Книга: Ирландия



Ирландия

Эдвард Резерфорд

Ирландия

Edward Rutherfurd

THE PRINCES OF IRELAND

Copyright © 2004 by Edward Rutherfurd

All rights reserved


Карты выполнены Юлией Каташинской


© Т. Голубева, перевод, 2017

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается Сюзан, Эдварду и Элизабет

Ирландия

Ирландия

Ирландия

Ирландия

Предисловие

Эта книга, в первую очередь, роман. Все персонажи, чьи судьбы прослеживаются в ней на протяжении поколений, выдуманы, но, рассказывая их истории, я помещал своих персонажей среди людей и событий, которые либо действительно существовали, либо могли существовать. Исторический контекст в тех случаях, когда он известен, приведен достоверно, если же возникали сомнения в его толковании, я старался найти наиболее точный путь для его отражения или прибегал к усредненному мнению лучших из современных ученых. Иногда, чтобы облегчить повествование, приходилось слегка корректировать самые запутанные события, однако таких исправлений немного, и ни одно из них не искажает историю.

В последние десятилетия интерес к истории Ирландии в целом и к истории Дублина в частности заметно вырос. За время обширных исследований, которые потребовались для написания этой книги, мне выпала честь работать с некоторыми из самых выдающихся ирландских ученых. Они щедро делились со мной своими знаниями и исправляли мои ошибки, и я искренне признателен им за их неоценимую помощь. Благодаря новейшим научным открытиям подход к ирландской истории был отчасти пересмотрен, вследствие чего многие читатели найдут для себя в моем романе немало сюрпризов. Для тех, кто захочет узнать больше, я сделал несколько дополнительных заметок в послесловии к этому тому.

Ирландские имена, географические названия и специальные термины приведены мной в их самых простых и привычных формах. В современных изданных в Ирландии книгах для обозначения долготы гласных используется знак фада, а также некоторые другие символы для указания правильного произношения. Однако для многих читателей вне Ирландии такая форма написания может оказаться не слишком удобной, поэтому в романе я решил ее не использовать.

Пролог

Изумрудное солнце

Давным-давно. Задолго до прихода святого Патрика. Еще до появления кельтских племен. До того как возник гэльский язык. В ту пору, когда ирландские боги еще даже не расстались со своими именами.

Пусть и не всегда достоверные, и все же доказательства есть. Земля сохранила свидетельства их присутствия. К тому же можно призвать на помощь воображение, как делали люди с давних пор, когда только начали слагать легенды.

В те древние времена обычным зимним утром произошло одно незначительное событие. Это нам известно. Такое, должно быть, случалось много раз – год за годом и, можно предположить, век за веком.


Зима. Ясное, бледно-лазоревое небо перед рассветом. Вот-вот из моря поднимется солнце. На восточном побережье острова уже виднеется вдоль горизонта его золотистое сияние.

Это был день зимнего солнцестояния, самый короткий день в году. Если в то далекое время год на острове и начинался с какого-то определенного дня, нам это, к сожалению, не известно.

На самом деле этот остров был одним из двух островов, расположенных возле Атлантического побережья Европейского континента. Когда-то, тысячи лет назад, оба острова, скованные великим белым покоем последней ледниковой эпохи, смыкались между собой каменной насыпью, которая тянулась от северо-восточного края меньшего, западного острова к верхней части его соседа, который, в свою очередь, известковым перешейком соединялся на юге с континентом. Однако в конце ледникового периода воды тающей Арктики хлынули на сушу и затопили каменную насыпь, а потом снесли и известковый перешеек, сотворив таким образом в море два отдельных острова.

Промежуток между ними был совсем небольшим. Затонувшая насыпь от западного острова, который однажды стал именоваться Ирландия, до британского мыса Кинтайр простиралась всего на дюжину миль, а расстояние между белыми утесами Юго-Восточной Англии и Европейским континентом едва превышало двадцать.

Вполне ожидаемо напрашивалось предположение, что два этих острова должны быть очень похожи. И в каком-то смысле так и было. Однако имелись и едва уловимые различия. Разделенные в результате наводнения, они очень медленно выходили из-под влияния сурового арктического климата. Растения и животные еще только возвращались сюда с более теплого юга. А когда каменная дорога погрузилась в воду, некоторые виды, которые едва добрались до южной части большего, восточного острова, на западный перебраться не успели. Поэтому, в то время как дубы, орешник и ясени в изобилии росли на обоих островах, белая омела большого распространения в Ирландии не получила. И по той же самой благословенной причине, когда Британию заполонили змеи, включая ядовитых гадюк, здесь никаких змей не было.

Бóльшую часть острова, замершего в ожидании рассвета, в то время занимали густые леса и обширные болота. Величественные горные хребты сменялись живописными долинами. Здесь текло множество рек, богатых лососем и прочей рыбой, и самая длинная из них после долгих блужданий по цепи озер и проток в центральной части острова впадала в Атлантику на западе. Но любого, кто оказывался здесь впервые, больше всего поражали две неповторимые приметы этих мест.

Первой были камни. Повсюду – на полянах в дремучем лесу или на открытых склонах холмов – виднелись мерцающие таинственным сиянием кварца каменные выступы, которые вытолкнула из своих недр сама земля. И в глубине некоторых удивительных камней прятались золотые прожилки, благодаря чему протекающие рядом ручьи буквально полнились золотой взвесью и золотой галькой.

Второй приметой был поразительный цвет здешних пейзажей. Был ли тому причиной влажный ветер с Атлантики, или мягкое тепло Гольфстрима, или в здешних широтах как-то по-особенному падал свет, а может, эти и другие условия дополняли друг друга, но растительность на этом острове всегда была невероятного изумрудно-зеленого цвета, какой не найти больше нигде. Возможно, именно это сочетание изумрудной зелени и льющегося золота издревле создало западному острову славу места, где обитают магические духи.

А что же за люди жили на изумрудном острове? До кельтских племен более поздних веков имена людей, прибывших сюда, сохранились лишь в легендах, которые повествовали о потомках Кесайр, Партолона, Немеда, Фир Болг и Туата де Данаан. Но принадлежали ли эти имена действительно жившим здесь людям или их древним богам, а быть может, и тем и другим, сказать мудрено. После ледникового периода в Ирландии жили охотники. Потом земледельцы. В этом можно не сомневаться. Как и в том, что люди прибывали сюда из разных мест. И, подобно жителям других частей Европы, обитатели острова знали, как строить из камня, ковать оружие из бронзы и лепить красивую посуду из глины. Еще они торговали с купцами, которые приезжали даже из далекой Греции.

И конечно же, они делали украшения из золота, которым был так богат остров. Ожерелья, браслеты из крученой золотой нити, серьги, броши с золотой чеканкой – ирландские золотых дел мастера превосходили своим умением почти всех в Европе. Пожалуй, в своем деле они были настоящими кудесниками.


Солнце уже почти показалось над горизонтом, и совсем скоро его величавый путь озарится золотым сиянием на спокойной глади моря.

Примерно у середины восточного побережья, обрамленный двумя мысами, простирался чудесный залив. С южного мыса была видна тянущаяся вдоль берега цепь холмов, и среди них две небольшие горы, которые своими изящными очертаниями скорее напомнили бы заезжему путешественнику теплые края Южной Италии. За северным мысом лежала огромная равнина, уходящая к дальним горам возле затонувшего перешейка, что некогда соединял остров с его восточным соседом. Рядом с устьем реки залив изрезали многочисленные песчаные наносы и отмели.

Наконец из-за линии горизонта, рассылая золотистый свет через морские волны, показался сияющий диск солнца. И когда его лучи пронеслись над вершиной северного мыса и устремились к лежащей за ним долине, они встретились с ответной вспышкой, как будто где-то на земле стоял огромный мощный отражатель. Эта вспышка, безусловно, заслуживает особого внимания. Потому что сотворил ее некий примечательный объект, созданный руками Человека.

Милях в двадцати пяти к северу от залива с запада на восток протекала еще одна прекрасная река. Она бежала через плодородную долину, поросшую сочной зеленью. Именно на пологом склоне северного берега этой реки жители острова и возвели несколько крупных и весьма внушительных сооружений, главное из которых только что озарило небо ослепительной вспышкой.

Гигантские, заросшие травой курганы не шли ни в какое сравнение с неуклюжими земляными насыпями. Гладкие круглые обводы и широкие выпуклые кровли явно говорили об их сложнейшем внутреннем устройстве. В основании курганов лежали огромные монолиты с вырезанными на них кругами, зигзагами и загадочными тройными спиралями. Но самое поразительное: вся поверхность, обращенная на восток, была выложена белым кварцем, и эта огромная, испещренная орнаментом кристаллическая стена, принимая первые лучи солнца в тот ясный день зимнего равноденствия, искрилась мерцающим сиянием и выпускала отраженный свет обратно в небо.

Кто возвел эти курганы над тихими, плавно скользящими водами реки, доподлинно не знает никто. И для чего их построили, тоже не известно. Известно лишь, что под ними древние хоронили своих вождей. Но кто лежит в этих могилах и были ли духи умерших милостивы или жестоки, остается лишь гадать. Однако они покоятся там, далекие предки жителей острова, и духи их ждут.

При этом и сами огромные курганы, и склепы внутри них были святилищами, которые в определенные времена служили для связи с божественными таинственными силами Вселенной, принесшей на землю космическую жизнь. И именно по этой причине в течение ночи, которая только что завершилась, дверь святилища была открыта.

Да, дверь, потому что в центре сверкающего кварцевого фасада находился тесный проход, отмеченный с двух сторон вертикально стоящими каменными глыбами; сразу за ним начинался узкий прямой коридор, также выложенный массивными камнями, который вел в самое сердце огромного кургана и заканчивался во внутреннем помещении, имеющем форму трилистника. И снаружи, и в коридоре, и в дальней крестообразной комнате, служившей, вероятно, для погребения, многие камни были покрыты теми же загадочными узорами. А сам узкий коридор был так точно направлен на точку восхода в день зимнего солнцестояния, что лик светила, поднявшись над горизонтом, заглянул прямо в дверь, и его теплые лучи промчались по темному коридору до самого конца.

Теперь пылающий диск уже поднялся в небо, его лучи рассыпались над заливом, над берегами острова, упав и на зимний лес, и на маленькие поляны, которые при их касании внезапно озарялись золотым сиянием. А лучи скользили все дальше, за речную долину, к сверкавшему кварцем кургану, и свет, отраженный от него, ложился на зеленые холмы, отчего и сам курган становился похожим на невиданное изумрудное солнце.

Было ли нечто холодное и пугающее в этом зеленом сиянии, когда солнечные лучи прорвались сквозь портал в темный коридор, уходящий вглубь кургана? Возможно.

Но пока происходило нечто удивительное. Потому что солнце в своем неспешном восхождении бросало лучи в это хитроумное сооружение, и они, словно полностью утратив свою обычную стремительность, спокойно и неторопливо, не быстрее ползущего ребенка, крались вдоль коридора, фут за футом, роняя по пути мягкий свет на камни, пока наконец не достигли комнаты-трилистника в самом центре. И там, снова набрав скорость, они вспыхнули на камнях, кружась в быстром танце и принося свет, тепло и жизнь в зимний склеп.



Дублинн

430 год

I

Лугнасад. Середина лета. Близилось время сбора урожая. Стоя возле изгороди, Дейрдре смотрела на оживленные приготовления. День предстоял веселый, но ей он сулил лишь страдания. И все потому, что ее дорогой отец и этот одноглазый человек собирались ее продать. А она никак не могла им помешать.

Конала девушка поначалу даже не заметила.


По обычаю в состязаниях мужчины участвовали обнаженными. Традиция эта пришла из глубокой древности. Еще много веков назад римляне заметили, что кельты презирают нагрудные кирасы и предпочитают сражаться без доспехов. Один только вид грозных воинов с мускулистыми, раскрашенными яркой краской телами, зачесанными наверх гребнями волос и искаженными яростью лицами внушал ужас даже закаленным в боях римским легионерам. Иногда несущиеся в колесницах кельтские воины надевали короткие плащи, и они развевались за их спинами, а в некоторых частях Римской империи кельтские всадники носили укороченные штаны. Но здесь, на западном острове, традиция наготы распространилась на церемониальные скачки, и на молодом Конале не было ничего, кроме небольшой защитной повязки на бедрах.

Великий праздник Лугнасад отмечался в Кармуне, месте довольно мрачном и жутковатом, раз в три года. Среди диких лесов и болот раскинулся пустынный зеленый луг, который тянулся почти до самого горизонта. Чуть вдалеке, на западе, если идти вверх по течению, где Лиффи поворачивала на восток, к своему истоку в горах Уиклоу, земля была равнинной, если не считать нескольких курганов с захоронениями древних вождей. Праздник продолжался неделю. Гостей угощали вкусной едой, в отдельных выгородках продавали скот и нарядную одежду, но, конечно же, главное место было отведено под широкую дорожку для состязаний, проложенную поверх дерна.

В ожидании пышного зрелища вокруг дорожки собралось множество зрителей. Каждый клан держался отдельно, рядом со своими шатрами или временными хижинами. И мужчины, и женщины были в ярких накидках – алых, синих или зеленых. На шеях мужчин висели великолепные золотые торки, ну а женщины, разумеется, щеголяли самыми разными украшениями. У некоторых мужчин тело и лицо были разрисованы синей краской; кто-то оставил волосы распущенными, кто-то зачесал их наверх, смазав раствором извести и уложив в воинственные острые пики, напоминающие всклокоченную конскую гриву. Повсюду стояли роскошные боевые колесницы. Лошади до начала состязаний оставались в стойлах. На поле горели костры, и медоречивые барды рассказывали возле них свои предания. Только что прибыла группа фокусников и акробатов. Со всех сторон слышались струнный перезвон, свист дудочек и волынок; запах жареного мяса и медовых пряников наполнял летний воздух, смешиваясь с легким дымом костров. А на церемониальном холме возле скаковой дорожки восседал король Ленстера, главный распорядитель праздника.

С давних времен остров был поделен на четыре самостоятельные провинции. Воинственные жители королевства Улад обитали в северной части. Край чудесных озер и скалистых диких берегов, прозванный землей друидов, расположился на западе. Мума, самое южное королевство острова, прославилось своей музыкой. Там же, как гласит легенда, Сыновья Миля впервые встретились с богиней Эриу. И наконец, на востоке острова, среди сочных пастбищ и плодородных полей, издавна поселились племена лагенов. Так остров делился с незапамятных времен, и до нынешней поры, правда уже с измененными названиями, это деление на Ульстер, Коннахт, Манстер и Ленстер сохранилось.

Впрочем, спокойной жизнь на западном острове не была никогда. За последние поколения в древних племенах произошли большие перемены. Могущественные кланы, обитавшие в северной половине острова – Лет-Куйнн, «половине Конна», как ее называли, пожелали установить свое владычество над его южной половиной – Лет-Мога. А еще появилось новое, срединное королевство Миде, и с тех пор остров стал делиться уже не на четыре, а на пять частей.

В каждой части самый могущественный из всех вождей кланов объявлялся королем, и иногда наиболее властный из них провозглашал себя верховным королем и требовал, чтобы все остальные признали его господство и платили ему дань.


Взглянув на своего друга, Финбар покачал головой. День был в самом разгаре, и Конал готовился к скачкам.

– Мог бы хоть улыбнуться, – заметил Финбар. – Какой ты все-таки мрачный, Конал.

– Извини, – откликнулся тот. – Я не нарочно.

Как же нелегко приходится знатным людям, подумал Финбар. Боги уделяют им слишком много внимания. Так было всегда в кельтском мире. Вороны кружат над домом, возвещая о смерти вождя клана, лебеди покидают озеро. Неверный поступок короля может повлиять на погоду. А если ты принц, друиды предсказывают твое будущее еще до твоего появления на свет, и никто не в силах изменить твою судьбу.

Стройный темноволосый красавец с орлиным профилем, Конал был идеальным принцем. Принцем по крови. Конал сын Морны. Его отец был непревзойденным воином. Разве его не похоронили стоя, в кургане героя, лицом к врагам его племени? Это была высшая честь, которую только можно было воздать умершему мужчине в кельтском мире.

В роду отца Конала красный цвет считался несчастливым для всех мужчин. Но то была лишь малая толика всех бед, что ждали Конала. Он родился через три месяца после смерти своего отца. Это уже сделало его особенным. Названым отцом стал верховный король, который был братом его матери. А это означало, что с тех самых пор весь остров знал о его существовании. А потом свое слово сказали друиды.

Первый из них показал младенцу веточки разных деревьев, и дитя тут же протянуло крохотную ручку к ветке орешника.

– Он станет поэтом и ученым, – заявил друид.

Предсказание второго звучало более мрачно:

– Из-за него погибнет прекрасный воин.

Но поскольку произойти это могло только в сражении, родные сочли пророчество друида добрым знаком.

Однако третий друид провозгласил то, что должно было преследовать Конала всю жизнь. Три гейса.

Любой принц или великий воин должен был остерегаться предсказанных ему гейсов, или запретов, и соблюдать великую осторожность, чтобы не нарушить их. Самое ужасное заключалось в том, что рано или поздно гейсы всегда настигали свою жертву. Но поскольку, как и многое другое в устах жрецов, они часто напоминали загадки, никто никогда не знал в точности, что они означают, и с легкостью мог угодить в ловушку.

К большой радости Финбара, ему-то никто никаких гейсов не назначил. А вот гейсы Конала, как знали все при дворе верховного короля, звучали так:

Конал не умрет, пока:

не положит свою одежду в землю;

не пересечет море на рассвете, когда солнце будет светить ему в спину;

не прибудет в Тару сквозь черный туман.

Первый гейс не имел никакого смысла, второго вполне можно было избежать, ну а третий просто казался невероятным. Хотя туманы и не были редкостью во владениях верховного короля в Таре, однако черных там не видели никогда.

Конал был осторожен. Он уважал традиции рода. Финбар никогда не видел, чтобы его друг надел что-нибудь красное. Он даже не притрагивался к вещам таких оттенков.

– Все очень просто, – однажды сказал ему Финбар, – держись подальше от моря, и будешь жить вечно.

Они стали друзьями еще в детстве, с того самого дня, когда отряд охотников, среди которых был и юный Конал, остановился на отдых в скромном поместье семьи Финбара. Мальчики быстро познакомились, тут же затеяли веселую потасовку, а потом, на радость зрителям, стали играть в игру с мячом и палкой, которую островитяне называли хёрлингом. Через несколько дней после той встречи Конал попросил разрешения повидаться со своим новым приятелем еще раз, а через месяц они уже стали неразлучными друзьями. Вскоре по просьбе Конала Финбар был взят ко двору, где начал обучаться воинскому мастерству. Родные мальчика очень обрадовались такой счастливой возможности для него. Их дружбу ничто не омрачало. Конал любил своего друга за его добрую душу и веселый нрав, а Финбара восхищал ум юного принца и его спокойная вдумчивость.

Осторожность Конала ничуть не мешала его привычным занятиям. Хотя он и не мог похвастаться самыми крепкими мускулами, как его ровесники, зато атлетом был едва ли не лучшим. Бегал он быстрее оленя, а в состязаниях на легких двухколесных колесницах догнать его удавалось одному лишь Финбару. Копье Конала летело, как птица, и всегда попадало точно в цель. Щит он мог вращать с такой скоростью, что тот почти терялся из виду. А его любимый сверкающий меч всегда опережал даже более мощные удары соперника. И еще оба юноши были очень музыкальны. Финбар любил петь, а Конал превосходно играл на арфе, и друзья иногда развлекали гостей на королевских пирах. То были счастливые и очень веселые времена, и они часто со смехом вспоминали, как верховный король платил им как нанятым музыкантам. Все воины любили и уважали Конала. А те, кто помнил Морну, его настоящего отца, как один повторяли, что сын унаследовал его твердость и мужество.

Однако, несмотря на все успехи в военной премудрости, казалось, занимало Конала вовсе не это, и его друг Финбар никак не мог понять почему.

Принцу было всего шесть лет, когда он исчез в первый раз. Мать искала его целый день, и только перед заходом солнца он наконец появился с одним старым друидом, который спокойно сказал ей: «Мальчик был со мной».

– Я нашел его в лесу, – невозмутимо пояснил Конал, словно ничего не случилось.

– Но что вы делали целый день? – спросила его мать, после того как друид ушел.

– Мы разговаривали.

– О чем? – изумилась мать.

– Обо всем! – радостно воскликнул мальчик.

Так с тех пор и повелось. Конал мог играть с другими детьми и вдруг исчезал. Иногда он брал с собой Финбара, и они подолгу блуждали по лесу или брели вдоль реки. Конал очень любил, когда Финбар подражал птичьим голосам. А каждую травинку юный принц знал так хорошо, что едва ли на острове нашлось бы растение, которое он не смог бы назвать. И все же даже в такие чудесные дни Финбар порой чувствовал, что при всей любви к нему его друг предпочел бы остаться один. Тогда он находил предлог уйти, а принц мог бродить в одиночестве часами, не замечая, как бежит время.

Он всегда твердил Финбару, что счастлив в такие минуты. Но когда он погружался в раздумья, его лицо омрачала грусть, и в мелодии его арфы тоже звучала странная печаль.

– Вот идет человек, кому кручина важнее друга, – мог ласково поддеть его Финбар, когда он возвращался из своих одиноких прогулок, но принц только смеялся, весело подпихивал Финбара в бок и пускался бежать.

К тому времени, когда Коналу исполнилось семнадцать, уже никто не удивлялся, что другие молодые люди относятся к нему едва ли не с благоговением, как и к любому друиду.

Ученые люди на острове делились на три сословия. К низшему из них принадлежали барды – рассказчики, которых звали на пиры гостям на потеху. Ступенью выше стояли филиды – хранители родословных, стихотворцы, а порой и прорицатели. Однако выше всех остальных в этой иерархии находились, безусловно, грозные и могущественные друиды.

Считалось, что прежде, еще до прихода туда римлян, самые искусные и просвещенные друиды жили на соседнем острове, в Британии. В ту пору они приносили в жертву не только животных, но и мужчин и женщин. Однако те времена давно минули. Теперь друиды жили на западном острове, и никто не мог припомнить, когда последний раз совершалось человеческое жертвоприношение.

Обучение у друидов могло длиться двадцать лет. Часто они не только умели почти всё то же, что барды и филиды, но и как жрецы получали тайные знания о священных заклинаниях и числах, а также учились разговаривать с богами. В день зимнего солнцестояния и в другие большие праздники друиды проводили сакральные обряды и жертвоприношения. Только друиды определяли, в какие дни нужно сеять зерно или забивать скот. Немногие короли осмеливались на какое-нибудь решение, не посоветовавшись с друидами. Острое слово друида могло ранить как бритва, а их проклятие ложилось на семнадцать поколений. Мудрые советчики, всеми признанные судьи, просвещенные учителя и самые грозные враги – всё это о друидах.

Учение друидов всегда было окутано тайной. Некоторые из них, подобно шаманам, могли впадать в транс и переходить в иной мир. Они с легкостью меняли свое обличье, превращаясь в птицу или зверя. И Финбар иногда думал, какой же из этих чудесных способностей обладает его друг Конал.

С той первой встречи со старым друидом принц всегда проводил с ними очень много времени. К двадцати годам он знал уже гораздо больше, чем многие молодые люди, которые готовились стать жрецами. Такой интерес не был чем-то необычным. Немало друидов вышло из знатных семей, а некоторые величайшие воины в прошлом учились вместе с друидами или филидами. Однако страсть Конала к таинственному учению была особенной, и, обладая великолепной памятью, он жадно впитывал все, что могли дать ему седые старцы.

И все же, хотя Конал и утверждал, что счастлив, иногда он казался Финбару очень одиноким.

Несколько лет назад, чтобы скрепить их дружбу, принц подарил ему щенка. Финбар повсюду таскал с собой своего маленького приятеля. Он назвал щенка Кухулином, в честь героя легенд. И только позже Финбар по-настоящему оценил подарок друга, потому что щенок вырос и превратился в великолепного гончего пса, из тех, которых купцы привозили из-за моря, заплатив за них серебряными слитками или римскими монетами. А этот пес, возможно, и вовсе был бесценным. Он никогда не отходил от своего хозяина.

– Если со мной что-нибудь случится, – однажды сказал ему Конал, – твой Кухулин будет напоминать тебе обо мне и о нашей дружбе.

– Ты всегда будешь моим другом, пока я жив, – заверил его Финбар. – А умру я уж точно раньше тебя.

Он не мог сделать принцу такой же дорогой подарок, но очень надеялся, что может хотя бы отплатить ему той же любовью и преданностью, которой радовал его верный пес Кухулин.

Был у Конала и еще один талант. Он умел читать.

В то время письменное слово уже было известно на острове. Британские и галльские купцы, заходившие в здешние гавани, часто умели читать. На римских монетах, которыми они пользовались, были выбиты латинские буквы. Финбар знал нескольких людей среди бардов и друидов, знакомых с грамотой. Много лет назад лучшие ученые мужи острова, используя гласные и согласные из латинского языка, даже создали собственное простое письмо для надписей на камнях и надгробьях. Однако, несмотря на то что время от времени кто-нибудь набредал на странные камни с загадочными огамическими знаками, больше напоминавшими зарубки на линейке, ранняя кельтская письменность так и не получила широкого распространения. Для записи священного наследия острова, как слышал Финбар, она тоже не использовалась.

– Причины очень просты, – объяснял ему Конал. – Во-первых, все знания друидов тайные. Ты же не хочешь, чтобы о них прочитал кто-нибудь недостойный? Это может разгневать богов.

– И жрецы потеряют свою тайную силу, – заметил Финбар.

– Пожалуй. Но есть и другая причина. Все просвещенные люди на нашем острове обладают очень хорошей памятью, потому что постоянно развивают ее. Если мы начнем записывать наши знания, нам не придется ничего запоминать и наша память ослабеет.

– Тогда зачем ты учился читать? – спросил Финбар.

– Из любопытства, – ответил Конал таким тоном, словно в этом не было ничего особенного. – Кроме того, – добавил он с улыбкой, – я ведь не друид.

Не раз потом Финбар вспоминал эти слова. Конечно, его друг не был друидом. Он собирался стать воином. И все же… Иногда, когда Конал пел, закрыв глаза, или когда возвращался после своих одиноких прогулок с таким печальным, отстраненным лицом, будто побывал в каком-то таинственном сне, Финбар поневоле спрашивал себя, а не забрел ли принц… Но куда? Быть может, к границе между мирами?

Вот почему он не слишком удивился, когда в конце весны Конал признался ему:

– Я хочу сделать тонзуру друида.

Друиды особым образом выбривали волосы в передней части головы – от уха до уха. В результате лоб получался высоким и круглым, если, конечно, друид уже не начинал лысеть, в этом случае тонзура становилась почти не видна. У Конала волосы были густые и темные, и, разумеется, выбритая полоса стала бы очень заметна.

Конечно, друиды королевской крови бывали и раньше. К тому же многие на острове превозносили касту друидов выше королей. Финбар задумчиво посмотрел на друга.

– А что скажет верховный король? – наконец спросил он.

– Никто не знает. Жаль, что моя мать была его сестрой.

Финбар хорошо помнил мать Конала, помнил ее верность памяти мужа и ее желание видеть сына воином, достойным своего отца. Два года назад, перед смертью, она умоляла верховного короля, своего брата, не допустить, чтобы род ее мужа прервался.



– Друидам ведь не запрещено жениться, – напомнил Финбар. Друиды действительно часто передавали свой титул по наследству. – Возможно, твои дети станут воинами.

– Ты прав, – согласился Конал, – но верховный король может думать иначе.

– А если друиды сами захотят, чтобы ты стал одним из них, он сможет тебе запретить?

– Мне кажется, – сказал Конал, – они не станут предлагать, если узнают, что верховный король этого не хочет.

– И что ты будешь делать?

– Ждать. Надеюсь, мне удастся их убедить.

Через месяц верховный король вызвал к себе Финбара.

– Финбар, – заговорил он, когда юноша пришел, – я знаю, что ты близкий друг моего племянника Конала. Тебе известно о его желании стать друидом? – (Финбар кивнул.) – Будет лучше, если он передумает, – добавил верховный король.

На этом разговор закончился. Верховный король ясно выразил свою волю.


Ехать ей не хотелось. По двум причинам. Первая, как она сама признавала, крылась в ней самой. Дейрдре очень не любила покидать дом.

Она обожала свой родной край, хотя он и был не слишком приспособлен для жизни. В середине восточного побережья острова река, что брала свое начало в диких горах Уиклоу, устремлялась на юг и в конце концов, после долгих извилистых поворотов, втекала в широкий залив между двумя мысами, глядя на которые Дейрдре всегда думала, что это сама богиня земли Эриу, мать острова, протягивает вперед руки, чтобы обнять море. Вблизи устья начиналась чудесная долина, названная Долиной Лиффи. Река эта обладала довольно капризным нравом и иногда проявляла его самым неожиданным образом. Когда она гневалась, ее взбухшие воды неслись с гор бешеными потоками, снося все на своем пути. К счастью, такие приступы ярости случались редко. Все остальное время течение ее было спокойным, а мирный шепот волн звучал нежно и мелодично. Безмятежную тишину устья реки с его низкими илистыми берегами, поросшими высокой травой, лесистыми болотами и широкими приливами нарушали лишь далекие крики чаек, гудение кроншнепов да вскрики цапель, пролетавших над усыпанной ракушечником полосой прибоя.

Места эти были почти пустынными, лишь кое-где виднелись разбросанные крестьянские дворы, принадлежавшие одному клану, во главе которого стоял ее отец. И все же, несмотря на свою уединенность, здешняя земля имела целых два названия, и получила она их благодаря двум самобытным особенностям. Первой, созданной руками человека, была деревянная переправа, проложенная в той части реки, где она впадала в свое болотистое, почти в милю шириной устье. Настил пролегал по мелководью и оканчивался на северном берегу. И называли его Аха-Клиах, что на гэльском языке означало «место у брода».

Вторую особенность сотворила сама природа. Дейрдре как раз смотрела вниз с восточного края невысокого горного хребта, который тянулся вдоль южного берега, возвышаясь над переправой. С юга к реке устремлялся небольшой ручей, но, прежде чем влиться в нее, он наталкивался на подножие холма и, чуть изгибаясь, создавал в этом месте глубокую темную заводь. Так его и стали называть: Черная заводь. Дуб-Линн.

Хотя земля эта и получила два имени, людей здесь почти не было. Издревле селения создавались на склонах Уиклоу. Вдоль южного и северного берегов устья реки возникали крохотные рыбацкие деревушки и даже небольшие пристани. Только у прибрежных болот никто жить не хотел, и все же сама Дейрдре любила тихую красоту здешних мест.

Оставаясь необжитым, Дуб-Линн граничил с другими, более многолюдными территориями, лежащими к северу, югу и западу от устья Лиффи. Могущественные вожди тех земель, которые по очереди претендовали на единовластие, интереса к нему не проявляли, поэтому никто не мешал Фергусу, отцу Дейрдре, оставаться единственным хозяином этого края.

И все-таки, при всей заброшенности, земля Фергуса играла свою роль в жизни острова, потому что находилась на одном из главных перекрестков дорог. Древние дороги, или шлиге, как их называли, часто проходя через густые леса, шли с севера и юга острова и пересекались возле брода. Старая Шлиге Мор, или Великая дорога, вела на запад. И, будучи хранителем этого перекрестка, Фергус, следуя законам гостеприимства, всегда приглашал путников в свой дом.

Когда-то здесь было более оживленно. За долгие века море по ту сторону залива стало больше похоже на крупное озеро между двумя островами, на которых обитало много племен ее народа. Из поколения в поколение они перебирались с одного острова на другой, торговали, строили дома, создавали семьи. Когда могучая Римская империя захватила восточный остров – Британию, как ее называли, римские купцы отправились на западный остров и основали вдоль побережья небольшие фактории. Были такие поселения и на берегах залива. Дейрдре рассказывали о том, что однажды здесь даже высадились римские отряды и возвели обнесенный стеной военный лагерь, откуда вымуштрованные легионеры в блестящих латах угрожали захватить весь остров. Но им это не удалось. Когда они ушли, на изумрудном острове снова воцарился мир. Дейрдре всегда слушала эти рассказы с гордостью за свою родную Эрин и за ее народ, который чтил древние традиции и никогда никому не покорялся.

После вторжения варваров могущественная Римская империя переживала не лучшие времена. Даже великий Рим не устоял. Легионы покинули Британию, и римские фактории опустели.

Самые предприимчивые из вождей западного острова неплохо нажились в эту тревожную пору. Начались набеги на Британию, ставшую теперь беззащитной. Золото, серебро, рабы и прочие товары перевозились на западный остров, умножая богатство блестящих родов Эрин. Правда, начинались все эти походы из дальних гаваней. И хотя время от времени купцы до сих пор заходили в устье Лиффи, жизнь здесь почти замерла.

Поместье Фергуса сына Фергуса стояло на небольшом возвышении над заводью и представляло собой несколько построек, окруженных со всех сторон земляным валом с возведенной на нем изгородью. Подобные крепости, если, конечно, можно так назвать эти не слишком высокие сооружения, в последнее время во множестве стали появляться на острове. На кельтском языке они назывались ратами. В сущности, рат Фергуса был обычным крестьянским двором, какие встречались в других, более плодородных частях острова, только побольше. Здесь был небольшой свинарник, просторный загон для коров, амбар, большой красивый дом и еще один дом, поменьше. Почти все строения имели круглую форму и были сделаны из плетеной лозы, обмазанной глиной. Места хватало всем: Фергусу с его домочадцами, скотнику с семьей, пастуху, еще двум семействам, трем британским рабам и барду – у каждого вождя непременно был собственный бард, и они всегда жили в семье из поколения в поколение. Конечно, все эти люди редко находились там одновременно, и объединял их, по традиции, лишь общий ночлег. Вот таким и был рат Фергуса сына Фергуса, стоявший на невысоком холме над бродом. Внизу маленькая водяная мельница и крохотная пристань у реки довершали общую картину.

Вторая причина, по которой Дейрдре не хотелось ехать, была связана с ее отцом. Она всерьез опасалась за его жизнь.

Древнее общество западного острова имело очень строгую иерархию и делилось на множество классов. Каждый класс, от короля или друида до раба, жил по своим законам, и за смерть или увечья всегда полагалось заплатить кровавую цену. Каждый человек знал свое положение в обществе и то положение, что занимали его предки. А Фергус был вождем.

Обитатели соседних усадеб, которых он считал своим кланом, уважали его как человека добродушного, хотя и вспыльчивого порой нрава. При первом знакомстве этот высокий человек мог показаться молчаливым и даже замкнутым, но лишь ненадолго. Завидев кого-нибудь из знакомых, он тут же пускался с ним в долгую пространную беседу. Но больше всего хранитель далекой Плетеной переправы обожал встречаться с новыми людьми, потому что был чрезвычайно любопытен. Любого путника, забредшего к Аха-Клиах, всегда щедро кормили и развлекали, но о своих делах он мог забыть до тех пор, пока Фергус не утолит свою неуемную жажду выспросить у него все мало-мальски занимательные подробности его жизни, а после не вознаградит его своими нескончаемыми историями, коих он всегда имел в избытке.

Если гость вызывал у Фергуса особую симпатию, вождь предлагал ему вина, а потом отходил к столу, на котором хранились его самые драгоценные реликвии, и возвращался, бережно держа в ладонях какой-то странный предмет цвета слоновой кости. Это был тщательно отполированный человеческий череп. Верхняя его часть была аккуратно отпилена, а края по всему ободку украшены золотом. Гладкий и довольно легкий, череп казался хрупким, почти как яичная скорлупа. Пустые глазницы безучастно взирали перед собой, словно напоминая о том, что все человеческие существа, как и прежний обладатель этого черепа, должны уйти в иной мир. А зияющий в безумной усмешке рот как будто смеялся над самой смертью, ведь каждый знал, что у любого семейного очага мертвецы всегда были рядом с живыми.

– Это голова Эрка Воина, – с гордостью сообщал Фергус гостю. – Его убил мой дед.

Дейрдре была совсем маленькой, но навсегда запомнила день, когда появились те воины. После очередной клановой междоусобицы на юге они направлялись на север. Их было трое, и они показались девочке настоящими великанами. У двоих были длинные усы, у третьего посередине бритой головы торчал острый гребень из волос. Как ей объяснили, эти ужасные люди были воинами. Отец Дейрдре тепло поздоровался с ними и пригласил в дом. На спине одной из лошадей девочка увидела кожаную веревку и три привязанные к ней человеческие головы с запекшейся черной кровью и широко раскрытыми слепыми глазами. Как зачарованная, Дейрдре в ужасе смотрела на них, не в силах отвести взгляд. Когда она наконец вбежала в дом, то увидела, что отец держит в руке череп с питьем, приветствуя воинов.

Вскоре она узнала, что этот пожелтевший от времени череп достоин самого высокого почитания. Так же как меч и щит ее деда, он был символом гордости их древнего рода. Ее предки были великими воинами и стояли вровень с принцами и героями, а может, и с самими богами. Ведь и боги в своих сияющих чертогах пьют из таких же кубков. Так думала Дейрдре. А как же еще могут пить боги, если не как герои? И пусть ее род владел лишь этой скромной землей, с такими семейными сокровищами, как меч, щит и золоченый череп, она могла высоко держать голову.

В детстве Дейрдре несколько раз приходилось наблюдать вспышки гнева у своего отца. Обычно это случалось, если кто-нибудь пытался сплутовать или не выказывал ему должного почтения. Правда, иногда, как она поняла, уже став постарше, ярость отца могла последовать за вполне обдуманным и точным расчетом, в особенности когда он договаривался о покупке или продаже скота. Саму Дейрдре нисколько не смущало, что ее отец время от времени метал громы и молнии и ревел как бык. Мужчина, который никогда не выходит из себя, не способен бороться, а значит, он вовсе не мужчина. Жизнь без таких неожиданных взрывов стала бы более тусклой и утратила свою естественную выразительность.

Но в последние три года, после смерти ее матери, что-то изменилось. У отца начал угасать интерес к жизни, он уже не занимался делами с прежним рвением, его гнев проявлялся все чаще, и причины таких размолвок не всегда были понятны. В прошлом году он едва не сцепился с молодым вельможей, который имел неосторожность возразить ему в его собственном доме. А еще он стал неумерен в возлиянии. Раньше, даже в большие праздники, ее отец выпивал немного. Однако в последние месяцы она не раз замечала, что он вместе со своим старым бардом за ужином пьет больше обычного. После таких пирушек отец впадал в мрачное уныние, которое могло внезапно смениться всплеском ярости, за что он, конечно, просил прощения на следующий день, но обида от этого не становилась менее болезненной. После смерти матери главное женское место в доме заняла Дейрдре, чем она очень гордилась, втайне переживая, как бы отец не привел новую хозяйку, но теперь она все чаще думала о том, что его женитьба могла бы изменить их жизнь к лучшему. А потом, размышляла она, я и сама выйду замуж, потому что двум женщинам в доме не ужиться. Во всяком случае, ее такое будущее совсем не устраивало.

Но что, если отец так сокрушался совсем по иной причине? Он никогда не делился с ней своими тревогами, потому что был слишком горд, но порой ей казалось, что они живут не по средствам. Она не знала, почему так получалось. Торговля скотом считалась самым прибыльным занятием на острове, а стада у Фергуса были внушительные. Не так давно она узнала, что отец заложил свою самую большую фамильную ценность. Золотой торквес был его амулетом и отличительным знаком его высокого положения; отец всегда носил его на шее. Дочери он тогда объяснил все без затей.

– За те деньги, что мне предложили, я получу столько скота, что с легкостью выкуплю его через пару лет. А пока вполне обойдусь и без него, – ворчливо сказал он.

Конечно, в Ленстере мало нашлось бы таких же умелых скотоводов, как ее отец, и все-таки сомнения не оставляли ее. За прошлый год Дейрдре несколько раз слышала, как отец что-то тихо говорил о долгах, и с тех пор постоянно думала о том, какие еще тайны он скрывает от нее. Но три месяца назад произошло событие, напугавшее ее по-настоящему. К ним в рат явился незнакомый человек и на глазах у всех грубо заявил, что Фергус должен ему десять коров и что лучше бы ему рассчитаться прямо сейчас. Дейрдре никогда не видела отца в таком бешенстве, хотя и догадывалась, что больше всего его разъярило прилюдное унижение. Когда он отказался платить, тот человек уехал, но через неделю вернулся с двадцатью вооруженными мужчинами и увел уже не десять, а двадцать коров. Фергус был вне себя и поклялся отомстить обидчику, правда дальше угроз дело не пошло, но с того времени характер его совсем испортился. За ту неделю он даже дважды поколотил одного из рабов.

И теперь Дейрдре терялась в догадках, кому еще из гостей праздника в Кармуне мог задолжать ее отец. А вдруг ему покажется, что кто-то решил его оскорбить, думала она. Или, будучи уже под хмельком, он сам затеет ссору, придравшись к какому-нибудь пустяку? К несчастью, все это было вполне возможно, вот почему Дейрдре и боялась ехать. На всех больших праздниках драки строго-настрого запрещались. При огромном стечении народа такое правило было просто необходимо. Затеять спор или потасовку означало нанести оскорбление королю, такое не прощалось. Король сам мог лишить смутьяна жизни за подобный проступок, и ни друиды, ни барды, да и никто другой его бы не поддержали. В любое другое время можно было поссориться с соседом или устроить налет на его стадо – это не только не возбранялось, но и вызывало уважение. Но на великом празднике Лугнасад такой поступок мог стоить жизни.

Дейрдре хорошо понимала, что отец в его нынешнем состоянии может ввязаться в драку без всякого повода. И что тогда? Никто не проявит милосердия к старому вождю из безвестного маленького Дуб-Линна. При мысли об этом Дейрдре вздрогнула. Целый месяц она пыталась убедить отца отказаться от поездки. Но все без толку. Он непременно хотел ехать и взять с собой ее с братьями.

– У меня там важное дело, – сказал он.

Что это было за дело, он так и не объяснил, поэтому то, что произошло за день до их отъезда, стало для Дейрдре полной неожиданностью. Рано утром отец отправился ловить рыбу вместе с двумя ее младшими братьями и вернулся ближе к полудню.

Даже издали Фергуса можно было узнать сразу. И все из-за его походки. Когда он пас свое стадо на холмах или шел вдоль речного берега с удочкой, его невозможно было ни с кем спутать. Высокий и статный, он двигался легко и свободно, уверенно меряя землю широкими неторопливыми шагами. На ходу он редко разговаривал, и было в его значительном молчании и твердой поступи нечто такое, что заставляло поверить: он считает своими владениями не только этот тихий край, но и весь остров.

Держа в руке длинный посох, отец шел по широкому пастбищу, а двое его сыновей с почтением держались сзади. Лицо Фергуса было спокойно и задумчиво, и Дейрдре вдруг показалось, что отец с его пышными усами и вытянутым носом сейчас похож на старого мудрого лосося. Подойдя ближе, Фергус неожиданно улыбнулся ей тепло и ласково.

– Поймал что-нибудь, отец? – спросила Дейрдре.

Вместо ответа он весело сообщил:

– Ну, Дейрдре, завтра утром поедем искать тебе мужа.


Месяц назад ранним утром с кузнецом Гоибниу приключилось нечто очень странное. В тот день он так и не понял, что же с ним произошло. Но ведь все знали, что в том месте было полным-полно духов.

Из множества рек острова самой священной, конечно, была река Бойн. В дне пути к северу от Дуб-Линна она впадала в восточное море, а ее зеленые берега находились под властью короля Ульстера. Спокойный и неторопливый, Бойн нес свои богатые вальяжным лососем воды через самые плодородные земли острова. Но было неподалеку от его северного берега одно место на пологом холме, куда редко кто отваживался ходить. Место древних могил.

Было чудесное утро, когда Гоибниу свернул к курганам. Он всегда проходил там, если шел мимо. Пусть другие боятся этого места, но только не он. Вдалеке на западе виднелась Тара, Холм королей. Кузнец посмотрел вниз, на реку, по воде плавно скользили лебеди. Вдоль берега шел какой-то человек с серпом в руке. Увидев Гоибниу, он скупо кивнул, и кузнец с глумливой вежливостью кивнул ему в ответ.

Гоибниу здесь недолюбливали. Впрочем, кузнеца ничуть не волновало, что о нем думают. Хотя он и был невысок ростом, однако пристальный взгляд его единственного глаза и живой ум очень скоро выделяли кузнеца в любой компании. Лицо ему досталось не самое приятное. Острый, угловатый подбородок, крючковатый нос, нависающий над обвислыми губами, выпученные глаза и срезанный лоб, облепленный жидкими волосами, – такое не скоро забудешь. Но еще давно, в юношеской драке, один глаз Гоибниу потерял, и теперь он был постоянно закрыт, зато второй, наоборот, был открыт даже чересчур широко, к тому же сильно косил, придавая лицу зловещее выражение. Поговаривали, что такое же выражение было у Гоибниу и прежде, еще с двумя глазами. Так оно было или нет, но именно за этот свирепый взгляд втайне все называли его Балор, по имени ужасного одноглазого короля фоморов, мифического племени уродливых гигантов. О своем прозвище кузнец прекрасно знал, и это его забавляло. Да, он не внушал людям любовь, зато внушал страх. В этом были свои преимущества.

А бояться его было за что. И вовсе не за его всевидящий глаз, а за жестокий, беспощадный ум.

Человеком он был весьма влиятельным. Один из лучших мастеров на острове, Гоибниу, по сути, принадлежал к аристократии, хотя и не имел высокого происхождения. Прежде всего он был известен как кузнец, никто на всем острове не мог лучше него выковать оружие из железа, но и с драгоценными металлами он работал превосходно. Именно та высокая цена, которую знать острова платила за его золотые украшения, сделала Гоибниу богачом. Сам верховный король приглашал его на свои пиры. Но главным в Гоибниу был его необыкновенный, изощренный ум. Величайшие вожди и даже мудрые и могущественные друиды не гнушались просить у него совета.

– Гоибниу чрезвычайно умен, – признавали они, а потом тихо добавляли: – Только постарайтесь не стать его врагом!

За его спиной высился самый большой из круглых могильных курганов, возведенных вдоль холма. Сид, или ши, – так называли их жители острова, и были они окружены тайнами и загадками.

Время не пощадило курган, и за долгие века он сильно обветшал. Стены основательно просели, а в некоторых местах и вовсе обвалились. От прежней ровной овальной формы с выпуклой крышей уже мало что сохранилось, и теперь курган скорее напоминал обычную насыпь с несколькими входами. С южной стороны белый кварц, когда-то сверкавший под лучами солнца, почти весь осыпался, образовав небольшой мерцающий холмик возле места, где раньше был проем. Гоибниу обернулся, чтобы посмотреть на сид.

Здесь жили Туата де Данаан и их великий вождь Дагда, добрый бог солнца. Но и все остальные курганы, коих на острове было немало, также служили входами в иной мир. Сказания о древних племенах, некогда населявших этой край, передавались из поколения в поколение. Боги и демоны, великаны и герои, дети света и тьмы – все они до сих пор незримо присутствовали здесь, словно туманом окутывая зеленые холмы и равнины. Но самым прославленным из всех стало божественное племя Туата де Данаан – детей богини Ану, или Дану, богини процветания, а также повелительницы воды. Воины и охотники, поэты и искусные мастера – они, как утверждали легенды, прибыли на остров на облаках. Время их правления стало золотым веком. Именно потомков этой великой расы и застали здесь Сыновья Миля, когда впервые высадились на здешних берегах. И одна из ее богинь, Эриу, пообещала Сыновьям Миля, что они будут вечно жить на этом острове, если назовут его в ее честь. Было это так давно, что и не вспомнить. Но великие сражения в ту пору несомненно происходили. После одного из таких сражений Туата де Данаан навсегда исчезли из мира живых и ушли в мир подземный. С тех пор они обитали под холмами, озерами или на сказочных западных островах далеко за морем и пировали в своих сияющих чертогах. Так гласило предание.

Однако преданиям Гоибниу не очень-то доверял. Курганы явно были созданы человеком и не слишком отличались от подобных сооружений из земли и камней, которые люди возводили и прежде. Но если, как говорят предания, именно под ними скрылись Туата де Данаан, то, вероятно, и построены они были в те времена. Выходит, их построили сами Туата де Данаан? Вполне возможно, полагал кузнец. Принадлежали они к божественной расе или нет, рассуждал он, но они ведь были людьми. И все же, даже если это действительно так, оставалась еще одна загадка. Каждый раз, когда он рассматривал рисунки, высеченные на камнях древних могильников, то всегда замечал, что они ничем не отличаются от тех, что он встречал на работах, сделанных уже в его время. Те же узоры он видел на чудесных золотых украшениях, наверняка очень старых, найденных в болотах вдали от этих мест. Он никак не мог ошибиться, потому что сам был прекрасным мастером и хорошо разбирался во всех тонкостях. Неужели пришедшие следом племена и правда скопировали рисунки, оставленные исчезнувшим народом Туата де Данаан? А может, эти орнаменты создали еще более древние люди, которые просто передали свое искусство через века? И все-таки как-то не верилось, что целый народ – божественный или же вполне земной – действительно исчез под этими холмами.

Гоибниу пристально вгляделся в курган. Один камень всегда привлекал его внимание, когда он проходил мимо. Это была большая, около шести футов в поперечнике, плита, напротив входа в курган или, скорее, того, что от него осталось. И в этот раз кузнец тоже подошел ближе, чтобы еще раз рассмотреть этот удивительный камень.

Высеченные на нем извилистые линии складывались в несколько орнаментов, но самым примечательным из всех был крупный узор в форме трилистника на левой стороне. И снова, как он уже делал прежде, Гоибниу приложил ладони к шершавой поверхности камня, чувствуя его приятную прохладу, и привычными движениями провел по бороздкам кончиками пальцев. Самая большая спираль была двойной и напоминала двух угрей, они плотно сплетались друг с другом, выставив головы в центре замысловатого клубка. Стоило ему проследить за последним витком спирали, как он тут же попадал на следующую спираль, тоже двойную, только поменьше. Третья, одинарная и самая маленькая спираль слегка касалась двух других. А с наружных сторон бороздки собирались в углах, где спирали встречались, словно достигнув приливных отметок, прежде чем устремиться бурлящими реками вокруг камня.

Что означали все эти линии? Какой смысл таил в себе трилистник? Три спирали, связанные между собой и одновременно независимые, всегда вели внутрь и в то же время устремлялись в бесконечный мир за их пределами. Быть может, так древние художники хотели показать солнце, луну и землю? Или три священные реки полузабытого мира?

Однажды кузнец наблюдал, как какой-то чудной парень рисовал такие же спирали. Это было перед началом сбора урожая, когда остатки старого зерна уже плесневеют, и бедняки, которые вынуждены его есть, вдруг начинают вести себя весьма странно и вдобавок видят необычные сны. Гоибниу наткнулся на того парня на морском берегу. Высокий и очень худой, он сидел совершенно один и, держа в руке истрепанную ветку, с блуждающим взглядом выводил на песке спирали, в точности совпадавшие с узорами на камне. Был ли он безумец или мудрец? Кто знает. Разве, в сущности, это не одно и то же?

Кузнец все еще продолжал медленно водить пальцем по извилистым желобкам. Одно он знал точно. Был ли человек, создавший эти спирали, из народа Туата де Данаан или нет, но Гоибниу чувствовал, что понимает его, как может понять только мастер равного таланта. Все остальные могли считать древние сиды мрачными и зловещими, но только не он. Загадочные спирали этого окутанного тишиной места притягивали его.

А потом случилось это. Он не смог бы описать свои ощущения словами. Просто в голове вдруг раздался какой-то дальний отголосок.

Приближался Лугнасад, время больших праздников на острове. Как обычно, в Кармуне устраивали ежегодные ленстерские состязания, но на этот раз Гоибниу не собирался туда ехать. Однако теперь, стоя возле своего любимого камня, он неожиданно почувствовал, что непременно должен туда поехать, хотя и не знал почему.

Он прислушался. Кругом было тихо. Но даже в этой тишине как будто таилось некое послание, которое нес гонец, пока еще невидимый, словно облако, скрытое за горизонтом. Как человек трезвого ума, Гоибниу не был склонен к глупым причудам и фантазиям. Но даже он не стал бы отрицать, что время от времени, когда он шел по знакомым дорогам острова, его посещало странное, словно внушаемое кем-то, чувство уверенности, природы которого он не мог объяснить. Он подождал. Тот же отголосок возник снова, как полузабытый сон. Теперь кузнец точно знал, что в Кармуне должно произойти что-то очень необычное.

Гоибниу с досадой передернул плечами. Это могло ничего не означать, но пренебрегать такими вещами не стоило. Он перевел взгляд своего единственного глаза на южный горизонт. Что ж, значит, придется ехать в Кармун. Когда он в последний раз был на юге? В прошлом году, когда искал золото в горах за Дуб-Линном. Кузнец улыбнулся. Он любил золото.

Внезапно улыбка сошла с его губ. Ему вспомнился один случай, связанный с той поездкой. Он как раз проезжал через переправу на реке, когда увидел вдалеке высокую фигуру. Фергус. Гоибниу задумчиво кивнул. Тот человек был его должником, долг этот оценивался в двадцать коров и был давно просрочен. Интересно, подумал кузнец, будет ли Фергус на празднике. Эта встреча не сулила ничего хорошего.


Поездка в Кармун никакого удовольствия Дейрдре не доставила. Они отправились из Дуб-Линна на рассвете. Шел мелкий дождик, смешанный с туманом. Отец с братьями ехали верхом, а Дейрдре, бард и младший из рабов – в повозке. Лошади были низкорослыми – в более поздние времена их назвали бы пони, – зато выносливыми и сильными. К закату путники одолели бóльшую часть пути и уже на следующий день прибыли на место.

Дождь не беспокоил ее. Здесь на такое никто не обращал внимания. Если бы спросили Фергуса, он бы просто ответил: «Погожий денек». Для поездки девушка оделась просто: шерстяное клетчатое платье, легкая накидка, сколотая на плече, и пара кожаных сандалий. Ее отец был в подпоясанной тунике и плаще. Как и у большинства мужчин на острове, ноги у него были обнажены.

Какое-то время они ехали молча. Пересекли переправу. Давным-давно, как гласило предание, эти мостки были уложены здесь по воле некоего легендарного провидца. Так это или нет, но теперь за них отвечал Фергус как владелец здешних земель. Сплетены они были из хвороста и удерживались на месте с помощью кольев и тяжелых камней, однако в полноводье их все же могло отнести в реку. На дальнем конце, где гать шла через болото, повозка проломила колесами несколько сгнивших плетенок.

– Надо бы поправить, – рассеянно пробормотал отец, но Дейрдре сомневалась, что у него скоро дойдут до этого руки.

Перебравшись на другой берег, они свернули на запад, следуя вверх по течению Лиффи. На берегу росли ивы. В лесах, где земля была сухой, как и почти везде на острове, преобладали ясени и дубы. На кельтском дуб назывался дайр, поэтому иногда поселения, созданные в дубовых рощах, именовались дейри.

Пока они ехали по лесной дороге, дождь прекратился и выглянуло солнце. Они миновали большую поляну, и только когда снова углубились в лес, Дейрдре наконец заговорила:

– Так что за муж у меня будет?

– Посмотрим. Тот, что подойдет по условиям.

– По каким условиям?

– Достойным единственной дочери такой семьи. Ведь твой муж получит в жены праправнучку Фергуса-воина. Сам Нуада Серебряная Рука разговаривал с ним. Не забывай об этом.

Как такое забудешь? Разве не твердил он ей об этом снова и снова, с тех пор как она только научилась ходить? Нуада Серебряная Рука, владыка облаков. В Британии, где его изображали как римского бога Нептуна, в его честь возле западной реки Северн возвели огромное святилище. Но на западном острове его считали одним из Туата де Данаан, и здешние короли даже провозгласили себя его потомками. Нуада водил дружбу с ее прапрадедом. Ее будущему мужу придется это учесть, как и остальную часть их семейного наследия. Дейрдре покосилась на отца.

– Может, я еще откажусь, – сказала она.

По древним законам острова женщина могла сама выбирать себе мужа, а также разводиться с ним, если ей этого захочется. Поэтому, строго говоря, отец не мог принудить ее к браку с кем-то без ее согласия, хотя, без сомнения, осложнил бы ей жизнь, если бы она вообще отказалась выходить замуж.

Ей уже делали предложения и раньше. Но после смерти матери Дейрдре пришлось заняться домашним хозяйством, и вопрос ее замужества был временно отложен. Последний раз, насколько она знала, к ней сватались однажды, когда ее не было дома. Вернувшись, она узнала от братьев, что какой-то мужчина спрашивал о ней. Однако остальная часть беседы звучала не так ободряюще.

Ее братья, Ронан и Риан, были на два и на четыре года моложе ее самой. Возможно, они были ничуть не хуже других мальчишек их возраста, но иной раз всерьез бесили ее.

– Он приходил, пока тебя не было, – сообщил Ронан.

– Что за человек?

– Да обычный мужчина. Вроде отца, только моложе. Он куда-то ехал.

– И?..

– Они разговаривали.

– И?.. Что сказал отец?

– Ну, они просто… ну, разговаривали. – Ронан покосился на Риана.

– Да мы не особо слушали, – уточнил Риан. – Наверное, сватался к тебе.

Дейрдре посмотрела на братьев. Они вовсе не уклонялись от ответа – просто такими уж они были. Обыкновенные мальчишки, нескладные и бестолковые. Вроде двух крупных щенков. Покажи им зайца, и они за ним погонятся. Это, пожалуй, единственное, что могло бы их взволновать. Безнадежно.

Как же они будут без меня, думала Дейрдре.

– А вы расстроитесь, если я выйду замуж и уеду от вас? – вдруг спросила она.

Мальчики переглянулись.

– Ты же все равно когда-нибудь уедешь, – сказал Ронан.

– С нами все будет хорошо, – заверил ее Риан. – А ты всегда сможешь приезжать в гости, – добавил он, словно спохватившись.

– Вы очень добры, – проворчала Дейрдре с горькой иронией, которой братья, разумеется, не уловили. Да и разве можно ожидать благодарности от таких несмышленышей, подумала она.

Позже она спросила о том госте отца, но он был немногословен.

– Он предложил недостаточно, – только и сказал Фергус.

Замужество дочери для ее отца всегда становилось предметом торга. С одной стороны, красивая молодая женщина знатного происхождения была ценным приобретением для любой семьи. Но ее будущий муж обязан был заплатить за невесту выкуп, часть которого доставалась ее отцу. Так велели законы острова.

Значит, теперь, когда его дела шли из рук вон плохо, Фергус решил продать ее. Что ж, Дейрдре не удивилась. Да и чему удивляться – так уж был устроен их мир. И все же она чувствовала себя немного уязвленной и даже преданной. Неужели, думала она, после того, что я сделала для него после смерти мамы, я заслужила такое отношение? Как корова из стада: держат, пока нужна, а потом продают? А ведь ей казалось, что отец любит ее. Но, возможно, он и вправду любил ее, она это чувствовала. И вместо того чтобы жалеть себя, ей следовало пожалеть отца и попытаться помочь ему найти для нее достойного человека.

Она была хороша собой. Многие даже называли ее красавицей. Но сама она не считала себя какой-то особенной и была уверена, что на острове найдутся десятки девушек с такими же мягкими золотыми волосами, пухлыми алыми губами и белоснежной улыбкой, как у нее. Нежно-розовые щеки Дейрдре напоминали цветы наперстянки. А еще у нее была прелестная маленькая грудь, правда, как она всегда считала, слишком маленькая. Но главным ее украшением были глаза – совершенно необычного и удивительно красивого зеленого цвета.

– Не знаю, от кого они у тебя, – удивлялся отец. – Хотя, говорят, в роду моей матери когда-то была женщина с колдовскими зелеными глазами.

Больше ни у кого в их семье, да и во всем Дуб-Линне, таких глаз не было. Может, они и не были колдовскими – Дейрдре уж точно не считала, что обладает какой-то особой силой, – но каждый, кто видел ее, всегда замирал в восхищении. Мужчины засматривались на Дейрдре, когда она еще была ребенком. Так что она всегда знала, что в свое время без труда найдет себе хорошего мужа.

Однако она не торопилась. Ей было всего семнадцать. И пока она еще не встретила такого человека, за которого хотела бы выйти, к тому же замужество, скорее всего, вынудило бы ее уехать далеко от любимого Дуб-Линна, а ей этого очень не хотелось. И несмотря на все денежные затруднения отца, Дейрдре вовсе не была так уверена, что должна уехать именно теперь, когда в доме нет другой женщины, способной управлять хозяйством.

Лугнасад всегда был порой свадеб. Но Дейрдре не хотелось замуж. Во всяком случае, не в этом году.

Остаток дня прошел тихо. Вопросов Дейрдре больше не задавала, потому что не надеялась получить на них ответы. Довольно и того, что отец повеселел, девушку это радовало. Быть может, если повезет, он не ввяжется ни в какую перебранку и не найдет подходящего претендента на ее руку. Тогда они смогут все вместе спокойно вернуться домой.

Вскоре они добрались до маленькой лесной деревушки. Здешних жителей Фергус хорошо знал, но впервые не остановился, чтобы поболтать с ними. Сразу за деревней Лиффи резко поворачивала на юг, а дорога от сузившейся в этом месте речной долины уходила наверх, забирая на запад. К полудню, когда деревья наконец поредели, они выехали на окраину большой вересковой пустоши, поросшей редкими кустами можжевельника.

– Вон там отдохнем, – сказал Фергус, показывая на небольшой холмик чуть впереди.

Под ласковым летним солнцем они уселись на траву и перекусили тем, что собрала в дорогу Дейрдре. Фергус глотнул немного эля, чтобы запить хлеб.

Место, которое он выбрал для привала, представляло собой небольшую круглую насыпь, возведенную рядом с одиноко стоящим камнем. Такие камни, поодиночке или поставленные в некоем порядке, были нередки в этих краях. Считалось, что установили их то ли далекие предки, то ли сами боги. Этот камень, высотой примерно со взрослого мужчину, стоял в полном одиночестве и словно вглядывался в лесистую равнину, которая тянулась далеко на запад, до самого горизонта. В торжественной тишине под теплыми лучами августовского солнца старый серый камень показался Дейрдре дружелюбным. После обеда все решили немного отдохнуть и улеглись на согретую солнцем траву; лошади паслись неподалеку. Уже скоро раздалось негромкое сопение Фергуса, а потом и сама Дейрдре погрузилась в сон.

Проснулась она внезапно и поняла, что проспала какое-то время, потому что солнце переместилось. Дремота еще не отпустила ее, голова была как в тумане. Когда она посмотрела на ярко-желтый диск, висевший над огромной равниной, ее вдруг посетило странное видение. Как будто солнце превратилось в колесо боевой колесницы и стало каким-то чужим и зловещим. Дейрдре встряхнула головой, чтобы прогнать остатки сна, и велела себе не выдумывать глупостей.

Но весь остаток дня и позже, уже вечером, когда она пыталась заснуть, чувство смутной тревоги не покидало ее.


Гоибниу добрался до места поздним утром.

Его единственный глаз не упускал ни одной мелочи.

Лугнасад наступал спустя месяц после летнего солнцестояния; это был праздник предстоящего урожая и заключения новых браков. Гоибниу любил покровителя этого праздника – бога Луга Сияющего, Луга Длинная Рука, храброго воина, врачевателя, знатока искусств и ремесел.

Люди прибывали в Кармун отовсюду: вожди, воины, силачи из всех племен. Интересно, думал Гоибниу, сколько же всего племен на острове? Наверное, сотни полторы. Одними, самыми крупными, правили могущественные кланы, другими – поменьше – объединенные септы; были и такие, которые состояли всего из нескольких семей, возможно с общими предками, но и они гордо именовали себя племенем и выбирали своего вождя. Для острова, разделенного горами и болотами на несметное число крохотных территорий, это было естественно, и каждое племя владело своей землей, в центре которой обычно находилось священное жилище предков, часто обозначенное всего лишь каким-нибудь старым ясенем.


А кто же входил в эти племена? Откуда пришли они, эти Сыновья Миля, изгнавшие под землю прославленных Туата де Данаан? Гоибниу знал, что много веков назад на западный остров прибыли воинственные племена из соседней Британии и из-за далекого моря на юге. Люди, населившие остров, были частью огромного и пестрого, словно лоскутное одеяло, смешения племен, чьи культура и язык, названные позже кельтскими, распространились почти по всей Северо-Западной Европе. Кельтские племена, с их железными мечами, великолепными боевыми колесницами, непревзойденными мастерами по металлу, с их жрецами-друидами и поэтами, давно уже вызывали страх и восхищение. Когда Римская империя стала расширяться дальше на север, вплоть до Британии, и все главные поселения родовых земель становились римскими военными центрами или торговыми городами, кельтские боги местных племен точно так же надевали римские одежды. В Галлии, к примеру, кельтский бог Луг, чей праздник теперь начинался, дал свое имя городу Лугдун, который однажды превратился в Лион. Да и сами племена одно за другим постепенно становились римскими и даже теряли свой старый язык, начиная говорить на латыни.

Но только не на окраинах. Север и запад Британии почти не попали под влияние римлян, поэтому там прежняя речь и племенные обычаи продолжали жить. Более того, на соседнем западном острове, за проливом, куда римляне отправлялись торговать, но не завоевывать, старая кельтская культура осталась нетронутой во всем своем богатстве. В Северной Британии, которую римляне называли Албой, жили древние племена пиктов. Когда обитатели западного кельтского острова добрались туда, они построили там несколько поселений и постепенно вытеснили пиктов обратно на север Британии, а римляне назвали этих кельтских переселенцев «скотти», или «скоттами». Но сами кельты с западного острова не приняли это римское прозвание. Они знали, кто они на самом деле, знали с тех самых пор, как появились на этом острове и встретились здесь с одной доброй богиней. Они были народом Эриу.


Гоибниу холодно наблюдал за тем, как на праздник прибывали все новые и новые кельтские соплеменники. Был ли он сам одним из них? Отчасти да, без сомнения. Но точно так же, как рядом с теми загадочными древними курганами над рекой Бойн, он ощущал необъяснимое единение с миром, так и здесь, среди огромного скопления кельтов, он неосознанно чувствовал себя чужим среди них и не мог отделаться от мысли, что произошел от какого-то другого племени, жившего на этом острове в незапамятные времена. Возможно, Сыновья Миля и завоевали его народ, но он знал, как извлекать пользу из этих людей.

Его единственный глаз продолжал следить за толпой, разделяя, как ножом, пестрые стайки людей на важных и не очень, полезных и бесполезных; на тех, кто задолжал ему или чем-то ему обязан. Вот в большой колеснице двое прекрасных молодых борцов, с могучими, словно стволы деревьев, руками, раскрашенными краской. Это сыновья Каса – сына Донна. Богатые. С ними надо дружить. Чуть в стороне стояли два друида и старый бард. Гоибниу знал, что старик остер на язык и опасен, но у него в запасе всегда были свежие сплетни, которые могли пригодиться. Слева он увидел Фанн, дочь великого вождя Росса. Гордячка. Но Гоибниу-то знал, что она спала с одним из сыновей Каса, а ее муж и не подозревал об этом. Знание – великая сила. Никогда не угадаешь заранее, какие сведения могут пригодиться в будущем. И все же, рассматривая толпу, Гоибниу в основном отмечал людей, которые что-нибудь ему задолжали.

Вот осанистый, полноватый Диармайт: девять коров, три плаща, три пары обуви, золотой торквес. Кулан: десять золотых слитков. Рот Мак Рот: один золотой слиток. Арт: овца. Все они что-то брали в долг, все они в его власти. Хорошо. А потом Гоибниу увидел Фергуса.

Этот верзила из Дуб-Линна задолжал ему стоимость двадцати коров. А что за милая девушка с ним? Должно быть, дочь. Вот это уже интересно. Гоибниу направился в их сторону.


Дейрдре тоже разглядывала толпу. Кланы и септы все еще прибывали со всего Ленстера. Здесь было на что посмотреть. Тем временем между ее отцом и каким-то торговцем происходил любопытный обмен. Касался он золотого торквеса вождя.

На острове существовал обычай: если ты отдавал свою драгоценность в залог под заем, ты должен был выкупить ее на следующем большом празднике, чтобы избежать бесчестья. Вполне справедливо. Если Фергус и чувствовал смущение, когда получал роскошное золотое украшение из рук купца, то виду не показал, а даже наоборот – торжественно принял фамильную ценность из рук другого человека, словно исполнял некий священный обряд. Когда подошел Гоибниу, он как раз надевал блестящий обруч на шею.

Что бы кузнец ни думал о Фергусе, никто не смог бы обвинить его в неучтивости. Гоибниу обратился к Фергусу с такой любезностью, с какой мог бы заговорить с самим королем:

– Да сопутствует тебе удача во всем, Фергус сын Фергуса. Торквес твоих благородных предков очень тебе идет.

Фергус с удивлением посмотрел на него. Он никак не ожидал увидеть кузнеца в Кармуне.

– В чем дело, Гоибниу? – довольно грубо откликнулся он. – Что тебе нужно?

– Нетрудно догадаться, – все так же вежливо произнес Гоибниу. – Я просто хотел напомнить тебе об обещании, что ты дал мне еще до начала прошлой зимы. О стоимости двадцати коров.

Дейрдре с тревогой взглянула на отца. Она ничего не знала об этом долге. Неужели отец сейчас затеет ссору? Но лицо вождя осталось бесстрастным.

– Верно, – кивнул он. – Твое право. – И добавил, чуть понизив голос: – Вот только не ко времени это. Тем более на празднике.

Был и такой приятный обычай: пока длились торжества, Гоибниу действительно не мог востребовать долг.

– Возможно, ты захочешь уладить это дело, когда праздник закончится, – предположил кузнец.

– Без сомнения, – ответил Фергус.

Пока они говорили, Дейрдре не спускала глаз с отца. Что он чувствует? С трудом скрывает гнев, и это лишь затишье перед бурей? У Гоибниу было много влиятельных друзей. Может, это сдерживало отца? Дейрдре очень надеялась, что так будет и дальше.

Гоибниу медленно кивнул, а потом перевел свой глаз на Дейрдре.

– У тебя красивая дочь, Фергус, – заметил он. – У нее удивительные глаза. Собираешься просватать ее на празднике?

– Возможно, – уклончиво ответил Фергус.

– Тот, кто ее получит, будет настоящим счастливчиком, – продолжил кузнец. – Не опозорь ее красоту и свое благородное имя, не соглашайся на слишком низкую цену. – Кузнец немного помолчал. – Хотелось бы мне быть бардом, – сказал он наконец, вежливо кивнув девушке, – чтобы я мог воспеть в стихах ее красоту.

– Стихи обо мне? – рассмеялась Дейрдре, надеясь поддержать легкий тон разговора.

– Конечно. – Гоибниу уже повернулся к Фергусу.

И вдруг Дейрдре заметила, что отец как-то странно на него смотрит. Уж не собирается ли этот одноглазый хитрец найти ей богатого жениха? Девушка знала, что Гоибниу был куда более влиятельной фигурой, чем ее отец. И кого бы ни присмотрел в женихи Фергус, Гоибниу наверняка найдет лучше.

– Давай-ка пройдемся, – вдруг предложил Фергус уже более мягким тоном, и Дейрдре ничего не оставалось, как только проводить их взглядом.

Вот, значит, как. От ее хорошего настроения не осталось и следа. С отцом она, по крайней мере, могла хоть как-то владеть ситуацией. Да, он мог кричать на нее в гневе, но никогда не заставил бы выйти замуж против ее воли. А если ее судьба окажется в руках Гоибниу – доверенного лица королей и друга друидов, кто знает, какую каверзу может замыслить его изощренный мозг? Против него она бессильна. Девушка посмотрела на братьев. Они завороженно разглядывали какую-то колесницу.

– Вы хоть заметили, что тут произошло?! – воскликнула она.

Мальчики растерянно переглянулись и затрясли головами.

– Что-нибудь интересное? – спросили они.

– Нет! – раздраженно бросила Дейрдре. – Вашу сестру продают, только и всего.


Лугнасад. Разгар лета. На торжествах друиды наверняка будут делать подношения богу Лугу для доброго урожая; женщины будут танцевать. А ее, вполне возможно, отдадут какому-нибудь незнакомцу, и она никогда больше не вернется в Дуб-Линн.

Дейрдре решила немного пройтись одна. На просторной поляне, рядом с яркими лотками, где было разложено угощение и разные товары, толпилось много людей. Когда она проходила мимо, все оборачивались и смотрели ей вслед, но девушка едва ли замечала их любопытные взгляды. Так, в задумчивости, она миновала несколько палаток и загонов для скота и только тогда заметила, что подошла к большой дорожке для скачек. Состязания еще не начались, но несколько молодых людей, вероятно, чтобы поупражнять лошадей, готовились провести парочку дружеских забегов. Некоторые скакуны, скорее всего, были из той породы, которую вывели специально для скачек. Близился полдень, солнце ослепительно сияло в небе, когда Дейрдре подошла к огражденной площадке, где наездники уже собирались сесть на коней.

Она остановилась у ограды и стала наблюдать. Неоседланные лошади норовисто били копытами. Дейрдре слышала, как мужчины смеются и подшучивают друг над другом. Справа она заметила темноволосого юношу, окруженного группой таких же нарядно одетых молодых людей. Девушка сразу выделила его среди остальных – он был чуть выше ростом, а когда она разглядела его лицо, то увидела, что оно необычайно красиво. Юноша улыбался, но лицо его оставалось задумчивым и чуть отстраненным, казалось, мысли его далеки отсюда. Дейрдре подумала, что он больше похож на высокородного друида, чем на воина. Ей стало интересно, кто же это мог быть. Меж тем молодые люди начали расходиться, и Дейрдре поняла, что молодой человек собирается участвовать в скачках, потому что он снял с себя всю одежду, кроме защитной набедренной повязки.

Дейрдре не могла оторвать от него глаз. Ей казалось, что никого красивее она никогда в жизни не видела. Бледный и удивительно изящный, он тем не менее был безупречно сложен и выглядел как настоящий атлет. Она с восхищением смотрела, как он легко вскочил на коня и выехал на дорожку.

– Кто это? – спросила Дейрдре у стоявшего рядом мужчины.

– Конал сын Морны, – ответил тот и, видя ее недоумение, добавил: – Племянник самого верховного короля.

– Ох… – только и произнесла Дейрдре.

Она посмотрела несколько забегов. Мужчины скакали без седел. Лошади, хотя и низкорослые, бежали очень быстро, и следить за состязанием было невероятно интересно. В первом забеге Конал лишь чуть-чуть отстал от лидера, во втором он победил. В следующих двух юноша не участвовал, а людей возле скаковой дорожки тем временем становилось все больше. Совсем немного оставалось до начала главного события этого дня.

Гонки на колесницах. На небольшом возвышении рядом с дорожкой уже появился король Ленстера – с этого места открывался самый лучший обзор. А посмотреть здесь было на что. Если в скачках на лошадях мог принять участие любой воин, то управление колесницей считалось высочайшим и наиболее аристократичным из всех боевых искусств. Колесницы представляли собой крепкие и легкие двухколесные повозки, запряженные двумя лошадьми в один ряд. На каждой колеснице ехали двое – воин и его возничий. Под управлением опытного возничего колесница становилась не только быстрой, но и поразительно маневренной. По сравнению с грозным вооружением римских легионов они, конечно, были не столь эффективны, поэтому в римских провинциях Британии и Галлии колесницы давно не использовались, но здесь, на западном острове, где приемы ведения войны сохранялись в соответствии с кельтскими традициями, древнее искусство не умерло. Дейрдре увидела, что к гонкам готовится около двадцати колесниц. Но сначала должно было пройти что-то вроде показательных выступлений. И вот на огромную, поросшую травой площадку по очереди выехали две колесницы.

– Вон там Конал, – сказал мужчина, с которым Дейрдре недавно разговаривала, – и его друг Финбар. – Он усмехнулся. – Ну, теперь смотри.

Оба юноши были обнажены – по кельтской традиции воины сражались нагими. Финбар был чуть ниже Конала, но намного шире в плечах. На его могучей груди густо росли темные курчавые волосы. Стоя за спинами своих возничих, соперники держали круглые щиты с гладкими бронзовыми пластинами, сверкающими на солнце. Колесницы выехали в самый центр круга, а потом разъехались в противоположные стороны.

И началось.

Дейрдре и раньше видела бои на колесницах, но такого поразительного зрелища ей еще наблюдать не доводилось. Повозки начали съезжаться на огромной скорости, так что их колеса, превратившись в размытые пятна, едва не соприкоснулись, когда соперники проносились мимо друг друга. Домчавшись до границ круга, колесницы развернулись. Каждый из воинов поднял в руке большое копье. В следующее мгновение, когда колесницы снова ринулись навстречу друг другу, юноши с силой метнули копья, но Финбар оказался чуть быстрее. Копья со свистом рассекли воздух, и толпа громко ахнула. Да и как тут не испугаться, ведь оружие было самым настоящим. Колесница Конала, натолкнувшись на небольшой бугорок, чуть замедлила бег как раз в ту секунду, когда брошенное Финбаром копье уже готово было вонзиться в возничего и, возможно, даже убить его, но Конал с быстротой молнии выставил вперед щит и отразил удар. Бросок самого Конала был безупречным и пришелся точно в середину щита Финбара, которому лишь оставалось аккуратно отвести острие вбок. Толпа одобрительно взревела. Да, это было высочайшее искусство.

Когда колесницы снова развернулись, в руках юношей сверкнули мечи. Однако теперь настал черед возничих показать свое умение. На этот раз колесницы не мчались прямо друг на друга, а, следуя каким-то замысловатым путем, словно хищные птицы, налетали одна на другую и описывали по полю головокружительные круги и зигзаги, уходя от погони или преследуя добычу. Каждый раз, когда колесницы сближались, соприкасаясь почти бок о бок, соперники взмахивали мечом и с ловкостью отражали удары щитом. И никто не смог бы сказать с уверенностью, была эта схватка разучена заранее или все происходило по-настоящему. Дейрдре со страхом ждала, что на обнаженной коже воинов вот-вот появится кровь, и внезапно поймала себя на том, что дрожит от волнения и почти не дышит. Под неумолчный рев толпы юноши все продолжали свою захватывающую и такую опасную игру.

Наконец все закончилось, и обе колесницы: первая – Конала, следом за ней – Финбара, совершая триумфальный круг по краю поля, направились в ту сторону, где стояла она. Прекрасно удерживая равновесие, Конал шагнул вперед и встал на оглоблю между взмыленными лошадьми. Все еще тяжело дыша, он с достоинством принимал восторженные крики зрителей. Дейрдре смотрела, как он вглядывается в лица людей, и думала, что ему, должно быть, очень лестно такое внимание. Потом, когда его колесница подъехала совсем близко, взгляд Конала остановился на ней, и она вдруг поняла, что смотрит ему прямо в глаза.

Вот только увидела она в них совсем не то, что ожидала. Взгляд его, внимательный и серьезный, словно проникал в самую душу, но в нем не было и тени самодовольства. Ей снова показалось, что этот юноша, который лишь недавно с таким мастерством балансировал между жизнью и смертью, очень одинок и, даже принимая восхищение толпы, находится где-то очень далеко отсюда.

Она не знала, почему его взгляд выбрал именно ее. Он смотрел на нее так, словно хотел поговорить с ней, и, даже проехав дальше, он еще раз слегка повернул голову в ее сторону. Когда его колесница двинулась вперед и он не оглянулся, она еще долго смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду.

Потом она обернулась и увидела отца. Он улыбался и махал ей рукой, подзывая к себе.


Поехать в Кармун предложил Финбар. Так он надеялся поднять настроение своему другу. Но и указаний верховного короля он тоже не забыл.

– Ты не думал о том, чтобы поискать в Ленстере какую-нибудь красотку? – еще раньше спрашивал Финбар Конала.

Прошлым вечером, когда они только приехали и направились оказать почтение королю Ленстера, правитель этих земель был не единственным человеком, который захотел выразить свой восторг от встречи с племянником верховного короля. Едва ли нашлась бы женщина при королевском дворе, которая не улыбнулась бы Коналу. Однако сам Конал даже если и заметил эти многочисленные знаки внимания, то предпочел не подать виду.

И вот теперь Финбару показалось, что кое-что может измениться.

– Там стояла молодая женщина с золотыми волосами и удивительными глазами, она за тобой наблюдала, – сказал он. – Ты разве ее не заметил?

– Нет.

– А она очень долго тобой любовалась, – сообщил Финбар. – Думаю, ты ей приглянулся.

– Я не заметил, – повторил Конал.

– Ты только что на нее очень внимательно смотрел, – не унимался Финбар.

Его друг немного смутился и начал растерянно оглядываться.

– Стой здесь, – сказал Финбар. – Я найду ее.

И прежде чем Конал успел возразить, Финбар вместе со своим псом Кухулином умчался в ту сторону, куда за мгновение до того ушла Дейрдре.


– У Гоибниу есть мужчина для тебя. – Отец весь сиял.

– Надо же, как повезло, – сухо откликнулась Дейрдре. – И где он? Здесь?

– Нет. В Ульстере.

– Далеко. И что, он хорошо платит? – проницательно спросила Дейрдре.

– Весьма щедро.

– Достаточно, чтобы рассчитаться с Гоибниу?

– Достаточно, чтобы выплатить все мои долги, – сказал Фергус без малейшего смущения.

– Что ж, я тебя поздравляю, – с нескрываемой иронией произнесла Дейрдре.

Но Фергус словно не слышал ее.

– Конечно, он тебя еще не видел. Может, ты ему и не понравишься. Хотя Гоибниу считает, что понравишься. Да наверняка! – твердо добавил ее отец. – Прекрасный молодой человек. – Он помолчал и благодушно посмотрел на дочь. – Дейрдре, ты не обязана за него выходить, если он тебе не по душе.

Ну конечно, подумала она. И тогда ты просто дашь мне понять, что я тебя погубила.

– Гоибниу поговорит с ним в следующем месяце, – продолжал отец. – Ты сможешь познакомиться с ним еще до зимы.

Что ж, спасибо хотя бы за небольшую отсрочку.

– А что ты можешь рассказать об этом человеке? – спросила она. – Он молодой или старый? Сын вождя? Воин?

– Он хорош во всех отношениях, – с довольным видом сообщил Фергус. – Но лучше тебе о нем расскажет Гоибниу. Сегодня же вечером.

С этими словами Фергус ушел, предоставив дочь ее собственным мыслям. Так она и стояла одна, когда к ней подошли Финбар и его пес.


Финбар отбирал только тех мужчин и женщин, которые просто мечтали встретиться с племянником верховного короля. Когда он подошел к Дейрдре, она какое-то время колебалась, пока Финбар не шепнул ей на ухо, что отказаться значило проявить неуважение к принцу, а поскольку она будет не одна, то смущения не почувствует.

Конал уже оделся; он был в тунике и легкой накидке. Пока он не заговорил с ней, у девушки была возможность разглядеть его получше. Несмотря на молодость, Конал держался с достоинством, что приятно удивило ее. Подходя к каждому, он отвечал на приветствия вежливо и дружелюбно, но в его поведении была некая серьезность, которая сразу же выделяла принца среди его веселых гостей. Но когда Конал направился к Дейрдре, она вдруг совершенно растерялась.

Она не знала, посылал ли он за ней на самом деле. Когда Финбар спросил у нее, хочет ли она познакомиться с принцем, и намекнул на недопустимость отказа, он ведь не говорил, что Конал хочет видеть именно ее. А если она всего лишь одна из сотен молодых женщин, что чередой проходили перед принцем в таких случаях, горя желанием произвести на него впечатление? Такого унижения ее гордый нрав вынести не мог. Чувствуя неловкость, она сказала себе: «Кто я такая, чтобы он мог заинтересоваться мной, да и к тому же отец уже нашел мне жениха». К тому моменту, когда принц подошел к ней, она решила, что будет держаться с ним вежливо, но холодно.

Он заглянул ей в глаза:

– Я видел тебя после парада колесниц.

В его взгляде больше не было той грусти, что так поразила ее прежде. Когда он смотрел на нее – пристально, очень внимательно, словно изучая, – его глаза лучились удивительным теплом и светом. Несмотря на свое решение держаться с принцем холодно, Дейрдре почувствовала, что краснеет.

Конал спросил у нее, кто ее отец и откуда она приехала. Об Аха-Клиах он, очевидно, знал, но когда она упомянула о Фергусе как о вожде тех мест, лишь пробормотал: «А, ну да», и девушка поняла, что принц никогда не слышал об ее отце. Он задал ей еще несколько вопросов, они немного обсудили скачки, и Дейрдре вдруг осознала, что с ней он говорил намного дольше, чем с другими гостями. Потом появился Финбар и негромко сообщил, что Конала желает видеть король Ленстера. Юноша задумчиво посмотрел ей в глаза и улыбнулся:

– Возможно, мы еще увидимся.

Говорил он искренне или это была обычная учтивость? Конечно учтивость, что же еще? Вряд ли они снова встретятся. Отец не входил в круг приближенных к верховному королю. Ее слегка раздосадовала мысль о том, что Конал мог быть неискренен с ней, и она чуть было не брякнула: «Ну, ты знаешь, где меня найти». Но, к счастью, вовремя опомнилась и снова едва не залилась краской, представив, какой грубой и развязной могла ему показаться.

Так они и расстались. Дейрдре стала пробираться через толпу туда, где скорее всего сейчас находился отец. Только что начались новые гонки на колесницах. Дейрдре не знала, стоит ли рассказывать отцу и братьям о знакомстве с молодым принцем, и решила ничего им не говорить. Они наверняка бы начали поддразнивать ее, без конца шушукаться у нее за спиной и совсем бы ее засмущали.

II

Стояла осень, в воздухе в плавном чарующем танце кружили листья. Уже перевалило за полдень, солнце клонилось к закату, бросая золотой отсвет на заросли папоротника, а поросшие вереском пригорки отливали мягким лиловым сиянием.

Летнее жилище верховного короля располагалось на невысоком плоском холме, с которого открывался великолепный обзор. По всему гребню холма были разбросаны стойла для лошадей, загоны для домашнего скота и обнесенные частоколом шатры королевских приближенных. Зрелище было довольно внушительным, потому что свита у верховного короля набралась немаленькая. Друиды, хранители древних законов острова, арфисты, барды, виночерпии, не говоря уже о королевских стражниках, чье положение ценилось очень высоко и часто передавалось по наследству. С южной стороны, посреди самого большого огороженного пространства, высился круглый дом со стенами из бревен и лозняка и с высокой соломенной крышей. Входом в этот королевский дворец служил широкий проем, а внутри, на высокой стойке возле очага, была водружена каменная голова с тремя лицами, смотревшими в разные стороны, словно напоминая, что верховный король, как и боги, всевидящ.

В западной части дворца была сооружена приподнятая галерея, с которой король мог видеть всех собравшихся внутри, а также то, что происходит снаружи. На галерее, на некотором расстоянии друг от друга, стояли две скамьи, застеленные коврами, здесь король и королева любили сидеть во второй половине дня, любуясь заходом солнца.

Меньше месяца оставалось до магического праздника Самайн. Чаще всего он проходил на священной земле Тары, но и в других местах тоже. На Самайн резали весь лишний скот, остальной же выпускали на пустоши и лишь потом, когда король со свитой отправлялись в свое зимнее жилище, заводили обратно в загоны. Но до этого царило время мира и покоя. Урожай был собран, холода еще не наступили. В эту пору королю полагалось пребывать в неге и довольстве.

Король был смуглолиц. Из-под кустистых бровей смотрели темно-синие глаза. Хотя лицо его покрылось сеточкой тонких красных сосудов, а приземистое, когда-то крепкое тело начало полнеть, он все еще был бодр и энергичен. Жена его, дородная светловолосая женщина, сидела рядом и уже довольно долго молчала. Наконец, когда солнце на своем неторопливом пути к закату скрылось за облаком, она заговорила:

– Уже два месяца.

Король молчал.

– Уже два месяца, – повторила королева, – как ты не занимался со мной любовью.

– Вот как?

– Да. – Если она и услышала в голосе короля иронию, то виду не подала.

– Мы должны заняться этим снова, драгоценная моя, – с притворной нежностью продолжил король.

Когда-то у них было много прекрасных ночей, но все прошло. Их сыновья стали совсем взрослыми. Некоторое время король молчал, рассматривая ненадолго потемневший пейзаж.

– Ты ничего не делаешь для меня, – угрюмо произнесла королева.

Король выждал немного, потом негромко щелкнул языком.

– Посмотри-ка туда. – Он протянул руку.

– Что там?

– Овцы. – Король с интересом наблюдал за животными. – А вот и баран. – На лице короля появилась довольная улыбка. – У него одного есть целая сотня овец.

Королева лишь фыркнула и промолчала. А потом внезапно взорвалась.

– Ничего! – воскликнула она. – Жалкий слабак, вот кто ты. Даже ухватиться не за что! Думаешь, не найдется кого-нибудь получше тебя? Найдется. Видела я и покрепче, и побольше.

Разумеется, оба понимали, что все это сказано в сердцах и не совсем правда, но если королева и надеялась устыдить короля, ей это не удалось: лицо его оставалось невозмутимым. Она снова фыркнула:

– У твоего отца было три жены и две наложницы. Пять женщин – и на всех его хватало! – (Моногамия не считалась на острове добродетелью.) – А ты!..

Облако уже почти освободило солнце.

– От тебя мне никакой пользы.

– И все же, – наконец заговорил король, рассудительно, словно обсуждая какой-то исторический курьез, – мы не должны забывать, что с кобылицей я справился.

– Это ты так говоришь.

– Так и было. Иначе я бы здесь не сидел.


Церемония коронации на острове, когда какой-нибудь большой клан избирал нового короля, уходила корнями в туман времен и происходила от традиции, существовавшей среди индоевропейских народов, добравшихся из Азии до западных окраин Европы. На этой церемонии, после того как убивали белого быка, будущий король должен был совокупиться со священной кобылицей. Это описание четко прослеживается и в ирландских легендах, и в храмовых росписях Индии. Задача была не настолько трудной, как можно было бы предположить. Кобылицу выбирали не слишком крупную. Ее держали несколько сильных мужчин, потом ей раздвигали задние ноги и ставили перед будущим королем, пока он, уж неизвестно каким способом, не возбуждался, ну а проникнуть в нее уже было несложно. Ритуал этот вполне подходил для народа, который, придя с евразийских равнин, всю жизнь зависел от лошадей и возлагал лидерство на тех, кто как бы вступал с ними в брак.


Думала ли королева о той кобылице или нет, трудно сказать, но немного погодя она снова заговорила, уже спокойнее:

– Урожай погиб.

Верховный король нахмурил брови и невольно обернулся в пустой зал, где со своей стойки таращилась на окружавшие ее тени трехликая голова.

– Это твоя вина, – добавила королева.

На этот раз король поджал губы. Потому что это уже была политика.

В политике верховный король разбирался превосходно. Если он обнимал кого-то за плечи, то лишь для того, чтобы навсегда сделать этого человека своим вечным должником или… оставить его в дураках. Он отлично знал все человеческие слабости и их цену. История возвышения его рода также заслуживает внимания. Его королевский клан пришел с запада, и все они были необычайно честолюбивы. Утверждая, что ведут свое происхождение от легендарных личностей вроде Конна Ста Битв и Кормака мак Арта – героев, которых они могли даже просто-напросто выдумать, – они уже вытеснили многих вождей Ульстера с их земель. Пик своего успеха в не столь давние времена они приписывали своему героическому предводителю Ниаллу.

Как и многие известные исторические персонажи, Ниалл отчасти был разбойником. Он знал цену богатству. С юности он совершал набеги на британский остров, то устраивая небольшие стычки с римлянами, то удирая от них. В основном он промышлял тем, что похищал мальчиков и девочек, чтобы потом продавать их на невольничьих рынках; барыши он оставлял себе и своим помощникам. Так уж исстари повелось: когда один король подчинялся другому – соглашался «прийти в его дом», как говорили, – он платил дань, обычно скотом, и отдавал заложников в знак вечной преданности. По слухам, так много королей отправили своих сыновей в качестве заложников к Ниаллу, что его запомнили как Ниалла Девяти Заложников. Его могучий клан не только главенствовал на всем острове и заявлял о своей верховной власти, но даже вынудил королей Ленстера отдать Тару – древнюю королевскую резиденцию, которую они решили превратить в свой династический церемониальный центр, откуда могли бы править всем островом.

Но как бы ни был могуществен клан Ниалла, даже верховные короли зависели от милости великих сил природы.

Это случилось неожиданно, сразу после праздника Лугнасад. Десять дней подряд лил дождь: земля превратилась в болото, бóльшая часть урожая погибла. Никто не мог припомнить похожего лета. А виноват в том был верховный король. Потому что, хотя замыслы богов редко бывали понятны, все же такая ужасная погода могла означать только одно: по крайней мере один из богов был обижен королем.

В каждой местности были свои боги. Они рождались из окружающей природы и из преданий о существах, обитавших здесь прежде. Каждый мог ощутить их присутствие. А кельтские боги острова были яркими и живыми духами. Когда человек, стоя на высоком холме, смотрел на чудесные изумрудные леса и пастбища, вдыхал напоенный цветами теплый воздух, сердце его едва не разрывалось от благодарности богине Эриу, матери этой земли. Когда утром всходило солнце, он с улыбкой встречал доброго бога Дагду, скачущего на своем коне по небу, милостивого Дагду, в неиссякающем котле которого каждый мог найти все, что пожелает. Когда он стоял на берегу и смотрел на волны, ему могло показаться, как из глубин поднимается владыка моря Мананнан Мак Лир.

Боги могли быть и ужасными. На юго-западной оконечности острова, на скалистом мысе среди бурлящих волн жил Донн, бог смерти. Большинство людей боялись Донна. Да и сама богиня-мать становилась грозной и пугающей, когда принимала облик гневной Морриган и являлась в стае ее воронов, чтобы хриплыми криками возвещать смерть воинам на поле битвы. Гневалась ли она сейчас?

Короли обладали могуществом, если ублажали богов. Но любому королю следовало быть осмотрительнее, чтобы не прогневать какого-нибудь бога или даже одного из друидов или филидов, которые говорят с богами, иначе он мог проиграть сражение. Если люди приходили к верховному королю за правосудием и не получали его, боги могли наслать чуму или непогоду. Все знали: плохой король приносит неудачу, хорошего короля всегда вознаграждают щедрыми урожаями. В этом была определенная мораль. Люди могли не говорить этого открыто, но король знал, что они думают: если урожай погиб, то, скорее всего, виноват именно он.

И все же, как ни старался верховный король, он никак не мог найти в своих поступках какую-нибудь серьезную оплошность, способную навлечь на него гнев богов. Он обладал всеми качествами хорошего правителя. Он не был скуп, всегда щедро вознаграждал своих приближенных; его пиры славились пышностью и великолепием. Он не был трусом, не был завистлив или мелочен. Даже его супруга не могла бы пожаловаться на него в этом отношении.

Что же делать? По совету друидов он уже принес богам все надлежащие подношения, и пока никто из мудрецов не приходил к нему с новыми напутствиями. Погода теперь стояла отличная. Несколько дней назад король решил, что лучше всего выждать какое-то время и посмотреть, что будет дальше.

– Ты опозорился в Коннахте. – Голос жены вырвал его из задумчивости, пронзив окружавшую их тишину как кинжалом.

Он невольно поморщился:

– Это неправда.

– Опозорился.

– Ты хочешь сказать, что это мой позор в Коннахте навлек на нас дождь?

Королева ничего не ответила, но по ее лицу скользнула едва заметная довольная улыбка.

Случай в Коннахте ничего не значил. Каждый год летом сам верховный король или его слуги ездили по разным частям острова для сбора дани. Этот обычай означал не только подтверждение превосходства верховного короля, но и был важным источником дохода. Большие стада, собранные в таких походах, перегонялись на королевские пастбища. В этот раз он отправился в Коннахт, где местный король принял его со всей любезностью и без возражений заплатил дань. Однако она оказалась неполной, и король Коннахта с некоторым смущением объяснил, что один из вождей отказался прислать свою долю. А поскольку земли того вождя были им по пути на обратной дороге, верховный король сказал, что разберется с этим сам. Как он понял позже, это было ошибкой.

Когда они добрались до владений мятежного вождя, то не нашли ни его самого, ни его коров, и после нескольких дней поисков король продолжил свой путь. Через месяц уже весь остров знал об этой истории. Король отправил туда небольшой отряд, чтобы поймать дерзкого обманщика, но вождь из Коннахта снова ускользнул. Верховный король решил вернуться к этому досадному недоразумению после сбора урожая, но ему помешали дожди. А теперь он стал посмешищем. Разумеется, нахал дорого заплатит за свою выходку, но пока этого не произошло, авторитет короля трещал по всем швам. И все же он решил не торопиться.

– Этой зимой нас ждет не слишком сердечный прием, – заметила королева.

Если летом верховный король сам принимал гостей, то зимой он напоминал о своем существовании иначе. Он приезжал в гости. И хотя многие вожди, возможно, и гордились тем, что верховный король оказывал им честь и несколько дней жил за их счет, но к тому времени, когда он и его многочисленные придворные уезжали, хозяева всегда облегченно вздыхали. «Они съели все, что у нас было», – обычно жаловались они. Так что если верховный король хотел хорошо поесть этой зимой, ему нужно было пробудить в людях не только любовь, но и страх.

– Тот человек, что тебя опозорил. Мелкий князек! – Королева особенно подчеркнула слово «мелкий». – Он должен тебе десять телок.

– Верно. Но теперь я заберу у него тридцать.

– Не стоит этого делать.

– Почему?

– Потому что у него есть кое-что более ценное – то, что он прячет.

Король не переставал изумляться тому, как его жене становились известны подробности о делах других людей.

– И что же это?

– Черный бык. Говорят, самый крупный на всем острове. Вождь прячет его в тайном месте, хочет разбогатеть, после того как бык осеменит все стадо. – Она немного помолчала, а потом бросила на короля злобный взгляд. – Раз уж ты больше ни на что другое не годен, то хотя бы приведи мне этого быка.

Король в изумлении покачал головой:

– Ты просто как Медб.

Все знали историю королевы Медб, которая, позавидовав тому, что в стаде ее мужа есть бык поздоровее тех, что имелись в ее собственном, приказала великому воину Кухулину украсть Медного быка из Куальнге, что повлекло за собой трагические кровопролития. Из всех преданий о богах и героях, что распевали барды, это было одним из самых любимых.

– Ты отдашь этого быка в мое стадо, – сказала королева.

– Хочешь, чтобы я сам за ним отправился? – спросил король.

– Нет. – Королева сверкнула глазами. – Это недостойно короля.

Верховные короли не возглавляли набеги за чужим скотом.

– Тогда кто?

– Пусть едет твой племянник, Конал, – ответила королева.

Подумав немного, верховный король уже не в первый раз вынужден был признать, что его жена умна.

– Что ж, – наконец сказал он, – может, это выбьет из его головы желание стать друидом. Но мне кажется, – продолжил он, – лучше дождаться следующей весны.

Теперь настал черед королевы хотя и с неохотой, но посмотреть на мужа с некоторым уважением. Потому что она сразу поняла, что у него на уме. Быть может, он даже намеренно не ставил точку в истории с тем наглецом из Коннахта. Если кто-то среди огромного числа вождей острова готов был восстать против его власти, он хотел дать им время, чтобы проявить себя. Они-то могли думать, что их замыслы зреют втайне, но король наверняка о них узнает. Недаром он был верховным королем. Как только он обнаружит врага, он раздавит его, пока тот еще не успел найти союзников.

– Тогда ничего пока не говори, – предложила королева, – но когда наступит Белтейн, отправь Конала за быком.


В небе зажглась радуга. В этой части острова радуги были нередки, вот и сейчас, когда после короткого дождя выглянуло солнце, прямо над устьем Лиффи и заливом повис яркий сверкающий мост.

Как же Дейрдре любила Дуб-Линн! Теперь, когда ей предстояло уехать отсюда в Ульстер, она наслаждалась каждым днем. Тайные уголки ее детства и раньше казались ей самыми красивыми местами на земле, но перед скорым расставанием они как будто наполнились особой щемящей тоской. Она часто бродила вдоль реки. Девушке нравился ее переменчивый нрав. А еще она уходила на берег моря и шагала по усыпанному ракушками песку вдоль извилистой кромки воды, к каменистому холму на южном краю залива. Но было одно место, которое она любила больше всех остальных. Путь туда был неблизким, но это того стоило.

Сначала нужно было перейти по Плетеной переправе на северный берег. Потом узкими тропками пройти через топкие заросли и выбраться на длинную восточную полосу залива. Дальше, чуть в стороне от берега, ее долго сопровождали песчаные и поросшие травой отмели, и когда они наконец отступали, впереди, в конце длинной земляной косы, появлялся высокий хребет северного мыса. И тогда Дейрдре, каждый раз с радостным волнением, устремлялась вперед и начинала подниматься.

На вершине мыса, вдали от всех, таилось уютное маленькое убежище. Несколько сдвинутых в круг высоких камней, прикрытых сверху огромной каменной плитой, положенной чуть наклонно, были оставлены здесь то ли людьми, то ли богами еще в незапамятные времена. Внутри этого укромного пристанища грозный шум моря стихал и превращался в мирный тихий шепот. А в солнечные дни Дейрдре любила сидеть или лежать на каменной крыше, предаваясь мечтам или просто наслаждаясь чудесным пейзажем.

Ничего удивительного в том, что ей нравилось забираться на вершину мыса, не было. Потому что отсюда открывался один из красивейших прибрежных видов во всей Европе. На юге мерцала огромная гладь залива, чьи серо-голубые воды напоминали расплавленную, хотя и холодную лаву или мягко поблескивающую кожу морского божества. На горизонте, вдоль всего берега, высились камни и утесы, холмы и гребни гор, а за ними дымчатые склоны давно погасших вулканов сливались с далекой синевой неба.

И все же, как ни восхищалась Дейрдре изумительным видом на юге, ей больше нравилось смотреть в другую сторону, на север. Отсюда тоже можно было любоваться морскими просторами, пусть и не такими грандиозными, а еще весьма живописной прибрежной равниной, которую здесь называли Долиной Птичьих Стай. Однако северный пейзаж манил ее по иной причине. Сразу за мысом начинался еще один залив, размерами и формой больше похожий на устье реки, и было в этом заливе два острова. Дальний и более крупный из них своими продольными очертаниями напоминал ей рыбу, и в те дни, когда волны приходили в движение, девушке иногда казалось, что он вот-вот уплывет далеко в море. Но больше всего ее притягивал второй островок. Он был совсем близко, и она не раз думала, что до него вполне можно доплыть на лодке. На одном из его берегов был песчаный пляж, в середине поднимался небольшой пригорок, поросший вереском, а со стороны моря темнел невысокий скалистый утес с расщелиной, сквозь которую виднелся высокий камень, стоящий на усыпанной галькой земле. Остров был безымянный и необитаемый. Но он так манил к себе! Дейрдре он буквально завораживал, и в теплые дни она могла часами сидеть и смотреть на него.

Однажды Дейрдре взяла с собой отца, и теперь, когда она возвращалась домой после долгих прогулок, он с улыбкой спрашивал:

– Ну что, снова любовалась на свой остров?

Этим утром она тоже была там и теперь возвращалась расстроенная. В пути ее застиг дождь, но она не обращала на него внимания. Мысль о замужестве угнетала ее. Она до сих пор не видела того человека, которого прочили ей в мужья кузнец Гоибниу и ее отец, но за кого бы ее ни выдали, это означало, что ей придется покинуть родные места. «Я ведь не могу выйти замуж за морскую птицу», – печально думала Дейрдре. Когда она вернулась домой, то обнаружила, что один из двух британских рабов сдуру уронил бочонок с любимым вином ее отца, бочонок треснул, и больше половины содержимого вытекло. Отца и братьев дома не было, иначе раба уже давно бы высекли, а так Дейрдре лишь в сердцах прокляла его всеми известными ей богами. Поведение раба после этого возмутило ее еще больше. Вместо того чтобы попросить прощения или хотя бы принять виноватый вид, этот горемыка, услышав имена богов, бухнулся на колени, истово перекрестился и начал бормотать свои молитвы.

Вообще-то, два этих раба из Западной Британии были одним из самых удачных приобретений отца. Несмотря на все свои недостатки, в том, что касалось домашнего скота, Фергус имел безошибочный глаз, и не важно – были это животные или люди. Дейрдре слышала, что многие из британцев в восточной части соседнего острова изъяснялись только на латыни. После нескольких веков римского владычества ничего удивительного в этом не было. Но в Западной Британии говорили в основном на языке, очень похожем на ее родной язык. Один из рабов был высоким и плотным, второй – росточка небольшого; темные волосы у обоих были сбриты в знак рабства. Работали они весьма усердно. Но у них была собственная вера. Вскоре после того, как их привезли, Дейрдре увидела, как они вместе молятся. Заметив ее удивление, они объяснили, что исповедуют христианство. Дейрдре знала, что в Британии много христиан, и даже слышала о небольших христианских общинах на их острове, но в самой религии понимала очень мало. Слегка встревожившись, она спросила об этом отца, но тот ее успокоил:

– Британские рабы часто бывают христианами. Это религия рабов. Велит им быть покорными.

Оставив раба с его молитвами во дворе, Дейрдре вошла в дом. Быть может, там, в мирной тишине, настроение ее улучшится. Под дождем ее волосы спутались. Она села на скамью и начала их расчесывать.

Добротный и крепкий, их круглый дом был построен из глины и лозняка и в диаметре достигал примерно пятнадцати футов. Свет проникал внутрь через три двери, которые сейчас были открыты настежь, чтобы впустить свежий утренний воздух. В центре находился очаг, легкий дымок от него поднимался к соломенной крыше. Рядом с очагом стоял большой котел, а на низком деревянном столе – стопка деревянных тарелок. Островитяне не часто пользовались глиняной посудой. На другом столе, у стены, хранились самые главные семейные ценности: красивая бронзовая чаша с пятью ручками, ручная мельница для зерна, пара прямоугольных игральных костей с четырьмя плоскостями, которые нужно было бросать по прямой линии, несколько деревянных кружек, отделанных серебром, и, конечно же, отцовский кубок, сделанный из черепа.

Некоторое время Дейрдре сосредоточенно расчесывала волосы. Ее досада куда-то улетучилась. Но где-то в глубине души еще теплилось то смутное чувство, которое не отпускало ее последние два месяца со дня их возвращения после праздника Лугнасад и которое Дейрдре так упорно не желала признавать. Высокий юный принц с бледным лицом. Она передернула плечами. Какой смысл думать о нем?

А потом она услышала, как ее зовет глупый раб.


Быстрые лошади несли колесницу все дальше вперед. Конал стоял во весь рост, на одной руке его поблескивал тяжелый бронзовый наручник. В колеснице, которой управлял его возничий, как и полагалось по высокому статусу принца, лежали копье, меч и щит. Впереди, над морем, Конал заметил радугу.

Правильно ли он поступает? Даже когда колесница уже приблизилась к деревянной переправе возле Дуб-Линна, Конал еще сомневался. Он был готов обвинить во всем Финбара, но, подумав хорошенько, решил, что друг не виноват. Все дело было в золотых волосах девушки и ее удивительных глазах. И в чем-то еще, чему Конал не знал названия.

Конал никогда прежде не влюблялся. Конечно, опыт общения с женщинами у него был – люди из свиты верховного короля об этом позаботились. Но ни одна из молодых женщин, с которыми он до сих пор встречался, не заинтересовала его по-настоящему. Разумеется, кто-то ему нравился. Но стоило Коналу поговорить с молодой особой некоторое время, как он начинал ощущать, что между ними возникает невидимая стена. Сами женщины не всегда это понимали, они даже находили весьма привлекательным, когда красивый молодой человек вдруг впадал в задумчивость или легкую грусть. А ему хотелось другого. Его печалило, что он ни с кем не может поделиться своими мыслями, а мысли самих девушек так предсказуемы.

– Ты слишком многого хочешь, – откровенничал с ним Финбар. – Не стоит ожидать от молодой женщины мудрости друида.

Но дело было не только в этом. С самого раннего детства, когда Конал сидел в одиночестве возле озер или наблюдал, как красное солнце уходит за горизонт, его всегда посещало чувство глубокой причастности и уверенности в том, что он предназначен богами для какой-то особой цели. Иногда это чувство наполняло его невыразимой радостью, в другие дни казалось тяжкой ношей. Когда-то он думал, что и все остальные испытывают нечто подобное, и был немало удивлен, осознав, что это не так. Он вовсе не хотел противопоставлять себя всему миру. Но с годами эти чувства не только не проходили, а, наоборот, усиливались. И так уж вышло, что, хотел того Конал или нет, когда он смотрел в глаза какой-нибудь милейшей девушке, тревожный голос в его голове тут же напоминал: осторожно, она помешает твоему предназначению.

А как же та девушка с необыкновенными зелеными глазами? Не была ли она еще большей помехой? Конал не думал, что золотоволосая красавица чем-то сильно отличается от других знакомых ему женщин. И все же предостерегающий голос, который обычно останавливал его, на этот раз звучал недостаточно громко, чтобы принц услышал его. Конала влекло к этой девушке. Он хотел побольше узнать о ней. Поэтому даже Финбар бы удивился, узнав, что принц так долго колебался, прежде чем велел своему возничему запрячь в легкую колесницу пару самых быстрых коней и, не сказав никому ни слова, отправился к Плетеной переправе у темной заводи Дуб-Линн.

Девушка была одна, ее отец и братья уехали на охоту. Во дворе их поместья Конал заметил лишь нескольких батраков. Он сразу увидел, что живет семья Фергуса весьма скромно, и от этого, к счастью, его нежданный визит не казался таким обременительным. Если бы он посетил какого-нибудь крупного вождя, весть об этом быстро разнеслась бы по всему острову. А так принц подъехал к рату Фергуса без лишнего шума, будто бы для короткой передышки перед дальнейшей дорогой, по пути отметив для себя, что жилище вождя давно нуждается в ремонте.

Она встретила его у входа в дом. Любезно поздоровавшись с принцем и извинившись за отсутствие отца, она пригласила его в дом и предложила ему все, что велят законы гостеприимства. Когда принесли эль, Дейрдре сама наполнила кружку. С вежливой невозмутимостью она вспомнила их встречу на празднике Лугнасад, но Коналу показалось, что ее глаза смеются. Он и забыл, как она хороша. Пока он раздумывал, удобно ли задержаться здесь подольше, она вдруг спросила, видел ли он, пересекая брод, темную заводь, что дала название этому месту.

– Нет, не видел, – солгал Конал, а когда она спросила, не хочет ли он осмотреть это место вместе с ней, он согласился.

То ли из-за золотисто-бурого цвета листьев дуба, нависшего над заводью, то ли из-за причудливой игры света на ее поверхности, но, когда Конал стоял рядом с Дейрдре и глядел вниз с отвесного берега на безмятежную гладь, его на мгновение охватило чувство, что темные воды вот-вот втянут его в себя и он неотвратимо и быстро погрузится в их бесконечную глубину. Хотя, конечно, любая заводь таит какое-то волшебство. Тайные тропы под ее водами могут привести в Иной Мир. Именно поэтому так часто в заводь бросали в качестве подношений богам оружие, церемониальные сосуды или золотые украшения. Но в ту минуту Коналу чудилось, что темная вода Дуб-Линна грозит ему чем-то более таинственным, чему нет названия. Он и прежде испытывал такой же страх, но, как бороться с ним, не знал.

Девушка рядом с ним улыбалась:

– А еще у нас есть три источника. Один посвящен богине Бригид. Хочешь посмотреть?

Конал кивнул.

Они полюбовались на источники, которые били в чудесном месте на склоне холма над рекой Лиффи. Потом повернули обратно к дому и медленно пошли по тропе, заросшей травой. Пока они шли, Конал вдруг понял, что совершенно не представляет, что ему делать дальше. Эта девушка вела себя совсем не так, как другие молодые особы. Она не старалась подойти к нему поближе, как-то коснуться его, даже не взяла его под руку. Глядя на него, она просто улыбалась милой, открытой улыбкой. Была очень доброжелательной и естественной. Коналу захотелось обнять ее. Но он этого не сделал. Когда они подошли к дому, принц сказал, что должен ехать дальше.

Мелькнуло ли на ее лице разочарование? Возможно, чуть-чуть. Ждал ли он этого? Да, признался себе Конал, он действительно ждал.

– Может, в следующий раз, когда поедешь этой же дорогой, ты погостишь у нас подольше? – сказала Дейрдре.

– Непременно, – пообещал принц. – Так и сделаю.

Потом он сел в колесницу и уехал.


Когда вечером домой вернулся Фергус и Дейрдре рассказала ему об их недавнем госте, он тут же загорелся любопытством.

– И кто это был? – спросил он.

– Просто человек, ехал на юг. Он здесь недолго пробыл.

– И ты даже не попыталась разузнать о нем что-нибудь?

– Он приезжал в Кармун на Лугнасад, так он сказал.

– Да там половина Ленстера была! – воскликнул Фергус.

– Он сказал, что видел нас там, – уклончиво пояснила Дейрдре. – Но я его не помню.

Фергус в недоумении уставился на дочь. Ему было совершенно непонятно, как можно увидеть незнакомого человека не один, а целых два раза и так ничего о нем и не узнать.

– Я ему предложила эля, – беспечно сказала Дейрдре. – Может быть, он еще вернется.

При этих словах, к ее радости, отец наконец-то отвернулся, ушел в свой любимый уголок рядом со столом, где стоял его драгоценный кубок из черепа, закутался в плащ и улегся спать.

А вот Дейрдре еще долго не спалось. Прижав колени к подбородку, она сидела и думала о прошедшем дне.

Она была горда тем, как держалась утром. Когда она увидела колесницу Конала, у нее вдруг перехватило дыхание. Чувствуя, как сильно колотится сердце, она усилием воли все-таки заставила себя успокоиться и, когда принц подъехал к воротам, уже полностью владела собой. Она даже не покраснела. И все время, пока Конал был здесь, ни разу не потеряла самообладания. Но вернется ли он? Не оттолкнула ли она его своей холодностью? Этого она боялась даже больше, чем поставить себя в глупое положение. Когда они шли к заводи, Дейрдре очень хотелось подойти к нему ближе или даже коснуться его, но она не решилась и теперь была уверена, что все сделала правильно. Но как бы ей хотелось, чтобы принц обнял ее, когда в следующий раз приедет сюда. А как же ей вести себя тогда? Взять его за руку? Дейрдре не знала, что ей делать.

Зато она точно знала: чем дольше она будет сбивать отца со следа, тем лучше. С его любовью к долгим разговорам он наверняка в конце концов вогнал бы ее в краску. Если бы у нее была хоть крохотная надежда, что она и этот юноша…

А чем же ей самой так приглянулся этот тихий, задумчивый незнакомец? Тем, что был принцем? Нет, конечно нет!

В силу давней традиции верховным королем мог стать только человек, не имеющий ни единого изъяна. Все знали историю легендарного короля богов Нуады. Потеряв в битве руку, он отказался от королевского сана. Потом ему была дарована серебряная рука, и она постепенно превратилась в настоящую. Только после этого Нуада Серебряная Рука смог снова стать королем. Так же предположительно все обстояло и с верховными королями. Несовершенному королю боги не станут благоволить, и тогда королевство придет в упадок.

Ей казалось, что этот красивый воин, который, по ее ощущениям, не слишком-то хотел знакомиться с ней на празднике Лугнасад, обладал настоящей королевской статью. Тело его было безупречно – она сама это видела. Но больше всего ее поразили его задумчивость, сдержанность и какая-то тайная печаль, скрытая глубоко внутри. Он был не похож на других. Легкомысленная простушка никогда не привлекла бы его внимания. И он приехал в Дуб-Линн, чтобы повидать ее. Это она знала точно. Но вернется ли он?

На следующий день была прекрасная погода. Утро прошло без особых событий, все занимались своими привычными делами. Но ближе к полудню один из британских рабов объявил, что через переправу кто-то едет, и Дейрдре вышла посмотреть. Путников было всего двое. Они сидели в легкой повозке, следом шло несколько вьючных лошадей. Одного из мужчин Дейрдре узнала сразу. Второго, высокого, она никогда не видела.

Тот, что поменьше ростом, был кузнец Гоибниу.


Конал проснулся на рассвете. Накануне вечером, уехав от Дейрдре, он пересек высокий мыс на подступах к Лиффи и, выбрав подходящее укрытие возле какого-то утеса, заночевал на его южных склонах. Теперь, едва начало светать, он взобрался на утес и, повернувшись к югу, стал всматриваться в подернутую утренней дымкой величественную картину, которая открывалась внизу.

Справа, ловя первые проблески солнца, в бледно-голубое небо, усеянное быстро тающими звездами, поднимались пологие холмы и давно потухшие вулканы; слева под белой полоской тумана серебрилась морская гладь. Между этими первичными мирами, насколько мог видеть глаз, пока она не исчезала в тумане, простиралась огромная пустошь, которая, словно зеленым плащом, заботливо укрывала берег и склоны холмов. По кромке этого плаща вдоль всего берега громоздились невысокие скалистые утесы, а под ними вспененные морские волны накатывали на сверкающий песок.

На нижнем склоне принц увидел, как в траве промелькнула лисица и скрылась среди деревьев. Воздух понемногу наполнялся звуками утра. Вдали, почти у самого берега, медленно скользила по воде цапля. Конал почувствовал на щеке легкое тепло раннего солнца и повернулся лицом на восток. Мир словно рождался на его глазах.

В такие минуты, когда все вокруг казалось столь совершенным, он готов был петь вместе с птицами, чтобы вознести хвалу этому чудесному миру словами древних кельтских поэтов, чьи строки сами приходили на ум. И тем утром это были строки самого древнего из них, Амергина – поэта, прибывшего сюда вместе с первыми кельтскими поселенцами, когда они приняли этот остров от божественных Туата де Данаан. Это он, Амергин, едва ступив на такой же берег, произнес слова, ставшие с тех пор началом для всей кельтской поэзии. Да и как могло быть иначе, ведь стихи Амергина были ничем иным, как древней ведической мантрой, образцы которой можно найти повсюду, где распространилась огромная индоевропейская семья, – от песен западных кельтских бардов до индийской поэзии.

Я – ветер на море,

Я – волна в океане,

Я – грохот моря…

Так начиналась эта великая молитва. Поэт был быком, ястребом, каплей росы, цветком, лососем, озером, острым оружием, искусным словом, даже богом. Он менял свои преображения не только с помощью магии, но и потому, что все в основе своей едино. Человек и природа, море и суша, даже сами боги вышли из первичного тумана и слились в едином беспредельном волшебстве. Таково было знание древних, сохраненное на западном острове. И оно было известно друидам.

Именно это испытывал Конал, когда оставался один: чувство единения со всем миром. И это чувство было таким сильным, таким важным и таким драгоценным для него, что принц не представлял, как мог бы без него жить.

Вот почему сейчас, в этой удивительной тишине, глядя, как солнце начинает свое восхождение на небосклоне, Конал был так печален. Его мучил вопрос, на который он не знал ответа. Не потеряет ли он это прекрасное чувство общности с миром, если будет жить с другим человеком? Можно разделить это чувство с женой или оно неизбежно покинет его? Сердце подсказывало ему, что так и будет, но он все равно сомневался.

Он был влюблен в Дейрдре. Теперь он знал это наверняка. Он хотел вернуться к ней. Но не станет ли это решение гибельным для него?


Без сомнения, он был привлекательным мужчиной. Высокий, чуть лысоватый, лет тридцати, как она предположила, с твердым волевым лицом и черными глазами, как ни странно, вполне добродушными. Они мило побеседовали и через какое-то время, когда он выяснил ее вкусы и пристрастия и, как ей пришлось признать, составил себе некоторое – разумеется, верное – представление о ее нраве, Дейрдре увидела, как мужчина бросил короткий взгляд на Гоибниу, что, вероятно, служило сигналом. Потому что вскоре после этого кузнец взял ее отца под руку и предложил прогуляться.

Вот, значит, как. Ее выдают замуж. Дейрдре не сомневалась, что на этот раз предложение жениха будет щедрым. Насколько она могла судить, ее будущий муж был довольно состоятельным. Она могла считать себя счастливицей. Единственной преградой было то, что он ей совсем не нравился.

Она встала. Мужчина слегка удивился. Дейрдре улыбнулась, сказала, что скоро вернется, и вышла из дому.

Неподалеку стояли Гоибниу и ее отец. Они выжидательно посмотрели на нее, но девушка знаками дала понять, что хочет поговорить с отцом наедине, и Фергус подошел к ней сам:

– Что такое, Дейрдре?

– Он делает мне предложение? Да, отец?

– Да. Причем блестящее. Тебя что-то беспокоит?

– Нет. Ничуть. Можешь сказать Гоибниу, – она с улыбкой кивнула в сторону кузнеца, – что мне нравится его выбор. Похоже, человек он хороший.

– Я рад. – Отец заметно повеселел. – Так и есть.

Он уже собирался вернуться к Гоибниу.

– Но я тебе должна кое-что рассказать, – спокойно добавила она.

– Что же?

Ничего другого не оставалось. Пусть это рискованно, но она не хотела упустить свою судьбу.

– Отец, ты слышал о Конале, сыне Морны? Он племянник верховного короля.

– Конечно слышал. Но я не знаю его.

– Зато я знаю. Мы познакомились на празднике Лугнасад. – Дейрдре немного помолчала, отец с изумлением смотрел на нее. – Это он приезжал сюда вчера. И думаю, он приехал из-за меня.

– Ты уверена? Неужели он действительно…

– Как я могу быть уверена, отец? Нам нужно время, чтобы все понять. Но мне кажется, такое возможно. Что же теперь делать?

Ловкий торговец скотом улыбнулся:

– Иди в дом, девочка. Предоставь это мне.

– Он ведь ей понравился? – резко спросил Гоибниу, когда Фергус вернулся к нему.

– Она как раз и пришла сказать мне, что понравился, – с улыбкой ответил Фергус и тут же осторожно добавил: – Более-менее.

Гоибниу коротко кивнул:

– Этого вполне достаточно. А как насчет цены?

– Цена подходящая.

– Тогда мы сразу заберем ее с собой.

– Боюсь, это невозможно.

– Почему?

– Она будет нужна мне всю зиму, – любезно произнес Фергус. – А вот к весне…

– Но, Фергус, он хочет получить женщину как раз зимой!

– Ну, если у него искренние намерения…

– Милость божья, что ты говоришь! – взорвался Гоибниу. – Потащился бы он в вашу жалкую дыру из самого Ульстера, не будь у него искренних намерений!

– Рад это слышать, – твердо произнес Фергус. – Значит, весной она будет ему принадлежать.

Гоибниу прищурил единственный глаз:

– Ты получил другое предложение.

– Ну, вообще-то, нет. – Фергус немного помолчал. – Хотя такое вполне может случиться. Но я не тороплюсь, понимаешь, сделка есть сделка и…

– Хватит меня дурачить! – перебил его Гоибниу.

– Он ее получит, – пообещал Фергус. – Не сомневайся. – Позже, когда гости уехали, он сказал дочери: – И ты за него выйдешь, Дейрдре, если твой Конал ничего не предпримет до весны.

III

Несмотря на молодость, Ларине уже пользовался уважением за свою мудрость. Его даже прозвали Миротворцем. Поэтому, придя однажды ранним весенним утром в раскинутый на побережье Ульстера лагерь верховного короля, молодой друид ничуть не удивился, когда король захотел поговорить с ним наедине.

– Хочу посоветоваться с тобой, Ларине, – начал король. – Что мне делать с моим племянником Коналом?

Друиду всегда нравился Конал, и в последние месяцы их отношения стали особенно доверительными. Ларине испытывал к принцу нежность и преданность. И еще его тревожила нараставшая печаль, что так мучила юношу. Поэтому его ответ прозвучал весьма осторожно.

– Мне кажется, он обеспокоен. Долг велит ему во всем повиноваться тебе и блюсти честь отцовского имени. Он этого искренне хочет. Но боги дали ему глаза друида.

– Ты действительно веришь, что у него есть дар друида?

– Верю.

Последовало долгое молчание. Наконец верховный король произнес:

– Я обещал его матери, что он пойдет по стопам отца.

– Знаю, – кивнул Ларине. – Ты поклялся ей?

– Нет… – задумчиво сказал король. – Но ведь она моя сестра, поэтому в том не было необходимости.

– И все же ты не связан клятвой.

Они снова надолго замолчали. Ларине был почти уверен, что, если бы они остались наедине чуть подольше и продолжили свой доверительный разговор, верховный король, пожалуй, согласился бы исполнить желание Конала. Но судьба распорядилась так, что именно в этот момент появилась королева. И, скорее всего, Ларине уже ничего не мог сделать после того, как она, обменявшись с ним обычными приветствиями, устремила на него строгий взгляд чуть прищуренных глаз и требовательно спросила, о чем они разговаривали.

– О желании Конала стать друидом, – негромко ответил он.

Он не видел особых причин, почему королеву должно волновать, станет Конал друидом или нет. Как не понял и того, пока король не объяснил ему, почему королева вдруг закричала не своим голосом:

– Нет, пока он не приведет мне того быка!


– Твой дядя пока ничего не решил, – позже сказал Ларине Коналу.

– А королева?

– Королева рассержена, – признался друид.

И это еще было мягко сказано. Разумеется, Ларине и раньше знал о вспыльчивости королевы и все же был потрясен тем, какую взбучку она задала своему мужу. Задыхаясь от ярости, она кричала, что он обещал отправить именно Конала, обещал лично ей. Не на шутку разбушевавшись, она называла короля худшим из предателей. Она не давала ему вставить ни слова в свое оправдание. Впрочем, в нескончаемом потоке брани друид все же уловил одну вполне разумную мысль, которая оправдывала предстоящий набег, и касалось это утверждения королевской власти. Тут он не стал бы спорить с королевой. Конечно, можно было послать и кого-нибудь другого, но юный принц Конал, такой привлекательный и такой неопытный, был лучшим выбором для демонстрации превосходства короля перед дерзким вождем. В таком решении было свое изящество. Но все же королева вела себя глупо. Поговори она с мужем с глазу на глаз и без крика, может, и добилась бы своего. А так, уязвленный тем, что его оскорбили в присутствии друида, ее муж не мог одновременно сохранить достоинство и выполнить ее требование. Конечно, обо всем этом Ларине Коналу не рассказал.

– Верховный король сказал, что все решит, – только и сообщил друид. – Он обещал мне, что сначала поговорит с тобой наедине.

– Я ничего не знал о его планах украсть черного быка, – признался Конал.

– Это тайна, и ты не должен им показывать, что узнал ее от меня. – Ларине немного помолчал. – Конал, когда ты добудешь этого быка, ты сможешь попросить короля освободить тебя от твоих обязательств. Тогда королеве нечего будет возразить.

Но Конал покачал головой.

– Ты действительно в это веришь? – со вздохом спросил он. – Ларине, я знаю их, знаю даже лучше, чем тебя. Если мне повезет и я приведу того быка, то не пройдет и месяца, как они придумают мне новое задание. А потом еще и еще. Неудача будет позором, а удача честью – для меня, конечно, но прежде всего для моего дяди, верховного короля. И так будет всегда, пока я не умру.

– Все может измениться.

– Нет, Ларине. Не может. Есть только один способ это прекратить…

– Ты не сможешь отказаться.

Некоторое время Конал напряженно думал.

– Может, и смогу, – пробормотал он наконец.

Вот только лучше, подумал друид, ничего не говорить об этом королю.


Миновала зима, а он так и не появился. В иные дни дочь казалась ему бледнее луны. Даже братья заметили ее печаль. Напрасно он тогда взял ее с собой в Кармун на Лугнасад, думал Фергус. Теперь он точно знал, что ее встреча с Коналом ни к чему хорошему не приведет.

Поначалу он ждал, что принц вернется. Дейрдре была неглупа, вряд ли она ошиблась. Конал действительно заинтересовался ею. Но время шло, а от него не приходило никаких вестей. Вождь даже попытался осторожно расспросить кое-кого о молодом принце. Узнав, что жизнью Конала управляют назначенные друидами гейсы, он попытался мягко предупредить об этом дочь.

– Людям, отмеченным такой судьбой, – сказал он, – не всегда достается легкая и спокойная жизнь.

Но, конечно же, все его слова были напрасны.

Почему же он так и не приехал? Причин могло быть множество. Но чем дольше Фергус смотрел на тихие страдания дочери, тем чаще ему на ум приходила одна мысль, и с каждым разом она становилась все настойчивее в своем коварстве. По чьей вине не приехал Конал? Не по вине самого принца, не по вине Дейрдре. Виноват в этом только он. Разве такой высокородный принц, как Конал, захочет жениться на дочери Фергуса? Вот если бы Фергус был богат и знатен, тогда другое дело. Но у него не было ни богатства, ни высокого положения.

Другие мужчины на острове, ничуть не более знатные по происхождению, чем он, отправлялись в походы за море или шли воевать, чтобы добыть богатство и славу. А что сделал он? Сидел себе в Дуб-Линне, присматривал за переправой да развлекал заезжих гостей.

А дела его между тем становились совсем плохи. Когда путники заглядывали в его дом, принимали их на славу. Фергус, не задумываясь, приказывал забить свинью, а то и теленка, чтобы устроить гостю роскошный пир. Старый бард, который пел ему почти каждый вечер, получал щедрую плату. Семьи с соседних дворов, называвшие его своим вождем, всегда могли найти еду и приют в его доме, а если они не могли заплатить скромную дань скотом или вернуть долг, Фергус частенько просто забывал об этом. Такими незатейливыми способами он подчеркивал свое положение, простодушно считая это очень важным для поддержания достоинства. В результате в последние годы Фергус сам оброс долгами, но упорно продолжал скрывать это от семьи. Пока ему удавалось сводить концы с концами, потому что он был прирожденным скотоводом и благодарил за это богов. Но его тайные ошибки грызли его изнутри, особенно после смерти жены, и теперь осознание жизненной неудачи начало буквально терзать его.

Кто я? – думал он. Что думают обо мне люди? Вот, мол, идет человек, который гордится своей дочерью. Уж она-то наверняка принесет своему отцу щедрую награду… А что я сам сделал такого, чтобы моя дочь могла гордиться мной? Слишком мало. Вот и вся правда. А теперь его дочь влюбилась в человека, который из-за такого отца не может на ней жениться.

Дейрдре никогда не говорила об этом. Она просто делала все домашние дела, как обычно. В середине зимы он иногда замечал, как она долго смотрит на дальний берег за переправой. Однажды она отправилась на мыс, посмотреть на свой любимый маленький остров. Но когда зима уже подходила к концу, она все больше замыкалась в себе, и ее потухший взгляд теперь был устремлен только на то, чем были заняты ее руки, или в стылую замерзшую землю.

– Ты бледнее подснежника, – сказал он ей однажды.

– Подснежники вянут. А я – нет, – ответила Дейрдре. – Или ты боишься, – спросила она вдруг с горькой усмешкой, – что я увяну еще до свадьбы?

Когда Фергус отрицательно качнул головой, она добавила:

– Отвези меня к моему мужу в Ульстер.

– Нет, – мягко возразил Фергус. – Еще рано.

– Конал не приедет. – В голосе Дейрдре слышалась покорность. – Я должна быть благодарна за хорошего человека, которого ты мне нашел.

Не за что тебе меня благодарить, подумал Фергус, но вслух сказал:

– Еще есть время.

А несколько дней спустя, ничего не объяснив домашним, лишь сказав, что его не будет какое-то время, Фергус сел на коня и ускакал через переправу.


Финбар внимательно выслушал все, что сообщил ему Конал о налете на чужое стадо и о своем отношении к этому. И лишь потом недоуменно покачал головой:

– В этом и разница между нами, Конал. Вот я, бедный человек. Чего бы я только не отдал за такую возможность! А тебя, принца, гонят к славе против твоей воли.

– Вот тебе бы и возглавить поход вместо меня, – ответил Конал. – Я скажу дяде.

– Не вздумай! – воскликнул Финбар. – Не хватало еще неприятностей на мою голову. – Помолчав, он с любопытством взглянул на Конала и осторожно спросил: – А нет ли еще чего-то, о чем ты хотел бы мне рассказать?

Перемены в поведении друга Финбар заметил еще в начале зимы. Конечно, принц и раньше впадал в печальную задумчивость, но теперь, когда он хмурился, поджимал губы и безучастно смотрел на горизонт, Финбару казалось, что мысли его заняты какой-то новой заботой. После рассказа принца о похищении быка он решил, что именно это и беспокоило друга. Но когда выяснилось, что о задании короля Конал узнал лишь два дня назад, стало понятно, что принца гложет что-то иное.

– Ты точно не хочешь со мной поделиться? – сделал вторую попытку Финбар.

– Точно, – ответил Конал.

И как раз в эту минуту перед ними появился высокий незнакомец.

Фергусу понадобилось несколько дней, чтобы отыскать лагерь верховного короля, но как только он туда добрался, его сразу же отвели к Коналу. Стараясь скрыть восхищение, Фергус смотрел на красавца-принца и его симпатичного товарища.

– Приветствую тебя, Конал сын Морны, – торжественно заговорил Фергус. – Я Фергус сын Фергуса, и мне нужно кое-что сказать тебе наедине.

– От моего друга Финбара у меня секретов нет, – спокойно откликнулся Конал.

– Это касается моей дочери Дейрдре, – начал Фергус, – которую ты навещал в Дуб-Линне.

– Об этом я буду говорить один, – быстро произнес Конал, и Финбар тут же оставил их, с удивлением отметив, что принц покраснел.

Рассказ Фергуса был недолгим. Когда он сказал принцу, что дочь любит его, он заметил, как Конал смутился и на лице его появилось виноватое выражение. А когда сообщил о предложении кузнеца Гоибниу, увидел, как принц побледнел. Он не давил на молодого человека, не вытягивал у него никаких признаний – просто сказал на прощание:

– До Белтейна свадьбы не будет. Но потом я должен отдать ее жениху.

С этими словами Фергус ушел.


Финбар едва заметно улыбнулся. Так, значит, Конал проделал весь этот долгий путь до реки Лиффи, чтобы увидеть ту самую девушку, с которой он его познакомил на Лугнасад. Вот что занимает его мысли. Так и есть. Наконец-то таинственный принц-друид ведет себя как нормальный мужчина. Выходит, не все еще потеряно.

Как только Фергус ушел, Финбар сразу подошел к другу. На этот раз Конал не стал отпираться и рассказал ему обо всем.

– Думаю, – сказал Финбар не без удовольствия, – что ты нуждаешься в моем совете. – И твердо посмотрел на принца. – Тебе действительно нравится эта девушка?

– Наверное. Думаю, да. Я и сам не знаю.

Белтейн. Начало мая.

– У тебя всего два месяца, – напомнил принцу Финбар, – чтобы все окончательно решить.

IV

Гоибниу усмехнулся. Куда ни посмотри, повсюду виднелись небольшие группки людей. Кто-то прибывал верхом или на колесницах, но в основном все шли пешком и вели с собой корову или быка. Все эти люди направлялись к единственному на равнине холму, что высился в самой ее середине.

Холм Уснех, центр острова.

На самом деле остров имел два центра. Королевский холм Тара, что лежал всего в одном дне пути на восток отсюда, был величайшим политическим центром. А вот географический центр был здесь, на холме Уснех. Как гласила легенда, именно отсюда во время могучего ливня излились двенадцать рек острова. Пуп земли – так иногда называли этот круглый холм.

Однако значение Уснеха не ограничивалось одной только географией. Если Тара была холмом королей, то Уснех стал холмом друидов, средоточием сакральных сил этой земли. Здесь жила богиня Эриу, давшая острову свое имя. Здесь, еще до прихода народа Туата де Данаан, таинственные друиды зажгли первый священный огонь, головешки из которого потом были доставлены во все семьи острова, чтобы каждый мог иметь собственный очаг. Спрятанный на Уснехе в потайной пещере священный колодец содержал знание всего на свете. На самой вершине холма стоял пятиугольный Камень Делений, здесь сходились границы пяти королевств острова. Именно на Уснехе друиды проводили свои тайные встречи.

И здесь же, на Уснехе, каждый год первого мая, в праздник Белтейн, проходили Великие собрания.

Среди всех ежегодных кельтских праздников самыми магическими были, безусловно, два: Самайн, прародитель Хеллоуина, и Майский день, названный Белтейн. Поскольку год делился на две части – зиму и лето, два этих праздника отмечали их встречу, как встречу света и тьмы. На Самайн начиналась зима, в день Белтейна зима заканчивалась и приходило лето. Канун обоих праздников был наполнен особой таинственностью. Ведь именно в эти ночи времяисчисление словно замирало и нельзя было сказать, то ли это зима, то ли лето. Зима, время смерти, встречалась с летом, началом жизни; мир нижний встречался с миром верхним. Духи нарушали границы своих миров; мертвые приходили, чтобы смешаться с живыми. То были ночи загадочных явлений и мерцающих теней, внушающих страх перед Самайном, потому что вели вас к смерти, и уже не такие страшные – перед Белтейном. Потому что летом мир духов становился всего лишь проказлив и любвеобилен.

Гоибниу любил Белтейн. Может, у него и остался только один глаз, но все остальное было на месте, и его мужская удаль славилась повсюду. Наблюдая за людьми, Гоибниу испытывал острое чувство предвкушения. Как давно он был с женщиной? Ну, положим, не очень давно. Но ведь это Белтейн!


К вечеру в розовом закатном свете толпились уже тысячи людей, готовых к восхождению. Дул легкий теплый ветер. У подножия холма слышались звуки волынки. Воздух был наполнен ожиданием.

Дейрдре посмотрела на свою небольшую семью. Оба ее брата держали ветки с зелеными листьями. И самой Дейрдре следовало бы поступить так же, таков был обычай Белтейна. Но ей не хотелось. Братья глуповато улыбались. Когда они срывали ветки, какая-то старуха спросила их, собираются ли они этой ночью найти себе девушек. Дейрдре промолчала. На ее взгляд, вероятность была невелика. Конечно, иногда такое случалось. Когда ночь подходила к концу, после бурного веселья, с танцами и обильными возлияниями, в темных уголках могли происходить и недозволенные соития. Молодые любовники, жены, которые ускользнули от мужей, мужчины, сбежавшие от жен. В мае это было обычным делом. Но только не для нее. Как незамужняя дочь вождя, Дейрдре была обязана заботиться о своей чести. Она не могла уподобиться батрачкам или рабыням. А как же отец? Дейрдре взглянула на него. Кто теперь, после ее замужества, будет вести хозяйство? Может, отец воспользуется праздником и найдет себе женщину? Пусть он никогда, даже намеком, не показывал, что думает об этом, но такое вполне могло произойти. И что она тогда будет чувствовать, Дейрдре не знала.

Помимо ее воли, глаза сами внимательно оглядывали толпу. Конал наверняка где-нибудь здесь. Пока девушка его не видела, но точно знала, что принц должен быть на празднике. Он так и не приехал еще раз повидать ее. Уже прибыл верховный король с большой свитой, но Конала среди них она не заметила. Если он захочет ее найти, пусть поищет. Если же нет… Она больше не может ждать. Скоро появится ее жених, и отказа он не получит.

А может, Конал и хотел-то ее только на одну ночь, как принято на Белтейн? Что, если он предложит ей ночь любви, а потом предоставит ее собственной судьбе? Нет! Он слишком благороден для такого коварства. Но что будет, если этой ночью он действительно подойдет к ней там, на холме? Если, как призрак, вдруг возникнет рядом? Прикоснется к ней? В темноте взглядом задаст вопрос? Что, если Конал все-таки?.. Следует ли ей пойти с ним? Следует ли уподобиться какой-нибудь рабыне и отдаться ему? Дейрдре мучила себя этими вопросами и не находила ответов.

Солнце понемногу клонилось к закату, и вся толпа начала взбираться на холм. На всем острове сейчас люди точно так же поднимались на холмы. В канун Белтейна все общины собирались вместе, чтобы оградиться от духов зла, выходивших на волю в эту волшебную ночь. Эти духи готовы были сотворить любые проказы: они крали молоко, насылали странные сны, околдовывали, сбивали с дороги. Просто ради забавы. А еще им нравилось дурачить людей. Когда их пытались найти, эти хитрецы обычно исчезали. Именно поэтому в кельтском мире накануне Майского дня все люди бодрствовали ночь напролет.

Дейрдре вздохнула. До рассвета еще так далеко… И она снова, сама того не замечая, огляделась по сторонам.


Каким странным казалось лицо Конала в свете звезд. На мгновение Финбар готов был поверить, что оно такое же твердое, как тот пятиугольный камень на вершине холма, в сорока шагах от них. Но стоило задержать взгляд чуть подольше, и могло показаться, что оно сливается с темнотой, словно растворяясь с ней. Да полно! Возможно ли такое? Это просто мерцающий свет звезд отражается в ночной росе, играя бликами на их лицах.

Вскоре появятся первые проблески рассвета. Потом начнется обряд встречи восхода солнца, и после этого, уже при ярком свете дня, великий ритуал разжигания костров Белтейна. Но пока продолжалась ночь. Финбар никогда не видел такого ясного неба. На его черном фоне звезды выделялись еще отчетливее, мягко освещая тонкий покров тумана, укрывшего долину вокруг холма. Казалось, холм Уснех поднимается из облака в самом центре вселенной.

– Я ее видел, – сказал он тихо, так, чтобы услышал только Конал.

– Кого? – спросил Конал.

– Ты прекрасно знаешь, что я говорю о Дейрдре. – Финбар помолчал, но, не дождавшись ответа, продолжил: – Она там. – И он махнул рукой вправо. Конал повернул голову, и его лицо скрыла тень. – Ты с ней встретишься?

Снова повисло долгое молчание, и даже звезды сдвинулись с места, а Конал все не отвечал.

– Ты ведь знаешь, времени почти не осталось, – прошептал Финбар. – Ее жених ждет. Ты не собираешься ничего сделать?

– Нет.

– Разве ты не должен с ней поговорить?

– Нет.

– Значит, тебе это безразлично.

– Я этого не говорил.

– Конал, ты совсем запутал меня.

Финбар больше ничего не сказал, но подумал: «Наверное, мой друг решил принять какое-то непонятное самоотречение, как иногда делают воины или друиды». А если это просто обычный страх, который большинство молодых людей испытывает перед таким серьезным выбором? Или еще что-то? Почему Конал сознательно толкает эту девушку в руки другого мужчины? Финбару это казалось извращением. Но даже сейчас он еще мог что-нибудь сделать, чтобы помочь другу. По крайней мере, стоило попытаться.


Небо уже наполовину посветлело. Звезды понемногу угасали. Над горизонтом показалось золотое сияние.

Верховный король пристально смотрел на небосклон. В такие минуты он всегда испытывал волнующий трепет, словно молодость вновь возвращалась к нему. Правда, в этот раз ожидание рассвета не смогло отогнать от него мысли, которые занимали его всю ночь. Недавно он принял решение. План был готов. Для его осуществления не хватало лишь одной мелочи, хотя и очень важной.

Необходимо было завершить два дела. Перво-наперво, разумеется, получить хороший урожай. Он постарался ублажить друидов. Дары, лесть, почитание – он ни на что не скупился. Жрецы были на его стороне. Но разве им можно доверять? По опыту он знал, как жрецы тщеславны. Но что бы им ни требовалось для обрядов или жертвоприношений, он им все обещал. Пусть подносят богам что угодно ради хорошей погоды.

Второе, что он должен был сделать, – это вернуть уважение к себе. Кое-чего можно добиться без особого труда. Поход за черным быком мог стать неплохим началом. Его жена, несмотря на все ее недостатки, была права, настаивая на этом, да и время выбрала самое подходящее. Но беда в том, что все оказалось гораздо серьезнее. Когда королевская власть ослабела, это очень скоро, хотя и исподволь, затронуло все стороны его жизни. Непочтительность, с которой его собственная жена говорила с ним на глазах того молодого друида, пусть он и не занимал высокого поста, была лишь одним звеном в цепи. И чтобы исправить такое положение, ему понадобится нечто большее, чем обычная демонстрация власти. Любого короля должны уважать, а верховного короля – не просто уважать, а бояться. Подобно богу, он обязан быть непостижим и для своих врагов, и для своих друзей. Его задача убедить их, что если они глумятся над его властью, то лишь потому, что он сам позволяет им это, снисходительно наблюдая за их вероломством и прекрасно зная обо всех их мыслях и поступках. А потом он должен показать им всю свою силу, ярость, внушить благоговение, как восходящее солнце.

Пришло время нанести удар – тогда, когда они меньше всего ожидают, и король точно знал, что делать. Оставалась лишь одна мелочь, чтобы все расставить по своим местам. Один человек, которого он еще не выбрал. Кто знает, возможно, он найдет этого человека сегодня.


Весь остаток ночи Конал молчал. И если причины его поведения были непонятны Финбару, то сам принц отлично их понимал.

Когда он приехал к Уснеху, все его мысли были заняты предстоящим походом. Еще раньше в разговоре с ним Ларине уверял, что верховный король пока не принял решения на его счет, но обещал друиду, что непременно поговорит с племянником до того, как это решение будет принято. Неделю за неделей Конал с тревогой ждал, когда же дядя заговорит об этом, но так и не дождался. Постепенно Конал пришел к выводу, что планы верховного короля изменились. И растущее чувство облегчения от этого лишь усиливало его желание стать друидом.

Но оставалась еще Дейрдре. Была ли она частью той судьбы, что ему уготована? Готов ли он взять на себя обязательства, сделать бесповоротный шаг, поехать в Дуб-Линн и просить ее руки? Проходили дни, месяцы, а этот вопрос не оставлял его. Но каждый раз, когда он думал о поездке, что-то его удерживало. И уже перед отъездом к холму Уснех он наконец осознал то, что хоть немного помогло ему обрести душевное равновесие. Если я до сих пор не поехал к ней, сказал себе принц, значит я не люблю ее по-настоящему. Значит, она не моя судьба.

Перед самым рассветом его руки коснулся Финбар.

– Идем-ка вон туда, – негромко произнес он, показывая влево. – Оттуда восход лучше виден.

Конал не заметил особой разницы, но спорить не стал.

Вместе с тысячами других людей, собравшихся на склоне Уснеха, они ждали волшебного мгновения. Вот горизонт начал мерцать, и из его ненадежных объятий вырвался край огромного диска. По туманной равнине разлилось золотое сияние. И начался один из самых любимых обрядов Майского дня в кельтском мире – купание в росе.

Дейрдре не заметила его. Опустившись на коленях, она окунула ладони в сияющую влагу росы и омыла лицо. Рядом какая-то женщина держала голенького младенца, осторожно перекатывая его по траве. Потом Дейрдре выпрямилась, еще раз провела влажными от росы ладонями по лицу и, разметав руки, чтобы всей грудью ощутить тепло восходящего солнца, запрокинула голову и глубоко вздохнула, словно желая вобрать в себя солнечные лучи.

Конал замер, глядя на нее. Финбар наблюдал за ним. Когда принц понял, что друг его обманул, он нахмурился, резко повернулся и зашагал прочь.


Стояла сильная жара. Коровы растянулись в длинный ряд. Ночь они провели в загонах, а теперь их вели к кострам, одну за другой. Животным это не нравилось. Ревущий впереди огонь пугал их. Череда костров поменьше, выстроенная узким коридором, вынуждала их двигаться к двум огромным кострам, между которыми они должны были пройти. Коровы замычали. Некоторых приходилось как следует подгонять. Но самым жутким зрелищем, по крайней мере для человеческого глаза, был не пылающий огонь, а те странные фигуры, что собрались, подобно стае огромных злобных птиц, прямо за сверкающими воротами.

То же самое происходило по всему этому миру. Друиды Ирландии, сибирские шаманы, сторонники культа иранского бога Митры или знахари из Северной Америки – все те, кто во время сакральных ритуалов входил в транс для общения с богами, надевали плащи из перьев. Потому что птичьи перья были не только самым роскошным нарядом в природе, но и таили в себе нечто большее, чем просто намек на способность святых людей подниматься в воздух.

Во время ритуалов Белтейна друиды Уснеха надевали огромные яркие плащи и высокие гребни, похожие на птичьи, и от этого казались едва ли не вполовину выше ростом. Когда каждое животное проводили между очищающими кострами, на него брызгали водой. Этот обряд Майского дня должен был обеспечить им здоровье и увеличение приплода в наступавшем году.

Ларине стоял рядом с одним из старших друидов. Ему следовало сосредоточиться на цепочке проходивших мимо коров. Оставалось еще около пятидесяти. У костра было жарко, а животных было много, поэтому друиды менялись. Очередь Ларине закончилась недавно, и теперь он мог снять тяжелый плащ из перьев. Пока старший друид продолжал наблюдать за огнем, Ларине отвлекся и перевел взгляд на окружавшую холм равнину.

А все потому, что его кое-что беспокоило. Первым и безусловно наименее важным поводом для беспокойства был один слушок, даже и не слушок вовсе, а так, шум ветра. Ларине услышал об этом месяц назад.

Дело касалось христиан.

Ларине знал, что христиане живут на западном острове уже несколько поколений. Это были маленькие общины – там часовенка, здесь крестьянский двор; небольшая горстка священников-миссионеров проводила службы для рабов-христиан, а если повезет, то и для их хозяев. Как положено всеведущему друиду, Ларине возложил на себя обязанность узнать о них как можно больше. Он даже познакомился с одним из христианских священников в Южном Ленстере и обсудил с ним некоторые стороны христианского учения. Именно тот священник в прошлом месяце и рассказал ему об этих слухах.

– Говорят, епископы Галлии собираются прислать на остров новую миссию, чтобы расширить общину, а может, даже подобраться к самому верховному королю. – Священник не знал всех подробностей, имена миссионеров также были неизвестны. – А еще говорят, что миссию благословил лично его святейшество.

Около века назад могущественная Римская империя признала христианство государственной религией. Поэтому в течение нескольких поколений друиды западного острова были уверены, что остаются последним изолированным оплотом древних богов, в стороне от обширных пространств христианской Римской империи. Однако еще кое-что служило им в утешение. Христианство охватило далеко не всю империю: в Британии продолжали существовать важные языческие святилища, к тому же еще жила память о том, как император Юлиан пытался остановить процесс и вернуть империю к прежним языческим верованиям. В любом случае, западный остров защищало море. А с уходом римских гарнизонов из Британии и Галлии Рим вряд ли станет тревожить покой верховного короля. Что тут делать христианским священникам без римских войск? К маленьким христианским общинам на юге острова относились снисходительно, потому что они никому не мешали. Но если кто-нибудь из миссионеров вздумает беспокоить верховного короля, друиды быстро с ним разберутся.

Именно так и сказал Ларине тому священнику и, возможно, был чересчур резок, потому что тот пришел в ярость, стал говорить, что еще не так давно друиды приносили в жертву людей, а потом напомнил Ларине, как пророк Илия победил языческих жрецов бога Ваала.

– Он пришел к ним на праздник, – торжественно сказал священник, – сложил огромный костер, и тот вспыхнул, когда он молился Господу, а жрецы Ваала не смогли зажечь огонь. Так что поосторожнее, – сурово добавил он. – Остерегись, как бы посланники истинного Бога не опозорили тебя на Белтейне.

– Огни Белтейна горят ярко, – ответил Ларине, рассудив, что христианин просто стал жертвой самообмана.

И все же что-то в той беседе его настораживало, но что именно, он и сам не мог понять. Некое смутное опасение. Поэтому, как бы глупо это ни выглядело, он раз-другой посмотрел по сторонам, проверяя, не явился ли на праздник кто-нибудь из христианских священников, чтобы учинить неприятности. Но, конечно, они не пришли. Костры Белтейна ярко пылали. И, всматриваясь в горизонт, друид не видел ничего такого, что могло бы помешать священным обрядам.

Поразмыслив, друид решил, что его тревога связана скорее со второй, более серьезной его заботой.

С Коналом. Принц как раз появился в толпе людей, выстроившихся вдоль тропы, по которой гнали проведенных между кострами животных. Принц стоял за первым рядом зрителей, но благодаря высокому росту ему все было прекрасно видно. Ларине он не заметил. Молодому друиду показалось, что на лице Конала нет той радости, что испытывал любой человек рядом с ним. Он выглядел задумчивым и напряженным.

Несколько животных, проходящих между кострами, больше других притягивали взгляд. Путь до холма был неблизкий, и владельцам разрешалось не приводить все стадо, а выбрать только лучших, обычно быков, чтобы те послужили улучшению породы. Как раз сейчас великолепного бурого быка вели высокий мужчина и девушка. Как догадался Ларине, этот статный, немолодой уже человек с длинными усами был каким-то мелким вождем. А вот девушка… Девушка была просто восхитительна. Друид невольно залюбовался золотоволосой красавицей. От жара костров ее лицо и обнаженные руки раскраснелись. Ларине даже показалось, что все ее тело сияет. Конал, похоже, тоже заметил эту пару, потому что не сводил с них глаз. Друид обратил внимание, как бледен принц, и вдруг подумал, что рядом с цветущим сиянием девушки его бледное, застывшее лицо похоже на клинок меча перед кузнечным горном. Девушка, даже если и заметила Конала, прошла мимо него, не повернув головы. Наверное, она просто не знала, кто он. Вскоре между кострами повели другое животное, и друид стал смотреть на него. Однако через несколько мгновений он заметил, что Конал по-прежнему смотрит прямо перед собой и еще больше прежнего напоминает призрак.

Ларине повернулся к старой женщине-друиду, которая стояла рядом:

– Что ты думаешь о Конале?

– Почему ты спрашиваешь?

– Я беспокоюсь за него.

– А-а… – Она бросила на Ларине внимательный взгляд. – И что же именно ты хотел бы знать, Ларине?

Хотя в основном друидами становились мужчины, в этой касте всегда бывали и женщины тоже. Такие женщины, часто наделенные даром ясновидения и посвященные во все тайны своего загадочного учения, могли быть очень опасными. Если короли боялись чем-то не угодить друиду-мужчине, то вызвать недовольство женщины-друида означало навлечь на себя еще бóльшие неприятности. А эта старая женщина была по-настоящему грозной.

Ларине посмотрел на ее худое, испещренное морщинами лицо. Волосы старухи, ниспадавшие почти до пояса, были совершенно седыми, но ее невероятные, очень светлые голубые глаза могли бы принадлежать совсем юной девушке; они были такими прозрачными, словно сквозь них можно было пройти. Он попытался ответить ей так коротко, как только мог. Найдет ли его друг счастье? Станет ли он друидом? Но в ответ женщина лишь нетерпеливо пожала плечами:

– Глупые вопросы.

– Почему?

– Судьба Конала уже предрешена. Она в его гейсах.

Ларине нахмурился. Что бы там ни говорили, но Конал всегда был человеком осторожным.

– Ты ведь знаешь, он никогда не надевает ничего красного, этот цвет приносит несчастье его роду. Я не думаю, что он нарушит какой-нибудь из гейсов.

– Но он должен их нарушить, Ларине, потому что не сможет умереть, пока этого не сделает.

– Да, верно, – согласился Ларине. – Но ведь это в далеком будущем. А я беспокоюсь о его настоящем.

– Откуда тебе знать? Разве тебе, Ларине, решать такие вещи? Как друиду, тебе следовало бы лучше понимать это. – Она немного помолчала и впилась в него цепким взглядом. – Только одно я тебе скажу, и ничего больше. Твой друг Конал очень скоро нарушит первый гейс.

Ларине посмотрел женщине в глаза, потом перевел взгляд на бледное лицо друга и почувствовал, как его пробирает холодом. Ведь она была ясновидящей.

– Как скоро?

– Через три дня. Больше никаких вопросов.


Финбар был доволен собой. Всех коров и быков уже провели между кострами. Вот-вот должен был начаться великий пир верховного короля. И разве Финбар не оказал только что огромную услугу своему другу? Конечно оказал. Он правильно поступил. А если Конал не воспользуется такой возможностью… Что ж, он сделал все, что мог.

Пир верховного короля был значительным событием. Он начинался вскоре после полудня и продолжался далеко за полночь. Специально для него плетеными стенами был огорожен огромный пиршественный зал, внутри стояли длинные столы на опорах и скамьи на три сотни человек. Развлекать гостей позвали лучших волынщиков и арфистов, танцоров и бардов. Среди приглашенных были великие вожди и друиды, хранители законов и знатные воины. Конал, разумеется, тоже. Тридцать молодых женщин самого высокого происхождения, все как одна – дочери вождей, должны были подавать гостям еду и эль.

И тут Финбар тоже постарался. Потому что Дейрдре оказалась в их числе. Помогла ему в этом женщина, которая отбирала девушек. Потом он коротко поговорил с ее отцом. Во время их разговора Дейрдре смущенно молчала, но отец приказал ей идти. Однако даже теперь девушка не догадывалась о том, что ей предстоит подавать эль Коналу. Финбар и об этом позаботился. И большего, сказал он себе, он сделать просто не мог.


Миновал полдень, празднество уже началось, когда кузнец Гоибниу направился к пиршественному залу. Он пребывал в весьма дурном настроении. Причина была проста: ему не удалось найти женщину.

Накануне он присмотрел одну. Хорошенькая пышечка, жена одного землевладельца из Ленстера. В сумерках она ему заявила: «Муж прилип, как репей. Погоди немножко». Позже, ночью, она пришла к нему и прошептала: «Встретимся вон там, у того кустарника, на рассвете». И больше он ее не видел, пока не заметил совсем недавно в объятиях какого-то высокого мужчины, который явно не был землевладельцем из Ленстера. К тому времени новые поиски уже не имели смысла. Все, кто хотел на празднике найти себе пару, уже сделали это. К нему тоже подходила одна девушка, но она оказалась такой некрасивой, что его гордость была оскорблена. Одураченный, он чувствовал усталость и разочарование. Другой на его месте решил бы напиться. Но только не Гоибниу. Его единственный глаз был начеку. И всего лишь мгновение назад он приметил то, что напомнило кузнецу о незавершенном деле.

А приметил он того верзилу из Дуб-Линна. Того самого, который продавал дочь. Правда, девушки рядом с ним Гоибниу не увидел. Кузнец подошел ближе.

Что-то в поведении Фергуса сразу насторожило его. Но доискиваться, что именно, Гоибниу не стал. Просто не видел в этом необходимости. Однако после первых же слов приветствия, после натянутой улыбки вождя и той наигранной веселости, с которой он в ответ на вопрос о дочери сказал: «Здесь она, здесь», проницательный Гоибниу уже знал: что-то неладно. Он нахмурился:

– Тогда я заберу ее с собой.

– Конечно-конечно. Можешь не сомневаться.

Фергус держался уж очень любезно. Наверняка лгал. Хитрый кузнец не слишком часто давал волю раздражению, но прошлая ночь пошатнула его здравомыслие. В неожиданной вспышке гнева, в которой явно звучало презрение, он рявкнул:

– Ты что, дураком меня считаешь? Ее здесь вообще нет!

Именно презрение задело Фергуса. Он выпрямился во весь рост и со злостью посмотрел на Гоибниу.

– Ты явился, чтобы оскорбить меня? – резко спросил он.

– Да мне плевать, – ответил кузнец, – оскорбил я тебя или нет.

Кровь прилила к лицу Фергуса сына Фергуса, и теперь уже любой, кто знал его, понял, что вождь не на шутку взбешен.


Дейрдре знала, что хорошо выглядит. Она видела это по любопытным взглядам других девушек, когда все они, нарядные и счастливые, спешили по лугу ко входу в пиршественный зал. А почему должно быть иначе, говорила она себе, разве мои предки не так же хороши, как предки этих девушек? В общем, она себя чувствовала настоящей принцессой, и пусть они думают что угодно.

Она не хотела прислуживать на празднике. Когда Финбар подошел к ее отцу, она была так смущена и унижена, что в испуге воскликнула:

– Я не могу!

А если она не так повернется или выдаст себя перед ним у всех на глазах? Но все же ее выбрали, пути назад нет, и теперь она должна дать себе клятву. Она не станет оказывать ему особого внимания. Он может сам ее заметить, если пожелает. А она будет высоко держать голову и позволять другим мужчинам любоваться ею. В конце концов, она уже почти замужем. И, крепко держа в голове эту мысль, Дейрдре шагнула в зал.

Воздух был пропитан роскошными запахами эля и меда, сладких фруктов и, конечно же, отменного жареного мяса. В центре зала возвышался огромный котел, наполненный элем. Рядом на столах красовались небольшие чаши с хмельным медом. Вдоль стен были расставлены столы для гостей. Красные и синие, зеленые и золотые наряды и сверкающие украшения вождей и их жен наполнили зал праздничным великолепием. Отовсюду звучали разговоры и смех, но они не заглушали нежную мелодию, которую наигрывали три арфиста в углу.

Когда Дейрдре вошла в зал, она почувствовала, как сотни глаз направились в ее сторону, но не обратила на это внимание. С легким изяществом она продолжала подавать эль и мед всем желающим, одаривая их вежливым словом или приятной улыбкой, но не глядя в их лица. Один раз ей даже довелось пройти перед самим верховным королем, и она краем глаза отметила его коренастую фигуру, которую сочла довольно неприятной, и величественную осанку королевы. Король и королева были заняты разговором, и Дейрдре постаралась не таращиться на них. К тому же она так старательно выполняла свою работу, что поначалу вообще не заметила, что ее направили обслуживать именно ту часть стола, где сидел Конал.

Как же он бледен, как серьезен! Дейрдре налила принцу эля так же, как всем остальным, и даже улыбнулась.

– Рад тебя видеть, Дейрдре дочь Фергуса… – Голос Конала звучал тихо и печально. – Я не знал, что ты будешь здесь.

– Для меня это тоже стало неожиданностью, Конал сын Морны, – учтиво ответила девушка и быстро прошла дальше, ни разу не обернувшись.

Еще несколько раз ей пришлось вернуться к этому столу, но больше они не разговаривали. Она заметила, как верховный король подозвал племянника к себе, но потом ее внимание отвлекли заигравшие волынки.


Разговор с королем привел юношу в замешательство. Пронзительный взгляд его темно-синих, налитых кровью глаз, смотревших из-под черных кустистых бровей, не оставлял сомнений в том, что от него ничего не скроешь.

– Итак, Конал, – начал король, – мы на праздничном пиру. На Белтейн все обязаны веселиться, а ты печален.

– Просто у меня такое лицо.

– Хм… Кто та девушка, с которой ты разговаривал? Я видел ее раньше?

Конал, как смог, объяснил, кто такая Дейрдре и кто ее отец.

– Говоришь, этот Фергус – вождь?

– Верно. – Конал улыбнулся. – Из мелких. Но его предки довольно известны.

– А дочь у него красавица. Она обручена?

– Насколько я знаю, ее просватали. За кого-то из Ульстера.

– Но, – король пытливо посмотрел на него, – она тебе и самому нравится?

Конал невольно покраснел.

– Вовсе нет, – пробормотал он.

– Хм… – Король кивнул и вскоре закончил разговор, но, вернувшись на свое место, принц заметил, что он задумчиво смотрит на Дейрдре.

Неужели таким образом король хотел намекнуть племяннику, что ему следует жениться на этой девушке? По крайней мере, дядя точно давал понять, что любовь Конала к ней очевидна. Так почему же он спокойно смотрит, как ее выдают за другого? Что им движет? Почему хотя бы из вежливости он не объяснится с ней? Чего он хочет на самом деле?

Некоторое время Конал сидел, ни с кем не разговаривая. Когда он наконец поднял голову, то увидел, что Дейрдре идет к нему. Она подошла так близко, что если бы принц протянул руку, то мог бы коснуться ее золотых волос.

– Дейрдре дочь Фергуса… – сказал он очень тихо, но она услышала. И повернула голову. В ее прекрасных глазах мелькнуло страдание, или это лишь показалось ему? – Я должен поговорить с тобой. Завтра утром. На рассвете.

– Как пожелаешь, – неуверенно произнесла она.

Принц кивнул. Больше они не сказали друг другу ни слова. А когда девушка уже отходила от его стола, вдруг раздался громкий крик.

Все головы повернулись в ту сторону. Друиды нахмурились, верховный король сверкнул глазами; даже волынки утихли. Возле священного Уснеха, на пиру в честь Белтейна кто-то осмелился потревожить покой верховного короля.

Крики не смолкали. А потом, так же внезапно, наступила тишина. В пиршественный зал вошел один из личных слуг короля и что-то тихо сказал ему, тот едва заметно кивнул. Через несколько мгновений в зал ввели двоих. Первым шел кузнец Гоибниу, он явно был рассержен, но держался спокойно. Следом за ним, являя собой истинное воплощение оскорбленного вождя, гордо вышагивал Фергус. Конал посмотрел на Дейрдре и увидел, как она побледнела. Оба нарушителя предстали перед королем.

– Размолвка? – очень спокойно обратился он к Гоибниу.

– У нас был договор.

– О чем?

– О его дочери. Ее здесь нет. Она обещана человеку из Ульстера, и я приехал, чтобы забрать ее. А потом, – кузнец презрительно глянул на Фергуса, – этот мужлан меня ударил.

Верховный король повернулся к Фергусу. Так, значит, это и есть вождь из Дуб-Линна. Королю хватило одного взгляда, чтобы понять, что за человек стоит перед ним.

– Но, как видишь, его дочь здесь. – Король показал на Дейрдре. Увидев девушку, Гоибниу не мог скрыть изумления. – Что скажешь ты, Фергус?

– Этот человек назвал меня лжецом! – с горячностью воскликнул Фергус и добавил, уже более спокойно: – Моя дочь достойна принца, а теперь я навлек на нее бесчестье.

Краем глаза король видел, как несколько самых знатных гостей с одобрением посмотрели на этого бедного, но гордого вождя. И согласился с ними.

– Похоже, Гоибниу, – мягко начал он, – ты ошибся насчет этой девушки. Может, и насчет удара ты тоже ошибался, как думаешь? Может, тебе лишь померещилось, что он собирается тебя ударить? – Темно-синие глаза короля смотрели на кузнеца в упор.

Кем бы ни был Гоибниу, но уж точно не глупцом.

– Такое вполне могло быть, – согласился он.

– Вероятно, ты просто растерялся.

– Растерялся… Да, пожалуй.

– Что ж, присоединяйся к нашему пиру, Гоибниу. Забудь обо всем. Что до тебя, – король повернулся к Фергусу, – подожди меня снаружи, Фергус сын Фергуса. Возможно, мне есть что тебе сказать.

С этими словами король кивнул музыкантам, те снова принялись дуть в свои волынки, и пир возобновился.

Но хотя праздник и продолжался, и Фергус ждал снаружи, и Дейрдре, не зная, что думает король о ее несчастном отце, изо всех сил старалась выполнять свои обязанности, никто из гостей, глядя на кустистые брови и красное лицо островного монарха, никогда не догадался бы, что на самом деле происходит в его голове.

Вот так повезло, думал он. Все сложилось как нельзя лучше, и теперь его замысел наконец получил то, чего ему недоставало. Осталось лишь увидеться с этим человеком из Дуб-Линна, и ловушка захлопнется. Нежданно-негаданно сами боги направили ему этого горемычного посланца удачи. В разгар пиршества он огласит свое решение. На закате солнца.


Позже в тот же день на радость изумленным зрителям и под зорким наблюдением одного из младших друидов состоялась небольшая церемония.

Всячески изъявляя взаимную учтивость, Фергус и Гоибниу встали лицом друг к другу. Начал по приказу друида Гоибниу. Распахнув рубаху, он обнажил грудь перед Фергусом, который торжественно сделал шаг вперед, сжал губами один из сосков на груди кузнеца и мгновение-другое посасывал его. Потом Фергус отступил назад, открыл свою грудь, и теперь уже Гоибниу оказал ему те же почести. После этого мужчины кивнули друг другу, а друид объявил, что церемония завершена. Так на острове проходил обряд примирения двух поссорившихся мужчин. Теперь кузнец и Фергус, несмотря на свои разногласия, были связаны узами дружбы. В других местах такие договоры скрепляло рукопожатие, курение трубки или смешивание крови. Здесь таким символом было целование соска.

Сделано это было по срочному указу самого верховного короля. Поскольку ничто, как он сказал, не должно омрачать мир и всеобщую радость королевского пира.


Конал и Финбар стояли на вершине Уснеха. Солнце висело над горизонтом, и алый отблеск от его огненного сияния упал на бледное лицо принца, когда он повернулся к другу и сказал, что им пора спускаться. Нужно было возвращаться на пир. И только теперь, после долгого молчания, Финбар наконец решился спросить:

– Ты видел девушку?

– Я видел девушку.

– И что будешь делать?

– Это ведь ты устроил так, что она оказалась на пиру? – вдруг догадался Конал.

– Ну я. Простишь меня?

– Ты правильно поступил. – Конал грустно улыбнулся. – Ты ведь всегда будешь мне верным другом, Финбар, что бы ни случилось?

– Конечно, – пообещал Финбар. – Так как же Дейрдре?

– Спроси меня завтра.

Финбар вздохнул. Он знал, что настаивать бесполезно. Поэтому просто нежно сжал руку друга.

Они спустились с холма, когда уже стемнело. Вокруг горели факелы. По дороге к пиршественному залу друзья встретили старую жрицу, она кивнула Коналу, и принц вежливо поклонился в ответ. У входа в зал они расстались, и Финбар проводил друга взглядом. Через мгновение он увидел, как внутрь входят Фергус и его дочь. Вождь выглядел заметно повеселевшим. Очевидно, верховный король сжалился над ним, а вот девушка, к удивлению Финбара, казалась встревоженной.


Когда король встал, в зале сразу стало тихо.

С едва заметной улыбкой он негромко обратился с приветствием ко всем собравшимся. Потом поблагодарил друидов. Поблагодарил вождей за то, что те исправно платили дань. И как бы невзначай добавил, что, к его радости, должников на острове нет. После этого наступила пауза.

– Кроме разве что одного человека из Коннахта, – продолжил король.

Теперь все повернули к нему головы, ожидая дальнейших объяснений. Но верховный король не торопился, он выжидал. Наконец, изобразив на лице насмешливое удивление, он произнес:

– Похоже, его просто не было дома, когда мы его навещали.

Раздался смех. Значит, короля это развеселило. Но к чему он клонит? Застывшая улыбка на его лице становилась угрожающей.

– Мой племянник Конал, – король кивнул в сторону бледного принца, – и с ним еще кое-кто собираются навестить того человека. – Король окинул зал взглядом. – Они отправятся на рассвете.

Он дружески кивнул гостям. Потом повернулся к жене и тоже кивнул ей. А после этого преспокойно уселся на свое место.

Казалось, все в зале на миг задержали дыхание. Потом кто-то засмеялся, сначала чуть нервно, потом уже более уверенно. Мужчины начали стучать ладонями по столам в знак одобрения.

– На Белтейн, – выкрикнул кто-то, – этот коннахтец никак такого не ожидает! – Снова смех. – Еще пожалеет, что его не оказалось дома вовремя.

Теперь они у него в руках. Это было решительное подтверждение власти, соединенное с дьявольской хитростью. Отныне его станут уважать. Подданным понравился мрачный юмор ситуации. А когда вместо дани приведут роскошного быка, весь остров начнет восхищаться королевской местью. Конечно, те, кто знал о желании Конала стать друидом и его отвращении к подобным затеям, смотрели на все это иначе. Но даже любимый племянник должен был склонить голову перед волей короля.

– И все же король прав, – тихо говорили они. – Это необходимо сделать.

Верховный король посмотрел туда, где стоял несчастный Конал. Племянник выглядел потрясенным. Значит, Ларине сказал юноше о его обещании не принимать решение до разговора. Что ж, напрасно он так поступил. Теперь это будет уроком и для Ларине, и для племянника. Принцы служат королям, им обоим следовало об этом помнить.

Кроме того, рассудил король, молодой человек, похоже, сам толком не знает, чего хочет, и возможно, отправляя его в такой поход, он оказывает ему услугу. Он взглянул на свою жену. Как он и предполагал, королева одарила его лучезарной улыбкой. Ведь она добилась своего. Верховный король улыбнулся в ответ.

Когда спустя некоторое время он снова встал, все удивились. Быть может, король решил отметить кого-то особо? Все слушали с почтением.

– Я должен объявить еще кое о чем. На этот раз о радостном событии. – Король медленно оглядел гостей, чтобы они твердо уяснили: радоваться обязательно. – Как вы знаете, мне воистину повезло так много лет прожить с моей прекрасной женой. – Король склонил голову в сторону королевы, и по залу тут же пробежал тихий ропот не слишком искреннего одобрения. – Однако, – продолжил король, – у нас есть обычай время от времени брать себе вторую жену. – В зале воцарилось гробовое молчание. – Поэтому я решил вдобавок к моей дражайшей женушке взять себе еще одну.

От изумления все в зале охнули. Взгляды гостей устремились к королеве, которая сидела с таким видом, будто ее ударили камнем по голове. Мужчины, знавшие о ее властном характере, переглянулись. Женщины – по крайней мере, некоторые – были потрясены. Хотя многие из них в разное время пострадали от тяжелой руки королевы. И через мгновение-другое, как роса собирается на листьях в единую каплю, так и у всех в зале возникла одна и та же мысль: королева сама виновата.

Но кто же невеста? По знаку короля вперед выступил высокий длинноусый мужчина под руку с красивой девушкой, которая еще недавно разливала эль и подносила им еду. Гости в недоумении смотрели друг на друга. Что все это значило?

– Дейрдре дочь Фергуса сына Фергуса из Дуб-Линна, – объявил король, потом, улыбаясь девушке, подозвал к себе Фергуса и так крепко обнял его за плечи, что вождь, который весь светился от счастья, словно в одиночку разбил целую армию, почувствовал себя в объятиях своего монаршего зятя, как в тисках.

Первым опомнился Гоибниу, и пока все остальные еще собирались с мыслями, быстро вскочил на ноги и, подняв вверх свой кубок, закричал:

– Долгой жизни и доброго здоровья нашему королю и Дейрдре!

И гости, сообразив наконец, в какую сторону дует ветер, присоединились к кузнецу одобрительным гулом.

Король внимательно наблюдал за каждым. Он мог бы развестись с королевой. Развод на западном острове считался делом обычным и нехлопотным. Но это оскорбило бы семью королевы, а ее семья была важна, хотя он и ослабил отныне ее влияние, взяв себе новую невесту. Его выбор тоже был хорошо продуман. Любой мужчина на острове имел право на двух жен, но королю следовало быть осмотрительным. Выбрав дочь одного из великих вождей, он оскорбил бы остальных. Конечно, он мог иметь наложницу, однако цель его состояла не в этом. Брак означал некое соотношение сил, нравится это кому-то или нет. Королю было необходимо уменьшить влияние королевы, и он этого добился. К тому же девушка принадлежала к знатному роду и выглядела как настоящая принцесса, вот только отец ее оказался никчемным бедняком. Хозяин болот, безлюдных земель и заброшенной речной переправы.

Предполагаемый муж из Ульстера не должен доставить никаких хлопот. Король собирался отправить к нему кого-нибудь со щедрыми дарами. И человек из Ульстера должен будет признать превосходство верховного короля. Что до Гоибниу, то король уже втайне позаботился о том, чтобы кузнец получил компенсацию за несостоявшийся брак. Поэтому все должны быть счастливы, кроме, быть может, Конала и самой девушки.

– Брачный пир состоится завтра вечером, – сообщил король.


Ночь была темная, звезды скрылись за облаками. В непроглядном черном небе не было даже крошечного проблеска света, и Дейрдре пришлось пробираться в полной темноте, которая словно нарочно сгущалась вокруг нее.

Девушка то и дело натыкалась на сделанные из воловьих шкур борта повозок или на временные жилища, разбросанные тут и там, несколько раз тревожила людей, которые спали на земле, завернувшись в накидки. В ночной тишине отчетливо слышался храп или более интимные звуки. Ее отец, довольный и счастливый, сейчас спал спокойным сном в пиршественном зале, как и полсотни других гостей. Но Дейрдре больше не могла находиться там, поэтому она оставила его и, пройдя мимо угасающих факелов перед входом, побрела туда, где стояла их повозка, в которой, как она надеялась, ее ждали младшие братья. Странно, что в такой тяжелый для нее час ей приходилось искать утешения у этих маленьких бездельников, которые, быть может, вообще напились до бесчувствия и не вспоминают о ней. Но ведь они ее семья. Хорошая или плохая, но она есть. И это ее последняя ночь с родными.

А потом? Потом она выйдет замуж за короля. Дейрдре не винила отца. Он все равно ничего не мог изменить. Она не винила его даже за то, каким довольным он выглядел там, на пиру. Да и как могло быть иначе? Разве Дейрдре могла ему сказать, что, стоя перед королем, она не испытывала ничего, кроме ужаса? Не только потому, что верховный король годился ей в отцы. Пожилые мужчины могут быть привлекательными. Но его смуглое лицо, налитые кровью глаза, рыхлое тело, руки, похожие на жуткие волосатые лапы, – все это внушало ей отвращение. Неужели уже следующей ночью ей придется отдать ему свою юность? Неужели год за годом он будет единственным мужчиной, которого она познает, и так до самой его смерти? Или до ее смерти? Когда она стояла перед гостями праздника, ей понадобилась вся ее сила воли, чтобы не выказать своего омерзения. Даже тот мужчина из Ульстера, с горечью подумала Дейрдре, и то был бы не настолько плох. Он не вызывал в ней неприязни. Наверное, со временем она даже научилась бы любить его.

А как же Конал? Что он собирался сказать ей утром? Может, после долгих раздумий, он наконец решил жениться на ней? Эта мысль причинила ей такую боль, что она едва сдержалась. Слишком поздно.

Ей показалось, что впереди, в беспросветной темноте, проступили очертания их повозки. Осторожно продвигаясь вперед, девушка наконец добралась до места. Да, это их повозка. Дейрдре уже слышала сонное посапывание братьев. И когда она начала поднимать кожаную завесу, кто-то вдруг схватил ее за руку.

– Вышла прогуляться? – раздался в темноте свистящий шепот.

От неожиданности Дейрдре задохнулась и попыталась освободиться, но хватка была крепкой.

– А я тебя жду. – Теперь голос больше напоминал звериное рычание.

Дейрдре все еще не понимала, кто так ловко ее поймал. И только следующие слова помогли ей наконец сообразить.

– Вздумала соперничать со мной?

Это была королева.

– Нет, – с трудом выговорила Дейрдре. В своем горе и страхе она совсем забыла о королеве. – Это не мой выбор, – хрипло сказала она.

– Дурочка! – (Дейрдре ощущала на своей щеке дыхание королевы. От него несло элем и затхлостью.) – Думаешь, я позволю тебе жить? Говори тише. Так ты думаешь?

– Я… – От растерянности Дейрдре никак не могла подобрать слов.

– Яд, утопление, какой-нибудь несчастный случай… – продолжал жуткий шепот. – Это все легко устроить. Если ты выйдешь за короля, юная леди, я могу тебе обещать, что ты и месяца не проживешь. Тебе понятно?

Королева уже с такой силой сжимала руку Дейрдре, что девушка поневоле вскрикнула.

– Что же мне делать? – почти простонала она.

– Я тебе скажу. – Королева прижала губы к самому уху девушки. – Беги, юная Дейрдре. Беги ради собственной жизни. Беги от Уснеха. Беги из Дуб-Линна. Беги туда, где тебя никто не найдет. Беги прямо сейчас и не останавливайся. Потому что, если король тебя найдет, он вернет тебя обратно. А если он это сделает, я изведу тебя. Беги!

Внезапно хватка ослабела. Рядом послышался шорох, и королева исчезла.

Дейрдре едва дышала. Ее била крупная дрожь. Хотелось тотчас убежать – куда угодно, лишь бы оказаться в безопасности. Но что будет с ее братьями и безмятежно спящим отцом? Торопливо, то и дело спотыкаясь, девушка сорвалась с места. Она почти бежала, хотя и не знала куда, пока в темноте случайно не наткнулась на тропу, которая вела куда-то наверх. В воздухе разливался свежий запах высокой травы. И вдруг в вышине она увидела россыпь звезд, которые прорвались сквозь облака, и поняла, что поднимается на холм Уснех.


Конал сидел на вершине холма, прислонившись спиной к большому пятиугольному камню, и смотрел в темноту, разлитую внизу. Настроение у него было таким же черным, как ночь.

Сначала это принародное объявление о набеге. Явный умысел, скрытый за поступком короля, взбесил юношу. Вместо того чтобы сначала поговорить с ним, как было обещано Ларине, король сообщил о предстоящем набеге публично, поставив тем самым Конала в безвыходное положение. Теперь любые возражения выглядели бы как неповиновение верховному королю. Дядя намеренно хотел обмануть его, просто использовал с бесстыдным самодовольством. Конал ненавидел его за это.

Однако потрясение от второй новости короля не шло ни в какое сравнение с этими переживаниями. Дейрдре потеряна для него навсегда. После долгих месяцев тяжких раздумий, сердечной боли все его надежды в одночасье обратились в прах. Отныне она принадлежит верховному королю и более недостижима для него. Даже если сама не хочет становиться женой его дяди. А это он понял сразу, едва взглянув на ее лицо.

Когда принц осознал, что девушка никогда не будет принадлежать ему, он испытал доныне незнакомое, очень сильное чувство. Сейчас он был уверен, что любил ее всегда, с первой их встречи. Он просто не мог отвести от нее глаз. Весь остаток вечера, пока девушка находилась в зале, он ловил себя на том, что невольно следит за каждым ее движением. Дейрдре же так и не посмотрела на него. Да и могла ли она? Хотя один раз ему показалось, что она все-таки бросила взгляд в его сторону. Захочет ли она теперь встретиться с ним на рассвете? Наверное, нет. Что они могут сказать друг другу? Он не знал. Но, даже уйдя с пира, он ощущал ее присутствие, словно она была рядом.

Неожиданно с другой стороны камня донесся слабый шорох, в темноте промелькнула чья-то тень и тут же скрылась. Кто-то сел рядом с ним, он был так близко, что Конал мог протянуть руку и коснуться его. А потом принц услышал тихий плач и сдавленные рыдания:

– Она меня убьет…

Тотчас узнав голос и боясь напугать девушку, Конал прошептал:

– Дейрдре…

Уже через мгновение он держал ее в объятиях, и она рассказала ему о встрече с королевой.

– Что мне делать, Конал?! – воскликнула девушка. – Куда бежать? Ведь король везде найдет меня, а я одна в целом свете. – И добавила сквозь рыдания: – Думаешь, она правда хочет меня убить? Скажи, что это не так!

Но Конал молчал. Он слишком хорошо знал королеву.

Так они и сидели, обнявшись, возле камня. Дейрдре чуть вздрагивала в его объятиях, а он, тревожась за нее, думал об их судьбах. Пока наконец не принял решение. И едва это произошло, он сразу же почувствовал, как сердце захлестнула огромная теплая волна, и восторженная радость словно наполнила светом все его существо. Наконец-то к нему пришла долгожданная уверенность, теперь он точно знал, что нужно делать.

– Мы убежим вместе, – сказал он. – Хоть на край света, если понадобится.


Фергус все медлил. Финбар с тревогой ждал.

– Ну? – Верховный король немигающим взглядом смотрел на вождя из Дуб-Линна.

Ответить на первый вопрос короля, знал ли Фергус о желании его дочери сбежать, было нетрудно. Он ничего не знал. Его неподдельный ужас видели все. Но знал ли он, что Конал добивался расположения Дейрдре? Здесь Фергус рассудил, что лучше уж горькая правда.

– Для меня это было приятной новостью, – признался он. – Только намерения его так и остались непонятны. Он ведь ни разу не навестил ее, – пояснил он королю.

Теперь все повернулись к Финбару: король, королева, два вождя, вызванные этим утром в пиршественный зал. И Финбар поступил единственно разумным образом. Он рассказал, что знал о чувствах Конала и сам устроил так, чтобы Дейрдре подавала принцу эль и еду на празднике. Почтительно склонив голову перед королем и стараясь не смотреть на королеву, он добавил:

– Я ведь тогда не знал, что ты сам ею интересуешься.

К счастью, такое объяснение короля вполне устроило, и, коротко кивнув, он сказал:

– Так и есть, девушка сбежала с Коналом.

Все молчали. Король был задумчив и спокоен. Финбар поневоле восхитился его выдержкой – все-таки такой удар по королевской гордости и авторитету.

– Любопытно, – тихо произнес верховный король, – не было ли какой-нибудь другой причины, которая заставила их бежать?

Все переглянулись. Никто этого не знал. Лицо королевы ничего не выражало. Потом она вдруг спросила:

– Как насчет быка?

– Ах, да… бык. – Король посмотрел по сторонам. – Его приведет Финбар. – Он холодно глянул на юношу и добавил: – Ты уж постарайся.

Финбар снова склонил голову. Намек был понятен. Король решил не обвинять его напрямую, даже давал возможность оправдаться. Но если Финбар не сможет добыть для короля то, чего тот желал, со всеми привилегиями ему придется распроститься.

– А как быть с беглецами? – спросил один из вождей.

– Возьмите полсотни человек и найдите их, – сухо произнес король. – Девушку приведите обратно.

– А Конала?

Король с удивлением посмотрел на вождя:

– Убейте его!

Тара

I

Первая ночь была к ним добра. Они выбрали двух хороших, быстрых лошадей и двух вьючных. Собирались в спешке. Конал не стал брать ни меч, ни копье, прихватил только охотничий нож, а еще взял с собой небольшой слиток серебра, спрятав его за поясом. Стояла глубокая ночь, когда они выбрались из спящего лагеря. Беглецы очень надеялись, что их отсутствие обнаружат еще нескоро. И даже если преследователи будут мчаться во весь опор, откуда им знать, в какую сторону направилась молодая пара.

Но куда им бежать? В глушь Коннахта? Или в Ульстер, где они смогут сесть на корабль до Албы? Но ведь там, решил Конал, король станет искать их в первую очередь, уже через несколько дней в каждой гавани будут его шпионы. Если они хотят сбежать морем, им лучше выждать. Так где же спастись от длинной руки верховного короля?

– Наша единственная надежда – Манстер, – сказал он девушке. – Мы отправимся на юг.

Огромное живописное побережье на юго-западе, с его бесчисленными холмами, узкими заливами и островками, давало много возможностей для укрытия, тем более что власть верховного короля там была не так сильна, как в любой другой части острова.

Всю первую ночь они продвигались на юг. Дорога пролегала через равнины, леса часто прерывались открытыми пастбищами и лугами. Рассвет застал их посреди пустынных болот, еще какое-то время они осторожно шли вперед, а потом, перейдя вброд маленькую речушку, нашли наконец сухой клочок земли, где и остановились отдохнуть. Солнце поднялось уже довольно высоко, когда Дейрдре проснулась и увидела стоявшего рядом Конала.

– Посмотрел, что там впереди, – сказал он. – Нужно двигаться дальше.

Весь день они ехали с большой осторожностью. Главные островные дороги обычно поддерживались в хорошем состоянии и редко бывали пустыми. А растущий вдоль них подлесок зачастую становился таким густым, что пробраться сквозь него не было никакой возможности. Поэтому в таких случаях все-таки приходилось выезжать на дорогу, а значит, всегда оставался риск встретить кого-нибудь, даже в самых малонаселенных местах. Однажды, проезжая по холмистой вересковой пустоши, они наткнулись на пустую пастушью хижину. Позже, завидев издали крестьянский двор, сделали большой круг, чтобы остаться незамеченными, но густые заросли и ветки, то и дело хлеставшие по лицу, сильно замедляли движение, заставляя терять драгоценное время. Уже давно миновал полдень, когда они перебрались через какой-то хребет, где Конал вдруг остановил коня.

– Смотри! – Он показал на юг.

Дейрдре только теперь заметила длинную, густо поросшую лесом гряду холмов, возвышавшихся над равниной.

– Это горы Слив-Блум, – пояснил Конал. – Если завтра мы доберемся до них незамеченными, нас уже вряд ли найдут.

