Книга: Наказание без преступления

Авторы   Произведения   Рецензии   Поиск   О портале   Вход для авторов

Наказание без преступления

Иван Тайга

В  С  Т  У  П  Л  Е  Н  И  Е

               Каждую минуту кого - то убивают, грабят или насилуют. Преступления  стали  привычной неотъемлемой       частью  жизни.   Неужели  искоренить или хотя  бы уменьшить  это зло невозможно? Мы бессильны или равнодушны? Эта мысль часто приходит мне в голову. А тебе?

Если моя книга удержит  хотя бы одного  преступника и спасёт  его  жертву - она имеет право быть.  Жестокая правда о тюрьме, о зоне, о зеках –заставит задуматься…

Кто-то из великих сказал: «Если можешь не писать – не пиши». Я из  мелких,  явно не великих, скажу без хамовитости: «Не нравится – не читай». Я могу и не писать. Невелика потеря для литературы. Но отзывы читателей первого издания  моей книги, при  всей самокритичности, убедили меня в необходимости писать, ибо то, что я пережил — достойно внимания. Подтвердили это и дискуссии   прямых эфиров на телевидении. Пишу от первого лица. Так мне проще, легче и откровенней. Как бы беседую, рассказываю  увиденное, делюсь пережитым с  близким   человеком .

   Меня подвергали самым  жестоким пыткам,  изобретённым  человечеством. По мне выстрелили несколько магазинов из автоматов, но только  две пули  стали  моими  кровными.  Ибо  я породнился с ними своей кровью.  Дважды били  ножом. Сильно и не очень. Этот послужной список венчает контузия.

Из положенных организму рёбер у меня  не ломаных только три. Врач, отметив эту особенность, пошутил: «- Тебя  что танком переехали?».  Увидев обломок кончика ножа в позвоночнике, удивился,  что меня не парализовало. Я тоже. Охранники зоны, после очередного побега поймали меня в тайге, подвесили  наручниками к сосне и  дважды расстреливали.  Поиздевавшись  вдоволь отстегнули. Уцелел от такой забавы.  Оставили жить.  Но во мне все равно что-то убили, уничтожили. От всех этих перегрузок, от перенапряжения  в мозгу отгорели, надорвались нормальные человеческие чувства, превратив меня в нравственного калеку,  в морального урода. Разучившись верить – я перестал быть обманутым. Разучившись радоваться - разучился огорчаться. И так во всём. Человек, которого расстреливали, уже никогда не будет таким, как был до этого. Он будет очень отличаться от самого себя  «дорасстрельного»  и от людей, с которыми подобное не происходило. Разница эта огромная, глубочайшая, хотя при поверхностном, обыденном общении почти не заметна. Секунды перед гибелью самые страшные. Они насилуют, надрывают сознание. Это особый процесс. И то, что уцелел, уже ничего не меняет. Это необратимо. Ибо ожидание смерти – страшнее самой смерти. Эта глубокая Истина блекнет и теряется в мире, где спокойно пьют пиво, веселятся и радуются жизни. В этом тоже есть своя  жизненная  закономерность. Наверное, это и есть «Каждому своё»?т.е. нормально.

Я разучился смеяться  по человечески  как все. Не получается. Не умею. А если верить словам Ницше, что « смех –  это иммунитет против серьёзности жизни»,  то   у меня её с избытком. Взамен  утраченного обрёл обострённое чувство   Справедливости и   Добра, компенсировав расстрелянное во мне.

 Пережитое и прочувствованное переполняло меня. Я вынашивал его, как тяжкий груз.  Прошлое диктовало мне потребность писать,  желание облегчить душу, очиститься, как на исповеди, возможно полегчает. Может, после этого будет меньше кошмарных мучительных снов, с травлей собаками, стрельбой и погонями. Решительности и смелости писать придаёт чтиво, заполонившее книжные лавки. Дамочки, видимо с не сложившейся личной жизнью, плодят детективчики, подтверждая тем самым неограниченные формы проявления сексуальной сублимации. Бывшие следователи, умевшие изощрённо пытать и строчить протоколы, тоже превращают  свои издевательства в книжки. В мире книг хватает абсурдов: Л. Толстому, за «Войну и Мир», должны были дать Нобелевскую премию, а отдали её мало известному французу, за какую -то неизвестную книжку. Английская кухарка,  в век космоса и интернета, всех пацанов захватила сказочкой о мальчике-волшебнике Гарри Поттере. Невероятный успех! И не понятный. Если бы аналитики вместе с издателями обсуждали коммерческую целесообразность подобной темы, единогласно признали бы её пустой, не соответствующей ни духу времени ни  интересам  современных детей,  следовательно  бесперспективной. Акселератам- интернет, сказочникам хватит Андерсена и братьев Гримм.  Несмотря на здравый смысл, точнее вопреки  ему,     успех  домохозяйки  оказался фантастическим,  не предсказуемым.  Недавно журнал «Форбст» опубликовал список самых богатых (читаемых) писателей в мире. 95 миллионнов долларов в год  получила опять английская дамочка. И удивительна не цифра гонорара, а тема книги-садомазохистскаялюбовь. Хочется не воскликнуть , а заорать:  «  О времена! О нравы!» Мир сходит с ума.  Я тоже, ибо во втором издании вырезал забавные сексэпизоды, чтоб читатель не упал в обморок…  Может  зря поторопился , однако.

У Александра  Никонова  можно прочитать, как в 1997 году никто не хотел печатать дебютанта Б. Акунина,  ныне известного писателя, которого издательские аналитики признали бесперспективным, не интересннм. Как видите ошиблись.  Трудно пробиться к Читателю, стать  востребованным. Даже знаменитые и талантливые писатели нуждались когда-то в «раскрутке». Я взялся за трудное дело. Понимаю это. Ни славы, ни наживы ради,  а только передать ужас   пережитого, испытанного в Красном Аду.

Многие люди признают существование абсурдных вещей, отрицая очевидные, считая при этом способность своего понимания мерилом возможного. Не нужно быть карасём и жариться на сковородке, чтобы понять, как ему больно. Но есть состояние, которое, чтобы понять его, надо обязательно испытать самому, иначе никакое самое красноречивое объяснение, не даст должного представления о нём. Это как попробовать понять  тяжело ли лошади тянуть телегу, в которой ты едешь не взявшись сам рядом за гуж. Поэтому, честно признаться, я не знаю, как доходчиво и понятно изложить, передать то чувство и разницу, когда по тебе просто стреляют, или когда тебя уже расстреливают. Не знаю, как это сделать, но попробую. Постараюсь.

Есть разница, когда человек вешается сам, по собственному желанию, (самоубийство).Его удерживают, спасают. Потом, через неделю его вешают другие, уже без его на то согласия и желания.  Когда человек сам себе ломает руку колуном , отрезает её на циркулярной пиле, чтобы отдохнуть на больничке, или когда ему это делают другие, наказывая за крысятничество, а он очень активно возражает. Опять же разница между голодом и голодовкой: некоторые считают голод высшей формой проявления аппетита, а голодовку – системой похудения. Ошибочные заблуждения в оценках.

А кто-нибудь знает, что кровь человеческая, жаренная на рыбьем жиру в алюминевой миске, пахнет вкусно. Как и поросячья. Вызывает аппетит, к стыду и протесту сознания против людоедских соблазнов, при хроническом голоде, точнее при постоянном, огромном желании жрать. Век бы не знать этих каннбальских  инстинктов, разбуженых средой выживания.

 Ф. Ницше удалось заглянуть «По ту сторону Добра и Зла», З. Фрейду «По ту сторону принципа удовольствия». Это было интригующе. Читалось с интересом, понималось с трудом. А мне, после долгого насилия над собой, удалось проникнуть по Ту Сторону Страха Смерти. И по ту сторону Абсолютной боли. Это когда тебя бьют, а тебе уже не больно, а когда перестают бить боль остается. Профессиональное, систематическое избиение загоняет боль в организм, в сознание и под него. Навсегда. До смерти. Это не «Танец с саблями», а с автоматными штыками. На животе, на теле, азартный, лихой и беспощадный.  А потом, через долгие годы, даже лёгкое прикосновение тонкого белья к рёбрам, как детонатор, вызывает взрыв былой боли из организма. Забитой туда навсегда. Вот как передать эти  немыслимые, противоестественные издевательства, как это сделать? Нелёгкую задачу я себе поставил, за трудную работу взялся,  понимая,  что тема  не простая.

.Мне выпало родиться и жить при самом страшном, самом преступном коммунистическом режиме. По масштабам террора и количеству жертв людских  более преступной организации человечество не знало никогда, от начала цивилизации и до наших дней. Скромно назвав себя: «Умом, Честью и Совестью нашей эпохи», коммунисты расстреливали всех, кто с этим не соглашался, а сомневающихся кидали в пасть ГУЛАГа. Даже фашисты за всю войну не совершили и половины тех злодеяний, что коммунисты за 70 лет. Инквизиция за сотни лет не успела сжечь столько еретиков. Коммунисты извратили три главных слова: дружеское «товарищ», основонесущее «правда» и жизнеопределяющее «демократия». Они всегда употребляли их там, где творили красный террор, уничтожая миллионы ни в чем не повинных людей. У них даже был утвержден План: сколько надо расстрелять, а сколько отправить в ГУЛАг (миллионы доносов соседей и сослуживцев). Где, Когда и в КАКОЙ стране мыслимо подобное: плановое уничтожение своих граждан, под бурные аплодисменты. Как вырубка леса  или карьерные разработки. (Постановление партии 5/8/1937г.) Уничтожали национальности и классы.  В 32-33-годах  комухи отобрали у крестьян хлеб и голодом убили миллионы невинных людей, детей и стариков Многие выжили съев своих собственных детей. В деревнях, где тайн не бывает, их по уличному кликали «людоедами».Принцип террора  заложен  ещё в теории марксизма. Раскрыли множество архивов, где задокументированы преступления. Расстреляли десятки тысяч  Польской элиты в 40-м году, и лживо пытались свалить это преступление против человечества на немцев. Не вышло! Раскопали тысячи захоронений жертв НКВД. А они умели прятать свои злодеяния. Страна, как сплошной могильник, устлана людскими костьми, а комухи опять рай обещяют. И находятся верующие!Жаждующие коммунизма и всё! Да что ж мы за люди такие!  Особенные.  Как же мы живём и как жить будем!?

Я не буду углублять тему террора. Это уже сделали историки .И желающие могут узнать больше..А вот простейшие арифметические факты напомню: В ГДР жили хуже, чем в ФРГ .Если бы красные дошли до Атлантики, вся Германия была бы превращена в сплошной ГДР. Не было бы роскошных «Мерседесов», а только убогие «Трабанты».   Цивилизацию спасли союзники. Посмотри как переполюсовались извесные исторические факты: раньше турки нападали на нашу страну и уводили в плен тысячи наших девчат, превращая их в наложниц. Сейчас наши проститутки добровольно наводнили Турцию (не только) так, что ханумы воют от их нашествия. В войну немцы насильно эшелонами увозили на работу в Германию наших людей. А сейчас наши лезут через забор и под проволоку на границе, идут на риск и преступления, что бы попасть на работу в ту же Германию.  ( Никогда в истории не было, чтобы победители   жили хуже побеждённых. Это тоже наша особенность).  Если б комухи  заняли пустыню Сахару, то через пару лет туда прошлось бы завозить песок. В 1982-м году главным вопросом  правительственной важности была « Продовольственная Программа».  65 лет Советской власти, а   людям есть  нечего. При лучшем в мире чернозёме и мудром руководстве партии! Открою одно явление, в которое уже сейчас многие не верят, а спустя десяток лет подобную хозяйственную глупость сочтут выдумкой.Комухи с кровью в зубах разрешали  иметь теплицы для ранних овощей и цветов только 37 метров квадратных. Если работящий мужик осмеливался превысить установленную норму, привозили  арестованных 15-ти суточников и заставляли их ломать теплицы. Странно, не так ли? Ни в какой стране мира этого не делали. Где не было комух. Даже у папуасов. Атомного и химического оружия изготовили столько, что всё живое на земле хватило бы уничтожить десятки раз. Но если бы Америка перестала продавать Союзу  пшеницу  и война не понадобилась: советские солдаты перерубали бы друг друга сапёрными лопатками за пайку хлеба. ( Надо подбросить ещё идею: освободить  Американских негров от капиталистического гнёта  и   вернуть их на   исконную родину в Африку)..В Северной Корее живут хуже, чем в Южной. В СССР хуже, чем в капстранах. На Кубе недавно разрешили людям свободно продавать квартиры и машины. Такое « вопиющее, кощунственное» отступление от красных принципов - всё запрещать. Остров, где 50 лет правит диктатор, где всё запрещено, как  издеваясь, называют «остров свободы». И за то что бы жить хуже, в нищете, по коммунистически - за это уничтожали миллионы людей. Даже сейчас, когда доказана преступная сущность Комух, всё равно находятся люди, оправдывающие эту систему.  Удивительно и непонятно. Я не понимаю ядерные реакции. И ничего. Это  мне жить не мешает. Но НЕ понимаю, как можно оправдывать и пропагандировать массовый террор? «…линия партии была такая…»  Видимо  они в душе преступники и для них нормально массовое убийство людей? Может это проявление извечного Зла в политизированой форме?  Я встречал убийц, для которых убивать - это нормально, даже хорошо. Или они тупые, доказывая тем самым, что среди населения большой процент не умных. И главным аргументом звучит: «-Лечение и образование было бесплатным». А каким же им быть, если людям денег не платили. Тогда говорили: «-комухи делают вид, что платят, а люди делают вид, что работают». Поэтому и медицина и образование от бесплатности стали такими, что вожди ездят лечиться  за границу, а деток своих отправляют туда же за образованием. Не хотят бесплатного. Пусть оно останется оболваненным  скудоумным трудящимся. Они же верят. Если комухе приводиш неоспоримый факт их преступлений, они всегда говорят- «это ложь, это демагогия».  « - Мы первые полетели в Космос!»Повод для гордости. Если бы страной правили НЕ комухи – полетели бы ещё раньше: ибо только тупой не знает, что все ведущие учёные вместе с Королёвым были репрессированы, как «враги народа». Знаем теперь как выглядят эти «враги». То что их не расстреляли – чудо. Запрещены  прогрессивные науки: генетика, кибернетика были признаны «буржуазными, реакционными». Комухи –тормоз любого прогресса, а успех наш вопреки запретам и благодаря таланту не расстрелянных учёных. Современный пример  подтверждающий, что мы особенные:  Десятки раз из официальных источников звучала информация о кризисе. Было неоднократно сказано, что Греция бунтует из -за низких зарплат. 1000 евро в госсекторе и 1200 евро в частном. Эта мизерная оплата толкает людей на протесты . У нас 100 евро и все довольны. Вот такие мы!  У нас своё представление о норме, о достатке и достоинстве. Надо приглашать греков к нам и учить,  как  жить и быть довольным при зарплатах в 10 раз меньше.  Болгарам повысили коммунальные  тарифы и страна поднялась, у нас подняли комуналку почти втрое—никто даже не вздрогнул. Особенные мы люди. Пусть каждый делает свой вывод. Факты достоверные, не надуманные.

 . В семилетнем возрасте я впервые выстрелил в Советскую власть (в агента-уполномоченного) из рогатки, кусочком битого чугуна.  Самое главное событие, повлиявшее на мою жизнь – это увиденный расстрел безоружных людей, детей и женщин в Новочеркасске в 1962 году. О «Кровавом воскресенье 1905»  года знали все школьники, а коммунистический расстрел стал тайной, за  разглашение  которой давали 10 лет лагерей. .

Я назвал это Красным Злом. В этой системе умные и жестокие преступники занимали руководящие должности секретарей. Жадные и ограниченные аплодировали, кивали в знак согласия и трудились. Таких были миллионы. Труднее всего было таким, как я: со скрытой ненавистью переносил их издевательства над  собой и другими, шёл по жизни со стиснутыми зубами, как  Гастелло на таран. Таким меня сделали не капиталистические шпионы, а сами коммунисты, своим обращением с людьми. Если б я был трусливее, я бы покорился. Был бы подлей – приспособился. Я выбрал свой путь.  Инакомыслие считалось предательством. Коммунисты судили даже за грустное выражение лица, за слёзы... Считали это проявлением недовольства советской властью.(формулировка в доносах соседей) В этой стране обязаны быть счастливыми  все, а кто таковым себя не чувствует – значит, вынашивает антисоветские замыслы.

Коммунисты пожирали соратников и друг друга, миллионами истребляли классы, нации, народы. Все интриги королевских дворов не знали столько крови, сколько пролили её коммунисты. Аплодисменты происходящему, страну охватил массовый коллективный психоз.

Я стал в полной психологической обнажённости. Стыдливые  пусть отвернутся. Возмущённые кинут свои обвинительные речи, как камень в меня, продемонстрировав безупречную чистоту своих нравственных убеждений. Я ни прятаться, ни прикрываться не собираюсь. И нечем и не зачем. Откровенность, как всякая откровенность, вредна. Мы признаём её и причисляем в ряд добродетелей, если её степень приемлема. Избыточную откровенность  вообще принято считать цинизмом, пошлостью или вульгарностью. Превышающих эту дозу, допустимую грань условной нормы, часто называют чудаками или придурками. «Говорящий правду умирает не от болезни» - так утверждает древняя китайская пословица. Как бы ни излагал пережитое, уверен, знаю точно, что всегда найдутся недовольные, осудят или за избыток или за недостаток чего-то, за наличие или отсутствие чего-либо. Наверное, более умные, более талантливые сумели бы изложить это лучше, чем я. Но это была бы другая жизнь, отзеркаленная, но не моя. Я уверен, что люди, которых в какой-то мере коснулась описанная мной тема, поймут меня лучше, чем те, которых, слава Богу, судьба миловала. Любой член полярной экспедиции опишет Арктику лучше, чем классик, исходящий из информации, что там холодно и много льда. Критики и недруги были даже у гениальных писателей, а меня , дебютанта, каждый может упрекнуть в бездарности. Но в отсутствии откровенности - никто. Иногда  читаю, или слышу в тексте какого то кинофильма  свою мысль. Я не виню кого -то в плагиате. Просто злюсь, что припоздал, а другой успел раньше меня. И радуюсь,  что мысль моя стоящая, раз нашла применение в тексте, хоть и чужом. Это просто совпадение. Но приятное.

 Какой смелостью, какой силой таланта надо  обладать художникам  модернистам П. Пикассо и С. Дали, что бы выразить новое, своё виденее прекрасного. Не смотря на огромнейшее, вековое влияние Мастеров Возрождения, Фламандской школы и Великих русских художников реалистов. Смотришь на классику, на  рукотворное Чудо и чувствуешь волшебство.! Видишь Красоту  и хочется поклониться талантливым людям, сотворившим мировые шедевры.  А какими эталонами, какими критериями и принципами гармонии руководствовались новаторы?  Есть рисунки душевно больных. У них всё  выглядит иначе.  В сознании  видимо тоже.«Женщину сидящую у окна» П. Пикассо, проданную за  десятки миллионов  фунтов стерлингов,  я бы изобразил за несколько минут. Даже ещё улучшил: нос бы увеличил больше, и переплюнул  бы автора. Так рисуют в школе первоклассники. Уродливые шаржи и карикатуры. Наши художники реалисты  Шишкин, Репин наверное бы спросили модернистов: «-Вы, батенька, шутить изволите-с? Баловством маетесь?»  Узнав о популярности «Чёрного квадрата» Малевича, реалисты в ярости порубали бы топором свои шедевры, на которых так тщательно и кропотливо выводили каждый штрих, стараясь, чтобы красиво и правильно было. Интересно, как восприняли бы работы реалистов, если б на  Шишкинской  ели были нарисованы дубовые листья, а на медвежонке волчьи уши? Раскритиковали, разнесли бы в прах. А вот модернисты могут ухо и глаз поменять местами  и шедевр готов. Восторг толпы обеспечен. Оказывается, можно и неправильно изображать.  Только назвать надо другим жанром.   Не признающих красоту неправильности – обвинить в  консерватизме и эстетической безграмотности. Какая то игра по сказке « А король то голый!». Может мне,  на примере модернистов, для оригинальности,  попробовать писать по диагонали, а ошибки считать особенностями нового, свободного стиля в литературе, как  огромный уродливый нос на шедевре П. Пикассо? В первом классе нас всех учили одинаково писать палочки и нолики, а почерк у каждого свой. Привыкли к этому. И ни кому  не прейдёт  в голову, читая письмо, поправить написание букв, указать на неровность линий, как в школе. Так и я отстаиваю право на свою, индивидуальную форму изложения,свою фразу, не соответствующую правописанию  в диктантах  4-го класса. ( своё право на  кривой нос). Главное, чтоб просто и  понятно было. Свобода творчества.

Я пережил земной АД, если считать его фабрикой Боли… Что там, у Сатаны – Боль больнее или Страх страшнее? Или слуги Дьявола изобретательнее в заплечных делах слуг Красного Зла? Так что упоминание Ада – не преувеличение. Но я не претендую ни на Героя, ни на Мученика, хотя страдавших БЕЗ ВИНЫ, издавна на Руси именно  так и называли. Я Простой Советский Заключённый, один из десятков миллионов. Жертва этой системы, кровавой коммунистической мясорубки. Об этом и хочу рассказать.

Я много раз видел, как боль, страх и голод уничтожают людей, превращая их в животных, с вытекающим отсюда набором жизненных ценностей. Сопротивление среде определяет силу характера. Если зона не уничтожает человека - то закаляет, обжигая как кирпич. Я выжил благодаря силе НЕНАВИСТИ. Если удаётся сохранить стержень  ДОБРО, можно считать, что человек выстоял, выдержал и уцелел. Я отдал ГУЛАГу одиннадцать лет жизни. Этого срока хватило бы дважды окончить ГУЛАГовскую Академию. Учитывая, что больше половины срока «крытка», карцеры, БУРы, где, как на войне, защитывается день за три. Там всё переносится значительно труднее, а при отсутствии вины и преступления ещё болезненнее. Да и три ранения с контузией здоровья не добавили. Благодаря вмешательству «Литературной газеты» и Юлиана Семёнова, я оставил ГУЛАГу несколько лет «набеганного» срока. Через боль и страдание  пришёл к Богу, осознал и вынес главный критерий ценности человеческой: ДОБРО – СПРАВЕДЛИВОСТЬ- МИЛОСЕРДИЕ. Ю. Фучик весь мир призывал «Будьте бдительны!» Я призываю «Будьте добрыми и справедливыми!». Тогда и бдительность будет не нужна. Я часто молюсь Звёздному небу, АБСОЛЮТНОМУ БОГУ, как когда-то в тайге, перед побегом, моля  о прощении за содеянные грехи и помощи в задуманном, а людей прошу не судить меня строго. Я не желаю тебе пройти через то, что выпало мне. Но хочу, что бы ты знал об этом, о возможностях человеческих в труднейших условиях. Делал выводы, определял ценности, а главное помнил о преступной сущности коммунистического режима, каким бы сладким он не пытался казаться.

Иван Тайга

ИНФОРМАЦИОННО-АНАЛИТИЧЕСКАЯ  СПРАВКА.

                                «ЗА  ДОБРО - ДОБРОМ,  ЗА  ЗЛО - ВОЗМЕЗДИЕМ» .  КОНФУЦИЙ.

                                                             Я   ПРИЗНАЮ  ЕГО   ГЕНИАЛЬНОСТЬ.

                                                             НО  ПО  ЭТОМУ  ПРИНЦИПУ   Я   ЖИВУ  С  7-МИ  ЛЕТ.

КРАСЛАГ – остров в архипелаге ГУЛАГ. Это самая страшная часть ГУЛАГа. «Всесоюзный штрафняк» так называли его и менты и зеки. Отрицаловка со всего Союза вывозилась подальше от городов и границ. Тайга в тайге. (Красноярский Край, на Север от железнодорожной станции с лирическим названием  Решоты ) Обычно в любой местной зоне на  тысячу  человек мутят воду 50 – 70 ЗКов «отрицаловки»: карты, наркота, резня, драки, побегушники, бунт… Остальные работают и ждут конца срока.(мужики). На теле основной массы заключёных и блатует отрицаловка.  Эту преступную гущу выскребают из зоны и свозят в Краслаг, а там контингент – «пробы негде ставить». Получается как в банке с пауками, где нет ни одной мухи.  И пошла  грызня  не на жизнь, а на смерть, на выживание. Или ешь, или будешь съеденным. Будь наковальней или молотом. Третьего не дано. Пайка хлеба играется в карты. Это не по понятиям. Если в ближних, местных зонах в год три- семь трупов, то здесь это месячная норма. Ложишься спать – не уверен, что доживёшь до утра, утром не знаешь, доживёшь ли до вечера. Не дай Бог расслабиться, потерять контроль над собой и ситуацией. Одно неосторожное слово, жест, затянувшийся взгляд глаза в глаза, толкнул плечом на прогулке – разборка и толковище неизбежны «получаловом». Ответом бритвой по глазам или заточкой в бочину. Может туда же,  но длинным электродом,   заточенным, как шило сапожника.

Особую «погоду»  создают колымчане  и норильчане. Это зеки, отбывшие по 20 – 30 лет. Некоторые сели до войны, некоторые после. Они прошли Отечественную и две Сучьих войны. Их «передержали». Они от долгой отситки потеряли интерес к воле и вольной жизни, о которой всё забыли. А это -потеря главного сдерживающего фактора. Они стали «бесбашенные». Кроме агрессии, жестокости у них не было за душой ничего. Если в местной зоне на слово «козёл», «пидар» и «петух» могли просто ответить: «Сам такой!», то здесь, в Краслаге – нож или бритва. Без крови такие слова не оставляли. Не ответивший  по понятиям считался  кандидатом в  опущенные. А это значит конец. Скорый или постепенный.Среди колымчан были все масти: Воры, Суки, Блатные, Фраера. « Ломом подпоясанные.» «Шилом бритые.»   «Один на льдине».  «Шерстяные». «Мужиков» среди них не было. Мужики по 30 лет не сидят. Эта  насыщенная, сложная классификация  преступников определяла   жизнь и « погоду» в зоне.

Беспощадная грызня за выживание, за авторитет и просто от скуки стала  напряжённой и повседневной  нормой   жизни.

Руководство зон тоже состояло из штрафников. Кто-то где-то на местных зонах убил зека при допросе или «воспитании», кто-то искалечил – их ссылали в Краслаг. Там беспредельная жестокость мента была к месту, даже поощрялась высшими чинами. Иначе Краслаг не удержать. Это Спецлаг.

Главная задача ГУЛАГа – производить кубометры леса, давать план. Не зря «отказники» (ЗКа отказывающиеся работать) приравниваются к «злостным нарушителям режима» наравне с блатными. Перевыполнение плана – это повышение званий, должностей, премии администрации. А если при этом сгинуло десяток человек – это мелочь. Спишут как издержки производства. «лес рубят, щепки летят»

Побег из зоны- это ЧП. Как и бунт.

Беглецы делятся на три основные категории:

1.Бегут по убеждению. Характер дерзкий, непокорный. Бунт в крови. Протест скрытый и явный. Такие люди рабство, плен, заключение -любую форму неволи органически не воспринимали. Побег опасное дело. Могут убить, искалечить избиением или загрызть овчарками. Уцелеешь – добавят срок.

2.По настроению: весна, письмо от любимой...Подговорили  кенты… « -эх, была не была…» Этакая озорная лихость, эмоциональный  хмель, за которые приходила тяжкая расплата.

3.Фуфлыжники (проигравшиеся в карты) и кандидаты в опущенные. Вынуждены  пытаться уйти.

За время срока по моим расчётам-подсчётам приблизительно каждый пятый сидел НИ ЗА ЧТО.  Юным дебютантам, планирующим вечером вырвать серёжку из уха десятиклассницы, с экспертной убедительностью рекомендую руководствоваться не оптимистическим «забегу за угол – никто не поймает» и не подсчётом купленных бутылок, а трезвым: выдержу ли допросы, тюремный режим и не переполюсуют ли на зоне мою половую ориентацию. Может  аналитический подход к грабежу уменьшит охоту разбогатеть мгновенно  таким образом. Я не ставлю назидательных задач. Каждый волен сам распоряжаться  своей Судьбой и выбирать для себя жизненный путь. Тюрьмы бояться не надо. И там выжить можно. А вот стремиться туда не стоит. Ну, если уж так тянет, невмоготу, то давай.  Каковы перспективы? Ну, заразишься там туберкулёзом и выхаркаешь часть лёгкого – за то на гитаре научишься бренькать блатные песни. Ну, наживёшь язву желудка на изысканных харчах, но обзаведёшься устрашающей наколкой на видном месте., на зависть дворовой шпане. Ну и шансов, что при разборках пырнут заточкой в бочину, в сто раз больше, чем на воле. Нормальных людей от преступлений удерживает совесть. Негодяев— страх. Однажды 40-калетняя дама сказала: «-Я своего сына дважды из тюрьмы выкупала. Никакие уговоры не действовали. А вашу книгу прочитал и в корне изменился. Спасибо за книгу и за сына». Думаю не меньшее «спасибо» я заработал и от тех жертв, которых не ограбит теперь угомонившийся «сынок». И если моя книжка удержит или спасёт от преступления хотя бы двоих, троих человек- то она имеет право быть. Я не делал из книги ни  страшилку, ни  душеспасительную проповедь. Только самовыражение,  исповедь.

 Никому не удавалось доходчиво словами передать, что такое тюрьма, неволя  так  ясно, как описывают отдых в санатории.  Чтобы до дебютанта – скокаря дошло и он сказал: «Я понял, больше  не буду». Пока сам «горя не мыкнешь». Это точно. Как афоризм – можно наколку делать, можно на камне клинописью высекать.  Тема, которую мы пытаемся передать и понять, не нравилась зеку Тюне, добивавшемуся вызова прокурора после 29 лет отсидки. Чтобы попасть в больницу. Достучаться до приезда можно или голодовкой или  вскрытием вены. В БУРе инструмента подручного для вспарывания вен нет. Кроме ржавого гвоздя, с огромным трудом добытого из нар постройки 37-го года. Тюня зубами, подгнившими от цинги, выкусил, нет :выкусил это когда с первого раза, а правильней –выгрыз, долго и старательно, себе часть руки, точнее кожи на руке ,чтоб открыть доступ к вене. Потом поддел гвоздём вену и вытянул её из руки на пару сантиметров. Было видно, как в этой скользкой «макаронине» пульсирует кровь: то раздуется, то усохнет,  простите за подробности. Эта детализация не от любви к садизму, а для  ясности обыденных зековских будней, для достоверности происходящего.  Раз уж мы эту тему тронули. Тюне так хотелось пожаловаться прокурору, что он зубами пытался перекусить вену, но это не кожа – не поддавалась. Вена построена из очень прочного материала. Изготовлена  на долгую жизнь. Но против бритвы не устоит. А где ее  возьмёшь   в БУРе- то. Тут гвоздь и то чудо.

