Говорит Людмиле Илларионовне, что мечтает выкупить Малый театр, вновь обустроить сад Баварию… Но Добровольцы оставляют город, он со своим «Театром-Буфф» уходит с ними, в их тылы. Варьете на колёсах осело сначала в Новочеркасске, потом в Екатеринодаре, потом, когда фронт туда приблизился, переехало в Новороссийск. Понимая, чем всё кончится для Добровольческой армии, Жаткин решил не эвакуироваться, вернуться в родной город. Вместе с ним из Новороссийска уехали племянник Митя и Леночка Берестова, ставшая его женой. Он тогда сказал Мите: «Говорят, у красных не в чести лёгкий жанр. Ну так будем ставить другие пьесы, там тоже могут быть и танцы, и песни. Поскромнее, конечно…» Но вместе они доехали только до Ростова, там Жаткин остался, след его затерялся. Был слух, что он заболел тифом, умер…

Сейчас Харьков тоже по-настоящему театральный город, и Людмила Илларионовна, как никто, знает всё о сценической жизни. Дружит с главным режиссёром театра русской драмы Александром Крамовым, считает, что классика там на высоком уровне. Не раз говорила мужу:

– Такая чудесная труппа. И Александра Воронович, и Виктор Хохряков, да все актёры!

А театр ставил пьесы Горького, Островского, Шекспира. На «Анну Каренину» Викентий Павлович ходил вместе с женой и не пожалел. Людмила Илларионовна говорила о том, что артисты подали прошение о присвоении театру имени Александра Пушкина.

– Все надеются, что это вскоре сбудется. Ведь украинская драма уже года четыре как называется «имени Тараса Шевченко».

Люся грустно вздыхала, и Викентий понимал почему. Судьба этого театра не была ей безразлична, ведь он являлся приемником театра Марка Кропивницкого и Квитки-Основьяненко. Когда-то, в свои молодые годы, они с удовольствием ходили на весёлые и лирические спектакли «Шельменко-денщик», «Сватанье на Гончаровке»… В начале двадцатых годов театр возродился под названием «Березиль».

– Красиво, – сказала тогда Людмила, – но смысл улавливается смутно. Так же, как символичны и смутно понятны их спектакли. Не знаю, может так и надо? Новое время – новые формы. Молодой режиссёр и артисты ищут свой путь… ну, и публику нужно привлечь.

Режиссёр «Березиля» Лесь Курбас в самом деле полностью отказался от приёмов старого украинского театра, где мягкий юмор, любовная сентиментальность и народный быт пребывали в гармонии. Спектакли Курбаса фонтанировали фейерверком гротеска, метафоры, напоминая то лубок с юмором откровенно плотским, то средневековый балаган, то венецианский карнавал… Это было мнение Людмилы после просмотра нескольких спектаклей: «Мина Мазайло», «Маклена Граса». Викентий Павлович ходил вместе с ней только на «Народный Малахий» и совершенно согласился с женой.

– Ты знаешь, сказал он, – мне жаль наших старых спектаклей. Там мы, зрители, отдыхали душой, смеялись до слёз, переживали искренне и уходили со смешанным чувством радости и печали, с уверенностью в том, что жизнь хороша. Разве не в этом задача театра? Впрочем, я зритель старой закалки. Может быть, молодым именно это нужно – ошеломить, выплеснуть эмоции, оглушить красочностью, музыкой, шумом? А? Ладно, давайте оценку вы, искусствоведы. Но актёры хороши, да, Люся? И Амвросий Бучма, и Наталья Ужвий, и Марьян Крушельницкий. Эх, им бы Шекспира играть…

Пять лет назад режиссёр Курбас был отстранён от управления театром. В прессе писали: «… насаждение враждебных взглядов, формализм…»

– Ерунда! – сказал тогда Викентий Павлович. – Курбас талантливый человек, неспокойный, ищущий. Уверен: он искренне считал, что именно такое искусство и нужно сейчас, во время «будней великих строек». Ему бы дать время, и он сам бы нашёл, соединил классику украинского театра и современные формы. Зачем так сурово…

Вскоре после этих событий театр и стал называться «Харьковским украинским драматическим» и получил имя Тараса Шевченко.

На спектакли оперного театра Викентий и Людмила ходили ещё в здание Коммерческого клуба, слушали и Леонида Собинова, и Анну Нежданову, и Фёдора Шаляпина. Сейчас Людмила Илларионовна бывала в опере всё больше с Еленой. И восхищалась голосами нынешних певцов Ивана Козловского, Марка Рейзена, Бориса Гмыри, Валентины Дуленко. Особенно Людмилу Илларионовну поражало то, что зал театра всегда был полон. Да, конечно, была интеллигенция, но Людмила видела: простые люди в своих выходных костюмах и платьях, немного неловкие, увлечённо смотрели и оперные, и балетные спектакли.

– Нечего здесь удивляться, – говорил Викентий. – Это всего лишь подтверждение того, что новая власть начала с самого правильного шага. Всеобщая грамотность! Это – фундамент. А дальше – и тяга к науке, к искусству, к литературе.

– У нас в музыкальной школе тоже очень много детей из рабочих семей, – подтверждала Елена. – Хотят играть на фортепиано, скрипке, аккордеоне, даже флейте. И очень способные ребята есть.

Людмила Илларионовна заметила, что публика с большой охотой смотрит классику: «Князя Игоря», «Евгения Онегина», «Снегурочку», «Кармен», «Аиду». А вот новые постановки – с меньшим энтузиазмом. Хотя там и темы революционные, современные: новые оперы под названием «Разлом», «Взрыв», «В плену у яблонь».

– Слабые вещи, в угоду времени, – качала она головой. – Сойдут со сцены безвозвратно, никто о них не вспомнит. Нет в них той истинной народности, как в «Запорожце за Дунаем» или «Наталке Полтавке». Эти оперы и сейчас самые любимые у зрителя.

Совсем недавно она уговорила Викентия пойти с ней на премьеру в театр музыкальной комедии, который называла привычно «оперетта». «Майскую ночь» по повестям Гоголя поставили трое молодых авторов: главный режиссёр театра Михаил Авах, композитор Алексей Рябов и писатель Леонид Юхвид.

– Это те же ребята, которые сделали «Свадьбу в Малиновке»? – спросил тогда Викентий. – Молодцы. Хороший спектакль. Но «Свадьба» – это в самом деле событие. Несмотря на глупую критику.

Он знал, что задевает жену за живое, и улыбнулся, когда она тут же горячо воскликнула:

– Что может быть глупее утверждения: «Бандит для публики становится привлекательнее красноармейцев». Или: «Пошлую песенку «На морском песочке я Марусю встретил» распевают теперь по ресторациям, развращая советскую молодёжь».

– Наизусть помнишь своих оппонентов! А что там про Яшку-артиллериста писали?

– «Кутила, враль и дамский угодник не мог стать на сторону революционного народа».

– Но ведь спектакль не сняли, Люсенька, как ни старались эти критики.

Минувшей осенью они смотрели премьеру «Свадьбы в Малиновке» – оригинальный спектакль, который был заявлен, как героико-романтическая оперетта. Это был дебют творческого трио Авах, Рябов, Юхвид. Успех был сногсшибательный, как и последовавшая затем критика. А Петрусенко сразу же сказал:

– Эта оперетта переживёт своих создателей. В ней есть истинно народный дух, как в «Шельменко».

В первые годы после Гражданской войны Людмиле Илларионовне, как и многим, казалось – идеология Советского Союза и свободное художественное творчество несовместимы. Уехали в эмиграцию многие мастера живописи, не принятые новой властью и не понятые гегемоном-пролетариатом. Но вот началась борьба за всеобщую грамотность, потом множество молодых людей хлынули на рабфаки, в институты. Стали открываться художественные выставки, и они не пустовали, организовались в больших городах общества художников, а в 33-м году был создан Союз Художников СССР. Среди его членов оказалось довольно много известных ещё с дореволюционных лет имён. Появились новые интересные живописцы, жизнь диктовала и новые темы картин. Людмила Илларионовна ничего не упускала. Всплеск культурной жизни очень радовал её, словно возвращал в молодость.

Когда Митя привёз из Крыма холст с пейзажем, она долго смотрела с улыбкой, повернулась к Дмитрию и Елене, глаза сияли.

– Работа истинного мастера! Илья Иванович тебе лично подарил? Поздравляю. Я узнала его руку, даже если бы не было подписи. Цвет, колорит, тяготение к гиперболической подаче – это Машков.

– Значит, он известный художник? – улыбнулся Дмитрий. – Я так и подумал, вид у него презентабельный. Оказался, впрочем, простым человеком.

– Чтоб ты знал, Митенька, люди творчества обычно и есть простые, доступные. Таланту присуща открытость… А Машков и в самом деле художник именитый. Я запомнила его ещё в десятом году, тогда прогремела выставка под названием «Бубновый валет». Целая плеяда молодых авангардистов тогда оказались на слуху: Кандинский, Кончаловский, Фальк, Лентулов, Малевич. Илья Машков тоже. Он не уехал, остался в стране. Может быть потому, что происходит из простой семьи, из крестьян. Учился в Московском училище живописи, талантлив, всего добился сам. Казалось бы – зачем сейчас его экзальтированная манера, все эти натюрморты с веерами, снедью, черепа, зеркала… И писать откровенно на злобу дня он не стал. Хотя, кое-что есть, но я вижу в этих картинах не слишком и скрытую иронию… А вот же – лет десять, кажется, назад звание ему дали заслуженного деятеля искусств… Спасибо, Митенька, порадовал.

– Пейзаж отменный. – Викентий Павлович смотрел, склонив голову. – Вон купальщица идёт из моря, торопится, волны её нагоняют. А, Митя? Дул ветерок свежий? В паруса? Или я ошибаюсь, и ты не выходил в море на шаланде? Или что там – баркас, кажется?

Викентий Павлович днём не присутствовал на совещании в УГРО, был занят. Сейчас, вечером, вся семья была в сборе. У них давно выработалась традиция: если Викентий Павлович и Дмитрий хотели поговорить о делах приватно, они поднимались наверх, в комнату Кандауровых. Но сейчас Митя сел на диван рядом с дядей, и стало понятно – рассказ можно слушать всем. Тут же пристроилась Елена, которую он обнял за плечи. Людмила Илларионовна по давней привычке уютно прижалась к мужу, подобрав под себя ноги. А Володя вообще втиснулся между отцом и дедом.

Викентий Павлович дважды прерывал рассказ вопросами. Первый раз спросил:

– Юноша-татарин говорит по-русски с акцентом? А у встреченного человека акцента не заметил?

Дмитрий чуть сдвинул брови:

– Об этом речь не шла… Думаю нет, иначе сказал бы мне.

– Мог быть из наших немцев. Там, кстати, в Крыму, есть колонии ещё с Екатерининских времён. Но, скорее всего, просто хорошая подготовка.

Второй раз поинтересовался, сколько времени занял переход на баркасе до бухты Ташир-Лиман. Митя понял его, кивнул:

– Да, я посчитал. Всё совпадает. Карим подходил к своей деревне как раз в такое время, когда этот человек и должен был оказаться там.

– Шпион! – воскликнул Володя.

Он-то чаще всего прерывал отца. Елена вообще слушала молча, а Людмила Илларионовна спросила лишь: был ли Митенька у Коровинской виллы «Саламбо» и много ли там сейчас роз? Раньше, сказала она, там был прекрасный розарий, вьющиеся розы обвивали стены, и сам Константин Алексеевич очень любил рисовать розы. Володя же то спрашивал, какой парус был на баркасе, то видел ли отец пещеры на Адаларах, то…

– Прямо сразу и «шпион», – одёрнул мальчика отец. – Это лишь одно из предположений. И вообще, мне кажется, нынешняя шпиономания – это… очень преувеличено, скажем так.

– Нет, Митя, – Викентий Павлович улыбнулся грустно, не соглашаясь. – Что же ты думаешь, их нет, этих шпионов? В Германии такая мощная разведка ещё со времён Первой мировой!

– Расскажи, дед! – схватил его за руку внук. – Ты всё знаешь, ты так интересно рассказываешь!

– Умеешь ты, Володька, попросить. Ладно, вот тебе небольшая история. Когда-то давно мы с твоей бабушкой отдыхали на знаменитом курорте Баден-Баден в Германии. В каком году это было, Люсенька?

– В десятом. И я тогда ещё была далеко не бабушка.

– Верно, Володя. Моя жена тогда была ещё молодой и очень красивой, твоему отцу исполнилось лишь шестнадцать лет, нашему Саше – десять, а Катюше – четыре, и она как раз поехала в Баден-Баден с нами.

– Я знаю, – воскликнул мальчик. – Вы там тогда встретились с лётчиком Сергеем Ермошиным, героем Испании. А ещё он вывез на своём самолёте от беляков раненого дядю Колю Кожевникова. Он был таким смелым! Его бы ни за что не сбили, но он сам… Спасал нашего советского лётчика…

– Верно, мой мальчик, Серёжа Ермошин всегда был хорошим человеком и отличным авиатором.

Викентий Павлович обнял плечи внука, помолчал несколько минут. Знаменитый ещё в начале века спортсмен, а потом один из первых русских авиаторов Сергей Ермошин не смог оставаться в своей Южной Африке, у Оранжевой реки, когда началась война в Испании. Она называлась гражданской, но все понимали: идёт битва с фашизмом – первый открытый бой. Ермошин, несмотря на свой возраст – 58 лет, – стал бойцом Интернациональных бригад, обучал испанских лётчиков, летал с советскими пилотами, восхищаясь умением молодых ребят из страны, которую давно покинул, но всегда любил. Год назад он погиб в неравном бою – двое против пятерых. На втором самолёте был советский лётчик. Ермошин увидел, как берут в кольцо самолёт товарища. Наверное, другого выхода у него не было: он пошёл, стреляя в упор, на главную машину противника, тараня её. Об этом подвиге писали газеты, вернув стране уже почти забытое славное имя…

– Тогда в Баден-Бадене Сергей и мне помог. Там обосновалась банда убийц и фальшивомонетчиков, вот их мы и раскрыли. Но даже не подозревали, что в этом курортном городке уже тогда существовало и другое опасное гнездо. Германская разведка имела там специальную школу по обучению шпионажу. Это теперь и я, и твой отец знаем об этом, даже с некоторыми подробностями.

– Расскажи, дед! Можно, папа? Ты же знаешь, я – могила!

– Ну и выражение, – Елена иронично покачала головой. – Конечно дедушка расскажет. Нам тоже интересно. И мы тоже… умеем хранить секретную информацию.

– Теперь особой секретности в этом нет, время прошло… Школа в Баден-Бадене была серьёзным заведением. Суровый режим, каждодневные лекции, доклады, экзамены. Курсанты должны были забыть свои имена – получали номера. Чему только их не учили: писать секретными чернилами, читать и составлять карты, знать военную форму всех армий, название воинских частей, знаки различия. Курсанты не должны были знать друг друга, чтоб, в случае чего, не выдать. На лекциях все сидели раздельно и в масках, закрывающих половину лица, разговаривать запрещалось. За ними самими постоянно следили специальные офицеры, брали на заметку все склонности, привычки. В этой школе, только уже позднее, когда началась Первая мировая война, обучалась и знаменитая «фрейлейн Доктор» – немецкая шпионка Элизабет Шрагмюллер.

– Она, верно, была сестрой милосердия? – спросила Людмила Илларионовна.

– Разве я тебе о ней не рассказывал? – удивился Петрусенко. – Моё упущение. Интересная личность, из самых талантливых в своей области. Происходила из старинной вестфальской семьи, владела всеми основными европейскими языками, училась в университете и в двадцать шесть лет стала доктором философии. А вот сестрой милосердия стать ей и в голову не приходило, даже когда началась война. Уж не знаю как, но она ощутила своё истинное призвание – стать разведчиком.

– Шпионом, – поправил Володя.

Викентий Павлович согласился, улыбнувшись:

– Конечно. Разведчик – это свой. Чужой – это шпион. Эта самая Элизабет сумела достучаться до подполковника Вальтера Николаи из военной разведки «Нахрихтендинст» сама предложила свои услуги. На год она бесследно исчезла, но зато потом сразу же материализовалась в Антверпене, став сама директором школы секретных агентов. Бельгия к тому времени уже была захвачена и считалась всего лишь одной из областей Германской империи. «Фрейлейн Доктор» ввела в школе суровый режим, жестокие наказания за малейшую провинность. Но и подготовка агентов велась серьёзно. Сама Элизабет преподавала коды, шифры, диверсии. Лично готовила учеников к тому, что убийство противника – не только необходимость, но и подвиг. Даже если это безоружные торговые суда, мирные посёлки. Торпедирование, взрывы, удушающий газ – всё оправдано. Да, об этой женщине ходили легенды, её называли «антверпенской блондинкой», «колдуньей с Шельди», встречали то в Англии, то во Франции, то в Соединённых Штатах…

– И что с ней стало дальше? Арестовали, судили?

– Когда Бельгию освободили, Леночка, Элизабет Шрагмюллер уже там не было. Как таинственно она появилась в разведке, так и исчезла. Возможно, и сейчас она готовит шпионов в гитлеровской Германии. Фашистская идеология явно ей по душе, а возраст – ей ведь ещё и пятидесяти нет.

Он повернулся к племяннику, сказал, возвращаясь к началу разговора:

– Не сомневаюсь, шпионов в нашей стране, причём именно немецких, хватает. И диверсии готовят, и вербуют, и убивают. Да ты вспомни себя в пятнадцатом году.

Да, Дмитрий помнил, как в тот военный год его раздражали расклеенные по всему городу плакаты: «Остерегайтесь!.. Помните, что противник всюду вас подслушивает». Как казалось всё это преувеличением. И как потом ему самому довелось разоблачит немецкого резидента и потерять дорогую для него девушку…

– А наши разведчики, разве их нет? – Володя ревниво посмотрел на отца, на деда.

– Есть конечно, – ответил Викентий Павлович. – И тоже наверняка хорошо работают. Но есть и такие, как Люшков.

Недавно и в печати, и по радио сообщалось: в Манчжурии японским пограничникам сдался комиссар государственной безопасности 3-го ранга Генрих Самойлович Люшков. Он попросил политического убежища и стал активно сотрудничать с японской разведкой.

– Не сомневаюсь, он японской разведкой был завербован давно, – сказал Дмитрий. – Видимо, был на грани разоблачения, почувствовал это и бежал. Комиссар госбезопасности – это сколько же всего он знает!

– Да, – протянул Викентий Павлович, – японская разведка – это что-то совершенно особенное. С вековыми традициями.

– Расскажи, дед, – ещё раз попросил Володя.

Его бабушка и мать не сговариваясь поднялись.

– Пусть мужчины поиграют в свои шпионское игры, – сказала с улыбкой Людмила Илларионовна. – У нас есть дела.

Они обе вышли на веранду, а Викентий Павлович стал рассказывать. О том, что традиции японского шпионажа идут из средневековья. И главное в них – тотальная слежка за всеми слоями населения, от простых крестьян до высоких чиновников. Знать всё обо всех. Японская разведка взяла себе за основу эту доктрину. Разведывательная и подрывная деятельность её была направлена главным образом на Россию и Китай – главных противников. Кадры она черпала из созданных в конце XIX в. патриотических обществ. Самым крупным из всех японских патриотических обществ был «Чёрный дракон». Члены этой организации ставили своей задачей захват Маньчжурии, Приморья, Приамурья. Агентам не обещали никаких наград, но вместе с тем, подавляющее их большинство работало с почти невероятной, с точки зрения европейца, преданностью и самоотверженностью. Это объясняется как воспитанием, так и уверенностью в своем спасении в сложной ситуации. Руководство разведки никогда не отказывалась от провалившегося агента.

– Ещё за много лет до начала Русско-Японской войны 1905 года и в больших городах, и в маленьких посёлках Дальнего Востока, Уссурийского края, Маньчжурии японские разведчики и агенты жили под видом торговцев, парикмахеров, прачек, содержателей гостиниц, курилен опиума. И знали о своём районе всё – от топографии, климата, стратегических объектов, до быта местных жителей. К началу боевых действий японская разведка разбила весь район фронта и тыла русской армии вдоль линии железной дороги на сектора. Потому японцы знали всё, что происходило в русской армии. А знаете, как шла информация от этой широченной агентурной сети? Чтобы донесения не попадали к нашим, их вплетали в косы китайцев, помещали в подошву обуви, зашивали в складки платья. Японские агенты переходили через линию фронта под видом бродячих рабочих, носильщиков, странствующих китайских купцов, погонщиков скота, искателей корня женьшень – чего только не придумывали. Прекрасное знание русского языка многими японскими солдатами и офицерами давало им возможность переходить через передовые позиции. Для доставки сведений по назначению, особенно в ночное время, они надевали форму русских солдат, офицеров и санитаров.

– А сейчас? Как они сейчас шпионят?

– Ну, всех тайн японской разведки я не знаю, конечно. Но известно, что от проверенных приёмов не отказались. Посылают японских офицеров за рубеж в обличии прачек, парикмахеров, домашних слуг, поваров. В советских водах на Тихом океане японские морские офицеры шпионили под видом рабочих на японских рыболовных промыслах. Известны также попытки переброски японских офицеров-разведчиков в нашу страну под видом корейцев и китайцев. И, между прочим, на Дальнем Востоке у них сохранилась агентура, завербованная ещё в годы интервенции. Много лет эти люди жили обычной жизнью. Но вот восстановились советско-японские дипломатические отношения, появились японские консульства, и японская разведка активизировалась, старые связи восстанавливать начала. Так что, Митя, насчёт Люшкова ты, возможно, в точку попал – давно мог быть завербован.

– Ну, дед, ты знаешь всё, что ни спроси! – восхитился Володя.

– А это потому, что твои вопросы касаются, в основном, одной определённой области, – поддел сына Дмитрий.

– Так это же самое интересное, – легко согласился мальчик. – И вообще, что же ещё мне спрашивать – сыну и внуку милиционера… Скажи, дед, а ты сам никогда не был разведчиком? Я помню, что рассказывал, как в одну бандитскую шайку внедрялся?

– Это когда же я рассказывал? Тебе лет восемь, наверное, было… Да, такая деятельность в самом деле с родни разведчику. Когда надо изображать другого человека, чтобы добыть нужные сведения. Приходилось, дорогой, и это мне делать. – Викентий Павлович рассмеялся. – Помню, как-то раз шкипера изображал, эдакого прокуренного морского волка. И даже призраком был, представляешь!

– И что, всегда добывал сведения?

– А ты сомневаешься?

– Никогда! – Мальчик вскочил и торжественно пожал руку Викентию Павловичу. – Сыщик Петрусенко – это всегда высший класс!

– Так, дружок, – оборвал весёлый диалог деда и внука Дмитрий. – Твоё время истекло. Отправляйся к себе.

– У меня есть полчаса почитать перед сном, – быстро сказал Володя и побежал мыться, чистить зубы.

Слышно было, как, проходя по веранде, он заговорил с мамой и бабушкой, они засмеялись. Викентий Павлович тоже улыбнулся, прислушиваясь. Но тут же стал серьёзным, повернувшись к Дмитрию.

– Похоже, Митя, связь бандитов и немецкого агента – реальность.

– Немецкого?

– Не сомневаюсь… Так что тебе и твоим товарищам искать теперь и бандита по кличке Брысь, и неизвестного шпиона. Да и мне тоже… Hac urget lupus, hac canis.

– Да, я понял. С одной стороны угрожает волк, с другой – собака.

– Мы с тобой, Митя, в таком положении: «Между волком и собакой». Можно сказать привычнее – «Между двух огней». Но смысл всё тот же.

Глава 14

В городском саду играл духовой оркестр. Оркестранты расположились не у входа – дальше, там, где заканчивалась площадью широкая главная аллея. Но звуки вальса «На сопках Манчжурии» накатывали волнами на кроны деревьев, плыли над аллеями центрального городского парка. Не случаен нынче этот вальс, всё чаще звучит он. Все знают: на границе с Манчжурией вот-вот вспыхнут бои. Каждый день и в газетах, и по радио говорят об озере Хасан, реке Туманная, о постоянных военных провокациях японцев на сопках Заозёрная, Безымянная… Но сегодня воскресенье и праздник – люди нарядны и веселы. Печальная и торжественная мелодия как-то органично вплетается в праздничное настроение, растворяется в красках цветов, воздушных шарах, смехе…

Трое друзей – Володя, Миша и Сергей, – как раз вошли в парк Горького, проходили мимо памятника Ленину и Сталину. Эта белокаменная скульптура у самого начала центральной аллеи очень нравилась Володе. Не только потому, что это были любимые вожди – само собой. Но ещё он словно видел их живыми, сидящими на скамье, беседующими, как два друга и соратника. Ленин сидел свободно, словно наслаждался недолгими минутами отдыха: откинулся на спинку скамьи, нога за ногу. Повернув голову к Сталину, он чуть улыбался, слушая. А Сталин серьёзный, в военном френче, держал в опущенной руке газету. Наверное они обсуждали прочитанное. Володе казалось: Сталин высказывает своё мнение и волнуется – поддержит ли его Ильич. Конечно же поддержит! Вот же, левую руку Ленин положил на спинку скамьи, словно приобнимает младшего товарища, приободряет его…

Каждый раз, когда Володя проходил мимо памятника, ему казалось, что вожди обсуждают уже другую статью, и непременно из сегодняшнего времени. Об Испании, или о Манчжурии, или о станции «Северный полюс» с Папаниным. Однажды, когда он гулял в парке с отцом и мамой, мальчик не выдержал, сказал им:

– Этот памятник особенный. На нём Ленин знает всё то, что сейчас у нас происходит! Товарищ Сталин ему докладывает… Так мне кажется.