Они продолжили путь. С наступлением ночи они улеглись спать под звездами, завернувшись в плащи, и горы были уже совсем близко. Однако Дейрдре долго еще не могла заснуть, а когда наконец задремала, сон ее был неспокоен и чуток. Дважды в течение ночи ей казалось, что она слышит отдаленный вой волков.

Проснулась она при первых проблесках зари, вздрагивая от холода. Дул ледяной сырой ветер. Конал уже поднялся.

– Скоро пойдет дождь, – кивнул он девушке. – Нам это на руку, ведь придется пересекать открытую местность.

Дождь был не сильный, но моросил все утро, прикрывая беглецов, пока они торопливо ехали через открытую равнину и вересковую пустошь. Только ближе к полудню дорога начала подниматься к пологому склону. По обе стороны уже появлялись деревья, дорога стала петлять, и Дейрдре с облегчением поняла, что они добрались до надежного укрытия гор. Вскоре дождь пошел на убыль, и с вершин скальных выступов, которые они время от времени проезжали, открывались чудесные виды лежащей внизу долины. Когда беглецы наконец остановились, Дейрдре поняла, что очень голодна. Из припасов, что они взяли с собой, еще оставалось немного хлеба и мяса. Усевшись возле маленького горного ручейка, молодые люди доели остатки солонины и запили еду сладковатой водой из ручья.

– Отсюда, – сказал Конал, – по лесным тропам мы сможем дойти до Манстера.

– Скажи, пожалуйста, а что мы будем есть? – спросила Дейрдре.

– Я видел зайца… – Конал грустно улыбнулся. – Можно набрать орехов. В реках есть рыба, в лесах – олени. Я могу спуститься вниз, зайти на чью-нибудь усадьбу и попросить хлеба, сказавшись бедным путником.

– Тогда тебе придется сначала снять плащ, – засмеялась Дейрдре. – А еще лучше вообще спрятать его, – уже более серьезно добавила она. – Это плащ принца.

Конал посмотрел на дорогую ткань плаща и его меховую оторочку и понял, что Дейрдре права.

– Какой же я глупец! – воскликнул юноша. – Бежать в такой одежде через всю страну…

Покачав головой, он подошел к одной из вьючных лошадей и достал из мешка легкий топорик. Потом сгреб в сторону листья под деревом и начал копать неглубокую ямку. Вырыть небольшое углубление, чтобы туда поместился плащ, труда не составляло, и уже вскоре работа была завершена. Довольный результатом, принц снова забросал это место палой листвой и, убрав топор, с улыбкой вернулся к Дейрдре.

– Значит, ты закопал свою прекрасную одежду? – Девушка улыбнулась в ответ.

– Да.

Внезапно улыбка на его лице растаяла, принц стал задумчив и печален.

– Что с тобой? – спросила Дейрдре.

– Ничего, – ответил он. – Все хорошо. Ну, едем дальше?

И только тогда Дейрдре вспомнила о трех гейсах, о которых ей рассказывал отец.

Конал не умрет, пока:

не положит свою одежду в землю;

не пересечет море на рассвете, когда солнце будет светить ему в спину;

не прибудет в Тару сквозь черный туман.

Конал только что нарушил первый гейс.

Она хотела что-то сказать, но замешкалась, а Конал уже скакал впереди.


Одно удивляло Дейрдре: Конал ни разу не попытался сблизиться с ней. Конечно, их спешное бегство и опасность погони едва ли располагали к нежным проявлениям чувств. Но он даже не прикасался к ней. Наверное, просто еще не время, решила она. Ведь она и сама не знала, как вести себя с ним. Она пыталась брать его за руку, становилась совсем близко, ожидая, что он обнимет ее. Или поворачивалась к нему лицом, надеясь на поцелуй. Но в ответ получала лишь улыбку.

Однажды мать сказала ей:

– Чтобы завоевать мужчину, нужно лишь немного терпения и хорошая еда.

Вот почему надежды ее снова ожили, когда, проезжая по извилистым дорогам гор Слив-Блум, Конал неожиданно объявил:

– Завтра отправлюсь на поиски еды.

Следующим утром, оставив Дейрдре последний кусок хлеба, он уехал еще чуть свет, пообещав к вечеру вернуться. День прошел спокойно. Наслаждаясь чудесной погодой, девушка смотрела на изумительный пейзаж, видимый в просветах между деревьями. Тишину нарушало лишь птичье щебетанье. Вокруг не было ни души. Солнце уже клонилось к горизонту, когда появился Конал. Он привез полную торбу хлеба, оладий и прочей провизии. И выглядел очень довольным собой.

– Раздобыл у крестьян, – объяснил Конал. – Сказал им, что я гонец, везу послание королю Ленстера.

Вечером они устроили настоящий пир. Потом Конал развел небольшой костер. Когда он разгорелся, Дейрдре легла на спину и стала смотреть на огонь. Она знала, что отблески пламени играют на ее лице. И улыбнулась Коналу. Но Конал лишь улыбнулся в ответ, зевнул, сказал, что день был длинным, и, завернувшись в шерстяное одеяло, повернулся на бок и заснул.


Он ничего не сказал ей о письме, которое ему удалось отправить.

Ему очень повезло, когда он встретил того путника. Конечно, как и во всем мире, путники не были редкостью на острове. Торговцы, гонцы, праведники, бродячие актеры… Последние особенно часто пускались в странствия в кельтском мире. Музыканты, танцоры, барды. Такова уж их натура, думал он. Иногда они останавливались на ночь в чьей-нибудь усадьбе и развлекали приютивших их хозяев лишь за еду и ночлег. А вот при дворах больших вождей вознаграждение было уже более щедрым.

Конал заметил того человека еще издали. Легкой размеренной походкой он шагал по лесной дороге. Спрятав лошадь за деревьями, принц пошел ему навстречу.

Путник оказался бардом. Они разговорились, и Конал проявил такое знание поэзии, что незнакомец и его самого принял за барда. Насколько мог судить Конал, этот человек был настоящим мастером своего дела. Очень скоро бард поведал ему, что идет из Манстера, который вынужден был покинуть, дабы избежать кое-каких неприятностей. Поэтому, когда Конал вызвался помочь ему найти место при дворе верховного короля, глаза мужчины вспыхнули радостью.

– Тебе надо пойти к Уснеху, пока король еще там, – сказал Конал. – У меня есть друг, его зовут Ларине, он друид. Отыщи его и скажи, что тебя прислал я, и он наверняка поможет. Но у меня тоже есть враги, поэтому ты больше никому не должен говорить, кто тебя прислал. Только Ларине.

– Но как он узнает, кто меня прислал? – спросил бард.

– Я дам тебе для него условный знак.

Сломав ветку ближайшего дерева, он острогал ее ножом, тщательно вырезал несколько слов на огаме и протянул барду:

– Покажи ему это и скажи, что я просил тебе помочь.

– Непременно, – кивнул мужчина, и они разошлись в разные стороны.

В своем послании Конал просто просил Ларине о встрече. Он хотел, чтобы друг передал его слова королю.


Они ехали все дальше, иногда двигаясь на юг, иногда на запад, но день ото дня все медленнее. Иногда им приходилось спускаться и искать безопасные тропы между разбросанными тут и там крестьянскими дворами, пока не появлялась возможность снова подняться наверх, под спасительную сень деревьев. К тому же очень замедляла движение их новая тактика.

Эта мысль пришла к Коналу после встречи с бардом. Каждый день он сначала уезжал вперед один и, если место казалось ему безопасным, отвозил туда Дейрдре. Потом он снова уезжал и ехал до тех пор, пока ему не попадалась чья-нибудь усадьба. За эти дни у Конала отросла борода, рубаха покрылась дорожной пылью. Еще он нарочно слегка сутулился, чтобы казаться старше. Поэтому когда он, всегда пешком, подходил к усадьбе, то с легкостью выдавал себя за странствующего барда и получал еду и ночлег. Утром он просил еще немного еды на дорогу и приносил ее Дейрдре. Это не только решало проблему пропитания, но и позволяло Коналу узнавать все местные новости. Ни о его побеге, ни о посланной за ним погоне молва пока не сообщала. Такой способ путешествия имел для Конала и еще одно преимущество: он часто ночевал вдали от Дейрдре.

Когда мужчина намеренно удерживает себя от близости с женщиной (то же самое касается и женщины, только по отношению к мужчине), самое главное – правильно все организовать. Новый способ передвижения, который избрал Конал, был настолько разумным, что у Дейрдре не могло возникнуть никаких подозрений. А в те ночи, когда они все-таки оставались вдвоем, он всегда жаловался на усталость, и Дейрдре, хотя и не переставала удивляться, в конце концов рассудила, что Конал просто решил отложить эти проявления любви до лучших времен, когда они окажутся в безопасности, а пока ей нужно запастись терпением.

Конал написал Ларине, что ждет его через пятнадцать дней. Чтобы найти друида, его посланцу могло понадобиться три, а то и пять дней, и еще три пройдет, прежде чем Ларине доберется до условленного места встречи. Поэтому срок в пятнадцать дней, с учетом непредвиденных обстоятельств, казался вполне сообразным. Место для встречи он выбирал с большой осторожностью. Оно находилось на открытой равнине, где каждый проходящий или проезжающий был заметен издалека. Чтобы добраться туда с севера, друиду нужно было пройти по извилистой тропе через болото. Конал просил, чтобы друг пришел один, но даже если кто-нибудь вздумает следить за Ларине, он сможет это заметить и сбежать до того, как преследователи подберутся ближе. Не знал он лишь одного: что делать с Дейрдре, когда он отправится на встречу. Можно было, конечно, оставить ее на чьей-нибудь усадьбе, но это казалось ему слишком рискованным. Лучше все-таки, решил он, подыскать ей укрытие в лесу и оставить девушку там, с провизией на несколько дней. А до этого Конал не хотел слишком удаляться от места назначенной встречи. Поэтому они ехали, скорее, по большой дуге на запад, чем прямиком на юг, в Манстер.

Понятно, почему он выбрал именно Ларине. Друид был единственным человеком, которому принц мог доверять и к которому прислушался бы король. Именно Ларине мог передать королю самое важное: то, что они сбежали из-за угроз королевы, и то, что Конал не прикасался к девушке.

В тот день, когда они впервые увидели вдали горы Слив-Блум, он понял, почему его решение отказаться от близости с Дейрдре так важно. С первой же ночи, когда они только решили бежать, он знал, что обязан объяснить королю свой поступок, как только уведет девушку подальше от грозящей ей опасности.

Дядя должен узнать об угрозах королевы. Конал искренне полагал, что король поверит ему. Он увел Дейрдре только для того, чтобы спасти ей жизнь. Потому что, если королева вознамерилась убить девушку, рано или поздно она найдет способ сделать это; наверняка король этого не хочет. Может быть, благодаря Ларине они смогут понять друг друга. Кто знает, может, потом дядя даже позволит ему уехать за море и обо всем забудет?

Все утро Конал думал об этом, и постепенно ему на ум пришли уже не такие радужные мысли. Что, если дядя отправит девушку в надежное укрытие, но потребует возвращения самого Конала? Или разведется с королевой и пошлет за Дейрдре. Оба исхода были маловероятны, но возможны. Конечно, напомнил себе Конал, он всегда может отказаться. В конце концов, он сам любил Дейрдре и знал, что короля она просто не выносит.

И все же когда еще в самом начале пути он смотрел на темнеющие вдали горы, то со всей ясностью осознал всю сложность своего положения. Чтобы не потерять даже малейшей надежды на успех в переговорах с королем, он не должен прикасаться к ней. До этого она все еще остается женщиной короля, и бегство принца с ней вызвано лишь желанием ее спасти. Если он не сможет поклясться Ларине самой торжественной из клятв друидов, что девушка осталась нетронутой, все его объяснения не будут стоить ничего.

Вот почему он до сих пор запрещал себе близость с женщиной, которую любил. И не мог объяснить ей причин своей холодности.


Ларине прочел послание на обломке ветки. Оно было кратким: имя, место, день и слово «один». Потом он повернулся к человеку, который принес весть от принца. Помочь ему не составит труда. Сейчас в Уснехе гостили трое из четырех великих вождей, и они, конечно, не откажут Ларине в просьбе испытать барда и хотя бы немного ему заплатить. Если он действительно хорош, весть об этом разлетится достаточно быстро.

– Я могу тебе помочь, – сказал Ларине барду.

А вот письмо Конала его по-настоящему озадачило. Празднества еще продолжались, но в воздухе витала какая-то необъяснимая тревога. Внешне верховный король казался совершенно спокойным, однако те, кто так же хорошо, как Ларине, знал его, сказали бы, что никогда не видели его таким разъяренным. И значит, опасным.

Разумеется, будучи друидом, он мог чувствовать себя защищенным, но осмелится ли он зайти так далеко, чтобы встретиться с опальным принцем? А если Конал просто хочет посоветоваться? Но ведь друг может попросить его передать послание для своего дяди. Готов ли он прийти к королю и объявить, что втайне от него виделся с принцем? Стоила ли того его дружба с Коналом?

Ларине мучительно размышлял об этом весь день и наконец решил ехать. Он был храбрым человеком.


Прошло уже три дня, как они оставались здесь, возле этой укромной заводи. Небольшое озерцо притаилось в тихом месте на склоне горы, питалось оно от маленького ручья, а с дальнего берега, где рос высокий ясень, его кристальная вода тонкой лентой струилась через каменистый гребень и устремлялась в извилистое ущелье внизу. Окрестные склоны густо заросли лесом. Никто сюда не забредал. Конал соорудил шалаш. Они ловили в озере форель, некрупную, но очень вкусную. В первый же день Конал ушел и вернулся только на следующее утро с немалыми припасами и дровами для костра. Дейрдре тем временем постирала в ручье их одежду.

Погода стояла прекрасная, и ничто не предвещало, что в ближайшие дни она переменится. Небо было безоблачным, легкий утренний ветерок почти стих. Конал выстругивал из палки копье для ловли рыбы, когда Дейрдре небрежно поинтересовалась, собирается ли он и этим вечером спуститься в долину.

– Нет, – тихо ответил он, – еды у нас достаточно. Но завтра, – добавил он, – я уйду на несколько дней.

Вскоре он зашел в воду и приготовил копье, выжидая, когда появится рыба.

Теперь она знала, что делать. И почему-то была уверена, что сделать это нужно непременно сегодня.

Сразу после полудня они сели есть. Дейрдре зажарила на костре двух пойманных Коналом форелей и к ним запекла бобы и чечевицу. Накануне принц принес еще и большую флягу эля, и они немного выпили из нее. На сладкое были даже лепешки с медом. Когда принц с довольным видом улегся на траву, Дейрдре негромко сказала:

– Конал, мне очень повезло, что нам удалось бежать. Ты спас мне жизнь.

– Да, наверное, так и есть, – согласился принц, глядя в небо. – Королева – ужасная женщина.

– Даже если бы не ее угрозы, я ни за что не вернулась бы к королю. Кроме тебя, мне никто не нужен.

– И все же, – принц повернул голову, чтобы посмотреть на девушку, – если люди короля нас поймают, они могут меня убить. А тебя отвезут обратно, ты же знаешь. – Он улыбнулся. – Король ведь может развестись с женой и отослать ее. Тогда ты будешь в безопасности.

Но Дейрдре лишь отрицательно помотала головой:

– Я никогда не буду принадлежать королю, Конал. Лучше я покончу с собой. – Это прозвучало так просто и естественно, что он сразу поверил ей.

– Ох! – выдохнул он и снова уставился в небо.

Они снова замолчали. Воздух был совершенно неподвижен. Дым от костра не рассеивался, а сизыми столбиками поднимался вверх, медленно растворяясь в синеве неба. Озеро окутывала тишина. Неподалеку на длинной ветке дерева Дейрдре заметила птицу, ее перья сверкали на солнце, словно были из чистого золота. Едва начав свою песню, пичужка вдруг смолкла, и девушке показалось, что само время внезапно остановилось в этом безграничном покое.

Она тихо встала и, словно повинуясь чьей-то воле, прошла к озеру. Там она сбросила платье и белье, быстро окунулась в холодную воду и поплыла к середине.

Слыша плеск воды, но не догадываясь, что девушка обнажена, Конал взглянул на озеро и вскоре сел, чтобы посмотреть на нее. Дейрдре перестала плыть и повернулась, она не предлагала ему присоединиться к ней – лишь спокойно улыбалась, а он все любовался, как золотистый свет играет на легкой ряби волн, окружавших ее. Несколько секунд они, замерев, неотрывно смотрели друг на друга.

Потом она в несколько взмахов доплыла до мелкого места, медленно выпрямилась и пошла к нему навстречу. Капли воды, вспыхивая на солнце, стекали с ее волос и груди.

И тогда Конал, судорожно вздохнув, вскочил и сжал ее в объятиях.


Три дня Ларине ждал в условленном месте. Но компанию ему составляли лишь птицы, с опаской пролетавшие в вышине. Конал так и не пришел. И, прождав на всякий случай еще два дня, друид с грустью вернулся обратно.


Хотя Финбар и был опечален бегством друга, он не мог сдержать ликования, когда в сопровождении верного Кухулина подъезжал к холму Уснех.

Он добыл черного быка, и это, без сомнения, было самое поразительное животное из всех, какие ему довелось видеть. Лишь немногие быки такой породы достигали в высоту груди человека, плечи же этого гиганта были вровень с плечами самого Финбара. Налитые кровью глаза злобно таращились на юношу. Подняв руки, Финбар с трудом доставал до кончиков его рогов. Шкура быка была угольно-черной, а спутанный пучок шерсти на лбу напоминал человеческие волосы.

Налет был тщательно подготовлен. Два дня Финбар и его помощники тайно наблюдали за одним из пастухов, пока не убедились окончательно, что он регулярно исчезает в лесу, где, скорее всего, и скрывали быка. На третий день они последовали за пастухом и нашли огромное животное, спрятанное в тесном загоне. Пастух как раз наполнял кормушку.

– Ты погонишь быка, – сказал ему Финбар.

– А если я откажусь? – спросил пастух.

– Тогда я отрежу тебе голову, – вежливо сообщил Финбар.

Довод оказался убедительным.

Окольными дорогами они довели быка до Коннахта, а когда уже направлялись к Уснеху, Финбар отправил к хозяину быка одного из своих людей с таким посланием:

«Верховный король сожалеет, что тебя не было дома, когда к тебе приезжали за данью, но благодарит тебя за прекрасного быка, которого ты посылаешь ему взамен».

Встретили их с огромным воодушевлением. Многие вожди еще не разъехались и оставались при короле и его свите. Целая толпа, включая друидов, выстроилась вдоль дороги, когда отряд подъезжал к лагерю верховного короля. Но первой к ним вышла королева.

– Это мой бык! – расплываясь в улыбке, воскликнула она. И, подойдя ближе, повторила уже спокойнее: – Это мой бык. – Было видно, как она довольна.

А вот король встретил их не столь радостно. Финбар удостоился лишь холодного кивка и невнятного бормотания, которое должно было означать, что задание признано выполненным, но у правителя есть заботы и поважнее.

– Конала и Дейрдре видели, – сообщил Финбару Ларине.

О своем бесплодном путешествии друид ничего не сказал, и никто об этом не догадывался. Вернувшись, он был изумлен и даже втайне обижен, когда узнал, что Конала и девушку заметили на пути в Манстер в то самое время, пока он ждал его.

– Их до сих пор ищут, – сказал он Финбару, – но пока никаких вестей.

Перед закатом король наконец послал за Финбаром. Юноша нашел короля сидящим возле дерева на покрытой ковром скамье. Король задумчиво посмотрел на него из-под густых бровей.

– Ты хорошо справился со своим заданием. – Король подождал, пока Финбар вежливо склонит голову. – Теперь я дам тебе еще одно. Но сначала ответь: ты знаешь, где Конал?

– Нет, не знаю.

– Найди его. И приведи назад. – Король помолчал, а потом неожиданно взорвался: – Он сын моей сестры, Финбар! Ничего, кроме добра, он от меня не видел. По-твоему, он вправе так поступать со мной? – В ответ Финбар лишь еще ниже наклонил голову, ведь король говорил чистую правду. – Он должен вернуться, Финбар, а уж потом он сможет мне объяснить, почему это сделал. Но если он откажется, ты вернешься с его головой или не вернешься вовсе! Я отправлю с тобой двух вождей. Они получат от меня свои указания.

Присмотреть за мной, подумал Финбар.

– А Дейрдре? – сказал он вслух.

– Ни один волос не должен упасть с ее головы. – Король вздохнул. – Но теперь я, конечно, не смогу взять ее в жены. Ей придется вернуться в Дуб-Линн. Так ей и скажешь.

– Может, мы их и не найдем.

– Твоя семья бедна, Финбар. Сделай это, и я тебе обещаю: они не будут ни в чем нуждаться. Если же нет, то станут еще беднее.

– Значит, выбора у меня нет, – с горечью пробормотал Финбар и ушел.

Верховный король проводил юношу взглядом, в его глазах не было гнева. На месте Финбара он и сам чувствовал бы то же самое. Но короли не могут позволить себе всегда быть добрыми. Как и правдивыми.

А правда заключалась вот в чем. Если Конал согласится поехать с Финбаром, двоим вождям было велено убить Конала по дороге. Что до девушки, то ее действительно отвезут обратно в Дуб-Линн. Только прежде чем она попадет туда, ее передадут новому хозяину. Потому что король уже продал ее в наложницы кузнецу Гоибниу.

Да и могло ли быть по-другому?


Теперь они двигались медленно и осторожно и при дневном свете не выезжали на открытую местность.

Все после того злополучного дня, когда их заметили и спастись помогло лишь чудо. Когда они пересекали вересковую пустошь, на нее вдруг выехали два королевских всадника и, увидев беглецов, пустились в погоню. Оставалось только спасаться бегством. Им удалось доскакать до леса и там ускользнуть от людей короля, но этот случай напугал их. Теперь король знал, что они направляются в Манстер. Конечно, среди бесчисленных холмов, ручьев и островов найти их будет нелегко, но король не отступит…

План возник в голове Дейрдре.

От холмов Манстера повернуть на восток и, пробираясь глухими лесными тропами, добраться до следующей цепи холмов, которые тянулись до восточного побережья и там завершались величественным хребтом гор Уиклоу.

– Пока они будут обшаривать каждый холм и каждую долину на юго-западе, мы сможем пройти там, – показала рукой Дейрдре.

Замысел был весьма остроумным. Вряд ли их преследователи ждут, что они вернутся в те самые места, откуда бежали.

– Лошадей нам лучше оставить и дальше идти пешком, – добавила девушка.

Это предложение поначалу удивило Конала, но уже очень скоро он понял, насколько оно разумно. Никто не станет искать принца Конала среди пеших путников. А Дейрдре тем временем не переставала его удивлять. Она придумала еще кое-что.

И вот в один из июньских дней в сумерках высокий друид с посохом в руке и следом за ним мальчик-слуга медленно спустились с гор Уиклоу и направились в сторону Аха-Клиах возле Дуб-Линна. Как сказала принцу Дейрдре, отец с братьями должны были сейчас пасти скот на дальних пастбищах. Но как бы то ни было, стояла уже глубокая ночь, когда они, обогнув поместье Фергуса, чтобы не потревожить собак, прошли по Плетеной переправе в мелком устье реки Лиффи. По дороге Дейрдре заметила, что сгнившие доски так и не заменили. Миновав брод, они вышли к широкой Долине Птичьих Стай.

Пока ее план работал прекрасно. Когда Конал по предложению девушки выбрил на голове тонзуру друида, она чуть заметно улыбнулась, подумав, что теперь он куда больше похож на самого себя, чем прежде. А когда настал ее черед обрить голову, чтобы выдать себя за мальчика-раба, принц чуть не лопнул со смеху. Сначала девушка очень переживала, что вместе с роскошными волосами потеряет всю свою привлекательность и Конал больше не захочет заниматься с ней любовью, что происходило теперь весьма часто после того дня у озера. Однако все ее опасения оказались напрасны, в чем она и убедилась, едва завершив свое преображение.

Но почему Дейрдре предложила искать убежище так близко от родного дома? Хотелось ли ей в такую трудную пору вновь ощутить то чувство защищенности, которое испытывает ребенок в своей семье? Возможно. Когда под покровом ночи они с Коналом проходили мимо дома ее отца, Дейрдре вдруг ужасно захотелось войти туда, ощутить знакомый запах очага, увидеть бледные очертания черепа-кубка на столике. Если бы только этот гордый, велеречивый старик был сейчас там, они бы бросились друг другу в объятия. Но отца не было дома, а Дейрдре не могла туда войти, поэтому она лишь всматривалась в смутные силуэты в темноте, проходя мимо. И все же место для укрытия было выбрано правильно. Никто не станет искать их здесь.

В первый день Конал оставил девушку в так хорошо знакомом ей тайном укрытии из высоких камней на вершине мыса. Сам он отправился вдоль берега, однако в тот раз ему не повезло. Второй день оказался более удачным. Принц вернулся со счастливой улыбкой и рассказал, что встретил старую вдову, которая после смерти мужа жила совсем одна в домике на берегу. Назвавшись друидом, юноша сказал ей, что ищет уединения, и попросил о помощи. Добрая женщина с радостью согласилась дать ему все, о чем он просил: немного еды и разрешение воспользоваться маленькой лодкой, которая принадлежала ее мужу-рыбаку.

Позже той же ночью Конал и Дейрдре незаметно прошли вдоль берега, сели в лодку и поплыли за мыс, к маленькому островку с расщепленной скалой, который Дейрдре так любила. Она верила, что там их никто не найдет.

II

Поиски продолжались уже год. Шпионы верховного короля дежурили в каждой гавани и время от времени тайно навещали поместье Фергуса, на случай если он вздумает прятать свою дочь. Но всякий раз возвращались с одним и тем же известием: «Никаких следов».

И весь этот год Финбар находился в пути.

День за днем проходили одинаково: Финбар, в сопровождении мчавшегося рядом Кухулина, скакал впереди, за ним следовали оба вождя. Иногда они блуждали по глухим извилистым тропам, иногда выбирались на одну из пяти главных островных дорог. Проезжали через широкие нагорные пастбища, болотистые луга, лесные заросли, и не было такой земли, которая могла бы остановить трех всадников в их неутомимых поисках. Каждого крестьянина, каждого рыбака на реке они расспрашивали о беглецах. Даже на огромных незаселенных территориях внутренней части острова человеку трудно было пройти по землям разных племен и остаться незамеченным. Кто-то непременно должен был видеть принца и девушку. Но после того случая, когда их заметили люди короля недалеко от Манстера, они словно в воду канули.

Это было мрачное время. Прошлогодний неурожай давал о себе знать, хотя, к счастью, никто не голодал – обычно вожди не допускали такого. У людей было мясо и молоко, овощи и ягоды. И когда они отправлялись на общие пастбища со своими животными, то знали, что, несмотря на недостаток зерна в амбарах, все-таки могут жить так же, как жили их далекие предки в те времена, когда выращивание зерна еще не стало главным занятием племен.

И все же трудностей хватало. Почти закончились овсяная мука, хлеб, а также эль из-за гибели ячменя. Финбар заметил, что вождям даже приходилось забирать часть зерна у крестьян для посева. Хорошо еще, думал он, что земля на острове плодородная, а у вождей достаточно власти. Но если люди прислушивались к своим вождям, а вожди – к королям, то главным средоточием всех надежд был, конечно, верховный король и благосклонность к нему богов. И теперь намного больше, чем прежде.

Сразу после праздника Лугнасад зарядили дожди. Не те обычные дожди, которых можно ожидать в теплом прибрежном Манстере, а настоящие ливни с неистовым, бешено воющим ветром, не утихающие по несколько дней. Вскоре стало ясно, что и в этом году урожая не будет. Видя эти ужасные свидетельства божьего гнева, Финбар, хотя и любил своего друга, поневоле все чаще задумывался, не стал ли дерзкий поступок Конала причиной их несчастий.

И в ясную погоду, и в ненастье они продолжали свои поиски. Они объездили уже все побережье и холмы Манстера, обшарили Ленстер, поднялись до Ульстера. Иногда они останавливались на ночлег в крестьянских усадьбах, иногда спали под открытым небом, прислушиваясь к волчьему вою. Они пересекали сочные пастбища, где высокие земляные стены и глубокие канавы разделяли владения разных племен, пробирались через глухие болота, где люди жили в деревнях, построенных на деревянных помостах прямо на воде. Везде они задавали одни и те же вопросы, и везде слышали один и тот же ответ: «Нет, здесь мы таких не видали».

Однажды, всего лишь однажды, Финбару почудилось, что беглецы могут быть где-то рядом. Это случилось на восточном побережье, над заливом возле устья Лиффи. Там, на пустынном песчаном берегу, Финбар встретил одну старую женщину и спросил, не видела ли она здесь чужаков.

– Только друида, – ответила она. – Он теперь живет вон там.

– Один или с кем-то? – тут же спросил Финбар.

– Нет. Больше никого. Он живет один.

Возможно, чутье все же заставило бы Финбара дойти до того места, но его спутники проявили нетерпение.

– Финбар, идем! Нет его здесь.

И они уехали.

Наконец они добрались до Коннахта, с его горами, озерами и диким побережьем. Этот край называли землей друидов, и Финбар решил, что Конал, который всегда любил уединение, вполне мог забрести сюда. Поэтому отряд провел здесь не один месяц, но поиски вновь оказались бесплодными. И вот однажды, когда они стояли на отвесных утесах Мохер и смотрели на неспокойный океан, в котором, как гласила молва, лежали Острова блаженных, где души великих воинов обретали вечный покой, Финбар вдруг подумал: быть может, Конала давно нет в живых и его дух блуждает где-то там.

– Пора возвращаться, Финбар, – прервал его раздумья один из вождей.

– Не могу, – ответил он. – Я его не нашел.

– Идем с нами, – сказал второй вождь. – Ты сделал все, что мог.

И только теперь Финбар по-настоящему осознал, что с начала поисков прошел целый год.


Порой Коналу казалось, что раньше он и не был никогда счастлив. Их любовь стала откровением для обоих. Дейрдре оказалась прекрасной ученицей и уже скоро в смелости фантазий даже превзошла своего учителя. Она часто играла ведущую роль в их любовном дуэте, и ей нравилось находить все новые способы доставлять ему удовольствие. И неудивительно, что Конал, который так долго жил в тисках бесконечных сомнений и душевных разладов, в ее объятиях обрел наконец долгожданное счастье.

Их жизнь на острове сложилась на удивление хорошо. Дожди конца лета хлопот не доставили. Расщелина в утесе не только защищала их, но и укрывала от непогоды. А к предстоящей зиме Конал построил над крошечной бухточкой небольшую хижину из глины и веток. Вдова с радостью снабжала Конала незатейливой едой, к тому же время от времени он садился в лодку и наведывался в дальние деревни, где как странствующий друид всегда без труда мог попросить то, что ему нужно. На острове он ловил рыбу и даже посадил бобы и горох. Для сбора питьевой воды Конал нашел несколько мест, где дождевые струи стекали со скалы, и там выкопал три большие ямы, хорошенько их укрепив. Такую же яму, только поменьше, он соорудил для варки овощей или мяса, которые ему иногда удавалось раздобыть. Сначала он наполнял ее водой, потом бросал туда камни, докрасна раскаленные на костре, и вода закипала. Такие варочные ямы часто использовались на острове и при всей своей простоте прекрасно служили.

Никто к беглецам не заглядывал. Ближайшие земли были пустынными, а на берегу напротив их острова жила только вдова. Чуть подальше, в небольшой бухте, находился еще один остров, покрупнее. Он тоже был необитаем, лишь изредка на него выходили рыбаки, что ловили рыбу в заливе.

На случай если бы кто-нибудь все же решил забрести в их сторону, Конал заранее постарался внушить старой вдове, что желает быть один, а уж она, без сомнения, сообщила об этом рыбакам. Друиды часто жили отшельниками, и только самые безрассудные рискнули бы навлечь на себя проклятие, потревожив жреца, если ему хочется тишины и покоя.

Единственное, что со временем стало беспокоить Конала, так это то, что их остров такой маленький. Кроме песчаного пляжа, поросшего травой мыса да нескольких деревьев, здесь ничего не было. Не заскучает ли Дейрдре? Но, к его удивлению, девушка вовсе не скучала. И казалась вполне довольной. И все же иногда, в лунные ночи, он сажал ее в лодку, и они плыли к берегу, где поднимались на вершину холма и смотрели оттуда не только на север, где находилось их маленькое убежище, но и на юг – на широкий залив возле Дуб-Линна и устья Лиффи, на южный мыс вдалеке и молчаливые очертания гор Уиклоу, которые тянулись вдоль побережья, окутанные серебристым светом луны.

– Жаль, что ты не можешь их навестить, – сказал Конал однажды, показывая в сторону родного дома Дейрдре, смутно различимого за устьем реки.

– Это не важно, – ответила она. – У меня есть ты.

Коналу очень хотелось верить, что это правда.

Казалось, большего счастья, чем он познал с Дейрдре, быть просто не может. Но шли месяцы, и принц вдруг сделал удивительное открытие. Раньше он всегда думал, что жизнь с женщиной может помешать тем глубоким раздумьям, что вечно занимали его разум, но оказалось, что это не так. И даже совсем наоборот. Отчасти к вдумчивому созерцанию располагала тишина этих мест, но и Дейрдре всегда тонко чувствовала, когда Коналу необходимо остаться наедине со своими мыслями. Но самое главное – именно здесь принц наконец освободился от всего, что так мешало ему, и стал совершенно другим человеком, хотя пока и сам до конца не осознавал этого. Что бы ни было причиной, но только здесь он наконец обрел покой и только здесь почувствовал себя по-настоящему обновленным. Его новое обличье, выбранное поначалу лишь для маскировки, стало его сущностью, и теперь он действительно был друидом. День ото дня он мысленно просматривал те обширные знания, которыми уже обладал. Каждое утро и каждый вечер он наблюдал за морем и вслушивался в гул волн. А порой, полностью утратив чувство отдельной личности, он мог войти в транс и, вслед за Амергином, тихо повторять:

– Я – ветер на море, я – волна в океане…

Так прошла осень, и мягкая зима сменилась весной. А в конце весны Дейрдре сообщила Коналу, что беременна.


К середине лета, после возвращения Финбара, появились надежды на хороший урожай. На маленьких крестьянских наделах по всему острову зрело зерно. Погода стояла прекрасная. Сразу после праздника Лугнасад верховный король отправился в поездку по Ленстеру. Он разбил лагерь рядом с горами Слив-Блум – и тут пала великая тьма.

Ларине навсегда запомнил, как это началось. Еще на закате он заметил, что вдоль горизонта появилась длинная гряда облаков, но, лишь проснувшись посреди ночи, увидел, как гаснут звезды. Когда наступило утро, тьма осталась.

– На рассвете не рассвело, – говорили потом люди.

Все утро небо оставалось не серым, а черным. Потом стало коричневым. А потом хлынул дождь.

Это был настоящий ливень, вода лилась с небес сплошным потоком. И продолжалось это семь дней. Каждый ручей превратился в реку, каждый берег реки – в озеро. Лебеди плавали по лугам, поля превратились в болота, из которого торчали поломанные колосья. Верховный король направился на север, в Ульстер.

В начале сентября он послал за Ларине. Друид нашел короля в подавленном настроении.

– Три урожая потеряны, Ларине… – Он покачал головой. – И все винят меня. – Король погрузился в молчание.

– Чего же ты хочешь?

– Когда Конал меня опозорил… – начал было король, потом вздохнул. – Говорят, Дагда наказывает королей, над которыми посмеялись. Это правда?

– Я не знаю.

– Ларине, я должен его найти. Но это нелегко. Пока никому не удалось. Даже Финбару. Никто из друидов или филидов не может мне сказать, где он.

К великому облегчению Ларине, король не убил Финбара за его неудачу, как обещал. После возвращения отряда друид постарался как следует расспросить всех, кто искал принца, особенно Финбара, о том, куда они ездили, какие места проверяли, но, как ни пытался, так и не смог понять, где скрывается его друг.

Верховный король холодно смотрел на друида из-под нависших бровей:

– Ты можешь мне сказать, Ларине?

– Я попытаюсь, – пообещал друид и ушел, чтобы подготовиться.

Ему пришлось выждать день-другой, ведь для ритуалов такого рода дни календаря друидов четко помечались как счастливые и несчастливые. Но как только настал благоприятный час, Ларине был готов.

Кельтские жрецы знали разные способы для того, чтобы заглянуть в будущее. Они называли это «имбас» – «озарение». Считалось, что лосось способен наделять мудростью и даром пророчества. Вороны тоже могли говорить, если ты знал нужные заклинания и умел слушать. Даже обычные люди иногда слышали голоса моря. Однако самые посвященные обычно предпочитали обряд жевания. Некоторые друиды достигали дара предвидения, просто держа во рту собственный большой палец, но это была лишь быстрая замена одного из древних обрядов, известных человечеству, – обряда вкушения жертвенной пищи.

В тот день Ларине встал, тщательно умылся и надел плащ друида, сшитый из перьев. Потом некоторое время он провел за молитвой, стараясь очистить ум от всего того, что могло помешать ему получить послание богов, если те снизойдут до него. После молитвы друид отправился в маленькую хижину, где прошлой ночью подготовил все необходимое. Двое других друидов охраняли вход, чтобы никто не мог помешать священному ритуалу.

В хижине было почти пусто – только небольшой стол и три подставки. На первой стояла маленькая фигурка солнечного бога Дагды, на второй – фигурка богини Медб, покровительницы королевской Тары, а на третьей – Нуады Серебряная Рука. На столе в серебряном блюде лежали три полоски мяса. Разрешалось использовать мясо свиньи, собаки или другого животного, но Ларине выбрал собаку. По его знаку охранявшие его друиды закрыли дверь, и Ларине, постояв несколько мгновений в молчаливой молитве, подошел к блюду. Взяв первую полоску мяса, он тщательно ее разжевал, показал одному из богов и положил у двери. Повторив это еще дважды и выразив тем самым почтение каждому богу, друид прочел еще одну молитву. Потом он лег на пол, прижал ладони к щекам и закрыл глаза, готовясь принять послание.

Способов существовало множество, но цель и у друидов на западе, и у шаманов на востоке была одна: войти в транс, чтобы связаться с богами. Ларине лежал неподвижно. Тишины ничто не нарушало. Он полностью освободил свой разум. Неизвестно, сколько прошло времени, когда он вдруг почувствовал, что летит. Оторвался ли он от земли на самом деле, он не знал. Да это и не имело значения. Само его тело больше не имело значения. Он превратился в дым костра, в облако. Он парил.

Выйдя из транса, он подошел к двери и трижды легонько стукнул в нее. Двое друидов открыли дверь, и Ларине вышел. А потом отправился к королю.

– Я видел то место, – сообщил он. – Они там. – И он описал маленький островок с расщепленной скалой. – Но где это, на северном берегу или на южном, на западном или восточном, я не видел.

– Что-то еще можешь сказать?

– Я видел Фергуса, которого вел Нуада Серебряная Рука; он шел через море в лунном свете, чтобы поговорить с Дейрдре, пока та спала.

– Так он знает, где она?

– Это мне неизвестно. Возможно.

– Я отправлю к нему Финбара, – решил верховный король.


Лишь к вечеру Финбар добрался до Дуб-Линна. С ним были только возничий и верный пес Кухулин.

В дом он вошел решительно, хотя и с грустью в сердце. Провожая его, верховный король выразился предельно ясно:

– Финбар, ты уже потерпел неудачу, но я тебя пощадил. На этот раз наказания не избежать.

Они оба знали, почему король вдруг проявил такую милость. Когда их небольшой отряд вернулся после долгих поисков, вожди с таким жаром рассказывали об усилиях Финбара разыскать принца, что его наказание сочли бы королевским капризом и слабостью. Но на этот раз он не мог рассчитывать на поблажки. Он был один, а уважаемый друид весьма подробно описал место, где скрывается Конал. После того что случилось с урожаем, король больше не мог допустить неудачи.

По правде говоря, Финбар и сам после всех скитаний и тягот, что им пришлось перенести, уже начинал чувствовать раздражение при мысли о Конале.

Фергус приветствовал его очень радушно. Едва они вошли в дом, Финбар, даже не позволив старому хозяину предложить ему что-нибудь, сразу сказал – тихо, но твердо:

– Фергус, нам известно, что ты знаешь, где Дейрдре.

Однако, внимательно наблюдая за Фергусом, он мог бы поклясться, что вождь был искренен, когда печально посмотрел на него и ответил:

– Хотелось бы мне это знать.

Поэтому Финбар рассказал ему о видении друида и описал остров, который рассмотрел Ларине. И тогда Фергус понял, где его дочь.

– Я не знаю, где это, – сказал он.

– Значит, я останусь здесь до тех пор, пока ты не узнаешь, – заявил Финбар.

Фергус колебался, не зная, как поступить.

– Возможно, неподалеку есть похожий остров, – наконец сказал он. – Завтра можем поискать его.

Он велел принести еды и вина, и уставший после долгого пути Финбар сразу с наступлением темноты заснул. А когда все в поместье тоже погрузились в сон, Фергус тихо встал и вышел из дому. Закинув за спину небольшую, обтянутую воловьей шкурой лодку из ивняка, он быстро зашагал к переправе через Лиффи. Лошадь Фергус брать не стал, чтобы ненароком не разбудить гостей. Он направлялся к тому мысу, который так любила Дейрдре. Времени в запасе было немного, поэтому старый вождь торопился, даже иногда принимался бежать, хотя ему и мешал тяжелый груз за спиной.

На берег Фергус вышел поздней ночью. Высоко в небе висела убывающая луна, море было спокойным. Фергус бросил лодку в воду и добрался до островка, где и нашел Конала и Дейрдре, спавших в объятиях друг друга. Когда он разбудил их, Дейрдре радостно бросилась к нему на грудь. А Фергус, увидев, как живут беглецы и что его дочь ожидает ребенка, разрыдался.

Немного успокоившись, он быстро рассказал им о том, что случилось.

– Времени у вас только до утра, потом он вас найдет.

Но что же им делать?

– Вы должны уйти отсюда сейчас же, – сказал Фергус, но, взглянув на дочь, смущенно добавил: – Когда ты ждешь, Дейрдре? Бежать сможешь?

Конал думал об этом все лето. Ребенок должен был появиться не раньше середины зимы; Дейрдре чувствовала себя хорошо. Принц очень надеялся, что к тому времени они смогут перебраться за море, но его тайные вылазки вдоль побережья оказались бесплодными. За каждой гаванью продолжали зорко следить. Не однажды Конал думал, что Дейрдре следует вернуться домой. В конце концов, даже если ее обнаружат, не станет же король вредить беспомощной матери и младенцу? Но Дейрдре вернуться наотрез отказалась и вскоре нашла остроумное решение.

– Когда придет срок, отвези меня на берег. Я скажу старой вдове, что я падшая женщина. Она мне поможет. – Дейрдре улыбнулась. – А одинокий друид с острова, возможно, навестит меня.

– А потом?

– Потом, со временем, ты придумаешь, как нам убежать.

Конал находил этот план вполне осуществимым, но все же сомневался, и с каждым днем его сомнения росли. И вот теперь, не успев даже подумать, он словно со стороны услышал собственный голос:

– Если мне удастся увести Финбара, Дейрдре может остаться у тебя.

Какое-то время Фергус молчал. Глядя на бледное, встревоженное лицо дочери, он напряженно думал. Что будет с ним и его сыновьями, если обнаружится, что он скрывает Дейрдре? Хотел ли он на самом деле, чтобы любимая дочь вернулась? И вдруг, осознав, как мало он сделал для нее, Фергус устыдился.

– Дуб-Линн – ее дом, – сказал он. – И всегда им будет. – Потом добавил, взяв Конала за руку: – Ты должен увезти ее с острова к рассвету. Потому что утром мне придется повести Финбара вдоль берега. Когда он уедет, приведи ее в рат, ночью, и я найду способ ее спрятать.

Он заторопился в обратный путь, чтобы его отсутствия не заметили, сел в лодку и отплыл от острова.

Луна еще не добралась до горизонта, когда лодка подошла к берегу. Ступив на землю, Фергус быстро зашагал в сторону дома. Слева вздымался высокий темный горб мыса; ускоряя шаг, вождь вскоре добрался до подножия пологого холма, с которого уже виднелось широкое пространство залива. Остановившись лишь на несколько секунд, чтобы выровнять дыхание, старый вождь начал подниматься. Тропа была натоптанной, шагалось легко. Очертания холма четко выделялись на фоне звездного неба. Позади остались редкие кустарники и деревья.

Он уже подбирался к вершине, когда услышал впереди позвякивание сбруи и конский всхрап. Вождь остановился и вгляделся в растущие впереди кусты, из-за которых доносились звуки. И вдруг из темноты проступил чей-то большой силуэт.

Это была колесница. Она катила вниз по склону навстречу ему, а из колесницы раздался голос Финбара:

– Спасибо, Фергус, что показал мне дорогу.


Наконец она была готова. Небо еще сияло звездами, но на востоке уже появились проблески зари, и Дейрдре понимала, что медлить больше нельзя.

Она и так тянула сколько могла. Остров был ее святилищем, она чувствовала, что никогда уже не будет в безопасности, если покинет его. Конал говорил, что когда-нибудь они смогут вернуться сюда, но сбудется ли это? Она бросила на него взгляд. Конал стоял спиной к ней и молча смотрел на берег за проливом.

Их план был прост: перебраться на берег, уйти вглубь суши и спрятаться в лесу. Если Финбар явится проверить остров, он найдет лишь их маленькую хижину. Старая вдова скажет ему, что не видела там никого, кроме странствующего друида. И тогда он, никого не найдя, откажется от поисков и уедет. А что потом? Быть может, они действительно смогут вернуться в свое убежище. Или Дейрдре останется у отца. Или им все-таки удастся сбежать за море. Кто знает?

Она встала и подошла к Коналу. Он не шевельнулся. Она коснулась его руки.

– Я готова, – прошептала она.

Но Конал лишь покачал головой.

– Слишком поздно, – ответил он и показал на берег.

Дейрдре всмотрелась в темноту и увидела силуэт колесницы Финбара.

– Ох, Конал, я не могу туда вернуться! Лучше умереть! – воскликнула она.

Так они стояли и смотрели вдаль. Свет дня разгорался, море из черного стало серым, а темные очертания колесницы теперь четко проступали на фоне песка.

Наконец Конал сказал:

– Я должен пойти к нему.

Дейрдре как могла пыталась удержать его, и все же, когда свет на горизонте стал еще ярче, Конал сел в лодку и поплыл к берегу.

Он уже почти добрался до суши, когда Дейрдре увидела, как огненный край солнца поднялся над горизонтом, и вдруг поняла, что Конал нарушил второй гейс: он пересек море, когда солнце светило ему в спину.

– Конал! – закричала она. – Солнце!

Но если Конал даже и слышал ее, то не обернулся.


Финбар не двигался. Словно окаменев, он уже много часов стоял в колеснице. Так его и застал рассвет. И все это время его не покидала одна мысль: осталось ли в нем хоть что-нибудь от его прежней любви к принцу Коналу. Чувствует он печаль или в его сердце лишь разочарование? Ответа он не находил. Но он точно знал, что должен сделать, поэтому, возможно страшась своих чувств, намеренно ожесточился. И все же теперь, глядя, как лодка Конала приближается к берегу, он вдруг совершенно неожиданно испытал совсем другие чувства. Это удивило его.

Он сказал себе, что должен был догадаться обо всем еще в тот день, когда та старушка говорила ему, как сильно человек с острова похож на друида. Но то, что он увидел, поразило его в самое сердце. Когда Конал вышел из лодки и направился ему навстречу, Финбар не поверил собственным глазам. Он смотрел на выбритую голову Конала, на его простую одежду, и ему казалось, что он видит не принца, а саму его душу. Если бы Конал умер, а теперь вернулся с Островов блаженных, то наверняка выглядел бы именно так. Глядя на печальное лицо Конала, Финбар словно видел перед собой саму сущность того человека, которого он так любил. В нескольких шагах от колесницы Конал остановился и сдержанно кивнул.

– Конал, ты знаешь, зачем я здесь, – сказал Финбар внезапно охрипшим голосом.

– Напрасно ты приехал, Финбар. Добра от этого не будет.

И это все, что друг мог сказать ему?

– Уже больше года я ищу тебя, – взорвался Финбар.

– Что тебе приказал верховный король? – негромко спросил Конал.

– Доставить вас обоих обратно.

– Дейрдре не поедет, а я ее не оставлю.

– Это все, что для тебя важно – ты и Дейрдре?

– Похоже, что так.

– Значит, тебя не беспокоит то, – Финбар не сумел скрыть горечи, – что уже три года подряд урожай гибнет, что несчастные люди не умирают с голоду лишь благодаря помощи вождей и что все это – твоя вина, потому что ты опозорил верховного короля, своего дядю?

– Кто так говорит? – Конал как будто слегка удивился.

– Друиды, Конал, и филиды, и барды. – Финбар глубоко вздохнул. – И я тоже так думаю.

Конал задумчиво помолчал, прежде чем ответить, а когда заговорил, его голос звучал печально.

– Я не могу поехать с тобой, Финбар.

– Выбора нет, Конал. – Финбар показал на колесницу. – Ты ведь видишь, что я вооружен.

– Тогда тебе придется меня убить.

Это не было вызовом. Спокойно глядя на него, принц стоял неподвижно, словно ожидал смертельного удара.

Прошло несколько долгих мгновений. Финбар смотрел на своего друга. Потом, наклонившись, взял из колесницы три предмета и бросил их к ногам принца.

Это были копье Конала, его щит и сверкающий меч.

– Защищайся, – сказал Финбар.

– Не могу, – спокойно возразил Конал, даже не протянув руку к оружию.

И тут Финбар окончательно потерял терпение.

– Ты что, боишься сражаться? – закричал он. – Тогда мы вот что сделаем, Конал. Я буду тебя ждать у Плетеной переправы. Ты можешь прийти и сразиться со мной, как мужчина… и если победишь, уйдешь куда пожелаешь. Или ты можешь сбежать вместе со своей женщиной, а я вернусь к твоему дяде-королю и скажу ему, что позволил трусу удрать. Решай сам. – С этими словами он развернул колесницу.

Постояв еще какое-то время и не видя выхода, Конал подобрал свое оружие и грустно пошел вслед за Финбаром.

Место для схватки выбрали на травянистой полоске берега, недалеко от брода.

Перед битвой каждый кельтский воин совершал определенный ритуал. Прежде всего он снимал всю одежду; иногда, правда, рисовал на теле свой портрет синей краской. Однако гораздо важнее внешних приготовлений считалось подготовить к сражению свой боевой дух. Воины не шли в бой с холодным сердцем. Они разжигали себя с помощью грозных воинственных песен и устрашающих боевых кличей. Друиды кричали на врагов, обещая им поражение, воины осыпали их насмешками и оскорблениями, даже иногда швырялись грязью, а то и человеческими экскрементами, чтобы обескуражить их. Но самое главное – каждый воин должен был привести себя в особое состояние, что позволяло ему расширить границы владения собственным телом и придать ему такую ловкость и мощь, которую не могут обеспечить обычные кости и мускулы. Входя в такое состояние, он черпал силы не только от своих предков, но и от самих богов. Это было великое вдохновение воина, его боевая ярость, бешенство героя, прославленное поэтами.

Чтобы достичь этого, кельтский воин должен был выполнить определенные ритуальные движения, стоя на одной ноге, изгибая тело и искажая лицо, пока оно словно не превращалось в ожившую маску войны.

Финбар готовился по всем правилам. Согнув правую ногу в колене, он медленно изогнул тело, как будто оно было луком. Потом закрыл левый глаз, немного наклонил голову и, широко открыв второй глаз, устремил его на противника, словно хотел проткнуть того взглядом. Конал стоял совершенно спокойно, но Финбару показалось, что принц общается с богами.

– Несдобровать тебе, Конал! – выкрикнул Финбар. – Напрасно ты пришел сюда! Я – кабан, я растопчу тебя, Конал! Дикий кабан!

Конал молчал.

Они подняли с земли копья и щиты, и Финбар с огромной силой метнул свое копье в Конала. Бросок был безупречен. Именно таким броском он однажды пробил щит врага и пришпилил его к земле. Однако Конал отступил в сторону так стремительно, что Финбар почти не заметил его движения, и копье лишь скользнуло по щиту. А уже через мгновение в него самого полетело копье Конала. Оно мчалось прямо к сердцу Финбара. Будь на месте принца другой воин, Финбар оценил бы бросок как вполне сносный. Но он хорошо знал, на что способен Конал, если сражается в полную силу, и мысленно выругался, когда копье принца в треском вонзилось в его щит. И тут же, выхватив меч, Финбар ринулся на Конала.

Очень немногие могли сравниться с Финбаром в искусстве боя на мечах. Он был отважен, стремителен и силен. Когда Конал отступил под его натиском, он не мог сказать, сделал ли это принц намеренно или просто потому, что долго не брал в руки оружие. В воздухе раздавался лязг металла, летели искры. Противники дошли до края отмели. Конал продолжал отступать, скоро он стоял уже по лодыжки в воде. Неожиданно Финбар осознал, что ни на одном из них пока нет ни капли крови.

Чем сильнее он напирал, тем более таинственным образом Конал ускользал от него. Испустив боевой клич и бешено размахивая мечом, Финбар ринулся через воду. Он использовал все известные ему приемы. Но, как ни странно, его меч либо без всякого толка ударялся о меч или щит Конала, либо вовсе рубил пустоту.

Один раз, когда Конал опустил щит, а его меч взлетел в воздух, Финбар сделал стремительный как молния выпад – и снова ударил в пустоту. Как будто Конал на мгновение превратился в туман. «Я сражаюсь не с воином, – подумал вдруг Финбар. – Я сражаюсь с друидом».

Странная схватка продолжалась еще какое-то время, и кто знает, чем бы все могло закончиться, если бы волею судеб Конал не поскользнулся, наступив на камень. Финбар мгновенно нанес ему удар в предплечье. Конал упал и закрылся щитом, и Финбар полоснул его по ноге. Уже через мгновение Конал вскочил и отразил несколько следующих ударов, но теперь он прихрамывал. В воде рядом с ним расплывалась кровь. Он снова отступил, но Финбар понимал, что виной тому только его ранение. Сделав ложный выпад, Финбар снова застал Конала врасплох и ранил его в плечо. Они продолжали биться, нанося удар за ударом, но как ни искусен был Конал, Финбар чувствовал, что его противник теряет силы.

Он одолел Конала. Теперь он это знал. Окончательная победа лишь вопрос времени. Они обменялись еще парой десятков ударов, Финбар все напирал, плеща ногами в воде, покрасневшей от крови Конала. Принц начал промахиваться. Казалось, он вот-вот упадет.

И тогда у Финбара, уже готового торжествовать, вырвался крик.

– Только не думай, что я убью тебя, Конал! – Все разочарование прошедшего года, долгие годы зависти, которую он даже не осознавал, выплеснулись в этом крике. – Тебя свяжут, и ты пойдешь за моей колесницей вместе с Дейрдре, чтобы предстать перед королем! – С этими словами Финбар высоко занес меч и прыгнул вперед.

Он не видел, как мелькнул клинок. Меч Конала двигался так быстро, что охваченный яростью Финбар в первую секунду даже не почувствовал удара. Лезвие пронзило его грудь прямо над сердцем. Он нахмурился и словно в недоумении посмотрел на рану. А потом вдруг ощутил нестерпимую, саднящую боль. Горло и рот его наполнились кровью, он понял, что задыхается, и когда он рухнул в воду, все вокруг начало стремительно удаляться от него, словно бурная река. Он еще почувствовал, как его переворачивают, увидел лицо Конала, который смотрел на него с бесконечной печалью. Почему он так печален? Лицо Конала стало расплываться.

– Ох, Финбар… я не хотел тебя убивать.

Почему Конал так говорит? Он что, убит?

Финбар попытался что-то сказать смутному очертанию:

– Конал….

А потом глаза его широко открылись, и свет вдруг стал ослепительно ярким.

Конал и возница перенесли его в колесницу, чтобы отвезти к королю. Только теперь Конал заметил, что пес Кухулин привязан к колеснице и ждет своего хозяина. Бросив последний грустный взгляд на устье Лиффи, Конал, хромая, пошел назад, к Дейрдре и их острову.


Единственный глаз Гоибниу внимательно оглядывал каждого: верховного короля, королеву, вождей и друидов. Кузнец слушал, но сам молчал.

После тяжелой двухдневной дороги измученный возница наконец довез тело Финбара до королевского лагеря. Женщины начали готовиться к похоронам. А в большом зале с плетеными стенами разгорелись жаркие споры.

Не меньше двадцати молодых воинов изъявили желание найти Конала. И это понятно. Убить героя, который убил доблестного Финбара, – какая прекрасная возможность для жаждущих славы молодых людей. Большинство друидов думали точно так же. Ларине тоже был в зале; он выглядел печальным и больше отмалчивался. А вот королева не молчала. Гоибниу казалось, что раньше она никогда не горела желанием поймать Конала, но теперь была непреклонна в своем решении. Конал и Дейрдре должны быть убиты.

– Пусть ее отец похоронит свою дочь в Дуб-Линне! – кричала королева. – А мне принесите голову Конала! – Она окинула взглядом вождей и молодых воинов. – Тот, кто принесет голову Конала, получит двести сорок коров!

Было совершенно ясно: королева не желает возвращения принца. Но кузнеца больше удивило поведение короля, который до сих пор не произнес ни слова и продолжал в мрачной задумчивости сидеть на высокой, застеленной ковром скамье. Неужели он думал то же, что и Гоибниу? Неужели искал более скрытые причины?

Как часто случалось с Гоибниу, когда он долго вслушивался в чужие разговоры, постепенно ему стало казаться, что все сказанные слова пусты и ничего не значат. В чем была главная беда короля? Неурожай. А что привело к нему? Была ли в этом действительно вина короля? И что изменит смерть Конала? Этого Гоибниу не знал, но сомнения не оставляли его. Не знали этого и остальные, как он думал. Но они верили. Только это и имело значение: их вера. Убийство Конала должно было стать возмездием за насмешку над королем. Но что, если даже после гибели принца следующий урожай тоже погибнет? Станут ли друиды по-прежнему винить короля? Конечно. Наверняка.

Гоибниу вдруг заметил, что король смотрит прямо на него:

– Ну, Гоибниу, что скажешь?

Кузнец немного помолчал, тщательно обдумывая свои слова.

– Мне кажется, – негромко заговорил он, – есть и другой путь. Могу я поговорить с тобой наедине?


За эти дни ей даже однажды приснилось, что они наконец стали свободными.

Самым страшным было первое утро, когда она с замиранием сердца смотрела на берег, не зная, что там увидит: колесницу Финбара или стройную фигуру Конала, который придет за ней. Когда на дальней полоске песка показался едва волочивший ноги окровавленный человек, Дейрдре даже не сразу узнала любимого, он был похож на смертельно раненного зверя. Наконец лодка причалила к острову, и принц выбрался на галечный берег. При виде ужасных ран девушка едва сдержалась, чтобы не закричать.

Она не отходила от него ни на шаг. Конал был слаб и несколько раз терял сознание, но успел сказать ей, что убил своего друга. Дейрдре понимала: спрашивать теперь о том, что будет с ними дальше, не стоит. Позже в тот же день приехал ее отец.

– Они придут за ним. Возничий Финбара покажет место. Но на это понадобится несколько дней, Дейрдре. У нас есть время все обдумать. – Они немного поспорили насчет того, нужно ли перевозить Конала в Дуб-Линн, но Фергус решил: – Пусть пока побудет здесь, Дейрдре. На острове ему будет ничуть не хуже, чем в другом месте.

Вечером он уехал. Ночью у Конала началась лихорадка, но к утру ему стало лучше, и Дейрдре накормила его бульоном и медом, которые привез отец.

К полудню Фергус появился снова. Осмотрев Конала, он убедился, что самое страшное позади, и обратился к ним обоим:

– Вам нельзя больше оставаться здесь. Как это ни опасно, вы должны перебраться через море. – Он посмотрел на волны. – По крайней мере, можете поблагодарить богов за хорошую погоду. – Он улыбнулся Коналу. – Через два дня я вернусь с лодкой.

– Но, отец, – воскликнула Дейрдре, – даже если ты найдешь лодку, как я смогу управлять ею в одиночку, в моем-то положении, Конал ведь даже весло поднять не сможет!

– У вас будет команда, – ответил Фергус и ушел.

Следующий день был полон тревоги. Едва ли не каждая волна, набегавшая на берег, заставляла ее оглядываться и искать взглядом посланников короля. Но никто так и не появился, и Дейрдре была благодарна богам. Конал чувствовал себя лучше. Он даже обошел их маленький островок, и, к ее радости, его раны после этой короткой прогулки не открылись. Но вот душевное состояние Конала беспокоило ее по-настоящему. Она уже привыкла к сменам его настроения и, когда во второй половине дня он уселся на галечном берегу и стал смотреть на море, поначалу не увидела в этом ничего особенного, но через некоторое время на его лице появилась такая скорбь, что Дейрдре не выдержала. Она подошла к нему и встала рядом.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– О Финбаре, – после долгого молчания ответил Конал. – Он был моим другом.

Дейрдре хотелось обнять любимого, но он казался таким отчужденным, что она не осмелилась. Она лишь коснулась его плеча и сразу отвела руку.

– Он знал, на что идет, – прошептала девушка. – Твоей вины в этом нет.

Конал не ответил, и они снова замолчали.

– Друиды считают, что это я виноват в постоянных неурожаях, – тихо произнес Конал. – Так сказал Финбар. Все из-за того, что я унизил верховного короля.

– Тогда это и моя вина тоже.

– Нет. – Конал нахмурился. – Только моя.

– Это глупость.

– Возможно.

Конал снова умолк, Дейрдре с тревогой смотрела на него.

– Ты не должен так думать! – не выдержала она.

– Я не могу не думать, – пробормотал Конал, касаясь ее руки.

Он ни разу не взглянул на нее. Постояв еще немного, Дейрдре ушла, а Конал так и сидел у воды и смотрел на воду, пока не зашло солнце.

На следующее утро приехал Фергус. Над морем еще висел туман, когда из-за мыса показалась лодка. Это было небольшое суденышко, с кожаными бортами и единственным квадратным парусом, благодаря которому она и бежала по воле ветра, хотя и не слишком уверенно. Вряд ли эта лодка сильно отличалась от куррахов, на которых далекие предки Дейрдре впервые добрались до западного острова. Фергус купил ее у какого-то рыбака в южной оконечности залива. И привел сюда сам вместе с двумя сыновьями. Все трое вышли на берег, явно довольные собой.

– Вот ваша лодка, – сказал Дейрдре ее отец. – Ветер дует с запада, но он слабый, и море спокойное. Доберетесь легко.

– А где же твоя обещанная команда? – спросила Дейрдре.

– Она перед тобой, – ответил Фергус таким тоном, словно по-другому и быть не могло. – Доверься своему отцу, Дейрдре, а я доверюсь Мананнану Мак Лиру. Морской бог защитит тебя. Как тебе такой план?

– Может, хватит тебя одного? – предположила Дейрдре, с сомнением глядя на братьев. – Лодка такая маленькая.

– Ты хочешь, чтобы я оставил твоих братьев одних? – с улыбкой спросил Фергус. – Одних в целом мире?

И тут Дейрдре поняла.

– Ты не собираешься возвращаться?

– Чтобы предстать перед королем, после того как помог вам бежать? Нет, Дейрдре, мы отправимся все вместе. Я всегда хотел пуститься в такое путешествие. Просто немного запоздал.

– Но как же твое поместье, твои земли, скот…

– В Дуб-Линне? – Фергус пожал плечами. – Не ахти какое место, скажу я тебе. Слишком болотистое. Нет, Дейрдре, пришло время двигаться дальше.

И Дейрдре, заглянув в небольшое суденышко, увидела, что там лежит запас провизии, небольшой мешок с серебром и любимый кубок отца, сделанный из древнего черепа. Поэтому она просто поцеловала Фергуса и не добавила больше ни слова.

Было только одно препятствие: Конал отказывался покидать остров.

Он ничего не стал объяснять. Подавленность, охватившая его прошлым вечером, казалось, исчезла, но появилось нечто другое. Конал был печален, возможно, чуть рассеян, но спокоен. И непреклонен.

– Ради всех богов, парень! – воскликнул Фергус. – Что с тобой происходит? Неужели ты не понимаешь, что мы делаем это ради тебя? – Это тоже не помогло, и Фергус заговорил иначе: – Нам что, тащить тебя в лодку силой?

Но, натолкнувшись на твердый взгляд принца, старый вождь сразу понял, что делать этого не стоит.

– Ты можешь хотя бы сказать почему? – отчаявшись, спросил Фергус.

Несколько долгих мгновений Конал молчал, и уже казалось, ответа так и не последует, но наконец он тихо произнес:

– Боги не хотят этого.

– Да откуда тебе знать?! – потеряв терпение, воскликнул Фергус.

– Я принесу вам несчастье, если отправлюсь за море с вами.

Пока отец Дейрдре тихо ругался себе под нос, ее братья с тревогой переглядывались. Неужели боги прокляли мужчину их сестры? Конал выглядел как друид, значит он точно знает, решили они.

– Отец, давай не будем рисковать, – сказал один из мальчиков.

– Хочешь, чтобы мы увезли Дейрдре, а тебя оставили здесь? – Фергус почти кричал.

Конал ничего не ответил, но Дейрдре схватила отца за руку.

– Я без него не уеду, отец, – тихо сказала она. Фергус нетерпеливо возвел глаза к небу, но девушка отвела его в сторону и добавила: – Давай подождем еще денек. Может, завтра он передумает.

И поскольку ничего другого не оставалось, Фергус только пожал плечами и вздохнул. Но, прежде чем уйти, предостерег:

– Времени у тебя почти не осталось. И ты должен подумать о Дейрдре и ребенке!

Когда отец с братьями уехали, Дейрдре какое-то время молчала. На галечный берег прилетела стая чаек. Несколько раз они взмывали в воздух и снова опускались на берег, оглашая синее сентябрьское небо громкими криками, а Конал просто сидел и смотрел на них невидящим взглядом. Наконец птицы улетели, и тогда Дейрдре заговорила:

– Что с нами будет, Конал?

– Не знаю.

– Почему ты не хочешь ехать? – (Он не ответил.) – Может, ночью ты видел какой-то сон? – Он опять промолчал, но Дейрдре уже чувствовала, что угадала. – Ты говорил с богами? Скажи мне правду, Конал! Что тебе известно?

– Что я должен ждать здесь, Дейрдре. Вот и все.

Дейрдре посмотрела на его бледное лицо.

– Тогда я останусь с тобой, – просто сказала она.

Он протянул руку и сжал ее пальцы, чтобы она знала, как он любит ее, а она втайне надеялась, что к утру он все-таки передумает.


Когда она проснулась, небо было ясным, но над землей еще висела тонкая полоса тумана. Она посмотрела через пролив на пустынный берег. Все было спокойно. Да и вряд ли люди короля могли так скоро добраться сюда – слишком мало времени прошло. Внезапно ее взгляд привлекло какое-то движение.

Сначала вдали проступил чей-то неясный силуэт, и ей показалось, что над мглистой равниной, высоко взмахивая крыльями, летит птица. Все обширное пространство Долины Птичьих Стай укрывал туман, он то парил над землей рваной пеленой, то собирался в клубки, похожие на призраки, и его снежная белизна заливала все побережье и прибрежную полосу моря, так что невозможно было понять, что под ним – вода или суша. Дейрдре не знала, кого она издали приняла за птицу, и могла лишь гадать. Это мог быть человек в развевающемся плаще в быстрой колеснице, либо один из богов, либо же их посланец, принявший облик ворона, или лебедя, или еще какого-нибудь крылатого создания.

Вскоре призрачное существо повернуло в сторону, где должен был находиться берег, и остановилось. На этот раз Дейрдре, которая всматривалась вперед изо всех сил, могла поклясться, что там стоит грациозный олень. Но уже через несколько мгновений видение исчезло в тумане, а потом появилось снова, как будто могло менять обличье по собственной воле, и теперь очень медленно плыло к их маленькому острову, серое и неподвижное, словно стоячий камень.

Дейрдре оглянулась, надеясь увидеть лодку отца, выплывающую из-за мыса. Но вместо этого увидела Конала. Он с мрачным видом стоял за ее спиной.

– Это Ларине, – сказал он.

– Мне показалось, что он менял обличье, пока приближался.

– Он ведь друид, – заметил Конал. – Он мог бы раствориться в воздухе, если бы захотел.

Теперь Дейрдре видела, что это действительно Ларине, который плыл в маленьком куррахе, на веслах сидел его возничий.

– Идем, Конал, – тихо сказал друид, сойдя на берег. – Нам нужно поговорить.

И Дейрдре, испуганно обернувшись к Коналу, с удивлением увидела облегчение на лице принца.

Их долго не было, и Дейрдре издалека смотрела на две застывшие тени в клубах тумана, нависавшего над краем воды, а как только взошло солнце, они вернулись, и девушка увидела, как изменилось лицо Конала. Вся его печаль исчезла, он нежно улыбнулся ей и взял ее за руку:

– Все хорошо. Мы с моим дядей больше не враги.

III

Самайн – древний Хеллоуин, когда духи мертвых всего на одну ночь появляются в мире живых. Самайн – начало нового отсчета, когда год переходит на свою темную половину. Самайн – время забивать скот. Самайн зловещий. Самайн великий. И все же на западном острове, с его мягким климатом, месяц, что предшествует этому самому важному из древних праздников, обычно был довольно приятной порой.

Дейрдре всегда нравилось это время. Иногда небо было затянуто дымкой, а иногда его чистая синева повисала так низко, что казалось, стоит только протянуть руку – и дотронешься. Она любила осенний лес, хруст палых листьев под ногами, яркие наряды деревьев. А когда в воздухе разливалась прохлада, она чувствовала какое-то особое волнение, словно в такие дни даже кровь начинала бежать быстрее.

Ларине пробыл с ними на острове три дня. Он привез травы для лечения Конала. Мужчины долгие часы проводили вместе в беседах и молитвах, и Дейрдре, даже если и чувствовала себя немного оттесненной, не могла не радоваться тому, что Конал исцеляется и телом и духом. Перед отъездом Ларине сказал ей:

– Дейрдре, пройдет еще какое-то время, прежде чем Конал окончательно поправится. Оставайтесь здесь или поезжайте к твоему отцу. Никто вас не побеспокоит. Верховный король пожелал отпраздновать примирение на Самайн, так что к тому времени вы должны к нему приехать. – И, угадав ее мысли, друид добавил с улыбкой: – Тебе больше не нужно бояться королевы. Теперь она не тронет тебя.

На следующий день Фергус перевез их в дом.

Тот месяц, что они провели в Дуб-Линне, был по-настоящему счастливым. И если сначала у Дейрдре еще оставались опасения, вынесет ли Конал ее родных, то очень скоро они развеялись. Каждый вечер он слушал истории ее отца без малейших признаков скуки, играл в хёрлинг с ее братьями и терпел их насмешки во время игры, не стремясь их прибить. Он даже убедил Фергуса заменить сгнившие доски на переправе и сам помог ему в этом. Дейрдре видела, что раны Конала не только зажили – от них почти не осталось следа. Когда ночью она смотрела на его обнаженное тело, оно снова казалось ей таким же безупречным, как и раньше. Что до нее самой, то она уже чувствовала, как внутри ее растет дитя и какое оно сильное.

– Он родится в середине зимы, – говорила она со счастливой улыбкой. – Как обещание весны.

– Ты говоришь «он», – заметил как-то Конал.

– Это будет мальчик, Конал, – ответила она. – Я чувствую.

Они вместе гуляли вдоль устья Лиффи, где росли плакучие ивы, ходили в дубовые рощи или на песчаный берег. Каждый день они навещали один из трех маленьких святых источников, и Конал осторожно смачивал водой растущий живот Дейрдре, нежно проводя по нему ладонями. Пасмурные дни сменялись солнечными, но ветер в том месяце всегда был легким, и лишь немногие листья падали с деревьев, все еще богато украшенных пышными золотыми и бронзовыми нарядами осени. Только стаи перелетных птиц напоминали о том, что неминуемо близится зима. До Самайна оставалось всего два дня, когда вороны, внезапно сорвавшись с деревьев возле Дуб-Линна, громкими криками возвестили о прибытии гостей. Приехали сразу три колесницы.


Дейрдре видела, как доволен отец, ведь он никогда не путешествовал с такой роскошью. Три колесницы, каждая с возничим, были воистину великолепны. Фергус с сыновьями сел в одну, Дейрдре во вторую, третья колесница, самая красивая, предназначалась для Конала. В нее были запряжены две быстрые лошади.

Стоял погожий день. Солнце отражалось в широких мелких водах устья Лиффи, когда они ехали через переправу. Их путь лежал на северо-запад. Весь день колесницы быстро и легко мчались по холмистым лугам и лесистым склонам. Ранним вечером они добрались до чудесной дубовой рощи и решили остановиться там на ночлег. Наутро погода испортилась. Небо затянуло облаками, хотя дождя не было. Свет стал свинцово-серым; косые лучи солнца, что иногда прорывались сквозь тучи, казались Дейрдре мрачными и зловещими. Но все остальные пребывали в прекрасном настроении, когда они продолжили путь дальше на северо-запад, к долине Бойна.

– К полудню доберемся до королевской Тары, – сказал Дейрдре ее возничий.

И тут же раздался веселый крик Фергуса:

– Ты помнишь, Дейрдре? Помнишь Тару?

Конечно, она помнила. Разве могла она забыть? Да, прошло много лет, ее младшему брату тогда только исполнилось восемь. В один из летних дней отец повез их всех на Тару. Это была чудесная поездка. Священный центр острова восхитил Дейрдре своей величественностью. Длинный широкий холм с пологими склонами возвышался над долиной Бойна всего в половине дня пути от древних гробниц с их особыми коридорами, в которые проникало солнце в дни зимнего равноденствия, тех самых, где жил бог Дагда.

Если не считать стражи, в то лето народу там было немного. Верховные короли приезжали на Тару лишь для восшествия на престол и на праздник Самайн. Фергус горделиво водил свое маленькое семейство, словно был здесь хозяином, и показывал детям все самое главное: большие земляные круги, на которых на время праздника сооружались алтари и пиршественные залы. А еще рассказал, почему это место такое особенное.

– Вот здесь друиды выбирают нового верховного короля, – объяснил он возле небольшой насыпи. – Один из них пьет кровь быка, а потом боги посылают ему видение. – Он показал два камня, стоящих близко друг от друга. – Новый король должен проехать между ними на своей колеснице. Если колесница застрянет – значит это неправильный король.

Но больше всего Дейрдре поразил древний камень у самой вершины холма – Камень Фаль, или Камень судьбы.

– Когда его касается колесница истинного короля, – торжественно сообщил Фергус, – друиды слышат, как камень кричит.

– А разве потом, – спросил один из братьев, – король не должен спариться с белой кобылицей?

– Обязательно, – с гордостью подтвердил Фергус.

Если братьев больше занимали именно эти подробности возведения на престол нового короля, то Дейрдре покорило само место. С восторгом и трепетом она любовалась прекрасными пейзажами, и не только при свете дня. Закаты и рассветы здесь завораживали своей чарующей красотой, а когда в окрестные долины опускался туман, холм Тары словно превращался в остров, плывущий в мире богов.

Наверное, Дейрдре следовало радоваться, что они едут именно туда.

После полудня вдали показалась Тара. Три колесницы мчались по широкой дороге, возницы вели их треугольником, первой ехала та, что везла Конала, колесница Дейрдре держалась чуть позади слева, а колесница ее отца с братьями – справа. Было тепло, хотя небо по-прежнему закрывали свинцовые облака, и лишь изредка на сером вспыхивали серебристые пятнышки света. Впереди, выстроившись по обе стороны дороги, стояли люди, многие держали в руках корзины. Завидев их, Конал неожиданно сбросил плащ и теперь был похож на обнаженного воина, готового к битве. Все в том же порядке, напоминавшем острие стрелы, три колесницы неслись вперед. Когда они приблизились к людям у дороги, те достали из корзин охапки полевых осенних цветов и стали бросать их в колесницу Конала. И хотя Конал был племянником самого верховного короля, Дейрдре удивилась, что его приветствуют как героя.

Холм был совсем рядом. Дейрдре уже видела толпы людей на длинной земляной стене, окружавшей вершину. В центре стены стояли жрецы, они держали длинные бронзовые трубы и огромные бычьи рога – знаки королевского величия. Позади жрецов высились плетеные стены сооружений, возведенных для праздника. В воздух поднимались тонкие струйки дыма от костров.

Они доехали почти до подножия холма, где на узкой, поросшей травой полосе земли росло несколько деревьев. Отсюда дорога уходила вверх к пологому склону. Жрецы подняли свои трубы. И зазвучал громкий, низкий, пульсирующий гул, перешедший в пугающий рев.

А потом возник черный туман.

Это было так неожиданно и страшно, что Дейрдре закричала. Впереди, оглушительно хлопая крыльями, неожиданно взметнулась ввысь огромная стая скворцов. Тысячи птиц окружили колесницы бурлящим черным облаком. Они носились с бешеной скоростью, и путники словно оказались в центре безумного черного водоворота. Исступленное кружение все продолжалось, мириады крыльев хлопали так громко, что Дейрдре не слышала собственного крика. Темное облако, окружавшее их со всех сторон, то вздымалось, то опадало, то поднималось вновь и вдруг умчалось прочь, чтобы с диким гвалтом опуститься на ближайшие деревья.

Дейрдре оглянулась по сторонам. Ее отец и братья смеялись. Лица Конала она не видела. Но, взглянув на толпы людей на вершине холма, с ужасом поняла, что видели они.

Приближаясь к Таре, Конал только что проехал сквозь черный туман.

Теперь он нарушил третий, последний гейс.

Но думать об этом было некогда: они начали подниматься вверх по склону. Вдоль всей дороги, до самой вершины холма, горели факелы. Когда колесницы почти добрались до верха, двое возничих остановили лошадей, чтобы дальше Конал ехал один по короткому церемониальному проходу с земляными стенами, в конце которого в окружении вождей его ждал верховный король.

Дейрдре видела, как Конал сошел с колесницы и направился к королю, как король обнажил грудь перед племянником для поцелуя и сам повторил ритуал примирения. А потом Конал опустился на колени перед своим дядей, и тот положил ладонь на голову молодого человека, благословляя его.

Казалось, ей бы радоваться при виде этих знаков любви и прощения, но после нападения безумной птичьей стаи Дейрдре никак не могла унять дрожь, да и чувство тревоги не оставляло ее. Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой, думала она. И почему верховный король и его свита после всех приветствий вдруг отошли в сторону, словно оказывая честь Коналу, когда тот пошел мимо них к друидам, которые, как теперь увидела Дейрдре, ждали его поодаль? Почему беглый принц вдруг превратился в героя?

– Теперь ты должна пойти со мной.

Дейрдре повернула голову и с удивлением увидела стоявшего рядом с колесницей Ларине.

– Тебе приготовили место для отдыха. Ты будешь в надежных руках. – Видя сомнение в ее взгляде, Ларине добавил: – Ты ведь носишь ребенка Конала. Тебе окажут самые высокие почести. Идем со мной.

Шагая впереди, друид повел ее к небольшому домику. Когда они почти пришли, Дейрдре вдруг заметила Гоибниу. Кузнец стоял один, в стороне от толпы, и наблюдал за ней. Дейрдре не приветствовала его, да и он не сделал такой попытки. Он просто смотрел на нее. Она не понимала, чего он хочет. Когда они подошли к дому, она спросила Ларине:

– Где Конал?

– Скоро я приведу его к тебе, – пообещал друид.

В домике оказалась девушка-рабыня, которая сразу подала Дейрдре легкую еду и питье, чтобы подкрепить ее силы. Дейрдре решила, что отца и братьев разместят в каком-то другом месте. Она вышла на порог. Вокруг проходило множество людей, но никто не подошел к ней. У нее возникло странное чувство, как будто ее вежливо не замечают и намеренно обходят стороной.

Потом наконец пришел Конал. Его сопровождал Ларине, но держался в нескольких шагах сзади.

Дейрдре поразил невероятный покой, который исходил от Конала. Принц был серьезен, немного печален, но удивительно спокоен. Дейрдре решила, что мир в его душе наступил после встречи с дядей. А с какой нежностью и любовью он смотрел на нее…

– Я поговорил с друидами, Дейрдре, – мягко начал он. – Должно кое-что произойти… – Он помолчал. – Мне будет оказана великая честь.

– Это хорошо, Конал, – кивнула Дейрдре, ничего не понимая.

– Дейрдре, я собираюсь отправиться в путешествие, которое может совершить только принц. И если на то будет воля богов, они даруют нам хорошие урожаи. – Он снова замолчал и задумчиво посмотрел на Дейрдре. – Если бы мне понадобилось пересечь море, чтобы добраться до Островов блаженных и поговорить с богами, стала бы ты мешать моему отъезду?

– Я бы ждала твоего возвращения. Но ведь Острова блаженных очень далеко, – взволнованно добавила она, – в западном море.

– Да, верно. А если бы корабль потерпел крушение, ты ведь стала бы оплакивать меня, но гордилась бы мной, разве не так? Ты бы сказала моему сыну, что он должен гордиться отцом?

– Разве может твой сын не гордиться своим отцом?

– Мой отец с честью погиб в сражении. И мы с матерью не горевали о нем, потому что знали: он ушел к богам.

– Почему ты это говоришь, Конал? – растерянно спросила Дейрдре.

Конал подал знак Ларине, подзывая друида поближе.

– Дейрдре, – начал принц, – ты единственная любовь моей жизни, и ты носишь под сердцем моего сына. Если ты любишь меня так, как я люблю тебя, то не горюй, когда я отправлюсь в дальний путь. И если ты любишь меня, то помни еще одно: Финбар, которого я убил, был моим лучшим другом. Однако Ларине для меня больше чем друг. Я должен покинуть тебя, потому что такова воля богов. Но позволь Ларине всегда быть твоим другом и защитником, и с тобой никогда ничего не случится.

С этими словами Конал поцеловал Дейрдре, повернулся и ушел, оставив ее с друидом.

И тогда Ларине объяснил ей, что должно произойти.


Приближался рассвет. Боялся ли он? Наверное, нет.

В детстве канун Самайна всегда казался ему магическим, но опасным временем. Люди оставляли еду для пришедших из другого мира духов, однако предусмотрительно разжигали костры, чтобы мрачные гости не слишком задержались. Когда Конал был маленьким, его мать в эту ночь всегда укладывала его рядом с собой. А после длинной ночи начинали отбирать скот: коров, свиней и овец, предназначенных для зимнего забоя. Коналу всегда было немного грустно слышать мычание коров, которых вели к загону, где их ждали скотники с ножами. Другие мальчишки с веселым восторгом глазели, как валили и связывали свиней и как те визжали и выворачивались, когда веревки стягивались на их ногах. Потом мужчины подвешивали свиней за задние ноги на деревьях и перерезали горло, визг становился еще громче, и алая кровь расплескивалась вокруг. Коналу никогда не нравилась эта резня, пусть она и была необходима, и его утешало лишь то, что все это происходило с благословения друидов.

Став постарше, в канун Самайна Конал ускользал из дому и сидел где-нибудь в одиночестве. Всю ночь он наблюдал за смутными тенями и прислушивался к тихим шагам посетивших их духов, когда они проникали в дома или шелестели осенней листвой на деревьях. Одного духа он особенно ждал. В детстве Конал твердо верил, что его героический отец обязательно придет навестить его. Снова и снова он рисовал себе образ отца, о котором рассказывала мать. Высокого, голубоглазого, с длинными усами. Он непременно придет к нему. Но отец так и не появился. Однажды, когда Коналу было четырнадцать, перед самым наступлением Самайна он вдруг ощутил рядом странное тепло, словно кто-то стоял совсем близко. И Конал не сомневался, что то и был отец, ведь мальчику так хотелось в это поверить.

Однако нынешняя ночь была совсем иной. Хорошо, что Ларине остался с ним. Конал просил, чтобы именно Ларине провел его через испытание, и ему было даровано такое разрешение. Они сидели рядом, разговаривали, немного молились, начитывали священные тексты. Потом, ближе к полуночи, Ларине ненадолго оставил принца одного.

Пытаясь сосредоточиться на том, что ему предстояло, Конал совсем забыл о духах, которые в эту ночь выходят за границы своего мира. Он сидел один в доме друида в темноте и не знал, приснилось ему это или случилось наяву, только глубокой ночью он вдруг увидел, как кто-то вошел в хижину. Удивительно, но вошедший был отчетливо виден в кромешной темноте, и Конал сразу понял, кто это. Прямо перед ним стоял его отец с печальной, доброй улыбкой на лице.

– Я так долго ждал тебя, отец, – сказал Конал.

– Скоро мы будем вместе, Конал, – ответил отец. – Мы будем вместе всегда, на островах яркого утра. Я столько всего тебе покажу.

Он снова исчез, а Конала охватило чувство величайшего покоя. Теперь он знал, что отправится к отцу с благословения богов.

Много лет прошло с тех пор, как на Таре совершалось человеческое жертвоприношение. Не меньше трех поколений. Это делало ритуал еще более торжественным и важным. Если и можно было снять проклятие, очевидно павшее на верховного короля и все его владения, то только так. И только так Конал мог избавиться от снедавшей его тоски и искупить свою вину за побег с Дейрдре и убийство Финбара. Но все же сейчас, когда он готовился к переходу в другой мир, он не чувствовал себя жертвой. Печаль или радость тоже едва ли наполняли его сердце. Печаль была излишня, а радость недостаточна. Нет, Конал всей душой чувствовал, что исполняется его предназначение. И дело было не только в пророчестве, обещавшем ему смерть после нарушения трех гейсов. То, что ожидало его, словно становилось безупречным выражением всех его сущностей: принца, воина, друида. Его ждала благороднейшая смерть, лучшая из возможных. Именно для этого он был рожден. Стать равным богам: это было сродни возвращению домой. И Конал оставался спокоен, пока вместе с первыми проблесками рассвета на востоке не вернулся Ларине.

Он дал принцу немного черствого хлеба и дробленых лесных орехов, ведь орешник был священным деревом. Потом Конал выпил три глотка воды, а когда закончил, разделся донага. Тщательно омыв тело принца, Ларине разрисовал его красной и синей краской. После того как краска высохла, друид повязал на левую руку Конала полосу лисьего меха. Оставалось еще немного времени. Снаружи уже занимался рассвет. Наконец Ларине с улыбкой произнес:

– Идем.


Людей собралось не меньше тысячи. На насыпи, где все могли их видеть, выстроились в круг друиды. На другом возвышении стоял верховный король. Когда показался Конал, толпа стихла.

Верховный король задумчиво смотрел поверх голов. Так нужно, думал он. Пусть происходящее ему не по душе, но сделать это необходимо. Он заметил Гоибниу. Да, кузнец и правда умен. Возвращение раскаявшегося принца и его добровольное принесение себя в жертву, без сомнения, мастерский ход, который не только восстанавливал утраченное влияние короля, ведь они отдавали богам принца крови, но и ставил друидов в трудное положение. Это была и их жертва тоже, притом самая важная из тех, что они могли принести. Если остров еще раз пострадает от неурожая, им трудно будет винить во всем одного лишь короля. Король это знал, и друиды это знали. На кону стояло доверие к ним самим.

Королева находилась рядом с ним. Она тоже молчала. С того дня, как Ларине нашел Конала на острове, король знал о ее угрозах бедной девушке, хотя и раньше подозревал что-то подобное. Он ни словом не дал жене понять, что ему все известно, но королева догадалась сама. Так что теперь она надолго забудет о своих кознях. Что до девушки, королю было искренне ее жаль. Ей позволят вернуться к отцу и родить ребенка Конала. Даже Гоибниу согласился с таким решением. А потом, возможно, он что-нибудь сделает для младенца. Ведь не знаешь заранее, когда может пригодиться дитя дальних родственников.

Толпа расступилась, и Конал, Ларине и еще два жреца медленно пошли вперед. Король боялся, что Конал повернется к нему, но принц смотрел прямо перед собой, лицо его было спокойно и торжественно. Король мысленно возблагодарил богов за то, что ему не пришлось встречаться с племянником взглядом. Процессия дошла до насыпи, где стояли друиды, и поднялась на нее. Друиды в плащах из перьев собрались в одном конце, Конал – в другом. Он был виден всем. Верховный король бросил взгляд на восток. Небо на горизонте было чистым. Хорошо. Они увидят, как взойдет солнце.

Горизонт начал светиться. До восхода оставалось совсем немного.

Трое друидов подошли к Коналу. Одним из них был Ларине. По слову старшего жреца Конал опустился на колени. Подошедший сзади друид наложил удавку на шею принца, но не затянул ее. Второй жрец поднял вверх изогнутый бронзовый нож. Ларине поднял дубину.

По кельтской традиции жертвоприношение предполагало три смерти ради трех основных стихий: земли, воды и неба. Поэтому одни подношения, предназначенные для того, чтобы умилостивить богов, сжигали, другие закапывали в землю, а третьи топили в реках. Так и Коналу предстояло пройти три ритуальные смерти. Но сам процесс был милосердным. Ларине предстояло оглушить Конала ударом дубины, после этого старший друид должен был затянуть смертельную удавку на его шее. А потом изогнутый нож перерезал бы горло уже бездыханного принца, чтобы кровь его пролилась на землю.

Верховный король посмотрел на горизонт. Солнце приближалось. Остались считаные мгновения. На холме друидов началось движение; остальные жрецы подошли ближе и окружили жертву. Теперь собравшиеся могли видеть только спины друидов и в центре круга – высоко занесенную дубину в руке Ларине.

И вот король увидел, как сверкающий луч метнулся к Таре, и быстро повернулся. В ту же секунду дубина упала вниз и с треском исчезла за яркими плащами жрецов. А потом наступило долгое молчание, которое нарушалось лишь шуршанием перьев из круга друидов.

Король думал о мальчике и юноше, которого знал, о своей сестре – матери Конала. Он не хотел этого, но Гоибниу был прав. Это необходимо было сделать. Никакая жизнь не обходится без жертв.

Наконец все было кончено. Друиды, кроме первых трех, отступили назад. Ларине держал в руках большую серебряную чашу. Тело Конала лежало без движения, голова его была повернута под странным углом. Старший друид оттянул назад голову принца, открывая шею, жрец с кривым ножом в руке быстро наклонился и перерезал горло, а Ларине подставил серебряную чашу и наполнил ее кровью своего друга.

Верховный король наблюдал. Кровь, как на то и надеялись, разбрызгалась по земле, и это должно было обеспечить хороший урожай. Потом король посмотрел на толпу, и ему показалось, что люди довольны. Это тоже было хорошо. И тут он случайно заметил ту девушку, Дейрдре, она стояла рядом со своим отцом.


Еще до полудня Дейрдре заявила, что не останется на королевский пир и хочет вернуться домой в Дуб-Линн.

К ее удивлению, никто возражать не стал. Верховный король, которому Фергус сообщил о желании дочери, послал ей свое благословение и золотое кольцо. Вскоре после этого пришел Ларине и сказал, что скоро навестит ее в Дуб-Линне и что две колесницы уже в ее распоряжении. Дейрдре понимала, что братьям хочется остаться на пир, но отец быстро приструнил их. Она знала, что должна уехать немедля. Оставаться в этом жутком месте она просто больше не могла.

Странно, но когда убивали Конала, Дейрдре не испытывала ни скорби, ни ужаса. Она хорошо знала, как происходит заклание жертвы, ведь ей столько раз приходилось видеть, как убивают животных на Самайн. Нет, совсем другое чувство захлестнуло ее.

Это был гнев.

Гнев начал обуревать ее почти сразу после того, как накануне приходил Ларине. Она осталась одна. Конал ушел и должен был находиться с друидами до самого начала церемонии. Дейрдре понимала и силу друидов, и власть короля, и ужасную волю богов. И все же сердце упорно твердило ей одно: Конал бросил ее и не важно, чем можно оправдать его уход. Всю ночь она снова и снова думала об этом. Ведь все то время, что они жили на острове, и даже после приезда Ларине Конал еще мог сбежать. Да, конечно, он дал слово. Король и сами боги потребовали этого. Но он мог скрыться. Однако Конал никогда даже не помышлял о побеге. Отец убеждал ее плыть без него, но ведь они могли бежать вместе. У него была такая возможность, только он ею не воспользовался. Он выбрал богов. Он предпочел ей смерть. Это все, что она знала. И мысленно проклинала и Конала, и друидов, и даже самих богов. Поэтому за его смертью Дейрдре наблюдала с горечью и гневом. На какое-то время это защитило ее от боли.

В день их отъезда ее ждала неожиданная встреча.

Дейрдре стояла одна возле колесниц, когда увидела, что в ее сторону идет королева. Встречаться с ней девушка не хотела и начала оглядываться по сторонам в поисках укрытия, однако королева ее заметила и теперь направлялась прямо к ней. Поэтому Дейрдре взяла себя в руки и понадеялась на лучшее. К ее удивлению, королева, подойдя ближе, кивнула ей вполне дружелюбно:

– Сегодня у тебя печальный день, Дейрдре дочь Фергуса. Мне жаль.

В ее глазах не было и тени злорадства. Дейрдре не знала, что ответить. Все-таки это была королева, и ей следовало выразить уважение. Но Дейрдре не могла заставить себя сделать это.

– Я не нуждаюсь в твоем сочувствии, – с горечью сказала она.

Не подобало так говорить с королевой, но Дейрдре больше не волновали приличия. Терять ей было нечего.

– Все еще гневаешься на меня, – спокойно заметила королева.

Дейрдре не верила собственным ушам.

– Разве не ты обещала меня убить?! – выпалила она.

– Да, правда, – согласилась королева и добавила: – Но это было давно.

– Видят боги, – Дейрдре почти кричала, – ты странная женщина!

Лицо королевы осталось невозмутимым.

– Он принял благородную смерть, – сказала она. – Ты можешь им гордиться.

Дейрдре уже готова была склонить голову и пробормотать что-нибудь вежливое, но гнев все-таки взял над ней верх, и она не смогла сдержаться.

– Гордиться мертвецом?! – воскликнула она. – Какой мне от этого толк, когда я буду сидеть одна в Дуб-Линне!

– Ты ведь знаешь, у него не было выбора.

– Был! – яростно огрызнулась Дейрдре. – И он его сделал. Только выбрал он не меня и не своего ребенка, так что мне все равно.

На этот раз она зашла слишком далеко и сама это понимала. Она оскорбляла королевский сан, друидов, саму Тару. И отчасти с вызовом, отчасти со страхом Дейрдре ждала гнева королевы.

Но королева молчала. Чуть наклонив голову, она словно думала о чем-то. А когда заговорила, глаза ее не смотрели на девушку.

– Разве ты не знаешь мужчин, Дейрдре? Они всегда нас покидают.

С этими словами она повернулась и ушла.

IV

В день зимнего солнцестояния в рате своего отца в Дуб-Линне Дейрдре, как и ожидала, родила сына. Мальчик был вылитый Конал. Только Дейрдре не знала, рада она этому или нет.

Весна выдалась прекрасная, как и наступившее следом лето. Урожай, хотя и не был особенно богат, не погиб. Люди говорили, что все это благодаря Коналу сыну Морны, племяннику верховного короля, который умилостивил богов.

Патрик

450 год

Его первый приезд оказался неудачным, и те, кто отослал его назад, решили, что на этом далеком западном острове он ничего не добьется. И все же после его появления все изменилось.

Он оставил записи о своей жизни, но записи эти содержали в основном исповедальные мысли о его служении, а вот о самой жизни говорили очень мало. Рассказов о нем существовало множество, но почти все выдуманные. Доподлинно не известно ни время его миссии, ни имена правителей Ирландии, с которыми он встречался, ни даже место, где он обосновался. Есть лишь догадки и домыслы.

Но святой Патрик существовал. В том нет никаких сомнений. Он родился в семье мелкого британского аристократа. Еще мальчиком недалеко от родного дома, где-то в западной части Британии, его похитили ирландские разбойники. Несколько лет его продержали на острове в рабстве, там он в основном ухаживал за скотом. Потом ему удалось бежать и перебраться за море, к своим родителям. Однако к той поре он уже избрал религиозный путь. Какое-то время он учился в Галлии, смог даже побывать в Риме. Он пишет, что некоторые служители Церкви считали его обучение недостаточным просто потому, что он прерывал учебу. Но в таких утверждениях, пожалуй, есть некоторая ирония, потому что его записи выдают и литературные, и политические знания. На западный остров его отправили по его собственной просьбе. И вот он вернулся, уже будучи епископом, туда, где когда-то был рабом.

Почему ему так хотелось вернуться туда? В своих записях он утверждает, что видел некий сон и во сне слышал голоса взывавших к нему островитян, которые умоляли его привести их к истинной вере. В подлинности этих записей сомневаться не приходится: в раннем христианстве есть много свидетельств о сверхъестественных видениях и голосах, и даже до сих пор такое случается. Для Патрика это переживание оказалось решающим. Он умолял дать ему возможность отправиться с опасной миссией.

Дата, которая традиционно считается датой его прибытия в Ирландию, – 432 год от Рождества Христова – всего лишь предположительная. Но именно в течение тех десятилетий, что последовали за крушением Римской империи на западе, епископ Патрик начал свою деятельность. Он не был первым миссионером, добравшимся до ирландских берегов: в Манстере и Ленстере в то время уже существовали христианские общины. Но он, пожалуй, был первым миссионером на севере, если действительно обосновался неподалеку от Армы в Ульстере, где король, вытесненный с большинства своих земель могучим кланом Ниалла, полюбил епископа настолько, что взял его под свою защиту.

О подлинных проповедях святого Патрика достоверных сведений не сохранилось. Его знаменитая проповедь, в которой он объяснял тайну Святой Троицы, сравнивая ее с трилистником, всего лишь красивая легенда, однако истинных свидетельств того, что он говорил нечто подобное, не существует. Но ведь нет и свидетельств того, что он этого не говорил. О личности же самого святого Патрика и его манере проповедовать можно сказать уже больше. Будучи человеком скромным, как и все, кто живет духовной жизнью, он тем не менее требовал уважения к своему сану епископа Святой Церкви и получал это уважение, сравнимое лишь с тем, которого удостаивались кельтские принцы.

Из своей миссии в Ульстере он отправился на запад и основал вторую миссию, в Коннахте. С христианами, живущими на юге острова, он тоже наверняка время от времени встречался.

И разве не мог он в своих странствиях по древним дорогам однажды пересечь устье Лиффи по Плетеной переправе и оказаться в маленьком рате рядом с Дуб-Линном?

История об этом умалчивает.


Теперь это могло случиться в любой день. Все знали: Фергус умирал. Падали осенние листья, и вождь был готов уйти.

И вот он созвал всех своих родных. Что он хотел сказать им?

Фергус правил в здешних местах так долго, что большинство жителей и не знали других вождей. С возрастом его проницательность и мудрость лишь возрастали. Со всей Долины Лиффи люди приходили к нему за правосудием, а территория вокруг Аха-Клиах для всего Ленстера всегда была известна как Земля Фергуса. Дейрдре все двадцать лет после смерти Конала преданно вела хозяйство в доме отца. И в этот последний томительный год она заботливо ухаживала за ним, с грустью глядя, как постепенно слабеет его некогда могучее тело. Даже теперь, когда он стал совсем беспомощным и дни его были сочтены, она старательно делала все, чтобы немощь не унижала его, и Фергус был трогательно благодарен ей за это.

– Если я достиг столь преклонного возраста, Дейрдре, то лишь благодаря тебе, – часто говорил он дочери в присутствии ее братьев.

Но она считала, что сама должна быть благодарна отцу за тот покой, что он подарил ей. Двадцать лет покоя рядом с Лиффи. Двадцать лет прогулок вдоль ее вод, к открытому песчаному берегу залива и мысу, который она так любила. Двадцать лет для того, чтобы вырастить ее сына Морну под надежной и нежной защитой гор Уиклоу.

Морна сын Конала. Тот, кого все любили. Тот, кого все защищали. Тот, кого все прятали. Морна: ее будущее. Все, что у нее было.

После смерти Конала мужчин у нее не было. И не потому, что она не чувствовала такой потребности – иной раз она готова была кричать от отчаяния. Дело было в самих мужчинах. Поначалу Дейрдре казалось, что она может найти кого-нибудь на одном из больших праздников.

– Ты не найдешь другого Конала, – предупреждал ее отец.

Однако она не теряла надежды, что какой-нибудь молодой вождь увлечется ею. По крайней мере, за то время, что Дейрдре была с Коналом, она приобрела уверенность в обращении с мужчинами. И высоко держала голову. Она видела, что все еще способна нравиться. Но хотя люди были с ней вежливы – все-таки сам король когда-то выбрал ее в невесты, – держались они с осторожностью. Принц, который принес себя в жертву, вызывал благоговение, но вот его женщина, причина всех бед, пугала их.

– Думаешь, я приношу несчастье? – со смехом спросила она одного молодого вельможу. – Ты меня боишься?

– Я никого не боюсь! – с негодованием ответил тот.

И все же избегал ее.

Через год-другой Дейрдре перестала ездить на праздники.

И что ей оставалось? Несколько храбрых душ в Дуб-Линне и его окрестностях. Парочка крепких крестьян, овдовевший рыбак с тремя лодками – все они ее не привлекали. Как-то раз Фергус привел в дом торговца из Британии, тот продал вождю нескольких рабов. Этот был поинтереснее. Но тогда Дейрдре пришлось бы уехать с ним и жить за морем. Дейрдре тронула готовность отца отпустить ее, ведь она знала, как он в ней нуждается и как любит маленького внука. Когда она отказалась ехать, Фергус не слишком огорчился.

Ребенка они решили назвать Морной, в честь отца Конала. Первые два года были самыми трудными для Дейрдре. Возможно, не будь мальчик так похож на Конала, ей не было бы так тяжело. От матери ему достались только удивительные зеленые глаза, в остальном он был вылитый отец. И с этим она ничего не могла поделать. Каждый раз, когда она смотрела на маленькое личико сына, то не могла отделаться от мысли, что он повторит судьбу отца. По ночам ее мучали страшные сны, ей снилась Тара и кровь. Друиды теперь вызывали у нее ужас, она отчаянно боялась, что они отнимут у нее малыша и убьют его. Через год после рождения Морны приехал Ларине, как и обещал. Дейрдре знала, что друид хочет ей добра, но смотреть на него не могла, поэтому попросила отца как можно скорее проводить гостя. Фергус боялся, что Ларине обидится и они навлекут на себя проклятие друидов, однако Ларине, казалось, все понял правильно. Больше Дейрдре его не видела.

Морна был веселым ребенком. Он любил играть, ездить на охоту с Фергусом. Фергус души в нем не чаял. К ее радости, сын не проявлял склонности к уединению и задумчивости. Он был жизнерадостным и очень открытым. Ему нравилось рыбачить, искать птичьи гнезда, плавать в Лиффи или в море. Когда ему исполнилось четыре, Дейрдре стала брать его на свою любимую прогулку к мысу, с которого был виден маленький остров, и вдоль берега, где громко кричали морские птицы. Ее братья тоже любили мальчика. Когда он был еще маленьким, они могли играть с ним часами напролет. Учили его рыбачить и пасти скот. Он смеялся над их шутками. В десять лет Морна уже с удовольствием перегонял с ними скот на дальние пастбища; иногда они уходили из дому больше чем на месяц.

Но образованием мальчика в основном занимался, конечно, Фергус. Когда однажды Дейрдре начала благодарить отца, тот резко оборвал ее.

– Он мой единственный внук, – проворчал Фергус. – Чем мне еще заниматься?

И действительно, с появлением внука Фергус словно обрел новую жизнь. Благодаря заботе о мальчике он перестал испытывать приступы уныния. Почти прекратил пить. Он словно наполнился силой молодости. Но Дейрдре знала: есть еще кое-что. Фергус чувствовал в этом ребенке нечто особенное. Все это чувствовали. То, как быстро Морна всему учится, восхищало Фергуса. К шести годам мальчик знал уже все предания о Кухулине, о легендарных королях острова и древних богах. Он мог пересказать историю семьи своей матери, знал, кто и когда победил Эрка Воина. Фергус всегда охотно позволял Морне подержать в руках древний кубок-череп, когда рассказывал внуку эту историю. Он учил мальчика обращаться с мечом и метать дротики. И конечно же, Морна пожелал узнать, был ли и его отец таким же великим воином.

Дейрдре не знала, что сказать сыну, но Фергус решил вопрос без труда.

– Твой отец участвовал во многих битвах, – говорил он уклончиво. – Но самой важной была его схватка с Финбаром. Ужасный был человек. Твой отец убил его неподалеку отсюда, на берегу возле Долины Птичьих Стай.

Морна никогда не выспрашивал подробности того сражения, хотя дед для красочности прибавил к истории еще и победу над страшным морским чудовищем. Не стоит удивляться, что после таких рассказов Морна тоже захотел стать великим воином и героем. Но Фергус отлично справлялся и с этим.

– Знаешь, в детстве я тоже этого хотел, – поделился он. – Вот только почти все воины отправляются за море, чтобы отбирать богатство у других, а ты посмотри, сколько у нас здесь скота! Надо защищать свои земли.

И если Морна, подрастая, иногда и продолжал мечтать о воинской славе, то уже об этом не говорил.

Однако, как бы то ни было, вовсе не задатки великого воина изумляли Фергуса в мальчике, а его поразительный ум. Он проявлялся во всем, что делал Морна. Едва ему минуло десять, как Фергус начал сажать его рядом с собой, когда люди приходили к вождю с просьбой рассудить их. Через несколько лет Морна знал о древних законах острова почти столько же, сколько его учитель. Фергус приходил в восторг от того, как мальчик вникал в самую суть вопроса. Если человек продал свою единственную корову, а через месяц она произвела на свет теленка, кому принадлежит теленок: прежнему или новому владельцу? Если человек построил водяную мельницу на ручье, который стекает с земель другого крестьянина, имеет ли последний право пользоваться этой мельницей бесплатно? И кто из близнецов старше – тот, кто появился на свет первым, или тот, кто родился вторым? Везде в Европе старшим считался тот, кто родился первым, но на западном острове это не всегда бывало так.

– Если он рождается следом за другим, – рассуждал Морна, – значит он должен был первым попасть в утробу матери. А значит, второй старше.

Фергус точно знал: его сыновья никогда бы до такого не додумались. Их занимало только то, что касалось их самих, а не какие-то отвлеченные рассуждения.

А еще было в Морне что-то такое, чему трудно дать определение. Это проявлялось и в его любви к музыке – он прекрасно играл на арфе, – и в его внешности, но дело было вовсе не в его загадочной красоте. Даже в юности Морна уже обладал достоинством старого Фергуса, но тут крылось и нечто большее, некое магическое свойство, что притягивало к нему людей. В нем текла кровь королей.

Они долго сомневались, стоит ли рассказывать Морне о его королевских предках. Дейрдре вообще не хотела ничего говорить.

– Ничего хорошего он от них не получил, – твердила она, – кроме своего отца.

Королевскую кровь она считала скорее проклятием, чем благословением. Но Фергус не соглашался с дочерью.

– Мы должны ему сказать, – возражал он.

Морне было десять, когда его дед наконец заговорил на эту тему.

– В твоем отце текла королевская кровь, по материнской линии, – сообщил он однажды мальчику. – Но добра ему это не принесло. Верховный король невзлюбил его. Именно король послал Финбара убить твоего отца.

– А меня верховный король тоже возненавидит? – спросил мальчик.

– Да он, наверное, давно и забыл о твоем существовании, – ответил Фергус. – Если так, тем лучше для тебя. Здесь, в Дуб-Линне, ты в безопасности, – добавил он, и когда мальчик кивнул, старый вождь решил, что Морна все понял правильно.

Что же касалось роли его матери в ссоре с королем и смерти Конала, Фергус строго-настрого запретил и сыновьям, и всем в округе упоминать об этом в присутствии мальчика. Впрочем, никто особо и не пытался. О принце, принесенном в жертву, говорили редко, да и то шепотом. Многие ощущали при этом странную неловкость. Кто-то открыто заявлял, что друиды совершили ошибку. По общему согласию решено было, что об этом лучше забыть. Поэтому в здешних краях все предпочитали хранить осторожное молчание. Если же изредка кто-нибудь из путников спрашивал, что случилось с женщиной Конала, то казалось, что никто ничего о ней и не слышал.

Шли годы, никто их не тревожил, и Дейрдре обрела долгожданный покой. Ее положение в семье всеми было признано главным, потому что братья так и не женились, а отец полагался на нее полностью. Люди в округе относились к ней с уважением. А когда в то лето пришла весть о кончине верховного короля, Дейрдре наконец почувствовала себя свободной: прошлое можно было забыть, Морне больше ничто не грозило. Морна – будущее.


Дейрдре не знала, зачем отец созвал их всех. Однако ее братья послушно вернулись с пастбища, Морна пришел с берега реки, и теперь все они вошли в дом и ждали, что он скажет.

Гордо выпрямив спину, старый вождь сидел у огня, закутавшись в плащ. Его запавшие глаза на бледном, худом лице смотрели по-прежнему зорко. Он жестом велел Морне встать справа от него, Дейрдре слева; сыновья стояли прямо перед ним. Что бы Фергус ни намеревался сказать, он не спешил и задумчиво всматривался в сыновей, словно собираясь с силами. Дейрдре тоже смотрела на братьев.

Ронан и Риан. Оба высокие и худые. Ронан чуть выше младшего брата, и волосы у него черные, а у Риана – темно-русые. В лице Ронана отчасти повторились горделивые черты отца, но не было ничего от его могучей силы, и еще ее брат частенько сутулился, что придавало ему слегка испуганный вид. Риан был само благодушие.

Как могло получиться, что за все эти годы ни один из них так и не нашел себе жену? По крайней мере один мог бы давно жениться. Но пытались ли они? Нельзя сказать, что они не проявляли интереса к женщинам. Взять хотя бы ту британскую рабыню. Ронан определенно какое-то время спал с ней. Дейрдре подозревала, что они оба с ней спали. У нее даже ребенок родился, только он скоро умер. А потом девушка стала чахнуть, и в конце концов Дейрдре продала ее. Она предлагала купить кого-нибудь еще, но дела пошли хуже, и они так никого и не купили. Дейрдре слышала, что братья находили женщин, когда отправлялись на дальние пастбища со скотом или на праздниках. Но жену никто из них в дом так и не привел.

– Слишком много хлопот, – объясняли они ей. А то и вовсе заявляли с довольным видом: – Все равно никто не сможет управлять домом лучше тебя.

И Дейрдре думала, что в некотором смысле ей следует быть благодарной за то, что у нее нет соперниц в ее маленьких владениях.

Так шли годы, братья казались вполне счастливыми, занимая все свое время тем, что охотились и ухаживали за скотиной, и, надо отметить, делали это хорошо, ведь стадо Фергуса все прибывало.

Был ли ее отец огорчен тем, что сыновья не подарили ему внуков? Наверное, но он никогда не упоминал об этом, и в конце концов она поняла, что, если за все эти годы он так и не заставил их жениться, значит просто махнул на них рукой.

Наконец Фергус заговорил:

– Мой конец близок. Мне осталось совсем немного. Пришло время назначить нового вождя Уи Фергуса.

Уи Фергуса – род Фергуса. На острове традиционно выбирали вождя внутри семьи – обычно из числа наследников мужского пола, вплоть до троюродных братьев, происходивших от одного прапрадеда. В случае небольшого клана, который правил Дуб-Линном, кроме братьев Дейрдре, других живых наследников мужского пола ни у отца Фергуса, ни даже у его деда, от которого им достался древний кубок-череп, не было. Поэтому после братьев Дейрдре, если только они не произведут на свет сыновей, клан мог столкнуться с большими трудностями. Впрочем, правило это иногда нарушалось. Вопрос выживания рода был превыше всего.

– Хотя я и стар, – продолжил Фергус, – но за все эти годы так и не назначил таниста.

Танист был признанный всеми наследник вождя. Его имя называлось еще во время правления вождя и даже иногда сразу после его избрания.

– Ронан и Риан, если предположить, что один из вас займет мое место, других преемников, кроме сына Дейрдре, после вас нет.

– Да, это должен быть Морна, – согласились братья. – Морна станет вождем после нас.

– Будет ли он хорошим вождем? – спросил Фергус.

– Самым лучшим! Нет сомнений, – в один голос ответили оба.

– Тогда вот мое предложение. – Фергус спокойно посмотрел на сыновей. – Пусть Морна станет вождем вместо вас. – Он немного помолчал. – Подумайте об этом. Если вы сами его изберете, никто не посмеет оспаривать его право. Вы оба любите его как сына, и он отвечает вам сыновьей любовью. Встаньте за спиной Морны, и клан Фергуса не потеряет своей силы. – Он снова помолчал, всматриваясь то в одного, то в другого сына. – Это мое предсмертное желание.

Дейрдре наблюдала за всеми. Ей и в голову не приходило, что отец собирается предложить такое. Она считала, что Морна станет наследником ее братьев, но в свое время, пусть даже он и не был прямым продолжателем мужской линии. Однако она понимала, почему отец так решил, и соглашалась с ним. Ни один из ее братьев просто не годился на роль вождя, и они сами, возможно неосознанно, чувствовали это. Но принуждать их по доброй воле отдать свои права на власть сыну сестры, да еще такому юному? Трудное решение. Последовало долгое молчание. Дейрдре находилась в полном смятении. Хотела ли она этого так скоро? Не пробудит ли такой поворот дурные чувства по отношению к ее сыну, не навлечет ли на него опасность? Пока она раздумывала, не попросить ли отца изменить свою волю, заговорил ее брат Ронан.

– Он слишком молод, – решительно произнес он. – Но будь я вождем, я бы сразу назвал его своим танистом. С этим никто бы спорить не стал.

Дейрдре во все глаза смотрела на брата. Он был очень бледен. Риан явно чувствовал себя неловко. Морна взглянул на мать, в его глазах она прочла неуверенность и беспокойство.

– Я бы предпочел подождать, – с уважением обратился он к деду. – А предложение Ронана для меня настоящее счастье.

Однако старый вождь, хотя и улыбнулся внуку, отрицательно качнул головой:

– Нет, так будет лучше. Я уже все как следует обдумал и окончательно все решил.

– Ты все решил?! – с горечью воскликнул Ронан. – А какое это имеет значение? Разве не мы должны решать, когда тебя не станет?

Дейрдре никогда не слышала, чтобы ее брат так непочтительно говорил с отцом, но Фергус воспринял это спокойно.

– Ты гневаешься, – тихо произнес он.

– Ронан, пусть это будет Морна, – наконец высказался Риан, и в его голосе слышалась легкая мольба. – Подумай, разве мы с тобой годимся в вожди?

И тут Дейрдре вдруг пришло в голову, что Риан предпочел бы на месте вождя Морну, лишь бы не оказаться под властью брата. Внимательно посмотрев на них обоих, она только теперь поняла, как ловко ее отец все придумал. Потому что Ронан не только стал бы плохим вождем, но и люди в Дуб-Линне, узнав, что старый Фергус назначил на свое место Морну, не стали бы почитать ее брата как вождя.

После долгого молчания Ронан, должно быть, и сам это понял.

– Ладно, пусть вождем станет мальчишка, раз на то твоя воля, – сказал он со вздохом и улыбнулся племяннику. – Ты будешь хорошим вождем, Морна. С этим я не спорю. Но под небольшим руководством, – добавил он, чтобы не ударить в грязь лицом.

– Именно это я и надеялся услышать, – кивнул Фергус. – Ты проявил мудрость, Ронан, я того и ждал.

После этого старый вождь медленно встал, опираясь на руку Морны. С тех пор как он перестал ходить без посторонней помощи, Дейрдре уже почти месяц могла лишь догадываться, каких усилий ему это стоило, поэтому первым порывом ее было броситься к отцу, но она вовремя поняла, что не этого ему сейчас хочется. Закутанный в плащ, Фергус стоял неподвижно, как статуя, и его худоба лишь добавляла ему достоинства.

– Принеси кубок, – тихо велел он дочери.

Когда Дейрдре протянула ему кубок, Фергус положил на него руку и кивком приказал Морне и своим сыновьям сделать то же самое.

– Клянитесь! – велел он. – Клянитесь, что вождем станет Морна!

И они поклялись. А потом все трое обняли друг друга и порадовались тому, какое хорошее дело только что сделали. После этого Фергус должен был отдохнуть. А Дейрдре, не зная, радоваться ей или нет, думала только об одном. Да, Ронан достойно уступил дорогу Морне, вот только сдержит ли он свое слово?


На следующий день к рату подъехала колесница. Ее несла пара превосходных лошадей, да и сама колесница поражала роскошью. Морна и его дяди были на дальнем пастбище. Фергус, чувствуя слабость после событий предыдущего дня, отдыхал в доме. А вот Дейрдре – она как раз сидела во дворе и чинила рубашку – с любопытством наблюдала за ее приближением. Знатные люди редко проезжали этой дорогой. Позади возничего стоял молодой человек в дорогом зеленом плаще. Свысока взглянув на Дейрдре, он спросил, не здесь ли дом Фергуса.

– Да, но Фергус нездоров. Зачем он тебе?

– Думаю, тебя это не касается. – Молодой воин явно принял ее за служанку. – Мне нужен Морна сын Конала.

– Морна?

Она сразу почуяла недоброе, а пока думала, что ответить, из дома донесся тихий голос отца:

– Кто это, Дейрдре?

– Просто путник, отец, – откликнулась она. – Проезжает мимо.

– Пригласи его в дом, – чуть слышно потребовал вождь и тут же закашлялся.

Слышно было, как Фергус тяжело дышит, и это помогло Дейрдре решительно ответить молодому человеку:

– Я Дейрдре дочь Фергуса. Как ты сам слышишь, мой отец очень болен. Вообще-то, – она понизила голос, – едва ли ему осталось долго жить. Так что можешь передать свое послание мне.

Воин слегка растерялся, но спорить не стал:

– Послание от верховного короля, я лишь доставляю его. Скоро в Таре состоится коронация, и король приглашает твоего сына Морну поучаствовать.

– В Таре? – Дейрдре с испугом посмотрела на молодого вельможу. – Но почему туда должен ехать Морна, а не Фергус?

Тут уж удивился посланец:

– Странно было бы, если бы он не приехал, ведь он двоюродный брат верховного короля.

Коронация верховного короля, на которой тот должен был спариться с белой кобылицей, могла состояться не раньше Самайна. Значит, время еще есть, сказала себе Дейрдре. Но с чего вдруг новый король проявил столь внезапный интерес к Морне? Был ли это жест доброй воли по отношению к родственнику, которого не замечал прежний король? Или за этим крылся некий умысел? Знать этого Дейрдре не могла. Но нужно было принимать решение.

И она почти удивилась, услышав собственный спокойный голос.

– Какие прекрасные вести, – сказала она и добавила, одарив воина улыбкой: – Мой сын будет польщен. Мы все польщены. Вот только, к сожалению, есть одно препятствие.

– Какое же?

– Его здесь нет. Он в отъезде. – Дейрдре махнула рукой в сторону устья реки. – За море отправился. Но обещал вернуться до зимы. – Она вздохнула. – Если бы я знала, где он, то могла бы послать за ним. Он будет просто в отчаянии, если пропустит такое великое событие.

– Но ты думаешь, он все-таки вернется вовремя?

– Он знает: его деду недолго осталось жить. И мы надеемся, что он вернется до того, как его дед нас покинет. Но все в руках богов.

Дейрдре предложила гонцу питья и еды, но дала понять, что лучше бы ему не заходить в ту комнату, где лежал ее отец.

Посланец задержался ненадолго. И увез с собой уверения в преданности старого вождя и твердое убеждение, что юный Морна непременно поспешит на праздник, если вернется на остров к сроку. Потом Дейрдре говорила себе, что притворялась она отлично. Только одно мешало ей радоваться.

Она только что солгала верховному королю.

Почему она это сделала? Дейрдре и сама толком не знала. Но Морна не должен был туда ехать. В этом она не сомневалась. Даже в те недолгие часы, что посланец короля пробыл в их доме, ее не покидало отчаяние. А когда он наконец уехал, ей показалось, что вместе с ним ушло нечто темное и опасное. В ту ночь ей приснился кошмарный сон: они с Морной подъезжали к Таре, а с земли снова черной тучей поднимались скворцы. Она проснулась в холодном поту. Нет, он не должен туда ехать.

На следующий день ее сын и братья вернулись. Дейрдре строго-настрого приказала рабам ничего не говорить о приезде гонца. Хотя никто из слуг и так не слышал, о чем они говорили. И никто – ни Морна, ни ее братья, ни сам вождь – не догадывались о том, что сделала Дейрдре.

Однако опасения все равно оставались. Если новый верховный король когда-нибудь узнает о ее лжи, то воспримет это как оскорбление. Но ведь это была только ее ложь. Король мог сделать с ней все, что ему вздумается. За себя Дейрдре не боялась. И все же крошечный червячок сомнения нет-нет да и беспокоил ее. Что, если она ошиблась и король хотел лишь проявить любезность или дружелюбие, а значит, и не было никакой опасности для Морны в этом приглашении. Что, если она боялась не столько за безопасность сына, сколько за то, что, обласканный милостью короля, Морна не захочет вернуться к ней в Дуб-Линн? Значит, она больше думала о себе, чем о сыне, когда повела себя так глупо? Нет, это не так. И она гнала от себя досадные мысли.


Три дня спустя Фергус начал угасать.

Это было тяжело. Она с горечью смотрела, как жизнь медленно покидает отца, как переживает Морна. Братья были подавлены. Риан несколько раз едва не разрыдался, а Ронан, даже если и чувствовал гнев за то, что его обошли, теперь как будто забыл о своей обиде. Дейрдре старательно ухаживала за отцом, стремясь сделать все для того, чтобы его уход был как можно более легким и достойным. Но существовала еще одна причина ее усердия, как ни печально было ей признавать это.

Если бы только ей удалось продлить Фергусу жизнь до Самайна. Коли уж пришла пора ему умирать, пусть бы это случилось после великого праздника. Тогда верховный король, даже если бы узнал о том, что Морна в Дуб-Линне, вряд ли прогневался бы, ведь молодой человек остался у постели умирающего деда. Живи, молила отца Дейрдре. Поживи для меня еще месяц.

– Пусть он еще поживет, – мысленно обращалась она к богам своего народа, – хотя бы до Самайна!

Но когда отец все же покинул их в самом начале октября, отчаяние и тревога еще больше обострили ее горе.

Вождю устроили пышные проводы. Никто не мог бы ни в чем упрекнуть родных Фергуса. Три дня гости пили и ели, вели разговоры и распевали песни. Пили так, как могут только друзья умершего. Главы семей, крестьяне, пастухи, рыбаки – все старались как следует напиться, чтобы вождь благополучно добрался до Иного Мира.

– Хорошие проводы, Дейрдре, – говорили они.

Его похоронили так, как он, возможно, и не мечтал: стоящим во весь рост, в полном боевом вооружении, с лицом, устремленным на переправу, словно в ожидании невидимых врагов. Место ему досталось красивое – живописный холм рядом с устьем реки. В тот же день Морну объявили новым вождем.

Когда все закончилось, Дуб-Линн вернулся к привычной тишине и осенним работам. Морна и его дяди пригнали скот с летних пастбищ. В лесах дикие свиньи разжирели от обилия желудей. Вдоль дороги, шедшей к горам, иногда раздавался рев оленей, у которых начался гон. А в их поместье все было тихо. Иногда за целое утро только и слышно было что негромкий плеск воды в темной заводи да шорох падающих листьев. Погода стояла замечательная, и все же дни становились короче, а в воздухе уже разливалась осенняя прохлада.

А вместе с ней росла и тревога в сердце Дейрдре. До Самайна оставалось совсем немного времени. Пока речная переправа была безлюдна, но уже скоро на ней начнут появляться путники, спешащие на юг, к Таре. И вдруг Дейрдре с ужасом поняла то, о чем раньше даже не помышляла. Ведь путники будут пересекать Плетеную переправу, и Морна как вождь наверняка окажет им гостеприимство и пригласит в дом. Такого красивого молодого вождя нельзя не запомнить. И кто-нибудь, добравшись до Тары, может упомянуть о преемнике старого Фергуса в Дуб-Линне. Эта весть наверняка рано или поздно дойдет до ушей короля, и если Дейрдре что-нибудь не придумает, ее ложь вскоре раскроется.

Но что можно сделать? Ничего не приходило в голову. Отослать его куда-нибудь? Но под каким предлогом? Здравый смысл говорил ей, что есть лишь один выход: она должна немедленно рассказать сыну о приглашении верховного короля, и пусть он сам решает. Осень угнетала ее. Вид осенних лесов, запахи, прохлада в воздухе – все как будто нарочно увлекало ее назад, в прошлое, в те дни, когда она так неохотно отправилась в ту страшную поездку с Коналом, в Тару. Дейрдре чувствовала себя ужасно одинокой. Очень не хватало отца, его мудрых советов, хотя она и догадывалась, что посоветовал бы ей старый вождь. Рассказать все Морне.

Так почему же она этого не делала? Просто не могла. Но как поступить – не знала. И чем ближе становился Самайн, тем больше ее терзали сомнения. Каждую ночь она давала себе обещание на следующий день все открыть сыну. Но, просыпаясь утром, решала отложить разговор до вечера в надежде, вдруг что-нибудь произойдет за день и все образуется само собой. Конечно же, к вечеру ничего не происходило, и она снова убеждала себя, что утром непременно поговорит с сыном.


Первым их заметил один из рабов. К тому времени, когда Дейрдре добежала до дома, группа всадников уже миновала середину переправы. Их было четверо. Тот, что ехал вторым, держал что-то вроде копья или трезубца и взмахивал им над головой первого всадника, отчего тот выглядел странно, словно у него росли рога, как у оленя. Дейрдре не сразу рассмотрела их лица, а когда они подъехали чуть ближе, вдруг с ужасом поняла, кто скачет первым, и ей показалось, что она видит наяву тот страшный сон.

Это был Ларине.

Наверняка он явился от верховного короля.

Ларине медленно повернул на тропу, ведущую к рату. Он не слишком изменился, вот только волосы поседели, но были так же тщательно выбриты на макушке. Выглядел Ларине превосходно, лицо было спокойным и задумчивым. Дейрдре с упавшим сердцем ждала его приближения. И когда он почти подъехал к дому, случилось что-то очень и очень странное. Британские рабы, а их собралось уже с полдюжины, внезапно бросились вперед и упали перед ним на колени. А он, проезжая мимо них, повернулся и провел рукой над их головами. Через мгновение он спешился и встал перед Дейрдре.

– Что тебе нужно, Ларине? – спросила она, стараясь не показывать страха.

– Только ты и твой сын, – негромко ответил он.

Значит, правда. Он приехал, чтобы отвезти их в Тару. Одно только удивило Дейрдре: счастливые улыбки на лицах рабов.

– Что с моими рабами? – резко спросила она. – Почему они встали перед тобой на колени?

– Потому что они британцы, Дейрдре. Они христиане.

– И с чего бы им падать на колени перед друидом?

– Ах, да… – Ларине улыбнулся. – Ты ведь не знаешь. Видишь ли, Дейрдре, я тоже христианин. – Он немного помолчал. – Вообще-то, я даже епископ.

Дейрдре в растерянности уставилась на него:

– Разве тебя прислал не верховный король?

Он посмотрел на нее с легким удивлением:

– Верховный король? Конечно нет. Я уже много лет не видел короля. – Ларине осторожно взял Дейрдре за руку. – Нужно объяснить все как следует. Может, поговорим в доме? – И жестом велев сопровождавшим его людям ждать снаружи, первым шагнул за порог.

Все еще ничего не понимая, Дейрдре вошла следом за ним. Длинная палка, которую она издали приняла за трезубец, оказалась крестом. Молодой человек, который с гордостью держал его в руках, вместе с двумя слугами остался во дворе. Неужели друид Ларине теперь христианин? Разве такое возможно? Что она вообще знает о христианах? Дейрдре попыталась вспомнить.

Христианами были римляне. Это знали все. Но, как и многие на западном острове, она считала, что с падением Рима о христианстве уже много лет никто и не вспоминал на их отдаленной от материка родине. А теперь оказалось, что это совсем не так.

Обычно все новости узнавал ее отец. Изредка в Дуб-Линн заходили торговые корабли, и купцы рассказывали вождю, что христианские церкви в Галлии и даже в Британии вовсе не собираются сдаваться, а, напротив, считают постоянные нападки испытанием для своей веры и всегда дают отпор. Еще Дейрдре знала, что христиане живут где-то в южной части острова. Бывало, отец, возвращаясь из поездок, рассказывал ей:

– Ты не поверишь, в Ленстере появилась еще одна община христиан! Их там всего несколько человек, но король Ленстера позволил им остаться. Это точно известно.

Но если поначалу христианские священники приходили лишь для того, чтобы помогать рабам, то с годами Фергус начал привозить и другие вести. О том, как какой-то вождь, а может, его жена обратились в новую веру. Однажды он узнал такое, что долго не мог прийти в себя.

– Эти христиане собираются устроить место поклонения рядом со святилищем друидов! Представляешь?!

К удивлению Дейрдре, Фергус воспринимал такие известия довольно мирно, хотя ей всегда казалось, что он должен быть страстным противником этих заморских притязаний. «Не слишком умно» – так он выразился об открытом оскорблении друидов, и это было самое сильное ругательство. Когда Дейрдре принялась допытываться, как король Ленстера допустил такое, Фергус задумчиво посмотрел на дочь и заметил:

– Да король, наверное, только рад, Дейрдре. Это хороший способ держать друидов в узде и ослабить их растущее влияние. Теперь он может пугать их христианскими священниками.

Дейрдре тогда поразил его цинизм.

Но даже ее старый отец наверняка изумился бы, увидев сейчас друида Ларине в образе христианского епископа. Они сели к столу. Ларине смотрел на нее дружелюбно и вместе с тем внимательно, принес свои соболезнования, отметил, что Дейрдре хорошо выглядит, а потом спокойно произнес:

– Ты меня боишься, Дейрдре.

– Ты приезжал, чтобы отнять у меня Конала, – напомнила она ему с тихой горечью.

– Он сам того пожелал.

Дейрдре горящими глазами смотрела на него. Да, перед ней сидел седовласый епископ, но она видела только того скромного друида, который называл себя другом Конала и убедил его бросить ее ради того, чтобы отдать свою жизнь жестоким богам. Осень всегда напоминала ей о том ужасном времени, но теперь, когда приехал Ларине, она как будто снова проживала страшный день жертвоприношения, видела обмазанное красной краской обнаженное тело Конала и его безжалостную свиту с дубинами, удавками и ножами, и воспоминания эти были такими яркими, что она содрогнулась.

– Это вы, друиды, убили его! – закричала она в гневе. – Пусть боги проклянут вас всех!

Ларине сидел неподвижно. Казалось, оскорбления ничуть не затронули его. Он лишь печально смотрел на нее и молчал.

– Это правда, Дейрдре, – наконец сказал он со вздохом. – Я помогал совершить жертвоприношение. Прости меня, если сможешь. – Он помолчал под ее гневным взглядом, потом продолжил: – Я никогда не забывал об этом. Я любил его, Дейрдре. Помни это. Я любил Конала и уважал его. Скажи мне, – тихо спросил он, – тебе снится тот день?

– Да.

– Мне тоже, Дейрдре. Уже много лет. – Он опустил глаза. – Знаешь, ведь друиды очень давно не совершали человеческих жертвоприношений. – Ларине снова посмотрел на нее. – А как ты вообще относишься к тому, что друиды приносят жертвы богам?

– Они всегда это делали, – пожала Дейрдре плечами. – Только с животными.

– И с людьми тоже, в прошлом. – Ларине опять вздохнул. – Признаюсь тебе, Дейрдре, после смерти Конала я стал терять веру в силу жертвоприношений. Мне больше не хотелось этого делать.

– Ты не веришь в жертвоприношения?

– То, что произошло с Коналом, так ужасно, Дейрдре. Ужасно. Меня разрывает от горя и стыда каждый раз, когда я думаю об этом. Но тогда мы все считали, что поступаем правильно. Я так думал, Дейрдре, и, уверяю тебя, Конал тоже. – Ларине печально покачал головой. – Да, только так можно было умилостивить старых богов. Всегда одни и те же страшные обряды с умерщвлением людей или животных, всегда кровь, чтобы задобрить богов, которые, по правде говоря, ничуть не лучше людей, что приносят им жертвы. – Дейрдре видела, что эта мысль по-настоящему угнетает его. Горестно встряхнув головой, Ларине продолжил: – Но поверь мне, Дейрдре, только здесь такое происходит до сих пор. В Британии, в Галлии и в Риме все давно обратились к истинному Богу. А наших старых богов презирают. И правильно делают. – Он бросил на Дейрдре горящий взгляд. – Ты сама подумай, мыслимо ли, чтобы солнце, небо, земля и звезды были созданы кем-то вроде Дагды с его котлом или другими богами, которые нередко ведут себя не как боги, а как глупые жестокие дети? Мог ли этот мир быть сотворен кем-то, кроме высшего существа, чье величие и могущество превосходит наше понимание?

Ждал ли он от нее ответа? Она не знала. Да и не смогла бы ничего сказать – настолько поразила ее речь Ларине.

– Когда я был друидом, – снова заговорил он, уже спокойнее, – то много раз чувствовал нечто такое. Я чувствовал присутствие вечного Бога, когда читал утренние и вечерние молитвы, и в великой тишине, когда оставался один, вот только я не понимал, что именно чувствую. – Ларине улыбнулся. – Но теперь понимаю. Все это исходит от одного, истинного Бога, которого познал весь христианский мир. И главное чудо в том, что больше не нужны никакие жертвы. Ты, наверное, знаешь, почему мы называемся христианами. – И Ларине вкратце рассказал Дейрдре о жизни Иисуса Христа. – Бог отдал своего единственного сына, чтобы Его принесли в жертву на кресте. – Ларине улыбнулся. – Только подумай, Дейрдре: больше не понадобятся никакие кровавые жертвоприношения, не нужно убивать людей или животных. Самая главная и последняя жертва уже принесена. Мы все свободны. – Он замолчал и выжидательно посмотрел на Дейрдре.

– Значит, вот что ты теперь проповедуешь? – через какое-то время произнесла она.

– Да. И это несет утешение. Потому что истинный Бог не жаден и не мстителен, Дейрдре. Это любящий Бог. Он хочет лишь того, чтобы все мы любили друг друга и жили в мире. Это самая прекрасная вера, и другой мне не надо. И я совершенно уверен, – добавил он, – что в ней истина.

– Ты единственный друид, ставший христианином?

– Вовсе нет. Конечно, многие служители древней веры яростно воспротивились новому учению, и это понятно. Однако некоторые из нас, наиболее образованные, давно уже заинтересовались им. Ведь всем образованием в римском мире ведает Христианская церковь.

Дейрдре нахмурилась, все еще не понимая, как ко всему этому относиться.

– Но тебе пришлось отказаться от всего, во что ты верил раньше?

– Не совсем. Просто для нас новая вера действительно стала тем, что мы искали всю жизнь. Но восприятие мира у меня осталось прежним, хотя я и христианский священник. А мир наш полон поэзии. Помнишь слова великой поэмы Амергина? «Я – ветер на море…» Один из наших епископов сочинил гимн Творцу всего сущего – единому Богу, и там есть очень похожие строки. Вот послушай:

Восстану днесь

в силе небес:

свете луны,

величии огня,

быстроте молнии,

стремительности ветра,

глубине моря,

постоянстве земли,

твердости камня.

– Источник вдохновения один и тот же, но теперь мы узнали, откуда он. – Ларине с улыбкой показал на свою обритую голову. – Видишь? Я стал христианским священником, но оставил тонзуру друида.

– Ну да, конечно… – Дейрдре снова нахмурилась. – А кто тебя обратил?

– А… Хороший вопрос. Епископ Патрик. Это великий человек. Кстати, он и написал этот гимн.

Дейрдре продолжала слушать Ларине, но мозг ее лихорадочно работал. Возможно, для того, чтобы полностью осознать удивительное преображение бывшего друида и его еще более неожиданную проповедь, ей понадобится немного больше времени, но кое-что стало ясно уже теперь. Наверняка он говорил искренне, и, несмотря на связанные с ним горькие воспоминания, ее тронули его очевидно добрые намерения. А вот сама проповедь убедила меньше. Что, если новое учение привлекло ее лишь потому, что она не слишком любила друидов с их жертвоприношениями и жестокими богами? Может быть. Но она уже думала о другом.

– Ты сказал, что приехал повидать меня и моего сына. Ты хочешь обратить нас в новую веру?

– Конечно. – Ларине улыбнулся. – Я обрел свет, Дейрдре, и он принес моей душе радость и покой. Естественно, я хочу поделиться своей радостью с другими. – Он помолчал. – Но это не все. После того что случилось, я в долгу перед Коналом. Я просто обязан донести слово Божие до тебя и твоего сына.

Дейрдре задумчиво кивнула. Что ж, рассудила она, возможно, это выход. Епископ, такой убедительный, к тому же старый друг его отца, мог оказаться как раз тем человеком, кто помог бы ей выпутаться из того сложного положения, в котором она оказалась, утаив от Морны правду. По крайней мере, решила она, попробовать стоило. И вот, в упор посмотрев на Ларине, она сообщила:

– Ты должен кое-что знать, Ларине. Морне никогда не рассказывали о том, как именно умер его отец. Это было выше моих сил. Мы все решили, что так будет лучше. Поэтому он ничего не знает.

– Да, понимаю… – Ларине казался озадаченным. – Ты хочешь сказать, что и я не должен ему ничего рассказывать?

– Нет, – покачала головой Дейрдре. – Нет, Ларине. Думаю, пришло время ему все узнать. И я хочу, чтобы именно ты ему рассказал. Сделаешь это?

– Если ты хочешь.

– Расскажи ему, что произошло на самом деле. Расскажи, как верховный король и друиды убили его отца. Расскажи ему об этом злодействе, – страстно продолжала она. – Расскажи и о своем новом Боге, если хочешь. Но самое главное: убеди его, что он должен избегать короля и его друидов. Сделаешь это для меня?

На мгновение Ларине смешался. Или ей это лишь показалось? Но почему? Разве он сам не хотел того же? Как было бы хорошо, если бы Ларине сумел по-настоящему увлечь Морну своими проповедями, ведь тогда ее сын не захотел бы иметь ничего общего с дикими ритуалами друидов. И если бы она наконец решилась рассказать ему о приглашении верховного короля, то сын, возможно, и сам отказался бы ехать на языческий праздник. А там, глядишь, верховный король и вовсе забыл бы о нем.

– Я сделаю все, что смогу, – осторожно ответил Ларине.

– Вот и хорошо, – улыбнулась она.

И пока она думала, не рассказать ли ему о королевском приглашении и не попросить ли совета, их разговор внезапно прервало появление самого Морны.

– Это кто у нас в гостях? – весело спросил он, ступив на порог.

Увидев его, Ларине едва не вскрикнул.


Как странно, думал Ларине, шагая следом за молодым человеком вниз по склону к воде. Он приехал в Дуб-Линн, отчасти надеясь, что болезненные воспоминания утихнут, но вместо этого прошлое с пугающей яркостью неожиданно ожило перед его глазами.

Потому что рядом с ним шел сам Конал. Морна был вылитый отец – те же темные волосы, тот же орлиный профиль, вот только глаза ему достались от матери – того же необыкновенного зеленого цвета. У Ларине появилось такое чувство, что его друг как будто восстал из мертвых. Даже голос у юноши был отцовский. А когда он улыбнулся, Ларине пронзила мучительная боль, словно кто-то вонзил в его сердце нож друидов.

Перевести разговор на нужную тему труда не составило. Как только Морна узнал, что Ларине был другом его отца, то сразу же захотел услышать все, что бывший друид сможет ему рассказать. Как зачарованный слушал юноша о любви принца к поэзии, о его духовных исканиях.

– А я думал, он был только воином, – произнес Морна.

– Он и был воином, – заверил его Ларине, – прекрасным воином. Но не только.

И он рассказал о заветной мечте Конала стать друидом, а после и о том, что случилось дальше. Морна был потрясен.

– И ты в этом участвовал?

– Я был друидом. И его другом. Это было его желание, Морна. Он принес себя в жертву ради живущих на острове людей. Самый благородный поступок, который только может совершить человек. Твой отец умер геройской смертью, и ты можешь гордиться им. А теперь, – продолжил он, видя, как взволнован юноша, – позволь рассказать тебе о другом человеке, который также принес себя в жертву. – С большим чувством он принялся рассказывать сыну своего друга о главных постулатах христианской веры и закончил такими словами: – Старые боги уступили место высшему Творцу. Ты только задумайся, Морна. Это не жертва ради спасения урожая. Спаситель отдал свою жизнь ради всех людей на земле, и не на время – на целую вечность.

Если Ларине и преподнес свою веру этому восторженному юноше, столь очевидно мечтавшему превзойти героического отца, несколько иначе, чем его матери, то старался он не напрасно. Цель была достигнута, он видел это.

– Ты думаешь, мой отец стал бы христианином, если бы остался жив? – спросил Морна.

– Не сомневаюсь, – ответил Ларине. – Мы приняли бы новую веру вместе. Как бы мне хотелось, – вздохнул он, – чтобы он был сейчас здесь и присоединился ко мне. Мы бы пошли этой дорогой вдвоем, – это он произнес с искренним чувством.

– Я могу занять его место! – пылко откликнулся Морна.

– Ты так на него похож… – сказал Ларине. – Да, это доставило бы мне огромную радость. – Он задумчиво кивнул. – Можно даже сказать, что круг замкнулся.

Они повернули к дому, покинув берег реки, где все это время стояли. Юноша не мог сдержать волнения. Ларине искоса поглядывал на него. Чувствовал ли бывший друид, пусть на мгновение, укол вины за то, что делал? Он снова подумал о своем замысле. Не использует ли он сына Конала в своих собственных целях? Нет, сказал он себе. Он ведет семью Конала к свету. И если этот путь сопряжен с его главной миссией, что ж, тем лучше. Потому что нет ничего важнее этой миссии, и исполнить ее – его священный долг. А долг он ценил превыше всего.

Когда они зашли в дом, Дейрдре со слугами как раз накрывали на стол. Ронан и Риан тоже вернулись и теперь оживленно беседовали с молодым священником, который сопровождал Ларине. Это был достойный человек из Ульстера, несколько лет назад Ларине обратил его в христианство. Увидев епископа, братья смутились и с почтением приветствовали его. Как-никак бывший друид, а значит, сердить не стоит. Они поговорили какое-то время. Ларине рассказывал о самых обычных вещах: об Ульстере и о том, какой там выдался урожай, а потом, слово за слово, довольно плавно перешел к главной теме. Братья вежливо слушали, когда он вкратце излагал им суть учения Христа. Понять, что у них на уме, Ларине так и не смог, но ему показалось, что они, скорее всего, во многом следуют за Морной и Дейрдре. Вскоре их позвали ужинать.

Когда все уселись за большим столом, Ларине благословил пищу, а потом торжественно объявил:

– Друзья мои, я счастлив быть сегодня здесь вместе с вами и наслаждаться радушием этого дома. Но должен сказать вам, что завтра у вас будет гораздо более важный гость, чем я. Я всего лишь прокладываю путь для него, тогда как он придет проповедовать и крестить. – Ларине сделал выразительную паузу. – Я говорю о самом епископе Патрике.

Этот прием Ларине с успехом использовал и раньше. Он приходил в те места, где знали его как бывшего друида, но ничего не знали о епископе Патрике, чтобы объяснить людям все величие этого человека и подготовить их к его появлению. Так и здесь – он вкратце рассказал о проповеднике. Особо подчеркнул его происхождение, потому что на западном острове с его древними традициями родословная ценилась очень высоко, и его слушатели должны были знать, что Патрик родом из знатной семьи. Одно только это уже вызвало бы уважение к нему. Потом Ларине сообщил, как епископ попал в плен, как провел несколько лет на острове в рабстве и о его добровольном возвращении. Не забыл назвать имена нескольких принцев с севера, взявших Патрика под свое покровительство и также принявших христианство. Это тоже должно было произвести впечатление. Ну и завершил рассказ описанием некоторых черт характера этого великого человека.

– Он князь Церкви, для его последователей слово Патрика – закон, – пояснил Ларине. – Но, несмотря на это, он необычайно прост, как и все, кто достиг высот духовности. Он аскет. Он уважает всех женщин, однако хранит обет безбрачия. Он скромен. И он ничего не боится. Иногда ему угрожали за его проповеди, но напугать ни разу не смогли.

– Вот только нрав у него крутой, – добавил с некоторым удовольствием молодой священник.

– Он редко проявляется, – мягко поправил его Ларине. – Но это верно, взбучку он может задать хорошую. А теперь, – Ларине с улыбкой повернулся к Дейрдре, – давайте начнем пировать.


Ужин удался на славу, Дейрдре было чем гордиться. На столе стояло несколько мясных блюд, включая традиционную свинину для почетного гостя, зелень, печеные яблоки, сыр и, конечно, эль – лучший на всем острове. Когда Ларине сердечно поблагодарил ее за отменное угощение, а все остальные хором его поддержали, Дейрдре знала, что похвала вполне заслуженная.

Может, и казалось странным, что с ними за одним столом сидит христианский священник, а за его спиной в свете очага поблескивают бледные очертания черепа Эрка Воина, но, похоже, никто об этом не думал. Ларине запросто беседовал с мужчинами об обычных повседневных делах. Рассказал о событиях в Ульстере, с удовольствием выслушал несколько историй о старом Фергусе. Разговор лился легко и свободно. О религии он заговорил, только когда они закончили основную трапезу. Повернувшись к Дейрдре, он сказал:

– Возможно, сменится не одно поколение, но как только эта вера получит прочную основу, она неизбежно восторжествует на острове, как и в любых других краях, куда она приходит. Потому что она истинна. Да, пока еще общины в Манстере и Ленстере маленькие и разобщенные, но они начинают расти, и у них есть покровители. А теперь епископ Патрик делает большие успехи в Ульстере, в особенности в отношении принцев. – Ларине улыбнулся. – Ведь если уверуют принцы, люди пойдут за ними.

– А ты не боишься, что друиды вернут людей к старой вере, когда узнают о новой? – спросила Дейрдре.

– Не боюсь. По большому счету, наши языческие боги – всего лишь суеверие. Идолы. Они неизбежно падут перед высшим пониманием.

С последним утверждением Дейрдре бы поспорила. Как ей казалось, друиды и их боги так легко не сдадутся, но она промолчала. Дейрдре очень хотелось рассказать Ларине о приглашении ее сына в Тару и попросить у него совета, но она побоялась, что их услышат, и не стала ничего говорить. Однако вскоре после ужина, наблюдая за беседой епископа и Морны и видя восхищение на лице сына, она подумала, что Ларине не составит особого труда отговорить юношу от участия в языческих обрядах. Это успокоило ее, Дейрдре наконец отвлеклась от своих страхов и просто сидела, наслаждаясь покоем и рассеянно прислушиваясь к разговорам. Мысли ее унеслись далеко. Потом она вдруг заметила, как Ларине что-то сказал Морне и как тот удивился. Дейрдре тут же насторожилась. Что он там говорил?

Сначала она решила, что ослышалась.

– Коронация верховного короля, – повторил Ларине. – Когда ты едешь в Тару? Ты ведь должен принять участие.

– Я? Принять участие? – Морна даже слегка развеселился. – Хранители переправы всегда принимают у себя важных особ, когда те едут в Тару, – пояснил он, – но сам я и не помышлял ехать.

На этот раз растерялся Ларине.

– Но ты ведь не можешь ослушаться своего кровного родственника. Сам верховный король тебя пригласил, – сказал он.

– Верховный король пригласил меня?

Морна с недоумением уставился на Ларине.

Дейрдре похолодела. Ларине почему-то казался расстроенным. Однако никто пока не смотрел на нее. Да и откуда они могли знать? Но как, спрашивала себя Дейрдре, Ларине мог узнать о приглашении молодого вождя из Дуб-Линна в Тару? Ведь совсем недавно Ларине говорил ей, что не видится с верховным королем. Может быть, как и раньше, у него много других источников для получения новостей? А что же делать ей? Признаться во всем? Другого выхода, как видно, нет. И все-таки она решила еще немного повременить. К тому же кое-что ее настораживало.

– На коронации, – тихо напомнила она, – церемонию будут проводить друиды.

– Конечно, – согласился Ларине.

– Жертвоприношения тоже будут.

– Да. Принесут в жертву животных.

– И король будет спариваться с белой кобылицей?

– Думаю, да.

– А ты сам примешь участие в таких языческих обрядах? – спросила она Ларине.

– Это было бы неправильно.

– Значит, если Морна станет христианином, он тоже должен будет избегать этих обрядов?

Ларине колебался лишь мгновение:

– Если верховный король сам позвал Морну, отказаться весьма затруднительно, я бы сказал. Я бы не советовал. К тому же… – Он запнулся и вдруг внимательно посмотрел на нее. – Скажи, Дейрдре, а почему Морна не знает о приглашении верховного короля?

Теперь все повернулись к ней. Она молчала. Морна нахмурился:

– Матушка?

Братья тоже пристально смотрели на нее. Ничего хорошего это не предвещало. Нужно было во всем признаваться. И унизить себя перед всеми. Теперь она это понимала. Братья наверняка осудят ее, а Морна… как бы ни любил ее, тоже отругает. Весь ее безрассудный и обреченный на провал план теперь казался ей глупым и шатким. В отчаянии она повернулась к Ларине и вдруг увидела в его глазах предвкушение торжества. И тогда она все поняла.

– Так вот зачем ты сюда явился! – воскликнула она. – Вот для чего ты приехал! Ты приехал за Морной, потому что думал, что он собирается в Тару!

Она попала в точку. По лицу Ларине промелькнула легкая тень вины. Морна хотел вмешаться, но Дейрдре его оборвала.

– Ты не понимаешь! – рявкнула она на сына. – Он тебя использует!

Теперь она видела все отчетливо. Пусть Ларине и стал священником, но остался все тем же. Просто он явился к ней под другой личиной, как делал и прежде. Воспоминания нахлынули на нее с новой силой: черная туча птиц, завывающие трубы, тело Конала, разрисованное красками…

– Ты просто еще одна жертва, – с горечью сказала она сыну.

Без сомнения, Ларине был умен. Как он там говорил? Сначала нужно обратить принцев. Таков его замысел. Если не можешь подступиться к принцу, найди подход к его семейному кругу. Наверняка Ларине прослышал, что новый король проявил интерес к юному Морне, вот он и решил привести юношу к своей вере. А потом с его помощью добраться и до самого верховного короля.

– Ну и что ты задумал? – резко спросила она Ларине. – Чтобы Морна на коронации заявил, что он христианин?

Не кто-нибудь, а Морна, точная копия своего отца, который был родственником верховного короля и отдал жизнь ради друидов и их языческих богов, должен объявить во всеуслышание, что он христианин? Да еще в самой Таре, священном месте пребывания королей? К тому же во время коронации. Да, это наделает много шума.

– Или ты предпочел бы, чтобы он скрывал свою веру, до того как подружится с верховным королем?

Пожалуй, это было бы даже лучше для Ларине. Если бы король и его семья полюбили красивого юношу, а это непременно произойдет, ведь как можно его не любить? А потом он объявит, что стал христианином.

Любой из этих ходов был блестящим, любой коварно подрывал устои древнего язычества.

А что станет с Морной? Вряд ли король простит, если на священной земле Тары юноша при всех признается в своих убеждениях, и тогда друиды тут же казнят его. А если он сначала завоюет дружбу короля и только потом откроет свою тайну, то навлечет на себя вечную ненависть жрецов.

– Они тебя уничтожат! – кричала Дейрдре сыну. – Тебя убьют так же, как они убили твоего отца.

Ларине сокрушенно качал головой.

– Матушка, – возразил юноша, – Ларине наш друг!

– Ты его совсем не знаешь! – гневно ответила Дейрдре.

– Он наш гость!

– Больше не гость. – Дейрдре ударила по столу и встала. – Предатель! – Она ткнула пальцем в Ларине. – Ты можешь изменить облик, но ты никогда не изменишь свою сущность! Ты все тот же. Льстивая хитрая лиса – вот кто ты! Убирайся!

Ларине тоже поднялся. Он был бледен и дрожал от гнева. Священник, сопровождавший его, также вскочил.

– Так не обращаются с гостем в своем доме, Дейрдре, – сказал Ларине. – Особенно с мирным христианином.

– Ты убийца! – крикнула Дейрдре.

– Я епископ Святой Церкви.

– Мошенник.

– Мы не будем спать в этом доме, – с достоинством произнес Ларине.

– Спи со свиньями, – ответила Дейрдре.

Она смотрела, как епископ со своей свитой быстро вышли из дома в черноту ночи. Ее братья после небольшой паузы с недоумением взглянули на Дейрдре и ушли следом, видимо намереваясь устроить гостей на ночлег в одном из строений усадьбы. Она осталась наедине с Морной.

Сын молчал. А Дейрдре судорожно думала, что ему сказать. Она даже готова была извиниться, но побоялась.

– Я права, и ты это знаешь, – не выдержала она.

Морна не ответил.

Дейрдре начала сердито помогать слугам убирать со стола остатки еды. Морна присоединился к ним, но держался от нее поодаль. Оба продолжали молчать. Когда они закончили уборку, вернулся Ронан.

– Они в амбаре, – сообщил он, уже собираясь что-то добавить, но Дейрдре взглядом остановила его.

И тогда Морна наконец заговорил:

– Похоже, матушка, ты кое-что забыла.

– Что же? – Она вдруг почувствовала усталость.

– Не тебе решать, остаться нашим гостям или уйти. Вождь теперь я.

– Это для твоего же блага.

– Я как-нибудь сам решу. Не ты.

Краем глаза Дейрдре заметила, как Ронан усмехнулся.

– К тому же ты обманула меня, – тихо продолжил Морна. – Ведь это правда, что верховный король пригласил меня в Тару, так?

– Я собиралась тебе сказать… – Дейрдре помолчала. – Я боялась. После того как твой отец… – Она не знала, как объяснить ему все. – Ты не понимаешь всей опасности, – только и сказала она.

– Я должен поехать в Тару, матушка.

Она грустно кивнула. Да, видно, делать нечего – ехать придется.

– Только не говори, что ты христианин, Морна. Умоляю тебя. Хотя бы этого не делай!

– Я подумаю. – Слова сына повисли на ее шее тяжелым камнем, и она словно вмиг потеряла все свои силы. – А сейчас мне необходимо извиниться перед Ларине. И если он захочет вернуться в дом, ты будешь с ним учтива. Но, возможно, будет лучше, если ты сама переночуешь в амбаре. – С этими словами он вышел.

Ронан с любопытством наблюдал за сестрой. Что ж, подумала она, после стольких лет жизни под ее началом, после того унижения, которое он испытал, не получив места вождя, он может себе позволить немного позлорадствовать. Вскоре вернулся Морна.

Само собой, Ларине с ним не было.


На следующее утро лучше не стало. Христиане оставались снаружи, но заявили, что не уедут, пока не прибудет епископ Патрик. Без сомнения, они уже предвкушали, как проповедник с севера проявит свою знаменитую вспыльчивость. Дейрдре понимала, что ей следует извиниться, но не хотела этого делать при братьях, а те ни на шаг не отходили от гостей. Она велела слугам накормить христиан, и для них приготовили большой котелок каши. Морны тоже не было в доме, но к гостям он не пошел, а дипломатично решил заняться животными. Что было у него на уме, Дейрдре оставалось только гадать.

Утро подходило к концу. Ларине, похоже, постоянно молился. Его спутники разговаривали с братьями Дейрдре. В какой-то момент Ронан зашел в дом и сообщил:

– Знаешь, сестра, что говорят эти христиане? Они нам сказали, что ты будешь вечно гореть в аду.

И снова ушел.


Ближе к полудню один из слуг сообщил о приближении колесницы. Ларине тут же встал с колен, поспешил к воротам и, посмотрев на дорогу, вышел. Потом долго ничего не происходило. Очевидно, оба епископа совещались. Идя к воротам, Дейрдре уже решила, что епископ Патрик, должно быть, просто уедет.

Недалеко от въезда в поместье она увидела колесницу, большую крытую повозку и несколько всадников. Колесница стояла впереди и поражала своим великолепием, достойным самого короля. Из повозки вышли несколько священников – человек пять; всадники, молодые люди в богатых одеждах, украшенных золотом, явно сыновья принцев, – спрыгнули с коней. Все выстроились в процессию. Священники были в белом облачении. Потом Дейрдре увидела, как с колесницы спустился седовласый человек, также одетый в белое. Он был невысокого роста, но казался выше из-за горделивой осанки. Когда он занял свое место позади священников, Ларине встал за его спиной. Тот священник, что стоял чуть впереди остальных и возглавлял шествие, поднял вверх длинный посох. Это был не крест – его нес Ларине, – а обычный с виду посох с изогнутым крюком на конце, вроде тех, что носят пастухи, только отполированный до блеска. Когда священник поднял его высоко в воздух, посох сверкнул на солнце.

Процессия медленно двинулась к воротам. Дейрдре и ее родные молча наблюдали за их приближением. Она заметила, что все рабы выбежали к дороге и пали ниц. Процессия добралась до ворот и начала заходить внутрь. Но, когда дошла очередь епископа с севера, он остановился, опустился на колени и поцеловал землю. Потом, выпрямившись, прошел в ворота. Перед входом в дом шествие замерло. И теперь ей или ее домочадцам ничего не оставалось, как учтиво приветствовать гостей и оказать им обычное радушие. Как только все положенные слова были сказаны, человек из Ульстера тепло улыбнулся Дейрдре и отчетливо произнес:

– Gratias agamus.

Дейрдре поняла, что это латынь, но смысла слов не знала.

– Вознесем благодарность, – громко сказал Ларине.

Значит, подумала Дейрдре, это и есть епископ Патрик.

Да, в его власти нельзя было усомниться. Красивое, благородное лицо, умный, проницательный взгляд… Но было в его облике еще что-то такое, что сразу привлекало к нему внимание. От него словно исходил дух святости, и Дейрдре не могла этого не почувствовать.

В сопровождении двух священников епископ устроил нечто вроде краткого осмотра. Сначала он подошел к двум рабыням, все еще стоявшим на коленях, глянул на их руки и зубы, кивнул, явно удовлетворенный, и перешел к братьям Дейрдре. На них он взглянул лишь мельком и пошел дальше. Подойдя к Морне, епископ долго и пристально смотрел на юношу, пока тот не покраснел. Потом он что-то сказал Ларине на латыни. Дейрдре и не подозревала, что теперь друид знает латынь.

– Что он сказал? – резко спросила она.

– Что у твоего сына честное лицо.

А епископ Патрик уже направлялся к ней. Дейрдре догадывалась, что он с самого начала внимательно наблюдал за ней. Епископ почтительно склонил перед ней голову, и она увидела его редеющие седые волосы.

Когда Патрик отошел, чтобы посмотреть на двух других рабов, Морна встал рядом с матерью. Она заметила, что епископ произвел на ее сына большое впечатление.

Наконец круг осмотра завершился. Епископ Патрик взглянул на Ларине, кивком головы веля тому оставаться на месте, и вернулся к Дейрдре и Морне:

– Прости, что причиняем тебе хлопоты, Дейрдре дочь Фергуса. – Теперь он говорил на ее родном языке. Его глаза, смотревшие из-под густых седых бровей, как будто видели все насквозь. – Я слышал, ты была хорошей дочерью.

– Так и есть.

Его слова тронули ее, пусть даже этот человек был ее врагом.

– И именно ты, судя по всему, – продолжил епископ Патрик, – поддерживаешь здесь порядок. Это так?

– Так, – с чувством кивнула Дейрдре.

– Поблагодари за это Господа. – Епископ ласково улыбнулся ей. – Ты боишься за своего сына? – (Дейрдре кивнула.) – Как и любая хорошая мать. – Он задумчиво помолчал. – Скажи мне, Дейрдре, кого ты боишься: Господа или друидов?

– Друидов.

– Ты не веришь, что Бог, сотворивший все, может защитить твоего сына?

Дейрдре промолчала, но епископ, похоже, не обиделся.

– Итак, молодой человек… – повернулся он к Морне и пристально посмотрел ему в глаза. – Ты и есть тот самый юноша, из-за которого весь шум. Родственник верховного короля. – Патрик отступил на шаг назад, словно хотел получше рассмотреть молодого вождя. – Ты получил от него приглашение, верно?

– Верно, – учтиво кивнул Морна.

Казалось, епископ погрузился в глубокие размышления. Глаза его полузакрылись, словно он сосредоточенно решал какую-то важную задачу. Дейрдре вдруг подумала, что не удивилась бы, окажись он в прошлом каким-нибудь высокородным друидом. Что же он скажет Морне? Похвалит или упрекнет? Она терялась в догадках.

– А тебе бы хотелось поехать на коронацию в Тару?

– Хотелось бы. – Морна не знал, правильно ли он отвечает, но это была правда.

– Было бы странно, если бы молодой человек, как ты, этого не хотел, – произнес епископ Патрик. – И ты поссорился со своей матерью?

– Ну, я… – Морна хотел объяснить, но епископ уже продолжал:

– Почитай свою мать, юноша. Она – все, что у тебя есть. Если Богу будет угодно направить тебя на тот или иной путь, Он вразумит и ее тоже, и она поверит в твою правоту. – Он немного помолчал. – Ты хочешь служить истинному Богу. Это так?

– Думаю, да.

– Думаешь, да… – Епископ Патрик снова помолчал. – Служение Богу – дело нелегкое, Морна. Те, кто выбирает христианский путь, должны стараться исполнить Божью волю, а не свою. Иногда нам приходится чем-то жертвовать.

Услышав это, Дейрдре вздрогнула, но епископ даже если и заметил, то виду не подал.

– Ты готов приносить жертвы во славу Господа, который отдал своего единственного сына ради спасения всего мира?

– Да, – ответил Морна тихо, но уверенно.

– От тех, кто идет за мной, Морна, я ожидаю беспрекословного послушания. Мои последователи должны доверять мне. Вот эти молодые люди, – он показал на принцев, стоявших поодаль, – повинуются моим приказам, а это порой трудно.

Морна взглянул на молодых аристократов. Безусловно, он почел бы за честь принадлежать к такому кругу. Впрочем, епископ, как видно, и не ждал от него никакого ответа. Он неожиданно повернулся и направился туда, где стоял священник с посохом. Забрав у него посох, Патрик крепко сжал его в руке и звонким голосом провозгласил:

– Этот посох дает мне силы, потому что это посох жизни, посох Иисуса, единственного сына Бога Отца, умершего за наши грехи. Иисуса, который пожертвовал своей жизнью ради того, чтобы каждый из нас мог жить вечно. И я, Патрик, епископ, смиренный священник, раскаявшийся грешник… – торжественно продолжал он, – я, Патрик, пришел сюда не по собственному желанию, ибо нет их у меня, но по воле Бога Отца, переданной мне через Его Святого Духа, пришел, чтобы принести свидетельство о Его Сыне и хорошие вести о том, что и вы тоже, если верите в Него, можете обрести вечную жизнь в раю и не сгинуть в небытии или в пламени ада. Я не стараюсь ошеломить вас великим учением, потому что учение мое скромно. Я не стану убеждать вас красноречивыми словами, потому что не обладаю красноречием, если его не дарует мне Святой Дух. Но внимательно вслушайтесь в мои жалкие слова, потому что я пришел спасти ваши души.


Удивительно, но позже Дейрдре даже не могла как следует вспомнить, что именно он говорил. Что-то она уже слышала от Ларине, но в устах Патрика все звучало по-другому. Он рассказал им о Христе, о том, как Сын Божий принес себя в жертву. В красках живописал злобных богов острова и объяснил, почему они не настоящие. Их придумали нарочно, сказал он, чтобы развлекать или пугать детей. Как сказки. А истинный Бог, сотворивший целый мир, един и всемогущ.

Правда, одну часть его проповеди Дейрдре запомнила хорошо. Епископ особо подчеркнул, что, как и многие боги древности, Всевышний имеет три ипостаси: Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух, но он един в трех лицах. Удивляться этому не стоит, объяснял Патрик. Ведь вся природа наполнена триадами: корень, стебель и цветок растения; источник, русло и устье реки; даже листья могут состоять из трех частей, как, например, у кислицы или клевера, тем самым подтверждая закон триединства.

– Это, – говорил Патрик, – мы и называем Святой Троицей.

Но больше всего Дейрдре потрясла не сама проповедь, а то, как он говорил. В голосе епископа звучала такая страсть, такая уверенность, такое тепло. Слушая его, Дейрдре словно обретала покой. И даже если она не совсем поняла, почему этот любящий Бог, о котором рассказал Патрик, обязательно должен быть всемогущим, она неожиданно обнаружила, что ей хочется, чтобы Он был таким. Жестокие старые боги уносились прочь, как улетают за горизонт грозовые тучи. И счастливого им пути, думала Дейрдре. Тепло, исходившее от проповедника, обволакивало ее. Его уверенность убеждала Дейрдре в его правоте. Она украдкой посмотрела на сына. Глаза юноши сияли.

К тому времени, когда епископ закончил говорить, мысль о том, что следует выполнять все его повеления, уже не казалась такой странной. Когда он спросил, желают ли они присоединиться к нему и принять крещение, Дейрдре вдруг поняла, что не хочет с ним расставаться. Принятие новой веры показалось ей способом продлить исходящее от него ощущение тепла и покоя. Сердце ее рвалось к нему навстречу, и она уже готова была делать все, что он пожелает. Но ведь однажды она уже послушалась зова сердца, и Конал тоже… Это опасный путь. Опасный для Морны.

– Крести меня! – вдруг воскликнула она. – Крести всех нас! Только пощади Морну! – Последние слова вырвались помимо ее воли.

– Пощадить его? – свирепо зыркнул на нее Патрик.

– Пощади!

Она увидела, как в глазах проповедника вспыхнул гнев. Он сделал несколько шагов в ее сторону, и на мгновение Дейрдре показалось, что он вот-вот ударит ее или проклянет, как друид. Но, к ее удивлению, на полпути епископ остановился, сокрушенно покачал головой, видимо отвечая каким-то собственным мыслям, а потом совершенно неожиданно опустился перед ней на колени.

– Прости меня, Дейрдре, – сказал он. – Прости мой гнев.

– Но почему… – Она не знала, что сказать.

– Если я не сумел тронуть твое сердце, это моя вина – не твоя. Только мое собственное несовершенство заставило меня разгневаться.

– То, что ты говорил, было прекрасно! – возразила Дейрдре. – Просто…

Он уже поднялся на ноги и прервал ее взмахом руки.

– Ты не понимаешь, – проворчал он и повернулся к Морне. – Ведь теперь ты вождь Уи Фергуса, – сказал он торжественно. – Хочешь ли ты, чтобы твоя семья приняла крещение?

– Да, – кивнул Морна.

– И если ты примешь от меня крещение, подчинишься ли ты моей воле во всем, что касается веры, будешь ли следовать моим указаниям, как делают эти молодые принцы?

– Буду, – сказал Морна.

– Тогда идем, – приказал епископ, – и я скажу, что мы должны делать.

Обряд крещения должен был происходить в воде. Взглянув на мелководье Лиффи, епископ решил, что река не самое подходящее место. Три родника в округе, которые он быстро осмотрел и благословил, тоже не годились. А вот темная заводь Дуб-Линн подошла как нельзя лучше, и Патрик велел всем немедля собраться возле нее.

И вот Дейрдре, двое ее братьев и Морна, в длинных полотняных рубахах и накинутых на плечи плащах, в сопровождении полудюжины рабов, отправились в этот ясный, чуть прохладный сентябрьский день к краю заводи Дуб-Линн, чтобы принять крещение. Один за другим ступили они в ее черные воды, где уже стоял епископ Патрик, и погрузились в нее с головой на одно холодное мгновение, чтобы тут же вернуться назад, к свету, и принять от руки Патрика крещение именем Христа.

Они быстро вытерлись и обсохли. Все, кроме Дейрдре, казались бодрыми и веселыми и уже собрались возвращаться домой, как вдруг Риан, младший брат Дейрдре, неожиданно спросил:

– А это правда, что только христиане попадут в хорошее место?

– Так и есть, – заверили его.

– А все остальные будут гореть?

И это так, услышал он подтверждение.

– А как же мой отец?! – с неподдельным ужасом воскликнул Риан. – Выходит, и он будет гореть?

Они с братом немного посовещались и пришли к единому мнению. Может, доводы их были немного странными, зато убедительными. Отец ушел к семейным богам. Пусть гости и считали этих богов ненастоящими, однако они всегда были здесь и худо-бедно, но защищали их. Если же Дуб-Линн и все родные Фергуса перейдут в христианство, это будет означать, что семья отвернулась от них. Оскорбила их. И тогда Фергус, как говорится, останется на мели. Старые боги, скорее всего, уже не захотят ему покровительствовать, а христианский Бог отправит его в ад.

– Мы не можем такое допустить, – заявил Риан; его брат тоже казался взволнованным.

Дейрдре совсем растерялась, но, взглянув на священников, заметила, что никто из них ничуть не удивился.

А все потому, что христианские миссионеры сталкивались с этим сплошь и рядом. Что будет с нашими досточтимыми предками, когда мы примем новую веру, спрашивали новообращенные. По-вашему, они нечестивцы? Обычно на такие вопросы отвечали, что Бог окажет свою милость тем, кто просто не мог принять истинную веру, даже если бы захотел. Те же, кто слышал послание Христа, но отверг его, не могут ждать спасения. Такое объяснение выглядело вполне разумным, вот только не всегда устраивало людей. И тогда великий проповедник с севера нашел собственный способ выхода из этого затруднительного положения.

– Когда он умер? – спросил Патрик.

– Пять дней назад, – последовал ответ.

– Тогда выкапывайте его, – приказал Патрик. – Я окрещу его прямо сейчас.

Так они и сделали.

С помощью рабов братья извлекли отца из-под могильной насыпи у берега Лиффи. Бледное тело Фергуса, даже в смерти не потерявшее величавости, положили на траву, и епископ Патрик обрызгал его водой, осенил крестным знамением, приведя тем самым усопшего в христианский мир.

– Не могу обещать, что он доберется до рая, – сказал епископ братьям с мягкой улыбкой, – но теперь надежды намного больше.

Они снова похоронили старого вождя, и Ларине воткнул в землю две деревяшки, соединенные крестом.

Когда все вернулись в поместье и уже собирались войти в дом, чтобы сесть у очага, епископ Патрик вдруг остановился и повернулся к хозяевам:

– А теперь вы можете оказать мне небольшую услугу.

Его тут же спросили, что за услуга. Патрик улыбнулся:

– Возможно, вам это не понравится. Я говорю о ваших рабах.

Услышав это, слуги, стоявшие вокруг, с надеждой воззрились на епископа.

– Ваши рабы – британцы. – Патрик снова улыбнулся. – Мои соотечественники. И, как вы знаете, они христиане. То есть часть моей паствы. – Он повернулся к Дейрдре. – Жизнь раба тяжела, Дейрдре дочь Фергуса. Мне это хорошо известно, ведь я сам был рабом. Их насильно увозят из родного дома, разлучают с семьей, лишают их храма Господня. Я хочу, чтобы ты освободила своих британских рабов. – Он опять улыбнулся. – Не бойся, они не всегда уходят. Обращаешься ты с ними хорошо, я это заметил. Но они должны стать свободными и сами выбрать, вернуться им домой или остаться с вами. Торговля людьми – варварство, – с чувством добавил он.

Дейрдре увидела, как Ларине и остальные священники согласно закивали. Очевидно, все это было для них не в диковинку. Но сама она просто не знала, что ответить, – так поразили ее слова епископа. Морна тоже казался изумленным.

– Значит, мы должны отпустить их бесплатно? – спросил Ронан.

Патрик повернулся к нему:

– Сколько у вас рабов?

– Шесть.

– После набегов привозят много рабов, едва ли они дорого вам обошлись.

Брат Дейрдре немного подумал.

– Но трое из них – женщины, – уточнил он. – И они делают всю тяжелую работу.

– Сохрани нас Господь… – пробормотал епископ и возвел глаза к небесам.

Наступило молчание. Потом Патрик со вздохом кивнул Ларине, и тот, сняв с пояса небольшой кошель, достал из него римскую монету.

– Этого достаточно? – спросил он.

Вероятно, он уже не в первый раз совершал подобные сделки, чтобы помочь британским христианам.

– Две! – быстро проговорил Ронан.

Может, брат и глуповат, подумала Дейрдре, но в том, что касалось торговли скотом, он истинный сын своего отца.

Ларине посмотрел на епископа, и тот кивнул. Через мгновение британские рабы уже стояли перед Патриком на коленях и целовали ему руки.

– Благодарите Господа, дети мои, – ласково сказал он им, – не меня.

Интересно, подумала Дейрдре, сколько у него на это уходит в год.


Ни одно из событий этого удивительного дня так и не облегчило страданий Дейрдре.

Морна стал христианином. И собирался ехать в Тару. А этот проповедник с его ангельскими речами, пусть даже его послал сам Господь, намерен подвергнуть ее сына смертельной опасности, и она ничего не может изменить. От безысходности Дейрдре охватила невыносимая тоска.

Епископ Патрик объявил, что уедет на следующий день. До отъезда с ним и его свитой надлежало обращаться как с почетными гостями. Сам епископ отдыхал возле очага. Ларине ушел к устью реки, бродил там довольно долго, потом вернулся и сел у входа в дом в полном одиночестве. Дейрдре со слугами начали готовить угощение. Морна все это время был вместе с молодыми принцами из свиты епископа. Дейрдре слышала их веселый смех, доносящийся снаружи. Она сразу поняла, что новые знакомые очень нравятся ее сыну.

– Отличные парни! – весело сказал он матери, забежав ненадолго в дом. – И все как один – принцы. Они путешествуют с епископом Патриком и обращаются с ним как с королем.

Тем временем епископ Патрик, отдохнувший и посвежевший, послал одного из священников за Ларине и Морной, а потом попросил и Дейрдре присоединиться к ним. Когда все четверо собрались у очага, он повернулся к Морне.

– Ты ведь помнишь, что обещал повиноваться мне? – начал он, и Морна склонил голову. – Вот и хорошо, – продолжил епископ. – Тогда позволь сказать, чего я от тебя хочу. Завтра утром ты отправишься со мной. Я хочу, чтобы ты присоединился к этим молодым людям, что путешествуют со мной. Я хочу, чтобы какое-то время ты побыл с нами. Нравится тебе такое предложение?

– Конечно нравится! – Лицо Морны осветилось восторгом.

– Не стоит так радоваться, – предостерег его епископ Патрик. – Я ведь говорил тебе, что придется чем-то жертвовать, и вот первая жертва. – Он немного помолчал. – Ты не поедешь в Тару.

Дейрдре уставилась на Патрика во все глаза. Не поедет в Тару? Может, она ослышалась? Нет, все правильно. Лицо Морны вытянулось, а Ларине пришел в ужас.

– Я не поеду на коронацию?

– Не поедешь. Я запрещаю.

Ларине хотел что-то сказать, но под взглядом епископа осекся.

– Но ведь верховный король… – начал Морна.

– Да, он, скорее всего, заметит твое отсутствие. Но поскольку завтра ты уедешь, то все путники, которые поедут в Тару через вашу переправу, подтвердят ему, что тебя здесь не было. А если со временем верховный король и узнает, что ты уехал со мной, – Патрик улыбнулся, – так он уже привык, что от меня одни неприятности. Я ведь и Ларине увел. И винить он будет меня, а не тебя. Можешь не сомневаться. – Епископ повернулся к Дейрдре. – Ты будешь по нему скучать, осмелюсь я сказать.

Конечно, она будет скучать. Отчаянно скучать. Но главное, что Морна не поедет в Тару, остальное не важно. Дейрдре все еще не могла поверить.

– И куда он поедет? – спросила она.

– На север и на запад, вместе со мной. У меня есть покровители, Дейрдре. Он будет в безопасности.

– А он сможет… Я смогу…

– Увидеть его снова? Конечно. Разве я не говорил ему, что он должен почитать свою матушку? Я пришлю его к тебе через год. А пока, думаю, вы с братьями сумеете управиться в Дуб-Линне, ведь так?

– Да, – с благодарностью кивнула Дейрдре. – Мы справимся.

Морна выглядел удрученным, но епископ был тверд.

– Ты дал клятву повиноваться, – строго напомнил он. – И теперь должен держать слово. – Он улыбнулся. – Не горюй по Таре, мой юный друг. Обещаю, еще до конца года я покажу тебе кое-что получше.

Вечером сели за стол. Все были в прекрасном настроении. Дейрдре наконец сбросила груз с души и просто лучилась счастьем. Ее брат Ронан, предвкушая, что целый год будет вождем, самодовольно улыбался. И даже Морна в обществе молодых вельмож приободрился. Еда была отлично приготовлена, эль и вино лились рекой. А если древний череп-кубок, мягко поблескивающий в углу, и мог показаться неуместным на христианском пиру, никто, казалось, об этом не думал. Епископ добродушно шутил и развлекал всех веселыми историями, на которые оказался большим мастером, а еще настоял, чтобы Ларине рассказал какие-нибудь сказки о древних богах.

– Уж очень они хороши! – объяснил Патрик. – Наполнены поэзией. Да, вы не должны больше почитать старых богов. У них нет силы, ведь они не настоящие. Но легенды забывать нельзя. Я заставляю Ларине рассказывать их всякий раз, если мы вместе проводим вечера.

Когда Дейрдре снова и снова думала о тех удивительных переменах, что произошли с ними в этот день, она вдруг вспомнила кое-что, поразившее ее. К концу вечера она решилась признаться в этом Ларине:

– Ты сказал, епископ Патрик хранит обет безбрачия? Он никогда не прикасается к женщинам?

Эту сторону новой веры Дейрдре находила немного странноватой.

– Да, правда.

– Ну, в общем, когда я вошла в воду, на мне была рубашка. А когда я выходила, она ко мне прилипла… – Дейрдре с опаской посмотрела на епископа, чтобы убедиться, не слышит ли он ее. – И… я видела, как загорелись у него глаза. Он на меня смотрел, ну, ты понимаешь.

И тут Ларине от души расхохотался, впервые со дня своего приезда:

– Ох, ну конечно смотрел, Дейрдре! А как же иначе?


Уехали они вскоре после восхода солнца. Епископ Патрик благословил всех и еще раз пообещал Дейрдре, что обязательно пришлет ее сына обратно в целости и сохранности. Морна нежно попрощался с матерью и тоже пообещал вернуться.

Так что Дейрдре испытывала скорее облегчение и радость, чем горечь, глядя, как роскошная колесница и сопровождавшие ее повозка и всадники минуют переправу и поворачивают на север, к Ульстеру.

Да и все, кто участвовал в событиях прошедшего дня, тоже были довольны, разве что кроме Ларине, который на полуденном привале все-таки решился подойти к епископу с небольшой жалобой.

– Меня немного удивило то, что ты не принял во внимание мой совет, – заметил он. – Вообще-то, я был даже отчасти сбит с толку. Я надеялся послать молодого христианина в Тару к самому верховному королю. А вместо этого получил горстку новообращенных в захолустном рате возле безвестной переправы.

Епископ Патрик спокойно посмотрел на него:

– И ты разгневался.

– Да. Почему ты так поступил?

– Потому что когда я увидел их, то подумал, что эта женщина права. Ларине, я вернулся на этот остров, для того чтобы нести Благую весть язычникам. А не для того, чтобы создавать мучеников. – Епископ вздохнул. – Пути Господни неисповедимы, Ларине, – мягко добавил он. – И нам незачем быть такими честолюбивыми. – Он похлопал бывшего друида по руке. – Морна – вождь, а на его переправе сходятся разные дороги. Никто не знает, чем может стать Дуб-Линн.

Викинги

981 год

I

Рыжеволосый мальчик во все глаза смотрел на корабль.

Была уже почти полночь. Бледно-серое небо отражалось в воде, и казалось, что море кто-то присыпал серебряной пылью. Мальчик уже встречал людей, приплывших с далекого севера, где солнце не гаснет и в полночь и где летом подолгу не бывает тьмы. Даже здесь, в Дифлине, ночь почти не опускалась. Лишь на час или чуть больше становилось достаточно темно, чтобы увидеть редкие звезды, но все остальное время недолгого отсутствия солнца воздух был наполнен странным мерцающим сумраком, обычным для середины лета у северных морей.

Корабль двигался бесшумно. Он подходил к берегу с юга. Веслами гребцы не пользовались, и легкий ветер нес судно к устью Лиффи вдоль северного берега с белеющими песчаными отмелями.

Вообще-то, Харольд должен был сейчас спать сладким сном в своем доме в большом поместье, а не сидеть на берегу. Но иногда, в такие теплые ночи, он тайком выводил своего пони и отправлялся сюда, чтобы полюбоваться величественными жемчужно-серыми водами залива, которые необъяснимо притягивали его к себе, как Луна притягивает приливы и отливы.

Таких больших кораблей он еще никогда не видел. Своими длинными очертаниями драккар напоминал огромного морского змея, а его высоко загнутый нос резал воду так же легко, как топор врезался бы в расплавленный металл. Большой квадратный парус вздымался над песчаными островками, закрывая часть неба, и даже в сумерках мальчик видел его цвет: черно-охристый, как высохшая кровь. Потому что это был корабль викингов.

Но Харольд не боялся. Ведь он и сам был викингом, и земли эти теперь тоже принадлежали викингам.

Поэтому он просто смотрел, как черный морской змей под грозным парусом скользит мимо к долгожданному устью Лиффи, и знал, что на борту его не только вооруженная до зубов команда – времена-то были опасные, – но и много дорогих товаров. Возможно, на следующий день ему удастся убедить отца взять его с собой, чтобы все как следует рассмотреть.


Этого парнишку он заметил не сразу – народу на причале в тот день было много. Харольд даже не видел его, пока он не заговорил.

Все сложилось так, как мальчик и хотел. Его отец, Олаф, согласился взять сына с собой в порт. День выдался ясным, когда они выехали из поместья и направились через Долину Птичьих Стай. Легкий свежий ветерок приятно холодил щеки; небо сияло синевой, а солнце весело посверкивало в рыжих волосах Олафа.

Его отец был самым лучшим: самым храбрым, самым красивым. Правда, бывал и строгим. Когда Харольд помогал ему по хозяйству, отец частенько заставлял его работать немного дольше, чем мальчику хотелось бы. Но если он начинал уставать, отец обязательно рассказывал какую-нибудь смешную историю, и сил сразу прибавлялось. Однако было еще кое-что. Находясь с матерью и сестрами, Харольд всегда знал, что его любят, и был счастлив. Только вот свободным себя не чувствовал. А когда отец подхватывал его сильными руками, сажал на спину небольшой лошадки и разрешал ехать рядом со своим великолепным скакуном, Харольд был не просто счастлив. В его хрупкое тело как будто вливался мощный поток силы, а яркие голубые глаза наполнялись особенным светом. Именно в такие минуты он понимал, что значит быть свободным. Свободным, как птица в небе. Как викинг в море.

Прошло уже почти двести лет с тех пор, как скандинавские викинги начали свой грандиозный поход по северным морям. Да, на суше в древнем мире происходила великая миграция; морские торговцы – греки и финикийцы – строили порты и поселения вдоль большинства побережий, известных античной цивилизации. Но никто прежде в человеческой истории не отваживался на такое рискованное предприятие, какое затеяли морские разбойники викинги, дойдя до океана. Пираты, купцы, исследователи – они вышли из своих северных фьордов на стремительных кораблях, и вскоре по всей Европе люди уже вздрагивали от страха, если видели в море их квадратный парус или если замечали издали их большие рогатые шлемы на берегу реки.

От Швеции викинги отправлялись по широким русским рекам; выйдя из Дании, они сначала опустошили, а потом заселили северную половину Англии. Викинги добирались на юг до Франции и до Средиземноморья – Нормандия и Норманнская Сицилия были их колониями. Отправлялись они и на запад, к островам Шотландии, к острову Мэн, к Исландии, Гренландии и даже к Америке. И именно светловолосые викинги из Норвегии добрались до чудесного острова к западу от Британии, обследовали его природные заливы и, преобразовав его кельтское название Эрин, впервые дали острову норвежское имя Ирландия.

Харольд знал, как его предки пришли в Ирландию. Эта история казалась ему такой же прекрасной, как любая из скандинавских саг, что рассказывал отец. Почти полтора столетия прошло с тех пор, как огромная флотилия из шестидесяти кораблей вошла в устье Лиффи.

– И дед моего отца, Харольд Рыжеволосый, был среди тех людей, – с гордостью говорил ему отец.

Когда довольно внушительный отряд на веслах подошел к Плетеной переправе в верховье реки, викингов ждало разочарование. Кроме могильных холмов, они нашли здесь только небольшой рат, защищенный молом, темную заводь да крошечный монастырь на высоком берегу, которому здешний вождь, как видно, придавал большое значение. А вот норвежцы, будучи язычниками, никакого смысла в монастыре не видели. Двадцать вооруженных мужчин едва могли поместиться в каменную часовню, где нашли только скромный золотой крест и какую-то чашу, которые и вынесли на свою голову.

Но если ни в рате, ни в монастыре грабить было нечего, само место викингам приглянулось сразу же. Здесь, на речной переправе, сходились древние кельтские дороги; небольшой залив был отлично защищен, а плодородная почва обещала хороший урожай. Да и земли вокруг рата были удобны для обороны.

Норвежцы остались здесь. Хотя история знает их как викингов или норманнов, сами себя они чаще называли остменами – поселенцами с востока. Очень скоро недалеко от переправы, вверх по течению реки, берег начал застраиваться их домами, сделанными из бревен и соломы; появилось и кладбище. Узнав, что темная заводь называется Дуб-Линн, норвежцы стали произносить это название по-своему: Дифлин. Но викинги не ограничились только этой маленькой гаванью. Скандинавские поселения появились повсюду к северу от устья Лиффи. В одном таком поселении и жила семья Харольда. И так уж получилось, что старая Долина Птичьих Стай приобрела еще одно кельтское название: Фине Гал – Земля чужаков, Фингал.

В тот день, когда предок Харольда вместе с норвежской флотилией прибыл в Дуб-Линн, обитатели рата даже не пытались защищаться. Да и что они могли сделать, ведь только на одной ладье викингов помещалось от тридцати до шестидесяти вооруженных воинов. И вот, благодаря такому приему, с этого дня светловолосые норвежцы взяли обитателей поселения под свою защиту.

Нельзя сказать, что последние полтора столетия прошли в мире. У викингов жизнь вообще редко бывала мирной подолгу. Но для Харольда не было ничего прекраснее прибрежной долины Фингал и маленького селения Дифлин. И даже груды серых облаков, плотно закрывавшие небо в тот день, когда они ехали вниз по пологому склону к реке, ничуть не портили мальчику настроения.

Торговый корабль пришел из порта Уотерфорд на южном побережье острова. Вдоль всех берегов Ирландии теперь появилось много портовых городов, почти все построили викинги и дали им свои имена. Торговые корабли викингов, в отличие от военных, которые были узкими и длинными, строились более короткими, массивными и имели больше места для перевозки груза в середине. Корабль из Уотерфорда вез вина с юго-запада Франции, и отец Харольда собирался купить несколько бочонков. Пока отец разговаривал с купцами, Харольд с восхищением разглядывал прекрасные очертания судна, когда вдруг услышал за спиной чей-то голос:

– Эй, ты! Калека! Я с тобой говорю!