 Гвоздь скользил  по вене, ни проколоть, ни расцарапать. Вена срывалась с гвоздя и пряталась в руку, в рану, глубже,  извлекать её становилось всё труднее из наполненной кровью раны. (странно, что никто не написал инструкцию, пособие - как вскрывать вены при отсутствии бритвы) Организм сам защищал себя от издевательств.  Наконец Тюня умудрился под вытянутую вену просунуть ложку. Застопорил. Обломком другой ложки, заточенной на бетонном полу, он прорвал вену, точнее пропилил, усердно и старательно. Кровь брызнула и запульсировала. Ритмично, весело, жизнеутверждающе. Сколько РАДОСТИ  на лице Тюни!.. Успех-то какой! Труд и старание вознагродились.  Хоть до беседы с прокурором ой как далеко. А до поездки  на больничку еще дальше. Менты не падали в обморок от  подобных сцен, происходивших почти каждый день. Даже если бы Тюня сдох ментам отписаться легче, чем вытерпеть  приезд начальства и что -то заметят…А замечать есть что. Если мы поймем  Радость Тюни  многое прояснится само собой  в  мыслеёмком,  содержательном слове НЕВОЛЯ.

И, как говорит старая русская пословица, « …от сумы да от тюрьмы не зарекайся»…

Из личного опыта и наблюдений автора.

                                                 «НИ ЧТО ВО МНЕ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ СИЛЬНЕЕ МЕНЯ,

                                         ни Страх, ни  Боль, ни Страсть.   Я   не  признаю слова НЕ

                                       МОГУ» .   -- мой жизненный принцип, выработанный в зоне,  чтобы выжить.

За окном осень… дождь и ветер… деревья, как большие сказочные птицы, машут мокрыми отяжелевшими крыльями ветвей в непосильной попытке оторваться от земли. Тоненькую березку в пожелтевшем платьице осенней листвы, ветер гнул и качал из стороны в сторону, как бы насилуя её, и, утолив свою страсть, с похотливым  подвыванием  унесся куда-то вдаль. Порывы ветра ослабевали, а дождь усиливался. Осень за окном, осень в душе, осень в жизни моей. Я люблю дождь. Дождь будит воспоминания, сладостное, щемящее чувство тоски и сожаления о чём-то далёком, невозвратимом. «Жизнь моя иль ты приснилась мне…» как сказал лирический поэт. Может и  приснилась, только сон был долгий-долгий, непробудный. Но кто сказал, что жизнь коротка? Кто-то, видимо, из мудрых философов древности, потом писатели повторяли это в своих романах, а простые люди не осмеливались оспаривать авторитетные суждения величайших умов человечества, и утверждали это как банальную истину,  без  собственного анализа и размышлений.

О, какая долгая жизнь человеческая! Это  скорее всего я о своей собственной жизни, без обобщений и желания навязать мою оценку кому-то другому. Из чего состоит жизнь? Давай для ясности разделим на две полярные противоположности. Составляющие отрицательные: страх, боль, муки  страдания. И положительные-- радость, удовольствие, веселье, счастье. Преобладание отрицательного удлиняет жизнь или, во всяком случае, субъективное ощущение происходящего во времени. «-Три дня муки – это девятьсот лет жизни!» Так говорил Заратустра.   Правильно говорил. Хорошее- пролетает мгновенно, мучительное- тянется.

Страх, как инстинкт самосохранения, имеет степени, оттенки, разные формы проявления. Человек может испуганно вздрагивать от хлопнувшей оконной форточки, но хладнокровно пойти навстречу явной опасности, на нож , на пистолет. Мне надо было победить страх. Над ним работали яйцеголовые учёные и ,видимо, знают об этом явлении больше, чем я. Мне же приходилось изучать это явление в самом себе, найти его причины, уязвимые и слабые места,  осилить и подчинить себе. Что б не мешал.

СТРАХ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ. Самый сильный страх, который испытывает человек как биовид. От страха перед смертью леденеет кровь в жилах, становятся ватными ноги, трясущимися и непослушными руки. От страха человек совершает подлость, зло, преступление,  унижается.

Без страха смерти нет радости побега. Но мне мешал этот страх, сдерживал и сковывал меня. Борясь с этим страхом, я изобретал свои методы, вырабатывал свою систему. Ни инструкции, ни пособия у меня не было.  Кто мне поможет? Кто посоветует в этой  Стране Советов? Это же не шпаргалочный комитет организовать студенту перед экзаменом. Как действовать? Пытался представить, что я был уже мёртвым до своего рождения. Меня не было в этом мире, моего Я не существовало. Значит, я не жил. Значит, я УЖЕ БЫЛ мёртвым. Но когда я представлял реальную опасность быть расстрелянным при побеге, то почти физически чувствовал, как пуля размозжит мне череп, вторая накрутит мои кишки, и я с болью или без боли погибну. Закопают, как собаку, с биркой на пальце, предварительно пробив ломом грудную клетку в двух-трёх местах, на случай симуляции или чуда, выполнив это сталинское предписание 70-летней давности. И вот я представил, как спустя неделю первый червь проползёт в моё горло и начнёт выедать слизистую оболочку. Не знаю, как медики относительно гастрономических вкусов червей, но мне приходилось видеть, что они интенсивнее, охотнее выедали именно слизистые оболочки на трупах. И когда я почти физически представил, как черви тщательно выедают мои дёсна, ноздри, горло, глаза, во мне взбунтовалась вся моя молодая жизненная сила. Могучий внутренний протест всего живого, что есть во мне, взорвался, выплеснулся наружу. Я понял, что насилую сознание, психику, самого себя, пытаясь патологически приучить себя к близкой возможной смерти. Попытка обуздать страх перед смертью – противоестественное насилие над психикой и сознанием. Я уставал, отдыхал и снова пытался обуздать или, по крайней мере, погасить страх перед смертью. Он мешал мне, он сковывал меня, и я продолжал постоянно, систематически с ним бороться.

 Эта форма самоистязания изматывала нервы, забирала силы, и после длительных сеансов я был близок к потере сознания. Только бы не сойти с ума. У меня сильно болела голова, что- то   в  ней нарушалось, ломалось.  Я чувствовал, что  издеваюсь  над психикой, чувствовал, что  меняюсь. Я пытался помочь самому себе, как бы обмануть инстинкт самосохранения, внушая, что ЖИЗНЬ, как ценность, которую охраняет страх, состоит из радости, удовольствия, смеха, счастья. А моё существование состоит из боли, мучения, страдания и не стоит цепляться за это. Я не знаю,  каким методом готовили  камикадзе в Японии, чтобы они были счастливы  умереть за Императора. Я готовил себя сам по своей личной системе, и результативность была достигнута. Приблизительно через полгода  ежедневной двух-, трёхчасовой работы над собой притупило мой естественный страх перед смертью. Он как-то поблёк и отступил. Я стал уверенней, спокойней. Можно было решиться на побег, настроив себя на оптимистический конец, накачав себя, как наркотиком, хмельной радостью предстоящей воли. Но в случае провала я не был бы подготовлен к печальному исходу. А я подготовил себя к возможной гибели или от очереди автоматчика на вышке, или в тайге от стрелков мангруппы (маневренная группа поиска), или от пули аборигенов охотников, которым за убитого Зка давали пачку пороха и соли. За такую щедрую награду тунгусы перестреляли бы ползоны. Я это знал. Профессиональный охотник в тайге как спецназовец. Он белке в глаз попадал за сто шагов. Что я против него с ножом. Да и не нужен он мне. Я же не воевать против него вырвался в тайгу.

Мангруппе  тоже был отдан  приказ: беглецов живыми не приводить. Да и самим мангрупповцам так легче и проще. С мёртвыми меньше возни. Трупы беглецов привозили и сбрасывали у ворот зоны на обозрение идущим на работу или с работы заключённым. Это была своеобразная форма устрашения. Она практиковалась, как и пробивание грудной клетки  ломом, ещё с 30-х годов. В рапортах трупы оправдывались единой формулировкой: «Оказал сопротивление при задержании». Часто трупы были до костей обгрызены собаками. Естественно, будучи ещё живыми. Но без страха смерти нет радости побега. И никто никогда не проверял: была ли необходимость убивать беглых, или их можно было привести живыми. Цена жизни беглого стоила одного патрона.  Как муху раздавить.  «Жить или не жить»  Зеку решал только догнавший его солдат, сержант, прапорщик.

Неволя для меня – состояние противоестественное. Нечто промежуточное между жизнью и смертью, где от живых отделяет проволока, а от мёртвых – земля. Мне кажется, так кратко, точно и мыслеёмко определить тюрьму не удавалось до меня никому.  Даже терпевшему каторгу Достоевскому. Среди уголовников я чувствовал, что становлюсь хуже, чем попал сюда. Вечером, ложась спать, я не был уверен, что доживу до утра. Проснувшись утром, я не был уверен, что доживу до вечера. Во время отбоя ложился спать головой в одну сторону, ночью менял положение – там, где была голова, оказывались ноги. Такие постельные хитрости– спасли мне жизнь. Две ножевые дырки в ногах даже не считаются, а еслиб в животину мог бы и не проснуться.  Я становился более жестоким, защищая собственную жизнь. Сопротивление среде определяет характер.  Сопротивлялся режиму и окружающей меня уголовной среде.  Все делились на кучки, на «семьи». Я был один. Раньше среди уголовников была такая «масть» - «один на льдине». Разучившись верить, я перестал быть обманутым. Разучившись радоваться, я разучился и огорчаться.  Однажды заметил, что смеяться по-человечески уже не способен. Не могу. Не получается. Нормальные человеческие качества отмирали сами за ненадобностью, да и применять их было не к кому. Вежливость расценивалась как трусость: раз ты извинился, значит, ты боишься. Доброта как подобострастие или расчётливоё угодничество. Если к кому-то проявил элементарное дружелюбие, это настораживало, значит, ему что-то надо. Выработался главный принцип лагерной жизни, понятие: «Не верь! Не бойся! Не проси!» Постепенно становишься нравственным уродом, выжигая в своей душе всё человеческое, оставляя осторожность и агрессию, готовность дать отпор , постоять за себя, независимо от ширины плеч и количества противников. И лучше быть избитым и втоптанным в грязь при неравном соотношении сил, чем проявить трусость и слабость, иначе конец – опустят на самое дно. Понятие: «Прав или не прав, остальное беспредел» было главным принципом лагерной конституции при разборках.  Большинство играли в карты, употребляли наркотики, татуировки, дренькание на гитаре, толковище  и сходняки по понятиям – так в основном зеки коротали своё время. Само слово «понятие» это кодекс зековской чести, закон зоны.  Самое основное понятие – не стучать ментам и не быть гомиком. Остальное  второстепенно. Я занимался только избавлением от страха смерти. Аутотренинг, самовнушение, самобичевание - постепенно давали результат. Боялся надорвать психику и сойти с ума, но   десятки тысяч раз повторял, что смерти я не боюсь. Так постепенно ощутил результат. Почувствовал изменения в характере.   Как молитва въелись в память строчки из  Лермонтовской   поэмы «Мцыри»:   о побеге.

Я мало жил и жил в плену,

Таких две жизни за одну…

Я знал одной лишь думы власть

Одну, но пламенную страсть,

Она, как червь во мне жила,

Изгрызла душу и сожгла…

Не знаю кому на Земле эти строки понятнее, чем мне. Это была моя молитва.

 Мне на практике захотелось проверить, насколько  удалось обуздать страх. В  промзоне мы отгружали сделанные зеками ленточные транспортёры. Они состояли из нескольких тяжёлых конструкций, секций. Для быстроты загрузки вручную в вагон или на кузов автомобиля стальная конструкция была разобрана и держалась только на двух нижних болтах. И когда погрузочное звено в составе 6 – 7-ми человек толкали это сооружение к погрузке, тяжёлая стальная секция часто не выдерживала, рвала болты и падала на землю. Приблизительно одна из десяти. Я высчитал это процентное соотношение за три-четыре дня работы. Следовательно, шанс быть убитым составлял один к десяти. Это соотношение меня устраивало. Будучи физически крепким, я занимал место под секцией и упирался, как все. Мне сделали замечание, что меня может прибить. Я ответил резко, что это моё дело и на качестве погрузки это не отражается. Но шансы распределялись своеобразно: если вчера во время погрузки оборвалось две секции одна за другой, то сегодня мы катили уже восемнадцатый транспортёр по той же дороге, на тех же двух болтах и всё было нормально. Эти четыре часа работы, где каждую минуту я ожидал, что меня прибьёт стальная тяжесть, я устал вдвое больше не от физической нагрузки, а от сознания явной опасности и ожидания смертельного удара. Поскрипывание колёс, дребезжание полуразобранной  секции на неровностях грунтовой дороги.  Я понимал, что каждую секунду меня может убить. Каждую Секунду! Какое это напряжение! Вот это экстрим. Есть всётаки в этом какая -то не нормальная радость. Есть! Но выполнял работу не хуже других. Ударило меня после обеденного перерыва. Оборвалась, как обычно, как обрывалась всегда, только завибрировали основные крепления, и секция как бы скользнула по металлическим рамкам, потратив часть силы удара и то, что досталось мне, оказалось не смертельным. Удар пришёлся поперечной балкой по груди, дышать я не мог, прижатый к земле стальной конструкцией. Голень ноги прибило продольным ребром. Боль была страшная, но кричать я не мог,  нечем было , ибо сдавило грудную клетку. Мне казалось, что ещё две – три секунды и грудную клетку расплющит, хрустнуть кости,  рёбра и мне конец. Я помню только одно, что страшная боль в голени, одна из общепризнанных болевых точек на теле человека, отступила. Единственное, что я осознавал было то, что мне оставалось жить секунды. В это время бригадники, взявшись по бокам и заложив лом, сбросили с меня тяжесть этой конструкции. Но дышать я не мог. Не получалось. Отбило что то в груди. Бригадники на руках отнесли меня на КПП, делясь впечатлениями об увиденном, ругая меня, пришли к выводу, что я сделал это специально, чтобы закосить на больничку. А это среди зеков считалось святым правом: отрубить палец, руку, сломать кость, чтобы не ходить на работу, а попасть в «больничку» на облегчённый режим. На КПП мед брат сделал мне искусственное дыхание, какой-то укол, и я стал дышать, с невыносимой болью давался и вдох и выдох. Как только восстановились дыхательные функции, вернулась страшная боль в ноге. В сопровождении автоматчика меня отвезли в жилую зону и поместили в санчасть. Через неделю меня выписали сытого, откормленного и довольного собой. Я смог победить страх. Во мне жила радость и тайна. Я испытывал счастье и носил его в себе. Мне надо было подтвердить, закрепить достигнутый результат. Восстановив физическую форму в зоне, я решил проникнуть вечером в предзоник и пробежаться по запретке под автоматной стрельбой метров тридцать – сорок. Время риска где-то 10-12 секунд. Как получится. Там видно будет. Может, предпологаемые секунды для долгожителей: попадется внимательный отличный стрелок, и срежет меня на пятой секунде автоматной очередью. Планы мои кончатся не начавшись, а доблестный воин в отпуск поедет, рассказывать родным как «шпиона» или  врага народа   ухайдокал.

Риск благородное дело?! Кто так сказал? Может, в той ситуации, где это было сказано под разлив шампанского, так оно и было благородным делом, этак  по гусарски. Я считаю рискуют дураки и авантюристы. Первые потому, что не могут продумать и найти бесрисковый вариант. Вторым ничего искать не надо. Им такая ситуация с риском волнует кровь… Им хорошо. А вот умные люди всё анализируют, взвешивают, предусматривают и на риск оставляют 1%  то, что предвидеть невозможно и возникнет само собой. Какая то мелочь, случайность.

Застыл в засаде. Вот пришло время сделать шаг. Надо перешагнуть через проволоку, через закон в зону риска, в полосу смерти. А страшно. Прыгать с обрыва высокого в омут тоже страшно… Но там лишь бы головой не встрял в корягу.  И страх маленький. Соответствующий возможным последствиям. А здесь не просто Страх, а Страшилище… Из воды  вынырнешь… А здесь убьют. А это навсегда. А надо! Надо! Надо! А переступить не могу Ну прямо держит что то!. Вот тут и спрашиваю себя, по-своему конечно: «Тварь я дрожащая или право имею?» Если тварь, вошь эстетическая, то и оставайся, догнивай свой срок. Сдохни здесь! Ибо на лучшую жизнь ты права не имеешь… А если осилишь страх, победишь дрожь в коленках, переступишь черту, где стреляют по тебе и очень убить могут, значит, ты человек, достойный вольной жизни, даже если и не обретёшь её. Но достойный! Вот такой разговор с самим собой и помог мне шагнуть навстречу близкой и очень возможной гибели.

У многих ЗКов тоже была мечта или тайна. Один после проверки заварит припрятанный чай и попьёт с кентухой   чифира. Другой планирует как обыграть в карты старого партнёра. Третий – как зацепиться в больничке за «крест» и «косануть», не пойдя на работу… С онанировать… А у кого-то предстоит «свиданка», и он заранее «по мнению» (по воображению) объедается лакомствами маминой или жёнкиной кухни.

 Микроскопически  мелкими были эти мечты-тайны для меня.. Вероятность попадания пули в меня и шансы выжить мне были неизвестны. Вышки были расположены на расстоянии приблизительно трёхсот – четырёхсот  метров друг от друга. Какой из часовых первый заметит меня или заметят оба, начнут палить по очереди с разных вышек  очередями или одновременно ,(каламбурчик вышел) я не знал. Так же как не знал, какие у них зачёты по стрельбе из автомата. Натёр ботинки перцем с махоркой, насыпал по ложке того и другого вовнутрь. Выбрал момент. Перекусил плоскогубцами две колючих нижних проволоки.

 Ползком нырнул в предзонник и побежал в сторону угловой вышки. Бежал зигзагами, считая про себя до десяти. Подумал, что испытывать судьбу больше, чем десять секунд, не стоит. Стрелять начали на седьмой секунде, и то с одной вышки, угловой, в направлении которой я бежал. Пули дзвенькали по бетонным столбам,  между которыми  была натянута колючая проволока. Считать до десяти я уже не мог, на руках были «верхонки» (рабочие рукавицы).На 9-той секунде я ухватился руками за вершину бетонного столба предзонника, где-то на уровне чуть выше головы, и быстрее, чем Валерий Брюммель, за полсекунды перемахнул на ту сторону забора. За бараком, по кустам сирени пробрался к открытому окну сушилки и нырнул в барак. В зоне была объявлена тревога, выли сирены, гавкали собаки, бегали менты. Объявлена поимённая проверка заключённых. Я вытряхнул из ботинок в печку остатки махорки и перца и поджёг валявшиеся там газеты, чтобы не было следов перца и табака. На общее построение для проверки повалил со всей толпой. Зная, что сейчас активизировались все провокаторы и стукачи, я с радостью заметил в толпе должника, задолжавшего мне полбуханки хлеба, и сделал вид, что важнее возвращения этого долга, меня никакие проблемы не интересуют – ни вой сирен, ни беготня ментов. Я при всех начал его ругать за невозвращённый долг и благополучно прошёл поимённую проверку. И ещё раз торжествовал свою победу над своим страхом. Теперь я знал, что смогу заставить себя сделать, что угодно. Слово «не могу »  для  меня умерло. Ни что во мне не может быть сильнее меня.Я стал другим .Я это осознал. Я чувствовал это в себе. Тренеровочный  «побег», или репетиция изменили, повлияли на всю мою дальнейшую жизнь .  На поступки . На характер. На судьбу.

ПЕРВЫЙ ПОБЕГ.  ПЕРВАЯ КРОВЬ .

                      «  Живи   не бойся,   боишься  не  живи».

                                         (откуда это во мне – не  знаю).

Я решил автомобилем ЗИЛ-130 самосвалом, гружённым металлическими стружками, протаранить основной шлакоблочный забор зоны. По-над зоной проходила трасса с интенсивным движением легкового и грузового транспорта. Я планировал выбрать момент для тарана, чтобы между моей машиной и вышкой находился автобус, тогда часовой не смог бы стрелять. Но это надо было рассчитать с точностью до пяти или десяти секунд пока автобус находится в секторе обстрела. Я рассчитывал так: две секунды, чтобы часовому оценить обстановку побега, тарана стены. Ещё две секунды на то, что он снимет автомат, передёрнет затвор. Две-три секунды целится и открывает огонь на поражение. По уставу, при побеге с применением технических средств, огонь на поражение открывается без предупреждения. При расчёте я взял во внимание то, что солдат срочной службы, стрелявший  только по учебным мишеням, будет впервые стрелять по живому человеку, находящемуся в автомобиле. Следовательно, в моём распоряжении было шесть-семь секунд, а там как карта ляжет. Я был готов к тому, что солдат не промахнётся. Когда я осознанно представил и понял явную, почти неизбежную близость смерти и остался спокоен, готов был осуществить задуманный план, я понял, что работа над погашением страха дала результат. Стрелять часовой мог с расстояния где-то сорока пяти метров. Там находился наиболее выгодный участок стены для тарана. С высоты крыши механического цеха мне удалось посмотреть, что находится по ту сторону забора: нет ли глубокой канавы, вкопанных рельсов или бетонных столбов. Мне необходим был человек, который  смог бы наблюдать за приближением автобуса и подать мне сигнал. Как бы корректируя таран. Человека, которому я мог бы доверить такую задачу, свою жизнь, у меня не было. Следовательно, риск удваивался, шансов на успех у меня оставалось всё меньше и меньше. И это в планах, а действительность может подбросить свои усложняющие неожиданности и сюрпризы.

Самосвал под погрузку металлолома подъехал около 11 часов дня. В кабине автомобиля, кроме водителя, находился надзиратель, который должен был следить, чтобы в кузове под грузом не спрятался беглец. Погрузка шла активно, забрасывались обрезки металлических труб, уголков, стружки, болванок. Когда груз сравнялся с бортами, под тяжестью металлолома автомобиль просел. Теперь он весил в два раза больше, чем пустой. Для тарана шлакоблочной стены мне был нужен тяжёлый автомобиль. Я понял, что пора. Будет ли идти по трассе автобус или другой автомобиль, который мог бы послужить мне прикрытием от автоматчика, я не знал, так как доверить свой замысел мне было некому, и я решил рискнуть сам. Вынул из рукава самодельный нож и подошёл к кабине. Водитель, увидев меня с ножом в руке, мгновенно понял ситуацию и с криком «Не убивай меня!» выпрыгнул из кабины через правую пассажирскую дверь. А надзиратель, видя, что кузов автомобиля наполнен грузом и спрятаться в кузове было невозможно, лениво курил в трёх метрах от машины, переговариваясь с мастером цеха. С удивлением посмотрев на выпрыгнувшего из кабины водителя, спросил: «Что происходит?» В это время я завёл машину, нажал педаль газа, и всем стало ясно, что происходит. От места погрузки и до стены, где я решил таранить, было метров семьсот. Я должен был развить максимальную скорость. До основного шлакоблочного забора было поставлено три предзоннка из колючей проволоки, натянутых между бетонных столбов. Проволока под ударом лопалась, как нитки, а перед  самим ударом в каменный забор я сильно прижал подбородок к груди, спиной и затылком вжался в спинку сиденья. Удар был мощный, бампер и моторная часть автомобиля пробили арку в шлакоблочной стене. Уцелевшая верхняя часть забора появилась перед  лобовым стеклом, и несколько шлакоблоков, выбив стекло, полетели в кабину мне в голову и лицо. Машина продолжала движение. По ту сторону забора было два предзонника с колючей проволокой. Она также рвалась стойками кабины, но лобового стекла не было, и концы рваной колючей проволоки попадали в кабину, хлестали по лицу. Первые выстрелы я услышал, когда машина уже перелетела через трассу. Автоматчик стрелял по машине приблизительно под углом 45 градусов. Потом уже из протокола осмотра автомобиля, применённого для побега, я узнал, что в машине было 22 пулевых пробоины, из них шесть в кабине в области головы, и только одна пуля попала в меня. Навылет было прострелено колено левой ноги,  раздроблена головка берцовой кости на выходе. Левую дверь кабины я не закрывал, чтобы не заклинило при таране. Поэтому, поймав на голову шлакоблоки  вперемешку с осколками лобового стекла,  после обстрела я потерял сознание и выпал в открытую дверь. Через некоторое время пришёл в себя, услышав крики. Солдаты громко кричали «Фас!» своим собакам, также слышались людские крики «Не стреляйте по нему больше, не добивайте!» Слышал я  отлично, видеть ничего не видел. Глазные впадины были залиты кровью, в глазах чувствовал режущую боль, от попавших частиц лобового стекла. Не мог пошевелить ни руками, ни ногами. И тут почувствовал, как мне в грудь упёрлась лапами овчарка и начала дышать мне в лицо, капая слюной. Её пасть я чувствовал  возле своего горла. Собака рычала свирепо и угрожающе. Я ощутил ни с чем не сравнимый, ранее не испытываемый страх. Я боялся, что она вцепится мне в горло и вырвет кадык.  Когда -то видел беглеца, которого загрызли собаки, и отчётливо вспомнил, как  вместо горла зияла кровавая дыра, со свисающими, как макаронины, белыми жилами, кусками гортани и пищевода, похожими на противогазные трубы. Если человеческий страх можно измерить какими-то величинами или единицами, то это был самый большой страх за всю мою жизнь. У меня не хватает слов, чтобы выразить, передать это состояние. Вот прочитал написанное и вижу, что все эти слова «очень» ничего не выразили. Я пережил ужас, а ужас передать невозможно. Солдатский крик «Фас!» приближался, но собака не спешила выполнять команду. Где-то на расстоянии были слышны мужские и женские крики: «Заберите собаку! Помогите ему!» «Что вы делаете!» А собака продолжала капать слюной мне на лицо и шею, рычала утробно и торжествующе, но не лаяла. И от этого я боялся ещё больше. Она рычала ,клацала зубами и от усердия победно подпрыгивала и топталась передними лапами на моей груди. Так близко... ближе уже некуда... И так страшно... Это называется беспомощное состояние, ибо я не мог шевельнуться. А если б мог? Что изменилось бы? Уменьшился бы Страх?.. Я сбросил бы с себя пса? Через некоторое время собаку забрал собаковод, и чей-то уверенный, явно командирский голос закричал: «К беглому на расстояние 50 метров не подходить!» Потом чей-то более сдержанный голос сказал: «Пропустите врача. Пропустите врача». Я почувствовал рядом присутствие женщины. Она каким-то раствором, чем то мокрым начала промывать мне глаза, выражая при этом весьма неутешительное для меня предположение: «Глаза, видимо, выбиты». Потом, тщательно вычистив глазные впадины от сгустков крови , мелких кусочков от шлакоблоков и стекла, заявила более утешительно: «А может, дело ещё поправимо…» И тут мне удалось через боль, слёзы, остатки крови и мусора увидеть желтый солнечный свет над головой. Она продолжала промывать и чистить мне глаза. Кто-то другой перебинтовывал  колено левой ноги, которая казалась мне чужой, так как я не чувствовал её. Когда врач закончила процедуру с моими глазами, первое, что я увидел более отчётливо после солнечного света, присевшую на корточки возле меня нашу медсестру. Она приговаривала:

-Что же ты наделал, дурачок? Тебя ж могли убить! Что же ты наделал? Бедняга.

Мне было приятно слушать её причитания, чувствовать сострадание, но я смотрел как зачарованный на её легкомысленные трусики. Так близко, на расстоянии вытянутой руки... Я видел всё... И тоненькие штанишки, и то, что они скрывали... Я чувствовал – Видел. Изрезанными осколками стекла глазами. Удивительно? Противоестественно? Или наоборот. Слёзы пополам с кровью сочились, мешались, глаза щипали... горели, болели... Но я видел... ВИДЕЛ. Я понял, что уцелел, почувствовал, что живу. Я понимал, что напуганная стрельбой, собаками и кровавым зрелищем молодая девчонка усердно кинулась спасать меня доступными ей способами. Она абсолютно не подумала о себе, как каждая женщина ,не приняла приличную позу, не прикрылась, а спасала меня. Да и я не подсматривал, а просто смотрел. И рад, что освобождённые от сгустков крови и осколков стекла глазницы обрели хоть какую то возможность видеть. Рад, что израненые  глаза  первыми увидели животворящее Солнце, изумительное Небо и спасающую меня Женщину, в самом интимном понимании этого слова…Хвала  Небу, Солнцу и Женщине!!!Я понял,  как это все важно для меня. Ведь это Жизнь, которую я только что поставил на карту и, кажется, не совсем проиграл. Или не совсем выиграл? Я жив. Раненый, контуженный , но жив! Радоваться этому или огорчаться…

Может, это и есть та самая «Пограничная ситуация» по Карлу Ясперсу. Находясь между Жизнью и Смертью, я в первую секунду выхода из неё, не в ТОТ мир, а в этот, увидел Самое Главные составляющие понятия Жизнь: – Небо, Солнце и Женщину, как сущность, как суть моей  экзистенции… Что ж, Ясперс подтвердил свою правоту для меня лично. Точнее, я могу подтвердить его теоретическую истину для всех, прочувствовав ее  сам. На себе. Кому из живущих на земле так повезло, как мне?  Кому из вас собака  пыталась вырвать горло? .А? Кому вместе с выбитым лобовым стеклом в голову саданули тяжелые шлакоблоки? А глазные впадины натрамбовали битым стеклом. И главное, кого так щедро пополоскали автоматной очередью! Я везучий. Я счастливчик!  Я живой. Меня не загрызла собака.  Может сытая  была? Может побрезговала. Все равно отношение к собакам у меня становилось особое. И не убили!