– Ещё бы, – ответил отец с улыбкой. – Ленин и сейчас живее всех живых.

Володя не видел, как Елена, держащая мужа под руку, крепко стиснула Дмитрию локоть, предостерегая. Мальчик радостно подхватил:

– Верно, папа! Здорово Маяковский это написал!

И сейчас, проходя мимо скульптуры, Володя прикинул: «О чём сегодня они говорят?» Но тут Мишка громко прочёл:

– В здоровом теле – здоровый дух!

Транспарант с этим лозунгом высился прямо перед ними, через всю широкую аллею. Потому что сегодня здесь, в парке имени Горького, праздновали День спортивной молодёжи.

– Мэнс сана ин корпорэ сана, – произнёс Володя и тут же пояснил. – Это то же самое на латыни. Дед так говорил, а я запомнил.

Мальчики протиснулись к площадке с оркестрантами – довольно много людей стояло полукругом, слушая музыку. Все знали этот самый известный и любимый в городе оркестр Харьковской пограничной школы. Чаще всего он играл в Профсоюзном саду и на стадионе «Динамо». И, конечно, на всех праздниках, проходивших в городе. Музыканты, большей частью молодые, в военной форме с зелёными петлицами, так красиво вели мелодию вальса «Дунайские волны», что дух захватывало. С десяток пар танцевали. Мальчишки послушали немного и выбрались из толпы. Как раз в этот момент трубы браво ударили «Марш авиаторов», и они подхватили громко:

– Всё выше, выше и выше стремим мы полёт наших птиц!

Сегодня им, можно сказать, повезло. Они смогли оставить свой пост у подъезда с тротилом и пойти в парк вместе, втроём. Сегодня в их подопечном дворе гуляли свадьбу. Старшая сестра приятеля Витьки выходила замуж. Почти все семьи этого двухэтажного дома жили здесь уже два десятка лет, и новобрачную Антонину знали с тех времён, когда она была маленькой голоногой веснущатой Тоськой. Теперь же она работала на швейной фабрике Тинякова, была комсомолкой и стахановкой. Витька с гордостью рассказывал, что жених сестры, там же, на фабрике, уже мастер в цехе, учится в политехническом институте и скоро станет инженером.

Соседи повыносили во двор столы, стулья, скатерти, вместе готовили закуски и горячие блюда. На подхвате были два баяниста, но и патефон с пластинками тоже имелся. Двор был переполнен народом, каждый, кто случайно заворачивал сюда, тут же бывал замечен, пленён и усажен за стол. Вот потому трое друзей решили снять на сегодня слежку и пойти в парк, на праздник. Витька, конечно, их звал на свадьбу, и Володя поначалу заколебался: а вдруг там будет и Аня Потапова? Он помнил, что она с Антониной дружит. Но Витя, словно подслушав его мысли, обмолвился:

– Тоська хотела, чтоб Анюта была у неё подружкой, но её нет в городе. От института послали на практику, медсестрой в пионерлагерь на Азовское море.

Вот потому ребята оставили свой пост и гуляли вместе по праздничным аллеям парка. Но говорили как раз об этом своём тайном деле. Сергей предлагал уже завтра, в понедельник, пойти в милицию и всё рассказать.

– Надо идти в УГРО, к твоему отцу. Чего тянуть, два дня ничего не изменят.

– Нет, – упрямо сдвинув брови, отрезал Володя. – Пойдём в среду. Как решили, так и сделаем.

– Да, Серёга, чего ты, – поддержал друга Мишка. – А вдруг в эти два последних дня мы и подловим диверсантов! Выследим! Я читал в книжках, часто так и бывает – в последний момент. Тогда и слава нам, и почёт. А то ещё заругают, чего молчали так долго.

– Я же в четверг уезжаю, со всей группой, с Миколой Петровичем, в поход! – взмолился Сергей. – У нас сейчас интенсивная подготовка идёт, и собраться мне надо…

– Ладно, – кивнул Володя. – Собирайся. Мы с Мишкой тебя подменим. Но сообщим в среду. Если ничего не случится.

Впереди виднелась парашютная вышка и люди, которые один за другим прыгали и плавно опускались под раскрытым куполом. Ребята сами много раз прыгали с вышки, но сейчас они туда не пошли: слишком много народу. А у пожарной вышки задержались. Здесь тоже толпилось много людей, но это всё были зрители. Мальчишки и девчонки в защитной форме и блестящих касках показывали приёмы пожарно-прикладного спорта. У этой вышки базировался их клуб «Юный пожарник», рядом высилась учебная башня для занятий и площадка с разными препятствиями. И вот теперь юные пожарники ловко взбирались по приставным штурмовым лестницам до третьего этажа башни. Ребята посмотрели ещё, как они тушат большой круг костра, и двинулись дальше.

– Пошли на аттракционы, – сказал Мишка.

Они ещё раньше решили, что будут кататься на качелях-лодках, семимильных шагах, самолётах, делающих «мёртвую петлю», и цепной карусели. На аллее, куда они свернули, стояла тележка мороженщика и, немного дальше, будка газводы. Все сразу почувствовали какой жаркий день, и сразу захотели освежиться.

– Идите занимайте очередь за газировкой, – предложил Володя. – А я куплю всем мороженое.

К будке тянулась большая очередь жаждущих простой газированной воды или газировки с сиропом. Оно и понятно: таких будок в парке было всего три. А тележки с мороженым сновали по аллеям постоянно, около них толпы не было – покупатели подходили, отходили… Мишка с Серегой побежали в хвост очереди, а Володя подошёл к мороженщице. Он быстро глянул – что есть? – и заказал:

– Три крем-брюле.

Это было самое дорогое мороженое, по 40 копеек, но зато и самое вкусное.

Весёлая женщина в белом фартуке и белой, словно маленькая корона, наколке в волосах, откинула крышку большого бидона, который стоял внутри тележки в колотом льду, подхватила щипцами вафельный кружочек и вставила его на дно круглой формы.

– Вкуснейшее морожено, хлопчик, – приговаривала она, накладывая специальной ложкой нежно-кремовое, в блестящих капельках мороженое. – Оце ты правильно выбрав, для себе и своих друзив. Чи для дивчаток?

Она ловко накрыла брикет ещё одним кружочком вафли, нажала на стержень-выталкиватель внизу формы, и протянула Володе готовую порцию.

– Ось для тебя. Зараз ищё будет.

Володя не глядя взял мороженое: взгляд его не отрывался от высокого светловолосого мужчины в красивом сером костюме и голубой рубашке. Тот стоял в тени большого каштана, доставал из открытой коробки папиросу. Володя узнал чёрную коробку с короткой зелёной надписью – «Ява». Подумал: «Такие дядя Коля курит… Гюнтер!»

Немец стоял вроде бы просто так, беззаботно, но Володя сразу уловил: кого-то ждёт. «Аню!» – скребануло по сердцу, но тут же вспомнил: её нет в городе. И неожиданно появилось ревнивое чувство: «С кем это у него свидание?»

Мальчик и сам не понял, как это получилось, но его вдруг резанула обида за девушку, которая очень нравилась ему самому. Как это так – изменить Ане! Да лучше её никого нет! Как можно ждать другую женщину, пойти с ней по аллее праздничного парка? Он, этот Гюнтер, почти жених Ани, и она его любит!

В этот момент Гюнтер аккуратно опустил окурок в урну и медленно пошёл по аллее. Володя, даже не успев подумать, зачем он это делает, тронулся следом.

– Эй, хлопчик! – окликнула его удивлённая мороженщица. – А крем-брюле? Ще две порции, ты ж заплатил!

Володя обернулся к очереди за газировкой – друзья стояли ещё далеко.

– Я сейчас вернусь, – сказал быстро. – Или два мальчика подойдут, Миша и Серёжа, отдайте им.

Ему почему-то показалось важным не упустить из вида Аниного жениха. Он сам не знал, чего хотел больше: убедиться в его верности или неверности. Он так же медленно шёл следом за Гюнтером и ел на ходу мороженое. Впереди, за большой красивой клумбой, где красными, бордовыми и фиолетовыми цветами была выложена Спасская башня Кремля с часами, звездой, виднелась ограда летнего кинотеатра. Оттуда доносилась музыка, смех – шёл какой-то концерт. Только Володя подумал, что у Гюнтера именно там свидание, как немец свернул в боковую аллею. Здесь народу было значительно меньше. Мальчик вдруг словно опомнился: «Чего я к нему прицепился? Ребят бросил. Пусть идёт».

Только хотел развернуться, как его обогнал, чуть не задев, какой-то парень. Лица Володя не увидел, но что-то в вихляющей походке, засунутых в карманы брюк руках, в приподнятых плечах, в сдвинутой ко лбу кепочке и коротко стриженом затылке показалось ему сильно знакомым. Словно он уже видел эту фигуру – юркую и насторожённую, – видел именно со спины. Как будто бы шёл следом, совсем недавно… В тот момент, когда Володя почти вспомнил, парень нагнал Гюнтера и заговорил с ним. Гюнтер остановился, повернувшись боком, достал коробку папирос. Повернулся и парень, наклоняясь и беря папиросу. «Сявка!» – теперь уже без сомнения узнал мальчик. Конечно, он ведь следил за ним от подземного склада с тротилом до улицы Тринклера!

Можно было подумать, что Сявка просто попросил прикурить у случайного прохожего. Но Володя, сев на лавочку и продолжая лизать мороженое, не спускал глаз с этой парочки. И видел! Пока Сявка прикуривал, Гюнтер что-то говорил. Нет, не случайные слова: мол, пожалуйста, мне не жаль, прикуривайте… Он говорил тихо и сердито – как будто ругался. Сявка тоже смотрел насупившись, повёл недовольно плечами и сплюнул. Но, уже затягиваясь дымом, продолжал стоять и слушать. Ответил Гюнтеру, ещё раз ответил. Немец скривился, мотнул головой, опять что-то сказал резко, и коротко махнул рукой – иди! И Сявка пошёл своей вихляющей походкой, но уже не фланируя, а быстро, целеустремлённо. У Володи мелькнула мысль пойти за ним, но это нужно было обогнать Гюнтера. А вдруг тот бы догадался, что-то заподозрил бы. Да и вообще, увиденное ошеломило мальчика. Немец прошёл мимо него, не обратив внимания: какой-то мальчишка сидит на лавке, ест мороженое. «Возвращается, – понял Володя. – Встреча состоялась, куда он теперь?»

Теперь Гюнтер направился как раз к летнему кинотеатру. Там стояла группа молодых мужчин и женщин, которые горячо приветствовали немца. Володя близко подходить не стал, он увидел среди них тётю Таню Рёсслер и подумал, что это, наверное, иностранцы, с которыми она работает. Тут только он вспомнил: «Ребята!», развернулся и помчался к очереди за газировкой. На бегу быстро-быстро, как мозаика, складывались мысли: ящики тротила в подземелье, выход в подвал подъезда, там жила Аня Потапова, туда, в тот подъезд, ходил Гюнтер, туда, в тот подъезд, вышел из подземелья Сявка, этот Сявка и Гюнтер знакомы… И, как сильный толчок в сердце, последнее: переезд Потаповых, Гюнтер прислал машину с грузчиками, тяжёлые мешки с книгами, которые грузчики осторожно укладывали в машину…

– Володька, ты куда делся, скорее! – кричал Мишка, размахивая руками. – Чуть очередь не пропустил!

Сергей уже держал в руках по стакану воды с сиропом для себя и Володи. Тот одним глотком выпил, протянул стакан продавщице:

– Ещё, только без сиропа.

И залпом выпил второй.

– А мороженое? – спросил Сергей. – Ты же на всех хотел купить?

Володя указал на тележку:

– Идите, возьмите. Она даст, я уже заплатил. Скажите, что вы Миша и Серёжа. Крем-брюле…

Когда довольные ребята вернулись с мороженым, он уже всё обдумал.

– Надо идти, рассказывать о тротиле.

– Завтра? – обрадовался Сергей. – Завтра пойдём в УГРО?

– Сегодня. – Володя был хмур и сосредоточен. – Пойдём ко мне, прямо к отцу.

– Зачем? – Мишка захлопал ресницами. – Хотели же в среду?

Сергей помолчал, вглядываясь в товарища. Потом требовательно спросил:

– Что-то случилось? Давай, рассказывай.

Володя понимал: лучше бы промолчать. Но ведь это была их общая тайна. И потом, Мишка и Серега – верные друзья.

– Я только что видел, как встретились Гюнтер и Сявка.

– Гюнтер, это тот немецкий коммунист, который Аньке Потаповой вроде жениха?

Володя сдержанно кивнул, отвёл глаза от пытливого взгляда Сергея. А Мишка хлопнул себя по колену:

– Так ты опять Сявку видел? И снова его упустил?

Мальчики знали, кого Володя называет Сявкой, он рассказывал им. Теперь же нетерпеливо мотнул головой:

– Это неважно, что упустил. Никуда не денется. Главное – Гюнтер.

Серёга тоже умел мыслить логически. И пока Мишка всё ещё не мог сложить два и два, он решительно поддержал Володю:

– Да, пошли. Надо всё рассказать поскорее.

Глава 15

Когда мощные милицейские фонари осветили подземный зал с каменными колонами, ниша, куда сразу бросились мальчики, оказалась пуста. То есть, совершенно пуста. Мишка, растерянно ощупывая ладонями стены, бормотал:

– Вот здесь они были, ящики. Два ряда. – Оглянулся, хлопая ресницами. – И брезента нет…

Володя стоял, нахмурив брови, прикусив губу. Отец зорко глянул на него, спросил:

– Ты этого ожидал?

Мальчишки бежали из парка бегом – хорошо до улицы Артёма было не далеко. Володя знал, что бабуля увела деда в театр на предпремьерную репетицию балета «Песнь Сольвейг» – он запомнил это красивое название и имя композитора «Григ». А отец с мамой хотели пойти на пляж. Он боялся, что они уже ушли, но, на счастье, только собирались. Володя на бегу уже продумал, что скажет – только самое главное. Он и сказал: они нашли подземелье, в нём – ящики с тротиловыми шашками, он выследил человека, который приходил туда, а сегодня, сейчас, видел, как этот человек встретился в парке с немцем Гюнтером.

– Тем самым, о котором ты рассказывал, папа.

Дмитрий сразу оценил важность информации, через пятнадцать минут он, уже из своего кабинета в Управлении, звонил Андрею Троянцу – у того дома был установлен телефон. Вспомнил, как дядя сказал шутя, буквально час назад:

– Стратегическое расположение нашего жилища очень удачно. И тебе, Митя, до работы, и мне к институту рукой подать. И Володька в городской парк бегает то на вышку, то на гуляния каждый день. И мы вот с Люсей в театр не опоздаем, хотя начало через полчаса…

За начальником помчалась машина, по пути она же прихватит и Зарудного. Без лейтенанта Качуры придётся обойтись: Дмитрий знал, что тот уехал с друзьями за город, на природу. Пока ждал возвращения машины, расспросил сына и его приятелей обо всём подробно. Узнал о подземном ходе в подъезд дома на Сумской, о слежке мальчиков за подъездом, о том, что Хартман часто бывал в том подъезде – ухаживал за девушкой Аней Потаповой. И о том, что Володя увидел сегодня в парке. Мысленно похвалил сына за умение сопоставлять факты и делать выводы. И поразился совпадению: именно Володька, его сын, узнал не просто чрезвычайно важную информацию – важную для дела, которым занимается лично он сам! Потому что Дмитрий сразу подумал: Хартман и есть тот самый немецкий шпион-резидент, о котором они лишь недавно догадались.

Вскоре, выставив мальчиков в коридор, Троянец, Кандауров и Зарудный говорили именно о Гюнтере Хартмане.

– Что получается? Краузе позвонил из Москвы своему соратнику Хартману, изъявил желание встретиться с ним. Мол, еду в Крым, мимо, как же не обнять друга!

– Точно, Андрей Фёдорович. Вот друг и подсуетился, – горячо подхватил Зарудный. – В Белгороде подсадили в купе ещё одного агента, того, что по-немецки шпарил, а ему в помощь двух бандитов Брыся. И не доехал бедный Эрих к другу, а то ведь узнал бы, что и не Гюнтер это, не Хартман. Того тоже, небось, где-то косточки истлевают, может ещё в гестапо…

– Фантазия у тебя, Гриша, хорошая, – улыбнулся Троянец. – Может, ты и прав, так могло быть.

– Вот потому, – подхватил Дмитрий реконструкцию событий, – и нужно было, чтобы двойник Краузе доехал «живым и здоровым» до места назначения. Отвести подозрение от Харькова, чтобы о Хартмане даже и не вспомнили. Но поскольку дальше играть роль Краузе было опасно и не нужно, он благополучно погиб – утонул бесследно.

– Для того им и нужно было задержать поезд ещё до Харькова, – Гриша Зарудный прищёлкнул пальцами. – Запугали Белова, тот слил часть воды. Могли бы тормознуть где угодно, хоть в чистом поле. Повезло, что до Борок дотянули.

Зарудный как раз на днях выяснил, что в Белгороде двое мужчин угрожая ножами, заставили помощника машиниста незаметно слить воду. И наказали молчать, иначе живым в Харьков не доедет…

– Молодец твой Володька, – сказал Троянец Дмитрию. – Это надо же было так совпасть, чтоб именно он нашёл тайник с взрывчаткой, выследил какого-то парня, явно от бандитов, а потом увидел того с Хартманом! Но совпадение совпадением, а мыслит парнишка чётко, по-нашему. Наследственное, наверное?

И тут же, став серьёзным, протянул:

– А ведь диверсия готовится, и крупная, как думаете? Немецкий агент вместе с бандой Брыся… В каком направлении?

– А что сейчас Германию может больше всего интересовать? – Дмитрий обвёл взглядом товарищей. – Наше новое вооружение. Танк, который у нас в Харькове создают. Я слышал, конструкция его будет уникальна. Теперь-то мы знаем, что одна, как минимум, попытка получить документы нового танка уже была, как раз с помощью бандитов Брыся.

– Точно! – припечатал Григорий. – Почтовый вагон! Обставили так, как будто драгоценности грабили.

– Сейчас дело серьёзнее и страшнее. Сколько мальчишки сказала там ящиков?

– Шесть, – ответил Дмитрий. – Да, много.

– Отряд оцепления уже готов, – сказал Троянец. – Все ребята в штатском, спугнуть нельзя. Значит, принимаем твой план, Дмитрий. Тебя, Гришу и двух милиционеров парни пусть ведут через подземелье, из парка. Всё посмотрите, убедитесь, и так же выберитесь. Что наши юные следопыты говорят: этот ход никто не знает? Но всё равно, мы и там поставим засаду. И будем ждать.

– За Хартманом надо смотреть, – обеспокоился Зарудный.

– Это само собой. Ну всё, по коням… Троянским.

Теперь, в каменном зале катакомб, у пустой ниши, Дмитрий спрашивал сына:

– Ты этого ожидал?

И Володе самому себе пришлось признаться: да, ожидал. Знал почти наверняка. Не хотел знать, отгонял эту мысль, но… Она мелькнула у него, больно ударив в виски, ещё в парке, когда Гюнтер и Сявка, не обращая внимание на мальчишку с мороженым, что-то обговаривали. Неразрывной цепочкой соединились длинный подземный коридор, по которому он бежал впереди Сявки, подъезд, где жила девушка Аня, Гюнтер, входящий вместе с ней в этот подъезд, грузовая машина, в которую он и другие мальчишки помогают затаскивать вещи, Потаповы, перед которыми немец распахивает дверцу автомобиля: «Мы поедем вперёд, а грузовик следом. Шофёр знает адрес…» И тяжёлые брезентовые мешки, которые грузчики, отогнав мальчиков, лично укладывали в кузов последними. «Это книги, – говорит Витька, – большая у Потаповых библиотека»…

Глядя отцу в глаза, Володя кивнул.

– Почему?

– Мешки, тяжёлые такие. Я думал в них книги. А когда увидел Сявку и этого немца… ну, австрийца, догадался. Тогда, когда Потаповы переезжали, как раз и можно было незаметно вынести ящики, в таких точно мешках, как и книги. И грузовик – его же этот Гюнтер прислал, и грузчиков. Наверное, это были его люди!

– Кое-что я уловил, – кивнул Дмитрий. – Теперь давай подробнее.

И Володя рассказал о Потаповых, об Ане и Гюнтере, которого во всём доме считают женихом девушки. И о переезде Потаповых.

– Значит, как я понимаю, Хартман увёз семью на легковой машине, а грузовик поехал сам по себе?

– Точно, папа! И он мог по пути свернуть и эти последние мешки, кажется два, спрятать в укромном месте. В шпионском логове! Эх, как же я не догадался тогда!

– Лучше бы ты догадался раньше, как только взрывчатку нашли, рассказать мне! Ведь такое серьёзное дело.

Володя опустил голову, а Дмитрий легонько тронул кулаком его плечо.

– Ладно, что теперь говорить. Тем более что без вас, ребята, мы и этого не знали бы. А Потаповых мы проверим, какова их роль.

– Ты что, папа! Они ничего не знали! – воскликнул Володя, вдруг испугавшись. – А Аня сейчас и вообще в пионерлагере медсестрой, на Азовском море!

Смуглое лицо мальчика горело пунцовым цветом, но он не отрывал взгляд от отца. У Дмитрия дрогнули губы:

– Что ж, возможно их использовали вслепую. И всё-таки это придётся выяснить… – Он оглядел ребят. – Вы были при переезде Потаповых?

– Нет, – Мишка не скрывал сожаления. – Вон, Володька только. Как раз его дежурство было.

– Номер грузовика, случайно, не запомнил?

Володя не обратил внимание на номер совершенно, даже когда поднимали задний борт, и написанные белым цифры стали видны. Тогда это ему и в голову не пришло. Но Дмитрий не расстроился. Многое придётся выяснять, выяснится и это. Главное, тротил и Гюнтер Хартман – ценнейшая информация.

«Значит, Аня…» – думал он с улыбкой, глядя на легко лавирующую по подземному коридору фигуру сына. Высокий, физически развитый парнишка старше своих лет выглядит. Вот и о девушке мечтает, надо же!

Потаповых проверили осторожно, не напрямую. Нельзя было спугнуть, если виновны. Не стоило порочить, если ни в чём не замешаны. Биография Петра Степановича Потапова была, можно сказать, героическая и трудовая. Он был из семьи потомственных фельдшеров, и сам ещё до Первой мировой окончил школу фельдшеров. С началом военных действий был при лазаретах, выхаживал раненных, в Гражданскую стал красноармейцем и также спасал раненных. В начале 20-го года, прямо с фронта, был отправлен учиться в Харьковскую медицинскую академию. Выбрал специализацию окулиста и успел пройти практику у профессора, глазного хирурга Леонарда Леопольдовича Гиршмана, основателя знаменитой Харьковской Глазной клиники. Много лет работал в городской больнице окулистом, пока не получил новую должность в поликлинике тракторного завода.

О семье Потаповых расспросили новоиспечённых молодожёнов – Фёдора и Антонину Глушко. Со слов сына Дмитрий Кандауров знал, что эта девушка – Тоня, – лучшая подруга Ани Потаповой, знает её с детских лет, часто бывала у Потаповых. Разговор состоялся в партийном комитете швейной фабрики. С ребятами говорили достаточно откровенно. Ведь Фёдор в недавнем – пограничник-дальневосточник. В тридцать пятом году служил на заставе Волынка. Именно там произошёл в октябре бой с японским отрядом, тайно перешедшим границу. Погиб командир, были ранения у бойцов, в том числе и у Глушко, но японцев разбили. Теперь молодой коммунист Фёдор Глушко работал мастером в цехе, учился заочно в институте. Его жена – комсомолка, стахановка… Конечно, они поняли, что их расспрашивают не просто так, но вопросов не задавали. От Антонины узнали историю знакомства Гюнтера Хартмана с Потаповыми. Антонина хорошо помнила – Аня ей рассказывала. Австриец получил на стройке травму глаза, пришёл в городскую больницу, как раз дежурство в отделении скорой помощи было у доктора Потапова. Тот прописал лечение, назначил через три дня прийти на осмотр. А дома рассказал жене и дочери о пациенте, который ему очень понравился. У них, оказывается, завязался интересный разговор, Хартман рассказал немного о себе, о гестаповских застенках, пытках… Аня, на которую всё услышанное произвело сильное впечатление, через три дня зашла к отцу на работу – словно бы случайно, возвращаясь после лекций. Так и познакомилась с Гюнтером. Он уже тогда, сразу провёл её домой… Тоня была убеждена: любовь девушки и австрийского коммуниста была взаимной.

Что ж, на первый взгляд знакомство выглядело случайным, непреднамеренным. Но ни Кандауров, ни Троянец не верили в случайность именно этой ситуации. А тем более – Петрусенко.

– Хартману нужны были люди, живущие в этом подъезде. Знакомство с ними давало хороший повод приходить туда. А уж тем более, ухаживание за девушкой.

– Но для чего? – Дмитрий пожал плечами. – Контролировать? Входить в подземелье? Может быть, конечно… Но зачем такой риск?

– О чём раздумывать, Митя! Чем всё кончилось?

– Точно, Викентий Павлович! – Троянец даже пальцами прищёлкнул. – Ящики спокойно и незаметно вывезли. Во время переезда. Когда этот Гюнтер познакомился с Потаповыми?