Обернувшись, Харольд увидел в толпе бледного черноволосого мальчика лет девяти-десяти, то есть примерно своего одногодка. Несколько человек на его крик повернули головы в сторону Харольда, но рыжий парнишка мало кого интересовал, кроме странного незнакомца, который продолжал буравить его взглядом. Говорил он на норвежском, а не на ирландском, и поскольку Харольд никогда его прежде не видел, то решил, что мальчик, скорее всего, прибыл на корабле. Сначала Харольд хотел сделать вид, что ничего не слышал, но потом, чтобы не выглядеть в глазах этого грубияна трусом, прихрамывая, все-таки пошел к нему. Пока он шел, паренек не спускал глаз с его ног.

– Ты кто такой? – спросил Харольд.

– Это твой отец? – вместо ответа сказал мальчик, кивнув в сторону отца Харольда, который стоял неподалеку. – Вон тот, с такими же рыжими волосами, как у тебя.

– Да.

– Я не знал, – задумчиво произнес мальчик, – что ты хромаешь. Но ведь вторая нога у тебя здоровая? Только левая кривая?

– Да. Но это не твое дело.

– Может, нет. А может, и да. Отчего это?

– На меня упала лошадь.

Лошадь, к которой отец велел ему и близко не подходить. А он не только подошел, но и сел на нее. Она встала на дыбы, потом перепрыгнула через канаву и упала, а левая нога Харольда оказалась придавленной ее тяжестью и была раздроблена.

– А братья у тебя есть?

– Нет. Только сестры.

– Ну, так мне и говорили. Нога-то навсегда кривой останется?

– Наверное.

– Жаль. – Мальчик как-то странно улыбнулся Харольду. – Только не пойми меня неправильно. Мне плевать на твою ногу. Надеюсь, тебе больно. Просто я бы предпочел, чтобы ты не был хромым, когда вырастешь.

– Почему?

– Потому что тогда я собираюсь тебя убить. Кстати, меня зовут Сигурд.

С этими словами он развернулся и быстро скрылся в толпе, а Харольд был настолько изумлен, что к тому моменту, когда он опомнился и попытался догнать темноволосого мальчика, тот уже исчез.

– Так ты знаешь, кто это был? – Харольд рассказал отцу о странном происшествии и с тревогой увидел, как он помрачнел.

– Да. – Олаф немного помолчал. – Если мальчик – тот, о ком я думаю, значит он приехал из Уотерфорда. Он датчанин.

Первому норвежскому поселению в Дифлине едва минуло десять лет, когда явились датские викинги. Захватив уже всю северную часть Англии, они теперь кружили вокруг ирландских берегов, подыскивая места не только для набегов, но и для оседлой жизни. Фактория, основанная на реке Лиффи этими парнями из Норвегии, показалась им весьма привлекательной, поэтому они прибыли туда и заявили:

– Мы тоже хотим здесь поселиться.

Долгие годы после этого гавань переходила то к норвежцам, то к датчанам; иногда они даже делили власть. И все же теперь, хотя здесь по-прежнему оставалось много светловолосых норвежцев, как Харольд и его семья, Дифлином, как и многими другими ирландскими портами, владели уже датские викинги.

– Но почему он хочет убить меня? – спросил мальчик.

Отец вздохнул.

– Это старая история, Харольд, – начал он. – Как ты знаешь, у остменов в Дифлине всегда был враг. Я говорю о верховном короле.

Даже теперь, через шесть столетий после того, как Ниалл Девяти Заложников утвердил свою власть в Таре, его потомки О’Нейлы, как их теперь называли, продолжали удерживать верховный престол и властвовали над северной половиной острова. Викингам никогда не удавалось осесть на северных и западных берегах, напрямую управляемых О’Нейлами, которых ужасно раздражало существование независимого порта норвежцев в устье Лиффи. А все потому, что тамошний правитель уже начал вести себя, как какой-нибудь провинциальный ирландский король. Последний король Дифлина, как он себя называл, женился на принцессе из Ленстера, и его территории теперь включали в себя весь Фингал.

– И он хотел бы заполучить все земли до самого Бойна, а то и дальше, – сказал как-то Харольду отец.

Неудивительно, что могущественные О’Нейлы смотрели на наезжих с неприязнью. С тех пор как появилось поселение, примерно раз в десять лет они пытались выбить оттуда викингов. Однажды, восемьдесят лет назад, ирландцы выжгли все вокруг, и викинги ушли, но всего на несколько лет. А после возвращения скандинавы построили между Аха-Клиах и Дуб-Линном новое поселение с крепкими стенами и надежными укреплениями и возвели прочный деревянный мост через реку. Однако нынешний король О’Нейл был человеком решительным. Год назад в крупном сражении у Тары он разгромил норманнов из Дифлина. Отец Харольда в том сражении не участвовал, но потом они вместе с Харольдом увидели длинный ряд колесниц ирландского короля, пересекавший Лиффи по деревянному мосту. Король пробыл в Дифлине несколько месяцев, а когда он уехал, увезя с собой полные возы золота и серебра, Дифлин снова вернулся под власть викингов. Теперь они должны были платить дань ирландскому королю, но в остальном жизнь шла как обычно.

– Очень давно, – начал Олаф, – когда Дифлин еще принадлежал норвежцам, верховный король однажды напал на нас. И заплатил датчанам, чтобы те помогли ему. Ты когда-нибудь слышал эту историю?

Харольд нахмурился. О битвах викингов и их героических деяниях было сложено много сказаний, но такой он припомнить не мог и покачал головой.

– Остались записи, – тихо сказал отец, – только в наши дни об этом мало кто знает. – Он вздохнул. – Был особый отряд датчан, он совершал набеги на северные острова. Плохие были люди, даже другие датчане их сторонились. Так вот, верховный король предложил им плату, если они помогут ему напасть на Дифлин.

– И они согласились?

– О да… – Олаф скривился. – Мы разбили их. Но история оказалась скверная. Мой прадед – он тогда был ребенком – потерял отца в том походе…

Олаф замолчал. Харольд напряженно ждал, надеясь, что его предок не умер позорной смертью.

– Его убили после сражения, – продолжил наконец Олаф. – Какой-то датчанин подкрался и ударил его в спину, а потом сбежал. Звали того датчанина Сигурд сын Свена. Даже собственные соотечественники презирали его за этот подлый поступок.

– И ему не отомстили?

– Тогда – нет. Датчане сбежали. Но через несколько лет мой дед на торговом корабле попал на северные острова и увидел в одном порту ладью. Ему сказали, что принадлежит она Сигурду и его сыну. Дед вызвал их на бой. Сигурд к тому времени состарился, но силы не потерял, а его сыну было столько же лет, сколько моему деду. Сигурд согласился сражаться на тех условиях, что, если он будет убит, мой дед сразится еще и с его сыном. И мой дед поклялся: «Я снесу головы вам обоим, Сигурд сын Свена, а если у тебя есть еще сыновья, то пусть и они выходят на битву». Разговор шел вечером, а наутро, как только взойдет солнце, был назначен бой. И вот на рассвете мой дед отправился туда, где стояла ладья, но, когда он подошел ближе, ладья вдруг отчалила от берега и двинулась в море. А они смеялись, стоя на палубе, и выкрикивали оскорбления. Тогда мой дед побежал к своему кораблю и стал умолять всех пуститься в погоню за Сигурдом. Ему отказали, ведь он был обычным юношей, поэтому дед так ничего и не смог сделать. Но все знали, что произошло, и Сигурд с сыном прославились как трусы по всем северным морям. Годы шли, и иногда до моего деда доходили слухи о них. Какое-то время они жили на острове Мэн, что между нами и Британией, потом в Англии, в Йорке. Только ни разу не появлялись в Дифлине. А когда мой дед умер, мы больше ничего о них не слышали. Но вот пять лет назад один купец рассказал мне, что в Уотерфорде живет внук Сигурда. Я стал подумывать о том, не отправиться ли мне туда, но… – Олаф пожал плечами. – Слишком много времени прошло. Я убедил себя, что этот внук из Уотерфорда, может, ничего и не знает о такой давней истории, а потом и вовсе решил забыть об этом и ни о чем не тревожился… До сегодняшнего дня.

– Оказалось, семья Сигурда не забыла.

– Похоже, нет.

– Но если ты решил забыть, почему не хочет забыть тот мальчик?

– Позор лег на его родных, Харольд, не на моих. Как видно, у него хотя бы есть гордость, не то что у его предков. Им всегда было плевать на свою дурную славу, а вот ему нет. Поэтому он хочет смыть позор кровью, убив тебя.

– Он хочет отрезать мне голову и показать ее всем?

– Да.

– Значит, однажды мне придется с ним сразиться?

– Если он не передумает. Но это вряд ли.

Харольд задумался. Ему было немного страшно, но он знал: если такова его судьба, надо быть храбрым.

– И что мне делать, отец?

– Готовиться. – Олаф бросил на сына серьезный взгляд. Потом улыбнулся и хлопнул Харольда по спине. – Потому что, когда придет час сражения, Харольд, ты просто обязан победить.


Кузнец Гоибниу посмотрел на курган. Потом схватил сына за руку:

– Да взгляни же наконец!

Шестнадцатилетний юноша покорно уставился, куда было велено. Он толком не знал, что именно должен увидеть, но прекрасно понял: отец отчего-то злится. Поэтому он попытался украдкой проследить за взглядом отца.

Доисторические курганы над рекой Бойн не слишком изменились со времен Патрика. Конечно, многое разрушилось. Входы теперь были скрыты, однако перед ними все еще лежали рассыпанные по земле куски кварца, которые вспыхивали, когда их касался луч солнца. Внизу, в реке Бойн, плавно скользили лебеди и плескались лососи, словно жили здесь еще с тех времен, когда Туата де Данаан ушли в свои сияющие чертоги внутри гор. Но что же так не понравилось Гоибниу? В отличие от его далекого предка, у этого кузнеца были оба глаза. Но когда он о чем-то задумывался, то имел обыкновение закрывать один глаз, а вторым всматривался настолько старательно, что глаз становился непомерно большим. Многих его взгляд приводил в замешательство. И не без причины. Гоибниу никогда ничего не упускал из виду.

– Посмотри на вершину, Моран!

Гоибниу с силой сжал руку сына, нетерпеливо показывая вверх.

И теперь молодой человек заметил, что вершина одного из курганов потревожена. Возле самой середины поросшего травой купола лежали груды камней, а это означало, что кто-то пытался проникнуть в гробницу сверху.

– Варвары! Безбожники! – кричал кузнец. – Наверняка это какой-то проклятый остмен!

Около века назад отряд викингов, которым было интересно, как устроены древние курганы и нет ли там каких-нибудь сокровищ, потратили несколько дней, пытаясь пробраться в один из них. Не зная, что существует скрытый вход сбоку, они пробовали залезть туда через вершину.

– Получилось у них? – спросил Моран.

– Нет, конечно. Там огромные камни, и они тем крупнее, чем глубже ты забираешься. Я видел. Они сдались. – На несколько мгновений кузнец погрузился в молчание, а потом взорвался: – Да как они посмели коснуться самих богов!

Строго говоря, такая вспышка гнева говорила о его некой непоследовательности. Хотя семья кузнеца, как и многие другие, не слишком охотно приняла новую веру после проповедей Патрика, все же они уже почти четыре столетия были христианами. В праздничные дни Гоибниу ходил в церковь при маленьком монастыре неподалеку и торжественно принимал причастие. Родные всегда считали его верным сыном Церкви, хотя в том, что касалось Гоибниу, никогда и ничего нельзя было сказать с уверенностью. И все-таки древняя вера по-прежнему влекла его, как и большинство живущих на острове. Язычество никогда не умирало окончательно. Многие языческие ритуалы, проводимые когда-то во время сева и сбора урожая – разумеется, уже под новыми именами, – были внесены в христианский календарь, и даже некоторые обряды коронации, в том числе и совокупление с кобылицей, все еще жили в людской памяти. Что до старых богов, то они не могли больше именоваться богами, священники объявили их ложными идолами. Они жили лишь в мифах, которые рассказывали барды. Или, с благословения Церкви, могли считаться древними героями, необычными людьми, от которых произошли могучие династии вроде О’Нейлов. Но кем бы ни были древние боги, они принадлежали Ирландии, и не стоило пиратам-викингам осквернять их священные места.

Моран промолчал. Его отец спрыгнул с коня, и они вместе в тишине обошли все курганы. Перед самым большим из них стоял огромный камень с вырезанными на нем переплетенными спиралями. Отец и сын остановились перед ним.

– Наш род раньше жил неподалеку, – печально сказал кузнец.

Двести лет назад кто-то из его предков решил перебраться на северо-запад, в край небольших озер, что в двух днях пути отсюда, с тех пор семья жила там. И этот камень с загадочными спиралями означал для Гоибниу что-то вроде возвращения домой.

– Если ты так ненавидишь остменов, отец, зачем ты решил отправить меня к ним? – Моран наконец осмелился задать вопрос, который не давал ему покоя с той самой минуты, когда отец так разволновался.

Казалось, такой вопрос напрашивался сам собой, но в ответ кузнец холодно взглянул на сына и проворчал:

– Ну и дурак мне достался в сыновья… – И снова погрузился в молчание. Прошло довольно много времени, прежде чем он соизволил что-нибудь объяснить. – Кто обладает самой большой властью на этом острове? – спросил он.

– Верховный король, отец.

– Именно так, – кивнул кузнец. – И разве не правда, что поколение за поколением верховные короли пытаются выбить остменов из Дифлина? – Он угрюмо выговорил норвежское название.

– Да, это так, отец.

– Но в прошлом году, когда верховный король выиграл большое сражение возле Тары и приехал к Лиффи… когда он мог вышвырнуть их оттуда и они бы ничего не смогли сделать, он позволил им остаться и просто взял с них дань. Как по-твоему, почему он так поступил?

– Ну, наверное, потому, что его это устраивало, – предположил Моран. – Ему выгоднее получать дань, чем выгонять их.

– Верно. Гавань – ценное место. Гавани остменов приносят богатство. И лучше за ними присматривать, чем разрушать их. – Кузнец снова помолчал. – Скажу тебе еще кое-что. Как думаешь, сила О’Нейлов нынче так же велика, как прежде?

– Нет.

– А почему?

– Они ссорятся между собой.

Отчасти это действительно было так. Давным-давно могучий королевский дом раскололся на две ветви, известные как северные и южные О’Нейлы. Прежде они в основном искусно избегали разногласий, выбирая верховного короля по очереди. Но последние несколько поколений начались споры. Другие могущественные кланы острова, в особенности короли Манстера на юге, начали покушаться на власть О’Нейлов, ослабляя ее. Один молодой вождь из Манстера по имени Бриан Бору даже чуть было не затеял смуту, проявляя неуважение к королевским особам. О’Нейлы все еще были сильны, взять хотя бы то сражение с викингами из Дифлина, но мелкие ирландские короли уже присматривались к трону. Великая северная власть, как огромный бык, начинала проявлять признаки старости.

– Возможно. Но я бы предложил тебе поискать причину поглубже. О’Нейлов тут винить не стоит. Они не могли предвидеть последствия своих действий. Но когда остмены только начали осаждать наши берега, О’Нейлы были так могучи, что чужаки не смогли построить ни единого порта на их землях. Ни единого. Все порты остменов находятся далеко на юге. Однако такая сила могла оказаться и проклятием. Можешь ответить почему?

– Гавани приносят богатство? – предположил его сын.

– А богатство – это власть. Как думаешь, почему Ниалл Девяти Заложников стал таким могущественным до прихода святого Патрика? Он совершал набеги на Британию. У него были сокровища и рабы, чтобы вознаграждать своих сторонников. Почти все остмены – разбойники и язычники. Но у них богатые гавани. А чем больше у короля подконтрольных гаваней, тем больше у него богатства и могущества. В этом и есть нынешняя слабость О’Нейлов. Гавани больше не на их землях. Поэтому им и нужен Дифлин, самый ценный из всех портов.

– Вот почему ты хочешь меня туда отправить?

– Да. – Гоибниу серьезно посмотрел на сына. Иногда ему казалось, что парнишка уж слишком осторожен. А если и так, теперь это могло помочь ему. Кузнец снова махнул рукой в сторону разрушенного могильника. – Мне никогда не нравились остмены. Но в Дифлине будущее, Моран, и ты туда отправишься.


Она танцевала. Хрупкая, с копной длинных черных волос, она кружилась перед ним в вихре танца, перебирая бледными тоненькими ногами-палочками, а он просто смотрел на нее. Ее звали Килинн, его – Осгар. И глядя на нее, он все время задавал себе один вопрос.

В этот день ему снова придется жениться?

Куда бы вы ни глянули в Дифлине, поселении викингов, всюду видели дерево. Узкие улочки, ведущие вверх и вниз по неровным склонам, были выложены расщепленными бревнами; в извилистых переулках и проходах лежали толстые доски. Все дороги с обеих сторон ограждали плетни из прутьев или частоколы, за которыми виднелись соломенные крыши прямоугольных бревенчатых домов. В пристройках обычно огораживали небольшие загоны для кур, свиней и прочей живности или отдавали их под мастерские. Деревянные стены вокруг домов сдерживали воров и грабителей, а зимой защищали от холодных ветров, дующих с реки и моря. Все это деревянное поселение, занимавшее почти двадцать акров, окружал земляной вал, обнесенный деревянным забором. На берегу был возведен крепкий деревянный причал, у которого стояли несколько ладей. Выше по реке находился длинный деревянный мост, сменивший древнюю Плетеную переправу. Почти все ирландцы до сих пор называли это место его старым именем Аха-Клиах, пусть даже и ходили они теперь по мосту викингов, а не по кельтской гати. Но Килинн, хотя и была ирландкой, называла деревянный городок Дифлином, потому что жила здесь.

– Пойдем в монастырь? – Она вдруг уставилась зелеными глазами на Осгара.

– Думаешь, тебе туда можно? – откликнулся он.

Ей было девять лет, а ему – одиннадцать. И он лучше знал, что правильно, а что – нет.

– Идем! – воскликнула она.

И он, весело покачав головой, пошел за ней. Он все еще не знал, должен ли он жениться.

Маленький монастырь стоял на южных склонах холмов, где над темной заводью Дуб-Линна возвышался старый рат Фергуса. Именно сюда пришли первые викинги, и тогда монастырь защищали наследники старого вождя Уи Фергуса. За прошедшие после смерти Фергуса столетия другие вожди строили свои раты в широкой Долине Лиффи, и их названия сохранились: Ратмайнс, Ратгар, Ратфарнем. Все они располагались недалеко друг от друга. Старый рат Фергуса теперь оказался внутри стен Дифлина, однако небольшой клан Уи Фергуса все еще признавался кланом вождя в этих краях и имел подворье неподалеку.

Глядя на темную заводь и огражденное стенами поселение викингов, Осгар почувствовал, как в груди разлилось тепло. Это ведь был его дом.

Когда норвежские викинги впервые пришли сюда, предок Осгара, тогдашний вождь Уи Фергуса, принял мудрое решение не оказывать чужакам бессмысленного сопротивления. К тому же хозяин рата, как и Фергус задолго до него, к счастью, оказался превосходным скотоводом. Как только викинги причалили к берегу Лиффи, они тут же принялись искать провиант. И вождь, надежно спрятав свой скот в таких местах, где норвежцы вряд ли могли его найти, стал для них незаменимым поставщиком зерна, мяса и живности по вполне справедливой цене. Может, викинги и были разбойниками, но купцами они тоже были. Вождя они уважали. Несмотря на христианскую веру, потомки Фергуса все еще с гордостью хранили фамильную реликвию – древний кубок для питья, сделанный из черепа. Викинги понимали и ценили такое отношение к предкам. Вождь быстро научился говорить на их языке – в той мере, в какой этого было достаточно для ведения дел, и чутко следил, чтобы его подданные не причиняли им неприятностей. Он стал довольно известной фигурой. Пустой земли вокруг хватало, и не было никакой необходимости прогонять старого вождя из его владений. И если он хотел сохранить маленький монастырь, единственную ценность из которого уже увезли, то язычники-норманны ничего не имели против. Монастырь платил им небольшую дань. А монахи зачастую бывали искусны в медицине. Викинги из поселка время от времени ходили в монастырь за лекарствами. Так семья Осгара и жила у древнего Аха-Клиах век за веком.

Пожилой монах вышел к монастырским воротом, где стояли двое детей. Килинн сразу же заявила о своем намерении.

– Думаю, – сказала она, – мне сегодня надо обвенчаться в церкви. – И, подойдя ближе к старому монаху, вежливо добавила: – А настоятель здесь, брат Брендан?

– Нет его, – последовал ворчливый ответ. – Ушел рыбачить с сыновьями.

– Значит, в часовню нельзя, – твердо сказал девочке Осгар. – А то нам влетит от моего дяди.

Настоятель был строг в таких вопросах. Если он позволял детям входить в часовню, когда там не было службы, то и пусть. Но если они прокрадывались туда тайком, то запросто могли испробовать его ремня.

То, что дядя Осгара, настоятель, был женатым человеком и имел детей, вовсе не означало, что в монастыре царила безнравственность. С тех самых пор, как около двух веков назад после прихода к ним епископа Патрика клан Фергуса позволил нескольким монахам из большой религиозной общины с юга поселиться рядом с их поместьем, монастырь стал частью их семьи. Сменялись поколения, и если кто-нибудь время от времени вдруг чувствовал в себе стремление к созерцательной жизни, разве не был собственный молельный дом лучшим местом для этого? К тому же это даже прибавило клану уважения, ведь если в прошлом их предки иногда становились друидами, то ныне в самых влиятельных семьях острова кто-то непременно состоял в том или ином религиозном ордене. И уж, само собой разумеется, клан Фергуса считал себя защитником монахов.

Не то чтобы маленький монастырь нуждался в особой защите. Другое дело – большие обители. Некоторые из них настолько разбогатели, что местные князьки – не зря же для них угон скота считался древней почетной традицией – не могли устоять перед искушением при случае ограбить и дом Божий. А в последние два столетия к ним присоединились еще и викинги. Они тоже не упускали возможности поживиться, если высаживались недалеко от какого-нибудь монастыря на берегу моря или судоходной реки. Было даже несколько памятных сражений между монахами из соперничающих монастырей за имущество, главенство или еще за что-нибудь. Но скромный молельный дом над темной заводью редко страдал от подобных неприятностей, а все потому, что был слишком мал и сокровищ не накопил.

Несмотря на это, семье очень нравилось ощущать себя его защитниками, и уже долгие годы либо глава клана, либо его брат обычно занимали должность настоятеля, что приносило взаимную выгоду: монахи получали покровительство, а семья – какой-никакой доход. Такой порядок был вполне обычным делом и на острове, и во многих других частях христианского мира.

– Ну, – сердито сказала Килинн, – если нельзя в часовню, значит пойдем еще куда-нибудь. – Она немного подумала. – Пойдем к кургану! – заявила она наконец. – Кольцо-то у тебя есть?

– Да, кольцо есть, – терпеливо ответил мальчик и, сунув руку в небольшой кожаный кошель на поясе, достал маленькое, выточенное из оленьего рога колечко, с которым он уже венчался с ней по меньшей мере дюжину раз.

– Ну, тогда пошли, – сказала она.

Эта игра в женитьбу продолжалась уже почти год. Казалось, Килинн она никогда не надоедала. А он до сих пор не понимал: была это просто девчоночья забава без особого смысла или за этим таилось нечто более серьезное. Женихом она неизменно выбирала только его. Может, потому, что он как кузен всегда подыгрывал ей, а другие мальчишки могли поднять на смех? Может быть. Смущался ли он? Не особенно. Просто не принимал это всерьез. Ведь Килинн была всего-навсего его маленькой кузиной. А он уже считал себя взрослым. Ростом он превышал почти всех своих сверстников, к тому же был довольно силен, несмотря на худобу. Другие дети относились к нему с осторожным уважением. Поэтому, как старший, он обычно потакал своей маленькой сестренке. Как-то раз он был занят и жениться отказался. Лицо Килинн тут же вытянулось, и она надолго замолчала, но потом все-таки подошла.

– Ну, раз ты не хочешь на мне жениться, – заявила она, вызывающе тряхнув головой, – я буду искать кого-нибудь другого.

– Нет, я женюсь на тебе, – пришлось сказать ему.

Лучше уж пусть я, чем кто-нибудь другой, рассудил он.

Курган был недалеко. Он находился на травянистой возвышенности, чуть в стороне от отмели, что начиналась сразу за темной заводью. Когда викинги впервые увидели это место, они назвали его Хогген-Грин, что означало «кладбище», и, как это часто делают скандинавские народы, когда находят святые места рядом с поселением, приспособили его для собраний, где свободные граждане поселения могли бы держать совет или избирать вождей. Вот так и получилось, что могилы предков Осгара, включая Дейрдре, Морну и его детей, постепенно ушли под землю, сравнявшись с травой, а курган, где нашел свое последнее пристанище старый Фергус, был достроен и превратился в холм, с которого норвежские вожди проводили свои собрания. Назывались эти собрания тингами. Поэтому и могила старого Фергуса приобрела новое имя. Теперь она называлась Тингмаунт.

Дети встали перед Тингмаунтом и приготовились пожениться. Оба знали, что такой брак вполне допустим. Друг другу они приходились троюродными братом и сестрой. Дед Килинн стал мастеровым и перебрался в Дифлин, а семья Осгара так и продолжала жить на земле своих предков рядом с монастырем.

Величественный древний Тингмаунт у тихой реки подходил им как нельзя лучше. Ведь именно из-под этого холма восстал их предок Фергус, чтобы принять крещение, да еще от самого святого Патрика. И оба они, и Осгар, и даже девятилетняя Килинн, могли с легкостью перечислить все двадцать пять поколений, что соединяли их со старым вождем.

Как обычно, Осгар играл сразу две роли: жениха и священника. Делал он это превосходно. Когда четыре года назад умер его отец, воспитанием мальчика занялся его дядя-настоятель. К великой радости его матери, которая простаивала на коленях по четыре-пять часов каждый день, он теперь не только знал катехизис и многие псалмы, но и мог читать наизусть большие куски церковных служб.

– Это твое призвание, – сообщил Осгару дядя.

Мальчик также умел читать и писать на латыни, пусть пока и не слишком уверенно. И в самом деле, его матери было от чего гордиться сыном, ведь дядя не раз говорил ей, что юный Осгар проявляет к духовному сану куда больше склонности, чем его родные сыновья.

Осгар стоял рядом с Килинн, вернее, чуть впереди нее, и уверенным голосом сначала произносил то, что должен был говорить священник, а потом отвечал за жениха. После этого колечко из оленьего рога заняло свое место на пальце, невеста получила обязательный, хотя и невинный поцелуй в щечку, и Килинн, как всегда довольная собой, взяла мальчика за руку, и они стали прогуливаться. Кольцо она не снимала до самого окончания игры, а когда они прощались, отдавала его Осгару, чтобы он сохранил его в своем кошеле до следующего раза.

Что все это означало? Возможно, девочка и сама не знала, но Осгар думал, что когда-нибудь они действительно поженятся, только уже по-настоящему.

Отдаленное родство угадывалось в них. У обоих были темные волосы и миловидные лица, как у всех в их роду. Но если у Осгара глаза были темно-синими, то у девочки – совершенно необыкновенного зеленого цвета. Осгар знал, что зеленые глаза передавались в их роду из поколения в поколение, но из всей его родни они достались только Килинн, и это делало ее особенной для него, пусть даже она и была всего лишь ребенком. Но не только это притягивало его к ней. Казалось, их общие предки создали между ними некие таинственные узы, хорошо знакомые, но все же волшебные. Он не мог этого объяснить, но чувствовал, что им предначертано быть вместе. И даже не будь они родней, он все равно был бы очарован ее вольным духом. Его дяди и тети всегда считали его самым ответственным из всех детей их большой семьи. Мальчиком, которому суждено стать первым. Он не знал, почему они так думают, но это началось еще до смерти его отца. Быть может, именно поэтому он чувствовал себя обязанным защищать свою маленькую кузину Килинн, которая всегда делала что хотела: забиралась на высокие деревья или требовала жениться на ней. А еще потому, что в глубине души Осгар знал, что никогда не захочет жениться ни на ком другом. Ведь ее зеленые глаза и гордый нрав уже давно пленили его.

Они оставались там еще какое-то время, играя возле Тингмаунта и на берегах небольшого ручья, что протекал по соседству, но вот пришло время возвращаться. Килинн сняла кольцо, протянула его Осгару, и вдруг они заметили двух всадников, которые ехали в их сторону. Один, высокий рыжеволосый мужчина, сидел на великолепном скакуне, вторым был такой же рыжеволосый мальчик на небольшой лошадке. Они медленно ехали вдоль реки к Хогген-Грин.

– Кто это? – спросил Осгар у Килинн, она всегда всех знала.

– Остмены. Норвежцы. Они давно уже тут, – ответила она. – Живут в Фингале, но иногда приезжают в Дифлин. Богатые крестьяне.

– А-а…

Осгар догадался, о ком она говорит, потому что видел их подворье, и стал с любопытством разглядывать всадников, ожидая, что те поедут к Тингмаунту. Но, к его удивлению, они лишь взглянули в сторону холма и повернули к устью реки.

– Наверное, едут к камню, – заметил он.

Это было необычное зрелище. Вдали, на затапливаемой приливом полосе, как одинокий страж, высился стоячий камень, и компанию ему составляли лишь крикливые морские птицы. За камнем был голый ил и морская заводь, перед ним – неспокойные воды реки. Длинный Камень, так его называли, установили викинги, чтобы отметить место, где полтора века назад их первая ладья подошла к берегу Лиффи. Осгар подумал, что для этих двух норвежцев Длинный Камень у края моря мог означать то же, что могилы предков для него самого.

А этот высокий остмен с рыжими волосами довольно симпатичный, подумал Осгар. И тут же услышал рядом голос Килинн, словно она прочитала его мысли:

– Мальчика зовут Харольд. Он красавчик.

Отчего ее слова так больно резанули его? Ведь наверняка она уже видела Харольда в Дифлине. Да и почему бы этому норвежскому мальчику не быть красавчиком?

– А они христиане или язычники? – небрежным тоном спросил он.

Многие викинги в Дифлине по-прежнему оставались язычниками. Хотя все понемногу менялось. Все ирландцы, жившие в городских стенах, как Килинн и ее семья, конечно же, были христианами. За проливом – в Англии, Нормандии и везде, где викинги селились рядом с другими христианами, – их вожди вместе со своими подданными обычно предпочитали тоже присоединиться к единой Церкви, потому что это было выгодно. А вот в Ирландии все еще приходилось спрашивать, кто есть кто. Те, кого кормит море, часто учатся выказывать уважение к разным богам в тех землях, куда занесет их судьба. Старые скандинавские боги вроде Тора и Одина все еще были живы. Так что, если у какого-нибудь купца в Дифлине висело на шее нечто вроде креста, никогда нельзя было сказать с уверенностью, то ли это распятие, то ли молот Тора.

Но одно мальчик знал наверняка. Семья его кузины Килинн была так же предана христианству, как и его собственная. И Килинн никогда бы не позволили выйти замуж за язычника, каким бы богатым или красивым он ни был.

– Я не знаю, – ответила девочка, и между ними повисло недолгое молчание. – А мальчик хромой, – вскользь добавила она.

– Ага… Бедняга, – сказал Осгар.

II

991 год

– Лучше сходи за ним, Моран. Ты ведь знаешь, какой он.

Моран Макгоибненн посмотрел на свою жену Фрейю с улыбкой и кивнул.

Теплое и спокойное лето близилось к концу. Казалось, в этом году мир и покой царили повсюду. Семь лет назад мятежный военачальник из Манстера Бриан Бору вместе с викингами из Уотерфорда пытался захватить порт. Два года назад сюда нагрянул верховный король с не самыми добрыми намерениями. Но в прошлом году и нынче все было тихо. Ни военных кораблей, ни грохота конских копыт, ни страшных пожаров, ни лязга мечей. Порт Дифлин под властью нового короля Ситрика спокойно занимался своими делами. Настало время подумать и о семье, и о любви. А поскольку у Морана все это уже было, он мог подумать о том же самом для своего друга Харольда.

Что же с ним было не так? Действительно ли только из забывчивости, как он утверждал, Харольд то и дело пропускал свидания с хорошенькими девушками? Или виной тому была его застенчивость?

– Только если не надо будет знакомиться с какой-нибудь женщиной, – говорил он Морану, когда тот приглашал его в гости.

Около года назад они уже пытались познакомить его с девушкой. За весь вечер Харольд не проронил ни слова.

– Я не хотел давать ей ложных надежд, – пояснил он потом, когда Моран сокрушенно качал головой, глядя на него, а Фрейя за его спиной возводила глаза к небу.

Теперь пришла пора повторить попытку. Фрейя сама выбрала девушку, свою кровную родственницу; звали ее Астрид. Очень долго, во всех подробностях она рассказывала ей о Харольде, не упустила ничего – ни хорошего, ни дурного. Девушка даже украдкой приходила понаблюдать за ним туда, где он работал, хотя сам норвежец об этом и не догадывался. Чтобы преодолеть застенчивость Харольда, они решили сказать ему, что Астрид собирается ехать в Уотерфорд, где ее ждет нареченный.

Моран очень хотел, чтобы его друг нашел себе такую же хорошую жену, как его Фрейя. Он с нежностью посмотрел на нее. Да, в Ирландии действительно бок о бок жили кельты и скандинавы; и барды, слагая саги об их битвах, могли расписывать два этих народа как непримиримых героических противников, но на самом деле разделение это никогда не было таким уж однозначным. Несмотря на то что портовые города, захваченные викингами, безусловно становились скандинавскими анклавами, норманны с самого своего появления на острове женились на местных девушках, а ирландские мужчины брали в жены скандинавок.

Фрейя была одета так, как и положено добропорядочной скандинавской жене: нарядное подпоясанное платье поверх льняной рубахи, простые шерстяные чулки и кожаные башмаки. На ее плече висела приколотая черепаховой брошью серебряная цепочка с двумя ключами, маленьким бронзовым игольником и крошечными ножничками. Светло-каштановые волосы были гладко зачесаны, открывая высокий лоб, и спрятаны под тонким вязаным чепчиком. Только Моран знал, какой огонь таится под этой скромной внешностью. Она могла быть настоящей шалуньей, как какая-нибудь распутная девка, с одобрением думал он. Именно такая жена и нужна его другу.

Как и Харольд, Астрид была язычницей. Хотя почти все их соседи в Фингале молились Христу, семья Харольда втайне оставалась верна старым богам. Жена Морана прежде тоже была язычницей, но после замужества приняла христианство. Моран настоял на этом, чтобы выразить тем самым уважение к своей семье. К тому же, когда Фрейя спросила его, что значит стать христианкой, то услышала ответ, достойный его одноглазого предка почти шестивековой давности: «Это значит, ты будешь делать то, что я скажу». Вспомнив об этом, Моран улыбнулся. Пять лет счастливого брака и двое детей научили его многому.

Фрейя прекрасно готовила. Жили они по обычаям викингов: утром скромный завтрак и в следующий раз семья собиралась за столом только вечером. Для начала подавались маринованная селедка, свежая рыба из залива и два сорта свежеиспеченного хлеба; потом главное блюдо – рагу из телятины с луком-пореем и репчатым луком, а на десерт – творожные шарики и лесные орехи. Все это щедро запивалось медовухой и хорошим вином, которое привозили из Франции. Телятину тушили в большом котле, подвешенном над очагом в главной комнате дома, и аппетитные запахи доносились даже до мастерской Морана.

– Хочешь, чтобы я сейчас пошел? – спросил он жену.

Фрейя кивнула, и он медленно стал собирать лежащие перед ним на столе предметы.

Для его ремесла требовалось немало разных инструментов: резцы, кусачки, молоточки, напильники – все, что может понадобиться мастеру по металлу. Но больше всего ему нравилось работать с маленьким плоским кусочком кости, на котором он вырезал приблизительный рисунок будущего металлического изделия. У Морана был настоящий талант. Даже в его черновых набросках чувствовалось истинное мастерство, с которым он сочетал причудливые кельтские узоры и изображения животных, столь любимые викингами. В его умелых руках грозные морские драконы из скандинавских легенд оказывались пойманными в замысловатые кельтские спирали, и любая работа мастера всегда одинаково восхищала и мужчин и женщин.

Рядом с рабочим столом Морана стоял обитый железом шкаф с множеством маленьких ящичков для хранения самых удивительных вещей. Здесь можно было найти и черные блестящие куски агата, привезенные из Йорка, города викингов, и цветные римские стеклышки, раскопанные в Лондоне, – викинги использовали их для внутренней отделки. Были в его сокровищнице и самые разные бусинки для изготовления браслетов – темно-синие, белые и желтые. А все потому, что Моран мог сделать любое украшение: от медной пряжки и серебряной рукояти меча до золотых филигранных браслетов и колец.

Еще в шкафу хранились небольшие стопки монет. В Дифлине викинги-купцы пользовались не только старыми круглыми деньгами и кусочками серебра, но и монетами со всей Европы, хотя в городе поговаривали о том, чтобы открыть собственный монетный двор, как это сделали англичане. Моран хранил парочку старых монет с монетного двора Альфреда Великого из Англии и даже одну, которой особенно гордился, двухвековой давности, со времен самого святого римского императора Карла Великого.

Аккуратно положив все со стола в шкаф, Моран запер его и отдал ключ жене.

Рабочий день близился к концу. Путь его лежал мимо всевозможных мастерских. Здесь мастерили гребни для волос, мебель, конскую упряжь, плели ковры, продавали драгоценные камни. Дела у ремесленников в поселке викингов шли хорошо. Проходя мимо кузни, Моран улыбнулся, ведь его предки тоже занимались кузнечным промыслом. Правда, оказалось, что прибывшие на остров норманны лучше управляются с железом и чеканной сталью, чем коренные жители.

Повернув на Фиш-Шэмблс и проходя мимо закрытых уже торговых рядов, Моран встретил одного знакомого купца. При виде его купец уважительно кивнул. Продавал он самый ценный товар – золотистый янтарь, который долго добирался сюда из России по балтийскому торговому пути. Во всем Дифлине лишь несколько мастеров могли себе позволить такую роскошь, и Моран был одним из них.

Моран Макгоибненн. По-ирландски это звучало как Макгоуэн, сын кузнеца, ведь и отец, и дед Морана носили имя Гоибниу. Только в самых последних поколениях семьи получили эту фамилию как свою собственную. Человека могли называть Фергусом сыном Фергуса, или он мог принадлежать к великому королевскому роду, как, например, О’Нейл, но имя клана не обязательно было именем семьи. Однако Моран и его дети теперь носили фамилию Макгоибненн.

И это признали все в поселке: и ирландцы, и викинги. Несмотря на молодость, Моран уже заслужил уважение своим искусным мастерством ювелира. К тому же все знали его как человека осмотрительного и благоразумного, к которому всегда можно обратиться за советом. Отец Морана умер через два года после того, как перебрался в Дифлин. Это было великим горем, но Моран знал: отец гордился бы им, будь он жив. Почти неосознанно, словно бы для того, чтобы сохранить память об отце, Моран вскоре после его смерти стал проделывать его любимый трюк и разглядывал собеседника одним глазом, когда хотел поторговаться или же проучить человека. Когда жена жаловалась на эту его привычку, Моран лишь смеялся, но продолжал поступать по-своему.

В конце Фиш-Шэмблс находилась широкая деревянная набережная. Там все еще было людно. С одного из баркасов как раз выводили группу рабов в железных ошейниках, соединенных между собой цепью. Моран бегло, но внимательно осмотрел их. Рабы выглядели сильными и здоровыми. Дифлин был главным рынком рабов на острове, и сюда регулярно приходили корабли из большого британского работоргового порта Бристоля. Моран считал англичан хорошими рабами, при всей их медлительности и покорности. Он быстро прошел вдоль набережной туда, где, скорее всего, мог находиться его друг. И конечно же, нашел его именно там. Моран помахал ему рукой, и Харольд с улыбкой махнул ему в ответ.

Отлично. Значит, он ни о чем не подозревает.


Увести Харольда с причала удалось не сразу, хотя он и обрадовался приходу друга, а это уже кое-что. Правда, больше всего остального Харольда занимало то, станет ли Моран восхищаться его новым детищем и предметом его гордости, над которым он сейчас работал. Разумеется, выразить восхищение Морану было совсем не трудно.

– Великолепно! – согласился он.

И в самом деле, зрелище было впечатляющее.

Корабль викингов. Во всем скандинавском мире Дифлин славился своими кораблями. Конечно, были и другие верфи – и в Скандинавии, и в Британии, но за самыми лучшими все отправлялись в Дифлин.

Как и каждый житель поселка, Моран уже знал, что новое судно будет каким-то особенным, но теперь с корпуса наконец сняли часть лесов, и стали видны очертания будущего корабля. Он был огромен.

– На ярд длиннее, чем все, что были построены в Лондоне или Йорке, – с гордостью сообщил Харольд. – Идем, посмотришь изнутри. – Он сразу направился к трапу, и Моран поспешил за ним.

Морана всегда изумляло то, что Харольд, несмотря на хромоту, мог ходить очень быстро, даже быстрее других людей. Глядя, как его друг взбегает по трапу, а потом со смехом перепрыгивает через борт, он восхищался его проворством. Впрочем, он познакомился с Харольдом лишь тогда, когда молодой норвежец только начал работать в порту, и понятия не имел, что эта легкость добыта годами болезненных тренировок и изнурительных усилий.

Все началось после той встречи с Сигурдом. Рано утром Харольд обычно помогал отцу, но с середины дня всегда был свободен, тут-то и начинались его упражнения. Сначала – физические. Харольд безжалостно гонял себя. Не обращая внимания на боль и унижение из-за постоянных падений, маленький мальчик заставлял себя ходить как можно быстрее, волоча искалеченную ногу и заставляя ее работать. Со временем он уже не только ходил, но и бегал, пусть неровно и припадая на больную ногу. Он даже научился перепрыгивать через препятствия, опираясь на здоровую ногу и поджимая под себя увечную. Вечером к нему обычно присоединялся отец. Вот когда начиналось настоящее веселье.

Сначала отец сделал для него деревянное оружие: топор, меч, кинжал и щит. Два года их занятия скорее напоминали игру, в которой отец учил Харольда наносить удары, парировать, делать выпады и избегать ударов противника.

– Отходи! Держи равновесие. Теперь бей! – кричал отец.

И мальчик, размахивая игрушечным топором, послушно выполнял все, что велел его учитель. К двенадцати годам он стал уже весьма искусен, и отец со смехом говорил:

– Мне его не одолеть!

В тринадцать Харольд получил свое первое настоящее оружие. Оно было легким, но уже через год отец выдал ему более тяжелое. Когда Харольду исполнилось пятнадцать, отец признался, что больше ничему не может его научить, и отправил юношу на побережье к одному своему другу, большому мастеру по этой части. Именно там Харольд не только отточил до совершенства искусство ведения боя, но и научился использовать свое увечье, для того чтобы наносить неожиданные удары, которые могли застать врасплох любого противника. К шестнадцати годам равных ему просто не было.

– Как странно, – простодушно сказал однажды ему отец, без всякой задней мысли. – Угрожая твоей жизни, тот датчанин, сам того не ведая, оказал тебе услугу. Представь, кем бы ты был, и посмотри, каким ты стал теперь.

Харольд нежно поцеловал отца и промолчал, ведь он знал: никакое мастерство не избавит его от хромоты.

– Какие безупречные обводы! – крикнул Харольд Морану, когда тот поднялся по трапу.

Харольд не преувеличивал. Корабль действительно был красив. Плавные линии корпуса, обшивка которого делалась из уложенных внахлест и скрепленных заклепками досок, взмывали к высоко загнутому носу с таким изяществом и такой мощью, что любой, кто смотрел на корабль, мог с легкостью представить, как он стремительно летит по волнам, неотвратимый, как сама судьба, направляемая древними норвежскими богами.

– Здесь место для груза. – Харольд махнул рукой в сторону пустого пространства в середине огромного судна. – Почти на треть больше, чем на любом другом корабле. – Он показал на мощный выступающий киль, похожий на лезвие ножа. – Но при этом осадка у него небольшая, поэтому он сможет пройти по всем главным рекам острова.

И Лиффи, и Шаннон на западе, да и любая другая крупная река в Ирландии уже видели, как ладьи викингов пробирались по мелководью вглубь острова.

– Моран, а ты знаешь, в чем главный секрет такого корабля? Знаешь, почему он слушается паруса в море?

Потому что он крепкий и никогда не опрокидывается. Больше Моран ничего не мог предположить. Но Харольд, не дожидаясь ответа друга, уже с восторгом продолжал:

– Он гнется, Моран! – Харольд покачал рукой в воздухе. – Изгибается под напором волн! Если при сильном ветре чуть приспустить парус, ты почувствуешь, как весь корабль словно дышит, становится единым целым с водой. Это невероятно, Моран! Это не корабль, это морской змей. – Харольд радостно засмеялся. – Огромный морской змей!

Моран невольно залюбовался другом. До чего же он хорош! Длинные рыжие волосы – такие же, как у его отца, сияющие голубые глаза, открытая улыбка. Как же он счастлив на этом корабле!

Однажды Фрейя спросила Морана:

– Тебя никогда не удивляло, что Харольд бросил все и переехал в Дифлин?

– Ему нравится строить корабли, – ответил Моран и добавил, ни секунды не сомневаясь: – Это у него в крови.

Впрочем, если и была какая-то другая причина, Моран Макгоибненн никогда не слышал о ней от своего молодого друга.


В то лето, когда Харольду было уже почти семнадцать, его познакомили с девушкой. Она прибыла из-за моря, с одного из северных островов, происходила из хорошей семьи и, когда ее родители умерли, осталась на попечении дяди.

– Прекрасный человек, – сказал Харольду отец, – он и послал ее ко мне. Она погостит у нас месяц, и ты должен о ней позаботиться. Ее зовут Хельга.

Это была худенькая светловолосая девушка с голубыми глазами, на год старше самого Харольда. Отец ее был норвежцем, а мать – шведкой. Золотистые прямые волосы падали вдоль ее щек, и казалось, будто кто-то сжал ее лицо ладонями, прежде чем поцеловать. Она не часто улыбалась, взгляд был чуть рассеян, словно мысли ее находились где-то далеко отсюда. И все же было в ней нечто манящее, может, ее чувственный рот, и это волновало и притягивало Харольда.

В доме Хельга держалась спокойно и тихо. К тому времени две из сестер Харольда уже вышли замуж и жили отдельно, а младшие довольно быстро с ней поладили. Ни у кого никогда не возникало повода жаловаться. Помимо участия в ежевечерних забавах, которые устраивали девочки, Харольд должен был время от времени брать Хельгу на верховые прогулки. Один раз он показал ей предместья Дифлина. Но чаще они отправлялись на песчаный берег и подолгу гуляли там пешком. В такие дни девушка рассказывала Харольду – всегда в своей сдержанной, хотя и приветливой манере – о родном доме, о том, какой там делают сыр, о шали, которую они с его матерью сплели для его тетушки. Она расспрашивала Харольда о том, что ему нравится, что не нравится, спокойно кивала и безразлично повторяла: «Ja, ja», словно просто отмечала для себя очередной ответ, и в какой-то из дней Харольду вдруг показалось, что, если бы он сказал, что любимое его занятие – отрезать людям головы, она бы точно так же кивнула и сказала «Ja, ja». Но все равно ему нравилось разговаривать с ней.

Когда он спрашивал Хельгу о ее собственной жизни, она рассказывала о дядином доме и о своем детстве на севере. На его вопрос, о чем она больше всего скучает, девушка ответила:

– О снеге и льде. – И впервые в ее голосе послышались живые нотки. – Снег и лед очень хороши. Мне нравится ловить рыбу подо льдом. – Она кивнула. – И еще нравится ходить на лодке в море.

Однажды в ясный солнечный день Харольд решил покатать ее на лодке и догреб до маленького островка с высокой расщепленной скалой напротив мыса. Она была довольна. На берегу они уселись рядом на песок. А потом, к большому удивлению Харольда, девушка спокойно произнесла:

– Хочу поплавать. А ты?

И, сбросив с себя всю одежду с таким видом, словно это было самым обычным в мире поступком, она вошла в море. Харольд не последовал за ней. Может, он был застенчив или стыдился своего тела. Но он смотрел на ее стройную фигурку, на ее маленькие высокие груди и думал о том, как было бы приятно ласкать их.

Через несколько дней после этого отец и мать позвали его в дом, когда девушки занимались делами снаружи, и отец с улыбкой спросил:

– Харольд, что бы ты сказал, если бы Хельга стала твоей невестой? – И прежде чем Харольд нашелся что ответить, он продолжил: – Мы с твоей матерью думаем, что она бы нам подошла.

Харольд уставился на них, не зная, что сказать. Слова отца взволновали его. Он сразу вспомнил тот день на острове, вспомнил, как она выходила из моря и как вода стекала по ее обнаженной груди, сверкая на солнце.

– Но захочет ли она за меня замуж? – наконец пробормотал он.

Отец и мать переглянулись с видом заговорщиков, и на этот раз заговорила мать:

– Конечно. Она уже со мной говорила.

– Просто я ведь…

Он думал о своей ноге. Но отец сразу оборвал его:

– Ты ей нравишься, Харольд. Это ее предложение. Когда дядя Хельги попросил меня пригласить ее к нам, он, скорее всего, уже тогда имел намерение породниться с нами, но ты молод, и я считал, что ни о чем таком думать пока рано. Но девушка нам нравится. Очень нравится. И уж коли она сама заговорила с твоей матерью об этом… – Отец снова улыбнулся. – Все зависит от тебя, Харольд. Ты мой единственный сын. Все здесь однажды станет твоим. Ты можешь сам выбрать себе девушку по сердцу. Но и эта, должен тебе сказать, совсем не дурна.

Харольд смотрел на счастливые лица родителей и чувствовал, как в душе разливается тепло. Неужели эта девушка действительно выбрала его? Удивительное известие словно окрылило его, и новые, доныне неизведанные силы теперь будоражили его кровь.

– Она правда сама меня захотела? – Родители кивнули. Значит, его увечье не испугало ее? Видимо, нет. – Думаете, мне следует… – Каково это – быть женатым человеком, Харольд толком не знал. – Думаю, – начал он, – думаю, мне бы это понравилось.

– Вот и чудесно! – воскликнул Олаф и уже протянул руки, чтобы обнять сына, но жена мягко коснулась его плеча, словно напоминая о чем-то.

– Ему нужно подождать несколько дней, – тихо сказала она. – Мы ведь это обсуждали.

– Ох… – огорчился Олаф, но тут же улыбнулся жене. – Разумеется, ты права. Ты ведь только что об этом услышал, сынок, – обратился он к Харольду. – Это так неожиданно. Поэтому ты все хорошенько обдумай. Пусть пройдет несколько дней, торопиться нам некуда. А ты тем временем все для себя решишь.

– И девушка тоже, – негромко напомнила ему жена.

– Конечно. И она тоже.

Олаф наконец встал и обнял сына, и Харольд почувствовал огромное тепло его любви.

– Отлично, сынок, – пробормотал он. – Я так тобой горжусь.

И если бы не чистая случайность, думал Харольд, он бы, наверное, женился уже той зимой.

Это произошло через два дня после разговора с родителями. Харольд только что оставил отца в поле, а сам возвращался домой немного раньше, чем собирался. Еще до этого он видел, как его сестры зашли в большой деревянный амбар. Во дворе никого не было, кроме одного раба, который плел корзину, сидя под навесом. Харольд подошел к их высокому дому с соломенной крышей и уже нагнулся над притолокой двери, чтобы войти в полумрак сеней, как вдруг услышал голос матери:

– Но, Хельга, ты уверена, что будешь счастлива?

– Ja, ja. Усадьба мне нравится.

– Я рада, Хельга. Но может, недостаточно того, чтобы тебе нравилась усадьба. Мой сын тебе нравится?

– Ja, ja. Нравится.

– Он мой единственный сын, Хельга. И я хочу видеть его счастливым.

– Ja, ja. Я сделаю его счастливым.

– Но почему ты так уверена, Хельга? Ведь брак – совсем не простое дело. Это уважение, желание делиться друг с другом самым сокровенным… Это любовь…

Когда раздался голос девушки, Харольду показалось, что он слышит раздражение и жесткость, которых до сих пор ни разу за ней не замечал.

– Это ведь твой муж приехал к моему дяде, так? Когда услыхал, что у него есть племянница, которую он хотел бы спровадить из дому, чтобы для его четырех родных дочек было больше места. Он заплатил моему дяде за то, чтобы привезти меня сюда. Потому что хочет женить своего сына-калеку. Ведь так?

– Возможно, только…

– И вот я здесь, делаю все, что ты хочешь, а когда три дня назад твой муж спрашивает: «Ты выйдешь за него?» – я отвечаю: «Да, да». Потому что он мечтает иметь внуков от единственного сына и боится, что никто не захочет выйти за хромого.

Последовало долгое молчание. Харольд ждал, что его мать начнет все отрицать, но она не стала.

– По-твоему, мой сын…

– Ты про его ноги? – Харольд даже отчетливо представил, как она пожала плечами. – Я-то надеялась выйти замуж за парня, у которого обе ноги прямые. Но он сильный.

– Когда люди женятся, – снова заговорила его мать, и теперь в ее голосе слышалась тревога, почти мольба, – они должны быть честными друг с другом.

– Неужели? Ты и твой муж ничего не говорите. Мой дядя ничего не говорит. Но я сама слышала, как дядя сказал моей тете, будто бы твой муж боится, что кто-то придет убить твоего сына до того, как у него появятся внуки, и поэтому хочет поскорее выкупить меня. Это правда? И ты твердишь о честности?

– Мой сын может за себя постоять.

Харольд отошел от двери. Он услышал достаточно.

На следующий день он уехал в Дифлин. Работая с отцом, он неплохо освоил плотницкое дело и поэтому сразу смог получить место на верфи. И в тот же день подыскал себе временное жилье в доме какого-то ремесленника. Вечером он вернулся домой и сообщил изумленным родителям:

– Я уезжаю.

– А как же девушка? И твоя женитьба? – спросил отец.

– Я передумал. Она мне не нужна.

– Во имя всех богов, почему? – прорычал Олаф.

Дети часто не говорят всего своим родителям. Разве Харольд мог рассказать отцу, что узнал правду, что доверие между ними подорвано, что он чувствует себя униженным? Если он вообще когда-нибудь женится, в чем Харольд теперь сомневался, он сам найдет себе девушку, это уж точно.

– Я не хочу жениться на ней, вот и все, – ответил он. – Я так решил. Это мой выбор.

– Ты просто не знаешь, что для тебя лучше! – рассердился отец.

Его разочарование было таким очевидным, что Харольду стало жаль отца. Но это ничего не меняло.

– Ты не должен уезжать! – настаивала мать.

И все же он уехал, так и не объяснив родителям ни тогда, ни после причин своего неожиданного решения.

Вот так он и перебрался в Дифлин. И целый год жил у Морана Макгоибненна. На верфи его ценили, и теперь он даже стал руководить рабочими. Все знали, что он наследует большое поместье в Фингале, но бывал он там редко, и ходили слухи, что они не ладят с отцом. Харольд много работал, был хорошим товарищем, и хотя он легко общался с женщинами, никто никогда не видел, чтобы он уделял одной из них особое внимание.


Закат уже окрасил воду в алый цвет, когда Харольд и Моран спустились с огромного корабля и зашагали по деревянному причалу. Там стояло несколько ладей. Ту, что привезла рабов из Бристоля, только что закончили нагружать огромными тюками с кожей и шерстью. Впереди начиналась Фиш-Шэмблс.

– Помнишь меня?

Моран посмотрел на черноволосого молодого человека, который стоял, небрежно прислонившись к тюкам, сваленным у них на дороге. Он был в темной кожаной котте, доходившей почти до колен. Туго стянутый в талии пояс подчеркивал стройное мускулистое тело. На лице темнела борода, подрезанная острым клинышком. Никогда прежде Моран этого парня не видел.

– Вижу, ты все такой же калека.

Харольд остановился, Моран встал рядом.

– Я в Дифлине случайно. – Молодой человек не трогался с места. Так и стоял, прислонясь к тюкам и явно ничего не опасаясь, как будто человек, которого он оскорбил, был для него не более опасен, чем пролетающая мимо муха.

– Добрый вечер, Сигурд, – ответил Харольд с невозмутимостью, поразившей Морана. – Так ты хочешь поговорить о нашем деле?

– Я думал об этом, – холодно произнес чужеземец. – Но решил подождать.

– Полагаю, пока ты стоишь ко мне лицом, мне ничего не грозит, – заметил Харольд. – Говорят, мужчины в вашем роду бьют только в спину.

Всего на мгновение, как показалось Морану, незнакомец поморщился. И его рука, возможно бессознательно, дернулась к кинжалу на поясе. Длинные пальцы даже чуть коснулись рукоятки, но тут же медленно распрямились, а рука вернулась на бедро.

– Я тут порасспросил о тебе, – сказал он, – и то, что я услышал, меня весьма разочаровало. Похоже, у тебя никогда не было женщины. Может, это оттого, что ты жалкий калека, как думаешь?

– Грязный мерзавец! – не выдержал Моран. – А на тебя только последняя шлюха польстится! – рявкнул он.

– Ба, да это ювелир! – Незнакомец слегка наклонил голову. – Уважаемый человек. С тобой мне ссориться ни к чему, Моран Макгоибненн. Ему известно, кто я? – обратился он к Харольду и, видя, как тот покачал головой, добавил: – Так я и думал.

– Я бы предпочел сразиться с тобой прямо сейчас, – спокойно произнес Харольд. – А то назначишь бой на утро и сбежишь, как твой дед.

– И все же, – задумчиво произнес черноволосый, как будто и не слышал издевки Харольда, – я был бы намного счастливее, если бы убил тебя после того, как ты обзаведешься семьей. Будет кому тебя оплакивать. Детишкам бы рассказали, как их отец проиграл поединок и был убит. А в будущем, глядишь, мы бы и их тоже убили. – Он неторопливо кивнул, а потом продолжил с усмешкой: – Тебе не кажется, что ради такого стоит жениться?

Харольд выхватил висящий на поясе нож, ловко перебросил его с ладони в ладонь и жестом велел Морану отойти.

– Я убью тебя прямо сейчас, Сигурд, – заявил он.

– Ага… – Парень выпрямился, но вместо того, чтобы шагнуть вперед, сделал шаг в сторону. – Лучше сначала обдумай все хорошенько. Как в день венчания.

С этими словами он начал пятиться назад, ни разу не обернувшись, словно прекрасно знал, что за спиной. И точно – уже через мгновение он крикнул: «Ну а пока – до свидания!» – и стремглав метнулся между грузами к краю причала, откуда легко соскочил в небольшую лодку, которую Моран до этого не замечал.

– Вперед, ребята! – крикнул он двум гребцам, сидящим на веслах.

Харольду и Морану оставалось лишь наблюдать с причала, как они быстро уплывали прочь. Сигурд самодовольно захохотал, а когда темный силуэт лодки был уже далеко, с воды донесся его голос:

– Постараюсь прийти на твою свадьбу!

Некоторое время друзья стояли на месте.

– Что все это значит? – наконец спросил Моран.

– Старая семейная распря.

– Он действительно собирается тебя убить?

– Наверное. Только убью его я. – Харольд повернулся. – Так мы идем к тебе ужинать?

– Идем. Конечно идем. – Моран заставил себя улыбнуться.

Но когда в сгущающихся сумерках они шли по Фиш-Шэмблс, он думал только о том, что сказать жене. И девушке. Если этот парень явится на свадьбу, в конце концов решил он, я сам убью его.


На следующий день рано утром Осгар встретился с отцом Килинн. Встреча могла показаться случайной, но Осгар почему-то был уверен, что старый мастер нарочно поджидал его у монастырской стены. Хотя его родственник из Дифлина обладал таким же орлиным профилем, как и Осгар, он был ниже ростом, более коренаст и, что довольно редко бывало в их роду, уже начинал лысеть. В поведении его ощущалась некоторая неловкость, как показалось Осгару.

Осгар и сам чувствовал себя неуютно. Но приличия требовали, чтобы старший заговорил первым, поэтому он терпеливо ждал. Они обменялись обычными любезностями, которые предвещают любой серьезный разговор. Так и случилось.

– Скоро нам придется подумать о том, чтобы подыскать мужа для Килинн.

Вот оно. Осгар знал, что этого не избежать. Он посмотрел на мужчину, не находя ответа.

– Она получит хорошее приданое, – продолжил его родственник.

Прошло уже больше двух столетий с тех пор, когда любой отец на острове мог рассчитывать на щедрый выкуп за невесту. Теперь отцам приходилось самим готовить приданое для дочерей, и это часто становилось тяжелой ношей, хотя выгодный зять всегда был ценным приобретением для семьи.

Безусловно, Осгар был завидным женихом. Красивый, стройный, мускулистый, он обладал той врожденной элегантностью и каким-то особым спокойным достоинством, которые так притягивают к себе людей. Несмотря на его молодость, а Осгару был всего двадцать один год, многие считали его будущим вождем Уи Фергуса. Да и монахи из монастыря тоже относились к юноше с большим уважением.

Осгар любил этот маленький семейный монастырь. И гордился им, почти так же, как его дядя.

– Мы всегда должны помнить, – говорил дядя, – что сам святой Патрик был здесь.

За последние несколько столетий легенда о святом Патрике довольно сильно разрослась. В основном из-за того, что северная епархия, основанная им в Арме, очень хотела, чтобы ее считали старейшей и самой главной в Ирландии, поэтому была организована грандиозная средневековая кампания по пропаганде, которая с помощью летописей и других документов доказывала превосходство Армы. Ранние епископы и их общины были практически вымараны из истории, епископы времен Патрика превратились в его учеников, и получалось так, что северная миссия охватывала весь остров. Даже змеи, которых там никогда и не было, якобы были изгнаны святым Патриком. В Дуб-Линне один из трех древних источников назвали его именем и рядом возвели церковь.

– И мы также должны помнить, – всегда напоминал им дядя Осгара, – что наш предок Фергус принял крещение от самого святого Патрика.

– Он уже умер к тому времени, – грубовато заметил как-то его старший сын.

– Восстал из мертвых! – прикрикнул на него настоятель. – Величайшее из чудес! И еще помните, – наставлял он, – что нигде не было таких подлинных христиан и таких прекрасных богословов, как на этом острове. Потому что именно мы поддерживали пламя веры, когда весь христианский мир погрузился во тьму, мы обратили язычников-саксов в Англии и мы построили монастыри с библиотеками, когда половина христианского мира едва умела читать!

Если эти лекции предназначались для того, чтобы наставить сыновей на путь благочестия и образования, то плодов они не принесли. Сыновья его дяди не проявляли ни малейшего интереса к семейному монастырю. Они то и дело находили причины уклониться от уроков. И если Осгар с наслаждением заучивал наизусть полторы сотни псалмов на латыни, что обязан был сделать каждый начинающий послушник, его кузены лишь открывали рот, когда все же присоединялись к монахам во время молитвы.

И тем не менее монастырь действительно был основан на заре появления христианства в Ирландии. И все потомки из рода Уи Фергуса по древнему обычаю были обязаны поддерживать его. Так Осгар и делал. Его мать умерла, когда ему было двенадцать, и с тех пор он жил с дядей в монастыре. Это Осгар убедил монахов обновить внутреннее убранство монастырской церкви, это он уговорил купцов из Дифлина преподнести в дар новый крест для алтаря. Он всегда в точности знал, кто и сколько задолжал монастырю, сколько свечей у них в запасе и какие псалмы в какой день следует петь. И он всегда был собран и очень щепетилен. Даже его дядя немного нервничал, хотя и скрывал это, когда не мог ответить на какой-нибудь его вопрос. А год назад дядя как-то отвел его в сторонку и сказал:

– Думаю, однажды именно ты должен занять мое место в монастыре. – А потом, словно спохватившись, добавил: – Разумеется, это не помешает тебе жениться.

Осгар не просто мог жениться – с такими блестящими перспективами он стал бы весьма привлекательным женихом для дочери его родственника в Дифлине.

Он мог бы жениться на Килинн. Как было бы чудесно! Дни, когда он думал об этом, наполняли его сердце таким счастьем, что, казалось, весь Дифлин озарялся божественным золотым светом.

Они выросли вместе и всегда были дружны, даже в пору угловатой юности. Иногда они виделись реже, но Килинн всегда была рядом. Будучи в Дифлине, он, конечно же, навещал ее отца. Она всегда была для него родной. Та озорная девчонка, которую он знал, все еще жила в ней. Она любила разглядывать облака и находить в них сходство с презабавнейшими фигурами. Как-то раз, когда они стояли на южном берегу залива, она стала настойчиво повторять, будто только что видела, как из воды показался древний владыка моря Мананнан Мак Лир, а потом еще полдня время от времени восклицала: «Вот он!», и Осгар, застигнутый врасплох, несколько раз смотрел туда, куда она показывала, чем очень ее веселил.

Но однажды ее озорство зашло уж слишком далеко. Они гуляли вдоль северного берега устья реки и забрели на песчаную отмель, которая во время отлива тянулась на сотни шагов в залив. Когда вода начала прибывать, он хотел повернуть обратно, но она отказалась. Потеряв терпение, он пошел назад, однако Килинн, с таким же упорством, осталась на месте. Но даже он не мог предвидеть силу и скорость прилива в тот день. Море мчалось вперед, как резвый конь. Уже с берега Осгар смотрел, как девушка по-прежнему стоит на полоске песка. Сначала она смеялась, но, когда бурлящая вода закружилась вокруг ее ног, попыталась пройти вброд и вдруг обнаружила, что вода намного глубже, чем она думала. Неожиданно он тоже понял, что вода надвигается с огромной силой, вскипая мелкими волнами. Он увидел, как Килинн потеряла равновесие, и когда ее руки взметнулись вверх, бросился вперед по мелководью и нырнул в набежавшую волну. К счастью, он был отличным пловцом, хотя течение едва не унесло и его самого. Добравшись до Килинн, он прижал к себе ее худенькое тело и поплыл назад. На берегу она долго откашливалась и дрожала, а он прижимал ее к себе, чтобы хоть немного согреть. Наконец она встала и, к его изумлению, рассмеялась.

– Ты меня спас! – воскликнула она. И по дороге домой она с восторгом сообщала всем встречным: – Осгар спас мне жизнь!

Она была странной девушкой. Но после того дня он постоянно испытывал желание защищать ее, и это ему нравилось.

Если не считать маленьких происшествий вроде этого, его детство и юность не были наполнены сколько-нибудь значительными событиями. Как-то раз приезжал сам ирландский король, чтобы потребовать дань от норвежцев в Дифлине, и оставался под стенами города, пока не получил свое, но, даже несмотря на небольшую стычку, эта история скорее взбудоражила всех, чем напугала. Жизнь Осгара не слишком отличалась от жизни всех его ровесников. Правда, жила в нем одна страсть. Началось это еще в детстве. С каждой прогулки он всегда возвращался с целым мешком ракушек, чем очень потешал взрослых. Поначалу это было лишь детской игрой, ему ужасно нравилось собирать яркие цветные раковины самых причудливых форм. Потом постепенно у него собралась целая коллекция, и не было ни единого морского создания, чью раковину бы он не нашел. Едва на берегу появлялось что-нибудь странное и необычное, он тут же об этом узнавал. С годами, впрочем, его стали больше занимать сами раковины, а не охота за ними. Он мог часами рассматривать свои детские сокровища, любуясь сочетанием красок, чистыми линиями, восхищаясь простотой и элегантностью созданных самой природой форм, объединенных в столь гармоничном единстве. Полностью погрузившись в созерцание, он зачастую просто терял счет времени – так увлекало его это занятие. Со временем к ракушкам добавились и другие предметы: сухие листья, необычные камешки, скрученные узлом ветки упавших деревьев. Все это он приносил домой и подолгу изучал, обычно в полном одиночестве. Никто из родных не разделял его увлечения, хотя дядя по доброте душевной всякий раз бурно восхищался очередной принесенной домой находкой. Даже Килинн, которой Осгар иногда показывал свою коллекцию, лишь скользила по ней рассеянным взглядом и тут же со скукой отводила глаза.

А еще Осгар часто ходил в одну из церквей в Дифлине. Там хранился Псалтырь, с виду самый обычный, но с очень красивыми рисунками, и церковные служители, зная, что Осгар племянник настоятеля монастыря на холме, всегда разрешали мальчику полистать его. Килинн он привел туда не сразу, опасаясь, что она еще слишком мала и не сможет оценить всю красоту этой книги. Наконец, когда ей исполнилось шестнадцать, он позвал ее в церковь и начал с волнением переворачивать страницу за страницей. Один рисунок, в зеленых и золотых тонах, особенно ему нравился.

– Видишь, – сказал он, – какое сияние? Кажется, вот сейчас шагнешь прямо сюда, на страницу, и встретишься с… – Он не сразу подобрал нужные слова. – С великой тишиной.

Он пытливо вглядывался в лицо девушки, надеясь, что и она почувствует то же самое, но Килинн лишь улыбнулась. А потом он и вовсе заметил, как в ее глазах промелькнула тень досады. Выждав, как ей казалось, достаточно времени, она сказала:

– Пойдем отсюда.

Килинн очень изменилась. Маленькая хрупкая девочка, которую он знал и любил, почти исчезла, а ее место заняла темноволосая девушка с весьма привлекательными формами. Менее различимые внешне перемены тоже происходили. Разумеется, не было ничего удивительного в том, что с возрастом ее пристрастия изменились. Она теперь много говорила о домашних делах, могла долго восхищаться отрезом красивой ткани на прилавке какого-нибудь купца, то есть проявляла интерес к тому, что не слишком заботило самого Осгара, но он знал, что женщины любят обсуждать подобные вещи. А еще появилось в ней нечто совершенно новое, чего никогда прежде не было. Он замечал это в ее глазах, в ее манере держаться, и это притягивало и волновало его. Но только в прошлом году, на празднике Лугнасад, он наконец понял причину такой перемены.

В ночь древнего праздника всегда устраивали танцы. Участвовала в них почти вся молодежь Дифлина – и ирландцы, и пришлые. Осгар и сам был неплохим танцором. В ту ночь он с удовольствием наблюдал, с каким величавым достоинством танцуют взрослые женщины, и вдруг увидел, как к ним присоединилась Килинн. Он был просто ошеломлен. Конечно, Осгар и прежде знал, какой задорной и грациозной она может быть, но теперь перед ним предстала совершенно другая Килинн – сильная, уверенная в себе молодая женщина, прекрасно владеющая своим телом, полная огня и обаяния. Лицо ее слегка раскраснелось, глаза сияли, рот приоткрылся в озорной улыбке, которая едва не вскружила ему голову своей пленительной чувственностью. Ее окружали молодые люди, и хотя Килинн танцевала в нескольких шагах от них, Осгару казалось, когда он смотрел на лица мужчин, что она касается каждого из них, даря им жар своего тела. Вскоре он отошел от танцующих, чувствуя нечто похожее на стыд. Не слишком ли откровенно вела себя его кузина?

Но, когда она поманила его, Осгар вошел в круг. И вдруг оказался прямо перед ней, ощутил ее близость; тепло и аромат ее тела пьянили его. Она улыбалась, глядя на его уверенные движения, а когда в конце танца он наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку, она довольно невинно, но очень нежно поцеловала его в губы и на мгновение заглянула ему в глаза, и он увидел прежнюю зеленоглазую Килинн, которую любил всю жизнь. А потом она засмеялась и отвернулась.

На следующий день он долго бродил один по берегу моря.

Именно Килинн первой заговорила об их женитьбе. Однажды весной они гуляли со всей ее семьей. Был воскресный день. Они прошлись от Хогген-Грина к древнему Тингмаунту, и когда Осгар с Килинн стояли немного в стороне ото всех, девушка повернулась к нему и сказала:

– Ты помнишь, как мы здесь поженились когда-то?

– Помню.

– А у тебя сохранилось то кольцо?

То маленькое колечко из оленьего рога…

– Да.

Девушка немного помолчала.

– Теперь оно наверняка мне мало, – наконец сказала она с тихим смехом. – Но когда я буду выходить замуж – кто бы это ни был, – мне бы хотелось надеть его на мизинец. – Она с улыбкой посмотрела на Осгара. – Ты обещаешь отдать его мне на свадьбу?

Осгар с нежностью взглянул на нее:

– Обещаю.

Он все понял без слов. Какой бы самоуверенной она ни была, она все же хранила девичью гордость и не могла сказать большего. Лишь скромно намекнула. Следующий шаг должен был сделать он.

И вот теперь пришел ее отец и смотрел на него выжидательно.

– Мы будем подыскивать ей мужа, – повторил он.

– А-а… – пробормотал Осгар и снова замолчал.

– Я давно мог найти его, – подчеркнул ее отец, не дождавшись ничего другого. – От женихов отбоя бы не было. – (Это была чистая правда.) – Но что-то мне подсказывало, что она ждет тебя. – Он умолк и ободряюще взглянул на Осгара.

– Мы с ней постоянно женились с самого раннего детства, – улыбнулся Осгар.

– Вот именно. Тем более, – сказал отец Килинн, ожидая, что Осгар наконец произнесет самое главное, но юноша молчал, и тогда он терпеливо продолжил: – Молодым людям часто бывает трудно решиться, когда дело доходит до женитьбы. Они боятся. Считают брак ловушкой. Понять их легко. Но ведь есть и приятные стороны. А уж с Килинн… – Он замолчал, позволяя Осгару самому вообразить все радости брака с его дочерью.

– О да, – кивнул Осгар.

– Но если они упускают время, – тут отец Килинн строго посмотрел на Осгара, – они могут потерять любимую девушку, и она достанется кому-то другому.

Отдать Килинн другому? Какая ужасная мысль.

– Я приду поговорить с Килинн, – пообещал Осгар. – Очень скоро.


Когда отец девушки ушел, он спросил себя: «Почему я сомневаюсь? Разве не этого я всегда хотел?» Что могло быть прекраснее, чем прожить всю жизнь вместе с Килинн в маленьком семейном монастыре и наслаждаться всеми прелестями духовных исканий и плотских удовольствий? О большем и мечтать нельзя.

Так чего же ему не хватало? Что останавливало его? Этого Осгар не понимал. Он лишь знал, что в последние месяцы испытывал странное беспокойство. С того самого памятного случая.

Произошло это в конце года. Осгар возвращался верхом через Долину Птичьих Стай из маленького молельного дома, куда отвозил письмо от своего дяди. День был погожий, и один из сыновей дяди вызвался сопровождать его вместе со своим рабом. В этой части Фингала находилось несколько подворий викингов, окруженных большими открытыми полями. Всадники как раз пересекли одно поле и въехали в небольшую рощицу, когда внезапно на дорогу прямо перед ними выскочило с полдюжины мужчин.

Времени на раздумья не оставалось. Грабители в этих краях промышляли нередко, и путники обычно брали с собой оружие. У кузена Осгара был с собой меч, а у самого Осгара только охотничий нож. Разбойники надеялись отобрать у них ценности или же просто могли отнять лошадей. Собирались они убить их или только ограбить, Осгар не знал, а дожидаться развязки как-то не хотелось. Он увидел, как кузен ударил мечом одного за другим двух грабителей, ранив их. Еще двое подбирались к самому Осгару. Раба уже стащили с лошади на землю, и один из головорезов стоял над ним с дубиной. А когда он замахнулся…

Осгар так и не понял, что тогда произошло. Его как будто подбросило в воздух. Охотничий нож сам выскочил из ножен и оказался в руке. Он бросился на мужчину с дубинкой, оба упали на землю, отчаянно боролись, и когда его нож вонзился в грудь разбойника, тот закашлялся кровью. Остальные грабители тем временем решили не испытывать судьбу и уже убегали со всех ног. Осгар повернулся к раненому. Лицо разбойника посерело, потом он задрожал, дернулся всем телом и затих. Он был мертв. Широко раскрыв глаза, Осгар смотрел на него.

Они повернули назад к подворью викингов, мимо которого недавно проезжали, и хозяин, высокий рыжий здоровяк, сразу позвал своих людей, чтобы отправиться в погоню за разбойниками.

– Жаль, моего сына Харольда здесь нет, – сказал он, и Осгар догадался, что это тот самый норвежец, которого он несколько лет назад видел возле Тингмаунта.

Когда Осгар объяснил ему, кто он, викинг пришел в восторг.

– Для меня честь встретиться с одним из Уи Фергуса, – сказал он радостно. – Ты сегодня постарался на славу. Можешь гордиться собой.

К вечеру они наконец добрались до монастыря и рассказали, что произошло. Дядя очень обрадовался, что все обошлось благополучно, и тоже похвалил его. К утру история уже разлетелась по Дифлину, и когда Осгар встретился с Килинн, она сжала его руку.

– Наш герой! – с горделивой улыбкой сказала она.

Вот только была одна загвоздка. Он совершенно не чувствовал себя героем. Да и вообще никогда в жизни не чувствовал себя хуже. И хотя проходил день за днем, лучше ему не становилось.

Он убил человека. Никакого преступления он не совершал – просто сделал то, что должен был сделать. Но отчего-то лицо того мертвеца с его застывшим взглядом преследовало Осгара. Оно являлось ему во сне и даже наяву – бледное, ужасное и удивительно настойчивое. Он надеялся, что пройдет время и видение исчезнет, но оно не исчезало, а вскоре ему начало мерещиться еще и гниющее тело. Но хуже всего были даже не эти миражи, а неотвязные мысли, которые никак не выходили из головы.

Отвращение. Как бы ни было это нелепо, но Осгар испытывал ужас и отвращение, как если бы намеренно совершил убийство. Никогда больше он не хотел бы повторить такое и даже поклялся себе в этом. Но разве можно быть уверенным, что сдержишь подобную клятву, если мир так жесток? Он вдруг испугался.

Ведь он был на волосок от смерти. А если бы он умер? Какой была его жизнь? Несколько бессмысленно прожитых лет, оборванных глупой стычкой? Ведь это едва не случилось тогда и вполне могло произойти завтра. Впервые Осгар был сокрушен страшным, неотвратимым ощущением собственной смертности. Нет, его жизнь, конечно же, должна иметь какую-то цель, он просто обязан послужить какому-то делу. Он подумал о том, почему с такой страстью изучал созданные природой формы, почему так любил разглядывать волшебные рисунки в святой книге, и внезапно его однообразная жизнь в Дифлине показалась ему пустой и никчемной, как будто в ней не было чего-то самого главного. Он жаждал чего-то большего, вечного, не подвластного смерти. Пока он еще не знал, что это, но чувство неуверенности продолжало разрастаться в нем, словно некий голос внутри него нашептывал: «Это не твоя настоящая жизнь. Не твоя судьба. Не твое предназначение». Он слышал этот голос снова и снова, но как поступить, не знал.

И вот теперь, казалось, все наконец могло встать на свои места благодаря Килинн. Он чувствовал, что от его решения зависит все. Если он сейчас женится, они с Килинн поселятся в Дифлине, обзаведутся детьми, и так пройдет вся его жизнь. Достойная, благородная, полная семейного счастья. Он ведь всегда этого хотел. Разве не так?


Через неделю после его разговора с отцом Килинн мимо их маленького монастыря проходили два монаха. Они пробыли в Дифлине несколько дней, а теперь возвращались на юг, в Глендалох.

Один раз Осгару довелось побывать в том большом монастыре у озера в горах Уиклоу. Настоятель Глендалоха имел право наезжать в их собственный монастырь с инспекцией, и когда Осгару было восемь лет, дядя, собравшись туда, однажды взял его с собой. Всю дорогу, пока они ехали до Глендалоха, лил дождь, он скучал и, наверное, из-за этих унылых воспоминаний позже никогда не испытывал желания вернуться туда снова. Но теперь, когда он принимал самое важное в своей жизни решение, ему вдруг очень захотелось сменить обстановку, куда-нибудь уехать, и он спросил у монахов разрешения отправиться с ними. Те охотно согласились, и, пообещав дяде вернуться через пару дней, Осгар присоединился к монахам.

Путешествие было восхитительным. Они выбрали нижнюю дорогу, которая вела на юг и проходила вдоль склонов огромных вулканических холмов ниже устья Лиффи, мимо живописной прибрежной равнины. Пройдя около двадцати миль, они остановились на ночлег, а рано утром продолжили путь. Дорога поднималась все выше. Через несколько часов, когда они подходили к очередному повороту, один из монахов вдруг остановился и подозвал к себе Осгара, указывая рукой вперед.

Над узкой горной долиной еще висел туман, и ее крутые лесистые склоны, нависшие над водой, как будто плыли в облаках. Пелена тумана скрывала два маленьких озера, но верхушки окружавших их деревьев, серебристые от росы, вынырнули в свежий утренний воздух. С того места, где он стоял, Осгар видел и крыши каменных строений: главную церковь, которую здесь называли аббатством, с маленькой башенкой, церкви поменьше, высокую арку над воротами и несколько небольших часовен. И надо всем этим возвышалась, словно одинокий страж долины, круглая башня, поднимаясь на сотню футов в небо.

Это и был Глендалох, Долина двух озер, самый прекрасный монастырь во всей Ирландии.

Столь уединенное расположение Глендалоха не было чем-то исключительным. Порой ирландские монастыри основывались на священных местах древних язычников, но, как и повсюду в христианском мире, часто возводились на землях, прежде почти необитаемых: на болотистых речных берегах, дальних окраинах или в горной глуши. Этот монастырь был основан одним отшельником примерно спустя столетие после миссии святого Патрика.

Еще со времен святого Патрика Ирландская церковь исповедовала мир и добро. Праведников и богословов в ней было во множестве, а вот мучеников почти совсем не встречалось. Зато встречались отшельники. В Кельтской церкви их всегда было немало. Обычай этот пришел на остров через Галлию от ранних христианских пустынников Египта. И поскольку в христианских мучениках Ирландия никогда не нуждалась, возможно, не было ничего удивительного в том, что роль горных и лесных затворников привлекала тех людей, которые, как и древние друиды, не видели другого способа полностью посвятить себя служению вере.

Как и многие святые, Кевин, монах-отшельник, всегда имел последователей, вот почему это горное убежище издавна было разделено на две части. Келья отшельника находилась рядом с верхним озером в глубине долины, под крошечной, вырубленной в скале пещере, известной как Ложе святого Кевина. Немного дальше по долине, за нижним озером, где вода из двух озер соединялась ручьем, жили все остальные монахи, здесь же были возведены основательные каменные строения.

У входа Осгара ждал первый сюрприз. Может, монастырь и был уединенным, но уж никак не маленьким. Огромные внушительные ворота как бы заявляли о его величии.

– Не забывай, – напомнили Осгару его спутники, – здесь живет не только настоятель, но и епископ.

Епископ, как давно знал Осгар, надзирал за большинством церквей в Долине Лиффи.

Как только они прошли сквозь высокие ворота, Осгар сразу почувствовал, что попал в совершенно другой мир. Монастырь, который раскинулся на зеленом лугу между двумя ручьями, соединявшими озера, казался волшебным островом. После того как Осгара представили настоятелю, был вызван один из послушников, чтобы показать гостю весь монастырь.

Почти все церкви и часовни были построены из прочного тесаного камня, а их немалое количество говорило о древности и большой значимости этого места. Кроме главной церкви с очень красивой резной дверью, здесь была церковь в честь святого Кевина и часовня другого кельтского святого. Они зашли в дом, где жили многие обитатели монастыря, хотя, как это принято у кельтов, у некоторых старших монахов были свои отдельные небольшие домики из бревен и соломы.

Самым впечатляющим строением нижнего монастыря, конечно же, была огромная башня. Подойдя ближе, Осгар и его провожатый остановились, почтительно глядя на внушительное сооружение. Круглая и очень высокая башня, начинаясь от шестнадцати футов в основании, кверху постепенно сужалась и на высоте в сто футов завершалась конусом. Рядом с ее отвесными, сложенными из громадных камней стенами все вокруг казалось крошечным.

– Мы называем ее колокольней, – пояснил послушник.

Оскару сразу вспомнился скромный маленький колокольчик, которым в их семейном монастыре сзывали монахов на молитву.

– А еще это сторожевая башня, – продолжал послушник. – Там наверху, под конусом, четыре окна. Из них можно увидеть всех, кто приближается к монастырю с любой стороны.

За последние несколько поколений круглые ирландские башни уже стали заметной частью пейзажа, но башня Глендалоха была одной из самых удивительных. Башни эти, с их особым устройством конуса, окруженного каменным поясом, были изобретены ирландскими монахами. Обычно они достигали в высоту около ста футов, а окружность фундамента составляла почти половину их высоты. При хорошо сложенном основании такие пропорции обеспечивали надежность всей конструкции. Стены башен также строили весьма солидными. В Глендалохе они были в три с половиной фута толщиной.

– Если кто-нибудь нападет на нас, мы унесем все ценное внутрь, – сказал послушник. – И сами почти все сможем там спрятаться. В ней шесть этажей. – Он показал на дверь башни. Она находилась в двенадцати футах над землей, и к ней вела узкая деревянная лестница. – Если дверь запереть на засов, взломать ее почти невозможно.

– А на Глендалох часто нападали? – спросил Осгар.

– Викинги? Думаю, только один раз за последние сто лет. Правда, бывали другие напасти. Местные короли никак не могли решить, кому принадлежат окрестные земли, и несколько лет назад устроили в долине ужасную свару. Но теперь ничего такого нет. Мы вообще здесь очень мирно живем. – Юноша улыбнулся. – Не ищем мученической смерти. – Он повернулся в другую сторону. – Идем, посмотришь скрипторий.

Скрипторием оказалось длинное низкое строение, в котором полдюжины монахов трудились над перепиской текстов. Осгар заметил, что часть рукописей написана на латыни, другая – на ирландском. Конечно, у его дяди было несколько книг, но хотя Осгар и один пожилой монах из их монастыря обладали довольно хорошим почерком, новых книг они никогда не делали. Осгар с восхищением наблюдал за настоящим каллиграфическим письмом. Потом его внимание привлек монах, сидевший в стороне от всех, за столом в углу. Перед ним лежал рисунок. Контуры были уже завершены, и теперь монах начинал заполнять один угол листа цветными красками. Как завороженный, смотрел Осгар на широкую кайму затейливого орнамента. Казалось, линии узора состояли из обычных геометрических фигур, но внимательный взгляд юноши уже видел в них искусные намеки на творения самой природы: от плавных очертаний раковин до мощных переплетений узловатых корней дуба. Каким сложным был этот орнамент и каким безупречным! Поглощенный созерцанием, Осгар не мог оторвать глаз от рисунка и думал, как это должно быть прекрасно – провести всю жизнь за таким занятием. Он простоял так довольно долго, пока монах наконец не поднял голову и не окинул их недовольным взглядом, раздосадованный, что ему помешали. Они тихо вышли из скриптория.

– Идем, – сказал послушник, когда они вышли наружу. – Ты еще самого главного не видел.

Они прошли по небольшому мосту, перекинутому через ручей, и свернули направо, на дорожку, что вела в верхнюю часть долины.

– Мы называем ее Зеленой дорогой, – сказал он.

После нижнего озера долина сужалась. Крутой лесистый склон слева от них теперь сменился почти отвесной скалой, и до Осгара донесся шум водопада. Справа он заметил маленький земляной круг с низенькими каменистыми стенами, похожий на небольшой форт. А потом, когда они миновали несколько деревьев, его провожатый вдруг тихо произнес:

– Добро пожаловать в рай!

У Осгара на мгновение перехватило дыхание. Верхнее озеро было большим, около мили в длину. Его безмятежные воды простирались между высокими каменистыми склонами, которые вздымались сразу за деревьями, и казалось, будто озеро вытекает прямо из самих гор.

– Это келья святого Кевина. – Послушник показал на маленькую круглую хижину чуть в стороне от озера. – А вон там… – Осгар проследил за его рукой и увидел, хотя и не сразу, почти на вершине скалы вход в крошечную пещеру, которая притаилась под каменистым выступом, нависающим над водой. – Ложе святого Кевина.

Похоже, добираться туда было непросто – скалистый склон поднимался почти отвесно. Внизу буйно разрослась кислица и крапива. Заметив, куда он смотрит, юноша-послушник улыбнулся:

– Говорят, именно там святой катался в крапиве.

Рассказы о юности святого Кевина слышали все. Однажды к нему пришла девушка, которая хотела его соблазнить. Молодой отшельник прогнал ее, а чтобы усмирить собственное вожделение, разделся донага и бросился в жгучую крапиву.

– Он часто молился прямо в озере, стоя на мелководье, – сказал юноша. – Иногда мог простоять так целый день.

Что ж, подумал Осгар, поверить в это нетрудно. В такой удивительно безмятежной тиши он и сам мог потерять счет времени.

Они постояли еще немного, стараясь впитать всю красоту этого места, и Осгару показалось, что еще ни разу в жизни он не испытывал чувства такого необычайного покоя. Он даже не услышал звона колокола в нижней долине и очнулся лишь тогда, когда послушник осторожно коснулся его руки и сказал, что настало время трапезы.

На следующий день Осгар встретился с настоятелем. Это был высокий, статный мужчина с вьющимися седыми волосами, очень доброжелательный и в то же время величественный, что говорило о его знатном происхождении. Он хорошо знал дядю Осгара, поэтому, тепло приветствовав молодого человека, сразу стал расспрашивать о делах в семейном монастыре.

– Что привело тебя к нам в Глендалох? – спросил он после.

Осгар, как мог, объяснил настоятелю свои чувства, и сомнения перед предстоящей женитьбой, и растущую в душе тревогу, и свою неуверенность. К его великой радости, настоятель слушал очень внимательно, и по его лицу было видно, что он вовсе не считает опасения Осгара глупыми. Когда юноша закончил, настоятель задумчиво кивнул.

– Ты хочешь посвятить себя Богу? – спросил он.

Хотел ли он этого? Ведь он уже думал о том, что вся его жизнь, возможно, пройдет в маленьком семейном монастыре близ Дифлина. Но разве об этом спрашивал настоятель? Пожалуй, нет.

– Мне кажется, да, отец-настоятель.

– И тебя беспокоит, что женитьба… – настоятель немного помолчал, – отвлечет тебя от тех бесед, которые тебе хотелось бы вести с Господом?

Осгар в изумлении уставился на седовласого монаха. Тот словно угадал его потаенные чувства, пусть никогда и не выраженные ни словами, ни помыслами.

– Я ощущаю… некую потребность… – В смятении Осгар умолк.

– И тебе не кажется, что твой дядя приближает тебя к Богу?

Что он мог ответить, думая о беззаботной семейной жизни своего дядюшки, о его долгих походах на рыбалку, о том, как он часто засыпает во время службы?

– Ну… не особенно, – с неловкостью пробормотал он.

Если даже настоятель и скрыл улыбку, Осгар этого не заметил.

– А эта девушка, – спросил старый монах, – эта Килинн, на которой ты чувствуешь себя обязанным жениться… Ты когда-нибудь… – Он посмотрел на Осгара и увидел его недоуменный взгляд. – Ты познал с ней плотские наслаждения, мой мальчик?

– Нет, отец. Никогда.

– Понятно. Целовал ее?

– Только один раз, отец.

– Но ведь ты испытываешь влечение? – снова спросил настоятель и вдруг, словно досадуя на себя за однообразные вопросы, добавил: – Ну конечно испытываешь. – Он немного помолчал, задумчиво глядя на юношу. – Ты думаешь, тебе здесь понравится?

В этом земном раю? В этом горном убежище, на полпути к небесам?

– Да, – тихо ответил Осгар. – Мне кажется, понравится.

– Не станет ли тебе скучно здесь, в горах?

– Скучно?!

Осгар даже растерялся от изумления. Скучно? В окружении этих прекрасных церквей, этого дивного озера с его неземной тишиной? Нет, никогда! Проживи он хоть тысячу жизней, и то не соскучился бы.

– Нет, отец-настоятель.

– Духовный путь нелегок, мой мальчик. – Взгляд настоятеля стал чуть строже. – Это не просто поиск жизни, которая тебе по вкусу. Рано или поздно тебе придется прийти к самоотречению. К тому же здесь, в Глендалохе, очень суровые правила. Мы живем вдали от мира, в уединении. Можно сказать, общиной отшельников. Это непросто. Но истинно сказано: тесны врата и узок путь. И еще, – он медленно кивнул, – тебе не удастся избежать соблазнов плоти. Никому еще не удавалось. Дьявол так легко не сдается. Он устилает наш путь искушениями, порой вполне очевидными, а порой коварно скрытыми. Будь осторожен. Тебе придется их преодолевать. – Настоятель немного помолчал. – Я не могу подсказать тебе, как поступить. Только Бог это может. Но я буду молиться за тебя. И ты должен молиться.

В тот день и на следующий Осгар вместе с монахами пел в большой церкви на всех службах, а остальное время проводил в молитвах.

Он старался следовать наставлениям аббата. Он молился, как никогда прежде. Теперь он знал, как это делать. Он старался очистить разум от всего суетного, чтобы не пропустить безмолвную подсказку Бога. Он просил указать ему путь в надежде узнать, чего же хочет от него Всевышний.

Заговорит ли Господь с ним? Почти два дня Осгар ждал, но так ничего и не услышал.

И все же Бог выразил свою волю самым неожиданным образом. Вечером второго дня, когда солнце уже потихоньку спускалось к горам, Осгар стоял возле верхнего озера. Он уже не молился, а лишь, позабыв обо всем, любовался красотой этих мест. Вдруг кто-то коснулся его плеча. Обернувшись, Осгар увидел добродушное лицо одного из тех монахов, что привели его сюда.

– Ну что, разобрался теперь, чего хочешь? – спросил немолодой монах.

Осгар пожал плечами.

– Остаться здесь, конечно, – сказал он таким тоном, словно это не имело особого значения.

И вдруг он все понял. Это было настолько просто и обыденно, что ничуть не напоминало Божье знамение. Он хотел жить в Глендалохе – и нигде больше. Нигде и никогда у него не появлялось такого ощущения дома, как здесь. Он был создан для этого места. А как же Килинн? Теперь он точно знал, что не хочет жениться на ней, при всей любви к этой девушке. Только здесь таилось все самое главное, и Осгар отчетливо видел это, словно чудесный яркий свет вдруг озарил его разум. И Бог в Его милости не только ниспослал ему чувство сопричастности, но даже избавил его от страсти к девушке, которую он так любил. И для того чтобы помочь Осгару в выборе пути, Он заменил прежнюю пылкую страсть в его душе на новую: на горячее желание остаться здесь, в Глендалохе. Теперь Осгар был уверен. В этом его предназначение. Да, он любил Килинн, любил так же сильно, как и раньше, но эта любовь должна стать братской. Только так, и не иначе. Он понимал, что причинит девушке боль, но еще более жестоко было бы жениться, зная, что никогда не сможешь всем сердцем принадлежать только ей. Он еще постоял немного у кромки озера, глядя на воду и чувствуя, как душа наполняется неведомым прежде чувством покоя и уверенности. Тем же вечером он сказал об этом настоятелю, который в ответ лишь кивнул и не произнес ни слова.

Следующим утром Осгар отправился назад.

На этот раз он выбрал самый короткий путь – напрямик через горы – и уже в полдень миновал центральное ущелье в горах Уиклоу, где неподалеку от тропы бил родник, от которого брала начало река Лиффи. Вид отсюда открывался изумительный. Тонкий ручеек несся вниз с горы, чтобы там вместе с другими ручейками слиться в единый растущий поток, что извилистыми путями нес свои воды в сторону широкой долины, которая простиралась вдали, в двадцати милях отсюда.

День был чудесный. Шагая по тропе через высокое плато, Осгар ощущал бесконечный покой. Все его тревоги остались в прошлом. И в самом деле – о чем волноваться? Разве что счастье, переполнявшее его, было уж слишком велико. Что там настоятель Глендалоха говорил о служении Господу? Оно потребует самоотречения. Но ничего подобного он сейчас не испытывал, это было совсем другое чувство. А может, это дьявол как раз подсовывает ему одну из своих хитрых ловушек? Проверяет, действительно ли он следует зову души? Так это или нет, Осгар не знал, но решил на всякий случай быть настороже. А пока с легким сердцем отправился дальше на север.

Ближе к вечеру он добрался до северной оконечности гор и начал спускаться по тропе, проложенной среди деревьев. Дойдя до небольшой прогалины, он остановился и посмотрел вниз, где, как на ладони, лежала чудесная зеленая Долина Лиффи и сверкала широкая полоса залива.

Как завороженный, он смотрел на такой знакомый и такой родной с детства пейзаж. Предзакатное солнце бросало свои косые лучи на спокойные воды реки. За устьем виднелся песчаный берег залива, неровные линии мыса, поросшие травой низины и дальний конец длинного деревянного моста через реку. Ему даже показалось, что он уже видит стены их маленького монастыря, хотя вряд ли это было так. Забыв обо всем, Осгар чувствовал, как сердце поет от радости, и только спустя несколько минут, словно очнувшись, вдруг понял, что никогда больше не увидит этой красоты. Если он уедет в Глендалох, ему придется проститься с родными краями. Проститься навсегда. Он больше не увидит ни этого чудесного залива, ни своих близких, ни Килинн.

При мысли о Килинн воспоминания о той маленькой девочке, которую он знал с юных лет, нахлынули на него с беспощадной живостью. Он вспоминал их игры, их шуточную женитьбу возле кургана старого Фергуса, вспоминал, как однажды спас ее, вытащив из воды. И теперь он больше никогда не увидит свою маленькую Килинн, которая должна была стать его женой.

Но ведь еще не поздно? Она по-прежнему могла ею стать.

И вдруг его словно что-то толкнуло. Да ведь это испытание. Господь проверяет его. Ему придется отказаться от Килинн. Отказаться от девушки, которую он любил и на которой, видит Бог, с радостью бы женился, если бы не его призвание. Да, подумал он. Это и есть самоотречение.

Весь оставшийся путь до Дифлина он шел уже совсем с другим чувством. Пылкие устремления теперь были омрачены болью, да и у радости появился горький привкус.

Разговор с Килинн на следующий день получился совсем не таким, как он его себе представлял. В дом ее отца он пришел довольно рано. Вся семья была в сборе, и он попросил девушку прогуляться с ним. Уходя, он заметил, как на лице отца Килинн промелькнула тревога. Они направились к Тингмаунту. И там, возле могилы старого Фергуса рядом с быстрыми водами Лиффи, он рассказал ей все.

Килинн слушала очень внимательно, хотя и казалась слегка удивленной. А он говорил обо всем: о том, как сильно любит ее, о своей неуверенности, которая не давала ему покоя, и о своем призвании к жизни в монастыре. Боясь ранить ее чувства, он как можно мягче объяснил ей, почему ему так необходимо уйти в Глендалох и почему он не может на ней жениться. Когда он наконец замолчал, Килинн долго стояла, не говоря ни слова и устремив взгляд в землю.

– Ты должен делать то, что считаешь правильным, – наконец сказала она тихо, потом подняла на него глаза, и его удивила сквозившая в них холодность. – Значит, если бы ты не решил отправиться в Глендалох, ты бы женился на мне?

– С огромной радостью.

– Понимаю… – Она немного помолчала. – А что заставляет тебя думать, что я бы согласилась?

От неожиданности Осгар потерял дар речи. Но потом решил, что в ней просто говорит оскорбленная гордость.

– Может, и не согласилась бы, – произнес он.

– Скажи, Осгар, – спросила она, казалось, с искренним любопытством, – ты хочешь спасти свою душу?

– Да, – признался он, – хочу.

– А у меня есть надежда попасть в рай?

– Я… – Он замялся. – Я не знаю.

Он никогда об этом не задумывался.

– Только вот монахиней я становиться не собираюсь.

– А этого и не нужно, – заверил ее Осгар и с жаром принялся объяснять, что добрые христиане могут оказаться у Святого престола, просто соблюдая все заповеди, вот только девушка, похоже, не слишком внимательно его слушала. – Я всегда буду думать о тебе, – добавил он. – И благословлять тебя в своих молитвах.

– Спасибо, – кивнула Килинн.

– Я провожу тебя домой? – предложил он.

Почему же разговор получился таким натянутым, думал Осгар, когда они шли обратно. Но чего он ожидал? Слез? Признания в любви? Он и сам толком не знал. Но ему все время казалось, что мысли девушки далеки от него и достучаться до нее он так и не смог. У ворот дома Килинн остановилась.

– Жаль, – с легкой грустью сказала она, – что ты предпочел мне Глендалох. – И улыбнулась. – Я буду скучать по тебе, Осгар. Приедешь как-нибудь навестить нас?

– Приеду.

Она кивнула, потупив взор, а потом вдруг посмотрела на него с таким озорством, что, не будь момент столь серьезным, он бы точно сказал, что она замышляет какую-нибудь шалость, как в прежние времена.

– Осгар, ты когда-нибудь испытывал зов плоти? – спросила девушка.

Он был настолько поражен, что не сразу нашелся с ответом.

– Дьявол искушает всех нас, Килинн, – наконец смущенно пробормотал он, потом быстро поцеловал ее в щеку и торопливо ушел.

Он провел дома еще неделю. Дядя был огорчен его решением, но все же надеялся, что когда-нибудь Осгар вернется и займет его место. К ним даже заходил отец Килинн, пожелал ему счастья и пообещал проводить юношу, когда тот соберется в путь. Осгар был бесконечно тронут таким великодушием. Килинн он больше не видел, но, поскольку они уже попрощались, новых встреч не искал.

Настал день расставания. Осгар решил не идти через горы и отправиться нижней тропой. Закинув за спину мешок с провизией и взяв письмо от дяди к настоятелю монастыря с обещанием щедрого взноса на содержание племянника, а также получив благословения от всех друзей и соседей, он двинулся на юг через поля, окружавшие Дифлин. Дядя предлагал ему взять лошадь, которую при случае можно было бы вернуть обратно, но Осгар решил пойти пешком.

Небо было ясное. В чистом утреннем воздухе темневшие на юге горы Уиклоу казались такими близкими, словно их можно было коснуться рукой. Осгар направлялся к южным склонам со стороны моря; шагалось ему легко и свободно. Болота слева от тропы сменились разбросанными тут и там небольшими рощицами. Справа простирались поля и сады. Пройдя один из фруктовых садов, Осгар уже подходил к переправе через Доддер, как вдруг увидел Килинн. Закутанная в длинный плащ, она стояла, прислонясь к стволу растущего у дороги дерева. Осгар решил, что девушка ждет уже довольно долго, если успела замерзнуть.

– Пришла попрощаться, – сказала Килинн с улыбкой. – Подумала, может, тебе будет приятно увидеть меня еще раз перед уходом.

– Твой отец уже приходил прощаться.

– Знаю.

– Это очень мило с твоей стороны, Килинн.

– Да, верно, – согласилась она. – Так и есть.

– Давно ждешь? – спросил Осгар. – Замерзла, наверное?

– Не очень давно. – Килинн задумчиво разглядывала его, словно что-то для себя решала. – Ты сохранил то кольцо?

– Сохранил. Конечно.

Килинн кивнула. Вид у нее был довольный.

– Значит, ты собираешься стать монахом в горах?

– Да, собираюсь. – Он улыбнулся.

– И тебя никогда не искушали соблазны плоти, так ведь, Осгар?

– Нет. Ну, не в последнее время, – благодушно ответил он.

– Это хорошо. Потому что тебе придется их преодолевать.

Пока Осгар раздумывал, что бы ей ответить, девушка неожиданно распахнула плащ, и он с ужасом увидел, что под ним ничего нет.

Нежная кожа Килинн отливала бледным сливочным цветом, упругая девичья грудь была немного больше, чем ему всегда казалось под одеждой, а ее темные налитые соски просто вскружили ему голову. Не в силах пошевелиться, он не отрываясь смотрел на ее нагое тело, не осознавая, что разглядывает ее живот, бедра, да и все остальное тоже.

– Теперь ты меня запомнишь, Осгар? – спросила она, снова закутываясь в плащ.

Он закричал и бросился прочь от нее. Через мгновение он уже бежал по переправе. На другом берегу он обернулся, все еще боясь, что Килинн станет преследовать его, но девушки нигде не было. Он перекрестился. Боже милостивый, зачем она это сделала?

Дрожа как в лихорадке, он пошел дальше. Страх гнал его вперед. Он никак не мог поверить, что это произошло на самом деле. Быть может, он встретился с призраком? Или ему все это померещилось? Нет. Девушка была вполне реальной. Но что на нее нашло? Может, девчонка-проказница, все еще жившая в ней, захотела напоследок сыграть с ним жестокую глупую шутку? Или молодая женщина, оскорбленная его отказом, решила поразить и унизить его? Наверное, и то и другое. Был ли он поражен? Да. Но не ее наготой, а грубостью ее выходки. Осгар покачал головой. Не следовало ей так поступать.

Лишь пройдя далеко вперед по тропе и немного успокоившись, он вдруг подумал, что есть и другое объяснение. Более глубокое. Искушение плоти. Это снова проделки дьявола, ведь настоятель предостерегал его. Вот что на самом деле скрывалось за этой встречей. Поддался ли он искушению? Безусловно нет. И все же, продолжая путь, он с ужасом понял, что обнаженное тело Килинн то и дело встает перед его мысленным взором. Сам толком не понимая, что больше причиняет ему страдания – похоть или страх, – он попытался прогнать наваждение, но оно возвращалось снова и снова, с каждым разом становясь только ярче. Мало того, вскоре девушка в его видениях начала вытворять такие непристойности, о которых наверняка и понятия-то не имела, и чем больше Осгар старался очистить от них свой разум, тем более непотребными они становились. Он даже попытался вернуть в памяти тот образ невинной наготы, с которого все началось, но тщетно. Чем яростнее он боролся, тем живее становились картины в его голове, и вскоре он осознал, что уже не сопротивляется им, а просто наблюдает, чувствуя восторг и отвращение одновременно.

Нет, это была не Килинн. Она ничего такого не делала. Он сам рисовал в своем воображении бесстыдные видения. Это он, а не она, попался в силки к дьяволу. Острое чувство вины вдруг захлестнуло его, сменившись леденящим ужасом. Он остановился.

Значит, дьявол бросил ему вызов на пути в Глендалох. Что он ответит? Чуть впереди на откосе рядом с тропой росли кусты, а под ними виднелись какие-то заросли. Осгар немедля поспешил туда и увидел, что это именно то, чего он и ожидал. Темно-зеленые растения были выращены здесь самим Господом, который, в его вечной мудрости и доброте, все предвидел. Жгучая крапива.

Ведь что сделал святой Кевин из Глендалоха, когда женщина пыталась соблазнить его? Он прогнал ее и стал умерщвлять свою плоть. С помощью крапивы. Так что это наверняка знак свыше.

Осгар огляделся по сторонам. Вокруг никого не было. Быстро скинув с себя одежду, юноша бросился в заросли крапивы и, морщась от боли, начал кататься в ней.


Свадьба Харольда и Астрид состоялась зимой. Событие это по многим причинам стало счастливым.

Прежде всего, для всех было очевидно, что молодые люди очень подходят друг другу. И это было самое главное. А во-вторых, оба были без памяти влюблены.

Даже если в день их первой встречи в доме Морана и его жены между ними и промелькнула какая-то искра, будущая невеста Харольда сразу поняла: ей понадобятся время и усилия, чтобы преодолеть его сопротивление. Поэтому она запаслась терпением. Когда по ее просьбе Харольд провел Астрид по новому кораблю, девушка попросила его показать то, что делал лично он, после чего одобрительно заметила:

– Как у тебя хорошо получается!

Неделей позже Астрид встретила Харольда и протянула ему завернутые в платок засахаренные фрукты.

– Надеюсь, тебе понравится, – скромно сказала она.

А когда Харольд с некоторым удивлением ответил, что действительно любит эти лакомства, девушка пояснила:

– Ты об этом упомянул, когда мы были у Морана. – (Он и забыл об этом.) – Мне просто захотелось угостить тебя, – добавила Астрид и ласково коснулась его руки.

Астрид выжидала три недели, прежде чем однажды на прогулке повернулась к нему и как бы невзначай спросила:

– А нога у тебя болит?

– Нет. Не особенно, – ответил Харольд, пожав плечами. – Хотелось бы, конечно, чтобы она была прямой, но что делать. – И надолго замолчал.

– Меня это совершенно не смущает, – просто сказала она. – По правде говоря… – на этот раз она все-таки заглянула ему в глаза – на мгновение, – ты мне нравишься таким, какой ты есть.

Но, пожалуй, самый мудрый ход она сделала на третий месяц их знакомства. Они стояли на деревянном причале, рядом с тем местом, где уже началось строительство нового корабля, поменьше, и смотрели на реку – там теперь был пришвартован огромный корабль, который строил Харольд. Астрид спросила, что он больше всего любит делать? О чем мечтает?

– Я мечтаю, – признался он, – когда-нибудь отправиться на нем в плавание. – Он показал на корабль, который вскоре должен был идти в Нормандию.

– Так и будет, – сказала Астрид и сжала его ладонь. – Ты обязательно поплывешь на нем.

– Возможно… – Он помолчал и уже совсем было решился взглянуть на нее, но быстро отвел глаза. – Морские путешествия очень долгие. И опасные.

– Мужчина должен идти к своей цели, – тихо сказала Астрид. – Ты отправишься за горизонт навстречу приключениям, пройдешь через многие испытания, а когда вернешься, жена будет ждать тебя на причале. Я так и вижу, как все это будет.

– Правда?

– Ты сможешь сделать это, – сказала она и добавила напрямик: – Если женишься на мне.

Харольду не понадобилось много времени на то, чтобы осознать острую необходимость женитьбы на Астрид, поэтому ее ухаживания не прошли даром. А напротив, оказались весьма успешными. Харольд, поверив, что его можно любить и ценить, открыл в себе бездну нерастраченных чувств. Да и Астрид, хотя никогда не призналась ему в этом, борясь с его нерешительностью, неожиданно преобразилась и сама: если вначале Харольд был для нее просто мужчиной, которого она решила полюбить, то постепенно он превратился в предмет ее пылкой страсти.

К тому же свадьба привела к счастливому воссоединению Харольда с его семьей. Невесту его они сразу полюбили как родную, и если даже в его душе еще оставалась давняя обида, он был так счастлив, что просто не думал об этом. Свадьбу сыграли в семейном поместье по древним языческим законам, и молодожены получили благословение отца Харольда.

Лишь один человек на этой свадьбе не улыбался. Видит Бог, Моран Макгоибненн искренне радовался счастью друга. Он своими руками сделал подарок молодым: изящную, украшенную богатой инкрустацией, резную чашу из серебра – и вместе со всей семьей пришел на свадебный пир. Но все время, пока во дворе горели праздничные костры и пока гости входили в пиршественный зал и выходили из него, Моран тихо стоял в стороне и наблюдал. Он пытливо изучал лица опоздавших, смотрел на дорогу, вглядывался в Долину Птичьих Стай и в морской горизонт на востоке. И каждую секунду ощущал спрятанный под плащом длинный нож, готовый выхватить его, как только появится тот темноволосый датчанин.

Моран не любил полагаться на случай. И втайне от Харольда, сразу, когда уговорились о свадьбе, постарался разузнать как можно больше о том датчанине. Он выяснил, что чужеземец оказался участником одной драки в Уотерфорде и вскоре после этого отплыл на север с командой таких же, как он сам. Ходили слухи, что они добрались до острова Мэн. Знал ли датчанин о свадьбе Харольда? Вполне мог слышать. Решит ли он прийти сюда, чтобы омрачить ее? Моран был начеку, пока не сгустились сумерки, но и позже, когда он уже сидел в зале, его взгляд то и дело устремлялся к входу. Так продолжалось до поздней ночи. Однако и утром, когда гости стали расходиться, Сигурд так и не появился.

Через неделю в Дифлине состоялась еще одна свадьба, не менее радостная для двух семей. К тому времени отец Килинн уже достаточно долго вел переговоры с родителями одного молодого человека из маленького соседнего городка Ратмайнс. Семья юноши была не только состоятельная, но и очень знатная и вела свое происхождение от королей Ленстера.

– Королевская кровь! – с гордостью провозгласил отец Килинн.

Сам он тоже не преминул подчеркнуть, что и в Килинн течет королевская кровь, поскольку ее дальним предком был Конал. Двоюродные братья из старого рата рядом с монастырем, конечно, тоже пришли на свадьбу, и среди них Осгар, который ради этого события приехал из Глендалоха и которого невеста приветствовала скромным поцелуем в щеку. Венчал молодых дядя Осгара, и все единодушно решили, что из них получилась очень красивая пара.

Но больше всего гостям той свадьбы запомнился момент, когда монах Осгар преподнес молодоженам неожиданный свадебный подарок. Он лежал в деревянной шкатулке.

– Мой отец всю жизнь хранил его, – сказал Осгар. – Но, без сомнения, будет лучше, если теперь он останется у вас, – добавил он с грустной улыбкой, – а не у меня.

И достал из шкатулки странный желтоватый предмет с золотым ободком. Это был кубок старого Фергуса, сделанный из черепа древнего воина.

Килинн была очень довольна.

А еще даже если она заметила, но не сказала об этом, то ли от деликатности, то ли от забывчивости, но Осгар не сдержал своего обещания и не вернул ей маленькое обручальное колечко из оленьего рога.

Бриан Бору

999 год

I

Поначалу над его опасениями соседи только посмеялись. Все в Дифлине знали, что Моран Макгоибненн не любит испытывать судьбу, но его тревогу никто не принял всерьез.

– Нет никакой угрозы! – объявил король Дифлина.

Как можно усомниться в словах короля? Кое-кто даже называл ювелира предателем.

– Он же не остмен, – сказал один пожилой датчанин, – чего от него еще ждать?

И все же, несмотря на всеобщее благодушие, нашлось немало людей, которые сочли разумным согласиться с Мораном. Впрочем, его не слишком волновало, что о нем думают другие. Но прошло не так много времени, прежде чем уже весь Дифлин был объят паникой. Никто не знал, что делать. Перво-наперво, весь скот из Долины Лиффи решено было перегнать в безопасные места на высоком плато. Но как быть с людьми? Кто-то тоже решил укрыться в горах Уиклоу, кто-то остался в своих усадьбах, кто-то перебрался в Дифлин, ища защиты за его стенами. Дядя Осгара и его сыновья ушли в свой маленький монастырь и заперли ворота.

А тем временем собиралась огромная армия. В лагерь, разбитый в садах неподалеку от городских стен, съезжались сыновья вождей со всего Ленстера. Из других гаваней подходили ладьи викингов, и теперь каждый день окрестности то и дело оглашались громкими воинственными кличами подвыпивших воинов. Длиннобородый и краснолицый король Дифлина Ситрик разъезжал по городу в роскошном плаще, в сопровождении развеселой свиты, которая разрасталась с каждым днем. И наконец, когда ударили первые зимние морозы, прибыл король Ленстера, и они вместе с королем Ситриком отправились на юг, заверив всех, что враг никогда и близко не подойдет к Долине Лиффи.

На следующий день, когда Моран шел по улицам, теперь необычно тихим после бурных недель пребывания королей, он увидел одного из городских ремесленников, который куда-то направлялся вместе с красивой темноволосой женщиной, чье лицо показалось ему смутно знакомым. Он остановился, чтобы поздороваться, и мастер сказал:

– Помнишь мою дочь Килинн? Она теперь живет в Ратмайнсе.

Ну конечно. Моран не слишком хорошо знал эту семью, но сразу вспомнил зеленоглазую девушку, которая вышла замуж за какого-то парня из Ратмайнса, наследника королевской крови, никак не меньше. Она улыбнулась ему:

– Отец говорит, ты сомневаешься в победе наших королей.

– Все может быть, – ответил Моран.

– Ну а мой муж ушел вместе с ними. Он не сомневается.

– Наверное, ему лучше знать.

– И все же отец захотел, чтобы я с детьми перебралась в Дифлин. – (Моран заметил в ее глазах тень тревоги.) – Думаю, здесь мы будем в безопасности. Вижу, ты и сам пока здесь.

– Верно, – кивнул он. – Пока здесь.

В ту же ночь он погрузил вещи в телегу. А на следующее утро эта телега со всем их скарбом покатилась по длинному деревянному мосту через Лиффи и исчезла в тумане на другом берегу. Моран уехал.

Первая его цель была не так далеко. За Долиной Птичьих Стай находилось поместье Харольда.

Хотя у Морана не было причин сомневаться в том, что его друг счастливо женат, все же он порой спрашивал себя, не жалеет ли жена Харольда Астрид о том, что поддержала страсть мужа к морским путешествиям. Разумеется, это принесло ему богатство. Харольд Хромоногий, как его теперь называли, стал уважаемым морским купцом, но из-за длительных плаваний его неделями не бывало дома. Уже больше месяца прошло с тех пор, как он отправился в Нормандию и Англию. После трагической гибели его отца три года назад они с женой теперь еще и вели хозяйство. Но когда тем утром Астрид с детьми вышли встречать гостя, Моран сразу заявил:

– Вы должны бросить все и уехать с нами. – И, оборвав все ее возражения, добавил: – Они уже приходили сюда прежде.

Не желая больше ничего слушать, он велел ей собираться, не медля ни минуты.

– На этот раз, – сказал он, – все будет по-другому.


Прошло шесть столетий с тех пор, как Ниалл Девяти Заложников основал могучую династию О’Нейл, и за все эти долгие века, несмотря на перемены в соотношении сил между кельтскими вождями на острове, никто не смог свергнуть их с престола верховных королей. До этого времени.

Отца Бриана звали Кеннетиг, поэтому полное его имя должно было звучать как Бриан сын Кеннетига. Но, как и Ниалл Девяти Заложников много веков назад, Бриан был известен всем как сборщик податей, за что его и прозвали Борума – тот, кто считает скот, или Бриан Бору.

Клан его, Дал Кайс, во времена его деда был просто маленьким незначительным племенем Манстера. Жили они на берегах Шаннон – там, где река переходила в длинную западную оконечность дельты. Когда викинги основали поблизости в Лимерике свое поселение, дед Бриана отказался договариваться с ними, и три следующих поколения клан постоянно вел партизанскую войну против судоходства викингов по реке. Позже Дал Кайс стал знаменитым. Дед Бриана провозгласил себя королем, его мать была принцессой из Коннахта, а сестру его даже выбрал в жены король из Тары, хотя никакой пользы роду это не принесло, потому что ее вскоре казнили за прелюбодеяние с сыном мужа.

Притязания на власть у клана имелись нешуточные, и даже была собрана армия из ста человек. Братья Бриана уже испытали свои силы в схватках с несколькими вождями в этих краях. Но никто и помыслить не мог, что они сделают потом. Вся Ирландия ахнула от этой новости.

– Они захватили Кашел!

Кашел – древняя крепость манстерских королей. Правда, нынешние короли были уже совсем не те, что прежде. Но какова дерзость! А когда правитель Манстера призвал викингов из Лимерика, чтобы наказать наглых выскочек, клан Дал Кайс разбил их и разграбил Лимерик. Спустя несколько лет королем Манстера стал Бриан Бору.

Клан какого-то мелкого вождя захватил один из четырех великих престолов Ирландии, который хранил корни знаменитых кельтских династий, уходящих в глубь веков. К тому же, заняв такое высокое положение, они решили немного подправить свою родословную. Неожиданно обнаружилось и было отражено в хрониках, что у этого клана такое же древнее родовое право на королевский престол Манстера, как и у предыдущей династии. Вот бы удивился дед Бриана, узнав такое! Впрочем, подобные исправления в летописях не были такой уж редкостью: даже могущественные О’Нейлы подделали изрядную часть своей родословной.

Бриан был в расцвете сил. Судьба благоволила ему. Он был королем Манстера. Чего еще желать? И лишь со временем стало ясно, что он замахнулся никак не меньше чем на престол самого верховного короля.

Он был дерзок, методичен и терпелив. В один год он выступил против ближайшего королевства Осрайге, на другой захватил крупную флотилию в Коннахте, а через десять лет после того, как занял трон Манстера, даже добрался до центральных земель острова и разбил лагерь у священного Уснеха. Он не спешил, но его послание О’Нейлу было предельно ясным: тот должен был либо сокрушить Бриана Бору, либо дать ему то признание, которого требовал мятежник. И два года назад верховный король встретился с ним.

К счастью для Бриана, а возможно, и для Ирландии, верховный король О’Нейл повел себя как подобает благородному мужу и государственному деятелю. Выбор был очевиден, хотя и нелегок: либо начать войну с дерзким манстерцем и тем самым навлечь множество бед, либо смирить свою гордость и начать переговоры, если это можно сделать с честью. Верховный король выбрал второй путь. И, вернув древнее деление острова на две половины: северную – Лет-Куйнн и южную – Лет-Мога, – заявил:

– Давай править вместе: ты на юге, а я на севере.

– Тогда мне достанется не только Манстер, но и Ленстер, а у тебя будут Коннахт и Ульстер, – торжественно согласился Бриан. – А это значит, – напомнил он потом своим сторонникам, – что я буду управлять всеми главными портами, включая Дифлин.

Так, обойдясь без нанесения еще одного удара, он разом завоевал все богатейшие призы Ирландии.

Или ему так казалось.


В поместье Харольда Моран пробыл два дня. Он прилагал все усилия, но ни он, ни его жена так не смогли убедить Астрид уехать с ними. Она согласилась лишь закопать часть ценных вещей.

– Надо что-то оставить для них, – мрачно посоветовал ей Моран, – если не хочешь, чтобы эти молодчики из Манстера сожгли дом.

Моран не терял надежды, что Харольд вот-вот вернется, но больше оставаться здесь не мог, и когда время уже поджимало, он в последний раз стал умолять Астрид хотя бы укрыться в каком-нибудь святом месте.

– Тут неподалеку Свордс, – сказала Астрид, имея в виду красивый маленький монастырь с крепкими стенами и высокой круглой башней, который мог дать им убежище. – Но мы не христиане. Есть еще Дифлин. И Харольд туда вернется. Мы переберемся туда.

Моран вздохнул:

– Хорошо, пусть будет хотя бы Дифлин.

И они договорились, что Астрид с семьей поселится в городе в доме Морана.

На следующий день Моран отправился дальше. Телега проехала мимо монастыря в Свордсе, который казался достаточно надежным, но, на взгляд Морана, находился слишком близко к Дифлину, и повернула на север. До самого вечера они не останавливались и только у подножия Тары устроились на ночлег.

Быть может, верховный король и из благих побуждений поделился властью с Брианом, но гордым жителям Ленстера это не понравилось. Их никто не спросил. Король Ленстера и особенно вожди были в ярости. Они не сомневались, что новый правитель потребует новых податей, а чтобы дань не забывали платить, возьмет в заложники их сыновей, как это обычно бывало.

– Отдать наших сыновей этому манстерцу? – возмущались они. – Если О’Нейлы не могут нас защитить, какое у них право отдавать нас этому выскочке?

Как бы ни относились жители Ленстера к викингам Дифлина, когда те только появились здесь, теперь они жили бок о бок уже не одно поколение. И роднились между собой. Сам король Дифлина Ситрик был, вообще-то говоря, племянником короля Ленстера. Конечно, многие викинги по-прежнему оставались язычниками, но даже религия отступала на второй план, когда на кону стояла честь. Что до самих викингов, они долго и упорно противились власти верховного короля. И вряд ли им понравилось бы подчиниться Бриану Бору просто потому, что верховный король О’Нейл, слишком слабый для того, чтобы сражаться, сказал им, что они должны это сделать.

Так что той осенью король Ленстера и король Дифлина решили не признавать человека из Манстера.

– Если ему хочется повоевать, – заявили они, – он получит больше, чем выторговал.

И вот теперь он шел к ним, а они вышли ему навстречу.

На следующее утро, когда Моран и его семья пересекли реку Бойн, небо затянули тучи, и даже к полудню так и не прояснилось. Настроение у всех было не слишком приподнятое. Детям поездка казалась слишком долгой, да и жена, как он догадывался, втайне предпочла бы остаться в стенах Дифлина, с племянниками и женой Харольда. Она снова и снова с сомнением спрашивала Морана о том месте, куда они направлялись. Будет ли там безопаснее, чем в Дифлине?

– Увидишь. К ночи доберемся, – пообещал Моран.

Время тянулось ужасно медленно. Лошади, тащившие телегу, казалось, плетутся еле-еле, и дети, хотя и не осмеливались жаловаться, уже стали бояться, что им придется еще одну ночь провести посреди поля, но, когда яркие лучи предзакатного солнца неожиданно пронзили облака, впереди на холме вдруг показались высокие стены убежища, к которому они так стремились.

– Келлский монастырь! – радостно возвестил Моран.

Пусть поездка и была унылой, зато внушительный вид монастыря уж точно взбодрит его семью. Дети смотрели на стены обители с благоговением. Даже жена уважительно глянула на Морана.

– Похоже на целый город, – заметила она.

– Это и есть город, – ответил Моран. – И святилище. Так что этой ночью будете спать спокойно, – добавил он, довольный произведенным впечатлением. – Знаешь, он почти такой же большой, как Дифлин.

И с удовольствием представил, как покажет все своей семье, пока еще не стемнело.

Однако не успели они проехать и сотни ярдов, как услышали позади стук копыт и, обернувшись, увидели человека в плаще, бледного как призрак; его конь был в мыле, но всадник все же обогнал их, мчась к монастырю. Он едва заметил путников, но когда Моран прокричал ему вслед: «Что случилось?» – повернул голову и крикнул в ответ:

– Мы проиграли! Бриан Бору разбил нас. Он уже идет в Дифлин!


В помещении было тихо. Согнувшиеся над столами монахи в шерстяных рясах напоминали пять гигантских мышей, которые пытаются зарыться в лежащие перед ними пергаменты.

Лучший пергамент делали из шкур новорожденных ягнят. Сначала шкуру промывали, удаляли с нее волосы и вымачивали в экскрементах или известковом растворе, а потом скребли острым ножом. Повседневные документы и счета записывались на обычных коровьих шкурах. Коров на острове было в избытке, и стоили они дешево. Но для переписывания священных текстов вроде Евангелия годился только велень, самый тонкий и самый дорогой пергамент. И здесь, в скриптории большого Келлского монастыря, могли его себе позволить.

Поглядывая на белые хлопья снега за окном, Осгар продолжал быстро и легко выводить буквы, одну за одной; в тишине слышался легкий скрип пера. Прошло уже почти два месяца, как он приехал в Келлс, скоро придется уезжать.

Но пока он еще здесь. И как бы он хотел здесь задержаться. Осгар поднял голову и посмотрел на снег за окном. Утром погода резко испортилась, словно сама природа отозвалась на известия о событиях прошлой ночи. Однако вовсе не снег беспокоил брата Осгара, а человек, который ждал его снаружи. Может, и хорошо, что начался снегопад. Если Осгар просидит в скриптории до тех пор, пока колокол не позовет на молитву, он сможет ускользнуть незамеченным. По крайней мере, он очень на это надеялся.

Последние десять лет изменили его. В волосах уже поблескивала седина, на благородном лице, полном спокойного достоинства, проступили горькие складки.

Взгляд Осгара вернулся к работе. Бледно-желтый пергамент был аккуратно расчерчен на строки. Осгар обмакнул перо в чернила. Большинство переписчиков пользовались гусиными или лебедиными перьями, но он предпочитал тростниковые и всегда носил с собой несколько запасных стебельков камыша, который нарезал возле озера в Глендалохе. Чернила были двух сортов: либо коричневатые, изготовленные из чернильных «орешков» и железного купороса, либо угольно-черные – из остролиста.

Осгар был искусным писцом. Он прекрасно владел четким округлым почерком ирландских монахов и мог копировать почти пятьдесят строк в час. Работая по шесть часов в день, что было безусловным пределом в короткие зимние дни, потому что хорошему писцу необходим именно дневной свет, он уже почти закончил переписывать книгу Евангелий, ради которой и пришел сюда. Еще день – и работа будет завершена.

Отложив перо, он потянулся, чтобы хоть немного размять мышцы. Лишь непосвященные думают, что переписчики работают только рукой, на самом деле участвует все тело, и каждый, кто хоть раз пробовал, знает это. Тяжесть охватывает и руки, и спину, и даже ноги.

После короткой передышки Осгар вернулся к работе. Еще дюжина строк, еще четверть часа молчания. Потом он снова поднял голову. Поймав его взгляд, один из монахов кивнул. Свет уже угасал; пора было прекращать работу. Осгар начал вытирать перо.

Рядом на полу лежали два мешка. В одном был маленький рукописный текст из Пятикнижия. Псалмы, разумеется, он знал наизусть. Были еще две небольшие благочестивые книги, которые он любил всегда носить с собой. Во втором мешке хранились принадлежности для письма и еще одна вещица. Именно ее-то и сжал в кулаке Осгар, когда сунул руку в мешок.

Ни одна живая душа не знала о его тайном грехе. Даже на исповеди он никогда не говорил об этом. Хотя сотни раз признавался в грехе похоти и даже гордился этими признаниями, хотя гордость, конечно, тоже грех. И все же, разве утайка секрета не была даже отчасти хуже того, что он так много раз повторял? Есть ли что-нибудь еще, каждый раз спрашивал исповедник. Нет, отвечал он. Лгал. Сотни раз лгал. Однако он не собирался признаваться в своем секрете по той простой причине, что рассказать означало бы расстаться с ним. А этого он не хотел. Ведь это был его талисман. Кольцо Килинн.

Он всегда носил его с собой. Не было дня, чтобы он не прикоснулся к нему, не посмотрел на него. А потом едва заметно улыбался и с нежной грустью прятал кольцо обратно.

Что значила для него Килинн после стольких лет? Темноволосая девчушка, на которой он собирался жениться, когда придет время; девушка, показавшая ему свою наготу. Тот случай больше не возмущал его. Было время, пусть и недолгое, когда он думал о ней как о распутнице, сосуде греха, но ее замужество все изменило. Она стала уважаемой замужней женщиной, матерью семейства и благочестивой христианкой. Должно быть, располнела, думал он. Вспоминала ли она его хоть иногда? Он почему-то был уверен, что вспоминала. Да и как могло быть иначе, если он думал о ней каждый день? О своей любви, от которой сам отказался.

Впрочем, это кольцо было не просто сентиментальным талисманом. В каком-то смысле оно помогало Осгару упорядочить свою жизнь. Если порой он задумывался о том, не покинуть ли монастырь, то стоило ему лишь посмотреть на кольцо, чтобы сказать себе: какой смысл уходить, если Килинн все равно замужем. Если, как случалось раз-другой, его взгляд привлекала какая-то женщина, кольцо напоминало ему, что его сердце давно отдано другой. А если какой-то монах – вроде того юного послушника, что когда-то показывал ему Глендалох, – как будто уж слишком сближался с ним, а он, по доброте душевной, уже был готов ответить ему ласковым взглядом или дружеским прикосновением, стоило только достать маленькое напоминание о Килинн, как прежние чувства к ней тут же оживали, и кольцо словно говорило ему, что он не должен увлекаться на тот путь, по которому шли некоторые из его собратьев. Вот почему ему казалось, хотя когда-то он первый отказался от Килинн, удалившись в монастырь, а после ее замужества и вовсе потерял ее навсегда, что их несбыточная любовь хранит его от куда большего зла, и он даже осмеливался думать, не само ли Провидение мягко направляет его, несчастного грешника, на его одиноком пути, одаряя этим маленьким ослушанием и такой невинной страстью.

До звона колоколов, призывающих на молитву, оставалось еще около часа. Другие монахи уже понемногу тянулись к двери, но Осгар не спешил пойти вслед за ними. Потому что он точно знал, как использовать оставшееся время. В углу, на подставке, лежала огромная книга. Обычно ее держали в ризнице большой каменной церкви, но теперь на время перенесли в скрипторий. Серебряный оклад ее был украшен драгоценными камнями. Осгар взял со стола свечу и подошел ближе, любуясь отблесками пламени в одном из камней.

Евангелие, величайшее сокровище Келлского монастыря. И сейчас он сможет насладиться этой удивительной книгой, которая и привела его сюда два месяца назад. В Глендалохе его каллиграфический дар развился так быстро, что он решил заняться еще и рисованием, в чем также проявил большой талант. В оплату за два месяца переписывания текстов ему разрешили изучить драгоценные иллюстрации в собрании Келлса, и в особенности рисунки в большом Евангелии. Этим Осгар обычно и занимался по два часа каждое утро. Но лишний час был чем-то вроде дополнительной награды. Остановившись у подставки, он уже протянул руку к книге, как вдруг услышал чей-то шепот. Это был старший монах, отвечавший за скрипторий.

– Я уже закрываю.

– Я мог бы позже сам запереть и принести тебе ключ, если можно.

В ответ старый монах лишь презрительно промолчал. Осгар понимал, что спорить не следует. Он вздохнул и, помедлив еще несколько мгновений, вышел наружу.

Ветер утих. В призрачном вечернем свете медленно кружились снежинки и таяли на лице. Осгар быстро оглядел улицу и устремил взгляд к монастырским воротам. Сестры Марты там не было. Да и вообще никого. Было не слишком холодно. Может, вместо того, чтобы идти спать, немного размять ноги и пройтись до ворот? Набросив капюшон рясы, скорее, не от снега, а для того, чтобы скрыть лицо, он пошел вдоль улицы.

Без сомнения, в такие опасные времена любой почувствовал бы себя спокойно за могучими стенами Келлса. Даже под снегопадом он выглядел величественно. Этот раскинувшийся на низкогорье монастырь с его крепкими строениями, каменными церквями и прекрасно вымощенными улицами был не просто обнесенной стенами святой обителью, как Глендалох; подобно многим другим крупным монастырям, он представлял собой настоящий средневековый город.

Насколько знал Осгар, так повелось еще с первых дней проникновения христианства на остров. Потому что когда святой Патрик начал свою миссию, он пришел сюда как епископ. По всей рушившейся Римской империи картина была одинаковой: христианскими священниками и их паствой руководил какой-нибудь епископ, который селился в ближайшем крупном римском городе. И как бы само собой подразумевалось, что даже на далеком западном острове все должно быть организовано примерно таким же образом. Вот только этот остров никогда не входил в состав империи, поэтому и городов на нем попросту не было, и хотя первые епископы-миссионеры старались поселиться поближе к местным королям, все равно кельтские вожди постоянно болтались на их территориях. Римских священников это совершенно не устраивало.

А вот монастыри стали постоянным местом проживания. Там можно было построить церковь, жилые дома, даже библиотеку и обнести все это надежными стенами. Монастырь становился самостоятельным, и уже из его собственной общины выходили хорошо обученные работники, священники и правители. Настоятель мог сам действовать как местный епископ или же строил дом для епископа за крепкими монастырскими стенами. Очень долгое время епископ, который надзирал за Дифлином, имел постоянную резиденцию в Глендалохе. Рядом с монастырями с удовольствием селились ремесленники и купцы, появлялись рынки, вокруг монастырей вырастали целые поселения. И неудивительно, что монастыри на месте первой миссии святого Патрика быстро превратились в главные центры христианства на острове. Вплоть до появления первых прибрежных поселений викингов спустя столетия большие монастыри оставались единственными городами в Ирландии. Точно так же возник и Келлс.

Осгар вышел за ворота, на рыночную площадь. Она была пуста. С одной ее стороны, как священник возле заснеженного ящика для пожертвований, высился красивый каменный крест, а за ним виднелись несколько крытых повозок, белых от снега. Осгар огляделся. Все лавки и мастерские ремесленников были закрыты. Единственным признаком присутствия человеческой жизни в этом безлюдном месте был дымок, поднимавшийся над соломенными крышами окружавших площадь домов, ставни которых были наглухо закрыты, чтобы защититься от снегопада и сумерек. Осгар повернулся, сделал три глубоких вдоха и, решив, что упражнений для него пока что достаточно, уже собрался уходить, как вдруг заметил, что из одной повозки кто-то выходит. Это была не сестра Марта, но все же кто-то смутно знакомый.

Это оказался Моран, золотых дел мастер из Дифлина. Осгар не видел его уже много лет, да и прежде едва знал, но у этого человека было такое лицо, которое невозможно забыть. Увидев Осгара, мастер явно удивился, но и обрадовался, а потом объяснил, почему ищет здесь убежища.

– В прошлом году я сделал настоятелю несколько хороших подсвечников, – добавил он с усмешкой, – так что они будут рады дать мне приют.

– И ты действительно думаешь, что Бриан Бору разрушит Дифлин? – спросил Осгар.

– Для этого он слишком умен, – ответил Моран. – Но он преподаст им ужасный урок.

– По-твоему, приюты веры – достаточно надежные места? – поинтересовался Осгар, думая о их маленьком родовом монастыре.

– Раньше он всегда относился к ним с уважением, – ответил Моран.

Они немного постояли молча перед большим рыночным крестом. В Келлсе было несколько таких каменных крестов, покрытых искусной резьбой; как и круглые башни, они стали отличительной чертой островных монастырей. Перекладины креста были заключены в каменное кольцо – такая форма, известная как кельтский крест, восходила ко временам еще до святого Патрика, к римским триумфальным венкам, и перекликалась с древним символом бога солнца.

Однако по-настоящему примечательной особенностью ирландских крестов стала резьба. Иные были сплошь покрыты переплетенными узорами и закрученными спиралями, уходящими в глубокую древность. Келлские кресты были образчиками тончайшей работы: все их поверхности и даже постаменты, на которых они стояли, украшали искусные рельефы: Адам и Ева, Ной в своем ковчеге, сцены из жизни Христа, ангелы и демоны. На постаменте креста, стоящего на рыночной площади, было высечено изображение воинов, идущих на битву. Подобно статуям и резьбе внутри церквей, фигуры на этих огромных крестах были ярко раскрашены. Наконечники копий воинов даже покрывались серебром. Моран с интересом разглядывал рисунок на камне, восхищаясь точной рукой мастера. Пусть размеры здесь были гораздо больше, но это напомнило ему его любимое ювелирное дело.

Они уже собирались возвращаться, когда увидели ее. Сестра Марта стояла у ворот. Осгар тихо выругался.

Она ему нравилась. Средних лет, широколицая, с кроткими серыми глазами, эта монахиня из Килдэра была добрейшей душой. Настоятельница из Килдэра позволила Марте посетить Келлс, чтобы ухаживать за умирающей тетушкой. Но старая леди, о которой шла речь, совершенно неожиданно пошла на поправку, и сестра Марта теперь собиралась возвращаться. Ох, если бы только Осгар недавно, в минуту слабости, не пообещал составить ей компанию на обратном пути.

Конечно, тому были причины. Его пребывание в Келлсе подходило к концу, и, разумеется, он мог бы, не слишком отклоняясь в сторону, пойти в Глендалох мимо Килдэра, ведь проводить одинокую монахиню в такое тревожное время, безусловно, было его долгом. Вообще-то, еще раньше Осгар предполагал к этому дню уже покинуть Келлс, но работа заняла немного больше времени, чем он рассчитывал. И когда он объяснил это сестре Марте, она вполне благодушно приняла его слова, но он отлично знал, что ей очень хочется вернуться к себе, и она уже несколько дней назад осторожно спрашивала его, когда, как ему кажется, он будет готов отправиться в обратный путь. Должно быть, она знала, что работу свою он закончит завтра, и совершенно резонно надеялась отбыть на следующий же день после этого.

Вот только покидать Келлс Осгару совсем не хотелось. Он так мечтал, закончив работу, провести неделю наедине с сокровищами монастырской библиотеки, и конечно же, с книгой Евангелия. Целая неделя блаженных уединенных занятий. Он трудился изо всех сил и заслужил эту награду. А теперь придется выдумывать, как убедить сестру Марту подождать еще несколько дней, и от этого мучиться таким утомительным чувством вины. Вчера, когда пришли известия о тревожных событиях, он уже предлагал немного подождать, пока все не утихнет, но, к сожалению, сестра Марта лишь строго посмотрела на него и сдержанно ответила:

– Я уверена, Бог защитит нас.

Теперь Осгар старался ее избегать.

Услышав его негромкое чертыхание, Моран спросил, чем он так расстроен, и, пока они медленно шагали к воротам монастыря, Осгар вкратце рассказал ему все. И был чрезвычайно счастлив, когда Моран, после того как его представили доброй монахине, вдруг сказал:

– Сестра Марта, я слышал, вы с братом Осгаром собираетесь в Килдэр. Должен вам сказать, в округе сейчас не слишком спокойно. Вот если бы вы смогли немного подождать, мы бы отправились туда вместе. Я еду в ту сторону через пять дней. – Он улыбнулся ей. – В большой компании путешествовать не так опасно.

Вряд ли кто-нибудь смог бы ответить вразумительным отказом на такое предложение, и монахиня, конечно, согласилась, а они пошли дальше.

– Тебе хватит этого времени? – спросил Моран, повернувшись к Осгару.

Целых три свободных дня в библиотеке. Да еще поддержка Морана в дороге, которая действительно могла стать опасной.

– Просто поверить не могу, что мне так повезло, – с улыбкой ответил он.

Оказалось, Моран хотел устроить семью в Келлсе, а потом вернуться в Дифлин, чтобы убедиться, что семья Харольда также в безопасности.

– Но у меня еще есть небольшое дельце в Килдэре, – пояснил мастер, – так что я вполне могу завернуть туда.

Осгар вспомнил большое поместье в Фингале, где он познакомился с отцом Харольда после того давнего нападения грабителей, и почувствовал глубокую признательность к этому человеку, который так пекся о его друге.

– А ты не боишься, что в Дифлине опасно? – спросил он.

– Я буду осторожен, – ответил Моран.

– Если ты собираешься в Дифлин, – сказал Осгар, – может, навестишь и моего дядю с кузенами в монастыре? Я очень надеюсь, что с ними ничего не случилось. Ты мог бы передать им привет от меня.

– Обязательно передам, – пообещал Моран. – Кстати, – добавил он, – думаю, я недавно встречался еще с одной твоей родственницей. Как раз перед моим отъездом она приехала в Дифлин, чтобы найти там убежище, пока ее муж сражается.

– В самом деле? И кто это?

– Она замужем за одним богачом из Ратмайнса. Кажется, ее зовут Килинн?

– А-а… – Осгар остановился и уткнул глаза в землю. – Ну да. Килинн.


Наступил его последний день в Келлсе. До самого утра он с удовольствием упражнялся в рисовании. Если каллиграфия требовала в основном усердия, то рисунок был настоящим искусством. Разумеется, сначала делался набросок. Он мог быть простым или сложным. Пытаться повторить кельтские узоры могли только те, кто хорошо владел геометрией. Но когда набросок вчерне был готов, а потом тщательно перенесен на пергамент, начиналось самое сложное: подбор красок и осторожное, медленное нанесение их тонкими, как иглы, кисточками, что требовало не только невероятного терпения, но и мастерства.

Все краски были очень редкими и очень дорогими. Он обмакнул кисть в красную, чтобы нанести ее на края орлиных перьев. Некоторые оттенки красного делались из свинца, но для изготовления этого требовалась самка какого-то средиземноморского насекомого, причем непременно беременная. Осгар проверил пропорции рисунка с помощью разметочного циркуля. Далее – пурпурный, из средиземноморского растения. Зеленые краски в основном делались из меди. Приходилось действовать очень осторожно. Если бы лист потом остался влажным, медь могла просочиться сквозь пергамент. Белые краски обычно делали из мела. Потом – золото. На самом деле пигмент для золотой краски был желтым, это был сернистый мышьяк, но когда его накладывали на белое, он приобретал металлический блеск и выглядел как золото. Самой ценной и дорогой из всех была синяя ляпис-лазурь. Ее привозили из очень далекой восточной страны без названия, где горы поднимались так высоко, что касались неба. Они были даже выше Альп. По крайней мере, так он слышал.

Самым сложным, как считал Осгар, было осторожно нанести тонкие слои краски друг на друга, чтобы получить не только тончайшие оттенки цвета, но и объем, как бы пейзаж, на который смотришь сверху, словно глазами самого Бога.

Но когда в то утро Осгар вошел в скрипторий, он не стал совершенствовать собственное жалкое подражательство, а сразу подошел к подставке с книгой. В конце концов, это была последняя возможность восхититься ею.

Глядя на эту удивительную книгу, он просто не мог поверить, что, возможно, больше никогда ее не увидит. Вот уже два месяца он каждый день любовался ее желтоватыми пергаментными страницами, открывая в них все новые и новые чудеса, и теперь, как паломник в Святом городе, который изучил каждую его улочку и тайную тропку, чувствовал, словно это великое сокровище принадлежит лично ему.

И в самом деле, разве эта книга не была создана на манер какого-нибудь божественного города? Четыре Евангелия; четыре стороны света, четыре конца святого креста. А разве в Ирландии не четыре провинции? Даже могучая Римская империя, в ее последние годы, когда она уже стала христианской, была разделена на четыре части. Предисловие к каждому из Евангелий содержало по три страницы, полностью занятых иллюстрациями. На первой располагались крылатые символы евангелистов: Матфей – человек, Марк – лев, Лука – телец и Иоанн – орел. Далее следовали портреты. Во всю третью страницу была помещена первая буква от начального слова Евангелия. Три страницы, предваряющие каждое из четырех Евангелий. Три и четыре – семь дней недели. Трижды четыре – двенадцать апостолов.

Были в ней и другие рисунки размером в полную страницу: изображение двойного восьмиконечного креста, миниатюра Пресвятой Девы с Младенцем, священная монограмма «Хи-Ро» с именем Христа, с которой начинался рассказ Матфея о рождении Иисуса.

Поражало великолепие красок на каждой странице. Здесь были все оттенки красного, лилового, розового, изумрудно-зеленого, сапфирово-синего. Лики святых художник выписал светлым тоном, напоминающим цвет старой слоновой кости. И конечно же, везде присутствовал сияющий желтый, отчего все рисунки казались написанными на золотой эмали.

Но самое большое восхищение у Осгара вызывало мастерство, с которым были составлены изумительные узоры и рисунки этой волшебной книги. Спирали из трилистников, заключенные в окружности, обрамлявшие текст рамки из переплетенных лент и узелков, – все эти древние ирландские орнаменты чудесным образом соединялись с символами христианской веры, и, приглядевшись, можно было с удивлением заметить в витиеватом узоре то орла святого Иоанна, то павлина, символа бессмертия, или же змею, рыбу, льва и ангела с трубами, искусно вписанных в геометрический строй. Встречались здесь и собранные группами в углах страницы или окружавшие заглавную букву изображения людей с непомерно длинными руками и ногами, включенных в строгий орнамент так незаметно, что человеческие тела и абстрактный рисунок сплетались воедино в этом кельтском мире. Орнаментов в книге было великое множество, и никакой глаз никогда не смог бы проследить за каждым движением этих сложнейших плетений и поворотов; витки спиралей собирались в гроздья, как некие драгоценности, – то в круг, то в разбивку, то принимая змеевидную форму, то сплетаясь в кружево, и все это буйство кельтского узора, казалось, вот-вот готово было вырваться на свободу, если бы не четкая основа всего построения, которая и удерживала его.

Да, именно в этом и заключалась ее великая сила, подумал Осгар. И не важно, что было тому причиной – святые образы четырех евангелистов или две магические буквы, заключающие в себе имя Создателя, но послание, исходящее со страниц этой книги, было очевидным. И так же, как вялая империя языческого Рима пыталась в свои последние дни с помощью бесчисленных легионов и мощных стен остановить поток варваров, так теперь Римская церковь с ее великой властью и влиянием истинной веры возводила свой монументальный порядок в диком, невежественном мире и строила уже не просто имперский, а священный город – вечный, совершенный, полный духовного света.

Осгар мог смотреть на эти страницы днями напролет; иногда они даже снились ему по ночам. Однажды ему приснилось, будто он вошел в монастырскую церковь и увидел, что книга открыта. Две ее страницы, сами собой отделившись от остальных, вдруг начали расти. Одна превратилась в золотую мозаику на стене, другая, похожая на пышный золоченый иконостас, преградила ему путь к алтарю. Едва он приблизился к ней, как золотая завеса вспыхнула, словно объятая темным священным огнем, а когда он протянул руку и осторожно коснулся ее, раздался резкий звук, похожий на звон древнего колокола.

И вот теперь он должен был расстаться с этим сокровищем. Ему предстояло покинуть обитель вместе с Мораном и сестрой Мартой. Сначала нужно было проводить монахиню до Килдэра, а затем вернуться в Глендалох. А Моран потом отправится в Дифлин и, возможно, повидает Килинн. Что ж, жаловаться ему не пристало. Ведь он сам выбрал такой путь.

– Рука святого Колумбы.

От неожиданности Осгар вздрогнул. Обернувшись, он увидел рядом с собой того старого монаха, что следил за скрипторием. Осгар так задумался, что даже не слышал, как старик подошел.

– Так говорят, – снова заговорил монах.

Многие приписывали Келлскую книгу святому Колумбе, или Колуму Килле. Колумба происходил из королевского рода и был прямым потомком самого Ниалла Девяти Заложников, а его собственное прозвище в переводе означало «голубь Церкви». Он основал знаменитый монастырь на острове Айона, напротив северного побережья Британии, и, безусловно, был известен как искусный каллиграф. Но Колумба жил всего спустя век после святого Патрика, а Осгару, который изучил множество книг в монастырской библиотеке, казалось, что книга создана намного позже. Келлс был основан двести лет назад как убежище для монахов с Айоны, которые бежали оттуда после того, как островной монастырь подвергся нападению викингов. И поскольку несколько рисунков в книге остались незавершенными, то, возможно, ее и создали на Айоне, а викинги помешали закончить работу.

– А я наблюдал за тобой.

– Ты?

За те два месяца, что Осгар провел здесь, хранитель скриптория и слова не сказал ему без необходимости, а поймав пару раз его суровый взгляд, Осгар и вовсе решил, что чем-то разозлил старого монаха, только никак не мог понять, что он сделал не так. И вот теперь он с удивлением увидел, что лицо старика расплылось в улыбке.

– Ты ученый. Я это вижу. Как только я увидел тебя в первый раз, я сказал себе: «Наконец-то на острове появился настоящий ученый».

Осгар был и польщен, и удивлен. С тех самых пор, как он в детстве слушал уроки своего дяди, он справедливо гордился достижениями своих соотечественников. Потому что в то время, когда варвары захватили бóльшую часть мира, именно монахи-миссионеры с западного острова пришли на старые кельтские территории разрушенной Римской империи, чтобы воссоздать христианскую цивилизацию. Монахи с Айоны основали другие важные центры, вроде великого западного монастыря на Линдисфарне, и обратили в христианство бóльшую часть севера Британии. Другие отправились в Галлию, Германию и Бургундию, и даже через Альпы на север Италии. И со временем за основателями этих монастырей в немалом числе последовали кельтские паломники и проложили путь на юг, прямиком до Рима. Однако Кельтская церковь не только вернула светоч истины – она стала величайшим хранителем классической культуры. Библия на латыни и комментарии к ней, труды величайших латинских авторов: Вергилия, Горация, Овидия и даже некоторых философов – все это было переписано и бережно сохранено. Английские аристократы посылали свою молодежь учиться на западном острове, где некоторые монастыри превратились в нечто вроде академий; ученые острова были известны при королевских дворах всей Европы. «Эти кельты с острова, – говорили о них, – самые лучшие грамматисты».

Сам Осгар думал, что все дело прежде всего в великой традиции сложного, но очень поэтического кельтского языка. Честно говоря, он втайне даже сомневался, что англичане вообще способны по-настоящему оценить классическую литературу. Он помнил, как однажды один монах из Глендалоха заметил: «Эти англичане говорят так, как говорил бы сарай с соломенной крышей, если бы умел». К счастью, монастырские летописцы не ленились записывать все старые кельтские традиции. От сводов законов древних племен и друидов до старых сказок и историй, поведанных бардами, – все это монахи острова бережно заносили в летописи вместе с событиями прошлого. Легенды о Кухулине и других кельтских героях и богах можно было теперь найти в монастырских библиотеках вместе с классическими текстами и Священным Писанием. И не только это. Возникла даже новая литературная традиция: проникшись звучностью латинских гимнов, ирландские монахи взяли за основу выразительные стихи древних кельтских поэтов и трансформировали их в письменную ирландскую поэзию, куда более захватывающую, чем даже языческие оригиналы. И, соответственно, легенды частенько слегка изменялись. Осгар думал, что в этих старых историях иной раз бывало такое, чего ни один христианин не захотел бы записывать. Их просто невозможно было оставить в первоначальном виде. Но великая древняя поэзия все равно жила и вдыхала кельтскую душу в новые строки.

Об одном лишь Осгар сожалел: монахи на острове отказались от древних тонзур друидов. Через два столетия после святого Патрика папа настоял на том, чтобы все монахи христианского мира выбривали только самую макушку, на римский манер, и после недолгих возражений Кельтская церковь с этим согласилась. «Но мы все равно остались друидами, пусть и очень глубоко», – любил он говорить, и это была шутка лишь отчасти.

– Значит, завтра уезжаешь? – спросил его старый монах.

– Да.

– В мире сейчас так неспокойно. – Старик вздохнул. – По всему Ленстеру снуют люди Бриана Бору, и что у них на уме, одному Богу известно. Тебе бы остаться здесь еще на какое-то время. Подождать, пока все не утихнет.

Осгар рассказал монаху о сестре Марте, но старик лишь покачал головой:

– Для ученого вроде тебя это может быть очень опасно, да еще из-за какой-то килдэрской монахини.

С этими словами он повернулся и пошел прочь. Но через несколько мгновений вернулся, держа в руке небольшой кусок пергамента.

– Посмотри на это, – сказал он, положив пергамент на стол перед Осгаром.

Это был рисунок, выполненный черными чернилами. Ничего подобного Осгар никогда прежде не видел. Трилистник из трех свободно соединенных завитков отчасти напомнил ему те, что он уже видел на некоторых рисунках. Но если раньше все завитки были изображены в виде завершенных геометрических форм, то здесь закрученные линии словно устремлялись к краям листа, как будто их поймали прямо посреди какого-то бесконечного движения.

– Это я сам срисовал, – с гордостью сообщил монах.

– С чего?

– С одного большого камня возле древних захоронений над Бойном. Люблю там побродить иногда. – Старик с довольным видом посмотрел на свою работу. – Вот такая там резьба. В точности.

Осгар продолжал рассматривать рисунок. Наверняка изображение было очень древним.

– Ты можешь понять, что это значит? – спросил монах.

– Не могу. Мне очень жаль.

– И никто не может. – Монах вздохнул, но тут же оживился. – Но ты согласен, что это ужасно любопытно?

Это действительно было очень любопытно. И вот что странно: после того как Осгар ушел из библиотеки, загадочный рисунок весь вечер не выходил у него из головы, он думал о нем даже больше, чем о прекрасной книге Евангелий. Этот скромный кусок пергамента снова и снова всплывал у него перед глазами, как будто блуждающие завитки содержали в себе некое зашифрованное послание для тех, кто был готов отправиться в путешествие, предназначенное им самой судьбой.


Они покинули монастырь с первыми проблесками зари. Снегопад прекратился еще накануне, и хотя утро выдалось довольно холодным, земля еще не успела промерзнуть и была влажной. Ехали они в небольшой повозке, которую раздобыл Моран. По дороге никто не встречался. Каждый раз, проезжая мимо какого-нибудь крестьянского двора, они расспрашивали о новостях из Манстера, но никто ничего не слышал. Казалось, по крайней мере в этой части острова было пока что спокойно. Ближе к полудню они добрались до переправы через Бойн и, миновав реку, продолжили путь на юг под свинцовыми небесами.

День прошел спокойно. Они внимательно вглядывались во все стороны, ожидая появления налетчиков, но так никого и не заметили. Когда начали сгущаться сумерки, они увидели дымок над каким-то поместьем рядом со старым фортом и, подъехав туда, нашли в доме пастуха с семьей. Обрадовавшись возможности согреться у огня под крышей, путники остались у них на ночь. Пастух рассказал им, что Бриан Бору с огромным войском подошел к Дифлину и разбил лагерь рядом с городом.

– Говорят, он хочет остаться там на все Рождество, – сообщил пастух.

На вопрос, не было ли каких-нибудь происшествий в округе, хозяин дома ответил, что у них все спокойно.

На следующее утро, когда они отправились дальше, небо так и не прояснилось. Впереди простиралась большая равнина. Справа, на западе, начинались необъятные болота. На востоке, в двух днях пути отсюда, находился Дифлин. А на юге, куда лежал их путь, раскинулась огромная пустошь, усеянная маленькими рощицами. Ко второй половине дня, если двигаться с разумной скоростью, они могли бы добраться до самого большого из открытых мест равнины, голого плато Кармун, где жители острова с незапамятных времен собирались на языческий праздник Лугнасад и устраивали скачки на лошадях. А от места древних состязаний до их цели, огромного монастыря в Килдэре, оставалось совсем немного.

День почти закончился, когда они доехали до окраины Кармуна. Опускались сумерки, по небу разлилась странная серая пелена. Огромное плоское пустое пространство казалось зловещим. Даже Моран чувствовал себя неуютно, и Осгар видел, как ювелир с тревогой оглядывается по сторонам. До Килдэра они бы добрались уже в полной темноте. Осгар посмотрел на сестру Марту.

Добродушная монахиня, безусловно, была идеальной спутницей в путешествии. Она помалкивала, пока к ней не обращались, но когда говорила, всегда была бодра и полна здравомыслия. Должно быть, думал Осгар, она отлично умеет ухаживать за больными. Но что она чувствует теперь? Может, все-таки немного волнуется? Сам Осгар уже готов был признать, что ему не по себе. Однако сестра Марта не проявляла никаких признаков беспокойства. И несколько мгновений спустя она улыбнулась Осгару.

– Ты не хотел бы почитать что-нибудь вместе со мной, брат Осгар? – внезапно спросила она.

Он сразу ее понял. Это действительно могло помочь всем справиться с тревогой.

– Что бы ты выбрала? – спросил он. – Может, какой-нибудь из псалмов?

– Думаю, «Щит святого Патрика», – ответила монахиня.

– Блестящий выбор.

Считалось, что эти чудесные стихи сочинил сам святой Патрик, и так вполне могло быть. Это был псалом, но также и защитная молитва, написанная не на латыни, а на ирландском языке, что весьма подходило к данному моменту, потому что этот великий христианский текст, полный чувства удивления перед божественным творением, имел также черты поэзии друидов и напоминал о древних поэтах, об Амергине и кельтских обычаях.

Осгар начал читать первым, твердо произнося каждое слово:

«Восстану ныне,

Силою воззвания

К Святой Троице,

Верою в Троичность,

Признанием Единого

Творца всего сущего».

Сестра Марта подхватила:

«Восстану ныне

С верою в Христа…»

Голос монахини был полон силы. Он звучал почти музыкально. Да, она хорошая спутница, думал Осгар, когда повозка двинулась вперед через огромное пустое пространство. А когда они дочитали великое сочинение до середины, то совершенно естественным образом стали читать строку за строкой по очереди.

«Восстану ныне

Силою небес:

Светел, как солнце,

Ярок, как луна,

Прекрасен, как огонь,

Стремителен, как молния,

Быстр, как ветер,

Глубок, как море…»

К вечеру похолодало, но они продолжали громко читать волнующие стихи в этом пустынном краю, где обитало одно только эхо, и Осгар, чувствуя на раскрасневшихся щеках стылый воздух, испытывал необычайный подъем духа; в его голосе звучали дерзость и мужественность. Сестра Марта улыбалась. И они продолжали читать этот гимн, пока в сгущавшейся тьме перед ними не возникли стены монастыря.


Наутро, распрощавшись с монахиней, мужчины приготовились пойти каждый своей дорогой. Погода снова изменилась. Немного похолодало, зато небо совсем очистилось и обещало ясный свежий день. Дорога от Килдэра до Глендалоха не сулила никаких трудностей, и Осгар был только рад путешествию в одиночестве, надеясь, что и дальше все будет так же спокойно, как до сих пор. Первым делом он хотел навестить небольшой монастырь, что приютился под западными склонами гор Уиклоу, не более чем в дюжине миль в стороне. И если повезет, монахи, которые недавно брали в Глендалохе взаймы лошадь для одного из своих людей, должны были по уговору отдать ее Осгару. Осгар рассчитывал провести ночь в том монастыре, а потом отправиться к Глендалоху по знакомой горной тропе, которая привела бы его в обитель уже к следующему полудню.

Моран тем временем провел утро, устраивая собственные дела в Килдэре, чтобы потом уже ехать по дороге через Кармун. Он тоже собирался поискать где-нибудь ночлег и приехать в Дифлин на следующий день.

Поскольку спешить было некуда, Осгар провел пару приятных часов, осматривая окрестности Килдэра.

Это место всегда было священным. Осгар знал, что еще до того, как на их остров пришло христианство, здесь, в дубовой роще, находилось языческое капище, посвященное Бригид, кельтской богине врачевания. В честь ее в начале февраля отмечался праздник Имболк, возвещающий начало весны. Покровительница ремесел и поэзии, Бригид также защищала Ленстер, и чтобы не терять ее благосклонности, жрицы в ее храме день и ночь поддерживали священный огонь. Подробности дальнейшей истории так никогда и не прояснились, но, скорее всего, спустя поколение или около того после пребывания на острове святого Патрика тогдашняя верховная жрица святилища, которую так и называли, по ее титулу, жрицей Бригид, приняла новую римскую веру. И за последующие столетия не только само языческое святилище приобрело новое название – Килдэр, или Кел Дара, «церковь дуба», но и та безымянная жрица превратилась в христианскую святую, получив в наследство все заслуги древней языческой богини, а также, как и полагается, житие и список творимых ею чудес. Будучи человеком образованным, Осгар знал, что летописцы всегда имели наготове такие биографии, на случай необходимости изготовить жизнеописание святых. Но это ничуть не мешало главному, а именно тому, что святая Бригита, покровительница поэтов, кузнецов и лекарей, вошла в христианский календарь и получила собственный день, первое февраля, то есть день древнего языческого праздника Имболк.

Теперь на этом месте выросло крупное поселение, даже больше, чем Келлс. В центре располагались монастырские строения, а вокруг них появились дома для мирян; сам монастырь был поделен на две части: одна предназначалась для монахов, другая – для монахинь, но настоятель был один. Богатый и могущественный, Килдэр даже обзавелся собственной вооруженной гвардией.

Рассматривая один из прекрасных крестов, Осгар вдруг решил изменить свои планы.

Впервые он подумал об этом, еще когда работал в Келлсе, но сразу отмел эту мысль, сочтя ее непозволительной. Но по дороге она снова и снова приходила ему в голову. А теперь, то ли из-за того, что солнце сияло так весело, согревая подмерзшую землю, то ли потому, что Моран как раз туда направлялся, Осгару внезапно очень захотелось побывать в Дифлине.

В конце концов, сказал он себе, его ведь не ждут в Глендалохе к какому-то определенному дню. Если бы не пришлось свернуть в Килдэр из-за сестры Марты, он, возможно, все равно возвращался бы в обитель через Дифлин. К тому же в такое неспокойное время он просто обязан проведать своего старого дядюшку. Более того, убеждал он себя, поскольку формально их маленький монастырь находился под покровительством Глендалоха, настоятель будет только рад узнать от него, как там обстоят дела. Ну а если уж так случится, что он повидается с Килинн, которая, по словам Морана, сейчас живет в доме своего отца, то вреда от этого точно не будет. В общем, когда вернулся Моран, Осгар огорошил его просьбой присоединиться к нему, чтобы вместе ехать в Дифлин.

Ювелир бросил на него предостерегающий взгляд:

– Там может быть неспокойно.

– Но ты-то едешь туда. – Осгар улыбнулся. – Уверен, с тобой мне ничего не грозит.

Они выехали еще до полудня. Первые два часа прошли спокойно. На земле лежал иней, и яркие солнечные лучи искрились зеленым светом, отражаясь в траве. Осгар чувствовал себя удивительно счастливым, и чем дальше они продвигались, тем сильнее становилось радостное волнение в его душе. И хотя поначалу он твердил себе, что едет в Дифлин только ради того, чтобы навестить родных, в конце концов он сдался и признал, что главной причиной было желание увидеться с Килинн. Во второй половине дня они выбрались на широкую дорогу, что вела на север; в нескольких милях к западу уже виднелись склоны гор Уиклоу.

Именно Осгар заметил первого всадника. Он скакал вдоль дороги примерно в миле справа от их повозки. Не успел Осгар сказать об этом Морану, как увидел других всадников, которые неслись следом за первым. Кроме конников, там были и пешие люди. Потом Осгар увидел вдали колесницу и еще верховых. Посмотрев на юг, он понял, что они вот-вот столкнутся с огромным потоком людей, которые неслись по краю равнины вдоль гор Уиклоу. Уже скоро они поравнялись с одним из всадников. Это был мужчина средних лет, закутанный в шерстяное одеяло. Одна щека его была перепачкана засохшей кровью. Они спросили у него, что происходит.

– Большая битва, – крикнул в ответ мужчина. – Вон там! – Он махнул рукой в сторону юга. – У Гленмамы, возле гор. Бриан разбил нас. Полностью.

– А где сейчас Бриан? – спросил Моран.

– Вы пропустили его. Он со своими людьми проскакал здесь уже давно. Они скачут чертовски быстро, – мрачно сказал мужчина. – Сейчас он уже наверняка возле Дифлина.

Моран поджал губы. Осгар почувствовал, как в душе шевельнулся страх, но промолчал. Всадник ускакал. Немного погодя Моран повернулся к Осгару:

– Я должен ехать. А тебе лучше вернуться обратно в Килдэр, до темноты доберешься.

Осгар сомневался недолго. Он думал о своем дяде и об их маленьком монастыре. Думал о Килинн.

– Нет, – сказал он. – Я еду с тобой.

Они отправились дальше, а уже очень скоро дорога была заполнена людьми, которые возвращались домой. Многие были ранены. Тех, кто не мог идти сам, везли на телегах. Говорить никто особо не хотел. А те, кого все-таки удалось расспросить, рассказывали одно и то же.

– У Гленмамы осталось больше мертвых, чем живых, – сообщали они.

Ближе к вечеру они подъехали к небольшому монастырю у реки.

– Здесь заночуем, – решил Моран. – Если отправимся завтра пораньше, еще до полудня увидим Дифлин.

Осгар заметил, что народу в монастыре собралось уже порядочно.


Моран был очень встревожен. Ему совсем не хотелось брать с собой этого монаха. Не потому, что он ему не нравился, – просто это была обуза, лишняя ответственность, да еще и риск в придачу.

Что ждало их впереди? Армия завоевателей после сражения – зверь опасный. Грабежи, убийства, насилие неизбежны в каждой войне. Даже такой сильный король, как Бриан, вряд ли сумеет сдержать своих людей. Большинство командиров день или два позволят своим отрядам делать что угодно и лишь потом приструнят их. Монастыри, защищенные стенами, возможно, и не пострадают. Бриан наверняка об этом позаботится. Но подбираться близко к Дифлину было очень опасно. Разве тихий монах совладает с такой угрозой? Какая от него польза? Скорее, за ним придется присматривать. Но даже не это беспокоило Морана больше всего. Первой его заботой было найти Астрид и ее детей и при необходимости помочь им бежать. И ему совсем не нравилось, что какой-то монах будет занимать драгоценное место в повозке. В общем, ехать с Осгаром дальше ему не хотелось.

И все же он невольно восхищался своим спутником. Монастырь, где они остановились, был крошечным, в нем не набралось бы и дюжины обитателей. Хотя здешние монахи привыкли давать приют путникам, к ночи все их запасы уже истощились. В маленьком дворике и прямо перед воротами набилось не меньше пяти, а то и шести десятков изможденных и раненых мужчин; некоторые были при смерти. Монахи кормили их тем, что еще осталось, и перевязывали их раны. Осгар помогал им.

Моран видел, как он ходил между ранеными и умирающими, как подавал одним еду или питье и перевязывал раны у других, как присаживался рядом с кем-нибудь, чтобы тихо поговорить с беднягой, которому уже не помогут ни вода, ни перевязки; от каждого его движения, манеры разговаривать и даже от самого его облика исходила тихая уверенность и какая-то удивительная благодать. Всю ночь, не зная устали, он просидел с двумя умирающими, молясь вместе с ними, а потом, когда пришло время, дал им последнее отпущение грехов. И по их лицам было видно, что Осгар принес их душам мир и утешение. Дело было не только в том, что он делал, решил Моран, а и в том, как он это делал. Всем своим существом Осгар словно излучал покой, даже сам того не осознавая.

– У тебя настоящий дар, – заметил Моран, когда Осгар ненадолго остановился.

Но монах лишь удивленно глянул на него.

Наступило утро. Многие из тех, что провели ночь в монастыре, по-прежнему не могли двигаться дальше, а новые страждущие все продолжали прибывать. Конечно, монахи были бы рады, если бы Осгар остался с ними.

– Утром на дорогах появятся мародеры, – сказал Моран Осгару. – Ты уверен, что не хочешь остаться здесь?

– Уверен, – ответил Осгар. – Я еду с тобой.


Утро было ясным. В синем небе сияло солнце, отражаясь на снежных вершинах Уиклоу.

Несмотря на тяжелую ночь и тревожные ожидания, радостное волнение в душе Осгара не утихало. При мысли, что скоро он увидит Килинн, сердце его захлестывала теплая волна счастья. Дорога проходила спокойно, и он даже позволил себе немного помечтать. Он представил себе, как Килинн попадает в беду и как он спасает ее. Видел ее удивленный, полный нежности взгляд; воображал, как сражается с убийцами, как отвозит ее в безопасное место. Он понимал, что все это лишь детские фантазии, но продолжал рисовать себе все новые и новые героические картины, пока их маленькая повозка катилась вдоль сверкающих гор.

Неожиданно он почувствовал, как Моран легонько толкает его локтем.

Впереди начинался небольшой холм. Прямо у его подножия расположилась крестьянская усадьба. А возле нее Осгар увидел нескольких всадников.

– Дела плохи. – Моран помрачнел.

– Откуда ты знаешь?

– Не знаю, но чувствую. – Он прищурился. – Это налетчики. – Он посмотрел на Осгара. – Ты готов?

– Да. Наверное.

Подъехав чуть ближе, они поняли, что происходит. Налетчиков было трое. Они искали скот, но, найдя здесь лишь несколько коров, явно решили угнать их всех разом. Осгар заметил женщину, стоявшую в дверях дома. За ее спиной прятался ребенок. Мужчина, видимо ее муж, пытался спорить с грабителями, но те не обращали на него внимания.

– Осгар… – тихо сказал Моран. – Протяни руку назад. Там под одеялом – меч. Переложи его на колени и накрой одеялом.

Осгар нащупал меч и сделал, как велел Моран.

– Скажешь, когда понадобится, – тихо шепнул он, пока они подъезжали к усадьбе.

Коров начали выводить из хлева, и мужчина пронзительно закричал. Осгар видел, как он бросился вперед, схватил одного из всадников за ногу и стал с силой дергать ее.

Все произошло так стремительно, что Осгар даже не заметил движения руки всадника. Увидел только, как сверкнуло утреннее солнце на лезвии. А потом крестьянин упал на землю. Женщина с криком кинулась к мужу, но налетчик даже не взглянул в ее сторону, а просто погнал коров дальше.

Когда Осгар с Мораном подъехали, мужчина уже умирал. Разбойники уносились прочь. Осгар выскочил из повозки. Бедняга был еще в сознании и все понимал, когда Осгар произносил над ним последние напутствия. Через несколько мгновений он умер, а его жена бросилась на землю рядом с ним и зарыдала в голос.

Не поднимая глаз, Осгар медленно встал. Моран что-то говорил ему, но Осгар не слышал. Он видел только мертвое лицо крестьянина. Человека, которого он не знал. Который умер ни за что, так глупо и так ужасно.

А потом вдруг вернулось прежнее наваждение. То же бледное, как пепел, лицо. Те же неживые глаза. Кровь. Ужас. Всегда одно и то же. Неизбывная человеческая жестокость и стремление убивать безо всякой причины. Бессмысленное и беспощадное.

Воспоминания о той страшной истории, когда он в юности убил грабителя, давно уже не мучали его. Только однажды они вдруг нахлынули на него, но казались лишь слабыми отголосками очень дальнего прошлого. Да и разве могло быть по-другому в мирной тиши Глендалоха, вдали от волнений и бед? Но теперь, когда он смотрел на окровавленное тело этого безвинного человека, то чувствовал, как прежний ужас от содеянного им когда-то вновь охватывает его с нещадной ясностью.

А ведь я тоже убил человека, думал он. Пусть даже мне пришлось защищать свою жизнь, все равно это было убийство. И сейчас, так же как много лет назад, он ощутил огромное желание отвернуться и больше никогда не иметь ничего общего с насилием и жестокостью. Никогда, поклялся он себе. Никогда больше.

Внезапно он осознал, что Моран тянет его за руку.

– Надо ехать, – сказал ювелир. – Мы ничем не можем помочь.

Пребывая в каком-то странном оцепенении, Осгар даже не понял, как снова оказался в повозке, и лишь потом, когда они поехали, с удивлением увидел, что сжимает в руках меч. Моран гнал лошадь по дороге. Трое грабителей держались чуть вдалеке слева и, похоже, наблюдали за путниками. Через несколько минут, оставив коров, всадники направились к ним. Осгар услышал, как Моран велит ему сохранять спокойствие, и почувствовал, как рука сама собой сжалась на рукояти меча, все еще прикрытого одеялом. Всадники приблизились.

Двое из них были в плотных кожаных камзолах без рукавов; в руке каждый держал меч. Оба явно были солдатами. А вот третий – худощавый, закутанный в плащ мужчина со сломанными зубами – выглядел рядом с ними чужаком.

– Нам нужна эта повозка, – сказал солдат, заколовший крестьянина.

Это был приказ. Но когда Осгар неохотно шевельнулся, Моран остановил его, положив ладонь на его руку.

– Это невозможно, – сказал он.

– Почему это?

– Повозка не моя. Она принадлежит монастырю. – Моран показал на Осгара. – Монастырь в Дифлине, я везу туда этого доброго монаха. – Он спокойно смотрел на солдата. – Вряд ли королю Бриану понравится, если вы отберете монастырское имущество.

Всадник долго изучал Осгара и, вероятно, все-таки удостоверился, что перед ним действительно монах. Неторопливо кивнув, он сказал:

– Ценное что-нибудь есть?

– Нет, – уверенно ответил Моран, у него и правда было только немного серебра, припрятанного в одежде.

– Они врут! – воскликнул беззубый, дико вращая глазами. – Позволь мне их обыскать!

– Помалкивай! Твое дело коров гнать, – прикрикнул на него солдат. – Езжайте, – кивнул он Морану.

Повозка двинулась дальше по дороге, оставив позади всадников и угнанных коров.

– Надо же, – мрачно усмехнулся Моран, – вот ты мне и пригодился.

Они поднялись на небольшой холм и вдруг увидели, как вдали в небо поднимается дым. Пожар был явно сильный, потому что дыма было много. И, судя по направлению, шел он от Дифлина. Осгар заметил, как Моран покачал головой и с некоторым сомнением посмотрел на него. Но погнал повозку дальше.

Вскоре они услышали сзади громкий топот копыт. Осгар обернулся и с удивлением увидел того самого парня в плаще, который так хотел обыскать их. Он гнал коня прямо к ним, и когда всадник немного приблизился, Осгар с ужасом увидел в его руке меч. А его глаза теперь казались еще более безумными, чем раньше.

– Достань меч! – услышал Осгар негромкий, но твердый голос Морана.

Осгар не шелохнулся, хотя прекрасно слышал, что сказал Моран. Он словно окаменел.

– Он же хочет убить тебя! – нетерпеливо подтолкнул его Моран. – Доставай меч!

Осгар не двигался. Всадник был уже совсем рядом. И он действительно собирался нанести удар. То, как воинственно он размахивал мечом, не оставляло никаких сомнений в его намерениях.

– Бога ради, защищайся! – закричал Моран.

Осгар ощущал в ладони рукоять меча. Но рука его оставалась неподвижной.

Странно, но он совсем не испытывал страха. Он даже не думал о том, что может получить смертельный удар. Он лишь знал, что, ударив сам, может убить этого человека, а убивать он больше не хотел. Никого и никогда.

Он почти не почувствовал, как Моран выхватил у него меч и, с силой ткнув его в бок, бросился через него навстречу нападавшему. Лязгнула сталь, Моран сделал резкий выпад вперед, и в следующее мгновение незадачливый убийца рухнул на землю. Моран стремительно перебрался через Осгара, спрыгнул с повозки и вонзил меч в грудь раненого.

Мужчина неподвижно лежал на земле. Изо рта его хлестала кровь. Моран обернулся.

– Да что с тобой? – разъяренно закричал он. – Из-за тебя нас обоих могли убить! Бог мой, какой же ты никчемный! Свет еще не видел таких трусов!

– Прости…

Что еще он мог сказать? Как мог объяснить, что вовсе не страх мешал ему взять в руки меч? Да и что изменили бы его объяснения, ведь он и сам не понимал, что с ним происходит.

– Зачем я только взял тебя с собой! – кричал Моран. – Ведь не хотел же! Пользы от тебя никакой, одна только морока.

– Если это повторится… – услышал Осгар свой слабый голос.

– Повторится? Ну уж нет! – Моран немного помолчал, а потом решительно заявил: – Ты возвращаешься обратно.

– Но я не могу. Мои родные…

– Если в Дифлине и есть безопасное место, то это как раз монастырь твоего дяди, – отрезал Моран.

– А Килинн… Ведь она наверняка в городе.

– Боже праведный! – взорвался Моран. – Да что такой жалкий слабак может сделать для Килинн? Ты даже от мыши ее не защитишь! – Он глубоко вздохнул, а потом продолжил уже более спокойно: – Осгар, твое место рядом с больными и умирающими. Делай то, для чего создал тебя Господь, а спасать людей предоставь мне.

– Но я действительно думаю… – начал было Осгар, но ювелир резко перебил его:

– Чтобы я когда-нибудь еще повез хоть одного святошу!

И прежде чем Осгар успел что-нибудь сказать, Моран запрыгнул в повозку, развернул лошадь и погнал ее в обратную сторону.

Больше по дороге они никого не встретили. Налетчики куда-то исчезли. Тело убитого крестьянина уже унесли в дом. Когда вдали показался тот маленький монастырь, где они провели прошлую ночь, Осгар попросил своего спутника остановиться.

– Наверное, ты прав, – с сожалением сказал он. – Я должен быть там, где я нужнее. А сейчас я нужен в том монастыре. Высади меня здесь, дальше я пойду пешком. Так ты быстрее доберешься до Дифлина. – Осгар немного помолчал. – Можешь мне пообещать кое-что? Не мог бы ты заехать в Ратмайнс? Тебе по пути. Проверь, там ли еще Килинн, не нужна ли ей помощь. Сделаешь это для меня?

– Сделаю, – согласился Моран.

Осгар уже спрыгнул на землю, но тут ему в голову пришла неожиданная мысль.

– Дай-ка мне одеяло, – сказал он.

Пожав плечами, Моран выполнил его просьбу.

– Хорошо… – Быстро стянув с себя монашескую рясу, Осгар завернулся в одеяло, а рясу бросил Морану. – Надень это, – крикнул он. – Может пригодиться по дороге в Дифлин.


Зарево огня и дым над Дифлином с каждым часом становились все сильнее, но виной тому были не разрушения, а огромные костры, которые манстерцы разожгли в своем лагере, разбитом между городской стеной и равниной вокруг Тингмаунта.

Килинн с тревогой смотрела на черный дым и спрашивала себя, как же ей поступить, когда вдруг увидела двух мужчин. Быть может, они смогут помочь, с надеждой подумала она.

В Ратмайнс она приехала накануне вечером. Едва услышав новости о битве при Гленмаме, Килинн решила оставить детей брату в Дифлине, а самой ехать в их поместье, чтобы подождать там мужа на случай, если он отправится домой. По дороге она видела воинов Бриана и несколько солдат разбитой армии, которые возвращались по домам. Хотя огромный лагерь манстерцев и находился за городскими стенами, ворота Дифлина были открыты. Люди проходили свободно, никто их не останавливал. Но напрасно стояла она, вглядываясь в лица людей, Кормака среди них не было.

В поместье не было ни души. Видимо страшась солдат Бриана, все ее слуги разбежались, и Килинн оказалась совершенно одна. Их дом стоял чуть в стороне от дороги, поэтому случайно сюда забрести никто не мог. Однако ей пришлось набраться храбрости, чтобы провести ночь в пустом доме, и лишь мысль о том, что муж найдет ее здесь, поддерживала ее.

Так и случилось.

Он и правда появился, полчаса назад. Если бы Килинн не узнала его лошадь, то не поняла бы, что этот окровавленный человек в разорванной одежде, который едва держался в седле, и есть ее возлюбленный муж, пока он не свалился к ее ногам. Раны его были ужасны. Она даже подумала, что он вряд ли выживет. Один Бог знает, каких усилий ему стоило вообще удержаться на лошади и добраться сюда в таком состоянии. Она кое-как втащила мужа в ворота, потом промыла и перевязала часть его ран. Кормак тихо стонал и только смотрел на нее. Говорить он почти не мог. Делая то немногое, что могло бы ему помочь, Килинн судорожно думала, как же ей быть. Отвезти его к брату в Дифлин? Или лучше оставить здесь, а самой отправиться за подмогой? Тогда-то она и увидела, что к их дому направляются двое мужчин.

Это были солдаты. Из армии Бриана. Выглядели они вполне дружелюбно, когда подошли к ней. Один взглянул на Кормака и покачал головой:

– Вряд ли он выкарабкается.

– Да, – согласился второй. – Не судьба ему.

– Пожалуйста! – взмолилась Килинн. – Он может вас услышать!

Мужчины переглянулись. Они словно прикидывали, как им лучше поступить. Тот, что был постарше на вид, больше улыбался и держался не так развязно, как его напарник. У него было большое круглое лицо. Он-то и заговорил первым.

– Тогда, может, добьем его? – сердечным тоном поинтересовался он.

– Ну, если тебе так хочется, – откликнулся второй.

У Килинн сжалось сердце.

– Убить мы его всегда успеем, давай сначала развлечемся с его женщиной. Вдруг он захочет на это полюбоваться. – Круглолицый повернулся к Килинн. – Ты как думаешь?

Она похолодела от ужаса. Можно было закричать, вот только кто бы ее услышал? Будь у нее какое-нибудь оружие, она могла хотя бы попытаться защитить себя. И пусть они наверняка убьют ее, лучше погибнуть в бою. Килинн быстро оглянулась по сторонам.

Ну конечно. Ведь у ее мужа есть меч. Она вдруг увидела, что Кормак смотрит на нее, как будто пытается ей что-то сказать. Что у него есть оружие? Что он предпочитает пасть в схватке? Что не готов видеть, как ее насилуют?

Да, пронеслось в голове Килинн. Другого выхода нет. Она бросилась к мужу.

Но они ее поймали. Схватили за талию. И она не могла пошевелиться. А потом услышала чей-то крик за воротами. И завизжала.

А в следующее мгновение, к ее огромному изумлению, появился какой-то монах. В руке он держал меч.


Моран сразу предложил Килинн отвезти их с мужем в маленький монастырь под Дифлином.

– Там о нем смогут хорошо позаботиться, да и под защитой монахов сейчас безопаснее всего.

Ему очень хотелось догнать ее обидчика. Круглолицего он сразу смертельно ранил, но второй мерзавец, к большому сожалению Морана, сумел улизнуть. Однако сейчас у Морана были дела поважнее, и от погони пришлось отказаться.

Дядя Осгара с радостью провел их в дом и без устали восхвалял своего племянника, после того как Моран деликатно сообщил ему, что лишь благодаря Осгару он смог добраться сюда. А еще настоятель любезно поделился с ними теми новостями, что ему удалось узнать. Хотя он был уже довольно слаб и начинал заметно сдавать, но события последних дней как будто вдохнули в него новые силы.

По его словам, Бриан действительно разбил лагерь у крепостных стен.

– Он тут собирается провести все рождественские дни, – сказал настоятель.

Битва при Гленмаме стала настоящим бедствием для Ленстера. Смерть собрала там богатый урожай, и поток раненых все еще продолжал поступать в город. Король Дифлина сбежал на север, в Ульстер, но за ним сразу отправили погоню. Кровавые расправы с дифлинцами Бриан учинять не стал, зато взял с них огромную дань.

– Он их просто обобрал! – воскликнул старый монах с мрачным удовлетворением человека, ставшего свидетелем хорошей потасовки. – Бог свидетель, он их раздел до нитки. Потребовал по возу серебра с каждого дома!

Конечно, настоятель преувеличивал, и все же Моран еще раз порадовался, что спрятал собственные ценности. Король Манстера тоже не терял времени даром, устанавливая свою политическую власть в провинции.

– Он уже держит у себя короля Ленстера, захватил заложников от каждого вождя, от каждой церкви и каждого монастыря в придачу. Даже моих двух сыновей взял! – добавил старик не без гордости.

Ничего необычного в том, что короли брали в залог людей из больших монастырей, не было. Ведь даже если эти монастыри и не принадлежали какому-нибудь могущественному местному роду, который следовало держать в узде, они были достаточно богатыми, чтобы нанимать солдат, а то и вовсе имели собственную вооруженную гвардию. Однако то, что сам король призвал сыновей старого настоятеля, придавало их маленькому монастырю весомость, которой их предок Фергус наверняка бы гордился.

Старик спросил Морана, собирается ли он отправиться в город, и, получив утвердительный ответ, заметил:

– Остмены сейчас главные враги. Но ты ведь не остмен, ты известный в Дифлине человек… даже если одет в монашескую рясу! – сухо добавил он. – Не знаю, как на это посмотрят манстерцы. Я бы на твоем месте держался от них подальше.

Моран поблагодарил настоятеля за совет, но последовать ему, к сожалению, не мог.

– Я буду осторожен, – пообещал он и, оставив повозку в монастыре, отправился в город.

Со дня его отъезда улицы Дифлина почти не изменились. Моран ожидал увидеть поваленные изгороди, может быть, даже сгоревшие соломенные крыши, но, видимо, жители города проявили мудрость и решили принять свою судьбу без сопротивления. Повсюду лениво бродили группы вооруженных людей. Фиш-Шэмблс была заставлена телегами с провизией, в маленьких дворах теснились свиньи и коровы. Все говорило о том, что захватчики хорошо подготовились к рождественским пиршествам. Многие дома были, судя по всему, захвачены манстерцами, и Моран с тревогой думал, что же случилось с его собственным домом, ведь он просил жену Харольда переехать к ним вместе со всей семьей на время его отсутствия. Поэтому он, конечно же, первым делом направился туда.

У ворот он увидел двух вооруженных солдат. Они стояли, прислонившись к изгороди, один был явно пьян. Моран повернулся ко второму и спросил, дома ли женщина.

– Эта та, что из остменов, с детьми?

Моран кивнул. Солдат пожал плечами:

– Их увели. К причалу, я думаю.

– И что с ними собираются сделать? – небрежным тоном спросил Моран.

– Продадут. В рабство. – Солдат ухмыльнулся. – Женщин и детей. Вот ведь как все поменялось: продают не нас, а остменов. И каждый, кто сражался за короля Бриана, получит свою долю. На этот раз вернемся домой богачами.

Моран заставил себя улыбнуться, но в душе проклинал себя. Неужели он сам навлек беду на семью своего друга, когда убедил их перебраться из поместья в Дифлин?

Он хотел тут же побежать к деревянному причалу и попытаться найти их, но быстро сообразил, что это не слишком умно, ведь он совершенно не представляет, как им помочь. Сначала нужно побольше разузнать. Поэтому он отправился в дом отца Килинн и рассказал ему, где его дочь.

– Люди Бриана уже побывали здесь, – сообщил старый торговец, а еще добавил, что мужа Килинн обложили данью, пока его не было. – Он должен двести коров, да еще старшего сына в залог, – мрачно сказал он. – Я уже потерял половину своего серебра и все драгоценности жены. Что до тебя, – предостерег он Морана, – если эти парни из Манстера узнают, кто ты, тебе достанется так же, как и всем нам.

Когда Моран рассказал ему о несчастье с семьей Харольда, старик ничем не смог его ободрить. Недалеко от причала уже находилось несколько сотен человек, в основном женщин и детей. Их очень хорошо охраняли, и каждый день привозили туда новых пленников. Так что, посоветовал торговец, туда лучше не соваться.