И ещё я победил Страх. Это главное! Я стал другим. Стал сильнее. Я не примеряю на себя ни теорию Ясперса, ни Майкла Хайдеггера, ни мудрствования Сёрена Кьеркегора, хотя его концепция экзистенционализма мне ближе  Ж. П. Сартра, отдающей краснотой… Не натягиваю на себя, как упаковку , подстраиваясь под теоретические течения, захлебываясь снобствующим эгоизмом, как сейчас собственной кровью, в буквальном смысле слова. Просто мои поступки и размышления в Ситуации подошли под теорию известных авторов. И конечно же мне не до философствования, лежа под овчаркой.  Этим аналитическим размышлениям я предавался на нарах, в камере, особенно в одиночке. Так, как я, поступали люди всегда, давно, и сотни и тысячи лет назад, до меня.  Шли на смерть, воюя с врагами за Родину, боролись со страхом и не знали, что спустя тысячелетие кто-то обобщит это явление, создав теорию, науку, спорную, трудную для понимания живущих спокойной жизнью. Так же как яблоки падали на головы тысячелетиями, а заметил и обобщил это Ньютон. О чем я ? При чем тут  закон физики .Тут закон тайги .  Я  шел на это  осознанно.  Знал , что исход может быть и таким…И был готов ко всему, не окрашивая  восторженным оптимизмом удачи свои беговые планы. В это время мои законопослушные сверстники зубрили «Историю КПСС», Готовили шпаргалки. Каждому свое. Поистине мудро.Так вот, МОЁ—это ПОБЕГ. Меня ранил часовой, контузили шлакоблоки, чуть не лишился глаз, натасканная овчарка, по непонятной случайности не вырвала мне горло. ВОТ ЭТО МОЁ. Везучий я! Ох и везучий!

И потом, несколько лет спустя, когда меня расстреливали, прикованного наручниками к сосне, я опять пережил пограничную ситуацию. Опять Страх… И когда Страх достиг предельного терпения, крайней силы, сработало обратное реле: откуда-то дохнуло щемящей, загадочной тягой к смерти… Возникло желание Смерти, захотелось умереть… Как бы противоестественно это ни казалось. У Фрейда есть «зов смерти…», желание органической материи на молекулярном уровне обратиться в первоначальные составные – пыль и прах, мёртвую материю… Почувствовать и постичь это можно, только пройдя, вытерпев испытание страхом, предельной мощью его… И потом что-то хрустнет в сознании… и открывается зовущий Зев, ПАСТЬ Смерти… Таинственный и Непостижимый зов в никуда. Ни кем не испытанный, не передаваемый. А я чувствовал… Я испытал его… И сейчас помню сладкий холод в груди от предчувствия гибели… Близкой, вероятной до мгновения… Секунда и всё. Так мало  секунда, миг, мгновение .И всё так много, ибо Всё – это абсолютизм. И кому  удалось передать, описать это сложнейшее состояние языком простым и доходчивым, понятным, как заборная надпись? Конечно, людей и до меня, и после  расстреливали  тысячами, миллионами, но мне удалось выхватить этот СВЯЩЕННЫЙ, праздничный момент! Я ПОМНЮ его, я ЗНАЮ. Не осмелюсь причислять себя к избранным, посвященным, демонстрировать какое- то превосходство над теми, кого Бог не подвергал таким испытаниям ,но внутреннее наполнение  пережитым  делает меня сильным, ибо я видел Смерть.Близко. Ближе некуда. Она дохнула мне в лицо огненной бездной ,обожгла предельным страхом, как кирпич в огне.  Какое то внутреннее торжество, превосходство выплясывали во мне победный танец.   Победа над страхом окрыляет. Но она не вечна. Страх Оживает, Восстанавливается и опять заполняет душу. Подчиняет себе моё Я. Он опять сильнее меня. И вот я опять один на один с ним схватился. Чем надавить на него? Он пугает и давит на меня Смертью. Сильный аргумент. Возразить нечего. А мне чем бить эту карту? Что противопоставить? И застыл я, скованный страхом, сознавая свою беспомощность, бессилие. Ну, вот он выбор: или – или. Кто ты есть? Вот он, вопрос Достоевского: «…Кто ты?.. Вошь эстетическая, тварь дрожащая или человек, право имеющий?» На что право? На жизнь, на волю. Может отказаться от этого права и существовать в неволе, как скотина влачить жалкое существование… Смирись. Поддайся страху. А Раскольников терзался, замахиваясь топором, забирая чужую «никчёмную», в его понимании, жизнь и темсамым устраивая, улучшая свою. Делая её настоящей, ст;ящей человеческой жизнью. Но это же убийство: чужая жизнь, Богом данная. А здесь только моя. Моя! И я один вправе ею распорядиться. Если я трус жалкий, значит или перестать жить в неволе, или перестать жить вообще. Если ты человек достойный нормальной жизни и Свободы, так иди! Ну, Страх, сойди с дороги! А он вяжет липкими верёвками ноги, руки, и они отказываются действовать. Не могу сдвинуться с места и всё тут! А ведь готовился же я! Готовился. Ко всему. И к самому худшему. Но это было до этого момента. Всё, что было «до», разрабатывалось, взвешивалось, анализировалось всё в теории, в планах казалось осуществимо. Вот придёт время! Вот настанет час! Вот завтра, через 10 минут, и вот настал МИГ, решающий, требующий уже действий, а не размышлений… и стоп! Страх, его омерзительное Величество Страх всё испортил! Залил огонь  мочой. Ну, вот и всё. Конец! Ноги «ватные», не слушаются, не идут. Рухнули замыслы и планы. Всё! Ты тварь дрожащая! Уже без кавычек. Я и без Гениального Эпилептика так же назвал бы себя в такой ситуации. Это же Критерий возможностей человеческих! Это же мерило духа и мужества – сам на сам, с собой и страхом. Ну, вошь! Навозный червяк! Испытывая презрение к самому себе, омерзительность от уступки Страху, я разозлился на себя. Я увидел, как я жалок, ничтожен, и пружина злости, бунта, протеста потеснила Страх. Я нашёл, что противопоставить: если голод лечится пищей, жажда – водой, то Страх – презрением, презрением к самому себе, чувством крайней омерзительности в искренней самооценке.

Позднее, когда я уже обрёл опыт беглеца, я встречал многих побегушников, планировавших побеги. Они вынашивали свой план, долго обдумывая все возможные и невозможные подробности. Они верили, что это произойдёт летом. Через неделю. Завтра. Верили. И вот наступил Миг… Сейчас… И всё… Пшик… Ничего не вышло. Переступить не смогли. Сил не нашли в себе. Так и остались «тварями дрожащими» и покорно тянули свой срок как неизбежность, зная своё место в стойле раба-невольника. Молча, не возмущаясь, безропотно, как положено. Ибо малейшее возмущение, недовольство можно было услышать от постороннего, или от самого себя самому себе: «Не нравится – беги. Не можешь бежать терпи» Вот и всё. И поделились на категории людей, способных  дерзкий шаг сделать и слово новое сказать, и на «вшей эстетических». Ну никуда тут не денешься, если деление явное и обоснованное. И когда на проверку выгоняют полуторатысячную серую толпу зеков, я смотрю на них с превосходством, ибо в сердце моём живёт Тайна. План побега. Эта мечта , ещё даже не план, но она выделяет в душу мою капельки радости и греет тайной возможностью воли мою серую жизнь каторжанина.

Для нейтрализации страха можно философскую постельку помягче  постелить: всё равно умрёшь… всё равно конец…Каждый умирает. Все умирают. Да и жизнь в неволе особой ценностью не является…

Мне стало легче. Стало хорошо. Сила, как пружина наполнила меня… Страх не исчез. Он ослаб. Уже не в силах был держать и мешать мне. Он отодвинулся… дальше… на дежурном режиме, наблюдая за мной как бы со стороны… Я обрадовался своей трудной победе. Надолго ли она? Если успех будет переменным? Если отвоёванные позиции не удержу и они вновь отойдут к Страху? Потеснит опять меня… «Он – меня»… Чего я делю- «он и я»? Ведь он тоже во мне, он часть меня и моего я… И его трудно выколупывать из себя, из глубины сознания или подсознания, дабы избавиться. Инстинкт могуч. «Как быть или не быть?»  размышлять и философствовать на диване это одно. А мне в запретке, ой как неудобно и страшно. Но, ой как надо! Надо!

Что ж я так без устали копаюсь в сознании, где Страх, Смерть? В меньшей мере, конечно, каждый когда-нибудь задумывался, даже сидя в кресле перед телевизором: «…Вот я есть и вдруг меня нет…» Умрут все, кроме меня… я вечен… И завтра спокойно соберёт в портфель бумаги и пойдёт на работу в тихий кабинет с микроскопом или компьютером. И не мешает ему Страх, и не нужен  есть он или нет, стучать на печатной машинке или ставить печати на подписи. Все просто, спокойно, тихо, т.е. Нормально. Каждому свое. Старо как мир. Банально до неприличности, но это факт, и его надо учитывать. А у меня работа такая, что я должен чаще думать и о Страхе, и о Смерти, выискивая метод, как обмануть их, чтоб не мешали. Работа моя – это побег, очередной, где, кстати, убить могут запросто.  Последний, может  кончится печально. А когда же думать о Жизни? Какой она будет у меня? И будет ли вообще?.. Так жить, как я живу, я не хочу. Не нужен мне эрзац заменитель. Кто то,  Ясперс или Хайдеггер объясняли покорность совкового человека тугим пеленанием в младенчестве. Если это так, то меня не пеленали вообще. Наверное, нечем и не во что было. Или некому. Валялся  голый совсем, вот и попёрла разнузданная  непокорная лихость, усложняющая мне жизнь. Эта бунтарская натура делала ее  особенно трудной по обе стороны проволоки. Чужой среди людей. Совсем чужой.  Все ценности и стремления общечеловеческие чужды мне.    Неинтересны.     Ненужны. И это ещё прятать, скрывать надо, а то сумасшедшим сочтут. Хотя я их, подругому  думающих, дураками не считаю. Они просто другие. И я другой.  Вот и всё.

Захватить самолёт и улететь в приграничную страну НАТО. Убьют – значит, Богу так угодно. Значит , так надо. Так тому и быть.

                                              *     *      *

                                 …Ты попробуй быть счастливым

                                     В затонувшей субмарине…

                                  …И пусть я умру под забором, как пёс,

                                      Пусть жизнь меня в землю втоптала…

                                      Я знаю, то Бог меня снегом занёс,

                                 То вьюга меня целовала…

 Что ж так  пессемистичен    зигфридоподобный   Блок, коль такой крик из души вырвался?

*    *     *

Солдаты бросили меня в «воронок» и повезли в тюремную больницу. Во время движения в закрытой машине стали сапогами и прикладами избивать, выражая свою злость и ненависть к зекам.  Беглым Зекам. Четверо конвоиров били долго и усердно. Боли я уже не чувствовал. Я уже был  По Ту Сторону Боли. И когда они, уставшие от битья, утомлённые физической нагрузкой, расселись по скамейкам, я с трудом приподнялся с пола автомобиля, дотянулся руками до забинтованной ноги, схватился за бинты и сам с остервенением стал бить раненной ногой о пол. Двигать ногой я не мог, а делал это руками, поднимая и опуская с силой её на пол. Через наспех наложенные бинты в две стороны стали брызгать струйки крови прямо на солдат, на форму, на лица.

- Наверное, с ума  сошёл, - заметил  мардастый  старшина, видя мой безумный метод протеста. Молодого солдатика стошнило, видать, впервые принимал участие в проявлении подобного рода служебного долга. Потом я потерял сознание и ничего не помню.

Пришёл в себя в тюремной больнице, уже лёжа на койке. Ощущение простреленной ноги вернулось сплошной болью. От боли хотелось выть и скрипеть зубами. Но зубы бы от удара шлакоблока  выгнуло вовнутрь рта под углом градусов 40, как у щуки. Я пытался поставить их вертикально. Рукой. Пальцами залез в рот. Что-то чвакнуло в дёснах, брызнула кровь и потекла по подбородку. Нижние зубы встали вертикально. Я укрепил их былое положение изнутри рта, прижимая десны пальцами к основанию зубов, как бы утрамбовывая, подпёр их языком. Боль как бы переместилась от ноги к челюсти. Верхние зубы выставить в вертикальное положение было труднее. Через разрубленную шлакоблоком верхнюю губу прощупывались раны на дёснах. Зубам держаться было не в чем(или не на чем?) . Но всё же я выставил их вертикально пальцами. Так как и с нижними зубьями. Надавливая на дёсна,  уплотнил по краю пальцами и со средины подпёр языком. Болело всё: голова, лицо, зубы, на которые я принял несколько шлакоблоков, всё тело с переломаными рёбрами от  ударов прикладами и солдатскими сапогами. Нога, казалось, болела особенно мучительно. Я весь был заполнен болью и  являл собой сплошную Боль. Давала знать себя контузия, потерял способность спать.  «-расстройство функции сна», как утешил меня невропатолог, приглашенный  с воли для диагноза моей контузии. Я помнил, как в селе после войны пугали соседей : « - не трогай его , он же контуженный», значит способный на любой поступок, опасный для других. А какие последствия принесет мне моя шлакоблочная контузия? Каким буду я? Теперь я  «стреляный,  контуженный, с головой простуженной, коротко постриженный, на судьбу обиженный.»   Рифмосчиталочка. На печальную тему.

Страх отступил – Боль наступила. Если Боль обратная сторона оргазма, то когда же я испытаю наслаждение, равное тем мукам, которые  я  испытываю сейчас? Через полчаса пришёл тюремный врач, от слова «врать» коновал, лепило, в сопровождении медсестры. Разбинтовали колено, начали промывать рану каким-то раствором. Большой шприц без иглы, наполненный какой-то жидкостью, вставили во входное пулевое отверстие коленного сустава, надавливая на поршень шприца, пока жидкость не вытекла с выходного пулевого отверстия. Боль усилилась, как будто внутри текла не жидкость, а огонь. Процедуру повторяли несколько раз. Потом, пропитанные каким-то лекарством бинты стали  заталкивать в средину раны с двух сторон, для того, чтобы рана заживала изнутри, а не по краям.  Чтоб гной не собирался в средине. Так называемые фитили свисали из дырочек, как подвязки. Я смотрел на эти манипуляции, зная одно: ногу мне отрежут всё равно, в назидание другим беглецам, чтоб неповадно было. Так делалось часто, существовало негласное указание тюремным врачам и безногие «побегушники» возвращались опять на зону, из которой бежали, как урок другим потенциальным беглецам, вынашивающим планы побега. Убедительный метод профилактики. Впечатляет.

Так закончился мой первый побег. Моя первая кровь. Моя первая победа над Страхом.

На дворе стояло лето. С документальной точностью – 6 июня 1966 года. 6-й день ,6-й месяц, 66-й год. Неплохие числа  совпали  для столь важного мероприятия. Коммунарск (ныне Алчевск), 13-я зона. Усиленный режим. Лето пахло пылью, жарой, листвой и травой… А тюрьма пахла тюрьмой. Я повысил квалификацию, звание в уголовной иерархии. Усиленный режим после суда заменят на строгий. С довеском! (суд состоялся в Коммунарске , 31 августа.  1966г.) В этот предшкольный  день ни кто ни о чём не думает, кроме одного: во что завтра одеть ребёнка в школу? Забрать его от бабушки или отвезти к ней. Так что мой суд был поспешный, торопливый, укороченный. И , конечно же справедливый. Опять надо планировать новый побег. Каким он будет следующий: удачный – воля или неудачный – конец. Но бежать я буду всеравно. До тех пор, пока не убьют. Так я решил для себя. Иначе я просто не мог и не хотел « тянуть срок».

                                              *     *     *

Я родился и провёл своё детство в семидесяти километрах от деревни Прохоровка, знаменитой по танковому сражению на Курско-Орловской дуге в июле 1943 года. Детство – светлая часть жизни. Говорят, оно во многом определяет всю дальнейшую жизнь.  У  меня, наверно, не совпало.

Мир моего детства – в гармонии с Природой: лес,  луг,  речка,   небо,  ветер, птички,   зверушки .

Любил слушать пенье птиц в лесу, на лугу, в поле. Любил всех пташек. Много мальчишек, моих сверстников, ловили птиц силками, разоряли гнёзда с яйцами и птенцами. Стреляли из рогаток.   И это было нормально в нашем мальчишеском мире. Но я не брал участие в этих забавах. Я любил все, что окружало меня, и живое и неживое. Даже цветок, стебелёк или прутик мне не хотелось ломать. Только при крайней необходимости. А уж гнёзда  птиц я берёг, как тайну. Были птички, которые вили гнёзда только в траве, так умело и аккуратно, что обнаружить их было нелегко. Другие птицы селились только в кустах, на ветвях и в дуплах деревьев. Это был птичий мир с птенцами и песнями, и мне не хотелось мешать им, наоборот, любовался, наблюдал и оберегал по возможности. Даже растения берег. Капающий сок из сломанного стебелька казался мне его кровью, слезами. Мне было его жаль, А как же потом, спустя годы? Когда хотелось всадить нож гаду в живот. Провернуть, крутануть в ливере. Это уже по деду Фрейду. Мне это не понятно самому. Так  окружающие люди, жизнь, повлияли и изменили меня.

Весна всегда действовала на всех одинаково. Мы оживали, как и всё вокруг нас. Бегали, играли в прятки, в войну, мяч и «чижика». На высохших холмах и лужайках мы веселились, баловались… утрамбовывали голыми пятками босых ног ещё влажную  повесеннему  прохладную землю…

Мы почти все были полуголодные, (не досыта наевшиеся), полуоборванные  (одеты кое-как), но были по-детски счастливы. Как это могло быть? Может это неотъемлемый признак Возраста?.. Детства?.. Весны?.. Так как больше быть Счастливыми нам было не от чего…

Рыбачил на речке Ворсклица,  впадавшую в Ворсклу. Она была небольшой, не широкой и не глубокой. Речка моего детства: самые широкие места доходили метров до  шестидесяти. Там было мелко, чуть выше колен, и был брод для стада коров. А были места шириной до пяти  метров, но там было глубоко, до четырёх метров. Берега поросли камышом, вербой, лозой. Рыбу ловил голыми руками. Это называлось «лазить по печурам». Шагаешь по дну речки по-над самым обрывистым берегом и ногами внизу на ощупь ищешь норки в обрыве (печуры). Нашёл, заткнул босой ногой вход, набираешь воздуха и ныряешь. Ногу вынимаешь и рукой в печуру, иногда по локоть, иногда по плечо. Там может быть окунёк, минёк, рак. И процесс ловли, и результат доставляли массу удовольствия, радость детства, мальчишеской радости.

Любил запах леса его тишину и звуки, шум верхушек деревьев при дуновениях ветра и перекличку птичьих голосов. Это музыка моего детства. Упоительная, умиротворяющая музыка Природы. Я мог часами наслаждаться чудом окружающего меня леса. Помню всё. Сейчас и всегда помнил, хотя жизнь делала всё для того, чтоб я забыл радость детства.

По берегам речки простирался луг, с километр от крайних хат села, и приблизительно на таком же расстоянии от леса. Местами изгиб речки приближался почти к самому лесу. И деревья нависали над обрывом. Любил лежать лицом в траве и вдыхать запах корешков, растений, мурашек-букашек. А перевернувшись на спину, смотреть в небо: долго-долго любовался небом и плывущими облаками. Облака и тучи были такими разными, причудливыми. Они мне казались то бородатыми колдунами из давно прочитанных сказок, то фантастическими чудовищами, то парусными кораблями, несущимися в бесконечность. Сколько себя помню, мечтал стать моряком. Это была не только романтическая мечта детства, как всякая мечта – это была  цель жизни. Чем больше я читал книг о море, тем укреплялась эта цель. И когда в мальчишеских войнах падал с обрыва, когда на бегу, ударившись о камень босой ногой, срывал ноготь с пальца, я не кричал и не плакал. Я терпел боль и, как заклинание, шептал: «Моряки не плачут! Никогда моряки не плачут!» Это помогало мне переносить боль. Слёзы текли, подвывал, терпел.

Лет с семи я помогал по хозяйству. Я не могу назвать это работой. Но в мои обязанности входило: натаскать соломы, нарвать кроликам травы, принести воды, пять-семь раз по полведра из колодца за четыреста метров. Отогнать уток и гусей на болото, вечером загнать обратно. С возрастом перечень и объём моих обязанностей возрастал: надо было окучивать картошку, пропалывать кукурузу, вырывать бурьян и сорняки.   Выгнав трёх коз в стадо, я должен был заниматься четырьмя  козлятами. Их надо было на верёвках длиной  десять метров выводить на толоку (пустырь) и металлическими прутьями прибивать в землю. Периодически, через полтора – два часа их надо было перевязать на другое место, так как траву они вокруг выели, и напоить из ведёрка водой. В это время ватага моих сверстников неслась к речке, визжа от восторга, предвкушая радость купания.

Повинуясь чувству коллективизма, я сворачивал программу своих обязанностей, бросал ведёрко и бежал вдогонку за друзьями. Накупавшись, напрыгавшись с обрыва, пьяный от счастья, я возвращался к своим подопечным козлятам. Иногда заставал одного из них  полузадушенным: он тысячу раз обошёл в одном направлении вокруг забитого столбика и скрученной до предела верёвкой почти задавил себя насмерть. Вывалившийся язык и выпученные глаза свидетельствовали о близкой кончине, и я спасал его, от злости врезав пару раз по морде,  приговаривая: «Почему ты не ходил в другую сторону, а только в одну?» Ох, эти козлята, они отравляли моё детство, и хоть я и любил всё живое вокруг, то эта любовь в меньшей мере распространялась на козлят. По-моему, я их ненавидел. Один раз не успел спасти. Когда прибежал с речки, козлёнок был уже мёртв. Эта потеря- результат моих загулов на речку. Мама без труда и экспертиз установила причину смерти и за причинённый материальный ущерб семье, за халатное исполнение  обязанностей, лупила меня той же верёвкой, из за которой погиб козлёнок, предварительно смочив её в воде для большего эффекта. Ну, как тут не возненавидишь козлят?  Я молча терпел  ибо понимал свою вину, и справедливость наказания..

Хотелось бы отметить одну особенность, не детскую, не  характерную для возраста.

Осенью я любил один бродить по Барскому Саду… Огромные вековые липы, дубы, клёны огромные… может, больше чем вековые… Листьев было до колен. Земля устлана  толстым слоем жёлтых листьев. Я любил бродить по осеннему саду. Было спокойно, одиноко и грустно. Не было весеннего визга, эмоций моих сверстников. Думалось и мечталось. Хоть и грустно. Думалось  о школе, о прочитанных книжках, как жить дальше , хотелось есть… что будет?.. Мечталось о Море.  Хотелось совершить подвиг… Хорошее геройство, как в сказке: биться со Змеем Горынычем. А у меня был свой Змей Горыныч: Агент, Объездчик, Государство. Я не имел представления, какое оно, Государство , но знал, что оно начинается от Сталина и идёт к Агенту – Объездчику.  Может наоборот.   Я готовился воевать с Ним. До смерти .Это в мои то годы. Я знаю, что такие мысли грызли детскую душу, а неверится  даже самому.  Ведь я был  ребёнком, мальчишкой.

В основном детство своё могу назвать светлым, полным дорогих моему мальчишескому сердцу воспоминаний. Но были и сложности, трудности, формировавшие моё отношение к миру, к людям, к жизни. Моя память отчётливо воспроизводит события последнего лета перед школой. Это лето 1950 года… С него начинается осознанное личное летоисчисление.

В одну из моих обязанностей входило дежурство по улице. В деревне все знают всех. Я издали слышал, как едет хромой почтальон на велосипеде, бригадир на телеге, председатель на бричке или верхом… Но главная цель моей вахты это не просмотреть, когда будет идти АГЕНТ. Так называли сборщика податей, налогового агента. Это был полный мужчина лет 40-ка в форме НКВД. Тёмно-синие галифе, толстенные ноги в сапогах. Икры не помещались  в них, и голенищя  пришлось разрезать. Китель с четырьмя пуговицами на заднице, расположенные  квадратом. И когда он шагал, пуговички как бы шевелились на его могучем крупе. На голове кубанка с малиновым верхом, разрезанным крестообразным шнурком на четыре части, как яичница на сковороде. Между шапкой и воротником выпирала толстая и жирная полоска шеи. На плече висела командирская сумка на длинных кожаных ремешках, и при ходьбе сумка ритмично билась о ляжку, отскакивала и при следующем шаге опять билась. Он шёл важно, уверенно, как и должен шествовать представитель Власти, неся страх и горе в каждый дом.

Однажды я присутствовал при его разговоре с мамой. Хотя это трудно назвать разговором. Он что-то громко со злостью кричал, а мама плакала, молча  кивая головой. Агент называл кого-то Государством, видимо, его командир, слова «Долг», «налог», «обязанности» вылетали из его толстых мокрых от слюны губ чаще всего. И я понял только одно, самое главное: Я, вечно голодный, привыкший к чувству голода в результате постоянного недоедания, должен вместе с мамой отдать его командиру Государству, мясо, молоко, яйца, шерсть и то, чего мы не имели. Я считал это неправильным, а значит, несправедливым и невзлюбил того начальника по имени Государство. Потом это переросло в Ненависть. И ненависть ребёнка заполнила детскую душу. Это ненормально. Или  нормально  именно так? По той ситуации.

 Я не был жадным с детства.  Был готов поделиться кусочком пряника, как лакомством, с другом детства. Помню, как иногда мама привозила из города десяток слипшихся конфет-«подушечек» или пару житных пряников. Я делился с соседом Васей. Угощал его наполовину обгрызенным пряником, щедро и радостно протягивал лакомство на ладошке. А как хотелось, как сильно хотелось ещё грызнуть, ещё разочек, вот хоть бы откусить ещё уголок, что неровно торчит над кромочкой пряника. Васька тоже делился со мной. А Начальника-Государство я не знал. Да и угощать его мне было нечем. Он мне не нравился, хоть за него и заступался Агент, от которого так плакала мама. Мама плакать не должна.

Наступали дни, когда вероятность появления Агента из райцентра возрастала, и мама посылала меня на дежурство. Моя задача состояла в том, чтобы заметить Агента заранее, и, пробравшись огородами, закрыть дверь в хату огромным навесным замком. Многие прибегали к этому методу часто, оттягивая расчёты и оплаты, а потом в конце года, учитывая нищенское положение семьи, недоимки списывали.

 Я заметил, как Агент направился к соседям Бородеевым. Быстренько закрыл дверь на замок и залёг в огромных лопухах репейника рядом с тропинкой, по которой будет идти Агент. Лёжа в засаде, абсолютно незаметный, я готовился к войне против Агента и Государства. Я готовился воевать за то, чтобы мама не плакала, чтобы не отбирали яйца от наших кур, чтобы не отдавать мясо наших козлят. Мы жили бедно, раздавать нам было нечего. Чтобы купить мне на зиму ботинки, мама не один десяток яиц и кур должна была отнести на базар за восемь километров пешком.   Этот Государство, если б был хорошим и добрым, должен был бы мне что-нибудь дать, например, леденцов или пряников. А я, когда вырасту, отработаю, отдам. Я рассуждал так, чтобы поднять мужество свое для  предстоящей  войны с этим  враждебным Агентом. Любя птиц, я раньше стрелял из рогатки только по воронам, ибо на огороде они клевали всё, что растёт. Значит, вредили, склёвывали мой и мамин труд. А впереди  будет долгая зима, а зимой есть больше хочется, из за холода. Вот я из рогатки и стрелял, прогоняя ворон. А рогатка-то была отменная. Вдвоём с Васькой, соседом, смастерили. Он был на четыре года старше, умелец. Из немецкого противогаза резинки тягучие, ровненькие, и при выстреле не сносило «пулю» вправо-влево. И чугунки были запасены из разбитой старой сковороды. Угловатые кусочки металла  трёхмиллиметровой толщины, с острыми краями.

Я выбрал позицию, чтобы стрелять в Агента. Во мне боролись  и страх и желание оградить маму, чтобы не плакала и не боялась Агента. Решительности мне придала Вера в то, что я защищаю свой дом, свою маму, и свою еду. Странно одно: детей моего возраста в положения нищих в селе были  десятки, а стрелял в Агента только я . Один объявил войну комухам.  Что ж за бунт такой, во мне, когда вся малышня бредила  Тимурами и Трубачовыми.. И к борьбе за дело Ленина- Сталина были всегда готовы. А я один готов к борьбе против всей этой организации. Не вышли  из меня ни Пашки Морозова, ни Пашки Корчагина. Меня никто не уговаривал, не агитировал, к таким решениям и действиям я пришёл сам.

Агент вышел из калитки, вытирая губы платком, видать, жрал что-то у Бородеевых, скорее всего самогонку закусывал. Потом сморкался долго в тот же платок. Выхаркался и сплюнул на дорогу так громко, что воробьи, сидевшие на ветках вишни, испуганно взлетели, а вороны закаркали.

Вот он поравнялся со мной. Я целился в красную щёку. Она вздрагивала, колыхалась в такт его шагов. Что-то сдерживало мою руку с натянутой рогаткой. Секунда, две…шаг, ещё шаг… Щека удаляется, и вот толстый слой жирного затылка и шеи между воротником кителя и кубанкой. А мама плакала… И от этой мысли я выстрелил и попал точно в шею. От боли он зарычал с подвыванием и выругался матом, как дед Бородей. Может, мне разумней было бы затаиться и перележать в лопухах, но я решил убежать. Это была моя ошибка: если метровые лопухи и бурьяны были выше моей головы, как дебри, и бежать мне было трудно, то Агенту растительность была по пояс, и  в несколько прыжков он догнал меня. Накинув мне на шею  ремешок от полевой сумки, он несколько раз крутанул меня по воздуху вокруг себя, приговаривая: «Сучёнок! Я тебе сейчас шею сверну, как цыплёнку. Ах ты,  гадёныш, на кого руку поднял! Убью! Чей ты выблядок! Ещё раз увижу, убью! Понял?!» И с этими словами отбросил меня далеко в бурьяны.Ушел потирая жирную шею. Упал я, к несчастью, не на смягчающие стебли, а на обломки кирпичей, случайно оставшихся от сгоревшей во время войны хаты. Болела шея, голова, колени и локоть. Поплакал  тихонько от боли. Отлежался и похромал себе к старому окопу, оставшемуся после войны. Там у меня было сокровенное местечко, устланное соломой, где я прятался, когда хотелось побыть одному. А теперь у меня болело всё тело, такой боли я за свою короткую жизнь ещё не испытывал. Но я не жалел о своём выстреле. Это было начало «МАЙН КАМФ», моей борьбы с Могучим Государством. Микроскопически малый выстрел в Советскую Власть. И это определило мою судьбу и дальнейшую жизнь.