– В мае. – Дмитрий тоже всё понял. – Думаю, в мае они уже знали, что получают квартиру, будут перебираться.

– Вот и ответ. А из него напрашивается такой вывод… – Петрусенко сделал интригующую паузу. Однако все молчали, и он продолжил сам. – Ящики с тротилом, скорей всего, лежали там давно. Может быть даже очень давно.

– Значит, кто-то должен был это знать. И о катакомбах. Тот, кто рассказал Хартману. – Троянец покачал головой. – Значит, есть у резидента здесь агентура. Только ли бандиты?

– А теперь тротил понадобился! Выходит, уже с мая, если не раньше, разрабатывалась крупная диверсия. А мы теперь не знаем, где взрывчатка. И когда её пустят в ход!

– Не горячись, Митрий, – остановил Кандаурова Троянец. – За Хартманом следим. Но брать его нельзя. Сам понимаешь: другие нити оборвутся. Да и может просто ничего не сказать. Абвер готовит своих агентов отлично, отбирает людей верных и стойких. Идейных фашистов, одним словом… Значит, с Потаповых подозрение снимаем? Как, Викентий Павлович?

– Думаю, эти люди совершенно ни при чём… Но я всё же встречусь с доктором, чтоб составить мнение. Он уже работает в поликлинике тракторного завода, а я узнавал: к ней прикреплены и работники типографии, где набирается заводская газета. Думаю, за полиграфиста я сойду. Пожалуюсь на зрение – всё-таки с мелкими шрифтами работаю…

Глава 16

В Главном управлении НКВД решили: харьковское УГРО вышло на немецкого агента, ему и продолжать вести дело. По своим каналам столичный департамент постарался выяснить всё возможное о Хартмане. Это оказалось трудно. Среди антифашистов, живших в Союзе, не было тех, кто лично знал Гюнтера Хартмана до эмиграции. Найти его соратников в Австрии и Германии было невозможно. Даже если кто-то и оставался в подполье, как в гитлеровском вермахте можно было добраться до них? Да и были ли они? Кто не погиб, не расстрелян, – в тюрьмах и концлагерях. Известно, что и сам Хартман в тридцать шестом оказался в концлагере Дахау. За полгода до этого он, один из активных коммунистов Австрии, был послан в Мюнхен, в антифашистское подполье, но оно вскоре было разгромлено. Хартмана не расстреляли, как почти всех подпольщиков, может быть потому, что он был австриец. С другими заключёнными, проходившими в концлагере «процесс перевоспитания», Гюнтер работал в химических цехах концерна «ИГ Фарбениндустри». Это там, где разрабатывались и производились удушающие газы, взрывчатые вещества… Оттуда он бежал. Считалось, что побег ему устроили соратники по подполью, но теперь таковых найти не удалось. Появление Краузе, похоже, оказалось неожиданностью.

– Эх, и зачем ему вздумалось звонить, предупреждать друга Гюнтера о приезде! Нагрянул бы неожиданно!

– Во всём, Гриша, есть две стороны, – не поддержал Зарудного Кандауров. – Так мы узнали, что агент связан с Брысём. Звонок тоже оказался для него сюрпризом, вот и пришлось обращаться за помощью к бандитам. Об их главаре кое-что уже мы знаем.

Дмитрий имел в виду сведения, которые сумел выяснить лейтенант Качура – интересные и несколько неожиданные. Виктору Качуре было поручено заняться конкретно домом на улице Коцарской. Честно говоря, значительных результатов никто не ожидал. Однако молодой лейтенант решил поискать людей, лично знавших итальянского архитектора. А вдруг что-то прояснится… В самом доме все жильцы, понятное дело, были новые – раньше весь дом принадлежал только итальянцу и его семье. Но рядом стояли два дома из бывших «доходных». Там Качура и стал искать старожилов. Ему подсказали: есть тут старушка из «бывших», каждый день гуляет со своей собачкой в близком сквере. Виктор и в самом деле нашёл её там днём, на тихих аллеях, и они хорошо поговорили. Вера Афанасьевна, худенькая, энергичная женщина лет шестидесяти, жила в соседнем доме от «особняка итальянца». Сама рассказала, что до революции там же, в этом доме, она арендовала целый этаж. И жила там, и содержала мастерскую по плетению кружев.

– Это, молодой человек, очень тонкая работа, и только ручная. Ни одна машина не сделает вологодское, ирландское или брюггское кружево! А мне это умение от матери и бабушки досталось. Я овдовела рано, надо было сына вырастить, вот я и держала пятерых мастериц. От мужа-покойника небольшой капитал остался, но в основном зарабатывала сама. Клиентов было много, дамы все обеспеченные, ценили мои кружева. Я ведь и сама работала – узоры придумывала, плела. И ведь советская власть не посчитала меня мироедкой, даже жильё мне оставила там же. Правда, не весь этаж, комнату…

Они сидели на скамье, в тени большого ясеня, собачонка Веры Афанасьевны смирно пристроилась у её ног, дремала. Тоже старенькая была. Лейтенант внимательно слушал женщину, не останавливал её воспоминаний. Гораздо проще вести нужный разговор с человеком, если тот выговорится, доверчиво откроется перед тобой. А Вера Афанасьевна рассказывала о единственном сыне – ясно, что он был её гордостью. В двадцатые годы в Харьковском университете хранилась экспозиция Херсонесского археологического музея: её вывезли сюда из Крыма ещё в Первую мировую войну. Костя, сын, как-то попал на выставку – экспонаты время от времени выставлялись, – и очень увлёкся. Поступил на исторический факультет, стал ездить в Херсонес на раскопки с группами археологов. А сейчас он сам уже археолог, руководит раскопками, курирует студентов, пишет книги…

Вера Афанасьевна тихонько засмеялась, что-то вспомнил, Качура чуть склонился к ней – мол, я слушаю, – и она поделилась:

– Вот вы спрашивали про итальянца, который был нашим соседом. Тогда ещё, давно… У него во дворе дома стояли статуи красивые, теперь только одна осталась…

Лейтенант уже знал, что итальянский архитектор в личном саду при доме установил уменьшенные копии известных мировых шедевров: Артемида с оленем, Лаокоон с сыновьями, обвитые змеями, Мальчик, вынимающий из ступни занозу, Дискобол и Крылатая богиня Ника. Сейчас осталась только Ника, но и у неё одно крыло было наполовину отбито. Об этих скульптурах было упомянуто в архивных документах, да и люди рассказывали. Вот теперь Вера Афанасьевна вспомнила.

– Костик мой всё пробирался в этот сад, лазил через забор, так ему статуи эти нравились. Он уже тогда чувствовал, что эта античность – его призвание…

Старушка с такой гордостью и старанием выговорила слово «античность», что Виктор улыбнулся. Ясное дело: коль сын – археолог, мать теперь знает подобные названия. Но тут же встрепенулся: Вара Афанасьевна сказала:

– А камердинер итальянца гонял его, воришкой обзывал и ко мне приходил жаловаться! Глупый и злой человек был.

– Камердинер архитектора Фарнезе, вы сказали? А помните, кто таков? Фамилию, или куда делся? Здесь не живёт поблизости?

Одно из его заданий было: попробовать найти кого-то из слуг итальянца.

– Помню, – кивнула головой собеседница. – Барысьев его фамилия. Я бы, может, и не запомнила, да он всегда на мальчишек кричал «Брысь! Брысь!» Я ещё тогда сыну говорила: какая фамилия, так и кричит. Похоже очень.

Виктор Качура всегда верил: есть на свете везение! Особенно в их работе. Конечно, если бы не известна была кличка главаря банды, если бы именно в этом доме не высветился Брысь, никто бы не стал искать здесь свидетелей. И всё же! Правда, Вера Афанасьевна больше ничего о камердинере не знала – ни имени его, ни дальнейшей судьбы. Исчез вместе со своим хозяином-итальянцем. Этот человек не мог быть сегодня главарём банды: старушка утверждала, что уже двадцать пять лет назад тот был пожилым. Но такого совпадения просто так быть не могло. С лейтенантом согласились все члены группы. И скоро о камердинере господина Фарнезе кое-что выяснили.

Семён Барысьев стал служить у Фарнезе сразу, как тот появился в Харькове. Звался камердинером, но управлял всем домом, всей прислугой. Его семья – жена и сын, – проживали в пригороде, на собственном хуторе. Года через три службы Барысьев завёл на хуторе коневодческую ферму – ценил, видимо, его архитектор, хорошо платил. Лошадьми занимался сын, Дементий Барысьев, хотя и был тогда ещё подростком шестнадцати лет. Через год – революция, Фарнезе спешно уезжает в Италию, а его камердинер – к себе на хутор. Как жили Барысьевы до 30-го года – неизвестно, но ферма с лошадьми у них сохранялась. В тридцатом добралась и до них компания «ликвидация кулачества, как класс». Ранней весной, вместе с другими семьями раскулаченных, они были высланы на Север. Жены Барысьева в то время уже не было в живых, сам же он до места доехал, но почти сразу и умер. Сильно простудился в пути, сначала на распутице и холодных ветрах, а потом – на ещё не ослабевших северных морозах. Сын бежал, след его затерялся. Считалось, что где-то там, на Севере, и осел: попробуй, найди по глухим деревням, зимовьям, пушным и рыболовным промыслам…

– А он, значит, сюда вернулся, на родину! Это сколько же Дементию Барысьеву лет? Тридцать восемь, выходит. Да, соответствует описанию.

– Ты, значит, не сомневаешься, что это именно Брысь?

Лейтенант Качура даже обиделся как будто:

– Товарищ Троянец, да как же иначе! Всё сходится! И кличка такая, особенная. Папаша любил кричать «брысь», и сын, небось, тоже. Или в память об отце так назвался. Как такое может быть случайно?

Оперативная группа вся собралась в кабинете начальника, обсуждая и сводя воедино известные факты.

– Согласен с тобой, не горячись. – Троянец на минуту задумался. – Но вопросы остаются. Предположим, старший Барысьев знал о кладе, всё-таки доверенным лицом у итальянца был. Тот уезжал спешно, может, боялся, что до Италии драгоценности не довезёт. А, может, думал вскоре вернуться… Почему же камердинер не достал эти ценности раньше? За десять лет? Умер он в тридцатом. Значит, успел сыну о них рассказать? Тогда почему тот так долго тянул?

– Я об этом думал, – кивнул Качура. – Выходит, он в Харькове только недавно объявился. Осенью банда засветилась? Вот тогда и вернулся сюда. Выждал подходящий момент…

– Представь: восемь лет ожидать, скитаться вдалеке, зная, что есть такой клад! А вдруг кто-то на него наткнётся, заберёт? Нет, я не верю. Такой бандит, как Брысь, не стал бы ждать. Он же наглый, жестокий, рисковый…

– Ты, Гриша, у нас психолог, – улыбнулся Зарудному Троянец. – Из того, что ты сказал, вывод такой: мы ещё не всё знаем. Пока не всё.

– И давайте не упускать из виду тот факт, что банда связана с немецким агентом. Есть у меня предчувствие, что всё здесь в один узел завязано.

Кандауров положил перед собой папку, похлопал по ней ладонью:

– Здесь всё, что мы смогли узнать о Хартмане. Немного. И то, что можно предположить. Похоже, подмена произошла при побеге из Дахау. Тогда бежали трое заключённых. Судьба двоих неизвестна – сгинули. А наш Гюнтер через Альпы сумел перебраться в Швейцарию, и тамошние эмигранты-антифашисты переправили его, по его же просьбе, именно к нам, в Советский Союз. Он изъявил желание быть полезным стране, всё-таки – инженер-строитель, а кругом стройки. У него была возможность выбрать, он выбрал наш город.

– Такой расклад вполне мог быть организован, – согласился Троянец. – Тогда в Швейцарии объявился уже не наш Гюнтер, а его двойник. И переход через Альпы, думаю, не был ему сильно труден… Значит, всё это – и Барысьева, и Хартмана, – принимаем за рабочие версии.

Вечером Викентий Павлович тоже посмотрел папку с документами, которую, по его просьбе, Дмитрий захватил домой.

– Знаешь, дядя, – сказал Дмитрий, – а ведь недавно Алёнка говорила мне о не австрийском акценте Хартмана. Я ещё пошутил: «Отложу в копилку памяти».

– Леночка у нас молодец. Ох, Митя, достойны ли мы таких умных и красивых жён?

Последнюю фразу Викентий Павлович произнёс громко, с пафосом, потому что в комнату как раз входила Людмила Илларионовна. Поставив поднос с заварочным чайником и сахарницей на стол, она скептически оглядела мужчин, ответила в тон мужу:

– Ох, не уверена. Но если не станете секретничать, напою вас чаем.

– Не станем. Когда у меня от тебя были секреты? Думаю, Митя, вы с товарищами всё правильно рассудили. Время покажет – всё именно так, вот увидишь. А у меня, знаешь ли, ещё одна мысль возникла. Немного авантюрная… Не знал ли агент, засланный к нам под именем Хартмана, там, за границей, архитектора Фарнезе?

Дмитрий удивился, но всего лишь на минуту. Глаза его блеснули.

– Ты хочешь сказать, что Хартман не случайно состыковался с бандитами? Что он искал и нашёл Барысьева-Брыся?

– Именно. Только искал он скорее всего отца, а нашёл сына? Как тебе мысль?

– И учти, Митенька, – тут же уверенно вставила Людмила Илларионовна, – все предположения твоего дяди обычно подтверждаются.

– Ещё бы, знаменитая интуиция сыщика Петрусенко! Мне ли не знать.

– Между прочим, Викеша, ты уже как-то говорил почти что об этом. Помнишь? – Людмила Илларионовна тоже села за стол, стала разливать чай в чашки. – О том, что около бандита появился человек с информацией о кладе? Может быть этот шпион? Постой!

Она не дала ему ответить, положила ладонь на его руку, словно о чём-то догадалась.

– Ты говорил, я помню, что этот итальянец приехал в наш город перед самой войной?

– Да, в четырнадцатом году. Не успел даже начать строить.

– И был здесь все годы войны? А как только власть сменилась – уехал?

Викентий Павлович и Митя переглянулись.

– Ну, тётя!.. – протянул Дмитрий.

– Люсенька, сколько лет не устаю поражаться! Какая мысль! Конечно, как и моя – несколько авантюрная, и всё же… Как считаешь, Митя, мог быть Фарнезе немецким резидентом здесь, в годы войны? И твой Реутов-Лаберниц работал с ним в контакте?

Да, подумал Дмитрий про себя, могло быть и так. Немецкий разведчик Лаберниц, которого ему удалось раскрыть в шестнадцатом году, был расстрелян, так и не выдав больше никого. Но явно работал не один.

– Что ж, – сказал он. – Если допустить такой поворот, то можно протянуть нить от Фарнезе к немецкому шпиону…

– Италия и Германия обе фашистские страны, – вставила Людмила Илларионовна.

– Да… От немецкого агента – к потомку камердинера Барысьева, от него – к кладу, до которого тот добрался. Но всё это может оказаться только нашей фантазией. – И улыбнулся. – Вижу, дядя, – древние римляне что-то на этот счёт сказали давным-давно.

Викентий Павлович кивнул:

– Они обо всём сказали… Diem vesper commendat. Вечер определяет день.

– И что это значит? – подняла брови Людмила Илларионовна.

– А то, Люсенька, что нельзя назвать счастливым день, пока он не закончится. А в нашем случае: мы узнаем обо всём точно лишь тогда, когда завершим дело.

– Вот увидишь… Ну ладно, – она махнула рукой. – Викеша, ты сегодня собирался на приём к врачу Потапову. Был? Расскажи.

– Да, дядя, давай, пока Володьки нет.

– Почему? – удивилась Людмила Илларионовна. – Неужели такой секретный разговор выдался?

– Да нет… – Викентий Павлович тоже недоуменно глянул на Митю.

Тот засмеялся:

– И где же ваша знаменитая интуиция, дорогая чета сыщиков? Ваш внук влюблён, в девушку Аню Потапову. Потому не стоит лишний раз травмировать его юные светлые чувства.

– Вот в чём дело… – Викентий Павлович тоже кое-что припомнил, некоторые моменты. – Что ж, самое время для светлых чувств. А травмировать не придётся.

И пока жена всё ещё осознавала услышанное, стал рассказывать.

В администрации тракторного завода ему выписали рабочее удостоверение на имя Орленко Ивана Павловича. Этот человек, по возрасту почти ровесник, не так давно работал в типографии наборщиком-линотипистом. Но вышел на пенсию и переехал жить к дочери в пригородную деревню. По документу в заводской поликлинике выписали медицинскую карточку и записали на приём к окулисту. Викентий Павлович так простодушно и настоятельно просил «К самому лучшему, к вашему главному!», что сестра и направила его к доктору Потапову, заведующему офтальмологическим отделением.

Никогда Петрусенко очки не носил. Но последнее время стал замечать: читая, приближает книгу или газетный лист. Вот на это решил пожаловаться, да ещё на резь в глазах, на то, что слезятся на ветру. Иначе с чем идти к врачу? Для начала доктор посадил его перед таблицей Сивцова, и Викентий Павлович решил «плохо видеть» уже восьмую строчку, хотя читал и предпоследнюю. Последнюю да, там мог и ошибиться. Потом Потапов повёл его в тёмную комнату, смотрел, как он сказал, глазное дно через прибор, разглядывал зрачки в линзы. Всё это время Викентий Павлович задавал наивные вопросы, доктор охотно и подробно отвечал. По-доброму удивлялся:

– У вас нет и намёка на катаракту! Это редкость в таком возрасте, да ещё при таком производстве. У вас ведь вредное производство?

И Викентий Павлович со знанием дела рассказывал ему о шрифтах, кеглях, пунктах, линотипных отливках текста.

– Вы уникальный человек, – говорил Потапов. – Сохранить зрение, десятки лет разбирая такие маленькие буквы!

– Цицеро, корпус или боргес ещё ничего. А вот, конечно, петит или нонпарель… Это же всего шесть пунктов.

И объяснял доктору, что пункт, если попросту говорить, меньше полумилиметра.

– Есть, конечно, шрифты и помельче, но в нашей типографии с ними не работают…

Потапов и сам не заметил, как стал говорить с любознательным и симпатичным печатником на темы совсем не врачебные. И о дочери рассказал, которая полюбила иностранца – коммуниста-эмигранта. Он и не уловил того, что перешёл к этому откровению после реплики Петрусенко о последних событиях в гитлеровской Германии. Это было так естественно: рабочий типографии, конечно же, всегда в курсе последних мировых новостей.

– Доктор прописал мне очки. Вот рецепт… Немного, полторы диоптрии. Пожалуй, я закажу их. Когда он мне подбирал линзы, я последнюю строчку на таблице так чётко видел… Да, а Потапов честный, откровенный человек. Уверен, никакого отношения к тайной деятельности Хартмана не имеет, даже не догадывается. Кстати, после переезда Хартман у Потаповых вообще не появлялся. Времени, конечно, прошло немного, да и девушка в отъезде. Но, похоже, – и не появится. Необходимость отпала.

Он покачал головой, тихонько засмеявшись:

– Выходит, у Володьки соперника не будет!

– Викеша, это неумная шутка! – Людмила Илларионовна сердито встала из-за стола, подошла к двери, выглянула на веранду. – Тем более, если он зайдёт и услышит.

– Его ещё полчаса не будет, как минимум, – успокоил жену Викентий Павлович. – Не гневайся. А сказал я к тому, что немец наш ещё тот ловелас! За ним теперь плотная слежка установлена, и выяснилось – есть женщина, с которой у него близкие отношения. Молодая, свободная, но связь свою с ней он не афиширует. Думаю потому, что работает эта особа в чертёжном бюро завода имени Коминтерна. Само собой, имеет дела с чертежами танка… Верно, Митя?

– Да, – кивнул Дмитрий. – Это так. Своё обаяние этот тип направляет на нужных ему женщин.

– Но вы же говорили… Леночка говорила, что ему Таня нравится? – Людмила Илларионовна посмотрела на мужа и племянника растерянным взглядом. – Разве от неё он может что-то узнать? Выведать?

Митя обнял тётю за плечи:

– Не расстраивайся. Возможно, Татьяна и в самом деле нравится ему. Просто так. Всё-таки он человек, мужчина…

Неуловимая усмешка мелькнула в глазах и уголках губ Петрусенко. Растягивая слова, словно размышляя, он произнёс странную фразу:

– А что, надо бы нам самим сделать так, чтоб Таня Рёсслер оказалась Хартману очень даже нужна…

Глава 17

Викентий Павлович стал отпускать бороду. Вернее, бородку – небольшую, аккуратную, в русском стиле. Стал это делать вскоре после разговора с тем парнишкой – Шурой Величко. Ещё тогда мелькнула у него мысль, не совсем определённая… Он порылся в своей криминальной картотеке, она хранилась в специальном шкафу в его институтском кабинете. Нашёл одну папку с документами, внимательно пересмотрел все давние записи. Да, это и правда было старое дело – более четверти века прошло. Банда фальшивомонетчиков, за которой безуспешно гонялись в Российской империи, в Польше, и которую он, Петрусенко, помог обнаружить и арестовать в Германии. Умный и находчивый был руководитель у этой банды… Викентий Павлович тихонько засмеялся, вспомнив то театрализованное представление, которое устроил главарь напоследок. И то, как удачно он сам подыграл в этом спектакле.

Но сейчас Петрусенко интересовал не главарь, а другой участник банды. Спокойный, тихий, интеллигентный человек. Одержимый лишь одной страстью, а ко всему остальному – бесстрастно жестокий. Звали его Борис Аристархович Копылов. Да, памятен он был сыщику Петрусенко…

Жил Борис Аристархович в те годы в южном городе Ростове, и смысл его жизни составляло увлечение химией. Когда-то он проучился два года в фармацевтическом училище, но из-за бедности не окончил его. Но именно там он впервые узнал, что такое химические опыты, и с тех пор вся его жизнь сосредоточилась на этой фанатичной любви.

Ещё работая регистратором в попечительской организации, он снял маленький двухкомнатный дом, почти развалюху, и стал оборудовать себе там лабораторию. Жил впроголодь, почти все деньги пуская на приобретение приборов, химических препаратов, книг. И вскоре ушёл с должности для того, чтобы устроиться санитаром в одну из городских больниц. Не просто санитаром, – а именно в больничный морг. Сделал он это с определённой целью, потому что был к этому времени одержим новой исследовательской идеей.

А произошло всё вот каким образом. Борис Аристархович не только покупал научные книги, но и посещал городскую бесплатную библиотеку, временами просиживая там подолгу. И однажды наткнулся на двухтомник под названием «Трактат о ядах, или Общая токсикология». Автором её был француз Матье Жозеф Бонавантюр Орфила – человек, которого до сих пор в научных и медицинских кругах называли «родоначальником токсикологии», хотя этот свой труд он написал ещё в 1813 году. На Бориса Аристарховича книга произвела огромное впечатление. Он решил, что нашёл своё настоящее призвание, что отныне будет заниматься исследованием ядов. А главное – выявлением следов ядов в телах умерших при загадочных обстоятельствах людей. Именно из «Трактата» он сделал такой странный вывод: множество людей не просто умирают – их травят, в основном мышьяком. Мышьяк не имеет особого запаха и вкуса, его легко подмешать в любую еду. А симптомы отравления мышьяком мало чем отличаются от симптомов дизентерии и холеры. Врачи же признавали, что одних данных патологоанатомического обследования очень мало, чтобы определить наличие мышьяка в организме умершего – нужны химические исследования. И Борис Аристархович, вдохновлённый, решил, что его миссия отныне определена!

Нет, он не пошёл со своим предложением в судебные органы или в медицинские учреждения. Помимо того, что он был просто нелюдим, он хорошо понимал, что вызовет со своими предложениями просто насмешки и недоумение. Недоучившийся фармацевт хочет взяться за большие исследования! Это и правда кому-то покажется смешным. И потом, он привык работать в своей собственной лаборатории, никому не подчиняясь, ни перед кем не держа ответ. А главное – Борис Аристархович совершенно не ставил целью изобличать отравителей, помогать правосудию! Ему это было не нужно и совершенно безразлично. Он просто хотел искать следы яда из любви к опытам, к открытиям, к своей химии. И только! Однако, чтобы заняться исследованиями, нужно было иметь доступ к мёртвым телам. И Борис Аристархович довольно быстро нашёл место санитара при морге – не слишком-то много охотников было на эту работу.

Разные люди, окончившие свой жизненный путь, попадали сюда, на прозекторские столы. И знатные горожане, и мещане, и неопознанные тела, найденные просто на улице. Но всех объединяло одно – сомнительные причины смерти. Врачи, препарирующие тела, более или менее точно определяли эти причины. Но санитар, которого за его интеллигентный вид и культурный разговор даже здесь называли по имени-отчеству, очень сомневался в правильности этих окончательных диагнозов. Он был убеждён: больше половины умерших наверняка отравлены! Особенно те, кто при жизни был богат. Ведь отравить человека – так просто!