Вскоре после ухода от отца Килинн Моран уже осторожно пробирался к причалу. То, что случилось с семьей его друга, было ужасно, но все же не так удивительно. Рынки рабов всегда пополнялись людьми, проигравшими сражения или захваченными во время налетов викингов. И хотя Морану было трудно смириться с этим, но король Бриан просто делал то, что было понятно всему северному миру.

Для начала Моран решил узнать, где именно держат семью Харольда, и, если получится, попытаться как-то связаться с ними, чтобы по крайней мере хоть немного утешить их и дать надежду. А уж потом нужно будет подумать о том, как их вызволить. Вряд ли ему удастся просто выкрасть их и увести из-под охраны. К тому же все могло осложниться еще больше, если Астрид разлучили с детьми, ведь их могли продавать на разных рынках. Можно было, конечно, подкупить стражу, но Моран на это не особо рассчитывал. С большей вероятностью, скорее всего, удалось бы выкупить их у манстерцев за полную рыночную цену. Но тогда ему пришлось бы объяснять, кто он такой, а это наверняка ни к чему хорошему не привело бы. Чего доброго, сам окажешься на невольничьем рынке, мрачно подумал Моран.

Вся гавань была запружена кораблями. Никто не обратил на него внимания, когда он быстро прошел вдоль причала и направился дальше. Справа из переулка вышло несколько вооруженных людей. Моран остановился и стал ждать, пока они пройдут мимо.

Но они не прошли мимо. Не успел он опомниться, как его схватили за руки. Сначала он пытался вырваться, но быстро понял, что это бесполезно, и как-то сразу успокоился.

– Чего вы хотите, ребята? – спросил он. – Куда вы меня ведете?

Смуглый офицер с властным лицом, который, очевидно, был у них старшим, подошел к Морану почти вплотную и улыбнулся:

– Хотим насладиться твоим обществом, Моран Макгоибненн. Куда мы тебя ведем? К самому королю Бриану Бору. – Он повернулся. – Ты ведь не хочешь заставлять его ждать, верно?


Ждать пришлось самому Морану. И ждал он почти до вечера. Что сулила эта встреча, он знать не мог, но, несмотря на волнение, с любопытством ожидал знакомства с королем Манстера, чей талант и честолюбие подняли его почти до самых вершин власти. Чтобы скоротать время, Моран постарался вспомнить все, что знал о Бриане Бору.

Он был младшим сыном своего отца Кеннетига; семья их жила возле переправы через реку Шаннон. Моран слышал, что уже в самом раннем детстве какой-то филид предсказал Бриану, что его ждет особая судьба и что, родившись у брода, он у брода и умрет. Что ж, сейчас Бриан находился рядом с Аха-Клиах и, судя по всему, на здоровье не жаловался. Все, как один, утверждали, что он любит женщин. Но кто же их не любит? Он был женат трижды. Вторая его супруга, сестра короля Ленстера, оказалась весьма темпераментной особой. До их свадьбы она уже успела побывать замужем и за королем Дифлина, и за верховным королем О’Нейлом. Прежде чем Бриан решил с ней расстаться, она все же подарила ему чудесного сына.

Очень многие, насколько слышал Моран, полагали, что именно этот развод и посеял вражду между Брианом и королями Ленстера и Дифлина, но один вождь, хорошо знакомый с королем Ленстера, заверил Морана, что это вовсе не так.

– Может, ему это и не понравилось, но он ведь знает свою сестру, – сказал он ювелиру.

К тому же развод для королевских семей острова был делом вполне обычным. Сам же Моран считал, что причиной нелюбви к Бриану стала обычная зависть, которую неизбежно вызывают люди, поднявшиеся так высоко и так стремительно. А вот отваги короля Манстера никто не отрицал. Это признавали даже его недруги. «Неутомим и бесстрашен» – так говорили о нем. И еще говорили, что в свои почти шестьдесят он все еще полон сил и энергии.

Так оно и оказалось. Уже в сумерках Морана наконец отвели во дворец короля Дифлина, где теперь восседал Бриан. В центре огромного зала горел огонь, вокруг стояло несколько человек. Одного из них Моран сразу узнал – это был богатый купец, привозивший на остров янтарь. Человек, который стоял рядом с купцом, при его появлении обернулся, и Моран решил, что это и есть Бриан Бору.

Ростом король был не очень высок, чуть выше среднего. У него было вытянутое лицо, тонкий нос и очень умные глаза. В темно-каштановых волосах чуть поблескивала седина. Глядя на его приятные черты, Моран вдруг подумал, что из него мог бы получиться священник, пока Бриан не шагнул в его сторону. Двигался южный король с грацией дикой кошки.

– Я знаю, кто ты. Тебя искали, – начал он без долгих предисловий. – Где ты был?

– В Келлсе, Бриан сын Кеннетига.

– Понятно. И ты надеялся там спасти от меня свое добро. Мне сообщили, что в твоем доме почти ничего не осталось. Но бунтовщики должны платить за свою непокорность, ты знаешь это.

– Я не бунтовщик. – Это было чистой правдой.

– Так ли?

– Вон тот человек может тебе подтвердить. – Моран показал на торговца янтарем. – Я говорил дифлинцам, что сопротивляться тебе – ошибка. Им это не понравилось. Вот я и уехал.

Король Бриан повернулся к торговцу янтарем, и тот кивнул в подтверждение слов Морана.

– Тогда почему ты вернулся? – резко спросил король.

Моран во всех подробностях рассказал о своем путешествии, о том, как помог добраться до монастыря Осгару и монахине, о том, как узнал, что жену Харольда и его детей увели. Правда, о происшествии в Ратмайнсе и о том, что он отвез Килинн с мужем в монастырь, Моран благоразумно промолчал и очень надеялся, что королю ничего об этом не известно.

– Ты вернулся ради своих друзей? – Бриан развернулся к остальным и заметил: – Этот человек неглуп, значит он должен быть храбр. – Снова взглянув на Морана, он холодно продолжил: – Как я вижу, ты большой друг остменов.

– Это не так.

– Твоя жена из семьи остменов. – Король говорил тихо, но угроза в его голосе явно предупреждала о том, что обманывать его не стоит. – Может, ты поэтому и поселился здесь. Любишь остменов?

Неужели король Бриан играл с ним как кошка с мышкой?

– На самом деле, – спокойно произнес Моран, – сюда меня привез отец, когда я был еще мальчиком. – Он даже улыбнулся, вспомнив то давнее путешествие вдоль древних курганов над Бойном. – Наша семья принадлежит к известному роду ремесленников, его почитали короли еще со времен святого Патрика. И мой отец ненавидел остменов. Но он верил, что у Дифлина большое будущее, поэтому и привез меня сюда.

– Он и теперь так думает? Если, конечно, он еще жив, этот мудрец. – Трудно было понять, говорит он серьезно или насмехается.

– Он давно умер.

Король Бриан молчал. Казалось, он что-то обдумывал.

– Когда я был молод, Моран Макгоибненн, – шагнув ближе, наконец заговорил король, но так тихо, что слышал, наверное, один только Моран, – я ненавидел остменов. Они вторглись в наши земли. Мы сражались с ними. Однажды я даже поджег их порт в Лимерике. Как по-твоему, это был умный поступок?

– Думаю, ты преподал им урок.

– Возможно. Но урок-то был нужен мне, Моран Макгоибненн. – Бриан снова помолчал, а потом вложил в ладонь Морана какой-то маленький предмет. – Как думаешь, что это такое?

Это оказалась серебряная монетка. Король Дифлина начал чеканить такие всего два года назад. Морану они казались не слишком красивыми, хотя и вполне сносными.

– Римляне чеканили монеты тысячу лет назад, – продолжил Бриан, не дожидаясь его ответа. – Чеканят их и в Париже, и в Нормандии. Датчане чеканят свои монеты в Йорке, у саксов есть монетный двор в Лондоне и еще в нескольких городах. А где же чеканят монеты этого острова? Нигде, кроме порта остменов в Дифлине. О чем это тебе говорит, Моран?

– О том, что Дифлин – самый большой порт на острове и что мы торгуем с другими странами.

– И все же наши вожди до сих пор продолжают исчислять свои богатства по количеству скота. – Король вздохнул. – На этом острове сосуществуют три государства, Моран. Исконное, с его лесами и пастбищами, ратами и поместьями, история которого уходит в глубь веков, к Ниаллу Девяти Заложников, Кухулину и богине Эриу; именно из него ведут свой род все наши короли. Кроме того, здесь есть римские владения, это церкви и монастыри с их ученостью и сокровищами, спрятанными за высокими стенами. Это государство наши короли научились со временем любить и почитать. Но теперь появилось еще и третье, где заправляют остмены с их гаванями и торговыми кораблями, которые ходят за дальние моря. И вот это государство мы до сих пор не научились считать своим. – Бриан покачал головой. – Верховный король О’Нейл считает себя великим, потому что удерживает право на Тару и кичится благословением церкви святого Патрика. Но я тебе скажу так: если ему не подвластна флотилия остменов, он не может стать хозяином моря, а без этого он ничто. Пустое место.

– Ты рассуждаешь как остмен, – заметил Моран.

– Потому что я наблюдал за ними. Да, у верховного короля есть королевство, но у остменов за морями целая империя. У верховного короля есть крепость, но, пока у него нет собственных кораблей, она не защитит его. У верховного короля много скота, но по сравнению с остменами он бедняк, потому что в их руках вся торговля. Твой отец не ошибся, Моран, привезя тебя в Дифлин.

Когда Моран уловил истинный смысл его слов, то с новым интересом посмотрел на Бриана. Только теперь он осознал, что, захватив южную половину острова, король Манстера уже взял под свою власть все главные порты викингов. А в некоторых своих походах вовсю использовал водный транспорт на реке Шаннон. Однако его последние слова явно свидетельствовали о том, что его устремления простираются намного дальше той политической власти, которой до сих пор довольствовались короли. Многие полагали, что, если нынешний верховный король без флота викингов все-таки будет смещен, именно Бриан рано или поздно станет претендовать на королевский престол. Но, как понял Моран, он собирался стать совсем другим королем. Казалось, Дифлин интересовал его гораздо больше, чем Тара. Моран подумал, что остмены Дифлина получат совсем не такого правителя, к которому они привыкли, а их глупый бунт уже дал Бриану долгожданный повод заявить о своей власти над этими местами. Моран с уважением посмотрел на короля.

– Остменами Дифлина трудно управлять, – заметил он. – В своих долгих плаваниях они привыкли к свободе.

– Мне это известно, Моран Макгоибненн, – кивнул король. – В Дифлине мне понадобятся союзники. – Он пристально посмотрел на ювелира.

Это звучало как предложение. Моран сразу это понял, хотя и с трудом верил в такую удачу. После того как его схватили у причала, он не знал, чего ожидать. А теперь Бриан Бору предлагал ему дружбу в обмен на преданность и поддержку. Конечно, за это придется как-то расплачиваться, но Моран был уверен, что дело того стоит. И еще он восхищался проницательностью короля Манстера. Бриан смотрел далеко вперед, в то время, когда он сможет стать владыкой всего острова, и даже здесь, подавляя сопротивление в Дифлине, он уже закладывал основы мирного и дружественного правления гаванью. Возможно, подумал Моран, он даже решит когда-нибудь обосноваться здесь.

Он уже собирался заверить короля в своей преданности, когда у входа вдруг послышались громкие голоса, и в зал ворвался командир тех солдат, что привели сюда Морана. Его лицо было залито кровью.

– Бриан сын Кеннетига, на меня напал остмен! – воскликнул он. – Я требую его смерти!

Моран увидел, как сдвинулись брови короля, как потемнели его глаза.

– Где он? – резко спросил Бриан.

Моран увидел, как в зал втаскивают человека, чья фигура показалась ему знакомой, и когда пленника поставили на ноги и схватили за рыжие волосы, поднимая его голову, Моран увидел в свете огня, что это Харольд.


Имени смуглого офицера Моран не расслышал, но тот явно был хорошо знаком Бриану, и когда король коротко кивнул ему, офицер начал рассказывать, что произошло. Несмотря на то что из раны на голове все еще шла кровь, говорил он четко и связно.

Корабль Харольда вошел в устье Лиффи сразу после наступления темноты. Вероятно, команда увидела костры у Тингмаунта, но решила, что там празднуют христианское Рождество. Они пришвартовались у деревянного причала и тут же были задержаны караульным; тот выяснил имя Харольда и послал за офицером, который теперь и явился в королевский зал.

– Когда я пришел на причал, – объяснял офицер, – мои люди велели этому остмену, – он показал на Харольда, – выйти вперед. Но как только я к нему приблизился, он развернулся и схватил какую-то палку, что там лежала. Я не успел достать меч, как он уже ударил меня этой палкой по лицу. Он очень проворный, – заметил мужчина не без уважения, – и сильный. Только втроем и смогли его удержать.

Однако было очевидно, что Харольда не просто удерживали. Его сильно ударили по голове, а потом жестоко избили. Когда Харольда внесли в зал, он был без сознания и только теперь начал приходить в себя. Король подошел к нему, схватил за волосы и откинул назад его голову, чтобы посмотреть в лицо. Харольд открыл глаза, но взгляд их был затуманен. Морана он тоже не видел, как и всех остальных.

– С тобой говорит король, – произнес Бриан. – Ты это понимаешь?

В ответ раздалось невнятное бормотание.

– Ты напал на моего офицера. Он желает твоей смерти. Что скажешь?

– Сначала я убью его. – Голос Харольда звучал глухо, но слова можно было разобрать безошибочно.

– Ты осмеливаешься не повиноваться мне?! – воскликнул король.

Вместо ответа Харольд неожиданно вывернулся из рук двоих мужчин, державших его. Бог знает, подумал Моран, откуда только у него взялись силы. Увидев офицера, Харольд бросился к нему. Его остановил сам Бриан, до того как захваченные врасплох солдаты успели поймать Харольда и швырнуть на пол. Один из них с силой опустил маленькую дубинку на его голову. Моран невольно рванулся вперед, чтобы вмешаться, но в эту минуту Бриан вскинул руку, и все застыли. Было видно, что король в ярости.

– Довольно! Ничего больше не желаю слышать. Видно, кто-то из этих остменов так и не усвоил урока. – Он повернулся к офицеру. – Уведи его.

– И что с ним делать? – спросил тот.

– Убей! – Лицо короля Бриана было твердым и неумолимым.

Вот теперь Моран действительно видел перед собой того самого человека, который уничтожил порт викингов в Лимерике и выиграл два десятка сражений. И когда такой человек теряет терпение, только остолоп станет перечить ему. Но, похоже, выбора у Морана не оставалось.

– Бриан сын Кеннетига! – вскрикнул он.

Король обернулся:

– В чем дело?

– Этот человек – мой друг. Тот, о котором я тебе рассказывал.

– Тем хуже для тебя. И для него. И для его проклятой семьи в загоне для рабов. – Король устремил на него гневный взгляд, словно подзадоривая продолжить спор.

Моран глубоко вдохнул:

– Я просто подумал, что на него это совсем не похоже. Должна быть какая-то причина.

– Причина в том, что он дурак и бунтовщик. Других нет. И за свою дерзость он заплатит смертью. А ты, Моран Макгоибненн, если дорожишь моей дружбой, больше не станешь об этом заикаться.

Солдаты поволокли Харольда к выходу. После удара дубинкой он снова потерял сознание. Моран сделал еще один глубокий вдох:

– Ты позволишь мне поговорить с ним? Возможно…

– Довольно! – взревел Бриан. – Хочешь умереть вместе с ним?

– Ты меня не убьешь, Бриан сын Кеннетига, – произнес Моран спокойно и решительно, слова вырвались сами собой, он даже не успел осознать, что говорит.

– Вот как? – Глаза короля сверкнули гневом.

– Да, – невозмутимо ответил Моран, – потому что я лучший мастер по серебру в Дифлине.

На мгновение Моран испугался: а что, если он ошибся? В зале стало очень тихо. Король стоял, не поднимая глаз и явно обдумывая, как поступить дальше. Наконец после долгого молчания он неохотно проворчал:

– У тебя железная выдержка, Моран Макгоибненн. – И, бросив на ювелира холодный взгляд, добавил: – Не злоупотребляй моей благосклонностью. Мою власть следует уважать.

– В этом нет сомнений. – Моран склонил голову.

– Хорошо, Моран Макгоибненн, вот мое решение. Либо твой друг будет жить, но присоединится к своей семье в загоне для рабов, либо он умрет, и тогда его семья получит свободу. Дай мне знать, что он выбрал, до того как я сяду ужинать. – С этими словами он отвернулся.

Морану хватило ума больше ничего не говорить. Харольда выволокли из зала, и Моран с грустью пошел следом.

Какой ужасный выбор, думал Моран, такой же коварный и безжалостный, как все кельтские предания древних времен. Бриан ясно дал понять, что он имеет дело с истинным королем. Никакой надежды на то, что правитель Манстера передумает, не было. Да, выбор труден, но кто сделает его? Если Харольд очнется, он, несомненно, предпочтет смерть ради спасения своей семьи. А если он так и не придет в себя, выбор придется делать самому Морану. Как ему тогда поступить? Не лучше ли сохранить жизнь друга и оставить его родных в заточении? Позже он смог бы выкупить их. Но что, если король не позволит ему это сделать и их увезут за море, чтобы продать в рабство в другой стране? Харольд никогда не простит ему этого.

Их молча провели через двор к небольшому деревянному строению. Моран надеялся, что прохладный вечерний воздух поможет его другу очнуться, но Харольд по-прежнему был в забытьи. Когда их обоих втолкнули внутрь, стражник остался у двери снаружи.

В темной комнате горела единственная свеча и небольшой очаг. Моран сел у огня. Харольд лежал на полу с закрытыми глазами. Время шло. Моран попросил воды и, когда ее принесли, осторожно смочил лицо Харольда. Вскоре Харольд застонал. Моран приподнял его голову и попытался влить немного воды другу в рот. Ему показалось, что несколько капель попало внутрь, потому что Харольд снова застонал, но, хотя веки его чуть дрогнули, он все еще был без сознания.

Спустя еще час пришел один из стражников и заявил, что король Бриан ждет ответа. Моран объяснил ему, что его друг так и не пришел в себя.

– Ты должен дать ответ, – неумолимо повторил стражник.

– Боже праведный, да я-то что могу сказать? – не выдержал Моран.

Он посмотрел на Харольда. Казалось, тот спал. Все-таки норвежец был очень силен, и это вселяло надежду. Моран чувствовал, что Харольд вот-вот очнется, нужно только немного подождать. Сам он так и не решил, какой ответ дать королю Манстера.

– Я вообще не понимаю, что там произошло, – раздраженно произнес он. – С чего он вдруг напал на вашего офицера?

– Не знаю, – ответил солдат, – но скажу тебе одно: Сигурд ничего ему не сделал. Идем.

– Ну, раз надо… – рассеянно пробормотал Моран и пошел вслед за стражником.

Но когда они дошли до середины двора, он вдруг остановился и резко повернулся к стражнику.

– Погоди-ка, – сказал он. – Как, ты сказал, его зовут… ну, того офицера, на которого напал мой друг?

– Сигурд. Дежурный офицер.

Сигурд. Имя викингов. Насколько он мог судить, тот темноволосый парень не был викингом, но ничего необычного в том, что викинги носили кельтские имена, и наоборот, в те времена не было, да еще в портовых городах. Значит, Сигурд. Морану и в голову не приходило, что имя офицера может иметь какое-нибудь значение. Он попытался представить себе, как все было. Суматоха на причале, неожиданно подошедший темноволосый человек…

– Ты был там, когда это случилось? – спросил он стражника.

– Был.

– Кто-нибудь произнес его имя?

Мужчина немного подумал.

– Пришел Сигурд. Мы сказали остмену: «Иди вперед. Наш человек хочет тебя видеть». Потом я крикнул: «Вот он, Сигурд!» И как только Сигурд подошел ближе, этот остмен глянул на него и…

Но Моран уже не слушал. Он уже вбегал во дворец.

– Я знаю, Бриан сын Кеннетига! – закричал он. – Я знаю, что там произошло!

Не обращая внимания на гневный взгляд короля, Моран начал свой рассказ. Он не повиновался, даже когда король велел ему замолчать. Даже когда стражники уже собирались выволочь его из зала, он продолжал говорить. И он добился своего: король слушал.

– Значит, он подумал, что мой человек Сигурд и есть тот самый датчанин, который поклялся его убить?

– Никаких сомнений! – воскликнул Моран. – Ты только представь: в темноте подходит похожий человек, Харольд слышит его имя, да еще в том самом месте, где они прежде встречались!

– Ты клянешься, что твоя история – правда?

– Клянусь на святой Библии! Клянусь собственной жизнью, Бриан сын Кеннетига! Другого объяснения нет!

Король Бриан долго и пристально смотрел на него:

– Полагаю, ты хочешь, чтобы я его пощадил.

– Хочу.

– И, разумеется, освободил его жену и детей.

– Конечно, я бы попросил и об этом.

– Как ты понимаешь, все имеет свою цену. Ты станешь после этого моим преданным другом, Моран Макгоибненн?

– Безусловно.

– До самой смерти? – Король посмотрел ему прямо в глаза.

Моран колебался лишь мгновение, но только потому, что был честен.

– До самой смерти, Бриан сын Кеннетига, – ответил он.

И тогда Бриан Бору улыбнулся.

– Взгляните на него! – обратился он ко всем, кто находился в зале. – Перед вами человек, который если уж клянется быть вашим другом, то говорит это искренне. – Он снова повернулся к Морану. – Я подарю жизнь твоему другу, Моран, если ты ручаешься за его будущую преданность мне и если он заплатит пять серебряных монет моему офицеру Сигурду, который не причинял ему никакого вреда. А его жену и детей ты можешь выкупить сам. Мне понадобится серебряная чаша, чтобы подарить ее монастырю в Келлсе. Сможешь сделать ее к Пасхе? – (Моран кивнул.) – Не сомневаюсь, она будет прекрасна, – с улыбкой добавил король.

Такой она и была.

II

1013 год

Даже в сорок один год Килинн с ее роскошными темными волосами и сияющими зелеными глазами была еще удивительно хороша, и к концу лета уже никто не сомневался, что она будет искать себе нового мужа.

Она заслужила немного счастья. С этим никто бы не посмел спорить. Больше двенадцати лет она преданно ухаживала за больным мужем. После битвы при Гленмаме Кормак так и не оправился. Потеряв руку и страдая от ужасной раны в животе, он вообще жил только благодаря заботам Килинн. Но гораздо хуже физических увечий было его уныние. Он то впадал в отчаяние, то безудержно гневался и с каждым годом все больше пил. Последние годы стали особенно тяжелыми.

Чтобы хоть как-то держаться, Килинн цеплялась за свои воспоминания. Она старалась видеть перед собой не сломленного человека, каким Кормак стал теперь, а того прежнего высокого красавца, которого она полюбила. Она думала о его храбрости, его силе, его высоком происхождении. Но, самое главное, она хотела защитить его детей. Она всегда говорила им об отце только как о герое. Если он недели напролет лежал без дела или внезапно взрывался яростью без всякого повода, это было проявлением страдания его героической натуры. Если в последние дни его разум все больше и больше погружался в беспросветную тьму, то виноват в этом был не он сам, а злобные духи, тянувшие его в черноту безумия. А откуда же взялись эти духи? Чья жестокая рука направляла их, кто был главным виновником всех этих несчастий? Разумеется, им мог быть только один человек, зачинщик всех бед, явившийся для того, чтобы унизить древний королевский род Ленстера, принадлежностью к которому так гордились ее муж и дети. Бриан Бору. Только его следовало проклинать за все. Вовсе не слабость ее мужа, а беспощадность Бриана была причиной их горестей. Именно в этом Килинн убеждала своих детей. А с годами, после постоянных унижений, и сама в это поверила. Это Бриан был виновен в увечьях ее мужа, виновен в его унынии, вспышках гнева и душевном надломе. Это из-за Бриана в их семью пришло несчастье. Даже когда их отец впадал в запои, не кто иной, как Бриан, толкал его к этому, твердила она детям. Казалось, король Манстера испытывал к семье из Ратмайнса какое-то личное предубеждение. Со временем вера в это настолько упрочилась в Килинн, что превратилась в нечто почти осязаемое, как если бы ее враждебность к королю Бриану вдруг превратилась в камень. И даже теперь, когда Килинн снова стала свободной женщиной, а ее дети выросли, она продолжала лелеять в своем сердце ненависть к Бриану.

Кормак умер в середине зимы. Его смерть стала облегчением. И при всей тяжести воспоминаний совесть Килинн была чиста. Она сделала все, что могла. Их дети были здоровы. А благодаря ее усилиям, ведь именно она много лет управляла их имением, они теперь были почти так же богаты, как до сражения при Гленмаме. К весне душевные раны Килинн начали понемногу заживать. Когда наступило лето, она уже могла снова ощущать радость жизни, и к июню люди стали поговаривать, что она заметно похорошела. Сама же Килинн, после тайного и внимательного изучения собственного тела, решила, что некоторая уверенность в себе вовсе не будет неуместной. Поэтому с приходом теплых долгих дней августа, обещавших скорый урожай, она стала подумывать о том, что когда-нибудь могла бы снова выйти замуж. А уж когда урожай был собран, начала с легким сердцем присматриваться к мужчинам.


Осгар и сам не понимал, какие чувства обуревали его, когда в том октябре он подходил к их родовому монастырю под Дифлином. Близился Самайн, и он думал о том, что дядя выбрал хорошее время, чтобы отправиться в иной мир. Смерть старого настоятеля была легкой и спокойной, и скорби от его ухода Осгар не испытывал. Спускаясь по горной тропе в тот ясный осенний день, он чувствовал лишь легкую грусть, с нежностью вспоминая о нем. Но уже подходя к монастырским воротам, он неожиданно понял, что совсем скоро ему зададут вопрос, ответа на который он не знал, потому что даже не задумывался о том, что будет делать дальше.

Все были на кладбище. Сыновья его дяди, друзья, родные, которых он не видел уже много лет. Моран Макгоибненн тоже был там. И Килинн. На отпевание он не успел, но его попросили совершить все прощальные церемонии, когда настоятеля опускали в могилу. А после похорон Килинн любезно пригласила его побывать у них в Ратмайнсе на следующий день.

Он пришел после полудня. И сразу попросил, чтобы еду подали лишь самую скромную.

– Не забывай, я всего лишь бедный монах, – сказал Осгар.

Его порадовало то, что стол был накрыт только на двоих. Глядя на красивую темноволосую женщину, сидящую напротив него, он вдруг с изумлением понял, что не оставался наедине с женщиной уже двадцать пять лет. Вскоре Килинн перешла к главной теме, которая волновала всех:

– Ну и как, Осгар, ты возвращаешься к нам?

Его возвращения хотели все. Теперь, когда старый настоятель покинул этот мир, никто не сомневался в том, что именно Осгар должен занять его место. Этого хотели его сыновья, ведь никто из них вовсе не стремился стать аббатом. Хотели этого и монахи. Осгар стал бы, пожалуй, самым незаурядным настоятелем в этих краях за многие поколения. Было ли это его долгом? Возможно. Или искушением? Осгар не знал.

– Как странно вернуться сюда, – заметил он, не отвечая на ее вопрос. – Наверное, останься я здесь еще тогда, я мог бы теперь жить в монастыре, с женой и кучей детишек. И возможно, – добавил он с улыбкой, – этой женой могла бы быть ты. – Он посмотрел на Килинн. – Впрочем, ты могла и не выйти за меня.

Настала ее очередь улыбнуться.

– Я бы за тебя вышла, – задумчиво сказала она.

Килинн смотрела на мужчину, который сидел перед ней. В волосах его блестела седина; изрезанное морщинами лицо осунулось и стало даже довольно суровым. И все же от всего его облика исходило такое благородство и такая спокойная мудрость, что он невольно притягивал к себе взгляд.

Она вспомнила, как близки они были в юные годы. Осгар всегда охотно разделял все ее детские забавы. Килинн вспомнила, как однажды он спас ее, когда она едва не утонула. Вспомнила, как восхищалась его аристократическими манерами и его острым умом. Да, она всегда думала, что он женится на ней. И ей было очень больно и досадно, когда он отказался от нее. И ради чего? Ради какого-то монастыря в горах, в то время как под боком был свой собственный. Этого она понять не могла. В тот день, когда она встретила его на тропе, ей очень хотелось поразить его в самое сердце, заставить изменить свое решение, показать, что ее власть над ним сильнее, чем духовное призвание, которое так унизительно отбирало его у нее. Она вдруг с горьким изумлением поняла, что была бы счастлива, если бы тогда вынудила его отказаться от самого Бога. Вспомнив это, Килинн сокрушенно покачала головой. Какой же чертовкой я была, подумала она.

Она чуть было не спросила, не сожалеет ли он о своем решении после стольких лет, но передумала.

После еды они отправились на небольшую прогулку. Болтали обо всем на свете. Килинн рассказывала о своих детях, об улучшениях, которые она произвела в своем поместье. И только когда они уже возвращались к дому, как бы вскользь сообщила, махнув рукой:

– Вот здесь меня чуть не убили. А то и похуже.

Остановившись, Осгар молча смотрел на то место, которое она указала.

– Ты, наверное, знаешь об этой истории? – спросила Килинн. – Меня спас Моран. Он был великолепен. Дрался как лев. Кстати говоря, он был в твоей рясе. – Она засмеялась.

Но Осгару было не до смеха.


Как он мог смеяться? Обо всех подробностях того рокового дня он узнал далеко не сразу. Лишь спустя какое-то время пришло длинное восторженное письмо от дяди с рассказом о доблестном спасении Мораном Макгоибненном его кузины и о том, как Килинн и ее раненого мужа привезли в монастырь. А ведь только благодаря опасениям и предчувствию Осгара, не забыл добавить дядя, Моран вообще заехал в Ратмайнс. Если бы не его предвидение, подчеркивал он, Килинн могли изнасиловать и даже жестоко убить. И за это все они очень благодарны ему, заверял он своего племянника.

Для Осгара все эти похвалы были как нож в сердце. Да, Килинн была спасена. Но спас-то ее Моран, а не он. Даже если его монашеская ряса приняла участие в ее спасении, носил-то ее Моран. Именно Моран повел себя как настоящий мужчина.

Конечно, он сам мог приехать сюда и спасти ее, если бы Моран тогда не посчитал его последним трусом и не отправил обратно. А может, Моран прав и все его метания и неуверенность действительно всего лишь обыкновенная трусость? Он мог приехать сюда, если бы отказался тогда возвращаться, если бы настоял, что они должны ехать вместе, несмотря на нежелание Морана. Если бы он был сильнее. Если бы он вообще был мужчиной. Несколько недель после того письма Осгар сгорал от стыда и отвращения к себе. Чувствуя сильнейшее унижение, он с головой бросился в повседневные дела в Глендалохе, как человек, скрывающий постыдную тайну. И после долгих мучительных раздумий он наконец решил, что ему не остается ничего другого, как признаться самому себе в том, что и его любовь к Килинн, и маленькое колечко из оленьего рога, которое он хранил, и все его мысли о ней – не что иное, как притворство.

Ведь когда наступил тот единственный раз, когда он должен был поехать к ней, он самым постыдным образом смалодушничал.


Он даже не заметил, что Килинн все еще продолжает говорить – уже о чем-то другом. Осгар постарался сосредоточиться. Она рассказывала о своем замужестве.

– Я тогда ужасно разозлилась, – призналась Килинн. – Но время шло, и с годами я поняла, что ты был прав. Теперь, я полагаю, мы все вполне счастливы. Ты поступил так, как должен был поступить. Ты сделал свой выбор.

Да, подумал Осгар, так и было. За эти годы у него много раз появлялась возможность изменить свое решение, но он каждый раз делал свой выбор. Выбор уйти. Выбор бросить ее тогда, когда она в нем больше всего нуждалась. А когда делаешь такой выбор, вернуться назад уже не можешь. Никогда.

– Я не останусь в Дифлине, – сказал он. – Я не могу вернуться.

– Очень жаль, – сказала она. – Я буду по тебе скучать.

Вскоре он собрался уходить. Но перед уходом спросил:

– Как думаешь, ты выйдешь еще раз замуж?

– Не знаю, – с улыбкой ответила Килинн. – Надеюсь, что да.

– У тебя есть кто-нибудь на примете?

– Пока нет. – Она снова улыбнулась, на этот раз с некоторой самоуверенностью. – Я разборчива.


Много лет Харольд не вспоминал о датчанине Сигурде. С их последней встречи датчанин больше не появлялся, да и после той постыдной истории, когда он принял за Сигурда ни в чем не повинного человека, у Харольда не было особого желания думать о своем обидчике. Так или иначе, с годами он решил, что датчанин просто забыл о нем.

Все эти годы судьба была благосклонна к Харольду. В Дифлине и Фингале царил мир. Бриан Бору добился всего, чего хотел. Через два года, после того как ему покорился Дифлин, глава гордого клана О’Нейл признал его верховным королем всего острова, хотя сам все же остался королем Тары, будучи главой могущественного рода. Северные вожди в Коннахте и Ульстере были недовольны новой властью, но высокое положение Бриана заставило их подчиниться. К тому же он проявил большую мудрость, совершив паломничество в церковь Святого Патрика в Арме и обеспечив себе благословение священников с помощью огромного дара золота. А Харольд тем временем, радуясь, что в Фингал снова пришел мир и гавань Дифлина никогда не стоит пустой, наслаждался растущим с каждым днем достатком и процветанием.

Но не прошло и десяти лет, как его счастье омрачила большая потеря. В 1011 году его жена Астрид, прожив с ним больше двадцати лет, оставила его. Ее смерть стала сильным ударом. И хотя ради детей Харольд заставлял себя заниматься делами как прежде, сердце его умерло вместе с ней. Весь тот год он жил как во сне и лишь благодаря любви и заботе детей не впал в отчаяние. Только к следующей весне он понемногу стал оживать. А в конце апреля отправился в Дифлин к своему другу Морану.


Первый раз Килинн увидела его в тот апрельский день. Она тогда навещала родных в Дифлине. Отец ее умер несколько лет назад, и теперь в их старом доме жил ее брат с семьей. Вместе с женой брата Килинн отправилась на прогулку к Тингмаунту, и, проходя через Хогген-Грин, они увидели двух всадников, которые приближались к ним со стороны Длинного Камня, с заливных земель. Одного Килинн узнала – это был Моран Макгоибненн. Второй казался очень высоким и прекрасно держался в седле. Килинн спросила свою спутницу, кто это.

– Харольд Норвежец. У него в Фингале большое поместье.

– Красивый, – заметила Килинн.

Она вспомнила, что уже слышала об этом норвежце раньше. Хотя он был уже не молод, его ярко-рыжие волосы почти не тронула седина и от всего его облика веяло свежестью и силой.

– Он хромой. Говорят, еще с детства, – добавила жена брата.

– Это ерунда, – откликнулась Килинн и, когда всадники приблизились, улыбнулась ему.

Они немного поговорили все вчетвером. Когда же Моран взглянул на своего друга, ему показалось, что Харольд вовсе не торопится продолжить путь. И до того как они расстались, норвежец предложил Килинн на следующей неделе проехаться с ним верхом до его поместья. Она с благодарностью согласилась, и они уговорились на следующий вторник.

К июню их частые встречи стали предметом радостных обсуждений для их родных. Дети тоже не противились. Старший сын Килинн Арт уже давно мечтал занять место своего отца в управлении поместьем и не стал бы сильно расстраиваться, если бы его мать с ее неуемной энергией позволила бы ему самостоятельно заниматься семейными делами. Остальные ее дети, по правде говоря, тоже были бы рады заполучить добродушного норвежца в качестве нового отца в надежде, что он поможет им избавиться от мрачных воспоминаний о Кормаке. Что до детей Харольда, то они любили своего отца, Килинн считали вполне достойной его и были бы только рады, если бы она сделала его счастливым. Так что оба родителя вполне могли продолжать наслаждаться обществом друг друга, не опасаясь причинить боль никому из своих близких.

Их отношения начались довольно непринужденно, с того самого дня, когда они вместе поехали верхом в Фингал. Как бы невзначай Килинн спросила его об искалеченной ноге. Вопрос прозвучал вполне естественно и дружелюбно, но они оба понимали, что после долгих лет заботы о больном муже ей вовсе не хочется снова взваливать на себя такую обузу. Харольд объяснил ей причину своей хромоты, а потом рассказал о той угрозе, которую получил еще в детстве, и о том, как поклялся себе сделать все, чтобы больная нога не помешала ему победить в будущей схватке.

– Теперь моя хромая нога, пожалуй, даже крепче здоровой.

– И совсем не болит? – заботливо спросила Килинн.

– Нет, – с улыбкой ответил Харольд. – Нисколько.

– А тот датчанин, который хотел тебя убить?

– Я не видел его уже двадцать лет, – засмеялся Харольд.

Поместье Харольда впечатлило Килинн. Ей незачем было считать его скот, но она, конечно же, сосчитала, и оказалось, что у нее самой лишь на десять голов больше. Килинн была слишком горда, чтобы выйти замуж за человека намного ниже ее прежнего положения, да и дети наверняка с настороженностью отнеслись бы к бедняку. Однако ее внимательный взгляд все же сразу отметил кое-какие огрехи, которые можно было подправить в его владениях. Разумеется, Харольду она ничего не сказала, но мысль о том, что она может блеснуть своими талантами в имении Фингала и даже заслужить восхищение, нравилась ей. И не потому, что она хотела затмить Харольда или как-то возвыситься над ним. Слава Богу, с таким мужчиной, как он, это было бы попросту невозможно. Но вдруг, подумала она, ему было бы приятно сказать своим друзьям: «Вы только посмотрите, что сделала моя умница-жена!»

Еще несколько недель Килинн наблюдала и расспрашивала. А когда убедилась в том, что норвежец во всем ей подходит, позаботилась и о том, чтобы сделаться желанной для него.

Харольд не мог не признать, что внимание зеленоглазой красавицы ему льстит. Хотя Килинн привлекла его еще с той встречи у Тингмаунта, по-настоящему она завладела его мыслями через неделю, после одного небольшого происшествия. Когда они приехали в поместье, он спрыгнул с лошади, а потом протянул руки, чтобы помочь спешиться ей. Хотя руки у него были очень сильными, взяв ее за талию, он невольно напряг больную ногу, потому что не знал, какой вес ему придется поднять. Однако Килинн оказалась легкой, словно перышко. Прежде чем ее ноги коснулись земли, она с улыбкой поблагодарила его и повернулась в его руках, и он вдруг с удивлением ощутил, какое сильное и гибкое у нее тело. Такая сила в сочетании с необычайной легкостью сулила немало чувственных наслаждений, подумал он.

Проходили недели, и с каждой новой встречей Килинн нравилась ему все больше и больше. Он по достоинству оценил ее острый ум, а ее гордость оказывала ему честь. И еще она была весьма благоразумна. Довольно скоро Харольд заметил, что Килинн внимательно изучает его. Иногда она могла завести совершенно невинный с виду разговор. Могла, например, сказать как бы невзначай:

– Мне вдруг стало так грустно прошлой ночью, ну ничего не помогало. С тобой такое бывает?

Позже он догадался, что так она выясняла, бывают ли у него частые смены настроения. Когда он навещал ее в Ратмайнсе, она заставляла слуг то и дело подносить ему вино, проверяя, не склонен ли он к излишним возлияниям. Харольд вовсе не имел ничего против этих маленьких ловушек. Напротив, ее осмотрительность даже нравилась ему. Ему было приятно, что такими осторожными уловками Килинн показывает свою заботу о нем.

Сам он, конечно же, уже знал о ней все. Ему незачем было проводить собственные расследования: об этом позаботился Моран, и все усилия его друга сводились к одному-единственному заключению.

– Лучше тебе не найти, – заявил ювелир.

Такая жена действительно вполне могла ему подойти, и хотя Харольд был слишком рассудителен, чтобы поддаваться подобным порывам, он все же не видел причин отказываться от возможного счастья.

Но одна преграда их браку все-таки существовала. И обнаружилась она к середине июня, когда он сделал Килинн предложение. После того как были произнесены все положенные в таких случаях слова, она неожиданно попросила разрешения задать ему один вопрос.

– Какой? – спросил Харольд.

– Ты не против, если я поинтересуюсь, какую религию ты сейчас исповедуешь?

Ничего странного в этом вопросе не было. Килинн знала, что раньше, в своем первом браке, Харольд был язычником, но в нынешние времена понять, кто и во что верит в Дифлине, стало весьма мудрено. Хотя некоторые викинги еще продолжали поклоняться Тору, Одину и другим северным богам, со времен ее детства старые стандинавские боги постепенно теряли свое влияние. Слишком много браков заключалось с христианами. Сам король Дифлина был сыном принцессы Ленстера, христианки. А еще люди могли задуматься: если языческие боги защищают своих, то почему дифлинцы каждый раз терпят поражение, выступая против верховного короля. И теперь их владыкой стал Бриан Бору, покровитель монастырей. Старые деревянные церкви отстроили заново в камне, и сам король Дифлина, хотя и был викингом, открыто посещал их. Так что не было ничего удивительного в том, что остмены часто и сами не знали, во что верят. Харольд, к примеру, носил на шее некий амулет, который можно было принять и за крест, и за молот Тора, и наверняка разномастный люд, прибывавший в дифлинскую гавань, уже не раз добивался от него ответа, что же это на самом деле.

По правде говоря, как и большинство мужчин средних лет, Харольда теперь мало занимали его отношения с богами; он вообще не слишком задумывался над тем, христианин он или нет. Однако ее неожиданный вопрос озадачил его.

– А почему ты спрашиваешь?

– Для меня было бы тяжело связать свою жизнь с человеком нехристианской веры. – Килинн улыбнулась. – Принять крещение очень просто.

– Я подумаю, – ответил Харольд.

Она ждала, что он добавит что-нибудь еще. Но Харольд только молча смотрел на нее.

– Надеюсь, ты это сделаешь, – слегка порозовев, проговорила она наконец.

Харольд все еще думал, что она возьмет свои слова назад, но этого не случилось.

После этого разговора он довольно скоро уехал домой. И следующий раз они встретились только спустя неделю.

Все эти дни Харольда одолевали сомнения. Само крещение как таковое ничего для него не значило, он был согласен пройти этот обряд. Ему не понравилось то, как именно Килинн завела этот разговор. Почему ждала так долго, если это для нее настолько важно? Неужели она решила, что теперь, когда он готов к серьезному шагу, им можно помыкать? Но ведь ее долгое ожидание могло означать и то, что своим вопросом она просто боялась оттолкнуть его. Однако, как ни посмотри, теперь она назначала цену. И конечно, если Харольд ее любит, он эту цену заплатит и просто не воспримет все это всерьез. Однако если она решила проделать с ним такое один раз, не захочется ли ей в будущем повторить столь удачный трюк? Харольд был достаточно опытен и понимал, что брак, при всей неуловимости этой игры, во многом строится на соотношении сил, и ему не понравилось то, как повела себя Килинн. Поэтому он намеренно выжидал целую неделю, чтобы она почувствовала его недовольство и отступилась от своих требований.

Но что, если она не уступит? Как тогда ему следует повести себя? Неужели из-за ее Бога он действительно готов отказаться от нее? Разве не будет он потом жалеть о своем решении, если она выйдет замуж за другого? Снова и снова Харольд задавал себе эти вопросы, и каждый раз ответ сводился к одному и тому же. Дело было не в самой ее просьбе, а в том, как она преподносила эту просьбу. Только это имело значение.

Июнь уже близился к концу, когда он снова отправился в Ратмайнс. Несмотря на то что прошло время, он так и не решил, как ему поступить. Он не знал, согласится ли на обряд крещения, не знал, женится или нет. Подъехав к высокой земляной стене, обнесенной частоколом, он не придумал ничего лучше, чем просто наблюдать, слушать и следовать своему чутью, а там видно будет. В конце концов, сказал он себе, направляя коня к воротам, всегда можно уйти и вернуться в другой раз. Одно только беспокоило его: как самому начать разговор на столь щекотливую тему? Когда он увидел, что к воротам идет Килинн, он все еще терялся в догадках. И решил просто положиться на удачу.

Килинн встретила его с улыбкой и пригласила в дом. Рабыня подала им мед. Килинн сказала, что очень рада его приезду. Ему сразу показалось, что в ее речи и даже манерах появилось нечто новое. Какая-то почтительность, что ли.

– О, Харольд сын Олафа! – сказала она. – Как я рада, что ты приехал. После нашей последней встречи мне было так неловко за свою дерзость.

– Это вовсе не было дерзостью, – возразил Харольд.

– Ну что ты, конечно же было! – пылко воскликнула Килинн. – Ты оказал мне такую высокую честь своим предложением. Даже не смею надеяться, что ты повторишь его вновь. А я дерзнула ставить условия человеку, которого так уважаю…

– Твой Бог очень важен для тебя.

– Это правда. Конечно. И поскольку я верю, что только Он и есть истинный Бог, я очень хотела поделиться… Разумеется, не стану отрицать, – она легонько коснулась его руки, – я была бы очень счастлива, если бы ты когда-нибудь пришел к подлинной вере. Но это не оправдывает меня. Я ведь не священник. – Она немного помолчала. – Мне так хотелось сказать тебе все это и попросить у тебя прощения.

Исполнено все было блестяще. И даже если ей не удалось обмануть его до конца, самолюбию его она явно польстила.

– Ты добра и великодушна, – с улыбкой произнес он.

– С моей стороны это всего лишь знак уважения, которого ты безусловно заслуживаешь. – Килинн снова дотронулась пальцами до его руки, а затем, выждав несколько мгновений, добавила: – И вот еще кое-что…

Она подвела его к небольшому столику, на котором лежало нечто, накрытое куском ткани. Предполагая, что это может быть блюдо с каким-нибудь угощением, Харольд наблюдал за тем, как она осторожно снимает холстину, но вместо еды неожиданно увидел на столе какие-то маленькие предметы, блеснувшие в слабом свете комнаты.

Подойдя ближе, Харольд застыл в изумлении.

Это были шахматы. На отполированной деревянной доске стояли великолепные шахматные фигуры, вырезанные из кости и украшенные серебром. Он уже видел их прежде в мастерской Морана.

– Это для тебя, – сказала Килинн. – Подарок в знак моего уважения. Я знаю, – добавила она, – остмены любят играть в шахматы.

Викинги действительно отчего-то воспылали любовью к этой древней игре, хотя их привязанность к шахматам могла отчасти объясняться и тем, что резные фигурки нередко представляли собой немалую ценность. Сам Харольд почти не играл в эту игру, но был искренне тронут тем, что Килинн так хлопотала из-за него.

– Мне хотелось, чтобы они стали твоими, – сказала она, и Харольд не нашелся, что ответить.

Конечно же, он понял, что она его переиграла. И наверняка готова была биться об заклад, что рано или поздно он обратится в христианскую веру, только чтобы доставить ей удовольствие. Да он и сам не исключал такой возможности. Однако после того, как она завела этот разговор, а потом столь благосклонно отступила, он сделался ее должником. Разумеется, все ее уловки Харольд быстро распознал, но ничего не имел против. Ему было достаточно того, что она поняла свою ошибку и своим новым поведением показала свое раскаяние. А это уже хорошо, рассудил Харольд.

– У меня только одна просьба, – продолжила Килинн, – хотя ты можешь и отказать в ней, если пожелаешь. Если когда-нибудь в будущем ты все-таки захочешь жениться на мне, я бы хотела, чтобы церемонию совершил священник. Просто ради меня. Он не станет тебя спрашивать, какой ты веры, можешь не сомневаться.

Харольд выждал еще несколько дней, а потом вернулся, чтобы сделать предложение, и оно было принято. Поскольку Килинн хотела закончить сбор урожая в Ратмайнсе до того, как покинет свое имение, договорились отложить свадьбу до осени.

Все эти дни Харольд жил в радостном предвкушении. К собственному удивлению, он чувствовал себя помолодевшим и с нетерпением ждал осени.

Для Килинн же замужество означало новую любовь. Хотя она искренне надеялась, что Харольд после первой ее просьбы сразу согласится принять крещение, теперь она была рада его сопротивлению. Его отпор был достоин уважения, к тому же она находила известное удовольствие в том, какие трудности ей придется преодолеть, добиваясь своей цели. Ей казалось, что этот рыжеволосый остмен похож на норовистого скакуна, к которому просто нужно найти подход. Несмотря на упрямство, он был благоразумен, и это тоже нравилось ей. Надежный и вместе с тем порывистый – о таком можно было только мечтать. Весь июль, пока поля созревали под летним солнцем, Килинн предавалась приятным фантазиям об их будущей жизни. К его следующему появлению ее сердце уже трепетало.

Тогда ей и пришла в голову еще одна удачная мысль.

– Я попрошу моего кузена Осгара обвенчать нас, – сказала Килинн Харольду. – Он монах в Глендалохе.

Она рассказала Харольду об Осгаре и об их шуточном обручении в детстве. Правда, о том маленьком происшествии на тропе упоминать не стала.

– Значит ли это, что у меня есть соперник? – засмеялся Харольд.

– И да и нет, – с улыбкой ответила Килинн. – Возможно, он до сих пор меня любит, но ему меня не видать.

– Это уж точно, – твердо произнес Харольд.

На следующий день Килинн отправила Осгару письмо.


А спустя всего два дня случилась беда. Все произошло совершенно неожиданно, как гром среди ясного неба.

Северный мыс устья Лиффи, с чудесным видом на побережье и вулканические горы, был приятным местом для тайных встреч. Остмены прозвали его Хоут, а у древних кельтов он назывался Бен-Эдайр, или холм Эдайра. Местные жители часто смешивали два этих названия, поэтому мыс вскоре получил третье имя – Бен-Хоут. Там и встретились в тот теплый июльский день Харольд и Моран Макгоибненн, чтобы обсудить сложившееся положение дел.

– Ну, Моран, думаю, теперь ленстерцы окончательно доказали, что они безумны, – сказал Харольд в своей излюбленной шутливой манере.

– Кто бы сомневался, – сухо откликнулся Моран.

– Поставить на карту тринадцать лет мира и процветания, и ради чего? Ни за что ни про что.

– И все же, – печально произнес Моран, – это было неизбежно.

– Почему?

Конечно, ленстерцы так и не простили Бриана за то, что он осмелился стать их властелином. Но зачем бросать ему вызов именно теперь, после стольких лет мира? Никакого смысла в этом Харольд не видел.

– Все из-за того оскорбления, – сказал Моран.

Поговаривали, что король Ленстера и сын Бриана поругались во время игры в шахматы, когда сын Бриана стал дразнить короля, напоминая о его унижении, пережитом десять с лишним лет назад в битве при Гленмаме.

– Теперь начнется война, – все, как один, весело заявили кельтские вожди Ленстера. – По-другому и быть не может.

Мало того, король Ленстера покинул лагерь Бриана без разрешения и убил гонца, которого Бриан отправил вслед за ним.

– Да еще эта женщина, – добавил Моран.

Бывшая жена Бриана, сестра короля Ленстера, страстно желала видеть Бриана посрамленным; мстительная, как сама кельтская богиня Морриган, она, как говорили, постоянно подстрекала сторонников двух королей к сварам.

– Ну почему ирландцы позволяют своим женщинам так себя вести?! – взорвался норвежец.

– Дело не в них, – сказал Моран. – Ты прекрасно знаешь, – добавил он, – что ваши остмены тоже приложили к этому руку.

Харольд вздохнул. Неужели он начал стареть? Мечтая о дальних странах, он почти полжизни провел в плаваниях. Теперь приключения остались в прошлом, и он хотел только одного: спокойно жить в своем поместье. Но весь год в прибрежных поселениях норвежцев нарастали волнения, и вот наконец они дошли и до Дифлина.

Началось все в Англии. Больше десяти лет назад, в то самое время, когда Бриан Бору сокрушил отряды Дифлина при Гленмаме, глупый король Южной Англии, которого в народе прозвали Этельред Неразумный, неосмотрительно напал на викингов Северной Англии и на их весьма влиятельный порт Йорк. За свою глупость он уже очень скоро поплатился. Из Дании вышла целая флотилия боевых ладей викингов и, подойдя к английскому берегу, воздала ему по заслугам. И в следующее десятилетие Южная Англия была вынуждена платить данегельд, датские деньги, если хотела жить в мире. А в этом году король Дании и его сын Кнуд снова собрали огромную флотилию, чтобы раздавить беднягу Этельреда и отобрать у него английское королевство. По всем северным морям пронеслась эта новость. Каждую неделю в гавань Дифлина приходили корабли с новыми вестями об этой авантюре, и не было ничего удивительного в том, что беспокойство в городе нарастало. Десять дней назад Харольд сам слышал, как один датский капитан в толпе пьяных моряков громогласно заявил собравшимся в порту зевакам:

– Мы в Дании сначала заставили английского короля платить нам, а теперь вообще хотим его свергнуть. А вы, дифлинцы, сидите тут сложа руки и послушно платите дань Бриану Бору.

В ответ послышалось гневное ворчание, но никто не возразил остмену. Насмешка попала в цель.

После того как начались волнения в Англии, все пираты и смутьяны северных морей стали настойчиво искать приключений. А теперь испытать удачу решили и дифлинцы. Если кельтский король Ленстера желал бунта, то правитель Дифлина – его родственник-викинг – готов был к нему присоединиться. Так, по крайней мере, говорили в порту. Неужели они ничего не слышали о поражении у Гленмамы? Наверное, нет; а может, и слышали.

– Они не станут снова сражаться с Брианом на открытом месте, – сказал Харольду Моран. – Ему придется брать город, а это не так-то просто. – Он задумчиво помолчал. – Есть, правда, еще кое-что.

– Ты о чем?

– О севере. Ульстер ненавидит Бриана. О’Нейлов, королей Тары, вынудили отдать престол верховных королей и поклясться в верности Бриану, но они по-прежнему могущественны и так же горды, как были всегда. Если они надумают отплатить Бриану…

– Но ведь есть древняя клятва королей! Неужели король Тары ее нарушит?

– Не нарушит. Он человек чести. Но он может позволить использовать себя.

– Как это?

– Предположим, – заговорил Моран, – что ленстерцы нападут на какие-то земли О’Нейлов. Старый король Тары попросит Бриана о помощи. Бриан туда явится. Тогда Ленстер и Дифлин, а возможно, и другие земли объединятся, чтобы уничтожить его или хотя бы ослабить. Где после этого окажется старый король Тары? Да там же, где и прежде.

– Ты думаешь, вся эта затея – ловушка?

– Не исключено. Я не знаю.

– Такие изощренные замыслы не всегда удаются, – заметил норвежец.

– В любом случае, – напомнил Моран, – вокруг Дифлина начнутся сражения и грабежи, а твое поместье – одно из самых богатых.

Харольд помрачнел. Ему совсем не хотелось терять весь свой скот, да еще теперь, когда он собирался жениться.

– Ну и что мне делать?

– Я бы вот что предложил, – сказал ювелир. – Как ты знаешь, я принес личную клятву Бриану. Я не могу выступить против него, и король Дифлина знает это. Против своих я тоже выступить не могу. Но если я отправлюсь к королю О’Нейлу, который тоже связан с Брианом клятвой, мои обязательства будут выполнены. И я смогу избежать позора. – Он усмехнулся.

Да, подумал Харольд, если это ловушка, расставленная для Бриана, как подозревал его друг, то ему следует присоединиться к победителям.

– Ты осторожен и хитер, – с восхищением произнес он.

– Вот поэтому я думаю, что тебе лучше оставаться в своем поместье, – посоветовал Моран. – Не позволяй сыновьям уйти в какие-нибудь отряды, которые соберутся напасть на Бриана или на короля Тары. Раз уж я поклялся в твоей преданности Бриану, ты не можешь ничего такого сделать. Не отпускай сыновей от себя. Когда Бриан или его союзники явятся, чтобы наказать Ленстер и Дифлин, ты можешь подвергнуться опасности. Но я им скажу, что ты не нарушал клятву, которую я дал за тебя, и что ты всегда был со мной заодно. Не могу твердо обещать, что это сработает, но для тебя это лучший выход.

Слова друга показались Харольду разумными, и он решил последовать его совету. Осталось уладить только одно дело.

– А как же Килинн? – спросил он.

– Да, с этим сложнее… – вздохнул Моран. – Ее поместье в Ратмайнсе, без сомнения, под угрозой, я просто не представляю, что мы можем для нее сделать.

– Я могу помочь ей, – сказал Харольд. – Я женюсь на ней прямо сейчас.

И в тот же день он отправился в Ратмайнс.


К сожалению, Моран плохо знал Килинн. Правда, когда он давал совет своему другу Харольду, он ведь не мог заглянуть в тайные уголки ее души, поэтому и вины его в том не было. Что до Харольда, то за все время их знакомства он намеренно избегал любых разговоров о ее первом муже и понятия не имел о том, что прекрасная вдова люто ненавидит Бриана Бору. А когда Харольд приехал в Ратмайнс, их разговор с Килинн опять же, к сожалению, состоялся не снаружи, когда при свете дня он, возможно, заподозрил бы неладное по выражению ее лица, а в полумраке дома, и он не мог догадаться, что у нее на уме.

Для начала он бодро объявил ей о том, что есть хороший повод сыграть свадьбу не откладывая. Килинн как будто заинтересовалась. Помня, как осторожна и практична эта женщина, Харольд постарался преподнести все в наиболее выгодном свете.

– Как видишь, – закончил он, – если мы поженимся прямо сейчас и ты переберешься в Фингал, ты сможешь хотя бы часть своего стада перегнать туда и сохранить, пока все эти волнения не улягутся. Я очень надеюсь, что нам удастся спасти скот. А если повезет, то благодаря Морану мы сможем защитить и поместье в Ратмайнсе.

– Понимаю… – тихо проговорила Килинн. – И, выходя за тебя замуж, я должна заявить о своей преданности Бриану Бору. – В ее голосе появился какой-то холодок, но Харольд этого не заметил.

– Думаю, я могу за это поручиться, благодаря Морану, – сказал он.

Зная о том, какие страдания ей пришлось перенести из-за того, что когда-то ее муж выступил против Бриана Бору, Харольд предполагал, что она будет только рада оказаться теперь в стороне от всех неприятностей. Он увидел в слабом свете комнаты, как она медленно кивнула. Потом она отвернулась и посмотрела в темный угол, где у стены на столике, мерцая, словно древний кельтский призрак, стоял желтоватый череп-кубок, принадлежавший их далекому предку Фергусу.

– В Ленстере нарастают волнения. – Голос ее звучал очень слабо, словно издалека. – Мой муж принадлежал к королевскому роду. И я тоже. – Она помолчала. – Даже твои остмены поднимают мятеж. Для тебя это что-нибудь значит?

– По-моему, они просто глупцы, – честно ответил Харольд. При этих словах Килинн глубоко вздохнула, или это ему только показалось? – Бриан Бору – великий военачальник! – сказал он с восхищением. – Ленстер будет сокрушен, и по заслугам.

– Он самозванец! – Килинн выговорила это с такой неожиданной злостью, что Харольд растерялся.

– Но он заслужил уважение, – мягко произнес он. – Даже Церковь…

– Он подкупил Арму золотом! – крикнула она. – А это недостойно ее – принимать деньги от такого человека! – И прежде чем Харольд нашелся с ответом, она продолжала: – Кем были его люди? Никем. Обыкновенные разбойники, ничем не лучше дикарей-язычников Лимерика, с которыми они сражались.

Килинн словно забыла, что такой оскорбительный выпад против скандинавов-язычников из Лимерика мог относиться и к предкам самого Харольда. Но такие тонкости, как он понял, ее не волновали.

– Он просто пират из Манстера! Только и всего. Его нужно раздавить, как змею! – воскликнула она с презрением.

Харольд понимал, что задел ее за живое и что ему следует быть осмотрительнее, но поневоле почувствовал досаду.

– Что бы ни было сказано о Бриане, – спокойно произнес он, – нам придется решить, что делать дальше. И тебе и мне следует защитить свои поместья. Когда я думаю, – добавил он, надеясь польстить ей, – о том, как чудесно ты все здесь устроила в Ратмайнсе…

Слышала ли она его? Ее побледневшее лицо словно окаменело. В зеленых глазах сверкал грозный огонь. Харольд понял, хотя и слишком поздно, что все его слова были напрасны. Ярость, кипевшая в ней, уже прорвалась наружу.

– Я ненавижу Бриана! – закричала она. – Я хочу увидеть его мертвым! Хочу полюбоваться, как его тело разрубят на куски, а голову насадят на кол, чтобы мои сыновья и дочери могли плюнуть в нее! Хочу, чтобы мои дети напились его крови!

В гневе она стала еще красивее. Харольд смотрел на нее и думал, что нужно просто подождать, пока она немного успокоится. Однако его мужское самолюбие было задето тем, с каким пренебрежением она отнеслась к его словам.

– И все-таки я буду защищать свое поместье в Фингале, – мрачно сказал он.

– Делай что хочешь, – презрительно бросила Килинн, отворачиваясь. – Мне все равно.

Харольд промолчал, все еще надеясь, что она уступит, но, так и не дождавшись от нее больше ни слова, наконец встал, чтобы уйти. Килинн не двигалась. Он попытался заглянуть в ее лицо, чтобы понять, что она чувствует. Был ли это гнев, боль, желание услышать от него слова утешения или же одно только презрение.

– Я ухожу, – сказал он.

– Отправляйся в Манстер, к своему дружку Бриану, – ответила она. Ее полный горечи голос был подобен смертельному яду. Теперь она повернулась к Харольду и смотрела на него сверкающими зелеными глазами. – И я не хочу, чтобы предатели и язычники снова приковыляли в этот дом.

С тем он и ушел.


События следующих недель во многом развивались именно так, как и предполагал Моран. Ленстерцы предприняли налет на земли короля О’Нейла. Вскоре после этого король Тары отправился наказать их и пронесся через Фингал к Бен-Хоуту. Однако благодаря Морану, который был рядом со старым королем, Харольд и его большое поместье остались невредимы. Спустя несколько дней новые отряды, поддержанные силами из Дифлина, нанесли ответный удар. Король Тары послал гонца на юг, прося помощи у Бриана. И к середине августа по всем местным землям пронесся пугающий слух:

– Бриан Бору возвращается!


Осгар быстро огляделся вокруг. Над долиной поднимался дым. Слышалось потрескивание пламени.

– Брат Осгар… – Настоятель явно был в нетерпении.

Позади него монахи собирались подняться по лестнице в круглую башню – просто на всякий случай, как сказал им аббат. Но выглядели они бледными и напуганными. Наверное, Осгар и сам выглядел так же. Он вдруг подумал: а что, если монахи втащат наверх лестницу, как только они с настоятелем отойдут подальше? Какая ерунда. Придет же в голову такая глупость, едва не улыбнулся он. Однако навязчивое видение не исчезло, и он вдруг отчетливо, словно это было наяву, представил, как, преследуемые толпой манстерцев, они с настоятелем бегут обратно к воротам, как подбегают к круглой башне, смотрят наверх и видят, что дверь заперта, а лестница исчезла, как начинают беспомощно кружить вокруг неприступных стен, пока наконец их не настигают разъяренные грабители с занесенными для удара мечами, и…

– Иду, преподобный.

Осгар поспешил к воротам, отметив попутно, что все монастырские слуги таинственным образом исчезли. Они с настоятелем были одни в пустом дворе.

Конечно, он слышал, что отряды Бриана Бору прочесывают всю округу, после того как король Манстера отправился на север, чтобы наказать жителей Ленстера, но он и помыслить не мог, что они осмелятся явиться сюда и потревожить покой Глендалоха.

Настоятеля он нагнал уже у самых ворот. Вокруг никого не было, но вдали, в маленькой долине, он заметил вспышку огня.

– А разве нельзя просто запереть ворота? – спросил он.

– Нет, – ответил настоятель. – Это их только разозлит.

– Поверить не могу, что люди короля Бриана творят такое, – сказал Осгар. – Они ведь не язычники и не остмены…

Взглянув на мрачное лицо настоятеля, он осекся. Из летописей они оба прекрасно знали, что королевские династии в своих бесконечных войнах за власть нанесли монастырям острова гораздо больше ущерба, чем викинги. Ему оставалось только надеяться, что слава Бриана как известного защитника Церкви возымеет силу и здесь.

– Смотри… – спокойно произнес аббат.

На тропе, ведущей к воротам, показался отряд. Их было около двадцати, все хорошо вооружены. В середине шел статный чернобородый человек.

– Это Мурхад, – сказал настоятель. – Один из сыновей Бриана.

Он шагнул вперед, и Осгар последовал за ним.

– Приветствую тебя, Мурхад сын Бриана, – твердым голосом произнес настоятель. – Ты знал, что то, что ты сейчас поджег, принадлежит монастырю?

– Знал, – ответил принц.

– Но ты ведь не собираешься причинить вред приюту Святого Кевина? – спросил настоятель.

– Только если он в Ленстере, – последовал мрачный ответ, и отряд придвинулся к воротам.

– Ты прекрасно знаешь, что мы ко всему этому не имеем никакого отношения, – рассудительно произнес настоятель. – К твоему отцу я всегда относился с величайшим почтением.

– Сколько у тебя вооруженных людей?

– Ни одного.

– А это кто? – Взгляд принца остановился на Осгаре.

– Брат Осгар. Наш лучший богослов. И прекрасный художник.

Принц еще раз внимательно вгляделся в Осгара, но потом быстро опустил глаза, и Осгару даже показалось, что в его взгляде мелькнуло уважение.

– Нам нужен провиант, – заявил принц.

– Ворота открыты, – ответил настоятель. – Только помните: это – дом Божий.

Они все вместе прошли через ворота. Осгар посмотрел на круглую башню. Лестница исчезла. Дверь была закрыта. По кивку принца его люди направились к сараям.

– Буду рад, если ты передашь от меня поклон своему отцу, – вежливо сказал аббат. – Если, конечно, он не собирается сам оказать нам честь своим визитом. – Он немного помолчал, ожидая ответа, но не дождался. – Удивительно, как ему удается сохранять такое превосходное здоровье, – добавил он.

– Силен как бык, – кивнул принц. – Вижу, твои монахи разбежались, – заметил он. – Или, скорее, забрались в ту башню вместе со всем вашим золотом.

– Они же не знают твоего благочестия так же хорошо, как я, – учтиво откликнулся аббат.

Пока воины нагружали небольшую повозку сырами и еще две – зерном, принц прошелся по монастырю вместе с аббатом и Осгаром. Было совершенно очевидно, что он высматривает ценности. Ни золотой крест на алтаре в главной церкви, ни серебряные подсвечники отчего-то не привлекли его внимания, но когда он, уже начиная что-то раздраженно бурчать себе под нос, мимоходом заглянул в скрипторий, то неожиданно остановился.

– Твоя работа? – внезапно спросил он Осгара, и тот кивнул.

Это было иллюстрированное Евангелие, похожее на огромную книгу в Келлсе, только меньше и не такую пышную. Осгар лишь недавно начал над ним работать и надеялся завершить всё, включая расписные буквы и несколько полностраничных рисунков, до следующей Пасхи. Книга должна была стать приятным дополнением к скромным сокровищам Глендалоха.

– Моему отцу понравился бы такой подарок, – сказал принц, задумчиво глядя на книгу.

– Но ведь она только для монахов… – начал было Осгар.

– В знак вашей преданности, – выразительно продолжил принц. – Думаю, он был бы рад получить ее к Рождеству.

– Разумеется, – мгновенно откликнулся настоятель. – Это был бы достойный дар столь набожному королю. Ты согласен, брат Осгар? – продолжил он, выразительно глядя на Осгара.

– Конечно, – грустно кивнул Осгар.

– Вот и договорились, – сказал настоятель с такой улыбкой, словно даровал благословение. – Теперь сюда. – И он увел гостя из скриптория.

Когда принц и его люди удалились, а монахи начали спускаться из башни, Осгар вдруг спохватился.

– Я ведь должен был ехать в Дифлин, чтобы обвенчать мою кузину, – сказал он аббату. – Но теперь с этим, похоже, придется повременить.

– Без сомнения, – бодро ответил настоятель. – Только когда закончишь книгу.

– Тогда мне нужно написать Килинн, – сказал Осгар.


Письмо она получила как раз перед тем, как закрыли ворота Дифлина. И если в последовавшие недели не смогла отправить ответную весточку, так только потому, что оказалась запертой в городе.

Было седьмое сентября, день святого Киарана, когда король Бриан во главе армии, собранной в Манстере и Коннахте, подошел к Дифлину. Никаких попыток дать ему отпор защитники города не предприняли. Призвав на помощь немалые силы ленстерцев, они просто укрепили крепостные стены и решили посмотреть, осмелится ли манстерский верховный король штурмовать их. Бриан, известный не только своей дерзостью, но и осторожностью, внимательно изучил укрепления и приказал разбить лагерь прямо в чудесных садах, окружавших город.

– Мы уморим их голодом, – заявил он. – А сами тем временем, – заметил стареющий король, – соберем их урожай и съедим все их яблоки, пусть полюбуются.

Так и продолжалась осада, а тем временем уже наступил октябрь.

В Дифлине меж тем жизнь текла довольно однообразно. В первые дни Килинн еще ждала, что Бриан вот-вот нападет на город. Потом она решила, что король Дифлина или ленстерские вожди должны сами как-то раздразнить его. Но ничего не происходило. Вообще ничего. Король и вся знать почти не выходили за стены королевского дворца. На крепостной стене день и ночь дежурили дозорные. В западном углу рыночной площади мужчины каждый день выходили поупражняться с мечами и дротиками, правда без особого рвения, бóльшую часть времени они либо играли в кости, либо пьянствовали. Так проходил день за днем, неделя за неделей.

Запасы продовольствия были солидными. Король проявил дальновидность и еще до начала осады пригнал в город огромные стада коров и свиней. Зернохранилища были полны до краев. Городские колодцы исправно снабжали людей водой. Город, судя по всему, мог продержаться много месяцев. Дифлинцам не хватало только одного привычного блюда на их столах – рыбы. Солдаты Бриана были бдительны. Если кто-нибудь из горожан хоть днем, хоть ночью решался выйти за укрепления, чтобы поставить сети в реке, он чаще всего не возвращался. И конечно, ни одно судно не могло войти в гавань или покинуть ее.

Килинн каждый день поднималась на крепостной вал. Странно было видеть пустынными обычно оживленный причал и реку. Выше по течению, на длинном деревянном мосту, всегда стоял сторожевой пост. Глядя на устье реки, Килинн могла разглядеть с дюжину мачт в северной стороне, где в Лиффи впадала река Толка. Там оставил свои ладьи Бриан, и там же, возле небольшой рыбачьей деревушки Клонтарф, находился его штаб. Ладьи надежно перекрывали вход в гавань и уже развернули несколько десятков торговых кораблей, которые пытались подойти к Дифлину. Килинн до сих пор даже не осознавала, насколько жизнь этого города зависит от прихода кораблей. Нескончаемая тишина вокруг казалась зловещей. Еще Килинн ходила к южной стороне крепостного вала, чтобы посмотреть в сторону своего дома в Ратмайнсе.

Это ее старший сын Арт настоял на том, чтобы она с младшими детьми перебралась к своему брату в более безопасный Дифлин, а сам остался в Ратмайнсе. Возможно, ей не следовало соглашаться. Килинн чувствовала, что и сама могла бы защитить свое поместье от этого проклятого Бриана, и, быть может, даже лучше, чем ее сын. Каждый день она смотрела в сторону Ратмайнса и ни разу не заметила там никаких признаков пожара, но поскольку все поля и сады между Дифлином и Ратмайнсом занимал лагерь манстерцев, она не знала, что там происходит. Особенно ее раздражало то, что сын, как она догадывалась, вовсе не сожалел, что благополучно отправил ее подальше. Ну, как бы там ни было, теперь она оказалась запертой в Дифлине.

Письмо Осгара, пришедшее в тот самый день, когда Килинн прибыла в Дифлин, стало для нее неожиданностью. После всех событий этого лета она и думать забыла о монахе.

С того самого дня, как она выгнала Харольда из своего дома, Килинн больше не видела норвежца. И совсем не была уверена в том, что ее старшему сыну понравится ее разрыв с Харольдом. Ну, тем хуже для него. Каждый день, когда она смотрела на лагерь ненавистного манстерского короля, ее гнев оживал заново. Теперь она жалела, что не осталась в Ратмайнсе. Она бы прокляла своего обидчика, если бы он только сунулся к ним. И что бы он ей сделал, этот змей? Пусть бы убил, если бы осмелился. Что до Харольда… Как он только мог вообразить, что Килинн станет поддерживать такого дьявола, как Бриан? При одной мысли об этом Килинн бледнела от ярости. Даже ее собственный сын пытался переубедить ее. «Харольд просто хотел помочь тебе!» – сказал этот наглец.

– Ты, похоже, забываешь, кем был твой родной отец! – рявкнула на него Килинн.

Это заставило Арта замолчать.

Единственной ошибкой, которую Килинн признавала за собой, была ее несдержанность при расставании с норвежцем. Назвать его язычником и предателем не значило оскорбить его – это было правдой. Но вот упоминать о его хромоте, подчеркивать его увечность явно не стоило – это унижало ее достоинство. При других обстоятельствах она была даже готова извиниться. Но, разумеется, это было невозможно. Со дня их последней встречи никаких вестей от Харольда она не получала и вновь увидеться с ним уж точно не рассчитывала.


Тревога не оставляла Морана Макгоибненна. Все последние месяцы у него было достаточно возможностей убедиться в своей правоте, глядя, как стягиваются силы вокруг Дифлина.

Когда в конце лета он привез свою семью на север, король Тары О’Нейл принял его весьма радушно. Высокий и статный, с длинной белой бородой, старый король был величествен и благороден, однако его глаза, когда он смотрел на Морана, оставались настороженными. Обеспечить защиту поместья его друга Харольда он без вопросов согласился, а вот желание Морана остаться в стороне от неприятностей рядом с королем О’Нейлом оказалось невыполнимым, потому что старый правитель предложил ему присоединиться к отряду, который уже в августе отправился к Бриану, чтобы просить того о помощи. И уж так беспокоился король о том, чтобы ювелир непременно туда поехал, и так пылко выражал свою преданность Бриану, что Морану стало ясно: О’Нейл просто использует его, чтобы убедить короля Манстера в искренности его просьбы.

Бриан Бору принял его с теплотой.

– Вот человек, который держит свое слово! – заявил он собравшимся вокруг вождям.

Прошло уже десять лет с тех пор, как Моран лично встречался с королем Манстера. Несмотря на годы, выглядел Бриан великолепно. Конечно, волосы его поседели, а вот крупные желтоватые зубы, на удивление, почти все были целы. По расчетам Морана, Бриану уже перевалило за семьдесят, но от него по-прежнему исходили сила и мощь.

– Я уже не так силен, Моран, – признался король. – Начались боли, чего прежде никогда не было, но она, – он показал на молодую женщину, которая теперь была его женой, – делает меня моложе.

Это была уже четвертая жена Бриана. Оставалось только восхищаться этим стариком.

– Ты отправишься со мной к Дифлину, – сказал Бриан.

В начале сентября армия Бриана вышла в Долину Лиффи. Был ясный погожий день. Моран скакал невдалеке от короля, в авангарде его армии, когда вдруг увидел, что к ним приближается всадник, и с удивлением узнал в нем Харольда. Тот был совершенно один. Когда Моран услышал, для чего явился норвежец, то удивился еще больше.

– Ты хочешь, чтобы я попросил короля Бриана пощадить поместье Килинн? После всего, что она сделала?

Когда Моран узнал, как Килинн обошлась с его другом, он был потрясен. Сам Харольд в подробности не вдавался, сказал лишь, что они расстались, а вот жена Морана после долгой прогулки с ним поспешила рассказать мужу, как именно было дело.

– Представляешь, ей хватило наглости обозвать его хромым калекой и выгнать за дверь! – Фрейя была в бешенстве. – Ничто не может оправдать такой неслыханной грубости!

Очень скоро Моран понял, что его друг по-настоящему страдает. Он даже подумывал, не отправиться ли ему самому к Килинн. Но Харольд с такой твердостью заявил, что между ними все кончено, что Моран отказался от этой идеи.

Норвежец только пожал плечами:

– Будет жаль, если уничтожат то, что стоило ей таких трудов.

Моран подумал, уж не помирились ли они и просьба Харольда вызвана каким-то его собственным интересом, но норвежец сразу отмел его предположения, заявив, что с Килинн они больше не виделись, тем более что теперь она вообще в осажденном Дифлине.

– Ты очень щедрый человек! – восхитился Моран.

К его облегчению, когда он рассказал обо всем королю Бриану, тот вовсе не рассердился, а даже, напротив, повеселел.

– Это тот самый остмен, который тогда двинул по голове моему парню в Дифлине? А теперь хочет, чтобы я защитил поместье какой-то дамы? – Бриан покачал головой. – Пожалуй, это больше, чем он заслужил. – Король улыбнулся. – Но великодушные люди теперь редкость, Моран. И их следует беречь. В опасные времена держи таких людей поближе к себе. Ну что ж, отвага требует награды. – Он одобрительно кивнул. – А что это за место – Ратмайнс – и где оно находится?

Моран вкратце описал ему поместье Килинн и ее замечательный дом, добавив, что Ратмайнс совсем близко от Дифлина и что у Килинн большое стадо коров.

– Ну, коров надо спрятать в холмах, – заметил Бриан.

– Где твои люди рано или поздно их найдут, – напомнил Моран.

– Без сомнения. – Бриан задумчиво качнул головой. – Ладно, хорошо, – продолжил он после короткой паузы. – Я сам остановлюсь в Ратмайнсе. Поместье будет обеспечивать меня и мою личную свиту всем необходимым. И чем скорее падет Дифлин, тем скорее я уеду и тем больше у этой леди останется скота. Таковы мои условия, Моран. Ты согласен?

– Разумеется, – ответил Моран.

Вместе с Харольдом они не мешкая поскакали вперед, чтобы подготовить дом в Ратмайнсе к приезду короля. В восторг от предложения принимать у себя Бриана Бору сын Килинн, возможно, и не пришел, однако всю выгоду такой сделки оценил.

– Можешь поблагодарить Харольда, если к тому времени, когда все это закончится, у тебя сохранится хотя бы часть стада, – сказал ему Моран.

Почти до конца октября Бриан держал Морана при себе в Ратмайнсе. Все это время Моран имел возможность наблюдать за великим полководцем, видел его прекрасно организованный лагерь, вышколенных солдат, восхищался его терпением и его решимостью. Потом Бриан отправил его обратно к королю Тары с посланием.

– Вся эта игра в конце концов завершится мирно, – заметил он, когда ювелир уже отправлялся в путь.

Но Моран не был в этом уверен.


В сумрачный декабрьский день у ворот Глендалоха появился одинокий всадник. На плече его висела пустая кожаная сума, которую он и положил на стол перед настоятелем монастыря.

– Я приехал за книгой, – сказал он.

Подарок для Бриана Бору. Приближалось Рождество. Таков был уговор.

– К сожалению, – смущенно ответил настоятель, – она еще не совсем готова. Но когда ее закончат, – добавил он, – она будет просто великолепна.

– Покажи ее мне, – сказал гонец.

Осгар трудился не покладая рук. К концу октября он подготовил пергамент, сшил все листы и переписал все Евангелия своим безупречным почерком. После этого началась работа над заглавными буквами. Для каждой из них он оставил свободное место на странице и первые десять дней ноября делал наброски. Все большие буквы, с которых начиналась новая глава в книге, должны были стать разными, но некоторые детали – геометрические орнаменты, изображения змей, птиц или вытянутых человеческих фигур – неуловимо повторяли или дополняли друг друга в своей причудливой несхожести, создавая тем самым ощущение удивительной гармонии, исходящей от всей книги. Кроме того, Осгар хотел украсить текст небольшими рисунками, пока не знал какими, но надеялся, что вдохновение подскажет ему. И наконец, в книге должны были появиться четыре иллюстрации в полную страницу. Осгар уже сделал черновые наброски для трех из них и в точности представлял, как именно они будут выглядеть, а вот четвертый рисунок, который для него был важнее всех остальных, пока не давался ему.

К середине ноября Осгар неплохо поработал над заглавными буквами, а к концу месяца нарисовал и раскрасил уже более дюжины. Сам он своей работой был вполне доволен, а вот настоятель, к его огорчению, не преминул заметить:

– Брат Осгар, мне кажется, с каждым годом у тебя уходит все больше времени на один рисунок. Но ведь ты так много работаешь и, значит, должен стать более искусным, а не наоборот.

– Чем больше я работаю, – с грустью ответил Осгар, – тем труднее мне становится.

– Ох, – раздраженно выдохнул настоятель.

В такие минуты педантичный каллиграф казался настоятелю ужасно нудным и даже немного ущербным. А Осгар лишь вздыхал, потому что слишком хорошо понимал: каким бы умным ни был человек, но если он никогда не занимался этим, объяснить ему всю сложность такой работы не удастся никакими словами.

Да и как объяснить, что все узоры, которые видел настоятель, появлялись на пергаменте вовсе не случайно и не по его прихоти. Очень часто палитры красок загадочным образом просто отказывались подстраиваться под тот орнамент, который он выбрал вначале. Как объяснить, что после долгих дней упорного труда ему вдруг открывался совершенно новый узор, более глубокий, более живой, гораздо более утонченный и яркий, чем тот, что могло представить его скудное воображение. В такие дни, полные горького разочарования, он чувствовал себя так, словно заблудился в лабиринте или попал в невидимые сети волшебной паутины, оказавшись в ловушке своих же собственных линий. Но когда он вырывался из тенет своей косности, каждое новое открытие дарило ему новые правила, и с каждым разом его мастерство росло, словно клубок пряжи, на который наматываются все новые и новые слои, а каждый созданный им рисунок, каким бы простым он ни выглядел, таил в себе тайный смысл. Именно так, ценой бесконечного напряжения и изнурительного труда, и рождались его изящные узоры.

Все это в еще большей степени относилось и к последней из четырех больших иллюстраций. Осгар точно знал, что должно быть на ней изображено. Ему хотелось, чтобы на рисунке непременно присутствовала та самая загадочная спираль, которую старый монах когда-то скопировал с камня и показал Осгару в Келлсе. Лишь однажды ему довелось увидеть ее, но с тех пор таинственный образ преследовал его неотступно. Конечно, он и раньше видел трилистники и спирали во многих книгах, но тот рисунок неуловимо отличался от всех остальных и прочно засел в его памяти. Но как поймать эти извилистые линии, как проследить их загадочный путь, ведь от каждого их изгиба исходила тайная и неуловимая сила, принадлежащая к какому-то неведомому, но безусловно для чего-то необходимому хаосу. Каждый его новый набросок был неудачным, и разум подсказывал ему, что лучше отказаться от первоначального замысла, тем более что время уже поджимало. Но пересилить себя он не мог. И день за днем, продолжая работать над другими частями книги, не переставал думать о непокорном узоре.

К счастью, когда гонец принца увидел незавершенную книгу, он сразу понял, что она будет хороша.

– Я сообщу принцу, что работа над книгой продолжается, – сказал гонец. – Но он бы хотел увидеть ее готовой.

– Придется тебе работать быстрее, брат Осгар, – сказал настоятель.


Осада Дифлина была снята на Рождество. Бриан и его армия вернулись на юг, в Манстер. Ни одной атаки на укрепления не было предпринято осаждающей стороной, никто из осажденных не вышел за стены, чтобы сразиться с неприятелем. Когда дифлинцы увидели, что король Манстера уходит, они поздравили себя.

В начале января, после ухода Бриана, Моран решил на время покинуть короля Тары О’Нейла и побывать в Дифлине. Он совсем не удивился, получив от короля Дифлина и его совета приглашение посетить королевский дворец.

Приняли его тепло.

– Мы все знаем, что тебя связывает клятва Бриану, – успокоил Морана король.

Его стали расспрашивать о короле Манстера, расположении его войск, и на все вопросы он ответил. Однако резкость некоторых молодых членов совета озадачила его.

– Ты мог точно так же остаться и с нами, Моран, – сказал один из них. – Бриан пришел наказать нас, но ему пришлось отступить.

– Он никогда не отступает, – ответил Моран. – Он вернется. И вам лучше подготовиться к этому.

– Какой же ты мрачный человек! – с улыбкой воскликнул король, и все засмеялись.

Но когда на следующий день Моран случайно встретился с королем на улице, тот взял его за руку и тихо сказал:

– Конечно, ты прав насчет Бриана. Но когда он вернется, мы подготовим ему другой прием. – Он дружелюбно кивнул Морану. – Я тебя предупредил.

Через два дня после этого разговора Моран приехал в Фингал навестить своего друга Харольда. Они не виделись уже четыре месяца.

Норвежец был бодр и весел. Они вместе немного прогулялись, взяв с собой детей, а когда остались вдвоем, Моран сразу заговорил о Килинн:

– Я слышал, в Ратмайнсе сохранилось больше половины стада.

– Я тоже это слышал. Как и то, что других обобрали до нитки. Я тебе благодарен, Моран.

– Ты там больше не был?

– Нет. – Ответ прозвучал твердо и мрачно.

– А они хоть поблагодарили тебя, весточку какую-нибудь прислали? Я ведь тогда сказал ее сыну, кому они обязаны своим спасением.

– Я ничего не получал. Но я и не жду благодарностей. Дело сделано, и точка.

Моран понял, что его друг больше не хочет говорить об этом, и весь оставшийся день, пока гостил у них, больше ни разу не вспоминал о Килинн. Но когда на следующее утро он собрался уезжать, решение уже было принято. Пора ему самому наведаться в Ратмайнс.


Когда он добрался до поместья Килинн, она была не одна. Сын все время находился рядом. Моран даже удивился: неужели она боится?

Его приезду она явно не обрадовалась. Когда они сидели в большом зале, Моран вежливо упомянул о том, как он был рад узнать, что им удалось сохранить свое стадо после всех волнений в Дифлине.

– Благодаря тебе, – кивнув в знак благодарности, пробормотал ее сын.

Однако сама Килинн смотрела в сторону, словно не слыша его.

– Я только недавно из Фингала, – сказал Моран.

Слова его тяжело повисли в воздухе. Все молчали. Моран даже подумал, что Килинн вот-вот выйдет из зала, и был готов последовать за ней. Но потом случилось нечто неожиданное. Ее сын вдруг встал и вышел наружу, так что Моран и Килинн остались наедине. По законам гостеприимства уйти она не могла, и Моран заметил, как сдвинулись ее брови. Но ему было все равно.

– Я ездил к Харольду, – невозмутимо продолжил он.

И замолчал, почти вынуждая Килинн хоть как-то ответить. Но какого бы ответа он ни ждал, услышал он совсем другое. Килинн молчала довольно долго и наконец сдавленным от гнева голосом произнесла:

– Я удивлена, что при таких обстоятельствах ты вообще упомянул его имя в этом доме.

– Обстоятельствах? – Моран в недоумении смотрел на нее. – Разве не он спас тебя от разорения? И разве не заслужил он хоть слово благодарности от тебя за свою доброту?

– Доброту? – Она посмотрела на Морана с презрением и, как ему показалось, с искренним изумлением. – Ты хотел сказать, за его мстительность?

Моран по-прежнему ничего не понимал, но Килинн словно не замечала его удивления. Она вообще как будто говорила сама с собой, ни к кому не обращаясь.

– Принимать Бриана Бору, этого мерзкого дьявола, в доме собственного мужа. Чтобы он ел его коров. Прислуживать его детям. Какая прекрасная месть за то, что я назвала его калекой! – Она медленно покачала головой.

И только теперь Моран впервые осознал всю глубину ее боли и печали.

– Это не Харольд, – сказал он. – Он никогда не имел никаких дел с Брианом. Ты же знаешь, он под защитой короля О’Нейла. Но он попросил меня убедить Бриана не уничтожать поместье твоего мужа. Так что Бриан явился сюда из-за меня. – Моран пожал плечами. – Другого способа просто не было. – Он увидел, как Килинн нетерпеливо взмахнула рукой. – Ты должна понять, – уже более настойчиво продолжил он и даже взял ее за руку, – он всего лишь пытался спасти тебя и твою семью от разорения. Он восхищался тем, чего ты добилась в своем имении, и всегда говорил мне об этом. Ты несправедлива к нему.

Килинн была очень бледна. Она молчала, и Моран не мог понять, достучался он до нее или нет.

– Ты перед ним в долгу, – тихо сказал он. – По крайней мере, он заслужил хотя бы слова благодарности и твои извинения.

– Извинения?! – возмутилась Килинн.

Моран решил продолжить наступление:

– Боже мой, женщина, ты что, настолько ослеплена своей ненавистью к Бриану, что не видишь, как великодушен этот человек? Ты оскорбила его, но, несмотря на это, он все же пытался спасти твоих детей, а ты по-прежнему не видишь в его поступках ничего, кроме злого умысла, который существует только в твоем воображении! Да ты просто глупа! – взорвался он наконец. – Ты могла получить Харольда в мужья. – Он помолчал, а потом, понизив голос, добавил с явным удовольствием: – Ну, для этого уже все равно слишком поздно, теперь и другие нашлись.

– Другие?

– Конечно. – Моран пожал плечами. – А ты чего ожидала?

Оставив за собой последнее слово, он внезапно и бесцеремонно ушел.


Первые известия об этом стали приходить в гавань к февралю. Помня о предупреждении короля Дифлина, Моран не слишком удивился.

К Дифлину приближались викинги. С острова Мэн, во главе с самим правителем, двигалась целая флотилия. С севера, с далеких Оркнейских островов, вышли другие крупные корабли. Воинственные вожди, пираты, купцы – в общем, искатели приключений всех мастей были наготове. Готовился очередной великий поход викингов. И кто знает, если бы они одолели старого Бриана Бору, то, возможно, попытались бы захватить и весь остров, как это сделал Кнуд со своими датчанами в Англии. По крайней мере, награбить они могли вдоволь.

Уже к середине месяца Дифлин наводнился разными слухами. Поговаривали, что сестре короля Ленстера, непокорной бывшей жене Бриана, даже предложили снова выйти замуж, если это поможет делу.

– Говорят, королю острова Мэн и королю Оркни ее тоже пообещали, – сообщил Морану один вождь, близкий к семье короля.

– Вряд ли она сможет выйти за них обоих, – заметил Моран.

– На это не рассчитывай, – усмехнулся его собеседник.

А от короля Манстера до сих пор не было никаких известий. Знал ли старый воин о том, какие события разворачиваются в северных морях? Несомненно. Стал бы он колебаться при таком неравенстве сил, как полагал кое-кто в Дифлине? Моран так не думал. Он ни минуты не сомневался, что Бриан, с его осторожностью, как обычно, не спешил. А к концу февраля с Оркнейских островов пришел наконец корабль, который привез уже совершенно точные вести.

– Флотилия будет здесь перед Пасхой.


В начале января, когда Осгар уже совсем отчаялся закончить работу вовремя, пришла весточка от Килинн. Она просила простить ее за то, что не ответила на его письмо сразу, потому что Дифлин был в осаде. Возможно, даже чуть виновато она писала ему о своей нежной привязанности. А еще известила, что по причинам, которые она не может объяснить, все же не выйдет снова замуж. «Осгар, ты приезжай повидаться, – добавляла она в конце. – Непременно приезжай, и поскорее».

Он не мог сказать, какие чувства вызвало в нем ее письмо. Сначала, только получив его, Осгар был довольно спокоен. Он понял, что уже очень давно вообще не вспоминал о Килинн. В тот день он, как обычно, работал над книгой, а к вечеру, убирая перья и кисти, нащупал в сумке маленькое обручальное колечко, которое до сих пор хранилось там, и его сердце вдруг пронзила боль от нахлынувших воспоминаний.

В ту ночь она явилась ему во сне, а когда он проснулся темным январским утром, то странное тепло и легкое волнение, которые он ощущал ночью, остались с ним. Он и позабыл, когда последний раз чувствовал что-нибудь подобное. Весь день эти удивительные ощущения не покидали его.

Вечером Осгар долго не мог уснуть, думая о том, что с ним происходит. Вернувшись в Глендалох после смерти дяди, он долго мучился. Его снедала смертельная тоска из-за невозможности вернуться в Дифлин и расставания с Килинн, от которой он отказался по собственной воле. Известие о ее скором замужестве, казалось, захлопнуло эту дверцу в его памяти. Она снова уходила от него, теперь уже в объятия другого мужчины. А его жизнь по-прежнему принадлежала Глендалоху. Тогда он приказал себе больше не думать о ней и обрел наконец покой. Но теперь, когда он узнал, что Килинн не собирается замуж, она как будто бы снова стала принадлежать ему. Они могли возобновить их дружбу. Она бы приехала в Глендалох повидаться с ним, а он с радостью навестил бы ее в Дифлине. Он мог бы позволить себе отношения настолько же страстные, насколько и безопасные. Вот так, с помощью то ли добрых, то ли злых сил, печаль брата Осгара превратилась в радость, пусть и несколько необычную.

Разницу он заметил уже на следующее утро. Может, в скриптории в тот день было больше солнца или мир стал немного ярче? Когда он сел за свой рабочий стол, ему показалось, что пергамент, лежащий перед ним, обрел новое, магическое значение. Вместо обычной мучительной борьбы с мудреным орнаментом линии выходили из-под его пера легко и радостно, как рождаются молодые побеги весной. И что еще удивительнее, с каждым часом это чувство вновь обретенной уверенности не только не ослабевало, но становилось все сильнее, все требовательнее, все напористее; он был настолько поглощен работой, что даже не заметил, как свет за окном начал понемногу угасать, и продолжал рисовать, полностью погрузившись в прекрасный сияющий мир, творимый им. И лишь когда он почувствовал, как кто-то настойчиво хлопает его по плечу, он вздрогнул, словно очнувшись от глубокого сна, и обнаружил, что вокруг его стола уже зажгли три свечи и что он закончил не одну, а пять новых иллюстраций. От стола его пришлось оттаскивать почти силой.

Так продолжалось день за днем. Осгар работал с каким-то лихорадочным вдохновением, часто забывал поесть, стал бледен, рассеян, внешне даже мрачен, хотя в душе его бушевал неистовый восторг, и творения, выходившие отныне из-под его кисти, то ли под влиянием мыслей о Килинн, то ли благодаря самому Господу, были наполнены такой удивительной живостью красок и такой почти чувственной свежестью, словно этот немолодой уже монах впервые в своей жизни понял и выразил на пергаменте истинное значение страсти.

В конце февраля он начал делать наброски тройной спирали для последней полностраничной иллюстрации и, выводя виток за витком, к своему изумлению, вдруг увидел, что линии, словно сами собой, сложились в хризму, совсем не похожую на те, что ему доводилось видеть прежде, и эти прекрасные летящие буквы словно принесли на лист пергамента отголосок самой вечности.

За неделю до Пасхи работа была завершена.


Она не ждала его, но он и рассчитывал появиться неожиданно. Только вот не был ли его приезд ошибкой, вот что главное.

– Тебе не стоит там появляться. Ничего хорошего из этого не получится.

Так советовал ему Моран. Он уже дважды с тех пор виделся с Килинн и говорил ее сыну, в какой именно день Харольд будет у него в гостях в Дифлине. Ей было совсем не трудно приехать из Ратмайнса и столкнуться со своим бывшим женихом – как бы случайно – на причале или на рыночной площади. К тому же ее сын, который уже давно мечтал, чтобы мать дала ему полную свободу и уехала из дому, был только рад помочь. Но она не приехала и никак не напомнила о себе. И если раньше Моран еще надеялся увидеть счастливое воссоединение влюбленных, то теперь он думал иначе.

– Найди себе другую жену, Харольд, – говорил он. – Так будет лучше.

Так почему же он ехал туда? За те месяцы, что прошли после их расставания, он часто думал о Килинн. Конечно, она его оскорбила. И были минуты, когда, до боли стискивая кулаки, он клялся себе, что никогда больше не взглянет ни на одну женщину. Но все же, будучи великодушным человеком, он пытался понять, что могло заставить Килинн вести себя именно так, и, узнав от людей, близко знавших ее семью, побольше о ее муже, он наконец стал понимать, что она чувствовала. Это объясняло ее поведение, и он был готов простить ее, но вот презрение к его собственным чувствам, которое она и не пыталась скрыть, забыть не мог. Моран рассказал ему о поездке в Ратмайнс. И, хорошо все обдумав, Харольд решил согласиться с другом в том, что следует подождать, пока Килинн сама не сделает первый шаг. Но этого не случилось.

Когда Моран предупредил Килинн, что у нее есть соперницы, он не совсем лукавил. Две женщины действительно вполне ясно дали Харольду понять, что не станут возражать, если он проявит к ним интерес. Одна из них, это Харольд знал наверняка, по-настоящему любила его, да и вторая, которую он, впрочем, считал немного глуповатой, тоже была в него влюблена. Любила ли его Килинн? Навряд ли. На ее счет Харольд не слишком обольщался. Во всяком случае, пока не любила. Но любую из этих двух женщин он мог бы сделать счастливой, и его собственная жизнь тоже наверняка стала бы легкой и радостной.

Возможно, в этом-то и крылась главная причина. Уж слишком легкую жизнь предлагали ему обе эти женщины, при всей их привлекательности. Килинн же, несмотря на все ее недостатки, была ему гораздо интереснее. А Харольд, даже в зрелом возрасте, казалось, все еще продолжал искать волнений и трудностей.

Так или иначе, но, обдумав все хорошенько еще раз, в последний день марта он сел на коня и поехал в Ратмайнс. Он не знал, что станет говорить ей. Это во многом зависело от того, как она его встретит. Но, помня об их прошлых встречах, он, как и тогда, решил слушаться своего сердца. И все же, когда показались знакомые ворота, он снова спросил себя, а правильно ли он поступает.

Если Харольд хотел удивить ее своим появлением, то своей цели он безусловно добился. Когда он въезжал в ворота, Килинн как раз доила корову. Обернувшись, она вскочила со скамейки, на которой сидела, быстро смахнула с лица густую прядь темных волос, оправила платье двумя руками и устремила на незваного гостя взгляд огромных зеленых глаз, не предвещавший ничего хорошего. На мгновение ему даже показалось, что он вот-вот услышит какую-нибудь грубость, но вместо этого она сказала:

– Харольд сын Олафа, мы не знали, что ты приедешь. – И угрожающе замолчала.

– День сегодня чудесный. Вот я и подумал, а не прокатиться ли в вашу сторону, – любезно ответил Харольд, глядя на нее.

А потом, по-прежнему оставаясь в седле, словно был готов в любую минуту повернуть обратно, начал непринужденно рассказывать о своем поместье, о событиях в Дифлине, о грузе вина, прибывшем в порт недавно. Говоря это, он то и дело улыбался – спокойно и приветливо. И ни единым намеком – ни словом, ни взглядом – не напомнил ей о том оскорблении, которое она нанесла ему, и об извинениях, которые ему задолжала. Он был великолепен. Этого Килинн не смогла бы отрицать.

Но больше всего ее потрясло другое. За бурные месяцы, что прошли после их расставания, она и забыла, как он хорош. Когда, услышав стук копыт, она повернулась к воротам и увидела его, ее будто ударили наотмашь. На великолепном скакуне со сверкающей сбруей сидел стройный, словно юноша, синеглазый рыжебородый красавец. Ей вдруг стало трудно дышать. Чтобы как-то отвлечь его внимание, она принялась расправлять платье, пытаясь хоть немного выровнять дыхание. Ей пришлось приложить все свои усилия, чтобы не покраснеть, и, боясь, что он заметит ее волнение, она нарочно смотрела на него с холодной яростью, лишь бы он не догадался о ее истинных чувствах. Но все то время, пока он говорил, она так и не смогла до конца успокоиться и постоянно ощущала, как сильно колотится сердце.

А тем временем Харольд, безмятежно глядя на нее, решил перейти к главному.

– В прошлом году, – с безупречным хладнокровием заметил он, – шла речь о том, что мы с тобой поженимся. – (Килинн молчала, опустив глаза.) – Время идет, – продолжал он. – Люди движутся дальше. – Он помолчал достаточно долго, чтобы Килинн осознала его слова. – Но я подумал, что мне следует к тебе заехать. – Он обаятельно улыбнулся. – Мне бы не хотелось потерять тебя из-за обычной небрежности. В конце концов, – любезно добавил он, – ты того стоишь.

Килинн пришлось принять комплимент. А что еще ей оставалось?

– Просто были некоторые трудности… – Наклонив голову, с трудом выговорила она, так и не сказав ему ни слова извинения.

– Но ведь их можно преодолеть? – предположил Харольд.

– Разные трудности…

Она чуть было не заговорила о религии, но вовремя спохватилась.

– Решение за тобой, Килинн. – На этот раз Харольд посмотрел на нее довольно строго. – Мое предложение остается в силе. Я сделал его с открытым сердцем. Но что бы ты ни решила, я прошу тебя дать ответ к Пасхе.

– Верно ли я поняла, – с легким раздражением спросила Килинн, – что после Пасхи твое предложение потеряет силу?

– Потеряет, – ответил Харольд и, развернув коня, умчался прежде, чем Килинн успела сказать еще хоть слово.

– Боже мой, – пробормотала она, когда Харольд скрылся из виду. – Ну и наглец!


Моран вовсе не удивился, когда даже к десятому апреля от Килинн по-прежнему не было вестей.

– Когда она приедет, – сказал ему Харольд, – ждать придется ей. – Он улыбнулся. – И то будут условия, уж не сомневайся.

– Да она вообще не приедет, – возразил Моран, не потому, что был в этом уверен, а потому, что не хотел, чтобы его друг страдал.

Однако вскоре наступили события, которые сразу оттеснили будущую женитьбу Харольда на задний план. В гавань пришла галера с известием, что северная флотилия очень скоро будет в Дифлине. А через два дня с юга примчался всадник и сообщил, что Бриан Бору уже на подходе.

Когда на следующий день Моран с семьей приехал в поместье Харольда, настроен тот был очень решительно. Норвежец хотел остаться и защищать свое имение, как и в прошлый раз.

– На этот раз все будет по-другому! – предупредил его Моран. – Там соберется всякий сброд: мародеры, пираты, головорезы, которые станут убивать просто ради развлечения. Если они двинутся в эту сторону, тебя ничто не защитит. – Сам Моран собирался вернуться к королю О’Нейлу, как он сделал прежде. – Ты с сыновьями должен отправиться со мной! – настаивал он.

Но Харольд продолжал находить предлоги и увиливать. Наконец он спросил:

– А если Килинн приедет?

К этому вопросу Моран был готов.

– Она вчера перебралась в Дифлин, – сказал он напрямик. – И уж точно останется там, как и тогда. Но ты можешь оставить ей письмо и предложить поехать за нами, если она все-таки появится здесь.

Постепенно Морану все же удалось убедить друга в том, что отъезд будет самым правильным решением. Огромное стадо коров разделили на четыре части; три из них, каждую со своим пастухом, отогнали в разные места, где найти их было сложнее всего. После этого Харольду ничего не оставалось, как спрятать все свои ценности и вместе с сыновьями собираться в дорогу. Четыре дня спустя они прибыли к королю Тары О’Нейлу.

Королевский лагерь производил впечатление. Для новой военной кампании король собрал грозную армию из самых воинственных кланов севера. Когда Моран привел к нему Харольда с сыновьями, О’Нейл поприветствовал их, а потом сказал:

– Начнется сражение, держитесь рядом со мной.

Такое предложение, как считал Моран, безусловно оказывало честь его другу, а заодно во многом обеспечивало его безопасность.

Уже скоро Моран освоился в лагере. По его прикидкам, здесь собралось около тысячи солдат. Едва ли на кельтском острове можно было найти более внушительные силы, сам Бриан Бору для осады Дифлина привел не больше народу. Немалая часть войска была собрана в Миде – центральном королевстве острова и главном оплоте О’Нейла, но и из более отдаленных областей все еще продолжали прибывать люди. Это были хорошие воины. Моран с удовольствием наблюдал за тем, как они оттачивают свое искусство в рукопашных схватках. Старый король рассчитывал оставаться в лагере до тех пор, пока не поступит известие о том, что Бриан дошел до Долины Лиффи, а потом хотел двинуться на юг, чтобы присоединиться к нему.

Но что он будет делать, когда доберется туда? Ежедневные учения и офицерские военные советы, свидетелем которых был Моран, – все говорило о том, что король Тары готов сдержать данное Бриану слово и сражаться. А может, за этими приготовлениями таился какой-то хитроумный замысел? Глядя на морщинистое, обветренное лицо короля Тары, Моран никак не мог разгадать его намерений и только после разговора, которого старый правитель удостоил его на следующий день, решил, что, возможно, наконец-то понял его стратегию. Король казался задумчивым, но Моран прекрасно знал, что он точно рассчитывал каждое сказанное им слово. Они говорили о людях, которых собрал король, об армии Манстера и о своем будущем противнике.

– Ты ведь знаешь, Моран, у Бриана много врагов. Он хочет править как верховный король и иметь больше власти, чем когда-либо имели О’Нейлы, ведь на самом деле весь остров никогда нам не подчинялся. Особенно им недовольны вожди Ленстера. Они почти такие же гордые, как мы. И они не одни такие… – Он бросил на Морана быстрый, острый взгляд. – Но если подумать, Моран, – продолжил он тихо, – все дело в том, что мы просто не можем позволить ему проиграть.

– Ты боишься остменов.

– Разумеется. Они же видели, как Кнуд с его датчанами захватил Англию. Если Бриан Бору сейчас проиграет сражение, остмены со всех северных морей тут же набросятся на нас. И мы не сможем им противостоять.

– Но затеяли-то все это в Ленстере.

– Потому что они глупцы. Во-первых, ими движет непомерная гордость. Во-вторых, они наивно полагают, что коли король Дифлина – остмен, то захватчики в порыве родственных чувств пощадят их только за это. Но если туда придут все северные флотилии, Ленстер ожидает та же участь, что и всех остальных. А из-за близости к Дифлину им первым и достанется. И вместо Бриана будет ими править какой-нибудь остмен. – Он печально улыбнулся. – Если такое случится, Моран, нам тоже придется уступить власть над нашими землями. И все мы, как когда-то Туата де Данаан, будем вынуждены уйти под холмы. – Король задумчиво кивнул. – Поэтому, как видишь, Бриан Бору во что бы то ни стало должен победить.

Наутро в лагерь прибыл гонец от короля Бриана с просьбой к королю Тары присоединиться к армии Манстера на северном берегу Лиффи. Для Морана гонец тоже привез письмо. В нем говорилось, что он должен как можно скорее прибыть в лагерь Бриана, а если его друг норвежец сейчас с ним, король желал видеть и его. Первое требование Морана не удивило, но он никак не ожидал, что король упомянет о Харольде. Однако он помнил, какое уважение вызвало у Бриана великодушное стремление Харольда спасти поместье в Ратмайнсе, и решил, что король просто хочет иметь рядом с собой верных и надежных людей. Ведь как он тогда сказал? «В опасные времена держи при себе великодушных людей». Теперь эти опасные времена наступили, и перед величайшей из битв стареющий полководец хотел окружить себя преданными людьми.

Оставив своих родных с королем О’Нейлом, они не мешкая отправились в путь.

Дорога была приятной и не слишком тяжелой. Говорили они не много, каждый думал о своем. Моран радовался, что сможет дать Бриану подробный отчет о силах короля Тары и об их разговоре, не сомневаясь, что король Манстера обязательно спросит об этом. Харольд выглядел немного взволнованным, как показалось Морану. Его обычно свежее лицо побледнело, а в ярко-голубых глазах появился беспокойный блеск.

Вскоре они подъехали к развилке, откуда начиналась еще одна дорога – на юго-восток.

– В эту сторону дорога похуже, зато это более прямой путь до Дифлина, – сказал Моран. – Как поедем?

– Короткой дорогой, – без раздумий ответил Харольд.

Так они и сделали, свернув в сторону Бойна.

Почему он выбрал эту дорогу? Какое-то чутье, он даже сам не знал отчего, подсказывало ему, что решение должен принять Харольд. Но, говоря другу о том, что этот путь более короткий, он уже знал, что Харольд выберет именно его. А почему он захотел ехать этой дорогой, Моран и сам не мог бы сказать. Может, оттого, что по ней много лет назад его вез отец, когда они только впервые ехали в Дифлин? В этом была причина или в чем-то другом, но Моран чувствовал странное и неодолимое желание еще раз проехать этим путем.

Уже близился вечер, когда они добрались до больших зеленых холмов над Бойном. Вокруг не было ни души. Хмурое небо покрылось свинцовыми облаками, а в серых водах реки плавали белые лебеди, похожие на мерцающие островки.

– Вот здесь, – с улыбкой сказал Моран, – жили Туата де Данаан. – Он показал на разрушенную вершину самого большого кургана. – Твои сородичи однажды пытались туда пробраться. Ты знал об этом?

Норвежец покачал головой.

– Мрачное место, – заметил он.

Спешившись, они обошли захоронения, рассматривая вырезанные на камнях знаки и осыпавшиеся куски кварца. Потом Харольд захотел немного пройтись вдоль холма, а Моран остался перед входом в самую крупную из гробниц, где стоял камень с тройной спиралью. Откуда-то донесся птичий крик, но больше тишину ничто не нарушало. Дневной свет неуловимо угасал.

Было ли это место мрачным? Возможно. Хотя Моран бы так не сказал. Он смотрел на реку и вспоминал своего отца. Наверное, он бы так и простоял еще довольно долго, если бы вдруг его внимание не привлекло какое-то движение на небольшом косогоре у реки.

Самое странное, что он ничуть не испугался и даже не удивился. Как и все жители острова, он знал, что духи способны принимать разные обличья. Древние боги могли появиться в образе птицы, рыбы, оленя или даже прекрасной женщины; под землей обитали гномы и другие волшебные существа, а перед кончиной какого-нибудь человека можно было услышать жуткие рыдания – так оплакивали обреченного на смерть феи-банши. Но то, что заметил Моран на склоне, было совсем иным, хотя он точно знал, что это именно дух. Оно вообще не имело никакой формы, не было даже клочком тумана. И все же Моран чувствовал, как оно движется к нему с каким-то явным намерением.

Невидимая тень проскользнула совсем рядом с Мораном, потом, окутав его странным холодом, удалилась к могильному кургану, миновала камень со спиралями и исчезла внутри.

Когда все закончилось, Моран по-прежнему стоял неподвижно, устремив взгляд на реку, и хотя он не смог бы объяснить почему, но теперь он совершенно точно знал, что будет дальше. Страха он не испытывал. Он просто знал. И когда вскоре вернулся Харольд, Моран сказал ему:

– Ты не должен идти со мной. Возвращайся в Фингал.

– Но как же Бриан Бору?

– Ему нужен я. А за тебя я извинюсь.

– Ты же сам говорил, что в поместье оставаться опасно.

– Говорил. Но у меня предчувствие.

На следующее утро они поскакали на юг вместе, но, когда добрались до северного края Долины Птичьих Стай, Моран остановил коня:

– Здесь мы расстанемся, Харольд, но сначала я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал. Оставайся в поместье. После того как тебя призвал Бриан, к королю О’Нейлу ты вернуться не сможешь, но, думаю, твои сыновья будут с ним в безопасности. Ты должен пообещать мне не участвовать в этом сражении. Обещаешь?

– Я не хочу бросать тебя одного, – сказал Харольд. – Но ты сделал для меня так много, что и отказывать тебе мне тоже не хочется. Ты уверен, что так надо?

– Это единственное, о чем я прошу, – ответил Моран.

Так они и расстались. Харольд отправился в свое поместье, а Моран повернул на запад, искать короля Бриана, которого он только что лишил общества великодушного человека.


– Монах должен сам привезти книгу. Так пожелал король Бриан, – сказал гонец. – Она готова?

– Готова, – ответил настоятель. – Уже десять дней как готова. Что ж, это честь для тебя, брат Осгар. Думаю, король хочет поблагодарить тебя лично.

– Мы поедем в Дифлин, где будет сражение? – спросил брат Осгар.

– Именно так, – кивнул посланец.

Осгар понимал, что настоятель хочет угодить королю Бриану. Хотя король Ленстера готовился к битве и даже надеялся ее выиграть, все остальные вовсе не были так уверены в ее исходе. За горами Уиклоу, на прибрежной равнине, вожди Южного Ленстера отказались присоединяться к войску своего короля. И беззащитное аббатство Глендалох, хотя и было одним из самых значимых в Ленстере, едва ли могло позволить себе оскорбить короля Бриана, отказав ему в том, что и так предназначалось ему.

Гонец прибыл в середине апреля, в последнюю пятницу перед Пасхальной неделей. А в субботу на рассвете они выехали за огромные ворота монастыря и направились на север, к перевалу, который должен был вывести их на другую сторону гор, к Дифлину. Когда они поднялись уже достаточно высоко на открытый склон, небо над ними сияло голубизной. День обещал быть прекрасным.

Легкий влажный ветерок ласково касался лица Осгара. Он вдруг вспомнил тот день, когда много лет назад шел через эти горы, чтобы сообщить Килинн о своем решении остаться в монастыре, и на несколько мгновений внезапно почувствовал себя тем юношей, которым был когда-то. Острота этих чувств поразила его. Он начал думать о Килинн, и сердце его забилось быстрее. Увидит ли он ее?

И все же нельзя было забывать о том, что внизу, в Долине Лиффи, его могла подстерегать опасность: он приближался к полю битвы. Успеет он доставить книгу Бриану и укрыться в безопасное место или тревожные события настигнут и его?

Близилось воскресенье, праздник Входа Господня в Иерусалим. День радости и ликования. Он въехал в Святой город на осле; люди бросали ему под ноги пальмовые ветви, выражая свое уважение, пели ему осанну, называли Мессией. А спустя всего пять дней они его распяли. Не ждет ли и его подобная участь, думал Осгар, когда они ехали через перевал. Быть может, и он, придя из своего мирного убежища и приняв восхваления за свой маленький рукописный шедевр, падет от топора викинга? Судьба порой насмешлива. А может, вдруг подумал он, ему придется встретить героическую смерть, спасая Килинн из горящего Дифлина или защищая ее от банды разбойников-викингов? Вспомнив о Килинн, он почувствовал, как сердце наполняется теплом. Когда-то он не выдержал такого испытания, но это было очень давно. Тогда он был совсем другим человеком.

Он действительно чувствовал себя обновленным. Маленькая книга Евангелий получилась яркой и удивительно живой. Можно было не сомневаться, что король Бриан придет от нее в восторг. Страсть к Килинн, которая помогала ему, вдохновляла его те три месяца, что он работал над ней, и до сих пор это воодушевление в нем не иссякало. Он чувствовал в себе непреодолимое желание сделать что-то еще, никогда прежде он не испытывал такой жгучей потребности творить. Ради этого и хотелось жить. Но в то же время с какой-то спокойной уверенностью он сознавал, что если и суждено внезапно оборваться его земному существованию, то он уже оставил после себя некую маленькую драгоценность, которая, как он надеялся, и в глазах Господа сделает его не слишком насыщенную событиями жизнь более оправданной.

Они миновали высокогорное ущелье и повернули на северо-запад. До наступления ночи нужно было спуститься по склонам, обогнуть широкую бухту Лиффи и пересечь реку по небольшому монастырскому мосту в дюжине миль выше по течению от Дифлина. День был погожий, апрельское небо оставалось удивительно чистым. Уже после полудня они вышли на северные склоны и увидели внизу, на востоке, величественное устье реки Лиффи, а за ним – огромное пространство залива.

И тут Осгар заметил паруса викингов.

Огромная флотилия ладей, двигаясь из-за северного мыса, прошла мимо Бен-Хоута и направилась дальше, в открытое море, где вскоре растаяла в морской дымке. На ближайших к нему квадратных парусах Осгар различил яркие рисунки. Сколько всего там было парусов, он не знал. Он успел насчитать три дюжины, но их, без сомнения, было больше. А сколько же там воинов? Тысяча? Больше? Холодея от ужаса, Осгар смотрел на залив.


В Дифлине не росли пальмы, поэтому в то праздничное утро христиане шли в церковь с самой разнообразной растительностью в руках. Килинн несла пучок желтоцветников.

Зрелище было довольно необычное. Огромный поток прихожан – ленстерцев и дифлинцев, кельтов и норманнов, – с зелеными ветками и букетами цветов, шел по улицам, вымощенным деревом, под пристальными взглядами людей, прибывших на ладьях. Некоторые воины из северных морей оказались добрыми христианами, с одобрением отметила Килинн, и присоединились к процессии. Но большинство из них были то ли язычниками, то ли вообще ни во что не верили. Опираясь на боевые топоры, они стояли вдоль изгородей или в воротах, лениво переговариваясь и попивая эль.

Прошлым вечером их ладьи начали заходить в устье Лиффи. Две флотилии подошли одновременно и являли собой поистине внушительную картину. Ярл Оркни привел викингов со всего севера: с Оркнейских островов и с острова Скай, с побережья Аргайла и с мыса Кинтайр. А вот Бродар, военачальник с иссеченным шрамами лицом, привел с острова Мэн настоящий сброд, собранный, казалось, отовсюду. Беловолосые норвежцы, здоровяки-датчане, светлокожие и темноволосые, многие из них имели вид самых настоящих пиратов. И все они были союзниками, которых король Ленстера призвал сокрушить Бриана Бору. Впрочем, при взгляде на их грозные лица, Килинн жалела, что он не нашел для этого каких-нибудь других людей.

Идя к церкви, Килинн никак не могла решить, что ей делать. Не совершает ли она ужасную ошибку? Теперь она точно знала, что бегство к брату в Дифлин было слишком поспешным и, возможно, бессмысленным. Едва ли король Бриан на этот раз заедет в Ратмайнс, ведь он шел совсем с другой стороны Лиффи и находился далеко от их поместья. Ее старший сын этим утром уже вернулся домой, чтобы присмотреть за скотом. Но, конечно же, больше всего ее занимало совсем другое: почему она не поехала к Харольду. Ее сын на этот счет высказался вполне определенно.

– Бога ради, езжай! – заявил он ей. – Тебе не за что винить Харольда. Никакого отношения к Бриану Бору он не имеет. А ты и так чтила память об отце куда дольше, чем следовало. Да и для Ленстера ты сделала достаточно.

Она даже не знала наверняка, где сейчас Харольд. Остался ли в своем имении или уехал к королю О’Нейлу? Его предложение прозвучало достаточно категорично. Она должна появиться у него к Пасхе, но не позже. Ей казалось, что для любого разумного человека разница в несколько дней или даже недель не столь существенна, но что-то в характере норвежца подсказывало ей, что он будет стоять на своем. Эта черта ужасно раздражала ее и в то же время не могла не восхищать. Если она приедет к нему после Пасхи, его сердце закроется для нее навсегда. О свадьбе можно будет забыть, Килинн знала это.

Она могла признать то добро, что он сделал для нее, могла даже признать свою неправоту, но она не желала, чтобы ею помыкали. А Харольд, сделав предложение именно таким образом, утверждал свою власть над ней, и она не знала, как ей поступить, не потеряв при этом лицо. Принять его условия означало потерять гордость, и она решила повременить, насколько это возможно, и поискать достойный выход.

Но не только это тревожило ее. До сих пор довольно двусмысленное положение Харольда никого не заботило. Все знали, что своей безопасностью он обязан Морану, точно так же, как она, в свою очередь, должна быть обязана ему сохранением своего поместья. Но теперь близилась великая битва, и кто бы ни победил в ней, потери предстояли ужасающие. Если теперь она на глазах у всех покинет Дифлин, чтобы уйти к человеку, который находится под защитой Бриана, а потом дифлинцы Бриана разобьют, ее дезертирство вряд ли будет воспринято благосклонно. Возмездие может быть ужасным. А если она останется и Бриан победит, то окажется в ловушке в горящем городе. Но больше всего ее потрясло то откровенно циничное предложение, которое сделал ей сын перед своим отъездом.

– Ты ведь понимаешь, – сказал он, – что для нас как для семьи было бы лучше всего иметь своего человека в каждом из лагерей, чтобы мы смогли помочь друг другу при любом исходе. Я, разумеется, буду в лагере Ленстера, но если ты будешь с Харольдом…

– Ты хочешь сказать, – с горечью произнесла Килинн, – что мне следует перебраться в лагерь Бриана?

– Ну, не совсем так. Просто Харольд – друг Морана, а Моран… – Арт пожал плечами. – Ну, это не важно, матушка. Я ведь знаю, что ты этого не сделаешь.

Будь они все прокляты, думала Килинн. Прокляты. Впервые в жизни она действительно не знала, что ей делать.


Церковная служба в честь дня Входа Господня в Иерусалим уже началась, когда на причале появился некий человек. Слегка сутулясь, он шел вдоль строя кораблей, направляясь к одному из них. Его товарищи разбрелись кто куда. Да они и не были товарищами – так, встретились в одном походе, а потом могли никогда больше не увидеться. Но ему было все равно. В друзьях он не нуждался. Когда он шел по деревянному настилу причала, губы его кривились в усмешке.

Он жил во многих местах. Трое его сыновей выросли в Уотерфорде, но несколько лет назад он поссорился с ними и с тех пор почти их не видел. Они стали уже совсем взрослыми, и больше он ничего им не был должен. Впрочем, когда они были еще детьми, он им кое-что дал.

Он ходил на торговых судах и какое-то время жил с одной женщиной из небольшого портового городка на реке Бойн. Местные, из тех, что говорили на кельтском, прозвали его Дуб-Гэллом – темным чужаком, за его смуглую кожу. Даже его женщина называла его «мой Дуб-Гэлл». Это очень веселило его товарищей, и вскоре его имя стало известно и в других местах, и даже в Уотерфорде его сыновей стали называть детьми Дуб-Гэлла. Теперь это прозвище перестало его забавлять. На ладье его звали настоящим именем: Сигурд.

В последние несколько лет он вел бродячую жизнь, был и наемником. В Дифлин он прибыл накануне вечером, вместе с Бродаром, которого наняли короли Ленстера и Дифлина. А улыбался он не потому, что его ждали щедрая плата и возможность хорошенько поживиться, а потому, что совсем недавно узнал весьма приятную новость.

Харольд Норвежец, этот рыжий мальчишка-калека, был все еще жив.

Все эти годы он помнил о Харольде и часто представлял себе их встречу. Но забот в жизни и без того хватало, а судьба все никак не сводила их вместе. С возрастом его ненависть к норвежцу приобрела новые краски. Если в юности он горел желанием во что бы то ни стало убить проклятого хромоножку, чтобы отомстить за свой род, то теперь, когда стал зрелым мужчиной, одного убийства ему уже было мало. С жестоким наслаждением он представлял себе боль и унижение, которым он мог подвергнуть своего заклятого врага. Последние несколько лет эта мысль неотступно преследовала его, не давая покоя, словно незавершенное дело или неоплаченный долг.

И вот жизнь распорядилась так, что он отправился в Дифлин, чтобы принять участие в битве. Обстоятельства складывались как нельзя лучше. Конечно же, всю дорогу он думал о Харольде. Но только когда Сигурд ступил на тот самый деревянный причал, где они впервые встретились, все его детские чувства внезапно нахлынули на него с неистовой силой. Сигурд решил, что это судьба. Норвежец должен умереть. Лишь покончив с этим раз и навсегда, он сможет вернуться в Уотерфорд, найти своих сыновей, которые ничего не знали об этой старой истории, и рассказать им, что он сделал и почему, и, возможно, даже помириться с ними.

Ему не понадобилось много времени, чтобы разузнать все о Харольде на улицах Дифлина. Сначала, когда он спрашивал о хромом крестьянине, он лишь наталкивался на недоуменные взгляды, пока наконец один купец с Фиш-Шэмблс, услышав вопрос, не воскликнул радостно:

– Ты о Норвежце? О том, у которого большое поместье в Фингале? О, это богатый человек. Важный человек. Он твой друг?

Сигурд, хотя и торговал, и сражался, и пиратствовал по всем северным морям, разбогатеть так и не сумел.

– Был моим другом много лет назад, – ответил он, тоже улыбаясь.

Вскоре торговец уже рассказывал ему все, что Сигурду нужно было знать: о том, что Харольд вдовец, сколько у него детей и где именно находится его большое поместье.

– У него влиятельные покровители, – добавил торговец. – Сам король О’Нейл ему благоволит.

– Значит, он может выступить против нас?

– Сомневаюсь. Разве что его вынудят. А вот его сыновья могут.

Если Харольд со своими сыновьями окажется в битве по другую сторону, тем лучше, решил Сигурд. Уж он сумеет к ним подобраться. Если же нет, он найдет их после сражения, в поместье. Хорошо бы застать их врасплох, и сыновей тоже убить, чтобы изничтожить весь этот проклятый род под корень. Тогда он сможет отвезти за море не только голову Харольда, но и головы его выкормышей.

Кривая улыбка по-прежнему не сходила с его лица. Он с нетерпением ждал, когда начнется сражение.


К полудню того же дня Моран добрался до лагеря Бриана.

Король Манстера решил остановиться на северной стороне устья. К востоку от лагеря лежал мыс Бен-Хоут. Невдалеке на западе протекала Толка, стремясь к берегу Лиффи, где рядом с небольшой рощицей примостилась деревушка Клонтарф. По-кельтски это означало Бычье поле, хотя если на пастбище раньше и паслись быки, то их владельцы весьма предусмотрительно увели их подальше еще до прихода сюда армии Бриана. Место для лагеря было выбрано очень удачно. Небольшие холмы давали преимущество в обороне, к тому же, чтобы добраться сюда из Дифлина, нужно было перейти не только Лиффи, но и Толку.

Въехав в лагерь, Моран был немало удивлен. Первыми, кого он увидел, были вовсе не манстерцы и коннахтцы, а норманны с лицами настоящих головорезов. Никого из них он никогда прежде не видел. Найдя одного знакомого офицера, Моран спросил у него, что это за люди.

– Это наши друзья, Моран. Оспак и Волк-Забияка. Гроза морей, как говорят. – Он усмехнулся. – Если король Дифлина может призвать помощь из далёка, почему бы королю Бриану не ответить ему тем же? Согласись, наш старик своей хитрости не утратил.

– Они похожи на пиратов, – заметил Моран.

– У Дифлина свои пираты, у нас – свои, – с довольным видом ответил офицер. – Победить любой ценой. Ты ведь знаешь Бриана. Кстати, а где король Тары?

– Скоро будет, – ответил Моран.

Бриана он нашел в центре лагеря, король сидел в большом шатре на стуле, покрытом шелком. Он казался немного уставшим, но бодрости духа не терял.

Моран поспешил извиниться за своего друга:

– Когда мы переходили через ручей, его лошадь споткнулась, и он упал. А с его больной ногой… В общем, я отправил Харольда домой.

По взгляду короля Моран понял, что тот не поверил ни единому слову, но, вероятно, забот у старого правителя и без того хватало, чтобы допытываться до истины. Больше всего Бриана интересовали новости о короле О’Нейле, и он внимательно слушал подробный отчет Морана.

– Значит, он придет, – задумчиво произнес он, когда Моран замолчал. – Понятно. Сказал, что не может допустить моего поражения. Это любопытно. Как по-твоему, что он имел в виду?

– Только то, что сказал. Не больше и не меньше. Он не хочет нарушать свою клятву, но намерен держаться в стороне и беречь силы, до тех пор пока твои не иссякнут. И только если он решит, что тебе грозит неудача, он вмешается.

– Я тоже так думаю, – Бриан отвернулся и посмотрел вдаль; казалось, он опечален. – Армию поведет мой сын, – заговорил он наконец. – Я слишком стар. – Внезапно он снова повернулся к Морану, и тот вдруг увидел, что умные глаза короля смеются. – Впрочем, план сражения буду составлять, разумеется, я.

Да, старый король был, безусловно, уверен в себе. Он уже отправил отряды в те части Ленстера, которые их король оставил незащищенными. Об этом он доверительно рассказал Морану, а когда замолчал и ювелир уже собрался уходить, неожиданно протянул руку к столу рядом с собой и взял какую-то небольшую книгу.

– Взгляни на это, Моран. Ты видел что-нибудь подобное?

Перелистывая страницы, он показал изумительные рисунки, сделанные монахом из Глендалоха.

– Пошлите за тем монахом! – приказал король, и уже скоро Моран с радостью увидел Осгара. – Вы ведь знакомы. Это хорошо. Вы оба будете постоянно рядом со мной. – Бриан улыбнулся. – Наш друг хотел вернуться в Глендалох, но я попросил его остаться здесь и молиться о победе.

Брат Осгар был очень бледен.

– Не тревожься, – мягко сказал ему король. – Сюда сражение не доберется. – Он насмешливо глянул на Морана. – Если, конечно, Господь не останется глух к твоим мольбам.

К концу следующего дня они увидели, как с севера подошло огромное войско короля Тары. Свой лагерь солдаты О’Нейла разбили на склонах ниже Долины Птичьих Стай, на некотором расстоянии от армии Бриана, но в пределах видимости.

Наутро король Тары вместе с несколькими вождями явился к Бриану. Они вошли в королевский шатер, пробыли там какое-то время, а затем вернулись к себе. В тот же день Бриан, обходя лагерь, встретил Морана.

– Мы провели военный совет, – сказал король. – А теперь надо выманить их, чтобы заставить сражаться на нашей земле.

– И как ты это сделаешь?

– Разозлим их. Они уже должны были получить донесения о том, что творят мои диверсионные группы. А теперь увидят здесь огни пожарищ. Если король Ленстера решит, что я собираюсь уничтожить его владения, то не станет засиживаться в Дифлине. Так что, Моран, – с усмешкой сказал король, – пришло время подразнить его.


Харольд заметил дым утром в среду. Килинн так и не появилась. Огонь, похоже, двигался с южного края Долины Птичьих Стай. Вскоре столбы дыма показались и на востоке, затем пожары вспыхнули на склонах Бен-Хоута, а к полудню распространились до самого южного горизонта. Возможно, и не стоило ему слушать Морана – в поместье становилось так же опасно. Харольд подготовился, как мог. Он раздал немногим оставшимся с ним рабам оружие, а еще они все вместе возвели заграждение перед главным домом, хотя Харольд и не был уверен, что оно поможет, если захватчики сюда доберутся.

На следующее утро пожары подобрались ближе. Ветер с юго-запада гнал огонь в сторону поместья Харольда. Ближе к полудню дым уже был справа, а потом и сзади. Огонь окружал его. Вскоре вдали показался всадник, он мчался прямо в сторону поместья. К счастью, он был один. Когда всадник подъехал к воротам, Харольд с опаской пошел ему навстречу.

– Кто хозяин? – крикнул всадник.

– Я, – ответил Харольд.

– А ты кто? – резко спросил всадник.

– Харольд сын Олафа.

– А-а… – Мужчина улыбнулся. – Ну тогда все в порядке. – И, развернув коня, ускакал.

А Харольд, облегченно вздохнув, снова поблагодарил своего друга Морана за спасение.

Как видно, поместью теперь ничто не угрожало, и все же повод для беспокойства у Харольда был. Килинн до сих пор оставалась в Дифлине, их разделяли пожары и армия Бриана Бору. Теперь она вряд ли до него доберется, даже если захочет. Если начнется битва и Бриан победит, он, скорее всего, сожжет город. Что тогда с ней будет? Даже если она решила отвергнуть его предложение, мог ли он бросить ее в горящем городе, не попытавшись спасти?

Ближе к вечеру к воротам подъехала повозка. Тесно прижавшись друг к другу, в ней сидела большая семья его соседа. Их поместье стояло к югу от поместья Харольда, но его сожгли, и теперь погорельцы искали убежища. Разумеется, Харольд принял их. Уже в доме он расспросил их о том, что им известно о событиях в Дифлине.

– Бриан Бору и король Тары готовы сражаться, – ответил сосед. – Битва может начаться в любую минуту.

Харольд задумался. Моран очень настаивал на том, чтобы он оставался в поместье, а его друг никогда ничего не делал без серьезной причины. Но пока имению ничего не грозило, а вот его сыновья были сейчас с королем О’Нейлом, готовым в любую минуту начать битву. Имел ли он право отсиживаться здесь, вместо того чтобы пойти в бой вместе с сыновьями? Может, стоит хотя бы вооружиться и направить коня в сторону будущего сражения? Харольд усмехнулся: а ведь были времена, когда он изнурял себя тренировками, собираясь стать непобедимым воином…

Как же он должен поступить? Сдержать обещание, данное Морану, или все-таки нарушить его? Он так и не мог решить. А пока как следует почистил и наточил свой боевой топор, остальное оружие тоже проверил. Потом очень долго смотрел вдаль, где в темноте светились огни пожаров.


Страстная пятница, 23 апреля 1014 года. Один из самых святых дней в году для христиан. Они вышли из Дифлина на рассвете.

Стоя в большой толпе, Килинн смотрела на них с укреплений. Накануне она со страхом наблюдала за тем, как прямо под носом у дифлинцев большая группа налетчиков подошла к самой переправе через Лиффи возле Аха-Клиах и подожгла поместья в Килмейнеме и Клондолкине. Она боялась, что налетчики могут добраться и до Ратмайнса, но они умчались назад через реку до того, как защитники Дифлина успели выслать отряд, чтобы остановить их. Пожары пылали по всему Фингалу и в Хоуте, но это последнее унижение было уже через край. Говорили, что сестра короля Ленстера высказала ему все, что об этом думала. И хотя эта благородная дама вечно становилась причиной разных бед, на этот раз Килинн с ней согласилась. За ночь пожары в Фингале и Килмейнеме погасли, но никто не знал, где и что люди Бриана подожгут снова. Поэтому, когда армия наконец выступила, все облегченно вздохнули.

Выглядели они устрашающе. И ужаснее всего – так думали все ленстерцы – были викинги, прибывшие из чужих краев.

Все дело было в их вооружении. Кельтские воины больше не раздевались перед битвой, как делали их предки. На ленстерцах, вышедших из Дифлина, поверх рубах были длинные яркие жилеты или подбитые кожей котты, на некоторых были шлемы, и почти все держали традиционные раскрашенные щиты, укрепленные полосами железа. Однако при всей своей роскоши это боевое снаряжение не шло ни в какое сравнение с облачением викингов. Потому что викинги носили кольчуги. Тяжелые кольчуги из плотно сплетенных и заклепанных железных или бронзовых колец надевались поверх кожаных рубах и доходили до бедер, а то и до колен, они сильно замедляли движения воинов, зато пронзить их было очень трудно. Эти доспехи пришли к норманнам с востока, а теперь распространились уже почти по всей Европе. Но жителям западного острова люди, закованные в эту темно-серую броню, казались зловещими. А так было одето большинство воинов с ладей.

Огромное войско вышло из Дифлина и зашагало по деревянному мосту. Хотя доспехи ирландцев и викингов сильно отличались, вооружены они были примерно одинаково: вместе с привычными копьями и мечами кельтские воины несли и скандинавские боевые топоры. Были среди них и лучники, вооруженные отравленными стрелами; ехало и несколько колесниц для главных военачальников. Однако битву можно было выиграть не маневрами, а только рукопашной схваткой огромного количества людей. Провожая их взглядом, Килинн даже не пыталась считать, но ей показалось, что солдат было намного больше двух тысяч.

Над водой еще висела легкая дымка, когда они миновали мост, и издали казалось, что они плывут вдоль дальнего берега, словно несметное воинство призраков. Вдалеке справа Килинн заметила движение в лагере Бриана Бору, а еще дальше, на склонах, можно было различить огромное войско короля Тары.

Килинн снова спросила себя: как ей следует поступить? Дорога была свободна. После ухода армии городские ворота остались распахнутыми. Мост опустел. Воины на дальнем берегу быстро уходили вперед и вскоре окажутся в двух милях отсюда, если не больше, лагерь короля О’Нейла был примерно на таком же расстоянии. Если решиться прямо сейчас, можно поехать по старой дороге и уже меньше чем через два часа оказаться в поместье Харольда. Когда начнется сражение, такого удобного случая может и не представиться. По крайней мере, путь точно будет отрезан. Так что сейчас или никогда.

Так ехать ей или нет? Ее сын считал, что непременно ехать. Хотела ли она этого? В последние дни Килинн почти ни о чем другом и не думала. Если ей суждено было еще раз выйти замуж, то человека лучше Харольда она просто не знала. Она тоже стала бы ему хорошей женой и могла признаться самой себе, что мысли о нем не раз заставляли сильнее биться ее сердце. Килинн влекло к этому мужчине. Отрицать было бы бессмысленно. Любила ли она его? Когда она увидела дым и огонь над Фингалом и подумала о норвежце и его поместье, ее охватил безумный страх и нежность к Харольду, и только потом она напомнила себе, что он находится под покровительством короля Тары и его имению, скорее всего, ничего не грозит.

Но теперь, видя, как дифлинцы идут в бой, она решила: каковы бы ни были ее собственные чувства и что бы ни говорил ей старший сын, ее главный долг – защитить младших детей. Она должна все как следует продумать. И по возможности хладнокровно.

Сегодня Страстная пятница. Если повезет, исход сражения может решиться еще до темноты. Если Бриана Бору разобьют, брак с Харольдом окажется просто глупостью. Но если он победит, у нее останется всего один день до Пасхи, чтобы добраться до норвежца. Конечно, его могут и убить. Или он может решить, что она нарочно оттягивала время. Но к чему гадать? Ведь сказано было: до Пасхи, значит, до Пасхи. А как мать, она видела только один разумный выход.

Решение было принято, и уже вскоре Килинн верхом на гнедой кобыле и следом двое ее детей, тоже на лошадях, медленно выехали из Дифлина и направились к деревянному мосту. Перебравшись на другую сторону, они свернули на тропу, ведущую к небольшому холму, откуда она могла наблюдать за сражением. Ведь только от его исхода зависело, скакать ли ей во весь опор к человеку, которого она любила, или благоразумно вернуться в Дифлин.

– Давайте молиться, дети, – сказала она.

– О чем, мама? – спросили они.

– О скорой победе.


Они выстроились в три большие линии. В первом строю, в центре, шли люди из клана самого Бриана, и вел их один из его внуков. За ними следовали воины Манстера, и замыкали колонну силы Коннахта. С обоих флангов армию защищали скандинавские отряды Оспака и Волка-Забияки. А напротив, со стороны реки Толки, в таком же порядке приближались воины Ленстера и Дифлина.

Ничего подобного Моран никогда не видел. Он находился всего в нескольких шагах от Бриана. Личная стража соорудила вокруг короля защитную загородку, готовая в любую минуту поднять щиты и создать непробиваемую стену. Они находились на небольшом возвышении, что позволяло им видеть все, что происходит внизу.

Моран вдруг подумал, что можно было бы проехать в колеснице по шлемам воинов от одного фланга до другого – настолько плотно сомкнулись ряды. В воздух взметнулись боевые знамена, и теперь десятки полотнищ развевались на ветру. Огромный красный дракон на флаге, который возвышался над самым центром вражеского войска, казалось, вот-вот поглотит все остальные знамена, а стяг над кланом короля Бриана под порывами ветра хлопал так неистово, словно черный ворон, изображенный на нем, клекотал от ярости.

Как только враг перешел через Толку, грянули боевые кличи. Сначала раздавались леденящие кровь выкрики одного или нескольких воинов, но уже скоро они слились в единый могучий рев целого строя, который тут же подхватывал следующий строй. Пока противники сближались, рев не смолкал ни на минуту. А потом из сердцевины кельтского войска вырвался мощный поток дротиков, следом за ним еще один. И тогда обе армии с оглушительным криком ринулись навстречу друг другу и столкнулись. Раздался устрашающий лязг металла.

Моран посмотрел на людей рядом с собой. Король сидел на широкой скамье, покрытой шкурами. Он не отрывал глаз от поля сражения, его сосредоточенное лицо казалось удивительно помолодевшим, несмотря на глубокие морщины и седую бороду. Рядом, в ожидании приказов, застыл его преданный слуга. За спиной короля стоял бледный, как призрак, монах Осгар. Несколько гвардейцев были наготове, чтобы доставить войскам любой приказ, который Бриан решит отдать. Он уже отправил своему сыну одно или два распоряжения, которые касались расстановки сил. Теперь оставалось только наблюдать и ждать.

Моран не стал бы винить Осгара за его страх. Да и как было не испугаться. Наводящие ужас воины Бродара могли в любую минуту прорвать строй кельтов и ринуться к ним. Ему даже показалось, что в одном месте, где схватка была особенно жестокой, викинги уже побеждают. Но неожиданно знамена из самого центра кельтской армии качнулись вперед, и воины, выстроившись в клин, двинулись в ту сторону.

– Это мой сын, – с гордостью сказал Бриан. – Он одинаково хорошо владеет мечом обеими руками.

Некоторое время казалось, что воины Бродара продолжают наступать, но вскоре стало ясно: ни у одной из сторон нет явного преимущества. Место павших тут же занимали воины из следующего ряда. Схватки становились все яростнее, все ожесточеннее; слышался громкий лязг мечей, скрежет топоров, в воздух взмывали столбы искр. Боевые крики становились все злее. Звук ударов заставлял Морана морщиться. А Осгар, как завороженный, расширенными от ужаса глазами смотрел прямо перед собой. Страх монаха был так силен, что даже Бриан Бору, вероятно почувствовав его, через какое-то время обернулся и сказал Осгару с улыбкой:

– Прочитай нам какой-нибудь псалом, брат Осгар. Бог на нашей стороне. – Он протянул руку к лежавшей рядом сумке и достал из нее книгу. – Видишь, – добавил он, – я даже взял с собой твои Евангелия. И буду на них смотреть, пока ты читаешь.

Старый король так и поступил, чем несказанно удивил и восхитил Морана.

– Не спускай глаз с поля, – бросил Бриан слуге, – если что-нибудь случится, дай знать.

Как предполагал Моран, настало самое время и королю Тары присоединиться к сражению. Но О’Нейл не двигался с места, хотя и находился недалеко. Моран не стал делиться своими мыслями. Одного взгляда на короля Бриана, спокойно смотревшего в книгу, было достаточно, чтобы понять: беспокоить короля не следует.

Сам Моран, к своему удивлению, большого страха не испытывал. И не оттого, что прятался за щитами королевских гвардейцев. Они вряд ли защитили бы их, ведь ужасное сражение происходило всего в нескольких сотнях ярдов. Он вдруг со всей ясностью понял, что спокоен совсем по другой причине. Просто он уже знал, что скоро умрет.


Уже миновал полдень, когда Сигурд вдруг заметил какое-то движение справа от себя.

Пока две армии сближались, он отчаянно искал взглядом Харольда. Хотя тот и был норманном, Сигурд рассчитывал увидеть его скорее на стороне клана Бриана или среди манстерцев. Норвежец также мог оказаться в числе личной охраны старого короля. Но, как ни высматривал Сигурд своего обидчика, он так его и не увидел, и от разных людей, которых расспрашивал о норвежце, тоже ничего не узнал.

Он уже убил пятерых и ранил не меньше дюжины. В тот день он выбрал для сражения меч. В ближнем бою было удобнее колоть, чем замахиваться топором. Хотя в Дифлине ковали отличные лезвия, оружие викингов превосходило все сделанное на кельтском острове, и обоюдоострый клинок из превосходной стали, который Сигурд купил в Дании, был просто великолепен. Сигурд знал, что битва будет нелегкой, но все-таки не ожидал, что она будет настолько тяжелой, он даже вынужден был отступить назад, чтобы немного передохнуть.

Вскоре с востока налетел резкий, пронизывающий ветер. В пылу сражения Сигурд почти не замечал его, но теперь, в минуты передышки, сразу почувствовал его силу. Ветер был сырым, как брызги морской пены, и это немного удивило его. Еще он был какой-то липкий. И на губах Сигурд чувствовал его солоноватый привкус. Он несколько раз моргнул, чтобы очистить глаза, потом нахмурил брови и выругался.

Это не был ветер с моря. Каждый раз, когда воины впереди него сталкивались в смертельной схватке, каждый раз, когда он слышал, как поверженное тело падает на землю, в воздух летели брызги пота и крови, и эту смесь, словно накипь морскую, ветер швырял ему в лицо.

На Бродара наседали Волк-Забияка с его норманнами. Казалось, Бродар немного отступает назад, чтобы перестроиться. С ним было всего около дюжины воинов. Сигурду с его места было все хорошо видно. Бродар решил передохнуть.

Или нет? Его маленький отряд, которого не видели те, кто сражался впереди, начал продвигаться к небольшой рощице возле деревни.

Сигурд не был трусом, но он находился здесь по одной-единственной причине. Его совсем не волновало, кто победит – Манстер или Ленстер. Он прибыл сюда не умирать, а сражаться и получить за это деньги, а платил Бродар хорошо. Если этот вояка с изуродованным шрамами лицом решил укрыться в лесу, Сигурд поступит так же. И он направился в ту сторону.


Харольд не отрываясь следил за сражением. К середине дня он уже мог сказать, чем все закончится.

Взяв с собой оружие, он выехал еще на рассвете и остановился в таком месте, откуда были хорошо видны и лагерь короля Тары, и Клонтарф. У него был четкий план. Если армия О’Нейла, в которой находились его сыновья, присоединилась бы к сражению, он бы отправился туда. А если бы увидел, что армия Бриана разбита и Морану грозит опасность, то, вопреки своему обещанию, поспешил бы туда и попытался бы спасти своего друга.

Все утро он наблюдал. Король Тары не двигался с места. Его мудрый друг, как всегда, все предвидел, подумал Харольд. Хотя пока ни одна из армий не сдавала позиций, уже становилось ясно, что Бриан побеждает. Харольд даже заметил, как один из военачальников-викингов улизнул с поля боя. Ряды ленстерцев редели, и хотя обе стороны уже явно начинали сдавать, у Бриана еще оставался резерв свежих сил в третьей линии. Харольд понаблюдал еще какое-то время. И еще больше убедился, что ленстерцы сражение проиграют.

Можно было возвращаться домой. Харольд развернул коня. Ему и в голову не приходило, что с другой стороны долины Килинн точно так же наблюдала за ходом битвы и ждала, куда повернут события.


– Они отступают! – пробормотал Моран.

– Еще ничего не кончено. – Голос короля Бриана был спокоен.

Он поднялся со скамьи и теперь стоял рядом с Мораном, всматриваясь в поле битвы.

Облака чуть расступились, и косые лучи солнца упали на долину; в их бледно-желтом сиянии по краям она чем-то напоминала лес после пожара, где среди груды упавших стволов, перевившихся ветвями, еще стоят несколько обгоревших деревьев. Но в самом центре сражение по-прежнему продолжалось. Преимущество, безусловно, было на их стороне, но враг не уступал.

В самой гуще схватки вдруг сверкнуло под ярким лучом золотое знамя. Его держал знаменосец сына Бриана. Несколько раз знамя передвигалось, и хотя Бриан молчал, Моран знал, что король неотрывно следит за ним. Время от времени старый правитель одобрительно ворчал.

Внезапно с противоположного края по рядам воинов словно прокатилась могучая волна, и в сторону золотого полотнища двинулось другое знамя. Королевский штандарт ринулся ему навстречу. Послышались крики и приглушенный рев, когда оба знамени едва не коснулись друг друга. Моран слышал, как Бриан зашипел сквозь стиснутые зубы, потом судорожно вздохнул. Последовала долгая пауза, словно все на поле одновременно задержали дыхание. Потом в рядах манстерцев раздался стон, а с другой стороны – торжествующие возгласы.

И вдруг, словно порыв ветра задул огонек, золотое знамя упало и больше не появилось.

Бриан Бору не произнес ни слова. Он смотрел прямо перед собой, пытаясь разглядеть, что произошло в сумятице боя. Знамя королевского сына упало, и никто не поднял его. Это могло означать только одно: принц мертв или смертельно ранен. Старый король медленно повернулся, подошел к своей скамье и опустился на нее, склонив голову. Все молчали.

Но внизу, в долине, гибель командира как будто пробудила в его войске желание отомстить. Солдаты рванулись вперед. Еще какое-то время противник сдерживал натиск, но уже очень скоро отступил, теряя одну позицию за другой, пока наконец вся вражеская армия не раскололась и не побежала к устью реки.

Слуга Бриана и Моран переглянулись. Никому из них не хотелось тревожить короля в такую тяжелую для него минуту, но другого выхода не было.

– Ленстерцы отступают. Они бегут.

Слышал ли их старый король? Несколько гвардейцев из тех, что защищали Бриана сплошной стеной из щитов, теперь, когда королю ничего не угрожало, мечтали поскорее присоединиться к схватке, но не решались об этом просить. Немного выждав, Моран осмелился задать вопрос за них.

– Может, часть гвардейцев пойдет туда, чтобы добить их? – осторожно произнес он.

В ответ король лишь молча кивнул, и уже через несколько мгновений половина королевской стражи помчалась вниз, к реке.

Еще какое-то время Бриан Бору сидел со склоненной головой, не говоря ни слова. Казалось, его нисколько не волновало то, что он одержал самую крупную победу в своей жизни. Прямо на глазах он вдруг ужасно постарел.

А тем временем у края воды, в нескольких сотнях ярдов от них, началась чудовищная резня. Ленстерцы и их союзники отступили к реке, но оказались в ловушке, и бежать им было некуда. Тех, кто попытался отойти на запад, настигли, когда они уже переходили реку. Убивали всех без разбору, без малейшего сострадания. Гора тел в воде все росла, и трупы уже начинало относить к устью.

Король Бриан Бору не видел, что делали его подданные. Он по-прежнему сидел на скамье, сгорбившись и низко наклонив голову. Наконец, с грустью взглянув на брата Осгара, он жестом подозвал его.

– Помолись со мной, монах, – тихо сказал король. – Давай помолимся за моего бедного сына.

Осгар опустился на колени, и они начали молиться вместе.

Чтобы не мешать, Моран отошел в сторону. Оставшиеся с королем гвардейцы наблюдали за бойней у реки, которая казалась какой-то странно далекой, почти нереальной, как будто и не происходила всего в нескольких сотнях ярдов от этого окруженного зловещей тишиной холма.

Что ж, битва закончилась, а он все еще был жив. Признаться, это удивило Морана. Неужели то чувство, что посетило его возле могильных курганов над Бойном, было ошибочным?

Неожиданно он заметил справа какое-то неуловимое движение. Больше никто ничего не увидел. Словно от ветра качнулись деревья в маленькой роще рядом с деревней. И вдруг, откуда ни возьмись, появился отряд викингов. Их было не меньше дюжины. Те, кто находился у воды, их не видели, потому что стояли к ним спиной. А викинги, в полном боевом облачении, стремительно неслись прямо в сторону короля Бриана.

Моран пронзительно закричал.


Килинн увидела достаточно. То, что сейчас происходило у реки, было видно уже не так хорошо, но исход битвы сомнения не вызывал. Ленстерцы и дифлинцы проиграли, и люди Бриана намеревались перебить их всех.

– Всё, дети, – сказала она. – Пора в путь.

– Куда, матушка? – спросили они.

– В Фингал.

Они двинулись на север. Сначала Килинн пустила лошадь легким галопом. Будет лучше, решила она, если они доберутся до поместья поскорее, до того, как Харольд узнает о разгроме ленстерцев. Тогда она могла бы сказать, что выехала еще утром, но ее задержали шедшие по дороге отряды, и ей незачем будет признаваться, что она наблюдала за ходом сражения. Детям тоже придется объяснить, как правильно отвечать на вопросы. И вдруг, словно опомнившись, она покачала головой и едва не рассмеялась. Какая глупость! И как только ей в голову пришло унижать Харольда такой бессмысленной ложью, недостойной их обоих. Если они собираются пожениться, надо быть честной.

И потому, как только Килинн поняла, что никакой опасности впереди нет, она не стала гнать лошадь. Она решила не спешить. В конце концов, самое главное – хорошо выглядеть при встрече с Харольдом.


Когда Моран подбежал к ним, Осгар уже встал с колен. Захваченные врасплох гвардейцы еще торопливо собирали щиты и оружие. Один из них позволил Морану взять топор, и, вооружившись, он встал прямо перед королем. Для Осгара оружия не нашлось. Он был беспомощен и уязвим.

Викинги подходили все ближе. Осгар уже слышал их шаги. Он увидел, как напряглись стражники. А совсем скоро раздался оглушительный лязг, от которого Осгар едва не выпрыгнул из собственной шкуры, – это меч викинга ударил по воздетому щиту. Потом он увидел шлемы викингов – три, четыре, пять. Неправдоподобно огромные, они, казалось, нависали над щитами гвардейцев. Вверх взметнулись боевые топоры, готовые крушить все на своем пути. Осгар видел, как один топор разрубил щит гвардейца пополам, и в живот несчастного тут же вонзился меч; защитник короля вскрикнул и рухнул на землю, истекая кровью. Следом за ним пал другой стражник, и еще один корчился на траве в ужасных муках. Потом он увидел, что часть викингов осталась там, а трое – два с топорами и один с мечом – двинулись в ту сторону, где стояли они с королем. Осгар вдруг с ужасом понял, что не может пошевелиться, все это напоминало какой-то страшный сон. Он увидел, как Моран взмахнул топором и отважно ринулся на викинга с изуродованным шрамами лицом, но тот ловко уклонился от удара, а его смуглый черноволосый спутник вдруг стремительно метнулся вперед, и не успел Осгар опомниться, как он воткнул сверкающий клинок прямо Морану в грудь. Осгар слышал, как хрустнули ребра. Моран упал на колени, уронив свой топор под ноги Осгару. Смуглый деловито подошел к Морану, поставил ногу ему на плечо и резко выдернул меч. Моран упал лицом вниз. Осгар увидел, как дернулось его тело, расставаясь с жизнью.

Викинги неожиданно остановились. Все они смотрели на Осгара и Бриана Бору.

Осгар вдруг с удивлением понял, что король сидит в той же позе, в какой он оставил его после молитвы. К скамье был прислонен меч, но Бриан даже не протянул к нему руки. Осгар почувствовал, как в душе закипает гнев, хотя еще совсем недавно, пока он не столкнулся лицом к лицу со смертью, он не мог шелохнуться, скованный ужасом. Он понял, что сейчас умрет, и никто, даже сам король-воин, не сможет ничего изменить. Топор Морана лежал у его ног. Едва сознавая, что делает, монах наклонился и поднял его.

Гвардейцы короля пали, и остальные викинги уже входили в загородку. Человек со шрамами, очевидно, был их командиром, потому что все держались за его спиной, ожидая приказов. Потом смуглый воин, который убил Морана, ткнул мечом в сторону короля и произнес:

– Король.

Командир перевел взгляд с Осгара на Бриана и покачал головой:

– Нет, Сигурд. Священник.

– Нет, Бродар. – Сигурд с усмешкой показал мечом на белую бороду Бриана. – Король.

Вдруг Бриан Бору словно очнулся. В одно мгновение он схватил меч, как молния ринулся вперед и что есть силы ударил Бродара в ногу. Командир викингов взревел и одним могучим ударом топора рассек шею старого короля. Бриан пошатнулся, изо рта его хлынула кровь, глаза широко раскрылись, и он упал вбок.

И тут вперед вышел Сигурд, держа широкий обоюдоострый меч. Осгар услышал, как кто-то за спиной смуглого викинга произнес: «Священник», но тот даже бровью не повел. Со странной улыбкой викинг подошел к Осгару. Осгар попятился, прижимая к груди топор. Сигурд медленно поднес меч к его лицу.

Осгар вздрогнул. Он думал о том, что сейчас умрет. Примет ли он смерть так, как принимали ее христианские мученики? Когда-то давно он не смог убить человека. А теперь? Но даже если он решится, этот разбойник вонзит ему в грудь свой ужасный меч еще до того, как он успеет взмахнуть топором.

Пока он колебался, Сигурд, не обращая внимания на топор, подошел еще ближе и, опустив меч так, что тот плоской стороной касался ноги Осгара, придвинул свое лицо почти вплотную к лицу монаха, отчего их носы едва не соприкоснулись. Его глаза буравили Осгара с ледяной ненавистью. Осгар чувствовал, как меч медленно скользит по его голени. Великий Боже, вот сейчас этот смертоносный клинок воткнется ему в живот! Осгар со всей ясностью представил, как вываливаются наружу его кишки. И вдруг, словно в полуобмороке, почувствовал, как по ноге ползет теплая влага.

Тут Сигурд совершенно неожиданно широко раскрыл рот, как будто решил укусить его, и выкрикнул ему прямо в лицо оглушительный душераздирающий вопль:

– Ааррг! Ааррг!

И еще до того, как вопль прозвучал в третий раз, Осгар развернулся и побежал. Он мчался со всех ног, так быстро, как только мог, подгоняемый ужасом и не обращая внимания на противную влагу на ногах. Он даже не слышал хохота за своей спиной, он просто бежал на север, подальше от Сигурда, подальше от этой бойни, подальше от Дифлина. Он не останавливался до тех пор, пока не очутился на краю Долины Птичьих Стай, и лишь тогда, задыхаясь, осознал, что никто за ним не гонится и все вокруг окутано тишиной.


Бродар истекал кровью, удар Бриана почти отсек ему ногу. Внизу, у воды, воины короля Манстера еще не знали, что случилось с их правителем, но медлить было нельзя.

Сигурд огляделся по сторонам. Когда Бродар показал на загородку и повел туда отряд, Сигурд решил, что командир просто решил добыть трофеи. Сам-то он хотел именно этого. С Морана он снял золотой браслет, да еще пара монет нашлась в карманах. На плече Бриана Бору красовалась роскошная пряжка. Разумеется, по праву она должна была достаться Бродару, но Бродар больше не мог воспользоваться своим правом. Сигурд быстро отколол украшение. Остальные викинги в спешке хватали, что могли. Один стянул дорогую камчу, другому достались меховые шкуры, на которых сидел король. А третий подобрал с земли маленькую книгу Евангелий с яркими рисунками. Глянув на нее, он пожал плечами, но все же сунул в свою сумку, рассудив, что хоть какую-то цену за нее дадут.

– Пора уходить, – сказал Сигурд.

– А как же Бродар? – спросил один из викингов.

Сигурд посмотрел на Бродара. Нижняя часть его ноги едва болталась на разрубленной кости и маленьком кусочке плоти. Лицо раненого заливала смертельная бледность.

– Оставим его здесь. Он умирает, – сказал Сигурд.

Возвращаться в Дифлин не имело никакого смысла. Ладьи наверняка уже вышли из гавани, хотя часть их и могла еще дрейфовать вдоль побережья в поисках выживших.

– Встретимся на берегу к северу от Хоута, – сказал Сигурд. – Если найдете какой-нибудь корабль, оставайтесь там до темноты.

– А ты куда?

– Мне тут нужно закончить одно дельце, – ответил Сигурд.

Лагерь манстерцев был совсем близко, а там, как он знал, оставалось довольно много лошадей. Стараясь не попасться на глаза часовым, он осторожно прокрался между шатрами и вскоре заметил привязанного к колышку коня. Отвязав его, Сигурд отвел коня в сторону, а потом быстро вскочил в седло и поскакал на север. Меч висел у него на поясе сбоку. Тяжелый железный шлем он снял, и теперь тот болтался на ремне за спиной. В лицо дул холодный ветер. У реки Сигурд ненадолго остановился, чтобы напиться, а потом снова сел на коня и помчался дальше. До темноты оставалось всего несколько часов. Но благодаря словоохотливым дифлинцам он точно знал, где следует искать поместье Харольда.


Только наконец остановившись, брат Осгар с изумлением обнаружил, что все еще продолжает сжимать в кулаке рукоять топора.

Ничего опасного вокруг он не заметил, но никто не мог знать, что ожидает его дальше. Топор был довольно тяжелым, однако Осгар решил пока не бросать его. Но где же ему укрыться? Невдалеке виднелось сожженное поместье. Для убежища оно явно не годилось. Тем более что те разбойники могли прийти и сюда. Через пару дней, когда он будет уверен, что в округе не осталось викингов, можно вернуться в Дифлин, но пока надо отыскать надежное место. И Осгар, немного отдышавшись, зашагал дальше.

Он миновал еще одно разрушенное подворье, пересек какое-то болото и как раз вышел на дорогу, с которой хорошо видны были все окрестности, когда вдруг заметил впереди трех всадников – женщину и двоих детей. Приглядевшись, он даже вздрогнул. Женщина была очень похожа на Килинн. Едва сознавая, что делает, Осгар прибавил шагу. Всадники подъехали к небольшому бугорку на дороге. Когда лошадь преодолела подъем, всадница вдруг обернулась, и Осгар на мгновение увидел ее лицо. Теперь он был почти уверен, что это Килинн. Осгар громко позвал ее, но она не услышала, и вскоре все трое скрылись из виду. Осгар бросился бежать.

Дальше дорога была ровной, и они перешли на галоп, а когда Осгар снова увидел их, всадники были уже далеко. Какое-то время он еще мог различить вдали их силуэты, но потом потерял их из виду. Однако он продолжал идти в том направлении и вскоре, минуя небольшую рощу, неожиданно понял, что это то самое место, где на него в юности напали грабители. Так и есть: пройдя еще немного, он увидел впереди, едва ли в миле пути, то самое большое поместье. Деревянный амбар, окруженные частоколом сараи с соломенными крышами, большой дом – все было целехонько. Залитые мягким вечерним светом аккуратные домики в окружении живописных окрестностей напомнили Осгару ярко раскрашенную страницу книги. Это было поместье Харольда. Место, где можно укрыться. Должно быть, Килинн направлялась именно сюда. Осгар радостно зашагал вперед.

К входу вела поросшая короткой весенней травой дорожка, и, ступив на нее, Осгар еще больше почувствовал, как в душе растет счастливое предвкушение встречи.

Он уже подходил к воротам, когда увидел ее. Она стояла посреди большого двора перед входом в усадьбу. Дети ждали возле лошадей. Килинн оглядывалась по сторонам. Похоже, в доме никого не было. Длинные темные волосы лежали на ее плечах – точно так же, как он представлял себе тысячу раз. Сердце его затрепетало. Теперь, став вдовой, она казалась еще красивее, еще обольстительнее, чем та Килинн, которую он помнил. Осгар прибавил шаг.

Все еще не видя его, она продолжала оглядываться по сторонам, словно ища кого-то. Потом быстро пошла к воротам, и он увидел, что она смотрит в его сторону. Он помахал ей рукой. Лицо ее осталось безучастным.

Осгар нахмурился, потом улыбнулся. Ну конечно же, ведь кого она видела? Какого-то грязного оборванца в монашеской одежде и с топором в руках. Скорее всего, она его просто не узнала.

– Килинн! – закричал он. – Это я, Осгар!

Она продолжала смотреть в его сторону в явной растерянности. Неужели не поняла? Потом она ткнула рукой в его сторону. Он снова помахал ей. Она замотала головой и еще раз, уже настойчивее, указала рукой на что-то за его спиной. Осгар остановился и посмотрел назад.

Всего в каких-то десяти ярдах он увидел всадника. Когда он остановился, всадник тоже остановил коня. Наверное, он уже давно ехал за ним, но Осгар, разволновавшись при виде Килинн, просто не слышал стука копыт по мягкой траве. В седле сидел Сигурд.

– Ну что, монах, вот мы и снова встретились. – Разбойник пристально смотрел на Осгара, явно решая, что с ним делать.

Невольно сжав рукоятку топора, Осгар попятился. Сигурд пустил лошадь медленным шагом, не торопясь его догнать. Далеко ли еще до ворот, пытался вспомнить Осгар. Может, он успеет забежать внутрь? А если Килинн уже закрыла ворота и он останется снаружи один на один с Сигурдом? Погруженный в свои мысли, он не сразу услышал, что разбойник обращается к нему.

– Беги отсюда, монах! Мне нужен вовсе не ты. – Сигурд ухмыльнулся. – Тот, кого я ищу, за этими воротами. – Он махнул рукой, как бы отгоняя Осгара. – Иди, монах, иди. Убегай.

Но Осгар не побежал. Потому что там была Килинн. И воспоминание о том печальном дне, когда он позволил Морану одному пойти в Дифлин, чтобы спасти ее, вновь наполнило его сердце горечью. Тогда он не смог нанести удар. Он предпочел ей свое монашеское призвание, как делал почти всю жизнь. А теперь этот страшный человек, этот изверг угрожает ей. Что он с ней сделает? Изнасилует? Убьет? Видимо, и то и другое. Ну что же, час настал. Он должен убить. Убить этого викинга или хотя бы попытаться и погибнуть самому. Да, ему было очень страшно, но мятежный дух предков вдруг всколыхнулся в нем, когда он громко крикнул стоявшей позади Килинн:

– Закрой ворота! – Он сделал шаг назад и вскинул топор над головой, преграждая дорогу.

Сигурд медленно и осторожно спешился. Он даже не дал себе труд надеть шлем, который так и болтался у него за спиной, только достал из ножен меч. Пререкаться с монахом он не хотел, но Осгар стоял у него на пути. Неужели этот глупец действительно вздумал его ударить? Монах, конечно, этого не понимал, но стойку для нападения он выбрал крайне неудачную. Его вес был распределен так, что исхода могло быть только два. Либо Сигурд сделает ложный выпад, и тогда Осгар, опустив топор, ударит лишь по воздуху или даже по собственной ноге. И если он тут же не успеет увернуться, Сигурду достаточно будет быстро отскочить вправо, чтобы вонзить меч прямо ему в бок. Все будет кончено еще до того, как его топор успеет пройти половину пути. Осгар обречен, только он еще не понимает этого. Если он решит драться, ему конец.

Но решит ли он? Сигурд не торопился. Он медленно поднял меч, показывая его Осгару, как уже делал раньше. Монах дрожал как осиновый лист. Сигурд сделал два шага в сторону. И вдруг издал оглушительный боевой рев. Осгар содрогнулся и едва не выронил топор. Сигурд сделал шаг вперед. Несчастный монах был так напуган, что закрыл глаза. В воротах Сигурд заметил темноволосую женщину, очень бледную. Красивая, подумал он. И прикинул расстояние. Нет, пожалуй, даже ложный выпад делать незачем. Он сжал рукоять меча и приготовился нанести удар.

В ту же самую минуту увидел, что из-за изгороди к воротам идет Харольд. Какая удача!

И тогда Осгар ударил. Он вознес короткую молитву к небесам, а когда приоткрыл глаза и увидел, что Сигурд, пусть на один миг, отвел взгляд куда-то в сторону, понял, что, несмотря на все его грехи, Бог дает ему один-единственный шанс. Он ударил, вложив в этот удар все силы, что у него были. Ударил ради Килинн, которую любил, ради своей полной сомнений жизни, своих утраченных надежд и неутоленной страсти. Он ударил, чтобы покончить со своей трусостью и со своим стыдом. Ударил, чтобы убить Сигурда.

И убил. Отвлекшись всего на миг, пират не заметил, как Осгар опустил топор, и это стало его роковой ошибкой. Лезвие обрушилось на его голову, с тошнотворным хрустом раскалывая череп и разбрызгивая мозг, разрубило переносицу и раздробило челюсти и лишь потом застряло в ключице. От удара чудовищной силы тело упало на колени. Мгновение оно стояло так, словно некое неведомое существо с топором вместо головы, и рукоятка торчала вперед, как нос длиной в целый ярд, а Осгар, все еще не веря, смотрел на дело рук своих. В следующее мгновение бездыханное тело рухнуло на землю.

Харольд, который шел с соседнего поля и даже не подозревал, что у него гости, с изумлением смотрел на то, что произошло на его глазах так быстро, что он даже не успел опомниться.


Три недели спустя Харольд и Килинн поженились в Дифлине. По предложению Харольда свадьба проходила по христианскому обряду, и жених с веселым добродушием позволил окрестить себя кузену невесты Осгару, который после и обвенчал их. Перед самой церемонией Осгар молча протянул невесте маленькое колечко из оленьего рога.

Несмотря на то что его снова и снова просили занять место аббата в родовом монастыре, Осгар отказался и предпочел вернуться к тишине любимого Глендалоха. Там он создал еще одну книгу Евангелий, очень красивую, хотя ей и недоставало вдохновения, отданного его первому утраченному творению.


Битва при Клонтарфе по праву считается наиболее важной в истории кельтской Ирландии. В песнях и поэмах она прославлена как великая война ирландцев с чужеземцами: ирландец Бриан Бору остановил вторжение викингов, обеспечив победу Ирландии над захватчиками с севера. Однако это всего лишь ошибочное утверждение излишне романтичных историков. Хотя, возможно, сражение действительно не допустило новых нападений викингов в такое нестабильное для северных земель время, но сам Дифлин, как и прежде, остался под властью своего правителя викинга. Норманны в ирландских гаванях сохранили свое влияние, и ирландско-скандинавские сообщества, как их часто называли, прочно утвердились на острове.

Истинное значение битвы при Клонтарфе, скорее всего, не столь однозначно. Во-первых, Клонтарф и события вокруг него проявили стратегическое значение богатейшего порта острова. Не являясь ни клановым, ни религиозным центром, именно Дифлин благодаря своим торговым связям и неприступным крепостным стенам играл важнейшую роль в управлении всей Ирландией, в то время как древняя Тара оставалась лишь символом власти.

Во-вторых, как это ни печально, именно после битвы при Клонтарфе Ирландия упустила великую возможность объединить свои разрозненные земли. Потому что хотя Бриан Бору, безусловно, и выиграл сражение, но заплатил за это собственной жизнью. Потомки его внуков, О’Брианы, получили огромную славу, однако ближайшие его преемники не смогли объединить и удержать всю Ирландию, как, пусть и на одно десятилетие, сделал старый король. Двадцать лет спустя титул верховного короля вернулся к королям Тары О’Нейлам, но это была лишь формальная тень правления Бриана Бору. Разъединенная Ирландия, как и расколотый на части древний кельтский остров, всегда оставалась слишком уязвимой.

Вот так победа Бриана Бору стала одновременно и его поражением, норвежец Харольд и кельтка Килинн, любившие друг друга, счастливо жили в браке, христианин Моран, получив предупреждение от языческих богов, погиб в сражении, как настоящий воин, а монах Осгар убил дурного человека, хотя и сам не понял, почему он это сделал.

Стронгбоу

1167 год

I

Вторжение, которому предстояло принести Ирландии восемь веков страданий, началось в солнечный осенний день 1167 года от Рождества Христова. В маленький южный порт Уэксфорд вошли три корабля.

Но если бы кто-нибудь сказал двум молодым людям, нетерпеливо ступившим на берег, что они являются частью английского завоевания Ирландии, они бы очень удивились. Потому что один из них был ирландским священником, возвращавшимся домой, а его друг, хотя и поклялся в верности королю Англии, никогда себя англичанином не называл. Что же касается цели их миссии, то солдаты на этих кораблях прибыли сюда, потому что их позвали, и командовал ими ирландский король.

На самом деле многие выражения, которые можно найти в отчетах об этих событиях, вводят в заблуждение. Ирландские летописцы того времени упоминают о вторжении как о приходе саксонцев, под которыми они подразумевают англичан, вопреки тому факту, что уже три века бóльшая часть Северной Англии была заселена датскими викингами. Современные историки говорят об этом событии как о приходе норманнов. Но и это также неточно. Потому что, хотя Английское королевство и было завоевано Вильгельмом Нормандским в 1066 году, позже, через его внучку, оно перешло к королю Генриху II, а он принадлежал к династии Плантагенетов из французского графства Анжу.

Так кем же были те люди, кроме ирландского священника, что прибыли в Уэксфорд на трех кораблях в тот солнечный осенний день? Были ли они саксонцами, викингами, норманнами или французами? На самом деле большинство из них были фламандцами, и прибыли они из своего дома в Южном Уэльсе.


Молодой священник был полон энтузиазма.

– Питер, я надеюсь, ты пообещаешь мне навестить мою семью, как только мы покончим с делами? Они будут рады тебя видеть, – сказал красивый молодой священник.

– Буду ждать встречи с нетерпением.

– Моей сестре сейчас уже, наверное, двенадцать. Когда я уезжал, она была такой милой крошкой.

Питер Фицдэвид чуть улыбнулся. Его друг-ирландец уже не в первый раз упоминал о своей очаровательной сестре или подчеркивал, что за ней дают хорошее приданое.

Питер был довольно симпатичным молодым человеком. Рыжеватые, коротко подстриженные волосы, небольшая бородка клинышком, голубые, широко расставленные глаза, квадратный волевой подбородок. Его лицо можно было бы назвать приятным, но это было лицо солдата.

Солдаты обязаны быть храбрыми, однако Питер, готовясь сойти на берег, невольно испытывал некоторые опасения. Он не столько боялся, что его могут убить или искалечить, сколько того, что он может как-то посрамить себя. Однако в глубине его души прятался и другой, более сильный страх, и именно этот страх гнал его вперед. Именно благодаря этому страху он обратил на себя внимание командира и добился славы. Но чем ближе становился берег, тем громче в его голове звучали слова матери. И он отлично ее понимал. Все свои сбережения, до последнего пенни, она отдала, чтобы купить ему коня и обмундирование. Не осталось ничего. Мать любила его всем сердцем, но дать больше ничего не могла.

– Да поможет тебе Господь, сынок! – сказала она ему на прощание. – Но не возвращайся с пустыми руками.

Лучше смерть, думал тогда Питер. Ему было двадцать лет.

Назвать Питера Фицдэвида рыцарем в сияющих доспехах было бы не совсем правильно. Но его кольчуга, доставшаяся от отца и подогнанная по его росту, была тщательно отчищена от ржавчины и если не сверкала, то хотя бы блестела. В общем, как и многие его ровесники, севшие на коней, Питер Фицдэвид, который владел только тем, что было на нем, был молодым ловцом удачи.

И он был фламандцем. Его дед Генри происходил из Фландрии, страны ремесленников, купцов и искателей приключений, что лежала на плодородных равнинах между севером Франции и Германией. Генри был одним из многих фламандцев, которые отправились через пролив в Британию после нормандского завоевания и осели не только в Англии, но и в Шотландии, и в Уэльсе. Генри был одним из многих фламандских иммигрантов, которым были дарованы земли на юго-западе полуострова Уэльс, потому что новые нормандские короли желали присматривать за его богатыми рудниками и каменоломнями. Однако поселение в Уэльсе отнюдь не преуспело. Гордые кельтские принцы тех краев вовсе не собирались так легко подчиняться кому-то, и теперь колония нормандских фламандцев переживала не лучшие времена. Несколько замков у них уже отобрали, да и сами их земли были под угрозой.

Семье Питера пришлось особенно туго. Они не были ни вассалами самого короля, ни крупными землевладельцами одной из многочисленных территорий Плантагенетов. Нет, они были вассалами его вассалов. Им принадлежал лишь скромный клочок земли в Уэльсе. Но к тому времени, когда отец Питера, Дэвид, умер, они уже потеряли две трети и этой земли. А то, что осталось, едва могло прокормить мать Питера и двух его сестер.

– Мне нечего тебе оставить, мой бедный мальчик, – говорил Питеру отец, – кроме любви твоих родных, меча и доброго имени.

Когда Питеру исполнилось пятнадцать, отец уже научил его всему, что знал сам об искусстве войны, и Питер отлично владел мечом. В любви родных ему сомневаться не приходилось. Что же до имени, Питер любил своего отца, а значит, любил и его имя. И если в кельтской Ирландии приставка «мак» означала «сын», то точно такое же значение имела в нормандской Англии французская приставка «фиц». Отца Питера звали Дэвидом Фицгенри, сыном Генри, и Питер с гордостью называл себя Питером Фицдэвидом. И вот теперь настало для него время попытать счастья, нанявшись в солдаты.

Войны всегда были дорогостоящим и особенным занятием; длились они не вечно, поэтому все, что требовалось для их ведения, бралось, так сказать, напрокат. И оружие, и снаряжение всегда можно было купить. В особенности много нанималось для таких случаев средств перевозки. Всего двумя годами раньше жители Дублина – так теперь называли свой крупный порт купцы из Дифлина – предложили свой большой флот Генриху, королю Англии, для военной кампании против кельтских принцев Уэльса, и эта сделка не состоялась лишь потому, что Генрих передумал.

Но, кроме того, на всех огромных пространствах племенных земель и наследственных владений лордов, после падения Римской империи превратившихся во владения христианского мира, всегда существовали вооруженные мужчины, готовые воевать по найму. Когда Вильгельм Завоеватель пришел в Англию, он вел за собой не только нормандских вассалов, но и целую армию искателей приключений из Бретани, Фландрии и других мест, и их награждали поместьями в завоеванной стране. После их поражения множество английских солдат пошли вглубь Европы и создали то, что называлось англосаксонским полком на службе византийского императора. Авантюристы из Англии, Франции и Германии уже отправились в Крестовый поход в Иерусалимское королевство и другие колонии крестоносцев в Палестине. Кельтские короли Ирландии нанимали викингов сражаться за них многие поколения. И потому ничего особенного не было в том, что какой-то молодой человек из Уэльса в поисках счастья мог отправиться к английскому королю из династии Плантагенетов, чтобы выяснить, не нужна ли могучему монарху чья-нибудь наемная сила.


Первым делом Питер Фицдэвид направился в большой английский порт Бристоль. Его отец когда-то познакомился там с неким торговцем.

– Когда я умру, – наставлял он Питера, – ты должен его навестить. Может, он сумеет как-то тебе помочь.

Бристоль находился более чем в сотне миль от них, на другой стороне широкого устья могучей реки Северн, которая по традиции отделяла земли саксов от кельтской Британии. Питеру понадобилось пять дней, чтобы добраться до Северна, и еще полдня он скакал вверх по течению по западному берегу реки, к тому месту, где располагалась переправа для лошадей. Но когда он добрался до переправы, оказалось, что из-за быстрого и весьма коварного течения Северна ему придется подождать несколько часов. Оглядевшись по сторонам, Питер увидел на склоне над переправой небольшой форт, а рядом, в дубовой роще, какие-то древние развалины. Поднявшись туда, молодой человек решил немного отдохнуть.

Отсюда открывался чудесный вид на реку, и само это место, хотя Питер особо не придавал этому значения, словно было окутано какой-то священной тайной. И неспроста – ведь когда-то здесь был древний римский храм Ноденса, кельтского бога исцеления. Христианская вера низвергла и самого бога, и его святилище, в Англии о нем почти забыли, а за морем, в кельтской Ирландии, уже под новым именем Нуада Серебряная Рука он давно был превращен писцами-монахами из божества в мифического короля.

Питер смотрел на дальний берег и вдруг с беспощадной ясностью понял: перейдя через реку, он оставит за спиной все, что знал и любил. Как бы трудно ни приходилось его семье, Уэльс все равно был его домом и другой родины он не знал. Он любил зеленые долины Уэльса, его побережье с каменистыми утесами и песчаными бухтами. И хотя с родителями он говорил по-французски, языком его детства был валлийский язык, уэльский вариант кельтского, и именно на нем говорили люди, среди которых он вырос. Но на другом берегу Северна наверняка говорили по-английски, а Питер не знал ни слова на этом языке. Что будет с ним, когда он доберется до Бристоля? Останется ли он в Англии или отправится дальше, за море? Увидит ли он родные края вновь? Ему вдруг стало так грустно, что он едва не повернул обратно.

Но он не мог вернуться домой. Конечно, родные любили его, но он был там лишний. И позже в тот же день он с тяжелым сердцем повел своего боевого коня и вьючную лошадку на большой паром, который и должен был переправить его через реку.

На следующий вечер Питер оказался в Бристоле, и город потряс его. В Уэльсе ему доводилось видеть и внушительные каменные замки, и большие монастыри, но никогда прежде он не бывал в таком огромном городе. А Бристоль был вторым после Лондона портом Англии.

Довольно долго Питер плутал по шумным улицам, пока наконец не нашел дом, который искал. С некоторым трепетом он прошел через каменные ворота, пересек мощенный булыжником двор, окруженный бревенчатыми строениями с остроконечными крышами, и подошел к высокому, очень красивому дому. Не оставалось сомнений, что друг его отца весьма богатый человек.

Но не только роскошь окружения смущала Питера. Когда слуга проводил его в дом, он сразу понял, что торговец вовсе не догадывается, кто перед ним. Даже не один раз, а дважды хозяин просил повторить имя его отца и наконец, когда Питер уже чувствовал, что вот-вот зальется краской стыда, как будто вспомнил что-то и поинтересовался, хотя и без особого радушия, чем он может помочь.

Два следующих дня были занимательными, но не слишком приятными. Темноволосый торговец оказался остменом по происхождению. Его отец, датчанин, перебрался сюда из Ирландии и привез оттуда свое кельтское имя – Дуб-Гэлл, которое в Бристоле скоро превратилось в имя Дойл. Сам торговец, хотя и родился уже в Бристоле, получил и не английское, и не норманнское имя – его крестили как Сигурда. Впрочем, по имени его никто не называл. В Бристоле все знали его как Дойла.

Темный чужак – именно таким он и был. Черноволосый и замкнутый. Впрочем, он оказался достаточно гостеприимным. Питеру даже выделили отдельную комнату рядом с главным залом. С Питером торговец говорил так, как говорил бы со знатным человеком или важным торговцем – на нормандском наречии французского языка. Но разговаривал он мало и совсем не улыбался. Возможно, потому что был вдовцом, думал Питер. И может быть, надеялся он, когда приедет в гости его замужняя дочь или его сыновья вернутся из деловой поездки в Лондон, хозяин хоть немного повеселеет. Но за те два дня, что Питер провел в его доме, они почти не разговаривали. А поскольку многочисленные слуги, конюхи и прочая челядь говорили только по-английски, Питер чувствовал себя довольно одиноко.

В первое утро Дойл взял его с собой в порт. Они посетили его контору, склад, два корабля, что стояли рядом с загонами для рабов. Да, Дойл определенно был полон сил и энергии, его темные глаза ничего не упускали. Говорил он тихо, но люди смотрели на него с опаской и мгновенно бросались выполнять любой его приказ. К концу дня Питер довольно много узнал о делах порта, о том, как устроен этот город, с его судами и муниципалитетом, и о том, как идет торговля с другими портами – от Ирландии до Средиземноморья. Но от общения с Дойлом у него осталось стойкое чувство беспокойства.

Тем же вечером, после одного небольшого происшествия, это чувство лишь усилилось. Питер и хозяин дома как раз сели ужинать в большом зале и слуги готовы были уже подавать еду, когда вошел какой-то молодой человек, примерно того же возраста, что и Питер, и, уважительно поклонившись им обоим, сел за стол на некотором расстоянии от них. Дойл лишь холодно кивнул молодому человеку и недовольно пробурчал Питеру:

– Он работает на меня. – И больше не обращал на юношу внимания.

Молодому человеку с капюшоном на голове, который он не снимал, подали кубок вина, но доливать не стали, и поскольку хозяин дома по-прежнему не замечал гостя, а тот ни на кого не смотрел, Питер не знал, как к нему обращаться. Закончив трапезу, юноша так же молча вышел из зала, вид у него был подавленный. Питер подумал, что и сам не особенно радовался бы, доведись ему работать на Дойла.

Позже, вечером, когда Питер вернулся в свою комнату, он услышал во дворе голоса. Один из них – тихий и угрожающий – определенно принадлежал Дойлу. Сначала слов Питер не разобрал, но потом отчетливо услышал:

– Ты дурак. – Это было сказано на французском. – Ты никогда не сможешь расплатиться.

– Я полностью в твоей власти.

Это уже был голос какого-то молодого человека, жалобный и в то же время настойчивый. Вероятно, отвечал Дойлу тот самый парень, которого Питер видел за столом. Далее последовало резкое ворчание Дойла. Но слова звучали невнятно.

– Нет! – вскрикнул юноша. – Не делай этого, умоляю! Ты же обещал!

После этого они куда-то отошли, и больше Питер ничего не слышал. Но одно ему стало совершенно ясно: из этого дома нужно убираться, и чем скорее, тем лучше.

На следующее утро Дойл без предупреждения велел Питеру оседлать коня, взять оружие и ехать с ним на тренировочный плац у восточных ворот. Там Питер увидел нескольких всадников в тяжелых доспехах, которые упражнялись в фехтовании, и после того как Дойл переговорил с ними, Питера пригласили поучаствовать в тренировке. Какое-то время торговец угрюмо наблюдал за ним, а потом молча удалился, предоставив гостю самому добираться до дома. До самого вечера Питер его не видел.

Однако именно тем вечером Дойл сообщил ему в своей обычной мрачной манере:

– Ходят слухи, что собирается большой поход. В Ирландию.


Если после Бриана Бору никому не удалось взять власть над всей Ирландией, то не потому, что таких попыток не было. Одна за другой большие династии пытались получить господство на острове; Ленстер и внук Бриана из Манстера по очереди испытывали свои силы. Древний клан О’Нейл тоже постоянно выжидал случая восстановить былую славу. А теперь права на титул верховного короля заявила династия О’Коннора из Коннахта. Но никто по-настоящему не добивался верховенства, и летописцы того времени даже придумали особый термин, чтобы описать положение большинства тогдашних монархов: «верховный король, правящий совместно с оппозицией». Вот почему, когда правители огромного лоскутного одеяла, которое представляла собой Европа, начали объединять территории в еще большие владения – Плантагенеты уже заправляли феодальной империей, состоявшей из основной части Западной Франции, а также из Нормандии и Англии, – островную Ирландию продолжали делить между собой древние племена и вожди-соперники.

Последний спор в Ирландии касался королевства Ленстер.

Уже некоторое время древняя провинция Ленстер в ее южной части, Уэксфорде, находилась под властью одной честолюбивой династии из Фернса. Но не менее честолюбивый ленстерский король Диармайт умел наживать врагов. К примеру, он унизил могущественного короля О’Рурка, уведя от него жену. И теперь этот обманутый муж вместе с другими напал на Диармайта и вынудил его бежать.

Король Генрих Плантагенет, властвовавший в своих владениях во Франции, немало удивился, услышав:

– Король Ленстера Диармайт желает встретиться с вами.

– Ирландский король? – Генрих был заинтригован. – Ведите его сюда!

Встреча эта производила странное впечатление: монарх из прославленной династии – светловолосый, чисто выбритый, стремительный и порывистый, в котте и шоссах, утонченный, француз до мозга костей – встретился лицом к лицу с провинциальным кельтским королем, заросшим густой темной бородой и закутанным в тяжелый шерстяной плащ. На самом деле Генрих немного говорил по-английски, чем очень гордился, но совсем не знал ирландского. Диармайт говорил на ирландском, норвежском и знал несколько слов на французском. Однако сложностей в общении у них не возникло. Прежде всего, Диармайт привез с собой переводчика по имени Реган, и, вдобавок, обе стороны наняли приходских клерков, знавших латынь, как и подобает образованным церковникам западного христианства. Кроме того, у королей было кое-что общее: оба увели чужих жен, оба не умели наладить отношения с собственными детьми, оба были эгоистичны и беспринципны.

Просьба короля Диармайта была проста. Изгнанный из собственного королевства, он стремился туда вернуться. Для этого ему понадобилась армия. Он не мог заплатить много, но в случае победы обещал наделить своих помощников имуществом и землей. Это была самая обычная сделка, на основе именно таких договоров и возникла нынешняя аристократия в разных частях Европы и в Англии. Однако Диармайт знал и то, что не может привлечь людей из владений Плантагенетов, не получив на то разрешения Генриха.

Король Генрих II был весьма честолюбив. Он уже создал нечто вроде империи, и теперь его главной заботой было отобрать земли у довольно слабого короля Франции, которого Генриху нравилось дразнить. И так уж случилось, что за десять лет до этого Генрих уже подумывал о возможности захвата заодно и Ирландии, хотя потом отказался от этой идеи и теперь не проявлял особого интереса к острову. Но он также был и авантюристом.

– Ты готов стать моим вассалом? – осторожно поинтересовался он.

Стать вассалом. Когда кто-нибудь из ирландских королей признавал власть над собой более крупного монарха и подчинялся ему, он впускал его в свой дом, как гласила пословица. Он отдавал заложников, гарантирующих его послушание, и обещал платить дань. Когда же французский или английский феодал становился чьим-нибудь вассалом, обязательства были более обширными. Закон не только принуждал вассала нести военную службу или платить налог на землю, но и его наследники после его смерти, прежде чем вступить в права наследства, должны были раскошелиться, а если вопрос наследования оказывался спорным, решение принимал сюзерен. Более того, в завоеванной Англии нормандцы установили еще более суровые законы. Потому что, если кто-нибудь из вассалов проявлял неповиновение, английский король мог отнять у него земли и передать их другому. Следуя букве закона, вассал не имел права ни сражаться, ни выезжать куда-нибудь без позволения своего сюзерена. Но даже сверх таких строгих порядков Генрих Плантагенет постоянно стремился расширить свою королевскую власть. Он хотел позволить обычным свободным людям в Англии обращаться за правосудием напрямую в королевские суды, минуя своих лордов. Это было началом централизованного управления, которое и не снилось начисто лишенному подобных формальностей миру ирландских королей.