После уборки урожая на колхозных полях, когда хлеб уже был в закромах Родины,  на полях от неправильных действий вечно пьяненьких комбайнёров и от несовершенства уборочной техники оставалась масса колосков. Они валялись по всему полю. Втоптанные копытами коней и коров, гусеницами тракторов, колоски были пищей для грызунов, птиц и просто гнили на стерне.

Детвора из соседних хат собиралась человек по десять и шла собирать эти колоски. Брали с собой маленькие мешочки, сумки и складывали в них колоски.  Натаптывали, чтобы больше влезло. И потом дома из этого мешочка можно было налущить пригоршню зерна. Его можно было потолочь в ступе или перемолоть на ручной мельнице, превратив в крупу. И получалась каша. Если в неё добавить ложку растительного масла из подсолнуха, то это было лакомство. Оно уступало только десерту, конфетам моего детства – нарезанной кружками сладкой сахарной свекле и зажаренной на протвине. От температуры они скручивались, как поросячьи уши, но выделяли сладкую патоку и дополняли гастрономический праздник 1950 года…

Было несколько раз, когда сбор колосков заканчивался трагично. Налетали верховые объездчики. Одного звали Мефодий, другого Фомич. Один был без ноги, другой без руки. Потеряли на фронте. Мужики лет по 40. Как они нас избивали кнутами! Как они били жестоко и профессионально! Кнуты наподобие цыганских, Будулаевских, длинные, метра по 4.  На концах ремешков свинцовые капли приделаны. Такие были ещё у плантаторских надсмотрщиков в кино. Со всего размаха плеть обвивала худенькое тельце несколько раз, а потом, умело рукой и корпусом коня, с разворотом отбрасывал ребёнка на расстояние. Мы крутились, как юла, от рывка плети, как гусята разлетались во все стороны с криком: «Ой, дяденька, не бей! Ой,  дяденька, не надо, не бей, больше не буду!» Но дяденька бил жестоко и беспощадно голодных и худых детей, которые собирали колоски уже у хомяков и сусликов, а не у родного колхоза и не у Советской власти. Мне бы такую жестокость, я бы увереннее стрелял в Агента. Я учился жестокости у них. Это была школа жизни.

Весной на картофельном поле можно было найти прошлогоднюю промёрзшую картошку. Оттаявшая мокрая земля исторгала ужасные, похожие на коричневых лягушек картофелины. Они были вонючие и несъедобные. Даже голодные вороны, клюнув пару раз из любопытства, брезгливо тряхнув клювом, улетали в поисках более подходящей падали. А мы лазили по колено в талой грязи, выискивали, выковыривали и собирали гнилую мёрзлую картошку. Дома из неё маме удавалось выделить крахмал и испечь оладышки.

Объездчик иногда замечал «хищение колхозной собственности»… Пришпорив коня, он нёсся по грязному полю, угрожающе размахивая плетью.  Заметив его, стайка ребятишек замирала от страха, стоя по колено в холодной грязи. За трёхминутное ожидание ударов плетью некоторые не выдерживали и описивались… Мокрые штанишки выдавали страх и холодили, остывая на прохладном апрельском ветерке.  А Советская власть наводила Порядок. Объездчик сёк умело, сильно и с удовольствием, издавая устрашающее, похожее на кашель: «Хаки!.. Хаки!» От ударов дети падали в липкую холодную грязь, мордашками вниз, в землю… Мокро и холодно.   Страшно и  больно… Я так ясно и отчётливо помню эти сцены из «счастливого» детства, где забота Партии чувствовалась во всём. И весьма ощутимо. Как они могли так жестоко бить  голодных, больных детей? Не понимал ни тогда, ни сейчас. Даже после всего пережитого.

Мы возвращались домой избитыми, иссеченными, грязными, мокрыми, зарёванными. Родители утешали, как могли, но жаловаться в сельсовет никто не осмеливался. Это было время, когда за колоски взрослых судили и отправляли в ГУЛАГ. Жаловаться на объезчика значит на советскую власть, представителем которой он сам и являлся.

Осенью я пошёл в первый класс. Я узнал и про Ленина, и про Сталина. Узнал, что «всё вокруг родное, всё вокруг моё». Так зачем же нас били объездчики? Я не знал, не понимал, не верил. За что так били детей?! Ведь мы же не крали. А нас били…Так били…

 Верил я Маме, другу Ваське, деду Бородею, Небу, днём его облакам, а ночью звёздам… Объездчика Фомича (который был без ноги) я задумал выследить, когда пьяненький будет возвращаться домой, и ударить кирпичом по голове. Со мной в первом классе учился его сын. Со всей злостью, вспоминая, как его отец сёк нас плетью, врезал ему в сопатку. После этого на душе как-то полегчало.  Сынок палача обьезчика боялся меня, избегал встреч в школьном коридоре.

После избиения меня объездчиком ненависть, рождённая Агентом, удвоилась. Любовь вызывала природа, всё, что окружало меня – поля, леса, небо и звёзды… Я любил весь мир вокруг себя и только люди, представляющие Власть, Государство, порождали Ненависть, учили жестокости, учили ненавидеть. Я чувствовал в себе удивительную силу-силу ненависти. Что способствовало её появлению? Плеть? Гены? Наследственность? Примеры любимых героев Ф.Куперра и М .Рида.?

Интересно как бы формировался мой характер, как бы сложилась моя судьба, если бы Агент не унижал мать, не отнимал мою еду. А объездчик слез бы с коня и помог нам собирать колоски и подвёз к дому. Каким бы человеком я стал? Какую бы жизнь прожил?

Вынашивал план, как кирпичом дать по башке объездчику.  Понял, что могу не дотянуться так высоко до головы, а повторять ошибку, как с Агентом, не хотелось. Изобьёт до смерти. Пришла в голову мысль натянуть шнурок или верёвочку на тропинке, по которой он возвращался домой. Он зацепится и упадёт, а я выскочу из кустов и огрею  кирпичом. Возникала мысль спалить сельсовет, но там сторожом  работала мать моего друга, и эта тема отпала.

Наступила осень, кусты сбросили  листья и место планируемой засады стало неподходящим. Дождался лета.  Фомич на коне  плетью гонял с десяток пацанов, лакомившихся ягодами тутового дерева, листьями которого кормили червяков-шелкопрядов. Ягоды были сладкими, мы объедались и пьянели от счастья. Если мы не съедали ягоды, они опадали на землю и гнили, их клевали лесные и луговые птицы. Шелкопряда кормили только стеблями с листьями.

Но Фомич бил жестоко, наверное, как когда-то немцев. Мы разбежались в разные стороны, кто куда. А вечером, когда ходил встречать коз от пастуха, увидел плачущую мать моего  друга Кольки Липанёнка.  Оказывается, капелькой свинца на конце бича Фомич выбил глаз Коле. Колю отвезли в районную больницу. Спустя полмесяца он вернулся уже без глаза. И получил прозвище Косой. Отца у него не было. Мать привезла его годовалым из Германии, куда угоняли молодёжь на работу. Фашистскими выблядками называли с десяток детей, рождённых в селе во время оккупации от солдат и офицеров вермахта. Поэтому Колькина мать поплакала, попричитала, пожаловалась председателю сельсовета. Тот пробурчал, мол меньше надо расхищать колхозное добро, а детей воспитывать надо. Фоме осмеливались выразить возмущение только подвыпившие  мужики. Евдоким хватанул Фому за грудки и хрипло прокричал:

Что ж ты, сука, пацана  искалечил? За что,  гад? За что? За пригоршню ягод шелковицы?

–  Не тронь! Ты знаешь, что товарищ Сталин сказал? Товарищ Сталин призывает беречь соц. имущество, добро Родины охранять. – Фома брызгал слюной и сверкал железным оскалом металлических вставных зубов.

При упоминании Сталина Евдоким отпустил Фому и нехотя отошёл к  собутыльникам. Осторожно добавил, конечно:

– Я согласен с товарищем Сталиным. А вот ты, Фома, всё равно сука. И пацана искалечил на всю жизнь, хотя мог бы этого не делать. Или тебя премии лишили бы? Или с работы сняли ? Сука!

Я предложил Кольке отомстить Фоме. Поделился ещё прошлогодним планом ударить кирпичом по голове, или облить бензином. Колька заплакал и, качая отрицательно головой, сказал, заикаясь сквозь слёзы:

- Мамка велела молчать, а то её в НКВД заберут, как шпионку немецкую. Мамку жалко.

Колька, кроме выбитого глаза, стал заикаться. Глаз потерял – заикание приобрёл. Слабак Колька. Плачет. Стало жалко Кольку, его мать, живущую с чувством вины и страха, свою мать, себя, и я решил отомстить Фоме сам.

Зная, как рьяно Фома относился к исполнению своих охранных обязанностей, я решил уничтожить один или два охраняемых им объекта. Может, за такую служебную халатность председатель выгонит его с работы, а может, отдадут под суд. Судили же в сельском клубе Юрку, сына деда Бородея за  спетую по пьянке под гармошку частушку. Юрка, как все парни его сверстники 18  лет, ходил в основном в резиновых или кирзовых сапогах. В тот раз пришёл в клуб в резиновых калошах, их называли почему-то шахтёрскими. Это была толстая, уродливая, непрактичная обувь. Кто её изобрёл, не ясно. Над Юркой засмеялись: «Ну и скороходы у тебя, ты как на лыжах в них. Не жмут?»

Юрка выхватил у гармониста Яши гармошку и, залихватски перебирая пуговицы, запел:

 «…Спасибо Сталину грузину,

Что приобул меня в резину.

Я танцую, как хочу,

Ноги еле волочу… Их! Ха!»

Все смеялись, веселились, танцевали и пели. Кто-то написал донос, и Юрку увезли в район. Судили в селе, в клубе, наверно через полмесяца. Обвинили в высмеивании Вождя, неуважении и покушении на Авторитет товарища Сталина. Дали пять лет.

Я решил сжечь огромную скирду соломы и стоявший на отшибе сарай для овец. Раздобыл бутылку дорогого керосина, зажигалка у меня была своя, нашёл в окопе сделанную из винтовочного патрона. Учёл направление ветера, Учёл откуда могут раньше заметить огонь и потушить в начале поджога. Да и день выбрал, когда пьяным было всё село. Начало ноября, престольный праздник - Казанская матерь Божья. Было холодно. Мёрзли рук, текли сопли… Но мне удалось.Первая месть!

Я помню, как больно сёк плетью Фома. Но наслаждение, которое я испытывал, любуясь огнём горевшей скирды, было сильнее той боли. Я радовался, что мог, сумел отомстить. Мне стало легче на душе.

Скирда горела долго, почти три дня. Вокруг бегали подвыпившие селяне, привезли на лошадях несколько деревянных бочек воды, пытались трактором развалить скирду, но пламя разгоралось так сильно, что даже приблизиться к огню ближе, чем на 50  метров, было невозможно. Отомстил... На душе стало сладко. Это я запомнил на всю жизнь. За зло надо мстить.За умышленное зло!

Объездчик часто пил самогон с Калугиным. У обоих не было по одной ноге. У Калугина правой, у палача левой. Самогон жрали прямо во дворе, под деревьями. Стаканами. Закусывали, харкали, плевались, кашляли.  Орали матом.

Я уже припас тонкого немецкого телефонного кабеля. Он для маскировки ещё на заводе был выкрашен в тёмно-зелёный цвет. В траве его не видать. Две разбитых бутылки я прикрыл под лопухами уже давно. Острые концы донышек тоже были зеленоватого цвета,  я положил их в траве на месте предполагаемого падения объездчика. Лишь бы его не крутануло на единственной ноге хмелем в ненужную сторону. Рассчитал. Проверил. Зацепился и упал сам. Набросил  рост  взрослого человека. Всё должно получиться. Один конец провода наглухо привязал к штакетнику забора, протянул провод по травке и на другой стороне тропинки привязал к кустику на высоте приблизительно 10 сантиметров. Напротив, через дорогу, был пустой ничейный дом, после войны так никто и не заселился. Вокруг одичавшие кусты малины, смородины и вишни. Место для засады идеальное. В случае преследования  отход огородами.

Вот он шкандыбает, орёт  песню «Шумел камыш»… Бубнит. Плюётся и ругается во всё горло. Лучше б уж пел. Уже совсем близко. Я сидел в засаде совсем не так, как три года назад в ожидании уполномоченного. Тогда мне было семь лет. А сейчас почти одиннадцать. .Я был осторожней и расчётливей.  Сработало. Грохнулся. Судя по рычанью и усилившемуся мату, порезался точно. Поднялся. Пошкандыбал к калитке. Повозился со щеколдой. Открыл. Постоял несколько секунд в полусогнутой позе, видать, стекло вынимал из тела, и пошёл через двор к хате. Я мигом устранил следы ловушки. Главное, развязал  провод и спрятал. Бутылочное стекло искать и убирать не стал. Это не улика. Мало ли кто мог разбить.  В траве и бурьянах мусора хватало.  А вот натянутый специально провод мог навести на размышление.  Я  был так рад. Прямо сердце скакало в груди, будто подвиг совершил партизанский. Ох, как сладок вкус мести, особенно, если распробуешь его в раннем детстве. После сожжённой скирды мне удалось этого гада  опрокинуть на стекло. Я испытал счастье. Я победил. Мне было хорошо. Был доволен собой. Может, мой сверстник  где то так же радовался купленному велосипеду.  Жизнь у нас разная и радость тоже. Через пару часов волнение торжества спало и я заснул.

Через два дня узнал, крутясь возле фельдшерского пункта, что Объездчика увезли в район… накладывать швы.  Угодив в мою ловушку, он заснул на соломе возле сарая. А утром родня заметила. Они запирались в доме от его пьяных драк. Утром вышли, а он в засохшей крови валяется. Много крови потерял – из трёх ран. Одна на плече, две глубокие на боку, от донышек бутылочных.  .

Так я запомнил, что даже сильного врага, даже несколько врагов можно победить. Наказать. Отомстить. И от этого на душе будет сладко и радостно. А если при этом погибнуть придётся, то есть за что. Единственное, что меня не удовлетворило – то, что Объездчик не знал, кто ему отомстил. Даже вообще не знал о мести и наказании. Наверное, думал пьяная случайность.А хотелось, чтоб знал.

Спустя много лет мне попала в руки хвалёная, популярная книга, роман, толщиной в папироску, Селенджера «Над пропастью во ржи» и долго не мог понять смысла, не мог понять героя… Может, я тупой? А ведь Ивана Карамазова понимал. И Дмитрия, братка  его. Не ладили с папашкой.… А вот юного американца не мог. В беседах с интеллектуалами и снобами, обсуждая Д. Апдайка, я переводил разговор на Селенджера… Так, невзначай, – кто, что о нём знает и думает… Оказывается, конфликт поколений, разногласие интересов, ну, прямо «Отцы и дети» по-американски… Мне бы его проблемы. Его трудности были бы для меня лёгкостями. Он что, ходил как я, вынашивая в детском сердце желание убить Агента, чтоб не отнимал еду. Желание искалечить Объездчика за побои плетью… за выбитый Колькин глаз… за жестокость. За нищету и голод, в которых я жил, а хуже всего то, что при этой нищете меня ещё призывали хлопать в ладоши  и восторгаться заботой родного Вождя. Вроде мне хорошо голодать и радостно быть полураздетым. Искусственно веселиться, лживо смеяться и благодарить Великого, Огромного, Большого Сталина! Их ложь питала, выкармливала мою ненависть.

Голод официально назывался послевоенным – 46 - 48-е годы. А он фактически затянулся надолго… Но в коммунистической стране определили голод, его начало и конец те, кто сами никогда  не голодали.  И не знали, что это такое, какое состояние души и тела при голоде… Прилив радости, почти счастье, вызывали найденные лошадиные экскременты. Пригоршню зёрнышек овса можно было навыковыривать из конских « каштанов», от коня, страдавшего нездоровым пищеварением. Весной крапива и щавель. Из них варились супы – борщи, с добавкой туда берёзовых опилок. Мы, пацаны, находили себе подножный корм в лесу, на речке, в болотах.

В лес мы ходили, компаниями, как в столовую, как на пастбище. Ели растение, стебелёк которого был толщиной 5 –ть миллиметров, высотой 20-ть сантиметров, на верхушке жёлтый цветок. Мы называли его «баранчиком». Конечно, это не ботаническое название. Но паслись мы на лесных полянках, выедая эти спасительные растения, набивая животы и собирая букеты с собой, угостить близких. Иногда коллективный жесточайший понос зеленого цвета усаживал всех по кустам, и радости сытной мы испытать не успевали.

По берегам болот, речки рос камыш. Мы называли его чакан. Из самого дна вырывали стебель-пучок с корнем. Очищали от слоёв коры стебли и, добравшись до белого сердечника, сочного и сладкого, пировали. Иногда отплёвывались, если в торопливости съедали болотного червячка или жучка… Ели молодые побеги липы с молодыми листками и почками. Ели ароматно-сладкие цветы белой акации. Закусывали деликатесом: обдирали кожицу-кору с липовых палочек и беленькими голенькими,  дразнили муравьёв. Они тысячами бегали по влажным прутикам. Потом мы облизывали прутики с муравьиной кислотой, или уксусом, как там правильно называть, не знаю. Но это было наше природное меню. Мы не знали точно, что можно есть, а что нельзя. Нам подсказывали взрослые, пережившие голодомор 32-33-х годов. Мама россказывала, что тогда многие выживали съедая своих ещё живых детей, умерших родных. Меню детей послевоенного и военного образца страны коммунистов, которые пели в школах на уроках песни о Сталине, о Ленине – «…Один сокол Ленин, другой сокол Сталин, а вокруг летали соколята стаей»» Как нас оболванивали! Даже дикие племена в Африке, поклоняясь своим вождям и шаманам, подвергали критике и сомнению ошибочные решения царьков. А у нас  здравый смысл любого слова  вождей захлопывали… бурными аплодисментами, переходящими в овации. Да что же это за Страна  Такая?! Да что же это за люди в ней такие?! Как живём и как жить будем?…

Ну, я ещё мог понять, что была война, страна пережила трудности, разрушено хозяйство… и потому голод.  Такой период. Понятно. Но период затянулся надолго. Уже семь лет как кончилась война. Уже и бомбу сделали атомную. Чтоб американцы на нас не напали. А почему не наделали ботинок для детей много и недорогих, чтоб можно было быть нормально обутым?.. Ибо я носил, как и многие, сапоги немецких солдат с «перетянутыми передками». Это местный сапожник умудрялся разорвать переднюю часть сапога и укоротить её на несколько сантиметров. Из взрослого размера завоевателей сделать обувку  на худую ножку пацанов. Потом мы выстилали внутреннюю часть соломой. Эдакие стельки… Трудно ходить в таких сапогах.

Мы, пацаны, избавлялись от ужасной обуви, как только по весне высыхали тропинки. Земля ещё была холодной, но бегать босиком уже было можно. А летом мы вообще забывали об обуви. Только загнанные в подошву занозы и гвозди, сорванные ногти, напоминали о незащищённости наших босых ног.

Как-то на колхозном грузовике удалось поехать в районный городок. Так же босиком, как привык  в деревне. Я забрёл в универмаг, культмаг, и, насытив свой интерес к масштабам города, заметил на себе любопытные взгляды прохожих. Городок хоть и небольшой, но босым ходить по магазинам было не принято. Я кое-что понял, уточнив и сопоставив. Оказывается, я был похож немножко на Тарзана , или «Крокодила Денди», попавшего из джунглей в цивилизацию.

Вывод: быт всё же, в какой-то мере , определяет сознание – я был уверен, что одеваться надо, когда наступают холода, чтоб ноги не мёрзли, а раздеваться также надо, когда становится тепло. Иного назначения обуви и одежды я не знал. Но то, что Большой Великий Сталин думает обо мне и всё время делает мою жизнь всё лучше и лучше, всё прекрасней, я не чувствовал. Не замечал. Не верил. Странно,но многие мои сверстники, жившие так же как я, верили. Почему? Им ведь тоже было плохо.  Когда я вынашивал  план   мести,  мои сверстники  торжественно читали   хвалебные стихи о родном Сталине поэта Сулеймана Стальского.  Почему я другой? Не такой   как они?.Одинаково живём, а поразному реагируем.

Но больше всего протестовало моё  Я против лживых восторгов. Я должен радоваться своей нищете и голоду. Моим израненным, избитым, исколотым босым ногам. Если бы количество ссадин на ногах перенести на ботинки, они были бы изношены, изорваны, их надо выбросить. А ноги не выбросиш.  При моём активном детстве всё зарастало, как на собаке. Одни ранки заживали, другие возникали.  И только когда в тазике с горячей водой отпаривали «цыпки», (трещины на коже,) я тихонько подвывал от боли, будучи уверен, что ни Тимур с его командой, ни Вася Трубачёв такого удовольствия не испытывают  Мне ближе и роднее были Том Сойер и Гек Финн. Я верил им. Понимал. Любил.

Почему в душе мальчишки огромное место занимали, страх, желание есть, ненависть и месть…? Я размышлял , думал над этим часто, пытался понять, разобраться детскими мозгами.

Хотя учительница, дорогая Варвара Наумовна, со всей педагогической искренностью убеждала нас «… что всё вокруг родное, всё вокруг моё!.. Спасибо Сталину родному за наше счастливое детство!» Не верилось мне в это нисколько. Это были только слова. А действительно окружавшая меня жизнь отрицала эти лозунги, разубеждала меня, доказывала обратное.

Я рос, взрослел, много не понимал, не знал, почему так говорят и так делают. Мне не хватало ни ума, ни опыта, чтобы разобраться, найти Правду и Справедливость. А Ненависть росла вместе со мной. Она разрасталась в душе и заполняла всего меня. Я очень много читал. Книжку проглатывал за пару дней. Вечерами мама запрещала читать, экономили керосин. Зато днём, сидя у замёрзшего, затянутым толстым слоем льда и снега окошка, я с радостью читал об индейцах Фенимора Купера и Майн Рида. Мне нравились честные и отважные воины всех племён. И когда попались книжки про пиратов, они сильно всколыхнули фантазии. Особенно «Чёрный мститель Испанских морей». Я представлял, как на подводной лодке я торпедирую советские корабли…(Я помню свою не объявленную войну против комух ,ясно, отчётливо. Но понять откуда это во мне –и сейчас не понимаю). Даже мечтать, фантазировать приятно…Они будут гореть, как та Скирда соломы. Так я уничтожал злое Государство с Агентами и палачами Объездчиками. Моё государство должно быть добрым и справедливым, оно должно помогать людям, чтобы жили лучше, чтоб была еда и обувь с одеждой.

Например, вместо Агента приходит к бедной бабе Воде человек, чем-то похожий на нашего учителя географии, стучит в калитку и говорит: «Здравствуй, бабушка. Государство узнало, что три сына твоих на войне погибли. А ты больная и старенькая. Вот тебе конфеты и пряники, и лекарства тоже».

Или к моей маме зашли и сказали: «Ты работаешь с пяти часов утра и до темна. А коровы всё равно купить не сможешь. Она дорого стоит. И ты таких денег не заработаешь никогда и никогда не будешь её иметь. Вот Вам колхоз решил помочь и выделить маленького телёночка, выкормите, и будет у вас своя корова. Ваш сын будет лучше питаться, будет здоровей, сильней. Будет больше и лучше работать,  приносить пользу всем людям по Справедливости».

Но чтоб эти мечты стали явью, я должен стать тем Чёрным Мстителем, топившим королевский флот. Я должен стать Чёрным Мстителем Советских Морей и уничтожать корабли Государства, причиняющего людям горе и зло. Свою тайну я закодировал аббревиатурой в стиральной резинке, вырезав лезвием на ней четыре буквы «Ч.М.С.М». Этой печаткой я метил всё: и тетрадки, и дневник, и свои книжки. «Чёрный Мститель Советских Морей» - мечта вместо пионерской.

 Ведь это не только сжечь скирду. Я планировал, вынашивал сладкие мечты воевать, бороться, топить советские корабли. С каким наслаждением я повторял про себя свою заветную тайну, клятву: «Чёрный Мститель Советских Морей» - Ч.М.С.М. Чесно признаюсь: даже сейчас не могу понять себя.

Мама приобщала меня к Богу. Церковь в селе взорвали коммухи, как и по всей стране. Под службу приспособили большой дом на холме, когда-то принадлежавший трудолюбивому крестьянину. За усердие в труде и нажитый дом его обвинили в куркульстве (кулак) и сослали в Сибирь. Так что, хорошо трудиться было опасно для человека.За усердие посадят,а результат отберут по закону. Когда меня мама крестила, я не помню. А вот причащаться повела лет в семь, перед школой. В церкви было полно народа. К попу стояла очередь. Люди подходили к священнику, он что-то говорил из молитвы, крестил и давал что-то съесть (кусочек просвиры). Потом надо было поцеловать крест. Я не был избалован домашней лаской и целовать, как и целоваться, не умел. Я видел, как люди прикладывались губами к распятию и уходили. Мне казалось, так просто губами мало выразишь, и я решил угодить маме и священнику. И с искренним старанием лизнул крест языком. Батюшка с нескрываемой укоризной посмотрел на меня и перевёл взгляд на мать. Она также расценила моё старание как баловство. Они меня не поняли. И когда мы вышли из церкви, больно ткнула меня в спину.

-Стыдно, позоришь меня перед людьми, окаянный! Ой, горе ты мое!-запричитала жалобно и зло. Плакала долго, видимо, имея для этого свои причины.

Мать была ко мне в одинаковой мере добра и сурова, в зависимости от моего поведения.  Справедливое наказание я переносил молча, плакал редко, что очень злило мать, понимая отсутствие рёва  как отсутствие раскаяния. Иногда сама долго и пристально смотрела на меня, потом, повинуясь какому-то внутреннему порыву, резко обнимала меня, прижимала к себе и молча плакала. Слёзы капали мне на стриженую макушку, на шею и тёплыми капельками стекали по худой спине. Мне было жаль мать, когда она плакала, хоть от злых оскорблений Агента, хоть от какой-то иной непонятной мне причины. Раз мать плачет, значит, в мире что-то не так… Она очень уставала. Работала, как и большинство в селе, от восхода до темноты. Летом это выходило 18-ть часов. Их них 10-ть часов на колхозных полях, выращивала гектар сахарной свеклы. Остальное время по огороду, по домашнему хозяйству.  Живность требовала ухода, огород, приготовить еду, убрать, постирать.

Иногда поздним вечером, уже перед самым наступлением темноты она шла к соседке – там, на спиленных стволах деревьев рассаживались соседские женщины и делились своими думами, говорили о разном. Мне было неинтересно. Я ложился вдоль толстого бревна, а голову клал матери на колени и смотрел в небо. Меня всегда околдовывало ночное небо. Оно завораживало удивительной тайной, неизъяснимым магнетизмом. И я уходил в свой мир – Неба, Звёзд, Тайны…У меня были свои любимые звёзды и созвездия. Я придумывал им свои имена. И незаметно засыпал. Наговорившись между собой, соседки расходились по домам. Мама будила меня, и я полусонный брёл домой и засыпал как убитый.

Чем старше я становился, тем шире становился круг моих обязанностей.  Кроме  надзора за козлятами и утками, увеличивался объём работы и на огороде: полоть, окучивать, рвать бурьяны, а перед этим вскапывать землю лопатой, сажать, сеять. Скажу откровенно, не доставляло мне это никакого удовольствия. Тяжёлый это труд, даже для взрослых, а для меня тем более. Слово «трудолюбивый» для меня не онятно. Любить труд? Работу? Шахтёр, в поте лица долбящий уголь, в пыли и тесноте, навряд ли любит это занятие – труд. Навряд ли нравится и грузчику тягать и поднимать тяжести, наживая грыжу и надрывая позвоночник. Надо – это я понимаю, ибо это необходимость. Но любить – не понимаю. Может, творческий труд:  писать стихи, музыку, рисовать – это возможно. Но из формирования  характера рядом с Ненавистью, которую зародили Агент с Объездчиком, в сознании вырастала категория Надо. Это значит очень Важно и очень Нужно. Это твёрдое, железное, неудобное и неприятное Надо давило на сладенькое Хочу. Хочу на речку с пацанами, попрыгать с обрыва, поплавать и понырять… А Надо идти в лес за дровами. Так вот я привыкал заставлять себя  трудным словом Надо побеждать сладенькое Хочу. Я брал за пояс маленький топорик (после книжек про индейцев это уже был томагавк) и шёл в лес.  Два километра до леса, ещё пару километров побродишь по лесу и назад с тяжелой охапкой дров. По самому краю и вглубь до двух километров лес был вычищен от дров, хворост подобран, валежника нет, а сухие ветки на деревьях уже кем-то срублены. Поэтому я шёл в глубины леса. Осматривал старые толстые дубы и, обнаружив на высоте  в пределах 8-ми метров сухие ветки, забирался наверх, чтобы их срубить. Нелёгкой  была задача, так как ствол был очень толстый, и обхватить его ни руками, ни ногами я не мог. И ветки, за которые я мог бы ухватиться, начинались в трёх, а порой и в пяти метрах от земли. До крови обдирал внутреннюю сторону ног, от пяток до ляжек,  локти и живот. Но забирался. Главное добраться до ветки. Оседлал верхом и отдыхаешь себе, как царь. По веткам уже легко было подниматься выше... Устроившись поудобней, начинаешь рубить ту сухую, ради которой лез на дерево. Иногда таких веток было две, даже три.  Ветки толщиной в руку взрослого человека, и маленьким топориком, находясь в полуподвешенном состоянии, рубить сухой дуб нелегко. Ударишь десяток раз, отдохнёшь и снова. Потом собирал срубленные ветки в охапку, связывал припасёнными верёвками и нёс домой. Дорога до дому с таким грузом нелёгкая. Через каждые семьсот метров приходилось отдыхать. Облегчённо сбрасывал с плеча дрова, падал рядом и с наслаждением растягивался на траве. Ох, и хорошо лежать было. А потом Надо было прервать наслаждение отдыха. Охапку надо было за легкую верхнюю часть поднять и поставить на «попа»,  вертикально, выбрать осторожно центр тяжести и, подседая, взвалить ношу себе на плечо. Предварительно подостлав вырванной мягкой травы, чтобы дрова не больно тёрли плечо. Дров хватало на пару дней топить, варить еду, печь хлеб. Но надо было делать запас на зиму, хотя зимой тоже возил дрова, только на санках. Из леса ещё носил дикие яблоки и груши, в мешок набивал три ведра и тоже тащил с передышками. Дома мама резала плоды пополам, сушила на солнце и зимой варила компот.