Борис Аристархович стал приносить из морга домой части внутренних органов мертвецов. Делать это было не трудно, ведь сами патологоанатомы, закончив свою работу, не зашивали тела, оставляли это своим младшим ассистентам. А те не торопились взяться за дело в ту же секунду – перерывы иногда бывали больше чем по часу. И старательный санитар, никогда не отказывавшийся убирать в прозекторском зале и вечно ходивший со своей неизменной сумкой через плечо, незаметно уносил в сосуде с формалином всё, что ему было нужно – части селезёнок, лёгких, кишечника, желудка… Никто никогда не замечал, что у мёртвых тел чего-то недостаёт… Но всё это было лишь прелюдией к той жизни, которую сам Борис Аристархович считал настоящей. Она начиналась вечером, в его доме-лаборатории. Здесь неутомимый исследователь резал на куски и варил в дистиллированной воде принесённый им «материал», несколько раз фильтровал, а полученную смесь обрабатывал азотной кислотой. Потом в ход шёл углекислый калий и раствор извести, пока не получался осадок, который он высушивал. Всё это он помещал в пробирку с древесным углём и накаливал на огне. В этот момент его возбуждение достигало наивысшего порога – Борис Аристархович ждал появления на стенках пробирки тёмных бляшек металлического цвета. Это были следы мышьякового ангидрида, которые он так мечтал увидеть! Но ни разу такое счастье не выпало ему, хотя он уже столько опытов проделал!

И всё же Борис Аристархович не мог отказаться от своего убеждения: многие из внезапно умерших – отравлены. Как раз в это время по городу пошли разговоры, связанные с кончиной самого богатого промышленника Федосова. Говорили о том, что Федосов много пил, у него болела печень, потом наступило резкое ухудшение, сильные боли – и смерть. Врачи определили раковую опухоль, но вскрытие не делали – родственники не разрешили. Упорные же слухи утверждали, что Федосов был отравлен, многие этому верили. Борис Аристархович поверил в это безоговорочно и понял – вот он, его настоящий шанс. В теле отравленного промышленника он обязательно найдёт следы мышьяка! Нужно было только добраться до этого тела…

Бориса Аристарховича обнаружили кладбищенские сторожа ночью, когда он разрывал свежую могилу Федосова. Сначала его приняли за обычного мародёра, снимающего с богатых покойников перстни, часы и даже костюмы. Но когда в полицейском участке проверили саквояж, который был с ним, и нашли медицинские инструменты для вскрытия, – вызвали следователя. Следователю Борис Аристархович рассказал всё, без утайки… Дело это наделало большого шуму в городе, о нём писали газеты. Обвиняемый вызывал и жалость, и омерзение, но и уважение к своему фанатичному увлечению. В его самодельной лаборатории побывали именитые химики и признали, что у этого человека несомненные способности к науке и исследованиям. Были некоторые сомнения в его психическом здоровье, но они не подтвердились. В конце концов, суд присудил Бориса Аристарховича к трём месяцам наказания, которые он и отбыл в тюрьме. Вернувшись, он вновь пошёл работать регистратором в попечительский совет, продолжил свои опыты в домашней лаборатории. Но теперь заниматься поисками следов мышьяка у него не было возможности, и он переключился на исследования почвы, пыли, бумаги, тканей…

Молодой контрабандист Виктор Келецкий, сын директора попечительского совета, не раз консультировался с ним: чем, например, можно разбавить табак или какао-порошок, чтоб это было и незаметно, и безвредно… А когда Виктор Келецкий начал изготавливать фальшивые деньги, то вновь вспомнил о Борисе Аристарховиче. Он не боялся довериться химику – слишком давно и хорошо знал его. Этот человек не пойдёт доносить властям не только из-за давней дружбы и привязанности. Виктор подозревал, что для Бориса Аристарховича и чувства, и действия имеют очень малое значение. Подобные вещи скользят мимо его сознания и сердца, почти не задевая их! Главное для этого человека – его опыты, его исследования: ради них он пойдёт на всё, не думая о моральной стороне дела. Потому Келецкий легко сделал Бориса Аристарховича своим сообщником. Тот сразу увлёкся идеей – со своей точки зрения, конечно. Стал прикидывать, какие типы бумаги употребляются в кредитных билетах, в банкнотах – отечественных и зарубежных, какими химикатами пропитываются… Виктор пообещал ему, что у него будет прекрасная лаборатория, всё необходимое для исследований, и Копылов без колебаний согласился переехать в любое место. Для него главным было – возможность экспериментировать. Ничто другое не удерживало его, ведь семьи у него никогда не было…

Когда бандитов судили, и не только за изготовление фальшивых бумаг – на их счету было несколько убийств, – Копылов, как и все, получил большой срок. Было доказано, что одно убийство совершил лично он: изготовил и подмешал в еду яд. Да и сам Копылов этого не отрицал. Он был отправлен во Владимирскую каторжную тюрьму, и через пять лет умер там. Вроде бы от язвы желудка, но сам Борис Аристархович до последнего твердил, что его отравили мышьяком…

Итак, химик-самоучка, знаток изготовления ядов и фальшивых денег Борис Аристархович! Данные картотеки не разочаровали Петрусенко. С небольшими отклонениями у них совпадало всё: возраст, рост, комплекция фигуры, цвет волос… Хотя вряд ли в городе найдётся человек, который бы лично встречал Копылова. Борис Аристархович и не был никогда в Харькове. А на каторге… Это было так давно, так далеко, да и мало кто дожил до наших дней. Но всё же Викентий Павлович порадовался внешнему совпадению. И стал отращивать бородку – Копылов всегда носил такую.

Первым его спросил Дмитрий:

– Я не понял, дядя? Ты просто бриться ленишься, или что-то задумал?

– Ленюсь, вестимо.

– Ну-ну…

Митя хмыкнул и взял его под руку. Они вместе вышли утром из дому и ещё не дошли до перекрёстка, где должны были разойтись в разные стороны.

– Давай, рассказывай.

– Тогда пошли ко мне, – предложил Викентий Павлович. – Я позвоню Андрею, скажу, что отвлёк тебя по делу. Посоветуемся, а там и Троянцу расскажем.

С первых же фраз Дмитрий уловил главную суть и восхитился:

– Да, дядя, это только ты мог такое придумать! Как в старые времена! Вот только тогда ты был моложе…

– А сейчас мой возраст мне как раз на руку! И согласись, дорогой: никто кроме меня не сыграет эту роль. И типаж никому не знаком, и опыта такого нет ни у кого. Да и таланта.

Петрусенко засмеялся, пафосно разводя руками.

Потом уже втроём – Кандауров, Троянец и Петрусенко, – вновь всё детально обговаривали. Как Викентий Павлович и предполагал, Андрей Фёдорович попробовал предложить другую кандидатуру для внедрения в банду. Петрусенко только махнул рукой:

– Ты и сам понимаешь, Андрей, что никого другого они к себе просто не подпустят. А откладывать нельзя. Взрывчатка – у них, и мы не знаем, что и когда там планируется. Но против моей истории Брысь не устоит, вот увидишь. Это же сказка, а не легенда! Прошу прощения за тавтологию.

«Легенда» и в самом деле была необычная и очень для бандитов привлекательная. От Шуры Величко они должны получить информацию: покойный Кролик – Леонид Величко, – договаривался с Борисом Аристарховичем Копыловым об изготовлении фальшивых денег. Договаривался тайком от подельников-бандитов. В своё время дело о фальшивомонетчиках было громким, кто-то наверняка вспомнит. А что Копылов умер – вряд ли кому-то известно. Но если вдруг… Что ж, ошибочка вышла, вот он, жив. И не просто согласен взяться за старое – всё у него уже продумано и готово.

– Нужно домик Борису Аристарховичу «приобрести», – сказал Викентий Павлович. – Помнишь, Андрюша, дело Бурлаки? Три года назад:

– Как же забыть, – кивнул Троянец. – Допился, мерзавец, соседа зарубил, мать-старуху, пытавшуюся остановить его, убил, а потом сам повесился. На Журавлёвке жил.

– Да, там, недалеко от плотины, у реки. Место глухое. Дом старый остался без хозяев. Думаю, вряд ли кто-то купил его даже по дешёвке, люди такого боятся. А Борис Аристархович наш – человек не суеверный… А, Митя? Узнай. И пора Шуре Величко возвращаться в город.

Парнишка всё ещё оставался в спортивном лагере. А чтоб бандитам не пришло в голову там его навестить, в этот же лагерь отправили на тренировку сборную команду милицейской школы. Синяя форма курсантов, наводнивших корпуса и площадки лагеря «Рекорд», была для уголовников настоящим стоп-сигналом. Но теперь пришло время Шуре вернуться в город. Однако сначала Викентий Павлович сам съездил в спортлагерь, чтобы встретиться с ним. Разговор был долгий и обстоятельный. Кое-что они даже прорепетировали. Посмеялись. Прощаясь, уже серьёзно Петрусенко сказал:

– Тебе будет страшно, мальчик мой. Не надо этого стыдится. Бандиты люди непредсказуемые и опасные, им убить человека легче, чем тебе мяч в сетку забить. Не старайся скрыть свой испуг, чем натуральнее он будет – тем лучше для тебя. Поверь мне, когда разговор уже пойдёт, ты успокоишься. Вот тогда – играй свою роль. Импровизируй по ходу. Актёрские способности у тебя есть, я вижу.

– А что потом? – спросил Шура.

– Как только ты выведешь Брыся на меня, твоя роль закончится. Мы не станем тобой рисковать. Уедешь куда-нибудь подальше, на соревнования футбольные, чтоб это выглядело совершенно естественно. Ну а потом, когда вернёшься, всё будет закончено, я уверен.

Светло-русая бородка Викентия Павловича уже приняла нужную форму, когда, наконец, и внук обратил на неё внимание. Последнее время Володя почти не встречался с дедом. Миша и Серёжа уехали, а он целыми днями пропадал в школе – с другими ребятами расчищал и ремонтировал подвал. А вечерами там же играл шахматные турниры на уже оборудованных досками столиках. Очень увлёкся. А то прибежал пораньше, уселся за стол ужинать вместе с дедом, и вдруг заметил.

– Здорово, дед! Тебе идёт! Вроде шкиперской, но не совсем.

– Профессорская, – пошутил Викентий Павлович. – Всё-таки я преподаю в институте, нужно же выглядеть солидно.

Внук удовлетворённо кивнул. А Викентий Павлович улыбнулся, вспомнив, как совсем недавно Володя спрашивал его: «Ты сам никогда не был разведчиком?» Его тревожило напряжённое молчание жены. Сомнений не было: она догадывается о многом. Но не спрашивала – ни мужа, ни Митю. Но в тот вечер, пожелав спокойной ночи Мите и Леночке, погасив настольную лампу в Володином закутке, Людмила Илларионовна ушла на веранду. Какое-то время там тихонько позвякивали чашки – она их мыла, расставляла. Потом наступила тишина, но жена не возвращалась в комнату. Вздохнув, Викентий пошёл к ней. Людмила сидела на стуле, сложив на коленях руки. Молчала. Чуть улыбнулась, когда он наклонился, коснулся губами её щеки. Он взял второй стул, присел рядом, обнял за плечи.

– Что ты молчишь? Спроси, в конце концов, о моей бороде.

– Только не отвечай мне так, как Володе.

– А чем плох ответ? – попробовал пошутить Викентий. – Хочу быть похожим на профессора. Всё же преподаю в институте.

– Викентий!

Людмила с насмешливой укоризной склонила голову, не отводя от него взгляда.

– И как это ты обо всём всегда догадываешься? Кто из нас двоих всю жизнь сыском занимается?

Он улыбнулся, глядя ей прямо в глаза.

– Знаю, Люсенька, ты всегда понимала меня с полуслова.

– И с полувзгляда, – улыбнулась она в ответ. – И сейчас вижу: собираешься изображать кого-то. И не в институтском драмкружке.

– А где же? Не сомневаюсь, у тебя есть версия.

– Вы с Митей последнее время говорите о банде Брыся. И он ею занимается… Ох, Викеша, боюсь я. Это же страшные бандиты! Неужели ты хочешь туда, к ним?..

– Ты мой личный непревзойдённый сыщик… – Викентий с нескрываемой нежностью смотрел на жену. – Не бойся, мне ведь не впервой играть роли и влезать в самые осиные гнёзда. Помнишь? В Саратове я очень успешно изображал бывалого шкипера в заведении под названием «Приют». А призраков играл, и не один раз! В рисковых ситуациях, надо сказать… Да и начинал-то как раз с того, что под видом бродяги в банду душителей проник. Помнишь, в Киеве, на Подоле?

– Но Боже мой, это всё было так давно! – воскликнула Людмила. – Ты был тогда молод. Не обижайся, но, уходя из милиции, ты сам сказал: «Я уже не молод». И потом, Викеша, раньше не было таких преступников, как нынче: бесчеловечных и жестоких.

– Убийцы всегда были жестоки, – мягко возразил он. – Но ты права: это новое поколение бандитов особенное. Ведь со старой преступностью мы справились, прежних банд и бандитов не осталось.

– Но власть сама породила этих, новых! – У Людмилы горячо заблестели глаза, голос стал жёстче. – Раскулачивание, разделение на классово-чуждые элементы, прошедшие процессы… Ты ведь не станешь отрицать, что новые преступники – вот эти изгои? И жестокость их – ответ на жестокость к ним?

– Не стану. Часто именно из этих деклассированных элементов и составляются новые банды.

– Вот и ты говоришь: «деклассированные», – горько дрогнул голос Людмилы. – А мы сами кто? Согласись, если бы не твоё личное знакомство, а, может быть и дружба с Артёмом, что было бы с нами? Мы с тобой дворяне, Елена – княжна, Митя служил в Добровольческой армии…

– Тут ты совершенно права. Мы с Артёмом встречались всего три раза, но наши отношения и правда можно назвать дружбой. И это сыграло роль в нашей судьбе. Есть, конечно, и другие факты. Моя репутация, ты это не учитываешь? То, что Леночка и Митя спасли Колю Кожевникова, а он человек тоже влиятельный. То, что Елена росла и воспитывалась в семье человека простого, из крепостных, а о своём княжестве узнала, уже встав взрослой… – И, видя, что Люся упрямо качает головой, улыбнулся, прижав её крепче к себе: – Согласен, это всё как бы прилагается, главное – мнение Артёма. Какой, всё-таки, это был влиятельный и уважаемый всеми человек! Семнадцать лет, как нет его в живых, а с его словом считаются. Уверен: Сталин помнит его мнение, в том числе и о нас.

– Я слышала, он взял себе в семью сына Артёма?

– Да, и это о многом говорит…

Викентий Павлович вспомнил того, кто вошёл в историю под своим партийным псевдонимом – товарищ Артём. Как при их первой встрече, в начале 1919 года, в гостинице «Метрополь», он назвал руководителя Советской Украины настоящим именем – Фёдор Андреевич Сергеев, а тот засмеялся: «Надо же, я сам почти забыл это имя, а полиция помнит». Как «товарищ» Артём попросил «господина» Петрусенко помочь расследовать необычную кражу, а Викентий Павлович тут же назвал и вора, и место, где можно того найти. При второй встрече Артём уже называл Викентия Павлович «товарищем». Тогда они встретились там же, в «Метрополе», в самом начале 20-го года, в тяжёлые дни разрухи. Артём делился с Петрусенко своими планами – это были планы одного из руководителей страны. Самолично попросил Викентия Павловича вернуться на службу в советскую милицию…

А третья их встреча произошла в апреле двадцать первого года. Под Донецком, в городке Бахмут, прошёл съезд горняков. Артём возглавлял Всероссийский союз горнорабочих, проводил этот съезд. Возвращаясь в Москву через Харьков, задержался здесь на день. И нашёл время, пришёл к Петрусенко домой. Сначала, правда, зашёл в Управление милиции, но там узнал, что Викентий Павлович немного приболел. Вот и явился прямо в особняк, тогда ещё полностью принадлежащий семье. Неожиданный оказался визит, но очень приятный. Минут сорок говорили они в кабинете, куда Людмила принесла им чай. Вроде бы не долго, а так о многом! Артём рассказал Викентию Павловичу о своей мечте – создать Красный Интернационал горнорабочих.

– Такой Интернационал мог бы охватить шахтёров всего мира. Горняки, они ведь самая организованная часть пролетариата. Я вот только что объездил Донбасс, Юзовку, Макеевку, Дебальцево, в шахты спускался. Сколько проблем у шахтёров ещё нерешённых! И условия работы тяжёлые, и быт неустроенный, и с заработной платой неурядицы… Но это такие стойкие люди, их не купить, не сбить с толку!

И, чуть склонив голову, добавил:

– Есть у нас в правительстве люди, которые очень не хотели бы объединения такой силы. Вот потому это и надо сделать…

Викентий Павлович вспомнил эти слова через три месяца, после гибели Артёма. А ещё они говорили о Мите. Во время предыдущей их встрече, в «Метрополе», Викентий Павлович сам сказал: «Мой племянник ушёл с Добровольческой армией». Артём ответил тогда: «Наша армия выжимает остатки белогвардейцев в Крым, а дальше что? Хорошо бы он вернулся, стал сознательно работать, никто б ему прошлое не вспомнил, не он один такой». Оказывается, Артём этот разговор помнил, и свои слова тоже. С интересом выслушал историю возвращения Дмитрия и Елены. Узнав, что Дмитрию, как недавнему белогвардейцу, не разрешено работать в милиции, хотя у него и образование, и опыт есть, уверил Викентия Павловича: «Это ошибка. Я исправлю её. А чтобы она не повторялась, расскажу вашу историю своему другу Кобе. Сталину. Он как раз народный комиссар рабоче-крестьянской инспекции и член Реввоенсовета, такие вопросы в его компетенции».

В июле, через три месяца, в Москве проходил Третий Конгресс Коминтерна, именно на нём должен был быть избран Совет Интернационала горнорабочих. Но… 24 июля делегаты, во главе с Артёмом, поехали на встречу с шахтёрами Тулы. Поехали на только что построенном аэровагоне – невиданном поезде, развивающем самолётную скорость. Когда возвращались из Тулы в Москву, у Серпухова аэровагон слетел с рельсов. Среди погибших был и Фёдор Андреевич Сергеев – Артём… Через месяц после его гибели улицу Епархиальную переименовали в «улицу Артёма». Митя сказал тогда: «Это потому, что он был в нашем доме». Это была горькая шутка, но кто знает, не была ли в ней доля истины…

Людмила тоже молчала, наверное, как и он, вспоминала. Викентий погладил её плечо, сказал, возвращаясь к началу разговора:

– Да, есть отличие у преступников прошлых времён и нынешних. Жестокость жестокости рознь. Когда к желанию наживы примешивается неуправляемая ненависть и мстительность – это страшно. И ты, Люсенька, как всегда права: обиженных много. Я тоже считаю, что порой жёстко и непримиримо делятся люди на своих и чуждых. Но я вижу и другое. Я вижу цель.

– Цель, ради которой людей заставляют страдать? – Людмила сжала ладони у груди. – Викентий, что ты говоришь! Это же иезуитский постулат – «Цель оправдывает средства»!

– Finis sanctificat media… Знаешь, Люся, во времена иезуитов этот девиз был принят за аксиому. Потом, в другие, как бы гуманистические времена, его подвергли остракизму, и если произносили – только чтоб осудить. А истина, как всегда, посередине. Да, иногда цель оправдывает средства!

– Какая же это цель, скажи!

– Война. Это будущая война, Люся. А именно – подготовка к ней.

Викентий произнёс это медленно, и замолчал. У Людмилы сильно заколотилось сердце, заболела голова.

– Дорогой, о чём ты говоришь? – заглядывая мужу в глаза, изменившимся голосом спросила она. – Почему война? Вот и Коля Кожевников говорил об этом…Мы ведь с Гитлером, всё-таки, подписали пакт о ненападении…

– Не обольщайся. Война будет. Я совершенно уверен, вижу, что правительство тоже в этом не сомневается. А какая у Гитлера мощь, представляешь? Какая армия, вооружение, промышленность, которая на всё это работает! Если не собрать всю страну, весь народ в один кулак – не выстоим. Вот и собирают… по-всякому. И даже так, неоправданно жестоко. Убирают, как ты сказала, «чуждый» элемент. Чтоб мы все знали одно: мы – единый народ. Всё нацелено на это: песни, книги, стихи, фильмы. И мы уже чувствуем себя единым организмом. Ты чувствуешь? – Он коротко засмеялся. – Я недавно слушал по радио маршевую песню из кинофильма «Цирк», и знаешь – сам не заметил, как стал подпевать и отбивать такт рукой: «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей, человек проходит как хозяин необъятной Родины своей»… И чувство такое захлестнуло… гордость, бодрость, энтузиазм.

– Война… – протянула Людмила почти шёпотом. – Снова смерть…

Викентий прикоснулся губами к волосам жены. Сын, Саша – вечная их боль. Но Люся сказала «снова», значит думает о внуке. И он ответил ей:

– Пусть Володя идёт по военной стезе, как и мечтает. Знаю, Елена против, и ты хотела бы для него другой профессии…

– У него прекрасные способности к иностранным языкам, – кивнула Людмила. – Французский для него почти родной, а когда взялся сознательно за немецкий – очень быстро овладел. И потом, Викеша, он ведь у нас дипломат! – Она засмеялась нежным гортанным смехом, и у Викентия сжалось сердце: вся любовь к погибшему сыну и растаявшей в заграничном далеке дочери перелилась у Люси на внука. – Найдёт выход из любой ситуации. Володенька думает, что мы с тобой не замечаем, как ловко он увиливает от проблемных ответов! Не врёт, но и прямо не говорит – это надо уметь. Он во многом талантливый мальчик, ему бы гуманитарное образование, или юридическое…

– На войне, дорогая моя, наибольший шанс уцелеть имеет тот, кто лучше к ней подготовлен. То есть – профессиональные военные. Сама знаешь: Praemonitus praemunitus.

– Кто предупреждён, тот вооружён, – повторила Людмила задумчиво. – Но Викентий, ему ведь только тринадцать! Может, война минует его? Начнётся и закончится до того, как наступит призывной возраст?

Как хотелось Викентию успокоить жену, согласиться: да, скорее всего… Но, в отличие от внука, он всегда говорил ей правду. И теперь сказал:

– Увы. По моим расчётам, года два-три мы сумеем удерживать Германию у своих границ. А потом… Нет, быстро всё не кончится, хотя и запоёт скоро вся страна… как там? «И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом».

– Это песня из того фильма, который вы недавно смотрели? – поняла Людмила. – «Если завтра война»… Вот, значит, почему такое название. Предупреждение…

Они вновь вспомнили фильм, который скоро увидит вся страна. И Викентий Павлович повторил:

– Быть войне, тяжёлой и долгой… Боюсь, Володькины ровесники хлебнут из этой чаши. Так что, сам того не зная, он выбрал самое правильное – стать профессиональным военным, как можно лучше подготовленным к войне.

Разговор оказался долгим. Не заметили даже, как пролетело время. Когда вернулись в комнату, свет был потушен и на втором этаже, и в Володином закутке. Включив настольную лампу, Людмила Илларионовна почти бесшумно стелила постель. И удивилась, когда муж сказал неожиданно:

– Что-то давно не приходила в гости Таня Рёсслер? А, Люся? Надо пригласить её…

Глава 18

На улице Пушкинской уже зажгли вечерние фонари. Но было ещё светло – так, лёгкие сумерки. Гуляло много людей: рабочий день окончился, летний вечер тёплый и долгий, улица в центре города – красивая, с небольшими скверами, где можно отдохнуть… Елена тоже шла медленно, прогуливаясь, хотя у неё была цель. Издали она увидела особняк купца Юма – так до сих пор люди называли один из самых красивых домов на этой улице. Недавно имя Иоганна Юма, много сделавшего в своё время для благоустройства города, вновь вернулось в память харьковчан: год назад улица Мархлевского получила своё первоначальное название, опять стала Юмовской. Особенно этим гордилась Таня Рёсслер. Она даже призналась подруге:

– Я, Леночка, иногда вечерами просто иду на дедушкину улицу, гуляю… Это ведь совсем рядом.

Да, Таня была внучкой знаменитого харьковского купца Юма. С его помощью был запущен водопровод в центральной части города. Проложил он улицы Бассейную и ту, которую назвали Юмовской. И построил дом для своей семьи на Немецкой улице – так тогда называлась Пушкинская. Ещё в самом начале девятнадцатого века Городская дума пригласила лучших иностранных мастеров разных профессий и выделила им эту территорию для заселения. Приезжали иностранцы семьями, большинство были как раз немцами, вот улица и получила своё название. Это потом уже, к столетию поэта, она переименовалась в Пушкинскую… До революции семья Рёсслеров занимала весь особняк – очень красивый, с высоким парадным крыльцом, четырёхэтажный, окна на мансарде обвиты лепным орнаментом с чудесными женскими головками.

Елена издали поняла, что Таня дома. Светилось окно на втором этаже – там теперь была её комната. Когда особняк заселяли, первый этаж отдали под редакцию какой-то газеты, на три верхних сделали отдельную лестницу. Тане было позволено самой выбрать себе комнату, она и выбрала эту – на втором этаже.

Здесь подруги всегда пили кофе. Таня прокрутила в ручной кофемельнице зёрна, заварила крепкий напиток, разлила в чашечки фарфорового сервиза. Лена принесла коробку конфет – зефир в шоколаде, они сидели за столом, болтали. В музыкальной школе уже начались каникулы, но Елена ещё должна немного поработать с двумя учениками, подготовить их к конкурсу юных пианистов в Киеве. А потом – свободна.

– Володя давно просит съездить в Ленинград. Не знаю, сможет ли Митя, так хотелось бы вместе. Но даже если и нет, поедем вдвоём. Как раз время белых ночей. Покажу ему Петерштадт и Китайский дворец, Петергоф с фонтанами, Екатерининский дворец и Александровский парк.