Но король Диармайт нуждался в солдатах. Кроме того, он отлично понимал: что бы ни думал король Генрих об отношениях вассалов и их хозяев, Ирландия находилась далеко за пределами досягаемости могущественного Плантагенета.

– Не вижу причин для отказа, – ответил он.

И сделка была заключена. Английский король Генрих впервые стал сюзереном признавшего его власть периферийного ирландского короля, как ни цинично это звучало. Практической пользы от такого договора в то время, возможно, и не было.

– Но, – мог бы уточнить Генрих, – мне это и не стоило ничего.

А король Диармайт получил грамоту, в которой правитель разраставшейся империи Плантагенетов давал разрешение любому из своих вассалов сражаться за Диармайта, если они того пожелают.

Нельзя сказать, что к Диармайту тут же выстроилась очередь из наемников. Перспектива помогать обездоленному провинциальному правителю с какого-то острова в западных морях не выглядела слишком привлекательной. Но один из богатых вельмож короля Генриха – могущественный лорд де Клер, больше известный солдатам под прозвищем Стронгбоу – Тугой Лук, – встретился с ирландским изгнанником и проявил интерес к его замыслу. Стронгбоу принадлежали земли в разных частях империи Плантагенетов, но в его владениях в Юго-Западном Уэльсе все чаще и чаще назревала смута. А король Диармайт, очевидно, готов был принять любую его цену.

– Ты можешь жениться на моей дочери и унаследовать все королевство, – щедро предложил Диармайт.

Поскольку у Диармайта были сыновья, а сам он не распоряжался ни единым акром своего бывшего королевства, такое обещание стоило ровно столько же, сколько его клятва вассальной верности монарху Плантагенету. Однако Стронгбоу решил повести другую игру. Он предложил ирландскому королю набрать солдат в тех землях Южного Уэльса, которыми он владел. Стронгбоу очень рассчитывал, что мятежники первыми встанут в ряды наемников, и если их всех перебьют в предстоящей схватке, он не слишком расстроится.

И так уж сложилась судьба Питера, что Дойл встретился с этим важным вельможей именно в тот день, когда Стронгбоу в очередной раз посещал Бристоль, который находился недалеко от его земель. В порту Стронгбоу рассказал торговцам о желании ирландского короля набрать солдат в их краях.

– У меня в доме сейчас живет молодой человек, сын одного давнего друга, он может согласиться, – заметил торговец. – А то я уж и не знаю, что с ним делать.

– Пришли его, – кивнул Стронгбоу. – Скажем Диармайту, что я сам его выбрал.

Вот так Питер Фицдэвид и пересек море на одном из кораблей, снаряженных Дойлом, и в тот солнечный осенний день сошел на ирландский берег, чтобы вместе с другими наемниками и королем Ленстера Диармайтом оказаться в Уэксфорде.


Лошадей выводили на берег. С того места на берегу, где он стоял, Питер отлично видел короля Диармайта, уже вскочившего в седло, и лорда де ла Рош, фламандского аристократа, который отдавал приказы. Они причалили недалеко от маленького городка Уэксфорд. Рош уже позаботился о том, чтобы наладить оборону, однако никто из города, похоже, даже и не собирался нападать на них. Это был небольшой порт со скромными крепостными валами, вроде тех, что Питер видел в Южном Уэльсе. Но по сравнению с настоящей крепостью Бристоля эти укрепления казались довольно хлипкими, и взять их не составило бы особого труда. Однако пока Питеру оставалось лишь ждать.

– Ну, давай прощаться.

Его друг пожелал ему удачи. Солдаты разбивали лагерь, а он отправлялся дальше. За время путешествия они очень подружились, и Питер был очень благодарен молодому отцу Гилпатрику. Священник был всего на пять лет старше Питера, но знал намного больше. Последние три года он провел в знаменитом английском монастыре Гластонбери, к югу от Бристоля, а теперь возвращался домой, в Дублин, где отец приготовил ему место при архиепископе. На корабль, шедший в Уэксфорд, он сел потому, что хотел сначала подняться вверх по побережью в Глендалох и некоторое время провести в этом святом месте, а уж потом отправиться в Дублин.

Видя, что Питер молод и скорее всего одинок, добрый священник провел много времени в беседах с ним, все узнал об этом юноше, а в ответ рассказал ему о своей семье, об Ирландии и местных обычаях.

Его знания поражали. С самого детства он говорил на ирландском и норвежском, а еще стал превосходным знатоком латыни. Живя в Гластонбери, он также неплохо овладел английским языком и нормандским диалектом французского.

– Наверное, я мог бы стать латимером, – с улыбкой говорил он. – Так мы, церковники, называем переводчиков.

– Ты, пожалуй, был бы лучше, чем Реган, переводчик короля Диармайта, – с восхищением предположил Питер.

– Ну, я бы так не сказал. – Гилпатрик засмеялся, хотя ему и было приятно слышать такое.

Он сумел убедить Питера, что тот наверняка без труда освоит кельтский язык, на котором говорили ирландцы.

– Языки Ирландии и Уэльса, как двоюродные братья, – пояснил он. – Главная разница между ними заключается в одной-единственной букве. Там, где уэльсцы произносят звук «п», мы произносим «к». Ну, например, если мы в Ирландии хотим сказать о ком-то, что он сын такого-то, то произносим «мак», а в Уэльсе – «мап». Конечно, есть и другие различия, но когда ты в них разберешься, то достаточно легко будешь понимать, что тебе говорят.

Он рассказал Питеру о Дублине. По его описаниям, этот ирландский порт был похож на Бристоль. Еще Гилпатрик объяснил Питеру кое-какие хитрости политической жизни острова.

– Какую бы победу король Диармайт ни одержал с вашей помощью над своими врагами, ему все равно придется отправиться к Рори О’Коннору в Коннахт, потому что именно он сейчас верховный король и только он должен признать его и принять от него заложников, прежде чем Диармайт сможет называть себя королем любой земли в Ирландии.

Что до его собственных планов, то, похоже, они были связаны с великим дублинским епископом, которому его рекомендовали.

– Он святой, и у него огромное влияние, – сообщил Гилпатрик. – Видишь ли, мой отец сам занимает довольно высокий пост в Церкви… – Он немного помолчал. – А моя мать – родственница архиепископа Лоуренса. Так мы его называем. То есть переделали его имя на латинский лад: Лоуренс О’Тул. Но его ирландское имя – Лоркан Уа Туатайл. Уа Туатайл – королевский род из Северного Ленстера. И на самом деле архиепископ также сводный брат короля Диармайта. Хотя не думаю, что он его слишком любит, – доверительно прибавил он.

Питер улыбнулся, слыша о такой сложной паутине родственных отношений.

– То есть это значит, что твоя семья также королевской крови? – спросил он.

– Мы из старой церковной семьи, – ответил Гилпатрик и, заметив недоумение Питера, объяснил: – В Ирландии несколько иные обычаи, чем в других странах. Существуют древние церковные семьи, весьма почитаемые, и они крепко связаны с монастырями и церквями. Часто такие семьи состоят в родстве с королями и вождями, чья история уходит во мглу веков.

– И ваша семья связана с какой-то определенной церковью?

– Мы, если можно так сказать, содержим наш монастырь в Дублине.

– История твоей семьи тоже уходит во мглу веков?

– Предание гласит, – с чувством ответил Гилпатрик, – что наш предок Фергус был крещен в Дублине самим святым Патриком!

Упоминание о святом подтолкнуло Питера задать следующий вопрос:

– Тебя зовут Гилла Патрайк. Это ведь значит «слуга Патрика», так?

– Верно.

– Вот интересно, почему твой отец не дал тебе имя святого без каких-то дополнений? Почему тебя не назвали просто Патриком? В конце концов, меня же зовут просто Питером.

– А-а… – Священник кивнул. – Да, это тебе следует знать, если ты собираешься какое-то время жить в Ирландии. Ни один добропорядочный ирландец никогда не может быть назван Патриком.

– Никогда? Почему?

– Только Гилла Патрайк. Но никогда Патрик.

Так было уже многие столетия. Ни один ирландец в Средние века не осмелился бы присвоить имя великого святого Патрика. Детей всегда называли только Гилпатрик, то есть слуга Патрика. И так тому предстояло остаться еще на столетия.

Стройный и темноволосый, молодой священник был очень красив. Но особенно привлекали внимание его серые глаза с каким-то удивительным зеленым оттенком.

Его невозможно было не полюбить, с его добротой, нескрываемой гордостью за свою семью и такой очевидной любовью к родным. Питер узнал кое-что о его братьях, его прелестной сестре и родителях. Он не совсем понял, как отец молодого священника получил довольно высокий пост в Церкви, если был женат, не понял он и того, что означает «наш монастырь», но когда попытался во всем разобраться, отец Гилпатрик сменил тему, и Питер не стал настаивать. Было ясно: сам Питер симпатичен добродушному священнику, но присутствие на его родной земле вассалов Плантагенетов он не одобряет, хотя Питер и не понимал почему.

Но как-то вечером на корабле Питер увидел еще одну, скрытую на первый взгляд, грань личности ирландца. Оказалось, Гилпатрик превосходно играет на арфе и поет. Воистину он не переставал удивлять Питера. Некоторые известные английские баллады он тоже знал. И даже исполнил довольно фривольную песенку трубадуров из Южной Франции. Наконец, когда сгустилась ночь, Гилпатрик перешел к традиционной ирландской музыке, и нежные печальные мелодии слетели со струн его арфы и поплыли над темными морскими волнами. Его слушатели, хотя почти все они были фламандцами, вмиг затихли. Когда музыка смолкла, Питер сказал священнику:

– Мне казалось, я слышу твою душу.

Его друг мягко улыбнулся и тихо ответил:

– Это традиционные напевы. Ты слышал душу самой Ирландии.

А теперь молодой священник быстро уходил прочь. Питер провожал его взглядом, пока тот не скрылся из виду, а сам остался на берегу, наблюдая за лошадьми и время от времени посматривая на холмы, темнеющие вдали. Он думал о том, что это место не так уж непохоже на его родной Уэльс. Быть может, здесь он даже мог бы обрести счастье. Но как только появится возможность, он непременно навестит в Дублине своего нового друга и его семью.

Замечтавшись, Питер был весьма удивлен, когда полчаса спустя увидел, что его друг возвращается. Отец Гилпатрик широко улыбался. Рядом с ним на маленькой, но крепкой лошаденке ехал рослый человек весьма примечательной наружности. По виду это был настоящий крестьянин – седая длинная борода, не слишком чистая просторная рубаха, шерстяные чулки и накидка с низко надвинутым на голову капюшоном. Если на ногах у него и были какие-то башмаки, то Питер их не заметил. Ехал он без седла, без стремян и без шпор, его длинные ноги свисали почти до колен лошади. Управлял он своей кобылкой, легонько похлопывая ее тростью с изогнутой рукоятью. Глядя на его необычное лицо с полуприкрытыми веками и застывшим язвительным выражением, Питер почему-то представил себе мудрого старого лосося и предположил, что этот человек, скорее всего, пастух, которого его друг нанял в проводники через горы.

– Питер! – с гордостью сообщил священник. – Это мой отец!

Отец? Питер Фицдэвид вытаращил глаза. И это церковник высокого ранга? Он, конечно, знавал людей, давших обет бедности, но ему и в голову не приходило, что отец Гилпатрика может оказаться одним из них, к тому же одежда этого странного человека ничем не напоминала облачение церковнослужителя. Разве он не был крупным землевладельцем? Но таких вельмож Питеру еще не доводилось видеть. Быть может, Гилпатрик солгал ему о своем отце? Вряд ли. Наверное, его отец просто был довольно эксцентричен.

Питер почтительно приветствовал старика, в ответ ирландец сказал ему несколько слов на своем языке, кое-что он даже уловил, но на этом их разговор и закончился, и стало понятно, что отец его друга спешит откланяться. Но перед тем как уйти, Гилпатрик взял его за руку.

– Тебя удивил вид моего отца? – Он весело улыбался.

– Меня? Что ты, нисколько.

– Конечно удивил. Я видел твое лицо. – Гилпатрик засмеялся. – Не забывай, Питер, я ведь жил в Англии. Но здесь, в Ирландии, ты найдешь много таких же, как мой отец. Однако его сердце на правильном пути.

– Не сомневаюсь.

– Ох, – Гилпатрик продолжал посмеиваться. – Ты еще моей сестры не видел.

С этим он и ушел.


– Ну как? – Гилпатрик выждал, пока они не удалятся на некоторое расстояние от порта Уэксфорд, прежде чем поинтересовался мнением отца.

– Несомненно, приятный юноша, – признал его отец Конн.

– Так и есть. – Гилпатрик посмотрел на отца в ожидании услышать еще что-нибудь, но тот молчал. – Я до сих пор тебя не спросил, – продолжил священник, – как ты тут очутился?

– На прошлой неделе в Дублин пришел корабль из Бристоля. Поговаривали, что Диармайт набрал людей в Уэльсе и направляется в Уэксфорд. Вот я и решил поглядеть.

Гилпатрик внимательно посмотрел на отца:

– Ты хотел убедиться, не намерен ли король Диармайт заполучить назад свое королевство.

– А ты видел Диармайта на своем корабле? – спросил старик.

– Видел.

– Ты с ним разговаривал?

– Немного.

Какое-то время старик молчал.

– Ужасный человек, – произнес он наконец с грустью в голосе. – Мало кто в Ленстере горевал после его ухода.

– А тебя не испугало то, что ты увидел?

– На тех кораблях? – Отец священника поджал губы. – Ему понадобится куда больше людей, когда он встретится с верховным королем. О’Коннор силен.

– Возможно, их и будет больше. Ему помогает английский король.

– Генрих? Он просто дал разрешение. И только. Генриху и без того забот хватает. – Старик пожал плечами. – Ирландские короли сотни лет нанимали солдат за морями. Остменов, уэльсцев, да и из Шотландского королевства тоже. Одни остались здесь, другие ушли. Взять хотя бы Дублин. Половина моих друзей – остмены. А что до тех, – он оглянулся в сторону Уэксфорда, – их слишком мало. К следующему году почти все они будут мертвы.

– Я тут подумал, – осторожно начал Гилпатрик, – что Питер был бы рад познакомиться с Фионнулой.

Отец так долго не отвечал, что Гилпатрик уже начал сомневаться, слышал ли он его, но благоразумно решил не развивать эту тему. Так они и ехали молча, пока наконец Конн не заговорил:

– Ты не все знаешь о своей сестре.

II

1170 год

– Ты ведь не собираешься сегодня натворить глупостей? – Пятнадцатилетняя Уна бросила беспокойный взгляд на свою подругу. Стояло теплое майское утро, день обещал быть прекрасным.

– Уна, почему я должна творить глупости?

Зеленые насмешливые глаза подруги излучали саму невинность.

Да потому, что ты вечно их творишь, подумала Уна, однако вслух сказала:

– Он ведь больше шутить не станет, Фионнула. Просто отошлет тебя домой, к родителям. Ты этого хочешь?

– Ты за мной присмотришь.

Да, подумала Уна, я постоянно этим занимаюсь. А может, и не следовало бы. Веселая и добрая, Фионнула была просто очаровательна, когда не ссорилась со своей матерью, и отчего-то рядом с ней жизнь всегда казалась более яркой и волнующей, ведь с ней никогда нельзя было сказать заранее, что произойдет дальше. Но когда такой человек, как Айлред Палмер, терял терпение…

– Я буду паинькой, Уна. Обещаю.

Нет, не будешь, чуть не крикнула Уна. Ни за что не будешь. И мы обе хорошо это знаем.

– Смотри-ка, Уна! – вдруг воскликнула Фионнула. – Яблоки!

Она ринулась через маленький рынок к лотку с яблоками, и ее темные волосы неслись за ней по воздуху.


И как только Фионнула могла вести себя подобным образом? Особенно если учесть, кем был ее отец. Пусть Уи Фергуса давно уже потерял власть над этими землями, но люди все равно продолжали смотреть на этот клан с уважением. Их маленький монастырь на склоне над темной заводью какое-то время назад перестал существовать, часовня была преобразована в небольшую приходскую церковь для семьи и ее приближенных, однако Конн, отец Фионнулы, будучи главой рода, оставался священником и пользовался большим уважением. Учитывая древность его рода, а также его наследные права на здешние земли, даже король Дублина и архиепископ относились к нему весьма почтительно. А Уна, глядя на его высокую, статную фигуру и слыша его проникновенный голос, всегда испытывала какой-то благоговейный страх. Но она точно знала, что он добрый человек и просто не способен дурно обращаться с Фионнулой. Почему же его дочь не боялась расстроить такого достойного отца своим поведением?

А вот ее мать, по общему признанию, была совсем другой. Они с дочерью вечно бранились. Мать требовала одно, а дочь хотела совершенно иного и делала все наперекор. И Уна вовсе не была так уверена, что в их постоянных ссорах виновата мать.

– Будь я твоей матерью, я бы тебя выпорола! – не раз и не два говорила Уна подруге.

Два года назад обстановка в их доме рядом с маленькой церквушкой настолько накалилась, что было решено отослать Фионнулу к Айлреду Палмеру и его жене. Но теперь и Айлред был сыт по горло.

Уна вздохнула. Трудно было представить себе более приятных людей. Все в Дублине любили богатого норвежца, семье которого уже давным-давно принадлежало большое поместье в Фингале. Его мать происходила из семьи саксов, покинувшей Англию после нормандского завоевания, и сыну она дала английское имя. Однако сама она была голубоглазой, как и ее муж, и Айлред выглядел точно так же, как его рыжеволосые норвежские предки. Он был щедр и добр. И религиозен.

Ирландцы постоянно совершали паломничества к святым местам. Святых мест в Ирландии было множество. Если же ирландцы отправлялись за море, они могли также добраться до гробницы святого Иакова в испанской Компостеле. Но немногие, очень немногие решались отправиться в опасное путешествие к Святой земле, и если добирались до Иерусалима, то обязательно входили в Священный город с пальмовой ветвью в руке. По возвращении такой паломник получал еще одно имя: Палмер. Айлред прошел этот нелегкий путь.

И казалось, Бог вознаградил его за это. Кроме большого поместья в Фингале, он владел и другими землями; у него была чудесная жена. Но потом их единственный сын Харольд тоже отправился в паломничество и не вернулся. Вот уже пять лет от него не было никаких вестей, и несчастные родители с болью в сердце признали, что больше никогда не увидят его. Возможно, чтобы возместить эту горькую утрату, Айлред и его замечательная жена основали больницу на принадлежащей им земле сразу за городскими воротами, там, где древняя Шлиге Мор подходила к Дублину с запада. В паломничестве Айлред часто видел такие места, где больные могли найти заботу, а уставшие путники – приют, но в Дублине ничего подобного до сих пор не было. Теперь они с женой проводили там много времени. Айлред назвал больницу в честь святого Иоанна Крестителя.

Но, несмотря на их новые заботы, Уна догадывалась, что Айлред и его жена очень одиноки. Вероятно, именно это чувство, вкупе, разумеется, с их природной добротой, и заставило их предложить отцу Фионнулы помощь, когда тот однажды пожаловался на трудности с дочерью.

– В больнице у нее будет много хлопот, – пояснил Айлред. – А она будет нам как дочь.

На том и порешили. По субботам Фионнуле разрешалось возвращаться в родительский дом и проводить с ними два дня, но с понедельника по пятницу она должна была жить с Айлредом и его женой и помогать им в больнице.

Все шло прекрасно примерно неделю.

Уна отлично помнила тот день, когда Палмер пришел повидать ее отца. Фионнула тогда провела в больнице всего неделю.

– Девочке скучно с нами, стариками, – сказал Палмер. – Вот если бы у нее появилась подружка-ровесница, только рассудительная, чтобы помогла ей образумиться.

Почему все вечно называли ее рассудительной? Уна об этом знала и даже соглашалась с этим. Но почему? Была она такая от природы или причина в ее семье? Когда ее старшая сестра умерла, братья были совсем маленькими, и Уна знала, что родители надеются на нее. Ей даже казалось, что в некотором смысле отец всегда нуждался в ней больше, чем в других.

Кевин Макгоуэн, серебряных дел мастер, был не слишком силен. Маленький, тщедушный – посмотреть не на что. Да еще его лицо… Когда он сильно сосредоточивался на работе, то непроизвольно кривился, и от этого один глаз будто становился больше другого. У него появлялось такое выражение, словно он страдает от боли, и Уне казалось, что так и было на самом деле. Однако в этом хрупком теле жила пылкая душа.

– Твой отец – необычный человек, он романтик, – как-то раз сказал Уне один его друг. – Жаль только, силенок у него маловато.

Другие тоже это видели. И высоко ценили его как непревзойденного мастера своего дела. Девочке нравилось наблюдать за отцом, когда он работал. Его пальцы, тонкие и костлявые, как и все тело, как будто обретали новую силу. А сияющие глаза на перекошенном от напряжения лице непостижимым образом вдруг превращали его в совершенно другого человека, утонченного и возвышенного, словно в такие минуты сама его прекрасная душа представала во всей своей красоте. Не замечая, что дочь наблюдает за ним, он продолжал самозабвенно работать, а девочку переполняла любовь к ее такому маленькому и такому хрупкому отцу, которого хотелось защитить.

Макгоуэн. За многие поколения древнее родовое имя постепенно изменилось. И хотя некоторые писцы до сих пор могли записывать его на старый лад: Макгоибненн, теперь оно чаще звучало как Макгоуэн.

В последние годы отец Уны много работал и даже обеспечил своей семье некоторый достаток. За пределами Дублина люди продолжали измерять свое богатство количеством скота. Но богатство, накопленное Кевином Макгоуэном, заключалось в небольшом запасе серебра, который он хранил в маленьком ящичке.

– Если со мной что-нибудь случится, – говорил он Уне со спокойной гордостью, – это поможет семье выжить.

Он очень заботился о своей семье.

На месте старой церкви в центре Дублина, которой через несколько лет после битвы при Клонтарфе был присвоен статус собора, теперь стояло совершенно новое величавое здание. В Западной Европе в моду вошел легкий и изысканный готический стиль в архитектуре, однако в Ирландии старый романский стиль, с его монументальностью, высокими глухими стенами и могучими арочными сводами, по-прежнему оставался популярным, и кафедральный собор в Дублине был прекрасным тому подтверждением. Величественный и основательный, он возвышался над всем этим небольшим городом. Официально он назывался церковью Святой Троицы, но все называли его церковью Христа. Именно туда, в церковь Христа, Кевин Макгоуэн по меньшей мере раз в месяц приводил свою дочь.

– Это подлинный крест, им крестили нашего Спасителя, – обычно говорил он, показывая на маленький деревянный крест, заключенный в золотой футляр. Церковь Христа вообще славилась своим собранием реликвий. – Здесь еще есть кусочек креста святого Петра, клочок облачения Богородицы, а вон там – обломок яслей, в которых лежал новорожденный Христос.

В соборе даже хранилась капля благословенного молока Девы Марии, того самого, которым она кормила Младенца Иисуса.

Но больше, чем все эти священные предметы, люди почитали два других сокровища, и каждый, кто приезжал в Дублин, спешил их увидеть. Первым было большое распятие, которое, подобно некоторым древним языческим камням былых времен, могло иногда говорить. Но самым главным сокровищем был прекрасный посох, который, как гласила легенда, некий ангел передал святому Патрику от самого Иисуса Христа: знаменитый посох Спасителя – Бачал Изу. Он хранился в часовне на севере Дублина, но по особым случаям его переносили в церковь Христа.

Пока девочка с благоговением взирала на все эти чудеса, отец всегда говорил ей:

– Если когда-нибудь город окажется в опасности, Уна, мы отдадим наш тайный ящичек монахам этого собора. Под их присмотром он будет в такой же безопасности, как все эти реликвии. – И отца, и дочь успокаивала мысль о том, что их скромное земное сокровище может быть защищено хранителями подлинного креста и Бачал Изу святого Патрика.

Уна знала, что ее отец всегда помнит о том ящичке с серебром, как о неком талисмане или амулете пилигрима.

Теперь у отца появился помощник, а у матери – английская девушка-рабыня для работы по хозяйству. Братья подросли; к счастью, они были здоровы и полны энергии. Поэтому она вполне могла позволить себе три дня в неделю оставаться в больнице Айлреда Палмера, которая находилась всего в нескольких сотнях ярдов от ее дома. И вскоре Уна стала уходить туда по понедельникам и возвращаться домой только в пятницу. А поскольку Фионнула должна была проводить субботу и воскресенье с родителями, Палмеру и его жене приходилось присматривать за ней только один раз в неделю, и они храбро заявили, что ничего страшного в этом нет.

Они были чудесной парой: высокий рыжеволосый норвежец и его тихая заботливая жена. Уна предполагала, что потеря сына Харольда оказалась слишком тяжелым ударом для них обоих, поскольку они никогда о нем не упоминали. Но однажды, когда они складывали одеяла в больнице, жена Айлреда мягко улыбнулась Уне и сказала:

– Знаешь, у меня ведь тоже была дочка. Но она умерла, когда ей было два года. Думаю, сейчас она была бы похожа на тебя.

Уна была тронута и польщена. Иногда она даже молилась о том, чтобы сын наконец вернулся к этим добрым людям, но он, конечно, не вернулся.

Ей очень нравилось в больнице Святого Иоанна Крестителя. Сейчас там было тридцать пациентов, мужчины и женщины размещались в разных спальнях. Некоторые больные были довольно пожилыми, но не все. Здесь лечили самые разные недуги, кроме проказы – к этим страждущим никто не смел приближаться. Хлопот всегда хватало, пациентов нужно было кормить, заботиться о них, но Уне больше всего нравилось разговаривать с ними и слушать их истории. Ее всегда ждали с радостью. К Фионнуле относились немного по-другому. Она могла быть забавной, если хотела. Могла безобидно флиртовать со стариками, смешить женщин. Но усердие было не в ее характере. Вот неожиданно порадовать больных вкуснейшим пирогом с фруктами она могла, но скучная поденная работа утомляла ее, и чаще всего она просто исчезала, предоставив Уне делать все одной. Иногда, если что-то уж очень сильно раздражало ее или ей казалось, что Уна не уделяет ей достаточно внимания, Фионнула могла взорваться, бросить все дела, умчаться куда-нибудь и сидеть надувшись. В таких случаях Айлред Палмер обычно встряхивал своей длинной рыжей бородой, его добрые голубые глаза становились печальными, и он мог повернуться к Уне и сказать:

– Она, вообще-то, добрая, дитя мое, даже если вытворяет глупости. Мы все должны стараться помочь ей.

Но Уна отлично знала: как бы ни старались остальные, только ее собственные усилия обычно приводили Фионнулу в чувство.

В последние несколько месяцев даже ангельское терпение Палмера подверглось испытанию. На этот раз дело было не во вспышках раздражительности, хотя и они не прекратились. Дело было в мужчинах.

Фионнула всегда заглядывалась на мужчин, с самого детства. Она могла таращиться на них своими огромными зелеными глазищами, а они смеялись. Это было частью ее детского очарования. Но с тех пор она выросла и уже почти превратилась в молодую женщину. И все равно продолжала смотреть на них, только теперь это уже не был простодушный взгляд ребенка. Это был дерзкий, вызывающий взгляд. Она беззастенчиво разглядывала молодых людей на улице, могла уставиться на стариков в больничных палатах, пялилась на женатых мужчин у рыночных прилавков, под самым носом у их жен, которых это ничуть не забавляло. Но первым пожаловался Айлреду один купец, который попал в больницу, сломав ногу.

– Эта девушка строила мне глазки, – сказал он, – а потом подошла, села на другой конец скамьи, где я сидел, и распахнула ворот, чтобы я видел ее груди. Я слишком стар для таких игр с юными девами, – пожаловался он Палмеру. – Если бы не сломанная нога, я бы дотянулся до нее и надавал по заду!

Неделю назад поступила еще одна жалоба, и теперь уже об этом услышала жена Айлреда. Уна никогда не видела эту добрую женщину в таком гневе.

– Тебя следует высечь! – закричала она.

– Зачем? – совершенно спокойно откликнулась Фионнула. – Меня это не остановит.

Ее чуть было не отослали домой сразу, но Айлред решил дать ей еще один шанс.

– Жалоб больше быть не должно, Фионнула! – строго сказал он ей. – Ни одной. А если будут, – пообещал он, – ты отправишься домой. И больше сюда не придешь.

Это ее испугало. День или два она была очень тиха и задумчива, но уже скоро прежняя веселость вернулась к ней, и хотя она старалась не давать повода к жалобам тем мужчинам, с которыми сталкивалась, Уна видела, как в глазах подруги сверкают озорные искорки.


Рынок, куда пришли девушки, находился возле западных ворот. За последние поколения древняя крепостная стена времен Бриана Бору была расширена на запад и перестроена в камне. Кроме внушительного собора, который возвышался над соломенными крышами тесно прижатых друг к другу бревенчатых домов, здесь появилось еще семь маленьких церквей. За рекой, на северной стороне моста, вырос большой пригород. Теперь обнесенный надежной стеной Дублин, которым правили норманно-ирландские короли, стал почти таким же впечатляющим городом, как и большинство других крупных городов Европы.

Хотя рынок этот и уступал размерами портовому, где продавали рабов, он был не менее примечателен. Повсюду пестрели лотки и палатки с мясом, фруктами, овощами и прочей снедью. Здесь всегда толпилось множество самого разного народа, зачастую весьма колоритного. Торговали здесь и купцы с севера Франции, у которых была собственная церковь Святого Мартина над старой заводью Дуб-Линн. И англичане из английской колонии оживленного порта Честер, что за Ирландским морем к востоку от Дублина. Последние несколько десятилетий торговля с Честером процветала. У них была своя церковь в центре города. Скандинавские моряки тоже имели свою часовню, названную в честь святого Олафа, она стояла недалеко от порта. И еще сюда частенько наезжали гости из Испании, а то и из более дальних мест, и все они добавляли яркости и красок рыночной площади. Да и местное население теперь стало весьма смешанным: рыжеволосые здоровяки-скандинавы с ирландскими именами, смуглолицые брюнеты, почему-то называвшие себя датчанами. Здесь можно было встретить остменов и ирландцев, кельтов и чужаков, но, положа руку на сердце, все они едва ли отличались друг от друга. Потому что все они были дублинцами. И гордились этим. И таких жителей в городе теперь было от четырех до пяти тысяч.

Фионнула уже стояла возле лотка с фруктами. Уна поспешила к ней, зорко наблюдая за подругой. Флиртует ли та с продавцом или другими мужчинами рядом? Вроде бы нет. Между тем к лотку вальяжной походкой направлялся какой-то красавчик-француз. Только бы Фионнула не положила на него глаз. Однако, когда молодой человек подошел ближе, Фионнула отчего-то даже не обратила на него внимания. Уна вознесла небесам короткую благодарственную молитву. Возможно, подруга решила сегодня вести себя прилично.

Наблюдая за своей несносной подопечной, Уна никак не могла догадаться, что происходит что-то непозволительное. То, что Фионнула делала, казалось вполне естественным: она просто взяла с лотка большое яблоко, осмотрела его и положила обратно. Ничего особенного или странного в этом не было. Молодой француз разговаривал с хозяином лотка. Фионнула еще немного постояла возле фруктов, а потом отошла. Уна догнала ее.

– Мне скучно, Уна! – заявила Фионнула. – Пойдем к причалу.

– Хорошо.

– Видела, что я раздобыла? – Она посмотрела на Уну и улыбнулась озорной улыбкой. – Чудесное сочное яблочко.

Она сунула руку под рубашку и достала яблоко.

– Где ты его взяла?

– На лотке.

– Но ты за него не заплатила!

– Конечно.

– Фионнула! Немедленно верни его!

– Не могу.

– Почему?

– Потому что не хочу.

– Бога ради, Фионнула! Ты же его украла!

Фионнула широко распахнула зеленые глаза. Обычно, когда она делала так и строила рожицу, трудно было удержаться от смеха. Но сейчас Уне не было смешно. Кто-то мог заметить. Ей уже чудилось, что хозяин лотка гонится за ними или зовет Айлреда.

– Дай мне. Я отнесу его обратно.

Медленно и нарочито, по-прежнему тараща глаза в притворной серьезности, Фионнула подняла яблоко, словно собираясь протянуть его Уне, но вместо этого преспокойно откусила от него кусок. Ее насмешливо-серьезные глаза не отрывались от Уны.

– Слишком поздно.

Уна круто развернулась, решительно направилась к лотку, где хозяин только что закончил разговор с французом, и взяла одно яблоко.

– Сколько за два? Моя подруга свое уже надкусила. – Она очаровательно улыбнулась и кивнула на Фионнулу, которая подошла следом.

– Ты ведь работаешь в больнице? – с улыбкой спросил торговец Фионнулу.

– Да. – Девушка уставилась на него огромными глазами.

– Ну и хорошо. Берите бесплатно.

Уна поблагодарила его и увела подругу прочь.

– Видишь, он их нам подарил. – Фионнула покосилась на девушку.

– Дело не в этом, и ты это знаешь. – Они прошли еще немного. – Я, кажется, просто убью тебя когда-нибудь, Фионнула.

– Вот ужас-то. Я тебе не нравлюсь?

– И не в этом дело.

– Нет, в этом.

– Ты не понимаешь разницы между хорошим и дурным, Фионнула, и ты плохо кончишь.

Фионнула ответила не сразу.

– Пожалуй, ты права, – наконец сказала она.


К счастью для отца Фионнулы, он ничего не знал о ее поведении, иначе это могло бы испортить ему такое приятное утро. Потому что в то самое время, когда две девушки уносили с рынка подаренные им яблоки, именитый церковник с достоинством направлялся к постоялому двору, где теперь жил его сын Гилпатрик. Настроен он был серьезно, поскольку одно важное семейное дело требовало скорейшего решения. Впрочем, дело это было из числа приятных, утро в тот день выдалось теплым и солнечным, и Конн с радостным нетерпением ждал встречи с сыном. Поэтому, увидев Гилпатрика, он вскинул свой посох в торжественном приветствии.

Постоялый двор Святого Кевина представлял собой небольшое, огороженное частоколом пространство, внутри которого находились часовня, дом для ночлега с общей спальней и несколько скромных деревянных построек для разных нужд. Размещался он всего в двухстах ярдах от древнего родового монастыря и принадлежал монахам Глендалоха, которые пользовались им, приезжая в Дублин. Последние два года Гилпатрик часто останавливался здесь. Он стоял в воротах, когда увидел отца, и сразу шагнул к нему навстречу.

Однако было в его движениях нечто такое, что заставляло предположить, будто он вовсе не так рад встрече с отцом, как следовало бы. Старик это сразу почувствовал.

– Ты не рад меня видеть, Гилпатрик? – спросил он.

– Ну что ты! Конечно рад. Правда.

– Это хорошо, – кивнул его отец. – Давай-ка пройдемся.

Они могли бы пойти по южной дороге, через фруктовые сады. Или на восток, чтобы по небольшому мостику перейти речку и оказаться среди заливных лугов и маленьких рощиц. Но они выбрали северную дорогу, которая плавно огибала земли древнего монастыря и, минуя темную заводь, устремлялась к Тингмаунту и Хогген-Грину.

Шагая рядом с отцом, Гилпатрик думал, что их прогулка напоминает королевскую процессию. Едва завидев его отца, все тут же улыбались и с почтением и любовью склоняли головы, а Конн торжественно кивал им в ответ, как самый настоящий вождь племени из древних времен.

Пожалуй, Конн действительно пользовался здесь бóльшим уважением, чем любые другие вожди Уи Фергуса до него. Его мать была последней из рода Килинн, владелицы Ратмайнса. Именно она воссоединила две ветви потомков Фергуса, и от нее Конн унаследовал кровь древнего королевского дома Ленстера. А заодно и кубок, сделанный из древнего черепа и вместе с другим приданым привезенный его матерью в Ратмайнс. Более того, женившись на родственнице Лоуренса О’Тула, Конн породнился с одним из самых знатных королевских родов Ленстера. И пусть поселение викингов теперь захватило и место последнего упокоения Фергуса, а Церковь прибрала к рукам многие древние пастбища, все равно нынешний вождь Уи Фергуса мог пасти свой скот на огромной прибрежной полосе земли, вплоть до гор Уиклоу. Вдобавок, многие поколения семья управляла маленьким монастырем, что всегда наделяло вождей рода некой священной силой. И хотя их монастыря больше не существовало, а его часовня превратилась в приходскую церковь, отец Гилпатрика по-прежнему оставался не только викарием, но и, по существу, жрецом, что, по мнению его сына, было истинно ирландским, весьма любопытным явлением. Неудивительно, что прихожане относились к нему с особым трепетом.

Гилпатрик побаивался предстоящего разговора, поэтому был только рад, что отец долгое время, пока они шли по дороге, не изъявлял желания поговорить. Наконец Конн все-таки нарушил молчание.

– Не получал вестей от своего друга Фицдэвида? – небрежно спросил он.

Поначалу Гилпатрик был немного расстроен, что Питер Фицдэвид так и не написал ему, но время шло, и он почти забыл о нем. Может, его вообще уже убили.

Король Диармайт с его иностранными наемниками не слишком продвинулся вперед. О’Коннор, верховный король, и О’Рурк вышли к Уэксфорду, чтобы расправиться с ним; две серьезные стычки закончились для него плачевно. Диармайта вынудили отослать заложников к верховному королю и заплатить О’Рурку солидную сумму золотом за увод его жены. Ему позволили вернуться в его наследственные земли на юге, но этим все и ограничилось. Почти год он оставался там, и никто ничего о нем не слышал.

Однако в прошлом году он умудрился набрать войско посолиднее: тридцать всадников, около сотни пехотинцев и более трехсот лучников. Было среди них несколько рыцарей довольно известных фамилий, о которых Гилпатрику приходилось слышать: Фицджеральд, Барри и даже дядя самого Стронгбоу. Фицджеральду и его брату был пожалован порт Уэксфорд, что, скорее всего, не понравилось тамошним торговцам-остменам, и благодаря содействию дублинского архиепископа О’Тула верховный король согласился на новую сделку.

– Пришли мне в заложники своего сына, – предложил он Диармайту. – И можешь получить весь Ленстер. Кроме Дублина, разумеется. – Правда, при этом он чуть слышно добавил: – Если сможешь его взять.

Диармайту также пришлось пообещать, что он, как только обеспечит покой в Ленстере, отошлет обратно за море всех своих наемников.

Но это было год назад, а он до сих пор так и не рискнул проникнуть в северную область Ленстера. Ему было твердо сказано: «Здесь у тебя друзей нет».

– Сомневаюсь, – продолжал отец Гилпатрика, – что ты скоро увидишь своего уэльсца.

Они миновали поворот дороги над заводью и остановились, глядя вниз, на место старых могил. Гилпатрик подумал о том, какой, должно быть, великолепный простор был здесь прежде. Берег вдоль Хогген-Грина был тогда совершенно пустынным, и духи умерших могли свободно бродить везде, где им вздумается. Ныне новая вера воздвигла на этом месте свои храмы, окружая духов еще и невидимыми тисками, и теперь если им захочется побродить, то придется отправиться на восток, мимо древнего камня викингов, к устью реки Лиффи, где с отливом их, без сомнения, унесет в открытое море. Слева, за заводью напротив городской стены, в окружении бревенчатых домов, теперь стояла маленькая церковь Святого Эндрю. Справа, чуть выше Тингмаунта, начиналась огражденная стеной территория единственного в городе женского монастыря, а на берегу Лиффи, на месте бывших болот был возведен небольшой мужской монастырь Святого Августина.

– Осмелюсь сказать, – заметил отец Гилпатрика, показывая на женский монастырь, – что мне придется отправить твою сестру туда.

– Им ее не удержать, – с улыбкой ответил Гилпатрик.

Если бы только его своенравная сестра была поводом для этой встречи, он бы так не переживал. Однако к главному отец еще и не приступал, и только когда они пересекли старое кладбище и почти подошли к Тингмаунту, Конн наконец сказал то, чего Гилпатрик так боялся:

– Твоему брату пора жениться.

Казалось, ничего особенного в таком заявлении нет. Братьев у Гилпатрика до прошлого года было двое. Старший после женитьбы жил в нескольких милях дальше по побережью, на большом участке земли, принадлежащей их роду. Он с удовольствием занимался хозяйством и в Дублин приезжал редко. А вот младший брат, Лоркан, который помогал отцу в их старом поместье, до сих пор оставался холостым. Однако в начале предыдущей зимы старший брат Гилпатрика по дороге домой из Ульстера простудился, подхватил лихорадку и умер, оставив вдову с двумя дочерьми. Вдова была милой молодой женщиной, родные ее любили. «Она настоящее сокровище», – соглашались все. Ей было всего двадцать три года, и наверняка ее ожидало новое замужество.

– Будет жаль потерять ее, – искренне говорил отец Гилпатрика.

И вот теперь, через полгода после печального события, предлагалось решение, которое могло удовлетворить всех. На прошлой неделе младший брат Гилпатрика приезжал из своей усадьбы и разговаривал с отцом. Они поняли друг друга, и все стороны пришли к соглашению.

Молодой человек должен был взять в жены вдову брата.

– Лучше и придумать нельзя, Гилпатрик! – воскликнул Конн. – Они подождут, пока пройдет год. А потом поженятся, с моего благословения. И с твоего тоже, надеюсь.

Гилпатрик глубоко вздохнул. Он уже был готов к этому. Мать ему все рассказала два дня назад.

– Ты прекрасно знаешь, что я не могу, – ответил он.

– Я их благословлю, – резко повторил отец.

– Но ведь тебе известно, – рассудительно напомнил Гилпатрик, – что это недопустимо.

– Неизвестно, – возразил Конн. – Ты сам рассуди, – продолжил он примирительным тоном, – они прекрасно друг другу подходят. Они ровесники и уже лучшие друзья. Она была прекрасной женой твоему старшему брату и младшему тоже станет. Она его любит, Гилпатрик. Она сама мне в этом призналась. Что до него, то он цветущий юноша, сильный и надежный. И очень хороший человек, такой же, как его брат. Никаких разумных возражений против такого брака быть не может.

– Кроме того… – вздохнул Гилпатрик, – что она – жена его брата.

– И такие браки Библия позволяет! – рявкнул его отец.

– Такие браки допускали иудеи, – терпеливо уточнил Гилпатрик. – А папа римский не допускает.

Это была одна из самых спорных тем. Левит из Пятикнижия Моисея действительно предписывал благочестивому человеку жениться на вдове брата. Однако Средневековая церковь решила, что такой брак противоречит каноническим законам, и во всем христианском мире подобные браки были запрещены.

Кроме Ирландии. Правда состояла в том, что в северо-восточных областях христианство несколько отличалось от канонического. Кельтские браки всегда были непрочными союзами, они легко расторгались, и Кельтская церковь, даже если и не одобряла этого, все же мудро научилась приспосабливаться к местным обычаям. Наследники святого Патрика не лишали своего благословения такие браки еще со времен четырежды женатого Бриана Бору, который был надежным покровителем Церкви. Что до традиционных ирландских церковников вроде Конна, то они вообще ни во что не ставили такие помехи. Вдова брата? Тут и говорить не о чем. И Конн вовсе не считал, что как-то предает свою Церковь, когда заметил немного кислым тоном:

– Святой отец далеко от нас.

Гилпатрик с нежностью посмотрел на отца. В каком-то смысле, как казалось ему, этот немолодой уже человек олицетворял собой все лучшее и все худшее, что только было в Кельтской ирландской церкви. Наполовину – наследный вождь, наполовину – друид, он был образцовым приходским священником. Он был женат, имел детей и все равно оставался служителем Церкви. Этот традиционный порядок распространялся и на его доходы. Земли, на доход от которых его род с древности содержал монастырь, а Конн добавил к ним еще и весьма прибыльные территории Ратмайнса, отошли к его приходу, то есть, строго говоря, принадлежали теперь архиепископу Дублина. Однако, как приходской священник, Конн сам получал все прибыли с этих земель, как и с собственных больших фамильных владений вдоль побережья. В свое время Гилпатрик мог бы занять место отца на посту священника, а после кто-нибудь из сыновей его брата, разумеется если в этом незаконном браке родятся сыновья, сменил бы его самого. Так уж повелось в церквях и монастырях по всей Ирландии.

И конечно же, это оскорбление религиозных чувств. Или, по крайней мере, так думал папа римский.

Ведь последние сто лет или около того над западным христианством носился ветер грандиозных перемен. Старая церковь стала слишком богатой, слишком суетной, она лишилась духовного огня и страстной убежденности. Появлялись новые монашеские ордена, вроде цистерцианцев, которые проповедовали простоту и аскетизм. Крестоносцы предприняли попытку освободить Святую землю от сарацинов. Епископы, желавшие восстановить чистоту Церкви и расширить свое влияние, даже отдавали категоричные приказы королям.

– Ты должен признать, отец, – мягко напомнил Конну Гилпатрик, – что Ирландская церковь весьма отстает от наших соседей.

– Напрасно я отпустил тебя в Англию, – мрачно ответил ему отец.

А думал он так, потому что одной из стран, больше других ощутивших яростный ветер обновлений, было как раз королевство за проливом. Век назад старая Англосаксонская церковь имела довольно дурную репутацию. Когда Вильгельм Нормандский начал свое завоевание, он легко получил папское благословение, пообещав навести в ней порядок. С тех пор Нормандская английская церковь с ее архиепископами вроде реформатора Ланфранка и святого Ансельма стала образцовой. Гилпатрик был не единственным ирландцем, подхватившим там заразу Реформации. Довольно многие ирландские церковники подолгу оставались в крупных английских монастырях вроде Кентерберийского или Вустерского. Церковные контакты широко приветствовались. И даже дублинские епископы на какое-то время уезжали в Англию, чтобы принять посвящение в сан от архиепископа Кентерберийского.

– Они сделали это только для того, – вполне справедливо заметил тогда отец Гилпатрика, – чтобы показать, насколько Дублин отличается от всей Ирландии.

В результате многие из главных церковников Ирландии теперь чувствовали, что идут не в ногу с остальным христианским миром и должны что-то с этим делать.

– Так или иначе, – ворчливо сказал Конн, – Ирландская церковь уже реформирована.

В известных пределах так оно и было: управление Ирландской церкви действительно было обновлено. Прежние племенные и монастырские епархии были поделены на четыре архиепископства: древнее место пребывания святого Патрика в Арме, Туам на западе, Кашел в Манстере и, наконец, Дублин. Архиепископ Дублинский О’Тул основал несколько новых монастырей, включая монастырь при церкви Христа, где следовали строгим августинским правилам так, что и в Европе за ними не угнались бы. А в Дублине многие приходы теперь платили Церкви налог, или десятину.

– Это только первый шаг, – сказал Гилпатрик, – но нужно еще очень многое сделать.

– Осмелюсь сказать, значит, тебе стоит учесть и мои взгляды на этот счет.

Из чувства сыновнего уважения Гилпатрик всегда избегал обсуждать эту тему с отцом. Да и к чему обсуждать то, что все равно не собиралось меняться. Вот почему он так боялся этой встречи с отцом, понимая, что разговор о женитьбе его брата может завести их на опасную дорожку.

– Трудно было бы отстаивать свое мнение за пределами Ирландии, – осторожно сказал он.

– И все же архиепископ не возражает.

Одним из главных чудес правления Лоуренса О’Тула было то, что он, как и многие великие лидеры, обладал уникальной способностью жить одновременно в двух противоборствующих мирах. После своего возвращения Гилпатрик уже получал от него множество разных заданий и имел возможность хорошо изучить его. Сам О’Тул был безгрешен, в этом никто бы не усомнился, и Гилпатрик почитал его. Он всей душой стремился очистить Ирландскую церковь. Но он также был и ирландским принцем до мозга костей и поэтической натурой, полной тайн и загадок.

– Только дух имеет значение, Гилпатрик, – не раз говорил ему этот удивительный человек. – Некоторые из наших великих людей, вроде святого Колумбы, были принцами. И если люди почитают Бога благодаря своим вождям, в этом определенно нет никакого вреда.

– Это верно, отец, – ответил Гилпатрик. – Раз уж архиепископ не возражает, я и слова об этом не скажу.

Конн посмотрел на него. Гилпатрик явно стремился к примирению. Но разве он не понимает, подумал Конн, сколь высокомерен был его ответ? Старый священник почувствовал, как в душе закипает гнев. Сын делал ему одолжение, милостиво принимая его убеждения, но лишь до тех пор, пока они не подвергнуты сомнению архиепископа. Это было оскорбительно для него, для семьи, для самой Ирландии. Конна словно ударили.

– Теперь я начинаю понимать, чего ты, Гилпатрик, хочешь для Церкви, – с опасной мягкостью произнес Конн.

– И чего же, отец?

Старик бросил на сына ледяной взгляд:

– Еще одного английского папу.

Гилпатрик поморщился. Это был удар ниже пояса, хотя и убедительный. В предыдущее десятилетие, в первый и единственный раз за всю ее долгую историю, Католическая церковь получила папу-англичанина. Адриан IV был ничем не примечателен, но вот для ирландцев он сделал кое-что такое, что заставило его запомнить.

Он посоветовал начать Крестовый поход против Ирландии.

Это было как раз в то время, сразу после избрания папы, когда английский король Генрих некоторое время размышлял о вторжении на западный остров. То ли для того, чтобы доставить удовольствие королю Англии, то ли потому, что послы Генриха ввели его в заблуждение относительно состояния Ирландской церкви, но папа Адриан написал письмо английскому королю, в котором говорил, что счел бы весьма полезной услугой Церкви, если бы остров расширил христианский мир.

– А чего еще ждать от папы-англичанина? – говорили люди вроде Конна.

Но хотя папа Адриан давно расстался с жизнью, память о том письме мучила ирландцев.

– Мы, наследники святого Патрика, которые сохранили христианскую веру и письменные свидетельства Древнего Рима, в то время как почти весь мир оказался под властью варваров, мы, давшие саксонцам все их знания, должны получать урок христианства от англичанина?! – возмущался отец Гилпатрика всякий раз, когда разговор касался этой опасной темы.

Безусловно, письмо папы Адриана было проявлением грубого произвола, чего Гилпатрик не мог отрицать. Однако суть этих разногласий была гораздо глубже.

– Ты говоришь так, отец, как будто Ирландская церковь существует сама по себе. Но есть только одна Церковь, и она повсюду, в этом ее сила. Власть Церкви дана одним-единственным небесным Владыкой. Ты говоришь о прошлом, когда варвары воевали на руинах Римской империи. Но ведь только Церковь сумела принести мир и порядок, ибо обладала единой духовной властью, что превыше власти земных королей. Когда Папа Римский призвал рыцарей Христовых отправиться в Крестовый поход, он призвал их из всех земель. И короли забыли свои размолвки, чтобы вместе стать воинами и пилигримами. Папа, наследник самого святого Петра, правит всем христианским миром. Должна быть только одна истинная Церковь. По-другому и быть не может.

Как Гилпатрик мог выразить словами то, что вдохновляло его и еще многих, таких же как он, то видение мира, в котором человек мог бы пройти от Ирландии до Иерусалима, везде говоря на одном и том же латинском языке и везде находя тот же строгий порядок христианской империи, те же монашеские ордены, слыша те же литургии. Христианство было неким необозримым духовным механизмом, универсальным братством.

– Я тебе скажу, что я думаю, – негромко откликнулся его отец. – То, что любят все эти реформаторы, к духу никакого отношения не имеет. Это власть. Папа Римский не берет заложников, как короли, но создает заложников духовных. Потому что, если какой-нибудь монарх ему не повинуется, папа тут же отлучит его и заявит его народу – или это заявит другой король, достаточно сильный, – что его необходимо свергнуть. Ты скажешь, это делается ради того, чтобы приблизить к Богу все народы на земле. А я тебе скажу, это делается из любви к власти.

Гилпатрик понимал, что смысл в словах отца безусловно есть. Между папами и монархами не раз уже случались столкновения, в которых папы старались одержать верх, в том числе и над королями Франции, Англии и даже над самим императором Священной Римской империи, стоило только монархам попытаться взять под свою руку огромные земли Церкви или армию священнослужителей. Как раз в это самое время английский король Генрих вел яростный спор на эту тему с Томасом Бекетом, архиепископом Кентерберийским, и находились церковные сановники, которые считали, что король прав. Эти извечные разногласия между королями и священнослужителями были такими же древними, как сама история человечества.

– А я вот еще о чем тебя спрошу, – сказал Конн. – У тебя есть копия того письма папы Адриана, в котором он велит королю отправиться в Ирландию?

– Думаю, есть.

Это письмо давно стало общеизвестным.

– И какие условия ставит папа? Что должен сделать король Англии, чтобы получить благословение на завоевание? Там ведь об этом даже не один раз говорится, а два раза, – едко добавил Конн.

– Ну, упоминался, конечно, вопрос налогов…

– По пенни с каждого хозяйства на острове, и отправлять их в Рим каждый год. Денарий святого Петра! – воскликнул старый вождь. – Денег они хотят, Гилпатрик! Денег!

– Отец, но ведь это просто…

– Денарий святого Петра! – Старик выразительно поднял вверх палец и с такой яростью уставился на сына, что Гилпатрик почти воочию увидел, как его вразумляет седобородый друид из древних времен. – Денарий святого Петра!

А потом старик вдруг с раздражением отвернулся от сына. Если Гилпатрик до сих пор так ничего и не понял, что толку воздух сотрясать? Ведь дело вовсе не в деньгах! Его оскорбляла сама суть вопроса. Неужели Гилпатрик действительно этого не видел? Ведь уже семь веков именно Ирландская церковь вдохновляла весь христианский мир силой своего духа. Духа святого Патрика, святого Колумбы, святого Кевина и многих других. Миссионеры, отшельники, принцы Ирландии. Конну всегда казалось, что ирландцы отмечены каким-то совершенно особым образом, как избранные люди древности. Но если так, разве не должно быть христианство причащением к таинству, а не сводом строгих правил и норм? К сожалению, Конн хорошо знал, как обстояло дело в других странах. В дублинском порту ему приходилось встречаться со священниками из Англии и Франции. И он всегда ощущал в них склонность к формализму и манипулированию, что вызывало в нем лишь отвращение. Такие люди не могли принадлежать к благословенной тишине Глендалоха, они никогда не сумели бы создать книгу Келлса. Возможно, из них и получились священники, но они не были поэтами, и стань они учеными, их наука была бы суха.

И с чувством горечи, которое относилось не только к сыну, старый вождь, стоя перед холмом Тингмаунт, где был похоронен сам Фергус, с жаром воскликнул:

– Ты придешь на свадьбу Лоркана, Гилпатрик, потому что он твой брат, и ему будет больно, если ты этого не сделаешь! А еще ты придешь туда, потому что я так велю! Это понятно?

– Отец, я не могу. Не могу, если он женится на жене брата.

– Тогда не трудись вообще больше являться в мой дом! – закричал Конн.

– Но, отец… – начал было Гилпатрик.

Однако Конн уже развернулся и пошел прочь. И Гилпатрик с грустью понял, что идти за ним бессмысленно.

Неделю спустя объявили о свадьбе. В июне она состоялась. Гилпатрик так и не пришел. В июле, увидев отца у входа в церковь Христову, Гилпатрик направился к нему, но отец, заметив его, отвернулся, и Гилпатрик, немного поколебавшись, решил не беспокоить его.

Прошел август. Они так и не разговаривали. Наступил сентябрь.

А потом появились другие, более настоятельные дела, о которых следовало подумать.


Было еще тихо, когда Кевин Макгоуэн проснулся в то сентябрьское утро. Небо закрывали серые облака. Его жена уже встала. От печи тянуло легким ароматом свежего хлеба. Девушка-рабыня подметала у ворот. Двое их сыновей играли во дворе, и через открытую дверь он видел, как от их дыхания в воздух поднимаются клубы пара. В Дублин пришла осень. По утрам было прохладно.

Машинально, как он всегда делал, Кевин протянул руку под кровать и нащупал железный ящик. Все было на своем месте. На ночь Макгоуэн всегда ставил ящик рядом с собой. Было, правда, еще одно потайное место под печью для хлеба, где он прятал свои сокровища. Об этом знали только его жена и Уна. Место было замечательное – пусть и не такое надежное, как кафедральный собор, зато хорошо замаскированное. Можно было хоть сотню раз смотреть на него, но так и не догадаться, где тайник. Однако, когда Макгоуэн спал в доме, он ставил ящик под кровать.

Кевин оглядел комнату. В темном дальнем углу шевельнулась чья-то тень. Уна. Обычно в это время она была в больнице, но после всех недавних событий предпочла остаться дома с семьей. Макгоуэн улыбнулся. Увидела ли она его улыбку? Знала ли, как он счастлив, когда она рядом? Может, и не знала. А может, и ни к чему ей это знать. Незачем родителям нагружать детей своей излишней любовью.

Макгоуэн встал, подошел к Уне и поцеловал ее в лоб. И тут же отвернулся, чувствуя, как сдавило грудь. Он негромко кашлянул, прошел к двери и выглянул наружу. Да, становилось все холоднее.

Взгляд его скользнул к воротам. От колодца неторопливо шел сосед, он нес деревянное ведро с водой. Макгоуэн прислушался. На ветках яблони в соседнем дворе чирикали воробьи. Где-то подал голос черный дрозд. Да, вроде бы все как обычно. Никаких признаков волнений. Это успокаивало.

Стронгбоу. Никто до конца не верил, что он все-таки придет. Его дядя и Фицджеральды оставались все лето на юге, и дублинцы вполне разумно предположили, что они там и останутся до конца года. Но в последнюю неделю августа поступили другие новости.

– Стронгбоу в Уэксфорде. Явился с английским войском. Очень большим.

Если точно, то две сотни вооруженных всадников и тысяча пехотинцев. В основном их набрали из больших родовых владений в Англии. Такую армию мог собрать только один из величайших вельмож империи Плантагенетов. Конечно, по меркам феодальной Европы она была не слишком велика. Но по меркам Ирландии вооруженные рыцари, отлично обученные пехотинцы и лучники, стрелявшие с математической точностью, представляли собой грозную военную машину за пределами воображения.

Вскоре пришла новая весть о том, что Стронгбоу уже захватил порт Уотерфорд, и о том, что король Диармайт отдал за него свою дочь. Потом объявили, что Стронгбоу идет на Дублин.

Это было уже грубым произволом. Верховный король позволил Диармайту взять Ленстер, но Дублин изначально был исключен из их соглашения.

– Если Диармайт хочет захватить Дублин, значит ему нужна вся Ирландия, – заключил верховный король. – Но разве он не отдал мне в заложники собственного сына? – продолжил король О’Коннор.

Если Диармайт нарушил свою клятву при подобных обстоятельствах, О’Коннор по всем ирландским законам был вправе делать с его сыном что угодно, даже казнить.

– Что же это за человек, раз жертвует собственным ребенком?! – восклицал О’Коннор.

Пришла пора остановить зарвавшегося авантюриста и его иностранных дружков.

В чувствах самих дублинцев можно было не сомневаться. Три дня назад Макгоуэн видел, как король Дублина и несколько самых влиятельных купцов скакали навстречу верховному королю, когда тот подошел к Лиффи. Поговаривали, что даже архиепископ, шурин Диармайта, выразил свое отвращение к мятежному королю. О’Коннор привел с собой большие силы, и сразу было решено, что дублинцы будут держать оборону, пока верховный король отправится на юг, чтобы преградить путь наемникам в Долине Лиффи. День спустя Макгоуэн услышал, что О’Коннор приказал срубить деревья в округе, чтобы сделать все дороги непроходимыми. Дублин готовился, но никто не сомневался, что король Диармайт, даже с помощью Стронгбоу и всей его армии, ничего не добьется.

– Не прорваться им сюда! – говорили люди.

Кевин Макгоуэн всегда работал под навесом во дворе, кроме самых холодных зимних дней, когда был вынужден уходить в дом. Для его работы нужен был дневной свет. А чтобы не замерзнуть, он ставил у ног небольшую жаровню.

В то утро Макгоуэн, как обычно, сидел за своим верстаком. На лице его блуждала довольная улыбка. Он всегда ел мало, но жена все-таки принесла ему кусок свежеиспеченного хлеба, политого медом, и в воздухе еще витал восхитительный аромат. Его жена и Уна пряли шерсть в углу возле печки. Двое сыновей занимались резьбой по дереву. Это была идеальная семейная сцена.

Вскоре пришел один торговец, чтобы поговорить о серебряной броши для своей жены. Кевин спросил его, все ли в городе тихо, и получил утвердительный ответ. Через какое-то время торговец ушел, и Кевин продолжил работу. И вдруг остановился.

– Уна!

– Да, отец.

– Сбегай-ка к южной стене, к главным воротам. Посмотри, что там.

– А кто-нибудь из мальчиков не может пойти? Я помогаю маме.

– Я бы предпочел, чтобы пошла ты.

Макгоуэн доверял дочери больше, чем сыновьям.

Уна посмотрела на мать, та с улыбкой кивнула.

– Как пожелаешь, отец, – сказала девушка.

Она набросила на голову шафрановую шаль и вышла на улицу.

Уна была рада, что осталась дома. Работа в больнице отнимала слишком много времени, а с недавних пор ей стало казаться, что отец не совсем здоров. В тот день она тоже должна была быть в больнице, но Фионнула согласилась ее заменить. И вообще, благодаря ее усилиям Фионнула постепенно стала более ответственно относиться к жизни, чем Уна очень гордилась.

По дороге девушка не заметила ничего необычного. Люди занимались своими обычными делами. Она прошла мимо груженной бревнами повозки и как раз добралась до англосаксонской церкви, когда услышала стук копыт – дюжина всадников мчалась в ее сторону. Впереди скакал сам король. Уна заметила, что никто из всадников не одет для сражения, хотя у одного или двоих были боевые топоры викингов, давно уже ставшие любимым оружием в большинстве областей Ирландии. У остальных же, включая самого короля, имелись лишь кинжалы на поясах.

Когда Уна прижалась к деревянной изгороди, чтобы пропустить всадников, король на скаку улыбнулся ей. Это был красивый мужчина с добрым лицом. И он безусловно не выглядел встревоженным.

Уна дошла до крепостной стены и вдруг заметила, что вокруг никого нет. Хотя небо было пасмурным, дождь не шел. Округлые вершины гор Уиклоу за полями и фруктовыми садами на юге казались такими близкими, словно до них можно было дотянуться рукой. Уну немного удивило то, что на стене нет любопытных, но ведь и никаких признаков вражеской армии тоже не наблюдалось. Ворота были открыты. Слева, из устья реки, приближался какой-то корабль. В последнее время в порту было особенно оживленно. Ничего примечательного она так и не увидела.

Когда она вернулась домой, Кевин сидел за работой. Незадолго до этого у него был небольшой приступ кашля, и он даже уходил в дом, но теперь все прошло. Он улыбнулся дочери, она сообщила ему, что все в порядке, и семья снова погрузилась в свои спокойные обыденные дела.

Утро уже подходило к концу, когда серебряных дел мастер неожиданно отложил работу и прислушался. Он ничего не сказал, просто сидел неподвижно. Объяснить, что заставило его так сделать, он бы и сам не смог. Слышал ли он что-нибудь? Нет, вокруг было так же тихо. Но чувство тревоги отчего-то не покидало его.

– Что с тобой? – спросила жена, заметив его состояние.

– Не знаю. – Он покачал головой. – Ничего.

Макгоуэн склонился над столом, но вскоре опять поднял голову. Странное ощущение вернулось. Как будто совсем рядом вдруг повеяло холодом и промелькнула чья-то тень.

– Уна…

– Да, отец?

– Поднимись еще раз на стену.

– Да, отец.

Какая все-таки чудесная девушка! Послушная, никогда ни слова жалобы или недовольства. Единственная, кому он мог полностью доверять.

Ничего нового со стены Уна и в этот раз не увидела, но все же решила не уходить сразу. Она очень хорошо знала своего отца и понимала его чувства без слов. Если он тревожился, она должна тщательно все проверить. Поэтому Уна еще внимательнее всмотрелась в горизонт на юго-востоке, где Лиффи поворачивала к городу. Не видно ли там клубов пыли, блеска доспехов, какого-то движения? Но она так ничего и не увидела. Наконец, удовлетворившись осмотром, Уна решила вернуться. Она бросила взгляд на устье реки, потом в последний раз посмотрела на горы Уиклоу – и тут увидела их.

Они мчались со склонов, как горный поток. Они стекали в узкую долину, что вела к лесистым холмам на юге, они рассыпались по пригоркам над деревушкой Ратфарнем, меньше чем в четырех милях от города. Уна видела блеск кольчуг рыцарей, десятков рыцарей. За ними следовала огромная масса пеших солдат, построенных в три колонны. С такого расстояния колонны напоминали трех огромных сороконожек. А за ними двигались другие отряды, по их неровному шагу Уна предположила, что это лучники.

Она сразу поняла, что должно произойти. Диармайт и Стронгбоу решили пройти через горы, а не по Долине Лиффи. Они ускользнули от верховного короля. По всей вероятности, это была вся армия. И через четверть часа она подойдет к Ратмайнсу. Еще несколько мгновений Уна как зачарованная наблюдала за врагом, потом развернулась и бросилась бежать.

Уне незачем было поднимать тревогу. Другие тоже заметили армию на склонах гор. По улицам бежали люди. К тому времени, как девушка добралась до ворот своего дома, ее родные уже услышали крики, и ей понадобилось всего несколько мгновений, чтобы рассказать о том, что он видела. Оставалось понять, что делать дальше?

Переулок, на котором находился их дом, вел к Фиш-Шэмблс. Причал был недалеко отсюда. Когда Уна снова выбежала за ворота, узнать, нет ли еще новостей, она увидела, что их ближайший сосед грузит вещи в ручную тележку.

– Хочу попасть на корабль, если получится, – объяснил он. – Я не собираюсь тут ждать, пока придут англичане.

Напротив них жил плотник. Он уже построил баррикаду вокруг своего дома, вероятно в надежде таким нехитрым способом остановить целую армию.

В семье Макгоуэна царила растерянность. Отец запирал свой железный ящик, мать торопливо увязывала кое-какие вещи в узел, чтобы нести на спине. Мальчики и подмастерье стояли рядом с ней, а рабыня-англичанка, похоже, скорее предпочла бы отправиться с ними, чем быть освобожденной своими соотечественниками.

Кевин Макгоуэн не любил полагаться на случай и всегда пытался просчитать все, что могло угрожать его маленькой семье. Несмотря на опасность, он был спокоен и не утратил способности мыслить здраво. Плотник явно занялся ерундой, а сосед, спешивший попасть на корабль, возможно, слишком рано запаниковал. Даже имея в союзниках англичан, король Диармайт вряд ли мог так легко одолеть каменные стены Дублина. А это означало осаду: дни или недели ожидания и массу времени для того, чтобы сбежать морем, если понадобится. По зрелом размышлении он решил, что глупо было бы бежать к причалу прямо сейчас. А вот что делать с железным ящиком… Макгоуэну совсем не хотелось беспокоить монахов из церкви Христа, пока нет крайней необходимости. Если начнется осада, он, скорее всего, продолжит работу, а потому ему нужно будет иметь в доме какое-то количество серебра. Если же семье придется бежать, он сможет хотя бы часть ценностей взять с собой, а остальное, возможно, отнести в церковь. Все будет зависеть от обстоятельств.

– Беги на Фиш-Шэмблс, Уна! – велел он дочери. – Разузнай, что вообще происходит.

Торговая улица на склоне холма была переполнена людьми, спешащими в разные стороны: одни торопились к причалу, другие бежали вверх по склону к церкви Христа. Те несколько человек, у кого она попыталась спросить, что происходит, ничего не знали. Не понимая, что ей делать дальше, она в растерянности остановилась и тут увидела отца Гилпатрика, который быстро шел в ее сторону. Они были немного знакомы, и священник дружески кивнул девушке. Она тут же попросила у него совета.

– Архиепископ уже выехал, чтобы поговорить с ними, – ответил ей Гилпатрик. – Он полон решимости не допустить кровопролития. Я сейчас собираюсь его догнать.

Когда Уна вернулась с этим домой, Кевин Макгоуэн задумался. Ему казалось, что все не так уж плохо. Что бы ни говорили о короле Диармайте, вряд ли он оставит без внимания просьбу своего сановного шурина.

– Давайте подождем и посмотрим, что будет дальше, – сказал он своей семье. – Уна, тебе лучше опять пойти на стену. Если что-то начнется, сразу беги домой.

Снова поднявшись на стену, Уна была потрясена. Она никак не могла поверить, что они подойдут так близко за такой короткий срок. Ближайший ряд солдат был почти в трехстах ярдах от стены. Она уже могла разглядеть их суровые лица. Отряды рыцарей, пехотинцев и лучников держались на небольшом расстоянии друг от друга, и казалось, что они растянулись вдоль всей стены.

Впереди на главной дороге, примерно в четверти мили от ворот, Уна увидела архиепископа О’Тула. Он ехал верхом на небольшой серой лошади, на ирландский манер – без седла. За ним следовало несколько церковников, включая Конна, отца Гилпатрика. Архиепископ был погружен в беседу с бородатым человеком, которого Уна приняла за короля Диармайта, и с каким-то высоким длинноусым мужчиной с бесстрастным лицом. Это мог быть сам Стронгбоу. Солдаты застыли навытяжку, выстроились в ровные ряды. Только возле самого края стены несколько всадников нетерпеливо двигались из стороны в сторону, но, возможно, просто их лошади были чем-то напуганы, предположила Уна. Время от времени один из рыцарей вырывался из строя и, сделав круг, возвращался на место. Уна увидела, как Гилпатрик выехал из открытых ворот и присоединился к своему отцу и другим священникам. Никто по-прежнему не трогался с места. Архиепископ к этому времени спешился. Король Диармайт и Стронгбоу – тоже. Им принесли скамейки. Переговоры явно затягивались. Уна еще немного понаблюдала, а потом оглянулась на улицу за своей спиной. И в изумлении вытаращила глаза.

Вдоль стены прогуливалась Фионнула. И она была не одна. Ее окружало с полдюжины молодых людей. Они смеялись, а девушка, судя по всему, флиртовала с ними. Одному она взъерошила волосы, потом обняла за плечи другого. Неужели они не понимали, кто находится по ту сторону стены? Возможно, думали, что англичанам не прорваться в город. Однако вовсе не их безрассудство и даже не кокетство Фионнулы возмутили Уну. Ее подруге следовало сейчас быть в больнице. Ведь она обещала. Кто же смотрит за больными? Уна задохнулась от возмущения.

– Фионнула! – закричала она. – Фионнула!

Та удивленно подняла голову:

– Уна? Что ты там делаешь?

– Не важно. А вот что ты тут делаешь? Почему ты не в больнице?

– Мне надоело. – Фионнула состроила уморительную гримаску.

Но Уне было не до смеха.

Она еще раз посмотрела на англичан, желая убедиться, что переговоры архиепископа еще продолжаются. А потом сбежала по ступеням, перепрыгивая через одну, и, не обращая внимания на юношей, бросилась к Фионнуле. Уна была в ярости. Никогда в жизни она так не злилась. Видя гнев подруги, Фионнула бросилась бежать, но Уна догнала ее и схватила за волосы.

– Ты лгунья! – закричала она. – Глупая, никчемная шлюха!

Она размахнулась и закатила Фионнуле увесистую оплеуху. Фионнула в долгу не осталась, но Уна ударила снова, на этот раз кулаком. Фионнула завизжала, отскочила в сторону, снова побежала. Уна слышала, как за ее спиной смеются юноши. Но ей было плевать. Она погналась за Фионнулой. Ей хотелось врезать подруге как следует, по-настоящему. Такого никогда прежде с ней не случалось. Она забыла и о короле Диармайте, и о Стронгбоу, и даже об отце. Она забыла обо всем.

Они бежали в сторону церкви Христа, потом повернули налево, мимо кожевенных мастерских, и понеслись дальше, к рынку. Фионнула бегала быстрее, но Уну подгоняла ее решимость и злость. Ростом она была меньше Фионнулы, но считала себя сильнее. Сначала я задам ей взбучку, думала девушка, а затем отволоку обратно в больницу – за волосы, если понадобится. Потом она вдруг сообразила, что западные ворота могут быть заперты, и мрачно подумала, что Фионнуле очень повезет, если она не перебросит ее через стену. Уна видела, как подруга выбежала на рыночную площадь. Все палатки были закрыты. Вдруг Фионнула исчезла, но Уна знала, что она просто где-то спряталась, и собиралась ее найти во что бы то ни стало.

И тут Уна остановилась. Что она делает? Да, конечно, Фионнулу следовало наказать за то, что она бросила больных, но как же ее собственная семья? Разве отец не просил ее наблюдать со стены? Уна мысленно выбранила Фионнулу и решительно развернулась.

Она не успела пройти и сотни ярдов по улице, как услышала за спиной шум. Сначала до нее докатились крики, затем несколько громких ударов и снова крики. Навстречу ей бежали люди. А потом вдруг с рыночной площади донеслись похожие звуки, и в следующую секунду она увидела с полдюжины всадников в кольчугах. Должно быть, они прорвались через западные ворота. За всадниками бежали пехотинцы. Уна знала, что Фионнула осталась где-то там, и первым ее порывом было вернуться и спасти подругу, но она остановила себя. Если Фионнула спряталась от нее, то могла точно так же спрятаться и от англичан. А ей нужно было скорее бежать домой. Уна свернула в переулок.

Ей пришлось бежать через весь город. Она не могла понять, как это случилось, но англичане уже были повсюду. Они окружили церковь Христа и королевский дворец. Их появление было таким внезапным, что даже не встретило никакого сопротивления. Уне пришлось спуститься к причалу, чтобы не столкнуться с ними.

Испуганные родные ждали ее у ворот. К счастью, до их района англичане еще не добрались. Уна ожидала упреков, но отец только обрадовался, увидев ее.

– Мы уже всё знаем, – сказала мать. – Проклятые англичане… Пока у южных ворот шли переговоры с архиепископом, они ворвались в город с востока и запада. Бесчестные люди! Ты видела их?

– Видела, – кивнула Уна и покраснела.

За всю свою жизнь она ни разу не солгала. Строго говоря, она и теперь сказала правду. Она видела англичан на улице. Но мать спрашивала о другом, хотя никто не обратил на это внимания.

– Трудно было сюда добраться. Они уже возле собора, – добавила Уна.

– Нужно бежать к причалу, – сказал Макгоуэн. Уна заметила, что железного ящика у него в руках нет. – Собор уже окружен, – пояснил отец, – так что я побоялся нести его туда. Спрятал в обычном месте. Там никто его не найдет, Господь не допустит. – Он показал на кошель, спрятанный под рубахой. – Этого нам хватит на дорогу.

Порт был полон народа. Англичане по-прежнему прорывались в Дублин через ворота, но пока они находились только в верхней части города. Многие жители бежали по мосту к северному берегу Лиффи в надежде найти укрытие в предместье, но уже было понятно, что и там от англичан не спастись. У причала капитаны торговых судов спешно собирали плату за проезд. К счастью, в тот день в порту стояло много кораблей, и один из них, норвежский, уже отходил от причала. Скорее всего, он держал курс на остров Мэн или на дальние северные острова. Другой корабль готовился к отплытию в Честер. Он был ближе других, но уже битком набит пассажирами. Два направлялись в Бристоль, но их хозяева запросили такую цену, что ее отец засомневался. Еще один шел в Нормандию, в Руан. Французский торговец, которого Макгоуэн немного знал, заканчивал погрузку. Плата была ниже, чем до Бристоля. Серебряных дел мастер колебался. Плыть в Руан было дольше и опаснее. И он совсем не знал французского. Кевин оглянулся на бристольский корабль, но туда уже не пускали пассажиров. Похоже, выбора не оставалось. И ювелир неохотно шагнул к судну до Руана.

Он уже рассчитывался с капитаном, когда невдалеке показалась знакомая фигура. Айлред Палмер шел вдоль причала в сторону больницы. Увидев Макгоуэна, он быстро подошел к нему.

– Рад, что с тобой все хорошо, Кевин, – сказал он. – Куда направляетесь?

Макгоуэн коротко объяснил положение дел и свои опасения.

– Ты, наверное, прав, что уезжаешь. – Айлред взглянул на холм. Над одним-двумя домами поднялись языки пламени. – Один Бог знает, чего ждать от этих англичан. Я уверен, работу в Руане ты найдешь без труда и вы прекрасно там устроитесь, а я тебе пришлю весточку о том, что здесь происходит. – Он задумчиво посмотрел на Уну. – Кевин, а почему бы Уне не остаться здесь, со мной и моей женой? В больнице она будет в безопасности. Мы под защитой Церкви. И она сможет следить за вашим домом до вашего возвращения.

Уна ужаснулась. Она любила Палмера, но вовсе не хотела разлучаться с родными. А главное, она была уверена, что нужна отцу. Но ее родителям, похоже, идея понравилась.

– Боже мой, дитя, конечно, тебе лучше остаться под защитой больницы, чем пускаться в такое опасное путешествие! – воскликнула мать. – Никто ведь не знает, утонем мы или нет!

А отец обнял Уну за плечи и шепнул ей на ухо:

– Ты могла бы сохранить наш тайный ящичек, если получится.

– Но, отец… – запротестовала Уна.

Все происходило слишком быстро, и времени на раздумья не было.

Капитан корабля уже спешил отплыть.

– Иди с Айлредом, Уна. Так будет лучше.

Отец отвернулся так торопливо, что она поняла: ему это решение далось так же нелегко, как и ей. Но это было его последнее слово, и Уне пришлось смириться.

Через мгновение она уже шла к больнице, и крепкая рука Айлреда Палмера ласково сжимала ее ладонь.


Как оказалось, ни король Диармайт, ни Стронгбоу не отдавали приказа о внезапном нападении на Дублин. На самом деле они были весьма смущены, когда прямо посреди переговоров с архиепископом некоторые из самых нетерпеливых рыцарей, рассерженных задержкой, просто бросились к воротам и ворвались внутрь, прежде чем защитники города успели осознать, что происходит. Конечно, им это было лишь на руку – ни Диармайт, ни Стронгбоу не стали бы этого отрицать. Пока они с архиепископом просто наблюдали, город пал почти без сопротивления. И ирландский король, принеся извинения О’Тулу, вместе со своим новым английским родственником поскакал в город, чтобы убедиться: дело сделано. Город принадлежал им.

Горело несколько домов, уже началось мародерство, но этого следовало ожидать. Во время войны солдаты должны брать трофеи, на то она и война. Главное – не позволять им заходить слишком далеко и ни в коем случае не допускать разграбления церквей и монастырей.

А вот бегство жителей из города казалось уже более важным событием. С одной стороны, это было хорошо: вся армия теперь могла разместиться в освободившихся домах. Но, с другой стороны, сбежала добрая половина ремесленников и купцов, а именно они владели основной частью городских богатств. Заодно выяснилось, что сбежал и король Дублина. Вероятнее всего, он сел на норвежский корабль и отправился на северные острова. Это была плохая новость, ведь он мог попытаться набрать там войско, чтобы выбить захватчиков из Дублина. Но, по крайней мере, сейчас в городе было тихо.

Через четыре дня после захвата Дублина Уна Макгоуэн вышла из больницы Святого Иоанна, чтобы навестить родной дом. Больницу никто не тронул, более того, два дня назад король Диармайт и Стронгбоу сами ненадолго заглянули туда с осмотром. Английский вельможа поразил Уну. Высокий, с прекрасной осанкой и благородным лицом, он казался таким же внушительным, как и его монарший родственник. В больнице они вели себя почтительно, словно находились в храме, и Диармайт вежливо попросил Айлреда принять полдюжины его солдат – причем двое из них были англичанами, – раненных при захвате города.

Уне приходилось работать за двоих, поскольку Фионнула так и не появилась. Ее отец прислал письмо, в котором сообщал о своем решении пока оставить дочь дома, но Уна догадывалась, что причина ее отсутствия не только в этом. Просто она знает, что я здесь, думала Уна, и не хочет встречаться.

Проходя через рыночную площадь в сторону западных ворот, Уна заметила, что половина лотков и палаток вновь открыты и торговля понемногу налаживается. По дороге к собору почти во всех домах она замечала солдат, кое-где они даже были полновластными хозяевами, потому что владельцы спешно уехали, бросив все. Англичане удивляли ее. Речь их была груба и неприятна на слух; они носили кожаные куртки и толстые стеганые котты и, может, от этого казались плотнее и массивнее тех людей, к которым она привыкла. Некоторые бросали на девушку взгляды, смущавшие ее, но никто к ней не приставал. На площади перед собором тренировалась группа лучников, их стрелы впивались в тюк соломы, который они использовали как мишень, с какой-то невероятной точностью. Это встревожило Уну. Наконец, миновав склон за Фиш-Шэмблс, она свернула в свой переулок.

И в растерянности остановилась. Зачем она шла туда? Проверить, не случилось ли чего с их домом? А если его сожгли? Но даже если он цел, сейчас там наверняка полно англичан. Ей вдруг стало очень грустно, и она едва не повернула обратно, но не смогла этого сделать. Ради своей семьи она должна была найти то, что им принадлежало.

В переулке было тихо. Сквозь заборы Уна видела, что почти все дома их соседей стали казармами для солдат. В одном из дворов спали несколько англичан, в другом она увидела только пожилую женщину. Дойдя до изгороди перед своим домом, Уна с тревогой посмотрела на ворота. Они были открыты. Уна украдкой оглядела двор. Казалось, ничего не разрушено. Никого из захватчиков она тоже не заметила. Оглянувшись, она еще раз внимательно вгляделась в переулок. Никого.

Она испытывала странное чувство, тайком всматриваясь в собственный дом. По тому, как была сдвинута отцовская жаровня с еще тлеющими углями, и небольшому беспорядку во дворе можно было заключить, что кто-то здесь действительно побывал. Эти люди и сейчас могли находиться в доме. Уна понимала, что безопаснее всего просто уйти. Но она не ушла. Еще раз оглянувшись по сторонам, девушка вошла во двор. Там было тихо.

Железный ящик – сейчас самое время забрать его, пока ее никто не видит. Если бы ей удалось проскользнуть через двор к тайнику. Много времени это не займет. Она только возьмет ящичек и спрячет его под своей шерстяной накидкой. Церковь совсем рядом. Через несколько мгновений она уже будет там. Может, такой возможности никогда больше не представится.

Но если в доме кто-то есть? Ведь, чтобы дойти до тайника, ей придется проскочить мимо открытой двери. Что, если тот, кто там спит сейчас, проснется и увидит ее? Был только один способ проверить это. Она пошла через двор, мимо жаровни и хлебной печи, с намерением заглянуть в дом и проверить, есть ли там кто-нибудь. Если ее заметят, ей придется бежать. Поймать ее вряд ли сумеют. Зато если в доме никого не окажется, она просто заберет ящик и уйдет. Сердце девушки отчаянно колотилось, но она заставила себя успокоиться. И дошла до двери.

Уна заглянула в дом. Там было довольно темно – свет проникал только через дверь и небольшое отверстие в крыше. Быть может, из темноты за ней уже наблюдали чьи-то глаза или тянулись чьи-то руки? Уна напряженно всматривалась в сумрак дома. Никаких звуков не доносилось. Вскоре глаза ее привыкли к темноте, и она могла уже рассмотреть скамьи вдоль стен. На них никого не было. Уна очень осторожно шагнула внутрь. Теперь она видела лучше. Она посмотрела на то место, где всегда спали ее родители, потом заглянула в собственный угол. Тоже никого. Ей вдруг захотелось пройтись до дому, ощутить его тепло и покой, но она знала, что не должна этого делать. Девушка со вздохом повернулась и снова вышла во двор. Первым ее желанием было снова выглянуть за ворота, но она решила не тратить на это время.

Она быстро подошла к тайнику под хлебной печью. Если знать, как именно отодвинуть в сторону небольшой плоский камень, это занимало всего мгновение. Уна сунула руку внутрь. Потом глубже. Ощупала все внутри. И…

Пусто. Уна просто не могла в это поверить. Нахмурясь, она снова проверила тайник. Ничего. Должно быть, это какая-то ошибка. Она высоко закатала рукав и повторила попытку, вертя рукой так и эдак, пока не нащупала дальнюю стенку тайника.

Сомнений не оставалось. Тайник был пуст. Железный ящик украли. Уну внезапно охватил леденящий страх, потом безмерное отчаяние. Кто-то нашел сокровища отца, и теперь все сбережения ее семьи пропали. Уна отступила назад и огляделась по сторонам. Куда же его могли переставить? Может, стоит поискать в доме? Уна снова посмотрела в сторону калитки: никого. И торопливо вбежала в дом.

Темнота не мешала ей, ведь она знала здесь каждый уголок и могла ходить с закрытыми глазами. Не заботясь о порядке, она расшвыривала вещи в разные стороны, отодвигала скамьи от стен, сбрасывала на пол накидки, одеяла и даже одну кольчугу. В раздражении она даже метнула через всю комнату две металлические чаши, которые с громким лязгом запрыгали по полу. Несмотря на спешку, она тщательно обыскала все закутки, но ящика с серебром нигде не было. Прислонясь к косяку двери и с горечью глядя перед собой, она поняла, что опоздала. Ее отец потерял все, что имел. Голова ее опустилась, и на глаза навернулись слезы.

А ведь все могло быть по-другому. Если бы она тогда не гонялась за глупой Фионнулой, а продолжала наблюдать, как просил отец, то увидела бы англичан гораздо раньше. И если бы она сразу после этого побежала к отцу, у него было бы больше времени отнести ящичек в церковь Христа. Или, по крайней мере, он бы решил, что взять серебро с собой на причал безопаснее. А вместо этого он волновался из-за ее долгого отсутствия и не успел принять правильного решения. И пусть рассудок твердил Уне, что все ее предположения могут оказаться ошибочными, сердце говорило другое. Это я во всем виновата, думала она. Моя семья разорена из-за меня. Уна стояла в тихой пустоте своего дома, окаменев от горя. И даже не сразу почувствовала на плече чью-то руку.

– Что-то ищешь?

Уна не совсем поняла английскую речь, да это и не имело значения. Она резко развернулась. Пальцы мужчины тут же сжались на ее запястье.

Куртка из толстой кожи, исцарапанная с правой стороны. Заросшее темной щетиной лицо, крупный отвратительный нос, налитые кровью глаза. Он был один.

– Ищешь, что бы стащить?

Уна его не понимала. Он поднес к ее лицу серебряную монету, очень похожую на те, что лежали в заветном ящичке ее отца. Мужчина хихикнул и спрятал монету. В его глазах появился какой-то странный блеск.

– А нашла меня.

Держа девушку одной рукой, другой он начал расстегивать ворот котты. Может, слов Уна и не понимала, зато в его намерениях можно было не сомневаться. Она попыталась вырваться, но заскорузлая рука мужчины держала ее крепко. Когда он дернул Уну к себе, она почувствовала, с какой легкостью он это сделал, и поняла, насколько он силен. Она никогда еще не чувствовала себя такой слабой и беспомощной.

– Наказание за воровство куда строже, чем то, что я с тобой сделаю, – сказал мужчина. Он видел, что девушка его не понимает, но это его не остановило. – Тебе повезло, вот что я скажу. Повезло, что тебе достался я.

Уна была настолько ошеломлена и напугана, что даже не сразу закричала.

– Помогите! – опомнившись, завизжала она во все горло. – Насилуют!

Ничего не произошло. Она закричала снова.

Солдата, похоже, это ничуть не беспокоило. Уна внезапно поняла, что, даже если ее и услышат, на помощь все равно никто не придет. Ближайшие дома, скорее всего, были заняты англичанами, а они даже не поймут ее слов. Она набрала побольше воздуху, собираясь закричать снова.

И тут солдат совершил ошибку. Сбрасывая куртку, он на мгновение выпустил руку Уны. Да, это было всего лишь мгновение, но она уже знала, как ей поступить. Конечно, ничего подобного Уна прежде не делала, но она была не глупа. Солдат видел, как она открыла рот, чтобы закричать, но не видел ее ноги, пока не стало слишком поздно.

Уна вложила в удар все свои силы. От внезапной резкой боли в паху солдат согнулся пополам и прижал ладони к животу.

И тогда она побежала. Еще до того, как солдат успел выпрямиться, она была за воротами. Она мчалась по улице, не разбирая дороги. Впереди шла группа солдат. Они уже собирались расступиться, чтобы пропустить ее, как вдруг за ее спиной раздался голос:

– Воровка! Держите ее!

Уну схватили сильные руки. Она пыталась вырваться, но ее просто подняли над землей. Она ничего не могла поделать. Прихрамывая, солдат подходил все ближе. Лицо его было искажено яростью. Уна не знала, повторит ли он попытку надругаться над ней, но отомстить он явно намеревался. Вот он подошел совсем близко и уже рванулся к ней, как вдруг…

– Что тут происходит? – раздался за ее спиной чей-то властный голос.

Солдаты тут же отпустили ее и расступились.

– Она воровка! – неуверенно пробурчал ее обидчик.

Уна увидела темную рясу и подняла голову.

Перед ней стоял отец Гилпатрик.

– Изнасиловать… – только и смогла она выговорить. И показала на небритого солдата. – Он пытался… Я зашла в наш дом…

Этого было достаточно. Священник в ярости повернулся к солдатам.

– Негодяи! – закричал он по-английски.

Из всего, что он говорил им, она поняла только несколько слов. Больница Святого Иоанна. Архиепископ. Король Диармайт. Мужчины выглядели смущенными. А тот, что напал на нее, сильно побледнел. Вскоре отец Гилпатрик уже вел девушку прочь.

– Я им сказал, что ты работаешь в больнице и находишься под защитой Церкви. И что я буду жаловаться архиепископу. Ты как-то пострадала? – мягко спросил он.

Уна отрицательно качнула головой.

– Я ударила его в пах и убежала, – призналась она.

– Ты правильно сделала, дитя мое, – кивнул священник.

Потом она рассказала ему о пропаже железного ящика и о монете в руке солдата.

– Ох! – грустно откликнулся отец Гилпатрик. – Боюсь, здесь мы уже ничем не поможем.

Он проводил ее до самой больницы, всю дорогу разговаривал с ней тихим, спокойным голосом, и, когда они пришли, она уже не только чувствовала себя гораздо лучше, но даже смогла обратить внимание на то, как хорош собой молодой священник, чего раньше никогда не замечала. В больнице жена Палмера сразу уложила Уну в постель, успокоила ее и принесла ей теплый бульон.

На следующее утро Уна уже полностью оправилась от испуга, и никто в больнице не заметил в ее поведении никаких перемен. Но это было не так. Ни через недели, ни через месяцы она уже не будет чувствовать себя как прежде. И дело было вовсе не в пережитом ею потрясении – об этом она довольно скоро забыла. Ее не оставляла совсем другая мысль, коварная в своей несправедливости.

Мой отец потерял все, что у него было, думала она. И в этом виновата я.

III

1171 год

Питер Фицдэвид улыбался. Был теплый летний день. Мягкий свет словно стекал с гор Уиклоу и уплывал в широкую синеву залива. Наконец-то Дублин.

Он долго ждал возможности поехать сюда. Прошлой осенью, когда в город пришли Стронгбоу и король Диармайт, его отправили на юг, охранять порт Уотерфорд. Питер хорошо делал свое дело, но к тому времени, когда зимой Стронгбоу вернулся в Уотерфорд, он как будто почти забыл о его существовании.

Порт Уотерфорд стоял в очень красивом месте возле широкого устья реки. Первоначальное поселение викингов здесь было почти таким же древним, как в Дублине. Купцы приплывали сюда из юго-западных портов Франции и даже из более далеких мест. Стронгбоу раскинул здесь большой зимний лагерь, но сам размер этого лагеря лишь добавлял Питеру тревоги. У английского лорда было так много рыцарей, и среди них его родственники, приближенные, друзья и сыновья друзей, что становилось понятно: понадобится очень много времени или какое-то особенное действие с его стороны, прежде чем наступит его очередь получить свое вознаграждение. Более того, к концу весны некоторые молодые люди вроде самого Питера стали задумываться о том, чем вообще может закончиться весь этот поход. Мнения на этот счет разделились.

– Диармайт и Стронгбоу хотят захватить весь остров, – говорили одни.

Питер тоже считал, что ирландский король на это рассчитывает и с хорошо вооруженной армией Стронгбоу действительно может добиться успеха. Ирландские вожди, какими бы они ни были отчаянными воинами, ничего не могли противопоставить мощной кавалерийской атаке, и большого количества лучников у них тоже не было. Даже верховный король со всеми его сторонниками едва ли мог их остановить.

Но были и другие, которые считали, что задача уже почти выполнена. А если так, то большинству из них должны заплатить и отправить по домам. Уж меня-то точно отошлют почти ни с чем и я не смогу помочь матери, сокрушался Питер. И уже начинал подумывать о том, где найти новую работу. Но потом, уже в мае, произошли неожиданные перемены.

Король Ленстера Диармайт, вернув себе свое королевство, внезапно заболел и умер.

Что должно было произойти после этого? Да, конечно, отдав Стронгбоу в жены свою дочь, король Ленстера пообещал сделать его своим наследником. Но чего стоило такое обещание? Питер к этому времени уже достаточно много знал об обычаях острова, чтобы понимать: новый король или вождь избирается его народом из числа его ближайших родственников. У Диармайта остались брат и несколько сыновей, и по ирландским законам не могло быть и речи о том, чтобы какой-то иностранец, муж их сестры, занял престол. Однако вскоре стало понятно, что по крайней мере сыновья Диармайта пребывают в сомнении.

– У них нет выбора, – сказал как-то Питеру один купец в Уотерфорде. – У Стронгбоу три сотни рыцарей, три сотни лучников и тысяча пехотинцев. У него сила. Без него они ничто. Если они будут держаться за него, у них хотя бы останется надежда сохранить часть того, что они потеряли.

– По-моему, все не так просто, – возразил Питер.

По феодальным законам, установленным в Англии Плантагенетами, большие владения вроде Ленстера должны были переходить к старшему сыну; если же речь шла о наследнице, она не могла выйти замуж без дозволения короля, а короли обычно предпочитали выдавать таких наследниц за своих преданных друзей. И поскольку Диармайт признал короля Англии Генриха своим сюзереном, а Стронгбоу в любом случае был вассалом Плантагенета, то английский лорд мог поставить себя в опасное положение, приняв Ленстер в качестве наследства.

– Ему уж точно необходимо разрешение короля Генриха, – объяснил Питер купцу в Уотерфорде. – И мне интересно, получил ли он его.

Однако как раз в это время английскому королю Генриху II и без того было о чем подумать. Вряд ли он вообще осмелится высовывать нос, думал Питер.

В самом начале января из Англии пришли ужасные новости. Вскоре об этом уже знала вся Европа. Английский король убил архиепископа Кентерберийского. Такого неслыханного события никогда прежде не случалось.

Все разногласия между королем Англии и архиепископом Томасом Бекетом обычно касались власти и юрисдикции Церкви. Генрих II настаивал на том, что члены религиозных орденов должны представать перед обычным светским судом, если они совершают такие преступления, как убийство или кража. Бекет, его бывший друг и канцлер, обязанный своим постом архиепископа все тому же Генриху, упрямо возражал королю, и их спор был нелицеприятным и продолжительным. Находились и такие среди высшего духовенства Англии, которые считали, что Бекету власть ударила в голову. Но после многих лет раздора несколько рыцарей Генриха, предположительно услышав, как король в раздражении крикнул: «Неужели никто не избавит меня от этого мятежного святоши?», решили, что это приказ убить архиепископа, и тут же его исполнили, прямо перед центральным алтарем Кентерберийского собора.

Вся Европа была потрясена. Все проклинали Генриха. Сам папа обвинил его в убийстве. Люди говорили, что король должен предстать перед судом, а Бекета нужно причислить к лику святых. Поэтому Питер предполагал, что короля Англии сейчас больше занимает его собственное будущее, а не какая-то отдаленная провинция вроде Ленстера.

Стронгбоу зря времени не терял. Он отправился прямиком в Дублин. Но Питера снова с собой не взяли. Новости из Дублина приходили тревожные. Изгнанный дублинский король вернулся с северных островов с целой флотилией, однако норвежцы испортили все дело: пока они атаковали восточные ворота, англичане вышли через южные, напали на них с тыла и разбили наголову. Короля Дублина тоже убили. Но хотя он и не сумел вернуть себе свой город, никто не думал, что верховный король Ирландии будет просто сидеть и смотреть, как англичане захватывают остров часть за частью да еще и занимают самые крупные порты.

– Верховный король скоро будет там, – сообщил Питеру прибывший из Дублина человек. – Поэтому туда срочно перебрасывают все силы. Ты тоже едешь.

Так наконец Питер и прибыл в Дублин тем ясным летним днем. А когда он доложил о прибытии Стронгбоу и разместил своих людей, то уже знал, что ему делать.

Он обязательно навестит своего старого друга Гилпатрика и его родных. Интересно, как поживает его хорошенькая сестра, думал он.


Матушка Гилпатрика редко видела повод жаловаться на мужа, хотя знала, что иногда необходимо надавить на него. Когда Гилпатрик не явился на свадьбу своего брата Лоркана, она рассердилась так же, как и ее муж. Это было публичное оскорбление и унижение для всей семьи. И если после этого ее муж не желал видеть Гилпатрика, она его не винила. Но рано или поздно с этой распрей необходимо было покончить. И через год она решила, что для всех будет лучше, если священник снова позволит сыну бывать дома. За этим последовали несколько недель осторожных уговоров и слез, после чего ей наконец удалось убедить мужа, и тот пусть и с некоторым раздражением, но согласился снова видеть у себя Гилпатрика.

– Тебе еще повезло, – строго сказала она сыну, – что он уступил.

И все же, когда три дня спустя старый Конн ждал в гости своего сына с другом, он был не в самом лучшем расположении духа. Возможно, в том отчасти была виновата погода, которая в последние два дня стала удивительно неустойчивой. Но на самом деле причины его мрачного настроения лежали гораздо глубже.

Одно дело английские наемники на жалованье Диармайта, и совсем другое – сам Стронгбоу с его армией, претендующий на власть над ирландской землей.

– Вряд ли Стронгбоу будет хуже, чем этот негодяй Диармайт, – сказал Конну накануне один из его друзей.

Но вождь Уи Фергуса так не думал.

– В Ирландии такого не случалось с тех пор, как сюда заявились первые остмены, – проворчал он. – Если верховный король не сможет их остановить, это будет настоящее английское вторжение.

– Но ведь даже остмены дальше гаваней никогда не уходили, – напомнил ему друг.

– Англичане совсем другие, – возразил Конн.

И вот теперь его сын Гилпатрик, с которым он совсем недавно снова начал разговаривать, решил привести в его дом этого молодого солдата из армии Стронгбоу. Ирландская учтивость и законы гостеприимства требовали принять чужака по всем правилам, но Конн очень надеялся, что этот визит не затянется надолго.

Ко всему прочему, жена, как назло, выбрала именно этот день, чтобы поговорить с ним на тему, которую он не желал обсуждать.

– Ты так ничего и не сделал, – совершенно справедливо заметила она. – Хотя три последних года только и твердишь, что сделаешь.

Со стороны высокий поджарый священник и его маленькая пухленькая жена производили забавное впечатление, но они были бесконечно преданы друг другу. Не то чтобы мать Гилпатрика винила своего мужа за то, что он так долго тянет с выполнением отцовского долга. Она прекрасно понимала, чего он боится. Да и кто бы не боялся, когда речь шла о Фионнуле?

– Если мы не выдадим ее замуж в самое ближайшее время, разговоров не оберешься. Или она что-нибудь выкинет, – добавила его жена.

А ведь казалось бы – чего проще. Разве девушка не была хороша собой? Разве не была она дочерью вождя Уи Фергуса? Разве ее отец не мог дать за ней хорошего приданого? Да и дурной славы за ней не водилось. Во всяком случае, пока.

Правда, это был лишь вопрос времени, как считала ее мать. Когда Фионнула вернулась домой от Палмеров, Конн отметил, что характер дочери стал более покладистым, однако его наблюдательная жена была не столь легковерна. Она старалась не ссориться с дочерью и загружать ее делами, но через несколько недель их отношения вновь стали натянутыми. Фионнулу одолевали приступы раздражения и скуки. Несколько раз она убегала из дому и пропадала где-то по целым дням. Родители предложили ей вернуться к Палмеру, но она отказалась, а когда они как-то раз встретили в городе Уну, им стало ясно, что отношения между девушками весьма охладились.

– Лучше уж поскорее отдать ее замуж, – заявила мать Фионнулы.

Разумеется, Конн и сам думал об этом. Фионнуле исполнилось шестнадцать. И уже за несколько лет до этого ее отец подыскивал ей жениха. Но если раньше он не слишком спешил с этим, то теперь, как догадывалась его жена, он начал беспокоиться. Никто не знал, как Фионнула воспримет того, кого бы нашли для нее родители.

– Она уж точно сумеет отшить парня, если захочет, – хмуро заметил ее отец. – Один Бог ведает, кого она оскорбит.

Вопрос приданого тоже был не из последних. Переговоры с будущим мужем всегда проходили в тревоге. А если пойдет слух о неуживчивости Фионнулы, то и двухсот коров будет мало, с горечью сказал ее отец. Вот почему, боясь, что это сватовство не только станет для него позором, но и внушительно ударит по кошельку, он каждый месяц втайне от жены просто откладывал поиски жениха до следующего раза.

– Так или иначе, – вкрадчиво сказала ему жена в тот день, – у меня, кажется, есть на примете подходящий человек.

– Да что ты?

– Я разговаривала с моей сестрой. Это один из О’Бирнов.

– О’Бирн?

Новость прозвучала многообещающе. Сестра его жены, породнившись с этой семьей, сделала отличную партию. Потому что О’Бирны, как и О’Тулы, были одной из самых блестящих семей королевской крови в Северном Ленстере.

– Но это же не Рори О’Бирн?

– Нет.

Даже в огромном клане О’Бирнов не обошлось без червоточинки. Вообще, Рори принадлежал к старшей ветви семьи, но, несмотря на молодость, уже успел заработать весьма сомнительную репутацию.

– Я говорю о Брендане, – добавила она.

Это было совсем другое дело. Хотя Брендан был лишь младшим членом благородного клана, священник слышал о нем только хорошее. А для его дочери, в ее нынешнем состоянии, выйти за любого из О’Бирнов, кроме, разумеется, Рори, было бы настоящим благословением.

– Они уже познакомились? – спросил Конн.

– Он один раз видел ее на рынке. И расспрашивал о ней мою сестру.

– Пусть приходит к нам, – решил священник. – Когда пожелает.

Возможно, он сказал бы еще что-нибудь, но тут появился один из рабов и сообщил, что прибыл Гилпатрик.


Конечно, Гилпатрик обрадовался, увидев на пороге своего старого друга Питера.

– Ты ведь приглашал меня к себе, если я вдруг окажусь в Дублине, – с улыбкой сказал Фицдэвид.

– Приглашал. Точно, – ответил Гилпатрик. – Для дорогого друга – ворота настежь.

Это было не совсем правдой. Слишком многое изменилось со дня их встречи. Даже у церковников, теснее других связанных с англичанами, после убийства Бекета резко испортилось отношение к английскому королю. Отец Гилпатрика никогда не упускал возможности напомнить сыну:

– Твой английский король, как я погляжу, все такой же друг Церкви?

А уж тревожная новость о появлении Стронгбоу с его армией и вовсе вызвала переполох у многих епископов. Гилпатрик сопровождал архиепископа О’Тула на совет, который проходил на севере, где пожилой архиепископ Армы заявил:

– Эти англичане – проклятие, посланное на нас Богом в наказание за наши грехи.

Собравшиеся там церковники даже одобрили предложение освободить всех английских рабов в Ирландии.

– Возможно, то, что мы держим этих англичан в неволе, и оскорбило Господа, – предположили некоторые.

Гилпатрик, правда, не заметил, чтобы всех рабов тут же освободили, но мысль о том, что англичане – это кара Господня, в головах людей засела прочно. Тем не менее было бы странно не приветствовать старого друга, поэтому Гилпатрик встретил его тепло.

– Ты совсем не изменился! – воскликнул он.

Это тоже было неправдой. И теперь, когда они шли к дому его родителей, Гилпатрик, поглядывая на Питера Фицдэвида, думал о том, что хотя прежние наивные надежды и остались еще на его юношеском лице, появилось в нем что-то такое, чего раньше не было. Какая-то тревога. Оказалось, что за три года службы он не получил вообще ничего – даже одной-единственной коровы.

– Ты должен потребовать для себя немного земли, Питер, – мягко сказал Гилпатрик.

И тут же понял, как странно прозвучали его слова: он, ирландец, говорил такие вещи иностранному наемнику. Конечно, в традиционной Ирландии воина вознаграждали скотом, который он мог свободно пасти на землях своего клана, но по меньшей мере со времен Бриана Бору ирландские правители вроде ленстерского короля Диармайта стали жаловать своим приближенным поместья, исконно принадлежащие древним кланам. И все же, размышлял Гилпатрик, если воину не удавалось получить материальные подтверждения его подвигов, он возвращался в свой клан героем, и в этом смысле прежний, традиционный порядок был более милосерден. А рыцарь-феодал, даже если и имел любящую семью, не обладал поддержкой клана. Пока он не получал поместье, средств для существования у него не было, хотя он и мог быть благороднейшим человеком. Ирландскому священнику стало даже немного жаль Питера.

Если Гилпатрика беспокоило то, как примет Фицдэвида отец, опасения его оказались напрасными. Конн приветствовал Питера с величавым достоинством. А Питер отметил, какой у священника красивый и добротный дом, и немного удивился, заметив на столике в углу странный кубок с золотым ободком, сделанный из черепа.

Никто ни словом не упомянул о Бекете. Родители Гилпатрика расспрашивали гостя о его родных и о том, как ему служилось у Диармайта на юге. А когда Конн все-таки не удержался и заметил, что он, как священник, немного опасается английского короля, учитывая его обращение с архиепископами, Питер рассмеялся:

– Да мы и сами его боимся.

Если Гилпатрику нужны были какие-то доказательства дружелюбия его отца, он получил их, когда Конн повернулся к нему и произнес:

– Я бы и не подумал, что твой друг – англичанин.

– Вообще-то, я из фламандской семьи, – сказал Питер.

– Но ты родился в Уэльсе? И твой отец тоже?

– Да, это так, – согласился Питер.

– Но я бы сказал, что твой ирландский почти не отличается от нашего. Наверное, потому, что ты говоришь на валлийском?

– Да, всю жизнь.

– Тогда, думаю, ты и есть валлиец, – заявил ирландский вождь и повернулся к жене. – Он валлиец.

Она улыбнулась.

– Ты валлиец, – усмехнулся Гилпатрик.

– Я валлиец, – мудро согласился Питер.

И в эту минуту, когда его происхождение было наконец точно установлено, в дверях появился еще один человек.

– А-а, валлиец, – произнес вождь, внезапно понизив голос, – это моя дочь Фионнула.

Когда она переступила порог, Питеру Фицдэвиду показалось, что никого прекраснее в своей жизни он не видел. Темные волосы, гладкая бледная кожа, алые губы – разве не такой желанный образ рисует себе каждый мужчина? И если в серых глазах ее брата лишь едва заметно лучились зеленые искорки, то необыкновенные глаза девушки сверкали чистейшим изумрудом. Но больше всего после их короткого знакомства Питера поразила ее скромность.

Как же она была застенчива. Почти все время взгляд ее был опущен. С родителями и братом она говорила с очаровательной учтивостью. А когда к ней обращался Питер, отвечала тихо и кротко. Лишь однажды ее голос чуть оживился, когда она заговорила о Палмере и его добрых делах в больнице, где и сама работала до недавнего времени. Питер был настолько околдован этой целомудренной молодой женщиной, что даже не заметил, как все остальные обмениваются изумленными взглядами.

Вскоре родители Гилпатрика сказали, что хотят поговорить с сыном наедине, и предложили Фионнуле показать гостю их маленькую церковь, которая ему очень понравилась. Потом Фионнула повела его к источнику Святого Патрика, показала темную заводь и Тингмаунт, возвышавшийся вдали, и рассказала ему историю о своем предке и святом Патрике, пояснив, что старый Фергус похоронен именно там. Внимательно слушая девушку, Питер понял, что имел в виду Гилпатрик, когда упоминал о высоком положении, которое занимал их род в древности. Любуясь красотой девушки, восхищаясь ее сдержанностью и благочестием, он от души надеялся, что она не помышляет посвятить себя Богу. Такая красавица просто обязана выйти замуж. Ему хотелось, чтобы эта прогулка никогда не кончалась, но все же пришло время уходить.

Предполагалось, что визит Питера будет кратким и единственным, однако при расставании родители Гилпатрика настояли, чтобы он непременно в скором времени пришел снова, ведь он должен узнать, что такое настоящий ирландский пир. Мать Гилпатрика на прощание вручила ему сверток с засахаренными фруктами, а отец, провожая их до ворот, окинул взглядом устье реки и заметил:

– Завтра утром будь осторожнее, Валлиец, надвигается туман.

Поскольку небо было абсолютно ясным, Питер подумал, что такое едва ли возможно, однако из вежливости промолчал.

По дороге Питер не удержался и заговорил о Фионнуле:

– Я понимаю, что ты имел в виду, говоря о своей сестре.

– Правда?

– Она удивительная. Сама добродетель.

– Вот как?

– И очень красивая. Она, наверное, скоро выйдет замуж? – с легким сожалением добавил он.

– Наверное. Родители говорили мне, что у них есть кто-то на примете, – уклончиво ответил Гилпатрик.

– Счастливчик. Наверняка из благородных.

– Ну, что-то вроде этого.

Питеру втайне и самому хотелось иметь положение, достойное руки такой девушки.


Проснувшись на следующее утро, Питер посмотрел на открытую дверь и нахмурился. Неужели еще слишком рано? Почему так темно?

Они разместились здесь вшестером. Питер и еще один рыцарь занимали дом. Трое пехотинцев и раб спали во дворе снаружи. Питер слышал, что этот дом принадлежал некоему Макгоуэну, серебряных дел мастеру, покинувшему город еще после первого прихода англичан. Было тихо. За дверью, во дворе, висела странная бледно-серая мгла. Питер встал и вышел наружу.

Туман. Холодный и сырой, белый как молоко. Питер не видел даже ворот, что находились в нескольких ярдах от него. Мужчины уже проснулись и, закутавшись в одеяла, сидели под небольшим навесом, где, по всей видимости, стоял верстак мастера. В жаровне потрескивали угли. Раб готовил какую-то еду. Питер кое-как добрался до калитки. Даже если в переулке кто-то стоял, ни увидеть, ни услышать его Фицдэвид не мог. Туман облеплял лицо, осыпая его влажными поцелуями. Питер подумал с надеждой, что солнце, возможно, разгонит туман чуть позже, а пока заняться было совершенно нечем. Отец Гилпатрика оказался прав. Не стоило сомневаться в его словах.

Он вернулся во двор. Раб испек в печи овсяные лепешки. Питер взял одну и принялся задумчиво жевать. Лепешка была вкусной и ароматной. А Питер думал о девушке. Хотя он не видел никаких снов этой ночью, ему все же казалось, что Фионнула присутствовала в его мыслях, пока он спал. Он пожал плечами. Какой смысл думать о девушке, которая никогда не будет принадлежать ему? Лучше выбросить ее из головы.

У Питера было не слишком много женщин. С одной девушкой он провел несколько счастливых ночей в уэксфордском амбаре. В Уотерфорде он осваивал науку страсти с весьма темпераментной женой какого-то купца, пока ее муж надолго отлучался по торговым делам. Но на Дублин он в этом смысле не слишком рассчитывал. В городе было полным-полно солдат, а половина жителей сбежала. Рыцарь, с которым он делил дом, рассказал ему о своих вылазках за реку, в предместье на северном берегу.

– Его называют поселком остменов, там у многих норвежские имена, от их северных предков. Им пришлось построить рядом с домами такие сарайчики… Некоторым самым бедным ремесленникам и работникам трудно прокормить семьи, поэтому их дочери и жены… ну, ты понимаешь. Я там на прошлой неделе подцепил одну милашку.

Очень скоро Питер решил, что бóльшая часть подвигов его товарища – не что иное, как выдумка. Потому что те женщины, которых он видел во время своего краткого посещения поселка остменов, вовсе не предлагали себя ему, а немногие блудницы, что встречались ему на улицах, выглядели не слишком аппетитно. Поэтому он предпочел просто уйти оттуда.

Все утро Питер провел, сидя у жаровни и играя в кости с солдатами. Он ждал, когда летнее солнце разгонит туман, но даже к середине дня над головой лишь слегка просветлело, и в тридцати шагах ничего не было видно. Образ зеленоглазой красавицы по-прежнему не оставлял его, вставая перед глазами, словно призрак. И вероятно, в надежде, что это смутно тревожащее его наваждение наконец покинет его и растворится в тумане, в полдень он все-таки решил немного прогуляться.

После Фиш-Шэмблс он решил пройти еще немного вперед, тщательно запоминая, куда идет, чтобы найти дорогу назад, но очень быстро понял, что заблудился. Ему казалось, что он идет на запад и вскоре должен оказаться возле рынка у западных ворот. Он вдруг вспомнил, что больница, в которой работала Фионнула, находится как раз за воротами. Он мог бы повидать ее. Наверное, он просто почувствовал, где она, даже в тумане.

Он прошел еще немного, но рынка так и не увидел. Время от времени из тумана вдруг возникали люди, и ему следовало проявить благоразумие и спросить у них дорогу. Но Питер терпеть не мог спрашивать дорогу. Поэтому продолжал идти наугад, пока наконец не увидел ворота. Там стояли двое караульных.

Туман за воротами был настолько густым, что Питер понял: если он хочет увидеть больницу, ему придется нырнуть в эту белую пелену. Он уже собрался повернуть назад, но тут его заметили стражники, и он, вместо того чтобы признать свою оплошность, прошел мимо них не сбавляя шага и небрежно бросил по пути:

– Посмотрю, есть ли такой же туман за рекой. – И направился дальше, к реке.

Вокруг стояла тишина. На мосту Питер был один. Он слышал глухой стук собственных шагов по бревнам. Справа возникли корабли, стоявшие у деревянного причала, они были похожи на насекомых, попавшихся в паутину тумана. Питер видел примерно на сотню ярдов от себя вдоль реки и, переходя мост, понял, что туман наконец начал рассеиваться. На полпути через реку он уже заметил клочок голубого неба. Потом увидел заливные луга на северном берегу Лиффи, а за ними – разбросанные вдали соломенные крыши предместья. Впереди, слева от моста, зеленела трава, освещенная солнцем и усыпанная желтыми цветами. А потом он увидел…

Всадники. Вдоль всего берега из тумана появлялись всадники. Десятки всадников. А за ними шли пехотинцы с копьями и топорами. Сотни. Бог знает, как много. От моста их отделяло всего несколько ярдов.

Это могло означать только одно. Пришел верховный король. И он собирался захватить Дублин врасплох.

Питер повернулся и бросился бежать. Он бежал по затянутому туманом мосту так, как не бегал никогда в жизни. Он слышал топот своих ног и даже биение собственного сердца. В какой-то момент ему показалось, что за спиной уже раздается стук копыт, но он боялся оглянуться. Добежав до конца моста, Питер помчался к воротам и увидел изумленные лица стражников. Проскочив внутрь, он оглянулся на пустую дорогу и крикнул:

– Закрывайте ворота! Живо! – Он коротко рассказал им, что видел, и не мешкая начал действовать.

Времени на раздумья не было. Питер собрал нескольких солдат и разослал их с поручениями. Одного он направил прямиком к Стронгбоу:

– Беги сразу к нему! И не останавливайся!

Еще двое должны были поднять по тревоге силы, охраняющие прибрежную полосу и восточные ворота города. Сам он устремился к южным воротам, взяв с собой одного проводника. Если люди верховного короля воспользовались не только мостом, но и бродом, то могли легко захватить главные западные ворота. Добравшись до места, Питер внимательно оглядел окрестности, но никаких признаков армии поблизости не было. Он велел закрыть и запереть ворота и, подняв весь гарнизон, тут же поспешил к церкви Христа и королевскому дворцу.

Когда он дошел до резиденции Стронгбоу, то увидел, что сам важный вельможа и с ним еще с десяток рыцарей уже готовы сесть на коней, чтобы выяснить причины такого переполоха. Стронгбоу сердито озирался по сторонам, требуя ответов, но не получая их.

– Кто вообще поднял всю эту суматоху? – как раз пытал он какого-то перепуганного офицера.

– Это я! – крикнул Питер, подходя ближе.

На него уставилась пара холодных голубых глаз.

– А ты кто такой?

Вот и настала минута, которую он так ждал.

– Питер Фицдэвид, – храбро ответил Питер, а потом быстро и четко рассказал Стронгбоу о том, что видел. – Я перекрыл мост и западные ворота и послал людей ко всем остальным воротам.

– Хорошо… – прищурившись, сказал Стронгбоу. – Ты ведь служил у Диармайта? – Он слегка кивнул в знак того, что помнит Питера, потом повернулся к своим рыцарям. – Вы знаете, что делать. Поднимайте гарнизон. Быстро!

К середине дня небо совсем прояснилось. Дублинцы поднялись на крепостные стены, чтобы увидеть армию верховного короля, окружившую город со всех сторон. Вместе с кланами, которые находились под его прямым влиянием, к королю присоединились те из крупных вождей, что признали его власть. Потомки древнего клана из Ульстера остановились у Клонтарфа. О’Бирны, наследники Бриана Бору, подвели свои силы к западной границе Дублина. Брат короля Диармайта, который, в отличие от его сыновей, решил не поддерживать Стронгбоу, привел свои отряды к южной границе и разбил лагерь на побережье. Все пути к городу и по суше и по воде были перекрыты. Армия верховного короля окружила Дублин большим кольцом, разместив вдоль крепостных стен дозоры для наблюдения за всеми воротами, чтобы заметить любую попытку англичан прорваться.

Ближе к вечеру, стоя на сторожевой вышке над деревянным причалом, Питер увидел архиепископа О’Тула, который скакал по мосту вместе с группой священников, чтобы начать переговоры. Среди священников он заметил Гилпатрика.

На следующее утро город снова окутал туман. Стронгбоу расставил людей на всех стенах. Питера вместе с группой разведчиков отправили наблюдать, не предпримут ли осаждающие внезапную атаку. Когда Питер спросил Стронгбоу, не хочет ли тот сам внезапно напасть на противника, вельможа отрицательно покачал головой.

– Бессмысленно, – сказал он. – Я не могу направлять свою армию, если я ее не вижу.

Их патрульный отряд так и не заметил никакого движения в стане врага. Город теперь выглядел зловеще. Хотя караульные, выставленные на всех стенах, пока не подавали знаков тревоги, в каждой возникающей из тумана фигуре Питеру все равно мерещился враг. Новость была одна: как только туман рассеется, архиепископ снова будет готов к переговорам. Когда Питер вернулся в дом, в котором остановился, там никого не было. Он сел возле жаровни и принялся ждать.

Время шло. Туман и не думал рассеиваться. В тишине все вокруг казалось немного ненастоящим. За воротами Питер видел только сплошную белую стену, как будто некий волшебник перенес их маленький двор в какой-то другой мир, спрятанный в облаке.

Когда в проеме ворот проступили чьи-то смутные очертания, Питер решил, что это рыцарь, который жил с ним в доме. Однако, вместо того чтобы войти, человек неподвижно застыл у калитки, похожий на висящий в воздухе призрак. Опасаясь, не вор ли это, Питер взглянул на скамью, где лежал его меч, чтобы быть готовым отразить удар. Потом он сообразил, что в таком тумане его вряд ли можно рассмотреть от ворот, и замер, стараясь не шуметь. Человек продолжал топтаться на месте, явно всматриваясь во двор. И наконец скользнул внутрь. Голова его была скрыта капюшоном. Он двинулся к жаровне. И только когда подошел на расстояние вытянутой руки, Питер наконец узнал, кто это.

Девушка. Фионнула. Увидев Питера, она совсем не испугалась – лишь слегка вздрогнула от неожиданности. Он восхитился ее самообладанием. Девушка улыбнулась.

– Я подумала, что увижу тебя, если ты здесь. – К его изумлению, она явно веселилась. – Гилпатрик мне объяснил, где ты остановился. Это дом моей подруги, то есть был до этого года.

– Но как ты попала в город?

Питер был уверен, что ворота надежно охраняются.

– Вошла через калитку. – (Возле больших ворот обычно всегда была маленькая дверь в стене, через которую проходили одинокие путники.) – Они знают, что я дочь священника. – Фионнула огляделась по сторонам. – Ты один? – (Питер кивнул.) – Можно мне сесть к огню?

Питер подвинул ей табурет, девушка села. Потом она сняла капюшон, и волосы рассыпались по спине и плечам.

– Гилпатрик говорит, это ты поднял тревогу. – Фионнула смотрела на угли в жаровне. – Значит, теперь верховный король будет сидеть снаружи, а вы внутри, и он станет ждать, пока вы не умрете с голоду.

Питер смотрел на нее, гадая, что ей нужно, зачем она пришла и как можно быть такой красивой. Ее оценка ситуации была, пожалуй, верной. Верховный король держал в своих руках все богатства Ленстера. Он мог месяцами кормить свою армию. Но в городе тоже оставались большие запасы провизии. Так что осада могла затянуться надолго.

– Возможно, твой брат и архиепископ договорятся с верховным королем о мире, – предположил он.

– Гилпатрик говорит, что архиепископ хочет избежать кровопролития, – согласилась Фионнула. – Но король О’Коннор не доверяет Стронгбоу.

– Потому что он англичанин?

– Вовсе нет. – Она засмеялась. – Потому что он зять Диармайта.

Зачем она пришла? Шпионить за ним? Может, ее прислал отец, чтобы разузнать все об обороне Стронгбоу? Гилпатрик мог сделать это лучше, но, возможно, будучи переговорщиком, он отказался от этой роли. Питер твердо решил, что, как бы красива и набожна ни была эта девушка, ему лучше держать с ней ухо востро. Разговор между тем продолжался; протянув тонкие белые руки к огню, Фионнула расспрашивала его о разных вещах, он отвечал, глядя на нее.

Через какое-то время девушка встала:

– Мне пора возвращаться домой.

– Хочешь, я провожу тебя до городских ворот?

– Нет. Незачем. – Она бросила на него короткий взгляд. – Ты не против, если я еще раз приду повидать тебя?

– Я… – Питер уставился на нее. – Конечно не против, – пробормотал он.

– Вот и хорошо. – Фионнула взглянула на улицу за оградой, там никого не было. – Скажи мне, Питер Фицдэвид, – тихо произнесла она, – ты бы хотел поцеловать меня перед тем, как я уйду?

Питер вытаращил глаза. Скромная дочь священника, наследница благородного ирландского рода хочет, чтобы ее поцеловали? Какой же он глупец! Питер нагнулся и вежливо чмокнул девушку в щеку.

– Я не это имела в виду, – сказала она.

Не это? Да что происходит? Питер едва не брякнул: «Разве ты не собираешься замуж?» Но тут же осадил себя. Если девушка сама просит, надо быть круглым дураком, чтобы отказываться. Он придвинулся к ней. Их губы встретились.


Уна очень удивилась, когда на следующий день увидела Фионнулу перед входом в больницу, и удивилась еще больше, когда та сообщила ей, зачем пришла.

– Ты хочешь снова здесь работать?

– Мне совсем нечего делать дома, Уна. Я просто не могу сидеть без всякого занятия. Родители хотят, чтобы я жила с ними, но я могла бы проводить здесь дни, а иногда и ночи. Ну конечно, – она жалобно улыбнулась, – если ты не возражаешь. – Помолчав, она продолжила с серьезным видом: – Уна, ты была совершенно права, рассердившись на меня. Но мне кажется, теперь я немножко повзрослела.

Так ли это? Уна внимательно посмотрела на Фионнулу. Что ж, возможно. Но тут же сказала себе: «Не глупи. Разве лишние руки в больнице помешают?»

– Полы нужно помыть, – произнесла она с улыбкой.

Единственным человеком, у которого оставались сомнения, был Айлред Палмер. Он тревожился о безопасности девушки. Но Фионнула сумела без особых трудов убедить его.

– В город я смогу проходить через малые ворота, – объяснила она. И действительно, в городской стене были маленькие ворота, почти напротив церкви ее отца. – А чтобы добраться до больницы, выходить буду через западные. Никто меня не тронет, если я выхожу из церкви или иду в больницу.

И англичанам, и людям верховного короля строго-настрого запрещалось причинять неприятности всем божьим обителям города. Дочь священника могла спокойно пойти куда угодно, даже во время осады.

– Я поговорю с твоим отцом, – пообещал Палмер.

К вечеру они обо всем договорились. Фионнула могла приходить в больницу несколько раз в неделю. И иногда оставаться там на ночь.

– Кто знает, – сказал ее отец Айлреду, – может, она и в самом деле взрослеет.


На третий день переговоров от верховного короля поступило предложение.

– Пусть у Стронгбоу остаются Дублин, Уэксфорд и Уотерфорд, – сказал он, – и нам незачем будет ссориться.

Предложение во многих отношениях было щедрым. Верховный король отдавал английскому лорду важнейший ирландский порт. Но Гилпатрику казалось также, что ничего необычного в такой сделке нет. Когда они возвращались назад, архиепископ подтвердил его мысли.

– Полагаю, – сказал О’Тул, – это просто замена остменов на англичан во всех гаванях.

Так и есть, подумал Гилпатрик. Даже сейчас, после трех веков жизни бок о бок, ирландцы по-прежнему смотрели на гавани викингов, при всей их значимости для процветания Ирландии, как на нечто обособленное. И для древних кланов, и для верховного короля О’Коннора, который был родом из Коннахта, вряд ли имело значение, кто именно владеет портами. Главное, чтобы они не посягали на плодородные земли вдали от прибрежных границ Ирландии.

И король О’Коннор это понимал. Так что в его предложении крылось и некое коварство. Да, он готов был сдать Дублин, но при этом хотел быть уверенным, что Стронгбоу сократит свою армию. Поэтому он должен был отказать им в том единственном, что заставляло их остаться: в земле. В феодальных наделах за военную службу. Они ведь явились сюда именно ради этого – от бедного юноши Питера Фицдэвида до самого Стронгбоу. А предложение верховного короля лишало их этого.

– Будем надеяться, что Стронгбоу согласится, – сказал архиепископ.

Но Гилпатрика одолевали сомнения.

На следующий день, до того как был получен ответ, он встретил на Фиш-Шэмблс Питера Фицдэвида. Они тепло поздоровались, но при этом оба чувствовали некоторую неловкость. Осада продолжалась, и навещать родителей по другую сторону городских стен теперь было бы неразумно. Кроме того, поскольку отец Гилпатрика был, разумеется, на стороне верховного короля, он вряд ли захотел бы снова встретиться с Питером. Тем не менее молодые люди вежливо поболтали, пока Питер наконец не спросил небрежным тоном:

– А как насчет ваших планов с обручением твоей сестры?

Гилпатрик нахмурился. Почему вопрос Питера прозвучал так неискренне? Неужели его молодой друг питает какие-то надежды? Но ведь он сам несколько лет назад подумывал о том, чтобы их познакомить. Однако теперь перспективы Питера вовсе не выглядели такими уж блестящими. Вряд ли они стали бы хорошей парой. Гилпатрик мысленно улыбнулся. Если уж на то пошло, то отдать за Фицдэвида его темпераментную сестрицу было бы не слишком гуманно по отношению к юному Фицдэвиду.

– Об этом тебе лучше спросить моих родителей, – коротко ответил он и ушел.


Уне пришлось признать, что Фионнула действительно изменилась. Пусть она и не могла приходить каждый день, но, когда приходила, работала усердно и не жаловалась. Больные на нее не нарадовались. Айлред был доволен и не упустил случая сказать отцу девушки, как преобразилась его дочь. Иногда она оставалась в больнице на ночь, иногда ей приходилось уйти днем. Но она всегда заранее предупреждала об этом Уну.

Английские солдаты больницу не беспокоили. Их караульный пост находился довольно близко, но там Фионнулу уже знали и всегда пропускали беспрепятственно. Как-то раз они с Уной даже прогулялись по мосту и, обменявшись парой слов с английскими солдатами на дальнем берегу, спокойно вернулись обратно.

И все же к третьей неделе осада начала ощущаться. Не только городские стены были взяты в сплошное кольцо – ульстерские отряды, стоящие в Клонтарфе, разворачивали все корабли, которые пытались войти в устье Лиффи. По сухопутным дорогам припасы в город тоже не поступали, а склады тем временем медленно пустели. Новостей так и не было.

Прошло много месяцев, прежде чем Уна наконец получила весточку от отца. В больницу пришел какой-то моряк и рассказал ей, что у Макгоуэна все хорошо, семья живет в Руане, все здоровы, сам он нанялся в поденщики к одному ювелиру, но жизнь там трудная, и если с Палмером она в безопасности, то лучше ей остаться здесь. А еще отец просил моряка узнать у дочери, нашла ли она их собаку, которая пропала перед их отъездом.

Собаку. Уна сообразила, что отец говорил о железном ящичке. Именно этого вопроса она и боялась. После того ужасного дня в их доме ни дня не проходило, чтобы она не думала, как рассказать об этом несчастье отцу. Она просто представить не могла, что будет с ним, когда он узнает правду. Но Палмер был тверд.

– Ты должна ему сказать, Уна. Хуже будет, если он узнает об этом, когда приедет. Для него это станет гораздо большим потрясением.

И Уна передала отцу: «Собака потерялась».

С тех пор она о нем ничего не слышала. И даже не знала, жив ли он.


Несмотря на их прощальный поцелуй, Питер не слишком надеялся увидеть Фионнулу снова. Но два дня спустя после того дня в дом заглянул солдат и сказал, что у ворот стоит какая-то юная леди и у нее сообщение для него от одного священника. Увидев Фионнулу, Питер и в самом деле решил, что ее прислал Гилпатрик. Питер вежливо и дружелюбно поздоровался с ней, и когда Фионнула спросила, может ли он проводить ее до церкви Христа, так же вежливо согласился. Когда они дошли до Фиш-Шэмблс, Фионнула повернулась к нему и, к его огромному удивлению, сказала с очаровательной улыбкой:

– Вообще-то, у меня нет никаких сообщений от Гилпатрика.

– Нет?

– Я просто подумала, – безмятежно продолжила девушка, – что могла бы зайти к тебе снова, если бы там не было так много народа.

– Ох…

Фионнула остановилась возле какого-то лотка, осмотрела фрукты, проверяя, свежие ли они, потом зашагала дальше.

– Тебе бы того хотелось?

Ее намерения были очевидны. Если только она не затеяла с ним какую-то хитрую игру, в чем Питер сомневался, то она назначала ему свидание.

– Я был бы очень рад, – услышал он собственный голос.

– Я могла бы прийти завтра. Может, во второй половине дня?

Он знал, что завтра в это время солдаты должны быть на дежурстве. Дома мог оказаться его сосед-рыцарь, но Питер решил, что договорится с ним без особого труда.

– Завтра было бы в самый раз, – ответил он.

– Хорошо. А теперь я должна идти домой.

На следующий день, в ожидании девушки, Питер изводил себя тревожными вопросами. Нет, он не думал, что Фионнулу намеренно подослали к нему. Едва ли ее отец или брат позволили бы ей потерять девственность, какова бы ни была этому цена. Другое дело, если за ее невинной внешностью скрывалась совсем иная сущность. Как знать, может, она уже переспала с половиной Дублина?

Меняло ли это что-то? Он задумался. Да, меняло. Он был здоровым молодым парнем, со всеми нормальными потребностями, свойственными его возрасту, но он был также и весьма брезглив. Он не хотел, чтобы его соблазняла городская шлюха. Да она вообще могла быть заразной! Венерические болезни существовали во всей Европе, особенно в портовых городах. Говорили даже, что их стало больше с начала Крестовых походов. Питер, правда, никогда не слышал, чтобы кто-то болел этой дрянью в Ирландии, но чем черт не шутит.

Потом он сказал себе, что всё это лишь глупые страхи. Фионнула была самой обычной девушкой, которой просто довелось родиться в семье священника. Правда, это обстоятельство уже таило в себе некую опасность, но Питер старался об этом не думать. Так промучившись весь день и все еще пребывая в сомнениях, к приходу девушки он был довольно взвинчен.

Фионнула немного опоздала, была бледна и, как ему показалось, тоже взволнована. Она спросила, есть ли кто-нибудь в доме, и когда Питер ответил, что нет, как будто обрадовалась, но была слегка смущена, словно не знала, что делать дальше. К ее приходу Питер приготовил теплый мед и овсяные лепешки. Он предложил ей попробовать их, и девушка, благодарно кивнув, села рядом с ним на скамью возле печки. Поев, она выпила немного меда. Питер подлил ей еще. И только когда она отпила во второй раз, ее щеки чуть порозовели. Неожиданно она повернулась к нему и резко спросила:

– У тебя ведь уже были женщины?

– Да, – кивнул Питер. – Были. Тебе не о чем беспокоиться.

Он повел ее в дом. Там царил полумрак, лишь через приоткрытую дверь проникала узкая полоска света. Он хотел помочь девушке снять плащ, но она отстранилась, а потом, стоя прямо перед ним, спокойно сняла с себя всю одежду и предстала обнаженной.

У него перехватило дыхание. Ее тело было бледным и стройным, грудь оказалась полнее, чем он ожидал. Питер подумал, что никого красивее ее он никогда не встречал. И шагнул к ней.


Через два дня они встретились снова. На этот раз Питеру пришлось посвятить в свою тайну делившего с ним дом рыцаря. С некоторым изумлением тот добродушно похлопал его по плечу, пообещал не появляться до темноты и слово свое сдержал. Прежде чем Фионнула ушла, они договорились, что увидятся на следующий вечер. Питер спросил, как ей удается приходить к нему в город, не вызывая ни у кого подозрений? Это очень просто, объяснила Фионнула. Она снова начала работать в больнице и по дороге туда проходит через город.

– Так что, когда я хочу прийти сюда, в больнице я говорю, что мне нужно домой, а когда прихожу домой, то говорю, что только что из больницы. Никто ни о чем не догадывается.

Вскоре их страстные свидания стали проходить через день. Однажды Фионнула предложила:

– Завтра я могла бы остаться на всю ночь.

– А где можно встретиться? – спросил Питер.

– Ну, возле причала есть один склад…

Место оказалось просто замечательным. Склад находился в самом конце деревянного причала. У него был очень уютный чердак, где хранились тюки с шерстью. Из большого двухстворчатого окна открывался изумительный вид на устье реки. Летняя ночь была короткой и теплой, из тюков с шерстью они устроили отличную постель, а на рассвете, распахнув окно, смотрели, как солнце заливает светом воды Лиффи, и снова занимались любовью.

Позже, когда они съели все, что принесли с собой, Фионнула незаметно проскользнула к западным воротам, и стражники решили, что она только что прошла через город из дому. Питер выждал некоторое время, а когда на причале появились люди, отправился к себе.

Он уже поднимался по Фиш-Шэмблс, когда увидел Гилпатрика.

Сначала он хотел скрыться, но Гилпатрик заметил его и с улыбкой повернул в его сторону:

– Доброе утро, Питер! Ты рано поднялся.

Гилпатрик окинул приятеля слегка недоуменным взглядом. Питер сообразил, что после прошедшей ночи выглядит, быть может, несколько помятым. Он невольно поднял руку и пригладил волосы.

– У тебя такой вид, как будто ночка выдалась бурной, – подмигнув, сказал Гилпатрик. – Хорошо бы сходить в церковь и как следует исповедаться.

Несмотря на мягкий шутливый тон друга, Питер догадался по его голосу, что Гилпатрик как священник не одобряет подобного поведения.

– Просто я не мог заснуть, – объяснил он. – Ты когда-нибудь встречал рассвет на причале? Когда над устьем реки встает солнце, это очень красиво.

Он понял, что Гилпатрик ему не верит.

– Я только что видел сестру, – сказал священник.

Питер почувствовал, что бледнеет.

– Сестру? И как она? – как можно равнодушнее спросил он.

– Рад сообщить, усердно трудится в больнице.

Посмотрел ли священник как-то по-другому? Догадался ли он? Питер зевнул и покачал головой, чтобы скрыть смущение и растерянность. Что там говорит Гилпатрик?

– Они работают вместе с Уной. Знаешь Уну Макгоуэн? Ты живешь в ее доме.

– А-а… Нет. Нет. Не знаю.

Вернувшись к себе, Питер долго не мог успокоиться. Его роман с Фионнулой завертелся так быстро и неожиданно и был таким волнующим, что до сегодняшнего дня он почти не думал об опасности. Но встреча с Гилпатриком напугала его. Молодой священник догадался, что Питер провел ночь с женщиной. И люди, жившие вместе с ним в этом чужом доме, обо всем знали. Питер замечал, как они переглядываются, когда он проходит мимо. А это означало, что очень скоро о его романе будут знать все англичане в Дублине. Конечно, среди армейских его репутация только укрепится благодаря такой истории. Но это было также и опасно. Люди начнут интересоваться, кто эта девушка. И даже, возможно, постараются разузнать.

А если узнают? При этой мысли его сковал леденящий страх. Ведь Фионнула – дочь высокопоставленного церковнослужителя, близкого к самому Лоуренсу О’Тулу, главы весьма известного в этих краях клана. Да к тому же сестра священника, который участвует в переговорах с верховным королем. Это именно те люди, в дружбе которых нуждается Стронгбоу, если он хочет занять место Диармайта в Ленстере. И не важно, что девушка сама его соблазнила. Переспав с ней, он обесчестил ее семью. Питер ведь прекрасно понимал, какого поведения ждут от незамужней дочери весьма известной фамилии. Он злоупотребил дружбой Гилпатрика и гостеприимством его родителей. Они никогда его не простят. Они потребуют его головы, и Стронгбоу удовлетворит их желание, не моргнув глазом. Ему конец.

Был ли из всего этого хоть какой-то выход? Что, если покончить со свиданиями прямо сейчас, пока их связь не открылась? Вспоминая ночь, которую они только что провели вместе, он снова почувствовал ее запах, тепло ее бледного тела, ее страстные объятия, горячие поцелуи и смелые движения. Он подумал, что наверняка найдется мужчина, готовый принять смерть ради ночи с такой девушкой. Неужели ему придется отказаться от этого счастья?

Пожалуй, нет. И мысли Питера повернули в другую сторону. Даже если его поймают, исход не обязательно должен быть настолько ужасным. Что, если он будет держаться вызывающе? Заявит, что все это – просто часть военной операции. Питер был уверен, что человек вроде Стронгбоу именно так и поступил бы. И если о Фионнуле узнают и пойдет слух, что она обесчещена, то ее шансы выйти замуж за ирландского принца будут весьма невелики. Тогда ее родителям, чтобы сохранить репутацию дочери, придется согласиться, пусть и весьма неохотно, на ее брак с Питером.

Питер подумал о высоком положении ее отца: доход от церкви, огромные земли вдоль побережья, которыми он владел, большие стада. За Фионнулой дадут отличное приданое, лишь бы сохранить семейную честь. А если Питер станет мужем девушки из такой известной в Ленстере семьи, то разве Стронгбоу, сам женившийся на принцессе Ленстера, не проявит к нему интерес? И если Питер будет держаться рассудительно и прислушиваться к здравому смыслу, то все может обернуться к лучшему.

Два дня спустя он снова провел ночь с Фионнулой.


Осада Дублина продолжалась уже много недель. Вокруг города осаждающие прекрасно проводили время. В их распоряжении были стада коров, фруктовые сады, огороды, поля и все, что производилось в этих краях. Сидя в своих лагерях, они наслаждались теплым летом и ждали, когда созреет урожай.

А вот в городе обстановка была не такой приятной. Конечно, хотя водоснабжение с юга было прервано, воды хватало; была и свежая рыба из Лиффи, хотя и маловато. В городских хранилищах еще оставались запасы зерна, у многих были свои маленькие огороды, кое-кто держал свиней. Но когда прошло шесть недель, Стронгбоу отчетливо понял: даже если он посадит своих солдат на самый скудный рацион, они выстоят еще недели три, от силы четыре. А потом им придется начать убивать лошадей.

Поэтому Гилпатрик не слишком удивился, когда на шестой неделе осады его пригласили к архиепископу О’Тулу с просьбой снова принять участие в переговорах с верховным королем. На этот раз Гилпатрик стал единственным спутником такой важной персоны. Они отправились в путь в полдень, проскакали по длинному деревянному мосту на северный берег реки Лиффи, а потом повернули на запад, вдоль течения, к тому месту, где король назначил им встречу.

Архиепископ выглядел уставшим. Его суровое благородное лицо было печально, вокруг глаз залегли глубокие темные тени. Гилпатрик понимал, что это не только из-за груза ответственности, лежавшей на нем. При виде чужих мук чувствительная, возвышенная натура архиепископа испытывала почти физическую боль. Когда в прошлом году после неудачного нападения убили короля Дублина, праведный архиепископ был искренне угнетен горем. И теперь его явно переполняла тревога, ведь предложения, сделанные верховным королем военачальнику Стронгбоу, до сих пор не были приняты, и архиепископ видел впереди только новые страдания и кровопролитие.

– Он упрекает себя, – сказал Гилпатрик отцу. – Конечно, его вины в этом нет, но так уж он устроен.

В назначенном месте встречи их ждал пышный прием. Специально для переговоров был сооружен большой навес из соломы, с севера его защищала стена из ивняка, три остальные стороны были открыты. Внутри стояли покрытые холстиной скамьи с разложенными на них шерстяными подушками и столы, которые ломились от всевозможных яств. Верховный король, вместе с великими вождями, тепло и почтительно приветствовал послов и пригласил их к столу, чему, по крайней мере, Гилпатрик был рад. Однако при всей искренней доброте верховного короля от Гилпатрика не ускользнуло значение этого великолепного пира. Так верховный король демонстрировал им, что не испытывает трудностей с припасами, в то время как бледное лицо Гилпатрика сказало ему то, о чем он и так догадывался: в городе заканчивалось продовольствие.

Король О’Коннор был высоким, сильным мужчиной с широким лицом и копной длинных курчавых волос, спадавших почти до плеч. Его темные глаза лучились мягким теплом, которое, как говорили, сводило с ума многих женщин.

– Я здесь уже шесть недель, – сказал он. – Но, как вы видите, из города нас не видно, поэтому не рассказывайте, пожалуйста, где я нахожусь. Кстати, я могу каждое утро спускаться к Лиффи и купаться. – Он улыбнулся. – Если Стронгбоу так хочется, я буду рад простоять здесь и год, и два.

Гилпатрик ел с аппетитом. Даже аскетичный архиепископ позволил себе выпить пару кубков вина. К удовольствию Гилпатрика, чтобы усладить их слух, король пригласил весьма искусного арфиста и даже барда, который рассказывал им одну из древних ирландских легенд о славном воине Кухулине и о том, как он получил свое имя. И когда пришло время для серьезного разговора, их маленькая компания пребывала в весьма добродушном настроении.

– Я получил новое предложение, – начал архиепископ, – и оно вас удивит. Стронгбоу все еще хочет получить Ленстер. Но… – архиепископ немного помолчал. – Он готов получить его от вас по всем ирландским законам. Он принесет вам клятву, даст заложников. То есть, если говорить привычными для вас словами, вы станете его сюзереном. – Он внимательно посмотрел на верховного короля. – Я знаю, вы уверены, что он намерен захватить весь остров, но это не так. Он готов принять Ленстер из ваших рук и отдать вам должное со всем уважением, которого вы заслуживаете. Думаю, к этому стоит отнестись серьезно.

– И он будет править так же, как Диармайт?

– Да.

Верховный король со вздохом развел руками.

– Лоркан, но ведь проблема не в этом. – Они говорили на ирландском, и король произнес ирландское имя архиепископа. – Диармайту нельзя было доверять. Этот человек готов был пожертвовать собственным сыном, нарушая клятву. Вы утверждаете, что Стронгбоу в чем-то лучше его?

– Мне не нравится этот человек, – откровенно ответил О’Тул. – Но он человек чести.

– Если это так, Лоркан, то скажите мне вот что. Как этот человек может принести клятву верности мне как своему сюзерену, если он уже дал такую же клятву английскому королю Генриху? Разве в этом нет противоречия?

Архиепископ явно смутился. И посмотрел на Гилпатрика.

– Мне кажется, – заговорил Гилпатрик, – это можно объяснить так. Видите ли, по сути, Стронгбоу вряд ли клялся королю Генриху относительно своих ирландских владений. Поэтому вы можете быть его сюзереном в Ленстере, а Генрих – сюзереном его английских земель. – Видя недоумение на лицах своих слушателей, он пояснил: – Там каждый ярд земли имеет своего лорда, и вы можете приносить присягу разным лордам за каждый клочок их земли, который он вам выделяет. – Гилпатрик улыбнулся. – Многие из важных вельмож, вроде Стронгбоу например, приносят клятву Генриху за свои земли в Англии и королю Франции – за свои земли во Франции.

– И кому же они в таком случае преданны? – резко спросил верховный король.

– Зависит от того, где они находятся.

– Бог мой, да что же за люди эти англичане? Неудивительно, что Диармайту они так нравились.

– Такие клятвы для них не совсем личное дело, – сказал Гилпатрик. – Это скорее относится к закону. – Он поискал слова, которые могли бы верно охарактеризовать дух феодальной системы Плантагенетов. – Наверное, можно сказать, что их больше интересуют земли, чем люди.

– Да простит их Господь, – пробормотал архиепископ, обменявшись с королем О’Коннором полным ужаса взглядом.

– Вы думаете, если отдать ему Ленстер и дать возможность наградить всех его солдат и тех, кого он еще приведет, то он не будет нападать на другие ирландские провинции? – спросил король и, прежде чем его высокопреосвященство архиепископ успел ответить, продолжил: – Лоркан, сейчас он надежно заперт в Дублине. И ничего не может сделать. Вот пусть и остается там, пока не примет наше предложение насчет гаваней. В противном случае, он умрет от голода. Нам незачем с ним торговаться или принимать эти английские клятвы, которые идут вовсе не от сердца.


Эти бурные летние недели стали для Фионнулы настоящим откровением. До сих пор она даже не осознавала, какой скучной была ее жизнь.

Нет, она, разумеется, понимала, что ей скучно. Скучно с родителями, скучно с братьями, хотя они и виделись, слава Богу, нечасто, скучно в Дублине и, конечно же, в больнице. Скучно с добрягой Палмером и его женой. Даже Уна наводила на нее смертную тоску своими благими намерениями наставить ее на путь истинный. Рядом с ней Фионнула всегда чувствовала себя породистой скаковой лошадью, которую заставляют таскать маленькую надоедливую тележку.

Чего ей хотелось? Она и сама толком не знала. Просто чего-то другого: более просторного неба, более яркого света.

А что делать девушке, если ей скучно? Воровать яблоки было не так уж весело. Можно пофлиртовать с местными парнями. Фионнула знала, что это будет сердить ее родителей. Но, по правде говоря, с местными парнями ей тоже было скучно. А с больничными стариками она вообще кокетничала смеха ради. Вот об английских солдатах, которые появились здесь с недавних пор, действительно стоило подумать всерьез. Правда, почти все мужчины казались ей грубыми и неотесанными; она боялась, что ее скорее изнасилуют, чем соблазнят. Конечно, некоторые рыцари были весьма хороши собой, но они выглядели уж слишком старыми, и она их немножко побаивалась.

Но когда в их доме появился друг Гилпатрика, рыцарь из Уэльса, Фионнула подумала, что красивее молодых людей она еще не встречала. И сразу поняла, что именно он мог бы открыть ей дверь к большому приключению. Результат превзошел даже ее самые смелые фантазии.

– Валлиец! – Так она называла его вслед за отцом. – Ты мой Валлиец.

Она изучила каждый завиток его волос, каждый дюйм его гордого молодого тела. Иной раз она просто не верила, что этот красавец принадлежит ей.

Была ли она влюблена? Едва ли. Фионнула была слишком взволнована, слишком довольна собой, чтобы влюбиться. Конечно, пробуждение чувственности стало восхитительным открытием для нее, лучшим, что случалось с ней до сих пор, как она думала. Но больше всего ее захватывала сама игра, та завеса тайны, что скрывала их связь. Мысль о том, что она всех обманывает, волновала девушку каждый раз, когда она отправлялась на свидание. А когда после их бурных ночей она приходила в больницу ранним утром, ее душа готова была петь от счастья, пока Уна занималась своими серьезными делами. Предвкушая встречу со своим молодым любовником, Фионнула трепетала не только от ожидания, но и от понимания того, что делает что-то запретное и очень опасное, отчего пламя ее страсти разгоралось еще с большей силой.

Была, правда, еще одна опасность, помимо их разоблачения. Даже в Средневековье женщины уже кое-что знали о способах предохранения, но в то время средства эти были несовершенны, недостаточны и ненадежны. Фионнула понимала, чем рискует, но старалась об этом не думать. Она просто такого не допустит, говорила она себе. И свидания продолжались. Назовите их отношения любовью или просто увлечением, – по крайней мере, это было какое-то занятие.

Это случилось через три дня после безуспешной поездки ее брата к верховному королю. У входа в больницу Фионнула увидела Уну, которая почти бежала со стороны западных ворот. Приближался полдень. Ночь Фионнула провела с Питером в их тайном убежище возле причала и в больницу, как обычно, пришла рано утром. Час спустя Уна отправилась в город с каким-то поручением. И теперь она неслась так, словно ее пчела ужалила, подумала Фионнула. Но уже очень скоро ей пришлось узнать причину такой спешки.

– Я заходила в собор – помолиться за моих бедных родных… и за тебя тоже, Фионнула, и тут меня увидел твой отец. – Уна потащила подругу к углу здания, где их никто не смог бы услышать. – И он мне сказал: «Замечательно, что Фионнула проводит в больнице так много времени. Но поскольку сегодня ночью она была с тобой, я не смог ей сообщить, что она должна еще до вечера вернуться домой. У нас будут гости. Ты ей передашь?» Представь, как я там стояла, словно последняя идиотка, и лепетала: «Да, святой отец, передам». Я чуть было не сказала ему, что тебя вообще в больнице не было! – Она уставилась на Фионнулу широко открытыми глазами, в которых светился упрек. – Значит, тебя не было здесь и тебя не было там, так скажи, Бога ради, где ты была?

– Ну… где-то в другом месте. – Фионнула бросила на Уну загадочный взгляд, явно наслаждаясь моментом.

– Что ты хочешь этим сказать? Что значит – «где-то в другом месте»?

– Ну, если меня не было здесь и меня не было там…

– Хватит валять дурака, Фионнула! – гневно воскликнула Уна и пристально вгляделась в подругу. – Ты ведь не хочешь сказать… О Боже, Фионнула, ты что, была с мужчиной?!

– Вполне возможно.

– Да ты в своем уме? Бога ради, кто это?

– Я такого не говорила.

Звонкая пощечина застала ее врасплох и едва не сбила с ног. Она пошатнулась, но Уна была настороже и схватила ее за руку.

– Ты просто маленькая глупая девчонка! – закричала Уна.

– Ты завидуешь.

– Ох, как это на тебя похоже! А ты не подумала о том, что с тобой будет? Тебе плевать на честь твоей семьи и свою собственную?

Фионнула вспыхнула. Она чувствовала, как и в ней тоже закипает гнев.

– Если ты не перестанешь кричать, – ядовито заметила она, – то скоро об этом узнает весь Дублин.

– Ты должна это прекратить, Фионнула! – Уна понизила голос почти до шепота. – Немедленно! Пока еще не поздно.

– Может, так и сделаю. А может, и нет.

– Я расскажу твоему отцу. Он тебя остановит.

– А я считала тебя подругой.

– Так и есть. Именно поэтому я ему и скажу. Чтобы спасти тебя от себя самой, дурочка!

Фионнула помалкивала. Больше всего ее возмутил покровительственный тон Уны. Да как она смеет вести себя подобным образом?

– Если расскажешь ему, Уна, – начала она, медленно выговаривая каждое слово, – я тебя убью.

Это было сказано так тихо и с такой яростью, что Уна невольно побледнела.

Фионнула пристально смотрела на подругу. Что это со мной? – думала она. Неужели я это всерьез? Наверное, сама не понимала, что говорю. Или просто хотела поссориться? Во всяком случае, угрожать Уне точно не стоило.

– Мне очень жаль, Фионнула. Но мне придется.

Фионнула долго молчала. Потом опустила взгляд и вздохнула. Посмотрела в сторону западных ворот. Снова уставилась в землю и замерла ненадолго. А затем простонала:

– Ох, как же это трудно, Уна!

– Понимаю.

– Ты действительно думаешь, что я должна?

– Уверена.

– Я перестану с ним встречаться, Уна. Перестану.

– Немедленно? Ты обещаешь?

Фионнула одарила подругу ироничной улыбкой:

– Иначе ты расскажешь моему отцу. Забыла?

– Мне придется.

– Я понимаю. – Фионнула снова глубоко вздохнула. – Обещаю, Уна. Я с ним расстанусь. Даю слово.

После этого подруги обнялись, Уна поплакала, и Фионнула тоже всхлипнула. Уна бормотала: «Я понимаю, понимаю», а Фионнула думала: «Ни черта ты не понимаешь, тупица», на том дело и кончилось.

– Но ты теперь не должна меня выдавать, Уна, – заявила Фионнула. – Потому что если я даже никогда больше не увижу этого человека, ты ведь понимаешь, как поступит мой отец. Сначала он запорет меня до полусмерти, а потом отправит в монастырь в Хогген-Грин. Он мне уже этим угрожал, можешь себе представить? Ты мне обещаешь, Уна? – Фионнула умоляюще уставилась на подругу. – Обещаешь?

– Обещаю, – ответила Уна.

По дороге домой тем же вечером Фионнула сосредоточенно думала. Если она хотела продолжать свои забавы так, чтобы Уна ей не мешала, необходимо было придумать что-то новенькое. Возможно, ей следовало как-нибудь утром прийти в больницу вместе с отцом или братом, чтобы показать, что она была дома. Или ей придется иногда встречаться с Питером днем. Но как только она усыпит подозрения Уны, то, без сомнения, все вернется к прежнему порядку. Фионнула так погрузилась в размышления о будущем устройстве свиданий, что почти забыла о причине, по которой ей нужно было быть дома.

Она подошла к воротам своего дома, стоявшего рядом с маленькой церковью. Во дворе она сразу заметила двух привязанных лошадей и только тогда вспомнила о гостях, но без особого любопытства. Однако у нее хватило здравомыслия, чтобы оправить платье и пригладить волосы, перед тем как зайти в калитку. Поскольку было лето, столы и скамейки поставили прямо на лужайке перед домом. И отец и мать Фионнулы сидели за столом и улыбались. Ее брат Гилпатрик тоже улыбался. Заметив девушку, все разом повернулись в ее сторону, отчего Фионнула предположила, что они говорили о ней и ждали ее появления.

Мать встала и пошла ей навстречу, продолжая улыбаться, но с каким-то странным выражением в глазах.

– Скорее, Фионнула, – сказала она. – Видишь, гости уже приехали. Идем, поздоровайся как положено с Бренданом и Рори О’Бирнами.


Прошла неделя после угроз Уны, а свидания Питера Фицдэвида и Фионнулы так и не прекратились. Теперь они были осторожны, встречались только днем или ранним вечером и уже не проводили вместе целые ночи. Приезд кузенов О’Бирн оказался очень кстати. Фионнула весьма мудро предложила отцу как-нибудь привести их обоих в больницу в то время, когда она там работала. И они увидели собственными глазами, как она смиренно и благочестиво трудится там вместе с Уной и женой Палмера, а Уна, в свою очередь, увидела, что у Фионнулы появился серьезный поклонник.

– Ей даже в голову не приходит, – со смехом говорила Фионнула Питеру, – что я могу смотреть на другого мужчину, если у меня есть шанс выйти замуж за О’Бирна!

А вот Питер воспринял приезд братьев О’Бирн вовсе не так легкомысленно. От Гилпатрика он узнал, что Брендан О’Бирн и был тем самым человеком, которого родители Фионнулы прочили ей в мужья, но понравится ли она ему и не сочтут ли его знатные родственники, что он может найти кого-нибудь получше, оставалось пока неясным. Что до двоюродного брата Брендана, Рори, то он был человеком совсем иного склада, и родителей Гилпатрика его появление совсем не обрадовало.

– Не понимаю, зачем он приехал, – сказал Гилпатрик с невеселым видом.

Однако Питеру казалось, что он догадывается. Скорее всего, Брендан взял своего кузена, несмотря на его дурную славу, для прикрытия. Если бы он явился один, все выглядело бы слишком очевидным, и откажись он делать предложение Фионнуле, это могло бы расстроить, а то и оскорбить вождя, но если двоюродные братья просто приехали с дружеским визитом, а потом уехали, никто не смог бы сказать ему ничего дурного.

Должен ли он завидовать этому предусмотрительному молодому принцу? – думал Питер. Возможно. В отличие от него, О’Бирн был богат и знатен и, разумеется, составил бы блестящую партию для Фионнулы. «Имей я хоть каплю порядочности, – корил себя Питер, – я бы отошел в сторону и не морочил бы девушке голову». Он твердил себе, что поступает, как ночной воришка. Но потом Фионнула снова приходила к нему, и в ее жарких объятиях он забывал обо всем на свете.

Кроме собственного тела, Фионнула также приносила ему и еду. С провизией в городе становилось все хуже. Даже Гилпатрик голодал.

– У моего отца благодаря его положению всего довольно, – объяснял он, – и никто не мешает мне его навещать. Но дело в архиепископе. Он говорит, что мы должны страдать так же, как все горожане. Беда в том, что он и раньше съедал только горбушку хлеба в день.

Конечно, Питер не мог ему признаться, что Фионнула почти каждый день ворует для него еду в отцовском доме.

Как-то утром он возвращался с дежурства на крепостной стене, отпустив своих солдат и предвкушая дневное свидание с Фионнулой, и неожиданно, проходя мимо церкви Христа, увидел Стронгбоу, который был погружен в свои мысли и задумчиво смотрел на дальний берег реки. Питер решил, что вельможа его не заметил, и хотел уже тихо пройти мимо, как вдруг услышал свое имя. Он обернулся.

Лицо Стронгбоу было невозмутимо, но Питеру показалось, что он подавлен. Это было неудивительно. Хотя армия верховного короля стояла довольно далеко от стен города, все ворота зорко охранялись. Выслать патрули было просто невозможно. Два дня назад Стронгбоу под покровом темноты отправил лодку, чтобы проверить, есть ли возможность доставлять хоть немного припасов по воде, но напротив Клонтарфа ее заметили и выстрелами вынудили отойти назад, в надвигавшийся прилив. И дублинцы, которые остались в городе, и английские солдаты сходились в одном:

– Верховный король его одолел.

Однако Стронгбоу был опытным командиром, и Питер очень сомневался, что он так просто отступит. Английский лорд внимательно разглядывал его, словно что-то обдумывая.

– Знаешь, что мне нужно прямо сейчас, Питер Фицдэвид? – тихо спросил он.

– Еще один хороший туман, – предположил Питер. – Тогда мы хотя бы смогли выбраться наружу.

– Может быть. Но что мне действительно необходимо, так это сведения. Мне нужно знать, где находится верховный король, и точное расположение всех его сил.

Значит, он планирует прорыв, подумал Питер. Да ведь другого варианта и не было. Но чтобы рассчитывать на успех, ему нужна была внезапность.

– Вы хотите, чтобы я ночью пошел в разведку? – с готовностью спросил он.

В случае успеха он наверняка смог бы заслужить расположение этого титулованного аристократа.

– Возможно. Но ты, похоже, не совсем меня понял. – Его взгляд остановился на Питере, потом скользнул в сторону. – Архиепископ и тот молодой священник наверняка всё знают. Как его имя? Ах да, отец Гилпатрик. Но я сам, конечно, не могу их расспрашивать.

– Я знаю Гилпатрика, но он мне ничего не скажет.

– Да. Но ты можешь попросить его сестру. – Взгляд Стронгбоу снова устремился за реку. – В следующий раз, когда ее увидишь.

Он знал. Питер почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Сколько же еще человек знает о его недозволенной связи? Но хуже всего было даже не то, что Стронгбоу все известно, а то, о чем он просил. Использовать Фионнулу как шпионку, обманывать ее ради того, чтобы выведать какие-то сведения. Вряд ли она вообще хоть что-то знает, подумал Питер, но разве это кого-нибудь убедит? Если он хотел заслужить благосклонность Стронгбоу, ему лучше хоть что-нибудь разузнать.

Такая возможность подвернулась ему, как ни удивительно, в тот же день, и все оказалось гораздо проще, чем он мог вообразить. Они с Фионнулой занимались любовью в доме Питера. У них оставался еще час до того, как ей нужно было уходить. Они лениво болтали о братьях О’Бирн, которые на следующий день снова собирались в гости к ее семье, и о жизни Фионнулы в родительском гнезде.

– Думаю, – заметил Питер, – Стронгбоу придется вскоре сдаться верховному королю. Вряд ли это может продолжаться еще хотя бы месяц, и нет никакой надежды на то, что кто-нибудь придет нам на помощь. – Питер усмехнулся. – Я буду рад, когда все это закончится. Тогда я смогу прийти к тебе домой на настоящий ирландский обед, как обещал твой отец. Ну, то есть если ты к тому времени еще не выйдешь замуж, конечно, – неуверенно добавил он.

– Не болтай глупостей! – Фионнула засмеялась. – Я не пойду за Брендана. А осада скоро закончится.

Он навострил уши.

– В самом деле? – Питер как будто ожидал, что его убедят. – Что, Гилпатрик так думает?

– Ну да. Я подслушала, как он вчера говорил моему отцу, что лагерь верховного короля находится совсем рядом, вверх по течению реки. И король настолько уверен, что англичане ничего не могут сделать, что его солдаты каждый день купаются в Лиффи!

– Да ты что?

– Да, и все великие вожди тоже. Ничего не боятся.

Питер задохнулся. И едва не расплылся в счастливой улыбке, но вовремя сдержался, изобразил угрюмость и пробормотал:

– Мы действительно ничего не можем сделать. Это и вправду конец. – Он немного помолчал. – Ты только никому не говори, Фионнула, что я так сказал. Если Стронгбоу прослышит… Ну, он сразу усомнится в моей преданности.

– Не беспокойся, – ответила девушка.

А ум Питера уже стремительно работал.


На следующий день ирландские караульные заметили, как Фионнула выходит из больницы и, как обычно, направляется к западным воротам. А поскольку южных ворот они видеть не могли, то и не знали, сколько времени девушка проводит в городе до того, как вернуться домой, и понятия не имели, что она сначала отправляется к Питеру и остается там почти до сумерек – именно в это время постовые недалеко от ее дома видели, как она выходит из южных ворот и идет к себе.

Уже почти стемнело, когда стражники на западной стороне увидели Фионнулу с ярко-оранжевой шалью на голове, она шла к больнице. Они немного удивились, что девушка снова возвращается, ведь она уже ушла оттуда, но, проводив ее взглядом и убедившись, что она зашла во двор, вскоре забыли об этом. И были весьма озадачены, когда на следующий вечер снова увидели, как Фионнула входит в больничный двор.

– Ты сегодня видел, как она возвращалась в Дублин? – спросил один из солдат своего товарища. Потом пожал плечами. – Наверное, мы ее пропустили.

На рассвете следующего дня девушка выскользнула из больницы к западным воротам. Но час спустя проделала то же самое. Это уже было наверняка невозможно. Стражи заподозрили что-то неладное и решили впредь быть повнимательнее.


Когда в первый вечер Питер добрался до больницы, он зашел в ворота, а потом быстро прошмыгнул назад к изгороди. Заметить его наверняка не могли. В такой поздний час никто уже не выходил на улицу. Он снял с головы шаль и немного выждал. Темнота медленно сгущалась. Летом по-настоящему темно было не больше трех часов. По небу плыли облака, но они не закрывали золотистый серп луны. Это было хорошо. Немного света ему не помешает. Он ждал долго и лишь заполночь двинулся с места.

За больницей проходила широкая полоса древней дороги Шлиге Мор, что вела на запад. И меньше чем в миле от этого места стоял большой отряд, перекрывавший дорогу. Питер решил вообще не выходить на Шлиге Мор. Он знал, что в больничной изгороди со стороны реки есть небольшая калитка. Прокравшись к ней, он выбрался наружу. Прямо перед ним лежало открытое пространство, кое-где заросшее кустарником, которое уходило к болотистым берегам реки. Если удача улыбнется ему, под покровом темноты он мог бы добраться туда.

Ему понадобился целый час, чтобы с величайшей осторожностью, передвигаясь лишь в те минуты, когда месяц скрывался за облаками, миновать ирландский лагерь, стоявший прямо на дороге. После этого он уже смог двигаться быстрее, но все равно очень осмотрительно. Он шел вдоль реки, пока не оказался напротив того места, где, как он сообразил, и мог находиться лагерь самого верховного короля. Потом, отыскав на склоне заросли кустарника, которые могли стать хорошим наблюдательным пунктом, Питер приготовился ждать остаток ночи.

Оказалось, что он почти угадал. На следующее утро он увидел лагерь верховного короля, всего в полумиле выше по течению. Ранним утром из лагеря вышли патрули. Через несколько часов они вернулись. Вскоре после этого Питер увидел, как не меньше сотни мужчин спускаются к воде. Они пробыли там довольно долго. Насколько он мог разглядеть, они играли в мяч, перебрасывая его друг другу. Потом все вернулись обратно на берег. Питер видел, как поблескивает солнце на их мокрых телах.

Остаток утра он провел в своем укрытии. Подкрепившись краюхой хлеба, которую он взял с собой, и отпив воды из кожаной фляги, Питер стал внимательно изучать местность. Это могло ему пригодиться для осуществления того, что он задумал. Вскоре он решил, что откладывать дальше нельзя и, несмотря на опасность, надо действовать. Через час он покинул свое укрытие и очень осторожно начал пробираться через луга вверх по склону к небольшой рощице. До вечера в свое убежище он уже не вернулся, а когда наконец добрался туда, был почти уверен, что его план сработает. К больнице он подошел, когда совсем стемнело. Он знал, что его возлюбленная сегодня здесь и их разделяет всего несколько ярдов, но, несмотря на волнение, охватившее его при мысли о девушке, прождал в больничном дворе до самого рассвета и с первыми лучами солнца прошел мимо ирландских караульных, которые приняли его за Фионнулу. Тем же утром он встретился со Стронгбоу.

Он рассказал обо всем: о том, как пробирался мимо ирландского лагеря, как обнаружил верховного короля, и об утреннем купании. Только об одном он умолчал: о Фионнуле. И если даже Стронгбоу заподозрил правду, то ничего не сказал. Когда он закончил, Стронгбоу задумчиво проговорил:

– Чтобы в полной мере воспользоваться этими сведениями, мы должны застать их врасплох во время купания, когда рядом нет охраны. Но как нам это узнать?

– Я об этом подумал, – сказал Питер.

И рассказал Стронгбоу остальную часть своего плана.

– Ты сумеешь снова пройти мимо постов? – спросил Стронгбоу, и Питер кивнул. – Но как?

– Не спрашивайте об этом, – ответил Питер. – Завтра утром начнется отлив, – добавил он, – поэтому вы можете провести солдат не только через мост, но и через брод.

– А где нам поставить человека, который увидит твой сигнал?

– То-то и оно! – Питер улыбнулся. – На крыше церкви Христа.

– Значит, – подвел итог Стронгбоу, – никакого риска в твоем плане нет. – Он шаг за шагом повторил все подробности. – Если все получится, ты будешь щедро вознагражден. Однако все зависит еще кое от чего. От ясного солнечного утра.

– Это верно, – признал Питер.

– Ладно, – кивнул Стронгбоу. – Попытаться стоит.


На закате конный патруль заметил, как кто-то выходит из западных ворот и направляется к больнице. Утром они уже останавливали Уну, а всего час назад – Фионнулу, чтобы убедиться, что это именно те девушки. Поэтому решили, что осторожность никогда не помешает, и один из дозорных быстро поскакал вперед. Человек был одет как священник, но стражник засомневался. Это могло оказаться маскировкой. На голову мужчины был накинут капюшон.

– Кто ты и куда идешь? – спросил стражник по-ирландски.

– Меня зовут отец Питер, сын мой. – Ответ прозвучал также на ирландском. – Я иду навестить одну несчастную душу вон там, в больнице. – Он сбросил капюшон, открыв голову с тонзурой на макушке, и благостно улыбнулся. – Уверен, там меня ждут.

В это мгновение из калитки рядом с больничными воротами вышла Фионнула. Она кивнула священнику и почтительно остановилась у входа.

– Проходите, отец, – сказал немного смущенный солдат.

– Спасибо. Вряд ли я вернусь до завтрашнего дня. Да пребудет с тобой Господь, сын мой!

Снова надвинув капюшон, священник пошел дальше, и страж увидел, как Фионнула впустила его внутрь и закрыла за ним калитку.

– Священник, – сообщил страж товарищам. – Вернется завтра.

Больше никто из них об этом не вспоминал.

Тем временем Фионнула вела Питера к той комнате, которой они собирались воспользоваться. Это была небольшая отгороженная каморка с дверью на улицу в дальнем конце мужской палаты, и добрая доверчивая Уна пообещала, что там их никто не побеспокоит.

Как только они вошли в комнату, Питер снова сбросил капюшон, и Фионнула с трудом сдержала смех.

– У тебя тонзура! – прошептала она. – Совсем как у Гилпатрика!

– Это чтобы стражники меня не заподозрили.

До этого момента все шло как нельзя лучше. Он мог гордиться не только своей сообразительностью, но и дальновидностью, которую проявил два дня назад. Конечно, немного жаль, что придется обмануть Фионнулу, что он уже и делал, и использовать ее, но он убедил себя, что поступает так ради большой цели.

Его расчеты оказались верны. Выяснив, что в следующие два вечера девушка должна быть в больнице, он решил, что вовсе незачем снова переодеваться женщиной. И, вернувшись из вылазки, которую он собирался повторить, Питер придумал новый план.

– Послезавтра мы сможем провести вместе всю ночь, – сказал он.

– У причала? – с сомнением спросила девушка.

– Нет, прямо в больнице.

– В больнице? Да ты с ума сошел! – воскликнула она.

– Там есть какое-нибудь укромное местечко? – спросил Питер, и Фионнула, немного подумав, сказала, что найдется. – Тогда слушай… – Питер усмехнулся. – Вот что мы сделаем…

И вот теперь Фионнула смотрела на него с восторженным изумлением и думала, что это самое дерзкое приключение в ее жизни. На удивление, все обернулось как нельзя лучше. Как только она сказала Уне, что нуждается в духовных наставлениях, подруга сразу прониклась к ней сочувствием.

– Уна, я хочу исповедаться, – сказала Фионнула. – А после исповеди мне нужно очень серьезно поговорить со священником. – Она виновато улыбнулась. – Все дело в этих О’Бирнах. Я просто не знаю, что мне делать. – Когда Уна спросила, чем она может помочь, Фионнула объяснила: – Я не хочу, чтобы меня видели, когда я пойду на исповедь. У меня всегда такое чувство, что весь Дублин за мной следит. Поэтому я попросила священника прийти сюда.

Палмер с женой ложились спать рано. Священник мог прийти, поговорить с ней наедине столько, сколько будет нужно, и потом уйти. К счастью, Уна согласилась, что придумано неплохо, и сама предложила Фионнуле воспользоваться той комнатой. Она даже сказала:

– Если кто-нибудь спросит, я скажу, что священник пришел ко мне. – Потом взяла Фионнулу за руку и сочувственно произнесла: – Я все понимаю, Фионнула.

Черта с два ты понимаешь! – подумала Фионнула.

Их никто не заметил. Если Уна и наблюдала откуда-то, то хорошо спряталась. Молодые люди вошли в комнату, где Фионнула заранее оставила немного еды и зажгла две свечи. Она протянула руку и погладила тонзуру Питера.

– Теперь я буду думать, – шаловливо сказала она, – что мой любовник – священник! – Потом озадаченно посмотрела на Питера. – А что ты будешь делать, пока она не зарастет?

– Прикроюсь, – ответил Питер.

– И ты это сделал ради меня?

– Да, – солгал Питер. – И сделаю снова.

Они немного поговорили. А когда Питер снял сутану, Фионнула увидела, что его пояс обернут толстым слоем ткани.

– Спина болит, – пояснил он с легким смущением.

– Я ее разотру как следует, – сказала Фионнула.

Перед рассветом девушка проснулась и обнаружила, что Питер исчез.

Он двигался осторожно, но быстро. Выбравшись из больницы через северную калитку, он пошел той же дорогой, что и в прошлый раз. Перед рассветом он добрался до небольшого лесистого склона, который уже наметил для себя. Наблюдательный пункт он тоже выбрал заранее – высокое дерево, с которого все было видно как на ладони. С первыми проблесками зари он вскарабкался на ветку, также присмотренную в первой вылазке. Отсюда, раздвинув листья, он мог видеть противоположный берег реки, куда спускались люди ирландского короля, и восточную границу Дублина. Вдали Питер различал южный мыс залива. Невысокий склон перед городом в основном был скрыт лесом, подступавшим почти к самым стенам. Но можно было вполне отчетливо рассмотреть крышу церкви Христа. Питер не спеша размотал завязки вокруг пояса и снял толстый сверток, потом так же медленно развернул ткань, скрывавшую некий тонкий твердый предмет. И внимательно осмотрел его. Ни пятнышка, ни царапины.

Это было металлическое блюдо из полированной стали. Питеру дал его Стронгбоу. Металл был отполирован так тщательно, что он видел на своем отражении каждую черточку на коже. Стронгбоу использовал его как зеркало. Питер взял блюдо и прижал его блестящей стороной к себе. Он не хотел рисковать. Потом он посмотрел на восток и улыбнулся. Небо было чистым. Время шло. Восточный горизонт стал светло-серым, затем красным и, наконец, золотым. А через мгновение вдали над заливом Питер увидел огненный край восходящего солнца.

Все было готово. Конечно, оставалась опасность, что его сигнал заметят и в лагере верховного короля. Если ирландцы его поймают, то наверняка убьют. На их месте он поступил бы точно так же. Однако по сравнению с возможностью заслужить милости от Стронгбоу в случае успеха операции такой небольшой риск казался ему сущей ерундой. Несмотря на волнение, он терпеливо ждал. Понемногу теплело. Солнце поднималось над заливом.

Вот-вот должны были появиться патрули верховного короля. Питер уже видел, как первые из них покидают королевский лагерь. Между тем утро было в самом разгаре, но никакого движения в лагере ирландцев Питер так и не заметил. Патрули вышли позже, чем в прошлый раз. Возможно, сегодня вообще решили отменить купание? Питер тихо выругался. Прошел еще час, уже близился полдень. И вот наконец он заметил, что в лагере что-то происходит. Над берегом реки появились несколько человек, которые несли какой-то большой предмет – какой именно, Питер не разглядел. Они опустили свою ношу в верхней части склона. Подошли еще люди. Они несли что-то вроде кадушек. Потом начали хлопотать вокруг того большого предмета. И вдруг Питер понял, чем они занимаются. Они наполняли огромную лохань. Он знал, что ирландцы любят купаться в таких лоханях, подогревая воду раскаленными камнями. И то, что на склоне теперь устанавливали эту огромную бадью, могло означать только одно.

Верховный король Ирландии собирался совершить обряд омовения.

Так и оказалось. Прежде чем мужчины закончили наполнять лохань, стали возвращаться первые патрули. Их в этот день было явно больше обычного. Питер прикинул, что не меньше двух сотен солдат отправились вниз по реке, и видел все новые и новые группы. А когда наверху, на склоне, все было подготовлено, из лагеря вышел человек в сопровождении десятка других, они подняли его и погрузили в гигантскую бадью. И пока придворные плескались в реке внизу, король О’Коннор, окруженный самыми близкими, совершал церемониальное омовение.

Все складывалось просто замечательно. Питер и поверить не мог в такую удачу. Он повернул стальное блюдо, аккуратно проверяя угол наклона. И начал покачивать стальным кругом из стороны в сторону.

Ожидавший на крыше церкви Христа караульный увидел крошечную вспышку света, зеленоватую из-за яркой листвы. Уже через несколько мгновений южные и западные ворота города внезапно распахнулись, из них выскочили сотня всадников и пять сотен пехотинцев и ринулись к броду, а две сотни рыцарей в доспехах галопом помчались по деревянному мосту.


Внезапный прорыв англичан из осажденного Дублина в тот летний день стал поворотным моментом в истории Англии и Ирландии. Ирландцы, осаждавшие город, видимо, расслабились после долгих недель покоя и безделья и оказались застигнутыми врасплох. Англичане прорвались сквозь их заграждения и устремились вдоль реки Лиффи к верховному королю, О’Коннор едва успел подхватить одежду и добежать до укрытия. Ирландские пехотинцы, защищавшие его лагерь, были перебиты. Через несколько часов в городе и вокруг него уже знали, что верховный король потерпел позорное поражение, а армия Стронгбоу вырвалась на свободу.

Бывалые английские воины теперь действовали стремительно. Перво-наперво они захватили все подходы к городу, а потом атаки копьеносцев вооруженной кавалерии разгромили лагерь противника. Ирландцы просто не могли справиться с отлично обученной европейской военной машиной, как только она начала действовать на открытой местности. Сопротивление было мгновенно подавлено. И верховный король поступил весьма разумно, решив временно отступить. Ленстер, с его богатыми поместьями, стадами и прекрасным урожаем, оказался в безжалостных и опытных руках Стронгбоу.

Питеру Фицдэвиду будущее виделось в радужном свете. В ту самую ночь Стронгбоу наградил его небольшим мешочком золота. И можно было не сомневаться, что другие награды еще впереди. Конечно, Питера не прославляли публично. В конце концов, он ведь был просто тайным лазутчиком. И во всех докладах и хрониках будет говориться только о дерзком прорыве Стронгбоу и о том, как верховного короля застали врасплох во время купания в Лиффи.

Если роли Питера Фицдэвида предстояло быть очень скоро забытой, то участие в этих великих событиях Фионнулы и вовсе осталось никем не замеченным. Питер ни разу не упомянул о девушке – даже Стронгбоу. И лишь на следующий день, когда до Фионнулы дошли слухи о месте Питера в этих событиях, она догадалась, что случилось на самом деле. Проплакав с полчаса, она поняла, что ей нельзя никогда и никому, даже Уне, рассказывать о его бесчестном поступке, потому что тем самым она изобличила бы себя. И Фионнула с ужасающей ясностью осознала, что она теперь полностью в его власти и он может растоптать ее, если вдруг решит открыть всю эту историю.

Два дня спустя Фионнула заметила Питера на рынке. Он с улыбкой направился к ней, но девушка видела смущение в его взгляде. Она позволила ему подойти ближе и, призвав на помощь все свое достоинство, насколько смогла, произнесла холодно и спокойно:

– Я больше никогда не желаю тебя видеть.

Питер хотел что-то сказать, но она повернулась к нему спиной и ушла. А у него хватило ума не догонять ее.


Увлеченный мечтами о возможных привилегиях, которые могут свалиться на него после победы Стронгбоу, Питер Фицдэвид совсем упустил из виду одно обстоятельство.

Спустя месяц после разгрома верховного короля он проходил мимо королевского дворца, когда увидел, что оттуда выходит Стронгбоу. Питер почтительно поклонился, но Стронгбоу словно и не заметил его. Вельможа казался растерянным и даже измученным. Питер недоумевал, что могло случиться. А на следующий день услышал, что Стронгбоу уехал. Сел на корабль ночью. Когда Питер спросил одного из командиров, куда отправился Стронгбоу, тот как-то странно посмотрел на него и сказал:

– К королю Генриху, пока еще не поздно. У него неприятности.

Король Генрих Плантагенет был самым энергичным правителем своего века. Способность поворачивать любую ситуацию к собственной выгоде, успехи в расширении империи Плантагенетов, весьма агрессивное правление – все это делало его фигурой устрашающей. А еще Генрих обладал одним изматывающим всех даром. Он двигался с невероятной скоростью. У всех средневековых королей имелись постоянные свиты, которые сопровождали их в поездках по владениям. Но маршруты Генриха вызывали головокружение даже у самых стойких. Он мог несколько раз за сезон пересечь пролив и редко задерживался где-либо больше чем на два-три дня. Он мог промчаться с одного конца империи в другой как раз тогда, когда этого меньше всего ожидали. И любой, кто вообразил бы, что этот безжалостный и деятельный монарх стерпит, если кто-то из его вассалов вздумает потягаться с ним в силе в любой части империи, был бы весьма изумлен.

Некоторое время Генрих лишь наблюдал за действиями Стронгбоу в Ирландии. Пока был жив король Диармайт, английский вельможа, по сути, оставался обычным наемником, что бы ни наобещал ему дублинский правитель. Сразу после смерти Диармайта Стронгбоу оказался заперт в Дублине. А теперь он внезапно заполучил королевство Ленстер и вполне мог завоевать всю остальную Ирландию. Это было одновременно и угрозой, и благоприятным моментом.

– Я не давал Стронгбоу позволения становиться королем, – заявил Генрих. Ему уже и без того хватило неприятностей с одним из его подданных, после того как он сделал Бекета архиепископом Кентерберийским. – Он мой вассал. Если Ирландия принадлежит ему, она принадлежит мне, – рассудил он.

И вскоре до Стронгбоу дошла новость:

– Король Генрих недоволен. Он собирается приехать в Ирландию.


После осады Уна получила весточку от отца. Новости из Франции были не слишком веселые. Постоянные переживания из-за потери всех накопленных с таким трудом сбережений подорвали и без того слабое здоровье Макгоуэна. Уна по-прежнему винила во всем только себя, и это, как и разлука с родными, все больше угнетало ее. Отец снова просил ее оставаться в Дублине, но она так соскучилась, что уже готова была ослушаться и поехать в Руан, чтобы повидаться с семьей. Однако Палмер убедил ее этого не делать. И все же она передала отцу, что, если все будет хорошо, через несколько месяцев он сможет вернуться и они с Палмером обязательно помогут ему начать все сначала. Так что теперь она усердно трудилась в больнице и ждала, что будет дальше.

Одно ее радовало: Фионнула очень переменилась. Уна думала, что встреча со священником, без сомнения, пошла ей на пользу. После того вечера Фионнула стала печальной и задумчивой. Казалось, на нее снизошли совсем не свойственные ей прежде покой и строгость.

– Ты изменилась, Фионнула, – сказала однажды Уна с мягким одобрением. – Думаю, это из-за того долгого разговора со священником.

И с радостью услышала, как Фионнула пробормотала в ответ:

– Пожалуй.

Именно в это время в жизни Уны появились два новых человека. Она слышала от Фионнулы, что братья О’Бирн собираются уже второй раз прийти в гости к ее отцу, но никак не ожидала, что они заглянут в больницу. Однако они действительно пришли туда, и Палмер провел их повсюду, выражая большое уважение Брендану О’Бирну и, как показалось Уне, немного меньше обращая внимания на его кузена Рори. Когда их визит подошел к концу, Фионнула как раз собиралась уходить, и братья вызвались проводить девушку. Неожиданно Фионнула повернулась к Палмеру и спросила, нельзя ли и Уне немного прогуляться с ними.

– Конечно можно! – воскликнул добрейший Палмер.

Они вышли из больницы все вчетвером. День был чудесный, и они решили немного пройтись по Шлиге Мор.

Во время прогулки Уна могла понаблюдать за своими спутниками. Фионнула вела себя безупречно. Она была скромна, серьезна, почти не поднимала головы, лишь время от времени вскидывала глаза и очаровательно улыбалась Брендану. Уна просто гордилась подругой. Брендан ей очень понравился. Темноволосый, с легкой ранней сединой, красивый и статный, он производил впечатление человека серьезного и надежного и очень располагал к себе. Разговаривал он негромко, но основательно. Думал, прежде чем высказать свое мнение. Задавал глубокомысленные вопросы о больнице. И Уна думала, что, если Фионнуле повезет выйти за него замуж, они станут прекрасной парой.

Рори был выше Брендана и казался немного нескладным из-за длинных рук и ног. Его светло-каштановые волосы были коротко подстрижены. Легкая небритость придавала ему мужественный вид и делала похожим на молодого воина. Он не выглядел таким же солидным и серьезным, как его брат, и вместо того, чтобы задавать вопросы, когда они ходили по больнице, предпочитал больше слушать и загадочно улыбаться, так что вскоре становилось любопытно, о чем он думает. Хотя взгляд его светлых глаз порой казался рассеянным, словно он вел внутренний разговор с самим собой, у Уны сложилось впечатление, что он подмечает абсолютно все. И она спрашивала себя, что же такого он заметил в ней самой и Фионнуле.

Сначала они шли по дороге все вместе, беспечно разговаривая. Рори всех рассмешил, сказав что-то об одном из пациентов больницы. А потом они разбились на пары, Брендан с Фионнулой ушли вперед, а Рори с Уной немного отстали.

Какое-то время Рори шел молча, явно наслаждаясь прогулкой и лишь изредка делая какие-то неожиданные замечания. Сначала Уна немного смущалась, но быстро успокоилась и даже стала расспрашивать его о нем самом. К ее радости, Рори отвечал охотно и уже скоро разговорился не на шутку.

Казалось, не было такого места, где он не побывал бы, и такого занятия, которое бы не перепробовал. Уна просто диву давалась, как человек его возраста, а Рори наверняка не исполнилось еще и двадцати пяти, мог успеть так много за такое короткое время. Он рассказывал Уне о знакомых торговцах лошадьми и скотоводах из Ульстера и Манстера и об их жульничествах. Описывал побережья Коннахта и западные острова. Рассказал, как путешествовал с купцами, после того как все промотал в Корке. Рори побывал в Лондоне и Бристоле, был и во Франции. Уна тут же спросила, доводилось ли ему бывать в Руане. Нет, там он не был, зато тут же рассказал ей отличную историю об одном руанском купце, которого поймали на сомнительной сделке.

– А ваш кузен Брендан тоже много путешествовал? – спросила Уна.

– Брендан? – На лице Рори вдруг мелькнуло выражение, смысл которого она не поняла. – Нет, он предпочитает оставаться дома и заниматься делами.

– А вы? Вы разве не занимаетесь делами дома?

– Занимаюсь. – Рори смотрел вперед, как будто мысли его улетели далеко-далеко отсюда. – Но скоро снова уеду. В Честер.

Ей отчего-то стало грустно. Не пропускает ли этот замечательный юноша с беспокойной душой в своих бесконечных странствиях по миру чего-то важного в жизни.

– Но ведь надо иногда и у домашнего очага погреться, – сказала она.

– Да, верно, – согласился Рори. – И возможно, когда я вернусь, то так и сделаю.

Брендан и Фионнула уже поворачивали назад. Уне показалось, что им и дальше хочется идти вдвоем, поэтому она торопливо развернулась, и на обратном пути первыми шли уже они с Рори. Теперь Рори говорил меньше, но молчание не тяготило девушку. Хотя она едва знала его, рядом с ним она почему-то чувствовала себя спокойно. Ни с кем прежде она не испытывала такой легкости, даже с Палмером. А ведь он был прекрасным человеком. Уна не смогла бы этого объяснить. Так, изредка обмениваясь словами, они подошли к больнице, и хотя прогулка получилась довольно долгая, Уна не замечала времени. Когда они расстались, она подумала, ругая себя за глупость, что очень хочет встретиться с ним снова.