Любую посильную работу я выполнял, не всегда охотно,  но повинуясь, понимая , слову «надо».

Только одна  очень важная особенность моего детства вызывала буйный протест: нас заставляли побираться,  просить милостину, попрошайничать. Ребятишки от 5 до14 лет, по двое, трое, иногда сопровождая стариков или калек, ходили по соседним сёлам, стучались в зажиточные дома и просили « ради Христа», хлебушка, что подадут... Зажиточные дома были из кирпича и крыши железные. Крепкие заборы из досок. Таких домов было мало, а просивших много..Дома строили не на взятки. Хозяева трудились семьями по18-цать часов. За созданный достаток, за избыточную трудовую активность их Комухи объявляли «кулаками» и в Сибирь. Несколько  раз вынужден был пойти и я. Ещё до школы, лет  шесть было. Помню всё, как дразнили «побирушками», прогоняли палками и собаками. Было противно. Я воздержусь от слова «унизительно», ибо тогда я так не понимал происходящее.  Скажу так- было очень плохо. Пухли от голода. Болели лишаями и «золотухой». Как только пошёл в школу, наотрез отказался от попрошайничества. Подрабатывал у соседей пригоняя и отгоняя скотину, вырывал бурьян, таскал воду из колодца.. Платили кусочком хлеба, парой картофелин, свёклой. Натурооплата. Зарабатывал.

С 10 лет добавилась летняя работа в колхозе. Как и многие мальчишки, я начинал с водовозки. Коня помогал и учил запрягать конюх. Это дело не простое. Коню должно быть удобно тянуть телегу двух- или четырёхколёсную с деревянной бочкой, закреплённой горизонтально. Сверху квадратная дыра  с крышкой, куда надо было вёдрами заливать воду, а снизу, сзади, торчала деревянная пробка - затычка, из которой в вёдра наливалась вода. Летом по жаре спрос на воду был огромен: отвезти трактористам на полевой стан, отвезти комбайнёрам за пять километров, косарям на луг отдельно. Бочка была  вёдер на 40. За день смотря на расстояние, я вывозил около десятка бочек воды. Это приблизительно триста вёдер в вручную из колодца для питья, из речки для технических нужд, полевых машин. О рукавицах (летом) никто не имел представления. На ладошках были рваные мозоли от лопнувших пузырьков кожи, руки болели от ногтей пальцев до плеч и лопаток, болела спина, болело всё. Уставал так, что иногда засыпал за столом раньше, чем мама успевала налить борщ. Утром маме с трудом удавалось меня разбудить. Я был вялый, сонный, слабый (вчера не ел…), одним словом, никакой. И только когда в сознании пробивалось через дрёму могучее слово «надо», я окончательно просыпался. Запрягал коня и на работу. Строить Коммунизм.Всё таки грешен и преступен  я  за участие в зарабатывании куска хлеба.

Лёгкой и весёлой была работа на сенокосе. Ворочать сено, чтобы сохло, собирать его в копны. Интересно и на скирдовании соломы. Работали на волокуше. Это или большая лестница с верёвками по краям, или только длинные верёвки, привязанные к двум парам быков (волов). Заводишь эти верёвки вокруг копны соломы и тянешь волоком по стерне до скирды. Там солому вилами подают наверх и укладывают в скирду. Это делали опытные умелые мужики.

Нравилось пасти стадо коров. Колхозных пасли профессиональные пастухи. А личный скот пасли по очереди. Поскольку у нас своей коровы не было (это считалось богатством), то меня нанимали за харчи пасти за кого-то из соседей. За световой день я успевал прочитать полкнижки и  получить еду.

 Тому Сойеру с Геком Финном не понять моих трудностей. У них рабов чёрных на плантациях уже запретили бить плетью, а в Стране Советов юных пионеров секут ковбойско-цыганским кнутом, как псов диких. Кольке глаз выбил, сука. И мой подножный корм удивил бы Робинзона Крузо на необитаемом острове с богатой флорой. А я жил в стране, не на острове, я так жил под руководством Мудрого Вождя и Партии коммунистов. Болели животами, дристали зелёным поносом. Да многие так жили,  я признаю это. Но за многих говорить не буду. Они утираются Мудростью Вождя и счастливы, а я бунтую, готов воевать. Готов… вот только вырасту. Научусь, как надо бороться с коммухами.

Весной 1953-года умер Сталин.( Село не было радиофицировано до 1958 года. Газеты приходили иногда с двухдневным опознением из за весенней распутицы) В райцентре  радио - огромная кастрюля на столбе, с нотками скорьби провозгласило:«…Говорит Москва…» Мало ли что говорит. Пока из ЦК пришла директива в Обком, те позвонили в Райком, райкомовцы разнесли эту весть по колхозам. Всё боялись ошибиться в сообщении. А вдруг что не так. Расстреляют за торопливость. Парторг плакал. Директор школы и учителя плакали. Я испытал явную радость, хватило ума скрыть это. Радовались родственники посаженных в тюрьму людей по 58-ой - «… за антисоветскую…»: за куплеты, за «вредительство» и за «хищение коллективной собственности»…за «агитацию и поропаганду»…

По-разному реагировали на смерть Сталина… сапожника-палача, на всё реагировали по разному. Даже в деревенских масштабах к примеру: объездчики секли плетью многих детишек. Одних в этом году, других в прошлом. Одним попало меньше, другим больше. Десятки из моих сверстников, младших и старших были жесточайше биты плетью. Поплакали, повыли, залечили рубцы и всё. И только я один мстил и за себя и за других. Что я - глупее, смелее или злее других? Я ведь на героя не претендую. Просто из меня пёрла сила и желание погасить зло, сила справедливого гнева. Ведь если бы вместо избиения плетью, он подвёз меня на коне вместе с сумкой колосков, я бы ему нарвал роз дворовых и букет подарил бы. Значит, оценка добра и зла адекватна, формировалась правильно.

  Была мысль облить Объездчика из бутылки бензином и поджечь. Очень интересная мысль. Осуществимая! Я вынашивал ее . Планировал. А пока , заметив упившегося самогоном сторожа, я поджог не разгруженную телегу с сеном  Горело велеколепно. Огонь перекинулся на угол коровника. Сгорела часть соломенной крыши. Коровы были на выгоне . Животина не пострадала. А моей радости  хватило бы  на весь класс, на всю школу. Но это была моя тайна..Я наслаждался ею.   Я  чуть познее понял, пришёл к твердому выводу- умышленно причиненное  зло – прощать нельзя. Зло будет продолжаться. И ты способствуешь этому, не наказав его  сразу, в начале. Я повторяю и повторяюсь, но это главный, основной принцип в борьбе со Злом.  Имею в виду тяжкое Зло, а не капли от мороженого на туфли…

В школе иногда пели гимн СССР. Были такие в классе, что старались, искренне и торжественно. Я переделывал слова и пел по-своему:

… Союз разрушимый, Республик невольных

Схватила за горло могучая Русь…

А позже песню из кинофильма «Щит и меч» переделал:

… С чего начинается Родина?..

С замков на воротах тюрьмы,

С дорог, что этапами пройдены

От Мурманска до Колымы…

С русскими людьми вожди могли делать, что угодно. Главный критерий качества жизни был один: «… лишь бы не было войны…». Это значит, чтоб не бомбили, не стреляли… Остальное терпеть можно. Вот именно: не жить, а терпеть, выживать. Нищета, голод и беспрекословное повиновение идеям вождей стала нормой жизни. Отсутствие элементарной свободы и человеческих условий для жизни стали привычными. Главнее - «…чтобы не было войны…» А может, она нужна, необходима, как спасение, разрушение Красного Зла и обретение свободной обеспеченной человеческой жизни. Ведь войны были и освободительными. Если где –то свергнули режим, значит, правильно, хорошо. Если представить это у нас  значит «контра», « анти», плохо.

После окончания седьмого класса в 14 лет я стал работать грузчиком на автомобиле. В колхозе было четыре автомобиля, старый ЗИС-5, полуторка и два ГАЗ-51. На грузовике с водителем Мишей мы ездили за жомом (жмых от сахарной свеклы, остаток при производстве сахара, похожий на мокрые макароны) на сахарный завод, расположенный в 35 километрах от села. Ну и тяжёлая работа: открывался задний борт и бармаками (огромными вилами из прутьев, расположенных близко на сантиметр друг от друга, тяжеленными ещё пустыми, без груза) я набрасывал мокрый жом на кромку  кузова. Набрав десятка два лопат, я залазил на кузов и перебрасывал всё до кабины. И так мокрым тяжёлым жомом наполнялся весь кузов грузовика чуть выше бортов. Рессоры прогибались. Груз превышал в два раза конструкционные расчёты. Но исчезала страшная усталость, когда Миша доверял мне руль. Так я научился водить автомашину.

Учёба в школе давалась легко. До 5-го класса задачка, читаемая учительницей у доски, решалась мной устно, ещё до окончания условия. Щёлкал как орешки. Так просто, не любя. А вот литературу любил. Любил географию, историю. Любил читать книги. Школьную библиотеку вычитал до дна, потом сельскую. Летом читать было некогда, только во время отдыха от работы. А зимой удавалось читать, сколько хватало светового дня, коротенького. Свет проникал через вечно замёрзшие окна, как через плотно завешенные шторы. А за керосиновую лампу мама ворчала. Разрешала использовать её ,только делая уроки, экономя  керосин. На лыжах ходил за пятнадцать километров в район, где выбирал новые для себя книги. В порядке исключения мне разрешали брать по несколько штук. Господи, ну, зачем мне было тратить время 13-летнего пацана, глаза и керосин на огромную «Очарованную Душу» Р. Роллана, из которой я ничего не понял, и на не менее огромную «Семью Тибо», автора которой я не помню. Лучше бы ещё раз перечитал Дж. Лондона, «Тома Сойера». На районных смотрах художественной самодеятельности я декламировал стихи и басни. Несколько раз выигрывал конкурс и получал приз в виде отреза материи, из которого мама шила рубашку или штаны.

. Мы не были детьми самогонщиков, воров или проституток. Классические, по Некрасову «…крестьянские дети…» Дети природы… Ну откуда же тогда проросло так рано, так примитивно зерно детской сексуальности, выраженной в безобидной форме игр, подражания  и любопытства… Всё было так мало и ничтожно, как и мы сами.  И я не чувствую ни вины за то, что сейчас в этом признаюсь, ни раскаяния, что это когда-то было, ибо это проявлялось так просто и естественно, как прорезались зубы в детском возрасте. Визжать от восторга, что «это» было, не стоит, как и скорбить тем, у кого подобного не произошло. Я обещал быть откровенным, даже если это повредит мне.  От взрослых мы прятались… Подсознательно и сознательно чувствуя, что за «Это» влетит. Это была наша детская тайна. Наши игры в «папу- маму», «доктора».  Минисексуальная игра возникала так просто, непосредственно, как игра в прятки, у девчонок в куклы, у мальчиков в войну. Потом всё надоедало, прекращалось так же внезапно, как и начиналось. Становилось не интересным. И мы возвращались к обычным детским забавам.

Лет в 10 увидел, как 14-тилетний Васька онанировал. Это было ново и интересно.  Васька дёргал себя за пенис минуты три, и вдруг брызнула сперма, которую я увидел в первый раз. Как-то противно стало, неприятно, интерес пропал. Хотя избежать возрастного мальчишеского порока  лет в 13 не удалось. Здесь все как у всех. Или почти. Обобщать не буду. Лучше о себе.  Так правдиво и   понятно.

После 12 лет меня стали интересовать разговоры среди мужиков про баб. Интересовала эта тема всё сильнее, хотя не понимал и половины из услышанного. На всю жизнь запомнились слова одного мужика: «Если б у члена были глаза, он бы никогда не полез в Пи…» Неужели она такая страшная у взрослых баб? Так что за ужас мог бы увидеть пенис, если б имел глаза? Загадочно. Очень интересно. А  Прокоп ,распивая самогон, под гогот мужиков достал член и замерил его обломанной соломиной. Послал пацана за школьной линейкой, и приложив к ней соломинку  довольный , торжествующе  заржал:

-Ну, что я всегда говорил! У нормального мужика член должен быть , чтоб хватило на два раза взяться рукой и на раз укусить!Га-га .Гы-гы!!!22 сантиметра! А ху-ху, ни ха ха!—Торжество пёрло из его гнилозубого рта вместе с омерзительным зловонием.

Взял в две руки соломинку, сверху торчал  4-х  сантиметровый кончик. Прокоп был счастлив на пике успеха и популярности. Мужики хлебали самогон и весело ржали над забавами Прокоши.

Потом его хвастовство надоело.Тимоха дал ему в рожу. Клацнули зубы и Прокоп опрокинулся на спину. Тимохе саданул по бороде сосед Прокоши…Но не опрокинул. Каждое самогонопитие заканчивалось мордобоем. Активным, с дрынами заборными, или так себе, простенькими, кулачками. Прибегали жёны, с криком растаскивали своих мужей, иногда били их, иногда сами опрокидывали на себя «корзину с кулаками». Весело и радостно жилось в Советской деревне.

В июне на сенокосе я увидел чудо. После трёхчасовой работы объявили перекур на часок. Кое-кто ел принесённую еду, кто болтал под копной, кто побежал на речку искупаться. Я тоже наплавался вдоволь и возвращался к месту общего отдыха. Под одной из копен увидел лежащую женщину. Подойдя ближе, узнал Полину Петровну, училку литературы. Первый год после института читала в 5-х – 7-х классах. Она лежала как бы на животе, чуть на левом боку. Левая нога была вытянута, а правая согнута в колене и поднята к животу. Словно бежала лёжа. Лёгкое платье было заброшено ветерком на бедро, и мне было видно ВСЁ. Я остолбенел и смотрел как зачарованный. Это было чудо. Я даже дышать перестал. Чтобы не услышала, чтоб не проснулась. Я зрительно впитывал всю открывшуюся впервые тайну. Всё это длилось несколько секунд. Это важнейшее событие.  Но праздник испортила обыкновенная муха. Она приземлилась на бедро, потом перелетела на маленький розовый язычок, видневшийся между волосатых коричневатых губ. Полина шевельнула рукой, прогоняя муху, одёрнула юбку.  Я мгновенно спрятался за копну, потом отошёл к общему месту отдыха. Дышал так, будто стометровку пробежал. Под впечатлением увиденного, какой то окрылённый, мог бы перепрыгнуть через стог сена. Праздничная радость переполнела душу юнца. Почему тогда мужик сказал: «Если б у члена были глаза, он бы никогда не полез в Пи…» Ничего страшного я не заметил. Вроде всё нормально. Хотя как не нормально,я не знал. Может, если заглянуть в средину, вовнутрь?.. А что же там?.. Что? На эти вопросы ответы пришли позже. Но сейчяс сердце колотилось, праздник, событие.

В какой-то мере это любопытство удалось удовлетворить, заканчивая седьмой класс. Был пустой урок, заболел математик, заменить было некем. И нам объявили внеклассное чтение. Два второгодника, Черкашин и Грек, я и Витя по прозвищу Гестапо, решили осмотреть всех девчонок в классе (около 15 человек) на предмет наличия волос на лобке. Наше заявление было воспринято как шутка с аккомпанементом «гы-гы-хи-хи». Но план осуществился немедленно. Ножкой стула и шваброй крепко подпёрли дверь, с передней парты кинули на учительский стол толстенькую в светлых кудряшках Шуру по кличке Сулла, сходство с древнеримским императором заметил Коля Липанёнок, и прозвище приросло. В руках четверых крепких ребят она не имела шанса, подёргалась, покричала, рот ей закрыл Грек, задрали юбку и спустили штанцы. Да, светлые кудряшки покрывали лобок. Отпустили. Она села и расплакалась. Осмотрев ещё трёх, мы нашли подтверждение волосатости лобков. Больше всех плакала Нина Иванова. Самая красивая девочка в классе. Поговаривали, что она была не равнодушна ко мне. И моё участие в унизительной акции возмущало её больше всего. И ещё она сопротивлялась от двойного стыда – у неё были рваные и многократно заштопанные трусы, видимо, принадлежавшие её матери. И только Людка Лемеш (металлическая накладка на плуге) вонзила мне в руку стальное перо ручки для писания вместе с чернилами, глубоко и больно. Надо же, попало именно мне, хотя норовила выколоть глаз Черкашу. Больно до крови укусила Грека. На ней наш осмотр и закончился. За это хулиганство второгодников отчислили, исключили из школы навсегда, а нас с Витей Гестапо на 15 дней. Ну и вдобавок отец Шуры Суллы крепко отлупил нас сразу же возле школы, после разборки на родительском собрании, созванному по этому ЧП. Отец ещё одной девчонки побил спустя неделю. Про  Витьку не знаю, а меня гонял по огородам долго и, насигнув, сбил с ног кулаком в челюсть, попихал ногами в вонючих от навоза сапогах, пригрозил убить, если ещё раз прикоснусь к его дочке. Да, дорого обошлось любопытство и познание на секс-поприще. Но раскаяния почему-то не испытывал. Видимо, пакостный я в этом плане. Переходной возраст?  Переход к  чему ? К кобелиной страсти?..

Окончил школу с тремя четвёрками, остальные пятёрки. Пошёл работать в колхоз. Был закреплён как грузчик за Мишкиной машиной. Мне исполнилось 14 лет, рост 170 см, вес 60 кг, физически развитый. Подтягивался 15 раз и отжимался 30. .Двухпудовую  гирю  жать ещё не мог, а толкал три раза. Среди своих сверстников был самый сильный.

Грузить приходилось всё: и зерно из-под комбайна грузить и выгружать, мешки с зерном на мельницу и с мельницы уже с мукой обратно в кузов. Разное сельхозоборудование на станции с платформы, лес кругляк и доски… Трудился, старался, зарабатывал трудодни. Мишка давал руль. Мать была довольна. Если Мишка становился на ремонт, что случалось часто,– машина старая, – я помогал ему. Но когда возникала необходимость отогнать с полсотни коров и бычков на мясокомбинат в Тамаровку, я был в первых рядах. На коне, верхом с седлом, 3 – 4 всадника, мы гнали за 75 километров это маленькое стадо. Гнали целый день. Выгоняли рано, в 6 утра и к вечеру уже сдавали на мясокомбинат. Потом возвращались домой. У меня была кобылка Ветка, послушная и быстрая. Я успевал сделать по центру района пару кругов рысью, а хлестнув Ветку, и галопом. Ну, ковбой с Дикого Запада. Но те поездки были не часты, и я возвращался к автомобилю, к вилам, лопатам, мешкам.

Кроме чтения книг, огромное значение в моем детстве имело кино. Два раза в неделю кинопередвижка привозила аппаратуру, и демонстрировали фильмы. Клуб (как и церковь) располагался в обычном доме, сосланного в Сибирь трудолюбивого мужика. Дом был большой по меркам села, для семьи – большой, а для клуба – маленький. Выбили перегородки, внутренние стенки, и зал  приблизительно 10х10 метров вмещал столько людей, сколько приходило. Иногда набивалось, напрессовывалось народу столько, что передвигаться, выйти было невозможно. Курили почти все ребята и мужики. Через плотный дым невозможно было разглядеть лицо человека в двух метрах от себя. Три человека были главными: завклубом, киномеханик и моторист (помощник). От этих людей зависело, будешь ли ты счастлив этим вечером или нет. Попадёшь в клуб – счастья на всю неделю пересказывать и смаковать увиденное, не попадёшь – горькая обида и сожаление. Не надеясь на милость этих трёх особ, мы искали свои способы проникнуть в зал. Самый простой – это сдать в магазин пару пустых бутылок или пару яиц куриных, на детский билет хватало. Но в то время каждая бутылка была на счету, а количество завтрашних яиц мама знала уже вечером, как-то прощупывая кур, определяла точное количество. И если на следующий день не хватало, то я бывал разоблачён без сомнений с её стороны.

Оставались другие способы. Можно было спрятаться под сценой. Иногда мы так и делали. Но моторист набирал ведро воды из колодца и выливал под сцену. Мы, мокрые, выскакивали, как хомяки из норки. Если это была холодная осень, начало зимы, то простуда была гарантирована. Иногда взрослых ребят просили, чтобы кинули с улицы в форточку, приземлялись, как придётся, падая на голову, но счастье просмотра фильма возмещало боль.

В 14 лет мне пришлось выслушать и узнать одну новость, которую открыла мне баба Водя. Я помогал ей по хозяйству, по-соседски, то воды принесу с десяток вёдер, наполнив кадку, стоявшую в саду, то чужих коров выгоню с её огорода, чтобы картошку не вытоптали, то дров нарубаю.

Однажды она поманила меня к себе:

 -Зайди, посидим в садочке на лавочке, поговорить надо.

Я зашёл, поздоровался и, усевшись на скамейке, приготовился слушать, думая, что речь пойдёт о какой-то помощи, может сходить надо в магазин. Он был расположен за два километра в центре села, а баба Водя хромала.

Она долго смотрела на меня, внимательно, как бы изучая черты моего лица, потом грустно задумчиво произнесла:

– Большой уже стал. Понять должен. Пора тебе узнать. Долго думала – говорить тебе или не говорить, колебалась. Вот пришла к выводу, что надо сказать всё, чтобы ты знал, а там воля Божья да судьба…

Я напрягся весь, не ожидал такого вступления. Предчувствие какой-то тревоги охватило меня. Я молчал, но весь мой вид говорил, что готов слушать бабу Водю. Она ещё раз посмотрела на меня, вздохнула и начала рассказывать:

– Летом это было, в 1943-м. Наши уже гнали немцев вовсю. Под Прохоровкой, сказывали, расколошматили фашистов начисто. Немцы отступали назад, откуда пришли. И танками ехали, и автомашинами, и пешком целыми колоннами шли и шли без конца… И вот однажды легковушка чёрная пофыркала мотором и затихла. Остановилась у моей хаты. Предпоследняя она в селе, деда Давида сгорела, а моя-то целёхонька. Я во дворе была. Смотрю через плетень. Офицер вышел из машины, обошёл вокруг и заднюю дверцу открыл. Что-то лопочет по-своему, не разберёшь. И вдруг крик бабий из машины. Такой крик я знаю. Так бабы кричат, когда схватки, когда рожают. Офицер достал фляжку с водой или спиртом, какое-то полотенце извлёк из чемодана, суетился, что-то бормотал, был растерян. И как-то случайно меня заметил. «Ком! Ком!»  кричит, рукой машет. Я подошла. На заднем сиденье лежала красивая молодая женщина, бледная в слезах, искусанные губы кровоточили. Она была беременна, у неё начались схватки… воды уже отошли. И что меня удивило, русским языком сказала: «Помогите мне, пожалуйста, скорее, а то умру». Мы с офицером занесли её в мою хату, нёс он сам, я калитку открывала, придерживала.  Кровать приготовила, занявшись своим повитушным делом. Ох, трудные были роды,  преждевременные. Ребёночек-то родился синюшный, маленький, где-то на два кило не вытянет. Через мои руки не один десяток сельчан прошло, а такого немощного не было. Даже плакать не мог, сил, видать, не было. Обмыла тёплой водичкой, пуповину завязала, как положено, завернула в полотенце и обложила двумя грелками с горячей водой. Матери удалось остановить кровотечение. Вымученная, испуганная, измотанная лежала, бледная как полотно. Под окнами ревели машины, топали колоны немцев. Война шла на запад. Роженица открыла глаза, хотела что-то сказать, но вместо голоса – шёпот из пересохших губ: «Живое дитя или нет? Хочу видеть его». Я поднесла к ней сито, в котором обложенное грелками лежало маленькое существо, неподвижное, без признаков жизни. Но видно было, что  дышит. В калитку стучал прикладом какой-то немец, что-то громко кричал. Возле машины крутилась ещё пара солдат, о чём-то споря и жестикулируя. Офицер выскочил из хаты, выслушал их, вернулся встревоженный. Что-то объяснил роженице, и она стала пробовать встать. «Бабушка, спасибо Вам, что помогли мне. Надо ехать, красные наступают, фронт приближается». Идти она не могла. Немец взял её на руки, а она схватила и прижала к себе маленькое ситко с малюсеньким младенцем. Немец понёс их к машине. Уложил её на заднем сиденье. Повернувшись ко мне, взял мою руку и поцеловал. Потом снял с пальца золотой перстень и протянул мне. Как-то неправильно, шепеляво сказал: «Спасибо. Это за вашу помош». Женщина сняла с шеи золотую цепочку с кулоном, серёжки с ушей и тоже протянула мне. «Спасибо, вам, Бабушка, век не забуду, возьмите от всего сердца даю, больше нечем Вас отблагодарить. Деньги, немецкие марки, Вам уже ни к чему, а это продадите или как хотите…» Сказав так много слов, она, ослабленная, затихла, ещё больше побледнела…Смотрит на ребёночка и слезами капает на его личико. А младенец и дышать перестал. А тут на мотоцикле два немца подскочили и орут: «Шнель, шнель». Торопят ехать, а у самих рожи от страха перекошены и глаза навыкате. Я вижу, что дитя умирает, и осмелела: «Дочка, послушай меня, посмотри, дитя умирает на твоих руках. В такой дороге умрёт точно. А я с Божьей помощью попробую спасти и выходить. Не уверена, что удастся, но клянусь, что сделаю всё от меня зависит».  Она выслушала внимательно, видать, дошла до её сердца правда моя горькая. Заплакала ещё сильнее, прижалась губами к маленькой с кулачок головке младенца и протянула мне ситко: «Бабушка, доверяю самое дорогое. Спасите, умоляю Вас».

-Я забрала ребёнка без явных признаков жизни, а сердцем своим бабьим чувствовала, что искринка жизни ещё теплится в нём.

– Выхожу его, воскрешу, будет жить. - утешала я несчастную мать, которая и часу не побыла с дитём родным, а расставалась навсегда. Женщина достала из машины корзинку с едой – там и колбасы, и сыр немецкий был, добавила ещё несколько плиток шоколада. А говорила всего два слова, повторяла: «Спасите его…» Жалко как-то стало её, и я спросила:

–  По-русски-то говоришь хорошо. Никак русская?

–  Да, бабушка, русская. Отец в 19-м году  меня, пятилетнюю, вывез заграницу ,спасая от красных.

–  А зовут-то тебя как?

–  Наталья моё имя.

Немец осторожно взял меня за плечи (в руках я держала ситко с мальчиком и продукты), отодвинул меня от машины, закрыл дверь, внимательно посмотрел на сына, поцеловал, и машина тронулась.

– Как назвать хотела , имя какое дать, если выживет, – крикнула я вслед уезжающей машине, но ответа уже не расслышала. Я огородами, по подсолнухам да к соседке Марусе. Она недавно месячного сынка похоронила. Родился крепенький, я помогала на свет появиться. Марья подвесила колыбельку на ветку в садочке вишнёвом, а тут артиллерия дальнобойная обстрел внезапный начала. Снаряды рвались со страшной силой. Вон, хате деда Давида крышу сорвало и подпалило, а колыбельку с Марусиным сынком кинуло аж за огород. Там его мёртвенького Маруся и подобрала. Плакала, чуть с ума не сошла, поседела и постарела за один день, как за полжизни. Так вот, я принесла младенца до Маруси – молока-то у ней полны груди.

- Маруся,  кричу,  мы за молочком.

Она в погребе, едва достучалась к ней.

Сменили воду в грелках, керосиновой лампой отогревали мальца. Я молитву «Отче наш» семь раз прочитала. Деву Марию Богородицу просила-молила не отбирать жизнь у дитя невинного.

И отходили мальца. Марья грудью покормила.  Личико у маленького порозовело, ну, скорее, перестало быть синим. Только, когда, напившись молока, засопел и уснул, Маруся спросила:

- Откуда ты его взяла?

И грустно пошутила:

- В капусте нашла  что ли?

А сама смотрит на малыша с такой грустью и болью в глазах, видать, своего Ваню вспомнила. Рана в сердце-то материнском не зажитая.

Я не знала, что сказать, как ответить. Своего ребёнка она потеряла  недели три назад. Война виновата. Хотя стреляли из орудий с нашей стороны, то есть от своих, русских снарядов погиб, а всё равно немцев винили, их ненавидели. И как я ей скажу, что это полурусский – полунемецкий младенец. Разозлится на немцев и откажется кормить, а без её молока дитя умрёт. Я подумала подумала, да и всё ей рассказала.

Она поплакала.  Потом потихонечку, бережно достала ребёнка из ситка, прижала к себе, посмотрела на немощного и сказала:

– Пусть будет у меня вместо Ванечки, моего сыночка.  Раз остался на белом свете, без папки – мамки, я сиротинке пропасть не дам. Будет мне сынком вместо Вани.

Я облегчённо вздохнула. Вот такое сердце у бабы русской: и для ненависти место есть, и для добра материнского найдётся. Мы поклялись с Марусей, что никому об этом не расскажем. Хранили эту тайну, считай, 14 годов. Все односельчане думают, что ты – это её родной Ваня. Да и время было очень трудное – то бомбёжка, то обстрел, считай, всё лето 43-го сельчане по погребам прятались, никто ничего не видел и не знает.

Вот так и вырос ты Ваней, сыном Марусиным. Теперь ты знаешь всё. Легче тебе будет или трудней, не знаю. Но уверена в одном, ты должен это знать. Это правда. Вот с ней и живи. А вот это тебе от отца осталось. – Она протянула на ладони перстень. – Цепочку с подвеской я в 47-м в голодовку проела, а вот перстень сохранила. Будет память тебе от отца твоего. Я всё рассказала о твоём рождении.