– Я тоже, Леночка, так давно не была и в Ораниенбауме, и в Петергофе, и в Царском Селе. Господи, как хочется поехать с вами! Но у меня – занятия, да ещё и студентов прибавилось. Только в августе отпустят.

– Таня. – Елена чуть отодвинула чашку, посмотрела на подругу серьёзно. – Людмила Илларионовна скучает по тебе, давно не видела.

Таня тут же обрадовалась, всплеснула руками.

– Ой, я с удовольствием! Так люблю у вас бывать. Хоть завтра приду!

– Да, – кивнула Елена. – Именно завтра. Потому что ещё… Митя тоже хочет тебя видеть. Поговорить об одном деле. Знаю, будет просить тебя помочь…

У Тани округлились глаза, и от этого искреннего удивления её лицо стало совершенно молодым, даже детским. Елена не удержалась, улыбнулась, а Таня вдруг воскликнула:

– Я догадалась, Леночка, догадалась! – Тут же зажала себе рот ладонью и быстро заговорила, теперь почти шёпотом. – Это из-за нового студента! Такой угрюмый, нелюдимый, я сразу подумала, что он не похож на других. Он финн, коммунист, а в Финляндии компартия ведь запрещена. Вот этот Арво в тюрьме там сидел, а теперь сюда приехал. У нас знатоков финского языка нет, но он хорошо говорит по-немецки, вот его ко мне и определили. У меня от него мурашки по коже, взгляд такой тяжёлый. Это из-за него? Он не тот, за кого себя выдаёт?

– Танечка, ты всегда была слишком мнительной, и фантазёрка… Но знаешь, почти догадалась. – Лена даже удивилась, насколько Таня попала близко к цели. В объекте ошиблась. – Только я тебе не стану ничего говорить. Это Митина компетенция, от него всё узнаешь. Завтра. Да, вот ещё что… На этом разговоре будет один человек, тоже тебе знакомый. Николай Кожевников.

– Да? – Таня помолчала, потом растерянно призналась. – Леночка, я его побаиваюсь.

– Это ещё почему? – Лена даже рассмеялась. – Ты и видела-то его у нас мельком, почти не говорила.

Это в самом деле было так. Кожевников любил бывать у своих друзей, но получалось это не часто. Долгие поездки, напряжённая работа… За все годы раза три или четыре он пересёкся с Татьяной в гостях у Петрусенко и Кандауровых. И каждый раз Таня, испытывая неловкость, торопилась уйти. Она знала: обстоятельства гибели Саши Петрусенко напрямую связаны со спасением Кожевникова. Потому боялась даже встретиться взглядом с этим человеком: вдруг ему увидится в её глазах укор. Да и просто он её смущал. И теперь она растерянно смотрела на подругу, качая головой:

– Я не знаю почему… Он такой серьёзный, такой взрослый. Не смейся! Я знаю, мы тоже не девочки, но Кожевников… он ответственный работник.

Лена с улыбкой смотрела на Таню, у которой полыхали щёки.

– Танечка, – воскликнула с весёлым удивлением. – Коля моложе меня. И всего на четыре года старше тебя.

– Разве?

Таня смущённо пожала плечами, улыбнулась.

– Он к тебе чудесно относится. Да, да, – кивнула Елена. – Он знает, как ты любила Сашу, он и сам его любил. Знаешь, последний раз, когда вы у нас встретились, и ты ушла, Коля сказал: «Такая чудесная, красивая женщина. Как жаль…»

– Он пожалел меня, потому что я одна?

– Ты знаешь, – Елена смотрела на подругу задумчиво, – мне показалось, что он хотел сказать: «Как жаль, что она ушла, что мы с ней так толком и не знакомы».

– Это твоя фантазия!

Таня быстро встала, отошла к столику в углу заварить новую порцию кофе. Лена смотрела на склонённую темноволосую, в кудрявых локонах головку подруги с нежностью. Она не стала говорить, что взгляд Николая Кожевникова, обращённый на уходящую Таню, не раз казался ей ласковым и заинтересованным.

Усадив Таню на диван, Дмитрий поставил напротив свой стул. А вот Кожевников сразу устроился рядом с ней. Она и сама удивилась: её это не смутило, не показалось неловким. Наоборот – стало спокойно, свободно. Может быть оттого, что вчера весь вечер вспоминала слова Леночки…

Сама Елена и Людмила Илларионовна на разговоре не присутствовали. Конечно, они знали о чём пойдёт речь, но Людмила Илларионовна решила:

– Таня должна почувствовать насколько серьёзное у неё поручение. А мы с тобой для неё слишком свои, близкие, можем сбить с толку. Пусть будет разговор в домашней обстановке, но конфиденциальный…

Дмитрий не стал ходить вокруг да около, сразу заговорил о сути.

– Дело в том, Таня, что в нашем городе действует агентура гитлеровской разведки. Мы знаем об этом точно, и знаем – кто. Так получилось, что и ты этого человека знаешь. Это большая удача, ведь ты наш друг. А значит, можешь помочь. Возможно этот человек тебе симпатичен…

«Нет, – хотела воскликнуть Таня, – совсем наоборот!»

Но не успела. Николай Кожевников подхватил, улыбаясь:

– Он и в самом деле хорош собой, этот Хартман. И обаятельный, и весёлый.

Таня задохнулась от неожиданности, подняла на Кожевникова растерянный взгляд. Он, увидев её смятение, поддался к ней и уже серьёзно сказал:

– Позвольте, Татьяна Людвиговна, я кое-что расскажу вам. На заводе, где я работаю, есть секретное производство. Секретное, конечно, условно. В городе знают, что мы разрабатываем новый танк и скоро начнём эти танки выпускать. Ясное дело, секрет не в этом. А в том, что это за танк, какова его конструкция и… многое другое. И если вражескую разведку что-то в Харькове интересует – понятно что.

Татьяна уже пришла в себя. Она поверила, странно было бы ей не поверить Мите, да и этому человеку, Николаю Кожевникову. А он продолжал рассказывать:

– Одна, как минимум, попытка завладеть документацией на танк, уже предпринималась. Она получилась, но цель не была достигнута. Не стану вдаваться в подробности… Главное – настоящий «секретный» танк так и остался неразгаданным. И мы теперь знаем, через кого Хартман многое узнавал. Это – одна молодая женщина, работница специального конструкторского бюро, у Хартмана с ней связь… личного характера. То есть, близкие отношения. Настолько, что эта женщина считает себя его женой…

Таня беспомощно оглянулась, словно искала Лену. Потом повернулась к Мите – на Кожевникова ей смотреть было неловко. Дмитрий кивнул спокойно, сказал:

– Эту женщину он обманывал самым бессовестным образом.

О Гюнтере Хартмане оперативной группе было уже довольно много известно. И о его любовнице Ольге Зотовой, чертёжнице КБ-24 при Танковом отделе завода. Хартман убедил женщину скрывать их связь, но она доверилась своей старшей сестре. Сёстры жили раздельно. Ольга, мать-одиночка с трёхлетним сыном, в частном доме, оставшемся от родителей. Сестра с семьёй – в полученной от завода квартире. От неё и узнали: Ольга уверена в любви Гюнтера. Он – коммунист-патриот, собирается вскоре нелегально вернуться на свою родину, бороться с фашизмом. Потому и скрывает свои отношения с Ольгой, боится за неё и мальчика. Уверил, что гестапо, если узнает о том, как она ему дорога, может даже здесь, в Союзе, достать её. Она, Ольга, его жена, и в лучшие времена, когда с Гитлером будет покончено, они оформят свои отношения…

– Похоже, эта женщина не догадывалась, что выбалтывает секретные сведения врагу. Скорее всего, она даже не понимала, что именно рассказывает ему. Например, об отправке документации на танк в столичное министерство обороны, в специальном почтовом опломбированном вагоне. Умелый агент так направит и построит разговор, что неопытный собеседник даже не поймёт, что рассказал…

– Но Митя! – Таня посмотрела прямо в глаза Дмитрию, сжала руками его ладонь. – Ты уверен в том, что говоришь? В том, что Гюнтер, именно Гюнтер Хартман немецкий шпион? Так ведь ты хочешь сказать?

– Не сомневайся. Иначе этого разговора не было бы.

Так же порывисто она повернулась к Кожевникову, и он улыбнулся ей, как улыбаются старому другу.

– Давно хотел сказать вам… Мы оба – и вы, и я, – не просто друзья этой семьи. Мы тоже частица её. И одна из самых крепких нитей, связывающих нас, – любовь к Саше. Память о нём.

Таня прерывисто вздохнула, словно всхлипнула, и Николай ласково обнял её за плечи.

– Вот потому, Танечка, мы и рассказываем вам то, что составляет государственную тайну. Но не тайну для этой семьи. А значит – и для меня, и для вас. И не надо винить себя в том, в чём нет вашей вины. Тот, кого мы пока ещё называем «Гюнтером», умеет кружить головы. Думаю, и этому его специально обучали.

Увидев, что щёки Татьяны вспыхнули, Николай грустно улыбнулся.

– Я когда-то знал женщину, любил её. Она помогла нам с Митей разоблачить немецкого шпиона. Нет, не сейчас – давно, в Первую мировую. Подозреваю, что она мучилась своей виной за связь с ним. Но ни в чём виновата не была! А вот же, ушла с командой медсестёр на самую фронтовую линию, в бараки тифозных солдат. Я искал её, а нашёл, когда она уже умерла, заразилась…

Дмитрий знал, что Николай не мог забыть медсестру Валю Акимчук из того самого харьковского госпиталя, где он, юный солдатик Коля Кожевников, залечивал боевые раны. Да, именно один случай, на который медсестра обратила внимание и о котором рассказала Николаю, очень помог им тогда. А потом молодая женщина узнала, что её любовник, пусть и бывший, – германский шпион… Дмитрий всегда подозревал, что Николай помнит Валю Акимчук. Не женился ведь за столько лет. Правда, и жизнь у него напряжённая – большие дела, постоянные разъезды…

– Вы, Николай Степанович, хотели о чём-то попросить меня? Я должна что-то сделать?

Татьяна уже спокойно и внимательно смотрела в глаза Кожевникову. Он мягко улыбнулся.

– Просто Николай… Да, хочу попросить. Но вы ничего не должны. Это ведь просьба. Захотите…

– Захочу, – кивнула она. – Но… Николай, я немка! Будет ли мне доверие? Речь ведь о немецком шпионе, я правильно поняла?

– Помнишь, Таня, – вмешался Дмитрий, – когда в октябре восемнадцатого Харьков оставляли австро-германский войска? А у вас в доме была вечеринка, мы говорили об этом, и я тебя спросил: «Ваша семья не собирается уходить с немецкими войсками на историческую родину?» Что ты мне тогда ответила, не забыла?

Таня прикусила губу. Как она могла забыть тот вечер, когда в их доме собралась молодёжь, её друзья! И Митя там был, и Катенька Петрусенко, и Саша… Играла музыка, танцевали – молодые, наивные… Надеялись на то, что царь и его семья не расстреляны, живы… Последняя вечеринка, больше таких праздников не было…

– Да, Митя, я сказала: «Нет, мы никуда не уедем. Мы давно уже русские немцы»… Кажется так.

– И я помню эти слова. Так и отношусь к тебе, и все мои товарищи тоже.

У Тани блеснули глаза, она повернулась к Кожевникову:

– Говорите же, что я должна сделать?

– Хартман ухаживает за вами? – спросил Кожевников.

– Да.

Дмитрий с радостью отметил, что Таня не покраснела, не сконфузилась. Ответила спокойно и пояснила:

– Да, он выделяет меня. Оказывает знаки внимания.

– Я бы удивился… Таня, найдите возможность как-нибудь, словно бы случайно, в разговоре, упомянуть, что знаете меня. И не просто знаете – дружны.

– Откуда же? Что я должна сказать?

– А вы скажите, что мы уже много лет часто бываем в одной компании. Я же знаю, ваш отец был инженером на моём заводе. И до революции, и в двадцатые годы. Одним из ведущих специалистов. У нас до сих пор помнят Людвига Фридриховича. Подумайте, кто из старых друзей отца и сейчас связан с заводом? Не работает уже, конечно, но в общественной жизни, например, участвует…

– Так Сергей Андрианович, – сходу воскликнула Татьяна. – Верескаев!

– Ну как же, знаю, – подхватил Кожевников. – Бывший ведущий конструктор, чудесный человек.

– Я и в самом деле иногда бываю в гостях у его семьи.

– А я вот нет, – вздохнул Николай. – Но Хартман об этом не знает. Главное, он слышал обо мне – это несомненно. И фигура для него я очень интересная.

– Он будет просить меня познакомить его с вами?

– Почти наверняка… Но! – Кожевников поднял палец, покрутил им многозначительно. – Делать мы этого не станем. Задача другая… Таня, вы скоро его увидите?

– Завтра у нас занятия, – сказала Таня. – Он их не пропускает.

– Отлично, просто отлично!

Кожевников вскочил, прошёлся по комнате, потирая руки. Снова сел рядом на диван – близко к ней, заглянул в глаза. Таня легко улыбнулась ему. Ей теперь самой было странно: как же она могла «побаиваться» Кожевникова… Николая. Считать, что он суровый, неприязненный. Глупая! У него такой проникновенный взгляд, прозрачные, чистые глаза…

Николай и Дмитрий заранее продумали разные варианты операции с Хартманом, потому план в голове у Кожевникова возник мгновенно, но не на пустом месте.

– Танечка, я вас приглашаю на вечер в заводской Дом культуры. Он как раз послезавтра. Будет очень удачно, если вы именно завтра сумеете перед Хартманом упомянуть обо мне и об этом приглашении.

– Скажу обязательно. Я… я придумаю, как. Но что дальше будет?

– А мы сейчас обговорим варианты вашего разговора. Он может повернуться по-разному, но три момента должны непременно случиться. Первое: вы скажите, что я последние дни очень занят и озабочен. Готовлюсь везти новый танк на испытательный полигон, буквально на днях. Второе: вы, Таня, знаете, где этот полигон. Скажем, весной я брал вас с собой на этот полигон, вроде как на экскурсию, по-дружески. И третье: Хартман будет проситься с вами на вечер. Уверен, он станет – в надежде познакомиться со мной. Но мы с вами разыграем перед ним небольшую пьеску…

В сквере перед входом и на крыльце толпились люди – весёлые, нарядные. Из распахнутых дверей доносилась музыка, это в вестибюле Дома культуры играл духовой оркестр. Через полчаса все уже рассядутся в зале, где начнётся торжественное собрание: будут чествовать и награждать лучших рабочих, передовиков и стахановцев. Потом – концерт заводской художественной самодеятельности. А после – танцы в этом просторном вестибюле, под духовую музыку. Впрочем, довольно много пар уже и сейчас кружились по залу. Таня Рёсслер и Гюнтер Хартман тоже зашли вовнутрь, и он предложил:

– Пойдёмте к буфету. Хотите мороженого?

– Нет.

Таня покрутила головой, не столько отказываясь, сколько оглядываясь вокруг. И Хартман тут же догадался:

– Ждёте своего кавалера? Что же он опаздывает?

– Я же вам говорила, Гюнтер, Николай мне не кавалер. Просто друг.

– Не поверю, что вы ему не нравитесь. Этого просто не может быть.

Она взглянула на него из-под опущенных ресниц, быстро улыбнулась. И сама удивилась, насколько естественный и многозначительный получился этот взгляд. Словно сказала: «Что ж, не верьте. И будете правы». А Гюнтер добавил:

– Вот вы рассказывали, что даже на полигон с ним ездили. Не стал бы в такое место ответственный сотрудник приглашать постороннюю женщину.

И тут же картинно вздохнул, сказал с весёлым пафосом:

– Могу же я поревновать вас, Татьяна, хоть немного!

Таня засмеялась, погрозила ему пальчиком и повела рассматривать картины художников заводской изостудии. Она поняла, что последняя фраза должна как бы увести разговор в сторону его заинтересованности полигоном. Так она и сделала – забыла, заговорила о другом. Но обрадовалась: он запомнил, всё запомнил, что она рассказывала.

Вчера она на занятии задала тему разговора: моя работа в Советском Союзе. Урок прошёл весело, все хотели рассказать, даже те, кто ещё совсем плохо говорил по-русски. У Гюнтера получалось чуть ли не лучше всех, и он толково описал стройку, дома, которые уже скоро будут сданы. Татьяна похвалила его и, между прочим, упомянула, что да, дома эти очень хорошие, особенно тот, который предназначен для руководящих работников завода.

– Мне говорил один мой друг. Он тоже там получает квартиру, вот ходил смотреть и мне рассказывал. Такие квартиры удобные, уютные…

После занятия Гюнтер дождался её, пошёл провожать. Пока они весело болтали о разных пустяках, Таня всё время думала: может она неправильный ход сделала, может не ту фразу сказала? Уже почти решила сама начать разговор о Кожевникове, как австриец сказал, слегка сжав её локоть:

– Я рад, что вашему другу понравилась квартира в нашей новой стройке… Так это называется?

– Новостройка, – кивнула Татьяна. – Очень понравилась.

– Вот только я не буду рад, если он там поселится не один… Или он женат?

– О чём это вы, Гюнтер? – наивным тоном спросила Таня. – Николай не женат, у него такая работа напряжённая, говорит – некогда. Да вы наверное слышали о нём, раз строите дома для завода. Кожевников Николай Степанович.

– Слышал, серьёзный руководитель. – Гюнтер приподнял бровь. – Для вас он, значит, просто Николай? Не отрицайте, это о многом говорит.

Дальше разговор покатился по той дорожке, которую они с Кожевниковым заранее «проторили». Гюнтеру, похоже, было очень интересно, потому он попросил Таню ещё погулять. Она охотно согласилась. Они присели на скамейке в сквере, где она увлечённо продолжала рассказывать. Как раз о том, как Кожевников весной пригласил её посмотреть испытательный полигон.

– Разве это не далеко? – «удивился» Хартман.

– Вовсе нет! Под Чугуевым, это у нас в области такой город есть. Мы ехали на его машине, довольно быстро добрались.

Николай Кожевников подробно описал ей путь на полигон, и теперь она, смеясь, рассказывала, как проезжали мост через речку Роганку.

– Такое забавное название, – смеялась Таня. – Мне сначала показалось «Поганка», вот я и запомнила. Скоро он снова туда поедет. Очень переживает.

И, отвечая на его вопрос, «проболталась»: новый танк готовится к испытанию на правительственном полигоне под Москвой, сам товарищ Сталин будет принимать его! Потому он должен безупречно показать себя на местном полигоне. Николая очень торопят, он жаловался ей, что ещё бы месяц нужен, но этого времени ему не дают.

Гюнтер всё-таки купил пирожное и лимонада, усадил Таню за столик у буфетной стойки. Она не скрываясь села так, чтоб был виден вход. Стоял весёлый гомон – люди уже группами заполняли вестибюль, проходили дальше в зрительный зал. Таня пару раз глянула на часики, и тут увидела Кожевникова. Он стоял в вестибюле, нетерпеливо оглядываясь, с ним, чуть поодаль, – ещё два человека.

– О, – воскликнула она, – вот и Коля!.. Николай, – поправилась, смутившись и быстро глянув на спутника. – Подождите, Гюнтер, я сейчас.

Она почти подбежала к Кожевникову, и он обрадовано взял её за руку. Быстро заговорил.

– Вижу, он здесь. Ну что, Танечка?

– Всё, как вы говорили. О вас расспрашивал.

– О полигоне?

– Да, да! И про мост особенно. Вы как в воду глядели!

Кожевников и Дмитрий вчера, обсуждая дорогу на полигон, решили, что особый интерес должен вызывать мост через неширокую речку Роганку. Под мостом – мелководье, камни, сам мост хоть и крепкий, но деревянный. И место пустынное: до ближайшего посёлка Рогань далековато, колхозное поле – в стороне. Когда Хартман стал интересоваться, не трудно ли перевозить технику через такой мост, Таня доверительно рассказала ему, что мост в самом деле проезжать приходится осторожно, медленно – Кожевников по пути на полигон жаловался ей на это. И сказал, что вскоре будут строить новый капитальный мост…

– Улыбайтесь, Таня, улыбайтесь. Вы рады меня видеть.

Кожевников держал её ладонь, легонько поглаживал.

– Я и правда рада. – Ей вовсе не приходилось притворяться. – Вот только переживаю за вас. Ведь что-то готовится?

– Да, Танечка. Я вам сейчас скажу, и вы встревожитесь, нахмуритесь. Так, чтобы Хартман видел… Скажите ему, что я не смог остаться. Получена срочная телеграмма из Москвы. Через неделю танк должен быть на Подмосковном полигоне, где соберётся высшее военное руководство страны. Если испытания пройдут успешно – танк сразу поставят в производство. Поэтому прямо сегодня, сейчас, я возвращаюсь на завод, чтоб готовить танк к отправке. Испытаем его здесь и повезём в Москву. Время не терпит, и уже рано утром я должен выехать вместе с танком на Чугуевский полигон… Вот-вот, вы озабочены и немного сердиты на меня – пусть Хартман это поймёт.

– Нет, я не сердита, а обеспокоена! Я переживаю за вас… Николай, я в самом деле переживаю! Ведь это же опасно? Вы ловите его «на живца»?

– Таня, я восхищён вами!

Кожевников вдруг обнял её плечи второй рукой, быстро прикоснулся губами к её щеке. Увидев, как вспыхнуло лицо женщины и стал беспомощно-растерян её взгляд, сказал ласково:

– Это я простился с вами. Так надо, для достоверности.

– Ну, если так надо…

Она невесомо положила руки Кожевникову на плечи и на несколько секунд прижалась к его груди. Быстро прошептала:

– Я всё сейчас ему расскажу. То, что вы сказали… Будьте осторожны, Николай!

Глава 19

Стрельба за посёлком Рогань началась и завершилась на самом восходе солнца, в пятом часу утра. Два милиционера получили ранения, хорошо не тяжёлые. Диверсантов было четверо. Они приехали ещё затемно на грузовике, остановились в холмах недалеко от моста через маленькую речку, пошли на разведку. Засада уже была на месте, но они её не обнаружили. И как только утренняя заря окрасила небо и стало светлеть, начали выгружать ящики с тротилом и тащить их под мост. Хотя место казалось отдалённым и безлюдным, действовали тихо, почти не нарушая звенящую рассветную тишь.

Конечно, их хотели взять живыми, особенно немецкого шпиона. А он возглавлял лично группу – настолько важным для него было это задание. Не удалось. Бандиты отстреливались отчаянно, а Хартман, понимая, что это – провал, и терять ему нечего, запрыгнул в кабину грузовика, погнал прочь. Кандауров понял: уйдёт, ищи потом! Можно и не найти, наверняка есть где затаиться. Потому и выстрелил по кабине. Попал: разлетелось стекло, машина вильнула, пропахала капотом землю и стала. Так надеялся Дмитрий, что Хартман только ранен. Но нет – тот был мёртв. Пуля попала в голову…

Двое бандитов тоже были убиты. Но одного взяли живым, хотя и раненным, без сознания. В больнице сказали: «Не смертельно». Через сутки бандит пришёл в себя, и сразу же стал отвечать на все вопросы, рассказывая всё, выдавая всех. Но прошедшие сутки, как и опасались оперативники, дали Брысю фору. Один частный дом на посёлке Павловка оказался пуст. Исчез и хозяин его, одинокий пожилой мужчина. По словам раненного бандита, был этот человек и сам уголовником, а дом его – главным «сходом». Это было удобно, потому что посёлок был местом тихим, уединённым, и, в то же время, – совсем рядом с центром города.

Раненого звали Валентин Рияка, кличка – Пискун. Если бы его увидел Володя Кандауров, сразу бы узнал своего знакомого, прозванного Сявкой. Впрочем, Дмитрий, допрашивая раненого, скоро и сам догадался – именно о нём рассказывал сын. И порадовался: похоже, этот бандит был связным между Хартманом и Брысём. Значит, мог знать какие-то другие контакты шпиона…

Назвал Сявка и ещё одно место, где бандиты собирались, более отдалённое, на посёлке Залютино. Там, в старом деревянном доме, среди двора, заваленного хламом со свалок, приехавшие милиционеры нашли хозяина. Пожилой мужчина был глух и, как говорят в народе, «придурковат». От него мало чего добились. Бандиты приходили в этот дом по два-три человека, иногда оставались ночевать, иногда что-то обсуждали, кого-то поджидали. Бывало, приносили что-то в больших сумках, чемоданах – ненадолго. Хозяину давали продукты, он и был рад…

Своих подельников Сявка знал по кличкам. Уверял, что всех никогда не видел – лишь нескольких. Оказалось, члены банды в быту друг с другом не общались, собирались только для дела. Как? Есть у Брыся некий Витька-шнырь, вот его главарь посылал, когда надо было сход объявить. Сколько всего человек в банде, и кто где обитает, знали лишь Брысь да этот Витёк.

Кандауров и Зарудный допрашивали Рияку уже в тюремном лазарете. Это был допрос под протокол: Дмитрий задавал вопросы, Зарудный, приставив стул к тумбочке, вёл запись. Но вот Кандауров тронул Григория за плечо, тот положил ручку, и они оба подвинули стулья ближе к кровати.

– А теперь давай поговорим о немецком шпионе.

Кандауров спокойно, не отрывая взгляда, смотрел на бандита. Тот заёрзал на койке, тяжело задышал и замотал головой:

– Я не знаю… Брысь сказал ехать с тем человеком… Разве он был шпионом?