17 октября 1171 года король Англии Генрих II прибыл в Ирландию, и он был первым английским монархом, посетившим остров. Он высадился в южном порту Уотерфорд с большой армией. Завоевывать Ирландию, которая его совсем не интересовала, не входило в его намерения – он хотел лишить власти своего вассала Стронгбоу и вынудить его к повиновению. В какой-то мере он уже достиг своей цели еще до прибытия на остров, потому что встревоженный Стронгбоу успел перехватить его в Англии и предложить ему все свои ирландские завоевания. Однако теперь Генрих желал сам осмотреть здесь все и проверить, действительно ли Стронгбоу держит свое слово.

Армия, привезенная королем Генрихом, была воистину устрашающей: пять сотен рыцарей и почти четыре тысячи лучников. С такими силами, не говоря уже о немалом войске Стронгбоу, английский король мог бы, при желании, пронестись через весь остров и отразить любое сопротивление в открытом бою. Генрих отлично это понимал. Но поскольку этот безжалостный правитель намеревался скорее продемонстрировать свою силу, чем применить ее, хитрый политик собирался действовать осторожно, задумав операцию с ограниченными целями. Пытаться подчинить себе остров, когда все население против тебя? Нет, для этого он был слишком умен. А вот поискать выгодные для себя обстоятельства – это непременно.


Стоя рядом с отцом, Гилпатрик во все глаза смотрел вперед. Он просто не знал, что и подумать. На краю древнего Хогген-Грина, между восточными воротами и Тингмаунтом, где покоился их предок, появился огромный шатер с плетеными стенами. Примерно такие же строили в старину для пиршеств верховного короля, только этот был намного больше.

– Рядом с ним Тингмаунт просто прыщик, – услышал он замечание какого-то работяги.

И этот гигантский шатер был сооружен для короля Англии.

Король не терял времени даром. Через двадцать пять дней после высадки в Уотерфорде он уже разобрался с делами в Южном Ленстере и прибыл в Дублин. И теперь вместе со всем двором расположился в полной безопасности, окружив себя многотысячной армией. Даже отец Гилпатрика был впечатлен.

– Я и не знал, – тихо признался он, – что в мире так много солдат.

А все короли и вожди Ирландии должны были выказывать ему свое повиновение с того самого момента, как Генрих появился на острове. Верховный король и все важные персоны Коннахта и остального запада пока держались в стороне, но вожди великих ирландских кланов из других провинций, по своей воле или нет, были вынуждены искать расположения Генриха.

Отец Гилпатрика смотрел на все это с презрением, но ничего хорошего не ждал.

– С такой армией они все к нему явятся, даже быстрее, чем к Бриану Бору. Но как только он уедет, они очень скоро забудут все свои клятвы.

Однако Гилпатрик разгадал далеко идущие планы короля. Генрих был весьма хитрым правителем. Едва приехав в Ирландию, он заявил, что берет под свою личную власть Дублин и все его земли, а также Уэксфорд и Уотерфорд. Стронгбоу был пожалован титул лорда Ленстера, но управлять Дублином в качестве личного представителя Генриха, то есть лорда-наместника или вице-короля, должен был другой крупный английский вельможа, лорд де Ласи, которого Генрих привез с собой. Так что внешне любой ирландский вождь, глядя на восточную часть острова, увидел бы традиционное ирландское устройство: король Ленстера, король Дублина и несколько отчасти иностранных портов. Но за всем этим стоял теперь второй верховный король, куда более могущественный, чем даже Бриан Бору, – некий верховный король из-за моря. И если бы кому-нибудь понадобилась управа на верховного короля О’Коннора в Коннахте или если бы Стронгбоу, а может, даже де Ласи начали вести себя так, как они привыкли, и попытались бы посягнуть на чужие территории, то разве не мудро было бы отправиться к королю Генриху и просить его о защите от соседей, хоть ирландцев, хоть англичан? Именно так теперь и будут строиться отношения на острове. Платишь дань скотом – получаешь защиту. Генрих использовал своих лордов, чтобы те присматривали друг за другом, а заодно и запугивали вождей. Так думал Гилпатрик.

– Этот человек весьма умен, – проворчал он. – Он разыгрывает свою партию куда лучше, чем мы.

Оставалось неясным, что будет с Дублином. Судя по всему, он был передан торговой общине Бристоля, но никто не понимал, чем это обернется. У бристольских торговцев в Дублине были точно такие же права, как и дома. Могущественный Бристоль обладал древними привилегиями, получал огромные доходы и считался главными воротами на английский рынок. Торговцы там купались в золоте. Означало ли это, что и Дублин займет достойное положение? Прошел слух, что английский король желает, чтобы все торговцы и ремесленники, покинувшие Дублин, вернулись.

– Пока трудно сказать наверняка, – говорил накануне Гилпатрику Палмер, – но если из Бристоля к нам будут приходить дополнительные деньги, Дублин только выиграет.

Но что по-настоящему удивило Гилпатрика, так это новость, которую он узнал сегодня утром. И теперь, глядя на огромный шатер короля, он поделился ею с отцом.

– Ты это не всерьез, – не поверил ему отец.

– Мне утром сказал архиепископ О’Тул.

– Этот человек убивает архиепископа, а потом созывает епископов на совет? Обсудить реформу Церкви? – Отец с изумлением посмотрел на Гилпатрика. – Что именно сказал О’Тул?

– Что он туда поедет. И возьмет меня с собой. Видишь ли, он не уверен, что король Генрих действительно виноват.

Вопрос о том, в самом ли деле король Генрих приказал убить Томаса Бекета на прошлое Рождество, до сих пор горячо обсуждался по всей Европе. В основном всем казалось, что если даже он не отдавал прямого приказа, то все равно был ответствен за это убийство, а следовательно, виновен. Папа римский пока не вынес своего суждения.

– И где и когда состоится сей совет? – спросил Гилпатрика отец.

– Этой зимой. Видимо, в Манстере. В Кашеле.


Всю осень Уна наблюдала за Фионнулой с любопытством и тревогой. Рори О’Бирн уехал в Честер, но Брендан уже дважды приезжал в Дублин за несколько недель до прибытия короля Генриха. Каждый раз перед отъездом он навещал Фионнулу, но намерения его так и оставались неясными. Фионнула продолжала помогать Уне в больнице, возможно, для того, чтобы отвлечься. О Брендане они не говорили. Уна могла лишь предположить, что в такое время у него хватало забот и помимо женитьбы.

А вскоре после приезда короля Генриха в Дублине снова появился кузен Брендана. Сначала они только слышали, что его кто-то заметил в городе. Но собирался ли он пробыть здесь всего несколько дней, а потом снова уехать, или у него были какие-то другие планы, Уна знать не могла.

– Я видела его у причала, – сказала ей как-то утром жена Палмера.

– Что он там делал? – спросила Уна.

– Да вроде бы играл в кости с английскими солдатами. Так, будто знал их всю жизнь.

На следующий день Уна увидела его сама. Хотя ворота города были открыты, а рынок оживлен, как никогда, из-за такого количества английских солдат, Уна не слишком стремилась бывать в центре, а когда отправлялась туда, то изо всех сил старалась избегать того переулка, где стоял ее родной дом, потому что воспоминания были слишком болезненными. Но почему-то в тот день, уже в сумерках, выходя с Фиш-Шэмблс, она решила повернуть в ту сторону – просто взглянуть одним глазком. И когда она заглянула в ворота и увидела маленькую отцовскую жаровню, то заметила, что в переулке, напротив их дома, прислонившись спиной к изгороди, прямо на земле сидит какой-то человек. Голова его была опущена, и по самой его позе и исходящему от него запаху эля Уна догадалась, что он пьян. Она ничуть не испугалась, но решила поскорее пройти мимо. Чтобы ненароком не наступить на него, девушке пришлось внимательно смотреть под ноги, и тогда она вдруг с изумлением увидела его лицо. Это был Рори.

Видел ли он ее? Едва ли. Она не знала, что ей делать. Заговорить с ним? Пожалуй, не стоит. Она не была потрясена. Многие молодые люди время от времени напивались. Она прошла немного вперед и вдруг сообразила, что идет не в ту сторону, так что ей пришлось повернуть обратно. Как всегда в ноябре, быстро темнело, становилось холодно, с севера подул колючий, пронизывающий ветер. Подойдя к Рори, она увидела, что теперь глаза его закрыты. Неужели он так и останется здесь на всю ночь? Он же замерзнет насмерть. Она остановилась и окликнула его по имени.

Веки его дрогнули, и он открыл глаза. Уна решила, что в полутьме он может ее не узнать. Взгляд у него был отрешенный.

– Это я, Уна. Из больницы. Вы меня помните?

– А-а… – Он как будто даже попытался улыбнуться. – Уна.

А потом он завалился набок и замер.

Уна постояла рядом еще несколько минут, надеясь, что он очнется. Но он не шевелился. Тут в переулке показался мужчина, кативший ручную тележку с Фиш-Шэмблс. Пора было действовать.

– Я из больницы, – сказала Уна мужчине. – А это один из наших пациентов. Вы не поможете мне отвезти его туда?

– Доставим в целости и сохранности, не извольте беспокоиться. Эй, дорогуша, открой глазки! – крикнул мужчина прямо в ухо Рори.

Но поскольку тот не отреагировал, веселый помощник Уны взял его в охапку, довольно бесцеремонно затолкал в тележку и пошел следом за девушкой, которая показывала дорогу.


Отец Гилпатрик был немало удивлен, когда в конце ноября увидел перед своей дверью Брендана О’Бирна. На мгновение он подумал, не хочет ли Брендан часом поговорить с ним о сестре, и попытался сообразить, что можно сказать в ее пользу такое, что не слишком бы расходилось с правдой.

Но оказалось, что у Брендана есть более важная тема для разговора. Пояснив, что нуждается в совете, он сказал священнику, что пришел именно к нему, потому что наслышан о его рассудительности, а также потому, что отец Гилпатрик долго жил в Англии и хорошо изучил эту страну.

– Вы должны знать, – продолжил Брендан, – что О’Бирны, как и О’Тулы, владея землями к югу и западу от Дублина, всегда были вынуждены внимательно следить за событиями как в Дублине, так и во всем Ленстере. А теперь оказалось, что и там, и там английские короли. Вот О’Бирны и пытаются понять, что им делать.

Гилпатрику нравился Брендан О’Бирн. Нравились его сдержанность, скрупулезность, его пытливый ум ученого. Насколько знал Гилпатрик, глава клана О’Бирн до сих пор не пришел к королю Генриху на поклон в его плетеный дворец. Поэтому он поделился с Бренданом своими соображениями об игре, затеянной английским монархом с ирландскими королями, в которой тот принуждал их покориться ему, используя Стронгбоу как страшилку.

– И заметьте, как умен этот человек, – добавил он, – ведь, кроме того, что он поставил на власть в Дублине де Ласи, у него в запасе еще и другие земли Стронгбоу в Англии и Нормандии, которые он может отобрать в любой момент, если Стронгбоу вдруг решит проявить неповиновение.

О’Бирн слушал внимательно. Гилпатрик видел, что он прекрасно улавливает все тончайшие нити беседы. Однако следующий вопрос Брендана поразил его еще больше.

– Отец Гилпатрик, я все пытаюсь понять, в чем, собственно, клянутся наши ирландские вожди? Когда какой-нибудь ирландский король клянется в верности другому королю, более могущественному, это означает, что он получает защиту в обмен за дань. Но там, за морем, в Англии, это может означать что-то совсем другое. Вы можете мне сказать, что это?

– А-а… Да, это очень хороший вопрос.

Гилпатрик посмотрел на Брендана с искренним восхищением. Перед ним сидел человек, который хотел докопаться до самой сути. Точно такой же разговор сам Гилпатрик когда-то завел с верховным королем О’Коннором и архиепископом, и ни один из них, как он тогда догадался, так до конца и не понял, что он пытался им сказать. Гилпатрик подробно объяснил Брендану, как устроена система правления в Англии и во Франции.

– Любой вассал короля Генриха клянется ему в преданности и обещает каждый год снабжать его военной силой. Если рыцарь не может сам явиться с полным вооружением, то платит за наемника. Так что это чем-то напоминает дань скотом, которую получают ирландские короли. Вассал также обращается к своему лорду за правосудием, как делаем мы. Но на том сходство и кончается. Ирландия с незапамятных времен делилась на территории племен. Когда вождь приносит клятву, он делает это ради себя, ради клана, который возглавляет, ради племени. Но за границей племена давно исчезли. Земля поделена между деревнями, в которых живут землевладельцы и крепостные, то есть, считайте, рабы или что-то вроде движимого имущества. Их передают вместе с землями. И когда вассал приносит клятву верности своему сеньору, он вовсе не предлагает свою преданность в обмен на покровительство, он подтверждает свое право занимать эти земли, а плата может зависеть от их ценности.

– Подобный порядок ирландцам тоже знаком, – заметил Брендан.

– Верно, – согласился Гилпатрик. – По крайней мере, со времен Бриана Бору мы видели, как ирландские короли даровали земли своим сторонникам на исконных территориях племен. Но это всегда было исключением, а за морем это дело обычное. И мало того. Когда вассал умирает, его наследник должен заплатить королю большую сумму за право наследования – так называемый феодальный платеж. Есть и множество других обязательств. А в самой Англии действует еще более суровый порядок. Потому что, когда Вильгельм Нормандский отобрал Англию у саксов, он заявил, что вся она принадлежит ему лично по праву завоевателя. Он оценил каждый квадратный ярд английской земли с учетом того, какую выгоду и какой урожай они могут принести, и все это было записано в большую книгу. И теперь его вассалы могут лишь пользоваться землей с его милостивого согласия. Если кто-то из них провинится, королю даже не нужно наказывать его или требовать дань. Он просто отбирает землю и отдает ее кому пожелает. Это власть, которая и присниться не могла ни одному из верховных королей Ирландии.

– Неприятные люди эти англичане.

– Ну, если точнее, то нормандцы. Среди них есть такие, кто обращается с англосаксами как с собаками. Ирландец свободен внутри своего племени. Крестьянин-англосакс – нет. Мне вообще всегда казалось, – признался Гилпатрик, – что эти нормандцы больше заботятся об имуществе, чем о людях. Здесь, в Ирландии, мы, конечно, и спорим, и ссоримся, и сражаемся, и даже иногда убиваем, но если ирландцы не видят причин для гнева, в них всегда говорит человеческая доброта и уважение. – Гилпатрик вздохнул. – Может быть, дело просто в завоевании. В конце концов, мы ведь тоже с удовольствием покупаем английских рабов.

– Вы думаете, кто-нибудь из ирландских принцев понимает, что они могут принять на себя такие обязательства, когда встанут под защиту Генриха? – спросил Брендан.

– Сомневаюсь.

– А Генрих им это объяснил?

– Конечно нет.

– Что ж, – задумчиво произнес Брендан, – мне кажется, я понимаю, к чему все идет. Позднее англичане – не Генрих, он явно слишком умен для этого, но английские лорды, – будут искренне полагать, что ирландцы поклялись им в одном, а ирландцы будут думать, что клялись совершенно в другом, отсюда возникнет недоверие. – Он покачал головой. – Да, этот король Плантагенет – порождение самого дьявола.

– Как и вся его семья. И что вы будете делать?

– Не знаю. Но спасибо за совет, святой отец. Кстати, – с улыбкой добавил Брендан, – у меня не было возможности повидать ваших родителей и сестру. Вы не передадите им привет от меня? И особенно Фионнуле, конечно.

– Передам.

Брендан ушел. А Гилпатрик подумал, что для всей семьи стало бы благом, если бы Брендан женился на Фионнуле. Но ты для нее слишком хорош, Брендан О’Бирн, подумал Гилпатрик, слишком хорош.


Уне не понадобилось много времени, чтобы увидеть хорошее в молодом Рори О’Бирне. Проведя ночь в больнице, к утру он явно чувствовал себя лучше, и Уна предположила, что он сразу уйдет. Но к середине дня он все еще был там. К тому же с удовольствием разговаривал с обитателями больницы, которым его общество, похоже, нравилось. Фионнула в тот день не работала, и Рори, видя, что Уна нуждается в помощи, охотно спешил разделить с ней ее обязанности. Жена Палмера сочла его весьма приятным молодым человеком. А сам Палмер, хотя и вполне добродушно, пробормотал, что молодому человеку такого возраста следует найти себе другие занятия, за что тут же получил нагоняй от жены.

В тот день Рори так и не выразил желания покинуть больницу, заявив, что с радостью переночует в мужской палате. На следующее утро он сказал Уне, что должен купить лошадь в Дублине, поэтому ему придется туда вернуться. Скоро начиналось дежурство Фионнулы, но Рори ушел еще до ее прихода, а вернулся тогда, когда она уже ушла. Он был немного бледен. Торговец, с которым он имел дело, пытался подсунуть ему больную лошадь, но Рори вовремя заметил обман. Он как будто сердился из-за того, что не может уйти, но снова провел ночь в больнице.

На следующее утро он выглядел подавленным. Сидел во дворе, мрачно глядя перед собой, словно не знал, куда идти. Выкроив немного времени, Уна подошла к нему и села рядом. Какое-то время он молчал, но когда Уна мягко спросила, почему он так печален, Рори признался, что ему нужно принять трудное решение.

– Я должен вернуться… – Он махнул рукой на юг, в сторону Долины Лиффи и гор Уиклоу, и Уна предположила, что он имел в виду дом О’Бирнов, – но у меня есть другие планы.

– Вы снова отправляетесь в путешествие? – спросила она, подумав, что он лишь недавно вернулся из дальней поездки.

– Может быть. – Он помедлил и тихо добавил: – Или в очень далекое путешествие.

– И куда вы едете?

– Я думаю о паломничестве, – ответил юноша. – Может быть, в Компостелу или в Святую землю.

– Ох, ради всего святого! – воскликнула Уна. – Это такой дальний и опасный путь, через весь мир! – Она всмотрелась в Рори, пытаясь понять, всерьез ли он говорит. – Неужели вы действительно хотите добраться до Иерусалима, как Палмер?

– Это было бы лучше, – пробормотал юноша, – чем возвращаться туда. – И он снова махнул рукой в сторону дома своих родителей.

Уне невольно стало жаль его, и ей захотелось понять, почему ему так не хочется возвращаться в семью.

– Вы можете остаться здесь на несколько дней, – предложила она. – Здесь тихо, вы отдохнете – и душой и телом. Вам нужно помолиться, – сказала она и, увидев на его лице растерянность, добавила: – Помолитесь, и обязательно получите ответ на свои молитвы! – Втайне она уже решила и сама помолиться за него.

Так он задержался в больнице еще на день. Когда Уна рассказала Палмеру о планах бедняги Рори и о его неприятностях, тот лишь холодно взглянул на нее и заметил:

– Возиться с такими, как он, значит попусту тратить время.

Она удивилась, услышав такую жесткую отповедь от этого доброго человека, который и сам когда-то совершил паломничество, но потом решила, что Палмер просто ее не понял. А еще ее немного обидел его покровительственный тон. Заметив досаду девушки, Палмер тихо добавил:

– Он мне напоминает одного юношу, которого я знавал прежде.

– Может быть, – осторожно предположила Уна, – вы просто плохо знали того юношу.

Она никогда не позволяла себе разговаривать с Палмером в подобном тоне и тут же спохватилась, не зашла ли она слишком далеко в своей дерзости. Но, к ее удивлению, Палмер совсем не рассердился.

– Может быть, – ответил он с неожиданной грустью, причины которой она не поняла.

На следующее утро снова пришла Фионнула. Она вежливо поздоровалась с Рори, но не проявила желания поговорить с ним. Когда Уна отметила это, Фионнула покосилась на нее и тихо сказала:

– Меня интересует Брендан, Уна.

Больше они к этой теме не возвращались.

Однако днем, когда Фионнула разговаривала с одним из больных, Уна снова увидела, что Рори уныло сидит во дворе. Уже после их разговора ей вдруг пришло в голову, что быть членом такой знатной семьи, наверное, нелегко, особенно когда приходится постоянно сравнивать себя с таким уважаемым человеком, как Брендан. Паломничество в Святую землю, безусловно, могло сделать Рори заметной фигурой. Но чего он хотел на самом деле?

– Они меня мучают! Презирают! – внезапно взорвался юноша и так же внезапно вновь погрузился в уныние. – Рори – ничтожество, вот что они говорят. Брендан – вот настоящий мужчина. Ну да, так и есть. А что сделал я за всю свою жизнь?

– Вы должны набраться терпения, Рори, – сказала Уна. – Для вас, как и для всех остальных, у Бога тоже есть свой замысел. И если вы будете молиться и прислушиваться, вы его узнаете. Я уверена, вас ждет великое предназначение. Ведь вы этого хотите?

И он признался, что это так.

Его неожиданная откровенность тронула Уну и даже немного польстила ее самолюбию. Глядя на его чуть сутулую фигуру и благородное лицо, омраченное печалью, она с болью в сердце думала о том, сколько прекрасных дел мог бы совершить этот блестящий юноша, с его умом и высоким происхождением, если бы нашел себя. Едва понимая, что делает, она протянула руку и на одно мгновение коснулась его руки. Потом она услышала, как ее зовет Фионнула, и ей пришлось уйти.

Если бы только она тогда не поговорила с Фионнулой. Если бы умолчала о признании Рори, как ей и следовало поступить. Она так и не смогла потом простить себя за свою глупость. Но так уж случилось. Пока они вместе работали, Уна простодушно рассказала подруге о намерении Рори отправиться в Святую землю и о своей тревоге за него.

А в тот же вечер эта безголовая Фионнула возьми и брякни ему:

– Значит, собираетесь в Иерусалим, Рори? Наверное, много вина по дороге выпьете?

И засмеялась, а Рори с укором посмотрел на Уну, едва не разбив ей сердце. На следующее утро он ушел.

Мало того, когда Уна совершенно заслуженно упрекнула Фионнулу за такое бессовестное поведение по отношению к бедному юноше, та, к ее изумлению, просто расхохоталась ей в лицо.

– Да ты в него влюбилась, Уна! – воскликнула она. – Ты что, не понимаешь?

– Ты лжешь! С ума сошла?

– Не больше, чем ты. И надо же было тебе влюбиться в такого никчемного парня!

– Он не такой! И я не влюбилась!

Уна была так смущена и разгневана, что едва могла говорить. А Фионнула все смеялась, и от этого Уна ненавидела ее еще сильнее. Потом эта глупая девчонка убежала, а ей оставалось только сокрушаться, как люди могут быть такими непонятливыми.

Она не видела Рори до самого декабря. Случилось это на следующий день после того, как отец Гилпатрик уехал в Кашел на большой совет. Многие из королевского лагеря тоже отправились туда, и в Дублине впервые за последнее время стало потише. Жена Палмера ушла на рынок. Фионнула уже собиралась домой, когда они вдруг увидели, что жена Палмера возвращается с каким-то молодым человеком. Это был Рори.

– Я встретила его на рынке, – пояснила женщина. – И просто не могла допустить, чтобы этот замечательный юноша уехал, не повидав двух моих девушек.

Если даже Рори и не слишком хотел идти, виду он не показал. Он приветливо поздоровался с кем-то из пациентов, чем весьма их порадовал, а потом сообщил, что последнее время проводил с семьей. Уне хотелось спросить, не изменились ли его намерения насчет паломничества, но она побоялась. Повисла неловкая пауза, после чего разговор начала Фионнула.

– Вы видели своего кузена Брендана? – спросила она. – Он уже несколько недель здесь не появляется.

– Видел.

Уне вдруг показалось, что он слегка смутился. Она взглянула на Фионнулу и по ее лицу поняла, что та тоже это заметила.

– Надеюсь, с ним все в порядке? – продолжила Фионнула.

– О-о… Ну да, конечно. У Брендана всегда все хорошо.

– Он еще не собирается жениться? – дерзко спросила Фионнула.

Теперь уже смущение и растерянность Рори нельзя было не заметить.

– Кажется, ходят такие разговоры. На ком-то из клана О’Тулов. Но точно не скажу, по-моему, это еще не решено. Я уж точно узнаю обо всем последним, – сухо добавил он.

Нет, подумала Уна, это Фионнула узнает обо всем последней. Она с сочувствием посмотрела на подругу. Но та и глазом не моргнула.

– Что ж, спору нет, он человек достойный, – сказала она. – Может, его жене и не придется часто смеяться, но если она и сама человек серьезный, то будет счастлива, я уверена. – Фионнула очаровательно улыбнулась. – А вы возвращаетесь в Дублин, Рори?

– Собирался.

– Тогда можем пойти вместе, я как раз иду домой.

После этого о Брендане Фионнула никогда не упоминала. Что до Рори, то его Уна больше не видела. Пару раз до нее доходили слухи, что он в Дублине, она даже спрашивала Фионнулу о нем, но та всегда отвечала, что ничего не слышала о Рори.


Скала Кашел. Прошло уже семьдесят лет с тех пор, как король О’Брайен передал эту древнюю крепость Манстера в собственность Церкви для размещения здесь резиденции архиепископа. Это величественное место как нельзя лучше подходило для большого совета, думал Гилпатрик, ведь среди манстерских священников было немало таких же пылких сторонников реформ, как он сам. Совет должен был стать поистине великим событием. Сюда съехались почти все епископы, многие настоятели монастырей и даже посланник самого папы. И все же, приближаясь к серой каменной громаде, Гилпатрик чувствовал неуверенность.

Наблюдать за королем Генрихом было очень любопытно.

Прежде всего, хотя король сам и созвал этот совет, кресло председателя он предложил занять послу из Рима, полагаясь на него во всем, а сам молча сидел у стены. Одет он был, как всегда, просто, в свой любимый зеленый костюм для охоты. Его коротко подстриженные волосы чуть отливали рыжиной, напоминая о предках-викингах. Поглядывая на короля, Гилпатрик заметил на его застывшем лице какое-то хищное выражение и невольно поймал себя на мысли, что монарх похож на хитрого лиса, который наблюдает за несмышлеными цыплятами.

Кроме папского посла, на совете присутствовало несколько выдающихся английских священнослужителей, именно один из них на первом же собрании сообщил Гилпатрику и Лоуренсу О’Тулу нечто интересное.

– Вы должны понять, – негромко сказал он им во время перерыва, – что король Генрих очень хочет произвести хорошее впечатление. Та история с Бекетом… – При этих словах он понизил голос. – Знаете, в Англии есть епископы, которые считают, что Бекет виноват не меньше Генриха. И насколько я могу судить, просто по той причине, что он умеет управлять государством, Генрих едва ли мог отдать приказ о таком убийстве, это немыслимо. Как бы то ни было, – продолжил он, – король желает продемонстрировать свою набожность, которая, уверяю вас, совершенно искренняя, – поспешил добавить он, – и он полон решимости убедить папу, что предпринимает все усилия для того, чтобы присоединить Ирландскую церковь к реформам, к которым, как мы знаем, вы оба стремитесь. Конечно, – завершил он, – не все ирландские церковники так стремятся очистить Церковь, как вы.

Посланник Рима желал, чтобы собрание сначала составило отчет обо всех нынешних недостатках Ирландской церкви. Как и на предыдущих советах такого рода, епископы в основном горели желанием приблизить ирландские порядки к тем, что главенствовали во всем остальном западном христианском мире, – там власть в основном принадлежала епископствам и приходам, а не монастырям. Настоятели, получавшие должность по наследству, не без основания возражали, что таково древнее устройство монастырской и племенной жизни и оно лучше всего подходит этой стране. Гилпатрик зачарованно слушал архиепископа О’Тула, который, будучи и настоятелем, и священником, и аристократом, как многие из них, оказывал другим настоятелям грамотную поддержку.

– Думаю, у нас вполне могут ужиться оба порядка, в зависимости от территорий.

В ответ на требование о том, что передачи должности священнослужителя по наследству больше быть не должно, он снова мягко возразил:

– Самое главное – подходит ли человек для этой должности. Если не подходит, он должен освободить свое место. Нельзя отстранять священника только по той причине, что он получил сан от родственника. В древнем Израиле все священники получают пост по наследству. Дух исходит от Бога, а не от соблюдения случайных правил.

Впрочем, далее архиепископ говорил уже о другом. Его страстная, убедительная речь коснулась и внутренней реформы, и необходимости смены приходских священников, зачастую малограмотных, и расширения приходов, и сбора церковной десятины. Все собравшиеся, среди которых было немало представителей знатных аристократических семей, как и сам архиепископ, с почтительным вниманием слушали этого удивительного человека, известного своей высочайшей духовностью. Позже был составлен отчет, который, по общему мнению, вполне отвечал всем требованиям.

Немного погодя один английский священник отвел в сторонку архиепископа и Гилпатрика.

– Отчет весьма неплох, – сказал он, – но неполон. В нем не хватает… – он поискал подходящее слово, – убедительности. – Он серьезно посмотрел на архиепископа. – Разумеется, ваше стремление к реформам сомнений не вызывает, однако далеко не все священнослужители на вашей стороне. Отчет в том виде, в каком он есть сейчас, может быть использован послом Рима или даже королем Генрихом, если он того пожелает, в чем я лично не уверен, для того, чтобы утверждать, будто Ирландская церковь не слишком серьезно относится к реформам. В Риме, возможно, могут даже счесть, что здесь нужны другие епископы – со стороны, не из Ирландии.

– Вряд ли, – усомнился О’Тул.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Гилпатрик.

– Вопрос о наследовании церковных должностей вызовет большие трудности, – пояснил англичанин. – И еще женатые священники… – Тут он посмотрел на Гилпатрика. – В Англии священникам запрещено жениться уже больше века. Папа этого не потерпит. – Гилпатрик подумал о своем отце и покраснел. – Но самое главное – это забота о нашей пастве. Мы не можем закрывать глаза на распущенность, которая царит во многих частях острова! Да что там говорить, даже в Дублине открыто заключаются браки, явно противоречащие каноническим законам! Например, мужчина женится на жене брата. Это недопустимо! – Он покачал головой, а Гилпатрик покраснел еще сильнее. – Однако об этом в отчете нет ни слова.

– И что, по-вашему, мы должны сделать? – спросил Гилпатрик.

– Полагаю, – ровным тоном произнес англичанин, – наш маленький комитет должен подумать, как можно улучшить те части отчета, которые требуют улучшения, а те, что уже и без того совершенны, оставим без изменения. – Он повернулся к архиепископу О’Тулу. – Мне бы хотелось, чтобы отец Гилпатрик, как ваш представитель, поработал с нами над подготовкой исправленной редакции сего документа. Разумеется, она будет представлена вам на утверждение.

На том и порешили. И несколько дней спустя был готов новый отчет, который посланник папы лично рекомендовал собранию. Понадобился не один день, чтобы убедить ирландских священников согласиться с ним, и это неудивительно, ведь новый отчет стал просто убийственным. Каждый недостаток, каждая небрежность, каждое отступление ирландцев от принятого на континенте кодекса были безжалостно выставлены напоказ. Когда Гилпатрик и английский священник показали отчет О’Тулу, архиепископ преисполнился сомнений.

– Это слишком резко, – сказал он.

– Верно, – ответил англичанин. – Но согласитесь, о каком рвении он говорит. – Англичанин улыбнулся. – Теперь никто не сможет обвинить Ирландскую церковь в недостатке честности.

– А разве не следовало бы упомянуть о той работе по реформированию, которую мы уже проделали в Ирландии, и о том, что мы намерены сделать в будущем? – спросил архиепископ.

– Безусловно. Это ключ ко всему. Именно это мы должны отразить в нашем следующем отчете. И чем скорее, – ободряюще добавил он, – тем лучше.

В итоге неприятный отчет был одобрен, и папский посол предложил собранию перейти к обсуждению того, какие реформы уже проведены и что предстоит сделать в ближайшем будущем. С этой частью совет справился не в пример легче, и к началу февраля был готов второй отчет. Посланец Рима поблагодарил всех, а король Генрих, который все это время лишь скромно наблюдал со стороны, поздравил всех с отличной работой. На том совет в Кашеле и завершился.

Архиепископ О’Тул, безусловно, был доволен далеко не всем, однако Гилпатрик считал, что поработали они в целом неплохо.


Этот моряк появился хмурым мартовским утром. Над Долиной Лиффи неслись грозовые тучи. Палмер с женой ушли в королевский лагерь, оставив больницу на попечении Уны и Фионнулы. Волосы моряка были мокры от дождя. Он спросил, кто из девушек Уна.

– У меня поручение от твоей матери, – сказал он. – Она просила передать, что твой отец очень болен. Но если он сможет снова подняться, то вернется в Дублин, потому что хочет увидеть Ирландию, до того как умрет.

Глаза Уны наполнились слезами. Она очень хотела увидеть родных, но не при таких печальных обстоятельствах. В голове сразу пронеслась уйма вопросов. Как они будут жить? Если ее отец умрет или будет слишком слаб, чтобы работать, ей с матерью придется кормить всю семью, потому что братья еще слишком малы, чтобы стать хорошими мастерами. И где они будут жить? Вот если бы удалось получить их старый дом, на любых условиях. Это могло бы помочь отцу поправиться. Может быть, Палмер сумеет как-то посодействовать? Она решила попросить у него совета, как только он вернется.

А пока она поделилась своими сомнениями с Фионнулой. С тех пор как зимой ее надежда выйти замуж за Брендана развеялась, Фионнула была слегка подавлена. Иногда к ней возвращалась прежняя живость, но в последние две-три недели она казалась рассеянной, словно ее снедала какая-то тайная тревога. Однако в тот день Фионнула, к ее чести, проявила искреннее сочувствие к Уне. Выслушав девушку, она обняла ее и сказала, что все будет хорошо.

Вскоре после полудня вернулись Палмер с женой, но по его лицу сразу стало ясно, что разговора не получится. Когда Уна подошла к нему, он грустно улыбнулся и сказал:

– Не сейчас, дитя мое.

И прошел мимо нее, направляясь к своей комнате; его жена шла следом. Прошло два часа, и никто из них так и не вышел. Девушки терялись в догадках, что могло случиться.

Фионнула была во дворе, когда увидела, как он входит в ворота. Небо слегка очистилось, но холодный мартовский ветер со свистом налетал на плетеную изгородь, хлопая калиткой. В эту минуту Уна как раз выходила из женской палаты. По ее недоуменному взгляду Фионнула поняла, что вошедшего Уна не знает. Фионнула не отрываясь смотрела на него.

Питер Фицдэвид тоже смотрел на нее. Лицо у него было мрачным. Даже если он чувствовал смущение, то хорошо это скрывал.

– Твой брат Гилпатрик попросил меня сходить за тобой, – тихо сказал он. – Я должен отвести тебя домой. Я с ним встретился в королевском лагере, – добавил он в объяснение.

Фионнула вдруг испугалась. Неужели что-то случилось с родителями? Уна уже стояла рядом.

– Но почему? – спросила она.

– Вы не слышали? Палмер вам ничего не сказал? – Питер выглядел удивленным. Потом он медленно кивнул: – Это все король Генрих… Он закончил свои дела в Ирландии и собирается уезжать. Осталось кое-что уладить в Дублине, этим он сейчас и занимается. Боюсь, Фионнула… – Питер немного помолчал, – для твоего отца это ничем хорошим не закончится, хотя к нему отнеслись с особым уважением, – добавил он. – Ему оставили южную часть его земель. Которые он, разумеется, теперь получил от короля как его вассал. Но вся северная часть его владений, рядом с Дублином, перешла к человеку по имени Бэггот. Твой отец очень расстроен. – Питер снова замолчал. – Боюсь, – сказал он наконец, – теперь будет в порядке вещей даровать и отбирать.

Девушки ошеломленно уставились на него. Первой опомнилась Уна:

– И с Палмером тоже так поступили?

– Он еще больше пострадал, можно сказать. Король забрал все его земли в Фингале для своих рыцарей. Оставил ему только кусок земли возле Дублина, но этого едва хватит, чтобы прокормиться самому и поддерживать больницу. Король, конечно, учел, что у Палмера нет наследников. И позаботился только о больнице.

Уна подавленно молчала. Как после такого удара она может беспокоить Палмера просьбами о своей несчастной семье?

– Все старые привилегии облетают, как листья осенью, – добавил Питер. – Домов в городе это тоже касается.

– А что получаешь ты сам? – холодно спросила Фионнула.

– Я? – Питер пожал плечами. – Я ничего не получаю, Фионнула. У Стронгбоу хватает родни, о которой надо позаботиться, а как только сюда прибыл король Генрих, власть Стронгбоу что-либо даровать вообще сильно уменьшилась. Король Генрих меня едва знает. Я ничего не получу в Ирландии. И наверное, уеду вместе с королем. Стронгбоу убедил его взять меня с собой, так что, может быть, где-то в других краях мне повезет больше.

Фионнула внимательно его выслушала. И грустно улыбнулась.

– Значит, мы тебя больше не увидим, Валлиец, – сказала она уже мягче.

– Нет.

– Что ж, надеюсь, тебе здесь было хорошо.

– Да. Очень.

Еще мгновение они смотрели друг на друга. Потом Фионнула вздохнула:

– Тебе незачем сопровождать меня домой, Валлиец. Я тут закончу кое-какие дела и сама пойду.

Во время этого недолгого разговора, который ей показался довольно бессмысленным, Уну заинтересовала только одна фраза, оброненная Питером.

– Хотелось бы знать, что будет с домом моего отца, – шепнула она на ухо Фионнуле.

– Валлиец! – крикнула Фионнула. – Это Уна Макгоуэн, ты сейчас живешь в ее доме. Она хочет знать, что будет с ним дальше.

– Вообще-то, так получилось, что я действительно это знаю, – ответил Питер. – Сюда приезжают торговцы из Бристоля, и этот дом, как и многие другие, передан одному из них. Я даже знаком с этим человеком. Его зовут Дойл.

Уна думала, что Фионнула уйдет вслед за Питером, но, к ее удивлению, девушка не торопилась уходить. Через полчаса встревоженная Уна отправилась ее искать и нашла в каморке в дальнем конце мужской палаты, в той самой, где она встречалась со священником. Фионнула стояла на коленях и тихо плакала. Желая ее утешить, Уна села на пол рядом с ней.

– Могло быть и хуже, Фионнула, – напомнила она подруге. – Твоя семья все равно осталась богаче многих. Уверена, твой брат однажды станет епископом. Да и женихов у тебя еще будет полным-полно.

Но все утешения были напрасны. Плечи Фионнулы продолжали вздрагивать.

– Сначала Брендан, – пробормотала она сквозь слезы. – Потом мой Валлиец. Все меня бросают.

Хотя это и казалось немного некстати, но Уне так хотелось успокоить подругу, что она возьми и скажи:

– Может, тебе снова повидаться с тем священником?

Однако после этих слов Фионнула расплакалась еще сильнее. Наконец она подняла голову и повернула к подруге лицо, залитое слезами:

– Уна, ты не понимаешь, глупая ты малышка. Ты ничего не понимаешь. Я беременна!

– Беременна? Бога ради, Фионнула, кто это сделал?

– Рори О’Бирн, Уна. Помоги мне Господь… Это Рори.


На этом корабле собралось много разного народа: гончары, плотники, шорники, каменщики и мелкие торговцы. Многих Дойл сам привез из Бристоля. Корабль, разумеется, тоже принадлежал ему. Апрельский день был ветреным, но ясным, когда корабль пересек зеленоватое море.

Темные глаза Дойла смотрели, как деревянная пристань Дублина становится все ближе и ближе.

– Ты готов? – спросил Дойл, даже не оборачиваясь.

– Как всегда, – ответил мужчина помоложе, стоявший за его спиной.

Когда шесть лет назад он впервые пришел в дом к Дойлу, то был совсем мальчишкой, а теперь носил короткую бородку клинышком, а лицо его обветрилось от долгих морских путешествий.

– Ты готов расплатиться за свое преступление?

– Придется. Ты не оставил мне выбора. – Мужчина мрачно улыбнулся. – Но после этого ты меня не удержишь.

– Не забывай, что пока ты еще у меня на службе.

– Верно. Но в Дублине мне обязательно повезет, и я от тебя избавлюсь.

Дойл промолчал. Кто знает, думал его собеседник, что на уме у этого хитреца. Бристольскому купцу и правда было о чем поразмышлять. Хотя он и вел торговые дела с Дублином, сам не бывал здесь уже много лет. Теперь, с учетом новых возможностей, открытых только что отбывшим в Англию королем Генрихом, он был вынужден переехать туда, хотя и не особо к этому стремился. Молодой человек, который стоял сейчас за его спиной, должен был гордиться, что именно ему Дойл собирался поручить вести дела в Дублине. Когда этот юноша впервые появился в его доме, то был жалким, ни на что не годным тюфяком. Но за шесть лет Дойл не только воспитал в нем мужчину, но и сделал из него дельного купца. И если бы торговля в Дублине пошла в гору, когда-нибудь и внуки Дойла могли бы перебраться сюда и продолжить семейное дело. Но до этого еще далеко. А пока, прежде чем передать бразды правления молодому человеку, Дойл должен был сам хорошенько во всем разобраться, получше узнать этот город и понять, какую выгоду здесь можно извлечь. Многие из его знакомых купцов недавно переехали сюда, по крайней мере на время, но доверять он мог лишь единицам из них. И конечно же, здесь жил тот добрейший человек, с которым Дойл познакомился много лет назад, когда последний раз приезжал сюда. Айлред Палмер. Именно его Дойл собирался навестить в первую очередь.


Когда Уна увидела его, то почувствовала, как сжалось сердце.

Даже услышав, кто в тот день придет в гости к Палмеру, она все еще не решалась поговорить с ним. Она так переживала, что до сих пор не попросила его о помощи, которую он теперь вряд ли мог ей оказать, что даже ни слова не сказала ему о возвращении отца. Но понимая, что Палмер все равно в свое время обо всем узнает и очень удивится ее молчанию, она наконец набралась храбрости и подошла к нему.

– Значит, этот бристольский купец, который хочет со мной встретиться, получил дом твоего отца? А ты говоришь, отец скоро возвращается… – Айлред задумался. – Конечно, я расскажу ему о твоем положении. Но как он поступит, никто не знает. – Палмер вздохнул. – Раньше мне никогда не приходилось никого умолять, Уна. Видимо, пришло время научиться.

Девушке всем сердцем стало жаль этого славного человека.

Когда их гость вошел в больничные ворота и вслед за Палмером и его женой скрылся в небольшой пристройке позади здания, Уна поняла, что все ее надежды рухнули. Одного взгляда на этого высокого, сурового человека с темными пугающими глазами было достаточно, чтобы понять: доброты от него можно не ждать. Такие люди всегда получают то, что хотят, даже если для этого им придется идти по головам. Он ни за что не проявит милосердия, и отцу Уны придется умереть на пороге собственного дома, а ее мать станет побираться на улице, по крайней мере до тех пор, пока Палмер не приютит ее.

Но что делать ей, когда Дойл откажет Палмеру в его просьбе? Весь вечер, пока купец из Бристоля ужинал с Айлредом и его женой, этот вопрос не оставлял Уну. Несмотря на безнадежность ее положения, сдаваться она не собиралась. Если будет нужно, решила Уна, она сама пойдет к этому человеку и будет умолять его. Ничего другого ей не оставалось.

Уна попыталась это представить. Простая мольба о милосердии явно стала бы напрасной тратой времени. Но что она могла предложить ему? Работать на него бесплатно, как его служанка? Вряд ли этого будет достаточно, чтобы вернуть дом. Продать себя в рабство? Пожалуй, и это не лучше. Что же еще?

Ее тело. Ничего другого она придумать не могла. Что, если стать его служанкой и вдобавок отдаться ему? Ей казалось, что человек вроде Дойла вполне мог принять такие условия. Но даже если он сочтет ее привлекательной, как ей самой пересилить себя? Только представив себе его неприятное смуглое лицо, она содрогнулась. Отдаться, как какая-нибудь шлюха, такому человеку… Сможет ли она заставить себя сделать это? Наверное, для таких девушек, как Фионнула, думала она, это не так уж трудно. Ей даже на секунду захотелось стать похожей на них. Но она слишком хорошо знала, что сделана из другого теста и изменить себя никогда не сможет. А потом она подумала о своем несчастном и таком хрупком отце и, закусив губы, сказала себе: «Да, если понадобится, я сделаю это ради него».


Айлред Палмер прекрасно помнил Дойла, хотя их торговые сделки то ли шестилетней, то ли семилетней давности были не слишком значительны. Палмер знал, какое высокое положение занимает этот человек в Бристоле, и то, что Дойл пришел к нему за советом в такое непростое время, даже немного польстило его самолюбию.

– С тех пор как я открыл эту лечебницу, – сказал он купцу, – я почти не занимаюсь торговлей в порту, поэтому вряд ли смогу быть вам полезен.

Глядя на этого мудрого старого норвежца и его милую жену, Дойл с сожалением думал о том, какое жестокое время выпало на их долю. Они имели полное право негодовать, ведь он был здесь чужаком. Однако он должен был завершить начатое, а такие люди, как он, никогда не отступают от своей цели. Поэтому он вежливо, но твердо продолжал расспрашивать Айлреда о городе, о том, какие здесь есть ремесла, что продают и покупают, кому из купцов можно доверять. Как он и ожидал, Палмер действительно знал очень много. Когда они доели мясо и на стол подали сладкие пироги и сыр, бристольский купец чувствовал себя уже вполне раскованно, выпил вина и перешел к более общим темам, а потом согласился ответить на вопросы Палмера.

Особенно Палмер интересовался городским управлением Бристоля, а также тем, какие они имеют торговые привилегии и какие налоги должны платить королю.

– Просто я думаю, – сказал он, – нам теперь следует ждать чего-то подобного в Дублине.

Дойл подробно отвечал на все его вопросы.

Пока они разговаривали, Айлред внимательно наблюдал за своим гостем. Он и сам толком не знал, что надеется увидеть – возможно, нечто такое, что позволило бы ему проникнуть в мысли Дойла, некий ключ к его характеру, которым можно было бы воспользоваться, к примеру, для того, чтобы убедить Дойла проявить доброту к Уне и ее родным. Фамилия Дойла предполагала его ирландское происхождение, и Айлреду казалось, что он что-то слышал о родных купца в Ирландии. Может быть, это помогло бы?

– Вы собираетесь переехать в Дублин? – спросил он.

– Не сейчас, – ответил Дойл. – У меня есть молодой партнер, и он будет вести мои дела здесь какое-то время. Очень способный юноша.

– Значит, родных в Дублине у вас нет, – пустил пробный шар Палмер.

– Мы, вообще-то, из Уотерфорда. Там у меня есть несколько родственников, – сказал Дойл. И вдруг впервые улыбнулся. – Последний из моих родных, живших в Дублине, так и остался здесь. В битве при Клонтарфе. Он был скандинавом, вроде вас, только из Дании. Один из старых морских бродяг.

– В той битве пало много храбрецов, – кивнул Айлред. – Может, я о нем и слышал.

– Может быть. По правде говоря, – продолжил Дойл, – моя родня в Уотерфорде никогда ничего особо и не знала о нем, кроме того, что он был грозным воином. Он был в числе тех, кто напал на лагерь Бриана Бору. И чуть не убил самого короля, насколько мне известно.

Стало ясно, что суровый бристолец, каким бы холодным он ни казался, гордится своим предком.

– И что с ним случилось? – спросил Палмер.

– Мы так и не узнали. Говорят, за ним погнались враги, и больше его не видели. Думаю, его убили гвардейцы Бриана Бору.

– А как его звали?

– Сигурд, – с гордостью ответил торговец. – Меня тоже так зовут. Сигурд.

– Ох… – невольно выдохнул Айлред.

– Вы о нем слышали? – воскликнул Дойл, едва сдерживая волнение.

– Возможно, – ответил Палмер. – Надо подумать, но возможно…

Впрочем, сомнений почти не оставалось. Наверняка это был тот самый Сигурд, который явился к его предку Харольду и был убит священником. Кто бы теперь вспомнил о нем, думал Палмер. Разве что он сам, да еще родные Фионнулы. Дойл, очевидно, ничего не знал о дурной славе своего предка. И теперь Палмер, не имея другой возможности, был вынужден умолять о милосердии потомка злобного убийцы, который к тому же считает своего предка героем. На мгновение, всего лишь на мгновение, Палмера охватило искушение унизить этого человека, обладавшего властью над ним, но он тут же подумал о бедной малышке Уне, и его добрая душа победила.

– Мне кажется, я слышал, – сказал он, ничуть не солгав, – что это был сущий дьявол.

– Тогда это точно он, – с довольным видом согласился Дойл.

После небольшой заминки гость, очевидно, готов был уже перейти к другой теме, но, видя, в какое воодушевление привел Дойла разговор о его предке, Палмер решил попытать счастья и заговорить об Уне.

– Я бы хотел попросить вас о небольшом одолжении… – начал он и тут же увидел, как в глазах Дойла появилась настороженность, но он не остановился и быстро рассказал печальную историю Уны и ее отца. – Сами понимаете мое нынешнее положение, – добавил он. – Я могу дать этой семье временное пристанище, но… Вы не могли бы найти способ как-то помочь им?

Дойл пристально смотрел на него. Понять, о чем он думает, было невозможно, но Айлреду показалось, что в темных глазах бристольца мелькнуло веселье. Причины его Палмер не понял, разве что гостя забавляло то, что проситель сам в одночасье лишился всего. Так или иначе, но тот, кто просит о милости, не может позволить себе обижаться, поэтому Палмер смиренно ждал, что ответит Дойл.

– Я собирался поселить там своего партнера, – сказал наконец Дойл. – Вряд ли он захочет остаться без жилья. И, кроме того, – тихо добавил он, – у меня нет привычки помогать людям, которых я не знаю и которым ничем не обязан.

Это было предостережение Палмеру не заходить слишком далеко. Айлред все понял и промолчал. Но тут вмешалась его жена.

– Мы всегда знали, – мягко сказала она, – что стали гораздо счастливее, работая в этой больнице, чем были раньше, когда имели хороший достаток. Я уверена, – она ласково улыбнулась Дойлу, – что вам в вашей жизни тоже доводилось не только чувствовать добро, но и самому проявлять его.

Пока его жена произносила свою маленькую речь, Айлред довольно нервно поглядывал на Дойла, боясь, что гостю это не понравится. Но то ли простодушие этой славной женщины так подействовало на него, то ли сами ее слова, только торговец вовсе не казался рассерженным.

– Это верно, – признал он, – раз или два в жизни ко мне действительно были добры. – Он бросил на нее насмешливый взгляд. – Но возвращал ли я добро, это другой вопрос.

После этого он надолго замолчал, явно не желая больше говорить на эту тему. Но жену Айлреда не так легко было обескуражить.

– Вы можете рассказать о самом добром поступке по отношению к вам? – спросила она.

Несколько мгновений Дойл задумчиво смотрел на нее, как будто размышлял о чем-то совсем другом, и наконец заговорил:

– Есть одна история. Это случилось много лет назад. – Он медленно кивнул, словно подтверждая свои мысли. – У меня двое сыновей. Старший всегда был крепок духом, но второй в юности попал в дурную компанию. Я ничуть не встревожился, потому что считал: раз он мой сын, у него хватит ума не натворить глупостей. – Дойл вздохнул. – Но я ошибся… В общем, однажды он исчез. Просто исчез. Шли дни, а я понятия не имел, где он. Потом узнал, что он воровал у меня деньги – в основном на игру, ну и на разное другое. Сумма получилась немаленькая. Конечно, вернуть ее он не мог. И так боялся меня – не без причины, – так стыдился, что сбежал. Прошли месяцы. Прошли годы… – Дойл умолк.

– И что вы сделали? – спросила жена Айлреда.

– Вообще-то, я лгал, – сознался Дойл. – Я хотел защитить его имя, но и собственную гордость тоже. И потому говорил всем, что отправил его во Францию по семейным делам. Но поскольку мы ничего о нем не слышали, я стал думать, что его, возможно, уже нет в живых. Наконец мы кое-что узнали. Его взял к себе в дом один лондонский торговец. Забавно, я ведь даже немного знал того человека. Он взял к себе моего сына и относился к нему как отец – довольно строгий отец – и помог ему начать свое дело, чтобы сын смог со мной рассчитаться. А потом этот торговец заставил сына прийти ко мне и просить прощения. Это был добрый поступок, если вам угодно. – Он помолчал. – И отплатить за такое просто невозможно. Остается лишь принять.

– И вы простили своего сына? – спросила она.

– Простил, – ответил бристолец. – Честно говоря, я был рад уже и тому, что он жив.

– Он вернулся к вам?

– Я поставил ему два условия. Он должен был позволить мне простить ему остаток долга. Ведь в том, что случилось с ним, была и моя вина. Я проклинал себя за то, что был слишком суров с ним. Это я вынудил его сбежать из дому.

– А второе условие?

– Он должен был жениться на той, которую я для него выберу. Ничего необычного в этом нет. Я нашел ему хорошую, порядочную девушку. Они счастливы. – Дойл внезапно встал. – Поздно уже. Спасибо за гостеприимство. – Он повернулся к жене Айлреда. – Долг платежом красен, как говорят. Я подумаю о той девушке и ее родных и утром дам вам знать.

Когда Дойл ушел, Палмер с женой еще долго сидели за столом.

– Я уверена, он ей поможет, – сказала она.

– Не говори ничего Уне, – ответил Палмер. – Давай подождем, посмотрим, что он сделает.

Они еще немного помолчали, пока наконец его жена снова не заговорила:

– Как странно, что его сын поступил так же, как Харольд. И сам Дойл придумал эту историю с поездкой в Лондон, совсем как мы тогда. Только мы всем говорили, что Харольд отправился в паломничество.

– Но его сын вернулся, – мрачно пробормотал Айлред. – Думаю, это я виноват в том, что Харольд ушел.

– Ты никогда не был суров к нему.

– Нет. Я был слишком добр. – Палмер махнул рукой в сторону палат. – Что еще можно сделать, если обкрадываешь своего отца, а твой отец – Айлред Палмер?

Она хотела сказать мужу, что их сын, возможно, жив, но потом решила не бередить эту рану.

– Будем надеяться, – сказала она, – что Дойл все-таки поможет Уне.


На следующее утро Уна подходила к больнице, когда увидела высокого красивого мужчину с рыжеватыми волосами и загорелым лицом. Он спросил, где можно найти Палмера, но девушка не поняла, что его прислал Дойл.

Она хотела показать ему дорогу, но оказалось, что он знает, куда идти. Когда он вошел в ворота, из дверей больницы как раз выходил сам Айлред. Уна вошла во двор вслед за мужчиной и увидела, как Палмер озадаченно смотрит на него. Ей и в голову не могло прийти, что они знакомы. И уж точно Палмер изумился еще больше, когда мужчина вдруг упал перед ним на колени и воскликнул:

– Отец!


Следующей зимой, через девять месяцев после того, как король Англии Генрих покинул остров, дублинский архиепископ О’Тул вызвал отца Гилпатрика в свои личные покои и протянул ему три документа. Прочитав первый из них, молодой священник продолжал смотреть на пергамент так, словно увидел призрак.

– Вы уверены, что это подлинник? – спросил он.

– Никаких сомнений, – ответил архиепископ.

– Интересно, – тихо пробормотал Гилпатрик, – что скажет мой отец…

Год выдался трудным. Разумеется, брак Фионнулы и Рори О’Бирна был вынужденным. Отец девушки твердо настаивал на их женитьбе, и имел на это право. Да и сами О’Бирны были не менее настойчивы.

– Рори не обесчестит род Уи Фергуса, – заявили они.

Присутствие на венчании Брендана О’Бирна, как подозревал Гилпатрик, было необходимо отчасти для того, чтобы Рори не отступил и чтобы вся эта история благополучно завершилась. Все старались сохранить лицо. Обряд совершил отец Гилпатрика. Беременность невесты ни у кого сомнений не вызвала, и хотя в знак дружбы на свадьбе присутствовал сам архиепископ О’Тул, вся семья чувствовала, что безнадежно унизила себя в глазах общества. После того как король отобрал у них земли, это было новым тяжким ударом.

Впрочем, для большинства древних фамилий Дублина настали не лучшие времена, пожалуй, с одним замечательным исключением.

К Айлреду Палмеру вернулся сын. Это было настоящим чудом. Хотя ему и не удалось добраться до Иерусалима, как его отцу, он тем не менее возвратился как деловой партнер бристольского купца Дойла и, таким образом, сразу занял солидное положение в дублинском порту. Теперь он жил в доме на Фиш-Шэмблс. Но самое главное – вскоре после возвращения он женился на Уне Макгоуэн. Могло, конечно, показаться, что он выбрал ее, уважая желание своего отца и особенно своей матушки. А счастливым следствием этого союза стало возвращение тем же летом отца Уны со всей ее семьей, и его новый зять с радостью вернул им их собственный дом, который теперь принадлежал Дойлу. Гилпатрик, хотя и не был достаточно близко знаком с этой семьей, очень радовался их счастью, но особенно он был рад за Уну, которую он однажды спас от худшей судьбы. Но если такой поворот событий лишний раз напомнил ему, что Господь всегда видит всех, то пергамент, который он сейчас держал в руках, словно доказывал, как ни богохульна сама эта мысль, что и Бог иногда отводит глаза в сторону.

Документы, о которых шла речь, были письмами от папы римского. Одно предназначалось архиепископу и подчиненным ему епископам, второе – королям и принцам Ирландии. Третий документ был копией письма королю Англии Генриху.

Самым коротким было письмо к ирландским принцам. В нем рекомендовалось покориться «нашему самому дорогому сыну во Христе Генриху». Вот так папа римский отзывался о человеке, ставшем причиной убийства Бекета! Папа сообщал принцам, что Генрих прибыл к ним для того, чтобы реформировать Ирландскую церковь. И предупреждал, что они должны смиренно и послушно повиноваться английскому королю, а иначе рисковали навлечь на себя папский гнев. В письме к епископам папа говорил о Генрихе как о христианском правителе, который должен избавить Ирландскую церковь от ее ужасных пороков и разложения, и требовал, чтобы они вынуждали к смирению и свою паству.

– Значит ли это, что мы должны отлучить от Церкви любого из наших вождей, которые ему не повинуются, как вы думаете? – в недоумении спросил О’Тул. – Похоже, его святейшество полагает, – добавил он раздраженно, – что все ирландские правители должны явиться на поклон к королю Генриху, которого они не признают.

Но это было еще не самое страшное. Читая письма, Гилпатрик обратил внимание на одно обстоятельство. На выбор слов. Папа использовал в точности те термины, касающиеся феодального подчинения и обязательств, с которыми обратился бы к французским или английским баронам. А помня свой разговор с Бренданом О’Бирном, Гилпатрик понял, как трудно будет объяснить все эти тонкие различия архиепископу.

– Его святейшество просто не понимает ирландских особенностей, – грустно сказал он.

– Конечно не понимает! – взорвался О’Тул. – Взгляните на это! – Он показал на одну из фраз в первом письме. – И на это! – Он ткнул пальцем во второе письмо. – А это просто из ряда вон! – Он схватил третье письмо, но тут же в отвращении швырнул его на стол.

Сомнений не оставалось: письма были не просто неприемлемы, они представляли собой прямое оскорбление. Ирландцы, если верить папе, были невежественным и распущенным народом, погрязшим в чудовищных и грязных пороках. Они были варварами, бескультурными, не знающими божественного закона. Из этих писем следовало, что не было ни семи сотен лет после прихода святого Патрика, ни великих монастырских школ, ни ирландских миссионеров, ни книги Келлса и других великих произведений ирландского христианского искусства. И его святейшество, похоже, был вполне доволен собой и уверен в своей правоте, если бросал ирландским епископам и правителям такие обвинения.

– Что он хочет этим сказать? Что замышляет? – резко спросил архиепископ.

Но Гилпатрик уже все понял. Он видел это с предельной ясностью. Ответ крылся в третьем письме, адресованном королю Генриху.

Поздравления. Вот точное слово. Понтифик посылал английскому королю поздравления за то, как замечательно он распространил свою власть на упрямую Ирландию, отвергавшую истинную христианскую веру. Более того, чтобы заслужить полное отпущение грехов, а это, безусловно, в первую очередь касалось прощения за участие в убийстве архиепископа Кентерберийского, король просто должен был продолжать усердно трудиться на этой ниве. Так Генрих получил все, чего хотел: не только прощение за убийство Бекета, но и благословение на Крестовый поход против Ирландии.

– Такое мог написать только английский папа! – сокрушался О’Тул.

Но как же Генриху удалось добиться этого? Ответ тоже содержался в письме. Папа пояснял, что слышал о весьма бедственном состоянии нравственности на западном острове, и слышал от весьма надежного источника, а именно от того священнослужителя, которого прислал к нему король Генрих. И разве его слова не подтвердил тот самый отчет, который ему доставили? Папа перечислил ряд оскорбительных безобразий: недозволенные браки, неуплата церковной десятины и все остальное, что совет в Кашеле внес в список. Вот только папа ни словом не упомянул о самом совете. Он явно понятия о нем не имел и не знал, что там уже были начаты реформы; и точно так же он как будто ничего не знал о большой работе, проделанной Лоуренсом О’Тулом и его сторонниками.

Вот когда Гилпатрик отчетливо увидел весь коварный замысел короля Плантагенета. Он просто обманул ирландских церковников, вынудив их составить тот проклятый отчет, а потом отправился с ним в Рим как с подтверждением бедственного положения дел в Ирландии. Все выводы совета он просто скрыл. А чиновники в Риме, которые все равно почти ничего не знали об Ирландии, нашли старое письмо папы Адриана. И мошенничество было состряпано. Налет английского короля на Ирландию с целью усмирить Стронгбоу превратился в Крестовый поход с благословения папы.

– И мы сами дали ему повод. Сами вынесли себе приговор, – чуть слышно прошептал Гилпатрик.

Это была дьявольская хитрость. Это было предательство. Блестящий урок политической игры, преподанный настоящим мастером своего дела.

IV

1192 год

В День святого Патрика, в 1192 году от Рождества Христова, в Дублине состоялось важное событие. Процессия из духовных лиц высокого ранга, возглавляемая архиепископом города, вышла из церкви Христа и направилась к южным воротам города. Среди ее участников был и отец Гилпатрик. В двух сотнях ярдов от ворот у дороги находился источник Святого Патрика, рядом с которым когда-то стояла крохотная церквушка. Теперь на ее месте высилось внушительное недостроенное здание. Своими величественными размерами и идеальными пропорциями в будущем оно вполне могло бы посоперничать с самой церковью Христа. В пристройке к этому зданию предполагалось открыть еще и школу, фундамент которой был уже заложен. Что до самой процессии, то стороннего наблюдателя могло бы удивить ее явное несоответствие этому будущему прекрасному сооружению, посвященному святому покровителю Ирландии. Дело в том, что архиепископа Дублинского, который и проводил освящение нового храма, звали Джон Комин, и он был англичанином.

Более того, все в этой обновленной церкви было теперь английским. Строили ее в модном нынче в Англии и Франции неоготическом стиле. В отличие от традиционной ирландской церкви, чья организация всегда имела монастырский характер, новая церковь Святого Патрика по замыслу архиепископа приобретала статус коллегиатской, то есть должна была управляться советом каноников согласно последним английским веяниям. Это была церковь для священников – не для монахов. К тому же почти все священники в ней были англичанами, а не ирландцами. И вряд ли от внимания людей могло ускользнуть то, что это новое английское здание для английского епископа строилось за городской стеной, в нескольких сотнях ярдов от старой церкви Христа, где монахи до сих пор с почтением и любовью вспоминали святого архиепископа О’Тула.

Сырой мартовский ветер ударил в лицо отцу Гилпатрику. Он думал о том, что, вероятно, должен испытывать благодарность. В конце концов, ему, ирландцу, английский архиепископ предложил стать одним из новых каноников.

– Все относятся к вам с большим уважением, – сказал ему Комин. – Я уверен, вы распорядитесь своим влиянием с должным благоразумием.

Гилпатрик понимал, что в такое непростое для его родины время он просто обязан принять предложение архиепископа. Но когда он смотрел на холм вдали, где когда-то стоял их древний родовой монастырь, и думал о человеке, с которым, не желая того, после освящения нового храма ему все-таки придется встретиться, он поневоле благодарил Господа хотя бы за то, что его бедный отец не дожил до этого дня.

В последние годы его отец не был счастлив. После приезда короля Генриха старый вождь видел, как постепенно рушится весь его мир. Самым страшным ударом для него стало решение нового церковного совета, согласно которому все наследные священнослужители, каким был и он сам, лишались не только своих должностей, но и всей собственности. Архиепископ О’Тул решительно отказался поступить так со стариком, но сердце его уже было разбито. Всего через полгода после кончины Лоуренса О’Тула смерть настигла и его самого. Он пошел прогуляться к древнему Тингмаунту, и там, рядом с гробницей его предка Фергуса, его хватил удар, и он упал замертво. Гилпатрик думал, что это был достойный конец для последнего из Уи Фергуса.

Вышло так, что его отец оказался последним вождем. Сам Гилпатрик, принявший обет безбрачия, наследников не имел. А у его брата Лоркана рождались только дочери, – возможно, это было чем-то вроде божественного наказания за то, что он женился на вдове брата. И таким образом мужская линия рода вождей, оберегавших Аха-Клиах еще до прихода святого Патрика, была готова прерваться.

Но осталось еще одно, последнее оскорбление, припасенное именно на этот день. И воистину великим божественным милосердием было то, что отца Гилпатрика не было здесь и он не мог увидеть того, что должен был сделать его сын после освящения.


Служба прошла весьма достойно, никто не стал бы этого отрицать. После ее завершения все были с ним очень любезны и не скупились на похвалы. Но удовольствия ему это не доставило. Он не был наивен. Церковь ведь оставалась по преимуществу ирландской, поэтому они нуждались в человеке вроде него как в посреднике. До поры до времени. Пока англичане не станут большинством. Нынешний архиепископ был по-своему неплохим человеком. Гилпатрик встречал священников, подобных ему, когда жил в Англии. Это был чиновник, слуга короля – умный, но равнодушный. А как бы хотелось, чтобы он хоть чуточку был похож на О’Тула. После окончания церемонии Гилпатрик вышел наружу и огляделся по сторонам. Вскоре он увидел, как к нему приближается всадник, и едва сдержал досаду, узнав знакомую горделивую осанку. А виноват во всем его брат.

Какое-то время после отъезда короля Генриха казалось, что обе стороны смогут поддерживать хрупкий мир. Монарх Плантагенет и верховный король О’Коннор даже заключили новый договор о разделении острова, наподобие того, что в древности делил Ирландию на две половины: Лет-Куйнн и Лет-Мога. По всей занятой англичанами территории начали возводиться нормандские крепости и огромные замки. Высокие деревянные частоколы окружали огромные земляные насыпи, увенчанные бревенчатыми башнями. Эти небольшие надежные форты определенно доминировали над новыми особняками, уже построенными Стронгбоу и его приближенными. Но англичан это не смущало и уж точно не останавливало. Ирландцы пригорюнились, а новые поселенцы жаждали земли все больше и больше. Вскоре перемирие было нарушено, и лорды из пограничных владений начали нападать на земли верховного короля, захватывая новые куски. Ирония заключалась в том, что сам Стронгбоу, который и был причиной всех этих событий, неожиданно умер, не дождавшись финала. Однако его смерть ничего не изменила. Захват земель продолжался уже по инерции. Один знатный авантюрист по имени де Курси даже добрался до Ульстера и захватил это маленькое королевство.

В относительно спокойном Дублине события на границах не слишком беспокоили родных Гилпатрика, но для его брата новый поворот мог иметь серьезные последствия. Потому что в 1185 году Ирландия удостоилась второго королевского визита, только на этот раз на остров прибыл не Генрих, а его младший сын.

Принц Иоанн ничем не напоминал своего неотразимого старшего брата Ричарда Львиное Сердце. Всю жизнь он, похоже, только и делал, что наживал врагов. Он был умен, но бестактен, ни одно дело не доводил до конца. Явившись на остров и встретившись с ирландскими вождями, чья одежда и длинные бороды показались ему чрезвычайно смешными, молодой человек принялся язвить и бесцеремонно оскорблять всех. Однако за его высокомерием и грубостью таился глубокий расчет. Чувства ирландцев его ни в коей мере не волновали: принц Иоанн прибыл на остров, чтобы навести порядок, для чего привез с собой своих безжалостных пособников вроде де Бурга и семьи Батлер, которых намеревался наградить землей за верную службу.

Дело в том, что захваченную часть Ирландии предстояло перевести на управление по английским законам: территории древних племен отходили во владения баронов, а вся земля отныне делилась на поселения – некоторое подобие английских округов. Поместья мелких вождей следовало превратить в укрепленные владения английских рыцарей. Английский суд, английские налоги, английские обычаи и в будущем английские графства. Кроме того, было еще немалое число рыцарей, которые благодаря своей дружбе с принцем могли рассчитывать на получение земли в Ирландии. А то, что для этого придется выгнать еще несколько ирландских семей из их родовых мест, принца Иоанна совершенно не волновало.

Среди тех, кто пострадал от нововведений, оказался и Айлред Палмер. В один прекрасный день ему просто сообщили, что его земли к западу от города, за счет которых существовала больница, отданы двум англичанам, приятелям принца Иоанна. И хотя сын Палмера Харольд и его внук Дойл были известными в Дублине людьми, даже их влияние не смогло предотвратить несчастье. Однако уже через несколько месяцев добрейшая чета Палмеров, вместо того чтобы предаться гневу и отчаянию, сумела убедить новых владельцев земли даровать бóльшую ее часть больнице, что и получило вскоре официальное благословение лично от самого папы римского.

– Вот видишь, – мягко сказала жена Палмера, – в конце концов все оборачивается к лучшему.

Если бы его брат был таким же мудрым, думал Гилпатрик. Но ведь он тоже виноват. Не будь он так занят церковными делами, он бы давно понял, какая опасность грозит Лоркану.

Когда король Генрих забрал древние земли Уи Фергуса, он разделил их на два больших поместья: северное и южное. Северное по-прежнему оставалось у Бэггота, южное – у его брата Лоркана. Поэтому его брат и рассудил по своему разумению, что он все еще вождь. Своего нового положения он так по-настоящему не понял не только потому, что принимал желаемое за действительное, как полагал Гилпатрик, но и потому, что, будучи ирландцем, не мог постичь одной важной особенности английского феодального строя: наличия землевладельца, который не проживает на своей земле.

В Англии и Франции это было обычным делом. Король даровал своим вельможам землю в самых разных местах, а те, в свою очередь, передавали ее во временное пользование. Владелец поместья мог сам жить в нем или в каком-то другом месте, мог иметь несколько поместий и передавать их управляющему, перед которым уже отчитывались все, кто проживал на этой земле, – от крупных фермеров до самых безропотных крепостных.

В случае земель Уи Фергуса владельцем был сам король, которого представлял юстициар. Этот управляющий занимался повседневными делами. Но до сих пор для удобства брат Гилпатрика считался единственным арендатором этого места. В течение нескольких первых лет арендная плата была скромной, и брат Гилпатрика воспринимал ее как традиционную дань ирландского вождя королю. Однако с прибытием новых чиновников принца Иоанна ситуация изменилась, начались неприятности. Когда управляющий потребовал плату за вооруженного рыцаря, которого полагалось снарядить от этих земель, брат Гилпатрика платить отказался. Его вызвали к управляющему, он не явился. Когда управляющий, человек терпеливый, сам приехал к нему, брат Гилпатрика обошелся с королевским слугой с крайним пренебрежением.

– Мы стали вождями тогда, когда род твоего короля еще был никому не известен, – заявил он управляющему, и это было чистейшей правдой. – Вождь не отчитывается перед слугой. Когда король снова приедет в Ирландию, – добавил он, – я к нему приду.

На это управляющий ничего не ответил и сразу уехал.

И все же Гилпатрик не переставал винить себя в том, что брат поступил так глупо. Если бы не церковные дела, разве не позаботился бы он о безопасности своей семьи? Ведь всего три недели назад брат приезжал к нему. И когда он задал свой вопрос, у Гилпатрика сжалось сердце.

– Объясни мне, Гилпатрик, – сказал брат, – что такое «бессрочный наниматель»?

На любых господских землях обитало множество самых разных людей. Низшее положение занимали сервы, которые не имели почти никаких прав и были фактически крепостными. Над ними стояло несколько различных классов, и среди них – грамотные работники с четко обозначенными правами и обязанностями. На верху иерархии находились свободные наниматели, владевшие одной или двумя усадьбами за оговоренную заранее плату. Были и свободные крестьяне или даже другие землевладельцы или религиозные общины с перекрестным или частичным владением. Однако ниже свободных нанимателей стоял класс с весьма сомнительными правами. Бессрочный наниматель был обычно независимым человеком, мог уезжать и приезжать куда и когда ему вздумается, но земля находилась в его распоряжении без всякого договора. И владелец земель был вправе выгнать такого нанимателя в любое время.

Когда король Генрих отобрал земли Уи Фергуса, никто не позаботился о том, чтобы получить надлежащую грамоту на этот счет. Поскольку все остались на своих местах, родные Гилпатрика попросту решили, что продолжают владеть землей. В конце концов, она принадлежала им уже тысячу лет. Разве это не достаточное доказательство? В том-то и дело, что нет, и Гилпатрик был единственным из их семьи, кто знал об этом.

Управляющий нанес двойной удар. Он сообщил юстициару, что, когда королю в следующий раз понадобится наградить кого-то из его людей, южные владения Уи Фергуса в его распоряжении. А теперь, когда поместье было кому-то даровано, управляющий известил нового лорда, что у него есть один весьма беспокойный наниматель.

– Однако, – добавил он, – поскольку с ним никогда не заключали настоящего договора, мы можем рассматривать его как бессрочного нанимателя.

И вот на прошлой неделе управляющий явился к брату Гилпатрика и преспокойно сообщил ему:

– Скоро приезжает новый господин. Он желает, чтобы до его приезда вы отсюда убрались. Так что собирайте вещички и проваливайте.

– И куда же я пойду? – в ярости спросил брат Гилпатрика. – В горы Уиклоу?

– По мне, так хоть в преисподнюю, – холодно ответил управляющий.

И вот теперь отец Гилпатрик должен был попытаться хоть как-то спасти ситуацию. Мысль о том, что земли предков, возможно, будут потеряны для семьи навсегда, пусть только и по материнской линии, была невыносима. К счастью, почти все дочери его брата были уже благополучно выданы замуж, но оставались еще две. По крайней мере, думал Гилпатрик, может, удастся выторговать хотя бы несколько лет. Потому что, как справедливо заметил его брат, если кто-то и мог убедить нового лорда смягчиться, так только он, ведь они были знакомы.

Поэтому Гилпатрик заставил себя улыбнуться, когда всадник подъехал ближе и пристально посмотрел на него сверху вниз.

– Давно мы не виделись, Питер Фицдэвид, – сказал Гилпатрик.


Да, очень давно. Питер Фицдэвид и не собирался этого отрицать. Четверть века миновало с тех пор, как он поступил на службу; двадцать с лишним лет он надеялся на вознаграждение. Часть этого времени он провел вдали от Ирландии, но довольно часто возвращался сюда. Он сражался на западе, в Лимерике, получил гарнизон, которым командовал какое-то время. Он стал известен и уважаем среди военного люда острова. Питер Валлиец – так звали его ирландцы, а английские солдаты и переселенцы знали его как Питера Уолша.

Питер Фицдэвид, более известный как Уолш, все эти годы усердно трудился, потому что ему доверяли. Он научился быть терпеливым и внимательным. А в должный момент ему дали понять, что вознаграждение уже близко; и теперь, когда оно наконец пришло, оно оказалось даже лучше, чем Питер мог надеяться. Прекрасное поместье, и даже не на пограничных землях, где возмущенные ирландцы постоянно устраивали налеты в отместку за отобранное имущество, а в богатом и безопасном прибрежном Ленстере, неподалеку от дублинского гарнизона.

Пришла пора остепениться. А ведь еще нужно было жениться и успеть обзавестись наследниками. Впрочем, долгие годы службы и поздний брак – довольно обычная судьба для рыцарей того времени. Он уже присмотрел невесту – младшую дочь Бэггота, рыцаря, чьи владения находились по соседству. Теперь он собирался наслаждаться тем, что заработал.

Конечно, он подумал о Гилпатрике, когда узнал, что ему дарованы земли Уи Фергуса, но смущения перед встречей с ним не испытывал. Он уже достиг того возраста, что ни времени, ни чувств зря не тратил. Эта земля теперь принадлежала ему. Вот и все. Он поймал свою удачу. Другое дело – история с младшим братом Гилпатрика. Питер прекрасно понимал, что именно по этой причине священник просил о встрече, как понимал и то, что обычная вежливость требует от него выслушать все, что скажет Гилпатрик. Но, возможно, был и некий расчет в том, что, подъехав к старому другу, Питер не спешился. И когда Гилпатрик предложил немного пройтись, Питер тронул коня с места, предоставив священнику идти рядом.

Они направились на восток, к пустоши, откуда река стекала к старому камню викингов возле самого устья. Здесь недавно появилась еще одна больница, где лечили прокаженных. Назвали ее в честь святого Стефана. Мимо этого небольшого здания возле болот они и шли: один по-прежнему верхом, второй пешком. Гилпатрик рассказывал о несчастьях своего бедного брата, Питер слушал его и… ничего не чувствовал. Он выслушал историю их рода, узнал о смягчающих обстоятельствах, о том, что брат Гилпатрика просто не сумел правильно оценить свое новое положение. При этих словах священник особенно подчеркнул, что Питер должен его понять. Гилпатрик напомнил ему о старом отце, об их давней дружбе. Но Питер, к своему собственному удивлению, так ничего и не почувствовал. Вернее, через какое-то время чувство все-таки появилось. Только это было презрение.

Он презирал брата Гилпатрика. Презирал за то, что тот не боролся и поэтому все потерял. Презирал за то, что он был одновременно и надменен, и слаб. Презирал за то, что он намеренно не желал ничего знать, за отсутствие деловой хватки, за бесхребетность и просто за глупость. Разве самому Питеру не пришлось сражаться, терпеть лишения и трудности, а заодно учиться мудрости и терпению? И снова подниматься после падений. Питер все так же сидел в седле. Наконец они остановились, глядя на Тингмаунт и камень викингов. И тогда Питер сказал:

– Гилпатрик, я ничего не могу сделать. – И продолжал смотреть прямо перед собой.

– Ты за эти годы, как я вижу, очерствел, – с грустью произнес священник.

Питер дернул за поводья, разворачивая коня. Разговор был окончен. Он выслушал достаточно. Ему хотелось пустить коня рысью, оставив позади бывшего друга. И хотя это выглядело бы грубо, он вполне мог так поступить, если бы как раз в это мгновение не увидел какую-то женщину, шедшую к ним через луг. Замерев, он смотрел на нее.

Фионнула. Да, это была она. Прошло почти двадцать лет с тех пор, как они расстались, но даже издали Питер сразу узнал ее. Она подошла ближе и коротко кивнула Гилпатрику:

– Мне сказали, ты должен быть здесь.

– А я и не знал, что ты в Дублине. – Священник даже слегка растерялся. – Ты помнишь мою сестру Фионнулу? – Гилпатрик повернулся к Питеру.

– Он помнит, – тихо сказала Фионнула.

– Я как раз объяснял Питеру, что наш брат…

– Оказался дураком. – Она в упор посмотрела на Питера. – Почти таким же дураком, как и его сестра когда-то. – Она произнесла это просто, без тени злобы. – Мне сказали, ты собираешься с ним встретиться, – обратилась она к Гилпатрику. – Вот я и подумала, что тоже могу приехать в Дублин.

– К сожалению… – начал было Гилпатрик.

– Он тебе отказал. – Она снова перевела взгляд на Питера. – Ведь так, Валлиец?

Годы оказались более чем благосклонны к Фионнуле. Если в юности она была прелестной, подумал Питер, то теперь стала просто роскошной. После рождения детей ее тело сохранило стройность, но стало более округлым. Ее волосы цвета воронова крыла все так же отливали черным шелком, голова была горделиво приподнята, а глаза сияли все той же потрясающей изумрудной зеленью. Спокойная и уверенная в себе, Фионнула выглядела как настоящая ирландская аристократка, она и была ею. А ведь сложись все по-другому, подумал Питер, я мог бы жениться на этой женщине.

– Боюсь, мне пришлось, – ответил он с ноткой смущения.

– Его лишили всего! – внезапно взорвалась Фионнула. – У нас отобрали землю, которую мы любили тысячу лет! Ты что, не понимаешь, Валлиец? Ты хоть можешь представить себе его гнев? Нас даже не завоевали! Нас просто обманули! – Она замолчала, а потом продолжила уже тише: – Но тебе плевать. Ты ему ничем не обязан. – (Питер не ответил.) – Зато мне ты кое-что должен, – совсем тихо сказала женщина.

Мужчины переглянулись. Гилпатрик явно был в недоумении. О каком долге она говорит? Что этот рыцарь мог задолжать его сестре?

– Ты теперь наслаждаешься удачей, Валлиец, – с горечью продолжила Фионнула. – Но ведь так было не всегда.

– За двадцать лет службы обычно вознаграждают, – напомнил ей Питер.

– Да, тебя наградил твой английский король. Но ведь это я, как последняя дура, добилась того, что тебя заметили, когда отдала тебе Дублин.

– Ты отдала мне себя. Не Дублин.

– Ты предал меня. – Голос Фионнулы был полон грусти. – Ты причинил мне боль, Валлиец.

Он медленно кивнул. Каждое ее слово было правдой. Тут Питер заметил, что Гилпатрик ничего не понимает.

– Чего ты хочешь, Фионнула? – спросил наконец Питер.

– У моего брата еще две незамужние дочери. Позволь им остаться там по крайней мере до тех пор, пока их не отдадут замуж.

– И это все?

– А что еще может быть?

А Питер мельком подумал, не хочет ли она сама выйти за него? Или в ней осталась только ненависть?

– Но ему придется платить за аренду, – напомнил он.

– Он заплатит.

Питер поджал губы. Он сразу понял, сколько хлопот в будущем мог бы доставить ему такой наниматель. Долгие годы он будет дуться и наливаться гневом. Разве могло быть иначе? Возможно, Фионнула сумеет удержать брата в рамках, а возможно, и нет. Но, без сомнения, однажды все это кончится тем, что Питер просто-напросто вышвырнет ее брата с земли предков. Таков уж порядок вещей. Но потерпеть его соседство до тех пор, пока его дочери-девицы уйдут к мужьям с приличным выкупом, он, скорее всего, смог бы.

– Ты ничего не просишь для себя, – заметил он. – А твои собственные дочери разве не ищут хороших мужей? Может, английских рыцарей?

Питер подумал, что, если дочери такие же красавицы, как их мать, это вполне возможно.

– Мои дети? – рассмеялась Фионнула. – У меня их семь, Валлиец, и они живут свободно, в горах, вместе с О’Бирнами. Они не пойдут замуж за английских рыцарей. Но поостерегись, – добавила она, посмотрев прямо в глаза Питеру, – однажды они могут спуститься с гор, чтобы забрать назад свои земли.

– Что ж, Фионнула, – медленно проговорил Питер, – все может быть. Но твой брат может остаться. Я это делаю ради тебя. И даю тебе в том слово. Если, конечно, ты веришь моему слову, – сухо закончил он.

Фионнула кивнула и повернулась к брату:

– Ну, Гилпатрик, доверять мне слову слуги английского короля? – Она оглянулась на своего бывшего возлюбленного с едва заметной насмешливой улыбкой.

Но отец Гилпатрик, смущенный их разговором, слишком многое видел с тех пор, как пересек море вместе с Питером. И потому, хотя этот рыцарь когда-то был ему другом, он смог ответить на вопрос сестры только молчанием.

Долки

1370 год

Сокол захлопал крыльями, пытаясь взлететь, но рука Уолша в плотной перчатке удержала его. Крупный изогнутый клюв птицы стукнул по руке, но Джон Уолш лишь рассмеялся. Ему нравился яростный, свободный дух этой птицы. Это был вполне подходящий спутник для французских или английских лордов. И зрение у него было поразительным: сокол мог увидеть мышь за тысячу шагов.

Уолш смотрел вниз со стены своего замка. Как и у всех в его роду, у него было суровое солдатское лицо. И пронзительный взгляд синих глаз. Другим он и быть не мог в этих приграничных землях. Прищурившись, Уолш продолжал всматриваться. Сверху этот идущий внизу человек, на которого он смотрел, казался совершенно обычным. Слишком обычным. Это насторожило Уолша. В приграничных землях не бывает ничего обычного.

Замок Каррикмайнс. Название это означало «каменное плато», и уж точно – камней здесь хватало. Но главной особенностью этого места, расположенного возле величественных склонов гор Уиклоу, которые возвышались прямо перед небольшим замком, было то, что за ним проходила дорога длиной в шесть лиг, ведущая на север через плодородную прибрежную полосу, прямо в Дублин.

Человеком, идущим внизу, оказалась совсем юная девушка. И Уолш вспомнил, что, когда он видел ее последний раз, исчезло несколько коров.


Замок был выстроен из камня и с тех пор уже не раз укреплен. Большинство старых крепостей с деревянными башнями на вершине земляной насыпи, возведенных еще первыми английскими переселенцами, теперь превратились в солидные каменные строения. Их можно было увидеть вдоль крупных дорог острова. Три самых впечатляющих в окрестностях Дублина находились на северном и южном концах широкого залива: один был на северном полуострове Хоут, неподалеку от него высился замок Мэлахайд, а в Каррикмайнсе, прямо у высокого мыса, отмечавшего южную оконечность залива, стоял фамильный замок Уолшей, охранявший их земли и подходы к зеленому центру английской власти.

Территории вокруг Дублина напоминали огромное лоскутное одеяло, потому что делились на множество имений. И самым крупным землевладельцем была Церковь. Дублинскому архиепископу принадлежали крупнейшие дороги. Его огромное поместье в Шанкилле находилось южнее замка Уолша; ближе к городу, на захваченных землях древнего Ратмайнса, стоял еще более внушительный замок, названный в честь Гроба Господня. Но почти все монастыри в Дублине, а их теперь было множество, обладали собственными богатыми поместьями в округе: они были у монахов церкви Христа, у монахинь монастыря Девы Марии, у рыцарей ордена Святого Иоанна. Больница Айлреда Палмера также получила два хороших поместья, и даже маленький лепрозорий Святого Стефана имел богатую ферму недалеко от земель Уолша, и называлась она Лепардстаун – «город прокаженных». Некоторыми из церковных имений управляли сами священнослужители, но бóльшая часть отдавалась внаем. Остальной землей, что не принадлежала церковникам, владели люди вроде Уолша.

– До чего же утешительно знать, – сказал как-то Уолшу один дублинский купец, – что все окрестности находятся в надежных руках верных англичан.

Так ли это на самом деле, думал Уолш. В Фингале – пожалуй, да. В тех местах еще оставались следы древней кельтской аристократии, хотя на ум Уолшу в качестве примера приходила только небольшая семья О’Кейси. Прежние фамилии викингов были почти полностью вытеснены из Фингала. Их место заняли нормандские и английские: Планкетты и Филды, Биссеты и Крузы, Барнуоллы и Толботы, лорды Мэлахайда. Все это были чистокровные англичане, они вступали в браки только между собой или породнялись с другими английскими семьями. Однако в других местах все было не так очевидно. Если в Фингале скандинавов больше не осталось, то как насчет древнего пригорода на северном берегу Лиффи? Теперь это место часто называли Оксмантауном, то есть поселением остменов. Там жило немало людей скандинавского происхождения. А обогнув город с запада и с юга, можно было найти местных лордов с какими угодно именами, кроме английских. Здесь жили Харольды – потомки сына Айлреда Палмера. Они были норвежцами. И еще могущественные Арчболды. Что до рода Торкиль, то он происходил от прежнего норвежского короля. Да, они были преданы английскому юстициару, но, без сомнения, едва ли были англичанами. Наконец, были семьи вроде семьи самого Уолша. Таких было множество на землях к югу от города, они жили в богатых укрепленных усадьбах. Хауэллы, Лоулессы и несколько ветвей рода Уолшей; их фамилии не всегда это выдавали, но они все пришли из Уэльса. Были ли они преданы Англии? Конечно были. Им приходилось.

И тем не менее жизнь в южных поместьях весьма отличалась от дублинской. Поскольку рядом возвышались дикие горы Уиклоу, где до сих пор властвовали древние ирландские кланы, эти края, скорее, являлись пограничной территорией. Мать Джона перебралась сюда из Фингала, и ее беспокоило, что сыну позволяется играть с местными ирландскими детьми, но его отец думал иначе.

– Если он собирается жить рядом с этими людьми, – бодро говорил он, – ему следует узнать их получше.

Так он и поступал. К ним в поместье даже иногда забредал какой-нибудь бродячий арфист или бард, предлагая устроить представление, и отец Уолша никогда не отказывал им и щедро платил. Что до юного Джона, то и месяца не проходило, чтобы он не отправился с местными рыбаками в ближайшую прибрежную деревушку Долки или не ушел бы в горы Уиклоу порезвиться с О’Тулами и О’Бирнами. Конечно, все они знали, кто он. Он был Уолшем, одним из тех, кто отобрал у них лучшие земли. Но дети имеют доступ туда, куда их родителям хода нет, и много лет этот мальчик лишь смутно осознавал барьер, что лежал между ним и его товарищами по играм. Он говорил на их языке, часто одевался, как они, и скакал на лошади без седла. А потом обнаружилась и более тесная связь.

Компания мальчишек отправилась в горы верхом на пони, чтобы добраться до озер у Глендалоха. Древний монастырь теперь являл собой лишь тень прежнего величия: сама епархия давно была передана Дублину, и в монастыре осталась лишь горстка монахов. Но Джона до глубины души поразила тихая красота этого места. Мальчики остановились возле небольшого поселения рядом с монастырем, и вдруг Джон заметил темноволосую девочку, которая наблюдала за ними. Она была примерно его возраста и показалась ему очень красивой. Девочка сидела на поросшем травой берегу, жевала яблоко и молча таращилась на него ярко-зелеными глазами. Чувствуя себя немного неловко под ее пристальным взглядом, Джон подошел к ней.

– И на что ты так уставилась? – спросил он требовательно, хотя и вполне дружелюбно.

– На тебя. – Она откусила еще кусок яблока.

– Мы знакомы?

Девочка некоторое время молча жевала, потом наконец ответила:

– Я знаю, кто ты.

– И кто же?

– Мой кузен. – Она с интересом наблюдала, как на лице Джона отразилось изумление. – Ты ведь из Уолшей, да? – (Джон признал, что это так.) – Я могла бы тоже стать Уолш, если бы захотела, – заявила девочка. – Но я не хочу, – со злобой добавила она и снова куснула яблоко.

А потом вдруг вскочила и убежала.

Неужели эта девчонка действительно его родня? Тем же вечером Джон спросил об этом отца.

– О, она вполне может быть твоей двоюродной сестрой, верно. – Отец Джона явно развеселился. – Хотя я ее никогда не видел. Твой дядя Генри был большим ходоком по части женщин. У тебя в Ленстере куда больше кузенов и кузин, чем ты мог бы предположить. Когда-то в горах жила одна прекрасная девушка. Думаю, это ее дочь. Жаль, что твой дядя вскоре умер, но он уж точно оставил после себя яркий след. – Отец Джона нежно вздохнул. – А она хорошенькая?

– Да. – Джон покраснел.

– Ну точно, она твоя кузина, – подтвердил отец. – И я тебе вот еще что скажу. Большинство земель в этих краях, до самого Дублина, раньше принадлежали коренным местным жителям. Они называли себя Уи Фергуса. Мы здесь живем со времен Стронгбоу, когда нам было даровано это имение. Но у них хорошая память. И, с точки зрения Уи Фергуса, мы захватчики, потому что живем на их земле.

Воспоминание о той девочке долго преследовало Джона. Однажды он даже отправился в Глендалох и попытался ее найти. Но ему сказали, что она куда-то перебралась, и больше Джон ее не видел.

А год спустя он даже думал, что она могла умереть. Потому что это было время страшной чумы.

Черная смерть добралась и до Ирландии, как до всей Европы. Начиная с 1347 года и почти четыре года подряд чума носилась по всему континенту; ее переносили блохи, живущие на крысах, с которыми люди, зная о том или нет, всегда делили свое жилище. Это была бубонная чума, и она причиняла своим жертвам невыносимые страдания; в еще более страшной легочной форме она вгрызалась в человека и с чудовищной скоростью передавалась от одного к другому вместе с дыханием. Пожалуй, в то страшное время вымерла треть населения Европы. А на побережье Ирландии чума явилась в августе 1348 года.

Уолшам повезло. В тот день, когда пришла весть о чуме, отец Джона как раз находился в Дублине. Новость о том, что до них добрался Великий мор, как называли эту напасть, они уже знали: об этом сообщили моряки с торговых кораблей, заходящих в порт, поэтому, как только Уолш узнал о первых заболевших в городе, он сразу повернул домой. Больше месяца вся его семья просидела в поместье, и Богу было угодно оставить их в живых. Потому что в других поместьях люди болели, и рыбацкую деревушку Долки чума не обошла стороной, даже в Глендалохе, как они слышали, кто-то умер, и только их судьба пощадила.

Однако Дублин и его окрестности пострадали весьма значительно. В самом городе и пригородах вымерли почти целые улицы. Церковные земли лишились множества нанимателей. Повсюду царили хаос и опустошение, как после жестокой войны. Поэтому для Уолшей едва ли стало сюрпризом, что О’Тулы и О’Бирны, пользуясь тем, что долины почти опустели, начали иногда спускаться со своих гор в поисках поживы. Вокруг действительно бродило множество скота, за которым некому было присматривать. И любого, кто был знаком с традициями кланов, вряд ли бы удивили несколько налетов.

– Да они воровали скот друг у друга еще задолго до прихода святого Патрика, – благодушно заметил отец Джона. – Чему тут удивляться?

Для юного Джона – и, как он подозревал, для его отца тоже – в ожидании таких набегов была определенная привлекательность. Волнение в предвкушении погони и даже вероятность небольшой стычки с людьми, которых ты наверняка знаешь, были неотделимой частью приграничной жизни.

Однако королевский юстициар в Дублине смотрел на это иначе. Для него, как и для всех дублинцев, это было признаком беспорядка, с которым необходимо покончить раз и навсегда. Необходимы были укрепления. Поэтому замок Каррикмайнс, многие годы пребывавший в запустении, был заново перестроен и укреплен, а отцу Джона Уолша предложили перебраться туда из своего поместья и принять на себя должность смотрителя.

– Нам нужен порядочный и надежный человек, – сказал юстициар Уолшу-старшему.

А юный Джон смутно догадывался, что эти изменения сулят также и повышение роли его отца в обществе. Теперь в глазах властей он стал одним из королевских офицеров – скорее рыцарем, чем просто землевладельцем, и по статусу приблизился к своему предку Питеру Фицдэвиду, которому некогда и были дарованы эти земли.

И еще одно небольшое событие произошло в то время, которое показало Джону, что все это значит для него самого.

Они прожили в замке всего несколько месяцев, когда туда неожиданно прискакал офицер из Дублина. Стояло ясное утро, и юный Джон как раз решил сесть на свою лошадку и поехать в соседнюю усадьбу, чтобы повидать одного из своих кузенов. Как обычно, отправляясь куда-нибудь неподалеку, он надевал лишь рубаху и котту; ноги у него были босыми, и на своей маленькой лошадке он ехал без седла. Его вполне можно было принять за какого-нибудь молодого О’Бирна. А вот всадник из Дублина выглядел настоящим щеголем, как и многие английские рыцари, и Джон с восхищением смотрел на его великолепный костюм и отменную выправку. Когда всадник подъехал к воротам замка, он равнодушно взглянул на Джона и коротко спросил, дома ли Уолш.

– Что мне сказать, кто его спрашивает? – поинтересовался Джон.

Рыцарь нахмурился и с сомнением посмотрел на него, очевидно размышляя, имеет ли этот парень какое-то отношение к замку. И тогда Джон, без всякой задней мысли, а просто чтобы быть полезным, с улыбкой пояснил:

– Я Джон Уолш, его сын.

Никакого особенного ответа на свои слова он не ожидал, поэтому был ошеломлен тем, что произошло дальше. Вместо того чтобы просто кивнуть, рыцарь уставился на него с таким изумлением, словно ничего более удивительного никогда в жизни не видел.

– Ты – сын Уолша? Смотрителя этого замка? – На лице рыцаря отразилось отвращение. – И твой отец позволяет тебе ездить вот так?

Джон посмотрел на свои босые ноги и на лошадку без седла. Он уже понял, что рыцарь новичок в этих краях, что он, скорее всего, только недавно приехал в Дублин из Англии, чтобы помогать юстициару. И все же под презрительным взглядом этого благородного сеньора он почувствовал себя слегка пристыженным.

– Я хотел только съездить в соседнюю усадьбу, – с вызовом произнес он.

– Боже мой, парень! – воскликнул рыцарь. – Ты не должен одеваться как туземец! – И, видя смущение мальчика, резко добавил: – Приведи себя в порядок.

А потом, не говоря больше ни слова, въехал в ворота замка.

Сначала Джон хотел отправиться дальше, но, проехав шагов пятьдесят, остановился и повернул обратно. Рыцарь был груб, и он явно почти ничего не знал об Ирландии, но Джону не понравилось выслушивать отповедь от человека, который, в конце концов, принадлежал к его кругу. И потому вскоре он был в комнате своей матери и энергично расчесывал волосы, а потом втиснулся в чистую белую рубашку и кожаные ботинки. Когда рыцарь уже собирался уезжать, он встретился во дворе с молодым человеком, который вполне мог бы сойти за юного сквайра в каком-нибудь английском замке.

– Вот так-то лучше, – скупо похвалил он.

И, вскочив в седло, знаком велел Джону выйти за ворота. Снаружи рыцарь остановил коня и широким жестом обвел плодородные пастбища вокруг.

– Скажи мне, юный Уолш, – произнес он уже немного более дружеским тоном, – ты хочешь сохранить для себя все эти земли?

– Да, хочу, – ответил Джон.

– Тогда тебе лучше понять, что единственный способ для этого – всегда помнить, что ты англичанин.

И, дав Джону этот короткий совет, рыцарь умчался.

Теперь, двадцать лет спустя, стоя на стене своего замка, Уолш снова задумался о словах того рыцаря. Власть английских королей в той или иной форме распространялась на всю Ирландию, но после колониальной экспансии времен Генриха II и его сына постепенно началось отступление. И теперь остров делился между коренными ирландцами и колонистами на большие куски, демонстрируя таким образом вынужденное примирение. Конечно, английские правители старались совладать не только с важными ирландскими кланами, но и с теми поселенцами, которые после пяти или шести поколений жизни на пограничных землях и сами стали больше похожи на ирландских вождей, чем на англичан, и почти так же не поддавались контролю. Когда английские наместники в Дублине взирали на неустойчивый мир вокруг, они могли прийти только к одному выводу: «Мы слишком многое позволяем. Надо наводить английский порядок, или все превратится в хаос. Необходимо напомнить колонистам, что они англичане».

Но что это означало – быть англичанином? Конечно, в первую очередь это касалось одежды. Нельзя было ходить босиком и скакать на лошади без седла. Нельзя было позволять жене надевать яркую шафрановую шаль, как какая-нибудь ирландка. Нельзя было разговаривать на ирландском ни с кем, кроме коренных жителей; говорить нужно было только на английском. Во времена его деда, вспоминал Уолш, джентльмен должен был говорить на нормандском наречии французского. Этот язык и теперь звучал на некоторых официальных судебных процессах. Но в нынешнем Дублине и торговцы, и королевские чиновники говорили скорее на слегка офранцуженном английском, который распространился в местах вроде Бристоля или Лондона. Однако превыше всего стояло правило: не вступать в брак с ирландцами.

– Женишься на такой, – заявил Уолшу один из его родственников в Фингале, – и наплодишь крыс.

И действительно, английское правительство обратило на этот вопрос серьезное внимание четыре года назад на заседании парламента в городе Килкенни, когда был принят целый свод законов, в том числе и о признании недействительным любого союза между англичанами и ирландцами.

В душе Уолш был не согласен с Килкеннийским статутом. Еще со времен Стронгбоу английские колонисты женились на ирландках, да и сам Стронгбоу заполучил Ленстер благодаря тому, что стал зятем короля Диармайта; и точно так же женились между собой задолго до того викинги и ирландцы. Возможно, подобная попытка разделить два общества, превратив их в изолированные миры, и дала бы какой-то результат, но Уолш считал, что от всего этого попахивает обычным страхом. В законах нет смысла, если их невозможно осуществить.

Но так или иначе, даже не вдаваясь в подробности, Уолш уже точно знал, что означало быть англичанином в этих краях. Это означало охранять свои земли и земли соседей от О’Бирнов.

Впрочем, справедливости ради надо сказать, что бóльшую часть времени здесь было спокойно. Но захватывающие события все же порой будоражили округу. Десять лет назад тогдашний вождь клана О’Бирн, необычайно честолюбивый человек, явился с большим отрядом и окружил замок Уолша.

– Ты что, действительно думаешь, будто удержишь эту землю, если отберешь ее у меня? – крикнул ему со стены Уолш.

Но в ответ получил лишь град метательных снарядов. Осада продолжалась несколько дней, пока из Дублина не прибыл юстициар граф Ормонд с большим отрядом рыцарей и не разогнал осаждавших.

– По-моему, О’Бирн затеял какую-то игру, – сказал тогда Уолш жене. – Хочет проверить, чего можно добиться от юстициара, дразня его.

Несколько месяцев спустя О’Бирн договорился с Ормондом, и результат был весьма любопытным.

– Этого горного дикаря посвятили в рыцари! – Уолш хохотал до слез.

Тем не менее стены замка заново укрепили, и время от времени сюда наезжал кавалерийский отряд. После этого почти на десять лет все опять затихло. Но не просто так. Подоплека оставалась прежняя. Поместья к югу от Дублина были в безопасности, потому что их защищал замок, а замок стоял, потому что в Дублине правили англичане.

Совсем недавно Уолш заметил в разговоре с одним своим родственником:

– Английский король дал нам земли и положение. Он же волен и отобрать их. А ты можешь представить себе хотя бы на мгновение, что О’Бирны и О’Тулы позволят нам и дальше владеть этой землей, если английская власть рухнет?

Да, думал Джон Уолш, так оно и есть, это и значит быть англичанином.


И все-таки что делала там эта девочка? На восточной стороне маленькой долины, в которой паслись коровы, возвышался южный мыс залива, скрывая от глаз рыбацкую деревушку Долки. В полумиле отсюда, на живописном фоне мыса, Уолш поставил большой садок для кроликов. Это был еще один полезный обычай, привезенный колонистами. Такие садки постоянно обеспечивали его мясом и мехом. Похоже, девочка направлялась именно туда. Неужели собралась украсть несколько кроликов?

Конечно, Уолш знал, кто она. Это была дочь его прекрасной темноволосой кузины с гор. Она, как слыхал Уолш, вышла замуж за одного из О’Бирнов. И эта малышка была очень похожа на нее. Такие же яркие зеленые глаза. Уолш улыбнулся. Если девчонка стащит пару кроликов, он уж точно сделает вид, что ничего не заметил. Вот когда он заприметил ее на своих землях в прошлый раз, несколько месяцев назад, это было совсем другое дело – тогда пропали коровы.

Вдруг он нахмурился, вспомнив еще одну историю. Недавно в Манстере случились беспорядки, и дублинские власти настолько переполошились, что отправили туда солдат. Клан О’Бирн теперь возглавлял новый вождь, и, воспользовавшись тем, что силы англичан были заняты в другом месте, он напал на несколько небольших крепостей, расположенных вдоль побережья. Выходка была довольно дерзкая, но Уолш не сомневался, что ирландский вождь выйдет сухим из воды. По крайней мере пока. Однако не было ли это прологом к новому нападению на Каррикмайнс? Сам Уолш посчитал бы такую затею весьма неразумной. В Дублине уже нервничали. Пару недель назад оттуда прислали целый конный отряд, и теперь их лагерь стоял возле Долки на случай любых попыток проникнуть на побережье. При малейших признаках неприятностей, исходящих с гор, в Каррикмайнс явился бы еще один эскадрон, даже несмотря на то, что это место было теперь слишком хорошо укреплено и О’Бирну было не по силам туда прорваться. И все равно ничего нельзя было сказать заранее. Даже эта девочка, которая будто бы пробиралась к кроличьему садку, могла на самом деле преследовать совсем другие цели. Может, она высматривала солдат? Или искала лазейки в стенах замка? Если так, она не слишком хорошо пряталась. И Уолшу было бы жаль, если бы его юная родственница оказалась столь беспечной.

А что, если?.. Уолш внимательно осмотрел склоны гор. Может, они уже там и только выжидают момента, чтобы ринуться вниз, как только малышка побежит обратно или подаст сигнал? Уолш снова вгляделся в горы. Нет, не похоже. А девочка уже уходила. Куда же она шла?

Сокол на его руке снова забеспокоился. Уолш одним движением освободил птицу и долго смотрел, как это прекрасное и гордое создание парит в утреннем небе.


Том как раз шел в церковь, когда увидел ее. Обычно он ходил туда ближе к полудню, но сегодня отправился часом позже, потому что один из рыбаков очень захотел с ним поговорить и говорил так долго, что уже начали звонить к Ангелусу.

Она была прелестной малышкой. С длинными черными волосами. Том никогда прежде ее не видел. Она просто слонялась у дороги, что вела с берега через общинный выгон, и, когда Том проходил мимо, уставилась на него огромными глазищами совершенно необычайного ярко-зеленого цвета.

Том Тайди был небольшого роста. Пшеничные усы и остроконечная бородка создавали на лице Тома маленький треугольник, который из-за его сутулой спины сильно выдавался вперед. Том отличался спокойной решимостью и неким налетом грусти, словно Бог потребовал от него пропахать борозду, у которой не оказалось конца. Может, внешностью Том Тайди и не блистал, зато на него всегда можно было положиться. Все так говорили. Однажды, когда он платил ренту в епархиальной конторе, туда зашел сам архиепископ и сказал:

– Если я и знаю человека, которому мог бы доверять, так это вы, мастер Тайди.

Так и сказал: «мастер Тайди». Уважительно. Тайди даже порозовел от гордости.

В церковь он всегда ходил каждый день, еще с тех пор, когда жил в южном пригороде Дублина. Когда его дети женились и вышли замуж, а жена, с которой он прожил тридцать лет, умерла, ему захотелось перемен, и бейлиф, управляющий архиепископа, который как раз искал надежных арендаторов, предложил ему на очень хороших условиях перебраться в рыбацкую деревушку Долки.

Это было славное местечко. Деревня Долки притулилась на выступе голой земли между гористым берегом южного мыса залива и морем, в ней была всего одна улица с маленькой церквушкой и участками земли, на которых стояли дома в окружении садов. Такое устройство называлось усадебным. Участок Тома Тайди оказался средних размеров – тридцать ярдов в ширину и сорок в длину. Но он также получил право на несколько полосок общинного поля за домами и мог пасти свой скот на свободном пастбище ближе к морю.

Такие наделы назывались городскими ленами, а их владельцы, в отличие от крестьян или людей низкого сословия, живших намного более скромно, считались свободными горожанами.

Хотя Долки и была похожа на крошечный город, самостоятельного статуса она не имела и являлась частью огромных владений архиепископа. Будучи феодалом, архиепископ с помощью своего управляющего собирал земельную ренту, налог на выловленную рыбу и целый ряд других обязательных поборов. Если обитатель деревни совершал какую-нибудь провинность, архиепископ вызывал его в суд, для которого опять-таки его управляющий выбирал присяжных. В общем, ирландская деревня Долки была организована полностью на английский манер.

За свой участок в три акра Том Тайди платил три шиллинга в год. Здесь он и начал свое маленькое дело по доставке всякой всячины, забирая товары с маленького причала и развозя их в ближайшие поместья или в Дублин. Его усадьба была одной из крупных. Сам дом под соломенной крышей выглядел довольно скромно, но за ним находился просторный двор с длинным амбаром, в котором Тайди держал несколько «экипажей»: тележку для перевозки рыбы, большой фургон для бочонков с вином и солью и повозку для тюков одежды и мехов. Еще он изредка варил эль, который продавал местным и за который платил управляющему небольшой налог. Работал он не каждый день. Иногда ему просто нечего было делать. Неторопливая жизнь Долки очень нравилась Тому, вдовцу.

Всего в Долки было тридцать девять усадеб, хотя некоторые из них объединились, и число граждан на самом деле было меньше. Многие, впрочем, никогда и не жили здесь. Лендлорды и дублинские купцы брали в деревушке наделы земли, а потом сами сдавали их внаем, часто разделив на более мелкие куски, чтобы найти нанимателей победнее. Вот почему Том Тайди стал одним из наиболее важных людей этого места. А поскольку как раз в это время освободилось место старосты, управляющий сказал ему:

– Хотя вы и недавно живете в Долки, Том, мы думаем назначить тебя.

Название деревни появилось благодаря береговой линии. Недалеко от песчаной полосы был маленький островок и скалистая гряда. Поселившиеся здесь викинги кельтское слово, означавшее «остров шипа», превратили в Долки. Поскольку поблизости не протекали большие реки из внутренних областей, почти вся жизнь деревушки сводилась к рыбной ловле. Однако недавно Долки приобрела новое значение.

Песчаные наносы и заливаемые морем берега устья Лиффи всегда создавали трудности для кораблей, к тому же еще со времен викингов активная жизнь порта усиливала заиливание реки, и небольшие средневековые рыболовные суда с их широкими корпусами и низкой осадкой с трудом пробирались через дублинские мели, хотя всегда нанимали лоцманов. Поблизости имелись и другие гавани, с более глубокими водами: маленький порт Хоут у северного мыса залива и Долки – с его южной стороны. Остров представлял собой естественную защиту для всех подходивших сюда кораблей, а глубина воды была достаточно большой – восемь саженей даже при отливе. Торговые корабли с низкой осадкой часто разгружались здесь, иногда оставляя весь груз, иногда лишь часть, чтобы судно стало легче и они смогли пройти через мели Дублина. В любом случае это давало дополнительный заработок всем жителям городка, включая и Тома Тайди.


Пройдя мимо девочки, Том прошагал еще ярдов пятьдесят и вдруг остановился. В маленьком порту сейчас не было судов. Даже рыбацкие лодки, как он случайно узнал, ушли. Почему же эта девочка шла по тропе со стороны гавани? Смотреть на причалах было не на что. Что она там делала? Том обернулся, чтобы еще раз взглянуть на нее, но девочка уже исчезла.

Маленькая каменная церковь Святой Бегнеты стояла на северной стороне улицы. Рядом было небольшое кладбище и дом викария. Викарий, что жил здесь прежде, умер, и теперь до появления нового по воскресеньям сюда приезжал другой викарий, чтобы проводить службы. А пока Тому доверили ключи и от церкви, которую он запирал на ночь, и от дома викария, в котором временно поселился офицер прикомандированного эскадрона, стоявшего лагерем за домами. На берегу всегда дежурили двое дозорных, чтобы не пропустить приближение корабля О’Бирна или любого другого судна, на котором он мог добраться сюда.

Том вошел в церковь и, сначала преклонив колени, направился к алтарю. Чуть в стороне, за деревянной ширмой, стоял аналой, где можно было помолиться в одиночестве. Здесь Том снова опустился на колени и несколько минут самозабвенно читал молитву, так что едва ли слышал, как открылась дверь церкви. Он не двигался, даже когда раздались шаги. Если кто-то пришел вознести молитву в тишине маленькой церкви, Том не хотел ему мешать. Прошло несколько мгновений, и он услышал тихий шорох мягких кожаных подошв по полу. Ему показалось, что у двери стоят двое, но из-за ширмы он не мог их видеть, и они его тоже не заметили. А потом до него донесся чей-то тихий голос:

– Я искала тебя на берегу.

– Ты видела дозорных?

– Конечно.

Один голос был девичий, другой мужской. Они говорили на ирландском, но Том все понимал.

– О’Бирн передал что-нибудь для меня? – спросил мужчина.

– Да. Он не собирается в Долки.

– Понятно. Но если не в Долки, то куда?

– В Каррикмайнс.

– Когда?

– Через неделю, когда не будет луны. Как стемнеет, ближе к полуночи.

– Мы будем готовы. Передай ему.

Снова послышались тихие шаги, открылась дверь. И все затихло.

Том застыл на месте. Услышав имя О’Бирна, он похолодел от ужаса. Никогда не знаешь, что можно ожидать от этих людей. Да и знать не хотелось. Те, кто слишком много знал или собирался стать осведомителем, обычно просто-напросто исчезали. Том хорошо помнил, как десять лет назад один парень случайно узнал о готовившихся беспорядках и сообщил об этом куда следует. В результате погиб один из О’Бирнов. А неделю спустя тело доносчика выловили из моря – без головы.

Поэтому Тому, услышавшему вторую часть разговора, захотелось провалиться сквозь пол. Ведь если бы те люди, кем бы они ни были, прошли в церковь немного дальше и обнаружили его, что бы они сделали? Тома охватила настоящая паника; на лбу выступил холодный липкий пот. Даже когда дверь церкви закрылась за теми людьми и вокруг воцарилась тишина, Том продолжал дрожать. И он долго еще стоял на коленях, прислушиваясь к каждому шороху.

Наконец он все же решился осторожно выглянуть из-за ширмы. В церкви было пусто. Никого. Том вышел из церкви. Внимательно осмотрелся в поисках той пары. Но они исчезли без следа. Ни во дворе церкви, ни на улице Том никого не увидел. Он вернулся обратно, запер церковную дверь и зашагал к дому. Но тех двоих так нигде и не заметил.

Пройдя почти половину пути, Том взглянул на тропу, что вела через общинный выгон на юг, и заметил девочку; она бежала так быстро, что ее длинные темные волосы развевались на ветру. Конечно, это была она, посланница О’Бирна. Тома охватило внезапное и бессмысленное желание погнаться за ней, но он тут же понял, что это глупо, и поискал взглядом ее недавнего собеседника, но никого не увидел. Наверняка им был кто-то из жителей Долки. Но кто? Неужели тот мужчина жил в одной из усадеб и наблюдал за Томом в это самое мгновение?

Том задумчиво побрел дальше по улице. Придя домой, Том Тайди занялся своими шестью лошадьми. Когда они были накормлены и закрыты на ночь в стойлах, он вошел в дом, достал из кладовки мясной пирог, отрезал большой кусок и положил на деревянную тарелку, стоявшую на столе. Налил в глиняную кружку эля из большого кувшина и уселся за стол, чтобы поесть. И подумать. В тот вечер из дому он уже не выходил.

На следующее утро Том Тайди поднялся с рассветом и взялся за работу рядом с амбаром. Он был неплохим плотником и решил соорудить новый откидной задок к тележке для перевозки рыбы. Он выбрал подходящие рейки и более двух часов подряд молча трудился, пока результат его не удовлетворил. Никто к нему не зашел, никто не помешал.

Накануне вечером Том уже тщательно все обдумал, а теперь спокойно повторял размышления и выводы, проверяя их. Том Тайди был законопослушным гражданином, хорошо знавшим, в чем состоит его долг. Но он не был дураком. В его руки попали опасные сведения, и их следовало передать дальше, но если кто-нибудь догадается, откуда растут ноги, Том и гроша не дал бы за свою жизнь. И как же ему сообщить об опасности? И кому? Очевидным казался ответ, что Том должен все рассказать офицеру стоявшего в Долки эскадрона, но это было уж слишком близко к дому. Любой намек со стороны солдат, если те заподозрят правду, сразу долетит до деревни, и кто бы ни был там, в церкви, вместе с девочкой, скорее всего, сразу догадается, что выдал их именно Том. Был еще управляющий в поместье архиепископа, но Том всегда считал этого человека чересчур болтливым. Если он расскажет управляющему, то очень скоро об этом узнают во всей округе. Самым разумным, полагал Том, было бы поговорить с кем-нибудь в Дублине, но это следовало весьма тщательно обдумать. Кто был бы достоин доверия и одновременно обладал достаточной властью? Кто смог бы защитить Тома? Кому он смог бы довериться? Том не знал.

Закончив ремонт тележки, Том Тайди убрал инструменты, вышел из дому и зашагал по улице, посматривая на дома справа и слева. С залива дул ветер, приносивший острый соленый запах моря, приятный и бодрящий. Пора было попросить совета.

Если владельцы домов в Долки носили знатные дублинские фамилии вроде Доусов и Стэкпулов, то реально жившие здесь люди представляли собой пеструю смесь. Некоторые отпрыски рыбацких семей отличались крепким сложением и рыжими волосами, очевидно являясь потомками одновременно и ирландцев, и викингов. Другие были выходцами из класса скромных английских горожан и мелких собственников, прибывших сюда много десятилетий назад следом за Стронгбоу, и их могли звать Фоксами и Уайтами, Кендалами и Крампами. Большинство из них жили здесь уже второе поколение, и их с трудом можно было отличить от соседей-ирландцев и скандинавов. Но не у них Том собирался попросить совета.

Усадьба, к которой он наконец повернул, была не похожа на другие. Вообще-то, она скорее напоминала крошечный замок. Главный дом, квадратный в основании и построенный из камня, хотя и был ненамного больше окружавших его строений с соломенными крышами, имел в высоту три этажа. Принадлежала эта необычная усадьба Дойлу, известному дублинскому купцу, который использовал ее для хранения товаров. В самом доме жил человек, работавший на Дойла, добрый друг Тома и один из тех, кому он мог доверять; именно его и хотел повидать Том Тайди.

Его приход сюда никого бы не удивил. Том и Майкл Макгоуэн дружили с тех пор, как Том впервые появился в Долки. Несмотря на разницу в возрасте, между ними было много общего: оба дублинцы, а брат Макгоуэна – известный в городе ремесленник. Сам Майкл еще в юности поступил в ученики к Дойлу, и теперь, когда ему было за двадцать, он управлял складом своего хозяина в Долки уже почти пять лет. Девушка, за которой он ухаживал в Дублине, ничего не имела против переезда в Долки, если они поженятся, так что Майкл рассчитывал осесть здесь надолго.

Том Тайди считал Майкла основательным молодым человеком с головой на плечах. Ему Том мог довериться и мог рассчитывать на его осторожность.

Макгоуэна Том нашел во дворе; это был невысокий смуглый парень с копной черных волос и лицом, на котором как будто постоянно отражалась легкая насмешка над окружающим миром. Он поздоровался с Томом, а когда гость дал понять, что хотел бы поговорить, отвел его к паре скамеек под яблоней. Пока Том рассказывал о том, чему стал невольным свидетелем, и о своих сомнениях, Макгоуэн слушал очень внимательно.

Когда Майкл Макгоуэн задумывался, с его лицом происходило нечто забавное. Он откидывал голову назад, закрывал один глаз, а другой, наоборот, открывал очень широко, приподняв бровь. Теперь он проделал то же самое, уставившись в небо, и Тому показалось, что открытый глаз Макгоуэна стал почти таким же большим, как зревшие над их головами яблоки. Майкл молчал, но не слишком долго.

– То есть ты хочешь, чтобы я тебе посоветовал, что делать?

– Да.

– Думаю, тебе ничего не нужно делать. Никому не говори об этом. Забудь обо всем, что слышал. – Он уставился открытым глазом на своего гостя, приведя того в замешательство. – Это слишком опасно, Том Тайди.

– Я просто подумал, что, возможно, Дойл… Я подумал, ты скажешь, что мы должны сообщить ему.

Крупный торговец, владевший каменным домом, был не только одним из наиболее выдающихся отцов города, но и обладал устрашающей репутацией, почти такой же, как сам юстициар.

Одной из причин популярности причала в Долки как места для разгрузки было то, что здесь часто можно было избежать уплаты пошлины на ввоз товаров, которая являлась обязательной и довольно высокой в Дублине. Торговцы, которые умудрялись не платить, легко увеличивали свои прибыли на треть. Тем более что если перевозить товары из Долки вдоль побережья на небольших лодках или по суше на телегах, то нетрудно укрыться от внимания таможенных смотрителей. И эта проблема беспокоила власти.

Когда королевским служащим в Дублине предложили назначить Дойла портовым инспектором в Долки, все решили, что с незаконной перевозкой товаров покончено. И действительно, с тех пор как Дойл получил эту должность, из маленького порта сразу же потек устойчивый поток пошлин. Никто в Долки не посмел бы сделать что-то за спиной Дойла. У него были длинные руки. Поэтому не было ничего удивительного в том, что Том надеялся на поддержку этого могущественного человека.

– Говорят, он умеет хранить секреты, а еще, что он так же хитер, как и влиятелен, – осторожно сказал Том.

– Ты его просто не знаешь, Том. – Макгоуэн покачал головой. – Дойл – страшный человек. Если мы ему расскажем, знаешь, что случится? Он устроит так, что О’Бирн и его друзья попадут в ловушку и их всех перебьют. А он будет ужасно этим гордиться. И всем в Дублине расскажет, что это его рук дело. Что тогда будет со мной? Я ведь живу здесь, в Долки. О’Бирны – огромный клан. Конечно, они сразу явятся сюда и схватят меня. А как только разберутся, что к чему, то и тебя тоже убьют. В этом можешь не сомневаться. Даже Дойл не сможет им помешать, если попытается. А он, скорее всего, и пытаться не станет, – уныло добавил Майкл.

– То есть ты говоришь, что я ничего не должен делать ради спасения Уолшей и их людей в Каррикмайнсе?

– Пусть их защищают стены.

Том грустно кивнул. Макгоуэн сказал неприятные вещи, но Том все понял. И встал, собираясь уходить.

– Том…

В голосе Макгоуэна звучала тревога. Он теперь смотрел как зверек, попавший в капкан и страдающий от боли.

– Что такое?

– Что бы ты ни собрался делать, Том, не обращайся к Дойлу. Ты можешь мне это обещать?

Том кивнул и ушел. А Макгоуэн, провожая его взглядом, думал: «Если я тебя действительно знаю, Том Тайди, то при твоем чувстве долга ты все равно найдешь, кому обо всем рассказать».


В добрых намерениях этого человека сомневаться не приходилось. Харольд даже с некоторым восхищением посмотрел на Тома Тайди, когда тот повернул к его дому свой заполненный товарами фургон и заявил, что им нужно поговорить. Это был весьма умный ход для того, чтобы избежать подозрений, и Харольд с удовольствием купил кое-что из провизии, чтобы дать Тому необходимое прикрытие.

– Ты правильно поступил, – заверил он Тома, когда узнал о настоящей причине его визита. – И пришел именно к тому, к кому следовало прийти.

Тайди верно рассудил, что Харольд не только подскажет ему, как действовать, но и проявит благоразумие и осторожность. Во всей Ирландии не сыскалось бы более верного сторонника английских порядков, чем Роберт Харольд. Два века прошло с тех пор, как его предок Харольд вернулся к своему отцу Айлреду Палмеру. В те времена семья стала носить фамилию Харольд, она и принесла им известность. Они приобрели огромный участок земли: от южного предместья Дублина, известного как Харольд-Кросс, Крест Харольда, и до самого края дублинских владений на юго-западе, за которыми власть короны нынче была неустойчивой. Англичане так и называли это место: марч – граница. А пограничные лорды, вроде самого Харольда, которые жили здесь и имели обширные поместья, надежно укрепленные замки и вдобавок вооруженную гвардию, играли очень важную роль в поддержании английского порядка в этой части острова.

Прошло уже десять лет с тех пор, как Харольд стал главой клана. Несколько семей, которые, как и он, жили на этих пограничных землях, придерживались кельтской традиции и сообща выбирали главу. Иногда они даже приглашали другие семьи или какую-нибудь важную персону вроде архиепископа, чтобы те могли помочь им сделать правильный выбор. Так Харольды и поступили, чтобы в эти трудные времена не остаться без сильной руки.

Роберт Харольд был не слишком высок и довольно рано начал седеть. Его удивительные светло-голубые глаза, доставшиеся ему от скандинавских предков, обычно излучали мягкий свет, но порой могли стать и жесткими, и любой, кто сталкивался с ним в такие минуты, с удивлением обнаруживал, что он может быть безжалостен. Да, он был не только осторожен, но и тверд.

Пока Тайди все ему рассказывал – с момента, как он увидел ту девочку, и до ее разговора в церкви с неизвестным мужчиной, Харольд внимательно наблюдал за ним. Том очень волновался, снова и снова подчеркивая, что решил прийти к нему, а не к управляющему архиепископа или к чиновникам юстициара, чтобы никто в Дублине не смог заподозрить его в связи с этой историей.

– Прошу, никому не говори, откуда ты это узнал! – умолял Том.

На этот счет Харольд вполне мог его успокоить. Он не видел никакой необходимости упоминать о самом Томе.

Иногда Харольд думал, что он, пожалуй, едва ли не единственный человек, который действительно понимает, что происходит в Ирландии. Ну, возможно, еще юстициар. Люди, отвечающие за королевскую казну, просто обязаны это понимать. А вот кое-кто из этих мелкопоместных дворян, вроде Уолша из Каррикмайнса, не способны были оценить всю серьезность положения. И Харольд в душе считал их слабаками.

На самом деле упадок начался еще тогда, когда его отец был мальчишкой. Этому способствовали и неурожаи в течение нескольких лет подряд, которые вызвали голод во всей стране. А потом началась война Англии с шотландцами. Король Эдуард I, прозванный за свой высокий рост Длинноногим, а за свои боевые походы – Молотом Шотландцев, возможно, и одолел шотландского героя Уоллеса, но после этого шотландцы нанесли ответный удар. Роберт Брюс и его брат Эдуард разбили английскую армию возле Бэннокбёрна и вселили в шотландцев новые силы. Поэтому неудивительно, что великие ирландские кланы стали задумываться, не стоит ли и им тоже сбросить с себя английское ярмо. И заключили сделку. О’Конноры и О’Нейлы объединились с Эдуардом Брюсом, и тот привел в Ирландию немалые силы шотландцев.

– Так мы заставим англичан сражаться на два фронта, – рассудили они. – И выгоним их и из Ирландии, и из Шотландии.

Ирландские вожди тут же пообещали Эдуарду Брюсу, что в случае победы он станет верховным королем.

Возможен ли был такой успех? Не исключено. Брюс и его сторонники внезапно появились на севере и продвинулись почти до стен Дублина. Однако дублинцы заперли перед ними ворота, а остальная Ирландия отказалась воевать на их стороне. Это была древняя ирландская проблема: на острове не существовало единства. Древний могущественный клан О’Нейл обнаружил, что может рассчитывать лишь на самых близких друзей.

А вскоре Брюс был убит, и возрождение воинского духа кельтов на этом завершилось.

Но кое-что изменилось. Прежде всего, Ирландия стала беднее. Англичане уже не стремились перебираться на остров, а некоторые поселенцы даже стали уезжать. Английское правительство вкладывало в остров все меньше денег. Черная смерть лишь усугубила эти веяния. А к тому времени, когда Роберт Харольд повзрослел, Англия и Франция начали свое бесконечное противостояние, известное как Столетняя война, и английский король уже не видел пользы в острове, если не считать денег, которые он с него получал, а их становилось все меньше и меньше с каждым десятилетием. Насколько было известно Харольду, в настоящее время король Англии получал с Ирландии всего около двух тысяч фунтов стерлингов в год. Прежде, во времена Эдуарда Длинноногого, эта сумма была в три раза больше. Король отправил на остров юстициара, своих верных слуг и однажды даже своего сына, но королевский интерес к острову угасал.

Несколько лет назад в приступе безосновательной паники, вдруг решив, что в Дублине небезопасно, казначейские чиновники спешно перевезли все деньги в замок Карлоу. Харольд считал это признаком скудоумия и трусости, и ничего, кроме презрения, этот поступок у него не вызвал. И вообще, он не слишком доверял людям короля.

– Если англичане хотят поддерживать порядок в Ирландии, то должны сами его соблюдать, – любил повторять Харольд, поскольку у них был собственный парламент, который обладал значительной властью и часто собирался в Дублине. – Наша беда в том, что у нас нет настоящих лидеров, – добавлял он.

Но не только корона страдала от беспорядков на острове. Многие лорды, имевшие поместья и в Англии, и в Ирландии, решили, что западный остров с таким неуправляемым коренным населением не стоит того. Они оставили свои ирландские имения на управляющих и удалились на другую сторону моря. Не меньшей проблемой стало то, что огромные владения самого Стронгбоу были разделены между его наследниками, а последние поколения раздробили их еще сильнее. Так что вельможи, которые могли бы послужить оплотом против сил беспорядка, в основном исчезли.

Осознавая шаткость своего положения, король Англии принял одну важную меру: он создал три больших графства, которые могли передаваться только по мужской линии, без всякого деления на части. Графство Ормонд он отдал влиятельной семье Батлер, графства Килдэр и Десмонд перешли к двум ветвям рода Фицджеральд, перебравшегося на остров вместе со Стронгбоу. Эти графства занимали районы, лежавшие вне власти короля Дублина, и хотя они безусловно были достаточно могущественными, чтобы воплотить английские порядки на больших территориях внутренних земель Ирландии, они больше походили на независимые кельтские королевства, чем на владения английских вельмож, и управлялись так же, как управлялись бы ирландскими вождями. Все их интересы лежали в Ирландии. И Харольд даже втайне подозревал, что, если бы английское правление в Ирландии рухнуло, великие графы, скорее всего, остались бы на месте, рядом с ирландскими королями.

Нет, дело поддержания английского порядка зависело от сквайров вроде него самого, и если не во всей Ирландии, то по крайней мере на обширной территории вокруг Дублина, вдоль побережья. Солидные особняки, приходские церкви и деревни, торговые города с маленькими городскими советами, английские графства с их судами и королевскими законами. Все это устанавливало тот порядок, который Харольду хотелось сохранить ради собственной безопасности и безопасности скромных жителей типа Томаса Тайди. А такой порядок мог быть сохранен, только если англичане в Ирландии сами будут решительно его поддерживать.

Но будут ли? Не так давно на юге некий потомок дурного старого короля Диармайта провозгласил себя королем Ленстера. Кавана – так его звали. Конечно, это был бессмысленный жест, словно некий туземный вождь вдруг принялся дуть в рожок, просто чтобы немного пошуметь. Но ведь это было и напоминанием. Стоит проявить слабость, и тут же появятся новые Каваны. О’Конноры и О’Нейлы вполне могут снова восстать. Задуманный налет на Каррикмайнс мог стать опасным, а мог и не стать, но если с этим не разобраться, вся Ирландия узнает, что англичане проявили слабость. Да, действовать нужно решительно.

Тайди уже почти закончил свой рассказ.

– Очень важно, – подчеркнул он, – чтобы О’Бирны и их сторонники не узнали, что их ждут. Если даже из Дублина вышлют войска, это должно быть сделано в последний момент, под покровом ночи.

– Согласен, – кивнул Харольд.

– А тот эскадрон в Долки, – встревоженно продолжил Тайди. – Они должны оставаться на месте! Как будто ничего не знают, – пояснил он.

И чтобы подозрения не упали на тебя, мрачно подумал Харольд. Вслух же он сказал:

– Не беспокойся, Томас Тайди. Мы будем осторожны. – И ободряюще улыбнулся Тому.

Неужели этот бедняга всерьез решил, что англичане позволят целому гарнизону сидеть без дела, если Каррикмайнс будет атакован? Ну, в любом случае это будет зависеть от юстициара. Однако Тайди лучше уяснить раз и навсегда: если он хочет жить в безопасной Ирландии, ему придется рисковать, как и всем остальным. Харольд вовсе не желал приносить Тома Тайди в жертву, но, если бы у него не было другого выхода, он бы так и поступил.


Совет был назначен на полдень. Темные глаза Дойла с удовольствием оглядывали причал. Пока все шло очень хорошо.

Если Ирландия и пострадала в последнее столетие, об этом нельзя было догадаться, глядя на причалы Дублина. Для начала со времен Стронгбоу на обоих берегах реки Лиффи были произведены серьезные работы по осушению, и это настолько изменило устье, что оно почти вдвое уменьшилось в ширину. Теперь вдоль всей линии воды тянулась новая каменная стена – от Деревянной набережной до моста, полторы сотни ярдов перед старым парапетом. За городскими стенами выросли предместья, особенно вдоль южной дороги, так что если считать еще и Оксмантаун, то в предместьях теперь жило втрое больше народу, чем в самом Дублине. Приходские церкви вместе с монастырскими строениями украшали окрестности Дублина. А для хорошего водоснабжения одну из южных речек развернули и заставили течь по каналам и акведукам в растущий город.

И в этом обновленном Дублине лишь несколько человек жили лучше Дойла. Даже Черная смерть сыграла ему на руку, потому что хотя городская торговля и пострадала, зато двое главных конкурентов Дойла умерли, и он сумел заполучить их дело и выкупить по вполне сносной цене всю их собственность. Через двадцать лет после страшной чумы почти все торговые дела в Дублине восстановились. Войны больше не обеспечивали город огромным количеством пленных, прибрежные налеты также ушли в прошлое, и старый дублинский работорговый рынок прекратил свое существование. Но в Ирландии было множество товаров, которые отправлялись в Британию, Францию и Испанию.

Главным товаром Англии и всех ее территорий испокон веку была шерсть. Торговля шла через ограниченное число портов, обладающих так называемым складочным правом, где взималась таможенная и рыночная пошлина. Одним из таких портов был Дублин.

– Мы никогда не разводили овец с такой тонкой шерстью, как у английских пород, – с готовностью признавал Дойл. – Но и для грубой шерсти рынка хватает.

Огромное количество коровьих шкур и меха диких зверей также отправлялось с причалов Дублина. Рыбы в Ирландском море было невероятно много. И рыбу, свежую или соленую, постоянно переправляли за море. Кроме того, богатейшие ирландские леса исправно снабжали Англию древесиной. Стропила крыш некоторых величайших соборов Англии, таких как Солсбери, выросли в дубовых лесах Ирландии.

Дойл имел свою долю во всех морских перевозках. Но куда больше его интересовал импорт. Небольшие крепкие суда с одной-единственной мачтой и вместительным трюмом привозили всякую всячину: железо из Испании, соль из Франции, глиняную посуду из Бристоля, прекрасные ткани из Фландрии. Итальянские купцы обычно являлись с грузом восточных специй для крупных летних ярмарок за западными воротами. Но больше всего Дойлу нравилось возить вина с юго-запада Франции. Большие бочки с рубиново-красным вином привозили из Бордо. Дойлу нравился сам вид, фактура и запах этих огромных, на шестьдесят три галлона, бочек, когда их спускали с кораблей. А были и совсем гигантские бочки, на двести пятьдесят два галлона. Именно виноторговля сделала Дойла, который был владельцем множества кораблей, таким богатым.

Накануне, вскоре после прихода к нему Харольда, юстициар вызвал Дойла в замок. Королевский чиновник позвал купца еще до того, как известил обо всем главу города. Как и большинством крупных городов в Англии, Дублином, население которого составляло примерно семь тысяч, руководил городской совет из сорока восьми человек. А внутренний совет, из состава которого и избирался каждый год глава города, состоял всего из двадцати четырех наиболее значительных горожан, и Дойл был одним из них. Именно Дойлу юстициар предоставил право собирать дань за ввоз товаров через Долки и, конечно, знал, что купец всегда и обо всем извещен.

– У Дойла везде глаза и уши, – говорил юстициар. – Он не только могуществен, но и хитер. Если он что-то задумает, это непременно произойдет.

В приватном разговоре юстициар подробно рассказал Дойлу о новостях, только что доставленных Робертом Харольдом, и Дойл выслушал его с большим вниманием.

– В общем, если все это правда, – подвел черту юстициар, – то они нападут на Каррикмайнс через несколько дней. Вопрос в том, что нам делать?

Дойла это известие застигло врасплох, но виду он не показал. Немного подумав, Дойл осторожно произнес:

– Мне кажется, даже если эти сведения неверны, вам не стоит пренебрегать ими. Пожалуй, вам следует как можно скорее вызвать Уолша и Харольда, а также всех, кому вы можете доверять, и провести военный совет.

– Завтра в полдень, – решительно ответил юстициар. – Разумеется, я хочу, чтобы вы тоже присутствовали, – добавил он.

По дороге к замку, где должен был состояться совет, Дойл наслаждался приятной прогулкой. Из всех улиц, что вели к новой стене вдоль реки, самой красивой была та, что шла на запад, параллельно старой Фиш-Шэмблс, – Вайнтаверн-стрит. Здесь стояли дома самых крупных виноторговцев, включая и самого Дойла. И некоторые дома были поистине великолепны.

Без сомнения, самая разительная перемена, произошедшая с Дублином за два последних столетия, заключалась не столько в его значительно разросшихся размерах, сколько в его архитектуре. То же самое происходило и по всей Европе. Теперь вместо домишек со стенами из глины и ивняка, покрытых соломенными крышами и окруженных деревянным частоколом, в Дублине появились крепкие бревенчатые дома в два или три этажа, с фронтонами и нависающими над улицей верхними этажами. Некоторые кровли были еще соломенными, но многие дома уже покрывали черепицей. Окна, как правило, защищались ставнями, хотя у таких богатых людей, как Дойл, уже были вставлены стекла.

Вышагивая по Вайнтаверн-стрит в роскошном красном плаще и мягкой синей шляпе, довольный и спокойный, Дойл выглядел именно так, как и должен выглядеть состоятельный член городского совета в процветающем средневековом городе. В конце улицы он остановился у лотка и купил немного горчицы. Ему нравился острый вкус горчицы в сочетании с мясом. Но хотя Дойл выглядел вполне довольным жизнью, в это ясное солнечное утро на его длинном, слегка угрюмом лице лежала тень тревоги.

Он миновал ворота в старой стене и направился дальше, к огороженному двору собора Христа. Но в сам собор, чтобы вознести молитву, он не вошел, а, обогнув внушительное здание, вышел к перекрестку за Фиш-Шэмблс, где стоял позорный столб. Неподалеку от него возвышался двадцатифутовый Высокий крест, возведенный в середине улицы напротив здания толсела, в котором размещалась городская ратуша, где четырежды в год важные люди города встречались на собрании гильдий. Это был символ порядка и постоянства. Дойл ценил такие вещи.

И неужели всему этому порядку теперь угрожают события в Каррикмайнсе? Именно так думал Харольд. И юстициар тоже. Хорошие люди. И возможно, они даже правы, когда-нибудь так и будет. Но только Дойл, стоявший сейчас в центре этого средневекового города с высокими крышами, знал еще кое-что. Только он понимал подлинную природу опасности, грозившей Уолшу и Харольду, Тому Тайди и Макгоуэну, жившим в Долки, и даже ему самому. И какие бы действия ни решили предпринять на сегодняшнем совете, все равно оставался скрытый риск.

Дойл был готов к этому, поскольку любил рисковать. Он повернул налево и пошел дальше, к замку.


Пока Дойл шел от пристани, Джон Уолш уже добрался до предместий. Вызов от юстициара пришел накануне вечером, но никаких объяснений к нему не прилагалось. Тщательно почистив коня и надев лучшую одежду, Уолш пораньше выехал из Каррикмайнса, чтобы наверняка успеть в Дублин вовремя. Он миновал готическую громаду собора Святого Патрика и вскоре въехал в город через одни из южных ворот.

Замок стоял на юго-восточном краю города. Там, где некогда находился древний королевский зал приемов, теперь был огромный двор, отделенный от города высокой стеной и рвом. Войти в замок можно было по подъемному мосту и через большие ворота с двумя круглыми башнями по обеим сторонам. Внутри находились парадный зал, монетный двор и многочисленные конторы и жилища королевских служащих. Еще там была небольшая часовня, посвященная прежнему английскому королю и святому Эдуарду Мученику.

Сразу по прибытии Уолша отвели в большое, богато обставленное помещение, где он увидел с полдюжины мужчин, стоявших у огромного камина, среди них были Дойл и Харольд. Юстициар начал совет.

– Ничто, сказанное на этой встрече, не должно выйти наружу, – сразу предостерег он всех. – В противном случае мы потеряем преимущество внезапности. – Юстициар немного помолчал. – Сегодня, джентльмены, мы столкнулись с серьезной угрозой. – Он вкратце рассказал об ожидаемом нападении на Каррикмайнс. – У нас неделя на подготовку. Это все. – Он повернулся к Уолшу. – Вы замечали что-нибудь подозрительное?

Уолш уже собирался сказать, что не замечал, но вдруг вспомнил ту темноволосую девочку и коротко описал, как видел ее возле Каррикмайнса.

– Я никак не предполагал, что это может иметь значение, – признался он.

– Имеет, – вмешался Харольд. Все повернулись к нему. – Я предпочту не сообщать вам, откуда мне это известно, но я точно знаю, что эта девочка доставляет в город сообщения.

– А у вас есть представление о масштабе предполагаемой атаки? – спросил Уолш. – Я не уверен, что у О’Бирна достанет сил для захвата Каррикмайнса.

И тут же он услышал, как нетерпеливо фыркнул Харольд.

– Мы должны отнестись к этому серьезно, Уолш, – упрекнул его юстициар. – Это наша обязанность. И ваша. – Он бросил на Уолша строгий взгляд.

– Я могу привести десять вооруженных верховых, – предложил Харольд. – Не сомневаюсь, Уолш найдет не меньше.

Двое из остальных присутствовавших дали понять, что также могут предоставить небольшие отряды. Юстициар сказал, что как раз ожидает сообщения о том, какие силы может выставить город.

– Но важно то, – подчеркнул он, – что мы должны собирать эти силы незаметно. Я не хочу, чтобы до О’Бирна дошел слух, что мы его ждем. И конечно, – добавил он, – это ограничивает наши возможности собрать сразу большой отряд в одном месте.

– А как насчет эскадрона, что стоит в Долки? – спросил Уолш. – Там большие силы, отлично подготовленные солдаты.

Но, к его удивлению, на лице юстициара тут же отразилось сомнение, да и Харольд поджал губы.

– Мы не можем знать наверняка, – сказал Харольд, – что О’Бирну не захочется заодно нанести удар и по Долки. Мы также должны учесть, – он посмотрел на юстициара, – что, если мы выведем эскадрон из Долки в Каррикмайнс еще до нападения, О’Бирн обязательно об этом узнает. А мы не хотим его предупреждать.

Последовала неловкая пауза. Хотя мысль Харольда выглядела вполне разумно, Уолшу показалось, что тут кроется что-то еще, чего-то ему не договаривают о том эскадроне в Долки. Заметил он и то, что Дойл до сих пор только слушал, но не произнес ни слова. Когда купец наконец заговорил, вид у него был мрачный.

– Мне всегда казалось невозможным, – тихо произнес он, – что О’Бирн нанесет удар по Долки. Если ему хочется поразбойничать вокруг Дублина, то он должен сначала захватить Каррикмайнс, потому что он не может допустить, чтобы за его спиной остался действующий форт. Что до Долки, то единственной ценностью там является мой дом, потому что именно сейчас в нем хранится некоторое количество товаров. Но я бы с радостью пожертвовал и домом, и товарами ради более важной цели. – Он угрюмо окинул взглядом присутствовавших. – Юстициар сказал, что мы столкнулись с серьезной угрозой. Но я бы сказал иначе. Если то, что мы узнали, верно, то это, скорее, не опасность, а хорошая возможность. Нападая на Каррикмайнс, О’Бирн может дать нам как раз тот повод, в котором мы нуждаемся. Пусть нападает. А мы будем его ждать. Пусть он угодит в ужасную ловушку. И потом мы его раздавим. – Дойл стукнул кулаком по собственной ладони. – Мы окончательно его уничтожим. Перебьем его людей. И пусть вся Ирландия об этом узнает!

Даже Харольд выглядел слегка потрясенным. Слушая полные мрачной жестокости слова дублинца, Уолш почувствовал, как кровь отливает от лица. Однако Дойл еще не закончил.

– Надо ночью ввести в Каррикмайнс солдат. Под покровом темноты. Сконцентрировать силы. Эскадрон из Долки должен немедленно вернуться в Дублин. Сегодня же. Никто ничего не заподозрит. Пусть они останутся там какое-то время. А потом их нужно спрятать в Каррикмайнсе вместе с остальными.

– Но если мы соберем в Каррикмайнсе такое количество военных, есть риск, что О’Бирн это заметит, – напомнил Харольд.

– Спрячьте их где угодно, – ответил Дойл, нетерпеливо пожимая плечами. – Хоть в соборе Святого Патрика. Но вы должны быть готовы мгновенно пустить их в дело, как только появится О’Бирн. Только это и имеет значение.

– Согласен, – кивнул юстициар. – Это действительно шанс разгромить всех этих бунтарей раз и навсегда.

А Уолш, несмотря на всю свою преданность английской короне, поневоле испытывал жалость к О’Бирну и его людям.


На следующий день эскадрон покинул Долки. Когда Тайди с беспокойством спрашивал, куда они направляются, солдаты заверили его, что получили предписание вернуться в Дублин, потому что необходимости для их пребывания здесь больше нет. А поскольку с того времени, как их сюда прислали, О’Бирны ни разу не давали о себе знать, приказ, похоже, не стал неожиданностью. И теперь Том Тайди и Майкл Макгоуэн с облегчением наблюдали за их уходом.

Том не рассказал Макгоуэну о своей встрече с Харольдом, да и Макгоуэн не спрашивал его, поделился ли он еще с кем-нибудь своим секретом. Но Том полагал, что Майкл все же должен этим интересоваться. Они молча смотрели вслед уходящему эскадрону, и когда последний всадник скрылся вдали, медленно пошли вдоль улицы.

– Как думаешь, не в Каррикмайнс ли они отправились? – спросил Макгоуэн.

– Но они ведь говорили, что в Дублин.

Больше Макгоуэн ни о чем не спросил.

На следующий день все было тихо. Утром Том поднялся на высокий мыс над деревней и стал оглядывать все вокруг. Огромный залив перед Дублином сиял безмятежной синевой. Небо на востоке сливалось с морем. Дальше вдоль линии берега, к югу, за зеленым ковром прибрежной равнины, мягко поднимались конусы гор, таинственные в своем спокойствии, и трудно было поверить, что где-то за этими вершинами О’Бирны готовят ужасное нападение на замок Уолша.

В тот день у острова встало на якорь небольшое судно. Это был маленький красивый корабль с широкой кормой и марсовой площадкой под самой верхушкой мачты, где мог стоять караульный. Площадка была окружена плетеным ограждением и напоминала корзину, ее еще называли вороньим гнездом. Выше ее весело развевался на ветру красно-синий вымпел. Жители Долки выгрузили с судна на лодки пять бочонков гвоздей, пять – соли и десять больших бочек вина. Став намного легче, корабль продолжил путь, а товары доставили в укрепленный дом Дойла, где Макгоуэн еще раз аккуратно все пересчитал, а вечером спросил Тома, не отвезет ли он соль в Дублин утром.

Когда на рассвете Том явился за грузом, Макгоуэн заявил, что, пожалуй, поедет вместе с ним.

– Я должен доставить отчеты Дойлу, – объяснил он. – А потом хочу повидать свою нареченную.

Утро выдалось прекрасное, поездка прошла спокойно, и все лотки и палатки были уже открыты, когда они добрались до Высокого креста и двинулись к Вайнтаверн-стрит.

Том весьма приятно провел день в Дублине. Погода не подвела. Он зашел в старую больницу Святого Иоанна Крестителя, основанную Палмером, потом прогулялся через мост в Оксмантаун, вышел через восточные ворота, добрался до церкви Святого Стефана и немного прошелся вдоль ручья, что тек в сторону старого Длинного Камня викингов, так и стоявшего возле устья реки рядом с Тингмаунтом. Во второй половине дня, когда он забрал Макгоуэна, чтобы отвезти его домой, Том чувствовал себя весьма бодрым.

Макгоуэн, похоже, тоже был всем доволен, однако бросил внимательный взгляд на собор Святого Патрика, когда повозка проезжала мимо него.

Местность вокруг этого собора имела свою особенность. Расположенные здесь монастыри и поместья обладали такими привилегиями, которые делали их почти независимыми от королевского суда и администрации. Такие независимые феодальные поместья были известны как «либертис»; горожане так и привыкли называть это место. Том и Макгоуэн как раз проехали мимо Либертис и выехали на дорогу, что поворачивала на восток, к морю, когда Макгоуэн вдруг повернулся к Тому:

– Кое-кто о тебе расспрашивал.

– Да? И кто же? Кто-то в Дублине?

– Нет. – Макгоуэн явно колебался. – В Долки. – Он снова немного помолчал, прежде чем продолжить. – Один рыбак. Не важно, кто именно. Это все равно не имеет значения. Но он пришел ко мне вчера и спросил: «Я видел, как Том Тайди недавно выходил из церкви вечером. Не знаешь, зачем он туда ходил так поздно?» Я ответил, что не знаю. Предположил, что ты просто задержался по делам. А он тогда сказал: «И он потом ничего тебе не говорил об этом? Ничего необычного?» Я просто посмотрел на него удивленно и ответил: «Ничего не говорил. А что он должен был сказать?» А он просто кивнул: «Ладно, забудь. Все в порядке». – Макгоуэн смотрел вперед, похоже избегая взгляда Тома. – Я вчера не был уверен, нужно ли тебе об этом знать. Но это ведь может означать лишь одно, Том: они гадают, не слышал ли ты там чего-нибудь. Не знаю, рассказывал ты еще кому-нибудь о том случае, но если в Каррикмайнсе что-то произойдет, потом они придут за тобой. Вот я и подумал, что должен тебя предупредить.

Некоторое время небольшая повозка ехала в тишине. Том молчал. Макгоуэн предположил, что, когда Том переварит услышанное, он что-нибудь скажет. Но Тайди по-прежнему не издавал ни звука. Повозка повернула на дорогу к югу, через деревню Доннибрук.

– Том, – не выдержал Макгоуэн, – тебе лучше вернуться в Дублин на какое-то время. Можешь пожить у моего брата. Он будет рад принять тебя. Я сегодня сказал ему, что, может быть, тебе понадобится на какое-то время перебраться к нему… хотя, конечно, не стал объяснять почему. Он живет за стеной. Никто тебя там не потревожит. А я присмотрю за твоим домом в Долки. Может, через месяц ты и вернешься уже. Я постараюсь все разузнать. Но, Том, не рискуй, оставаясь в Долки. Ни к чему это.

Том опять ничего не ответил. Вскоре они уже ехали по длинному тракту, что шел вдоль береговой линии, но даже тогда, когда они обогнули южный мыс в конце залива и увидели остров Долки, Том Тайди не произнес ни слова.


Зажав двумя пальцами серебряный пенни, Дойл мог быстро перемещать его с одного пальца на другой. Эта маленькая ловкость рук забавляла его и помогала расслабиться, когда он думал. Именно этим он как раз и занимался, сидя в своей конторе и размышляя о ситуации в Долки.

Дом Дойла на Вайнтаверн-стрит имел три этажа и погреб. На первом этаже размещались большой зал и кухня. На втором этаже, который чуть выступал вперед, как бы нависая над улицей, были три комнаты, одна из которых служила Дойлу и рабочим кабинетом, и конторой. Застекленное окно выходило на Вайнтаверн-стрит. Здесь стоял дубовый стол, на котором были выставлены несколько стопок серебряных пенсов, а еще лежали пенсы, разрубленные пополам или на четыре части, – их использовали как полупенсы или как фартинги для мелких сделок.

Если пенни уже пробежался по пальцам взад-вперед с десяток раз, так это потому, что вопрос, занимавший его мысли, никак нельзя было назвать простым.

Оборона Каррикмайнса и расправа с О’Бирнами были тщательно спланированы.

Все детали обсудили подробнейшим образом. Подготовка была настолько проработана, что Дойл не видел никакого смысла что-нибудь добавлять или исправлять. Ждать оставалось всего два дня.

Но была одна проблема: Том Тайди. Дойл знал, что многие считают его безжалостным, но тайный разговор с Макгоуэном окончательно убедил его: Тому нельзя оставаться в Долки. Он уже послужил общему благу, и послужил отлично, но если теперь Том останется в Долки, то неминуемо будет убит, и другого выхода Дойл не видел. Пусть он и был готов к большим рискам и мог при необходимости быть жесток, но такой жертвы он не хотел. Лучше будет, если Макгоуэн как следует припугнет его и Том вернется в Дублин по собственной воле. Дойл очень на это надеялся.


Прошло еще две ночи. Когда Том Тайди расставался с Макгоуэном, он сумел, по крайней мере внешне, выглядеть спокойно. Он так и не упомянул ни словом о грозившей ему опасности и пожелал Макгоуэну доброй ночи с самым безмятежным видом. Потом Том, как обычно, позаботился о лошадях. После этого он ушел в дом, отрезал два больших куска вчерашнего каравая, два щедрых ломтя сыра и налил полную кружку эля. Все как обычно. Потом тихо сел за стол и принялся за ужин, глядя прямо перед собой. После ужина, хотя оставалось еще несколько светлых часов летнего дня, Том решил отправиться в постель.

Но заснуть он не мог. И как он ни старался, его усталый мозг не желал отдыхать.

Как же ему поступить? Был ли прав Макгоуэн? Стоит ли возвращаться в Дублин? Тревожный голос в его голове задавал все новые и новые вопросы и никак не желал утихнуть. Через какое-то время Том встал и вышел во двор.

Солнце опускалось за горы. Обычно в такой час деревню, берег и стада овец, пасущихся на лугах, освещали длинные золотисто-оранжевые лучи, но этим вечером на западном горизонте собрались облака, закрывая закат. Позади дома Тома Тайди поля, почти готовые к уборке урожая, в угасавшем свете как будто налились зловещей бронзой, и все самое обычное выглядело странно заброшенным и опустевшим. Воздух был теплым. Том немного постоял во дворе, наблюдая за тем, как неуловимо зеленые тона переходят в серые, как густеют сумерки.

Уже почти стемнело, когда Том заметил первую шевельнувшуюся тень. Конечно, он понял, что это. Он так долго смотрел на небольшой камень, что ему стало казаться, будто тот движется. Обман зрения – ничего более. Так и есть, немного погодя и другие камни тоже словно зашевелились в сумерках. Том пристально вглядывался в полумрак. А камни ли это? Может, овцы? Или еще что-то? Что, если это призраки, а то и люди? Может, они следили за ним? Ждали, когда он уйдет в дом? Не начнет ли кто-нибудь колотить в дверь посреди ночи? А потом? Том вдруг почувствовал, как сердце забилось чаще. Он глубоко вдохнул и велел себе не быть дураком.

Стало еще темнее, но Том по-прежнему оставался на месте. Над ним висело безбрежное ночное небо, восточный горизонт над морем был чист и чуть мерцал тусклым сиянием. Вскоре среди звезд повиснет последний ломтик тающей луны. Оставалась еще одна ночь, когда луна будет дарить свой призрачный свет, а потом наступит чернота. Ночь нападения. Ночь какой-то ужасной ловушки, которую подготовили Харольд и юстициар. И конечно, Дойл. Тем временем темнота обступила его со всех сторон. Тени на общинном лугу исчезли. Даже если бы там сейчас крадучись пробиралась сотня человек, он бы их не увидел.

Он знал, что должен поспать. Но не мог. Усталость давила на мозг, но страх, словно бледный кинжал, вырывался из темноты, вонзаясь прямо в сердце. А ведь он так полюбил это место. Высокий мыс за его спиной, с которого открывался чудесный вид на залив, всегда был чем-то вроде доброго друга. Но не теперь. Темные очертания холма казались огромной могильной насыпью, и с нее в любой момент могли ринуться вниз призрачные духи мщения. О’Бирны находились совсем близко отсюда. И наверняка в Долки жили рыбаки, готовые поддержать бунтаря. Кому из своих соседей он мог бы доверять? Этого он не знал. Знакомые лица всплывали в памяти одно за другим, внезапно превращаясь в маски гнева и ненависти, пока наконец даже его добрый друг Макгоуэн не появился среди них и не уставился на Тома, закрыв один глаз, а открытый становился все больше и больше – жуткий, холодный, злой…

Почему он не уезжает отсюда? Чего ждет? Пусть подожгут его дом и повозки, если им так хочется, пусть сделают его нищим. Но почему он должен ждать, пока его убьют?

Однако в конце концов усталость все же преодолела страх, и Том Тайди поплелся в дом и лег в постель. Но до этого он сделал нечто такое, чего никогда прежде не делал: запер дверь на засов.


На следующее утро Том отправился прямиком к Макгоуэну и заявил, что уезжает в Дублин.

– Тебе не о чем беспокоиться, – сказал ему Макгоуэн. – Я буду каждый день заходить в твой дом и присматривать за ним. – И пообещал, что всех оставшихся лошадей отведет к себе. – Ты правильно поступаешь, Том! – заверил он приятеля.

Том видел, что у Макгоуэна явно отлегло от сердца.

Вернувшись домой, Том запряг двух лучших лошадей в большую повозку, а еще одну лошадь привязал сзади. И отправился в Дублин.

Проезжая по длинной, прямой Сент-Франсис-стрит, где дома с высокими крышами тесно прижимались друг к другу, Том невольно испытывал долгожданное чувство облегчения. Вскоре он выехал на открытый перекресток и повернул направо, к городу. В сотне ярдов позади осталась старая больница Айлреда Палмера, справа раскинулся луг, где летом устраивали большие шумные ярмарки, а прямо перед ним высились массивные западные ворота, куда более великолепные, чем прежде, поскольку их перестроили и возвели по обе стороны от них две массивные башни и небольшую казарму. В эти ворота он и въехал в город, чувствуя себя уже немного увереннее, и скоро добрался до дома брата Макгоуэна.

– Ты надолго к нам? – спросил брат Макгоуэна. – Майкл говорил, что ты можешь приехать, – добавил он.

Было видно, что он рад приезду друга своего брата, даже как-то слишком рад.

– Наверное, на неделю или две, – ответил Том, внезапно смутившись из-за того, что слишком злоупотребляет чужой добротой.

Дом ремесленника был довольно просторным, а за домом находился большой задний двор. Его жена и дети немного удивились при виде Тома, но встретили гостя тепло и настояли на том, чтобы он ночевал в доме, рядом с кухней, а не на чердаке над конюшней, как предложил сам Том. Хороший ирландец всегда знает, как удобно устроиться на обычной скамье и провести пару часиков, ни о чем не тревожась. Но хотя Том Тайди и прожил в Ирландии всю свою жизнь, его английская натура не давала ему так легко отдыхать. По правде говоря, он и часа не мог усидеть на месте, и хотя хозяева были к нему чрезвычайно добры, он почему-то очень скоро почувствовал, что всем мешает, и под предлогом того, что хочет прогуляться, вышел на улицу.

Всего в нескольких шагах от дома, рядом с прежней крепостной стеной вдоль реки, стояла чудесная старая церковь Святого Оуэна. Под стеной был короткий крутой склон, на котором расположились несколько пекарен и летних кухонь, а дальше начинался ровный кусок земли, отвоеванный у реки. Со старой стены возле церкви открывался вид на Лиффи, в воздухе витал чудесный аромат свежеиспеченного хлеба. Но Тому Тайди в его нынешнем настроении серые камни казались унылыми, и даже высокий силуэт церкви Святого Оуэна словно давил на него. Прогулявшись немного, Том ничуть не успокоился и, не желая возвращаться в чужой дом, побрел в сторону самого высокого места города, где стоял собор Христа.

Быть может, из-за того, что здесь было светлее, чем внизу, но, войдя во двор церкви, Том сразу почувствовал себя лучше. Широкое основательное здание казалось надежным и утешающим. Том вошел внутрь.

Без сомнения, именно собор Христа был сердцем христианского Дублина. Да, собор Святого Патрика, высокий и величественный, с парящими над головой готическими сводами, словно стремился привести в замешательство и старую церковь Христа, и любую другую церковь, которая осмелилась бы поднять голову. И действительно, долгое время каноники собора Святого Патрика и монахи церкви Христа не ладили друг с другом. Но это соперничество изжило себя, и теперь две церкви находились в отношениях вполне дружеских.

Но только в тишине собора Христа можно было ощутить присутствие древних кельтских традиций святого Патрика и святого Колумбы. Его колонны и арки казались Тому такой же надежной защитой, как какая-нибудь крепость. Сквозь цветные витражи окон, похожих на страницы старого Евангелия, пробивался мягкий таинственный свет. Время от времени в глубине проходил какой-нибудь монах.

Как завороженный Том бродил по собору. С трепетом осмотрел хранящиеся там реликвии, и среди них частицы креста, на котором был распят Спаситель. Прошелся между гробницами. Самой впечатляющей из них была высокая плита с высеченной на ней фигурой самого рыцаря де Клера. Это было вполне в духе Плантагенетов – хоронить своих вассалов в самых святых местах острова. Гробница Стронгбоу была символом их власти над Ирландией. Но величайшим сокровищем собора Христа, почитаемым даже больше, чем Животворящий Крест, был посох святого Патрика.

Прошло уже почти два века с тех пор, как монахи собора Христа, во времена архиепископа О’Тула, перенесли это бесценное сокровище из его прежнего хранилища в Ульстере. Конечно, это было для них настоящим триумфом. Но присутствие посоха в Дублине имело еще одно, более скрытое значение.

Ведь если Англия так и не сумела установить свои порядки на всем острове, это отражалось и на Церкви. Поскольку того хотел сам папа, король Англии был покровителем Ирландской церкви, и ирландские епископы обязаны были выражать ему свою преданность, как это положено в отношении феодального монарха. И если английский король постоянно настаивал на том, что во всей Ирландии епископами должны быть англичане, то папа, даже если иной раз сомневался в этом, все же, как правило, соглашался с ним. Однако на деле это английское господство могло осуществляться лишь на территориях, находившихся под королевским контролем. А большинство священников на севере и западе были ирландцами, и именно они читали проповеди ирландскому населению. Фактически этот раскол был настолько велик, что английский архиепископ собора Святого Патрика, под чьей властью находились Ульстер и Арма, в Арме даже не появлялся, потому что там его никто не ждал; он жил в англоязычном районе ближе к югу. Вот почему в том, что великий посох святого покровителя Ирландии оказался в самом сердце управляемого англичанами Дублина, крылась некая ирония.

Посох был великолепен. Он лежал в большом золотом футляре, украшенном драгоценными камнями. Том знал, что святой Патрик получил его из рук самого Христа, и потому о нем часто говорили как о посохе Иисуса – Бачал Изу. И Том смотрел на него с благоговением.

– Это посох героя…

Том и не заметил, как к нему подошел священник. Это был красивый молодой человек с открытым, немного простоватым лицом, он обратился к Тому на местном диалекте английского, и это свидетельствовало о том, что священник лишь недавно приехал в Ирландию.

– Да, действительно, – вежливо согласился Том.

– Ничто не могло его испугать, – продолжил священник. – Ни верховный король. Ни друиды. Он был бесстрашен.

За века, прошедшие со времени зарождения Ирландской церкви, легенды о ее вождях продолжали множиться. Как и любой другой, Том знал их все и верил им. Он знал, как святой Патрик выступил против верховного короля и бросил вызов его друидам, подобно пророку из Ветхого Завета, предложив проверить, чей бог сумеет зажечь неугасимый огонь; знал, как святой Патрик творил множество чудес и даже изгнал с острова змей – эта легенда, наверное, могла оказаться для самого́ святого настоящим сюрпризом.

– Да, – согласился Том. – Он был бесстрашен.

– Потому что он верил в Бога, – сказал молодой священник, и Том склонил голову в знак согласия. Однако священник еще не закончил свои рассуждения. Он поощрительно улыбнулся Тому и продолжил: – Это просто замечательно, и для меня, и для вас, что теперь и гробница Стронгбоу, и посох святого Патрика находятся в этом соборе, – заметил он.

– В самом деле, – снова согласился Том, а потом с некоторым любопытством спросил: – Но почему же?

– Они оба были англичанами! – с победоносным видом заявил молодой священник. – Мы именно такие, – добавил он. – Сильные духом.

И, провозгласив эту великую истину, он дружески кивнул Тому и пошел дальше своей дорогой.

Том Тайди достаточно хорошо знал историю, чтобы увидеть забавную сторону такого утверждения. Да, святой Патрик был британцем, без сомнения, но можно ли было называть его англичанином? Что до Стронгбоу, то думал ли он о видном англо-нормандском аристократе как об англичанине вроде него самого или этого простодушного священника? Едва ли. Но кое-что сказанное молодым каноником было уже не так забавно. «Сильные духом». Да, Стронгбоу и святой Патрик, каждый на свой лад, безусловно, были именно такими людьми. Том посмотрел на сияющий Бачал Изу. А как же он сам? Насколько силен его собственный дух? После того как он позорно сбежал из Долки в Дублин, навязался в гости к семье, которую едва знал, и все из-за какой-то призрачной угрозы, которая могла оказаться вымыслом, вряд ли он мог сказать о себе такое. Том грустно покачал головой. Да, сегодня он никак не мог гордиться собой и даже начал думать, что поступок его достоин презрения.

Спустя полчаса, к удивлению дублинских Макгоуэнов, их гость, вернувшись домой, вдруг заявил, что решил не оставаться у них. Во второй половине дня его фургончик уже катил обратно через Харольд-Кросс. А когда до темноты оставалось всего несколько часов, Майкл Макгоуэн с ужасом увидел, как Том Тайди выезжает на их улицу, и, подбежав к нему, все понял по его счастливому лицу.

– Я передумал! – радостно объяснил Том. – Я остаюсь здесь.

– Но это невозможно! – воскликнул Макгоуэн, однако Том уже проехал мимо.

В тот же вечер, когда спустились сумерки, Майкл Макгоуэн сделал все, что было в его силах, чтобы убедить друга уехать снова.

– Что за необходимость напрасно подвергать себя опасности? – допытывался он.

Но так ничего и не добился. Том был несгибаем. Расстроенный Макгоуэн провел бессонную ночь. Еще до рассвета он вышел во двор, оседлал лошадь и поскакал прочь из Долки. И всю дорогу, пробираясь сквозь серый предутренний сумрак, он снова и снова вспоминал тот разговор.

– Он должен уехать, Макгоуэн. А иначе…

– Я понимаю, – ответил он тогда, – но я не собираюсь его убивать, вы это знаете.

– Тебя об этом и не просят, а вот О’Бирны могли бы, – спокойно произнес голос его собеседника. – Заставь его уехать.


Они вошли в Каррикмайнс ночью. Все было продумано до мелочей. Солдаты подходили к замку не группами, а по одиночке; лошадей они вели в поводу, заранее обмотав им копыта тряпками, так что в кромешной темноте их было не только не видно, но и не слышно. Даже звезды пришли им на помощь, скрывшись за покровом туч. Так, посреди глухой ночи, эскадрон из Долки, люди Харольда и все остальные – всего около шестидесяти конных и столько же пехотинцев – вошли в ворота Каррикмайнса и исчезли внутри, как призрачные воины в волшебном холме.

Когда занялся рассвет, Каррикмайнс выглядел так же, как и накануне. Ворота были заперты, но в этом никто не заподозрил бы ничего необычного. Лошади, привязанные внутри, иногда издавали небольшой шум, однако толстые каменные стены не пропускали звуки наружу. В середине утра на стене появился Уолш со своим соколом. Он выпустил птицу в небо, и та полетала немного, прежде чем вернуться. Это было единственное событие, оживившее то ничем не приметное утро в замке Каррикмайнс.

После полудня Уолш снова поднялся на стену и, внимательно оглядевшись вокруг, заметил ту самую девочку – она пряталась среди камней, чуть южнее замка. А поскольку вчера ее здесь не было, рассудил он, она не могла знать, что в Каррикмайнсе теперь полным-полно солдат. Вскоре он спустился вниз. Чтобы все выглядело как обычно, он открыл ворота и выпустил из замка повозку, которой управлял один из его людей. Возница направил повозку к ближайшей ферме и позже вернулся с провизией. Тем временем ворота намеренно оставались полуоткрытыми, и двое детей Уолша вышли наружу, чтобы порезвиться. Они играли в хёрлинг, пока не вернулась повозка, и запрыгнули в нее, когда она въезжала в ворота. После этого ворота еще какое-то время оставались открытыми. Уолш знал: темноволосая девочка наблюдает за ними, потому что, когда он поднялся на стену после возвращения детей, видел, как она затаилась уже в другом наблюдательном пункте, теперь немного выше по склону.

Однако к вечеру Уолш, в очередной раз поднявшись на стену и оглядев окрестности, девочки не заметил и решил, что лазутчица наконец-то ушла.

– Уверен, – сказал он Харольду, спустившись внутрь, – они нападут этой ночью.


В тот день в Долки витало нечто странное. Том ощутил это сразу, как только вышел из дому. Возможно, ему просто показалось? Нервы шалили? Такое тоже нельзя было исключать, но Том думал, что причина вовсе не в этом. И все же утро было восхитительным. Ранний туман уступил место легкой солоноватой дымке. А когда небо приобрело мягкий голубой оттенок, по нему поплыли маленькие облачка, белые, как морская пена. Том даже немного взбодрился, выйдя за калитку и зашагав по улице. Увидев одного из соседей, он пожелал ему доброго утра, как сделал бы в любой другой день. Мужчина что-то ответил, но Тому показалось, что держался тот как-то неловко. Через несколько мгновений он заметил, как рыбак, чинивший сети у себя во дворе, бросил на него странный взгляд, а когда Том прошел еще дальше, то уже не сомневался, что за ним наблюдают из каждого окна. Ему стало не по себе. Он вдруг почувствовал себя непрошеным гостем в собственной деревне.

Он зашел к Макгоуэну и обнаружил, что его друг исчез. Том принялся искать его по всей деревне, даже спросил у нескольких человек, но, похоже, никто понятия не имел, куда делся Макгоуэн. Все это было очень и очень странно. Немного погодя Том вернулся домой и оставался там весь остаток утра. В полдень он опять пошел к Макгоуэну, но тот так и не появился. Возвращаясь обратно, Том Тайди встретил на улице нескольких мужчин и женщин. И хотя те ответили на его приветствие, он заметил в их поведении ту же самую неловкость. Один из мужчин все старался отвести взгляд, а женщина сказала:

– Я думала, вы в Дублине.

Она произнесла это таким тоном, словно считала, что ему там самое место. Когда Том снова дошел до дома, настроение у него испортилось окончательно.

Теперь оставалось только ждать. Сначала минует теплый день, потом наступит долгий летний вечер, за ним неторопливые сумерки, и наконец на Долки опустится тьма. И посреди этой непроглядной черноты откроется ужасная ловушка в Каррикмайнсе. Эта мысль не давала Тому покоя. Как бы ему хотелось не думать об этом, но он ничего не мог с собой поделать. Сидя дома в тот день, он снова и снова спрашивал себя, правильно ли он поступил? Не ошибся ли? Почему исчез Макгоуэн? Боялся? Почему соседи так холодны с ним? Они знают что-то такое, чего не знает он? Может, все-таки стоит вернуться в Дублин? Но он не мог туда вернуться. Во-первых, ему было просто стыдно. Каким идиотом он покажется добрейшим Макгоуэнам, если снова заявится на их порог. Второй причиной была некая бравада или, вполне возможно, обыкновенное упрямство. Но он тут же напомнил себе, что сам решил остаться здесь и встретить опасность лицом к лицу. И теперь уже не хотел отступать.

День тянулся медленно. Том пытался чем-нибудь заняться. Почистил лошадей, переделал все домашние дела. Снова вышел во двор. Никто не проходил мимо. Том беспокойно бродил по двору. К середине дня ему вдруг ужасно захотелось пойти в церковь, но он заставил себя подождать – он пойдет туда в обычное время, не раньше. Том отправился в сарай и помыл все свои повозки – не потому, что они в том нуждались, а просто чтобы занять время. Наконец приблизился нужный час. Когда Том стоял во дворе, выверяя время по солнцу и намереваясь идти, он посмотрел в сторону общинного выгона и заметил рядом с одним из камней какую-то тень. Возможно, это была овца – в Долки много овец с темной шерстью. Или просто игра света?

Или что-то еще. Девочка с черными волосами?

Темноволосая девочка. Почему он вдруг вспомнил о ней? Это же глупо. Просто его богатое воображение обманывало его, вот и все. Он нетерпеливо встряхнул головой.

С того места ей хорошо был бы виден весь его двор. Каждое его движение. А вдруг и с другой стороны дома за ним наблюдает кто-то еще? В Долки любой мог это сделать. Том уставился на темное пятно возле камня, пытаясь различить там чье-то лицо, но не смог. Значит, и волноваться не о чем, твердо сказал он себе. Потом глубоко вдохнул и заставил себя отвернуться, чтобы ненароком снова не начать буравить взглядом то место. И пошел со двора. Пора было отправляться в церковь. Шагая по пустой улице, Том все-таки оглянулся и увидел, как темноволосая девочка выскочила из своего укрытия и быстро побежала в дальний конец деревни.

В церкви было тихо. Лучи послеполуденного солнца струились сквозь маленькие окна, заливая полумрак храма теплым мягким светом. Кроме Тома, внутри никого не оказалось. Он прошел на свое обычное место за ширмой и, дрожа, преклонил колени, чтобы помолиться. Он прочитал «Отче наш» и несколько раз «Аве Мария». Потом еще раз «Отче наш». Слова как будто витали вокруг него в своем утешающем, исцеляющем кружении. И Том с благодарностью впитывал их защитную силу.

Он уже довольно долго молился, когда услышал, как скрипнула дверь.

Их было двое. Один шел очень тихо; поступь второго была тяжелее, как будто на нем были крепкие ботинки. Конечно, почему бы двоим людям не зайти в церковь? Но мысли Тома сразу вернулись к прошлой неделе. Помимо его воли. Неужели снова та девочка? И ее неведомый спутник? Том почувствовал, как его пробирает дрожь.

– Ты уверен, что он здесь?

Низкий голос. Незнакомый.

– Уверен.

Это было сказано тихо, но голос он узнал. Том застыл.

– Ну и где он?

Если ответ и прозвучал, Том его не слышал. Но это уже не имело значения. Шаги направлялись прямо к нему.

Они пришли за ним. И сделать ничего нельзя. Каким же он был дураком, не оставшись в Дублине! Но теперь уж слишком поздно сожалеть. У него даже нет оружия, чтобы защитить себя. Они пришли убить его – в этом Тайди не сомневался. Но неужели они убьют его прямо здесь, в церкви? Нет. Это же Ирландия. Они так не поступят. Они уведут его в какое-нибудь тихое место. И он сгинет навсегда. Какое-то время Том колебался, не зная, оставаться ли ему на коленях и продолжать молиться или подняться и встретить их как мужчина. Шаги приближались. Потом замерли. Том обернулся.

Это был Макгоуэн. И с ним высокий угрюмый человек, в котором Том узнал Дойла. Он нахмурился. Его друг и дублинский купец? Но ведь не могут же они быть заодно с О’Бирном? При мысли о подобном предательстве у него голова пошла кругом. А потом Дойл заговорил:

– Вы должны уехать, Тайди. Вы должны сейчас же пойти с нами.

Поскольку на лице Тома застыло полное непонимание, мрачное лицо купца осветилось доброй улыбкой.

– Макгоуэн рассказал мне обо всем. Вы храбрый человек, Томас Тайди. Но мы не можем позволить вам оставаться здесь. – Он протянул длинную руку и мягко, но решительно взял Тома за локоть. – Идемте.

Том медленно поднялся.

– Вы хотите сказать… – нахмурившись, начал было он.

– Я хочу сказать, что отвезу вас в Дублин, – спокойно перебил его Дойл. – Поживете какое-то время в моем доме, пока все не закончится.

– Вы думаете, они знают? Они могут только подозревать, – напомнил Том, – но знать наверняка не могут.

– Я уверен, они знают, – твердо произнес Дойл.

Том немного подумал.

– Наверное, это Харольд разболтал, – грустно сказал он наконец. – Больше некому. – Он вздохнул. – Но даже если так, я все равно не понимаю, как это могло дойти до О’Бирнов.

Дойл и Макгоуэн переглянулись. Он не мог, конечно, предположить, что им известно, однако догадался, что у Дойла везде есть свои осведомители.

– В Ирландии нет секретов, Тайди, – сказал купец.

Они вывели его из церкви, и он больше не спорил. Дойла ждала повозка со слугой, державшим поводья.

– Макгоуэн присмотрит за вашим домом, – сказал купец, помогая Тому сесть в повозку.

Вокруг собралось с десяток зевак, все внимательно наблюдали. Том оглянулся и увидел, что они смотрят больше на Дойла, чем на него. Купец сел в повозку рядом за Томом и окинул их хмурым взглядом, все тут же почтительно наклонили головы. Том поневоле восхитился этим человеком – его власть была почти осязаемой. Когда повозка выехала из Долки и повернула к Дублину, Том наконец признался себе, что втайне испытывает облегчение.


Близилась полночь. Высоко в небе тучи скрывали звезды, наступило таинственное время темной луны.

Стоя рядом с Уолшем на стене замка, Харольд думал о том, что чернота вокруг них так глубока и безмолвна, словно Каррикмайнс вдруг очутился в огромной устричной раковине. Тишину внутри каменных стен нарушали лишь негромкое фырканье лошадей да мягкий шорох копыт по земле.

Харольд всматривался в усыпанную камнями равнину. Хотя его глаза уже привыкли к темноте и иногда он даже различал вдали смутные тени, никаких признаков движения он не замечал. И, как ни напрягал слух, ничего не слышал. Это черное, обволакивающее молчание казалось почти неестественным. Он напряженно ждал.

И все же его мысли, несмотря на напряжение, то и дело уводили его далеко от этих стен. Он вдруг поймал себя на том, что думает о своей семье. В конце концов, ведь все это он делал ради них. Даже если меня убьют сегодня, думал он, эта жертва не будет напрасной. Харольд вспомнил свои встречи с юстициаром и с Томом Тайди. Тот человек из Долки оказался довольно храбрым, на свой лад. Харольд был рад тому, что юстициар не заставил его открыть источник сведений и он смог защитить человека, который ему доверился. Он был очень осторожен. Он даже жене ни слова не сказал о Тайди. Так что если Том сам ни с кем не поделился своим секретом, ему ничто не грозит.

Харольд почувствовал, как его ткнули локтем.

– Слышишь? – очень тихо сказал Уолш совсем близко от него.

Кони. Где-то перед воротами замка. Теперь Харольд слышал. Тихий топот копыт, храп… Сколько их? Не угадать. Он подумал, что не меньше дюжины, но их могла быть и сотня. Значит, началось… О’Бирн здесь.

– Вели всем приготовиться, – прошептал Уолш. – Я буду следить.

Харольд повернулся и быстро спустился со стены. По дороге ему все время казалось, что он слышит чьи-то шаги у самых ворот. Может, они принесли лестницы, чтобы забраться на стены? Через мгновение он уже мчался по двору замка, шепотом отдавая приказ седлать коней, а один из его людей тихо велел:

– Зажечь факелы!

Все было давно готово. Никто не произносил ни слова. Даже лошади как будто поняли, что должны хранить тишину. Караульные у ворот получили четкие приказы заранее. Пехотинцы должны были ждать в зале замка. Каждый получил по два факела, и теперь они должны были их зажечь от большого очага, потом по приказу выбежать наружу и отдать по факелу каждому всаднику, а после этого подняться на стены, чтобы защитить их, или последовать из ворот за кавалерией. Знак должен был подать Уолш.

Харольд ждал, отсчитывая мгновения. Он находился во главе конницы и должен был первым вырваться из ворот. Харольд чувствовал, как дрожит его лошадь, и ласково похлопал ее по шее. Он все еще пытался расслышать, что происходит снаружи, но толстые стены замка почти не пропускали звуков. Он посмотрел вверх, туда, где стоял Уолш. Постепенно в темноте проступил смутный силуэт, но, может, ему это только показалось.

Ба-бах! Внезапный удар сотряс ворота, застал всех врасплох. Лошадь Харольда попятилась, приседая на задние ноги, и он едва не вылетел из седла.

– Таран! – Голос Уолша, негромкий, но отчетливый, донесся со стены. – Приготовьтесь!

– Несите факелы! – тихо приказал Харольд.

Через мгновение справа от него появился свет и быстро распространился по всему двору.

Второй удар. Ворота вздрогнули, дерево затрещало.

– Опять! – крикнул Уолш.

Харольд подал знак людям у ворот. У всех всадников уже были факелы, включая и его самого.

– На стенах никого, – сообщил Уолш.

Последовала недолгая пауза.

И наконец ворота содрогнулись под третьим мощным ударом.

– Пора! – закричал Харольд.

У нападавших снаружи не было настоящего тарана, подвешенного на канатах, им приходилось самим держать массивное бревно на весу и каждый раз разбегаться для нового удара. И когда они отбежали от стены в четвертый раз, ворота внезапно распахнулись и из замка ринулся сомкнутый строй кавалерии с пылающими факелами. Зрелище было ужасным. Кинув бревно, нападавшие бросились врассыпную.

Харольд поскакал вперед. Факелы были повсюду; яркие пятна метались во тьме, высвечивая землю тут и там. В коротких вспышках огня бежавшие от погони люди были похожи на мимолетные тени, которые появлялись лишь на мгновение и снова растворялись в черноте. Послышался лязг мечей. Где-то впереди раздался голос:

– Мы проиграли!

Да, их действительно застигли врасплох, однако все оказалось не так-то просто. Местность была слишком неровной. Лошадь Харольда уже несколько раз споткнулась. Факел в его руке хотя и освещал дорогу, но сильно мешал ему. Через несколько мгновений Харольд придержал вожжи и огляделся. Сзади послышался голос Уолша. Он различал фигуры убегавших людей, но не видел ни одного вражеского всадника, хотя, быть может, их просто трудно было разглядеть за слепящим кругом света от его факела. Вскоре ему все же показалось, что впереди виднеются силуэты верховых. И он сильным, резким движением швырнул факел в воздух, целясь в ту сторону.


Первый огонек замерцал перед самой полуночью. Крошечная точка, слабый проблеск по другую сторону воды. Свеча в застекленном ящичке – скромно, но эффективно. Свет шел с оконечности острова Долки. Почти сразу же ответный огонек вспыхнул на первом из трех кораблей. Потом еще один – на лодке, стоявшей на якоре за последней из скал. Они были очень полезными, эти застекленные лампы. Ни у кого в Долки таких не было; их привозили из Дублина. Вот появились еще два огонька, на других кораблях. Ночь была настолько темной, что, если бы не этот слабый свет на другом берегу, их тихие тени едва ли можно было заметить в полной мгле. Ветра было достаточно для того, чтобы корабли могли идти под парусами. А когда они подошли, от берега к ним быстро подплыли лодки. Были сброшены канаты; загорелись новые лампы. Голоса звучали приглушенно. На берегу ждали повозки. Все население Долки бодрствовало и занималось делом в эту ночь; ведь темные часы коротки, а сделать нужно было очень много.


Уолш скакал рядом с Харольдом. Все всадники держались поближе друг к другу. Их факелы уже догорели, однако небо очистилось, и света звезд было достаточно, чтобы видеть дорогу.

Когда ворота Каррикмайнса распахнулись, О’Бирну удалось уйти от погони, но сильно оторваться от преследователей он не смог. Когда они неслись вверх по дороге к горам Уиклоу, он время от времени исчезал из виду, но ненадолго. Иногда Уолш даже слышал стук копыт впереди, а иногда – нет. Сначала он думал, что ирландские конники постараются рассредоточиться, чтобы их сложнее было поймать, но те оставались на дороге, и вскоре стало понятно, что они хотят сначала пересечь оба моста через реки и только потом свернуть в дикие заросли гор.

Так оно и получилось. Миновал уже почти час с тех пор, как они пронеслись по второму мосту, и теперь скакали через высокое плато, окруженное холмами, которое тянулось до самого Глендалоха. Звезды бросали слабый свет на темную вересковую пустошь, освещая дорогу двум отрядам призрачных всадников. После довольно долгого молчания Уолш заметил:

– Впереди лес. Там они наверняка разбегутся, чтобы нас запутать.

– Мы их раньше догоним, – ответил Харольд.

Уолш не был так уверен. В Харольде, безусловно, была та неумолимая сила, которой он не мог не восхищаться, но это вовсе не означало, что ему удастся поймать хитрых ирландцев. Уолш уже заметил, что, когда они прибавляют скорости, О’Бирн делает то же самое, а когда они сдерживают лошадей, ирландец поступает точно так же. Возможно, его и застали врасплох у Каррикмайнса, но сейчас им движет холодный расчет. Уолш даже заподозрил, что О’Бирн затеял с ними какую-то непонятную игру. Эта неприятная мысль уже давно крутилась в его голове, и он хорошенько подумал, прежде чем снова заговорить.

– Мне кажется, он нас заманивает, – сказал он наконец.

– О чем ты?

– О’Бирн. Он хочет, чтобы мы за ним гнались.

Харольд промолчал. Они проскакали еще с четверть мили.

– Мы его загоним, – прорычал он наконец.

И они продолжали погоню. О’Бирн поддерживал прежнюю дистанцию, они так и не смогли к нему приблизиться. Впереди возникла темная стена леса и вскоре проступила уже более отчетливо. Они подстегнули коней. Ирландцы добрались до края леса и мгновенно растворились в нем. Вскоре и они сами домчались до опушки, еще мгновение – и они окажутся среди деревьев. Уолш по-прежнему держался рядом с Харольдом, а Харольд упорно гнал коня вперед.

– Стой! – закричал Уолш.

Он не смог удержаться. Безошибочное чутье, взращенное долгими годами жизни на пограничных землях, подтолкнуло его. Он остановил лошадь.

– Это ловушка! – выкрикнул он.

Остальные всадники промчались мимо него. Он услышал, как выругался Харольд. Но никто не остановился. Через мгновение конницу поглотила лесная тьма, и никто не услышал крика Уолша.

Да, это была ловушка. Уолш чувствовал это нутром. В этом пустынном лесу, высоко на склонах, вдали от тех, кто мог бы им помочь, они представляли собой превосходную мишень и сами неслись в засаду. О’Бирн наверняка знал здесь каждое дерево, каждый бугорок и мог бы скакать с закрытыми глазами. И ему не составило бы труда обойти их в темноте и перерезать всех до единого. Они ведь делали именно то, чего он хотел. Уолш прислушался. Он ожидал в любой момент услышать крики боли своих умирающих товарищей. Но ничего не услышал, хотя это был лишь вопрос времени.

Уолш вздохнул. Ну и чего же он ждет здесь, на краю леса? Хочет повернуть назад? Предоставить остальных их судьбе? Конечно нет. Он не мог так поступить. Пусть это глупо и опасно, но он должен идти вслед за ними. Уолш выхватил меч и погнал коня вперед, в лесную тьму.

Тропа напоминала туннель. Сомкнутые над головой ветки закрывали звезды. Деревья по обе стороны дороги устремлялись ввысь, не видимые в темноте. Уолш напряг слух, пытаясь расслышать стук копыт впереди или уловить какое-то движение в окружавшем их лесу, но ничего не услышал. Только тишину. Тропа повернула. По-прежнему ни шороха. Его лошадь чуть не споткнулась. Он пытался понять, как далеко могли ускакать все остальные и стоит ли их звать.

Движение справа было таким неожиданным, что Уолш и подумать ничего не успел; просто из подлеска на тропу вдруг выпрыгнула лошадь с всадником, чуть не столкнувшись с Уолшем. Он машинально ударил мечом в ту сторону, но лезвие встретило лишь пустоту. Уолш развернулся, чтобы снова ударить. Но как можно сражаться в кромешной тьме, когда ты все равно что слеп? Полагаясь только на чутье, решил он, потому что ничего другого не остается. Он взмахнул мечом и снова ударил. На этот раз не впустую. Раздался лязг металла, и рука Уолша дернулась от сильного толчка. Он поморщился; в запястье вспыхнула обжигающая боль. Меч вдруг стал тяжелым, но Уолш попытался напасть еще раз.

Резкий звон. Удар по нижней части меча был такой мощный, что оружие повисло в руке Уолша. Он задохнулся от боли. Запястье изогнулось под неестественным углом, и он уже не мог шевельнуть кистью. Он слышал, как его меч упал на землю. И успел лишь подумать о том, где мог находиться его противник и как он вообще что-то видит в такой тьме, когда вдруг, к его ужасу, почувствовал, как кто-то схватил его за ногу и выдернул из седла. Уолш с тяжелым стуком упал на землю. Едва дыша и чувствуя нестерпимую боль в запястье, Уолш здоровой рукой пошарил вокруг, в надежде найти меч, лежавший где-то рядом, но не нашел его. А потом над ним прозвучал чей-то голос.