Я взял с её ладони перстень. Жёлтый, наверно, золотой, с крестом и скрещенными мечами..

– Только не потеряй, вещица дорогая, а для тебя дороже вдвойне, как единственная память об отце и матери.

Бабка ушла, а я остался сидеть с зажатым в кулаке перстнем.

Вот как пересказать, что  произошло у меня в душе после услышанного. Я как бы раздвоился: то был один, а узнал всё – стал другим. Да изменился, всё вокруг: мой внутренний мир стал другим и мир внешний,окружающий меня,тоже, ибо смотреть на него и воспринимать стал инаяе.

Я поднялся со скамейки и пошёл в свой окопчик, где давно уже не прятался со своими книжками и мечтами. Вырос я из своего окопчика. Не знаю, что со мной творилось – какой-то бунт, протест, что я – не я…что так произошло, что я это узнал.  Мой отец немец. Мать из белогвардейских эмигрантов . А моя мама оказывается не мама, не моя мама…А Ванина мама…А я тогда кто? Ганс – Фриц? Я дружил с несколькими пацанами, рождёнными от немцев. В селе было всё всем известно. Привыкли. Смирились. Только во время ссор и пьянок упрекали, кто есть кто. Только вот я затерялся в то трудное время непрерывных обстрелов и бомбёжек.   Никто, кроме матери и бабы Води не знает,что я немецкий вы****ок. Неприлично звучит. Не нравится мне всё это. А где же моя родная мать и отец? Что с ними? Уцелели или нет… 12 лет как кончилась война А эта мама? .Моя эта мама. Как с ней быть? Как относиться к Ней? Сколько вопросов возникло. Может, лучше было бы не знать всего, что узнал?.. Что лучше, что хуже…Надо во всём разобраться. Как то изменилось  все во мне, изменился я сам. Что то произошло  важное, а что -понять я не мог. Потом, со временем , повзрослев,  пытался разобраться  по мере возможности…

Кое-что стало проясняться, стало понятней в причинноследственной зависимости.

Когда принимали в октябрята, мне не хотелось быть среди них. Ну не хотелось мне быть, становиться Октябрёнком. Это значит быть похожим на Агента, стать ближе к нему. Вся школа была выстроена в длинном коридоре на торжественную линейку. Господи, как мы все были одеты: в перешитые немецкие шинели и кителя, в немецкие сапоги с огромными голенищами. У нас были немецкие сумки, немецкие фуражки. На мне тоже было пальто из перешитого кителя немецкого танкиста, сумка кожаная немецкая и шлем. Ну сплошной Гитлерюгенд. И пока все суетились, бегали, расставляли будущих октябрят, готовились к вступлению, я возьми и гаркни, как чёрт шилом уколол, крикнул громко и торжественно «Хай, Гитлер!» и вскинул руку, как в кино эсэсовцы.

Ну и началось. Директор школы, завуч, учителя, пионервожатые – все выражали возмущение одновременно. Пацаны просто захохотали, девчёнки  захихикали, вроде как в шутку вышло. Мы, когда в войну играли, тоже кричали «Ханде хох» и «Гитлер капут». А здесь как бы наоборот, я за Гитлера. Одним словом, я сорвал торжественную  линейку и церемонию посвящения в октябрята. Кощунство.

В пионеры мне тоже не хотелось. Я уже был «Чёрный Мститель Советских Морей». Но это была моя тайна. Мне хотелось уничтожать всё Советское, чтобы сделать жизнь лучше, добрей, справедливей. В маленькой детской душе, в моём мальчишеском сознании уже сформировалась ненависть к государству. Я хотел воевать с ним…

А пионеры сделали бы меня похожим на Агента, из них вырастают Объездчики с кнутами, жестокие как колдуны из детских сказок.

Удалось мне избежать пионерской организации. У меня был Том Сойер и Гекельберри Финн. Мне так хотелось соорудить плот и поплыть в дальние страны. Мир книг и природа заменяли мне сборы и крики «В борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!» Я к такой борьбе не был готов. По исполнении 14 лет в комсомол мне не предложили вступать, и, слава Богу. Ни за что не пошёл бы!

Матери я не сказал, что узнал от бабы Води Всё. Она видела, что со мной что-то не то происходит. Но расспрашивать не стала. Задала только один вопрос, точнее, два:

- Ты не захворал?

-  Нет.

-  Не голодный?

-  Нет.

Есть не хотелось. Во рту всё пересохло. Хотелось пить.  Выпил две кружки квасу. Спать лёг на сеновале. Не спалось, не хотелось. В голову лезли только слова бабы Води. Их надо было осмыслить и аккуратно уложить в голове, расставить по полочкам и с этим надо начинать жить по другому,по новому.

Теперь кое-что прояснялось. Я многого не понимал, ибо был, в сущности, ребёнком. Но почему мне не хотелось визжать от восторга вместе с мальчишками, когда чапаевцы рубали белых. У меня не вызывали ненависти киношные немцы. Задумываясь над восприятием этих событий, я убеждаюсь, что воевал бы против коммунистов. А ведь меня никто не вербовал, не обрабатывал идеологически. Как-то подсознательно, интуитивно, а может на генетической основе, но я чувствовал величайшую Несправедливость Государства с огромной Армией Агентов к несчастному Народу, к матери, бабе Воде, деду Бородею…и ко мне.

Отбыв по несколько лет лагерей, из заключения вернулись кое- кто из сельских мужиков. В 46-х – 47-х годах их осудили за разные преступления. Приговоры суда были преступней самих преступлений. Ивана с Прокошей судили за два кармана зерна, которые те утаили при посевной. Васе, сыну деда Давида, дали 10 –ть лет за «оскорбление действием Дорогого товарища Сталина». В клубе висели портреты вождей. Со стеклом было туго, и в рамках красовались не остеклённые, а картонные Отцы народов. И Васька, будучи подпитым, как-то неосторожно прожёг самокруткой дырку в портрете вождя. Дырка пришлась на лбу, почти между глаз. Это следователь рассматривал как символическое покушение на товарища Сталина.

Васька вернулся злой, блатной с наколками. В клубе затевал драки. Злость пёрла из него и трезвого и пьяного, пёрла кулаками, и он бил собутыльников, сгоняя ярость за горе, которое перенёс за маленькую  неосторожность. Сел в двадцать лет. Вышел в тридцать. Мать умерла. Отец погиб на войне. Сестра утонула в речке. Невеста вышла замуж, и у неё родилось двое детей. Васька пел грустные блатные песни под гитару – про лагеря, тайгу и Колыму, про фартовых блатных парней, с которыми позже судьба так близко свела меня.

 Когда на колхозном собрании утверждали список набора в автошколу, парторг колхоза вычеркнул Ваську, как недостойного. Он громко заявил, чтобы слышали все:

– Бандюков колхоз обучать не будет, пусть быкам хвосты крутит, навоз из-под коров пусть чистит.

Васька, осторожноосторожно пробираясь между скамеек, заполненных односельчанами, поднялся на сцену, где за столом сидел «Президиум»: Председатель, парторг и два бригадира. Васька спокойно сказал:

– Я отдал десять молодых лет каторжной работе только за свою неосторожность с сигаретой. Но я видел своими глазами, как ты у себя в кабинете на беленький бюст Ленина пепел стряхивал. Гипс не горит, как бумага, вот и дырки не было на голове Ильича. На тебя никто не донёс в НКВД, и потому ты не сел, как я. А тут сидишь и блатуешь, кого счастливым сделать, а кого опустить. Сука ты, а не парторг. Это ты «ум, честь и совесть всей эпохи  ?»  – Васька показал на красный плакат, где эта надпись скромно выражала самоопределение особой кучки людей. – Нет у тебя ни чести, ни совести. Гад ты, вот кто!

-   Да я тебя! – вскочил побагровевший парторг.

-   Васька, хлопнув сильной рукой по плечу, посадил его на место и продолжал:

– Когда списали трёх колхозных свиней, ты поделил туши на троих, снабдил завфермой и любовницу свою на всю зиму обеспечил. И мёду с колхозной пасеки бидончик десятилитровый в подарочек за любовь привёз. А людей за горсть зерна под суд отдал. Что, не так?! Скажешь, не так?!

Парторг поднялся красный как рак варёный:

– Ну, бандюк, срок тебе обеспечен за клевету на партию, на руководство колхоза, за подрыв авторитета коммунистов. Я тебя сгною там, где Макар телят пас! Да, я…

Васька взял со стола графин с водой и разбил его на лысой голове парторга Дёмина:

-  Так тебе, сука, теперь хоть знаю, за что сидеть буду!

На Ваське повисли два бригадира, сидевшие рядом. С первой скамейки на сцену вскочил комсорг Иван Беженец. Связали Ваське руки его же поясом, выдернув из штанов. Так связанного на телеге и отвезли в район, в милицию. Спустя месяц в нашем же клубе был показательный выездной суд. Ваське намеряли снова десять лет, и больше его я уже никогда не видел.

Наступила весна. Мне шёл 15-й год. Это знаменательная весна в моей жизни. Я познакомился с Шурой. Она была на три года старше и жила в восьми километрах, в другом селе, Лукашовке. Познакомился на районном смотре художественной самодеятельности всех сёл. Я читал басню «Заяц во хмелю». Мой успех был отмечен бурными аплодисментами и отрезом материи на рубашку. Разговорились. Она была светлая, весёлая, общительная. Пригласила к себе в Лукашовку в клуб на танцы. Я так обрадовался, слов нет. Это первое свидание. «В зобу дыханье спёрло…»

На следующий выходной, в воскресенье, я отправился на велосипеде в Лукашовку. Это полем четыре километра  и лесом столько же. Мимо конского кладбища, где хоронили сдохшую скотину. Там часто выли стаи волков, чуя запах падали. Страшновато было. Но первое свидание. Ох, Шура, Шура, какая фигура…

Шура научила меня целоваться. Давала трогать небольшую горячую грудь Член у меня стоял от первого поцелуя и до окончания свидания, где-то на протяжении трех часов. Поздно в ночи я возвращался домой. Счастливым и окрылённым. Восемь километров незаметно преодолевал. Сладкие воспоминания грели душу. Я не замечал ни времени, ни пространства. Удавалось поспать пять часов и на работу. Болели яйца от длительной эрекции, безоргазменной. И когда я поделился своим счастьем с Васей, соседом, он мне посоветовал онанировать. Боль в яйцах прошла. На втором свидании Шура взяла мою руку и положила на лобок, а уж я, осмелевший и охмелевший от возбуждения, скользнул ниже, и рука прикоснулась к горячим мокрым штанишкам…Что-то липкое и горячее под моими пальцами. Шурочка целовалась без отдыха, лишь иногда прерываясь, шепотом спрашивала:

– Никогда не трогал так никого?

Я молчал.

    -Ну, скажи, - настаивала Шура – никогда и никого не трогал там?

     -Не трогал,  -признался я с нотками огорчения.

  - Ну, можешь руку под трусики запустить, можешь погладить там, за живую правда же, она живая, правда, живая…

Шура расстегнула мне пояс на брюках, нежно достала мой член и начала его гладить снизу вверх и сверху вниз. Я так онанировал. Я брызнул спермой сладко-сладко, неожиданно и сильно. Капельки спермы попали на лицо Шуры. Она не спешила их вытирать, а осторожно пальчиками нащупывала капельки на лице и облизывала их губами. Я гладил её по влажной вагине и пальцем погрузился в её тепло. Шура резко вытянула ноги, напряглась вся, сплела ноги крепко-крепко и задрожала с тихим подавленным стоном. Я встревожился, думал, сделал ей больно или что-то не так в моём поведении. Но она, помолчав несколько секунд, успокоила:

      -Всё хорошо, всё очень хорошо, ты не волнуйся. Будет ещё лучше.

Потом извлекла откуда-то мужской огромный  носовой платок и аккуратно вытерла мне пенис.

На следующее воскресенье она попросила приехать пораньше. Мне и уезжать не хотелось, а уж поскорей вернуться я был рад. Неделя тянулась бесконечно долго. Наконец наступило долгожданное воскресенье. После обеда я, тщательно помывшись, покатил в Лукашовку. Был поздний май или первые дни июня. Помню хмельной запах цветущей липы, черемухи, акации...

Я узнал женщину!С вечера и до 12 ночи мы были вдвоём… Всё было великолепно. Только в одном я чуть замешкался: точной информации я не имел, не знал как надо. Моё заблуждение заключалось в том, что я не знал, не думал, что весь пенис можно заталкивать в вагину до конца, как говорится, «до упора». Я думал надо только головку, ну ещё, может чуть-чуть, чтоб не больно ей было, чтоб не повредить там, в организме, чего-нибудь. Да  какое там. Ну, и дурак же. Она, видать, поняла моё заблуждение и, обхватив меня руками за спину, как-то изловчившись, ногами обвила крепко и с силой вошла моим телом в себя. Заканчивался мой 15-й год жизни.Это событие имеет огромное значение для каждого пацана.Так я стал мужчиной. Дебют прошёл нормально. А Шура вошла в память навсегда. Я знаю , что у каждого есть или была своя Шура…

                                                             ЮНОСТЬ.

Летом я отослал документы в мореходную школу. Там готовили специалистов для рыбфлота, для судов работающих заграницей, в чужих водах. Я стал вынашивать план побега за границу. В Этом возрасте я не знал наиболее подходящего способа попасть за границу и наилучшим я счёл остаться в чужом государстве, будучи моряком советского судна.

В конце июля я получил вызов из Мореходной школы на экзамены. Ехать надо было через три дня. Узнав о моём отъезде, мать заплакала.

    -Ну куда ты? Чужие люди везде, ну как ты жить будешь? Молодой совсем. О горюшко!..

     -Ничего. Как-нибудь освоюсь. Я уже решил.

Мать собрала в дорогу сала, сварила десяток яиц. Уже провожая к калитке, добавила немножко денег на дорогу, немного я сэкономил. У калитки обняла меня и сказала:

–  Я знаю, тебя не удержишь. Раз решил – так и делай. Пусть тебе Бог помогает. Благословляю тебя в дорогу дальнюю и неизвестную,  и перекрестила меня.

Пешком добрался до района. На попутках до станции. Чтобы сэкономить деньги, на крышах вагонов, на товарниках, от узловой до узловой добрался до южного порта. Пыльный, грязный, в паровозном дыму и копоти я был похож на бродягу-беспризорника из фильмов. Первым делом добрался до моря. Впервые в жизни увидел Море. Усталый и вымотанный долгой и необычной дорогой, я увидел море и почувствовал, как душа наполняется радостью. Главная мечта моего детства сбылась.

Впервые в жизни искупнулся в море. Здорово! Тщательно умывшись, постирав трусы и носки, наплававшись досыта, я растянулся на песке и уснул. Спал долго и крепко. Разбудили меня громкие голоса и пинок ботинком под ребро.

– Эй, деревня, вставай, разлёгся тут  как у себя дома.

Я открыл глаза. Меня окружали трое ребят на пару лет старше. Один помельче меня, другой повыше, а видать главный среди них – этот рыжий крепыш в тельняшке с чёлкой над глазами:

–  Откуда ты тут взялся? – резко выдёргивая у меня из-под головы брезентовый вещмешок, спросил рыжий.

Я молчал, оценивая ситуацию: будут бить или нет. Если будет драка, я не выиграю бой. Изобьют точно. Убежать не смогу, у них рюкзачок. Там свидетельство о рождении и школьные документы.

Я поднялся, сдерживая напряжение, возникшее от чувства опасности и предстоящей драки, стараясь как можно спокойнее, сказал:

    -В мореходку приехал поступать.

     -О, тюлькин флот! – презрительно сказал высокий.  Мама, плюйте мне в харю, без моря жить не могу! Так? В моряки хочешь?

– А что в этом плохого? – я старался говорить как можно спокойней, - Это мечта всей моей жизни.

Рыжий развязал узел из лямок на вещмешке и содержимое вытряхнул на песок. Посыпались мои запасы, трусы, носки и прочее. Выпал и конверт с документами.

– Стойте, ребята, я никого из вас не трогал, ничего плохого не сделал, дайте мне поспать и оставьте мои вещи.- спокойно говоритьуже не получалось,очень тревожился, не зная чем кончится беседа.

– Да, ладно, не кипишуй. - Рыжий обошёл меня кругом. Я понял, что он ударит первым и выбирает удобную позицию: сбоку или сзади. Ухмыляясь, он сверкал железной фиксой.

       -Да, не ссы ты, отдай деньги, и мы потопали за пивом.

Деньги я спрятал под стелькой ботинка и надеялся, что они их не найдут.

– Денег у меня нет, на дорогу потратил, - я наклонился и, поднимая конверт с документами, незаметно прихватил в руку песка.

Тот, что пониже ростом, крутил в руках самодельный нож, похожий на финку, что я видел у Васьки бандюка. «Запугивают пока, надеются, что от страха сам отдам, потом уже бить начнут»,  думал я. Пусть изобьют, пусть заберут мои вещи, главное, чтобы документы остались, иначе, что я предъявлю в мореходку. Окончательное решение пришло быстро: по-хорошему, по-мирному с ними не договориться. Им просто очень хочется побить чужого. За меня никто слова не скажет, а им друг перед другом надо продемонстрировать умение бить. Это я понял. И решил начать сам.

– Ладно, ребята, хорошо,  я повернулся к Рыжему. Он у них был главный – это я тоже понял – и самый сильный. С него надо было и начинать. С десяток деревенских драк я имел в своём опыте, как почти каждый нормальный пацан. Васька когда то показал мне и научил, как бить под дых и пальцами в глаза. Натренировал, убеждая, что в жизни пригодится. Вот и пришло само. Я не напрашивался. А защищаться надо. Это святое дело.

– Не надо, ребята,  Рыжий стоял чуть слева, вот и удобно будет ударить под ложечку. Я переложил конверт в левую руку и резко сыпнул песок из правой Рыжему в глаза. Он двумя руками схватился, прикрыл уже напесоченные глаза, и в эту секунду  дал ему под солнечное сплетение. Он упал на песок. В эти же секунды меня усердно били двое его друзей. Рукояткой ножа (хорошо хоть не лезвием) Малой ударил меня по голове, и я потерял сознание. Распугал их и привёл меня в чувство  старый рыбак, причаливший на лодке к берегу.

– Вот шпана хренова, вот сучата неугомонные,  возмущался дед, приводя меня в чувство. -ну ,паря, навтыкали тебе чуток, да ты вытерпи. У мужиков завсегда по мордасам друг дружке. Э-э-э! Терпи.

Губа у меня была здорово рассечена. Зубы целы, но два передних очень шатались, именно над ними лопнула от удара губа. Левый глаз затёк, и я им почти не видел. Конверт валялся пустой, все мои справки и свидетельство валялись в воде. Бросили гады в воду. Я пособирал, разложил на горячем песке сохнуть. Кое-где поплыли чернила и растеклась печать. Болело ребро, точнее весь левый бок.

Меня и за Шуру в Лукашовке тоже избили. Так было принято, традиция не писанная – чужих женихов из чужих сёл  бить, так сказать, проучить для порядку, иного повода не существовало. Но там было близко к дому – добрался, отдохнул, было легче.

А здесь уже вечерело. Как я покажусь в приёмной комиссии мореходки? Что обо мне подумают? Драчун, хулиган?

-Ничего из вещей не пропало? – спросил рыбак.

      -Да вроде всё цело, - я запустил пальцы под стельку ботинка. -Денежки целы. Это  хорошо. А вавки заживут.

        -Ты вот что, - сказал рыбак, -  пойдём ко мне, надо йдом раны и ссадины помазать, скорее заживут, да и переночуешь у меня. Бабка покормит тебя. А? Идём!

        - Здесь пересплю под лодкой, - я стеснялся идти к незнакомым людям. Не ловко как то.

         -Нет, паря, пошли, раз уж спас тебя, ты мой крестник. Они бы тебя затолкли ногами до  смерти, они в злом азарте – меру не чуют. Забили бы насмерть или искалечили. А так живой и полуздоровый. Пошли, пошли, не стесняйся.

Семья рыбака жила в своём домике недалеко от моря. Встретили дружелюбно, гостеприимно. Впервые в жизни выкупался в ванне. Она была втрое больше цинкового корыта, в котором мылся дома. Накормили досыта, смазали йодом мои раны и я опять заснул. Почти трое суток дороги на крышах вагонов, гоняли и военизированная железнодорожная охрана, и менты на станциях. И последняя драка. Разбудили утром. На столе в огромной сковороде жареная рыба, чашка с чаем и блюдечко с вареньем. Наелся, поблагодарил, вскинул на плечо свой вещмешок и направился в город.

 Мореходку нашёл без труда. Это было двухэтажное здание. Двор, лестницы, коридоры были забиты десятками ребят, которых манило море. Я разыскал приёмную комиссию. В большом зале стояли несколько столов. За ними перекладывали, сортировали документы женщины и один усатый дядька в тёмно-синем морском кителе. Я решил подойти к нему.

    -Здравствуйте,  сказал я и протянул помятый конверт,  вот приехал ,вот документы…

Моряк внимательно глянул на меня, несколько секунд рассматривал мою йодом раскрашенную морду. Достал из конверта свидетельство о рождении, об окончании школы, справку из сельсовета. Всё хоть и высохло, но выглядело пакостно, неряшливо. Он опять посмотрел на меня, потом на размытые бумажки, брезгливо отодвинул ко мне на край стола и сказал:

– Эти бумажки засунь назад, туда, откуда ты их достал. Драчуны и хулиганы нам не нужны. Всё. Будь здоров. Следующий!

Я понял, что в моряки меня не берут. Хотелось кричать и плакать. Было куда хуже, чем когда били на пляже. Ой, больно и обидно. Я только спросил:

     -А что же мне делать?

       -Иди в РУ (ремесленное училище), там все такие, как ты. Хулиганы и драчуны.Там тебе место.

Я отошёл от стола и побрёл к выходу. Идя по коридору, повторял его слова «Там все такие, как ты». Как я . А какой же это я? Ну, побили меня, ну, испортили документы, но это же не моя вина. Не я начинал, а эти гады. Что я мог сделать или не сделать, чтоб этого не произошло? Я же не виноват. Не виноват.

Сел на лавочку в дальнем углу двора. Обида и боль заполняли душу. Хотелось плакать и выть. Потом злость и обида, несправедливое решение моряка, сформировалась в ненависть к Рыжему и в ясновыраженное желание разбить ему голову. Найти и кирпичом по харе, а потом пусть хоть убьют, лишь бы я мог разбить ему морду, только бы успеть отомстить. Ведь я же НЕ ТРОГАЛ, НЕ ТРОГАЛ!  мою правоту усиливала ярость, кипевшая в душе. Где их искать? Город большой. А я в нём один, сам,и помощи ждать не от кого. Надежда только на себя. И я побрёл опять к морю. Больше идти мне боло некуда. Неподалёку от места, где меня избили, был каменный причал. От берега он выступал в море метров на пятьдесят. С него до воды было полтора, два метра. Эту высоту использовали для прыжков купающиеся ребята, их было около десятка. Рыжего и его дружков среди них не было. Я близко не подходил. Наблюдал издали. Чтобы не выделяться среди купающихся, разделся, одежду и мешок спрятал под низкую лавочку около деревянного грибка – зонтика.

Как же приятно искупнуться в море! Проплыл метров 40, не глубоко, метра три, не болше. Дно песчаное. Накупавшись, разлёгся на песке. От солёной воды пощипывали ранки на лице.

Что мне теперь делать?.. Как быть? Как жить? На причале, где купались пацаны, усилился галдёж и крики. Я приподнял голову и, всмотревшись, увидел, что пришла компания Рыжего. Здоровались с силой хлопая по рукам, кричали странные имена, наверно, прозвища и клички – Котя, Ким, Феня…Своя компания. Рыжий столкнул в воду длинного горбоносого брюнета. Если они  скинутся по кулаку, опрокинут мне на голову корзину с кулаками – мало не покажется. Ну, будь – что будет, а Рыжему отомщу. Мне казалось, если я накажу его, то легче и быстрей придёт решение, как дальше жить.

Нырял и плавал я отлично. И решил напасть с моря, а не с берега. В море, метрах в ста, качались на воде пустые заякоренные лодки. Я спрятался за одной из них, которая была поближе к причалу. Просидел в засаде долго. Наконец заметил, как золотистая голова моего обидчика удалилась от общей компании в сторону огромной бетонной плиты, под углом сползшую в море. Рыжий взобрался на торчащий край плиты и, фигурно изогнувшись, с выбрыком прыгнул в воду. Я был уже рядом. Вынырнул, хватанул воздуха и опять нырнул. И когда Рыжий поравнялся с плитой, выбирая место, где взобраться (плита была скользкой от водорослей), я сзади взял его за волосы и сильно ударил головой о плиту. Не давая опомниться ещё мордой о камень со всей злостью и силой. Он обмяк и опустился в воду. При всей моей справедливой ненависти к нему убивать я его не хотел. Что бы не утоп, я оттянул обмякшего ближе к берегу, по-над плитой, где воды было мало, и плита была ниже. Рыжий захрипел, закашлял, начал плевать кровью с разбитых губ. Она расплывалась по воде, делая её ржавой. Я боялся, что компания хватится дружка и мне несдобровать. Надо уходить немедля. Оставил полуутопленника на песке я отполз к деревьям. Сделав зигзаг за пляжными киосками, я пробрался к своим пожиткам и, не одеваясь, побрёл подальше от места справедливого возмездия. Довольный, еслиб не решился отомстить злился бы на себя очень, спать не смог бы. Теперь всё нормально.

Переночевал под лодкой на песке. Проснулся искусанный комарами. Бодр. Голоден. Без определённых планов. Солнце вставало над морем весело и приветливо улыбалось мне, бродяге бездомному, одинокому, избитому и несчастливому. Мне было жаль себя. Больше пожалеть меня было некому. Разве что солнышку. Оно мне подмигивало и подбадривало, ласково гладило тёплыми лучиками. Жаль – не жаль, а нюни распускать нечего. Надо думать, как дальше быть, что делать. Денег оставалось мало. Если питаться только пирожками, то неделю я прокормлюсь. А что дальше? Вот и надо найти правильное решение задачи, которую поставила передо мной судьба. Школьные задачки «из пункта А в пункт Б вышел поезд» я решал за минуту, едва услышав условие. А условия сложившейся у меня нынешней задачи были простые: спать негде, есть нечего, денег почти нет, обратиться не к кому… А наступит осень, за ней зима, холод. Возвращаться назад в деревню я не хотел. Это, как вариант, исключено. Решил окончательно. Раз и навсегда. Твёрдо.

Скитаясь в порту, я узнал, что в Приморске ( ну что я конспирируюсь, это славный город Жданов, ныне благословенный Мариуполь) есть «ШМО»  «Школа Морского Обучения». Это было классом пониже Мореходки, там готовили по специальности матрос-моторист, моторист-матрос – какая разница, от перестановки слов смысл не  меняется. Главное, это связано с морем. Значит, годится.

В Мариуполь два раза в сутки ходил небольшой теплоходик. Денег на билет хватило бы, но на еду не осталось бы почти ни рубля. И я решил, лучше мне тайком пробраться на теплоходик и сэкономить на еду, чем потом попрошайничать на хлеб «Христа ради». Изучив обстановку, я заметил, что возможность проникновения на судно есть. Матрос, проверявший билеты, часто отвлекался на симпатичных девчонок, ещё один вахтенный драил ботинки и пуговицы, видать, предстоял важный выход на берег…

Пробрался на теплоход и доплыл благополучно до Приморска, без приключений. Хотя теперь каждый мой день уже сам по себе был приключением. Я не знал, что меня ждёт в чужом огромном   городе.

Учебный корпус ШМО, где располагалась приёмная комиссия, был в полукилометре от Морвокзала. Здесь всё было поскромней, чем в Мореходке. не было экзаменов, принимали по собеседованию. Я тщательно расправил все свои бумажки и положил на стол перед седоватой женщиной, похожей на мою бывшую учительницу математики.

     -Здравствуйте,  сказал я, склонив голову, вроде как кивнул. Само вышло так. Как бы вежливее. – Хочу быть моряком.

       -Похвальное решение,  сказала женщина,  но у нас готовят матросов, а моряками они становятся уже сами, с опытом, или не становятся вообще никогда.

Она внимательно посмотрела на меня, просматривая бумаги. Ссадины стали менее заметны, йод смылся во время  купания. Морская вода способствовала заживлению. Я заметил в глазах этой женщины что-то вроде доброжелательности, то ли сочувствия.

Значит, моряком решил стать?

Да.- я кивком головы придал решительности.

       -А ведь ты вырос за тысячу километров от моря. Как же такое решение пришло в сухопутном краю? – Она с улыбкой смотрела на меня. – Романтика, парусники, форма морская, дальние страны?

  Мне трудно передать Вам, как формировалась мечта стать моряком, но она превратилась в твёрдое решение, цель моей жизни. Кстати  адмирал Ф. Ушаков родился ещё дальше от моря, чем я.-не разозлить бы своей эрудицией эту тётку, осторожная мыслишка удержала от биографий адмиралов.

Так-так, это хорошо. И за Ушакова правда. Но дело в том, что ты, юноша, очень молод.  Только  что исполнилось 15 лет. А мы принимаем на учёбу с 16-ти лет, чтобы через два года обучения 18-летний совершеннолетний выпускник мог работать на флоте. Так что, приходите на следующий год. Если, конечно, не передумаете. Я думаю, что ваше решение крепкое и вы будете добиваться своей цели. До свидания. Желаю вам успехов.

Я поплёлся к выходу, побрёл по зелёному бульварчику к морю. Сел на лавочке в тридцати метрах от воды. Море ласковой волной лизало песок, убаюкивающе мурлыкало.