Там, у речки Роганка, у моста, ещё отстреливаясь, Сявка видел, как из кабины вытаскивали тело Хартмана. Знал, что убит. Но Дмитрий, усмехнувшись, сказал:

– Понимаешь, что бандитизм, да ещё измена Родине – расстрельные статьи. И не сомневайся, мы знаем о твоей связи с ним. А вот если сумеешь дать какие-то его связи, а значит – помочь, может и учтётся…

Весной, в конце апреля, Брысь познакомил Рияку с немцем. Высокий, самоуверенный молодой мужчина хорошо говорил по-русски, но Сявка сразу понял – иностранец. Главарь сказал: «Будешь у Блондина на подхвате». Сказал и усмехнулся, и потом так называл этого человека. Тому отрекомендовал Сявку, как шустрого, сообразительного: «Повсюду без мыла влезет». «Блондин» тогда сразу же и дал задание. Ему нужно было знать, что за люди обитают в одном подъезде дома на Сумской, около виллы Юзефовича. Сявка потёрся там во дворе, свёл дружбу за бутылкой самогона с неким Степаном. Тот жил, правда, в другом подъезде, но всё обо всех знал. У него на дому была мастерская – лудил, паял, чинил всякую домашнюю утварь. «Куда они без меня», – приговаривал он, рассказывая о своих соседях. Сявка все сведения выложил «Блондину».

Тогда же немец дал ему ключи. В подвале имелась дверь, один ключ был от неё. Но оттуда начинался подземный коридор, в конце которого тоже была дверь, к которой подходил второй ключ. «Блондин» наказал сходить туда, незаметно, конечно. «Это хорошо, что ты в том дворе примелькался, – сказал. – На тебя внимания не обратят». За второй дверью должен быть подземный зал, объяснил. Надо будет там оглядеться, потом рассказать обо всём, что Сявка увидит.

Рияка описал подземный зал, который Дмитрий и Зарудный сами видели, рассказал, как нашёл накрытые брезентом ящики. Был этот брезент так сильно засыпан мусором, пылью, землёй, что бандит понял: к нему давно не притрагивались, очень давно. Когда всё стряхнул и откинул, увидел ящики… «Блондин» явно оказался доволен его отчётом. Больше в этот двор он его не посылал, только совсем недавно снова дал ключи, наказал проверить – всё ли на месте.

При необходимости немец вызывал своего «курьера» очень просто – по почте. Рияка получал обычные почтовые открытки, где ему назначала свидание какая-нибудь «Галя» или «Клава». Никто бы такому не удивился: в своём доме он имел репутацию гуляки и бабника. В основном Сявка носил записки от «Блондина» Брысю, никого другого не знал. Кроме одного случая. Вспомнив его, Рияка обрадовался, заговорил лихорадочно:

– К старику одному, фотографу, он меня брал! А старичок не простой, сам на немецком языке шпарил, я слыхал! В Шляпном переулке!

– Об этом надо вспомнить подробно, – кивнул Кандауров. – Рассказывай с самого начала: когда это было, как встретились с немцем, зачем пошли к фотографу…

Брысь дал своему курьеру запечатанное послание. Сказал: «Как только Блондин объявится, передашь». Не сразу, недели через две пришло почтой послание от «Гали» – приглашение на свидание. У «Блондина» тоже было послание для главаря банды. Когда Сявка протянул ему писульку Брыся, тот явно удивился – не ждал. Сразу прочитал, усмехнулся криво, ненадолго задумался. Потом кивнул, сказал непонятно: «Согласен, теперь можно». Он наказал Сявке идти с ним, и тот сразу сообразил: будет послание для Брыся. Встречи «Блондин» назначал ему в центре города, потому они вскоре вышли к Шляпному переулку. Там, в одном из старых двухэтажных домов, на первом этаже, располагалось фотографическое ателье. Сявка зашёл было следом за немцем, но тот махнул рукой: «Подожди». Но Рияка успел увидеть, как выглянувший из зала для съёмок старик в светлом старомодном костюме кивнул «Блондину».

Чтоб не торчать на улице, Сявка вошёл в маленький пустой дворик, закурил, остановившись у окна. Оказалось, очень удачно остановился. Похоже, это была лаборатория, где проявляли плёнки. Плотная чёрная штора закрывала окно, но была открыта форточка. Сявка услышал, как хлопнула дверь, а потом знакомый голос «Блондина» произнёс: «И где вы их хранили все эти годы?» Бодренький голос охотно объяснил: «Так здесь же очень много фотографических отходов, невостребованных снимков, или неудавшихся. Среди них кто бы на эти обратил внимание?» «Умно, – похвалил немец. – Вы полюбопытствовали, что там?» «Почему же нет! – захихикал старичок. – Пакетик ведь не запечатан». «Это всё равно, – спокойно произнёс «Блондин». – Надо знать место». «А вы не знаете?» – тут же спросил старик. В ответ прозвучало: «Знает тот, кому предназначено». Тут старик что-то сказал на иностранном языке и засмеялся.

– На немецком, – уверенно заявил Сявка. – И тот ему ответил, тоже по-немецки.

– А что, ты немецкий понимаешь? – насмешливо хмыкнул Зарудный.

Бандит помотал забинтованной головой, выдавил подобострастную улыбку:

– Та не-е… В кино слыхал, да по радио. Так они и булькотели, похоже…

Да, подумал Дмитрий, в радиопередачах, в документальной кинохронике сейчас часто можно услышать немецкую речь, когда идут записи с гитлеровских сборищ, парадов, речей. Да и в некоторых художественных фильмах… Гриша Зарудный вспомнил, видимо, о том же, потому что спросил с иронией:

– Кино, значит, любишь? «Границу на замке» смотрел? «Партийный билет»? Интересно было? Особенно когда таким, как ты, руки заламывали! И шпионов ловили. Думал, небось, что только в кино так бывает…

Сявка молчал, съёжившись на койке – жалкий, несчастный. Ловил взгляд оперативников: порадовал ли их рассказом о старике-фотографе? И быстро-быстро заморгал, когда оба встали.

– На сегодня всё, – сказал Кандауров. – Но вопросы ещё будут.

Старика-фотографа взяли в тот же день. Примаков Константин Калистратович не испугался и не удивился. Объяснил:

– Это было неизбежно.

– Пришли бы сами, – сказал Гриша Зарудный.

– А вдруг бы пронесло, – пожал плечами старик.

Он рассказал много интересного. И первое – то, что подтвердило интуитивное, практически бездоказательное предположение Петрусенко. Архитектор Фарнезе был агентом Германской империи в годы Первой мировой войны. А Примаков уже тогда владел известным в городе фотоателье, сам был отличным мастером, или, как его называли, – фотохудожником. Его принимали повсюду: и власти, и аристократия, и купцы-миллионщики, и военное руководство, и творческое общество города. Всем хотелось иметь фотографии, сделанные лично Константином Примаковым – и в самом деле отличные произведения. Он был «своим» повсюду, потому и разговоры при нём велись откровенные. А Фарнезе хорошо платил за выплывшие из таких разговоров интересные сведения.

Постаревший Примаков рассказывал обо всём с ностальгической оживлённостью:

– Я же видел, что всё вокруг прогнило, всё летит в тартарары. Можно сказать, я способствовал падению царского режима, согласитесь! Приближал вашу революционную победу!

Спешно уезжая в семнадцатом году, Фарнезе сказал своему агенту: «Может быть я и сам вернусь, а нет – вас найдут. Ждите». Чтобы ждать было нескучно, уверил, что в Германии, в одном из банков, ему будет положена хорошая сумма под хорошие проценты. И оставил плотный конверт, правда не запечатанный. В конверте – хорошего качества два фотографических снимка. На первом общий вид помещения, явно нежилого, подсобного. На втором – крупным планом один из углов этой комнаты, кирпичная стена… Итальянец сказал только, что конверт заберёт тот, кому Примаков станет служить, как служил ему. Когда появился Хартман, фотограф спросил: «Снимки заберёте?» «Позже, – ответил тот. – Я сам скажу».

От раненого бандита уже было известно, что за снимками Хартман пришёл за два дня до ограбления дома на улице Коцарской. Того самого дома, который до революции принадлежал архитектору Фарнезе, и в котором Брысь нашёл некую шкатулку. А так как фотографии немецкий агент передал через Сявку именно Брысю, вывод напрашивался сам собой. На снимках изображался особняк Фарнезе и стена в подвале, которую взломали при ограблении. Значит Дементий Барысьев и был тот, «кому предназначено» было знать. Что? Да место, где хранились – по всей видимости, – драгоценности.

В тот же день, обсуждая произошедшие события уже всей группой, вместе с Троянцем и Петрусенко, оперативники выстроили наиболее вероятную схему. Германский разведчик Фарнезе, покидая в 17-м бурном году Харьков, оставил некие драгоценности – в камнях или золоте, – в тайнике своего особняка. Скорее всего, часть драгоценностей, предназначенных своему камердинеру и агенту Барысьеву. Не сыну, конечно – отцу. Но где – точно не сказал. Узнать об этом Барысьев-старший должен был из фотографий: уж он-то хорошо знал особняк, не ошибся бы. И понятно: Барысьев должен был поступить в распоряжение другого агента, ведь именно от него ему попадут снимки.

– Думаю, – сказал Троянец, – этот Фарнезе и его хозяева планировали заслать шпиона гораздо раньше. Но возможности не представлялось. И у нас обстановка им не способствовала, да и Германию колобродило. Но вот Гитлер утвердился, пошёл захватывать земли, нацелился сюда…

– Разведка при нём сильно окрепла, – кивнул Викентий Павлович.

– А тут ещё стало известно, что танк в Харькове разрабатывают новейший. Небось вспомнили, что есть здесь агентура.

– Да, Виктор, – поддержал Качуру Дмитрий. – Только Барысьева в живых уже не было. Но, похоже, он всё успел рассказать сыну. Не потому ли тот вернулся в родные места? И как они с Хартманом нашли друг друга?

– Об этом нам может рассказать теперь только Брысь. – Викентий Павлович прошёлся по комнате и после паузы произнёс спокойно, но совершенно уверенно. – Я сам его об этом расспрошу. По-дружески. – Обвёл всех взглядом, улыбнулся в усы. – Что, ребята? Пришло время Шуре Величко возвращаться в город, а мне перебираться в домик у плотины, на Журавлёвке. Говорите, всё готово, лаборатория оборудована? Значит, Борису Аристарховичу Копылову там самое место.

– И всё-таки, Викентий Павлович! Сомневаюсь я, сомневаюсь! И боюсь за вас…

– Не надо, Андрюша, – сказал мягко Петрусенко. – Всё уже обговорили, решили. И потом, не забывай: у моста в машине было всего четыре ящика тротила. А два, значит, остались у Брыся. И когда он говорил там, на Коцарской, что «бабахнет», ох не думаю, что имел в виду наш танк. Что-то своё планирует.

– Да помню я, помню! – Троянец с досадой махнул рукой. – А если всё-таки не придут бандиты к парню? К Александру Величко?

– Явятся! Как только он окажется дома, тут же узнают об этом. Сколько у моста в перестрелке убито? Двое? И Рияка взят. Такие потери в банде надо непременно восполнить. Нет, они Шуру Величко не упустят из виду. Молодой, сильный, спортсмен, и, по их мнению, уже повязан с ними.

– Ну а парень не подведёт? – всё же уточнил Троянец. – Я знаю, вы с ним хорошо поработали, но всё же… Дело сложное, Брысь, похоже, не дурак.

– Риск есть, – вздохнул Петрусенко. – Если бы можно было без Величко обойтись… Но варианта другого нет. А в Шуре я уверен. У него не только мускулатура хорошая, но и голова работает. Вообще он парень толковый.

Викентий Павлович улыбнулся, вспомнив разговор с женой о фильме «Если завтра война», о молодых ребятах. И добавил:

– Наш парень, советский.

Константин Калистратович Примаков хоть и пытался представить себя идейным борцом с царским режимом, на вопрос «Почему продолжал помогать теперь уже врагам советской страны?» – толково ответить не смог. Сказал, что почти за двадцать лет уверился, что о нём забыли. Не ждал уже никого. Но тут же и проговорился: конечно же понимал – у нынешней Германии к Советскому Союзу особый интерес. И когда агент всё же появился, сразу понял – немец. Нет, он не знал ни имени Хартмана, ни профессии. Но при первой же встрече спросил: «Похоже, вы не итальянец?» Спросил по-немецки. И не только потому, что распознал акцент.

– Конечно, у нас тут проходили процессы над разными шпионами – английскими, японскими. Но я понимал, кому мог понадобиться. Он мне тогда по-русски ответил: «Какая вам разница…» – понял мой вопрос.

В общем, жил старый фотограф тихо, незаметно, казался доброжелательным, всем довольным. Но это было не так. Новая страна не стала ему родной, не любил он её. До двадцать восьмого года фотоателье всё ещё принадлежало ему, но потом отошло государству. Правда, он остался при нём и директором, и фотомастером, но воспринимал такое, как насмешку. Разные люди приходили делать снимки, были среди них и руководящие работники, и военные, и ответственные чиновники. Примаков умел располагать к себе, заводить дружбу. И подталкивать разговоры к нужному повороту. Особенно с жёнами своих клиентов, ведь те приходили к нему уже как к старому знакомому, приводили фотографировать детей, соседей, подруг… Всё интересное записывал старый шпион и жалел, что многие сведения пропадают зря. Когда появился немец, многое уже устарело, но кое-что представляло интерес. А Константин Калистратович с воспрянувшим энтузиазмом принялся за сбор информации.

Примаков не знал, что Хартман убит, думал – арестован. Хотя старик казался спокойным, но жить хотел. Потому всё так откровенно и подробно рассказывал. И неожиданно для оперативников открыл им «тайну тротиловых ящиков». Оказывается, именно он, Константин Калистратович, указал немецкому агенту подземное хранилище-склад взрывчатки. А задолго до этого именно он помог спрятать эти ящики в подземелье. В декабре девятнадцатого года.

Где-то в году 1914-м, на пике своей славы фотохудожника, Константин Примаков подружился с издателем Иозефовичем. Не раз делал фотоснимки для его газеты «Южный край», снимал все семейные события и, конечно, прекрасный дом, который все называли «вилла», построенный всего лишь за год до этого. Много раз там бывал. Однажды он разговорился с издателем за рюмочкой коньяка, вспомнил, что осенью минувшего года делал снимки «щеклеевских подземных ходов» – подземной галереи, обнаруженной тогда под домом и магазином господина Щеклеева. Предложил эти снимки для газеты. «Конечно, конечно, – воскликнул Иозефович. – Это очень интересно». А потом вдруг спросил: «Не хотите ли взглянуть на ещё одно подземелье? Никому неизвестное?» И рассказал, что, во время строительства виллы, рабочие наткнулись на подземные ходы прямо здесь. Но он запретил им распространяться – захотел, чтоб у его дома была своя «тайна». И показал другу Константину подземный коридор, большую комнату-зал. Сказал, что планирует устроить здесь нечто грандиозное и поразить городское общество…

В первых числах декабря 19-го года Харьков оставляли последние отряды Добровольческой армии. Через центр города отступал с боями Корниловский ударный полк. Буквально на полчаса, передохнуть, остановились на вилле Иозефовича – здесь ведь был их штаб, а сам хозяин давно покинул эти места. Примаков тоже оказался там. Как истинный фотограф, он делал снимки в это трагическое, поворотное время.

– Для истории, старался для истории! – воскликнул, рассказывая.

И Кандауров невольно тоже вспомнил… Он в те дни был здесь, в Харькове, офицером штаба командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского. Город был охвачен паникой, хаосом: не работал городской транспорт, не функционировал телефонный узел и от этого связи с частями, которые ещё как-то держали оборону, не было. Красные войска кое-где уже вошли на окраины города, отпор настоящий им не оказывался. Да, только марковцы в северной части, и корниловцы в центре города ещё отчаянно сопротивлялись…

А Примаков продолжал говорить о том, что капитан корниловцев, с которым он был знаком, которого снимал в лучшие дни при полном параде, с барышнями под руку, этот капитан, усталый, пропахший порохом, пожаловался ему: «Отстреливаемся, отступаем, всё на себе тащим, никакого транспорта нет. Ящики с тротилом тяжёлые, но ведь не оставлять красной рвани!» «Спрячьте здесь», – предложил Примаков. «Найдут». И тут фотограф вспомнил, воскликнул: «Нет, не найдут! Берите ящики, я покажу кое-что». И повёл капитана и солдат с ящиками тротила в подземелье. На двери в подземный зал выбили замок, спрятали ящики в тёмной нише, накрыли принесённым брезентом. Примаков пообещал капитану, что наладит замок, закроет и замаскирует двери. «Вернёмся – заберём», – сказал корниловец, но в его уставшем голосе не было уверенности. Примаков обещание выполнил: дня через три сам лично врезал новый замок, а двери изнутри и снаружи зашпаклевал штукатуркой, почти не отличимой от цвета стен. Больше туда он никогда не ходил. Из виллы Иозефовича сделать это стало невозможно. Там сразу же обосновалось отделение ЧК, а через несколько лет здание передали Обществу старых большевиков, и оно охранялось. Но Примаков знал и другой ход в подземелье. Когда Иозефович водил его туда на экскурсию, он указал на ответвление подземного коридора: «Здесь можно выйти в крайний подъезд соседнего дома. Но даже жильцы не знают, что из их подвала есть сюда проход».

Ключ от двери в подземный зал Примаков сохранил. И когда появился Хартман, желая выслужиться, рассказал тому о ящиках с тротилом. Тогда немец и забрал у него ключ, подробно выпытав всё о подземелье и ходах в него.

В самом деле, кое-что прояснил фотограф и, по совместительству, приспешник немецких агентов. Вот только нового ничего Примаков не знал. Не было у него и выхода на банду Брыся. А значит, как сказал Викентий Павлович, пора настала Шуре Величко возвращаться в город.

Глава 20

Витёк держал руки в карманах, и Шурка знал точно: у него там нож. Когда шли через пыльное поле, разбитое под огороды, Шурик сказал своему провожатому:

– Не убегу, не бойся.

– Бегаешь ты ловко, – оскалился тот. – Только я метну тебе в спину, не промахнусь.

И показал нож. Шурик насупился, опустил голову, показывая, что его задел намёк на бегство с Коцарской улицы. Дальше шли молча, пока не очутились на склоне оврага. Это был не крутой склон, покрытый густым кустарником и деревьями, пересечённый тропинками. По одной, немного в стороне, поднимались люди, тащили бидоны и бутыли с водой – наверное, к своим огородам.

– О, – воскликнул весело Шурик, – Саржин Яр! Сейчас водички попьём, а то жара, сил нет.

– Попьёшь. – Витёк кивнул на тропинку. – Давай, спускайся.

Саржин Яр был хорошо известен горожанам. Этот длинный овраг тянулся бесконечно долго, был глубок, зарос лесом, в котором можно было и заблудиться. Он отделял центр города от того пустынного района, по которому парни сюда пришли – Павлово поля. А внизу Саржина Яра бил родник, вода которого славилась как минеральная и целебная.

В самый низ, к источнику, как и предполагал Шурик, они не спустились. Тропинка вскоре свернула налево, потом снова разветвилась, и в какой-то момент вывела на уютную, зажатую зарослями поляну. Там, культурно постелив на траве одеяло, сидели два человека. Отдыхали. Сердце у Шурика быстро заколотилось: он узнал цыганистые, тёмными кольцами волосы Брыся. Витёк толкнул в спину – мол, иди, тебя ждут. Шурка подошёл, низко склонив голову.

– А вот и наш спортсмен! – воскликнул Брысь, радушно разводя руки. – Как там у вас девиз есть? Быстрее, выше, сильнее? Да, бегаешь ты, конечно, очень быстро!

– Смандражировал, фраерок, – со злой весёлостью просипел второй человек. – Слинял со стрёмы. Поганое дело.

– Он не понимает тебя, Гроб, – хохотнул Витёк.

– Понял, чего непонятного, – тихо сказал Шурка, поднимая голову. – Ну да, мужик вышел и фонарём на меня…

– У нас это называется западло, – оборвал его Брысь. – За такое юшку пускают.

– Кранты тебе, значит, – вновь просипел второй.

И в тот же момент Шурик непроизвольно всхлипнул: под левую лопатку больно кольнуло остриё. Это Витёк, отступив шаг назад, ткнул в него ножом. В секунду парень представил этот нож – длинное тонкое лезвие… сейчас надавит и достанет до самого сердца… Лоб мгновенно покрылся испариной, но тело сработало автоматически – недаром последние две недели в спортлагере он ходил на занятия самообороны без оружия. Мгновенно присел, одновременно развернувшись и ударяя по руке с ножом. Витёк охнул, так сильно качнулся в сторону, что упал. «Бежать!» – мелькнула мысль. Но Шурка и сам ещё не осознал, что будет делать, как другой нож, в твёрдой руке сипатого бандита, упёрся ему уже в грудь, в солнечное сплетение.

Теперь лицо этого человека оказалось так близко… Сморщенное, старое, со сплющенным носом, покорёженное какой-то кожной болезнью, оно было страшно само по себе. Но этот старик ещё смотрел бешенными, залитыми злостью глазами, рот кривился, обнажая редко торчащие зубы. Как загипнотизированный, парень замер, и только теперь его затрясло от ужаса. Чиркнула, как молния, мысль: «А говорил – не убьют…» Но тут же его рывком к себе развернул Брысь и сказал, явно довольный:

– А ты и правда ловкий! Спортсмен… Во, так и будешь называться «Спортсмен».

Умом Шурка ещё не осознал сказанного, но сердце уже трепыхнулось, успокаиваясь. Крупные капли пота стекали по лбу. И голос его дрожал неподдельно, когда он, затравленно глядя на главаря, быстро заговорил:

– Не убивайте! Я больше никогда… Вот увидите… Я расскажу, мне дядя Лёня говорил, он хотел деньги фальшивые делать. Один старик умеет, он меня водил, я покажу…

Шурка громко всхлипнул и замолчал, преданно глядя на Брыся. Тот из его сумбурной речи мгновенно выделил главное:

– Ну-ка, ну-ка! Иди сюда. Да не трясись, на вот, выпей и успокойся.

Шурик сел на траву рядом с расстеленным одеялом, взял стакан, в который Брысь плеснул из бутылки. «Самогон», понял парень по резкому запаху. Пить не хотелось, да и нельзя было, потому он хлебнул глоток и сильно закашлялся, задыхаясь. Ему даже притворяться не пришлось. Старый бандит, усевшись рядом и опрокинув следом свой стакан, просипел:

– И вмазать не умеет. Давай, допивай!

Но Брысь не обратил внимание на отставленный стакан, смотрел внимательно на Шурку.

– Значит, так я понял. Кролик задумал какое-то дельце без нас провернуть?

Шурик быстро кивнул.

– На это он был мастак, за то и перо получил… Что ты про деньги вякал? – И, прежде чем Шурик начал говорить, кликнул Витька. – Пойди по тропе ниже, посторожи, чтоб какой дурак не завернул сюда.

Рассказ Шуры слушали только двое: Брысь и бандит по кличке Гроб. А парень, сначала робко начал рассказывать, как дядя, во время одной их встреч, расчувствовался, обнял его за плечи: «Шурка, малец! Мы с тобой скоро разбогатеем. Я тут на одного старика надыбал, почти случайно. Вот масть привалила! Я тебя в долю возьму, ты же мой единый племяш. Мы вдвоём да этот старикан всё и сварганим, а всем этим слепим горбатого. Сами такие бабки залепим…»

Шурка уже вошёл в раж, глаза горели. Хрипатый старик цыкнул:

– Слышь, Брысь, картину гонит сопляк.

Но главарь покачал головой:

– Зачем ему выдумывать. Проверить можем. Говоришь, Кролик тебя к этому старику водил? И что о нём рассказывал?

Шурка опять «испугался», втянул голову в плечи. Но на вопрос быстро, с готовностью, закивал:

– Лёня называл его Борисом… Архистаховичем, кажется. Древнее какое-то отчество. И сам старик как из прошлого века. Очки круглые, бородка, говорит культурно. Лёня… дядя Лёня договорился с ним. Говорил – наладим выпуск фальшивых рублей. А этот Борис… ну, старик, сказал: «Да хоть фунтов английских или марок немецких. Только хороший гравер нужен».

– Так что, Кролик точно был уверен: старик сможет?

Уже совсем взбодрившийся Шурка снова заговорил с энтузиазмом.

– Да, точно! Он мне рассказывал, что этот Борис… ещё до революции входил в банду, которую вся царская полиция поймать не могла. Они делали фальшивые деньги разных стран. А старик наукой занимался, чтобы деньги эти не отличить от настоящих. Поймали их аж в Германии. Всех посадили.

– Значит, – протянул Брысь, – отсидел и давно вышел. И что, согласен был снова делом заняться?

– Да, Лёня с ним ещё раньше договорился. А когда мы вместе пришли, то они уже о деле говорили. Какую-то бумагу чтоб достать, и про гравёра.

– А как Кролик его нашёл, Бориса этого?

– Не знаю, – пожал плечами Шурка. – Он мне не рассказывал. А в доме том ну прямо лаборатория. Почище, чем у нас в училище в кабинете химии. Куда там! Столько разных бутылок, банок, аппарат стеклянный, и станок какой-то в углу стоял.

– Может он самогон гонит? – засмеялся Гроб.