– Ты проиграл, Джон Уолш. – Это было сказано на ирландском.

Уолш посмотрел вверх и ответил на том же языке:

– Ты знаешь мое имя. А сам-то ты кто?

– Мое имя тебе ни к чему.

Но Уолш и без того все понял. Рядом стоял сам О’Бирн. Лицо ирландца скрывала тень, но Уолш знал, что это он. Левой рукой Уолш все еще пытался нащупать меч.

– Тебе конец, Джон Уолш.

Так и было. Уолш глубоко вдохнул.

– Если ты собрался меня убить, – сказал он, – не стоит медлить с этим.

Он ожидал удара, но не дождался. Вместо этого рядом послышался тихий смех.

– Я заберу твоего коня. Хороший у тебя конь. Ты можешь вернуться домой. – Уолш услышал, как его конь тронулся с места, когда О’Бирн взял его за поводья. – Как его зовут?

– Финбар.

– Хорошее ирландское имя. Ты ранен?

– Похоже, сломал запястье.

– А-а… – О’Бирн уже уходил прочь.

Уолш с трудом поднялся на ноги. Наверняка утром будет несколько основательных синяков. Вдали смутно виднелись силуэты двух лошадей, уходивших по тропе. Он посмотрел им вслед. Потом крикнул:

– Что все это значит?

Но вместо ответа он расслышал все тот же негромкий смех. Или это ему лишь почудилось?


Над морем занималась заря. Небо пока еще было темным, но едва различимая полоска света уже виднелась над восточным горизонтом, и вскоре остров Долки должен был выйти из тени.

Майкл Макгоуэн смотрел вдаль, на воду. В море вышел последний из трех кораблей. Дело было сделано.

Организовано все было просто великолепно, он мог собой гордиться. Все жители деревни трудились в эту ночь, и, пожалуй, это была самая грандиозная разгрузка, какую только видел маленький порт Долки. Бочки с вином, тюки дорогих тканей, бочонки со специями. И ничего не уронили в воду. В самом деле, настоящее чудо.

К рассвету все было спрятано. Часть товаров сложили в доме Дойла, но были и другие, тайные места, подготовленные Макгоуэном. Каждая повозка и тачка пригодилась в эту ночь. И весь транспорт Тома Тайди оказался полезен. Вообще-то, неожиданное возвращение Тома из Дублина накануне означало, что в их распоряжении оказывался еще один большой фургон, на что Макгоуэн изначально не рассчитывал. И в общем и в целом все вряд ли могло сложиться еще лучше. Но из-за Тома им пришлось изрядно понервничать. Его присутствие в Долки могло все испортить. Да, что и говорить, хотя Том уже достаточно долго жил в Долки, он ничего не знал о настоящих делах Дойла.

Когда Дойл исхитрился получить должность портового управляющего, никто в Долки не сомневался в том, как именно он будет вести дела. Но ведь и весь феодальный мир большей частью строился на подобных соглашениях. Вообще, обязательства, соблюдения которых король и его чиновники могли бы требовать от лордов и владельцев земли, были куда более конкретными, чем приблизительная дань в древней кельтской Ирландии, но в огромных феодальных поместьях, где лорд был чем-то вроде мелкого королька, и во владениях пограничных лордов, где закон и порядок существовали только в том случае, если сам господин желал их поддерживать, феодальные землевладельцы, как правило, платили короне налог на землю, после чего вольны были делать, что им вздумается.

И точно так же королевские налоговые инспекторы были на самом деле простыми откупщиками, сборщиками налогов. Королевские чиновники в Дублине, почти не имея власти и постоянно теряя доходы, были вполне рады получать то, что удавалось. Поэтому если Дойл мог приносить им разумные суммы от таможенных сборов в Долки, они вовсе не имели желания слишком его беспокоить и выяснять подробности расчетов. И если случались какие-то несоответствия и нарушения, если суммы налогов рассчитывались не слишком точно, что ж, купец просто получал свою прибыль. Это могло быть не слишком законно, это могло быть не слишком морально, но, учитывая обстоятельства на острове в то время, это был безусловно самый мудрый способ вести дела. Предпринимательский талант как в управлении, так и в торговле приносит доходы.

Именно так Дойл и поступал. Представляемые им отчеты всегда были подробными и выглядели точными. Они и были почти такими. Но учет, который вел Макгоуэн, отличался от официальных отчетов Дойла почти на десять процентов. Товары, которые оставались в солидном доме Дойла, имели печати, говорившие о том, что все таможенные пошлины на них уплачены в полном объеме. И действительно были, вот только один шиллинг из десяти шел Дойлу, а не в казначейство. Был еще один интересный вариант на ту же тему, еще более трудно поддающийся проверке: проштамповать товары и отправить их по закупочной цене в Бристоль, где их можно было разгрузить беспошлинно. Такая процедура была немного обременительной, однако Дойл раз-другой ее проделывал в услугу родственникам или друзьям, с которыми вел дела в английском порту.

И наверное, рано или поздно Дойл должен был испытать соблазн пойти дальше. Такая мысль давно уже приходила ему в голову, но, возможно, он бы так и не поддался ей, если бы Макгоуэн не показал ему, как деловиты жители Долки. К тому времени, когда подвернулась возможность – воистину великолепная возможность, – Макгоуэн уже убедил Дойла, что все пройдет без сучка и задоринки, но даже тогда влиятельный торговец продолжал колебаться. Риск был слишком велик. Если бы его поймали на обычных махинациях с пошлинами, а доказать их было по-настоящему нелегко, ему грозили всего лишь выговор и штраф. Он мог даже сохранить должность. Но контрабанда в огромных масштабах – совсем другое дело. Это значило, что придется вовлечь не только своих людей, но и всех жителей Долки. А в случае неудачи последствия могли быть и посерьезнее: потеря должности, огромный штраф, а может, и кое-что похуже. Да, прибыль в случае доставки целых трех кораблей ценных товаров была бы огромной, но Дойл и так ведь был богатым человеком, он не нуждался в деньгах. Так зачем ему идти на такое?

Он снова и снова задавал себе этот вопрос и думал, что, пожалуй, знает ответ. Все дело было в риске. Трудности и опасность всегда по-настоящему манили его. Без сомнения, его далекие предки-викинги чувствовали бы то же самое. Прошло очень много времени с тех пор, как этот влиятельный суровый человек испытывал настоящее волнение. Это было приключение в духе пиратов…

Подготовка была проделана с размахом. Предполагалось, что три корабля выйдут из разных портов, встретятся у южного побережья Ирландии и дальше пойдут вместе. Товары необходимо было выгрузить очень быстро, в полной темноте, а потом надежно спрятать и распределить для продажи на нескольких рынках, чтобы не возбудить подозрений. Но когда самая сложная часть работы уже была проведена, возникло новое препятствие: внезапно в Долки появился конный эскадрон, вызванный из Дублина для наблюдения за побережьем. Едва узнав об этом, Макгоуэн решил, что их замысел необходимо отменить.

– Думаю, все сорвалось, – грустно сказал он Дойлу и с удивлением услышал спокойный ответ торговца:

– Ничего подобного.

На самом деле Дойл даже обрадовался этой неожиданной помехе как новой трудной задаче, которую нужно решить. Оставалось только вынудить эскадрон покинуть Долки. Но как это сделать? Очень просто. Всего-навсего убедить военных, что враг, которого они ждут, на самом деле намерен нанести удар где-то в другом месте. Замок Каррикмайнс сам напрашивался на такую роль. Но гений Дойла проявился прежде всего в том, как именно все было сделано. На мысль о Томе Тайди его навел Макгоуэн, который предупредил, что перевозчик – единственный человек в Долки, который не станет принимать участия в контрабанде.

– Если он хоть что-нибудь заподозрит, то тут же побежит к властям, – сказал он Дойлу. – Я должен на время выманить его из Долки.

– Давай тогда используем его для нашего дела, – предложил Дойл изумленному молодому человеку.

Да, это была идея Дойла. Именно он предложил проследить, когда Том пойдет в церковь, а потом подстроить так, чтобы тот подслушал разговор двух заговорщиков о скором нападении на Каррикмайнс.

– Ты должен убедить его никому не рассказывать об этом разговоре, когда он придет к тебе за советом, а он, скорее всего, придет, – объяснял Дойл Макгоуэну. – Таким образом, у него и в мыслях не будет, что ты к этому причастен. И если ты верно описал мне характер этого человека, то он все равно обратится к властям.

Так оно и вышло. И Макгоуэн, и сам Дойл, когда их вызвали к юстициару, безупречно сыграли свои роли. В замысел нападения на Каррикмайнс поверили, эскадрон ушел, берег был свободен для разгрузки.

Но Дойл на этом не остановился. Чтобы все выглядело совсем уж убедительно, он заявил Макгоуэну:

– Нам нужно, чтобы нападение на Каррикмайнс действительно произошло.

Только такой влиятельный человек, как Дойл, мог организовать этот грандиозный план, даже Макгоуэн не знал, как ему это удалось, но уже скоро О’Бирн был обо всем извещен, и сделка состоялась. Ирландский вождь должен был убедительно изобразить нападение на замок глухой ночью и увести его защитников подальше от Долки. О’Бирна это неожиданное предложение, похоже, весьма позабавило, к тому же ему щедро заплатили. Да, пришлось пожертвовать некоторой частью прибыли от операции, но Дойл уже зашел слишком далеко, чтобы отступать. Ирландца предупредили, что Харольд и эскадрон могут быть опасны, но ему это даже понравилось.

– В любом случае, – заметил он, – мои парни просто растворятся в лесу.

И сам отправил ту темноволосую девчушку к замку, именно она и бродила там у залива.

– Я ей скажу, – пообещал он Дойлу, – чтобы она постаралась попасться им на глаза.

Вот так все и было подготовлено. Конечно, Дойла никто не должен был видеть. Он находился в Дублине и вполне мог утверждать, что ничего не подозревал; что касается Макгоуэна, то он отлично знал: если все сорвется, Дойл надежно спрячет его, в крайнем случае за морем, где люди юстициара не смогут до него дотянуться.

Оставалась только одна загвоздка. Макгоуэн даже не представлял себе, как трудно будет выманить Тома из Долки. Он сделал все, чтобы напугать его и заставить перебраться в Дублин, как и предлагал Дойл, выдумав истории об опасности, которая ему грозит, и о враждебности жителей деревни, но когда Том вдруг взял и вернулся перед самым приходом кораблей, Макгоуэн был в отчаянии. Дело дошло до того, что Дойлу пришлось вмешаться самому, хотя и без особой охоты.

Впрочем, теперь, когда все так удачно завершилось, рассуждал Макгоуэн, Дойл, скорее всего, простит его за эту маленькую оплошность.


Три недели спустя Джон Уолш, проезжая через холмы, снова увидел ту девочку.

После ночного налета жизнь в Каррикмайнсе текла относительно спокойно. План триумфального разгрома О’Бирна провалился. Хотя несколько его людей, без сомнения, получили ранения. Но им все же удалось ускользнуть под покровом темноты, хотя поиски продолжались еще и на следующий день. Что до отряда Харольда, то они тщетно бродили в лесах над Глендалохом до самого рассвета. В общем, результат был полностью провальным. Но очень скоро – меньше чем через неделю – его уже сочли удачей.

– Мы их напугали. Заставили удирать. Этот урок они не скоро забудут.

Именно так стали утверждать дублинцы, породив одну из военных легенд.

Уолш помалкивал. Он понимал: это был просто спектакль, своего рода жульничество, только никак не мог решить, для чего все было затеяно. Без сомнения, О’Бирн обо всем знал заранее. А если он знал, где его ждут войска, значит он хотел, чтобы они оказались именно там. Чем больше Уолш размышлял над этой странной историей, тем сильнее убеждался в том, что О’Бирн или кто-то за его спиной действительно хотел собрать все доступные военные силы в Каррикмайнсе, чтобы вывести их откуда-то еще. А откуда пришли все солдаты? Из Дублина, из Харольд-Кросса и из Долки. Насколько знал Уолш, ни в одном из этих мест ничего не случилось, но чем дольше он думал, тем больше его подозрения сосредоточивались на Долки. И Уолш решил, что за этим местом стоит понаблюдать повнимательнее в будущем. Жизнь на пограничных землях, с удовольствием думал Уолш, никогда не бывает скучной.

Девочка лежала на камнях, прямо на солнце. Должно быть, она заснула, иначе Уолшу не удалось бы увидеть ее так близко. Ее длинные темные волосы спадали на камень. Внезапно девочка вскочила и гневно уставилась на Уолша, но он в ответ только улыбнулся. Его позабавила мысль о том, что эта прыткая малышка действительно его кузина. Девочка повернулась, чтобы убежать, но Уолш окликнул ее:

– Я должен кое-что тебе сказать.

– Вот еще! – с вызовом огрызнулась та.

– Ты передашь мои слова О’Бирну, – невозмутимо продолжил Уолш. – Скажи ему, – он чуть подумал, – скажи, что запястье мое зажило, но я ничего не получил за доставленные неприятности.

Вообще-то, Уолш не предполагал передавать ничего подобного, это пришло ему на ум неожиданно, но он был доволен собой. И прежде чем девочка успела что-то сказать, он повернул лошадь и ускакал.

А через неделю, выйдя из замка вскоре после рассвета, Уолш обнаружил перед воротами полдюжины бочонков вина, оставленных там ночью.

Уолш улыбнулся. Так вот в чем дело. Деревушка Долки была совсем недалеко от Каррикмайнса. Пожалуй, подумал он, его семье пора проявить больше интереса к этому местечку.

Пейл

I

Историкам очень хочется найти точную дату, которая обозначала бы конец Средних веков и начало новой эры, и в Европе этой датой считается плавание Христофора Колумба в Новый Свет в 1492 году. Выбор кажется вполне разумным. В британской же истории обычно избирают другую дату – 1485 год, ведь именно в тот год закончилась длительная вражда, известная ныне как война Алой и Белой розы, война между двумя ветвями династии Плантагенетов – Йорками и Ланкастерами, которая завершилась тогда, когда Ричард III, последний король из Плантагенетов, был убит в сражении Генрихом Тюдором. И под властью новой династии Тюдоров Англия вступила в эпоху Ренессанса, эпоху Реформации, в век исследований и дальних походов.

Но на западном острове – Ирландии – для этого наверняка больше подойдет другая дата, двумя годами позже, – 1487 год. Потому что 24 мая того года город Дублин стал свидетелем события, уникального для ирландской истории. И его последствия в будущем стали весьма серьезными: ирландцы решили завоевать Англию.


Толпа перед кафедральным собором Христа была огромной. Все великие люди Ирландии находились внутри, как и многие из местных сквайров.

– Хотелось бы и мне, отец, оказаться там, – сказала рыжеволосая девочка. – Нас разве не пригласили?

– Конечно пригласили. Только мы пришли слишком поздно, – с улыбкой ответил отец. – Нам теперь не пробиться через толпу. Кроме того, – добавил он, – это и к лучшему. Мы увидим процессию, когда она будет выходить.

Маргарет Риверс с нетерпением смотрела на собор Христа. От волнения ее веснушчатое лицо побледнело, голубые глаза сияли. Она знала, что ее семья имеет вес в городе. Не знала, правда, почему, но так говорил отец, а он не мог ошибаться. «И тебя, Маргарет, ждет большой успех», – говаривал он ей.

– Откуда ты знаешь? – спрашивала она.

– Потому что ты моя особенная девочка.

Так говорил ее отец, и Маргарет была счастлива. У нее было три брата, но она была единственной дочерью и самой младшей в семье. Маргарет не очень хорошо представляла себе, что такое «большой успех», но раньше в этом же году, на ее восьмой день рождения, отец заявил перед всеми домочадцами:

– Маргарет сделает блестящую партию. Выйдет замуж за человека богатого и влиятельного.

И Маргарет предположила, что это и означает успех.

Она знала: ее отец – прекрасный человек. Иногда она замечала, как ее мать возводит глаза к небу, когда он говорит. Маргарет не слишком понимала, что это значит, потому что мать никогда ей этого не объясняла, но ведь у ее мамы иногда бывало очень странное настроение.

Когда ее отец приходил в старый женский монастырь, монахини встречали его с огромным почтением. Их там было всего семь, одна из них совсем глухая, и казалось, что их жизнь полностью зависит от него.

– Что бы мы без вас делали! – обычно говорили они.

Ее отец следил за всеми их делами, управлял обширными землями монастыря, помогал советами, чтобы монахиням не пришлось беспокоиться, что огромные владения монастыря не смогут обеспечить их весьма скромные потребности.

– Мы знаем, что всегда можем доверять твоему дорогому отцу, – сказала как-то Маргарет одна из преданных монахинь. – Твой отец – джентльмен.

Джентльмен. Их дом в Оксмантауне, может, и не сильно отличался от домов местных купцов, но Маргарет знала, что во всем Фингале и за его пределами землевладельцы так или иначе состояли с ней в родстве.

– Мы все родня, – любил повторять ее отец. – Мы родня каждой влиятельной семье в Пейле.

Пейл. Так назывались теперь графства вокруг Дублина. Само название предполагало существование некоего невидимого забора, окружающего эти территории, ставшие оплотом английской власти в Ирландии. Жизнь здесь почти ничем не отличалась от той, что была и век назад. Земли Пейла, как и в Англии, делились на множество графств и округов, в которых английские наместники собирали королевские налоги, а судьи судили по английским законам. Вдоль окраин Пейла размещались владения пограничных лордов, которые, как и прежде, чувствовали себя здесь полновластными хозяевами, а уже дальше начинались территории кельтской Ирландии, где правили ирландские вожди или влиятельные вельможи вроде Батлеров и Фицджеральдов. За пределами Пейла, как полагал отец Маргарет, цивилизация заканчивалась. Но здесь порядок обеспечивали именно англичане, живущие в Ирландии, ирландцы английской крови, люди вроде него самого. Английские джентльмены, к которым его относили эти добрые монахини и он сам, нравилось ему это или нет.

И вот сегодня в соборе Христа джентльмены, такие же, как он сам, готовились вторгнуться в английское королевство.

– Смотри, отец!

Двери собора распахнулись. Оттесняя толпу, наружу сначала вышли латники. Когда они расчистили проход, из дверей стали появляться фигуры в сверкающих мантиях. Отец поднял Маргарет на руки, чтобы она могла получше рассмотреть. Три епископа в митрах возглавляли процессию, за ними следовали настоятели монастырей и приоры. Далее шли глава городского совета и олдермены в официальных одеждах красного, синего и золотого цветов; следом вышел архиепископ Дублинский вместе с представителем короля графом Килдэром – главой могущественного клана Фицджеральд и самым влиятельным человеком во всей Ирландии. За ними шел лорд-канцлер, потом казначей в сопровождении городских чиновников и знати. А потом появился мальчик.

Это был самый юный участник процессии, едва ли старше самой Маргарет. Вместо короны ему надели золотой обруч, который обычно изображал сияние на голове статуи Пресвятой Девы. А чтобы всем было понятно, что этот мальчик – король, выбрали одного джентльмена из Фингала, некоего Дарси, и этот гигант ростом шесть с половиной футов нес мальчика на плечах.

Замыкали шествие две сотни германских наемных ландскнехтов, присланных герцогиней Бургундской из Нижних Земель. Они держали в руках устрашающие копья и шагали по пятеро в ряд под стук барабанов.

Что касается мальчика, Эдуарда, графа Уорика, то он только что был провозглашен королем Англии и был готов заявить свои права на королевство. Но как получилось, что ему пришлось короноваться в Дублине?

Тридцать лет назад, когда королевский дом Йорков стоял выше дома Ланкастеров, один из принцев династии Йорков довольно долго управлял Ирландией и даже сумел завоевать популярность, несмотря на то что был англичанином. С тех пор во многих слоях ирландского общества и особенно в Дублине было немало сторонников йоркской партии.

Однако теперь дом Йорков потерпел поражение. Генрих Тюдор, надевший корону по праву завоевателя, основывал свои претензии на трон на том факте, что один из его предков хотя и происходил от уэльского сквайра, но с помощью удачного брака породнился с Ланкастерами. Конечно, такие основания были довольно шаткими, и хотя новый король Тюдор поступил весьма разумно, сразу женившись на принцессе из дома Йорков, чтобы укрепить свое положение, все же он не мог спать спокойно, пока оставались в живых наследники куда более законных правителей Плантагенетов.

И вдруг, несколько месяцев назад, именно такой наследник объявился, и законных прав на престол у него было больше, чем у Генриха Тюдора. Это был Эдуард, граф Уорик, принц из Йорков. Его появление под опекой какого-то священника мгновенно вызвало настоящий переполох при дворе Тюдора. Король Генрих немедленно объявил мальчика самозванцем.

– Его настоящее имя – Ламберт Симнел! – заявил он.

Якобы мальчик на самом деле был сыном какого-то органного мастера из Оксфорда, хотя этот мастер, имя которого так настойчиво повторялось, к тому времени успел весьма кстати скончаться. Потом Генрих предъявил другого мальчика, которого держал в лондонском Тауэре, и сообщил, что это и есть настоящий Эдуард Уорик. К несчастью для Генриха, двое родственников Эдуарда, тоже Плантагенеты, и одна из них герцогиня Бургундская, а также принцесса Йоркская, поговорили с обоими мальчиками и решительно заявили, что подопечный священника и есть настоящий Эдуард, а мальчик Тюдора – самозванец. Ради безопасности своего воспитанника священник увез его в Ирландию. И вот наступил день его коронации.

Однако, как бы хорошо они ни относились к дому Йорков, почему влиятельные люди английской общины в Ирландии решили бросить вызов королю Тюдору? Если смотреть на все с позиции более поздних времен, это может показаться странным, но в 1487 году, после того как десятилетия подряд власть переходила от Йорков к Ланкастерам и обратно, не было никаких особых причин предполагать, что Генрих Тюдор, в котором текла лишь половина королевской крови, сумеет удержать корону на голове. Но если даже крупные вельможи верили, что им будет лучше под властью принца Йорка, чем под властью Ланкастеров, все равно епископы, настоятели и королевские чиновники не решились бы короновать мальчика, если бы не были искренне убеждены в том, что он действительно законный наследник.

Процессия как раз вышла на улицу, когда к Маргарет и ее отцу присоединился молодой человек, которого отец тут же спросил:

– Ну, Джон, решил наконец?

Это был старший брат Маргарет, Джон. Как и сестра, он унаследовал от их матери рыжие волосы, поскольку та была из рода Харольд. Но если у Маргарет волосы были темно-рыжими, почти каштановыми, то у двадцатилетнего Джона на голове сияло оранжевое пламя цвета молодой морковки. Джон был высок, крепок и в глазах Маргарет выглядел настоящим героем. А уж в этот день особенно. Потому что всю последнюю неделю они с отцом обсуждали, должен ли Джон присоединиться к предстоящему походу. И теперь он сообщил:

– Решено, отец. Я поеду с ними.

– Очень хорошо. – Отец кивнул. – Я поговорил с одним человеком, который знает Томаса Фицджеральда. Он брат самого графа Килдэра, – объяснил он дочери. – Мы же не хотим, чтобы ты отправился как простой пехотинец. Я должен надеяться, что к моему сыну, – добавил он величественно, – отнесутся как подобает.

– Спасибо, отец. – Джон улыбнулся отцу; улыбка у него была чудесной.

– Ты едешь в Англию? – взволнованно спросила Маргарет. – Чтобы сражаться за мальчика?

Брат кивнул.

– Ты прав, что так решил, – сказал ее отец. – Делай что должно, и награда придет.

– Идемте за процессией! – воскликнул брат Маргарет.

Подхватив девочку, он посадил ее на плечи и зашагал по улице рядом с отцом. А Маргарет, сидя на плечах брата в то солнечное майское утро, чувствовала себя ужасно счастливой и гордой, ведь тот мальчик впереди них тоже сидел на плечах.

Под веселый гомон дудок и бой барабанов они прошли между двумя зданиями с высокими крышами и направились к восточным воротам; выйдя из города, процессия двинулась в сторону Хогген-Грина и Тингмаунта, сделала круг, после чего вернулась в Дублин и наконец скрылась за воротами Дублинского замка, где должен был состояться пир в честь мальчика-короля.

– А ты пойдешь на пир, отец? – спросила Маргарет, когда брат поставил ее на землю.

– Нет, – улыбнулся отец. – Но многие знатные лорды, которые там будут, могут стать твоими родственниками. Запомни навсегда этот день, Маргарет, – решительно продолжил он, – потому что он войдет в историю. Помни, что и ты была здесь, с твоим храбрым братом и с твоим отцом.

Не только отец Маргарет чувствовал себя так уверенно. Вскоре после этого собрался ирландский парламент, на котором английские джентльмены вместе с представителями церкви с воодушевлением подтвердили акт коронования, о чем был выпущен специальный манифест. Они даже решили отчеканить новые монеты – гроуты и полугроуты с профилем мальчика. А Томас Фицджеральд, кроме немецких ландскнехтов, собирал и ирландских наемников, и молодых добровольцев вроде Джона, чтобы к концу мая сказать своему брату, лорду Килдэру:

– Мы готовы к походу. И должны немедленно нанести удар.

Лишь одна нота в эти головокружительные дни звучала диссонансом.

Но этого вполне можно было ожидать. Если два огромных графских владения клана Фицджеральд – Килдэр, простиравшийся от центра Пейла, и Десмонд на юге – и обладали самой большой властью в этих краях, то третье великое графство, принадлежащее роду Батлер, графство Ормонд, все же обладало достаточной силой, чтобы противостоять им. Иногда Батлеры и Фицджеральды пребывали в хороших отношениях, но гораздо чаще – нет, и едва ли стоило удивляться тому, что Батлеры завидовали превосходству Фицджеральдов. Вот почему, когда Генрих Тюдор отобрал трон у Йорков, которым отдавали предпочтение Фицджеральды, Батлеры поспешили известить Генриха о том, что будут рады поддержать претензии Ланкастеров.

И вот теперь, сразу после решения дублинского парламента, от графа Ормонда, главы рода Батлер, прибыл посыльный с таким извещением: «Лорд Ормонд отказывается приносить присягу мальчику-самозванцу и объявляет все произошедшее незаконным».

Фицджеральды отреагировали мгновенно. Лорд Килдэр тут же отправил посыльного к Тингмаунту, где его и повесили.

– Это уж слишком! – заявил отец Маргарет, качая головой. – Он ведь был просто гонцом!

Но Маргарет слышала в его голосе скрытое восхищение. Через два дня после этого события брат лорда Килдэра Томас и его небольшая армия отправились в Англию, взяв с собой и брата Маргарет Джона.


Защитники вновь коронованного короля высадились в Англии 4 июня и направились в сторону Йорка, по пути к ним присоединилось несколько поддерживающих Йорков со своими отрядами, в результате чего армия увеличилась до шести с половиной тысяч человек. Потом они повернули на юг.

Генрих Тюдор, застигнутый врасплох, вполне мог потерять свое королевство, если бы несколько английских вельмож, готовых выразить ему свою преданность и рассудивших, что именно Генрих, скорее всего, сможет навести порядок, не бросились к нему на помощь с неожиданно большими силами. И вот утром 16 июня рядом с деревушкой Стоук-Филд в Мидлендсе защитники мальчика-короля вдруг столкнулись с превосходно подготовленной пятнадцатитысячной армией. И хотя германские наемники были очень хорошими стрелками, валлийцы Генриха Тюдора и английские лучники выпустили на них такой град стрел, что он затмил небо, словно перед грозой. Против толком не обученных и почти не вооруженных ирландских добровольцев Генрих выставил опытных копейщиков и рыцарей в доспехах.

Ирландское войско было разбито. Мальчика-короля захватили в плен, но, пощадив его, милости к его солдатам Генрих не проявил. На поле схватки был ров, который с тех пор стали называть Красным рвом, потому что, как говорили люди, к концу того утра он наполнился кровью. Англичане порубили на куски почти всех до единого – и германцев, и ирландцев.

К счастью, Маргарет знала лишь то, что ее брат погиб в бою.

Но Генрих Тюдор был не только безжалостен, но и весьма умен. Захватив мальчика живым, он не стал его убивать или даже бросать в тюрьму. По-прежнему настаивая, что это всего лишь самозванец по имени Ламберт Симнел, он отправил Эдуарда работать на королевскую кухню, откуда потехи ради иногда вызывал мальчика, чтобы тот прислуживал гостям на пирах. Во время правления Генриха, да и в последующие столетия едва ли кто-то мог поверить, что этот мальчик был принцем королевской крови, хотя он вполне мог им быть.

Впрочем, уроки, которые извлекла из этих событий Маргарет, имели мало отношения к самому мальчику-королю.

Сразу после трагедии она не чувствовала ничего, кроме безутешного горя. И хотя ей всегда внушали, что она должна гордиться своей английской кровью, в ее голове постепенно зрела мысль, что сама Англия – это чуждое и опасное место. Она спрашивала себя, как Бог мог допустить, чтобы английский король отнял у нее брата. Но, став старше и много размышляя о событиях, которые привели к смерти Джона, она стала задавать себе уже другой вопрос, говорящий о ее проницательности.

– Как же так, отец, – говорила она, – Джон убит, а Фицджеральдов так никто и не наказал?

И в этом вопросе заключалась вся суть политической ситуации в Ирландии.

Ведь когда мальчика-короля короновали в Дублине, сам граф Килдэр, глава рода Фицджеральд, лорд-протектор Ирландии, собственный представитель Генриха Тюдора, а также пэр Ирландии, стоял во главе изменников. В то время как Батлеры хранили верность. Однако Килдэра Генрих простил, а Батлеры за все свои старания не получили ничего.

– Фицджеральды владеют самыми большими землями. Они породнились с таким множеством семей сквайров, а заодно и с величайшими ирландскими принцами, что могут собрать огромную армию, больше, чем любой другой клан, – объяснял ей отец. – Более того, хотя власть Батлеров тоже велика, их земли лежат между двумя графствами Фицджеральдов – Килдэра на севере и Десмонда на юге. И если Фицджеральды захотят, они могут просто раздавить Батлеров. – Отец показал двумя ладонями, как именно они это сделают. – Просто как клещами. Так что, Маргарет, как понимаешь, из двух великих английских владык именно Фицджеральды имеют больше власти. И если английский король попытается не замечать и тех и других и пришлет своего человека править островом, то очень скоро они сделают его жизнь такой трудной, что король просто отступится.

И такой политический порядок на острове оставался все детство Маргарет. А когда Генрих прислал все-таки своего лорда-наместника Пойнингса, который тут же заявил ирландскому парламенту, что они больше не могут принимать никаких законов без одобрения короля Тюдора, и даже арестовал Килдэра и отправил его в Лондон, Фицджеральды так осложнили ему жизнь, что очень скоро Пойнингс сдался. А по возвращении в Англию он сказал:

– Вся Ирландия не может справиться с Килдэром и его Фицджеральдами.

На это Генрих Тюдор, крайний реалист, спокойно заметил:

– Если вся Ирландия не может справиться с Килдэром, так пусть уж лучше Килдэр управляется с Ирландией.

И вернул главу клана Фицджеральд на остров, теперь уже в качестве лорд-протектора.

– Ирландией правит Килдэр, Маргарет, – говорил девочке отец. – И так будет всегда.


Маргарет исполнилось тринадцать, когда она узнала, что ее отца обманули. Это вышло случайно.

То утро в Оксмантауне началось как обычно. Ее отец был дома, никаких особых дел он на этот день не наметил, и вдруг пришел их сосед и спросил, не хотят ли они пойти за реку, посмотреть на нечто забавное.

– Ты разве не слышал, – спросил он, – что люди Батлера и Фицджеральда подрались у собора Святого Патрика?

– Из-за чего? – спросил отец Маргарет.

– Кто знает! Просто потому, что они Батлеры и Фицджеральды.

– Пожалуй, можно и прогуляться, – ответил отец девочки.

Он явно намеревался оставить ее дома, но она уговорила отца взять ее с собой.

– Но если там будет хоть какая-то опасность, – решительно заявил ей отец, – тебе придется сразу же вернуться домой.

Перед входом в собор Святого Патрика собралась целая толпа зевак. Похоже, всем было довольно весело, и их сосед, ушедший вперед, чтобы выяснить, что там происходит, скоро вернулся и сообщил, что драка уже закончилась и обе группы теперь внутри, договариваются о перемирии.

– Вот только есть одна загвоздка, – добавил он. – Батлеры находятся по одну сторону большой двери, а Фицджеральды – по другую, но дверь заперта, а ключа ни у кого нет. А пока они не пожмут друг другу руки, ни одна из сторон с места не сдвинется, потому что они не доверяют друг другу.

– Они что, намерены навсегда там остаться? – спросил отец Маргарет.

– Вовсе нет. Они прорежут в двери дыру. Но дверь мощная, так что на это понадобится время.

И тут Маргарет увидела маленькую девочку.

Она стояла рядом со своей матерью неподалеку от Маргарет и ее отца. Ей было, наверное, лет пять, предположила Маргарет, но она казалась просто крошечной. В ярком красном платьице, темноглазая, ладненькая, с нежной оливковой кожей и тонко выписанными чертами лица. Это была самая хорошенькая малышка из всех, что когда-либо видела Маргарет. И одного взгляда на ее мать – маленькую, элегантную женщину откуда-то из Средиземноморья – было достаточно, чтобы понять, в кого она такая славная. Должно быть, ее мать была испанкой.

– Отец! – воскликнула Маргарет. – Можно мне с ней поиграть?

Испанские лица не часто встречались в Ирландии, но все же встречались. Их называли черными ирландцами. Но вопреки легенде о том, что некоторые из самых первых жителей острова явились с Пиренейского полуострова, причина появления черных ирландцев объяснялась весьма просто. Столетия торговли между испанскими и ирландскими портами, скорее всего, и привели к такому смешению кровей, но главной причиной рождения черных ирландцев был, конечно же, огромный рыболовный флот Испании, который в течение многих поколений приходил к южному побережью острова за богатым уловом, и особенно часто вблизи земель О’Салливанов и О’Дрисколлов в западной части Корка. Испанские рыбаки нередко заходили в местные речки, чтобы засолить пойманную рыбу, и платили за это дань лордам О’Салливан и О’Дрисколл. Иногда моряк находил на берегу местную зазнобу и оседал на острове или же просто оставлял ей ребенка.

Мать крохи не возражала против того, чтобы Маргарет поиграла с ее дочерью. Звали девочку Джоан. Какое-то время Маргарет играла с похожей на куколку девчушкой, которая зачарованно смотрела на ее рыжие волосы своими огромными карими глазищами. Потом отец позвал Маргарет и сказал, что пора уходить. Он приветливо улыбнулся испанке и ее дочурке и уже хотел отвернуться, чтобы уйти, как вдруг в толпе раздались веселые крики, и стало ясно, что спорщики наконец выходят из собора.

Первыми вышли Фицджеральды – около двух десятков. Они быстро направились к городским воротам. Через несколько мгновений показались Батлеры. Большинство из них пошли в сторону больницы Святого Стефана, однако несколько человек разошлись в разные стороны, а один из них пробился через толпу к ним. Это был красивый, хорошо сложенный мужчина с жидкими каштановыми волосами и широким английским лицом. Когда он вышел из толпы, маленькая испанка бросилась к нему с криком: «Папа!», и через мгновение он уже подхватил ее на руки. Маргарет улыбнулась, любуясь такой очаровательной картиной. И была немало удивлена, когда, повернувшись к отцу, увидела, что его лицо искажено гневом.

– Идем! – внезапно резко произнес Риверс и, схватив дочь за руку, почти потащил ее прочь.

– Что случилось? – спросила она. – Это из-за отца Джоан?

– Я и не знал, что она его дочь, – пробормотал Риверс.

– Кого «его», отец?

– Генри Батлера, – ответил он, однако гнев в голосе отца предостерег Маргарет от дальнейших расспросов.

Они уже дошли до моста через реку, когда Риверс наконец нарушил молчание:

– Видишь ли, Маргарет, много лет назад было одно наследство – не огромное, но достаточно большое, – которое досталось двум кузинам из семьи моей матери. Мою мать лишили ее законной доли. И по молчаливому согласию Ормонда все перешло к матери того человека, которого ты только что видела. Его зовут Генри Батлер. Он из младшей ветви Батлеров, но все равно родня графа, пусть и дальняя. И он живет на доходы с того чудесного имения, которое должно принадлежать мне. Так что мне неприятно было его видеть. – Риверс немного помолчал. – Я тебе никогда об этом не рассказывал, потому что мне неприятно говорить на эту тему.

Спорное наследство: Маргарет часто слышала о таких вещах. Споры между наследниками были обычным делом в Ирландии.

– А Генри Батлер знает, что владеет твоим наследством? – спросила она.

– Наверняка, – ответил ее отец. – Однажды я встретился с этим человеком. Едва услышав мое имя, он тут же развернулся и ушел.

– Джоан такая милая, – сказала Маргарет.

Ей стало грустно оттого, что эта славная малышка – дочь отцовского врага.

– Ей достанутся твои деньги, – мрачно ответил отец.

Больше они эту тему не затрагивали, но в тот же вечер, когда ее мать думала, что Маргарет уже спит, девочка услышала разговор родителей.

– Это было так давно, – тихим умоляющим голосом произнесла мать. – Не думай об этом.

– Но именно из-за этого я вынужден жить вот так, работать на других, вместо того чтобы быть джентльменом с собственным поместьем.

– Мы неплохо справляемся. Неужели ты не можешь быть счастлив тем, что имеешь? У тебя есть жена и дети, которые тебя любят.

– Ты знаешь, что я люблю свою семью больше всего на свете… – Отец понизил голос так, что Маргарет не слышала следующих слов, потом опять заговорил громче: – Но как мне всех обеспечить? Генри Батлер захватил все. Ответь мне, где приданое Маргарет? Его забрала та маленькая испанка. – Он замолчал, а когда продолжил, в его голосе слышались сдавленные рыдания. – Ох, как же все это больно! Как больно!

После этого Маргарет зажала уши и долго лежала в темноте, дрожа, пока наконец не заснула.


Маргарет исполнилось восемнадцать, и отец начал подыскивать ей мужа.

– Будем искать в Фингале, – доверительно сказал он дочери. – Фингал, – твердо добавил он, – самое подходящее место для английской девушки вроде тебя.

Маргарет знала, что отец имеет в виду. Дело было не только в том, что в Фингале находились самые крупные английские фермы с огромными ухоженными полями пшеницы и ячменя, – в Фингале были очень сильны фамильные связи. Там жили Фейганы, Конраны и Кьюсаки, в Фингласе обитали Ашшеры, а в Свордсе – Билинги, Боллы, Тейлоры. Все это были семьи английских сквайров, которые всегда выдавали детей только за людей своего круга или же находили им пару в крупных купеческих семьях Дублина. Их брачные узы простирались даже до виднейших английских семей в Ирландии вроде Диллонов из Миде или Белью, Сарсфилдов и Планкеттов.

Среди всех семей Фингала особо выделялись три, чьи земли простирались вдоль побережья. Роду Сент-Лоуренс принадлежал Хоут, к северу от них, возле следующей бухты, обосновалась ирландская ветвь крупного аристократического рода Толбот, а по соседству с ними жили Барнуоллы. Именно этих людей подразумевал отец Маргарет, когда говорил о Фингале.

Маргарет знала многих из них – не слишком близко, но достаточно, чтобы просто с ними поболтать. Иногда отец брал ее с собой, когда отправлялся верхом в какое-нибудь поместье по делам. Время от времени их семью могли пригласить на прием в один из таких домов или кто-нибудь из ее братьев попадал в компанию с теми, кто дружил с кем-то из Фингала.

Два года назад Маргарет случайно подружилась с младшей дочерью семьи Сент-Лоуренс. Около года девочки были почти неразлучны. Иногда целые дни Маргарет проводила с подругой. Обычно они гуляли по берегу вдоль устья Лиффи, забредая туда, где речка Толка вливалась в залив возле Клонтарфа, а в солнечные дни поднимались на высокий мыс и любовались оттуда на чудесные горы, маячившие вдали в сизой дымке. Им было хорошо вместе. И семья Сент-Лоуренс всегда была добра к Маргарет. Но потом для ее подруги нашли мужа, и она уехала из Фингала. После этого Маргарет перестала бывать в Хоуте.

– Главная ценность Маргарет – ее волосы, – говорил отец, и никто не возражал.

Кому-то лицо девушки могло показаться чуть простоватым, но благодаря ее волосам, куда бы она ни зашла, все тотчас оборачивались в ее сторону. Роскошные, темно-рыжие, они падали ей на спину сияющей волной. Но Маргарет надеялась, что кто-нибудь оценит и другие ее достоинства: отличную кожу, замечательную фигуру и веселый нрав.

– Тебя заметят из-за твоих волос, Маргарет, – говорила ей мать. – А уж остальное зависит от тебя.

И вот в один июньский день отец Маргарет вошел в дом с довольным видом и воскликнул:

– А вы слышали, что один из молодых Толботов только что вернулся из Англии? Эдвард. Он провел там три года. Даже при королевском дворе бывал. Во всех отношениях достойный молодой джентльмен. В честь его возвращения, – продолжил он, – будет большой прием в Мэлахайде. Весь Фингал там будет. – Он немного помолчал, чтобы всех потомить, и наконец добавил с равнодушным видом: – Ну и мы тоже туда пойдем, конечно. – И его лицо расплылось в торжествующей улыбке.

Маргарет терялась в догадках, как отцу удалось раздобыть приглашение на такое большое событие. Но всю следующую неделю она помогала матери шить замечательное новое платье и занималась другими приготовлениями, необходимыми в подобных случаях. Так уж случилось, что оба брата Маргарет были в то время в отъезде, а накануне приема мать упала и растянула лодыжку, поэтому решила остаться дома, а Маргарет и ее отец провели день в радостном предвкушении. Платье Маргарет из зеленой шелковой парчи с черным рисунком получилось просто на славу.

– Оно идеально подходит к твоим волосам, – заверила ее мать.

Хотя отец все больше помалкивал, Маргарет видела, что он взволнован. И когда он восхищенно сказал: «Маргарет, ты там будешь самой красивой молодой леди», девушке было приятно не только почувствовать себя привлекательной, но и видеть отца таким счастливым.

Замок Мэлахайд стоял в дальнем конце древней Долины Птичьих Стай, на земле, что вплотную прилегала к холмистым полям, на которые несколько веков назад Харольд Норвежец смотрел из своего дома. В северной части имения, где мимо живописных устричных отмелей текла к морю небольшая речка, находилась маленькая деревушка Мэлахайд. За ее восточным краем уже раскинулось море. Владения сквайров в Фингале были невелики – скорее сотни, чем тысячи акров, но поместья в этих краях всегда ценились очень высоко. Сам замок был окружен чудесным парком, где росли старые дубы и ясени, придававшие этому месту величественный вид. Долгое время здесь была лишь унылая оборонительная башня, но двадцать лет назад Толботы значительно изменили первоначальный вид замка, добавив к нему еще несколько строений, в результате чего он превратился в настоящее родовое гнездо и поражал своим великолепием. Перед главным входом раскинулся огромный луг, а сбоку от него – обнесенный стеной сад. Мягкий свет играл на каменных стенах замка, придавая ему особое очарование и какую-то таинственность.

Гостей съехалось много. Погода к тому располагала, поэтому до начала основного пиршества столы со сластями и прочими лакомствами расставили прямо на лужайке. Лакеи в ливреях разносили вино. Оглядываясь вокруг, Маргарет видела немало известных лиц. Здесь были и олдермены, и королевские чиновники из Дублина, и сквайры из разных частей округа.

– Цветок Фингала! – негромко сказал девушке отец, а потом добавил, словно все эти люди собрались только ради нее: – Выбирай!

Маргарет была немного смущена таким количеством видных персон, поэтому очень обрадовалась, увидев нескольких знакомых ей молодых людей, и среди них свою давнюю подругу из семьи Сент-Лоуренс. Они разговорились, и, увлеченная оживленной беседой, девушка не сразу поняла, что на нее обращают внимание. Когда она двигалась, несколько мужских голов тут же поворачивались вслед за ней. Да, ее мать оказалась права: сочетание зеленого шелка с рыжими волосами было весьма удачным. Даже какой-то важный пожилой джентльмен подошел, чтобы выразить ей комплимент, а потом подруга объяснила ей, что этот господин из благородного рода Планкетт.

Торжественный обед в замке был воистину великолепен. Зал был полон народа. Отец сидел чуть в стороне от Маргарет, но рядом с ней оказалась веселая молодая компания. Сначала подали три рыбных блюда. Потом настал черед жаренной на вертеле говядины, оленины, свинины и даже лебедятины. Маргарет не слишком хорошо разбиралась в винах, но могла сказать, что подаваемые французские вина были самыми лучшими. Никогда прежде она не видела подобного изобилия, но не забывала о совете отца: «Пробуй все, что тебе предложат, но только по чуть-чуть. Именно так угощаются на больших пирах».

Гостей собралось так много, что не осталось места для танцев, но тем не менее играли волынщики и один арфист. Когда начали подавать сладкое, Эдвард Толбот, в чью честь и был устроен пир, встал и произнес очаровательную приветственную речь. Ему было чуть больше двадцати, и Маргарет он показался чрезвычайно приятным и очень умным. У него было овальное лицо с тонкими изящными чертами и каштановые волосы с рыжеватой прядью, уже начинающие редеть, хотя Маргарет сочла, что это его ничуть не портит и высокий открытый лоб с возрастом даже сделает его еще более привлекательным. Закончив речь, Эдвард сел, и Маргарет уже не могла его видеть, потому что была очень далеко.

Когда пир закончился, Маргарет нашла отца. Снаружи еще не стемнело, скоро должны были начаться выступления танцоров. Кто-то из гостей остался на лужайке, чтобы полюбоваться зрелищем, кто-то, разбившись на маленькие группки, прогуливался неподалеку. Отец спросил у нее, видела ли она сад, и когда она ответила, что еще не успела, взял ее за руку и повел вокруг замка к воротам сада.

Если во дворах монастырей были особые крытые галереи для уединенных размышлений и неспешных прогулок, то средневековые замки обзаводились обнесенными стеной садами. Сад, который предстал перед Маргарет, оказался довольно упорядоченным, внутри он был разделен низкими изгородями; кругом стояли уютные беседки, где леди и джентльмены могли насладиться покоем, почитать, поговорить или даже пофлиртовать. Едва войдя в сад, Маргарет сразу ощутила разлитые в воздухе ароматы лаванды и жимолости. В одном конце сада находился маленький огородик с пряными травами. В другом вся стена была увита розами. Между ровно подстриженными изгородями тянулись дорожки. В саду гуляли еще несколько гостей, все говорили тихо, чтобы не нарушать мирную тишину этого чудесного места. Маргарет с отцом повернули к травному огородику и медленно пошли по дорожке.

– Ты имеешь большой успех, Маргарет, – негромко сказал девушке отец. – Люди расспрашивали о тебе. Один джентльмен даже интересовался у меня, можно ли ему поговорить с тобой, именно поэтому я и привел тебя сюда. – Он улыбнулся. – Он немного старше, чем мне хотелось бы, но ничего дурного нет в том, если ты с ним поговоришь. Постарайся произвести на него впечатление, и он будет хорошо о тебе отзываться. Ты ведь постараешься для меня?

– Я сделаю все ради твоего удовольствия, отец, – мило улыбнулась Маргарет, потому что ей хотелось наконец-то сделать отца счастливым.

– Постой здесь, а я пойду и найду его, – произнес отец и направился к выходу из сада.

Маргарет было хорошо. Она подошла к грядкам с травами и принялась их рассматривать. Ей стало интересно, сколько разновидностей растений ей удастся насчитать, она так увлеклась своим занятием, что не заметила, как кто-то подошел к ней сзади, и спохватилась, лишь услышав негромкое покашливание. Маргарет обернулась, ожидая увидеть отца, но оказалась лицом к лицу с юношей, которого сразу узнала. Это был Эдвард Толбот.

– Вам нравятся наши травы?

– Я их пересчитывала.

– А-а… – Он улыбнулся. – И сколько вы знаете по названиям?

– Здесь тимьян, петрушка, ну, мята, конечно, базилик, анис…

Маргарет перечислила с десяток.

– А вот это? – Толбот показал на одно растение, но Маргарет покачала головой. – Его привезли из Персии, – пояснил Толбот.

Он знал невероятно много. Проходя вдоль грядок, он показывал девушке травы из Франции, из Африки, из Святой земли и еще более дальних краев. Травы, о которых Маргарет никогда и не слышала, травы, чью историю он прекрасно знал. Но свои знания он демонстрировал с таким юмором, с таким благородством и воодушевлением, что она не чувствовала себя униженной своим невежеством, а только счастливо улыбалась.

Толбот спросил, кто она, и Маргарет довольно много рассказала ему о своей семье и о родне в Фингале, и он обнаружил, что она в родстве со знакомыми ему людьми.

– Может, мы с вами тоже родня, – предположил он.

– О нет, что вы! Наша семья ни на что такое не претендует. Мы не такие знатные, – осторожно ответила Маргарет. – А что до меня, так мои родители говорят, что мое единственное достоинство – это мои волосы.

Эдвард Толбот засмеялся:

– Я уверен, у вас масса и других достоинств. – Потом, посмотрев на ее волосы с таким же вниманием, с каким рассматривал травы, он задумчиво заметил: – Они очень красивые. Просто удивительные.

И, почти не осознавая, что делает, он поднял руку, словно собираясь коснуться ее волос, но тут же спохватился и засмеялся. Маргарет смутилась, не зная, куда дальше повернет их разговор, но в этот момент в воротах сада появился ее отец и пошел в их сторону.

Он был один. Того человека он, очевидно, не нашел, но, подойдя к дочери, радостно улыбнулся.

– Это мой отец, – сказала Маргарет Толботу.

Маргарет с удовольствием отметила, как почтительно Эдвард поздоровался с ее отцом и с каким знанием дела отец принялся задавать ему вопросы об Англии, на которые молодой Толбот с радостью отвечал. Мужчины как раз приступили к какому-то интересному для обоих обсуждению, а Маргарет вдруг заметила ту красивую даму, которая вошла в сад, когда они с Эдвардом говорили о травах. Теперь она шла к ним. На ней было роскошное белое платье с золотым узором, и при каждом шаге юбка еле слышно шуршала по траве.

– Матушка! – воскликнул Эдвард Толбот.

Он уже собирался представить ей Маргарет, когда дама резко повернулась к отцу девушки и холодно спросила:

– Так это ваша дочь?

Леди Толбот была довольно высокой, лицо ее выдавало строгость и решительность нрава, а серые глаза смотрели так, словно взирали на мир с очень большой высоты.

– Да, миледи. Маргарет.

Маргарет вдруг обнаружила себя объектом аристократического изучения, если можно так выразиться. Леди Толбот смотрела на нее так же бесстрастно, как могла бы смотреть на какой-нибудь предмет обстановки.

– У вас очень красивые волосы. – Хотя это можно было принять за комплимент, но ее тон явно передавал то, что осталось недосказанным: «больше о вас сказать нечего». Она повернулась к сыну. – Эдвард, тебя ищет отец. Приехали гости из Дублинского замка, ты должен уделить им внимание.

Вежливо поклонившись отцу Маргарет и улыбнувшись девушке, Эдвард Толбот ушел. Однако леди Толбот не двинулась с места. Она выждала, пока Эдвард не выйдет из сада, а потом повернулась к отцу Маргарет и заговорила с ним ледяным тоном, как будто девушки здесь и вовсе не было.

– Скольких родственников вам пришлось использовать, чтобы получить сегодня приглашение сюда?

– Думаю, среди моих родственников найдутся такие, кто вам хорошо знаком, миледи.

– Вы пришли, чтобы похвастаться перед всеми своей дочерью.

– Я ее отец, миледи. Что еще должен делать отец?

– Я не против вашего присутствия здесь, хотя у вас и нет на это никаких прав. – Она немного помолчала. – Я согласна позволить, чтобы все увидели вашу дочь и ее волосы. – Она снова умолкла ненадолго. – Но я против того, чтобы ваша дочь подбиралась к моему сыну. Вы злоупотребили моим доверием.

Это было настолько возмутительно, что мгновение-другое ни отец, ни дочь не могли произнести ни слова. Наконец Маргарет, не в силах вынести подобную несправедливость, не удержалась и воскликнула:

– Да я и слова не сказала бы вашему сыну, если бы он сам ко мне не подошел!

Ледяной взгляд серых глаз остановился на Маргарет. Неужели в них промелькнуло что-то похожее на одобрение?

– Вполне вероятно, – допустила леди Толбот и снова повернулась к отцу девушки. – Но, возможно, вы знаете больше, чем ваша дочь.

Маргарет посмотрела на отца. Неужели эту встречу подстроил он? Неужели он ушел не затем, чтобы найти какого-то немолодого поклонника, а для того, чтобы прислать в сад Эдварда Толбота? Слушая холодные обвинения леди Толбот, Маргарет смотрела на отца и с радостью видела, что он совершенно спокоен.

– Я привез свою дочь сюда не для того, чтобы нас с ней оскорбляли, – тихо произнес он.

– Так не привозите ее сюда больше! – резко откликнулась леди Толбот и повернулась к Маргарет. – Поищите себе какого-нибудь купчишку в Дублине, мисс Рыжие Волосы. В замке Мэлахайд вам не место.

И она стремительно удалилась.

По дороге домой отец с дочерью почти не разговаривали. Вечернее солнце еще бросало длинные тени на Долину Птичьих Стай, когда их повозка катила через зеленую пустошь. И если даже Маргарет думала о том, что обвинение леди Толбот было справедливым, она вовсе не собиралась спрашивать об этом отца. Наконец он заговорил сам:

– Не наше происхождение заставило ее так поступить, Маргарет. Я джентльмен, ты ведь знаешь.

– Знаю.

– Все из-за того, что я беден. Поэтому она так и обращалась с тобой, – с горечью произнес он, опустив голову.

Видя, что ему стыдно, Маргарет нежно обняла его:

– Спасибо за все, что ты делаешь для меня. Ты замечательный отец.

– Если бы… – Он покачал головой. – Мне совсем не хотелось, чтобы ты узнала о жестокости этого мира, – с отчаянием сказал он. – Только не так. Я надеялся…

Он замолчал. Чувствуя, как он вздрагивает от рыданий, Маргарет растерялась. Она не знала, нужно ли ей убрать руку с его плеча, и все же оставила ее.

– Это все не важно, – сказала она чуть погодя. – Совсем не важно.

– Всё из-за меня… – пробормотал ее отец и снова замолчал. – Эти Толботы вовсе не так хороши. Говорят, они спутались с Батлерами. Пожалуй, до добра это их не доведет. Нам лучше поискать среди Барнуоллов. – Он как будто слегка оживился. – Они наша дальняя родня.

– Ох, отец! – В огорчении воскликнула Маргарет. – Бога ради, найди ты мне парня в Дублине, который будет меня любить такой, какая я есть!

И действительно, в то мгновение, когда Маргарет, вся в слезах, ложилась спать, она так и думала и ничего другого не хотела. Но утром, проснувшись отдохнувшей, она вдруг почувствовала, как в ней закипает возмущение.

Эти гордецы Толботы, возможно, и не хотят ее, но она им еще покажет!

II

1518 год

Зрелище было весьма необычным. Около сотни женщин собралось в тот ясный сентябрьский день возле здания таможни на дублинском причале. И не простых женщин, а благородных дам в роскошных нарядах. Все они весело смеялись и оживленно разговаривали.

Солидное и довольно уродливое двухэтажное здание таможни стояло примерно возле середины причальной стенки, чтобы суда могли подходить прямо к нему, разгружаться, взвешивать товары и тут же платить пошлину. Впереди здания торчал массивный деревянный брус с подвешенным на нем стальным крюком, который с жутким скрипом опускался вниз, чтобы зацепить тяжелый груз и перенести его на весы. На восток от причала тянулась старая Деревянная набережная, которая все еще продолжала перестраиваться и теперь уже заходила на много ярдов в реку. К западу, на осушенной земле до самого моста, находилась так называемая Торговая набережная. И хотя здание таможни выглядело мрачным, а с воды начал дуть пронизывающий ветер, женщины не обращали внимания на холод. В конце концов, это ведь был особый случай.

Объезд границ происходил только раз в три года. На рассвете этого дня облаченный в роскошную мантию мэр Дублина в сопровождении человека, который нес городской церемониальный меч, выезжал из восточных ворот города, ехал мимо Тингмаунта и древнего Длинного Камня викингов, направляясь вдоль устья Лиффи к морю. За ним скакали двадцать четыре олдермена, члены городского совета и большой отряд местных джентльменов – всего почти сотня всадников. На берегу моря таможенный чиновник швырял в воду копье, что символизировало права города на береговую линию возле Дублина. Потом отряд скакал вдоль границы города.

Круг получился огромный. Потому что власть Дублина, исключая большой Либертис, который в основном принадлежал Церкви, теперь распространялась далеко за пределы городских стен и была отмечена воротами и сторожевыми будками на подъездах к городу. Сначала всадники двинулись по берегу, проехав почти половину пути до Долки, потом повернули от моря и поехали через деревню Доннибрук, мимо земель больницы Святого Стефана и собора Святого Патрика, еще дальше на запад, к селению Килмейнем, примерно в двух милях от города, где мэр мог воспользоваться паромом для лошадей через реку Лиффи. Севернее Лиффи граница очерчивала большой полукруг, уходя на милю к северу от Оксмантауна, пересекала реку Толку и далее тянулась вдоль побережья к древнему полю битвы Бриана Бору при Клонтарфе, после чего продолжалась еще на милю.

Миновал полдень. Вереница всадников, проскакавшая уже более тридцати миль, возвращалась через Оксмантаун и должна была вскоре пересечь мост, ведущий к городу. Женщины напрягали зрение, стараясь издали разглядеть своих мужей. В воздухе замелькали шелковые платочки. Звучал смех. И самой веселой была компания, собравшаяся вокруг хрупкой, похожей на испанку женщины в платье из дорогой парчи с меховым воротничком.

Маргарет стояла чуть в стороне от них. Она знала нескольких женщин в Дублине, хотя и нечасто приезжала сюда – дома всегда находилось много дел. Одета она была хорошо, ей нечего было стыдиться, а дорогие наряды с меховыми отделками она бы просто не позволила своему мужу купить для нее, даже если бы он и предложил, потому что у их растущей семьи хватало других расходов. Маргарет повернулась к стоявшей рядом женщине.

– Та дама, похожая на испанку, за кем она замужем?

– О! – Женщина уважительно понизила голос. – Это жена олдермена Дойла. Говорят, она очень богатая. – Женщина с легким удивлением посмотрела на Маргарет. – Вы не знаете олдермена Дойла? Это очень влиятельный человек в Дублине.

Дублинцы гордились своим богатством и властью. По сути, именно об этом и говорила нынешняя церемония. При объезде границ мэр города и его свита проверяли и подтверждали внешние границы обширных городских земель. Это была не только торжественная церемония, но и юридическое событие. И если кто-либо из землевладельцев, пусть даже сама Церковь, попытался бы оспорить пограничную линию городских владений, они могли быть уверены в том, что мэр докажет свои права – хоть законом, хоть просто силой. Дублин, возможно, был раз в десять меньше Лондона, но это был по всем меркам главный город и ключ к владению Ирландией. Уже очень давно богатые правители Дублина привыкли к тому, что английские короли уважают их права и подпитывают их гордость. Перед мэром несли огромный меч, он был дарован городу столетие назад одним благодарным королем, после того как тогдашний глава города провел в горах Уиклоу успешную кампанию против беспокойных О’Бирнов.

Нынешний мэр имел также и звание адмирала, что давало ему право на таможенные пошлины со всех гаваней на побережье Дублина, до самого порта Долки и дальше, хотя королевские чиновники, возможно, с радостью отдали ему это право, потому что служащим короля всегда было нелегко самим получать сборы.

Даже то, что жители Дублина участвовали в истории с мальчиком-королем Ламбертом Симнелом, никак им не повредило. На самом деле это лишь подтолкнуло Генриха Тюдора к тому, чтобы наладить с Дублином хорошие отношения, и в последние девять лет его сын Генрих VIII продолжал ту же политику. Послание от королевского двора к главам Дублина было предельно ясным: «Король Англии нуждается в вашей дружбе». Так что быть женой олдермена Дойла означало очень много.

Маргарет не впервые видела жену Дойла. Всего две недели назад их пути уже пересекались.

Одним из городских событий, которое всегда посещала Маргарет, была Доннибрукская ярмарка. Она проходила в конце августа, а сама деревня Доннибрук находилась всего в миле к югу от больницы Святого Стефана. Иногда ее муж тоже ездил туда, чтобы купить или продать скот. Там можно было выбрать самые разнообразные ткани, их свозили сюда со всей Европы, а еще Маргарет обычно привозила оттуда разные лакомства и специи для своей кладовой. На ярмарке открывалось множество палаток с вкусной едой и разбивались шатры для представлений – там выступали певцы и акробаты, жонглеры, музыканты и фокусники.

– Доннибрук – мой праздник на весь год, – говорила обычно Маргарет.

На ярмарке это и случилось. Маргарет сразу заметила ту женщину из-за ее приметной внешности, но тут же забыла о ней. И только когда уже немного позже она стала изучать прилавок с целебными травами, то вдруг поняла, что лицо этой женщины ей знакомо. Но откуда?

Прошло уже двадцать пять лет с тех пор, как они с отцом видели семью Генри Батлера, и если бы не те ужасные вещи, которые отец рассказал ей о них, и не та боль, которую они ему причинили, Маргарет наверняка бы забыла, как они выглядели много лет назад. Но оказалось, что их лица – Батлера, его жены и их маленькой дочери – навсегда отпечатались в ее памяти. И теперь Маргарет вдруг осознала, что эта женщина на ярмарке в Доннибруке выглядит точно так же, как жена Батлера в те годы. Неужели это та самая маленькая девочка? Ну да, ей сейчас должно быть примерно столько лет.

Она повернулась, чтобы рассмотреть женщину, и заметила, что та наблюдает за ней и, похоже, узнаёт. Значит, подумала Маргарет, она знает, кто я. И пока она спрашивала себя, что должна чувствовать теперь к дочери Батлера и следует ли с ней заговорить, она увидела нечто такое, что сначала заставило ее застыть на месте, а потом покоробило до глубины души. Женщина усмехалась. Да, ошибки быть не могло: это была едва заметная усмешка торжества и презрения. Потом она сразу отвернулась, а Маргарет задохнулась от ярости. Вскоре Маргарет увидела, как она покидает ярмарку.

Маргарет ничего не сделала. А что она могла? Она даже не попыталась что-то узнать о той женщине или найти ее. И когда вечером муж спросил, почему у нее такой огорченный вид, Маргарет придумала какую-то отговорку. Она хотела просто забыть о той встрече.

Но теперь, стоя на причале, она узнала, кто эта женщина. Жена богатого олдермена, и наверняка у нее есть большой дом и всё, что только можно купить за деньги. Нет, напомнила себе Маргарет, ей действительно нечего стыдиться. Может, Дойл и был богат, но он все равно оставался купцом. А муж Маргарет был джентльменом, внуком Уолша из Каррикмайнса, ни больше ни меньше, и он был достаточно важной персоной, чтобы его сегодня пригласили участвовать в объезде границ. Да, возможно, их имение и находилось на южных пограничных землях, а не в Фингале, как того хотелось бы Маргарет, и оно, возможно, давало лишь скромный доход, но ее муж получил образование в Англии, а то, что он зарабатывал как юрист, вполне возмещало скромные доходы от имения. Маргарет сказала себе, что у нее уж точно нет причин испытывать неловкость, если она вдруг столкнется с этой женщиной, чья семья обокрала ее семью.

Но когда она вспоминала ту мерзкую усмешку, душа ее снова наполнялась гневом. Так что лучше ей держаться подальше от этой особы. Просто обходить ее стороной и не думать о ней.

Так какой же дух противоречия вселился в Маргарет, когда через несколько мгновений она вдруг шагнула к жене Дойла?


– Вон он. Вон там мой муж! – Джоан Дойл взмахнула шелковым платочком. – Он еще меня не заметил, – засмеялась она. – Одно можно точно сказать: все они будут ужасно голодны.

Джоан Дойл успела познать горе, но теперь ей казалось, что счастливее ее нет в целом свете. В восемнадцать лет ее выдали замуж, и очень удачно, за некоего джентльмена из Уотерфорда. Шесть лет спустя, уже потеряв двух детей, которых унесла лихорадка, она лишилась третьего ребенка, а ее муж погиб при кораблекрушении. Так в двадцать четыре года она стала вдовой, много месяцев была безутешна в своей молчаливой печали и уже не надеялась, что ее жизнь когда-нибудь изменится к лучшему.

Но потом она встретила Джона Дойла, и тот с величайшим терпением снова пробудил ее к жизни, а через год с небольшим женился на ней. С тех пор прошло уже шесть лет, и Джоан Дойл, имея прекрасный дом и двоих детей, познала больше счастья, чем представлялось ей в мечтах. Будучи по натуре человеком сердечным и любящим и слишком хорошо зная, что значит испытывать огромную боль, Джоан старалась, насколько это было возможно, не причинять боль другим. Она постоянно совершала маленькие добрые дела, и ее богатый и добродушный муж искренне веселился, когда и недели не проходило без того, чтобы жена не являлась к нему с просьбой о помощи очередному горемыке.

– Должно быть, это испанская кровь делает тебя такой добросердечной, – смеялся он.

Ни к кому не испытывая злобных чувств, Джоан не подозревала их в других. Это ее черта тоже очень нравилась Джону Дойлу: он чувствовал себя ее защитником.

Джоан заметила Маргарет, когда та была еще в дюжине ярдов от нее. В это время ее соседка как раз затеяла с ней разговор, поэтому Джоан не могла отвернуться, но краем глаза все же наблюдала за той женщиной и уже поняла, что именно ее видела неделю назад на Доннибрукской ярмарке. Потому что в Дублине и его окрестностях, безусловно, не могло быть двух женщин с такими восхитительными темно-рыжими волосами. И без всяких следов седины, хотя эта женщина определенно была постарше Джоан. У самой Джоан уже появились седые волоски, которые она искусно прятала. А этой рыжеволосой красавице, улыбаясь, подумала она с печальным изумлением, не нужно прибегать ни к каким ухищрениям. В эту минуту Маргарет вдруг увидела ее и самодовольно усмехнулась.

Мнение Маргарет о Джоан Дойл было основано на недоразумении. О ссоре между двумя семьями Джоан вообще ничего не знала. Спор из-за наследства произошел настолько давно, что Генри Батлер даже рассказывать не стал об этом дочери. И теперь Джоан не имела ни малейшего представления о том, кто такая Маргарет.

Так что лишь по несчастному стечению обстоятельств вышло так, что, когда Маргарет подошла достаточно близко и могла все слышать, женщина рядом с Джоан как раз говорила о недавнем случае спорного наследства в Дублине и о том, как была расстроена семья, потерявшая все.

– Мой муж говорит, что хлопотать о безопасности наследства следует до того, как кто-то умрет, а не после, – ответила ей Джоан. – Он ужасный человек, – со смехом продолжила она. – Знаете, что он говорит? – И, подражая голосу олдермена, заговорила немного громче: – «Лишившиеся наследства всегда виноваты сами».

Именно эти последние слова и услышала Маргарет, когда Джоан рассмеялась и обернулась, чтобы посмотреть на нее.

Если обычно люди слышат то, что хотят услышать, то все ожидания Маргарет, должно быть, исполнились в этот момент. Сомнений у нее не оставалось: она услышала то, что услышала. Эта богатая утонченная дублинка, чья семья украла наследство у ее несчастного отца, высмеивала ее перед этими женщинами и публично оскорбляла ее. Ну что ж, подумала Маргарет, пусть попробует посмеяться мне в лицо.

– Скажите, – невозмутимо прервала она их, – как бы вы себя чувствовали, если бы сами лишились наследства? – И ледяным, немигающим взглядом уставилась на Джоан.

Джоан Дойл, конечно, посмотрела на Маргарет, но совсем иначе. Она подумала, что, пожалуй, немного невежливо незнакомке вот так вмешиваться в разговор, да и приходить на праздник с таким унылым лицом тоже не следовало. Однако не в ее привычках было судить других. К тому же у этой суровой на вид женщины были самые прекрасные в мире волосы.

– Я не знаю, – искренне ответила Джоан, а потом, желая немного поднять настроение незнакомки веселой шуткой, с улыбкой добавила: – Но мне кажется, я бы это выдержала, будь у меня такие же волосы, как у вас.

Едва она успела это сказать, как одна из женщин отвлекла ее, показывая на всадников на мосту; муж Джоан махал ей рукой.

А когда она снова обернулась, рыжеволосая уже исчезла. Джоан стала спрашивать, не знает ли кто-нибудь эту женщину, но никто ее не знал.


Однако уже через месяц ей пришлось узнать это самой.

Если и было что-то, чем особенно гордились англичане в Пейле, так это их религия. Разумеется, их язык, законы и обычаи тоже играли важную роль, но что было настолько важным, что помогло бы им сплотиться за три столетия жизни на острове бок о бок с ирландцами и доказать их превосходство даже над самыми лучшими из коренных жителей этой страны? Что давало им моральную опору? Ответ прост.

Англичане ощущали свое превосходство, потому что принадлежали к Римской католической церкви.

Конечно, коренные ирландцы тоже были католиками. Но за пределами Пейла, на огромных пространствах внутренних земель, все знали, что Кельтская церковь жива, как прежде. Разводы позволялись, священники женились, монастыри управлялись местными вождями, – короче говоря, местная Церковь была все так же терпима ко всем тем явлениям вырождения, которые папа римский просил англичан изничтожить, когда те только впервые вторглись на остров. Для англичан в Ирландии все было ясно как день: истинный католицизм, то есть римский католицизм, существует только в пределах английского Пейла.

И действительно, во всем христианском мире никто не был более предан папе римскому, чем английское королевство. В Германии или в Нижних Землях – Бельгии и Люксембурге – могли терпеть еретиков-протестантов, тех, кто следовал учению Лютера и других ему подобных, кто угрожал надлежащему католическому порядку. Но только не в Англии. Молодой Генрих VIII и его преданная жена Екатерина, испанская принцесса, заботились об этом. Король Англии ненавидел протестантов и всегда был готов казнить их. Вот почему англичане в Ирландии могли искренне заявлять:

– Мы – стражи истинной римской веры!

Но кое-что в Ирландии долгое время упускали из виду. Церковь была хранителем культуры и науки; высшее духовенство почти всегда было образованным. Но в самой Ирландии университетов не было. И честолюбивые молодые люди, желавшие принять сан, были вынуждены ехать в Париж или Италию, или, что случалось куда чаще, в Оксфорд или Кембридж. И вот, в 1518 году был сделан первый шаг к тому, чтобы исправить эту ситуацию.


Компания подобралась весьма приятная. Дойл, высокий и красивый, в великолепной охотничьей меховой шляпе, к которой он приколол круглую брошь, усыпанную драгоценными камнями. Джоан, в роскошном коричневом бархате, расшитом жемчугом, со счастливым видом сидела рядом с ним. Карета была хороша – с мягкими сиденьями, с шелковыми занавесками на окнах. Кроме Дойлов, в ней ехали Джеймс Макгоуэн с женой. Они были одеты чуть скромнее, как и подобало их менее высокому положению. Хотя Макгоуэн и мог, пожалуй, позволить себе такую же дорогую одежду, как у Дойлов, но был слишком умен для того, чтобы так одеваться. Впереди, рядом с кучером, сидел Тайди, перчаточник, он только что закончил обучение, и Макгоуэн взял его с собой. Октябрьский день был пасмурным, но кое-где между облаками проглядывало небо, и пока они ехали на запад, дождь так и не собрался. Направлялись они в Мейнут.

Замок Мейнут стоял примерно в десяти милях западнее Дублина. Он был намного больше, чем укрепленные особняки вроде Мэлахайда, и входил в число нескольких внушительных владений, которые принадлежали могущественному графу Килдэру. И не удивительно, что именно Мейнут, благодаря его близости к Дублину, который являлся центром Пейла, и был выбран графом для его нового детища.

Потому что даже если англичане Пейла и гордились своей религией, то они же и вкладывали в нее немалые средства. Особенно в Дублине. Богатые люди вроде Дойла могли отказаться потратить деньги на светские здания, но в церквях священники служили мессы за их благополучие, за что и получали щедрые пожертвования. Поэтому Фицджеральдам оставалось только предпринять что-то более масштабное.

Новое учебное заведение в Мейнуте разместилось в здании рядом с замком. В нем были большой зал, часовня и дортуар. Задумано оно было как некое маленькое закрытое сообщество для религиозного образования. Некое подобие семинарии.

– Если я хоть что-нибудь понимаю в людях, – заметил Дойл, – Фицджеральды с их непомерным честолюбием на этом не остановятся. Вот увидите, это только начало.

Все знали, что именно с таких скромных школ и начинались университеты Оксфорда и Кембриджа.

Как только здание было готово, граф созвал гостей откуда только можно, чтобы они присутствовали на церемонии освящения.

Джоан с нежностью смотрела на своих спутников. Вот ее муж – высокий, черноволосый, очень одаренный. Она знала, что некоторые люди боялись его, но с ней этот сильный человек мог быть кроток, как ягненок. А вот Макгоуэн. Он был моложе ее мужа, хотя по его довольно своеобразной внешности возраст трудно определялся. У него были жидкие волосы, слегка выпяченная нижняя губа и странная привычка широко открывать один глаз, закрывая при этом второй. Он торговал по всему Пейлу и далеко за его пределами.

– Я много знаю, – сказал ей как-то муж, – но наш друг Макгоуэн знает все.

Несколько раз он говорил ей, возвращаясь домой:

– Этот парень хитрее самого дьявола!

Однако Макгоуэн и его скромная жена всегда казались Джоан очень сердечной и доброй парой. Что ж, думала она, возможно, оба суждения были верны. Что до молодого Тайди, то с ним все было просто.

– Родные Тайди – хорошие люди, – говорил ей муж. – Одни из лучших ремесленников острова и весьма набожны.

Генри Тайди захотел стать перчаточником. Достойное ремесло. Через несколько лет, пожалуй, юный Тайди уже начнет подыскивать жену, и, может быть, подумала Джоан с удовольствием, она сумеет ему в этом помочь.

Поздним утром, пребывая в прекрасном настроении, они доехали до замка Мейнут. К счастью, настроения им ничто не должно было омрачить, ведь хотя бы на этот день все ссоры и размолвки остались в прошлом.

Здесь собрались все. Фицджеральды и Батлеры, Толботы и Барнуоллы, королевские чиновники из Дублина и крупнейшие ирландские вожди из земель за пределами Пейла. Потому что, хотя новая семинария, несомненно, была триумфом Фицджеральдов и находилась в границах английского Пейла, ее открытие делало честь всему острову.

Едва Дойлы приехали, их приветствовала целая толпа. Даже Толботы из Мэлахайда подошли, чтобы сказать несколько приятных слов. При всем богатстве Дойла далеко не каждый день гордые Толботы снисходили до разговора с олдерменом.

– Просто они знают, что ты урожденная Батлер, – с улыбкой сказал он Джоан.

А сама Джоан больше всего надеялась увидеть здесь графа Килдэра.

Конечно, время от времени она видела его в Дублине, когда он приезжал в замок или в свой огромный городской дом, но издали и только в окружении большой свиты. Даже у ворот его дома всегда стояли стражники, вооруженные германскими мушкетами. Когда Джоан в последний раз встретила графа на улице, он был окружен группой галлогласов – так называли грозных шотландских наемников, вооруженных ужасными боевыми топорами. В последнее время вожди острова нанимали их в качестве телохранителей или даже создавали из них целые элитные подразделения.

Если двадцать лет назад Генрих Тюдор беззастенчиво заявил, что проще оставить старого графа в покое, чем пытаться его сломить, то отношения в новом поколении были намного ближе. Нынешний граф и король Генрих VIII были друзьями, и в последние годы английский король позволял своему другу править Ирландией почти так, как тому хотелось. Килдэру было разрешено собирать все королевские налоги, и пока он поддерживал порядок, он даже мог не отчитываться.

– По правде говоря, – как-то раз сказал Дойл жене, – Килдэр сейчас, по сути, верховный король Ирландии.

Такое сравнение было вполне обоснованным. Потому что после нескольких поколений перекрестных браков с членами семей величайших ирландских принцев глава рода Фицджеральд не только получил огромную политическую сеть, включавшую прирожденных принцев Ирландии, – в его собственных жилах тоже текла кровь ирландских королей. В его владениях за пределами Пейла на пирах ирландские барды исполняли песни о его ирландских предках, а правосудие он вершил в соответствии со старыми ирландскими законами с той же легкостью, с какой мог в других случаях применять английское право.

– Он использует тот закон, который ему больше подходит, – ворчали некоторые из сторон процесса.

Английскому королю граф обычно говорил:

– Сир, без вас я ничто!

А могущественным О’Нейлам, его родственникам, признавшим его своим сюзереном, напоминал:

– Мы все равно постараемся из этого выбраться.

Что до поддержания порядка, то так же, как это делали верховные короли за несколько столетий до него, граф Килдэр мог устроить налет на территорию любого вождя, если тот причинял ему беспокойство, и угнать его скот. Единственной разницей между прошлым и настоящим было то, что Килдэр располагал артиллерией Тюдора.

Так уж вышло, что желание Джоан исполнилось даже раньше, чем она ожидала. После того как Толботы отошли, Джоан вдруг заметила, что к ним с мужем приближаются еще какие-то люди, целая группа. С ними был мэр Дублина, но сами они выглядели как иностранцы. Среди них был священник, очень похожий на итальянца, какой-то аристократического вида джентльмен, одетый в черное, – наверняка испанец, и две дамы, чьи усыпанные драгоценными камнями лифы и юбки затмили всех богачек Дублина.

Но больше всего Джоан поразил удивительный мужчина, сопровождавший этих дам. На нем были чулки, короткие пышные штаны и расшитый золотыми нитями и жемчугом дублет с пуфами на рукавах. Джоан никогда прежде не видела подобной одежды, но, конечно же, догадалась, что так, вероятно, одевались близкие ко двору английские аристократы. Двигался он с грацией большой кошки. Джоан слышала, как он сказал дамам несколько слов по-французски, и те засмеялись. Ей стало любопытно, кто же этот ослепительный, изысканный мужчина. И вдруг она узнала его и даже вздрогнула от неожиданности. Это был граф Килдэр.

Через мгновение мэр представил ее графу. Килдэр, очаровательно щуря глаза, произнес несколько подходящих к случаю слов, после чего удалился в сопровождении своих дам, а Джоан как зачарованная смотрела им вслед.

Джоан знала, что граф много лет провел при английском дворе, куда его в свое время отправил отец. Именно тогда он и подружился с нынешним королем Генрихом VIII. Она много слышала об образованности и утонченности английских придворных, все они были ценителями живописи, классической литературы и театра, сами прекрасно танцевали, играли на лютне и сочиняли стихи. Но Джоан впервые воочию увидела золоченый лик Ренессанса и просто почувствовала этот новый мир, хотя и не могла знать, какой он.

– Поражена? – Муж весело смотрел на Джоан.

– Он словно из другого мира. – Джоан улыбнулась. – Живет в раю с ангелами.

– В общем, так и есть. – Дойл задумчиво кивнул, глядя, как Килдэр и его компания уходят дальше. – И в каком-то смысле, – негромко продолжил он, – за наш счет. Он заставляет людей содержать его солдат. Он облагает всех высокими налогами и все деньги оставляет себе. Потому он и смог с такой легкостью открыть эту новую семинарию. Так что некоторые люди были бы рады реформам.

Джоан чуть ли не всю свою жизнь слышала разговоры о реформах в Ирландии, но давно уже научилась не относиться к ним всерьез.

– Мои родственники Батлеры постоянно жалуются на Фицджеральдов, – со смехом заметила она, – но, будь у них возможность, они и сами вели бы себя точно так же, уверена. – Она уже серьезно посмотрела на Дойла. – Он дружит с королем, – напомнила она. – Говорят, теперь даже больше, чем прежде.

Дойл задумчиво кивнул. Джоан видела, что его глаза продолжали следить за Килдэром, пока тот обходил гостей.

– Я расскажу тебе одну историю, – сказал Дойл. – Очень давно отец нынешнего короля имел двух советников. Много лет они верно и преданно служили ему, и благодаря им после смерти Генриха Тюдора в королевской казне было больше денег, чем когда-либо в истории Англии. Нынешний король всю свою жизнь знал этих двоих. Они ему были как родные дяди. Но, верно служа его отцу, они нажили много врагов. И потому после смерти старого короля английский парламент захотел их уничтожить. – Дойл помолчал немного. – И знаешь, что сделал молодой Генрих? Казнил обоих. Не задумываясь. Потому что его это устраивало. – Дойл опять ненадолго умолк. – Так что дружить с Генрихом Восьмым весьма опасно. Он любит только себя.

Джоан снова посмотрела вслед удаляющемуся Килдэру. Теперь его золоченый дублет больше не казался ей таким сияющим, а в сером октябрьском свете его фигура казалась почти зловещей.

А потом она увидела ту женщину с рыжими волосами.

На этот раз она без труда выяснила, кто это. Макгоуэн все еще стоял рядом, и он тут же сообщил:

– Это жена Уильяма Уолша. У меня были кое-какие дела в их краях. Она почти не бывает в Дублине.

– Уильяма Уолша, адвоката? – уточнил Дойл. – Говорят, он достойный человек. Вы их не приведете? – спросил он Макгоуэна.


Уильям Уолш с удивлением посмотрел на жену:

– Будет очень странно выглядеть, если ты откажешься.

Уолш был высоким и худощавым мужчиной с коротко подстриженными седыми волосами, его добродушное лицо носило отпечаток какой-то смутной тревоги, а крепкий волевой подбородок напоминал о его воинственных предках. Он не мог взять в толк, почему его жена не хочет разговаривать с Дойлами, если им выдалась такая замечательная возможность, и хотя он уже привык к переменчивому настроению Маргарет, на этот раз он все же решил проявить твердость.

– Это не те люди, которых мне хотелось бы оскорбить, – мягко упрекнул он жену, и она пусть с неохотой, но пошла с ним.

Дойл любезно приветствовал их. Маргарет он показался довольно искренним. Джоан Дойл мило улыбнулась.

– Я знаю, кто вы, – сказала она Уильяму Уолшу и добавила с улыбкой, уже обращаясь к Маргарет: – Я знаю о вас все.

Это была одна из расхожих фраз, которые могут означать либо все, либо ничего. Маргарет не ответила, только внимательно посмотрела на нее.

Говорил в основном Дойл, но видно было, что ему хотелось услышать мнение Уолша по разным вопросам. У Маргарет сложилось впечатление, что олдермен гордится тем, что знаком с каждым, кто имеет хоть какой-то вес в Пейле, и, зная, что Уильям Уолш – юрист, Дойл решил и его узнать поближе. Насколько она могла судить, он тоже произвел на Уолша впечатление.

Все это время ни одна из женщин не принимала участия в разговоре. Но потом мужчины заговорили о своих семьях.

– Уверен, вы родня Уолшу из Каррикмайнса, – заметил Дойл.

Это был знак, вежливое признание положения адвоката среди сквайров.

– Родня, да, – любезно ответил Уильям.

– Мы как раз недавно говорили здесь о Толботах из Мэлахайда, – продолжил Дойл с видимым удовольствием. – Моя жена хорошо их знает, – он чуть заметно подчеркнул это, – она ведь сама из Батлеров. Вы, возможно, знакомы с ними?

– Чуть-чуть, – честно ответил Уильям Уолш, а потом добавил со спокойной улыбкой: – Мэлахайд очень далеко от нас.

И тут Джоан Дойл повернулась к Маргарет:

– Конечно, едва ли вам захочется туда ехать. Это же через весь Фингал.

Ее слова прозвучали совершенно безобидно. И Маргарет поняла: никто, кроме нее самой, не понял, что на самом деле подразумевала жена Дойла. Она ведь сказала: «Я все о вас знаю». И теперь исподтишка унижает Маргарет, пользуясь этим. Безусловно она знала, что семья Маргарет родом из Фингала. Должно быть, Толботы рассказали ей, как лишили ее всего. Горькие воспоминания об этом не угасли за прошедшие годы. И теперь жена олдермена решила подразнить ее, прикрываясь дружеской беседой. Жестокость этой маленькой темноволосой женщины заставила Маргарет задохнуться.

Но никто ничего не заметил, и через мгновение разговор уже перешел на новую семинарию, а потом и на самого графа Килдэра.

– Должен заметить, – сказал Уолш олдермену, – что граф был весьма добр ко мне. – И в самом деле, их появление в Мейнуте в тот день было отчасти проявлением благосклонности. – Ведь именно благодаря ему, – пояснил он, – я только что получил от Церкви большой надел земли.

Если англичане в Пейле гордились тем, что поддерживают Церковь, то и Церковь, в свою очередь, была добра к ним. Будучи юристом, Уильям Уолш помогал нескольким монастырям, в том числе женскому, дела которого много лет до самой своей смерти вел его отец. Церковь имела право вознаграждать местных сквайров, сдавая им в аренду землю за весьма скромную плату. Род Уолшей, без сомнения, принадлежал к классу джентри и на протяжении многих поколений поддерживал некоторых известных деятелей Церкви, поэтому как никто другой заслуживал такого вознаграждения, однако именно благожелательное отношение Килдэра помогло ему получить в аренду одну монастырскую ферму за почти смешную плату.

Маргарет хорошо понимала, что, сообщая об этом Дойлу, ее муж таким образом намекал олдермену о том, что пользуется благосклонностью графа Килдэра, а также о том, что весьма активно занят накоплением богатства.

Похоже, Дойл был весьма впечатлен.

– А вы не хотите выдвинуть свою кандидатуру в парламент? – спросил он.

Хотя предполагалось, что ирландский парламент представляет весь остров, на деле почти все его тридцать или сорок членов были из Дублина или из Пейла. Власть парламента, конечно, ограничивалась английским королем, но стать его членом было весьма почетно.

– Я думаю об этом, – кивнул Уолш. – А вы?

В парламенте было несколько богатых торговцев.

– Я тоже, – признался Дойл и бросил на Уолша взгляд, который должен был означать: «Поговорим позже».

Во время этой беседы Маргарет молча наблюдала за ними. Она знала, как много ее муж работает ради семьи, это было одно из тех качеств, которые она в нем любила, и радовалась его успехам. Против Дойла она в общем ничего не имела. Вот только если бы он был женат на ком-нибудь другом…

Разговор продолжался. Мужчины теперь обсуждали короля. Маргарет не прислушивалась, но вдруг жена Дойла сказала мужу:

– Ты должен им рассказать ту историю, что рассказал мне только что.

И олдермен снова заговорил о двух советниках, казненных королем.

– Эти Тюдоры совершенно безжалостны, они, пожалуй, даже хуже, чем были Плантагенеты, – услышала Маргарет слова Дойла.

Едва он произнес это, как ее мысли тут же вернулись к тому роковому походу во времена ее детства, когда ирландские джентльмены столь неразумно вторглись в Англию и Генрих Тюдор убил их всех. Впервые за многие годы перед ней вдруг возникло счастливое, взволнованное лицо ее милого брата, перед тем как он отправился навстречу смерти, и ее охватила печаль.

Она не слушала. А говорила теперь жена Дойла.

– Мой муж очень осторожен, особенно с англичанами. Он говорит, – и Маргарет показалось, что жена Дойла покосилась в ее сторону, проверяя, слушает ли она, – что те, кто пытается противостоять Тюдорам, должны потом винить только себя.

Та же короткая фраза, те же слова, которые она уже употребила, говоря о наследстве. Возможно ли, чтобы эта женщина была настолько бессердечной, настолько подлой, что вот так, походя, упомянуть о гибели ее брата?

Маргарет посмотрела на мужчин. Ни один из них ничего не заметил, да они и не могли заметить. Неужели продолжилась та игра, которую эта черноволосая женщина уже начала раньше? Она еще и улыбалась своей льстивой улыбкой, когда повернулась к Маргарет:

– У вас просто чудесные волосы.

– Спасибо. – Маргарет улыбнулась в ответ.

Да я же вижу тебя насквозь, думала она, вот только на этот раз ты зашла слишком далеко. Но если жена Дойла хочет войны, она ее получит.

И когда они с мужем несколько минут спустя отправились дальше, Маргарет пробормотала:

– Ненавижу эту женщину.

– Вот как? Почему? – спросил Уолш.

– Не важно. У меня свои причины.

– А мне показалось, – опрометчиво заметил Уолш, – что она симпатичная.

III

1525 год

Лицо Шона О’Бирна оставалось невозмутимым. Не в его правилах было показывать свои чувства. Но он был недоволен. Сырой мартовский ветер трепал ему волосы. Шон посмотрел на бледно-голубое небо, потом перевел взгляд на их осуждающие лица: сколько же в них превосходства!

На самом деле обвинение было справедливым. Он переспал с той девушкой. Только они не могли этого знать наверняка. И это его раздражало. Все их обвинения строились только на подозрениях и на его репутации. Поэтому и казались ему несправедливыми. И даже нестерпимыми. Причудливый ум Шона О’Бирна считал их куда более виноватыми, чем он сам.

Нет, конечно, он не мог всерьез винить свою жену. Видит Бог, он дал ей достаточно поводов для жалоб за все эти годы. И, наверное, не следовало обижаться на монаха, все-таки он был хороший человек и не сказал ни слова, во всяком случае пока. Другое дело – священник. В таких маленьких местах, как у них, люди просто вынуждены поддерживать друг друга.

Шон О’Бирн никогда не забывал, что в нем течет благородная кровь. Четыре поколения назад его предок, младший сын вождя О’Бирна, получил завидный надел земли на восточной стороне гор Уиклоу. Бóльшая часть этого наследства теперь уже исчезла, а то, что осталось, называлось Ратконаном. И Шон, известный как О’Бирн из Ратконана, любил эту землю.

Он любил маленькую квадратную башню из камня в четыре этажа – по одной комнатке на каждом, – которая когда-то была неприступным центром владений его клана, ныне превратившихся в скромную ферму. Любил мягкую траву, что пробивалась между каменной кладкой. Любил забираться на крышу и смотреть на привольные зеленые склоны, уходившие к побережью. Любил веселый гам во дворе, где сейчас играли его чумазые дети, крошечную каменную церквушку, где отец Донал совершал таинства. Любил свои скромные поля, маленький фруктовый садик, пастбище, куда выгонял скот с наступлением зимы. Но больше всего Шон любил дальние склоны гор, где каждое лето пас свои стада и сам мог бродить там, свободный, как птица.

Он любил своих детей. Девочки выросли здоровыми и уже становились настоящими красавицами. Старшая была черноволосой, а ее младшая сестра – светленькой. У обеих были голубые глаза их матери. Шон уже получил несколько предложений насчет старшей. «Тебе вряд ли придется давать за ними большое приданое ради хорошего брака», – недавно сказал ему один сосед. Слышать такое было приятно, и он надеялся, что так и будет. Беспокоил его только старший сын Шеймус. Мальчик был отличным работником, прекрасно разбирался в животных. Но ему уже исполнилось шестнадцать, и он становился немного непоседливым. Шон решил, что настала пора возложить на него какую-то обязанность, но пока не придумал, какую именно. А младшему сыну Финтану было всего пять лет, и о нем пока рано было тревожиться.

И еще Шон любил свою жену. С ней ему повезло. Она была из О’Фарреллов, из Мидлендса, что неподалеку от графства Килдэр. Край скотоводов. Она сразу приглянулась ему – красивая, стройная, светловолосая. Шон долго ухаживал за ней, очень старомодно добиваясь ее расположения, и с тех пор относился к ней с таким же старомодным трепетом. И вот теперь случились все эти неприятности.

– Это гордыня заставляет тебя поступать так, – говорил ему отец Донал. – Гордыня – смертный грех.

Да, он был не только потомком благородного рода О’Бирн, его предок, получивший Ратконан, когда-то заметил темноволосую зеленоглазую девочку, которая часто бегала с поручениями от своего отца к заливу, в Долки или в крепость Каррикмайнс. Он влюбился в нее, женился на ней. Шон знал, что в ее венах текла кровь Уолшей из Каррикмайнса и даже кровь полузабытого Уи Фергуса из Дублина. Как часть своего скудного приданого она принесла в его семью древний череп-кубок, обрамленный золотом, – странное и пугающее напоминание о славном прошлом клана. Гордился ли Шон тем, что происходил от древних правителей этой земли? Безусловно. Но думал ли он, что это дает ему право на любую женщину? Нет, в этом священник ошибался.

Прежде гоняться за женщинами его заставляла ненасытная молодость. Обычная жадность. Он отлично это понимал. Каждая его победа лишь снова и снова доказывала, что он живет полной жизнью. Иногда он успевал за один день насладиться сразу двумя женщинами и говорил себе, что, как и любой мужчина, хочет просто проверить, сколько блюд он может съесть за один раз на этом пиршестве жизни. Это была жадность. И тщеславие. Он завоевал репутацию, которую следовало подтверждать. «А-а, Шон О’Бирн из Ратконана! Ну, это настоящий дьявол в том, что касается женщин» – так о нем говорили. Шон гордился своей репутацией и не собирался ее терять – ну, до тех пор, пока позволят силы. Но было и еще кое-что. Может, это приходит с годами, но Шон, казалось, страдал этим с самого начала. Страх смерти. Разве каждая женщина не доказывала, что он еще молод, полон сил, что он не теряет ни единого драгоценного момента из отведенного ему времени? Да, именно так. Жить на всю катушку, пока не умрешь, пока не будет слишком поздно.

Что до той девушки, то она была неплоха, то есть, вообще-то, она была женой Бреннана. Бреннан уже пять лет арендовал землю, занимаясь фермерством во владениях Шона О’Бирна. Его маленький дом – по сути, жалкая лачуга – стоял по другую сторону небольшого леса, примерно в полумиле вниз по склону. Бреннан был человеком надежным, вовремя платил ренту, трудился не покладая рук. Как и многие такие арендаторы, он не имел никакой защиты. По ирландским законам О’Бирн мог выгнать его в любое время, если бы захотел. Но хороших арендаторов найти было непросто, так что Бреннан его вполне устраивал, хотя и был довольно туповатым и нескладным. И вот что странно: до прошлого года Шон даже не замечал его жену. Он полагал, что Бреннан, скорее всего, просто прятал ее в доме. Но однажды вечером, во время сбора урожая, Шон увидел ее одну в поле и подошел, чтобы поговорить.

Она была очень мила. Широкое лицо. Веснушки. Конечно, от нее пахло фермой, но ощущался и какой-то другой, едва заметный запах, некий особый аромат кожи. К осени и этот запах, и все остальное уже просто преследовали Шона. И еще до начала зимы он овладел этой женщиной. Но ему приходилось быть осторожным. Раньше он никогда не заводил женщин так близко от дома. Но он был уверен: жена не могла их заметить. Догадывался ли о чем-то Бреннан, Шон не знал. Девушка говорила, что муж ничего не подозревает. А если и заподозрил, то вида не подавал. Может, боялся потерять землю. Сама же девушка, как ему показалось, довольно охотно уступила его напору, и он предположил, что с Бреннаном ей попросту скучно. Правда, причина могла крыться в том, что у него была власть над ее мужем, но он предпочитал об этом не думать. И вот сейчас они, скорее всего, сидели в своей лачуге, ничего не зная о постыдном судилище, которое проходило у входа в башню.

– Это неправда, – заявил он жене, не обращая внимания на отца Донала. – Тут и говорить не о чем.

Он не мог понять, почему жена вдруг решила обвинить его именно теперь. Наверное, все-таки потому, что нареченная Бреннана жила слишком близко к их дому. Взгляд жены был твердым и неподвижным, как будто она уже приняла какое-то решение. Но какое? Не кроется ли боль за этим холодным взглядом? Наверняка. Просто она хорошо скрывала свои чувства. Шон не сомневался, что, как обычно, сумеет ее переубедить, но с подружкой ему придется расстаться. Ничего не поделаешь.

– Ты это отрицаешь? – вмешался отец Донал. – И ты всерьез думаешь, что мы тебе поверим?

Раз или два Шон не смог объяснить свои отлучки, а Бреннан, бывало, приходил к ним в поисках своей жены. Один раз, всего один раз жена видела, как Шон обнял девушку за плечи, но тогда он с легкостью отделался какими-то объяснениями. Они не могли ничего доказать. Ничего. Так почему же этот высокий костлявый священник смотрит на него с таким укором, стоя перед порогом его собственного дома?

Шон всегда хорошо относился к отцу Доналу. В общем, им даже повезло, что он здесь жил. В отличие от многих священников маленьких приходов, это был человек образованный, даже в чем-то поэт. И он отлично проводил службы и таинства. Но, как и многим его собратьям, которые служили в бедных ирландских приходах, ему приходилось работать, чтобы как-то прожить. Время от времени он мог отправиться в Долки с рыбаками или даже дальше в залив, чтобы заработать немного денег. «Сам святой Петр был рыбаком», – ворчливо говорил он.

И, как многие священники Ирландской церкви, он имел жену и нескольких детей.

– Там, в английском Пейле, у вас бы их не было, – не раз напоминал ему Шон О’Бирн.

– Это всегда было в традиции Ирландской церкви, – отвечал отец Донал, пожимая плечами.

И действительно, говорили даже, что сам папа римский знал об этой традиции и предпочитал смотреть на нее сквозь пальцы. Правда, Шон не знал, венчался ли священник со своей женой, и никогда об этом не спрашивал. Сам О’Бирн всегда был добр к детям отца Донала, иногда давал им какие-нибудь мелкие поручения и помогал едой. Так что вряд ли строгий, нравоучительный тон священника сейчас выглядел уместно.

– И ты готов в этом поклясться?

Отец Донал пронизывал Шона взглядом из-под густых бровей. Это смутило его. И вдруг Шон догадался. Похоже, священник предлагал ему выход из положения? Наверное, это было нечто вроде игры. Шон посмотрел на жену, молча наблюдавшую за ним. Да, он должен ответить ей немедленно.

– Конечно готов! – даже не запнувшись, произнес он. – Клянусь Пресвятой Богородицей!

– Твой муж поклялся, – заявил священник Еве О’Бирн. – Теперь ты довольна?

Но она просто молча отвернулась.


Она не могла на него смотреть. Это было слишком больно.

Иногда, оглядываясь назад, Ева думала, что все трудности в ее жизни происходят оттого, что она отдалась мужу до заключения законного брака. Конечно, ничего необычного не было в том, что за пределами английского Пейла пары сходились еще до того, как женились официально. Отец Евы настоятельно возражал, но она была упрямицей и просто ушла к Шону О’Бирну, не дожидаясь родительского благословения. И это были самые счастливые и самые волнующие месяцы в ее жизни. Но если бы она тогда повнимательнее присмотрелась к характеру Шона, думала теперь Ева, если бы она узнала его получше, вместо того чтобы просто наслаждаться любовью… Но разве она могла думать о чем-то другом, кроме его прекрасного мускулистого тела, когда он сжимал ее в своих объятиях и так умело ласкал ее? Даже теперь, спустя столько лет, его великолепное тело по-прежнему волновало ее. Но годы страданий тоже давали о себе знать.

Когда он впервые начал погуливать? Когда родился их первый ребенок. Ева знала, что ничего необычного в этом нет. У мужчин есть свои потребности. Но в то время ей было невероятно больно. Была ли ее вина в том, что Шон с тех пор так и не прекратил изменять ей? Одно время она действительно винила только себя, но потом поняла, что это неправильно. Она всегда заботилась о своей внешности, все еще оставалась привлекательной и совершенно точно знала, что и муж так считает. Их семейная жизнь вполне устраивала их обоих, и Ева полагала, что ей следует благодарить за это Бога. Кроме того, она была хорошей женой. Земли, оставшейся у них в Ратконане, едва хватало на то, чтобы прокормиться. Вождь клана О’Бирн хотя и был их родственником, но, как и большинство местных ирландских правителей, налагал тяжкую дань за защиту и порядок, правда и сам был вынужден платить большие налоги графу Килдэру. Может, весь этот порядок и назывался английским, но на деле Килдэр властвовал над О’Бирнами так же, как всегда правили традиционные ирландские короли. И Ева наравне со своим гулякой-мужем всегда заботилась о том, чтобы обязательства строго выполнялись каждый год. Именно она следила за тем, чтобы убирали урожай, пока муж подолгу пропадал где-то в горах с их стадом, а это бывало довольно часто. Именно она присматривала за Бреннанами и другими арендаторами. Вот почему она так разозлилась, когда ее муж завел интрижку с женой Бреннана.

– Как ты мог совершить такую глупость? – набросилась она на него. – У тебя появился такой хороший арендатор, а ты решил попользоваться его женой.

Но самое главное: как он мог унизить ее подобным образом, практически в ее собственном доме? Почти двадцать лет брака, любящая жена, дети – неужели все это не имело для него никакого значения? Неужели он совсем ее не уважал? То есть на самом деле Ева возмутилась не из-за женщины как таковой. Ее оскорбила ложь, именно ложь причинила ей такую боль. Муж знал, что ей все известно, но лгал прямо ей в глаза. Неужели он даже не осознавал, какое огромное презрение к ней он выказывал своим поведением? Поэтому Ева и убедила священника заставить мужа дать клятву: в надежде, что хотя бы раз она заставит его сказать правду. Ей просто хотелось докричаться до него, что-то изменить.

Она думала, что Шон постесняется солгать священнику. Особенно потому, что рядом весьма кстати оказался этот монах. Как бы ни вел себя Шон, к религии он всегда относился с почтением, и Ева знала это. Не однажды ей доводилось видеть, как он давал деньги странствующим монахам, когда думал, что ее нет рядом. И она любила его за это. Как и большинству людей, даже тем, кто не слишком жаловал священников, не чуждых всем мирским слабостям, или оседлых монахов, ему нравилось помогать бедным странникам, которые посвятили себя тому, что несли слово Божие или ухаживали за страждущими, ведя при этом весьма скромную жизнь. Почитание святынь тоже не было чуждо ему. Однажды, когда они приехали в собор Христа, чтобы посмотреть на Бачал Изу – посох святого Патрика – и другие реликвии, что хранились там, Ева увидела в глазах Шона благоговение и даже страх. Да, возможно, Шону О’Бирну и нравилась его слава лихого парня, но, как и все другие, он по-прежнему опасался священных реликвий.

И все же он снова солгал. Он дал священную клятву так же легко, как соблазнил ту женщину. Возможно, не стоило выбирать именно отца Донала для такого дела, решила Ева. Священник слишком хорошо его знал. Шон, вероятно, решил, что не будет ничего страшного в том, если он солжет отцу Доналу. Что же касается монаха, то он был только случайным свидетелем и вряд ли мог что-нибудь изменить. Вот почему после этой неловкой сцены Ева чувствовала себя ничуть не лучше, чем прежде. Она отлично знала, что Шон теперь будет смотреть на нее с победоносной улыбкой. Она не сумела ничего добиться. Поэтому она ничего не ответила на вопрос священника и просто отвернулась.

Монах, которого привел к ним отец Донал, шел к отшельнику, жившему рядом с Глендалохом. Когда все закончилось, Шон повернулся нему, приглашая войти в дом. Конечно, доброго монаха следовало накормить. Ева глубоко вздохнула и вспомнила о своих обязанностях хозяйки. Но, даже уступая, она мысленно поклялась себе, что еще разберется с Шоном О’Бирном.


В то утро, когда ее схватили, Сесили как раз проходила через восточные ворота. Двое мужчин сжали ей руки, третий шел впереди, явно довольный собой. Когда это произошло, Сесили настолько растерялась, что смогла лишь тихо вскрикнуть, а когда опомнилась, они уже вели ее вверх по склону.

– Вы не можете меня арестовать! – возмутилась она. – Я не сделала ничего плохого!

– Это мы еще посмотрим, – ответил мужчина, что шел впереди. – В толселе.

Обветшавшая, старая ратуша с ее уродливым фронтоном уж точно не относилась к числу тех зданий, которыми могла гордиться дублинская община. Каждый год кто-нибудь из олдерменов заявлял, что здание необходимо подновить, и все соглашались, но почему-то на это никогда не находилось денег. «Сделаем в следующем году», – говорили члены городского совета.

И тем не менее толсел, сонно глядевший своим старым, потрепанным лицом на собор Христа, обладал одним захудалым достоинством. И в тот день, за дружеской беседой, компания чиновников вдруг решила, что неплохо бы отправить в город несколько нарядов, чтобы те поискали на улицах нарушителей, которых можно было бы оштрафовать. Они ждали Сесили в верхней комнате.

Ее проступком, можно даже сказать, маленьким преступлением было то, что она позволила себе надеть яркий шафрановый шарф.

– Ваше имя?

Она ответила. Сесили Бейкер. Самое обычное английское имя, хотя оно и скрывало то, что, как и у множества других дублинцев, мать Сесили была ирландкой с фамилией О’Кейси. Но формально она была англичанкой, жительницей Дублина, и потому ей не дозволялось носить вещи шафранового цвета, столь популярные среди коренных ирландцев.

Но в этот день стражи закона искали в городе не только давно запрещенную ирландскую одежду. В Дублине, как и в Лондоне, и в других городах, существовало множество древних законов, определявших, что и кому носить. Ремесленники не могли одеваться как олдермены, стоявшие выше их по положению. Монахиням запрещалось надевать меха. Все эти правила, как и многие другие, были направлены на поддержание общественного порядка и нравственности. Некоторые законы соблюдались строже других, но все их следовало помнить, на случай если власти вдруг решат заявить о себе или пополнить городскую казну.

Отвечая на вопросы, Сесили сообщила, что она не замужем, но помолвлена, что работает белошвейкой и живет неподалеку от южных ворот, по другую сторону стены.

– Теперь мне можно идти? – спросила она.

Если ей хотели предъявить какой-то иск, теперь они знали, где ее искать. Но, к огорчению Сесили, уйти ей не разрешили. Кто-то должен был прийти и поручиться за нее, настаивали чиновники. Поэтому девушка сообщила им имя молодого человека, за которого собиралась выйти замуж. Генри Тайди, перчаточник. И за ним послали. Потом Сесили велели сесть на деревянную скамью и ждать.

Сесили Бейкер была серьезной молодой женщиной. У нее были круглое лицо, румяные щеки, остренький носик и очаровательная улыбка. Она была очень достойной женщиной и к тому же обладала очень твердыми убеждениями.

Сесили считала Католическую церковь священной. Кто-нибудь мог и критиковать недостатки некоторых религиозных орденов, но важна была только вера, и веру следовало решительно защищать. Те люди в других странах, а Сесили слышала о Лютере и так называемых протестантских реформаторах на континенте, которые вознамерились свергнуть освященный веками порядок, на ее взгляд, были просто негодяями и преступниками, и если католические монархи вроде короля Генриха VIII хотели их сжечь, Сесили ничего не имела против. Она думала, что это, пожалуй, только к лучшему. Она регулярно посещала мессу и исповедалась в грехах перед своим духовником; и когда в прошлом месяце он забыл сказать, сколько раз она должна прочитать «Аве Мария» в наказание за небольшое прегрешение, а в следующий раз и вовсе просто пожурил ее для острастки, Сесили вежливо, но твердо указала ему на ошибку. А еще у нее были четкие понятия о том, как должны вести себя друг с другом молодые пары, такие же, как они с Тайди, до и после свадьбы. И понятия эти оказались настолько свободными и неумеренными, что молодой Тайди был просто поражен. А тот факт, что в плотских грехах потом следовало признаться священнику, был лишь обязательной частью процесса.

И, возможно, именно убежденность в том, что она всегда выполняла все религиозные обязанности, давала Сесили такую же убежденность в том, что светские власти не вправе обращаться с ней несправедливо. Она отлично знала, что ее арест – лишь за то, что она надела старый шарф ее матери, – был смехотворен. Она знала об этом запрете, но понимала и то, что эти люди в толселе просто пытаются собрать хоть сколько-нибудь денег. Она ничуть не испугалась. Но ей хотелось, чтобы Генри Тайди поспешил. В конце концов, она начинала чувствовать себя одинокой, сидя на твердой скамье.

Ждать ей пришлось почти час. Когда же Тайди наконец появился, он был не один. И выглядел встревоженным.

Сесили поднялась ему навстречу. Это был молодой человек, которого она любила. Сесили улыбнулась. И сделала шаг к нему, рассчитывая хотя бы на поцелуй. Однако, к ее удивлению, Тайди не сделал ответного шага. Он остался стоять там, где стоял, его лицо было напряжено, а голубые глаза смотрели на нее с упреком.

– Ты сообщила им мое имя.

Ну конечно сообщила. Разве они не собирались пожениться? Разве он не должен защищать ее?

– Они сказали, что им нужен кто-нибудь, кто поручится за меня.

– Я привел Макгоуэна.

– Это я вижу.

Сесили вежливо кивнула торговцу. Почему при виде этого человека она всегда испытывала неловкость? Может, из-за его испытующего взгляда? Или потому, что он имел репутацию человека очень умного и Сесили никогда не могла понять, о чем он думает? Но она знала: многие люди доверяют Макгоуэну и обращаются к нему за советом.

– Он свободный горожанин, – пояснил Тайди.

Быть свободным горожанином многое значило в Дублине. Такие люди имели право избираться в городской совет, торговать без уплаты пошлины и даже торговать с заморскими купцами. Генри Тайди, который собирался открыть свое дело, тоже мог довольно скоро получить статус свободного горожанина, если совет олдерменов решит, что он этого достоин. То, что он привел с собой Макгоуэна, говорило о том, что сам он считал этот нелепый арест вполне серьезным делом. Макгоуэн уже отошел, чтобы поговорить с людьми, восседавшими за высоким столом. К нему они явно проявили больше уважения, чем к ней. Сесили слышала, как они тихо разговаривают.

А Генри Тайди тем временем вел себя не слишком любезно. Он смотрел на Сесили так, словно она совершила нечто такое, что не укладывалось в его голове.

– Сесили, как ты могла так поступить? Ты ведь знаешь закон!

Конечно, она знала закон. И все равно ее арест был глупостью. Неужели он этого не понимает?

– Ты знаешь закон, – повторил Тайди.

Его странное поведение уже начало обижать Сесили. Чего он так перепугался?

Тем временем разговор у стола закончился. Сесили видела, как Макгоуэн кивнул. Через мгновение он подошел к ней и сказал, что она может идти. Но когда Тайди бросил на него вопросительный взгляд, Макгоуэн лишь качнул головой и только на улице сказал:

– Они не хотят прекращать это дело.

– И что нам делать? – спросил Тайди.

– Ты спрашиваешь моего совета? Нам нужно встретиться с Дойлом.

– С Дойлом… – Тайди задумался.

Сесили знала, что он немного знаком с олдерменом, уже много лет – он сам рассказывал ей об этом с гордостью. Знала она и то, что этот человек внушал Генри какой-то благоговейный страх.

– Думаю, – с сомнением произнес он, повернувшись к ней, – тебе тоже лучше пойти.

Сесили уставилась на него во все глаза. И это все, что он мог сказать? Ни слова сочувствия? Он что, действительно думает, будто она в чем-то виновата?

Тайди немного сутулился. Раньше она никогда не обращала на это внимания, правда иногда ей казалось, что поднятые плечи даже придают ему решительный вид. А теперь ей вдруг пришло в голову, что он похож на горбуна. Его маленькая рыжая бородка клинышком торчала вперед. Это раздражало Сесили, хотя она и не понимала почему.

– Незачем, – резко ответила она. – Я иду домой. – Она повернулась и пошла прочь.

А он даже не попытался ее остановить.


Дом олдермена был недалеко. Дойл отсутствовал, но его жена была дома. Поэтому Макгоуэн оставил Тайди с ней, а сам отправился на поиски члена городского совета.

Сидя в огромном доме олдермена в обществе его красивой жены, похожей на испанку, Генри Тайди сначала ощущал небольшую неловкость. Он знал госпожу Дойл, как он уважительно ее называл, еще с тех пор, как был учеником, и втайне всегда восхищался ею, но никогда ему еще не доводилось встречаться с ней в ее доме. Они сидели в маленькой уютной гостиной, госпожа Дойл тихо работала за прялкой вместе с одной из своих дочерей и лишь время от времени задавала Тайди какой-нибудь вопрос, на который тот смущенно отвечал. Потом она отослала дочь с каким-то поручением, и они остались вдвоем.

– Ты тревожишься? – ласково улыбнулась она Тайди.

Вскоре он перестал смущаться и стал более откровенен с ней. Дело было не только в аресте, объяснил Тайди, он знал, что с Сесили обращались грубо, и хотел защитить ее. Но все оказалось не так просто. Слухи быстро разлетаются по Дублину. И Тайди знал, что начнут говорить люди: «Молодой Тайди выбрал глупую девушку. Баламутку». Разве Сесили не должна была об этом подумать? – спрашивал он. Он не хотел сердиться на нее, но разве Сесили не должна была проявить больше осмотрительности? И еще его тревожило то, что девушка не показала большого ума. Пока Тайди жаловался, Джоан Дойл участливо смотрела за ним.

– Вы ведь с ней обручены? – спросила она, и Тайди кивнул. – Но у тебя есть сомнения? Знаешь, в этом нет ничего необычного.

– Конечно, – согласился Тайди. – Но, видите ли… – неловко продолжил он, – я вскоре должен получить привилегии…

Она сразу все поняла.

– О Боже! С этим сложнее.

В Дублине, как и в большинстве городов, существовало несколько способов стать свободным горожанином. Можно было вступить в какую-нибудь гильдию или, что использовалось чаще, получить привилегии напрямую от муниципалитета. Однако по сравнению с другими городами в Дублине женщинам предоставлялось гораздо больше прав. Возможно, это объяснялось традиционно высоким статусом женщин на острове, но, так или иначе, в Дублине у них было намного больше возможностей, чем в любом из английских городов. Вдова наследовала право вольности от своего умершего мужа, но и другие женщины – замужние или одинокие – также могли самостоятельно получить все привилегии свободных горожанок. Но самым удивительным было то, что, если мужчина женился на свободной горожанке, он тоже получал свободу. Дойл уже пообещал жене, что добьется прав вольности для всех своих дочерей. В дополнение к приданому, которое он мог за ними дать, это сделало бы их еще более завидными невестами.

Тайди рассудил, что если вдова имеет право стать свободной горожанкой, то отцы города должны очень внимательно отнестись к избраннице мужчины, которому они собираются дать привилегии. А после сегодняшних событий он очень сомневался, что они сложат о Сесили непредвзятое мнение. И если бы олдермены решили, что Сесили ему не подходит, он не стал бы винить их. Какая муха ее укусила? Почему она себя так вела?

– Вот я и хочу понять, должен ли я на ней жениться, – с несчастным видом признался он. – После того, как она со мной поступила.

– Уверена, она не хотела огорчить тебя, – благожелательно заверила его жена олдермена, внимательно наблюдавшая за перчаточником. – Ты ее любишь?

– Да. О да! – Он действительно ее любил.

– Вот и хорошо. – Госпожа Дойл улыбнулась. – О! – тут же воскликнула она. – Вот и муж вернулся!

Олдермен стремительно вошел в гостиную, поцеловал жену и дружески кивнул Тайди.

– Не стоит так тревожиться из-за этой глупой истории, – твердо заявил он юноше. – Макгоуэн мне все рассказал. Я могу добиться, чтобы об этом забыли, хотя ей, конечно, вынесут предупреждение. Этого следовало ожидать. – Он посмотрел на Тайди чуть более строго. – Если ты имеешь какое-то влияние на эту молодую женщину, то должен ее убедить, чтобы в будущем она вела себя осмотрительнее.

Разговор был окончен, во всяком случае для Дойла, он вежливо улыбнулся, давая Тайди понять, что тот может уходить.

– Они собираются пожениться, – мягко вмешалась госпожа Дойл. – А он должен вскоре получить привилегии. И теперь он боится…

Дойл помолчал, поджав губы. Потом повернулся к Тайди, задал ему несколько вопросов о его положении в гильдии перчаточников, а также о девушке и ее семье. Затем покачал головой. Он давно уже знал: если нужно сообщить плохую весть, лучше сделать это как можно быстрее.

– Думаю, они тебе откажут, – честно сказал он. – Заявят, что твоя жена – ирландка.

Если старый запрет на ирландскую одежду до сих пор действовал в Пейле, то право голоса в самом Дублине уж точно приберегалось только для англичан, и отцы города довольно строго подходили к этому вопросу. Однако куда более тонким был другой вопрос: кого считать англичанином, а кого ирландцем? Макгоуэн, к примеру, был ирландцем – и по имени, и по происхождению. Но уважаемый род Макгоуэнов был известен еще со времен Бриана Бору. Их поколения жили в Дублине уже несколько веков, и они считались англичанами, поэтому сам Макгоуэн получил все права свободного горожанина. Казалось бы, среди членов муниципалитета и вовсе не должно было быть ирландских имен, и все же ирландский торговец по фамилии Малоун стал настолько богат и известен, что получил место олдермена, и его ирландское происхождение предпочли просто-напросто не замечать. И наоборот, род Харольд на протяжении многих поколений истово защищал английский порядок от нападок ирландцев на пограничных землях, однако дублинский совет решил, что некоторые Харольды в последнее время уж слишком одичали в своей глуши и ведут себя как-то очень по-кельтски, поэтому одному из них было недавно отказано в привилегиях вольности. Возможно, реальное положение дел лучше всего выразил Дойл, когда однажды колко заметил на собрании олдерменов:

– Англичане те, кого я так называю.

Даже несмотря на то, что мать Сесили Бейкер была ирландкой, ее принадлежность к англичанам ни у кого не вызвала бы сомнений, если бы не эта история. Дойл мог замять дело, но девушка уже привлекла к себе внимание, люди наверняка станут судачить об этом, и когда Тайди придет на заседание городского совета, какой-нибудь хлопотун наверняка вспомнит о шафрановом шарфе. Тайди был простым скромным парнем из одной из младших гильдий, у него не было сильной поддержки, а его невеста бегала по городу в ирландской одежде, напрашиваясь на неприятности. Конечно, ему откажут. Дойл не был знаком с Сесили, но ему казалось, что умом она явно не блистала, и он даже подумал, что молодой Тайди мог найти кого-нибудь получше. По его мрачному взгляду жена поняла все без слов.

– Он ее любит, – негромко сказала она. – Неужели мы ничего не можем сделать?

Сделать? Но что? Объявить олдерменам древнего Дублина, что Генри Тайди любит Сесили Бейкер и поэтому ему нужно дать права свободного горожанина? Дойл с нежностью посмотрел на жену. Наверное, она бы именно так и поступила, подумал он. И возможно, добилась бы своего. Но все было не так просто. Если бы Дойл всерьез взялся за это дело, он бы, скорее всего, смог помочь Тайди. Но даже такой влиятельный человек, как он, не мог рассчитывать на бесконечную благосклонность. А ему ведь нужно было еще добиваться привилегий свободных горожанок для собственных дочерей. И неужели он станет растрачивать драгоценные возможности ради подруги юного Тайди, без которой, пожалуй, тому было бы лучше?

– Они могут быть так же счастливы, как мы, – ласково сказала его жена, словно отвечая на его мысли.

Но в самом ли деле Тайди нашел то тепло, ту нежность, ту щедрость духа, что познал сам Дойл? Дети, родня, друзья, а теперь еще и этот унылый молодой человек и его глупая подружка – жена вовлекала их всех в круг своей доброты, созданный ею в доме. Дойл покачал головой и засмеялся.

– Ты тоже в это втянулась. – Он слегка сжал руку жены. – Сесили Бейкер должна понять, что ей никогда больше не следует совершать чего-то подобного. Она должна стать образцовой горожанкой. Но если она снова нарушит закон, – Дойл строго посмотрел на жену, – это может повредить моей репутации и моим возможностям помочь собственной семье. Так что, пожалуйста, удостоверься, что она готова измениться. – Он повернулся к Тайди. – Я не могу ничего тебе обещать, но постараюсь замолвить за тебя словечко. – И он очень сурово посмотрел на юношу. – Если ты женишься на этой девушке, то должен быть уверен в том, что сможешь держать ее в строгости. Иначе не рассчитывай на мою дружбу.

Тайди с благодарностью пообещал сделать все как надо, а добрая госпожа Дойл прямо на следующий день сама отправилась повидать Сесили.


Весна прошла для Уолшей без особых событий. Но летом Маргарет заметила, что ее муж чем-то встревожен.

Одна из причин была очевидной. Весной погода их не часто радовала, а лето стало и вовсе настоящим бедствием. Хмурые дни, холодные ветра, морось. Маргарет и припомнить не могла худшего лета, и ей было ясно, что весь урожай погибнет. Все выглядели мрачными. Предстоящий год в замке Уолшей не предвещал ничего хорошего.

Однако в июле Маргарет поняла, что мужа беспокоит что-то еще. Она всегда могла точно сказать, когда он волнуется. У него была привычка сцеплять пальцы и смотреть на них не отрываясь. Но она решила, что лучше подождать, пока он сам все не скажет, и примерно за неделю до праздника Лугнасад он так и сделал.

– Мне нужно съездить в Манстер ненадолго, – сказал он.

Несколько месяцев назад ему предложили взять на себя юридические дела одного дублинского монастыря. Это было весьма кстати, так как плата могла возместить убытки от плохого урожая. Уолш уже довольно долго занимался этой работой, но теперь, как он объяснил жене, понадобилось его личное присутствие в Дублине.

– Ты боишься, что я тут не управлюсь без тебя? – весело спросила мужа Маргарет.

– Нет, конечно. – Он улыбнулся с легкой грустью. – Наоборот, мне кажется, ты будешь только рада избавиться от меня на какое-то время. – Он немного помолчал. – Но я не хочу, чтобы ты кому-нибудь говорила, куда я поехал.

– Я не должна говорить, что ты в Манстере?

– Это могут неправильно понять.

– Но почему? – спросила Маргарет.


Уильям Уолш всегда внимательно следил за политическими событиями. Он все еще надеялся получить место в парламенте, однако последние семь лет были не самым благоприятным временем для того, чтобы заниматься политикой.

На первый взгляд, в Ирландии все было по-прежнему. Король находился далеко; Батлеры и Фицджеральды все так же боролись за власть, и Фицджеральды, как всегда, оказывались сильнее. Но все же кое-что изменилось.

Уолш помнил ту историю о короле Генрихе, которую рассказал Дойл в день их встречи в Мейнуте, и то предостережение, которое в ней таилось. Прошел всего год, и характер Генриха проявил себя, когда Килдэр и его монарший друг разругались. Причиной ссоры стал сложный юридический вопрос, касавшийся наследства Батлера: у Генриха было одно мнение, у Килдэра в Ирландии – прямо противоположное. И вскоре после этого граф Килдэр был вызван Генрихом в Англию, а некий важный английский вельможа поставлен на его место править Ирландией. Уолш после того дружеского разговора в Мейнуте старался ненавязчиво поддерживать отношения с Дойлом, и именно во время одной их беседы в Дублине олдермен сам вернулся к теме, которую они уже обсуждали прежде.

– Вы должны понять, – заметил он, – что под всем этим королевским великолепием Генриха скрывается испорченный ребенок. Никто никогда не говорил ему «нет». Если он чего-то хочет, то уверен, что должен это получить. Благодаря тому огромному состоянию, которое оставили ему преданные советники его отца, он мог строить новые дворцы и снаряжать разные глупые походы на континент. И все ради славы. Скоро он опустошит казну. Его отец умел подстраиваться под обстоятельства, он простил Килдэра за ту историю с Симнелом и позволил ему управлять Ирландией, потому что никто другой этого не мог. Отец Генриха был прагматиком, а его сын полон самомнения. Если Килдэр ему возражает или смеется над ним, Генрих этого не потерпит. Его дружба, как я уже вам говорил, ничего не стоит.

Хотя Уолш и понимал, что Дойл, возможно, прав, он все-таки считал, что Фицджеральды настоят на своем, и дальнейшие события это подтвердили. Прошло еще чуть более года, и английский вельможа стал умолять, чтобы его отозвали обратно.

– Чтобы установить на этом острове английский порядок, нужна гигантская армия и военная кампания лет на десять, – говорил он королю. – Вам лучше предоставить это графу Килдэру.

Однако Генрих не собирался так легко сдаваться. Он передал власть Батлерам. Но, как обычно, Фицджеральды вскоре лишили Батлеров возможности реально управлять. Постоянно происходили стычки и неприятности. Один из Толботов, добрый друг Батлеров, был даже убит родным братом Килдэра. Королю ничего не оставалось, как уступить, и в прошлом году Килдэр был возвращен на должность правителя острова с условием, что он будет сотрудничать с Батлерами. Конечно, все было обставлено так, чтобы сохранить лицо. Генрих обнял Килдэра, прижал к груди, и они поклялись друг другу в вечной преданности и дружбе. Генрих даже предложил своему другу одну из собственных двоюродных сестер в качестве английской невесты. Но его глаза не улыбались. И Фицджеральды вовсе не дали себя обмануть.

– Он бы с радостью нас уничтожил, но не может, – решили они.

И совершенно не встревожились. Они уже пережили несколько поколений английских королей.

Уильяму Уолшу казалось, что его преданность графу Килдэру, скорее всего, послужит теперь к его выгоде. И действительно, недавно в парламенте появился шанс на освобождение места, и Уолш надеялся, что при поддержке Фицджеральдов и расположении некоторых важных людей в Дублине, включая Дойла, он вполне может вскоре оказаться членом парламента. Но тут следовало быть осторожным. Очень осторожным. И сейчас более, чем когда-либо. Потому что последние слухи, что дошли до Уолша в Дублине, испугали его, и не без причины. Касались они Манстера.

Когда до королевского двора в Англии начали доходить донесения от шпионов о том, что Фицджеральды засылают эмиссаров к его врагам, король Генрих поначалу просто не мог в это поверить.

– Какого черта! – восклицал он. – Что там затеяли эти проклятые Фицджеральды? Не пахнет ли здесь предательством? – добавлял он угрожающим тоном.

И в самом деле, другой важный вельможа клана Фицджеральд, родственник Килдэра граф Десмонд, пребывавший в Манстере, посылал людей к королю Франции, и это вовсе не было так странно, как могло бы показаться. Провинция Манстер с древности имела большие торговые связи с Францией и Испанией и заботилась о собственных интересах за морем, а графы Десмонды посылали своих представителей во Францию и к Бургундскому двору еще со времен Плантагенета. Так что у короля Генриха были основания подозревать: ведь граф Десмонд действительно заключил тайное соглашение на тот счет, что, если правление Тюдоров в Ирландии станет уж слишком неприятным, он мог бы стать союзником Франции и искать защиты у французского короля. Для Десмондов, привыкших за многие поколения к древней ирландской независимости у себя в Манстере, это, возможно, и выглядело дерзостью, но вопрос-то был чисто деловой. Однако Генрих считал Десмонда своим подданным, и его посольство воспринимал как государственную измену.

Когда Генрих стал выяснять у Килдэра о связях Десмонда с врагами Англии, тот лишь рассмеялся.

– Десмонд – странный человек, – сказал он королю. – Я не могу отвечать за то, что он там затевает в Манстере.

– Лучше бы ты отвечал, – предостерег его король, – потому что я считаю ответственным именно тебя.

Это случилось несколько месяцев назад, и потом все как будто затихло, по крайней мере в Дублине.

Но совсем недавно до Уолша дошел другой, куда более тревожный слух. Представителей рода Плантагенетов по-прежнему было немало. Большинство из них предпочитали держаться подальше от неприятностей и от Англии. Но всегда оставалась вероятность, что кого-нибудь из них могут использовать иностранные силы, чтобы начать войну против короля Генриха, подобную вторжению Ламберта Симнела. Этого Генрих боялся постоянно. Поэтому, когда Уолш услышал, что французский король задумал такую же историю с одним из Плантагенетов, он мог быть уверен только в двух вещах: что Тюдор сразу заподозрит любого, кто отправится повидать любителя французов Десмонда, и что у короля наверняка есть шпионы и в Дублине, и в других портах, и они отмечают всех, кто направляется в Манстер.

– Дело вот в чем, – объяснял теперь Уолш своей жене. – Мало того, что мне, адвокату, обласканному Фицджеральдами, придется отправиться в Манстер. Помимо основного дела, мне еще придется встретиться там с самим графом Десмондом.

– И ты непременно должен ехать?

– Да, должен. Я и так долго откладывал, больше ждать нельзя.

– Как мне помочь тебе?

– Я отправлюсь прямиком в монастырь. Если повезет, я, может быть, сумею и с Десмондом там встретиться. Но я не должен никому говорить, что еду именно в Манстер, и ты тоже никому не говори. Если кто-нибудь спросит, хотя это вряд ли, отвечай, что я в Фингале. И ни в коем случае не упоминай, что я собираюсь встретиться с Десмондом.

– Не стану, – пообещала Маргарет.


На второй неделе августа начиналось время сбора урожая. Вот только урожая не было. Стебли в полях потемнели и намокли. Лето, которое так толком и не наступило, подходило к концу. Недавно, впрочем, в воздухе разлилась какая-то странная влажная жара и долго висела над землей. За Дублинским заливом, под серым небом, распухшее беловатое море было похоже на закипающее молоко в кастрюле перед тем, как убежать. Как заметил этим утром конюх Дойлов, как будто сейчас и не лето вовсе.

Три дня назад Джоан с мужем отправились в Долки. Внешне эта деревня почти не менялась последние полтораста лет, однако вдобавок к складу Дойла теперь здесь появилось еще полдюжины подобных складов, принадлежавших крупным купцам и сквайрам, включая Уолша из Каррикмайнса, которые хотели воспользоваться преимуществами глубоководной гавани. Дойл время от времени наезжал туда, чтобы проверить склад или присмотреть за разгрузкой, и Джоан обычно сопровождала его. Она наслаждалась сокровенной тишиной рыбацкой хижины под холмами. Они с мужем пробыли там два дня, пока дела не призвали Дойла обратно в Дублин, а она решила не спешить и отправиться назад верхом, вместе с конюхом, на следующий день.

Это было ошибкой. Надо было выехать рано утром. Давящая атмосфера и темнеющее небо должны были ее предостеречь. Но Джоан задержали домашние дела, которые, конечно же, вполне могли подождать до другого случая. Незадолго до полудня, когда они наконец выехали, стало ясно, что надвигается гроза.

– Мы будем уже в Дублине, когда она до нас доберется, – сказала Джоан.

Проезжая мимо Каррикмайнса, они услышали раскаты грома над горами Уиклоу. Джоан с сожалением сказала конюху, что они, пожалуй, основательно промокнут, а немного позже небо совсем почернело и над деревьями пронеслись первые порывы ветра. Она засмеялась:

– Да мы утонем! – засмеялась Джоан.

Но когда буря наконец сорвалась с гор и догнала их, она оказалась такой силы, какой Джоан и вообразить себе не могла.

Оглушительно гремел гром, сверкали молнии. Казалось, будто небеса разверзлись. От испуга лошадь Джоан встала на дыбы, едва не сбросив наездницу. Уже через мгновение дождь лил сплошной стеной, и всадники почти не видели дороги перед собой. Они решили поискать какое-нибудь убежище. Поначалу ничего не удавалось заметить, но вскоре за поворотом показались серые приземистые строения, едва различимые за пеленой воды. Они не мешкая направились туда.


День проходил спокойно. Уолш уехал. Маргарет осталась дома с дочерями и младшим сыном Ричардом. Мальчик мастерил в сарае новый стул; руки у него были золотые. Дочери хлопотали на кухне вместе со слугами. Маргарет как раз смотрела на дождь за окном – совсем недавно в их доме появились настоящие стекла, чем она очень гордилась, – когда услышала какой-то шум за дверью. Увидев на пороге двух промокших путников, она, конечно, сразу пригласила их войти.

– Бог мой! – воскликнула она. – Да вы вымокли до нитки! Вам нужно немедленно переодеться в сухое!

И каково же было ее удивление, когда одна из гостей сняла наброшенный на голову шарф и весело воскликнула:

– Надо же! Да ведь это та самая женщина с чудесными волосами!

Это оказалась проклятущая жена Дойла. На мгновение Маргарет даже подумала, что олдерменша нарочно сюда заявилась, чтобы позлить ее, но оглушительный раскат грома напомнил ей о всей нелепости такого предположения.

После их встречи в Мейнуте прошло семь лет. Время от времени муж Маргарет упоминал о том, что видел ту женщину в Дублине, и раз или два Маргарет сама видела ее мельком в свои редкие приезды в город, хотя каждый раз сворачивала в сторону, чтобы избежать встречи. И теперь вдруг эта злыдня в ее доме, смотрит своими ясными карими глазками, прехорошенькая, и выглядит даже моложе своих тридцати семи лет.

– Женщина с огненными волосами! – с восторгом повторила гостья, несмотря на то что в этих волосах уже появились седые прядки.

– Вам лучше подойти к огню, – сказала Маргарет и подумала: скорее бы закончилась эта гроза, чтобы нежданные гости уехали.

Но гроза не уходила. Скорее наоборот – перебравшись через перевал, она, похоже, решила зависнуть над огромной излучиной залива, накрыв стеной дождя Долки, Каррикмайнс и все окрестности.

Конюха увели на кухню, и Маргарет послала дочь найти для жены олдермена какую-нибудь сухую одежду. Сама же Джоан Дойл все с той же бодрой улыбкой подошла к очагу, сбросила с себя мокрую одежду и с благодарностью приняла предложенный ей бокал вина. Потом, надев одно из домашних платьев Маргарет и заметив, что, похоже, ей придется провести здесь какое-то время, она села на широкую дубовую скамью, уютно поджала под себя ноги и приготовилась поболтать.

Возможно, именно ее жизнерадостность и вызывала у Маргарет такое раздражение. Урожай погиб, Уильям Уолш уехал, рискуя своей репутацией, а эта изящная дублинка, не обращая внимания на бушующий за окном ливень, преспокойно себе щебечет, словно в мире ничего дурного не происходит. Она говорила о разных событиях в городе, о своей жизни там и вдруг обронила ни с того ни с сего – во всяком случае, Маргарет никакой связи не увидела:

– Вам повезло, что вы живете здесь.

И начала говорить о том, как чудесно в Долки. Описала свою поездку в Фингал. Но когда она мимоходом выразила сожаление по поводу убийства Толбота в конце прошлого года, Маргарет потеряла терпение и неожиданно для самой себя ядовито заметила:

– Ну, одним Толботом меньше, какая разница?

Это было совершенно непростительно. Нельзя было позволять себе такую жестокость, даже если бы она не знала, что семья Батлер – родная семья Джоан – весьма близка с Толботами. И сколько бы колкостей ни наговорила ей эта женщина в прошлом, оскорблять ее, когда она была гостьей в их доме, было верхом грубости. Маргарет стало ужасно стыдно, но оскорбление уже попало в цель. Она увидела, как жена Дойла задохнулась от изумления и покраснела. И вряд ли можно было угадать, куда повернет разговор дальше, если бы из сарая в дом не вернулся пятнадцатилетний сын Маргарет, Ричард.

– Это ваш сын?

Дублинка повернулась к мальчику и улыбнулась, а Маргарет втайне вздохнула с облегчением.

Ее младший сын был очень хорош собой, никто не стал бы этого отрицать. Стройный, с рыжими волосами, но не такими темными, как у матери, немножко веснушчатый, покладистый. Правда, как и у всех юношей его возраста, у него иногда случались перепады настроения, но с незнакомцами он всегда был очень приветлив и словоохотлив. Маргарет видела, что он мгновенно очаровал их гостью. Слава Богу, подумала Маргарет, что он перенял у отца хорошие манеры. Вскоре мальчик уже с легкостью рассказывал госпоже Дойл о себе и с таким безыскусным воодушевлением описывал их простую деревенскую жизнь, что Джоан пришла в полный восторг и даже если и не забыла обидных слов Маргарет, то предпочла держаться так, словно ничего не произошло. Маргарет с удовольствием слушала их увлеченную беседу и вмешалась только один раз, когда жена олдермена стала расспрашивать Ричарда о его братьях и сестрах, а потом спросила:

– А твой отец, он где?

– Он в Фингале, – быстро ответила Маргарет, прежде чем ее сын успел открыть рот.

Ричард бросил на нее чуть сердитый взгляд, как бы говоря: «Думаешь, я настолько глуп, что смогу сболтнуть что-нибудь лишнее?»

Жена Дойла заметила это, но лишь сказала:

– Мой муж очень высокого мнения о твоем отце.

Ненастье не прекращалось до самого вечера. Раскаты грома звучали теперь над заливом, но дождь продолжал лить все с тем же монотонным гулом.

– Вы не сможете сегодня уехать, – услышала Маргарет собственный голос.

Она отправилась в кухню, чтобы проверить, как идут приготовления к ужину. Джоан Дойл пошла с ней, но вела себя очень скромно, ни во что не вмешивалась и, только когда понадобилось налущить гороху, просто молча подошла и стала помогать. И Маргарет, какие бы чувства ни испытывала она к этой женщине, никак не могла пожаловаться на ее поведение.

Вскоре они сели ужинать. Обычно в это время на улице было еще светло, но в тот день из-за грозы небо совсем почернело, и Маргарет пришлось поставить на большой дубовый стол свечи. На ужин были тушеная рыба, говядина и сласти, а поскольку не каждый день в их дом приходила жена дублинского олдермена, Маргарет попросила принести их лучшего красного вина. Оно мне и самой необходимо, подумала она, чтобы пережить этот вечер. Во время ужина, за которым по ирландскому обычаю собрались все домочадцы, дублинка легко общалась с каждым, смеялась и шутила с детьми и конюхом, с людьми с фермы и работницами, помогавшими в доме, и Маргарет, хотя и с неохотой, вынуждена была признать, что эта женщина, в общем-то, такая же жена и мать, как она сама. И, может быть, из-за выпитого вина, а вино обычно смягчало ее настроение, она вдруг обнаружила, что и сама смеется над шутками Джоан и что-то рассказывает о себе. Все засиделись допоздна, а когда ужин закончился и со стола было убрано, Джоан и Маргарет еще немного посидели вдвоем и чуть-чуть выпили. Наконец пришла пора ложиться спать. Джоан Дойл сразу сказала, что замечательно устроится на широкой скамье в зале.

– Вы только дайте мне одеяло, – попросила она.

На мгновение Маргарет заколебалась. Конюха они устроили на кухне, а для гостьи вполне мог подойти зал, как и было принято в их старомодном доме. Но наверху, в спальне, Маргарет с мужем поставили большую красивую кровать под балдахином. Это была одна из самых дорогих вещей в доме, и Маргарет очень гордилась ею.

– Ни в коем случае, – сказала она. – Поднимайтесь наверх, будете спать в кровати.

Комната была славной и весьма удобной. В прошлом году Уильям получил красивый гобелен в уплату за работу, и теперь он украшал одну из стен. Когда Маргарет поставила свечу на стол, огромная дубовая кровать мягко блеснула, и Джоан Дойл заметила, что кровать дивно хороша.

Маргарет, как делала всегда, распустила волосы и начала их расчесывать, а жена Дойла села на кровать и наблюдала за ней.

– Все-таки у вас удивительные волосы, – сказала она.

Маргарет легла на кровать со своей стороны. Когда Джоан Дойл разделась, Маргарет снова с восхищением отметила, что она все еще в прекрасной форме и почти совсем не располнела. Джоан забралась в постель рядом с Маргарет, опустила голову на подушку. Как странно, подумала Маргарет, что эта красивая женщина лежит так близко.

– Замечательные у вас подушки, – сказала Джоан и закрыла глаза.

Ровный стук дождя за окном навевал сон, и Маргарет тоже закрыла глаза.

Внезапный удар грома посреди ночи был настолько силен и громок, что обе женщины мгновенно сели на кровати. Потом Джоан Дойл засмеялась:

– Я так и не заснула. А вы?

– Не совсем.

– Это все вино. Я слишком много выпила. Слышите, какая там буря?

Дождь превратился в настоящий ливень, они слышали его мощный ровный гул за окном. Потом в небе ослепительно сверкнула молния, а от удара грома комната как будто содрогнулась.

– Мне теперь уже не уснуть, – вздохнула Джоан Дойл.

Они снова разговорились. И вскоре, то ли благодаря окружавшей их темноте, то ли из-за мерного стука дождя за окном, их разговор стал довольно доверительным. Джоан говорила о своих детях, о связанных с ними надеждах. Потом рассказала, как пыталась помочь юному Тайди и Сесили.

– Знаете, – заявила она, – мне пришлось серьезно поговорить с этой девушкой!

Ее благожелательность и добрые намерения были настолько очевидны, что Маргарет уже стала сомневаться в своих прежних суждениях об этой женщине. Их тихий разговор продолжался уже второй час, и жена Дойла еще больше разоткровенничалась. Было видно, что она очень тревожится за своего мужа. В сердцах она даже сказала Маргарет, что ненавидит всю эту городскую политику.

– Я совсем не против того, что Фицджеральдам так хочется управлять нашей жизнью, – сказала она. – Но зачем быть такими жестокими? – И добавила – то ли в упрек недавней оговорке Маргарет, то ли нет, – что убитый в прошлом году Толбот был хорошим человеком. – Держись подальше от всего этого, постоянно умоляю я мужа, – продолжала Джоан. – Вы просто представить себе не можете, какие омерзительные и смехотворные слухи ходят по городу. И распускают их сплетники, которые просто не понимают, какой причиняют вред, или шпионы английского короля. Вам известно, что советники короля подозревают любого, кто отправляется в Манстер по любым делам? И все из-за того, что лорда Десмонда вдруг заподозрили в том, что он затеял какие-то нелепые делишки с французами. Вы можете в такое поверить? Моему мужу всего несколько дней назад пришлось поручиться за одного ни в чем не повинного человека. – Она немного помолчала, а потом коснулась руки Маргарет. – Так что живите здесь у себя спокойно и не впутывайтесь в эти дела.

И тут – то ли решив, что жене Дойла все-таки можно доверять, то ли понадеявшись, что олдермен в случае чего поможет ее мужу, то ли немного обидевшись на последнее замечание Джоан, словно намекавшее на то, что она не слишком искушена в таких серьезных вопросах, Маргарет вдруг призналась:

– Ох, боюсь, мы уже впутались. – И рассказала о поездке Уильяма Уолша в Манстер. – Но вы не должны говорить об этом ни единой живой душе, пообещайте мне! – умоляюще произнесла Маргарет. – Уильям просто взбесится, если узнает, что я вам проболталась.

– Ваш муж очень умен, – ответила Джоан. – И я никому не скажу, даже мужу. Но что за глупый мир вокруг нас! – Она вздохнула. – Мы вынуждены постоянно что-то скрывать… – Какое-то время она молчала, а потом заговорила снова: – Мне кажется, что теперь я смогу заснуть.

Когда они проснулись, уже рассвело. Гроза миновала. День был ясным. Джоан Дойл засобиралась в дорогу, на прощание она тепло поблагодарила Маргарет и даже обняла ее. Уже выезжая со двора, дублинка еще раз обернулась и с улыбкой сказала:

– Мне жаль, что вы не любите Толботов.


Через десять дней Уильям Уолш вернулся из Манстера. Маргарет с радостью увидела, что настроение у него прекрасное. Дела прошли хорошо. Он без каких-либо осложнений встретился в монастыре с графом Десмондом.

– Если только за мной не следили, – сказал он, – то о нашей встрече никто знать не должен.

Когда она рассказала ему о том, что к ним неожиданно наведалась Джоан Дойл, умолчав, правда, о манстерских делах, которые они обсуждали, он очень удивился.

– Жена Дойла – достойная женщина, – сказал он, – а сам Дойл сейчас имеет больше влияния, чем когда-либо. Я рад, что ты сумела подружиться с ней.

Через несколько дней рано утром Уолш уехал в Дублин. К вечеру он вернулся, и как только он вошел в дом, Маргарет сразу поняла: что-то случилось. Они поужинали вдвоем, Уолш выглядел задумчивым, но молчал. Однако в конце ужина он тихо спросил:

– Ты ведь никому не говорила, что я ездил в Манстер?

– В Манстер? – Маргарет почувствовала, что бледнеет. – Зачем бы я стала говорить? Что-то случилось?

– Это очень странно, – ответил Уолш. – Ты ведь знаешь, я очень рассчитывал на то место в парламенте. Сегодня я разговаривал об этом с одним человеком из королевской канцелярии, и он, в сущности, дал мне понять, чтобы я не хлопотал понапрасну. Понимаешь, я ведь надеялся на довольно широкую поддержку. От людей вроде Дойла и Фицджеральдов. Но, по словам того чиновника из канцелярии, у Килдэра теперь есть обязательства перед другими людьми. Вероятно, так он хотел дать мне понять, что граф больше не желает меня поддерживать. Я поспрашивал еще кое-кого, и у меня сложилось впечатление, что против меня кто-то высказался. – Уолш покачал головой. – Даже Дойл, которому я доверяю, держался как-то неловко и сказал, что он пока ничего не знает. Но когда я уже уходил, он как-то странно посмотрел на меня и сказал: «В Дублине сейчас бродит такое количество слухов, что никто из нас не может чувствовать себя в безопасности». Это его слова. Ничего другого я предположить не могу, кроме того, что кто-то прослышал о моей поездке в Манстер и распустил слух. Ты точно не знаешь, кто бы это мог быть?

Маргарет смотрела в окно. Еще не совсем стемнело. Оконные стекла выделялись на фоне сумерек бледно-зелеными прямоугольниками.

Это Джоан Дойл. Больше некому, думала Маргарет. Значит, она обо всем рассказала мужу. Может, она сделала это без злого умысла, просто в доверительной беседе? Или все-таки намеренно хотела причинить им вред? Маргарет вспомнила ее слова, сказанные при расставании: «Мне жаль, что вы не любите Толботов». Да, вот и причина. Она узнала нечто такое, что могло погубить семью Уолш, и дала Маргарет понять, что помнит об оскорблении и считает ее своим врагом. И вдруг ее осенила страшная догадка. Зачем жена Дойла рассказывала о том человеке, ездившем в Манстер? Может, после той неловкой заминки во время ее разговора с Ричардом она догадалась, что Уильям поехал именно в Манстер и поэтому его родные что-то недоговаривают? И все ее сладкие речи той дождливой ночью были лишь уловкой, попыткой выведать побольше?

– Нет, – сказала Маргарет. – Даже не представляю.

Ей было стыдно за ложь. Но разве могла она признаться мужу, что сама стала причиной этих слухов? Разве он простил бы ее? Она вдруг подумала, что жена олдермена могла предвидеть и это тоже.

– Мне этого никогда не узнать, – с грустью произнес Уолш. – Когда эти люди не хотят говорить, спрашивать бесполезно. – Он вздохнул. – Тишина, как в могиле.

– Но может быть, – с надеждой сказала Маргарет, – они просто вообще передумали насчет парламента?

– Может быть.

Но Маргарет знала, что муж в это не верит.

А сама Маргарет только и могла теперь думать что о Джоан Дойл и о том, как и когда она сможет ей отомстить.


Когда муж вернулся домой, Ева О’Бирн не сказала ни слова. Но подготовилась к его приходу с большой тщательностью.

Назавтра было 29 сентября, Михайлов день – один из главных праздников церковного календаря. И думая об этом совпадении, она постоянно ловила себя на том, что не может сдержать улыбки. Как удачно все сложилось.

Утром она отправилась к Бреннанам. Сам Бреннан был в поле с коровами, и Ева видела, как он с удивлением посмотрел в ее сторону. Его жена стояла на пороге хижины. У нее было широкое веснушчатое лицо и, как показалось Еве, нагловатый взгляд. Это была довольно симпатичная шлюшка, едва ли достойная ее внимания. В пыли у ног молодой женщины играл мальчик лет трех на вид. Ева вдруг подумала, что этот ребенок мог быть сыном ее мужа. Она внимательно посмотрела на мальчика, но не заметила никакого сходства. Потом она пожала плечами. Разве это имело какое-то значение? Она сказала женщине несколько ничего не значащих слов. Ее сейчас больше занимало то, как выглядит их лачуга изнутри, но разглядеть почти ничего не удалось. Когда она была здесь несколько лет назад, жили они довольно убого. Ева скользнула взглядом по полю, что спускалось вниз по склону. Это была хорошая земля. Через несколько мгновений она молча кивнула девушке и пошла обратно к дому. Теперь Бреннаны начнут гадать, зачем она приходила, подумала Ева. Вот и пусть гадают.

Остаток утра она провела с детьми. Шеймус, ее старший сын, уехал с отцом. Но у нее их было еще пятеро – мальчик и четыре девочки. Ева души не чаяла в своих детях, но все же у нее был любимчик, хотя она ни за что не призналась бы в этом даже самой себе. Пятилетний Финтан был очень похож на свою мать: те же светлые волосы, те же голубые глаза. Но самое главное: они были очень похожи по характеру. Оба прямолинейные, честные, бесхитростные. И очень надежные. Она могла часами рассказывать ему о своей семье, о родном Мидлендсе, и мальчик очень любил слушать ее истории.

– Они тебе такая же родня, как и О’Бирны, – всегда напоминала она сыну.

Совсем недавно Финтан сказал ей, что хотел бы повидаться с ее семьей.

– Обещаю, как-нибудь я отвезу тебя туда, – сказала ему Ева. А потом добавила: – Может быть, очень скоро.

Сразу после полудня пришел монах из Дублина. Ева увидела, как он приближается к дому, и вышла навстречу:

– Принес?

– Здесь, – кивнул монах и похлопал по небольшому бугорку на рясе.

Как и большинство людей на острове, хоть в английском Пейле, хоть в центре Ирландии, Ева с почтением относилась к странствующим монахам.

Отец Донал был хорошим человеком, и Ева уважала его. Получая из его рук причастие, она не сомневалась в том, что таинство мессы совершилось, а когда он выслушивал ее исповедь, назначал ей епитимью и отпускал грехи, ее ничуть не беспокоил тот факт, что сам он муж и отец. Он был заботливым, он был образованным, он нес в себе власть Церкви, саму по себе устрашающую. И, конечно же, его порицание безнравственного поведения ее мужа имело большой вес. Но монах был совсем другим. Это был праведник. Его худое, строгое и, в общем-то, благожелательное лицо отражало тот внутренний огонь, который горел в нем. Он был кем-то вроде отшельника, пустынника, человеком, который в одиночку приближается к самому Богу. Его глаза словно проникали в самую душу и всегда безошибочно видели ложь.

Еще тем весенним утром, когда он только направлялся в Глендалох, она впервые обратилась к нему за советом. Он был с ней сердечен, но желаемого утешения она от этого разговора не получила. Однако пока он был в горах, Ева размышляла над осенившей ее идеей, и когда на обратном пути монах снова проходил мимо, она встретилась с ним наедине и высказала свою просьбу. И только тогда, после долгих уговоров, он наконец согласился помочь ей.

Весь тот день он провел с отцом Доналом, пока Ева с детьми готовилась к вечеру.

Она гордилась своим домом. Во многом их дом-башня напоминал дом Уолша. Вся основная жизнь семьи проходила в большом зале этого скромного каменного замка. В центре зала находился очаг, где, несмотря на то что в доме была и кухня, и другие подходящие для этого помещения, Ева обычно предпочитала готовить еду, как это было принято в традиционных ирландских семьях. Зато у них с Шоном была собственная спальня – дань современной моде, хотя отец Шона наверняка бы не понял таких излишеств. О’Бирны говорили на ирландском языке. Уолши – на английском, а поскольку Уильям Уолш был полноправным юристом и входил в одну из лондонских судебных палат, то его английский был безупречен. Но в доме О’Бирнов Уолши с легкостью переходили на ирландский. Уолш носил английскую котту и шоссы; О’Бирн одевался в рубаху и плащ и не слишком любил надевать штаны. Уолш очень плохо играл на лютне, О’Бирн прекрасно играл на арфе. Уолш имел небольшую библиотеку печатных книг; у О’Бирна хранился небольшой рукописный Псалтырь с рисунками, и он мог часами декламировать стихи с заезжими бардами. Зрение Уолша из-за многолетнего чтения при свечах слегка ухудшилось; зрение О’Бирна по-прежнему оставалось острым. Но еда, которую сейчас Ева готовила для своего гостя, и свежий камыш, расстеленный на полу, и большие тарелки и кубки, которые дочь Евы расставила на столе, были такими же, какими обычно пользовалась и Маргарет Уолш. И Ева, оглядывая эту домашнюю картину, посматривая на хлопотавших детей и двух слуг, очень надеялась, что вечер пройдет удачно. Ей бы очень не хотелось покидать все это.

Придя домой, Шон О’Бирн был весьма удивлен, обнаружив у себя странствующего монаха и отца Донала. Но, разумеется, как того требовали законы гостеприимства, вечером гостей пригласили ужинать, и вся семья в хорошем настроении уселась за стол. Пусть урожай и не удался в этом году, но в честь гостей Ева приготовила чудесные овсяные лепешки, свежий салат, кровяной пудинг и тушеное мясо. Бродячий монах благословил пищу, и хотя ел он совсем мало, все же попробовал всего понемножку из вежливости и даже принял предложенное ему Шоном вино, отпив глоточек.

Больше всего внимания монах уделял детям, особенно Шеймусу, их старшему сыну.

– Скоро ты станешь совсем взрослым, – серьезно сказал он юноше. – Пора научиться быть ответственным, как и подобает настоящему мужчине.

После ужина монах заявил, что хочет поговорить с четой О’Бирн.

Ева наблюдала за мужем. Он казался немного удивленным, но явно даже не догадывался о том, что его ждет. Возможно, он уже забыл, как прошлой весной клялся в своей невиновности перед этими двумя людьми. Зная своего мужа, Ева вполне могла предположить такое. Когда дети их оставили и взрослые остались вчетвером, монах заговорил.

Его голос был очень тихим и мягким. Оба они должны понять, сказал он, что таинство брака существует не только для того, чтобы было удобнее управлять обществом.

– Здесь, в Ирландии, – заметил он, – неоскверненная природа брака и важность целомудрия традиционно никогда не воспринимались как нечто абсолютно необходимое. И очень жаль. Потому что, если мы следуем учению Господа нашего, должно быть именно так. Более того, даже если нам не удается достичь таких высот, то все равно между женатыми людьми должно быть понимание и уважение к чувствам другого. Мы можем просить друг у друга прощения, но мужья не должны пренебрегать своими женами, а жены – мужьями. – Он строго посмотрел на Шона. – Унижение того, кого нам следует любить, – куда более серьезное преступление, чем неверность. – Он говорил с такой спокойной властностью, что даже Шон не смел ничего возразить.

И все же сам монах еще летом, когда они с Евой первый раз говорили об этом, настоятельно советовал ей не слишком нажимать. «Твой муж уже поклялся, – сказал он ей тогда, – и тебе следует проявить мудрость и принять его клятву».

– Даже если я знаю, что это ложь? – спросила тогда Ева.

– Возможно, да, – честно ответил монах и прочел ей небольшое наставление о долге жены быть скромной и смиренно принимать испытания. – Возможно, Господь испытывает тебя, – пояснил он.

Но Ева не могла принять такой совет, даже от святого монаха.

– Это унизительно! – взорвалась она. – Вся эта грязь его лжи, он ведь продолжает спать с той девицей, чуть ли не в моем собственном доме! Это уж слишком! – всхлипнула Ева. – Я больше не могу этого выносить. Он только и делает, что врет мне, а если я пытаюсь его прижать, то просто ускользает, оставляя меня ни с чем. Что-то должно измениться. – Ева с отчаянием посмотрела на монаха. – Если он будет так продолжать, я за себя не в ответе. Может быть, – добавила она с яростью, – я просто воткну ему нож в сердце, когда он будет спать! – Монах в ужасе уставился на нее, но Ева повторила свою угрозу. – Пусть даже я попаду в ад за это! – поклялась она.

Только тогда монах с неохотой откликнулся на ее просьбу о помощи.

– Это все, что я могу сделать, – сказал он.

И теперь, когда Ева смотрела на своего мужа, она не понимала, о чем он думает. Должно быть, он уже начал догадываться, что его ждет, и, без сомнения, приготовился к обычной защите. Но кое-чего он не знал.

– У твоего нанимателя Бреннана, – начал монах, сурово посмотрев на Шона, – есть жена, с которой ты…

– Я ведь уже поклялся! – резко перебил его Шон.

– Знаю, что поклялся. – Монах вскинул руку. – Но подумай еще раз. Это было бы ужасно, Шон О’Бирн, если бы ты дал ложную клятву, возложив тяжкий груз на свою совесть, когда тебе только и нужно было, что попросить прощения у этой женщины. – Он показал на Еву. – Женщины, которая тебя любит и готова оставить прошлое в прошлом. Разве ты не понимаешь, – настойчивым тоном продолжил монах, – какую боль причиняет ей твоя жестокость?

Но если Шон и понимал, признавать он этого не хотел. На его лице все так же отражалось упрямство.

– Я уже поклялся, – повторил он. – Здесь, отцу Доналу.

– Значит, ты ничего не имеешь против того, чтобы дать клятву еще раз, мне? – спросил монах.

Еве показалось, что на мгновение Шон заколебался. Но его загнали в угол.

– Да я хоть перед самим епископом поклянусь! – сердито буркнул он.

– Вот и хорошо. – Монах сунул руку в складки рясы и достал маленький сверток.

– Что это? – с подозрением спросил Шон.

Медленно и осторожно монах развернул ткань, скрывавшую небольшую деревянную коробку, почерневшую от старости, и поставил ее на стол. Почтительно сняв крышку с коробки, он открыл взорам лежащую в ней серебряную шкатулку, усыпанную драгоценными камнями.

– Это реликвия из церкви Святого Кевина в Дублине, – тихо пояснил монах. – В ней лежит фаланга пальца самого святого Кевина из Глендалоха.

Ева услышала, как ее муж тихо охнул. Все с благоговением смотрели на шкатулку.

Самые главные святые реликвии, в том числе и посох святого Патрика, находились в соборе Христа, но в некоторых менее крупных церквях также хранились великие святыни, которые, как все знали, обладали грозной силой. И все, кто видел сейчас перед собой эту реликвию, словно оказались перед самим святым из Глендалоха.

– Готов ли ты положить руку на тело святого Кевина, Шон О’Бирн, и поклясться, что никогда больше не познаешь плоти жены Бреннана? – тихо спросил монах. – Сделаешь ли ты это?

Наступило молчание. Все трое смотрели на Шона. А Шон сначала уставился на монаха, потом на маленькую шкатулку. И на мгновение показалось, что он действительно вот-вот протянет вперед руку.

Однако при всех своих прегрешениях Шон О’Бирн все же испытывал огромный страх и перед Богом, и перед могуществом его святых. После долгих мучительных колебаний он обвел всех хмурым взглядом и отдернул руку.

– Ты не можешь этого сделать, – кивнул монах. – И радуйся тому, что не можешь, потому что, если бы ты это сделал, Шон О’Бирн, это был бы грех столь ужасный, что ничто уже не смогло бы спасти тебя от вечного пламени ада. Слава Богу, что ты этого не сделал!

Но если Шон О’Бирн и благодарил Бога, он ничем этого не показал. И когда монах снова закрыл темную деревянную коробочку, Шон продолжал сидеть молча, уставившись в стол. Наконец заговорила Ева:

– Бреннан уедет. Его место займет Шеймус.

Шон повернулся к жене и пристально посмотрел ей в глаза.

– Это я сам решу, – сказал он.

– Ты можешь решать как угодно, – ответила Ева, – но если Бреннан останется, то завтра утром уеду я.

Она говорила всерьез, и Шон это понял. Она уже давно все обдумала. Ева намеревалась забрать с собой маленького Финтана и младшую дочь; старшие могли остаться. Шон не мог этому помешать. Жить здесь, с Шоном и его потаскушкой, которая будет насмехаться над ней каждый день, она больше не могла.

На этот раз долгую тишину нарушил отец Донал.

– Шеймусу будет полезно заняться землей, – заметил он.

Снова последовала пауза.

– Но я потеряю ренту.

– Земля может принести тебе больше, – возразил священник.

– Бреннаны должны уехать, – наконец произнес О’Бирн, и это прозвучало так, словно решение принял он сам, и никто другой. – Как вы знаете, они бессрочные наниматели. – Он посмотрел на Еву, и та молча кивнула. – Мы просто скажем им, что земля нужна Шеймусу.


На следующий день Бреннанов прогнали. Просто сказали, что их надел земли нужен молодому Шеймусу. Поверил ли в это Бреннан или нет, осталось неясным.

Но, скорее всего, поверил. Потому что точно так же, как самому О’Бирну достался лишь маленький клочок огромных территорий, принадлежавших его благородным предкам, по всей Ирландии со сменой поколений уже и без того небольшие наделы снова и снова делились между наследниками, пока наконец даже самые скромные наниматели не оказывались изгнанными ради одного из многочисленных потомков клана. О’Тулы, О’Бирны и даже могучие О’Нейлы – все сталкивались с тем же самым. «Все эти проклятые ирландские крестьяне считают себя потомками принцев», – жаловались иногда англичане. Но ведь многие из них действительно были таковыми.

Вот так Бреннаны отправились искать себе другое место, юный Шеймус О’Бирн поселился в их лачуге, а Ева наконец вернула себе чувство собственного достоинства.

Монах же, прежде чем уйти, дал супругам еще один добрый совет.

– Ты поступил правильно, – сказал он Шону. – У тебя замечательная жена, и я надеюсь, у тебя хватит мудрости оценить это. А у тебя, – он повернулся к Еве, – прекрасный муж. Помни об этом и почитай его.

И в последовавшие за тем недели и месяцы Ева изо всех сил старалась выполнять совет монаха, старалась быть покладистой и привлекательной для мужа всеми известными ей способами. Похоже, это действовало. Шон стал вполне исправно исполнять супружеский долг. И видит Бог, думала Ева, наверное, уже за это стоит быть благодарной. Всю зиму и еще долго после нее у Евы не было причин сожалеть о том, что она сделала.

Но ей и в голову не приходило, что Шон О’Бирн смотрел на эту историю совершенно по-другому. А думал он вот что. В тот злополучный день, когда бродячий монах принес в их дом святую реликвию, его, Шона О’Бирна из Ратконана, принца крови, жена обманула и унизила на глазах у священника. Она посягнула на его место в доме. Он перестал быть хозяином. Только это он и помнил, только это и знал. Но не сказал ни слова.

Шелковый Томас

1533 год

Годы, последовавшие после свадьбы, должны были стать счастливыми для Сесили; и в каком-то смысле они такими и были. Она любила своего мужа. У них родились две чудесные дочурки. Дело Тайди процветало: он шил лучшие в Дублине перчатки. Макгоуэн и госпожа Дойл рекомендовали его всем своим друзьям, и Тайди даже взял себе в помощь подмастерье. Он уже заметно поднялся в своей гильдии, в праздничные дни выходил из дому в ярком костюме члена гильдии, и Сесили очень трогательно радовалась успехам мужа. И, конечно, он стал свободным горожанином.

– Твой муж отлично создает себе имя, – с улыбкой заметила как-то госпожа Дойл, когда женщины встретились однажды на улице. – Ты должна гордиться им.

Так ли это было? Сесили понимала, что должна гордиться мужем. Разве Тайди не получил все то, что должен был получить хороший мастеровой в Дублине? Трудолюбивый, порядочный, надежный. Глядя, как вечерами он сидит в любимом кресле, посадив на колени их маленьких дочек, сердце Сесили наполнялось теплом и радостью, и тогда она подходила к нему, нежно целовала, а он счастливо улыбался ей в ответ. Она втайне молилась, чтобы Бог послал им еще детей, и очень хотела подарить Генри сына, о котором он мечтал, хотя и не признавался в этом. Да, муж Сесили был хорошим человеком, и она любила его. Она могла спокойно ходить на исповедь и была уверена в себе, потому что никогда не проявляла холодности к мужу, никогда не отказывала ему в плотских наслаждениях, очень редко сердилась на него, а если такое случалось, то старалась загладить свою вину. Так в чем же ей было исповедаться? Если только в том, что время от времени – и, пожалуй, довольно часто – ей хотелось, чтобы он был другим…

И все же повод к первому серьезному разногласию не имел никакого отношения к их собственной жизни. Он возник из-за событий в далекой Англии.


Для большинства людей в Дублине последние восемь лет все шло своим чередом. Соперничество между Батлерами и Фицджеральдами продолжалось. Батлеры, воспользовавшись подозрениями короля Генриха насчет заграничных интриг Фицджеральда, убедили короля отдать им на время должность королевского наместника, однако уже вскоре могущественные Фицджеральды снова подмяли их под себя. В самом Дублине было вполне спокойно, но во внутренних районах страны сторонники Фицджеральдов вымогали деньги у слабых вождей и землевладельцев. Они называли эту дань черной рентой, а при случае даже похищали кого-нибудь из офицеров Батлера и держали, пока не получали выкуп. Даже в Дублине на эти интриги смотрели с насмешливым недоумением.

– Однако эти ребята не церемонятся, – говорили люди.

Конечно, в Ирландии в подобных стычках всегда присутствовал спортивный элемент. Разве молодые кельтские воины не устраивали набеги на своих врагов с незапамятных времен?

Но грубый и туповатый в таких делах король Генрих в Лондоне, а заодно и его обожающие порядок чиновники ничего забавного в этом не находили.

– Я уже говорил вам, если вы не в состоянии сами управлять островом, мы будем управлять им из Англии! – заявил он.

И вот в 1528 году на остров прибыло из Англии некое официальное лицо, чтобы взять на себя управление Ирландией. Никому этого не хотелось, разумеется, но он столкнулся еще с одним огромным препятствием.

Сам Генрих считал так: раз он посылает своего слугу править от его имени и, стало быть, наделяет его королевской властью, то все обязаны подчиняться ему, независимо от того, кем он является. Но в Ирландии на это смотрели совсем по-другому. Родословные ирландских вождей, будь они хоть реальными, хоть вымышленными, уходили вглубь веков и терялись в незапамятных временах древних кельтов. Даже английские вельможи вроде Батлеров и Фицджеральдов стали аристократами, только когда впервые пришли на остров более трех веков назад. Ирландское же общество всегда было аристократическим и, кроме того, имело строгую иерархию. Слуги в традиционных ирландских домах могли есть и спать вместе со своими хозяевами, но всегда с огромным почтением относились к семье вождя. В этом была какая-то загадка.

Новый наместник короля был командующим королевской артиллерии. Это был отважный солдат, и кровь в его жилах текла ярко-красная, но никак не голубая.

– Я здесь для того, чтобы установить английский порядок, – заявил он ирландцам.

– Да неужели? – откликнулись те.

Благородные ирландские аристократы должны преклонить колени перед этим низкорожденным мужланом? Никогда!

Его тут же пренебрежительно прозвали Канониром. И хотя он старался изо всех сил и даже сам Килдэр по приказу короля Генриха, скрепя сердце, его поддерживал, уже очень скоро он же под него и подкопал.

Король Генрих пришел в ярость. И если бы в его владениях не было других, более серьезных забот, он мог бы принять самые строгие меры. Но у него не было ни средств, ни желания вникать в ирландские события, поэтому он просто вернул остров под управление Килдэра.

– Пусть правит, – мрачно заявил король, – пока мы не придумаем чего-нибудь получше.

Для ирландцев это было лишь очередным доказательством того, что английский король не в состоянии совладать с ними. В общем, к добру или к худу, но Килдэра вернули на его место. И все пошло как обычно.

Но в Англии уже начинались большие перемены.

Примерно в то же время, когда Канонир приехал в Ирландию, король Генрих сообщил, что желает расторгнуть свой продолжительный союз с Екатериной Арагонской. В Лондоне, где набожная королева была весьма популярна, тут же начались беспорядки. Но в Ирландии это мало кого заинтересовало. За пределами английского Пейла на развод никогда не смотрели как на нечто ужасное и недопустимое. И даже в самом Пейле, где царили более строгие нравы, большинство жителей знали, что разводы нередко дозволяются аристократам и принцам крови, а король был убежден, что у него в любом случае есть причина для развода. И вообще, это касалось только самого английского короля и папы римского. Кроме того, в Дублине все были слишком заняты тем, чтобы избавиться от Канонира, им некогда было думать о королеве Екатерине.


Тогда почему именно развод короля Генриха стал причиной размолвки между Сесили и ее мужем? По правде говоря, Сесили и сама этого не знала. Все началось вполне невинно, с ее случайного замечания, оброненного однажды, когда она сказала, что вряд ли король вправе прогнать свою супругу после всех этих лет, прожитых вместе.

– Ты должна понять его чувства. – Тайди чуть снисходительно посмотрел на жену. – У него ведь есть только дочь, а ему нужен сын, наследник.

– Значит, если я рожу тебе только дочерей, – тут же возмутилась Сесили, – ты выставишь меня за дверь?

– Не говори глупостей, Сесили, – возразил Тайди. – Я же не король.

Почему ее так раздражало что-то в его поведении? Может, этот самодовольный тон? С тех пор как Тайди стал известным человеком в своей гильдии, он иногда слишком уж важничал, на ее взгляд.

– Его дочь тоже может стать королевой. Бывали же и раньше правящие королевы, – напомнила Сесили мужу.

– Ты просто не понимаешь, что сейчас происходит в Англии, – отмахнулся он.

Да, теперь у нее не осталось сомнений. Муж говорил с ней так, словно она была дурочкой. Сесили с яростью уставилась на Тайди. Кем он себя возомнил? Да ведь он всегда относился к ней с некоторым пренебрежением, вдруг подумала она, вспомнить хотя бы ту дурацкую историю с шафрановым шарфом, еще до их женитьбы. Однако ей не хотелось ссориться, поэтому она промолчала.

Время шло, и события в Англии становились все более поразительными. На несчастную королеву давили со всех сторон, вынуждая ее сдаться, но испанская гордость и благочестие заставляли ее твердить, и вполне справедливо, что она останется женой Генриха до тех пор, пока сам папа не объявит их брак расторгнутым. Тем временем король, как говорили, был просто околдован одной молодой дамой по имени Анна Болейн и хотел как можно скорее жениться на ней. Но хотя его святейшество согласился рассмотреть этот вопрос, он пока не дал королю Генриху разрешения на развод, и король уже начал намекать, что в любом случае поступит по-своему. Сесили была потрясена всем этим.

– Да как король мог даже подумать о том, чтобы жениться на той шлюхе? Ведь папа еще ничего не ответил!

Именно так многие называли Болейн, несмотря на то что все знали: Анна отказывалась отдать свое тело королю, пока не наденет обручального кольца.

– Ты не учитываешь, в каком положении оказался папа, – ответил Тайди слегка напыщенным тоном.

И объяснил, что новый король Испании, племянник королевы Екатерины, вместе с огромными родовыми владениями Габсбургов в другой части Европы унаследовал также и титул императора Священной Римской империи. А уж гордость Габсбургов была невероятно велика. И император ни за что не допустил бы, чтобы его тетушку выставил за дверь какой-то выскочка Тюдор, король маленькой Англии.

– Папа не посмеет оскорбить императора, поэтому он не может дать развод Генриху, – говорил Тайди. – Все это знают, – добавил он без какой-либо необходимости.

Но для Сесили главное было совсем не в этом. Король Генрих разорвал все отношения с папством. И с тех пор как он провозгласил себя главой Английской церкви и заявил папе, что ему плевать на отлучение, она не могла испытывать к английскому монарху ничего, кроме презрения. Советник короля, сэр Томас Мор, тут же подал в отставку.

– Сэр Мор хотя бы истинный католик, – сказала Сесили.

Но как же остальные подданные Генриха? И английские католики в Дублине и Пейле?

– Это ведь ты и твои друзья, – напомнила она мужу, – всегда твердили мне, что я уж слишком ирландка. Но разве не англичане должны прежде всего защищать истинную Церковь, они ведь приехали в Ирландию с папского благословения! Однако почему-то именно я возражаю против этого бесчестья, а от вас ни словечка об этом не слышала! – И, видя, что муж не собирается отвечать, она добавила: – Говорят, эта Болейн еще и еретичка. Лютеранка.

– Это неправда! – огрызнулся Тайди.

Но Сесили прекрасно знала, что он тоже слышал эти разговоры. А когда в порт привезли слух о том, что император может даже вторгнуться в английское королевство и будет искать поддержки в Ирландии, Сесили раздраженно бросила:

– По мне, так пусть приходит!

– Бог мой, даже не смей так думать! – в ужасе воскликнул Тайди. – Это же могут счесть государственной изменой! Как ты можешь говорить такие дурные вещи?

– Дурные? – возразила Сесили. – А не дурно – заставлять несчастную королеву Екатерину отказаться от своих клятв, данных перед его святейшеством, и превратить ее в еретичку вроде шлюхи короля Генриха?

Ей казалось, что все в этой истории ясно как божий день. Она прекрасно понимала страдания бедняжки-королевы. Разве Тайди об этом думал? Она видела, как безжалостен король Англии. Неужели это ничего не значило? Наверняка нет в этом жестоком мире политических интриг. Несчастную королеву Англии преспокойно могли обмануть, так же как когда-то обманули ее саму, арестовав по ничтожному поводу. А во всем виновата ужасная тирания мужчин, которые просто не могут успокоиться, если не подчинят каждую женщину своей безрассудной воле. Сесили восхищала стойкость королевы, восхищало то, с каким упорством она боролась за истину и за свои права, и конечно же, восхищали те немногие смельчаки, как Томас Мор, которые не побоялись отстаивать свои убеждения. Что до других мужчин – хоть в Англии, хоть в Дублине, – которые считали, будто понимают все на свете, то теперь она точно знала: за их напыщенными речами скрывается обыкновенная трусость. И ей было больно думать, что ее муж ничуть не лучше остальных. Поэтому чем дальше развивались бурные события в Англии, тем больше она понимала то, в чем никогда не призналась бы на исповеди и едва ли признавалась самой себе: она стала меньше любить своего мужа.

Вскоре после последнего разговора с Тайди Сесили задумалась о новом доме.

Их дом с двумя комнатами и мастерской стоял за городской стеной, в Либертис. Супругов он вполне устраивал, хотя комнаты были довольно небольшими, а окна выходили в маленький дворик. Но дети росли, поэтому не было ничего удивительного в том, что однажды Сесили сказала мужу:

– Нам нужно больше места.

За два последних года Тайди уже привык, что Сесили все чаще раздражается и высказывает неудовольствие, но не представлял, что с этим делать, поэтому он был только рад возможности наконец-то угодить жене. Он даже начал присматривать новый дом. Однако прошел месяц, а ничего подходящего так и не нашлось. Он уже терялся в догадках, что бы такое предпринять, и вот однажды, когда они с Сесили гуляли по старой части города, обнесенной стеной, она внезапно сказала:

– Как бы мне хотелось жить в одной из таких башен.

В городской стене Дублина было много башен, и с каждым веком их только прибавлялось. Пять сторожевых башен стояло рядом с пятью главными воротами города во внешней стене, не считая множества речных ворот вдоль набережной. Но, кроме этих башен, были еще и другие. Они располагались прямо в стене, в промежутках между воротами, и в некоторых из них жили люди. В основном там селились городские чиновники, но некоторые были отданы ремесленникам.

– Было бы приятно смотреть на всех сверху, – вздохнула Сесили. – А не позволять, чтобы сверху смотрели на тебя.

– Думаешь, ты была бы счастлива, получив такую башню? – спросил Тайди.

– Да, – ответила его жена. – Уверена.

– Не думаю, что это удалось бы, – пробормотал Тайди.

Но сам тут же начал действовать втайне, надеясь на помощь Дойла. Это стало бы прекрасным сюрпризом для жены и привело бы ее в восторг.

Прошли месяцы, прежде чем что-то сдвинулось с места. Несколько раз Тайди слышал, что вроде бы какая-то из башен может быть сдана в аренду, но слухи каждый раз оказывались ложными. Однако Тайди был полон решимости удивить жену и ни слова не говорил ей о своих усилиях, а в итоге она уже стала торопить его с поиском дома и несколько раз даже сама ходила смотреть предложения.

В Англии тем временем события развивались от плохого к худшему. Король Генрих не только вынудил всех церковников подчиниться ему, но и назначил собственного архиепископа, а тот провозгласил королевский брак аннулированным и послушно обвенчал короля с Анной Болейн, которая, забыв о своей прежней строгости, уже была на сносях. А в мае произошло еще одно возмутительное событие: Анну Болейн официально короновали, со всеми положенными почестями и церемониями. Сесили была вне себя от отвращения.

– Если я не найду ей башню, да поскорее, – признался Тайди Дойлу в июне, – мне и жить незачем.

– Представь себе, – сказал ему олдермен, – у меня как раз есть для тебя новости. Освобождается одна башня, и я могу приберечь ее для тебя. Довольно скоро ты уже сможешь получить ее. К празднику Тела и Крови Христовых.


Если бы Маргарет Уолш стала вспоминать последние восемь лет, она с чистым сердцем могла бы сказать, что довольна собой. Конечно, были и тяжелые годы, когда всем заправляли Батлеры. И в том, что Дойл стал тогда членом ирландского парламента, а ее муж – нет, тоже не было ничего удивительного, хотя и оставило неприятный осадок. Несколько раз она сталкивалась на улице с Джоан Дойл, и дублинка всегда тепло приветствовала ее, словно они были подругами, но Маргарет уже усвоила технику загадочной улыбки и старалась, насколько это возможно, вежливо пройти мимо.

Но через два года, когда наместником короля стал Канонир, а Килдэру позволили вернуться на остров с условием, что он будет поддерживать королевского артиллериста, надежды Уолша на место в парламенте снова ожили. Даже если он и попал в немилость после той своей поездки в Манстер, за последние годы многое изменилось и об этом уже никто не помнил.

– Мне сказали, что Канонир против меня ничего не имеет, – сообщил он Маргарет. – И Килдэр на моей стороне. Думаю, пришло время для новой попытки.

Возможность подвернулась уже весной.

– Я хочу, – сказал Уолш жене, – чтобы ты поехала в Дублинский замок и полюбезничала с Канониром.

Прием состоялся на следующей неделе. Обычно старый замок из серого камня выглядел обветшавшим и довольно мрачным, но на этот раз устроители приема явно постарались придать ему праздничный вид. В просторном внутреннем дворе ярко горели факелы, а огромный зал был увешан гобеленами и залит светом тысячи свечей. Маргарет тщательно готовилась к этому дню. Она выбрала свое лучшее платье, которое почти не надевала много лет, и слегка освежила его, добавив на груди вставку из шелковой парчи, так что платье выглядело теперь как новое. С помощью своей старшей дочери она немного подкрасила волосы, и краска оказалась такой удачной, что теперь, как и десять лет назад, ее локоны отливали тем же изумительным темно-рыжим цветом, который так восхищал всех. Она даже слегка надушилась из маленького флакончика с восточным ароматом, который купила несколько лет назад на Доннибрукской ярмарке, хотя и чувствовала себя тогда немножко виноватой. И когда ее красивый, полный достоинства муж повернулся к ней и с восторгом воскликнул: «Маргарет, ты самая прекрасная женщина в этом замке!» – она порозовела от удовольствия.

– Тебе нужно лишь произвести на него хорошее впечатление, – пояснил Уолш. – Большинство вельмож только и делают, что демонстрируют свое презрение к нему, поэтому Канонир будет рад и простой вежливости. Если хочешь, можешь даже пофлиртовать с ним, – с усмешкой добавил Уолш.

Так уж вышло, что Канонир ей сразу понравился. Он был невысокого роста, остроглазый и довольно ершистый. Глядя на него, Маргарет с легкостью представила, как он ловко управляется со своей пушкой. Когда они с мужем подходили к нему, она вдруг заметила среди окружавших его людей чету Дойлов, и у нее тревожно забилось сердце. И лучше ей не стало оттого, что Джоан, увидев ее, тут же разулыбалась и объявила:

– А это моя подруга с изумительными рыжими волосами! Сейчас они даже лучше, чем прежде! – добавила она, а Маргарет улыбнулась в ответ и подумала: «Если ты таким образом намекаешь на то, что я их покрасила, меня этим не смутить».

Однако когда ее представили королевскому наместнику, он отвесил ей весьма изысканный поклон. А еще через несколько мгновений, когда к их компании присоединились несколько гостивших в Дублине английских вельмож, он представил им жену олдермена как госпожу Дойл, а Маргарет – жену джентльмена-землевладельца – как леди Уолш. Это весьма польстило ей.

Должно быть, она все же произвела хорошее впечатление, потому что через какое-то время, когда муж куда-то отошел, оставив ее одну, она увидела, как Канонир быстро направился в ее сторону. Они начали разговаривать, и он оказался весьма приятным собеседником. Он расспрашивал ее о доме, о семье, и Маргарет не упустила случая подчеркнуть, что ведет свое происхождение от верноподданных английских джентри из Фингала. Это, похоже, успокоило его, и вскоре Канонир уже откровенно говорил с Маргарет о трудностях своего положения.

– Мы должны установить порядок, – заявил он. – Если бы вся Ирландия была похожа на Фингал! Но вы только взгляните на трудности, с которыми мы сталкиваемся! Дело ведь не просто в ирландских вождях, которые устраивают набеги и грабят. Вспомните об убийстве бедняги Толбота или о похищении одного из наших командиров меньше года назад!

Поскольку Маргарет вполне приветствовала первое и знала, что за вторым на самом деле стоят Фицджеральды, она лишь невнятно пробормотала что-то о необходимости принять меры.

– Главная проблема – это деньги, леди Уолш, – признался Канонир. – Король дает мне пушки и солдат, но не дает денег. Что до ирландского парламента…

Маргарет знала, что парламент, как и все законодательные органы Дублина, терпеть не мог платить налоги. Даже когда прежний лорд-наместник Батлер имел в парламенте своих людей вроде Дойла, они все равно весьма ограничивали его в средствах.

– Уверена, мой муж понимает ваши нужды, – решительно заявила Маргарет.

Это явно понравилось маленькому англичанину, и вскоре он уже заговорил о политической ситуации.

– Знаете, – сказал он, – из-за этой истории с королевским разводом мы очень боимся, что император попытается использовать Ирландию для того, чтобы навредить его величеству. Графу Десмонду, например, просто нельзя доверять, он заигрывает с иностранцами.

Канонир строго посмотрел на Маргарет. Неужели он слышал об истории с Манстером? Не было ли это предостережением?

– Мой муж всегда говорит, – осторожно ответила Маргарет, – что граф Десмонд как будто живет в каком-то другом мире, не в том, где живем все мы.

Похоже, ее слова вполне удовлетворили королевского наместника, потому что он энергично закивал:

– Ваш муж – мудрый человек. Но могу сказать вам по секрету, что мы наблюдаем за всеми купцами – на тот случай, если они вздумают как-то связаться с императором.

И тут Маргарет не упустила шанса.

– Должно быть, это трудно, – сказала она. – Многие дублинские купцы постоянно ведут дела с Испанией да и с другими портами, где у императора есть свои шпионы. Возьмите хотя бы Дойла. Но ведь невозможно даже представить, чтобы он был замешан в чем-то подобном.

– Верно, – согласился Канонир.

Но она уже видела, что он задумался, и втайне торжествовала. Неужели ей действительно удалось поселить в душе наместника сомнение в преданности Дойла? Прежде Маргарет никогда ничего подобного не делала и считала это своей маленькой дипломатической победой. Теперь она могла сыграть с Джоан Дойл в ее собственную игру. Вскоре после этого Канонир отошел, но сначала слегка сжал руку Маргарет.

Два месяца спустя Уильям Уолш узнал, что может получить место в следующем составе парламента, и Маргарет чувствовала, что в этом есть и ее заслуга. Но она так и не узнала, стал ли Канонир проверять лояльность Дойла в то оставшееся время, пока он еще исполнял обязанности наместника.

Другим поводом для гордости стал их сын Ричард. Это была идея его отца – отправить юношу учиться в Оксфорд. Поначалу Маргарет была против – отчасти потому, что ей не хотелось расставаться с сыном, но еще и потому, что Ричард при всем своем обаянии никогда не проявлял особого интереса к учебе.

– У него отличные мозги, – настаивал Уолш. – И раз уж ему не видать хоть сколько-нибудь приличного наследства, он должен сам пробивать себе дорогу. Ему просто необходимо получить образование. А значит, придется поехать в Англию.

Да, хотя на новую семинарию Фицджеральдов в Мейнуте и возлагали большие надежды, она так и не превратилась в нечто похожее на университет. Так что для хорошего образования по-прежнему нужно было отправляться за море.

Уолш сам готовил юношу, учил его каждый день, внушал, что тот может добиться всего. Ричард воспринял уроки отца с большой серьезностью и уже через год так продвинулся вперед, что Уолш сказал Маргарет:

– Он готов.

И Маргарет, пряча слезы за улыбкой, проводила сына в Англию, откуда он не вернулся. Собираясь стать юристом, как и его отец, после Оксфорда Ричард начал стажироваться в лондонских судебных иннах, чтобы поднабраться опыта у старших коллег.

– Если найдет себе место в Лондоне, тем лучше, – говорил Уильям жене. – А если нет, вернется сюда с блестящими перспективами.

Маргарет надеялась, что сын вернется. Разлука давалась ей очень тяжело.

Однако все эти успехи принесли семье и немалые трудности. Заняв более высокое положение в обществе, Уильям стал больше времени проводить в Дублине, и Маргарет иногда должна была его сопровождать. Одевался он теперь соответственно своему статусу, да и Маргарет тоже купил дорогую одежду – это было необходимо, но потребовало больших расходов. Ричард также весьма заметно истощал семейные ресурсы, его учеба в Англии обошлась намного дороже, чем ожидала Маргарет. Еще учась в Оксфорде, Ричард тратил довольно много, а уж когда начал посещать эти судебные палаты, письма с просьбами о деньгах стали приходить гораздо чаще. Маргарет, которая иногда беспокоилась из-за того, что муж слишком много работает, возросшие потребности сына настораживали, но Уильям лишь качал головой и с усмешкой говорил:

– Я помню, каково это было, когда я сам там учился. Жить рядом со всеми этими денди…

Когда же Маргарет предполагала, что ее любимый сын мог бы вести и более тихую, не слишком светскую жизнь, ее муж твердил лишь одно:

– Нет, пусть будет настоящим джентльменом. Я бы ничего другого и не хотел.

В письмах Ричарда проскакивали также намеки, что он стал популярен у дам, а Маргарет вспоминала, как он еще в детстве легко очаровывал всех, даже Джоан Дойл. Но это ведь тоже требовало денег…

– Не может ли он уже сам себя обеспечивать? – спрашивала она мужа.

– Нет, он не сразу начнет зарабатывать достаточно, – объяснял ей Уолш. – А пока мы должны обеспечить ему достойное существование.

Как он был похож на дорогого отца Маргарет, когда говорил так! Маргарет почти слышала голос отца, твердившего, что ее брат Джон не должен отправляться в Англию как простой пехотинец. Бедный Джон, он так и не вернулся; бедный отец, ему так хотелось быть джентльменом… И теперь, глядя на мужа, Маргарет понимала, что Ричард был его продолжением, и ее охватывала горячая любовь к ним обоим.

– Он и в Дублине мог бы быть джентльменом, да еще и тебе помогать, – напоминала она. – И за меньшие деньги.

В общем, деньги убывали с такой пугающей скоростью, что, как ни старался Уолш, Маргарет видела, что их расходы намного опережают доходы. Пару раз она заговаривала об этом с Уильямом, но муж заверял ее, что все держит под контролем, а поскольку он всегда был очень рачительным хозяином, Маргарет предполагала, что так оно и есть. Но все равно ей казалось, что муж озабочен сильнее, чем обычно. Одной из надежд на увеличение доходов была возможность получить в аренду еще одно церковное владение на льготных условиях. Уолш занимался этим и уже дал понять, что подыскивает что-то подходящее. Но тут возникли новые трудности. И причиной их стал не кто-нибудь, а сам архиепископ Дублинский.