Ну вот, мне опять не повезло. Грустно на душе. Ну что делать теперь? Как прожить этот год? Надо искать работу, где-то жить, что-то есть…

Ночевать снова пришлось под лодкой. Лучшего места не найти. Лодок было десятки, я выбрал под вербой. Вечером искупался и, устроившись поудобней, заснул. Разбудила среди ночи возня на лавочке неподалёку, под вербой. Там уединившаяся парочка занималась любовью. Шумно, охая и ахая, они азартничали несколько минут, потом девка завизжала как резаная и всё стихло. Я вспомнил Шуру, пенис встал до ломоты в суставах. Ох, Шурочку бы как тогда…

Парочка разделась догола и пошла в море купаться. Под освещением дальнего фонаря и трёх четвертей луны мне хорошо была видна белая задница девки, которая, наклоняясь и приседая, подмывала свои прелести. Парень, рыча и фыркая, проплыл и вернулся к ней. Обнял и стал целовать. Пенис мой рвался от напора крови, и я сонанировал на видок белеющей задницы.

Заходил в отдел кадров порта и портофлота, просил взять меня на работу юнгой. И смеялись и сочувствующе улыбались – нет такой должности. Это только в книжках бывает. Да и несовершеннолетний. Даже паспорта нет, ибо нет 16 лет. Задача нелёгкая. Был в отделе кадров мехзавода. На вопрос «Где живёшь?», я ответил искренне и просто:

    -Под синей лодкой.

      -Где  где? – Очки кадровика взлетели на лоб от удивления. – Под какой лодкой?

        -Я же сказал – под синей, номер ЖД – 142.

После того как я уже десяток раз объяснил, где я живу, у меня этот вопрос вызывал сдержанную злость, и я стал отвечать с вызовом, как бы считая жизнь под лодкой нормой – я доволен. Как же ещё, ну где же ещё можно жить, как не под лодкой, что же здесь неясного?

     -Ну, парень, ты очень ценный кадр для нашего завода. Скитаешься, где попало,

бродяжничаешь, подворовываешь где-то, а?

      -Воровать  - не ворую. Не приучен. Может жизнь заставит. А пока нет. Обхожусь.

       -Ну-ну. Иди в Р.У., приобретай ремесло. И приходи хоть слесарем, хоть токарем. Рады

будем. А сейчас ты никто и звать никак. Понял?

       -А что ж тут не понять? Конечно, понял. – И я ушёл.

Как тут не понять. Ясно как солнце.  Денег оставалось на пять штук пирожков. Ясно и понятно, что есть будет хотеться, и после того как съем эти пирожки. Тогда что? Вот тут уже не знаю, значит, неясно и непонятно, как дальше быть. Думать надо, искать выход, или Вход.

В рыбной гавани разгружали свой улов мелкие сейнеры и баркасы. Пробраться на территорию было нетрудно. Я заметил, что во время разгрузки  рыба иногда падала за борт. В воде её никто не искал, не тратили время на такие мелочи. И я, поныряв, поплавав, за 20 минут нашёл несколько рыбин, нанизав их через жабры на проволоку, и счастливый выбрался на берег. Отойдя подальше,  забрёл в корпус старой баржи, наполовину затопленной в море и наполовину вытянутой на берег. Там я собрал старые доски, палки и развёл костёр. Надев рыбу на прутик лозы, я жарил её на костре. Ну и вкусно же! Я наедался про запас. Во-первых, надо было съесть всю рыбу, ибо хранить мне её было негде. Во-вторых, если съем много, долго смогу обходиться без пищи. А для меня это важно. И ещё важна была осторожность. Тут мог появиться Рыжий. И я под рукой всегда старался иметь кусок трубы или арматуры. От большой кодлы в пять человек это не спасёт, а от двух трёх есть шанс отбиться и убежать. Осторожность стала дежурной службой безопасности моей юности.

На десерт крал яблоки из обкомовских дач. Это огороженный высоким каменным забором участок в двадцать гектаров. Яблок было много. Их никто не собирал и не обрывал. Под каждой яблоней трава была усыпана плодами. Собирай – не хочу. Я лазил в сад, когда темнело. Однажды услышал в темноте окрик:

     -Стой, стрелять буду!

 Будет он стрелять или только пугает, но услышал, как сторож щёлкнул курком. После плетей объездчиков я не сомневался, что будет стрелять. Сторож обкомовской дачи – шишка выше колхозного сторожа. Я решил, будь что будет. Гружённый яблоками направился к забору. Сторож, видя, что я стараюсь уйти, выскочил мне наперерез и, устроившись за яблоней, ещё раз заорал:

     -Стой, говорю, стрельну, я предупредил!

Я шёл напролом в его направлении. Когда до сторожа осталось не более  пяти шагов, он выстрелил . Ну и ощущение. До этого мы стреляли из «самопалов», взрывали в костре патроны, но в меня ещё никто никогда не стрелял. Грохот, обдало жаром, горячие, острые колючки впились в лицо и шею. Несколько секунд я, что называется, остолбенел, хорошо хоть не упал, не лёг. Сначала мелькнула мысль, что меня убили, я уже умер. Но оцепенение от страха проходило. Я понял, что жив. А он, гад, стрелял холостыми, и мне только пороховой гарью да кусочками пыжа в лицо попало.Это был первый выстрел в меня. А сколько их было потом, пересчитать трудно.

– Ну, сука,  сипло прошипел я и кинулся преодолевать эти разделявшие нас метры. Сторож кинулся наутёк. В темноте ему трудно было разглядеть кто перед ним, пацан или взрослый сильный парень. Я подумал, что он может перезарядить ружьё дробовым патроном или позвать на помощь кого-нибудь ещё. Решил удирать. Забрался на близко растущую к забору яблоню, по толстой ветке перебрался на забор, спрыгнул на траву и уже через пять минут был в приморской зоне.

Как-то лежал в лодке, а не под ней. Ночь была тихая, ясная. Долго-долго смотрел на звёзды. Разыскал своё любимое с детства созвездие «косой крест». Я не знаю, как оно называется правильно, но я его называл Мой Южный Крест. Как же дальше жить. Размышления были долгими, мысли разными. Одна из них мне показалась стоящей, и я решил испытать свой последний шанс.

Наутро, тщательно умывшись, приведя в порядок и почистив  одежду, я направился опять в приёмную ШМО.

Набор курсантов уже был, видимо, завершён. Ребят бегало меньше, сновали по коридору дядьки в морских кителях и фуражках с «крабами». Приёмная комиссия, завершив работу, разбиралась с документами. Одна из женщин что-то печатала, другая по телефону просила какие-то кровати, матрацы и одеяла. Та, что со мной разговаривала в прошлый раз, внимательно изучала  бумаги и поправляла что-то карандашом.

     -Здравствуйте, я прошу вас выслушать меня,  попросил я вежливо, но настойчиво.

      -А, это вы, молодой человек… ну я же объяснила, что вы молоды, не хватает года до наборного возраста. Ну, чего бы ты хотел? Я тебя слушаю.

       -К вам поступают разные парни и по разным причинам. У кого-то папа моряк, кто-то книг начитался, потянуло к путешествиям, кто-то даже от скуки – потом бросит, передумает…Так может быть?

    -Может, - ответила женщина,  каждый год бывает отсев – с десяток сами уходят, ну, и несколько человек мы отчисляем по разным причинам. Что из этого?

       -Из этого вот что: сильнее всех хочу быть моряком я и могу это доказать,  я говорил спокойно и тихо, но как-то получалось, что сквозь зубы, со злостью.

         -И как ты можешь это доказать? – Она смотрела на меня с любопытством, слегка улыбаясь.

      -Предлагаю убедительный эксперимент: вызываем каждого из принятых, зачисленных на учёбу и говорим, что его отчислили. Но если он отрежет себе мизинец на ноге, то останется учиться. И ваши курсанты разбегутся все. Я уверен, что ни один не согласится отрубить себе мизинец, чтобы стать моряком. Вы меня слышите..? А я отрежу мгновенно. – В моих словах было столько злой уверенности, что женщина перестала улыбаться. – Да, не сейчас и не здесь, я готов отрезать мизинец. Я его принесу завтра, завёрнутый в тряпочку. Только скажите, что меня примут, пообещайте, что я буду учиться!

   -  Ну, парень, ты даёшь! Такого абитуриента я ещё не встречала. Ты что ,больной?

     - Нет, не больной. Я здоровый. Двухпудовую гирю жму три раза и шесть раз толкаю.

     -  Я имею в виду – с головой у тебя в порядке?

-  А что вам кажется глупым? То, что я готов за свою мечту заплатить более дорогую цену? Кому даётся легко то, к чему я стремлюсь, может, и не ценят свой успех, а мне легко ничего в жизни не давалось, ни кусок хлеба, ни осуществление мечты. Вот я и готов расплачиваться подороже, чем оценки в аттестате. И других доказательств  у меня нет!

-  Ну, странно странно как-то,  задумчиво произнесла женщина,  твоё стремление к мечте граничит с фанатизмом, твоя решительность даже как-то пугает. Цель в жизни – это хорошо, целеустремлённые люди нужны нашему обществу, чтобы приносить пользу Родине. И Родина готова протянуть руку. – Она стала говорить, как наш парторг колхозный, какими-то плакатными лозунгами, а моя судьба была ей безразлична. Мне никто не протянет ни руку, ни ногу.

Я опять пошёл к морю… Мне оно показалось грустным, как и я, как будто разделяло моё настроение. В шелесте ласковой волны слышались нотки сочувствия, и мне стало чуточку легче.Я и море. Как у дядюшки Хема:  Старик и море ,  у меня  Пацан и море .

Был конец августа, приближалась осень…Вопрос « что делать? как жить?» появлялся в голове как только проходила лирическая грусть. Надо было решать бытовые вопросы. Обязательно наловить побольше рыбы и продать на портовском базарчике. Надо купить мыло, носки и трусы. Если останутся вырученные копейки, то куплю мороженое. Я ведь до 15 лет не знал о существовании такого лакомства, и устоять от соблазна  купить мне удавалось с трудом.

Улов был богатый, но и наныряться пришлось до головокружения. Нанизав на проволоку с десяток рыбин, я пошёл на базарчик. Рыбы продавалось много, и я устроился на конце длинного прилавка. Присмотревшись какая цена, я снизил на рубль и стал ждать своего покупателя. Почему-то чувствовал себя неловко, не в своей тарелке (а в чьей?), было чуть стыдно, не знаю и не пойму почему. Тётки и мужики кричали, зазывали, хвалили рыбу, а я молчал. У них шла торговля, у меня – нет.

Между рядами расхаживал с пивной бутылкой и таранькой круглолицый парень с чёлкой, напущенной на самые глаза. Крепкий, мускулистый, широкоплечий. Как Ваня  Бычок из нашего села. Он всегда затевал драки. Где он – там и драка. За двадцать минут успевал напиться, набить морды  троим и смыться.

Ну, думаю, Господи, пронеси. Он остановился возле меня, плюнул под ноги и спросил:

Ты тут  откуда взялся? Не видел тебя раньше, – из-под чёлки смотрели злые глаза.

Я не знал, что сказать, как ответить, и решил брякнуть, что на ум взбрело:

К деду приехал.

А дед где живёт, харя твоя стрёмная?

-На Гавани. А харя у меня нормальная.

-Ну, ты, фраерок, огрызнись мне ещё, и я тебе юшку красную пущу. Понял?

Я, конечно, понял. Как тут не понять, что буду избит прямо на базаре. Видел, что он хочет драться. Одолеть мне его не под силу, убежать – рыбу жалко. Лучше смолчать. Чёлка, как я его прозвал, опять сплюнул под ноги, хлебнул пивка и, напевая «Шаланды полные кефали…», покачивающей походкой пошёл между торговыми рядами.

Ко мне подошла женщина с огромной сумкой.

-Почём? – спросила она, тыкая ногтём в рыбу.

-Да сколько дадите, сколько вам не жалко.

Ей видимо понравился мой ответ, где всё зависело от её решения. Она посмотрела на меня, потом внимательно проверила жабры у рыбки и сказала:

-За тридцатку заберу всё. Идёт?

-Идет! – радостно ответил я. Кто идёт, куда идёт и с кем идёт – в голове от радости закрутились словесные каламбуры.

Она уложила рыбу в необъятную сумку. Я спрятал деньги в носок, сказал «Спасибо!» и пошёл за покупками.

Возле пивного киоска Чёлка бил мужика, трое других пытались помешать и разнять их. Да, видать, переусердствовали – ввязались в драку на равных правах и пошло-поехало…

Мне было интересно, чем кончится, кто победит. Очень хотелось, чтобы досталось Чёлке. В качестве «болельщика» я расположился на безопасном расстоянии и наблюдал. Драка становилась активной , массовой. Били друг друга с хряском, рожи были у всех в крови. Они уже не понимали «кто есть кто», где свой, где чужой. Просто свирепо и бешено били друг друга.

Кто-то заорал: «Атас! Мусора!» Послышался рёв машины и на базарчик вкатил милицейский «газик» – грузовичок с брезентовой будкой вместо кузова. Оттуда выпрыгнули человек шесть милиционеров.

Из кучки дерущихся выкрутился Чёлка, быстрым, резким броском кинул в траву какой-то блестящий предмет.

Милиция стала расталкивать драчунов, а я тем временем нашёл в траве выброшенный Чёлкой нож. Это была финка самодельная, ручной работы. Цветная наборная рукоятка из плексигласа и лезвие, отполированное до синего блеска.

Я спрятал финку в карман, лезвием вверх, чтобы штаны не порезать. Хорошо хоть в драке Чёлка не пустил в ход нож, а то бы трупов наделал тут. Значит, на кулаки надеялся, честный бой устроил. Из машины слышались ругань, крики, и дебоширов увезли в отделение .

День был славный, я купил всё необходимое, наелся пирожков, ещё мороженым закусил. Долго рассматривал финку. Красиво сделано. Рукоятка в ладонь так и вливалась, как будто под мою руку делалась. Но я, налюбовавшись вдоволь, решил эту красоту закопать в песке под деревом. На всякий случай, так уж благоразумие подсказало мне.

На берегу моря, на территории пляжа располагались несколько кафе, ларьков и прочих забегаловок. В кафе «Юг» я часто покупал пирожки, рядом на скамейке складывал одежду и бросался в море.

Однажды заведующая позвала меня и попросила помочь разгрузить машину с продуктами, а потом загрузить пустую тару.

Я согласился охотно, даже с радостью. Зная, уж наверняка покормит досыта. Заведующую звали Валя. Я ещё не научился определять женский возраст. На мой взгляд, ей было лет около тридцати. Светловолосая, с крепкой фигурой и полный рот сверкающих золотых зубов.

Я, как был в плавках, так и принялся за работу. Шофёр разделся и пошёл искупаться, заперев кабинку на ключ.

Я выгрузил все продукты, ящики, мешки, банки, трудно было только с пивными бочками. Положив доски на край открытого заднего борта, я аккуратно скатил  бочки на песок, потом закатил в помещение.

Закинуть пустые ящики – плёвое дело. Вот три пустых бочки закатить было трудней, но я справился и был доволен. Валя также удивилась быстроте и чёткости моей работы.

     -Вот, молодец. Ты посмотри: не разбил ничего, не сломал, не рассыпал. Как пьянчуги разгружают, обязательно товар попортят, а тут порядок. Ну, молодец!

Шофёр весело подмигнул мне и уехал. Валя погладила меня по потной груди, по плечам и, погладив, по волосам, заулыбалась:

    -Ну, как взмок, соколик, старательный. Дай Бог во всём бы так, - она дала мне пакет спирожками и добавила:

       -Ты пока это поешь, а потом к закрытию приходи. Ладно? Часам к семи, хорошо? Я тебя покормлю, как на свадьбе. Договорились?

       -Конечно, договорились.

        -Ну и ладненько, - она ткнула меня кулаком в грудь, -побежала я, работы много, люди ждут.

В семь часов вечера я уже разлёгся на лавочке возле кафе. Расходились пляжники, расходились посетители кафе. Подвыпивших и захмелевших Валя ласково подомашнему    выпроваживала,         приговаривая:

-  Ну, иди, родненький, иди домой, осчастливь жену своим возвращением. И ты иди. Сколько радости дома будет. И жене и деткам. И муж, и папка пришёл. Вот радости-то в доме будет…

Потом закрылась и с помощницей вымыла полы, убрали всё, вытерли. Помощница с огромной сумкой пошла на трамвайную остановку. Валя, оставшись одна, позвала меня.

     -Заходи, я сейчас душ приму, а ты пока поешь, вот всё для тебя.

Стол был накрыт по-царски: жареная картошка с мясом, колбаса, сыр нарезаны и разложены узорчато. Конфеты на блюдечке  разные в бумажках, шоколадные. Может, это было некультурно и невежливо, но я ждать Валю не стал и набросился на еду. Больше месяца как из дому, а толком ни разу досыта не наедался.  Да, и дома такого яства не приходилось ни видеть  ни употреблять.

Валя вышла из душа, окутанная большим полотенцем вокруг груди. Внизу полотенце не покрывало и половины ляжек, до колен было далеко. Валя смотрела на меня какими-то маслеными глазами, странно улыбаясь,  весёлого не происходило, а она улыбалась.

    -Иди смой пот, в море так не вымоешься, иди в душ. – Валя указала на маленькую кабинку.

Я разделся и под тёплую струю. Тщательно натёрся душистым, пахучим мылом и мочалкой до красноты, тёр до боли, кожа горела, как ошпаренная. Напоследок окатился холодной водой. Выскочил бодрый, чистый и радостный.

Валя не дала мне даже вытереться как следует. Поволокла на жёсткий топчан в подсобке. Там валялась чья-то телогрейка, скомканное одеяло. Валя умудрилась меня и крутануть, и толкнуть, повалив на топчан, и началось чудо. Шурочка была безграмотной школьницей в сравнении с колдуньей Валей.. Это волшебство!

Она начала меня всего гладить, трогать, легонько пощипывать, нежно прикасаясь ко всем местечкам потаённым, и приговаривала сладким шёпотом:

- Ой, какая маленькая попа, какая тоненькая талия. И какая мощная грудь, какие сильные руки и плечи. Ну, ты какой  мальчик! Ну, ты какой, ну, какой ты! Сладенький!!

А когда она мне делала минет, мой первый в жизни минет, я думал, умру от наслаждения. Не умер. Кончил ей в рот, не мог сдержаться, во время оргазма пытался вынуть член,  чтобы струйка спермы не попала ей в рот, но не смог. Не успел. Ну, думаю, вот и конец, выгонит меня сейчас же. Может, даже, по морде даст. Нет. Валя проглотила всё и довольная утешила меня :

    -Ну что ты переживаешь. Это же вкусненько, это же сладенько, это же здорово.Ты молодец.-ободрила меня, видя мою растерянность. Похвалила, вдохновляя на дальнейшие подвиги.

Она облизала мне головку. Лицо Вали светилось каким-то особенным женским светом. Видимо так выглядит счастливая женщина. Я видел её несколько раз, а такой она была впервые. Вот бы запечатлеть, сфотографировать для  выставки: «Женское Счасть в чем оно?…»

Пенис опять торчал, как свечка. Будто и не было ничего.

Валя села на меня сверху. Я не думал, что так можно. Оказывается, можно. И очень здорово.

Валя скакала на мне как наездница на коне. Было интересно видеть, как взлетают вверх и опадают вниз груди, как белые волосы скачут по плечам, когда опускает голову, они падают локонами вниз на грудь, когда откидывает голову назад – волосы по спине, по лопаткам, мечутся. Валя соскакивала с меня, брала в рот, хрипло шептала:

   -Дай в рот, хочу в рот, - она говорила самой себе или мне, если мне, то я не возражал. Все разнообразнейшие тонкости секса, которые формировали меня как мужчину, я получил от женщин. Спасибо им всем. Может у кого иначе , по другому.  Меня всему научили они.  Женщины!

Вся ночь прошла в бурных скачках. Под утро я уже ничего не мог. Не слышал, не видел, просто засыпал, ничего вокруг не воспринимая. Я был вытрахан или затрахан, как говорят до потери сознания. И сон мой был подобен потере сознания. Валя что-то говорила о сменщице – напарнице, которая пришла на работу. Я хотел только спать и ничего больше. Отоспался я к обеду на лавочке под вербой, в десяти метрах от кафе. Искупнулся в море, взбодрился. Пытаясь достать носовой платок, обнаружил в кармане завёрнутый в серую бумагу кусок колбасы. На уголке крупно было написано: «Ты молодец! Буду через сутки, жди». Валя не забыла, что я проголодаюсь. Да и похвала её льстила моему самолюбию.

Часто ночами под звёздным небом я думал об отце и матери…Почему-то больше об отце. Живы ли они? Доехали до своей Германии? Помню, баба Водя говорила, что я похож на отца. Я понимал, что они не бросили меня специально, за ненадобностью. А вынуждены были это сделать по обстоятельствам уважительным, давая мне возможность выжить. И обиды на них у меня не было. Вспоминал и выкормившую меня мать Марусю. Жалко её было. Хорошая добрая мать. Много работала, жила в нищете, терпела всё. Если бы не баба Водя, никогда бы не мог подумать, что она мне не родная. Но так вышло. Такая судьба у меня.

Однажды на пляже заметил компанию взрослых ребят лет по 18 – 20. Они резались в карты, под интерес. Я подошёл ближе. Вокруг стояли зеваки-болельщики. Среди играющих был Чёлка. Чёлки у него уже не было. Большой полукруглый шрам выше уха выделялся на стриженой голове. Видимо, пивным бокалом досталось.

Он был в выигрыше, весел, азартен.

Игра затихла, кон забрали. Принесла пива и тараньки. Выбрав момент, я подошёл, наклонился к штопанной хирургом голове и тихо шепнул на ухо:

     --Я твоё хозяйство спрятал.

  -Чё тебе, баклан? Какое хозяйство? – настороженно и грубо переспросил меня, всматриваясь

цепким взглядом.

   -Нож, что ты выбросил, там, на базарчике у пивной, тогда…

    -А, помню тебя, фраерок. Пиковину мою заныкал говоришь, молодец. Так притарань её сюда, живо.

Через полчаса я принёс нож, завернув его в серую бумагу от колбасы, и, стараясь незаметно, положил в траву чуть поодаль от компании игроков. Чёлка заметил мою осторожность и лихо закричал:

 -  Да, ты не ссы, фраерок, тут все свои, это наша кодла, мусоров тут нет! – Он достал нож из бумаги, погладил лезвие и, поцеловав рукоятку, уже тихим голосом добавил:

    - Я твой должник. Понял, пацан? Кличут меня Быцай, я со Слободки, меня знают все в городе. Трудно будет или обидит кто, ты только скажи, что знаешь меня, понял? Я за тебя мазу держу. Хлебни пивка, если хочешь, сядь с нами, грызни тараньку…

Пива мне не хотелось и я, вежливо поблагодарив, пошёл к кафе. Хоть и не знал, что такое маза, переспрашивать не стал.

Валя теперь кормила меня три раза в день. А на ночь ещё откладывала вкуснятины. Три ночи в неделю попадала её смена, и я вытрахивался до предела. Своей напарнице она велела снабжать меня пирожками, и я жил припеваючи. Днём купался и спал. Отдыхал одним словом, а ночами с Валей вдвоём ломали топчан. Сначала ножка покосилась и хрястнула, потом вторая, лишившись поддержки уже оторванной, не выдержала. Валя подставила два больших ящика. Всё равно наше импровизированное лежбище к утру разваливалось на составные – доски отдельно, подставки отдельно. А мы всё заканчивали уже на бетонном полу, где оба натирали коленки и верхнюю часть больших пальцев на ногах. Несмотря на частичные неудобства и любовные травмы, я был доволен, рад и весел. Если б мне кто-нибудь до встречи с Валей рассказал, что так можно, я бы не поверил. Ведь я ни разу не видел ни порнофильмов, ни порножурналов, и только Валя своей утончённой изобретательностью и ненасытной страстью открыла и научила меня чудесам любви. Главным было то, что она заверила меня, убедила, что я очень хороший любовник, сильный мужчина. Она убедила в том, что меня  за это будут любить и хотеть женщины. Вселила в меня уверенность, которая легла в основу моего поведения и отношения к женщинам навсегда. Спасибо Валюне. Дай Бог ей Вечной молодости.

Наступала осень. Южная осень долгая, тёплая. Сентябрь был жарким. Только ночью стало значительно прохладней. Потом и дни стали прохладнее. Пляжников поубавилось…Кафе и киоски позакрывались из-за нерентабельности. Это были сезонные заведения.

Валя вывезла частично оборудование из кафе. Дала мне ключ.

   -  Вот, теперь холодать стало. Когда станет совсем темно, можешь, только чтоб никто не

видел, спать здесь. Когда утром будешь выходить, тоже оглядись, чтоб незаметно. Замыкай и уходи, чтоб никто не увидел. Понял меня? Не подведи!

   -  Да, понял я, не подведу.

Валя рукой ловко и довольно приятно схватила меня за член через штаны.

   -  Ну что, юноша, Организуем Организму Оргазмик?-улыбалась широко и эмоционально.

Пока она расстегнула ремень, расстегнула пуговицы на ширинке – член уже стоял как новый. Валя все равно делала ритуальный минетик. Без минетика она не представляла дальнейшей программы. Видимо, минет доставлял ей больше удовольствия, чем тому, кому она это делала. Да и мне было ой как сладко. Потом становилась в свою излюбленную позу рачком, и я сзади выкладывался вовсю. Шура мне так не давала. Я был уверен, что люди делают это, только лёжа на спине. А сзади кони, быки, свиньи и козы. Ну, собаки и кошки. Вообщем, всё зверьё. Оказывается нет. Так тоже можно и тоже здорово и удобно. И лёжа удобно, и сверху удобно, и боком и сзади. Вот так удобно устроена женщина – доступ со всех позиций удобен и приятен. Валя открывала мне мир удовольствия.

Расширяла репертуар любовных игр, хвалила и восхищалась.  Хотелось верить в искренность ее оценок. Мне было хорошо . Во всем. Вообще Хорошо.

Расслабившись после ласки, спросила:

    -Я ведь у тебя первая? Да? Я тебе целяк сломала, да? Ну, скажи, что я первая у тебя.

Я видел, что для неё это имеет какое-то своё, особое значение ,и Шурочку решил утаить.

     -Да, первая, ну и что теперь?

      -Да  ничего, не теперь, не после, просто приятно быть первой, знать, что именно я доставляю тебе наслаждение и учу доставлять радость женщинам, которые у тебя будут потом, после меня. Ты хорошенький, мужчинка что надо, бабы будут любить тебя, да и ты их тоже…

   -Ночью не мёрзнешь? – Перевела она разговор на другую тему. – Холодает уже, как с тобой быть, куда тебя пристроить? Когда тебе 16 исполнится? Паспорта ещё нет? Может, усыновлю тебя, я в два раза старше. Ха-ха-ха, вот семейка будет, ха-ха-ха…

     -Летом будет 16, а до лета ещё дожить надо.

      -Ну, вот что, радость моя, в следующий раз принесу тебе ватное одеяло. Нет, придёшь ко мне домой и сам возьмёшь. Давай так, в среду после восьми вечера я буду дома, приходи. Вот адрес, - она карандашом черканула на обрывке бумаги . Быстренько оделась и ушла.

«Морская, семь, квартира двенадцать»  прочитал я и выбросил бумажку. Это посёлок Моряков. Километр, не более, от пляжа.

В среду вечером, как условились с Валей, я пошёл к ней. Дом найти было не трудно, поднявшись на четвёртый этаж, я постучал в дверь. Дверь была обита мягким кожзаменителем, и мне казалось, что стучу тихо и меня не слышат. Я застучал сильней.

-  Да  кнопка же рядом, звонить надо, а не стучать, – сказала мне женщина, поднимавшаяся на пятый этаж.

Действительно, рядом с дверью была кнопка. Откуда же мне знать, что это звонок. Я ведь впервые в жизни поднялся на четвёртый этаж, ну не приходилось до этого мне покорять такие вершины.

Валя отворила дверь в халатике, растрёпанная и потная. И сразу же затарахтела без передышки:

  О, племянничек! Ну вот, наконец, дождалась. Как там матушка, сестричка моя? Лекарства я купила, заказывала морякам, импортное лекарство, дорогое, но я думаю, поможет матери. – Я ничего не понимал из её тарахтения: какая матушка, какая сестра, лекарство? Только хотел уточнить, как из-за её спины показался мужчина в плавках. Брюнет с белыми седыми висками. Валя, повернув к нему голову быстренько пояснила:

     -Племяш мой ,. - И опять, не давая мне и рта раскрыть:

       -Извини, у меня гости, сейчас я дам тебе лекарства - передашь матери и быстро домой, не  шляйся по посёлку, блатные тут шайками околачиваются – ещё пырнут. Понял? Я сейчас. – Через минуту сунула мне в руку свёрточек газетный и опять запричитала:

     -Ну, иди, иди, я к вам заскочу. Мать слушайся,  береги её, помогай ей,- и  вытолкнув меня из коридорчика, она захлопнула дверь.

Я познавал жизнь, мир, людей, женщин: Валя так артистично и убедительно, без репетиций и подготовки разыграла комедию «Неудачный приход юного Любовника». Нет, назовём «Не вовремя явившийся». Интермедия сыграна настолько талантливо и убедительно, что я сам уже начал верить, что являюсь её племянником. А уж тот, с седыми висками,  был на сто процентов уверен, что я племенник, а не садун, как он. Ну, Валентина, ну, артистка! Вот как умеют женщины врать и притворяться! А седовласый – поверил! Ну и дурак! Выходит верить нельзя. Так, удивляясь и восхищаясь талантом Вали, я побрёл в порт. По дороге развернул свёрточек от Вали. Там была пустая упаковка от каких-то лекарств, кусок обломанной шоколадки, видать от закуски, и пятьдесят рублей. Упаковку выбросил, шоколадку съел, а деньги зажал в кулаке, как-то, они хоть и нужны были, но мало радовали. Что-то неприятное исходило от этого полтинника. Непонятно что . Как откупилась от меня. За что она дала мне деньги? За то, что накладка получилась с этим брюнетом? За то, что иногда трахаю её, за красивые глаза?..Или помочь хотела?..

Наступали холода, а я был одет по-летнему. Надо было покупать или пальто или куртку. И тёплые носки. Да, и на голову что-нибудь тоже.

Ночью стало очень холодно. Настолько холодно, что спать не мог. Собрал всё тряпьё, какое мог, старался прикрыться, укутаться, но всё равно было холодно. Я не высыпался, чувствовал себя скверно. На третью ночь появился кашель, заболела голова. Раньше голова болела, только если я ею ударялся, а сейчас болела изнутри. Я очень простыл. Простуда свалила меня с ног. Слабость непривычная во всём теле. То как пружина себя чувствовал, бодрый, полный энергии, а сейчас раскис, расклеился, ослабел.