Но вдруг выругался с удивлением в голосе и сказал Брысю:

– Так я же эту историю помню! Мне Краб рассказывал о мужике, который деньги фальшивые делал. Он с ним, кажись, в тринадцатом году сидел во Владимирском централе. Точно, и про банду эту говорил – большие дела проворачивали, долго не попадались. А мужик этот такой тихий был, очкарик. Но его не трогали, уважали. Краб гуторил – он мертвяков из земли выкапывал, резал их, кишки доставал.

– Так может, это не тот? – усомнился Брысь. – Причём тут мертвяки? Деньги же фальшивые делал.

– Тот самый, – кивнул Гроб. – Он у них, как пацан говорит, наукой заведовал. Деньги навроде как совершенно натуральные были, такой умелец.

– А сам ты его что, не знал?

– Так я ж во Владимирском не сидел. А с Крабом стыкнулся в Ярославском централе. Его туда перевели. Очень, говорил, умный тот мужик был, про отравы рассказывал. Как в разных странах людей травили, всё больше бабы своих полюбовников.

Брысь помолчал, обдумывая. Налил в свой стакан самогона, выпил. Шурик напряжённо смотрел на главаря. Викентий Павлович был совершенно убеждён, что рассказ заинтересует бандита. Похоже, так и было: то по скулам у него пробегали желваки, то губы кривились, то задумчиво приподнималась бровь. Сипатый бандит за это время дважды выпил, причём наливал в Шуркин стакан, даже не выплеснув то, что там осталось. Но вот Брысь решительно повернулся к парню.

– Где живёт этот Борис?

– На Журавлёвке, у плотины, – с готовностью ответил Шурик. – Я хорошо запомнил.

Брысь негромко свистнул, и почти сразу появился Витёк.

– Как побыстрее дойти до Журавлёвки, к плотине у реки?

– По яру выйдем в городской парк, а там – через кладбище. Но это далеко топать.

Витёк, наверное, был знатоком городских районов, дорог, переулков. Шурка подумал, что, небось, ловко бегает от милиции, знает, куда свернуть, где спрятаться…

– Ничего, – весело ответил главарь. – Мы все молодые, погода хорошая. Прогуляемся.

– А Гроб тоже молодой? – хмыкнул Витёк.

– Ты, баклан, за мной не угонишься, – просипел Гроб. – Давай, фраерок, вставай, покажешь хавиру очкарика.

– Прямо сейчас?

Шурик и вправду немного растерялся, не ожидал такого быстрого действия.

– Вставай, – жёстко сказал Брысь, – чего тянуть.

К первым домам посёлка, который назывался Журавлёвка, компания подошла, когда жара немного спала. Всю дорогу шли по солнцепёку, Витёк бурчал недовольно о том, что устал, Брысь вытирал лоб платком, только Шурик да худой, невысокий, как подросток, Гроб не потеряли бодрости. Кончились мощёные улицы с крепкими, за высокими заборами, домами. Узкая земляная улочка нырнула ближе к реки, от воды потянуло прохладой. Домишки тут были победнее, а то и совсем хлипкие. Почти в самом конце, где уже был слышен гул плотины, на отшибе стоял деревянный дом в два окна. Дощатый забор, местами поваленный, болтающаяся калитка.

– Здесь, – указал Шурик.

Он стукнул в дверь, а потом в окно. Выцветшая занавеска дрогнула, сквозь мутное окно на них внимательно посмотрели. Парня видимо узнали, потому что скоро щёлкнул запор. Хозяин ждал в комнате, стоял у стола, склонив набок голову, рассматривая гостей сквозь круглые стёкла очков. Только теперь, увидав Викентия Павловича, Шурик вздохнул с облегчением – незаметно, конечно, для бандитов. Ему стало легко и радостно. Всю дорогу он был в напряжении: вдруг что-то пойдёт не так, сорвётся, не сложится. Как же тогда быть, что предпринять?.. Но сейчас, сейчас он не сомневался – всё будет отлично!

Шура Величко не знал, конечно же, кто такой Викентий Павлович. Никогда не слышал он о знаменитом в прошлом сыщике Петрусенко, о его интуиции, блестяще раскрытых преступлениях. Не знал, что это дед Володьки Кандаурова – приятеля-соперника по футбольным баталиям. Но с первой же минуты знакомства в кабинете УГРО, парнишка почувствовал необъяснимое доверия и восхищение к этому пожилому человеку. И как только Викентий Павлович оказался рядом, прошли и неуверенность, и внутренняя дрожь, и загнанный вглубь страх перед бандитами.

А ещё Шурка восхитился. Как же преобразился Викентий Павлович! Он вроде и не загримировался, как артист, только очки надел да волосы по-другому зачёсаны. А как будто совсем другой человек! Если бы парень не был готов к тому, что увидит именно его, сам бы не узнал. Чистая, но помятая рубаха, не заправленная в брюки, тапочки на босу ногу. Движения медленные, как сонные. И взгляд равнодушный, ускользающий.

Брысь с любопытством оглядывал комнату, стол, заполненный колбами, пузырьками, банками с различной жидкостью. В одной банке пузырилась, словно кипела, жидкость, тянулись стеклянные трубки.

– Это что? – ткнул пальцем главарь.

– Вы разбираетесь в химических процессах?

Голос хозяина звучал равнодушно – ни удивления, ни насмешки, и даже почти не вопрос.

– Совершенно не разбираюсь, – усмехнулся Брысь.

– Тогда вы не поймёте.

– Ну, ты!.. – шагнул вперёд Витёк, однако Брысь слегка оттолкнул его.

– Вы что, нас не боитесь?

– А чего мне опасаться? – Викентий Павлович пожал плечами. – Вижу, вы не представители карательных органов.

– Точно! – радостно просипел над ухом у главаря Гроб. – Мне Краб гуторил, что этот лепит, как по книге! Вроде профессор какой. Совсем по блатному не говорит. – И, повернувшись к хозяину дома, спросил. – Краба знаешь? Давай, срисуй его.

Петрусенко с трудом сдержал улыбку. В его картотеке были сведения, с подробным описанием, обо всех преступниках, кто имел хоть малейшее отношение к Харькову. А убийца по кличке Краб одно время содержался в Харьковской пересыльной тюрьме. У него не только кличка начиналась на букву «к», но и фамилия – Кравчук. Когда Викентий Павлович искал карточку своего прототипа – Бориса Аристарховича Копылова, – он попутно просматривал, вспоминая, и другие, хранившиеся рядом.

– Хороший человек был, – ответил спокойно. – Мастеровой. Помню, у меня нары сломались, так он починил.

Кравчук до ареста занимался столярным делом. Бандит, задавший вопрос, мог этого и не знать. Но, похоже, знал – покивал головой. А вот он сам был неизвестен Петрусенко, наверное появился в городе недавно. Продолжал смотреть пытливо и недоверчиво, потому Викентий Павлович добавил:

– Очень ловко со столярным инструментом управлялся, хотя рука у него была… – Тут он задумался, словно припоминая. – Да, левая. Всего два пальца на ней осталось.

– Во, как клешня! – подхватил бандит. – Потому и Краб.

Теперь он совсем успокоился. Главарь это тоже увидел, и тоже повеселел. Викентий Павлович понял: сейчас поведёт речь о деле.

– Отчего не спрашиваете, зачем мы пришли?

Викентий Павлович чуть приподнял бровь:

– Так молодого человека я узнал. – Кивнул на Шурика. – Он приходил ко мне с другим молодым человеком. Не знаю, куда тот подевался, не моё дело. Но, думаю, вас интересует то же самое.

– Догадливый. – Брысь кивнул и добавил повелительно. – Витёк, и ты, Спортсмен, давайте на улицу. Посторожите там.

Шурке так хотелось поймать хотя бы один взгляд Викентия Павловича, увидеть, что тот им доволен. Изо всех сил сдерживаясь, низко опустив голову, он направился к двери за Витьком. Так и вышел, не оглянувшись.

Петрусенко с самого начала, готовясь изображать Копылова, убеждал и своих родных, и руководство УГРО, что не найдётся в окружении современной банды человека, знавшего лично старого химика. Он и правда так думал. Тем не менее, был уверен: чем достовернее он будет похож на Бориса Аристарховича во всём: манере поведения, говоре, внешности, – тем больше поверят в него бандиты.

– Это психология, – объяснял он товарищам. – Я должен сам себя ощущать Копыловым, тогда и они не усомнятся.

И вот он оказался прав, причём даже не в психологии, а в реальности. Этот бандит, старый, но ловкий, как обезьяна, с сиплым голосом и испещрённым пороками лицом… Он, оказывается, слышал о Копылове от Краба, запомнил, что тот разговаривал интеллигентно, по-книжному. Потому и поверил…

– Как вас называли на зоне? – спросил Брысь.

– Аптекарь.

Брысь оглянулся на заставленный стеклянной и металлической утварью стол, на продолжающую булькать без всякого подогрева воду в банке, усмехнулся.

– У нас вы будете Химиком.

Викентий Павлович невозмутимо кивнул:

– Приемлю. Значит, хотите заняться изготовлением фальшивых денег? Задача непростая. Сам процесс изготовления мне хорошо знаком. Но это ведь не всё. Наладить надёжную сеть сбыта труднее. Впрочем, – развёл руками, – я в этом ничего не понимаю, эта не было моим делом…

– Разберусь, – заверил Брысь.

И Химик согласно кивнул:

– Да, я понимаю, что вы человек серьёзный. Тот, что приходил до вас, с молодым человеком, был так себе… шнурок. Мне он не нравился, не внушал доверия. Думаю, с вами дело получится.

Они ещё долго разговаривали. А на следующий день, уже под вечер, на этой отдалённой улице, к дому «Копылова» протарахтел грузовик. Брысь с порога сказал хозяину:

– Собирайтесь. Я вас забираю к себе. Пацан, который сюда привёл, уехал на какие-то соревнования. Мало ли, вдруг проговорится. А знает он только ваш адрес. У меня будет надёжно. Вот только выходить никуда вы не будете – такое условие.

Викентий Павлович позволил себе слегка улыбнуться.

– Да мне и не надо никуда ходить. Знаете, приходилось жить в очень уединённых местах. В Польше, помню, на пустынном хуторе, а в Германии – вообще в замке, в горах. Так что мне не привыкать. Главное, чтоб нужные ингридиенты были под рукой.

Брысь мудрёного слова не знал, но приблизительно понял.

– Всё будет, что нужно, – пообещал. – И пожрать вдоволь. Вот эти вам сейчас помогут.

Он указал на зашедших следом двух мужчин. Викентий Павлович замотал головой:

– Нет, нет, свои препараты и колбы я соберу сам. Они пусть выносят стол, табуретку, книги. Ну и станок, поосторожнее… А больше ничего и нет.

Глава 21

Брысь и сам удивлялся тому, что называл Химика на «вы». Причём, с первого момента знакомства. Как-то язык не поворачивался «тыкать», глядя в спокойное, отрешенное лицо. И плавные жесты, и выразительный голос, и построение фраз Бориса Аристарховича завораживали Брыся. Никогда раньше Дементий Барысьев такого человека не встречал, хотя было время, когда он общался не с ворами да убийцами, а и с купцами, и с военным людом. Но вот с учёными – нет, такого не было. Наверное, думал Брысь, от этого у него такое уважение и почтение к Химику. Ловил себя на том, что тянет называть того по имени отчеству.

Не знал, и знать не мог бандит, что не Бориса Аристарховича, а необыкновенное личное обаяние Викентий Павловича Петрусенко так на него действует. И сила духа, и тонкое понимание человеческой натуры, и огромный опыт общения с обитателями криминального мира.

В свои неполные сорок лет Дементий Барысьев знал и вольную, обеспеченную жизнь, и скромную, как говорили новые власти – трудовую, и унижение подконвойным этапом, и снова вольную, разгульную круговерть среди уголовников всех мастей. Он сумел стать тузом в этой колоде благодаря своей жестокости. Но на эту жестокость он имел право. Она родилась тогда, когда отбирали ферму, уводили голодранцы в свою «коммуну» его любимых, им выращенных коней. Копилась по пути от родного хутора до болот и топей Вычегодского поселения близ Котласа. Отец доехал туда уже очень больной, натужно, изнурительно кашляющий. Их поселили в бараках, сколоченных по типу шалашей – по двести человек в бараке. Дали крупы, хлеба, кипятка… Отец умер на третий день. Вот как раз перед смертью он и рассказал сыну то, о чём Дементий и не догадывался. О том, что был агентом у шпиона, работающего в годы войны на немцев. А шпионом тем был архитектор, его хозяин.

Итальянского архитектора Дементий знал – видел несколько раз, когда приезжал с хутора к отцу в Харьков. Чернявый, говорливый, вальяжный, итальянец ему нравился. Особенно ещё и потому, что платил отцу за работу большие деньги. Только теперь он понял, какая «работа» отца так высоко ценилась.

В первую же ночь в том бараке, где их разместили с другими переселенцами, отец говорил ему:

– Ты, Дёмка, обязательно вернись в Харьков. Мне уже этого клада не видать, так ты получишь.

Дементий решил, что батя бредит, но тот рассказал… Фарнезе, спешно уезжая в семнадцатом году за границу, сказал своему камердинеру и агенту, чтобы тот ждал. «Может быть и сам вернусь. А если нет – кто-то мне на смену явится непременно. Найдёт тебя, будешь дальше работать».

– А чтобы я ждал и оставался верным, Луиджи Петрович оставил для меня шкатулку с драгоценностями… Не дёргайся, у меня её нет. Он её спрятал. Сказал: тот, на кого я стану работать, отдаст мне в награду. Знаю только, что где-то в доме. Ну, в его доме.

– Так что же, батя, ты ж этот дом вдоль и поперёк знаешь! Сообразил бы…

Отец долго кашлял, потом, обессиленный, шевельнул губами. Сын набросил на него ещё одно одеяло, наклонился к самому лицу.

– Как сообразить, – прошептал старик, – дом огромный. Надо ждать посланца. Чую я, будет скоро. Из Германии. Там сейчас шустрый парень, Гитлер называется, всех к рукам прибирает. И приберёт, попомни моё слово. А он чего говорит? Читал я в наших газетах: с коммунистами бороться станет. Но сначала зашлёт своих шпионов… Ты, Дёмка, следи за обстановкой. Как Гитлер силу наберёт – жди…

– Да как же я найду этого шпиона?

Старик отдышался, ответил:

– Сам тебя найдёт. Ты только в городе будь да газеты просматривай. Объявление будет: «Куплю собаку породы левретка, кобелька двух лет». Ты тогда в ту же газету тоже дай объяву: есть, мол, такая собака, откликается на кличку Брысь. – Старый Барысьев засмеялся еле слышно. – Это Луиджи Петрович так меня называл. Ну и укажи там, где тебя найти. Найдут.

На второй день после похорон отца Дементий подался в бега. Не один год промышлял он по таёжным лесам и заболоченным местам Северного края, на Двине-реке, на Вычегде, Онеге. Поначалу пристал к охотничьей артели, научился метко стрелять – малого зверька сбивал с верхушек сосен. Но потом сколотил свой отряд из таких же, беглых – арестантов да выселенцев. Заглядывали на хутора, большие деревни, брали, что хотели, жили по нескольку дней. Их боялись, и понятно: были на счету убитые и жестоко избитые. Да, народ в отряде злой подобрался, только его, Дёмку, и слушали. Вот тогда и почуял он свою силу – и главаря, и распорядителя судеб людских. Напоследок осели в городе Каргополе – полгода там разбойничали. В городе Дементий пристрастился читать газеты. Вот тогда и узнал, что «шустрый парень Гитлер» теперь называется фюрером и рейхсканцлером Германии, что запретил партию коммунистов, вооружает армию, не скрывает подготовку к войне-реваншу. Пора возвращаться в Харьков, понял Барысьев. И ждать того, кто отдаст ему сокровища, предназначенные отцу. Для себя он уже решил: будет требовать переправки за границу. Отработает, конечно, как положено, но только при таком условии. Что ему делать в этой стране с богатством? А там, в Германии или ещё дальше, в Америке, заведёт он ферму, коней породистых станет разводить…

В Харьков приехал не один – двоих дружков, самых отчаянных, привёз с собой. Они уже называли его Брысём – так решил. А вскоре банда пополнилась местными «ребятами». Дальше всё сложилось, как по писанному, словно батя провидцем был. «Блондин» сказал: несколько заданий сложных выполнишь, и получишь приз от итальянца Фарнезе. И в Германию попадёшь.

Как всё хорошо складывалось! Документы из почтового вагона взяли, немца на станции Борки прибрали, ловко подмен организовали. И ящики с взрывчаткой вывезли из тайника. Вот тогда Брысь и потребовал свой приз от итальянца. «Блондин» не стал упрямиться, дал наводку. Не был Дементий доверчивым человеком, ой, нет! Но немцу поверил. Тому, что переправит тот его в Германию. Потому что «Блондин» откровенно сказал: «Можешь там, конечно, жить на свои деньги. Но даже если быстро их не прогуляешь, сумеешь выгодно в дело вложить, характер у тебя не для спокойной жизни. У нас там отличные школы, где готовят разведчиков, агентов – ты очень для этого подходишь…» Договорились, что ещё одну, главную диверсию поможет Брысь провести, – и они оба тогда уйдут заграницу. Большой им будет там почёт…

А дело сорвалось! И немца убили! Всё, накрылась заграница. Конечно, можно предположить, что через время появится здесь новый шпион, да только станет ли он с ним, Брысём, связываться? Вполне может считать, что посодействовал провалу агента. Да и нужно ли ему самому так рисковать? Шкатулочка с побрякушками – очень дорогими, – вот же, уже у него. И потом: все кругом говорят одно – будет война. Значит, немцы сами сюда придут. Вот тогда он и вернёт свои земли, коней породистых разводить станет. Да только не завтра это будет, не через год. Дожить надо.

После гибели «Блондина» Брысь стал бояться, что есть у милиции к нему ниточка. Попрятал концы, как мог затаился. Стал подумывать, чтоб распустить банду. Ну, не то, чтоб совсем – двух-трёх верных людишек оставить, но на дела пока не ходить. А как жить? Камушки и золото из шкатулки он трогать не собирался, не для того они, чтоб на жратву и пойло спустить. То, что взяли в ювелирном магазине тоже рано трогать – по всем скупкам эти цацки ждут-высматривают. И вот тут мальчишка этот, родич покойного Кролика, о фальшивых деньгах заговорил. И теперь, когда Брысь узнал старика-химика, этого Бориса Аристарховича, он уже не сомневался – удача сама в руки идёт!

Фальшивые деньги – стоящее дельце! Вот ведь, ему и самому такая мысль приходила в голову, но Брысь понимал: без хороших мастеров такой понт не сладить. Как же подфартило с Химиком, так неожиданно и так кстати! Теперь есть самый главный специалист, а гравёра он найдёт. На примете имеется один умелец – печати подделывает…

Химик был весь в нетерпении – истосковался, видно, по любимому промыслу. Наказал принести ему «разные образцы» бумаги. Покупать понемногу в разных писчебумажных магазинах и лавках. Сказал: «Сам отберу подходящую. А пока займусь составлением раствора». Объяснил: это для того, чтоб и на вид, и на ощупь бумага на их купюрах не отличалась от настоящих денег. И на радостях показал даже Брысю фокус – он его назвал «химической реакцией». Взял прозрачный раствор, добавил по виду такой же, и они вместе стали сначала жёлтыми, потом фиолетовыми, потом ярко-красными, плеснул из другой бутылочки – изумрудными. Ну просто какая-то радуга! Брысю очень понравилось. Почему-то после этого он окончательно поверил, что башли фальшивые непременно Химик сделает.

Бумагу только раздобывали, но старик, чтоб не терять времени, написал список разных химических веществ, он их назвал «реактивами».

– Кое-что можно купить в аптеках. Но там надо покупать понемногу, чтоб никто ничего не заподозрил. Да и не всё есть. Сделаем по-другому…

И Борис Аристархович рассказал, что какое-то время назад для своих опытов брал реактивы в городском аптечном складе.

– Два раза брал. Там есть такой человечек, старший кладовщик называется. Как зовут не знаю, но его узнать не трудно. Невысокий, плотный, сильные залысины, очки носит, а главное – лицо рябое. Очень деньги любит. Я с ним сразу же сговорился, списочек оставил, и он мне на другой день всё выдал, всё нашёл. А когда через время второй раз туда наведался, так он ко мне, как к родному, бросился.

… Викентий Павлович с самого начала предполагал, что Брысь заберёт к себе «Бориса Аристарховича». Если поведётся на идею фальшивых денег – не оставит такого ценного специалиста в отдалённом легкодоступном домике. Очень рассчитывал на это Петрусенко, и потому строго-настрого запретил следить за перевозкой «Аптекаря».

– Если повезут машиной, следить придётся тоже на машине. А это могут легко заметить. Провалим операцию сразу, – говорил он на совещании в УГРО. И Троянец, и Кандауров с ним согласились. Тогда и разработали план с аптечным складом. Старший кладовщик Агапов был проинструктирован, ему даже приготовили пакет с химикатами, которые будут в принесённом списке. Пока гонец будет ждать, Агапов зайдёт в кабинет на втором этаже, там установлен телефонный аппарат. Звонок примут оперативники, дежурящие в доме напротив…

Старший кладовщик недоверчиво встретил посыльного Витька. Когда тот назвал имя Бориса Аристарховича, пробормотал:

– Ну да, припоминаю… А сам чего не пришёл?

– Приболел старик, – пожал плечами Витёк. – Вот записочку вам написал и список чего надо.

Агапов развернул записку, повеселел:

– Да, да, узнаю его почерк. Очень красивый, каллиграфический, так теперь не пишут… А ещё что не передавал?

– А вот бабки в газетке, развернёшь-почитаешь, – ухмыльнулся Витёк. – Если сразу отоваришь, будет тебе навар.

– Сразу… – засомневался кладовщик, вглядываясь в список. – Может, завтра? Я бы всё собрал в лучшем виде.

– Завтра навару не будет, – отрезал Витёк. – У меня тоже ноги болят туда-сюда шастать.

– Тогда подождите, – согласился Агапов. – Вот здесь, у меня в кабинетике.

– А если я с тобой?

– Вам нужно, чтоб я людям объяснял: кто вы, зачем?

– Ладно, – махнул рукой Витёк, разваливаясь на стуле. – Валяй, только побыстрее.

После телефонного звонка Агапов минут двадцать выждал, потом взял заготовленный пакет, вернулся.

– Можете не проверять, – заверил. – Здесь всё по списку.

Вожделенно схватил из рук посыльного ещё один газетный свёрток, развернул, быстро глянул и сунул в карман. Довольный, провёл Витька через двор к воротам. Так было договорено: оперативники должны были увидеть их вместе, чтоб не ошибиться в объекте слежки.

Теперь в УГРО было известно, где обитает Барысьев. А вместе с ним – и Викентий Павлович.

– Хороший дом раздобыл себе Брысь, – сказал Гриша Зарудный. Он как раз вернулся после нескольких часов дежурства в наблюдательном пункте. – Двухэтажный, большой двор, высоченный забор.

– Мы уже проверили адрес, – кивнул Кандауров. – Район «Дача Рашке», улица Люсинская. Там вообще все дома добротные. А этот владелец получил в наследство от родителей. Сам всю жизнь работал на железной дороге, машинистом, теперь вышел на пенсию.

Зарудный понимающе кивнул: работники железной дороги пользовались привилегиями, их жилплощадь не уплотнялась, не урезалась.

– Хозяин там какое-то время уже не живёт. Как будто уехал, оставив дом племяннику.

– Это Брысю, что ли?

– Да, ему. На этой улице, дальше, одни жильцы очень удачно вызвали электрика, проводку исправить. Вот лейтенант ходил по вызову.

Зарудный оглянулся на Виктора Качуру, спросил весело:

– И что, исправил?

– Сказал, что работа сложная, завтра приду с напарником, принесём инструменты… Но зато люди там разговорчивые оказались. Слово за слово, и рассказали мне, что племянник в том доме живёт. Спокойный, вежливый, хотя и собирается, бывает, в доме компания, но не шумят, не хулиганят.

– Интересно, каким образом «племянник» избавился от хозяина? – протянул Гриша.

– Способ у них один, – жёстко ответил Дмитрий. – Вспомни Краузе. Думаю, скоро узнаем и об этом. Викентий Павлович тянуть не станет, так что с дома – глаз не спускать. Ждём в гости всю банду.

Глава 22

Викентий Павлович сам выбрал комнату на втором этаже, расставил на столе и подоконнике свою лабораторию, порадовался, что есть шкаф для одежды. На железную сетку кровати ему положили матрас, а бельё он застелил своё – привёз с собой. И занавеску свою повесил на окно – голубую, в фиолетовый цветочек. Брысь хмыкнул, но, по правде говоря, эта занавеска его умилила. «Чувствительный старик» – подумал. Нравился ему Борис Аристархович.

Занавеска должна была служить сигналом. В том, что представится возможность ею воспользоваться, уверенности не было. Но на всякий случай договорились: отодвинутая влево, она оповестит, что сбор всей банды назначен назавтра. Окно выходило в сад и, через забор, на улицу. Значит, не сомневался Петрусенко, сигнал будет принят.

На второй день, когда Витёк уже принёс с аптечного склада нужные препараты, Брысь поднялся в лабораторию к Химику, какое-то время наблюдал, как тот колдует над колбами и баночками, потом спросил:

– А можно вот этим сделать сильнее взрыв?

– Нужно знать взрывчатое вещество.

– Тротил.

– Он сам по себе мощный, – пожал плечами Петрусенко.

– Знаю. Только я хочу взорвать конюшню в одном колхозе. А, может, и само правление.