Когда король Генрих провозгласил себя главой Английской церкви, его взгляд тут же обратился к ее огромным неиспользованным богатствам. Он заявил, что Церковь нуждается в реформах, под которыми он подразумевал отнюдь не переход к протестантским доктринам, потому что король Генрих все еще считал себя куда более праведным католиком, чем сам папа, а лучшую организацию и увеличение сборов. Пошли слухи, что королевские слуги уже нацелили жадный взгляд на некоторые богатые старые монастыри, где все церковные сборы тратились лишь на поддержку горстки монахов. Так что ничего удивительного не было в том, что архиепископ Ален, слуга английского короля, занимавший также пост канцлера, желавший, естественно, ублажить своего повелителя, мог заявить: «Больше никаких выгодных аренд. Ирландские арендаторы, кем бы они ни были, должны начать платить Церкви полную ренту за свои земли».

– Конечно, – признал Уолш в разговоре с женой, – он вправе так поступить. Но ведь в Ирландии всегда было именно так. И сквайрам это может не понравиться. – Он слегка скривился. – Не могу сказать, что мне самому это нравится.

– А мы справимся? – с легкой тревогой спросила Маргарет.

Муж заверил ее, что они все одолеют, но весной 1533 года Маргарет стала замечать, что Уильям явно обеспокоен.

Однако примерно в середине лета настроение у него неожиданно улучшилось. С лица исчезло удрученное выражение, даже скорбные складки почти разгладились. Она спросила, получил ли он известия о церковной земле. Оказалось, что нет, но, как он сказал, дела и без того, кажется, налаживались. Маргарет заметила в поведении мужа необычно радостное волнение, не слишком свойственное такому солидному седовласому мужчине, каким он стал в последнее время. «Ты как будто помолодел», – сказала она ему.

Недели через три они получили длинное письмо от Ричарда. Сын подробно описывал развлечения, что устраивались в загородном доме одного джентльмена, где Ричард, видимо, остановился на какое-то время, и еще он обещал в ближайшем будущем приехать в Дублин и просил солидную сумму денег. Это напугало Маргарет, но Уильям отнесся к просьбе с таким удивительным спокойствием, что Маргарет даже подумала, что его мысли где-то далеко от письма сына. А еще неделю спустя их навестил Макгоуэн.

Маргарет нравился этот человек. В торговом мире Дублина он занимал особенное положение. Большинство здешних купцов покупали и продавали свои товары на дублинских рынках, но также и сами нуждались в некоторых товарах, вроде строительного леса, зерна или скота, с обширных внутренних территорий за пределами Пейла. Поэтому некоторые купцы свободно вели дела по другую сторону границы Пейла, посредничая между англичанами и ирландцами. Их называли серыми купцами, и Макгоуэн принадлежал к самым успешным из них. В основном он занимался покупкой леса у О’Бирнов и О’Тулов, живших в горах Уиклоу, но никогда не отказывался и от других выгодных сделок и часто делал кое-что для Дойла. В результате своих постоянных разъездов Макгоуэн не только основательно разбогател, но и стал настоящим кладезем сведений о том, что происходит в стране. Уильям, который в день приезда Макгоуэна как раз оказался дома, также был очень рад его видеть.

Макгоуэн приехал в середине дня. Он сказал, что переночевал в доме Шона О’Бирна в Ратконане, южнее поместья Уолшей. Маргарет слышала о Шоне О’Бирне как о дамском угоднике, но знакома с ним не была. Она попыталась уговорить Макгоуэна задержаться и у них немного, но тот, слегка перекусив, сказал, что ему необходимо поспешить в Дублин, и Уолш вышел, чтобы проводить его. И лишь по чистой случайности Маргарет как раз зашла в большую спальню и услышала разговор двоих мужчин, остановившихся неподалеку от окна.

– Дела с Дойлом идут хорошо? – спросил Уильям.

– Да. А твое… ну, то частное дело, я имею в виду с его женой? – Это было произнесено тихим голосом. – Знаешь, она ведь считает тебя красавчиком. Она сама мне говорила, – хихикнув, добавил Макгоуэн.

Частное дело? У ее мужа с Джоан Дойл? Что это могло означать?

– Тебе известны секреты всех и каждого, – пробормотал Уолш. – С тобой опасно иметь дело.

– Уверяю тебя, если мне и известны секреты, – ответил Макгоуэн, – то лишь потому, что я всегда был неболтлив. Но ты не ответил на мой вопрос насчет той дамы.

– Думаю, все в порядке.

– А Дойл знает?

– Нет.

– А твоя жена?

– Нет. Избави Бог!

– Ну, твои тайны я сохраню. А дело близко к завершению?

– К празднику Тела Христова должно завершиться. Она мне обещала.

– Отлично.

Маргарет услышала, как отъезжает Макгоуэн.

Но сама она застыла на месте как прикованная. Ее муж и жена Дойла. Может, они оба уже не слишком молоды, но Маргарет-то было известно, что физически ее муж в отличной форме и вполне способен завести себе интрижку на стороне. Но неужели он мог так поступить с ней? Маргарет не знала, что и подумать. Мгновение-другое она просто отказывалась верить своим ушам. Голоса как будто доносились до нее из какого-то другого мира.

Потом она вспомнила: значит, жена Дойла считает ее мужа красивым. Но он и правда был недурен собой. Но что он сам говорил о ней давным-давно, когда они только встретились в Мейнуте? Счел ее хорошенькой. Их повлекло друг к другу? Вполне возможно. Голоса донеслись до нее не из другого мира. Они звучали в ее собственном мире. И ее собственный мир, похоже, только что превратился в руины.

Праздник Тела Христова. Через два дня. Что же ей делать?


Думая о прошедших восьми годах, Ева О’Бирн снова и снова говорила себе, что поступила тогда совершенно правильно, когда обратилась за помощью к странствующему монаху. Потому что после этого наступили лучшие годы в ее жизни.

Если у Шона О’Бирна и были с тех пор другие женщины, то он отлично это скрывал. Дома он вел себя как заботливый муж. Через год после отъезда Бреннанов у Евы родилась еще одна дочка, и хлопот у нее прибавилось. Похоже, Шон также был в восторге от малышки, и, видя, как он играет с ней на лужайке перед старой башней, Ева чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Шеймус тем временем весьма преуспевал на бывшей земле Бреннанов. Их старую лачугу он практически перестроил собственными руками, а два года назад еще и женился. Возможно, партия была и не самая выгодная – всего лишь дочь одного из младших О’Тулов, но девушка оказалась благоразумной и Еве очень понравилась.

А лучшим ее дружочком был по-прежнему Финтан. Она знала, что наблюдать за ними, когда они рядом, довольно забавно, потому что они были не только очень похожи, но и думали, и чувствовали совершенно одинаково. Они любили вместе гулять, и Ева научила его различать все известные ей растения и цветы; что до коров и прочей домашней живности, то мальчик был прирожденным фермером и часто напоминал Еве ее отца. Финтан очень любил мать и постоянно, разными способами, выражал ей свою привязанность. Каждую зиму он что-нибудь мастерил для нее: то деревянную расческу, то маленький пресс для масла. И эти маленькие подарки становились для нее настоящими сокровищами и всегда вызывали у нее счастливую улыбку, когда она пользовалась ими каждый день. Они с сыном были настолько близки, что Ева даже иногда боялась вызвать у мужа ревность. Но Шон О’Бирн как будто больше других радовался тому, что мальчик приносит матери так много счастья. Собственные же его отношения с Финтаном были очень простыми.

– Спасибо, – не раз говорил Шон жене, – что подарила мне такого сына, он отличный скотовод!

Сам Шон, в свою очередь, также преподнес Еве прекрасный подарок. Их крохотной дочурке было уже два года, когда он, вернувшись однажды из поездки в Манстер, небрежно спросил:

– Как бы ты отнеслась к прибавлению нашего семейства? – И, видя ее недоумение, пояснил: – Я говорю о приемном сыне. Мальчике такого же возраста, как Финтан.

Хотя обычай воспитывать чужих детей уходил еще вглубь кельтской истории, во многих аристократических семьях острова, как ирландских, так и английских, он сохранился до сих пор. Когда сын одного клана уходил в другой, между этими семьями возникали очень крепкие узы преданности, почти такие же прочные, как узы брака. Отправить ребенка в дом крупного вождя означало открыть ему дорогу в мир, а принять сына какой-нибудь важной семьи на воспитание считалось огромной честью. Ева почему-то сразу решила, что Шон надумал облагодетельствовать какое-то бедное семейство, и не слишком обрадовалась. Увидев ее лицо, муж усмехнулся и благодушно сообщил:

– Он из Фицджеральдов. Родня Десмонда.

Фицджеральд, да еще родственник влиятельного графа Десмонда? Ну да, весьма отдаленная родня, из скромной ветви южных Фицджеральдов. Но все-таки Фицджеральд.

– Как тебе это удалось? – спросила Ева, не скрывая восхищения.

– Думаю, благодаря моему обаянию. – Шон улыбнулся. – Он славный мальчик. Ты не возражаешь?

– Нет, будет замечательно, если у Финтана появится такой друг, – ответила Ева. – Пусть приезжает, когда захочет.

Он приехал в следующем месяце. Звали его Морис. Лет ему было столько же, сколько младшему О’Бирну, только, в отличие от белокурого Финтана, он был темноволос, чуть стройнее его и выше ростом, а его тонко выписанные кельтские черты сразу напоминали о том, что Фицджеральды в той же мере ирландские аристократы, в какой и английские вельможи. А еще у него были очень красивые глаза, показавшиеся Еве странно притягательными. Первым делом мальчик очень вежливо сообщил, что дом Евы в точности похож на дом его родителей.

– Вот только, – добавил он, – наш дом стоит у реки.

Несмотря на худобу, Морис был силен и умел обращаться с животными. В жизнь Финтана он вошел как-то очень легко, сразу став ему скромным и непритязательным другом. Однако его аристократическое происхождение сразу было заметно и по его манерам, сдержанным, но неизменно утонченным, и по тому, как он называл Еву «леди О’Бирн», как почтительно и беспрекословно слушался ее мужа, как намного чаще, чем они привыкли, повторял «пожалуйста» и «спасибо». Читал и писал он гораздо лучше Финтана, а еще играл на арфе. Но, кроме всего этого, было в нем некое неуловимое изящество, которое Ева не смогла бы описать словами, но которое сразу выделяло его из других.

– Надеюсь, Финтан многому научится у него, – как-то призналась она мужу.

Мальчики действительно очень сдружились. Через год они уже казались такими близкими, словно были родными братьями, и Ева начала относиться к Морису как к еще одному сыну. Шон оказался прекрасным приемным отцом. Он не только позаботился о том, чтобы мальчик знал все, что нужно, о фермерском деле и их жизни здесь, в горах Уиклоу и Долине Лиффи, но еще и отправлял его иногда с Макгоуэном посетить другие фермы и дома людей вроде Уолшей или даже проехаться до Долки или Дублина.

Ева предполагала, что, возможно, мальчику захочется как-нибудь повидать своих родственников по линии Килдэров, но Шон объяснил ей, что из-за недавних подозрений в адрес графа Десмонда это было бы неразумно.

– Его родители сами это устроят, когда сочтут возможным, – сказал он. – Не наше дело – знакомить Мориса с его родственниками.

А Морис, похоже, был вполне доволен своей тихой жизнью в поместье О’Бирнов. Но при этом он неким удивительным образом словно всегда оставался в стороне от нее. И дело было не только в его любви к музыке, хотя иной раз, играя на арфе, он как будто уплывал куда-то, как во сне. И не в склонности к интеллектуальным занятиям, хотя отец Донал, обучавший обоих мальчиков, иногда мог с грустью заметить:

– Как жаль, что ему не суждено стать священником!

Все дело было в странных приступах тоски, которые иногда нападали на него. Это случалось редко, но когда его охватывало уныние, он мог целый день бродить по холмам в полном одиночестве, двигаясь медленно и задумчиво, словно в трансе. Даже Финтан понимал, что в такие моменты лучше его не беспокоить, пока настроение не сменится в лучшую сторону. А когда тоска вдруг проходила, Морис словно рождался заново.

– Чудной ты парнишка, – с нежностью говорил ему Финтан.

И никого не удивляло то, что бродячий монах, который несколько раз шел в Глендалох мимо их дома, часами разговаривал с мальчиком и на прощание всегда благословлял его.

Но ничто из этого как будто не мешало дружбе юного Фицджеральда и Финтана О’Бирна. Они вместе работали, охотились, подшучивали друг над другом и устраивали разные проказы, как и положено мальчишкам их возраста, а однажды, когда Ева спросила Финтана, кто его лучший друг, он с удивлением посмотрел на нее и ответил:

– Как кто? Морис, конечно.

Отношения Мориса и Евы были очень похожи на отношения сына и матери, вот только он всегда был с ней чуть более сдержан, чем ей бы хотелось. Через год его едва заметная холодность стала обижать Еву, пока она не осознала, что мальчик ведет себя так просто потому, что не хочет посягать на ее отношения с Финтаном. Она была восхищена его чуткостью.

И хотя никто в точности не мог сказать, когда или почему это произошло, но обстановка в доме О’Бирна в Ратконане с появлением Мориса Фицджеральда неуловимо изменилась. Даже Шон стал более внимательным и чутким. И что могло послужить лучшим доказательством этому, как не тот факт, что, когда наступил день рождения Евы, летом 1533 года, Шон пригласил всех соседей на праздник в своем доме. Гости весело танцевали под звуки скрипки, странствующий бард читал легенды о Кухулине, Финне Маккуле и других героях древних времен, Шон и Финтан сидели рядом с Евой, а Морис играл на арфе для всей компании. А потом Шон преподнес жене пару тончайших вышитых перчаток работы Генри Тайди и отрез шелковой парчи, чем порадовал ее еще больше, потому что она сразу догадалась: такие изящные вещи мог выбрать только Морис во время одной из его поездок в Дублин с Макгоуэном.

Так они пировали, пели и танцевали до поздней ночи, а ночь эта была кануном праздника Тела и Крови Христовых.


В календаре Дублина значилось несколько пышных празднеств. В День святого Патрика и святого Георгия устраивались шествия, ведь это были святые покровители Ирландии и Англии. Но самый главный праздник приходился на июль, на четвертую пятницу после летнего солнцестояния, и это был праздник Тела и Крови Христовых.

В этот праздник служили чудодейственную мессу. И не было лучшего дня для органов городской власти, религиозных общин и многочисленных гильдий, чтобы поздравить друг друга. Ведь и мэр, и олдермены, и свободные горожане, будучи правителями города, почти все принадлежали либо к одной, либо к другой. Были здесь и крупные религиозные общины, вроде общины Святой Троицы, к которой принадлежал Дойл и которая имела собственную часовню при соборе Христа и славилась своей благотворительностью и добрыми делами. Были и многочисленные гильдии: торговцев, портных, ювелиров, мясников, ткачей, перчаточников и еще много кого. Эти гильдии защищали свои интересы и тоже имели часовни, правда, уже поскромнее, при небольших церквях города. И в день Тела и Крови Христовых все они устраивали пышные торжества.

Уже в течение многих поколений торжества проходили всегда одинаково. Каждая гильдия имела собственную карнавальную платформу на колесах, с настоящими декорациями, как на маленькой сцене. Делали их всегда восемь футов шириной, чтобы они могли пройти через восточные ворота; каждую обычно тянули шесть или восемь лошадей, а на самих платформах разыгрывались самые известные библейские сюжеты или истории из древних легенд. Порядок процессии был записан в Большую книгу городских установлений, которая хранилась в толселе. Первыми шли перчаточники, изображавшие Адама и Еву, за ними – башмачники, потом моряки, представлявшие Ноя и его ковчег; затем следовали ткачи, за ними кузнецы – и так почти двадцать платформ, включая и великолепную сцену с королем Артуром и его рыцарями Круглого стола, их изображали городские аудиторы. И наконец появлялся огромный дракон святого Георгия, похожий на лошадь с двумя человеческими головами, и с достоинством кивал зрителям – это была эмблема дублинского муниципалитета.

Процессия собиралась ранним утром на открытом лугу рядом со старой больницей Айлреда Палмера, за западными воротами города; далее шествие должно было пройти через ворота в город, двинуться по Хай-стрит к перекрестку возле толсела, мимо собора Христа и замка, а потом через восточные ворота и завершить путь на тренировочной площади лучников, возле Хогген-Грина, где некоторые гильдии могли сыграть короткие пьесы на своих платформах.

Тайди был взволнован. В этом году товарищи по гильдии выбрали его на роль Адама. Во время шествия он должен был стоять на платформе в белых чулках и жилете и держать огромный фиговый лист слегка непристойных очертаний, а после шествия ему предстояло еще и сыграть роль со словами, и все нужно было выучить наизусть, и Сесили несколько недель подряд слышала, как Тайди торжественно повторял строки вроде: «О глупая женщина, что же ты натворила?»

Солнце уже ярко светило, когда Тайди вышел из дому. Вид у него был довольный и решительный. Часом позже Сесили оставила детей с соседкой и отправилась в город, чтобы посмотреть на мужа.


Маргарет показалось, что в Дублин в тот день съехались люди со всего Ленстера. Толпа была настолько плотной, что ей пришлось оставить лошадь в таверне рядом с собором Святого Патрика, заплатив за это возмутительную сумму, а уж потом присоединиться ко всем остальным и пешком направиться к южным воротам. Конечно, так она могла остаться незамеченной, но Маргарет уже стала сомневаться, что вообще сможет найти мужа.

Уолш уехал еще на рассвете. Она выждала час, потом сказала конюху, что вернется к вечеру, и поскакала за мужем, ничего никому не объяснив. Она думала, что сможет увидеть его впереди, но, вероятно, он очень торопился, и ее расчеты не оправдались. Как после возвращения она станет объяснять причины своего отсутствия, Маргарет не думала, решив, что все будет зависеть от дневных событий.

Сначала она очень хотела высказать ему в глаза, что ей все известно о его интрижке с женой Дойла, но потом решила этого не делать. У нее не было доказательств. Если он начнет все отрицать, с чем она останется? С постоянной неуверенностью? Маргарет знала: некоторые женщины просто не обратили бы на такой пустяк внимания, чем весьма облегчили бы себе жизнь, но она никогда не смогла бы смотреть на измену мужа сквозь пальцы. Довериться в таком деликатном деле она тоже никому не могла. Все это было так больно и так неожиданно, что она вдруг почувствовала себя ужасно одинокой. Поэтому она решила просто поехать за мужем в Дублин, хотя и понимала, что может его там не найти. Как понимала и то, что совершенно не знает, как вести себя, если все же увидит Уильяма с этой женщиной.

Все вокруг веселились. Пестрая толпа текла сквозь ворота, смеясь и болтая, а Маргарет, спрятав волосы под черную бархатную шляпу, шла вперед с серьезным унылым лицом, просто подчиняясь людскому морю. Они прошли по Сент-Николас-стрит, мимо Шумейкер-лейн и далее к широкому пересечению с Хай-стрит, где уже виднелись высокие шпили древнего толсела. На перекрестке толпа стала настолько густой, что пробиться сквозь нее было уже невозможно, но, к счастью, распорядители позволили группе людей, среди которых оказалась и Маргарет, пересечь улицу и выйти на территорию собора Христа, где было гораздо свободнее. А через несколько мгновений середину улиц освободили. Приближалась процессия.

Впереди двигалась группа всадников: городские сержанты и прочие официальные лица. Потом появился оркестр, состоявший из волынок и барабанов. И наконец, медленно и важно выкатила первая платформа.

Перчаточники уж точно хорошо постарались, чтобы дать начало празднику. В середине платформы возвышалось дерево, сооруженное из досок, разрисованных зелеными листьями и золотыми яблоками. Адам и Ева, оба мужчины, были прикрыты там, где надо, фиговыми листьями; Еве пристроили парочку огромных грудей, и она держала золотое яблоко размером с тыкву, сладострастно изгибаясь на потеху толпы, Адам выглядел весьма серьезным и время от времени выкрикивал:

– О глупая женщина, что же ты натворила?

На Змия – высокого худого мужчину – надели змеиную голову, которую он с помощью бечевок мог поворачивать из стороны в сторону или даже делать устрашающие выпады в сторону зрителей.

Маргарет наблюдала за всем с мрачной улыбкой. И начала понемножку пробираться сквозь толпу к востоку. С грохотом покатила следующая платформа: Каин и Авель. Вскоре после этого Маргарет добралась туда, куда стремилась, и нашла местечко на низкой стене, где стояли несколько ребятишек. Оттуда были хорошо видны двери всех домов на другой стороне улицы, и веселая праздничная толпа ей не мешала.

Часть Хай-стрит напротив кафедрального собора была известна как Скиннерс-роу. В больших домах с высокими крышами жили некоторые дублинские вельможи и сквайры, среди которых были и Батлеры. Еще несколько домов принадлежали самым богатым купцам. Олдермен Дойл переехал сюда с Вайнтаверн-стрит после женитьбы. Верхние этажи этих домов, с бревенчатыми стенами, нависали над улицей, создавая галереи, удобные для наблюдения за шествием, и во всех окнах было полно людей. Место, выбранное Маргарет, как раз и находилось напротив дома Дойла.

Дом производил впечатление: в четыре этажа высотой, каменный в нижней части, бревенчатый и оштукатуренный наверху, он имел крышу с двумя шпилями, крытую сланцевыми плитками, что говорило о солидном достатке олдермена. Маргарет вгляделась в окна, заполненные лицами слуг, детей, друзей и тех и других. В самом большом окне она увидела Дойла и его жену. Был ли рядом с ними ее муж, она не знала.

Платформы плыли мимо: Ной с его ковчегом, египетский фараон и его армия, несколько историй рождения Христа, Понтий Пилат с женой… Сразу после этого лицо Дойла исчезло из окна, и когда мимо проезжали король Артур и рыцари, Маргарет увидела, как олдермен, в алой официальной одежде, выходит из дому на улицу и направляется к толселу. Она продолжала наблюдать, пока не появился великолепный зелено-красный дракон святого Георгия с серебряными крыльями – последний в этом ярком праздничном шествии, а замыкал его еще оркестр волынок и барабанов.

Когда процессия прошла, почти вся толпа двинулась за ней следом. Сообразив, что теперь она может выглядеть подозрительно, Маргарет отступила к небольшому дереву перед храмом, откуда могла видеть дом Дойла. Окна опустели, все теперь выходили на улицу, видимо, для того, чтобы отправиться к Хогген-Грину и посмотреть там представление. Похоже, и домочадцы, и слуги уже вышли, но, как ни всматривалась Маргарет, жены Дойла она среди них не увидела. Когда двери закрылись, большой дом сразу стал выглядеть опустевшим. Маргарет ждала до тех пор, пока людской поток, следовавший за процессией, почти не иссяк. Не ушла ли все-таки и Джоан Дойл? Может, она ее просто пропустила? Маргарет стояла в растерянности, не зная, что делать дальше.

А потом она увидела своего мужа, неторопливо шагавшего по улице. Перед домом Дойла он остановился, огляделся по сторонам и, похоже, постучал, потому что дверь открылась и в проеме появилась улыбавшаяся Джоан Дойл. Уолш шагнул внутрь, и дверь захлопнулась за ним.

Маргарет почувствовала, как сердце на мгновение остановилось. Значит, так оно и есть: ее муж и жена Дойла. Грудь вдруг сдавило ледяным холодом. Она не могла дышать.

Что же ей теперь делать? Одни ли они остались в доме? Наверняка хоть кто-то из слуг должен был там быть. Если только жена Дойла не отослала всех намеренно. Это вполне можно было устроить под предлогом праздника. Слуги могли отправиться смотреть представление, а муж Маргарет тем временем проник в опустевший дом. Маргарет посмотрела туда, где исчезла процессия. Остатки толпы таяли за позорным столбом, одиноко торчавшим в конце Скиннерс-роу. Маргарет услышала отдаленный звук трубы где-то у восточных ворот, и он откликнулся в ее душе тревожным тоскливым звуком.

Она должна войти в дом и уличить их. Сейчас или никогда. Но под каким предлогом? Что привело ее в Дублин? Дескать, случайно решила вдруг приехать и случайно увидела, как муж входит в дом Дойла? А если он пришел с какой-то другой целью, абсолютно невинной? Тогда появление Маргарет оказалось бы, мягко говоря, неловким. И когда она пыталась подобрать слова, которые могла бы сказать, то поняла всю бессмысленность этой затеи. Потому что если они там действительно занялись любовью, дверь наверняка заперта, они же не захотят, чтобы их застали врасплох. А если Маргарет начнет колотить в дверь, Уильям либо сбежит через заднее окно, либо, скорее всего, предстанет полностью одетым и имея пристойное объяснение своего визита. И Маргарет в любом случае выставит себя в глупом свете. Она даже подумала, не перейти ли ей улицу, не попытаться ли заглянуть в окна.

Наконец она решила немного подождать и посмотреть, что будет дальше. Время шло. Но Маргарет была настолько расстроена, что не сразу сообразила, что понятия не имеет, как долго уже наблюдает. Четверть часа? Полчаса? Ей казалось, что прошла целая вечность. Она как раз пыталась понять, сколько времени могло пройти, когда дверь распахнулась и из нее вышел Уильям. Повернувшись, он быстро зашагал в сторону позорного столба, а дверь за ним закрылась. Маргарет замерла на месте. Прошло еще сколько-то времени. Дверь больше не открылась.


Праздничные платформы добрались до края Хогген-Грина, где стояла небольшая часовня в честь святого Георгия. Пока лошади щипали траву, пять платформ выстроили большим полукругом. Скоро должно было начаться представление, состоящее из нескольких коротких сценок, начиная с сюжета об Адаме и Еве, который исполняли перчаточники.

Сесили улыбалась. Здесь, рядом с древним Тингмаунтом, было просто чудесно. Вокруг установили несколько палаток, где продавали эль и всякую всячину. Небо было идеально чистым, солнце грело. И запахи лошадей, человеческого пота и ячменного эля вовсе не были неприятными.

Сценка, представленная перчаточниками, была короткой, но сыграна отлично. Возглас Тайди: «О глупая женщина, что же ты натворила?» вслед за ним весело повторила вся толпа зрителей. Адам, Ева и Змий были, как и положено, изгнаны из рая под громкие аплодисменты. Вскоре должны были выступить следующие артисты, с пьесой о Каине и Авеле.

А внимание Сесили уже привлекла группа молодых людей, стоявших рядом с платформой, пока шла пьеса перчаточников. По ярким шелковым рубашкам и коттам было ясно, что это богатые молодые аристократы, и некоторые из них говорили как лондонцы. Видно было, что молодые люди уже основательно напились, но выглядели они вполне безобидно, поэтому Сесили совсем не встревожилась, когда юноши, заметив, что она за ними наблюдает, принялись над ней подшучивать.

И что такая хорошенькая женщина делает тут одна? И где же ее муж? На сцене, ответила она. И кого он играл? Адама. Ответ был встречен шумно. Тогда она сама, должно быть, Ева? Искусительница? И кого из них она могла бы соблазнить?

Все это Сесили воспринимала благодушно. Но когда началась следующая пьеса, молодые люди стали бросать уже довольно непристойные замечания, и Сесили решила, что пора поставить их на место.

– Смотрите на сцену, господа, – сказала Сесили, – а не на меня. И помните, – добавила она, – что праздник Тела Христова еще продолжается.

Сесили рассчитывала, что ее слова заставят молодых нахалов угомониться, однако вышло наоборот. Они начали неприлично каламбурить, спрашивая ее, не готова ли она к телесным играм в день тела Христова, и наконец Сесили сочла, что с нее довольно.

– Не смейте насмехаться над чудом мессы! – резко воскликнула она, ожидая, что юноши тут же умолкнут раз и навсегда.

И потому была буквально потрясена, когда один из молодых вельмож, явно англичанин, сказал о мессе нечто весьма пренебрежительное. Это было произнесено не слишком громко, но отчетливо, но еще больше ее возмутило то, что его товарищи засмеялись.

Сесили даже о представлении забыла. Она с отвращением уставилась на гуляк. Да что они себе думают, эти английские щеголи? Забыли, где находятся? И почему их ирландские приятели позволяют такое? Пусть все они дети каких-нибудь важных лордов, ей все равно. Они не должны были являться в Дублин и богохульничать на святом празднике. Она решительно шагнула к компании.

– Вы можете быть протестантами и еретиками в Лондоне, но незачем тащить свое богохульство в Дублин! – решительно выкрикнула она.

Ей показалось, что кое-кто из них смутился, но не все.

– Ох Том! – воскликнул самый бесстыжий из них. – Какие горячие женщины у вас в Ирландии!

Сесили прекрасно видела, что молодой человек нетрезв, но это его не оправдывало. А уж когда он насмешливо и высокомерно поклонился ей, Сесили окончательно разъярилась. С чего это иностранные хлыщи решили, что можно так себя вести, если они в Ирландии, а перед ними просто женщина?

– А мы в Англии, значит, еретики, да, мадам? – поддразнил ее пьяный фат.

– Уж коли ваша новая королева, – Сесили с напором произнесла последнее слово, – еретичка, то и вы можете быть такими же.

– Попала, Том, попала! – закричал молодой лорд. И прижал ладони к сердцу. – Я сражен!

Он пошатнулся, словно его ранили. И теперь уже люди вокруг, вместо того чтобы смотреть на сцену, повернулись и уставились на него. А он, внезапно перестав паясничать, угрожающе уставился на Сесили:

– Поосторожнее, мадам, подумайте, прежде чем обвинить королеву в ереси. Наш король – глава Английской церкви.

– Но не моей Церкви, сэр, – с горечью ответила Сесили. – Его святейшество в Риме – вот глава моей Церкви, слава Богу! – пылко добавила она.

Строго говоря, это по-прежнему так и было. Пока верховенство короля Генриха не рассматривалось в ирландском парламенте, для Ирландии это не стало законом, и Сесили могла с полным правом заявлять, что отвечает только перед папой римским. Она злобно уставилась на молодого человека. Ей вдруг показалось, что в этом напомаженном хлыще есть нечто женоподобное, да еще эти резкие смены настроения. В ее взгляде мелькнуло пренебрежение, и лондонец это заметил.

– Что я слышу, мадам! – Он нарочно повысил голос, чтобы окружающие обратили на него внимание. – Сдается мне, что здесь пахнет государственной изменой!

Последние слова он почти пропел, и они угрожающе повисли в воздухе. Даже Каин и Авель на сцене на мгновение замерли и испуганно посмотрели на Сесили. Но она была настолько поглощена своим гневом, что ничего вокруг не замечала.

– Пусть меня лучше обвинят в государственной измене, чем я откажусь от истинной веры и от его святейшества! – воскликнула она. – Что до вас, – выкрикнула она, – то вам гореть в аду рядом с королем Генрихом!

Представление остановилось. Все повернулись к Сесили и уставились на нее, на женщину, которая только что прокляла короля и осудила его на ад. И несмотря на всю свою злость, она сразу поняла, что зашла слишком далеко. Это была опасная территория, действительно граничившая с государственной изменой. Но куда хуже взглядов толпы был взгляд мужчины, уже спешившего к ней.

Лицо Тайди было таким же бледным, как его костюм. Но глаза пылали. Рядом с ним шел Макгоуэн. Они буквально прорвались сквозь толпу. Тайди все еще был в наряде Адама, с фиговым листом, который болтался у его бедер.

– Ты что, с ума сошла? – прошипел он.

Для молодых людей это оказалось уж слишком. И, по крайней мере для них, опасное напряжение момента вмиг разрушилось.

– Адам! – завопили они. – О Адам! Ты посмотри на свою жену! – И они хором закричали, подталкивая друг друга: – О глупая женщина, что же ты натворила?


Тайди не произнес больше ни слова. Он просто схватил жену за руку, Макгоуэн сжал другую ее руку, и они быстро увели ее прочь под насмешливые выкрики молодых наглецов:

– Измена! Голову с плеч! Измена!

Тайди не останавливался, пока они не дошли до городских ворот.

Вот вам и особенный день. Тайди так старательно к нему готовился. После представления он собирался повести жену в город и под каким-нибудь предлогом отправиться к западным воротам, где их ждал бы олдермен Дойл с ключами от их нового дома. Как была бы рада Сесили! Он так хотел сделать ей сюрприз именно в этот прекрасный день.

– Ты прокляла короля, Сесили! – с отчаянием произнес Тайди. – Теперь тебя будут называть изменницей. Ты что, не понимаешь, что натворила?

– Он оскорбил мессу! – с горечью воскликнула Сесили.

– Ох, Сесили… – В глазах Тайди светился упрек.

– Ты хоть знаешь, кто они? – очень тихо спросил Макгоуэн. – Это английские друзья молодого лорда Томаса. Он и сам был с ними. – Макгоуэн немного помолчал, видя, что Сесили его не понимает. – Лорд Томас Фицджеральд, наследник графа Килдэра.

– Сын Килдэра?! – испуганно вскрикнул Тайди.

– Все равно им не следовало такого говорить, – с вызовом ответила Сесили.

– Может, и так, – допустил Макгоуэн. – Но они молодые вельможи, к тому же под сильным хмельком. Все это было просто глупой шуткой.

Тайди покачал головой.

– Теперь Килдэр и советники короля узнают, что моя жена прокляла короля, – в ужасе пробормотал он.

Больше Тайди ничего не сказал, но думал он в эту минуту лишь об одном: «Ну почему я не женился на ком-нибудь другом?»

В тот же день, хотя и с тяжелым сердцем и без радостной улыбки, он все-таки привел Сесили к башне и, показывая ей их новое роскошное жилье, спросил:

– Ну что, теперь ты будешь довольна?

– Уверена, что буду, – ответила Сесили. – Да, буду.

Но Тайди уже сомневался в этом.


Пока супруги Тайди осматривали башню, Маргарет добралась до дому. Она прождала еще с час перед особняком Дойла, увидела наконец, как Джоан Дойл вышла на улицу, последовала за ней до восточных ворот, а потом потеряла ее из виду. И в конце концов сдалась и вернулась домой.

Уильям явился только поздним вечером. Вид у него был очень довольный. Он сказал, что поужинал в городе и, похоже, немало выпил при этом. Заявив, что устал, Уолш поднялся в спальню и сразу заснул.

Следующий день он провел дома. Через день у него были какие-то дела в Дублине, но вернулся он рано. И потом две недели подряд жизнь шла как обычно. Встречался ли Уолш с Джоан Дойл, бывая в Дублине, Маргарет не знала. Но по крайней мере однажды, проведя там весь день, он занялся с ней любовью, и ее ничто не насторожило. Что же все это означало? Что произошло в Дублине в день Тела Христова? Если он действительно ей изменил, то повторялось ли это после? Маргарет не знала, что и подумать. И что делать ей? Делить мужа с Джоан Дойл, пока их интрижка не закончится? Или высказать ему все, не имея никаких доказательств? Ждать? Наблюдать? Маргарет и не подозревала, что неопределенность может причинять такую боль.

Две недели спустя Уолш уехал в Дублин и вернулся очень поздно. А еще через неделю на несколько дней отправился в Фингал. В этом не было ничего необычного, но теперь для Маргарет все его поездки приобретали новое значение. И она просто не представляла, что ей делать, и продолжала бы мучиться, если бы однажды в августе Уолш не вернулся домой встревоженным и не сказал жене:

– В монастыре хотят, чтобы я снова отправился в Манстер, но я не думаю, что это разумно.

– Ты должен ехать, – ответила Маргарет. – Немедленно.


Он пробыл там три недели. А когда вернулся, был так занят, что вряд ли мог найти время для адюльтера.

И, кроме того, за время отсутствия мужа Маргарет кое-что изменила в собственной жизни. Она начала ездить в Дублин.

Она не преследовала никаких конкретных целей. В какие-то недели могла и вовсе туда не ездить. Но с конца того лета она стала отправляться на рынки и возвращаться к концу дня. В городе, проходя мимо дома Дойлов на Скиннерс-роу или беспечно болтая у лотков на рынке, она без труда узнала многое о Дойлах, поэтому, когда в октябре Уильям снова провел несколько дней в Фингале, она уже могла без труда удостовериться, что Джоан Дойл сидит дома, а Уильяма поблизости нет. Конечно, это не слишком многое доказывало, но, по крайней мере, проливало какой-то свет. В ноябре Дойлы поехали в Бристоль и пробыли там почти четыре недели. В декабре муж тоже никак не мог с ней встретиться. Чем ближе становилось Рождество, тем больше ей казалось, что их связь, если она все-таки была, закончилась. Маргарет даже готова была согласиться, что вся эта история лишь плод ее воображения.

Поэтому, когда незадолго до Рождества она вместе с мужем отправилась на ежегодный зимний пир, который устраивала гильдия Святой Троицы, настроение у нее было уже вполне бодрое.

Это было обычное веселое городское празднество. Собралось блестящее общество: отцы города в официальных мантиях, джентльмены из Пейла, многие из которых были членами гильдии, а также вольные горожане. Но особенно всех интересовало, будет ли присутствовать на званом обеде глава рода Фицджеральд.

Никого не удивило то, что осенью король Генрих опять вызвал графа Килдэра в Лондон. Король еще не забыл о том, как Фицджеральд вынудил его вернуть ему пост лорда-наместника, и можно было не сомневаться, что Батлеры не стеснялись сообщать английскому двору все, что можно было использовать против графа. А граф Килдэр, вежливо извинившись перед королем, сказал своим друзьям, что собирается хорошенько повеселиться, прежде чем снова поедет в Англию, и, чтобы напомнить английскому монарху о том, что с Фицджеральдами лучше не шутить, преспокойно снял королевские пушки со стены Дублинского замка и увез их в собственную крепость. И в последние месяцы Килдэр хладнокровно оставался в Ирландии, в то время как Генрих продолжал злиться.

Но недавно Уолш услышал, что Килдэр нездоров. Раны, полученные им в одной из военных кампаний, опять начали его беспокоить. Говорили, что он очень страдает от боли и не на шутку занемог.

– Интересно, это действительно так или он только делает вид, что болен, чтобы не ехать в Англию? – говорил Уолш жене. – Но говорят, что граф действительно теряет силы.

И в самом деле, вместо того чтобы самому явиться на праздник, Килдэр прислал своего сына Томаса. Семья Килдэра была немаленькой: у графа имелось не меньше пяти братьев.

– Но если с графом что-то случится, – говорил Уолш, – титул и дворянство все равно унаследует Томас, а не его дядья.

В Дублине об этом юноше знали только то, что он большой модник и что он явился на праздник Тела Христова в компании каких-то пьяных английских хлыщей.

– Друзья называют его Шелковым Томасом, – неодобрительно добавил Уильям.

Но ему, как и всем остальным джентльменам в Дублине, было очень любопытно взглянуть на сынка Килдэра.

Однако молодой лорд Томас произвел вполне благоприятное впечатление. Он обладал аристократической внешностью своей семьи; одет был действительно в изысканную шелковую котту, подпоясанную, как того требовала мода английских и французских дворов, но его наряд не выглядел ни излишне кричащим, ни безвкусным, а при знакомстве с другими гостями он держался очень любезно. После разговора с ним Уолш вернулся к жене и сообщил:

– Он молод, но много знает. И далеко не дурак.

Пир был великолепным. А после него общество снова перемешалось. И тут Маргарет, прогуливаясь по залу вместе с мужем, вдруг оказалась лицом к лицу с Джоан Дойл. Сам олдермен как раз отошел, чтобы поговорить с Шелковым Томасом, и его жена осталась одна. При виде Уолшей госпожа Дойл просияла от радости.

Избежать встречи было невозможно. И Маргарет в ответ на приветствие постаралась изобразить самую лучезарную улыбку. Все трое обменялись обычными, ничего не значащими любезностями, потом Джоан Дойл повернулась к Маргарет:

– Вам стоит почаще бывать в Дублине.

– Я иногда приезжаю на рынки, – тихо пролепетала Маргарет.

– А вам так не кажется? – обратилась Джоан к Уолшу.

– Да, конечно, – вежливо откликнулся тот.

Маргарет присматривалась к ним обоим. Разговор звучал совершенно невинно. Но если они и старались скрыть что-то от нее, то просто не понимали, как пристально она за ними наблюдала.

– Наверное, вы правы, – сказала она. – Мне бы следовало хоть на праздники приезжать. – И кивнула, как бы в ответ на свои мысли. – Вот хотя бы на праздник Тела Христова.

Показалось ли ей, что они переглянулись? Да, Маргарет была уверена, что так оно и было. Потом жена Дойла засмеялась:

– Праздник Тела и Крови Христовых был замечательным, – сказала она, улыбаясь Уолшу, тот улыбнулся в ответ и кивнул.

Они над ней насмехались. Думали, что ей ничего не известно.

– Вообще-то, – беспечным тоном сообщила она, – в этом году я приезжала на этот праздник.

Тут уж ошибиться было невозможно. Ее муж побледнел.

– Ты приезжала?

– Разве я тебе не говорила? Просто вдруг захотелось. Я видела шествие по Скиннерс-роу. – Она одарила их обоих улыбкой. – Я вообще все видела.

Момент был великолепен. Оба они как будто окаменели. Первой опомнилась Джоан Дойл.

– Вы должны были зайти к нам! – воскликнула она. – Мы все смотрели из окон. Вы бы больше увидели.

– Мне и так все было видно, – заверила ее Маргарет.

Она их поймала. Маргарет ощутила прилив сил. Это почти стоило пережитой боли. Она видела, как они пытаются понять, как много она знает, иронизирует или нет. И не понимали. Что ж…

Маргарет улыбнулась и взяла мужа за руку.

– Мы должны поздороваться, – пробормотала она, кивая в сторону некоего джентльмена из Фингала, стоявшего неподалеку, и увлекла к нему Уолша, оставив жену Дойла в одиночестве.

И все же это была пустая победа. Да, оба они остались в неуверенности, но их замешательство сказало Маргарет все, что она хотела знать. Уолш обманывал ее, а значит, вполне мог сделать это снова.

Вечером, в постели, Маргарет спросила мужа:

– По-твоему, Джоан Дойл – привлекательная женщина?

– Ты думаешь, я нахожу ее привлекательной, – осторожно ответил он, потом помолчал, как бы размышляя. – Она хорошая женщина, – наконец сказал он, – но мне больше нравятся рыжие.

Во время рождественских праздников Уолш был особенно любящим и внимательным, и Маргарет была благодарна ему за это. Зная хитрую натуру Джоан Дойл, она даже не слишком винила мужа. Прежде ей и в голову не пришло бы, что муж способен так с ней обойтись, но теперь, когда это случилось, ее главной заботой было довести историю до конца. Она никак не упоминала об интрижке, но постаралась предупредить мужа:

– Ты не должен доверять жене Дойла. Она двулична и опасна.

Собственные же ее чувства к коварной олдерменше превратились теперь в тайную ледяную ярость. Эта женщина насмехалась над ней и обманывала ее всю жизнь, а теперь еще вздумала украсть мужа! Пока Маргарет еще не решила, как ей следует защищаться, но если Джоан Дойл полагала, что ей все сойдет с рук, то она узнает, что такое месть.


Быть может, из-за событий в ее собственной жизни, но весной 1534 года Маргарет стало казаться, что мир вокруг меняется. В воздухе витало ощущение какой-то неустойчивости.

Вскоре после Рождества начался сильный снегопад, и зимняя погода продержала Уолша дома бóльшую часть января. В феврале он несколько раз съездил в Дублин, но возвращался не слишком поздно. И говорил, что слухи в городе ходят тревожные.

– Килдэр, без сомнения, болен. Он наконец поехал в Лондон, но, говорят, только для того, чтобы убедить короля Генриха отдать место лорда-наместника его сыну Томасу.

Через неделю после отъезда Килдэра Уолш задержался в Дублине на три дня, и Маргарет постоянно спрашивала себя, видится ли он там с Джоан Дойл, но когда он вернулся, то его мрачное настроение и тем более привезенные им новости сразу вытеснили из ее головы все эти мысли.

– Ты ведь помнишь, – начал он, – что мы должны были продлить в этом году аренду церковной земли. Мне только что стали известны условия архиепископа Алена. – Уолш покачал головой. – Похоже, он даже не собирается как-то договариваться. Рента увеличится более чем вдвое. И хуже всего то, – пояснил Уолш, – что, как юрист и управляющий, я на его месте поступил бы так же. Земля стоит того, что он требует. – Уолш вздохнул. – Но он отберет почти все мои доходы.

Два дня Уолш рассматривал проблему под разными углами. Потом наконец объявил:

– Поеду в Лондон, повидаю Ричарда.

В начале марта он уехал.

Уолши были далеко не единственными, кого затронули новые правила. В следующие недели Маргарет услышала о нескольких семьях, которые были вынуждены оставить арендованные ими церковные земли, среди них нашлись даже родственники самого Килдэра. При нормальных обстоятельствах сам архиепископ Дублинский поостерегся бы оскорблять Фицджеральдов, и Маргарет терялась в догадках, что все это могло значить. А тем временем приходившие из Англии новости заставляли предполагать приближение некоего перелома.

Папа отлучил Генриха от Церкви. Самому Лондону ничто не грозило, но в других местах могли возникнуть беспорядки, особенно на севере и на западе, где традиции были очень сильны. Еще говорили, что император Габсбург может начать вторжение из Испании. И Тюдор, при всем своем шумном высокомерии, вполне мог потерять в таком случае трон. А потом, в конце месяца, вернулся Уильям Уолш. Маргарет навсегда запомнила тот вечер, когда он появился в дверях и сообщил:

– Я тут кое-кого привез!

Ричард. Ее Ричард. Все тот же, с рыжими волосами, веселыми глазами и улыбающимся лицом, но ставший выше, сильнее, даже красивее, чем прежде. Ричард, крепкий молодой человек, сжавший ее в объятиях. Если он и был расстроен тем, что ему пришлось оставить Лондон и вернуться домой, то скрывал это ради матери. Но Уолш рассказал жене вечером, что они с сыном все как следует обсудили в Лондоне.

– Мы больше не можем себе позволить содержать его в Лондоне. Какое-то время он поживет с нами. И я, конечно, помогу ему устроиться в Дублине.

Значит, он вернулся домой насовсем. Так что у всего есть оборотная сторона. Но что же им теперь делать с церковной землей?

– Я ее верну, – сказал Уолш. – И пока, – он слегка поморщился, – придется обойтись без новых платьев для тебя или плащей для меня.

Весь апрель был посвящен прежде всего Ричарду. Уолш вовсе не позволял сыну бездельничать, сидя дома. Сначала он увез его на несколько дней в Фингал. Потом они на десять дней отправились в Манстер. Уолш брал сына с собой в Дублин и потом с радостью сообщал:

– Он очаровывает всех, с кем знакомится.

Маргарет восхищалась активностью мужа. В начале мая Ричард, похоже, знал уже всех.

– И кто в Дублине больше всех тебя заинтересовал? – спросила она как-то вечером сына, когда они сидели вместе у очага.

– Пожалуй, купец Дойл, – ответил Ричард после краткого раздумья. – Я никогда не встречал человека, который лучше бы знал свое дело. И конечно, его жена, – весело добавил он. – Просто чудесная!

Если сыном Уолш был вполне доволен, то новости, услышанные им в Дублине, тревожили его. Когда граф Килдэр прибыл в Лондон, его приняли при дворе наилучшим образом. Но в середине мая несколько человек из его свиты вернулись в Дублин с новостью, что здоровье графа ухудшается и что король Генрих внезапно лишил его должности и отказался передать ее сыну графа. И даже хуже того.

– Вы можете в такое поверить? – говорили эти люди. – Он снова посылает сюда Канонира!

Еще поговаривали, что несколько человек из клана Батлер вот-вот получат ключевые посты в новой администрации. Но, пожалуй, самым зловещим был слух о том, что Батлеры пообещали королю Генриху, что не станут поддерживать в Ирландии никакие требования папы римского.

– А это может означать только одно, – заявил Уолш, – Генрих уверен, что Испания начнет войну.

Что собирались предпринять Фицджеральды? Все наблюдали за Шелковым Томасом и его пятью дядьями. Они уже успели яростно поскандалить с архиепископом Аленом из-за церковных земель. Еще до конца мая молодой наследник Фицджеральдов отправился в Ульстер, чтобы переговорить с О’Нейлами, а потом и в Манстер. Канонир пока не появлялся. Собирались Фицджеральды выжидать или уже готовы были начать будоражить провинции? Для Маргарет знаком опасности стал тот день в конце мая, когда ее муж вернулся домой с аркебузой, порохом и зарядами.

– Купил у одного капитана в порту, – пояснил он. – Просто на всякий случай.

И как бы в такой тревожной неизвестности Уильям Уолш мог найти время и силы, чтобы продолжать свою связь с Джоан Дойл? Маргарет просто не могла в такое поверить, хотя все указывало на это.

После возвращения Ричарда было несколько случаев, когда Маргарет подозревала, что ее муж мог встретиться с женой олдермена. В начале мая он поехал в Дублин с Ричардом, а потом – Маргарет узнала об этом гораздо позже – вдруг отправил сына на два дня в Фингал с каким-то поручением. То же самое повторилось через неделю, когда Уолш посылал Ричарда в Мейнут и в один ближний монастырь. Как он мог использовать сына для прикрытия своих похождений! – возмущалась Маргарет. Наверняка это предложила жена Дойла, с отвращением думала она. И если у нее еще оставались какие-то сомнения, то в начале июня они развеялись.

В Дублин пришел корабль, принесший весть о том, что больной и смещенный с должности граф Килдэр казнен в Лондоне. Фицджеральды были вне себя.

– Может, это и неправда, – предположил Уолш.

Но все равно отправился в Дублин, разузнать побольше, и взял с собой Ричарда. Через два дня Ричард вернулся домой один.

– Шелкового Томаса только что вызвали в Лондон. А мы так и не знаем, что случилось с Килдэром, – сказал он матери. – Отец говорит, ты должна спрятать все ценности и быть готовой к неприятностям. Может, даже аркебуза понадобится.

Никто в Дублине не представлял, что будет дальше. Даже королевские чиновники в Дублинском замке пребывали в неведении, сказал Ричард.

– Я предложил отцу посоветоваться с Дойлом, – продолжил Ричард. – Он лучше всех во всем разбирается. Но мы не смогли, – с сожалением добавил он, – потому что Дойл на всю неделю уехал в Уотерфорд.

– На всю неделю?

Маргарет, сама того не желая, позволила голосу почти сорваться на крик.

Сын с удивлением посмотрел на нее:

– Да. А что такое?

– Ничего, – быстро ответила Маргарет. – Ничего.

Так вот оно что. Теперь ей все стало ясно. Жена Дойла знала, что муж должен уехать. Джоан Дойл снова одурачила Маргарет и отправила к ней с известием ее ничего не подозревавшего сына. И что теперь? Отослать Ричарда обратно? Рискнуть тем, что он может узнать правду? В злобное коварство этой женщины просто невозможно было поверить. Но даже это не подготовило Маргарет к тому, что она услышала следом.

– Кстати, расскажу тебе об одном странном совпадении, – сказал Ричард. – Мы с отцом сегодня утром узнали. – Он чуть грустно улыбнулся. – Знаешь, кто только что взял в аренду землю, от которой мы отказались? Олдермен Дойл. Ну, – философски заметил он, – полагаю, он в состоянии себе это позволить.

Дойл? Маргарет понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать все до конца. Наконец ей показалось, что она поняла. Разве это не то же самое, что Джоан Дойл делала прежде? Сначала она убаюкала Маргарет ложью, внушив ей чувство безопасности в ту грозовую ночь, а потом воспользовалась тем, что узнала, чтобы нанести удар по семье. А теперь она намеренно соблазнила Уильяма, в то время как ее муж, без сомнения близко знакомый с архиепископом Аленом, присвоил земли Уолша. Есть ли предел тому, что готова сделать эта женщина, чтобы уничтожить их? Бедный Уильям. Маргарет теперь даже жалела мужа. В конце концов, что мог сделать любой мужчина, попав в лапы столь решительной и безнравственной женщины? Джоан Дойл совратила и обманула его так же коварно, как до этого обманула саму Маргарет. В это мгновение Маргарет ненавидела Джоан Дойл так, как не смогла бы ненавидеть никого и никогда за всю свою жизнь.

Теперь-то она видела все. Уильям, каким бы умным он ни был, до сих пор не понимал, что его предали. У жены Дойла наверняка находились для всего объяснения. И возможно, как раз в этот момент он занимается с ней любовью, бедный дурачок.

Именно тогда Маргарет поняла, что убьет эту женщину.


Макгоуэн стоял с Уолшем и Дойлом перед входом в толсел, когда это началось. Накануне Уолш отправил сына домой, а Дойл этим утром приехал из Уотерфорда. Они как раз заговорили о ситуации в политике, когда поднялся шум.

Все произошло слишком быстро. Именно это больше всего потрясло его. Не успели затихнуть первые крики у ворот, к которым подошла какая-то группа людей, как раздался звон металла и стук конских копыт, и едва трое мужчин нырнули в двери толсела, мимо здания в ту же секунду пронеслась огромная кавалькада всадников, по трое в ряд; их было так много, что это заняло несколько минут, и за ними проследовали три колонны обычной и тяжеловооруженной пехоты. Макгоуэн насчитал больше тысячи человек. В центре, в сопровождении многих десятков всадников в кольчугах, скакал молодой лорд Томас – не в кольчуге, а в великолепной зеленой с золотом шелковой котте и шляпе с плюмажем. Вид у него был беспечный, словно он отправлялся на пикник. Но Фицджеральды всегда так держались, с их-то высокомерием.

Возможно, лорд Томас и был высокомерен, однако он был также и весьма расчетлив. Промчавшись через весь город и по мосту ко дворцу, где собирался королевский совет, Шелковый Томас преспокойно протянул членам совета церемониальный меч, переданный его отцу в знак назначения его лордом-наместником короля, и заявил об отказе в преданности королю Генриху. Жест был вполне средневековым: вельможа забирал назад клятву верности, данную сюзерену.

Таким образом, не только король Англии терял своего вассала, но и Фицджеральды теперь вольны были заявить о своей верности другому королю, например императору Священной Римской империи или даже папе римскому. Ничего подобного не случалось с тех самых пор, когда почти пятьдесят лет назад дед лорда Томаса короновал юного Ламберта Симнела и послал армию в Англию.

Понадобился всего час, чтобы об этом узнал весь Дублин.

Остаток дня Макгоуэн провел с Уолшем и Дойлом. Несмотря на свою осведомленность, оба они явно были застигнуты врасплох неожиданной эскападой Шелкового Томаса и выглядели потрясенными. Видеть их рядом было довольно забавно. Седовласый юрист с благородной внешностью и смуглый властный купец; один связан с Фицджеральдами, другой – с Батлерами, оба противники в политике, да еще к тому же Дойл только что забрал лучшую землю Уолша. Что до дел Уолша с женой Дойла, Макгоуэн до сих пор не был уверен, знает ли Дойл об этом хоть что-то. Но сколько бы ни нашлось причин к их ссоре за последние годы, они по-прежнему были так же почтительны и даже сердечны друг с другом. Так продолжалось до сегодняшнего дня, когда Шелковый Томас, которого они едва знали, спровоцировал кризис настолько серьезный, что это вполне могло привести к гражданской войне. Будут они теперь вместе или встанут на разные стороны? Наверное, та же самая мысль заставила Дойла вздохнуть, когда они расставались:

– Один Бог знает, что теперь с нами будет.

Но самым удивительным в два последующих месяца было то, что как будто почти ничего и не происходило. Шелковый Томас, заявив о своем решении, не задержался в Дублине. Сначала он вместе со своим войском отправился на другую сторону реки, а потом разослал вооруженные отряды по всему Пейлу. Через десять дней ему доложили, что никто не оказал сопротивления. В округе было спокойно.

Но не в Дублине.

– Понять не могу, почему Фицджеральд это допустил, – признался Дойл Макгоуэну. – Может быть, просто решил, что мы не посмеем.

Но пока отряды Фицджеральда занимались предместьями, отцы города тихонько заперли все ворота Дублина.

– Это некая игра, – решил Дойл, – но нам в ней лучше поставить на короля Англии.

Были ли они правы? Довольно скоро стало известно, что граф Килдэр жив. Его не казнили, хотя, как только король Генрих услышал о бунте, он тут же приказал бросить графа в Тауэр. Макгоуэн подозревал, что граф мог и одобрять действия сына. Сам Килдэр все равно находился при смерти, а вот король Генрих был основательно напуган. Его придворные чиновники просто отрицали, что в Ирландии что-то происходит. Что касается Канонира, который вроде должен был отправиться на остров с войском и артиллерией, так он не выказывал ни малейшего желания занимать этот пост. А в Ирландию тем временем прибыл испанский посланник, привезший лорду Томасу немалые запасы пороха и пуль, и сообщил, что за ним могут прийти испанские войска. Да, новости были по-настоящему пугающими. Если сначала все считали выходку лорда Томаса в Дублине всего лишь блефом, обычным бузотерством Фицджеральдов, затеянным с целью заставить короля Генриха вернуть им прежнее положение, то новости из Испании освещали эту историю уже в совершенно ином свете.

– С помощью испанцев, – говорил молодой лорд Томас своим друзьям, – я могу силой отобрать Ирландию у короля Генриха.

А уже вскоре он издал ошеломляющий манифест: «Англичан более не желают видеть в Ирландии. Они должны уехать». Но кого считать англичанами?

– Те, кто родился не здесь! – заявил Фицджеральд.

А значит, все слуги короля Генриха.

С этим все могли согласиться. Архиепископ Дублинский Ален и прочие королевские служащие поспешили запереться в Дублинском замке. А Шелковый Томас сделал красивый жест и отказался от молодой жены-англичанки, отослав ее обратно в Англию.

И если очень многие сначала просто симпатизировали лорду Томасу, то в течение лета их чувства только укрепились благодаря событиям в Англии. Весь христианский мир знал, что король Генрих отлучен от Церкви. Испания поговаривала о вторжении, даже весьма циничный французский король считал Генриха дураком. Но теперь, летом 1534 года, Генрих Тюдор пошел еще дальше. Храбрецы вроде Томаса Мора отказывались поддержать его желание сделать себя, в сущности, папой английским, а когда и английский орден бродячих монахов также отказался поддерживать Генриха, он начал бросать их в тюрьмы. Святые монахи всегда были самыми почитаемыми людьми в Ирландии – и в Пейле, и за его пределами. Это было уже чересчур. И неудивительно, что после такого Шелковый Томас заявил ирландскому народу, что его бунт был предпринят также и ради защиты истинной Церкви. С этим сообщением были отправлены посланцы к императору Габсбургу и к папе римскому.

– Мои предки пришли в Ирландию, чтобы защитить истинную веру на службе английскому королю, – заявил Фицджеральд. – Но теперь мы должны сражаться против короля Англии, чтобы сохранить ее.

В конце июля архиепископ Ален вздумал бежать и попытался сесть на корабль, уходивший из Ирландии. Но кто-то из людей Фицджеральда его заметил, случилась перестрелка, и архиепископа убили. Однако никого это не потрясло. Архиепископ был всего лишь слугой короля, надевшим епископскую митру. А вот бродячие монахи были святыми людьми.

Когда наступил август, Макгоуэну начало казаться, что Шелковому Томасу все может сойти с рук. В городе царило странное настроение. Ворота были заперты по приказу городского совета, но, поскольку сам Фицджеральд находился в Мейнуте, а его отряды рассеялись по всем окрестностям, двери в стенах рядом с воротами оставались открытыми, чтобы люди могли входить и выходить, и жизнь шла почти как обычно. Макгоуэн как раз собрался навестить Тайди в его доме-башне, когда случайно встретился на улице с олдерменом Дойлом. Он остановился, чтобы поговорить, и выразил свое мнение на тот счет, что Дублину вскоре придется приветствовать лорда Томаса с его испанской армией в качестве нового правителя. Но Дойл покачал головой:

– Испанцы могут пообещать армию, но она никогда здесь не появится. Император рад возможности напугать Генриха Тюдора, но открытая война с Англией обошлась бы ему слишком дорого. Лорду Томасу придется справляться в одиночку. И его положение ослабляется также тем, что Батлеры уже воспользовались случаем и стараются добиться расположения Генриха. Возможно, Фицджеральд и сильнее Батлеров, но они вполне могут подкопаться под него.

– Но у короля Генриха и своих трудностей достаточно, – напомнил Макгоуэн. – Похоже, он не может себе позволить сейчас разбираться с лордом Томасом. Во всяком случае, до сих пор он ничего не предпринял.

– На это нужно время, – ответил Дойл. – Но в конце концов Генрих его раздавит. В этом я не сомневаюсь. Он будет сражаться, и он никогда не отступит. И тому есть две причины. Первая – лорд Томас выставил его дураком в глазах всего мира. А Генрих более чем тщеславен. И не успокоится до тех пор, пока не уничтожит лорда Томаса. Вторая причина лежит глубже. Генрих Тюдор сейчас столкнулся с такими же трудностями, с какими столкнулся Генрих Плантагенет почти четыре века назад, когда Стронгбоу пришел в Ирландию. Один из вассалов короля угрожает создать собственное королевство совсем рядом, через пролив. Хуже того, это могло бы стать поддержкой для тех, кто желает противостоять Генриху, вроде Франции или Испании. Нет, он не может этого допустить.


Ева понимала, что Шелковый Томас дал ее мужу новый интерес к жизни. В последние год-два Шон О’Бирн слегка сдал. Но как только начался бунт, он словно помолодел на десять лет. Стал почти мальчишкой. Возможность действовать, сражаться, волнение и даже опасность – все это было частью его натуры, как полагала Ева, точно так же, как частью ее натуры была потребность иметь детей. Это было волнение охотника, преследующего добычу. Большинство мужчин были такими, думала она. Ну, по крайней мере, лучшие из них.

Шон О’Бирн был не одинок. События взбудоражили все общины, живущие в горах Уиклоу, и с каждым днем все больше крепла уверенность, что вот-вот произойдут какие-то очень важные перемены. Конечно, какие именно, никто сказать не мог. Правление Фицджеральдов не было таким уж легким. О’Бирны и другие подобные им кланы не надеялись, что им удастся ворваться в Пейл и вышибить Уолшей и прочих сквайров со своих древних земель. Но если английского короля устранят с ирландской сцены, неизбежно родится некая новая свобода. И если Фицджеральды и Уолши до сих пор были английскими ирландцами, то теперь им придется стать просто ирландцами.

Шон с наслаждением принялся за дело. А дел хватало. Он участвовал в нескольких патрулях, которые отправлялись в Южный Пейл, чтобы удостовериться, что там все поддерживают Фицджеральда. Что до самого О’Бирна, то Шон, имея в доме приемного сына из рода Фицджеральдов, стал весьма доверенным лицом, и это доставляло ему огромное удовольствие. Он брал с собой и сыновей, и юного Мориса. Когда они уезжали, Ева слегка нервничала, но, похоже, беды ничто не предвещало. Шон верил, что вскоре они совершат большой налет на земли Батлеров.

– Просто для того, чтобы заставить их помалкивать, – бодро объяснял он.

Ева не знала, что и думать. Неужели Шон возьмет с собой ее мальчиков?

Ее мальчиков… Нет, Шеймуса она мальчиком уже не считала. Шеймус был женатым человеком, имел собственных детей. Он расширил дом, в котором жили Бреннаны, обзавелся стадом в половину отцовского. А вот Финтан и Морис все еще были ее мальчиками.

Бывает иногда, что ребенок в первые годы жизни похож на одного из родителей, а потом становится похож на другого. Но только не Финтан. Он по-прежнему так походил на Еву, что это было даже странно.

– Ты не могла хотя бы из уважения позволить ему в чем-нибудь походить на меня? – как-то раз пошутил Шон. – А то он уж очень твой.

– Он похож на тебя. Он прекрасно управляется с животными, – ответила Ева. – Точно, как ты.

– Но и ты это умеешь, – со смехом напомнил ей муж.

Волосы Финтана были все такими же светлыми, как в детстве, его широкое лицо все с такой же легкостью расплывалось в невинной улыбке. Он был таким же милым. И Морис был таким же, красивым и задумчивым, и его прекрасные глаза иногда казались отстраненными и печальными.

– Поэтический дух, – сказал бы отец Донал.

Иногда Ева чувствовала себя почти виноватой и даже пугалась того, что любила Мориса так же сильно, как собственного сына, но стоило ей заглянуть в голубые глаза Финтана, как ее сердце сразу же охватывала теплая волна нежности, и она вспоминала, что, как бы ни был ей дорог Морис, все равно Финтан – ее собственная кровь и плоть, это ему она подарила жизнь и именно он ее настоящее дитя.

Когда она наблюдала за обоими мальчиками, то невольно улыбалась. Они уже становились мужчинами: были переполнены энергией, очень гордились собой, хотя и оставались еще по-юношески застенчивыми. Ева смотрела, как они гуляют вместе, о чем-то оживленно разговаривая и смеясь: худощавый и темноволосый Морис и белокурый Финтан, чуть пониже его ростом, плотный, похожий на молодого бычка. Вечерами Морис иногда играл на арфе, муж Евы присоединялся к нему со своей скрипкой, а Финтан, обладавший приятным голосом, начинал петь. Это были прекрасные мгновения.

Патрулирование в начале августа было обычной формальностью. Предыдущие патрули объезжали земли в тех местах, где могли начаться какие-то неприятности, а теперь было решено направиться только туда, где жили сторонники Фицджеральда. Лорд Томас захотел услышать новые клятвы верности, и Шону О’Бирну достались довольно большие территории для дозора. Ева восприняла эту новость спокойно. Никаких поводов для беспокойства не было. В патруль отправлялись все мужчины: Шеймус пришел из своего дома, Шон, Морис и Финтан уже ждали его. И когда они собрались выезжать, Ева вдруг окликнула мужа:

– Ты что, забираешь у меня всех мужчин? – И кокетливо посмотрела на него. – Мне придется остаться в доме совсем одной?

Взглянув на нее, Шон, видимо, понял, что она чувствовала. И решил проявить доброту:

– Кого ты хочешь оставить?

– Финтана, – ответила Ева после мгновенного колебания, и тут же пожалела об этом, увидев, как вытянулось лицо сына.

– Но, отец… – начал было он.

– Не спорь! – перебил его Шон. – Останешься с матерью.

Наверное, меня следует порицать, подумала Ева, но она не могла передумать, хотя ее сердце и ныло за сына, подошедшего к ней с вымученной улыбкой. Когда остальные уехали, Ева обняла Финтана:

– Спасибо, что остался со мной.


Маргарет Уолш уже стояла на пороге дома вместе с мужем, когда подъехал патруль. В нем была дюжина всадников. Поместье Уолша было третьим, которое навестили О’Бирн и его люди.

Так, значит, это и есть тот самый Шон О’Бирн, перед которым не могла устоять ни одна женщина, подумала Маргарет. Она присмотрелась к нему. Он был смугл и определенно красив. Это Маргарет заметила сразу. В его темных волосах уже проблескивала седина, но тело было по-юношески подтянутым и стройным. Маргарет сразу отметила его самовлюбленность, но это не оттолкнуло ее, хотя она и не собиралась поддаваться его чарам. Шон с холодной учтивостью поздоровался с Уолшем.

На приглашение Уильяма всем зайти в дом и подкрепиться Шон ответил, что зайдет только он сам и двое его людей для короткого разговора. Когда Уолш, без лишней суеты, впустил их в дом и пригласил к большому дубовому столу в зале, Шон О’Бирн, держась подчеркнуто официально, положил на стол небольшую книгу Евангелий на латыни и попросил Уильяма опустить на нее руку.

– Вы хотите, чтобы я принес клятву? – спросил Уолш.

– Да, – спокойно ответил О’Бирн.

– И какой именно клятвы вы от меня ждете? – уточнил Уолш.

– Клятвы верности лорду Томасу.

– Верности? – Лицо Уолша помрачнело. – Едва ли, – произнес он с чувством, выпрямляясь во весь рост, – лорд Томас хотел принудить меня к такой клятве, если я и так по своей воле все эти годы был предан его отцу. – Он посмотрел на О’Бирна с мягким упреком. – Вы оскорбляете меня, – с достоинством добавил он.

– Это не принуждение.

– Но вы явились сюда с вооруженными людьми.

– Я скажу лорду Томасу, что вы добровольно дали клятву, – ровным голосом сказал О’Бирн, – если вас это удовлетворит.

Но это явно не удовлетворило Уолша, потому что выглядел он очень недовольным. Подойдя к двери, он попросил жену немедленно позвать всех в дом и стоял в дверях, пока все не собрались. А потом, бросив на О’Бирна яростный взгляд, он быстро подошел к столу, положил руку на Евангелие и громко произнес:

– Я клянусь на святом Евангелии в той же любви, уважении и преданности лорду Томасу Фицджеральду, которые я всегда испытывал и продолжаю испытывать к его отцу графу Килдэру. – Он взял Евангелие и решительно протянул его О’Бирну. – Я поклялся, следуя лишь своему сердцу, и никто меня к этому не принуждал. И все же я рад, что дал эту клятву. А теперь, – холодно добавил он, – позвольте откланяться. – И он коротким кивком дал понять, что гостям пора уходить.

– Этого недостаточно, – сказал Шон О’Бирн.

– Недостаточно?

Уильям Уолш не часто выходил из себя, но на этот раз он разъярился не на шутку. Спутники О’Бирна выглядели смущенными.

– Вы явились, чтобы оскорбить меня?! – воскликнул Уолш. – Я дал клятву. И ничего добавлять не стану. Если лорд Томас сомневается в моей верности, чего просто не может быть, то пусть сам придет сюда и скажет мне это в лицо. А я все сказал. – И он решительно направился к двери.

Но О’Бирн преградил ему дорогу.

– Вы должны принести клятву верности не только лорду Томасу, – без всякого выражения произнес он, – но также его святейшеству и императору Священной Римской империи Карлу Испанскому.

Эта триада была подобрана весьма тщательно. Стоило произнести такую клятву, и пути назад к королю Англии уже не было. А поскольку для Генриха VIII она означала, что человек поклялся в предательстве, за этим неминуемо следовали виселица, дыба и четвертование. И для тех, кто понимал все эти последствия, такая клятва была устрашающей в своей необратимости.

Но Уолш уже так разгорячился, что почти не слушал.

– Я ни в чем больше клясться не стану! – закричал он. – Пусть лорд Томас приходит сюда хоть с тысячей солдат и пусть прикажет отрубить мне голову, если сомневается во мне! Но тебе, О’Бирн, я не позволю обращаться со мной как с каким-то злодеем! – Он презрительно посмотрел на человека с гор Уиклоу, наливаясь кровью. – Тебе я ни в чем не клялся. Так что убирайся из моего дома! – в бешенстве закричал он.

Но Шон О’Бирн не тронулся с места. И достал из ножен меч.

– Я убивал людей и получше тебя, Уолш, – угрожающе сказал он, – и дома сжигал побольше твоего, – добавил он, бросив взгляд на Маргарет. – Так что, – мягко закончил он, – у тебя пока есть выбор.

Все замерли. Уолш не трогался с места. Маргарет с тревогой смотрела на него. Никто не произносил ни слова.

– Я делаю это, – наконец с отвращением произнес Уолш, – под угрозой оружия. Вы все свидетели того, – он окинул взглядом всех, стоявших вокруг, – как обращается со мной этот человек.

Сразу после этого О’Бирн снова подошел к столу и продиктовал слова клятвы, а Уолш, гордо выпрямив спину и надев на лицо презрительное выражение, повторил их тусклым голосом, положив ладонь на Евангелие. После этого патруль уехал. Но лишь когда всадники скрылись из вида, Уолш заговорил:

– Я рад, что Ричард сегодня в Дублине. Надеюсь, ему не придется давать такую же клятву.

– Я боялась, что ты не станешь этого делать, – призналась Маргарет.

– Я пытался, – ответил ей муж. – Клятва верности лорду Томасу, как и его отцу, вполне безобидна, ее я дал добровольно. Но я уже слышал об этих их новых клятвах и знаю, как это опасно. Самое ужасное, что в ней упоминается император. А это означает явную государственную измену. – Уолш покачал головой. – Если меня никто от нее не освободит, мне придется заявить, что клятву из меня вырвали угрозами, чему есть свидетели. Поэтому я и попросил всех войти в дом. Это, конечно, не слишком надежная защита, но если для лорда Томаса дела повернутся в дурную сторону, это может спасти мою голову.

Маргарет с восхищением посмотрела на мужа:

– А я и не поняла, для чего все это. Ты поступил очень разумно.

– Не забывай, – с улыбкой ответил Уолш, – я ведь адвокат.

– Но ты действительно думаешь, что лорд Томас проиграет? – спросила Маргарет.

– Одно дело, когда Фицджеральды бодаются с Батлерами, – сказал он. – Но когда они объявляют войну королю Англии – это уже совсем другое. Скоро мы увидим, как все повернется.

Той же ночью Маргарет сначала приснился Шон О’Бирн с мечом в руке, угрожавший ее мужу, а потом возлюбленный погибший брат – такой, каким она представляла его в своем воображении, он тоже сжимал в руке меч, как в тот день, когда отправлялся на битву с английским королем Тюдором. После этого Маргарет проснулась и долго не могла заснуть.


Если сначала Тайди надеялся, что новый дом-башня принесет мир и гармонию в его семью, то уже к августу он решил, что это была самая большая ошибка в его жизни.

В начале августа Шелковый Томас вернулся в Дублин и нашел ворота запертыми. Он тут же потребовал, чтобы его впустили. Но мэр города и олдермены отказали ему. Тогда лорд Томас пригрозил атакой, но их это не испугало. И Шелковый Томас был вынужден остаться снаружи городских стен.

Осада Дублина, которая последовала за этим, была беспорядочной и бестолковой. У Фицджеральда не хватало сил на то, чтобы взять стены штурмом. И если даже он мог прервать снабжение города, городской совет предвидел это и заранее подготовил достаточный запас провизии, которого хватило бы на несколько месяцев. Молодой лорд Томас мог лишь время от времени демонстрировать свою силу в надежде напугать дублинцев и заставить их передумать. Именно этим он и занимался одним августовским утром, когда олдермен Дойл пришел проверить защиту западных ворот.

Указания стражам ворот давались самые простые. Сами ворота были заперты на двойные засовы. Стражам не разрешалось дразнить Фицджеральда и его солдат и вступать с ними в перепалку, но в случае атаки они должны были начать стрелять с укреплений из луков и аркебуз. Перед самым приходом Дойла Тайди увидел в окно своей башни, как лорд Томас и около сотни всадников приближаются к воротам, и поспешил спуститься, чтобы предупредить караульных. У ворот он оказался одновременно с олдерменом, лорд Томас к тому времени тоже подошел к стене с другой стороны. Тайди услышал, как он отчетливо прокричал, что, если его не впустят в город, он будет вынужден подкатить к стенам пушки.

– Даже при всех боеприпасах, которыми его снабдили испанцы, – спокойно сказал Дойл людям, стоявшим вокруг него, – я точно знаю, что пороха и снарядов у него недостаточно для того, чтобы взять город. Это лишь пустые угрозы.

По всему выходило, что это действительно так. И вдруг все услышали женский голос. Он раздавался из верхнего окна башни.

– Это что, сам лорд Томас? – крикнула женщина.

На секунду повисла гнетущая тишина, потом послышался топот копыт. Солдаты Фицджеральда, наверное, решили, что в него кто-то целится. Но Тайди знал, кто это. И застыл на месте. Это был голос Сесили. Однако через мгновение, к его изумлению, аристократ ответил сам:

– Да, это так.

А правда ли, снова закричала Сесили, что он готов защищать Святую Церковь от еретика Генриха? Да, правда. И он не отвергает мессу? Разумеется, нет. Тайди вдруг показалось, что в голосе Фицджеральда сквозит сдержанное веселье. Не та ли это женщина, спросил лорд Томас, которая прокляла короля Генриха на последнем празднике Тела Христова. Да, это она, ответила Сесили, и она проклянет и лорда Томаса вместе с его дружками, если они отвергают мессу.

– Клянусь, никто из моих друзей в этом не повинен! – крикнул лорд Томас.

А почему его не пускают в Дублин, вежливо спросил он. Его что, не хотят видеть?

– Вас все будут рады видеть, кроме нескольких еретиков-олдерменов, – прокричала в ответ Сесили. – А им следует преподать урок!

До этого момента Тайди был настолько ошеломлен, что не мог двинуться с места. Конечно, он понимал чувства Сесили. Когда начались все эти события, жена уже говорила ему о том, что она думает об отлучении от Церкви короля Англии. Но он умолял ее держать свои мысли при себе, и хотя в последнее время Сесили стала довольно угрюмой, ему и в голову не приходило, что она способна на такой дикий поступок. Он посмотрел на Дойла, своего главного покровителя, которого только что назвали еретиком. Олдермен был мрачнее тучи.

Тайди побежал к башне и помчался вверх по винтовой лестнице. Задыхаясь, он ворвался в верхнюю комнату, откуда Сесили переговаривалась с лордом Томасом и как раз кричала его солдатам, что их встретит теплый прием, если они разобьют ворота, и оттащил ее от окна. Сесили сопротивлялась, и он ударил жену – один раз, в гневе, и еще раз от страха, потому что боялся, что она опять примется за свое. Удар был такой сильный, что Сесили упала на пол с разбитым в кровь лицом. Но Тайди, не обращая на это внимания, потащил ее вниз по лестнице в комнату первого этажа, где не было окон, выходивших на стену. Там он ее запер и вернулся к воротам, чтобы извиниться перед Дойлом. Но олдермен уже исчез.


После той истории Сесили долго не разговаривала с мужем. Оба понимали, что произошло, и не было никакого смысла возвращаться к этому снова. При детях и подмастерье они держались друг с другом со сдержанной вежливостью, наедине же просто молчали. Если кто-нибудь из них и ожидал от другого извинений, то ожидания оказались тщетными. И со временем лучше не становилось.

Немного позже в том же августе Шелковый Томас решил отправить отряд для налета на фермы Фингала. Для этой цели он выбрал людей с гор Уиклоу во главе с О’Тулами. Когда этим ирландским скотоводам развязали руки и они начали жечь и грабить богатые поместья Фингала, огромный отряд дублинцев, многие из которых имели там собственность, выступил из города и помчался на север на помощь фермерам.

Сесили из окон своей башни видела, как они возвращались. По тому, как они спешили, можно было догадаться, что это бегство, а когда отряд наконец пересек мост, она разглядела, что многие ранены. Через час домой вернулся Тайди с ужасными новостями.

– Восемьдесят человек убито! – Лицо Тайди было бледным, он мрачно взглянул на жену. – Восемьдесят!

Сесили молча смотрела на него. Она понимала, что должна что-то сказать, выразить сочувствие, которое, возможно, сломало бы барьер между ними. Она знала это, но поняла, что не сможет этого сделать.

– Мне не жаль, – сказала она.

Молчание, повисшее между ними после этих слов, своей безнадежностью было похоже на безбрежную ледяную пустыню.

В течение следующих дней город пребывал в потрясении. Почти не было семьи, которая не потеряла бы родственника или друга. Все больше дублинцев начинали спрашивать, что же будет дальше. Неужели войска Фицджеральда примутся убивать людей в Оксмантауне? Или явятся О’Бирны и начнут грабить южные фермы? Дойл и его друзья хотели продолжать сопротивление, но даже некоторые из олдерменов уже подумывали, не разумнее ли как-то договориться с Фицджеральдом?

– Давайте, по крайней мере, начнем переговоры, – предлагали они.

И как только им удалось убедить городской совет, соглашение было достигнуто очень быстро. Лорду Томасу разрешалось войти в город в ответ на обещание не причинять вреда его жителям. Он мог распоряжаться всем, кроме Дублинского замка. Королевские чиновники и часть олдерменов решили укрыться там и дождаться исхода событий. Это было не то, чего хотел лорд Томас, но это было лучше того, что он имел. И сделка состоялась.

– Я отправляюсь в замок с Дойлом. Он забирает туда всю семью. – Было одиннадцать утра, когда Тайди пришел к Сесили с этим известием. – Думаю, нам всем тоже следует пойти с ним, – добавил он. – Нужно поскорее собраться.

– Я останусь здесь, – ответила Сесили.

– А дети?

– Им будет безопаснее со мной. Фицджеральд не станет обижать меня и детей. Это тебе грозит опасность, если он нападет на замок.

– Стены очень толстые. И припасов мы собрали достаточно. Можно продержаться не один год.

Сесили холодно глянула на мужа:

– Ты боишься оскорбить Дойла. А я боюсь оскорбить Бога. Полагаю, в этом и разница между нами.

– Ну, как знаешь, – ответил Тайди.

К полудню он уже покинул дом.

Было дело в религии или она лишь послужила предлогом к окончательному разрыву, которого ей теперь хотелось, Сесили не могла сказать с уверенностью.


Безуспешная осада Дублинского замка продолжалась весь сентябрь. Однако за этот месяц из Англии пришли новости, которые должны были подстегнуть лорда Томаса к более решительным действиям.

Англичане наконец-то пришли. Войска были собраны, пушки привезены в порт, корабль подыскан. Даже сам Канонир там появился. По всему выходило, что англичане действительно решили сражаться.

Стоя на Касл-стрит и глядя на древние серые стены замка, Макгоуэн чувствовал растерянность. День был прекрасным, яркий солнечный свет отражался от замшелых сланцевых крыш и возвращался в синее сентябрьское небо зеленоватыми лучами. В нескольких ярдах от Макгоуэна солдаты Фицджеральда лениво пускали стрелы через стену, иными словами, занимались явно бессмысленным делом. Вряд ли кто-нибудь в замке был настолько глуп, чтобы нарочно подставлять себя под огонь. Но Макгоуэна тревожило совсем не это. Сейчас он думал только о том, как помочь жене олдермена Дойла. Он не хотел оставлять ее в беде.

За прошедшие месяцы ему удалось оказать кое-какие услуги олдермену. Дойл нуждался в новом нанимателе на той земле, которую получил после отказа Уолша, и Макгоуэн подумал о семье Бреннан, которая прежде арендовала землю у Шона О’Бирна, а теперь оказалась в бедственном положении, имея во вторичной аренде крохотный надел.

– Вы всегда все знаете, – с восхищением сказал ему Дойл.

Это польстило Макгоуэну. Переезд Бреннанов завершился как раз вовремя, чтобы они успели собрать урожай, а поскольку в семье теперь было несколько крепких ребятишек, Дойл от этой сделки только выиграл. Правда, сам Макгоуэн с комиссионными не так преуспел.

Осада Дублинского замка велась ни шатко ни валко. Вялые попытки проникнуть за его стены уже стали привычной картиной на улице перед ним. Но даже в лучшие дни, когда сюда привозили пушки, осадные лестницы и сгоняли множество солдат, сделать ничего не удалось. Потому что внушительную громаду замка было не так-то легко взять. Его внешняя высокая стена уходила в древнюю заводь Дуб-Линн, теперь почти заполненную илом. Другие стены, хотя и лежали уже внутри города, были слишком высокими и крепкими, и их всегда зорко охраняли с другой стороны. Если бы у Фицджеральда нашлось больше боеприпасов, он, наверное, смог бы разбить ворота или разрушить часть стены, но поскольку пушечных снарядов у него не хватало, то и в своих попытках взять замок он далеко не продвинулся. Да и людей для массовой атаки у него было слишком мало. Почти все свои силы ему пришлось разослать на земли Батлеров, чтобы вынудить тех к подчинению, но они все равно были готовы напасть на него в любой момент, поэтому вооруженные отряды до сих пор оставались там. Что до жителей Дублина, то они подчинялись его приказам, но, когда речь заходила о штурме замка, не слишком спешили, потому что у многих в крепости остались друзья.

Макгоуэн без труда отправлял письма олдермену Дойлу. Он просто привязывал записку к стреле без острия и пускал ее через стену. В записках он спрашивал, нужно ли что-нибудь олдермену. Такая почта между городом и крепостью работала каждый день. Ответы привязывали к камням и бросали вниз со стены у ворот. Накануне и Макгоуэн получил записку. Дойла беспокоили две вещи, писал он. Первое: если англичане на самом деле направляются на остров, не начнет ли лорд Томас действовать более решительно, чтобы сохранить крепость для себя. И второе: его жена плохо себя чувствовала. Дойлу хотелось как-то вывести ее из замка, чтобы Макгоуэн переправил ее в их дом в Долки, где было более безопасно. За получение такого разрешения олдермен готов был немало заплатить. Как раз это и пытался теперь устроить Макгоуэн.

Трудность заключалась в том, что Дойл не первый начал тайные переговоры такого рода. Когда Макгоуэна привели к Шелковому Томасу, он, к своему удивлению, услышал от молодого аристократа очень вежливое предложение:

– Я уже дал довольно много таких разрешений. Вот если олдермен готов заплатить мне пушечными снарядами, которые я столь недальновидно оставил в начале лета в крепости…

Макгоуэн как раз размышлял, что ему делать дальше, когда увидел идущих по улице Уильяма Уолша с женой. Обрадовавшись такой несказанной удаче, он едва дождался, когда они подойдут поближе, и тут же отвел адвоката в сторонку для короткого разговора.

К счастью, Уолш сразу понял, в чем дело. Они с женой приехали в тот день в Дублин, чтобы самим увидеть, как продвигается осада замка. Несмотря на вынужденную клятву, Уолш все-таки оставался сторонником Фицджеральда и теперь, когда вот-вот могли появиться англичане, с тревогой наблюдал за событиями. Если окажется, что Канонир слишком силен для Шелкового Томаса, то никакого вреда не будет в том, если он поможет олдермену Дойлу, подчеркнул Макгоуэн.

– Мне кажется, – осторожно добавил он, – вы были бы рады оказать услугу и госпоже Дойл.

Макгоуэн предположил, что Уолш, как давний сторонник Фицджеральдов, сумеет быстрее договориться с молодым лордом Томасом, чем он сам. Адвокат с готовностью согласился помочь.

– И в самом деле, надо пойти и узнать, станет ли он говорить со мной, – решил Уолш. – Прямо сейчас.

И, попросив Макгоуэна позаботиться о его жене, быстро ушел.

Макгоуэн провел с Маргарет Уолш почти час. Солдаты прекратили пускать стрелы через стены, и можно было, не опасаясь, прогуляться по улице вдоль замка. На ходу они обсуждали то, что было сейчас на устах у всех, а потом Маргарет подробно рассказала, как Шон О’Бирн заставил ее мужа дать клятву. По ее словам, Макгоуэн понял, что она разделяет опасения мужа.

– Мы всегда были преданы Килдэру, – заметила она, – но давать такую глупую клятву – это уж слишком.

Когда она спросила, по какой надобности так срочно отлучился ее муж, Макгоуэн замялся. Он не знал в точности, как Маргарет относится к Дойлам и насколько она осведомлена о делах ее мужа с Джоан. Поэтому он лишь уклончиво сказал:

– Уолш любезно согласился оказать мне услугу, чтобы помочь одним людям там. – Он показал на замок. – Но вам лучше спросить у него.

Маргарет казалась задумчивой, хотя ответ ее, видимо, вполне удовлетворил. Немного помолчав, она вдруг весело посмотрела на Макгоуэна:

– Надеюсь, вы говорите об олдермене Дойле. Знаете, мужу он очень нравится, а его жена – моя хорошая приятельница.

– Вот как?

Макгоуэна не часто удавалось обмануть, но на этот раз удалось. После такого признания его молчание выглядело бы по меньшей мере странно, поэтому он вкратце рассказал Маргарет, в чем суть дела. Она как будто даже обрадовалась.

Вскоре после полудня вернулся Уолш, вид у него был довольный.

– Я рассказал вашей жене, чем вы занимались, – быстро сказал Макгоуэн. – Так что можете говорить открыто.

– А-а… – Не смутился ли Уолш на мгновение? Но если и так, то сразу взял себя в руки. – Я сумел его убедить, – с улыбкой сообщил он.

– Как вам это удалось? – с нескрываемым восхищением спросил Макгоуэн.

– Недаром мой муж – адвокат, – сказала Маргарет, нежно беря Уолша под руку. – И когда она сможет выйти из замка? – спросила она.

– Завтра вечером, в сумерках. Не раньше. Вы должны незаметно вывести ее из города через восточные ворота, – сказал Уолш Макгоуэну.

После этого адвокат с женой отправились в свое поместье, а Макгоуэн, отослав олдермену записку с подробным отчетом, спокойно вернулся домой, уверенный, что само Провидение послало ему этого уважаемого адвоката именно в ту минуту, когда он так нуждался в помощи.

Но если все так замечательно складывалось, он никак не мог понять, почему в тот же вечер, когда он подумал о госпоже Дойл, его вдруг охватило странное беспокойство. Он и сам не смог бы объяснить, что ему не нравилось. Просто чутье. Ощущение смутной тревоги. Времена-то опасные.

Ладно, сказал он себе, пусть это опасно, но он должен проводить ее в Долки, потому что дал слово Дойлу, а Дойл не просто его друг, но и очень могущественный человек. Однако дополнительные меры предосторожности Макгоуэн для верности все же принял.


На рассвете следующего дня, оставив спящему мужу записку о том, что она уехала в Дублин и вернется днем, Маргарет Уолш вышла из дому. Но она лишь отъехала на небольшое расстояние и сразу развернула лошадь, чтобы вместо города направиться на юг, к горам Уиклоу.


Возможно, угроза появления Канонира и английского войска и тревожила жителей Дублина, но для Евы О’Бирн это едва ли имело какое-то значение. Тех, кто жил в горах, подчиняясь неторопливому, мерному движению стада, уходящего вверх по склонам в тихие укромные уголки, мало интересовала смена правящих кланов и их бесконечная борьба за власть, разве что в тех случаях, когда из-за этого в их отдаленных краях совершались набеги и угоняли скот. Так или иначе, но Еве казалось, что, сколько бы ни менялось правительство Пейла, исконная основа ирландской жизни всегда останется прежней.

А разве теперь происходило не то же самое? Ссора между Шелковым Томасом и королем Генрихом могла быть важна для кого-то за морем, но для О’Бирнов это означало лишь новые набеги на земли Батлеров да рейды конных патрулей. Самого Шона О’Бирна, к его большому разочарованию, в налетчики не позвали, но теперь, когда Дублин ждал Канонира, друзья Фицджеральдов в горах Уиклоу готовились к тому, что Батлеры могут ответить тем же. Теперь в любой день можно было ожидать появления на склонах отрядов мужчин, готовых не только угнать скот, но и сжечь фермы. О’Бирны были полны решимости дать отпор, и Шон уже предпринял серьезные меры для защиты Ратконана. Ева втайне подозревала, что ее муж очень надеется на появление людей Батлера и даже всем сердцем этого желает, предвкушая хорошую драку.

– Они получат больше, чем рассчитывали, – бодро говорил он жене, – пусть только сунутся к О’Бирнам!

Рано утром к ним прискакал незнакомый всадник с севера. Не сходя с седла, он шепотом велел какому-то человеку во дворе сходить за Шоном О’Бирном, а сам остался ждать, плотно закутавшись в плащ и прикрыв лицо. Когда О’Бирн вышел, незнакомец потребовал, чтобы они отошли от дома – никто не должен был слышать их разговор. Они беседовали около четверти часа, потом гость ускакал.

Когда Шон вернулся в дом, по его настроению Ева сразу поняла, что он взволнован и отчего-то весел. Он сразу сообщил ей, что уезжает через час и вернется только завтра утром.

– Я возьму с собой ребят и кое-кого из наших людей, – заявил он. И тут же послал мальчика с конюшни отыскать Шеймуса. – Скажи, чтобы принес оружие, – велел он.

Финтан должен был отправиться к двум соседям Шона и попросить каждого собрать как можно больше вооруженных людей.

– Я тебя прихвачу потом по дороге, – сказал ему отец. – Мне понадобится не меньше дюжины, а может, и двадцать человек, – уточнил он.

Что все это значит, спросила его Ева. Он что, хочет схватиться с людьми Батлера? Нет, ответил Шон, тут кое-что другое. И пообещал объяснить все на следующий день, а пока строго-настрого велел ей никому не говорить ни слова об их приготовлениях. Но может ли он хотя бы сказать, куда отправляется? Нет, не может.

– А если налетчики Батлера явятся сюда, когда вас всех не будет? – спросила она. – Что мне тогда делать?

Это заставило Шона призадуматься.

– Ну, пока их вроде нигде вокруг не видно, – наконец сказал он. – А нас не будет меньше суток. – Он еще немного подумал, потом повернулся к Морису. – Ты остаешься здесь, – тихо приказал он. – Если возникнет опасность, вы все поскачете в горы. Понятно?

Ева заметила, как на мгновение, всего только на мгновение, в красивых глазах мальчика мелькнуло разочарование. Она прекрасно понимала, что Морису очень хотелось пуститься в это приключение вместе с Финтаном и ее мужем. Но уже в следующую секунду глаза мальчика были, как всегда, ясны. Он грациозно склонил голову, принимая волю старшего, и тут же с улыбкой повернулся к Еве:

– Мне это только в радость. – Вот уж действительно, его аристократическими манерами нельзя было не восхититься.

Шон О’Бирн одобрительно кивнул:

– Финтану пришлось остаться дома в прошлый раз. Теперь твоя очередь.

Вскоре он уехал.


Стоял один из тех теплых сентябрьских дней, когда огромное голубое небо без единого облачка висит над горами, а обширное пространство долины внизу исчезает в далеком мареве на горизонте. В воздухе ощущался легкий запах дыма.

Утро прошло спокойно. Закончив дела в доме, Ева вышла в небольшой фруктовый садик, собрала опавшие яблоки и отнесла их в кладовую. Там она выложила их на длинный дубовый стол, чтобы позже сварить и подготовить к хранению. Морис занимался скотиной. Стадо уже вернулось с гор и мирно паслось на лугу. Помогал мальчику старый пастух, а также жена и дети Шеймуса. Еще при Еве остался юный помощник конюха, три женщины, работавшие в доме, отец Донал с семьей и старый бард. Больше в тот день в Ратконане никого не было.

Время текло медленно. В начале дня Еве захотелось посидеть в саду. Было очень тихо. Все вокруг замерло, лишь изредка мычали коровы на пастбище или тихонько шелестели листья под легким ветерком. Ева терялась в догадках, куда и зачем мог отправиться Шон, но так ничего и не надумала. Успокаивало ее лишь то, что, уезжая, выглядел он бодрым и уверенным. Просидев в саду около часа, Ева встала, чтобы вернуться в дом. Пожалуй, решила она, лучше поставить яблоки вариться прямо сейчас.

Но не успела она дойти до двери, как услышала крик. Это был голос Мориса. Он бежал к ней. А следом за ним неуклюже ковыляли отец Донал и старый бард.

– Солдаты! – кричал Морис. – Солдаты Батлера! Скачут в долину!

Уже через мгновение Ева и сама увидела, что группа мужчин – верховых и пеших – направляется к Ратконану. До них было не больше двух миль.

– Думаете, это люди Батлера? – спросила она отца Донала.

– А кто же еще? – ответил тот.

– Лошади будут готовы через минуту, – сообщил Морис. – Надо уходить в горы.

– Они украдут наш скот! – напомнила Ева.

– Знаю. – Конечно, юношу это не радовало. – Но так велел твой муж. – Он немного помолчал. – Может быть, если мы сумеем отвести тебя и женщин в укрытие и отец Донал останется с вами, то мы с мужчинами…

Ева улыбнулась. К ним направлялись не меньше двадцати вооруженных людей. Неужели этот храбрый благородный юноша действительно надеялся остановить их с помощью маленького подручного конюха, старого пастуха и барда?

– Нет, – сказала она. – Мы будем держаться все вместе.

И все же бросать дом и стадо на разграбление налетчиков ей ужасно не хотелось. Скот был их богатством, он не только кормил их, но и обеспечивал им положение в обществе. В душе Евы гневно восстали многие поколения ее предков-скотоводов. Шон, конечно, глупо поступил, оставив стадо без охраны, и она должна найти способ спасти если не всех животных, то хотя бы часть. Только успеет ли она? И тут, припомнив кое-что виденное ею в детстве, Ева придумала. Да, план был дерзкий и опасный. И требовал умения. Она посмотрела на Мориса Фицджеральда.

– Ты хотел бы кое-что попробовать вместе со мной? – спросила она. – Это опасно, и если не получится, нас могут убить.

И объяснила, что нужно сделать.

Как странно, думала Ева, наблюдая за Морисом. Еще недавно, когда он разрывался между желанием поехать с Шоном и долгом повиноваться ему, этот красивый темноволосый мальчик казался таким встревоженным. Теперь же, слушая план Евы, который мог стоить им жизни, он выглядел абсолютно спокойным. А потом в его глазах вспыхнул озорной огонек и на лице вдруг появилось выражение, которое она уже видела у своего мужа в его молодые годы. Это было выражение бесшабашной удали и безудержной отваги. Да, подумала Ева, эти Фицджеральды точно ирландцы.

– В общем, слушай, – сказала она. – Мы поступим так…


В то самое время, когда отряд Батлера приближался к Ратконану, Шон О’Бирн со своими людьми был уже высоко в горах и далеко к югу. Всего с ним отправилось десять всадников. Все они, включая юного Финтана, были вооружены.

Нельзя сказать, чтобы Шон ожидал серьезного сражения, скорее, небольшой потасовки. Они собирались напасть в темноте, используя преимущество внезапности, и не ожидали серьезного сопротивления. Они даже рассчитывали, что их жертву, вполне возможно, будет сопровождать всего два-три человека, не больше. Главной задачей было найти до темноты подходящее место для засады и хорошо спрятать лошадей. Шон знал одно такое место. Небольшая рощица у дороги, ведущей к Долки.

Его, безусловно, удивило появление жены Уолша. Он запомнил ее еще с того дня, когда приезжал взять клятву с ее мужа-адвоката, но тогда особого внимания на нее не обратил. Когда она неожиданно предложила ему похитить жену олдермена, он удивился еще больше.

Зачем ей это нужно, спросил он. Она ответила, что у нее есть свои причины. И больше ничего добавить не захотела. Но она должна была не на шутку ненавидеть жену Дойла, предположил Шон, раз решилась на такой шаг. И почему женщины враждуют между собой? Чаще всего из-за мужчины. Шон подумал, что она малость старовата для этого, но, возможно, женщины никогда не бывают достаточно стары для того, чтобы перестать ревновать. Впрочем, каковы бы ни были причины, куш за это дело он мог получить огромный. Это и привлекло Шона О’Бирна.

Сделка, которую он заключил с Маргарет Уолш, была достаточно проста. Он похищает госпожу Дойл и требует за нее выкуп. В последние годы похищения подобного рода случались нередко, и все же в нормальных обстоятельствах его поступок мог бы иметь весьма серьезные последствия, а как же иначе, если такой, в общем-то, малоизвестный человек, как Шон О’Бирн, осмеливается похитить жену такой важной персоны, как олдермен Дойл? Однако теперь, когда Дойл вступил в стычку с Фицджеральдами, момент для этого был самый подходящий, и хотя Шелковый Томас милостиво разрешил Джоан Дойл выехать из города, вряд ли его защита распространялась на окрестности Дублина. А уж по дороге в Долки женщина и вовсе была предоставлена самой себе, и лорда Томаса Фицджеральда наверняка мало волновало, что с ней может там произойти.

Получив у олдермена выкуп, О’Бирн должен был тайком передать половину денег Маргарет. Под большим секретом. Никто – ни его домочадцы, ни муж Маргарет – не должен был знать, что она как-то причастна к этому делу, а ее требование половины выкупа было вполне разумным. Ведь именно она подала ему эту идею и рассказала, где и когда будет проезжать госпожа Дойл. О’Бирн сразу согласился на ее условия.

Не знал он лишь одного: сколько требовать денег? Он догадывался, что сумма должна быть солидной, может быть, даже такой, какой он за всю жизнь не видывал. Но хотя О’Бирн точно знал цену каждой коровы в Пейле и за его пределами, он не имел ни малейшего представления о том, сколько может стоить жена дублинского олдермена.

– Когда дело будет сделано, – пообещала ему жена Уолша, – я сообщу, сколько можно запросить.

И О’Бирн охотно согласился, что жена адвоката знает это лучше, чем он.

– А если он откажется заплатить столько, сколько мы потребуем? – спросил он. – Или вообще не захочет платить?

Жена Уолша мрачно усмехнулась:

– Тогда убейте ее!


Медленно, никуда не торопясь, они поднимались вверх по склону. Их было двадцать: десять верховых и десять пеших. Шестеро пеших солдат были обычными крестьянами, которых забрали с их земли, посулив небольшую плату. А вот остальные четверо были тяжеловооруженными галлогласами с грозными двуручными мечами и топорами; эти воины-наемники могли легко превратить в фарш любого, кроме разве что самых натренированных профессиональных солдат.

Они уже заходили в дом Шеймуса и никого там не нашли. Ева боялась, что они подожгут дом, но они не стали утруждаться. Теперь они подходили все ближе и ближе к поместью.

Ева все предусмотрела. Если бы налетчики решили, что в доме кто-то есть, они бы разделились и окружили усадьбу, позаботившись о путях отступления. Но даже издалека было видно, что дом покинут в спешке. Дверь осталась широко распахнутой, ставни одного окна хлопали на ветру, поскрипывая и ударяясь о стену. Поэтому, ничего не опасаясь, солдаты по-прежнему держались все вместе.

Лужайка перед домом с одной стороны была защищена деревьями, а с другой – низкой каменной стеной. Уклон здесь был очень небольшим. Когда налетчикам оставалось преодолеть еще примерно сотню ярдов, отец Донал, прятавшийся за деревьями, подал знак.

Грохот копыт раздался совершенно неожиданно. Казалось, он доносился сразу с двух сторон, и налетчики на мгновение замерли, в растерянности вертя головами. А потом в ужасе поняли, что это такое. Слева и справа из-за дома-башни мчались два огромных стада. Быстро набирая скорость, они слились в единый громадный поток рогатых голов, подгоняемый скачущими следом всадниками, которые с криком щелкали хлыстами, заставляя животных в панике бежать вперед. Сотня, вторая, третья взбесившихся коров и быков с громким ревом неслись вниз по пологому склону сплошной стеной из нацеленных рогов, неудержимо наступая всей своей огромной массой на застывших в ужасе солдат. Впереди бежали десять или двенадцать разъяренных быков. Налетчики наконец опомнились и стали спешно искать путь к отступлению. Но его не было. Гигантское стадо заполонило все пространство между деревьями и стеной, да и в любом случае у налетчиков уже не оставалось времени, чтобы добраться до какого-нибудь укрытия. Они развернулись, чтобы бежать, но стадо уже догоняло их. И тут раздался треск, стук и чудовищный рев.

Ева скакала за стадом со стороны деревьев и хорошо видела, как живая стена смяла небольшой отряд. Она видела, как в воздух взлетел чей-то меч, услышала человеческий крик и ржание лошади, а потом уже доносился лишь топот коровьих копыт, как гул реки в весеннее полноводье.

За спиной Евы старый бард, тоже верхом на лошади, вопил и хохотал, как мальчишка; с другой стороны, вдоль стены, скакал Морис, лицо его было серьезно и сосредоточенно, щеки слегка разрумянились. Какой же он красивый и бесстрашный! – восхитилась Ева. На какое-то мгновение ей даже показалось, что она почти влюблена в него. Наверное, в пылу волнения она снова почувствовала себя молодой, и ей вдруг подумалось, что ее муж в их лучшую пору тоже мог бы быть таким, как этот юный аристократ, будь он так же красив и изящен.

Стадо уже промчалось по налетчикам и теперь бежало дальше вниз по склону. Морис огибал коров, ловко разворачивая их. А позади – там, где недавно стояли солдаты, – осталось лишь кровавое месиво.

Если бы всадники опомнились раньше, если бы не колебались ни секунды, они могли бы спастись, развернув лошадей и помчавшись впереди стада. И кто-то из них даже попытался это сделать, но слишком поздно – в спешке они только налетали друг на друга или на своих пеших товарищей. Трое пехотинцев тоже бросились было бежать, но не успели. Огромная живая машина врезалась в лошадей, опрокидывая их и втаптывая в землю. Пеших солдат подавили сразу же. Бегущему в панике стаду было все равно, кто оказался на его пути: всадники, пехотинцы или тяжеловооруженные галлогласы, – животные просто промчались по всем без разбора. Руки, ноги, головы и тела были раздавлены и смяты; плоть превратилась в бесформенную массу, смешавшуюся с землей. Огромные топоры галлогласов лежали на земле с переломленными рукоятками, совершенно бесполезные.

Ирландский способ использовать в сражениях несущееся без разбору напуганное стадо был таким же древним, как окрестные холмы. Ева видела такое лишь однажды, в детстве, но с тех пор не могла забыть – настолько потрясло ее это зрелище. А поскольку в Ратконане все от мала до велика, включая ее саму и младшего ребенка Шеймуса, превосходно умели управляться со скотиной, им не составило труда даже небольшими силами заставить мчаться стадо в триста голов.

К ним уже приближалась жена Шеймуса. Она подгоняла коров сзади. Подоспели и работницы из дома. Часть налетчиков были уже мертвы. Кто-то громко стонал. Один из здоровенных наемников даже пытался встать. Но женщины знали, что делать. По кивку Евы они взялись за ножи и пошли от одного налетчика к другому, перерезая каждому горло. Сама Ева спешилась и проделала то же самое с лошадьми, которым не повезло. Это было кровавым занятием, но она чувствовала себя победительницей, потому что спасла всех своих. Когда вернулся Морис, все было кончено. Он посмотрел на нее с радостной, счастливой улыбкой, в глазах его светилась любовь.


Шон О’Бирн не торопился. Вернувшись под надежное укрытие гор, отряд остановился на привал. Никто за ними не гнался. Спешить было некуда. И лишь перед самым рассветом они направились к перевалу вместе со своей ношей.

Засада была хорошо подготовлена. Еще до сумерек Шон нашел место, которое искал. Людей он расставил с большой тщательностью. Шон с Финтаном должны были направиться прямиком к жене Дойла, остальной же части отряда, во главе с Шеймусом, предстояло напасть на ее спутников. Хотя все люди Шона были вооружены, он велел им бить противника плоской стороной меча, если только они не встретят серьезного сопротивления. Так, в случае везения, они могли надеяться, что обойдутся без жертв. Больше всего Шон беспокоился из-за Макгоуэна. Жена Уолша вполне определенно намекнула, что торговец непременно будет сопровождать госпожу Дойл в Долки, а О’Бирн даже представить себе не мог, чтобы Макгоуэн сдался без боя. Ему нравился Макгоуэн, и он очень не хотел причинять старику вред, но уж если придется, то делать нечего. Игру следовало довести до конца, а остальное зависело от судьбы.

Только одна сложность могла возникнуть: как в темноте разглядеть госпожу Дойл. Впрочем, луна во второй четверти давала достаточно света, поэтому Шон был спокоен и терпеливо ждал. Финтан притаился рядом с отцом.

Стемнело. Серп луны бросал мягкий свет на дорогу, вившуюся между деревьями. Если жена Дойла покинула замок в начале ночи, рассуждал Шон, и они будут двигаться не слишком быстро, можно с достаточной точностью рассчитать, когда они появятся. Однако время шло, а дорога была по-прежнему пустой. Шон продолжал ждать. Жена Уолша казалась вполне уверенной. Видимо, отъезд задержали по какой-то причине. Прошел еще час, Шон уже начал сомневаться, когда вдруг услышал звук шагов. Шагов многих ног. Это было странно. Он предполагал, что женщину будут сопровождать верховые. Шон шепотом приказал всем приготовиться. Услышал, как они садятся в седла. И почувствовал, как все его тело напряглось в ожидании. А потом в лунном свете увидел тех, кто появился из-за поворота дороги.

Верховых было всего двое: Макгоуэн и женщина. Следом за ними шло два десятка мужчин. Компания была довольно разношерстная: вооруженные горожане, солдаты регулярной армии, даже Бреннан с длинным копьем, прихваченным из нового имения Дойла. Но внимание О’Бирна привлекли в первую очередь восемь человек, шедших впереди. Все еще не веря собственным глазам, он с тревогой смотрел на них. Галлогласы с огромными мечами и топорами на плечах. Должно быть, их нанял Макгоуэн. Шон тихо выругался, не зная, что делать.

Не лучше ли все отменить? Возможно, числом они были примерно равны, но каждый из галлогласов стоил двоих, а то и троих из его неопытных людей. Шону не хотелось рисковать.

Он почувствовал, как его слегка толкнули в бок. Финтан.

– Мы что, так и будем стоять? – шепотом спросил юноша.

– Галлогласы, – также шепотом откликнулся Шон.

– Но они же пешие. Можно напасть и тут же ускакать, им нас ни за что не догнать.

Звучало вполне разумно, и Шон точно знал, что думает сын. Но Финтан не понимал. Шон покачал головой:

– Нет.

– Но, отец…

В голосе Финтана звучало не просто разочарование, а даже и упрек. Как мог его отец быть таким трусом?

– Смотри!

Не успел Шон опомниться, как юноша вдруг пустил лошадь вскачь, вырвавшись из укрытия, и помчался прямиком к солдатам. Решив, что сигнал подан, Шеймус и остальные тоже вылетели на дорогу. Макгоуэн и женщина остановились. Галлогласы быстро двинулись вперед, создавая защитное кольцо вокруг всадников.

Да, было слишком поздно. Шон ничего уже не мог сделать, кроме как рвануться вперед, к галлогласам, на помощь сыну. В конце концов, мальчик мог оказаться прав – смельчакам везет.


Прошло всего несколько часов, а эта странная схватка с галлогласами уже казалась такой далекой, как будто происходила когда-то очень давно и в каком-то другом мире. Шон помнил даже не саму схватку, а то, что случилось сразу же, как он вышиб Макгоуэна из седла. Он помнил, как Финтан протянул руки, как попытался схватить жену Дойла, помнил, как его мальчик скакал совсем рядом с ним, когда они помчались прочь. Четверо из их отряда после той короткой битвы остались лежать на дороге, но помочь им он ничем уже не мог. Даже в слабом свете луны Шон видел, что они или уже мертвы, или вот-вот умрут от ужасных ран. Он помнил, как их маленький отряд мчался вверх по склону, а вслед им летели проклятья галлогласов, а потом Шеймус догнал их и со смехом сказал что-то о безумной храбрости Финтана. А потом Финтан стал терять сознание.

Звезды начали гаснуть, когда они оставили позади темные очертания горных вершин и начали спускаться по пологим склонам к Ратконану.

Когда Шон увидел свой дом, солнце уже вставало над морем на востоке, и его жаркие лучи освещали склоны и ущелья гор Уиклоу. Ева, Морис и старый отец Донал вышли им навстречу задолго до того, как отряд подъехал к усадьбе. Все радостно улыбались, пока не увидели, что везут они не богатую добычу или пленника, а совсем другую ношу, плотно завернутую в одеяло и привязанную к лошади юного О’Бирна. Это был Финтан, истекший кровью от огромной раны, которую Шон сразу и не заметил. И так уж случилось, что нанес эту рану не страшный двуручный меч наемного солдата, а копье Бреннана, пронзившее юношу, когда он потянулся к Джоан Дойл.


Позже тем же утром Маргарет прискакала к назначенному месту в холмах, где Шон О’Бирн должен был отчитаться перед ней о ночной вылазке. Она прождала там полдня, но Шон так и не появился. Она чуть было не отправилась в Ратконан, но решила, что это слишком рискованно. А уже к вечеру была только рада, что удержалась от поездки.

В то утро Ричард Уолш поехал в Дублин один. Вернулся он вечером с известием, что на госпожу Дойл напали неподалеку от Долки.

– К счастью, – сказал он, – ей удалось бежать.

Четверо из нападавших были при этом убиты.

– Похоже, все они были из Ратконана, он там неподалеку. И говорят, что тут замешан Шон О’Бирн.

Макгоуэна сбросили с лошади, но он не слишком пострадал.

– Ты говоришь, госпожа Дойл теперь в Долки, в безопасности? – спросила Маргарет.

– Да, слава Богу!

– А что будет с О’Бирном? – поинтересовалась Маргарет.

– Думаю, ничего. Дойл в замке. Лорду Томасу наплевать. А люди О’Бирна и так получили сполна.

После этого не было особого смысла искать встречи с О’Бирном.

Несколько дней спустя к ним приехал Макгоуэн. Как всегда, адвокат был рад его видеть и весело заметил, что купец выглядит ничуть не хуже прежнего после недавней стычки. Макгоуэн с благодарностью принял приглашение выпить вина. Когда они уселись за столом в зале, Уолш заметил, что вид у их гостя утомленный.

– Это потому, что я только позапрошлой ночью вернулся от Шона О’Бирна, – устало сказал Макгоуэн. – Был на поминках его сына.

– Сына? – удивилась Маргарет. – Он потерял сына?

– Да. Финтана. На днях. Грустные были поминки. Ужасная утрата!

– Но… – Маргарет с изумлением смотрела на Макгоуэна, осознавая смысл новости. – Должно быть, его убили те люди, которых вы наняли.

– Никаких сомнений.

– Странно, что вы поехали на поминки, – сказала Маргарет.

– Я поехал из уважения к его отцу, – тихо ответил Макгоуэн. – И я не виноват в его смерти, О’Бирн это знает. Что сделано, то сделано.

Маргарет промолчала. Макгоуэн закрыл глаза.

– Он сказал вам, откуда им стало известно, что госпожа Дойл едет в Долки? – спросил Уолш. – Никак не могу этого понять.

– Нет, не сказал. – Глаза Макгоуэна оставались закрытыми.

– Вот уж поистине в Дублине ничего не скроешь, – заметил адвокат. – Вынужден заключить, что, когда я просил для нее пропуск, кто-то из людей лорда Томаса решил устроить засаду.

– Да, и они наверняка знали Шона О’Бирна, – согласился Макгоуэн, едва ли не засыпая. Они немного помолчали, а потом торговец очень тихо добавил: – Но кто бы ни сообщил об этом, смерть молодого Финтана О’Бирна на его совести. – Он наконец открыл один глаз и уставился им на Маргарет.

Маргарет смотрела на него. Глаз Макгоуэна продолжал таращиться на нее. Он казался таким большим, таким обвиняющим, таким всезнающим.

Что же он знал? О чем смог догадаться этот хитрый купец? Или ему сказал О’Бирн? А если Макгоуэн обо всем знал, собирался ли он рассказать ее мужу? Или Дойлам? Маргарет изо всех сил старалась сохранить спокойствие, чтобы не выдать себя. Но ощущала только леденящий страх. Наконец она не выдержала и отвела взгляд. Она просто не могла больше смотреть в этот жуткий глаз.

Макгоуэн медленно поднялся.

– Мне пора. Спасибо вам за гостеприимство, – сказал он Уолшу.

Маргарет он не сказал больше ни слова. И когда он так быстро ушел, она испытала лишь облегчение.

Но если она думала, что ее несчастья закончились с его уходом, то ошибалась.

Примерно через час ее муж, завершив дела, вышел в зал, где Маргарет сидела в одиночестве. Поглощенная мыслями о неприятном разговоре с Макгоуэном, она была только рада отвлечься и повернулась к мужу с улыбкой. Он сел на массивный дубовый стул возле стола. Прежде чем заговорить, Уильям довольно долго молчал, словно собираясь с духом.

– Понимаешь, – наконец начал он, – это очень хорошо, что с Джоан Дойл ничего не случилось той ночью. Я хочу сказать, хорошо для нас, как для семьи.

– Вот как? – У Маргарет слегка перехватило дыхание, когда она услышала такое упоминание о Джоан Дойл из уст мужа. – И почему же?

– Потому что… – Уолш слегка замялся. – Потому что есть кое-что, о чем я тебе никогда не рассказывал.

Вот оно. Маргарет пробрало холодом. Готова ли она это услышать? Ей почти хотелось остановить мужа. Но в горле слишком пересохло.

– И что это? – с трудом выговорила она.

– В прошлом году, в день Тела и Крови Христовых, я занял у нее большую сумму денег.

– В праздник Тела Христова? – Маргарет уставилась на мужа.

– Да. Ты ведь помнишь, – быстро продолжил он, – что жизнь Ричарда в Лондоне дорого нам обходилась. Я очень беспокоился из-за денег. Куда сильнее, чем хотел бы тебе признаться. И наш друг Макгоуэн, как-то раз встретив меня в Дублине и заметив, насколько я мрачен, предположил, что она, возможно, сумеет мне помочь. Тогда я отправился к ней попросить о займе.

– Она сама дает деньги в долг? Без ведома мужа?

– Да. Ты ведь знаешь, наши дублинские женщины куда более свободны, чем даже женщины в Лондоне. Обычно она советуется с олдерменом, но не всегда. И в моем случае, видя мое смущение, она дала мне деньги лично. Конечно, мы составили письменное соглашение по всей форме, но это именно личное соглашение между мной и госпожой Дойл. – Уолш помолчал, потом коротко рассмеялся. – А знаешь, почему она ссудила мне деньги? Она помнила Ричарда. С тех пор как бывала в нашем доме. «Он чудесный мальчик, – сказала она. – Ему необходимо помочь». И дала мне деньги. На очень хороших условиях.

– В день Тела Христова?

– Да, я поехал к ней. Она была одна в доме, не считая какого-то старого слуги. Всех остальных отпустили смотреть представление. И именно тогда она дала мне те деньги.

– А когда ты должен их вернуть?

– Через год. Я думал, что сумею это сделать. Но когда мы потеряли церковную землю… Она дала мне еще три года. Щедрые условия.

– Но нашу землю получил ее муж!

– Знаю. «Ваши потери обернулись к нашей выгоде, – сказала она мне. – После этого я вряд ли смогу отказать вам в продлении срока, ведь так?» – Уолш покачал головой. – Она обошлась с нами – со мной, если хочешь, – с невероятной добротой. А мое преступление, Маргарет, состоит в том, что я из-за стыда скрыл все от тебя. Но если бы ее убили той ночью, заемный документ обязательно нашли бы в ее бумагах, и Дойл мог потребовать деньги. Ох, не знаю… – Он вздохнул. – Ну, в любом случае давно нужно было тебе рассказать… Сможешь ли ты меня простить?

Маргарет смотрела на него во все глаза. Неужели все это правда? Насчет займа она не сомневалась. Если ее муж сказал, что взял деньги в долг, значит так оно и было. И то, что произошло это на праздник Тела Христа, тоже наверняка правда. Но не крылось ли нечто большее в доброте госпожи Дойл и ее заботе о Ричарде? Может, все-таки между этой женщиной, которая всегда презирала Маргарет, и ее мужем что-то было?

Ведь если она себе все это придумала, значит она напрасно отправила Шона О’Бирна за ней и именно она, и никто другой, виновата в смерти его сына.

– Боже мой, – пробормотала Маргарет, внезапно охваченная сомнениями. – Ох, Боже мой…


Для Сесили сентябрь стал месяцем нового и трудного решения. Через два дня после возвращения Макгоуэна с похорон Финтана О’Бирна настроения в городе изменились. Возможно, дело было в постоянно усиливавшихся слухах о приближении английской армии, или же дублинцам просто надоело кормить и содержать солдат Фицджеральда, или олдермены решили, что правлению Шелкового Томаса не хватает убедительности, – в общем, каковы бы ни были причины, но город взбунтовался.

Сначала Сесили узнала об этом от одного из детей, когда тот прибежал наверх в башню с испуганным видом. Потом она услышала грохот и крики на улице. Выглянув в окно, она увидела нескольких галлогласов Фицджеральда, которые торопливо убегали через западные ворота. А их преследовала огромная толпа разъяренных людей, вооруженных копьями, мечами, топорами, дубинками – в общем, всем, что они сумели найти, – и эта толпа также выливалась через ворота. Люди поймали и убили с дюжину солдат Фицджеральда. И даже если Шелковый Томас обещал спасти Ирландию ради одной-единственной истинной Церкви, людей это явно не остановило.

– Еретики! – в бешенстве кричала им Сесили.

Но Шелковый Томас уже был за пределами города, и хотя Дублин снова оказался в осаде, вернуться ему не дали. Через несколько дней Шелковый Томас и олдермены договорились о шестинедельном перемирии.

– Он не будет драться с нами, – говорили дублинцы. – Он подождет и сразится с англичанами.

Этот возврат к тупиковому положению имел и еще один результат. Дублинский замок открыл свои ворота, и Генри Тайди вернулся домой.

К несчастью, как раз перед его возвращением кто-то из детей опрокинул кувшин с молоком, поэтому Сесили была не в лучшем настроении. Она слишком долго ждала этого дня. Снова и снова, пока ее муж был в замке, Сесили думала о том, как встретит его. Чего она хотела? Глядя на детей и вспоминая первые дни их брака, Сесили очень хорошо это понимала. Ей хотелось вернуть прежнюю теплоту их отношений. Но она не могла изменить свои религиозные взгляды, это было невозможно. А муж вряд ли изменит свои, это она тоже понимала. Но, несмотря на это, они могли бы жить в мире.

Если бы только он был добрее. Когда он ударил ее в тот ужасный день, ее поразило не столько то, что он поднял на нее руку, сколько его холодность. И что-то внутри ее умерло. Сможет ли это когда-нибудь ожить?

Ей необходимо было знать, что Тайди любит ее. Что бы он ни думал о короле Генрихе, как бы она ни опозорила его в глазах Дойла и городских властей, ей необходимо было знать, что он по-настоящему ее любит. Только это она хотела прочитать в глазах мужа после его возвращения. Как он себя поведет? Что скажет? Сможет ли она снова верить ему?

И надо же было такому случиться, что он появился в дверях именно в ту минуту, когда она была раздражена.

– Похоже, ты не слишком рада меня видеть, – сказал Тайди в ответ на ее сухое приветствие.

Сесили смотрела на него. Ей хотелось улыбнуться. Очень хотелось. Но теперь, когда наконец настал день, которого она так ждала, и все сразу же пошло наперекосяк, что-то в ней надломилось. Она не чувствовала ничего, кроме пустоты.

– Ты бросил свою семью, – невыразительно произнесла она.

Станет ли он извиняться? Или сделает первый шаг? Может, найдет какие-то слова утешения?

– Сесили, ты же отказалась пойти со мной.

Нет. Ни слова. Ничего не изменилось.

– Я не виновата в том, что короля Генриха отлучили от Церкви.

– Но я все еще твой муж.

Сесили едва заметно пожала плечами:

– А его святейшество все еще его святейшество.

– Ну, как бы то ни было, я вернулся. – Тайди попытался улыбнуться. – Могла бы и поласковее встретить.

– Зачем? – Сесили не смогла скрыть горечи. – Разве ты сам хочешь быть здесь?

Тайди пристально смотрел на нее. О чем он думал? О том, какая я равнодушная и бессердечная, решила она. Что ж, своей вины она не отрицала.

– Нет, не хочу.

Ну вот и все. Он сказал все как есть. Но была это действительно правда или Тайди просто защищался от ее холодности? Сесили ждала, что он добавит что-то еще. Но он молчал.

– Нам нечего сказать друг другу, – наконец произнесла Сесили, чувствуя странную беспомощность перед тем холодом, что нарастал между ними.

На следующий день в доме Тайди началась новая жизнь. Его мастерская располагалась на первом этаже, на уровне улицы. Там же работал и ночевал подмастерье. На этаже над мастерской находилась главная комната, где вся семья садилась за стол. Еще выше, в башне, спали Сесили и дети. Из своего окна наверху Сесили видела, как работают гончары, мастерившие глиняную посуду.

Это окно в башне стало ее утешением. В течение дня она иногда поднималась наверх одна, наблюдала за горшечниками или даже видела вдали людей Фицджеральда. А вечерами, уложив детей спать, могла часами смотреть на закат или звездное ночное небо, думая о том, что происходит в мире.

Вскоре после того, как Сесили начала свои тайные посиделки у окна, пришла весть о том, что в Англии от давней болезни умер граф Килдэр. Пусть новость и была печальной, однако она означала, что новым графом Килдэром теперь стал Шелковый Томас, получавший вместе с титулом всю ту власть и уважение, которые сопутствовали этому имени. Сесили очень надеялась, что последствия не заставят себя долго ждать.

В середине октября наконец пришли английские корабли. Дойл вместе с другими олдерменами приветствовал в дублинском порту Канонира и его солдат. Английское войско было многочисленным и хорошо обученным; пушки они тоже привезли с собой. Сесили с нетерпением ждала, когда Шелковый Томас уничтожит англичан в открытом бою, и была слегка разочарована, увидев в свое высокое окошко, как отряды Томаса потихоньку выходят из города. Впрочем, ее скоро утешили другие сторонники Килдэра, которые все сходились в одном:

– Он будет ждать в Мейнуте. У Фицджеральдов достаточно крепостей. Он заманит туда Канонира, а потом подоспеют испанцы, и они выкинут англичан из Ирландии навсегда.

Меньше чем через месяц Канонир выступил в поход. По городу сразу же поползли слухи о том, что он отбил у Фицджеральда один из захваченных им замков в Триме. Следом за этой пришли еще более зловещие новости: будто бы двое из пяти Фицджеральдов, дядей Томаса, вступили в сговор с Канониром. Услышав об этом, Сесили теперь смотрела в свое окно с большой тревогой. Как же возможно такое вероломство? – думала она. Но, несмотря ни на что, она продолжала молиться и твердила себе, что нужно верить и быть терпеливой.

И в самом деле, зимой забрезжила какая-то надежда. Зима в тот год выдалась холодная и сырая. Канонир вернулся в Дублин и оставался там, а вскоре стал жаловаться, что плохо себя чувствует. Сесили изредка видела его, когда он скакал по улицам со своей свитой. Теперь он уже не выглядел бодрым и энергичным воином, как прежде, а казался бледным и изможденным. Его солдаты тоже страдали. Началось массовое дезертирство. Вдобавок Шелковый Томас отбил назад крепость, ранее захваченную Канониром. Ближе к Рождеству Сесили прослышала, что испанцы будто бы посылают на остров десять тысяч солдат. И как только они придут, радовалась она, с Канониром будет покончено.

Наступил январь, студеный и тоскливый. Англичан отправили в базовые гарнизоны вокруг Пейла, но все было тихо. Шелковый Томас по-прежнему ждал подкрепления, однако никаких вестей из Испании больше не поступало. Уже в феврале как-то за обедом Тайди негромко заметил:

– Ты ведь знаешь, что говорят люди. У короля Испании есть и другие заботы, кроме нас. Он намерен предоставить Шелкового Томаса его судьбе.

– Это ты так говоришь, – сердито бросила Сесили.

Теперь они нечасто разговаривали друг с другом.

– Вчера в порт пришел корабль, – невозмутимо продолжил Тайди. – Из Испании. Никто из моряков даже словом не намекнул ни о каких солдатах.

– Враги Фицджеральда могут говорить что угодно, – возразила Сесили.

– Ты не понимаешь, – спокойно произнес Тайди. – Не враги так говорят. Так говорят друзья.

В ту ночь начался снегопад. Когда утром Сесили выглянула в окно и посмотрела в сторону долины, то увидела лишь бесконечный белый простор.

Но окончательно все надежды рухнули в марте. Канонир наконец собрался с силами для настоящей кампании и отправился в Мейнут, к могучей крепости Фицджеральдов. Сесили была уверена, что даже при всех его пушках крепость ему не взять и осада может продолжаться очень долго. Однако уже скоро пришла новость, которая прозвучала как гром среди ясного неба.

– Мейнут пал.

Об этом ей сообщил муж, который ради такого события даже не поленился подняться к ней.

– Канонир взял крепость?

Тайди покачал головой:

– Он, конечно, будет утверждать, что взял. Но на самом деле просто кто-то из людей Фицджеральда предал его и впустил англичан.

Сказав это, Тайди снова спустился вниз по лестнице. В ту ночь, посмотрев на закат, Сесили не могла заснуть и снова сидела у окна, глядя на сиявшие в небе звезды, пока они наконец не отступили перед холодным, резким светом с востока.

В апреле, когда Шелковый Томас был уже беглецом и пробирался через болота, Сесили отправилась повидать госпожу Дойл. Она с трудом заставила себя подойти к дому олдермена, который с такой радостью встал на сторону этого еретика Генриха, но его жена была совсем другой, ей Сесили доверяла.

– Я просто не могу так дальше жить, – сказала она. – Я не знаю, что делать.

И Сесили рассказала обо всем, что происходило между ней и Генри. Но если она ожидала сочувствия или каких-то сомнений со стороны госпожи Дойл, то ошиблась.

– Ты должна вернуться и жить со своим мужем, – не раздумывая, заявила ей госпожа Дойл. – Все очень просто. Даже если ты не любишь его, – строго добавила она и задумчиво посмотрела на Сесили. – Ты можешь заставить себя любить его, ну, в достаточной мере? – откровенно спросила она.

Как раз об этом Сесили и спрашивала себя.

– Беда в том, – призналась она, – что я думаю, это он меня не любит.

– Ты в этом уверена?

– Мне так кажется.

– Пожалуй, – уже мягче произнесла госпожа Дойл, – ты должна позволить своему мужу слегка усомниться. Брак ведь отчасти похож на религию, – осторожно добавила она. – Он требует веры.

– Но все равно это не то же самое! – возразила Сесили. – Ведь в истинной вере у меня нет сомнений.

– Ну, ты можешь хотя бы надеяться, – улыбнулась госпожа Дойл и, видя неуверенность на лице Сесили, добавила: – Дитя мое, в таком случае ты должна уповать на снисходительность. Будь с ним добра. Все наладится. А кроме того, – разумно заметила она, – ты ведь сама сказала, что дальше так продолжаться не может. Так что все очень просто: терять тебе нечего.

В тот же вечер, уложив детей спать в главной комнате, Сесили спустилась в мастерскую и сказала Тайди, что он может подняться к ней наверх.


В погожий день конца августа в Ратконан явился старик. Еве он представился брегоном – знатоком древних ирландских законов и советником Фицджеральда в Манстере. Он привез послание от родителей Мориса и передать его должен был только самому юноше и Шону. А поскольку оба они уши со стадом на горное пастбище, Ева отправила за ними человека, а сама тем временем, с должным уважением к старому человеку, предложила ему кувшин эля и закуски в зале, где, как он сказал, ему хотелось бы отдохнуть. В ожидании Шона и Мориса Еве оставалось только гадать, что за дело могло привести к ним брегона.

Одной из причин могла быть, безусловно, семья Фицджеральд. Когда собственный гарнизон предал Шелкового Томаса в Мейнуте, он сбежал и начал собирать ирландских вождей, верных его семье. Канонир мог захватить парочку крепостей и обладать сильной артиллерией, но людей у него было всего несколько сотен, да и здоровье начало подводить его. Англичан можно было измотать и уничтожить.

Но за Канониром стояла вся мощь Англии. Поэтому ирландские вожди были осторожны. Шелковый Томас продолжал твердить, что испанцы вот-вот придут к нему на помощь, хотя шли недели, а испанцы так и не появлялись. Шелковый Томас получил горький урок власти: друзья – это те, кто думает, что ты победишь.

– По крайней мере, здесь люди преданы Фицджеральдам, – как-то сказала Ева Шону.

Но он лишь покосился на нее.

– Кое-кто из О’Тулов, да и наши собственные родственники О’Бирны уже ведут переговоры с Канониром, – объяснил он жене. – Он предлагает хорошие деньги.

К середине лета Шелковый Томас уже просто прятался в лесах и болотах, как какой-нибудь воинственный вождь давно минувших времен.

Но он не был древним ирландским вождем – он был богатым молодым графом Килдэром. Канонир действовал не спеша, и наследник Фицджеральда начал впадать в уныние. На прошлой неделе один из его английских родственников, командир королевской армии, отыскал Томаса в жалком лагере возле Болот Аллен и пообещал жизнь и прощение, если он сдастся, и Шелковый Томас согласился. Новость добралась до Ратконана три дня назад.

Поэтому теперь, как ни трудно было Еве в это поверить, все больше становилось очевидным, что вся сила могучего рода Килдэров тает, как тает над горами звук волынки. А если их власть падет, что же будет с Десмондами на юге? Не захотят ли южные Фицджеральды, чтобы их сын Морис вернулся домой в это смутное время?

Ева надеялась, что этого не случится. После смерти сына Морис стал им настоящей опорой, он помогал Шону и дарил Еве тихую любовь.

Дома Шон и Морис появились к вечеру. Шон уважительно приветствовал брегона и, выпив немного эля, уселся в большое дубовое кресло в зале, выглядя весьма внушительно. Морис тихонько устроился на табурете и с любопытством посмотрел на старика. Ева присела на скамью. Потом Шон вежливо попросил брегона сообщить о своем деле.

– Я Киран сын Арта, потомственный брегон, пришел к вам от имени леди Фицджеральд, матери Мориса Фицджеральда, приемного сына Шона О’Бирна, – начал брегон официальным тоном, говорившим о серьезности дела. – Можешь ли ты подтвердить, – он повернулся к Морису, – что ты и есть упомянутый Морис Фицджеральд? – (Морис кивнул.) – А ты тот самый Шон О’Бирн?

– Да, это я, – ответил Шон. – И что вы должны сообщить?

– Шон О’Бирн, несколько лет этот юноша жил в твоем доме как твой приемный сын. – Брегон немного помолчал, рассматривая Шона, как показалось Еве, слегка сурово. – Но как ты и сам знаешь, он может предъявить к тебе и бóльшие требования.

Шон принял это странное заявление, слегка наклонив красивую голову.

– Как велят древние ирландские обычаи, – продолжил брегон, – сообщаю тебе, Шон О’Бирн, что его мать, леди Фицджеральд, теперь призывает тебя признать ответственность в этом деле и обеспечить надлежащие условия.

– Она назвала меня?

– Да, именно так.

Морис слушал этот разговор с крайним недоумением. Ева, побледнев, с ужасом смотрела на старика. Только Шон явно чувствовал себя вполне вольготно, сидя в своем огромном кресле и тихонько кивая в ответ на слова брегона.

– Какая ответственность? – не выдержала наконец Ева. – Какие условия? – В ее голосе послышалась настоящая паника. – О чем вы говорите?

Брегон повернулся к ней. По выражению его лица, которое казалось таким же старым, как эти горы, было трудно понять, о чем он думал.

– О том, что твой муж, Шон О’Бирн, и есть отец этого мальчика. – Старик показал на Мориса. – Леди Фицджеральд назвала его имя. Ты не знала?

Ева не ответила. Лицо ее стало белым как мел, открытый рот округлился, но с губ не слетело ни звука. Старик снова повернулся к Шону:

– Ты этого не отрицаешь?

Шон улыбнулся:

– Не отрицаю. Это ее право.

Таков был закон и обычай Ирландии: если женщина называла мужчину отцом своего ребенка и мужчина это признавал, то ребенок имел право предъявить требования к своему отцу, включая и наследование владений отца после его смерти.

– Когда? – Ева наконец нашла в себе силы заговорить. – Когда это стало известно?

Шон явно не торопился отвечать, поэтому за него ответил старый брегон:

– Это было признано втайне между сторонами, когда Шон О’Бирн приехал просить отдать ему Мориса в качестве приемного сына.

– Когда Морис только впервые приехал сюда. Значит, он привез Мориса, потому что тот его сын?

– Должно быть, так, – кивнул брегон. – Супруг леди Фицджеральд не желал в то время покрывать позором себя или свою жену, поэтому, как только ему сообщили правду, он согласился с тем, что Морис должен уехать со своим отцом как приемный сын. Но поскольку теперь он не желает обеспечивать юношу, был назван Шон О’Бирн.

– Ты мой отец? – Теперь заговорил Морис. Он также был очень бледен. Сначала он смотрел на Еву, потом повернулся к Шону.

– Да.

Шон улыбался. Казалось, он был в полном восторге.

– Но почему? – Голос Евы был полон боли. – Почему, Бога ради, тебе нужно было привести своего сына от другой женщины в мой дом, чтобы он жил здесь все эти годы, прямо у меня под носом, и при этом ты ни слова не сказал о том, кто он на самом деле? Ты видел, как я забочусь о нем и люблю, как своего родного. И все это было ложью! Ложью, чтобы меня одурачить! Ты для этого все так устроил, Шон? Чтобы меня унизить? Ради всего святого, ведь я всегда думала, что была тебе хорошей женой, так почему ты так поступил со мной? – Ева немного помолчала, всматриваясь в Шона. – Ты это обдумывал много лет.

И теперь, когда Шон смотрел на нее с самой кроткой улыбкой на красивом лице, Ева увидела в его глазах легкий блеск злобного торжества.

– Но ведь это ты привела сюда бродячего монаха и заставила меня поклясться именем святого Кевина. – Шон помолчал, и Ева увидела, как его пальцы стиснули подлокотники дубового кресла, а тело наклонилось вперед. – Это ты унизила меня, Ева, перед монахом и священником… – Теперь голос Шона звенел от сдержанной ярости. – Унизила в моем собственном доме! – Он снова откинулся на спинку кресла. И улыбнулся. – Но ты отлично заботилась о моем сыне. Должен это признать.

И вдруг Ева со всей беспощадной ясностью поняла: она никогда по-настоящему не знала, что значит мужское самолюбие, ведь именно оно заставило ее мужа так долго и с таким холодным расчетом вынашивать план мести.

В это мгновение Морис вскочил и выбежал из дому.


Тем вечером Шон и Ева ужинали в молчании. Брегон отправился навестить отца Донала и перед уходом сказал, что останется в семье священника на ночь, а рано утром уедет. Морис спрятался в амбаре. Хотя Ева просила его вернуться в дом, он с неизменной вежливостью попросил разрешения побыть одному и подумать, поэтому Ева, неловко, но нежно сжав его руку, оставила юношу там.

Шон еще раньше сообщил, что утром опять уйдет на верхнее пастбище. Они сидели за столом, пока не закончили ужинать, – Шон явно довольный собой, Ева в гробовом молчании.

– Мне никогда этого не пережить, ты знаешь, – наконец сказала Ева.

– Переживешь со временем. – Шон взял яблоко, разрезал его на четыре части и съел одну четверть вместе с семечками. – Что сделано, то сделано, – заметил он. – А ты ведь все равно его любишь. Он чудесный мальчик.

– О да, он замечательный, – согласилась Ева. – Вот только меня удивляет то, – с горечью добавила она, – что такое прекрасное создание может быть твоим сыном.

– Вот как? – Шон задумчиво кивнул. – Ну а мне кажется, что с его матерью я смог сделать сына получше, чем мог бы сделать с тобой.

Шон сунул в рот вторую четвертинку яблока.

Ева склонила голову. Боль от его жестоких слов была настолько сильной, что ей словно вонзили кинжал в живот. Она подумала о Финтане.

– Ты хоть кого-нибудь любишь? – спросила она наконец. – Кроме самого себя?

– Да.

Шон бросил это слово, как наживку перед рыбой, но у Евы хватило ума не заглатывать ее.

Они сидели молча еще столько времени, сколько понадобилось Шону на то, чтобы с рассчитанной неторопливостью съесть оставшиеся части яблока.

– Он должен уехать, – сказала Ева.

– Ты большая мастерица выгонять людей из моего дома, – откликнулся Шон. – Теперь ты желаешь избавиться от моего родного сына?

– Он должен уехать, Шон. Ты говоришь, что я его люблю, и это правда. Но я не могу этого вынести. Он должен уехать.

– Мой сын останется в доме своего отца, – непререкаемым тоном ответил Шон.

С этими словами он встал из-за стола и отправился спать, оставив Еву наедине со своими мыслями. И она просидела там всю ночь.

Действительно ли она хотела, чтобы Морис ушел? Она думала о том, что значил для нее этот мальчик. Конечно, сам он ни в чем не был виноват. И как он должен чувствовать себя теперь там, в амбаре, думая о том обмане, участником которого поневоле был столько лет? А сама она? Быть может, она перестаралась с той историей с женой Бреннана, настаивая на их уходе? Быть может, тогда просто нашла коса на камень и она непременно хотела настоять на своем? И теперь ей все вернулось, только боль и унижение, которые причинил ей Шон, были во сто крат сильнее? Он ведь даже вынудил ее полюбить мальчика, причину ее теперешней боли, а потом отравил эту любовь. Ох, Шон был умен. Этого у него не отнять. Он заставил ее испить эту горькую чашу.

Вот почему Еве так трудно было бы выносить присутствие Мориса в их доме. Но и расстаться с ним она тоже не могла. Так, в тяжелых раздумьях она провела всю ночь. Наступил рассвет, а она так и не знала, что ей делать.

Однако несколько часов спустя решение было принято за нее самим Морисом, который впервые за все годы, что прожил с ними, спокойно, но твердо отказался повиноваться своему вновь обретенному отцу. Морис заявил супругам, что хочет покинуть их дом.

– Я буду часто навещать тебя, отец, – сказал он. – И тебя тоже, если смогу, – добавил он, обращаясь к Еве с мягкой грустью в прекрасных глазах, такого необычного зеленого цвета.

– Тебе незачем уходить, Морис! – воскликнула Ева. – Ты не должен этого делать!

Но его решение было окончательным.

– Так будет лучше, – сказал он.

– И куда ты пойдешь? – мрачно спросил его Шон. – В Манстер?

– К матери, которая меня предала, и к ее мужу, которому я не нужен? – Морис грустно покачал головой. – Если я увижу свою мать, то я, пожалуй, прокляну ее.

– Тогда куда же?

– Я уже все решил, отец, – сказал Морис. – В Дублин.


Макгоуэн был несказанно удивлен, увидев Мориса на пороге своего дома. И еще сильнее он удивился, когда юноша обо всем ему рассказал. Нечасто торговцу доводилось узнавать столь давнюю тайну, пусть даже очень личную, которой он до сих пор не знал.

– И ты просишь взять тебя в ученики? – переспросил он.

– Да. Я уверен, что мой отец – Шон О’Бирн, разумеется, – согласится заплатить за мое обучение.

– Не сомневаюсь.

– Ну тогда подумайте над моей просьбой.

Макгоуэн уже подумал, и много времени у него это не отняло. Он прекрасно понимал, что этот юноша, с его знанием жизни таких людей, как О’Бирны, и, вместе с тем, с его аристократическим образованием и галантными манерами, мог бы стать идеальным серым купцом, которого с распростертыми объятьями приняли бы и за пределами Пейла, и в высоких кругах Дублина. Пожалуй, он смог бы превзойти и меня, подумал Макгоуэн.

– Только есть одна сложность, – сказал он.

– Какая?

– Твое имя.

Морис Фицджеральд. Вот уж некстати. В других обстоятельствах это был бы прекрасный штрих к портрету, даже своего рода нахальство, что молодой купец носит такую громкую фамилию, однако с учетом нынешних политических настроений в Дублине щеголять ею было бы неразумно.

– Имя Фицджеральдов сейчас может навлечь на тебя опасность, – сказал Макгоуэн.

– Но это больше не мое имя, – усмехнувшись, ответил Морис. – Вы забыли, что я О’Бирн.

– И в самом деле… – Макгоуэн задумчиво кивнул. – В самом деле. – Он немного помолчал. – Но это имя тоже может стать проблемой в Дублине. – Он невесело улыбнулся. – Уж слишком оно ирландское.

Наверное, характер и воспитание юноши со временем помогли бы ему преодолеть эти предрассудки. И все же заявлять о себе как о сыне Шона О’Бирна, ирландского друга Фицджеральдов, который к тому же пытался похитить жену олдермена Дойла, не лучший способ для начала собственного пути в жизни, напомнил ему Макгоуэн.

– Однажды тебе захочется обрести свободу, – предсказал он. – Вот увидишь.

– В таком случае я буду с вами откровенен. Я предпочитаю чувствовать себя сиротой, чем чьим-либо сыном, и был бы рад принять любое другое имя. Какое – мне все равно. – Молодой человек несколько мгновений смотрел на Макгоуэна, а потом улыбнулся. – К примеру, ваше. Макгоуэн в Англии был бы Смитом.

– Верно. Вполне похоже.

– Ну тогда, если вы возьмете меня в ученики, пусть я и буду Морисом Смитом. Так подойдет?

– Звучит неплохо, – со смехом согласился Макгоуэн. – Ладно, будешь Морисом Смитом.

Вот так в начале осени 1535 года, когда Шелковый Томас пересекал опасное море по пути в Лондон, наследник благородных О’Бирнов, в чьих жилах текла королевская кровь, знатных Уолшей, а также, сам того не подозревая, Дейрдре и Конала и самого старого Фергуса, перебрался в Дублин, чтобы жить под английским именем Морис Смит.

Неделю спустя, к немалому удивлению Мориса, к нему явился гость. Это был его отец.

Шону не сразу удалось отыскать сына. Он предполагал, что Морис может пойти к Макгоуэну, но, когда он в первый раз подошел к дому купца и спросил соседей, не проживает ли здесь молодой человек с фамилией О’Бирн, оказалось, что никто о таком не слышал. Когда они все же встретились, стало очевидно, что Шона вовсе не смутило решение сына сменить имя.

– Ты так долго жил под другим именем, что, наверное, это вошло в привычку, – с улыбкой сказал он.

Он не задержался надолго и перед уходом оставил Морису какую-то квадратную коробку.

– Я понимаю, что в Ратконане ты жить не хочешь, – сказал он, – но, думаю, ты не будешь против иметь что-то, что напоминало бы тебе о твоей семье.

С этим он ушел.

После ухода отца Морис открыл шкатулку. И, к своему удивлению и восторгу, обнаружил в ней череп-кубок старого Фергуса.


В ирландском парламенте, собиравшемся с мая 1536 года по декабрь года следующего, ни один из членов не был более усерден в желании угодить королю, чем адвокат Уильям Уолш.

Действуя по указаниям королевского совета в Лондоне, парламент Ирландии принимал меры к тому, чтобы централизовать управление на острове, повысить налоги и, конечно, признать короля Генриха, а не папу римского, главой Ирландской церкви, чтобы его развод и новый брак получили законную силу. И нравились Уильяму Уолшу и другим членам парламента все эти меры или нет, им приходилось к ним прибегать.

Падение Фицджеральдов было ужасающим. Шелковый Томас, поначалу вежливо принятый при английском дворе, как ему и было обещано, внезапно был отправлен в Тауэр. Затем пятерых его дядей, включая и тех двух, которые действительно перешли на сторону англичан, увезли в Лондон и также бросили в Тауэр.

– Мы должны обвинить их всех в государственной измене, – мрачно сказал Уолш жене, вернувшись однажды из парламента.

И в середине той же зимы все шестеро Фицджеральдов были доставлены к виселицам в Тайберне и подвергнуты жестокой публичной казни. Это было подло, нарушало все данные королем обещания и было узаконено парламентом – в общем, вполне в духе Генриха.

Тем временем семьдесят пять главных сторонников Шелкового Томаса в Ирландии были приговорены к казни. От такой неслыханной жестокости содрогнулось все общество. А мелким сквайрам вроде самого Уильяма Уолша, что поддерживали Фицджеральдов, было заявлено, что они, согласно воле короля, могут получить прощение, заплатив штраф.

– Слава Богу, – заметил Уолш, – у меня были свидетели того, что я дал эту проклятую клятву под принуждением. Но каков будет штраф, я до сих пор не знаю, и половина парламента в таком же положении.

Генрих заставил их ждать до тех пор, пока они не утвердили все его новые законы.

– Он нас поимел, – признал Уолш. – И именно так, как хотел.

Была и оппозиция: из тех джентльменов, которым ничто не грозило. Когда Генрих потребовал ввода нового жесткого налога, эти преданные люди сумели убедить его быть более снисходительным.

– Видит Бог, – говорил Уолш дома, – такие налоги могут платить только церковники!

Впрочем, это была лишь одна из очень немногих уступок, на которые согласился Генрих, а чтобы никто не сомневался в его решимости стать полновластным хозяином Ирландии, его офицеры продолжали совершать налеты на земли вокруг Пейла, чтобы подчинить их, и неустанно охотились на оставшихся членов клана Килдэра, которые могли причинить королю хоть какие-то неприятности.

Но даже при всем этом Маргарет весьма удивляло то, что возражения против заявленного Генрихом главенства над Церковью и его нападок на папу римского как-то внезапно стихли.

– Кое-кто из церковников протестует, – объяснял ей Уолш, – но некоторые из наиболее значимых голосов были тесно связаны с Шелковым Томасом, так что им нужно или лишиться своих привилегий, или бежать за границу. Суть в том, – добавил он, – что хотя Генрих и поставил себя на место папы, грубо нарушив при этом все законы, пока не видно, чтобы он намеревался произвести какие-то изменения в формах и главных доктринах веры.

В Дублине появился новый архиепископ – Браун. О нем говорили, что он склоняется к протестантству, но пока никаких слов или действий, оскорбительных для чувств верующих, за ним никто не замечал.

– На самом деле главный вопрос в том, что Генрих собирается делать с монастырями? – спрашивал Уолш.

В Англии этот великий процесс уже начался. Под предлогом религиозной реформы король Тюдор, всегда тративший деньги быстрее, чем получал их, задумал отобрать у английских средневековых монастырей все их богатые земли и имущество и продать. Намерен ли он повторить то же самое в Ирландии?

– Один важный результат всех этих изменений в Англии в том, – объяснял Уолш сыну Ричарду однажды за семейным ужином, – что появилось огромное количество работы для юристов. Каждый монастырь хочет иметь юридического представителя, чтобы отстаивать свои интересы.

Ричард, постоянно работавший с отцом, уже и сам стал хорошо известен во многих монастырских поселениях.

– Так что для адвокатов вроде нас с тобой, Ричард, – продолжал его отец, – вознаграждение может быть довольно выгодным.

Маргарет, хотя и промолчала, в душе была поражена таким подходом. Пусть древние ирландские монастыри имели свои недостатки, но разве они не заслуживали более снисходительного отношения? Когда перед парламентом было поставлено требование закрыть сразу тринадцать монастырей, в обществе наконец-то, к ее радости, поднялся ропот. И когда вернулся Уильям, которого несколько дней не было дома из-за жарких дебатов по этому вопросу, она стала его расспрашивать.

– Уверена, что в конце концов наш народ этого не потерпит! – воскликнула она.

Однако Уильям лишь хихикнул в ответ.

– Дело вовсе не в этом, – сообщил он жене. – Главное – кто получает землю. Все боятся, что она перейдет к людям короля и к Батлерам. Некоторые из твоих друзей, сквайры из Фингала, собираются к Генриху потребовать свою долю. Дойлу и его коллегам олдерменам уже обещан один из монастырей в качестве награды городу за сопротивление Шелковому Томасу.

– Ты так говоришь, будто все дело только в деньгах, – заметила Маргарет.

– Боюсь, что обычно все дело именно в них, – вздохнул адвокат.

Все это время вопрос о деньгах не выходил из головы Уолша. И дело было не только в милостивом прощении короля и назначенном им штрафе, который тяжким грузом ложился на плечи адвоката на долгие месяцы, но и в невыплаченном долге Джоан Дойл.

– И все-таки, – несколько раз говорил Уолш жене, – все эти трудности иногда выглядят как благословение.

Конечно же, он говорил о том, как изменился Ричард.

Потому что только сейчас молодой Уолш со всей горечью осознал, как дорого обошлась семье его привольная жизнь в Лондоне и какую цену им пришлось заплатить за его содержание, достойное истинного джентльмена. И хотя он не растерял своего юношеского обаяния, а доставшиеся ему от матери темно-рыжие волосы делали его настоящим красавцем, он все же стал довольно хорошим юристом и теперь был полон решимости вернуть семье все, что она потратила на него, не сомневаясь, как всякий честолюбивый молодой человек, что способен заработать все деньги мира. Он старательно работал бок о бок с отцом. Сам отправлялся в поездки, которые, как ему казалось, могли слишком утомить отца; и если к концу дня вдруг оказывалось, что нужно изучить какие-то древние документы, Ричард сидел с ними ночь напролет, чтобы отец, проснувшись утром, увидел, что дело уже сделано. Ричард изучал новые дела, пока Уильям был занят в парламенте, и уже знал все, что только можно было знать об ирландских законах.

– Мне иногда приходится его останавливать, – с гордостью говорил его отец. – Но он молод и полон сил, и усердная работа ему только на пользу.

Однако, несмотря на все усилия, Уолшам было еще далеко до возможности выплатить проценты по долгу госпоже Дойл и отложить хоть сколько-то для выплаты штрафа королю.

Олдермен же, если раньше и не подозревал о займе, теперь прекрасно был о нем осведомлен. Уолш узнал это однажды утром, когда встретился с Дойлом по пути на сессию парламента. Накануне он слышал, что дочери олдермена Мэри было даровано звание вольной горожанки, поэтому он вежливо поздравил Дойла с этим событием, на что Дойл ответил со всей учтивостью. А потом, шагая рядом с Уолшем, олдермен добродушно проворчал:

– Значит, вот кто тот удалец, который одолжил у моей жены кругленькую сумму. – Видя, как Уолш поморщился, он усмехнулся. – Она мне все рассказала. Кстати, я ничего не имею против.

Уолш с легкой завистью подумал, что Дойлу, разумеется, легко быть добродушным. Как благонадежный олдермен, который находился в оппозиции с Шелковым Томасом да вдобавок имел жену – родственницу Батлеров, едва не пострадавшую от нападения О’Бирна, он, безусловно, купался в благосклонности короля и наверняка мог рассчитывать на прибыль от любого монастырского имущества или королевских учреждений.

– Я могу выплатить проценты, – сказал Уильям, – но сам долг верну лишь со временем. На мне ведь еще и королевский штраф висит.

– Говорят, вам помогает ваш сын Ричард.

– Да, – с некоторой гордостью кивнул Уолш и рассказал Дойлу об усилиях молодого человека.

– Что до вашего займа, – начал Дойл, выслушав Уолша, – я только рад, что она ссудила деньги вам, а не кому-то другому. Вы надежнее большинства возможных заемщиков. – Дойл немного помолчал. – Теперь о штрафе. Я с радостью замолвлю за вас словечко перед чиновниками короля. Пока к моему мнению прислушиваются.

Неделей позже, снова встретившись с Уолшем, Дойл сообщил ему:

– Ваш штраф теперь будет чисто символическим. Все знают, что винить вас не в чем.

Когда Уильям все рассказал жене, она встретила добрые вести с улыбкой, хотя в душе ее по-прежнему жил страх. Конечно, пока о ее причастности к попытке похищения никто не заговаривал, из чего она могла заключить, что О’Бирн сохранил все в тайне, а если даже и поделился с Макгоуэном, то у купца могли быть свои причины помалкивать. Но он мог и передумать, или О’Бирн мог заговорить. Поэтому не проходило и дня, чтобы Маргарет не вспоминала тот холодный обвиняющий взгляд Макгоуэна или не слышала собственные слова, которые сказала О’Бирну тогда на прощание в ответ на его вопрос, что делать с Джоан Дойл, если им не удастся получить выкуп. Тогда убейте ее.

Осенью 1537 года, когда парламент еще продолжал раздумывать, Ричард Уолш пришел в дом олдермена Дойла, чтобы отдать деньги его жене. Он собирался задержаться там лишь на то время, какое ей понадобится, чтобы пересчитать сумму, а поскольку тем утром он копался в архивах собора Христа, то был довольно пыльным. Поэтому он почувствовал некоторую неловкость, когда его проводили в гостиную, где он увидел нескольких членов семьи Дойл. Кроме госпожи Дойл, там находился сам олдермен, весьма представительный в красной с золотом котте, а также один из его сыновей, его дочь Мэри и младшая сестра. Ричард подумал, что их можно было бы принять за семью какого-нибудь богатого купца или даже придворного из Лондона, в то время как сам он напоминал основательно пропылившегося клерка. Это было немного унизительно, но Ричард ничего не мог изменить. Все с любопытством посмотрели на него.

– Простите, что пришел без приглашения, – вежливо сказал Ричард госпоже Дойл. – Я только хотел передать то, что мы вам должны. – И он протянул ей небольшую сумку с деньгами. – Я могу зайти в другой раз.

– Ну что вы. – Джоан Дойл с мягкой улыбкой взяла деньги. – Мне незачем их пересчитывать, – добавила она.

– Я слышал, ты ведешь все дела, пока мы с твоим отцом заседаем в парламенте, – добродушно кивнув, сказал Дойл, и Ричард был ему благодарен за упоминание о том, что этот влиятельный богатый человек и его отец находятся в товарищеских отношениях. – Он хорошо о тебе отзывается, – добавил Дойл.

Ричарду показалось, что сын олдермена, несмотря на ободряющие слова, глядел на него без особого уважения. Дочь Дойла Мэри также наблюдала за ним, но Ричард не взялся бы угадать, о чем она думает. А вот младшая девочка – лет тринадцати, как ему показалось, – хихикнула. Ричард вопросительно посмотрел на нее.

– Ты весь грязный, – сказала она, показывая пальцем.

Ричард и не заметил большого пятна, которое украшало сбоку его рукав. А теперь он увидел еще и то, что манжет протерся. Он мог бы смутиться и покраснеть, но, к счастью, жизнь в светских кругах Лондона теперь сослужила ему службу. Он расхохотался.

– И правда. А я не видел. – Ричард посмотрел на Дойла. – Вот что получается, когда копаешься в записях собора Христа. Надеюсь, – он повернулся к Джоан Дойл, – я не рассыпал эту пыль по всему вашему дому.

– Едва ли.

– Должен заметить, Ричард, – на этот раз Дойл говорил с ним так, как мог бы говорить с кем-то из членов семьи, – что тебе необходима новая одежда.

– Знаю, – откровенно ответил Ричард. – Это так. Но, полагаю, пока наши дела не станут заметно лучше, мне придется носить то, что есть. – Он посмотрел на девочку, которая продолжала хихикать, и обаятельно улыбнулся ей. – А вот когда я куплю красивую новую одежду, можешь не сомневаться – сразу приду, чтобы показать ее тебе.

Дойл кивнул, но ему уже явно надоела тема одежды, и он сменил тему:

– Ты собираешься заработать состояние, Ричард?

– Да. Если удастся.

– Адвокат вроде тебя может неплохо продвинуться в Дублине, – заметил Дойл, – но в торговле денег гораздо больше. И юридическое образование в торговле очень пригодится.

– Я знаю и уже думал об этом, но у меня нет средств, чтобы войти в дело. Я должен работать с тем, что есть.

Дойл коротко кивнул, и разговор был окончен. Ричард вежливо поклонился всем и повернулся, чтобы уйти. Но когда уже подошел к двери, то услышал голос Джоан Дойл:

– У тебя прекрасные волосы.

Ричард уже давно ушел, когда заговорила Мэри Дойл. Это была довольно красивая девушка, с чертами матери и решительными, умными отцовскими глазами.

– Он учился в Лондоне, в юридической школе? – спросила она отца.

– Да, там.

– Он Уолш из Каррикмайнса?

– Да, это их род. – Дойл посмотрел на дочь. – А что?

Она ответила ему открытым взглядом точно таких же глаз:

– Просто интересно.


В начале 1538 года Макгоуэн, как-то днем разговаривая с олдерменом Дойлом, был весьма удивлен, когда богатый торговец вдруг спросил у него, какого он мнения о молодом Ричарде Уолше.

– Похоже, – признался он, – моя дочь Мэри им очень интересуется.

Макгоуэн задумался. Он размышлял о том, что ему было известно обо всех вовлеченных сторонах. Думал об истории с О’Бирном и о том загадочном человеке, что приезжал в Ратконан. О’Бирн отказался сказать ему, кто это был. А если О’Бирн не сказал ему, предположил Макгоуэн, то и никому другому он тоже сказать не мог. Но потом он вдруг понял. Эта мысль пришла ему в голову в тот момент, когда произошло нападение. Ведь, кроме нескольких человек, близких к Шелковому Томасу, никто другой не мог знать о поездке Джоан Дойл. А когда он возвращался с похорон бедняги Финтана, то узнал, что в тот роковой день Маргарет рано выехала из дому, и все встало на свои места. Макгоуэн не мог знать точно, почему она пошла на этот шаг, но был уверен, что в Ратконан приезжала она. И разве после он не увидел ответ на ее лице? Ее страх, раскаяние и даже ужас сказали ему все без слов.

Мог ли он это доказать? И если да, то к чему это могло привести? Будет ли польза его другу Дойлу от того, что он узнает правду? Едва ли. В горах всегда существовали тайны столь темные, что их лучше не ворошить. И пусть Маргарет Уолш боится его и будет благодарна ему за молчание. В этом всегда и была сила Макгоуэна: он знал много тайн.

– Я не слышал ничего дурного о молодом Ричарде Уолше, – ответил он истинную правду. – Похоже, он всем нравится. – Макгоуэн с любопытством посмотрел на Дойла. – Мне казалось, вы будете искать среди богатых молодых джентльменов. Такая девушка, как Мэри, да еще и свободная горожанка, могла бы стать отличной партией для любой семьи в Фингале.

– Я думал об этом, – фыркнул Дойл. – Только вот беда в том, – торговец тяжело вздохнул, как человек, слишком хорошо знающий жизнь, – что богатые молодые джентльмены обычно не хотят работать.

– Да, это правда, – тихо согласился Макгоуэн.


Когда летом 1538 года Ричард попросил свою мать навестить Джоан Дойл, Маргарет на мгновение охватила паника. С ужасом она представляла себе, как войдет в этот большой дом в Дублине, как будет смотреть в глаза женщине, на дочери которой собирался жениться ее сын и которая понятия не имела о том, что она пыталась ее убить.

– Она постоянно спрашивает, когда ты придешь повидаться с ней, – сказал Ричард. – Если ты откажешься, она будет считать это большой грубостью с твоей стороны.

И вот в один из теплых летних дней Маргарет Уолш, дрожа от страха, вошла с улицы в тяжелую дверь, так хорошо ей знакомую, а через несколько мгновений уже сидела в небольшой гостиной, удобно устроившись напротив изящной темноволосой женщины, которая считала ее своей подругой и которая еще сильнее смутила ее, когда, после сердечного объятия, заявила с радостной улыбкой:

– Открою вам секрет. Я всегда думала, что это случится.

– Вы так думали? – Маргарет растерянно уставилась на госпожу Дойл.

– Помните, когда я пряталась у вас от грозы и Ричард с нами разговаривал? Я тогда подумала: вот подходящий мальчик для Мэри. И только посмотрите, как все удачно обернулось!

– Надеюсь, что так. Спасибо. – Несчастная Маргарет запиналась на каждом слове.

Последовала пауза, и, не зная, как заполнить короткое молчание, Маргарет сказала:

– Вы были очень добры к нам, ссудив те деньги.

Маргарет мысленно поблагодарила Бога хотя бы за то, что королевский штраф недавно был наконец полностью выплачен, так что, как сказал ей Уильям, вскоре он мог начать погашать долг жене Дойла. При упоминании о займе Джоан буквально просияла:

– О, я это сделала с удовольствием! Как я сказала вашему мужу, если это поможет вашему чудесному мальчику, то мне ничего больше и знать не нужно. – Джоан вздохнула. – У него ваши прекрасные волосы.

– Ну да, – вяло кивнула Маргарет. – Действительно.

– А наши мужья вместе заседают в парламенте, и мой муж очень высокого мнения о вашем Уильяме, так что наши семьи становятся еще ближе.

На мгновение Маргарет захотелось сказать, что, к сожалению, они стояли на разных сторонах во время бунта Шелкового Томаса, но она сдержалась. Однако ей на ум пришел один вопрос.

– Не так давно, – она бросила на госпожу Дойл осторожный взгляд, – мой муж рассчитывал попасть в парламент, но ему отказали.

– А-а… – Джоан Дойл как будто задумалась. – Да, муж мне рассказывал. – Она немного помолчала. – Он предупреждал, что я не должна об этом говорить, но прошло уже немало времени… Вы знаете, что тогда случилось? Какой-то хлопотун в Манстере, королевский шпион, навел подозрения на вашего мужа. Знаете, мой муж высказывался на этот счет. Он был очень рассержен. Говорил, что все это полная ерунда и что он будет голосовать за вашего мужа. Но он ничего не мог поделать. – Джоан вздохнула. – Эти люди с их бесконечной подозрительностью… Ведь в основном это просто глупость. Я так думаю.

Маргарет уже узнала так много, что, хотя и продолжала испытывать неловкость, не смогла удержаться и заговорила о еще одном важном для нее деле:

– Я все-таки удивлена, что вы позволяете своей дочери выйти за нашего сына, а не нашли ей кого-то из известных семей. – Маргарет подумала. – Ну, вроде Толботов из Мэлахайда.

Джоан Дойл с удивлением посмотрела на нее:

– Интересно, почему вы о них упомянули? Вы ведь говорили, что они вам не нравятся. Правда, я так и не поняла почему.

– Они были не слишком добры ко мне, когда я была там, – ответила Маргарет. – По крайней мере, их мать. Я тогда была совсем девчонкой.

– Да, старая леди Толбот могла такой быть. – Джоан Дойл несколько мгновений смотрела в стену за спиной Маргарет. – Я сама не была с ней знакома. Она умерла до того, как я впервые попала в Мэлахайд. Не знала, что вы с ней встречались. Но все остальные были вполне милы. – Джоан улыбнулась. – Знаете, моя Мэри влюблена в вашего сына. А вы были влюблены, когда выходили замуж?

– Да, – кивнула Маргарет. – Думаю, да.

– Так лучше, если есть любовь, – вздохнула Джоан Дойл. – Я знаю множество пар, которые живут без любви, – добавила она и улыбнулась. – Мне самой очень повезло. Я полюбила Джона Дойла не сразу, уже когда мы поженились, и с тех пор каждый мой день наполнен любовью. – Она с нежностью посмотрела на Маргарет. – Подумайте об этом. В любви один день стоит двадцати лет.

И теперь Маргарет стало окончательно ясно, что каждое слово, произнесенное Джоан Дойл с самого начала их задушевного разговора, было чистой правдой. Дойлы никогда не высказывались против Уолша, Джоан ничего не знала о том, как Толботы унизили Маргарет, и она никогда не изменяла мужу. Оставалось выяснить только одно.

– Скажите, – начала Маргарет, – вы знали, что наши семьи, ваша и моя, много лет назад были в серьезной ссоре? – И она рассказала историю о спорном наследстве.

Поскольку актриса Джоан была никудышная, ее изумление и ужас от слов Маргарет, вне всякого сомнения, были подлинными. Она никогда не слышала о том наследстве.

– Это немыслимо! – воскликнула она. – Вы хотите сказать, нам достались деньги вашего отца?

– Ну, мой отец был уверен в том, что Батлеры получили их несправедливо, – уточнила Маргарет. – Но он мог и ошибаться, – почему-то добавила Маргарет.

– Но это должно было причинить ему ужасные страдания. – Джоан снова задумалась, а потом вдруг воскликнула: – По крайней мере, мы можем отменить заем и списать ваш долг!

– Боже мой! – воскликнула Маргарет, совершенно растерявшись. – Не знаю, что и сказать…

Но Джоан Дойл, похоже, ее не слышала. Она погрузилась в размышления. Наконец она протянула руку и коснулась пальцев Маргарет.

– Вы имели полное право не любить меня, – с улыбкой сказала она. – Как замечательно, что вы совсем не держите зла и так необычайно милы.

– Ох, – беспомощно выдохнула Маргарет. – Я и не думала плохо относиться к вам.


В промозглый день в середине зимы того же года Дублин стал свидетелем весьма необычной сцены, привлекшей внимание всех, кто оказался поблизости.

Когда Сесили Тайди прослышала о том, что происходит, она помчалась от западных ворот к Скиннерс-роу. В центре просторного двора собора Христа, в окружении большой толпы, в которой стоял и олдермен Дойл, горел костер. Однако разожгли его совсем не для того, чтобы обогреть бедняков этого района, которым монахи каждый день давали еду и кров. И частью какого-то зимнего праздника он тоже не был. Костер приказал сложить и разжечь не кто иной, как Джордж Браун, архиепископ Дублинский, который всего за несколько минут до того, как прибежала Сесили, выходил наружу, чтобы убедиться в том, что огонь горит достаточно хорошо.

А предназначался костер архиепископа для того, чтобы сжечь некоторые самые великие святыни Ирландии.

Когда Сесили добежала до собора Христа, рядом с костром появились две повозки и полдюжины галлогласов. Двое дьячков начали выгружать с повозок то, что было привезено из нескольких окрестных церквей и из домов горожан. У одного мужчины в руках были молоток и зубило. Его напарник с помощью солдата потащил в огонь небольшую, но явно тяжелую деревянную статую Пресвятой Девы. Преступлением статуи было то, что люди молились ей, прося о милости.

– Боже мой… – пробормотала Сесили. – Неужели нас всех хотят сделать протестантами?


За ходом мыслей архиепископа Дублинского не всегда легко было проследить. Назначенный королем Генрихом, весь свой первый год в Дублине он ничего не делал. Главным же его достижением за последние восемнадцать месяцев стало требование ко всем церковникам молиться за короля Генриха как за главу Церкви. А поскольку Браун все-таки был ставленником короля, ирландский парламент принял соответствующий закон.

– И все же сам факт принятия закона вовсе не обязательно означает какие-то перемены, – вежливо уведомил как-то английского архиепископа олдермен Дойл.

– Уверяю вас, сэр, когда станет известна воля короля и ее объявят в парламенте, никаких возражений не останется, – возразил Браун. – Приказам следует повиноваться.

– Возможно, в Англии так и есть, – еще более любезным тоном сказал олдермен, – но здесь, в Ирландии, все обстоит несколько по-иному, как вы сами увидите. Более того, – предостерег он, – не забывайте, что английские сквайры в Пейле весьма преданы древним формам и обычаям своей религии.

В этом новый архиепископ очень скоро убедился. Да, сквайры могли под угрозой штрафа исполнять новый закон, и церковники могли принести формальную клятву королю. Но на деле никто и не думал молиться за короля. Когда Браун жаловался, что его приказы не исполняются, один епископ, который прекрасно знал ирландские особенности, весьма мудро посоветовал ему: «Я бы на вашем месте не слишком беспокоился».

Но архиепископ Браун беспокоился. Он заявлял о своей власти в каждой церкви, которую посещал. И торговцы вроде олдермена Дойла или джентльмены вроде Уильяма Уолша слушали его, но как-то безразлично. Он считал их ленивыми и непорядочными. До него так и не доходило, что они не только не были такими, но и его самого находили довольно недалеким. И, возможно, именно из-за нараставшего разочарования архиепископ-реформатор той зимой сосредоточился на новой затее.

Если и было что-то в католичестве, что особенно раздражало протестантов, так это его обряды, перешедшие, как они уверяли, от язычества древней Церкви. Дни святых, говорили они, отмечаются как языческие праздники; со святыми реликвиями, настоящими или нет, обращаются как с магическими амулетами, а еще молятся статуям святых, словно идолам дикарей. Такие нападки не были внове: внутри Католической церкви и раньше возникали подобные дискуссии. Но вес традиций был велик, и даже среди самых вдумчивых и склонных к реформам католиков находились такие, которые считали, что подобные праздники и почитание святых при правильном руководстве только укрепляет веру.

То, что король Англии Генрих VIII был истинным католиком, ни у кого не вызывало сомнений, потому что он сам себя так называл. Но с тех пор, как его Церковь откололась от Рима, она должна была каким-то образом стать лучше римской. Было заявлено, что Английская церковь представляет собой очищенный и реформированный католицизм. Но в чем была суть этой реформы? Этого не понимал никто, даже сам Генрих. Простым прихожанам твердили, что они должны быть более набожными; в церквях разложили библии, чтобы все могли прочесть слово Божье. Некоторые из добрых католиков считали это предосудительным. Практику индульгенций – избавления от чистилища за плату Церкви – сочли откровенно оскорбительной, и она была прекращена. А потом возник вопрос языческих ритуалов, идолов и реликвий. Допустимы ли они? Церковники, чьи реформаторские взгляды имели привкус протестантизма, считали, что все это богохульство. Король, чьи мысли, казалось, менялись в зависимости от направления ветра, не говорил им, что они неправы, и потому архиепископ Браун вполне мог верить, что действует не только во славу Господа, но и, что было куда более важно, в соответствии с волей короля, когда заявлял:

– Мы должны очистить Церковь от всех этих папских суеверий.


В повозках лежало немало реликвий. Некоторые, вроде частей распятия, которые можно было увидеть по всему христианскому миру, могли быть и не подлинными. Однако некий предмет, принадлежавший одному из ирландских святых, скорее всего, в течение веков сохранялся с должным почитанием и набожностью. Расправившись со статуей, работники вернулись к повозкам. В той, что стояла ближе к костру, среди реликвариев и украшенных драгоценными камнями шкатулок, лежал череп с золотым ободком, похожий на какой-то сосуд. Английский солдат забрал его из дома одного нахального подмастерья с пылающими зелеными глазами. Солдат не знал в точности, что это такое, но у него был приказ жечь все, что пахнет язычеством и идолопоклонством, так что он бросил череп в общую кучу. Хотя само по себе золото могло стоить денег. И зеленоглазый подмастерье отчаянно доказывал, что этот череп – фамильная ценность, и даже пытался драться, пока наконец солдат не выхватил меч, только тогда молодой человек неохотно отступил.

Сесили в ужасе смотрела на все это. Если и требовалось доказательство, подтверждающее еретическую натуру короля и его слуг, более наглядного просто не могло быть. Сесили охватила ярость при виде такого безбожия и горечь при мысли о невосполнимости потерь. В отчаянии она посмотрела на толпу. Неужели никто не помешает им? Она давно уже разочаровалась в большинстве дублинцев, но все равно трудно было поверить, что ни один из них даже не возмутится.

Но что она сама могла сделать?

Три года назад она по крайней мере закричала бы на работников, называя их еретиками. И с радостью дала бы им арестовать себя. Но со времени провала бунта Шелкового Томаса и после того, как ее муж вернулся к семье, что-то изменилось в Сесили Тайди. Возможно, она просто стала старше, или дело было в детях, или в том, что она ожидала еще одного ребенка, возможно, она не хотела расстраивать мужа, так усердно трудившегося, или просто не хотела больше ссориться с ним… Но как бы то ни было, в Сесили что-то умерло, хотя ее религиозные убеждения ничуть не изменились. И даже видя уничтожение всего святого, она не собиралась устраивать скандал. Не сегодня.

А потом она заметила олдермена Дойла. Он стоял в толпе рядом со своим зятем Ричардом Уолшем, с отвращением наблюдая за происходящим. Возможно, в прошлом у них и были разногласия, но он все же был представителем власти. И он не мог одобрять того, что видели все. Сесили направилась к нему:

– Ох, олдермен Дойл, какое ужасное святотатство! Неужели ничего нельзя сделать?

Вряд ли Сесили знала, что ожидает услышать в ответ, но вдруг, к ее великому удивлению, ей показалось, что в глазах Дойла мелькнуло смущение.

– Идем, – тихо сказал он и, взяв Сесили за руку, подвел ее ближе к работникам; Ричард шел следом. Галлогласы настороженно наблюдали за ними, готовые вмешаться в любую секунду, но один из работников, узнав Дойла, сказал:

– Доброе утро, олдермен.

И солдаты отступили назад.

– Что у вас тут? – спросил Дойл.

– Реликвии, – безразличным тоном ответил один из служащих. Его товарищ в этот момент пытался расколоть маленький золотой реликварий, усыпанный драгоценными камнями. – Некоторые просто невозможно открыть, – заметил он, когда его напарнику все-таки удалось справиться с крышкой, и он, достав из шкатулки прядь волос, бросил ее в огонь, где она мгновенно вспыхнула и сгорела.

– А шкатулка? – спросил Дойл, показывая на золотой реликварий, только что открытый так грубо. – Это же золото для короля.

Пока он это говорил, Сесили заметила, как парень с долотом выдрал один драгоценный камень из крышки и спокойно опустил его в кожаный кошель, висевший на поясе.

– Церковь должна быть очищена, – ответил служащий олдермену.

Едва ли стоило Сесили так возмущаться его бесстыдством – то же самое происходило и во всех приходах Англии. И если многие честные протестанты могли действительно очистить свою веру и ближе подойти к Богу, то сама по себе Реформация уже превращалась в одну из величайших кампаний публичного и частного мародерства за всю долгую историю.

– Они оскверняют святыни, Сесили, – тихо сказал Дойл, – но хотят только золота.

Только теперь Сесили впервые по-настоящему осознала, что представляют собой король Генрих VIII и все его последователи. Они были не столько еретиками, хотя и этого у них наверняка не отнять, сколько самыми обыкновенными ворами.

– Король пришел ограбить Ирландию! – крикнула она служащему.

Но тот лишь рассмеялся в ответ:

– Вовсе нет. Он ограбит всех.

И как раз в это время его приятель начал открывать следующую маленькую серебряную шкатулку. Эта открылась легко, но в ней оказалась еще одна, деревянная, почерневшая от времени.

– Что это? – спросил Дойл.

– Палец святого Кевина. Из Глендалоха, – ответил служащий.

– Дай мне, – сказал Дойл, показывая на черную шкатулку.

– Но тут драгоценный камень, – возразил второй служащий, берясь за долото.

– Довольно! – произнес Дойл настолько властным тоном, что служащий быстро протянул ему шкатулку.

– Больше я ничего не могу для вас сделать, олдермен, – нервно сказал он.

Дойл держал маленькую реликвию на ладони, почтительно глядя на нее.

– Святой Кевин, – тихо произнес он. – Говорят, он обладал большой силой.

– Вы это сбережете? – с тревогой спросила Сесили.

Дойл немного помедлил, прежде чем ответить. Казалось, мысли его где-то очень далеко отсюда. А потом, к полному изумлению Сесили, он повернулся и вложил маленькую реликвию в ее руку.

– Нет, – сказал он. – Это сделаешь ты. Я не знаю никого другого во всем Дублине, кто лучше бы позаботился об этом. А теперь уходи, быстро. И спрячь это.

Когда Сесили, уже перейдя улицу, обернулась, чтобы еще раз взглянуть на пылающий костер, она заметила, что во двор собора вошел Макгоуэн. Дойл и Ричард Уолш поздоровались с ним. Сесили видела, как Макгоуэн смотрел на огонь. А потом махнул рукой в сторону собора. Дойл и Ричард наклонились к нему. Похоже, Макгоуэн о чем-то очень настойчиво им говорил.

И сразу после этого один из солдат небрежно швырнул в огонь древний пожелтевший череп с золотым ободком.


Два часа спустя новость уже разлетелась по всему Дублину. Поначалу это казалось настолько невероятным, что люди просто не могли поверить, но к вечеру, похоже, никаких сомнений не осталось.

Бачал Изу, одна из самых древних и почитаемых святынь во всей Ирландии, – большой, украшенный драгоценностями саркофаг, в котором хранился посох самого святого Патрика, – исчез.

Кто-то говорил, что его бросили в огонь перед собором Христа. Другие уверяли, что древний посох был сожжен в другом костре, где-то в другом месте. Архиепископ, столкнувшись с ужасом, охватившим все общество, тут же стал отрицать, что священный посох вообще был предназначен для уничтожения, но когда люди – англичане или ирландцы в Пейле или за его пределами – думали о презрении архиепископа ко всему тому, что почитали остальные, да еще и вспоминали о золоте и драгоценных камнях, которыми было украшено хранилище посоха, у них не находилось ни малейших причин верить Брауну.

Однако шли годы, а посох святого Патрика так никто больше и не видел.

Появлялись, правда, намеки, что посох вместе с другими святыми реликвиями могли унести и спрятать в надежном месте, и стоило надеяться, что это действительно так. Но наверняка никто ничего не знал. Никто из служащих не признавал участия в краже. И никто из членов городского совета Дублина, даже Джон Дойл, вроде бы ничего не знал. А если, что мало вероятно, Макгоуэн и знал что-то, то он, как всегда, был нем как могила.

Послесловие

Ирландские имена

Семьи, чьи судьбы в этом романе прослежены через столетия, выдуманы. Макгоуэн и Дойл – фамилии весьма распространенные, и в книге приведены их возможные производные. Род О’Бирнов, от которого произошло много ветвей, был хорошо известен, и его деятельность отражена точно. Однако конкретный О’Бирн в романе и О’Бирн из Ратконана – персонажи выдуманные. Норвежский род Харольд также был широко известен, и эта фамилия до сих пор встречается в Ирландии. Айлред Палмер и его жена действительно существовали, они основали больницу Святого Иоанна Крестителя примерно в то время, о котором говорится на страницах этой книги, хотя у них, насколько мне известно, детей не было. Поэтому я позволил себе придумать для Харольдов предка-викинга, чтобы проследить эту линию до Айлреда Палмера.

Уолш – фамилия довольно распространенная, и Уолши из Каррикмайнса жили на самом деле. Однако Джон Уолш из Каррикмайнса, его предок Питер Фицдэвид и остальные Уолши в романе вымышлены. Уи Фергуса действительно существовали, предполагается, что они были вождями в Дублине до прихода викингов, но в этом нет уверенности. Их дальний предок Фергус, его дочь Дейрдре и ее возлюбленный Конал – вымысел. Тайди – фамилия английская, но, насколько мне известно, в Ирландии никогда не проживало семьи с такой фамилией, так что род Тайди из Долки и Дублина – выдумка.

В написании личных и династических имен я придерживался одного общего правила. Если имя пришло в современное обращение из древности, оно приведено в своем нынешнем и легко узнаваемом виде. Вот почему вместо Дейрдриу, к примеру, используется имя Дейрдре, принятое уже во времена святого Патрика, а древненорвежское имя Харалд заменено на Харольд. Однако в тех случаях, когда какое-то имя известно только в его древней форме – Гоибниу, например, то она и используется. Точно так же названия древних родов Уи Нейлл и Уа Туатайл упомянуты в более привычном виде О’Нейл и О’Тул, а вот имя Уи Фергуса оставлено, потому что в истории оно известно именно в таком написании.

Читателям, знакомым с историей Ирландии, известно, что древние семьи и племенные группы обычно назывались септами. Однако в современной науке есть сомнения в том, что это достаточно удачный термин для различных социальных групп в Ирландии. И иногда в отношении правящих семей я использую более общий термин – «клан».

Места

Если не считать собственно Дублина, я решил не нагружать читателя архаичными названиями мест и ничуть не колебался, используя их общеупотребительные названия: Уиклоу, Уотерфорд, Манстер и так далее, хотя они и возникли гораздо позже.

Места, о которых говорится в романе, в основном полностью соответствуют их описанию. Холм Фергуса находится рядом с Дублинским замком, и вполне возможно, что он и прежде там был, как возможно и то, что Тингмаунт викингов был возведен над существовавшим ранее могильным холмом. Обнесенный стеной сад возле замка Мэлахайд был добавлен ради убедительности повествования. Поместье Харольда и Ратконан – вымысел.

Исторические события

Там, где это было возможно, я старался подавать исторические события в некотором соответствии с историческим контекстом, хотя он зачастую уже переосмыслен современными учеными.

В частности, читатели могут заметить бóльшую степень неопределенности в описании миссии святого Патрика. К примеру, я не дал имени верховному королю, потому что мы не уверены, кто был им тогда. В этой связи приведенные в романе даты могут считаться просто общим руководством для читателей. Что касается того, бывал ли когда-либо в Дублине святой Патрик, то мы этого не знаем. Но он вполне мог там побывать. Знакомая всем легенда о Кухулине могла на самом деле возникнуть в более поздний период, но я предпочел поверить, что она тогда уже существовала. Что же касается жертвоприношения Конала, то есть свидетельства того, что человеческие жертвоприношения действительно практиковались жрецами друидов в кельтской Европе. Могла ли подобная церемония проводиться в то время на языческом западном острове Ирландия, просто-напросто неизвестно, но это вполне вероятно.

Читатели, которым известна история Бриана Бору, наверняка понимают, что имена многочисленных королей Ленстера и королей О’Нейла могут не на шутку запутать. По этой причине я решил, насколько возможно, вообще избегать их имен и, упоминая об О’Нейле, короле Маэлсехнайлле, называть его королем Тары, что вполне допустимо.

События осады Дублина во времена Стронгбоу довольно подробно задокументированы. Есть мнение, что люди короля О’Коннора могли бы удивиться, узнав, что купаются в водах Толки, а не Лиффи, но я решил выбрать последнюю как наиболее вероятную. Что касается замечательной идеи насчет того, что в то время, когда все купались в реке, сам король мог сидеть в большой лохани, то ей я обязан мистеру Чарльзу Догерти, который поделился со мной своей заметкой «Ванна Руайдри Уа Конхобайра».

Относящаяся к XIV веку история о контрабанде в Долки и походе О’Бирна в Каррикмайнс – выдумка романиста. Но сама деятельность О’Бирна в тот период описана верно. В то время в Долки, без сомнения, уклонялись от традиционных налогов, да и поколение спустя тоже, и власти Дублина обвинили Уолша из Каррикмайнса в том, что он оставлял себе собранные в Долки налоги.

Я позволил себе некоторые небольшие упрощения зачастую весьма запутанных цепей событий, которые происходили в годы вражды между Фицджеральдами и Тюдорами в Англии. Читателей может удивить то, что я предположил, будто бы Ламберт Симнел во времена Генриха VII мог на самом деле быть графом королевского рода Уориков, как утверждали его сторонники. Этого мы никогда не узнаем наверняка, но я следовал аргументам покойного профессора Ф. Мартина, который привел убедительные и обстоятельные свидетельства в пользу такой возможности. А версия относительно спора между Фицджеральдами и Батлерами в соборе Святого Патрика – моя собственная. И я благодарен доктору Раймонду Гиллеспи, который указал мне на то, что вопреки распространенному мнению о гибели святых реликвий в огне, разожженном по приказу архиепископа Брауна в 1538 году, некоторые из них, включая большой посох святого Патрика, вполне могли уцелеть.

Благодарности

Во время исследований, проведенных для этого романа, я просмотрел сотни книг, но в дополнение к работам авторов, упомянутых ниже, мне бы хотелось привлечь особое внимание читателей к тем авторам, чьи труды могут быть в особенности полезны любому, кто желает узнать больше об ирландской истории. Это: Шон Даффи, Алан Джей. Флетчер, Р. Ф. Фостер, Эмметт О’Бирн, Лиам де Паор и Элвин и Бринли Ри.

Я благодарен также тем, чья помощь и профессионализм были для меня величайшей поддержкой: директору и всем сотрудникам Национальной библиотеки Ирландии, директору и кураторам Национального музея Ирландии, библиотекарям и служащим библиотеки Тринити-колледжа, управляющему и сотрудникам отдела общественных связей Дублинского замка.

Особую благодарность я выражаю Саре Джерти из Королевской академии Ирландии за то, что она так любезно подготовила карты, и миссис Дженни Вуд, ведь без ее терпения и опыта, которые она проявила при перепечатке и проверке моей рукописи, книга никогда не была бы закончена.

Я также в большом долгу перед всеми, чья помощь, консультации и рекомендации оказались бесценными. Это доктор Деклан Дауни, преподаватель исторического факультета Университетского колледжа Дублина, доктор Раймонд Гиллеспи, старший преподаватель факультета современной истории Ирландского национального университета в Мейнуте, Джеймс Макгуайр, редактор ирландского королевского академического «Словаря ирландских биографий», и Мэри Молони Линч.

А сверх того, я в долгу перед тремя учеными, без чьего руководства, терпения, поощрения и невероятных усилий этот проект не мог быть даже задуман и, уж конечно, никогда не был бы воплощен в жизнь. Они совместно вычитали рукопись и помогли мне исправить ошибки, таким образом проделав колоссальную работу, отнявшую у них немало времени и сил. И если остались какие-то ошибки, то они только мои. Я также имею честь поблагодарить профессора Ховарда Кларка, преподавателя средневековой истории в Университетском колледже Дублина, Чарльза Догерти, преподавателя ранней истории Ирландии в Университетском колледже Дублина и профессора Колма Леннона с факультета современной истории Ирландского национального университета в Мейнуте.

И наконец, как всегда, я благодарю моего агента Джилл Колридж – без нее я совсем растерялся бы, моих прекрасных редакторов Оливера Джонсона из «Century» и Уильяма Томаса из «Doubleday», чья невероятная скрупулезность и творческий отклик на проблемы в огромной степени улучшили этот роман.


на главную | моя полка | | Ирландия |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 3
Средний рейтинг 3.3 из 5



Оцените эту книгу