Викентий Павлович сразу понял: Барысьев хочет отомстить за отобранный конный завод. А тот и не скрывал, сам рассказал коротко о раскулачивании.

– Не жалко коней своих будет? – поинтересовался бесстрастно Петрусенко.

– Они уже не мои, – зло ответил Брысь. – Пусть и не их будут.

– Усилить взрывную силу возможно, – немного подумав, ответил Химик. – Вот только дело наше тихое, внимание к себе не должно привлекать… Впрочем, заняться этим интересно. Но не сразу. – Поднял ладонь, словно останавливая Брыся. – Запустим первую партию денег, вторую. Тогда можно будет, и даже хорошо. Отвлечёт внимание сыскных псов.

Брысь хохотнул: впервые он услыхал от старика крепкое выражение, да ещё сказанное с чувством.

Они вдвоём сидели в комнате первого этажа, за столом. Через незакрытый проём была видна кухня, там на плите шипела сковорода – маленький ловкий Гроб жарил картошку. Притащил её прямо к столу, разложил в две тарелки пахнущую салом и луком стряпню, оставив на сковороде порцию себе. Брысь кивнул ему вслед:

– Он у нас знатный хмырь. Повар, чтоб вам понятно. При мне давно, с дальних краёв. Всегда готовил, говорит, в тюрьме научился.

– Его надо оставить, – сказал Викентий Павлович. – Не потому, что готовит хорошо… и правда, вкусная картошка. Вижу, что он человек сообразительный и бывалый. Но одного будет мало.

– Есть и другие.

– Не все подойдут для дела. Хорошо бы мне и на других посмотреть.

Брысь и Химик обсуждали важный вопрос: кто должен войти в новую компанию. Немного подумав, Брысь сказал:

– Эту хазу знают ещё только три человека, проверенные кенты. Остальные – так шалупонь, привлекаю, если надо. Они тут не бывают.

– И не надо, – поддержал Химик. – В нашем деле многолюдность ни к чему. Хотя, по мелочи использовать можно. И всё же, на тех троих я бы глянул.

Брысь поверил: старик сможет оценить – годятся кореша или нет. Они волки бывалые, но ведь только убивали, грабили… И через два дня поднялся в лабораторию к Химику, сказал:

– Завтра подвалят кореша, о которых я говорил. Если дадите им добро, то с ними, Гробом и Витьком пятеро будет. Ну и мы с вами.

– Это самая оптимальная группа, – кивнул Химик.

Он как раз сортировал бумагу – два дня Витёк понемногу приносил. Показал на самую маленькую стопку:

– Вот эта почти соответствует. За неимением лучшей.

– И что? – Брысь подставил к столу табурет, уселся, стал мять в пальцах лист. – Будут как настоящие? А какие цифры рисовать будем?

– Будем делать новые банкноты, по пять и десять червонцев. К ним уже все пригляделись, но не так хорошо, как к старым.

Брысь кивнул. Год назад старые рубли были частично заменены на новые деньги – червонцы. И они уже больше всего были в ходу.

Викентий Павлович наблюдал за бандитом. Хорош собой был Дементий Барысьев, даже красив. Среднего роста, подтянутый, мускулистый, с сильной грудью и плечами. Волнистые тёмные волосы, белозубая улыбка на смуглом лице. Перехватив взгляд, Петрусенко сказал:

– Вы – тот тип мужчины, который нравится женщинам. Женаты не были?

Он знал: Борису Аристарховичу было позволено то, что Брысь не позволил бы другому. И правда, тот усмехнулся в ответ.

– Зачем? Баб и так хватает.

– Я не о марухах ваших. О другом. Сильное чувство, оно каждого человека посещает. И я когда-то… – Вздохнул. – Неужели никто сильно не нравился?

И вдруг Брысь вспомнил – сам не ожидал от себя… Длинный барак, холодные порывы ветра, хрупкая фигура девочки, обессилено сидящая на крыльце с охапкой хвороста. Он шёл мимо, когда она подняла голову. Нет, не девочка, это была девушка лет восемнадцати, огромные глаза глянули на него беспомощно, пушистая русая прядь выбилась из-под платка. «Я помогу», – сказал он, поднимая вязанку, и она улыбнулась: «Собрала там, у валунов. Папаша печку сделал из железной бочки, затопим, согреемся, а то мама и сестра кашляют». Это было в первый день их размещения в бараках для ссыльных. Девушку звали Настя, её семья этапировалась из Воронежской губернии, из какого-то небольшого городка, он уже не помнил названия. Помнил, что имели они мельницу и при ней пекарню – хлеб, булки выпекали. Отец Насти сказал ему тогда: «Заявили, что я эксплуататор и мироед, потому что у меня четыре работника. А как бы я один справился? Хотя бы сыны были, а то ведь девчонки». Дочерей было трое, Настя старшая. Красивая, голосок нежный, движения гибкие, плавные. Когда поднимала на него взгляд и улыбалась, на сердце становилось горячо. Очень она ему понравилась, и он ей – это Дементий сразу почувствовал. Но через два дня умер его отец, и он сразу же ушёл из поселения.

А теперь вдруг вспомнил, не сдержался и рассказал Химику.

– Думаю, сгинули они, – сказал с внезапной горечью. – Мамаша тогда уже не жилец была, вроде моего бати. Сам хозяин совсем старый, слабосильный, и девчонки…

– Да, – согласился Химик спокойно. – Слыхал, приходилось, что среди высланных большой процент смертей был. Но вот в газетах читал, что те, кто прижились там – дома построили, хозяйством обзавелись. И колхозов там нет.

– Враньё это, пропаганда, – задохнулся от злости Брысь.

– Может, и вранье, – пожал плечами Химик. – А, может, и нет. Кто-то же выжил, ясное дело. Те, у кого в семьях мужчины были, опора. Вот, вы говорите, девушка та понравилась? Думаю, если бы остались, женились на ней, поддержали её семью, то выжили б, скорее всего, и она, и её сёстры. У вас дети б уже были. А жить везде можно…

Петрусенко говорил ровно, спокойно перебирая листы бумаги. И видел, как полыхнули сначала злостью глаза Брыся, потом потухли, сидел бандит тихо, глубоко дышал, молчал.

Митя вернулся поздно, сразу с порога сказал:

– Ужинать не стану, только чайку попью.

Елена поняла – было позднее совещание. В таких случая, обычно, всем из столовой в кабинет приносили ужин, за которым и проходило совещание. Она и Людмила Илларионовна переглянулись: вот уже неделю они, каждый день, ожидали развязки. Они знали, что «уехавший по делам в Киев» Викентий Павлович, Митя и вся его оперативная группа занимаются вплотную бандой Брыся. А значит и совещание было именно об этом, о чём же ещё! Митя мылся в ванной комнате, шумно плескался и громко напевал «Тореадор, смелее в бой!». Когда он вышел, растираясь на ходу полотенцем, Людмила Илларионовна сразу спросила:

– Митенька, что там у вас? Скоро Викентий вернётся?

– Завтра, завтра, дорогая тётя, он будет дома, – засмеялся Митя и швырнул полотенце сыну. Володя не спал, ждал отца. И как раз вышел из своего закутка. Ловко поймал полотенце и воскликнул торжествующе:

– Ага, я так и знал! Никуда дед не уехал! Он что, в банду внедрился?

– Посмотрите на этого разведчика! Он хорошо соображает и умеет держать язык за зубами.

– Володя, – бабушка обняла внука. – Ты умница, но не надо так… вслух. Сглазишь.

– Ну, бабуля! – мальчик хотел сказать, что вера в сглаз – это старорежимный пережиток. Но увидел полные тревоги глаза бабушки, и кивнул. – Не буду.

– Значит, завтра, Митя? – спросила Елена. – Как вы говорите: операция по ликвидации? Ты, конечно, участвуешь?

– Я возглавляю группу. А где должен быть командир?

– Впереди на белом коне! – тут же подсказал Володя.

Дмитрий хотел кивнуть сыну, но встретил взгляд жены, запнулся, сказал:

– Это смотря по обстоятельствам…

Елена покачала головой:

– Не успокаивай. Я и так знаю – на белом коне. Садись, вот твой чай.

Людмила Илларионовна села рядом, погладила племянника по плечу.

– Митенька, ты должен быть очень осторожен. И… как ты считаешь, Викентию не слишком опасно там? И как всё сложится для него завтра? – Она вздохнула. – Понимаешь, я ведь обычно и не знала, как он проводит свои расследования. Уже после он рассказывал, что бывал прямо среди бандитов, в ином обличии… Только один раз, при мне, он переодевался, когда шёл арестовывать убийцу. Это было давно, в городе Белополье… И вот только сейчас, впервые, я с самого начала знаю, где он и кого изображает.

– Не переживай, родная моя! – Митя провёл ладонью по густым седым волосам, прикоснулся губами к щеке тёти. – Я сам прослежу. И потом, у нас все до мелочей продумано. И дядя, ты же знаешь, он всё всегда наперёд планирует и предвидит. Завтра будет дома.

Людмила Илларионовна порывисто встала:

– Тогда иди и отдыхай. Поздно уже.

Она вышла на веранду, оттуда на крыльцо. Стояла, глубоко дыша прохладным летним воздухом, успокаиваясь. Митя всегда был ласков, но такие порывы нежности, как сейчас, случались редко. Людмила Илларионовна была тронута, но от этого же сжимала сердце тревога… Минут через десять, успокоившись, вернулась к комнате. Но, начав открывать двери, замерла. Митя вытянулся на диване, положив голову на колени жены. Леночка гладила, перебирала его волосы одной рукой. Вторую он держал в своих, водил ею по своей щеке и, время от времени, тихонько прикасался губами. Они оба молчали, не отрывая друг от друга глаз. Володи не было, за его деревянной перегородкой уже не горел свет, он спал…

План завтрашней ликвидации банды и в самом деле был детально проработан. Ещё в полдень примчался Гриша Зарудный с сообщением: есть, занавеска отодвинута! Он прикатил на велосипеде. Держать машину вблизи дачи Рашке не было возможности. Но Гриша был заядлым велосипедистом, даже участвовал в республиканских соревнованиях. Сразу после его появления Троянец собрал совещание – группа Кандаурова, командир отряда милиции, приданный для окружения и захвата бандитов, и ещё один человек – молодой парнишка, курсант школы милиции. Он сидел в уголке – белобрысый, веснущатый, курносый, смотрел во все глаза и слушал, чуть ли не открыв рот. Производил впечатление деревенского простачка.

Оперативникам было известно, что пропавший хозяин дома по улице Люсинской, пенсионер-железнодорожник по имени Антон Иванович Шарыкин, был родом из Курской области, из городка Рыльск. Много лет он там не жил, не бывал, родственников не осталось. Но бандиты об этом, конечно, не знали. Вряд ли Брысь знал даже о месте происхождения Шарыкина, хотя исключать это было нельзя. Нужен был молодой парень родом из-под Курска, с характерным говором. Обратились в школу милиции, нашлось несколько курсантов-курян. Начальник школы сразу указал на личное дело одного – Петра Корикова. Засмеялся: «Этот изобразит вам что угодно. И не струсит, будьте уверены». И вот теперь Пётр сидел в УГРО на совещании, наивно таращил глаза. Но все уже знали, как обманчива его внешность, какой сообразительный и толковый этот парнишка.

Бандиты, которых ждали, пришли порознь: сначала один, потом, с интервалом минут в десять, – двое. «Проверялись, нет ли слежки», – понял Викентий Павлович. Он оставался в своей комнате, наверху – так договорились с Брысём. Поначалу он, незамеченный, послушает разговоры, потом спустится…

Викентий Павлович не знал, как развернутся события, но не сомневался: товарищи тянуть не станут. «Дом окружат, это несомненно, – думал он. – Хорошо бы отвлечь внимание, чтоб ничего не заметили раньше времени…» И сам себя одёргивал: «Не умничай! Митя сделает всё как надо».

Внизу громко разговаривали, сипел голос Гроба. И тут Петрусенко услышал:

– Брысь, там какой-то придурок явился. Хозяина спрашивает, говорит – никуда не уйду.

Это был голос Витька. Его, как только трое бандитов появились, отправили к воротам на «атас».

– Какого хозяина? – не понял главарь.

– Говорит «дядю Антона». Сел на свой чемодан, говорит – не уйду никуда. Турнуть его?

– Какой из себя?

Голос Брыся стал тревожным. Но Витёк цыкнул слюной пренебрежительно:

– Пацан. Деревня. Говорит: «Мы с под Курска». Рылово какое-то.

– Рыльск. – Брысь явно успокоился. – Точно, этот дядька оттуда был… Так, давай его сюда.

«Началось!» – понял Викентий Павлович. Быстро вернулся в комнату, глянул из окна: формы милиционеров уже мелькали у забора. Несколько человек ловко перепрыгнули во двор, затаились у сарая. Вновь осторожно вышел на маленькую площадку у начала лестницы, теперь уже так, чтоб видеть: что там происходит внизу. Как раз вошёл парнишка – и правда, совсем деревенского вида, с большим фанерным чемоданом.

– Ну, и кто ты? – весело спросил Брысь.

– Так племянник, – охотно ответил парнишка, и Петрусенко невольно улыбнулся: говор у него явно был нездешний. – Троюродный, конечно, ну так и чё? Родня всё же.

Он оглядел мужчин, спросил неуверенно:

– А дядька Антон где?

– Так, может, он? – Брысь кивнул на одного из своих – крепкого, длиннорукого, с короткой стрижкой.

– Ну уж нет! – Парень обиделся. – Я его в лицо-то не видал никогда, но мамка описывала. И не молодой уже.

– Значит, мамка послала?

– Ага! – парень словно обрадовался вопросу, быстро зачастил – Он ей брательник троюродный, вот она мне и сказала: «Езжай, Петрусь, к дядьке Антону. Пусть он тебя на железну дорогу пристроит работать, там деньги хороши платят да паёк дают».

– А шо там тебе мамка в чемодан положила? – просипел Гроб. – Поглядим давай.

– Да, Петрусь, не жадничай, открывай, – подхватил Брысь. Он явно развлекался.

– Не-е, – парнишка быстро сел на чемодан. – Это гостинцы для дядьки Антона. Вы скажите, где он?

«Пора», – сказал сам себе Петрусенко и стал спускаться по лестнице, изо всех сил стараясь делать это спокойно, неторопливо. Хотя каждый нерв был напряжён. Нужно было ещё больше расслабить внимание бандитов своим появлением. А ещё – стать у окна. Чтоб раньше времени не заметили окружения.

Три новых бандита напряглись было, но Брысь дал знак – мол, всё в порядке. И сказал, ткнув парня кулаком в плечо:

– Так вот же твой дядька! Признаёшь?

Парнишка, не вставая с чемодана, уставился на Петрусенко вытаращенными светлыми глазами, на юном лице явно отражалась растерянность и недоверие.

– Так… мамка гуторила, вроде лысый Антон-то, и бороды не носил…

Викентий Павлович улыбнулся, сказал:

– Слышу, у вас тут весело. Не удержался, полюбопытствовал.

Он уже спустился и, словно не зная, куда себя деть, прошёл и стал спиной к окну. Так будет закрыт ход тому, кто попробует уйти через окно.

– Щас будет ещё веселей, – подал голос рукастый и сильно пнул ногой мальчишку.

Гроб тут же подхватил чемодан, водрузил на стол и открыл.

– А мамка молодец, любит брательника. Хоть и троюродный! И выпить, и закусон есть!

Он выставлял на стол бутылку, какие-то пакеты, когда резко отлетела в сторону дверь, и комната в один миг наполнилась синими милицейскими мундирами.

– Стоять на месте! – Крикнул Дмитрий, одним из первых вбежавший в комнату. – Дом окружён, всем поднять руки.

Он увидел Викентия Павловича, но не успел ему улыбнуться – выстрелил в одного из бандитов. Тот среагировал почти мгновенно: с ножом в руке, со звериным воем кинулся на стоящих у двери – надеялся пробиться. В этот же миг заорал, хватая со стола бутылку, Витёк, но тут же оказался на полу: верхом на нём, заламывая руки, сидел деревенский парнишка Петрусь. Викентий Павлович уловил лёгкое движение плечом и мгновенно сощурившиеся веки Брыся. Проговорил жёстко:

– Не шевелись, Дементий. Не успеешь.

Он знал, что бандит всегда был вооружён, пистолет постоянно был при нём.

Брысь буквально на несколько мгновений не сумел сдержать удивление – он ни разу не называл Химику своего имени. Этой заминки хватило: два милиционера тут же скрутили ему руки.

– Порядок! Что там машина, подъехала? Тогда давай, лейтенант, выводи арестованных, – сказал Кандауров Виктору Качуре.

И, широко улыбнувшись, пошёл к Петрусенко.

– Ну вот и всё, дядя! Командировка окончилась…

Но Викентий Павлович поднял ладонь, останавливая его. Он тревожно оглядывался.

– Стой, Митя! Нет ещё одного!

Не было маленького сипатого бандита по кличке Гроб. Петрусенко почти сразу понял, что у этого бывалого шакала и реакция, и опыт отменный. Всё задержание длилось считанные минуты, но никто и не заметил, как Гроб исчез. Но куда? В дверь выскользнуть не мог, там стояли ребята с оружием. Окно ему тоже было недоступно. Метнулся на второй этаж? Нет, это бы не прошло не замеченным… Чулан!

Ещё в первый день переезда сюда, в дом, Химик, словно обживаясь, походил, позаглядывал повсюду. И увидел за широкой русской печью простенок, прикрытый дверью. Замка на двери не было. Он тогда не заглянул вовнутрь – не стоило проявлять излишнее любопытство. Но заметил, что чулан узкий и длинный.

– Гриша, – окликнул Зарудного. – Там посмотри… Осторожно!

Но Гриша не успел: дверь распахнулась прямо на него, закрыв бандита. А тот стоял в проёме с обрезом в руках. Наверное, оружие было там, в чулане – мелькнула у Викентия Павловича мысль, но он в тот же миг громко сказал:

– Гроб, не глупи! Не уйдёшь ведь, пристрелят, клади пушку по-хорошему.

– Урою, легавый! – захрипел тот страшно и вскинул обрез.

– Дядя!

Выстрел и крик прозвучали одновременно. Дмитрий успел метнуться к Викентию Павловичу, толкнуть его… Все видели, как форменный китель словно разорвался слева, на груди, окрасился кровью. Митя ещё стоял пошатываясь, потом рухнул на пол. Все бросились к нему, уже не видя, как двое милиционеров повалили бандита, как тот неистово визжал, отбиваясь… Викентий Павлович первый оказался на коленях, рядом с племянником. Сердце отказывалось верить, но разум уже понимал: рана смертельная.

– Митя, Митя, – звал он, зажимая рану подсунутым кем-то платком, поддерживая ладонью бессильную голову. – Зачем, зачем же ты? Пусть бы я, мальчик мой…

Дмитрий услышал. Его губы дрогнули, глаза посмотрели прямо в глаза Викентию Павловичу.

– Саша… – произнёс он тихо, но совершенно ясно. И потерял сознание.

Машина «Скорой помощи» была рядом, на соседней улице. Троянец позаботился об этом, на всякий случай. И теперь она мчалась по улицам города к ближайшей больнице. Викентий Павлович сидел рядом с носилками, рядом с Митей, держал того за бессильную руку. Сердце его разрывалось от боли и горечи: Господи, как же всё возвращается рикошетом! Митенька всю жизнь словно чувствовал свою вину за смерть младшего брата Саши. Много лет назад Саша спас его, закрыв собой, приняв пулю, предназначенную Мите. И теперь – Викентий Павлович знал, что не ошибается, – когда губы Мити произнесли «Саша», в угасающем взгляде его светилось чувство облегчения…

Всю дорогу Митя бредил. То внятно, то почти неслышно его губы шептали одно имя:

– Алёнка… Леночка… Леночка…

По щекам Викентия Павловича текли слёзы. До больницы Митя не доехал.

Эпилог

Викентий Павлович предчувствовал и предсказывал войну. Но не дожил до неё начала.

* * *

Людмила Илларионовна проводила внука на фронт, дождалась его. Но правнука своего, названного Викентием, уже не увидела. Своего внука во многом воспитывала Елена Кандаурова, урождённая княгиня Берестова.

* * *

Николай Кожевников осенью 1941 года эвакуировал танковый завод на Урал, в Нижний Тагил. С ним уезжала его жена Татьяна Рёсслер. В этих переездах, проходивших в тяжёлых условиях, в суровую пору, заболел и умер их годовалый сын. В Харьков они уже не вернулись. Николай стал директором большого завода в тех далёких краях, Татьяна учительствовала.

* * *

Проводив сына на фронт, Елена Кандаурова в эвакуацию не уехала. Ей предложили остаться в оккупированном Харькове, в подполье. Она согласилась: её дворянское происхождение, знание языков, стали хорошим прикрытием для легализации при немецком правлении. Работала секретарём и переводчицей в городской комендатуре, многое знала. По её сведениям подпольщики избегали облав, подрывали железнодорожные составы с техникой, аэродромы, уничтожали провокаторов. Зная истинное положение дел на фронте, она сообщала эти сведения для листовок. Подполье было разгромлено, но Елена осталась вне подозрений. О ней знали только руководители, а они стойко молчали под пытками. В первых числах августа сорок третьего года, когда разворачивались бои за освобождение Харькова – операция под кодовым названием «Полководец Румянцев», – Елена Кандаурова сумела сообщить сведения о танковых дивизиях из оперативного резерва вермахта. Именно эти дивизии и были окружены и уничтожены в томаровском котле.

* * *

Шестнадцатилетний курсант Володя Кандауров ушёл на фронт добровольцем, в ополчение. Потом была школа младших командиров, фронт. В сорок третьем, с первым своим ранением – и, к счастью, – единственным, попал в госпиталь. Там он встретил молодую женщину-врача Анну Потапову. Он узнал её, лёжа на операционном столе, хотя лицо Ани было закрыто маской. Она была уже замужем за своим коллегой военным врачом. Володя не огорчился – влюблённость его давно прошла. Они подружились, поскольку были земляками, часто разговаривали, вспоминая Харьков. Но юноша так и не признался, что знал её тогда, до войны. Не потому, что стеснялся, а просто не хотел бередить память девушки воспоминанием о немецком коммунисте, оказавшемся шпионом… Окончил войну Владимир офицером-разведчиком. До конца жизни служил в милиции.

* * *

Шамиль Алядин, молодой крымско-татарский поэт, вернулся на родину в 1939 году, после работы на Чирчикстрое. Стал членом Союза писателей СССР и возглавил писательскую организацию Крыма – это в 27 лет. Одна за другой выходят его поэтические книги, он становится известным, стихи переводятся на русский язык. В первые же дни войны поэт уходит добровольцем на фронт, после ранения, в 43-м году, направляется в штаб партизанского движения Крыма. В апреле, как только Крым был освобождён – возвращается в Симферополь. А через месяц – депортация. За несколько дней до этого Шамиль Алядин уехал в командировку в Алушту, вернувшись – не застал своей семьи. Жену и маленькую дочь нашёл в далёком Узбекистане. Там, в Узбекистане, он и прожил много лет, став членом Союза писателей Узбекистана. Все эти годы вместе с другими активистами добивался возвращения крымских татар на родину. Много писал, теперь уже прозу. Шамиль Алядин вместе с семьёй вернулся в Крым, когда ему было уже за 80 лет – в 1994 году.

* * *

Александр Величко в сороковом году поступил в юридический институт. Летом 41-го, отказавшись от брони, которую государство предоставляло студентам, попросился на фронт. Его склонности и способности были учтены: он попал в центр по подготовке разведовательно-диверсионных групп. Не один раз забрасывался в тыл противника с группами разведчиков. Первый рейд по тылам врага он прошёл осенью 41-го, по территориям Смоленской, Витебской, Псковской, Новгородской областей – проводя разведку, совершая диверсии на железных дорогах, немецких аэродромах, засады и захваты документов. Потом были Сталинград, Курск. Там, под Курском, именно группа разведчиков Александра Величко добыла важные сведения о группировании немецких войск для операции «Цитадель»… Летом 43-го года старший лейтенант Величко, уже опытный разведчик, вошёл в оперативную группу «Унитарцы» майора Хонженко. Группа была направлена в районы Западной Украины, на базу партизанского соединения Сидора Ковпака. Главная её задача была: вербовка среди членов ОУН и УПА. А также – внедрение своих людей в ряды националистов. Так, с помощью двоих завербованных им же самим, Александр стал бойцом одного из куреней «повстанцев». Летом 44-го ушёл в Польшу, оттуда – в Германию, в 45-м оказался на территории, оккупированной войсками Союзников… Хорошо известно, что спецслужбы Великобритании и США использовали украинских националистов на территориях, хорошо им знакомых, ещё и в пятидесятые годы. Но потом последовали быстрые уничтожения нескольких крепких банд. Ходили слухи, что это дело рук советского разведчика. И что дальнейший его путь потянулся за океан, в США или Канаду… О судьбе Александра Величко ничего не известно. Вернее, известно тому, кому нужно. Однако деятельность того, кого друзья-футболисты называли Шуркой, и до сих пор ещё не подлежит разглашению.

* * *

Викентий Кандауров – правнук Викентия Павловича Петрусенко, внук Дмитрия Кандаурова и сын Владимира, не изменил семейной традиции. О нём, майоре-оперативнике, написано несколько книг, действие которых происходит в конце 80-х, в 90-е и уже в 2000-е годы. В одной из книг он встречается с другими, зарубежными потомками сыщика Петрусенко…

Конец.