Я надеялся, что простуда скоро пройдёт, терпел и ждал. Возникла мысль пойти к Вале. А если там этот брюнет у неё или кто другой?.. Нет. Не пойду, вытерплю, ну, не умру же. Дрожь колотила так, что зубы цокали. Я надеялся на организм, на то, что вытерплю, и хвороба пройдёт. Дважды пробирался на территорию судоремонтного завода в столовую. Там кормили очень дёшево. Я выделил из своих накоплений от продажи рыбы только на котлету с макаронами и два стакана чая. Хлеб был бесплатным, и я с чаем уминал несколько кусков. Так ел один раз в сутки. Ближе к шести вечера. Завод работал круглосуточно и столовая тоже. Так поздно ел, чтоб ночью было теплее. Летний павильон кафе был сделан из металла и стекла. Он защищал только от ветра. Осеннее море было хмурым и злым. Было очень холодно. Меня трясло, болело горло и голова. Я вытерпел бы всё – и боль, и кашель. Вот слабость мне не нравилась. Мне нельзя слабеть. Я не дома. Я должен быть сильным, готовый или дать отпор при опасности или убежать. А в таком состоянии я не способен ни на что.

Привела меня в чувство Валя. Разыскала всё же меня. Оказывается, около двух часов  я был без памяти. Ослабел до потери сознания, хвороба осилила меня. Валя поймала такси и отвезла меня к себе домой. Больше часа я грелся в горячей ванне, тоже впервые в жизни.Ванна это кайф!

  -Ну что же ты не появился? – растирая спину жёсткой колючей мочалкой, спрашивала она, ты на меня не обижайся, мне надо свою судьбу устраивать, замуж надо, детей рожать.

   -Да не обижаюсь я.  Глотать и говорить было больно, хрипел, как старый дед. – Спасибо хоть нашла меня, а то окочурился бы от холода и простуды.

Валя вытерла меня насухо, дала халат и уложила в спальне под тёплое одеяло. Сунула градусник и назидательно сказала, как маленькому:

     -Десять минут держать под мышкой.

Градусник проверила, когда я уже заснул. Разбудила, растолкала и дала выпить мне три таблетки:

     -Температура сорок, горишь весь. Вот таблетки и чашка с молоком и мёдом. Всё выпьешь и можешь спать. Если кто зайдёт или что, ты мой племяш, понял?

Я выпил таблетки, молоко и заснул в чистоте и тепле.

Через три дня я уже был почти здоров, и Валя, целуя в пенис, приговаривала:

   -Ещё денёк подожду, набирайся силёнок, ну!.. Красавчик мой, чистенький мой хороший - она разговаривала и обращалась с членом, будто он был живой и понимал её отдельно от меня.

Через два дня моя царская жизнь закончилась.

–  Завтра из рейса приходит моряк мой, тебе придётся уйти. Извини, должен понимать, я уже объясняла тебе. Он обещал жениться. Так что, чем могла – помогла, а теперь тебе надо подумать о себе. Не обессудь.

На следующее утро после пяти оргазмов я зашагал в чужой город.

Валин полтинник и пригодился. У меня в загашнике тоже набралось немножко. Жизнь научила меня быть экономным и покупать, только, если это очень нужно, если без этого жить нельзя: если очень хочется есть. Не просто появился аппетит – он у меня хронический, а только если ОЧЕНЬ НАДО. Так же мыло, чтоб не вонять – самому противно, а другим тошнить будет.   Таковы правила выживания.

В воскресенье я поехал трамваем на «толкучку». Барахолка находилась на центральном рынке. Народу – не протолкнуться, вот почему называется «толчок». Товару было много, разного. Но я решил выбрать пальто. По размеру и моим деньгам. Примерил несколько: то большие, то рукава длинные или короткие, или так затасканы, что я и бесплатно не стал бы носить.

    -Кожанка, кому кожанка, недорого отдам,  крутясь вокруг собственной оси, небритый мужик предлагал кожаную куртку.

– Ну  пацан, примерь,  заметив, что я внимательно рассматриваю куртку, он прямо навешивать стал на меня,  ну надень, примерь.

Я примерил кожанку. Просто как лётчик – и в плечах как раз, и в груди нормально, рукава по мне…

Небритый крутился вокруг:

   - Лучше не бывает. Немного подёвана, не новая, так я сам «ношу ношеное – ёб…брошенное». Ну, что, по рукам?

Я заметил в толпе, как морячок снял с плеч чёрный бушлат, остался во фланельке, предлагая бушлат на продажу. Видимо, припекло. Я отдал Небритому кожанку и пошёл примерить бушлат. Морячок был поплотней меня, примерно одного роста, и бушлат, естественно, был великоват. Очень понравился мне. Морской, настоящий, флотский. Мне кажется, если б я приобрёл бушлат, то как бы приблизился к своей мечте, стал ближе к морю, к флоту, кораблям.

    -Сколько хочешь? – на всякий случай поинтересовался я у морячка.

     -Триста, он почти новый, я его только пару раз надел.

       -Да  вижу, что новый, у меня столько денег нет.

Я пошёл к Небритому. Куртку примерял парень, его оглядывала со всех сторон женщина жена или невеста.

     -Сидит нормально, кожа выделана отлично, хватит носить на десять лет, -комментировала она,  - но ты на блатного похож, не нравится мне твой вид в ней.

     - Тебе не угодишь! – Парень вернул куртку Небритому, и пара пошла искать другую одежду.

     -Салага, надумал? – Небритый смотрел на меня с надеждой и ухмылкой. – Бери, лучше за такие деньги тебе не найти, даже если весь толчок перелопатишь.

Я собрал в горсть всё, что было в загашнике, протянул ему со словами:

     -На, пересчитай, если согласен, оставь себе деньги, а я надеваю куртку. Идёт?

Как только он спрятал деньги, а я надел куртку, в считанные секунды и ему и мне дюжие мужики скрутили руки за спину, и, отрывая от земли, кинули в подъехавший газончик с надписью «Милиция». Всё произошло так неожиданно, что опомнился я только в машине, зажатый с двух сторон сильными мужиками в штатском.

    -Не дрейфь, пацан, - шепнул мне на ухо Небритый, и в ту же секунду получил крепкий удар в голову от сидящего сбоку мужика.

     -Ещё слово шепнёшь, я тебя вырублю. Понял? –Штацкий покрутил кулаком.

      -Да, начальник, понял, молчу.

Нас привезли в горотдел, он от базара ближе всего. Развели по разным кабинетам. О чём спрашивали Небритого я не знаю, а вот мне задали прямой вопрос:

Зачем скупаешь краденые вещи? – Мордастый парень, цепким немигающим взглядом уставивился мне в лицо. Теперь, судя по вопросу я хоть понял, за что меня задержали и привезли сюда.

    -Так я не знал, что куртка краденая, если б знал, не покупал бы.

      -Куртку сняли с ограбленного человека, ещё голову разбили, часы сняли и перстень золотой. Давай сюда куртку. – Я снял куртку и протянул парню.

    -Значит, не знал, говоришь, что с разбойного нападени. Так  так. Ладно, вот тебелист бумаги, пиши, у кого купил, за сколько и подробно. Понял?

     -Понял.

Опер открыл дверь и до меня донёсся крик: «Начальник, не бей, сука буду, не я, не бей, начальник, не моя работа» Я догадался, что рядом били Небритого и стало страшно: сейчас придут бить и меня. А такие дяди слабо не бьют. А за что? Лучше б я телогрейку купил. Не везёт мне.

Через несколько минут вошёл опер:

,-Что там написал? Дай сюда. – Он прочитал полстранички текста. – Ладно, годится. А ты сам откуда, где живёшь, где учишься? А?

Я молчал. Ну, думаю, сейчас врежет. И предчувствие не обмануло. Моё молчание опер расценил как укрывательство чего-то важного или неуважение к нему лично, или это был простой метод запугивания, не знаю. Но удар под дых, короткий и мощный, точно как учил меня Вася Бандюк, лишил меня кислорода. Пытался вдохнуть воздух – нет, не получалось, не работает дыхалка. Опер похлопал по спине и сказал:

    -Сейчас ещё по животу врежу, и позвоночник в трусы высыпется, понял, шпанюк говняный!

В это время щёлкнул замок и в открывшуюся дверь заглянул высокий в очках, похожий на нашего учителя истории.

   - Что там у тебя? – Спросил он опера. – Готово?

Потом зашёл в кабинет, прочитал мою писанину и дружелюбно улыбнулся:

    -Так, почему ты адрес свой не написал? – Говорил он с лёгкой картавинкой на букве «р», как горошинку катал во рту, на языке. – Мы наблюдали, знаем, что ты купил кожанку, что ты не участвовал в ограблении. Так чего ты боишься?

Я не знал, что сказать, и, тупо уставившись в пол, молчал. Думал, пусть даже изобьют, но только чтоб выпустили. Вытерплю, лишь бы не отбили что-нибудь в серёдке .В голове явился Петрусёв, деревенский парень. Отслужив в Германии срочную службу, демобилизовался и начал рассказывать, что видел у немцев. Хвалил дороги, чистоту и материал на костюм хороший купил…Увезли в район. Потом судили в Клубе. Дали срок за «очернение соц. Завоеваний, восхваление буржуазной жизни, восхищение фащистской Германией». У него выбивали признание систематическим избиением, после чего он писал кровью и выл при этом от боли. Когда назад в клуб заводили, он корешу своему Марочкину сказал:

    -Васёк, отбили, гады, и почки и мочевой пузырь.

Конвоир дал ему в спину сапогом. Договорить Петрусёв не успел…Грустные воспоминания.

Опер в очках отличался от первого, что ударил меня. Он располагал к себе, и я, поколебавшись, рассказал ему о мореходке, о ШМО и показал вызов, полученный ещё летом. Опер внимательно прочитал мои бумажки и серьёзно спросил:

    -Так уж твёрдо решил моряком стать?

      -Да, твёрдо, - для убедительности я кивнул головой.

      -Меня зовут Авдеев Владимир Александрович. Я, старший оперуполномоченный уголовного розыска. – Он протянул мне руку. Я нерешительно свою, и мы обменялись рукопожатием.

    -Иван, а что если ты уедешь назад, к себе в село. Перезимуешь, а на следующий год, набрав соответствующий возраст, приедешь поступать в ШМО. А? Это же разумный ход. Как тебе такое предложение?

   -Домой я не вернусь. – Сказал я твердо, и он понял, что переубеждать меня безполезно.

     -Ладно, сегодня выходной, а завтра я позвоню кое-куда и, возможно, помогу тебе устроиться или учеником на производство или куда-нибудь учиться. Значит так, завтра к двум часам жду тебя в кабинете № 27. Понял? Дежурному скажешь, что ко мне. Договорились?

    -Договорились.

      -Ну, можешь идти, только куртку придётся оставить как вещдок – её должен опознать потерпевший. Хотя  твоё положение  не сахар. Посиди, я что-то придумал. – Через пару минут он вернулся с ватником в руках. Телогрейка была как раз на меня. Сидела, как сшитая на заказ, почти новая, ни дыр, ни пятен. – -На, носи на здоровье, - улыбаясь, сказал Авдеев и проводил меня на выход из УВД.

Побрёл к морю. Серо-свинцовые волны дробились о мол белыми пенистыми брызгами, взлетая высоко вверх. А на песок ползли шипя и мурлыча, угрожающе, без доброй летней теплоты.

В телогрейке я чувствовал себя нормально. Даже на ветру сидел у моря долго, размышлял, думал, пытался правильно оценить своё положение и придумать план действий.

Ну что я за человек? Нормальный? Правильный? Хороший? Почему мне не везёт? То Рыжий напал с дружками, то куртку купил краденую. Хоть с Быцаем всё обошлось. Кнутом объездчик стегал многих, им было иссечено почти всё село, все пацаны, а мстил я один. Я считаю, что месть – это хорошо. Вот сделал мне Рыжий зло (первый, сам начал), а я ему морду и голову о бетон расквасил. В следующий раз он подумает, обижать ли кого или не стоит. Если б он тогда с дружками подошёл, поздоровался, приветливо, по-доброму, ну, угостил бы папироской. А я не курю. Ну дал бы яблоко, пожелад успехов в поступлении в мореходку. Мог же поступить по-доброму, я бы с ним поступил именно так, по-дружески, я первый никогда не начинал драк, я только отвечаю, защищаюсь, и, если силы не равные, вступает Закон Мести.

Внешне дети часто похожи на родителей. А вот характер, психологию наследуют? Может, мне от отца не только внешность досталась, но и его внутренний, душевный мир… А может, если б я жил в нормальной семье, пришёл бы из техникума или училища домой. В доме тепло, уютно, чисто. На столе еда как у людей. Не надо было шляться, как беспризорник, по трущобам. Меньше вероятность встретить Рыжего или подобного Быцаю. И куртка бы не досталась краденая, а папа из универмага  принёс – меряй, сын, подарок от отца! Ну, размечтался, если б – да кабы во рту выросли грибы.

Авдеев устроил меня в РУ-8 на специальность кузнеца. Уже два месяца шла учёба, в группе был недобор и отсев за драку. По звонку из милиции меня приняли настороженно. Поселили в общежитие, одели в форму. Три раза кормили. Холод и голод мне был не страшен. Правда, ни специальность, ни учёба мне не нравились, но решил терпеть ради летнего поступления в ШМО.

Взаимоотношения среди учащихся складывались нормально. Нашлись приятели и неприятели. Местные ребята, из прилегающих к общежитию улиц, собирались шайками по пять – десять человек, отлавливали реушников и лупили просто так, за то, что те не местные, что живут в общежитиях. Били по зубам, по челюстям, по скуле. Пугали финками, но не резали. Финки называли пикой, пиковиной. Говорили по фене - блатной жаргон:

– Как гада, пикой попыряю и спрошу: «Что же ты, сука, наделал? Загубил молодой красивый организм!»

–  Что ты, жаба, воду мутишь, рыбам плавать не даёшь?!

–  Не ссы в трусы, с получки тазик купим…

Иногда из общежитий высыпало около сотни пацанов и местную шпану гнали по их же родным улицам. Били их ремнём с металлической бляхой с буквами «РУ». Тогда преследуемые огрызались ножами, кастетами. И кое-кто из реушников был порезан неглубоко и неопасно.

Порой местные приходили с мирными намерениями. Садились на лавочках и под гитару пели блатные песни – репертуар был однообразен, песни похожи друг на друга: «Я встретил Валечку на шумной вечериночке…», «На заливе тает лёд весною, скоро там деревья зацветут, только нас с тобою под конвоем далеко на Север увезут…», «Костюмчик серенький да корочки со скрипом…» Мне нравилась больше всех «К нам в гавань заходили корабли…»

После, наигравшись и напевшись, просили помощи. Обращался всегда главарь – Саня Фуик:

  Пацаны, всё ништяк. Завтра у нас драка с посёлком Гуглино, в парке, после танцев. Нужно от вас с десяток крепких небздливых пацанов в нашу команду. Ну как, найдутся смелые ребята? – Спрашивая с вызовом, он даже не просил, а как бы предлагал что-то высоко геройское. Отказаться мог только трусливый пацан.

Я уже три раза жал двухпудовую гирю и семь раз толкал, поэтому считался сильным, хотя были ребята и поздоровее меня.

    -А за что драка? – спросил я, - Что вы делите с этим посёлком?

      -За правду драка. За пацана нашего, они втроём на одного напали и избили. Это несправедливо! Надо их проучить. За нас пойдёт посёлок Садки, а за них посёлок Украина.

Может, умнее было бы отказаться, но мне захотелось за пацана, которого не знаю, за правду и справедливость вступиться. Добровольцев набралось десятка два..

В воскресный вечер вокруг танцплощадки формировались боевые отряды союзников и противников. И после крика «Наших бьют!» все кинулись лупить друг друга. Злобный азарт возрастал: орали, свистели, ругались. Многие, как и я, не могли отличить своих от чужих. Мы и так мало их знали, а тут темнота, последний фонарь разбили, и приходилось бить того, кто был близко, на расстоянии вытянутой руки. Кто-то дал мне по уху. Голова зазвенела и загудела, но я не упал. Иначе затопчут. Кому-то ткнул в зубы, разбил косточки на кулаке. Потом трели милицейских свистков активизировали драку, именно подлили масла в огонь. В ход пошли обрезки труб, куски арматуры, штакетники. Основная масса дерущихся стала дробиться на несколько мелких групп и рассасываться по огромному парку. В общежитие мы собрались после двенадцати ночи. Комендант закрывал дверь и никого не пускал. Мы забирались по пожарной лестнице и ложились по своим койкам, зализывая ранки, ссадины и ушибы.

По воскресеньям ходили на танцы в клуб Тяжмаша. Там драки были реже, так, как дежурили дружинники. Молодёжи было много. Были наши девчонки из группы токарей. Хорошенькие, симпатяшки, весёлые и общительные. Танцевали, знакомились, веселились, встречались, целовались. Если удавалось понравиться и уговорить, то находили скрытую от прохожих скамейку в парке или детском садике и трахались. Всё это происходило как-то наспех, торопливо, совсем не так как с Валей.

Когда объявляли «белый танец», меня приглашали девчонки, и я, к собственному удивлению, убедился, что нравлюсь им. Короткие секс-экспромты, принося удовлетворение, вызывали тоску по ласкам Вали. С ней было совсем по-другому. Мне хотелось её видеть. Хотелось Её ласк…

Под Новый год она разыскала меня. В субботу вечером забрала к себе, оставила ночевать, и праздник секса закружил нас обоих…

Оказывается, она вышла замуж за того с седыми висками. Он был судовым механиком и ходил в загранку на несколько месяцев. А Вале хотелось ласки всегда, каждую минуту и секунду.

    -Ты меня не разлюбил?.. столько не виделись, а там молоденькие девочки ,а? – поглаживая меня по груди, спрашивала Валя. – Ну, скажи, есть у тебя невеста или кто там? Ну, скажи… - требовала Валя. Я понимал, что хвастовство и успех на секс-поприще может повредить нашим отношениям, и убедительно соврал, как можно убедительней:

          -Да нет у меня никого. Ты у меня единственная.

      -Правда?

      -Конечно.

      -Хотел меня эти дни?

       -Даже ночью снилась, трусы мокрые были.

       -Ну, молодец, иди ко мне, я тоже хочу тебя, ещё хочу…

Валя жарко целовала, всё всё, что можно было достать губами, и мы сплелись в клубок.

На следующий день  валялись в постели до 12 часов. Раздался звонок в дверь. Валя напряглась:

     - Ну, кого принесло?

На цыпочках подкравшись к двери, посмотрела в глазок:

       -О, Господи! – Валя открыла дверь и обнялась с подружкой. – Напугала меня, я не одна, ну, заходи, поболтаем.

Зашла стройная брюнетка приблизительно тех же лет, что и Валя. Они прошли на кухню, откупорили коньяк, и, налив по стопочке, чокнулись:

    -Ну, за бабье счастье! – сказала гостья и, выпив, добавила:

      -В личном понимании этого слова. А кто у тебя, Валь? Я никому не скажу. Ну, кто, покажи?

Валентина после некоторого колебания крикнула в спальню:

        -Юноша, зайди на кухню, только трусы надень.

Я натянул трусы и зашёл на кухню.

         -Познакомься, - сказала Валя, разведя  руки, - это Ваня, а это моя подруга Лиля.

Лиля потянула меня за стол и налила стопку «КВВК». Я сказал твёрдо и решительно:

     -  Не пью, не курю .Всё.

  -Во какой ты идейный, образцовый! – ласково поглаживая меня по плечу, шутила Лиля. - Валя, подружка, ну где ты разыскала такого мальчика? И я такого же хочу.-кокетливо по детски, игриво.

Я съел закуску и пошёл поваляться на кровати. Подруги выпили бутылку коньяка, добавили ещё, и обе голые завалились в кровать. Я не возражал. Дамы проявляли крайнюю изобретательность. Мне понравилось. К середине ночи я был измотан, силушки иссякли, и, если бы спиртное не склонило дам ко сну, я бы, наверное, был затрахан до смерти. Утром подруги посмеялись, опохмелились и разошлись. Валентина с виноватой интонацией на прощанье спросила:

    -Не обидился? Ужрались мы вчера с Лилькой.В субботу приедешь?

     -Не знаю. Как получится.

      -Приезжай, я буду ждать. Это Лилька уговорила, выпросила тебя у меня. Не сердись, хорошо?

Я не сердился. За что? Мне было действительно хорошо, интересно, здорово.

Так прошла зима. Муж Вали был в длительном рейсе. Наши встречи почти каждые выходные проходили бурно. Иногда приезжала, потом появилась соседка, тоже морячка (жена моряка). Валя убеждала меня, что так надо, чтобы соседка не «стукнула» мужу Вали её тоже надо включить в секс-программу, и тогда она вынуждена будет молчать. Ну, как тут откажешь женской логике при столь убедительных мотивах. Так я прошёл, как в армии, «курс молодого самца» и школу высшего пилотажа. Повзрослел. На своих сверстников смотрел с превосходством, слушая их болтовню о девчонках, с которыми у них Было…на лавочке в садике.

Весной вернулся из плавания Валин муж, и наши встречи прекратились. Лиля несколько раз приезжала за мной в общежитие и увозила на такси не к себе, а на чью-то квартиру. Я не очень-то и сопротивлялся, так как знал, что еда будет вкусная, да и остальные обязанности меня не пугали. Я всё больше открывал нового в общении с женщинами.В ранней юности сделал твёрдый вывод, который пронёс через всю жизнь. Женщина очень хочет секса, наслаждения больше, чем мужчина. Это для неё главное в жизни. И я этим научился пользоваться. Эта исходная формула помогала трахать их.

Летом, взяв справку из училища, я поехал в район получать паспорт. Мне исполнилось 16 лет. Вернувшись в училище, я написал заявление об уходе   по собственному желанию. Устроился на работу в стройорганизацию. Меня поселили в общежитие. Работал грузчиком на стройке. Как несовершеннолетнего меня провели учеником сварщика, но в силу производственной необходимости я оказался востребован, как грузчик. Мне было всё равно – месяц – полтора перекантоваться до поступления в ШМО. Приближались заветные деньки приёма. Бочки с краской, мешки с цементом, доски и прочий груз давались легко, работал наравне со взрослыми мужиками, только шесть часов вместо восьми.

И вот долгожданный день наступил. В ШМО приняли документы. Дали направление на медкомиссию. Я прошёл четырёх врачей. Здоровье било ключом. И вот врач ухо – горло – нос долго любопытствовал, разглядывал мой нос изнутри. Потом обыденным усталым голосом сказал:

     -Моряком Вам не быть никогда. У Вас сухой ринит носа. Следующий!

Такого удара я не ожидал. Может, врач ошибся? Нос как нос. Били по сапатке. Сухой ринит. А что для моря мокрый нужен?

     -Доктор, нос у меня не болит. Кровь пару раз шла носом, но это не страшно, может,

       -Нет, голубчик, - доктор говорил твёрдо. – Это осложнение от простуды, хроническое, требуется длительное лечение. Всё! Следующий!

Вот и рухнула мечта. Третья попытка и безрезультатно. За что Судьба так несправедлива ко мне? Хотелось плакать. Больно в душе и пакостно.

Ну что ж, видимо, прошлогодняя простуда не прошла бесследно.

Интерес к жизни пропадает вместе с мечтой. Что теперь делать? Этот вопрос я задаю себе целый год. Что делать, что делать? Классика волновали глобальные, общечеловеческие проблемы. А меня только мои, личные, и решить их было не менее трудно, чем мировые.

Жизнь продолжалась, кипучая энергия юности – это и есть основная жизненная сила. На работе я ворочал тонны груза, после работы, как ни в чём не бывало, шёл гулять, на танцы, на тренировку, в кино Появлялись новые друзья, знакомые, приятели. Девочки и женщины. Шёл семнадцатый год. В общем водовороте молодости я не выделялся ни чем. Хотя жил по своим правилам. Не пил ни капли, не курил. Считал, что это людские слабости, от них человек становится зависим. А мне лишние слабости и зависимость ни к чему. Хотя такая странность поведения вызывала непонимание, недоверие среди  приятелей. Потом со временем привыкли, насмехаясь над моей тягой к варенью и компотам.

Морская мечта рухнула. А цель уйти за границу окрепла. Она приняла более реальную, более осмысленную форму. Надо искать другие  возможности побега. Анализировать, взвешивать, избежать просчётов и ошибок.

Прошёл год. Исполнилось 17 лет. Я выполнил второй разряд по боксу, записался в секцию «самбо». Там тоже проявил способности. Тренер отметил это  и пророчил блестящее будущее в спорте. Я ставил на уши и вязал в узлы уже бывалых перворазрядников. Быть чемпионом я цели не ставил, мне просто хотелось уметь защитить себя или, как говорил, дед Бородей «Постоять за себя». А женщина, видимо, должна уметь полежать за себя.  Шутка.

Обдумывал возможность побега за границу из армии. Во время призыва попроситься в погранвойска и на границе изыскать возможность перейти в сопредельное государство. Я уже знал, что граница бывает разная: соцлагерь – это одно, а капиталистические страны – другое. Подходящими считал границы с Турцией, Финляндией и Норвегией. От многих факторов зависел мой план, моя цель. Над этим я размышлял на берегу моря, удалившись подальше от людских глаз, от гуляющих парочек. Предавался таким размышлениям часто, это было внутренней потребностью души.

В 17 лет произошло приятное событие в моей жизни. Я встретил Эллу. Это было пятнадцатилетняя девочка, хорошенькая до неприличия. Косички, белые бантики, изумительная фигурка. Влюбился я или полюбил – не знаю. Понимал только одно: к Шурочке я ехал, чтобы подержаться за титьку и получить удовольствие. Если бы титьку в момент мацанья заменили на чью то другую, я бы не заметил и удовольствия не утратил. К Вале и её подругам, да и к остальным, меня тянул только секс, желание, и я забывал о них, как только удовлетворял это желание.

А здесь всё было иначе, по-другому. Я смотрел на это чудо с косичками и улыбался. На душе было светло, легко и весело.

Мы родились в один день только с разницей в два года. Недавно ей исполнилось пятнадцать, мне семнадцать лет.

Я жил в общежитии, расположенном в десяти минутах ходьбы от её дома. После работы я сразу же шёл к ней. Во дворе свистел под окном, и она махала рукой и через пару минут мы уже сидели во дворе на лавочке. Перезнакомился с её соседями – две девчонки чуть постарше Эллы и несколько пацанов от 14 до 19 лет. Я сносно бренькал на гитаре, репертуар блатных песен того времени был одинаков везде. У меня нет ни слуха, ни голоса, но слушали, кто из любопытства, кто из вежливости. Ходили в кино, на море, на танцы. Местные (квартальные) блатные Миша Баклан и Лёня Дема пытались качнуть права. Пуганули, пригрозили, но не видя результатов своих попыток, – смирились и как бы разрешили встречаться с Эллой. Поодиночке я мог бы угомонить любого из них, а вместе они бы навтыкали мне точно. Ну, обошлось без драки. Прижился я в их компании, дали мне кликуху Белый из-за выгоревшего волоса. Иногда дразнили Рыжий. Это нормально. Я привык.

Встречи с Эллой были моей радостью, праздником и юношеским счастьем. За неё я готов драться, воевать и умереть. Отец Эллы, инвалид войны, работал каким-то начальником в порту. Вместо левой ноги до колена у него был протез. Он ходил прихрамывая, с палкой. Однажды остановил меня у подъезда, палкой перехватив шею:

    -Что, шпанюк, крутишься возле моей дочки? Ещё раз замечу, застрелю. Понял?

      -Так я ничего плохого я, мы просто встречаемся и ничего большего, - спокойнооправдывался я.

       -Ну, я тебя предупредил, а там гляди сам. – Он похромал к лестнице на второй этаж.

Предупреждения я принял к сведению, но помешать мне видеться с Эллой не мог никто.

Спустя неделю на мой свист из-под дерева  у Эллиного дома в ответ с её балкона раздался ружейный выстрел. По листьям дерева дробь зашелестела дождём. В меня попала одна дробинка, в плечо. Отец Эллы вышел на балкон и прицелился во второй раз. Я дожидаться выстрела не стал и прыгнул за угол.

На следующий день встретил Эллу у подружки.

     - Ну как ты, Белый, живой? – весело спросила она, глядя на замазанную йодом ранку на плече.

       -Да, живой, как видишь. Не знаю, за что твой батя так невзлюбил меня. Хорошо хоть дробь в глаза не попала.

  Отец просто считает, что мне ещё рано встречаться с пацанами. Скоро школа, надо девятый класс заканчивать. Так что осторожней  дружить мы будем, только под домом больше не маячь. Будем через Светку Федорову связь держать.

Одна из соседок Эллы, девушка лет восемнадцати, при встрече сказала мне:

– Я вижу, что ты за фрукт, предупреждала Элку, что трахнешь её и бросишь. Знаешь, что она мне ответила? Не знаешь, так вот слушай. Элла говорит: «Ну и что, если трахнет. Нравится он мне. Если залечу, то аборт сделаю». Вот так она тебя любит, готова на всё. Пользуйся, не упускай момент.

Этот момент наступил как-то непланово, сам по себе. Тёплая южная ночь с 31 августа на 1 сентября. Дальний тихий уголок больничного сада. Сложенные кучки сена. Звёздное небо  Целовались до головокружения. И когда я потрогал рукой трусики, они были мокрые… Я почувствовал, как член встретил упругое лёгкое сопротивление… Маленькое усилие, и он вошёл глубоко, до упора… Элла тихонько ойкнула и обняла меня за голову. Платье было в крови. Она пыталась отстирать его под краном для полива сада,  насколько это удалось, определить в темноте трудно.

    -Теперь ты меня бросишь? – спросила она грустно.—Я теперь уже не честная  .-добавила виновато.

      -Почему ты так думаешь, глупенькая? Наоборот, ты мне стала ближе, дороже, любимее..

Ночевать домой она не пошла. Попросила проводить к подружке Светке. Та жила в частном доме, и Элла, постучав в окошко комнаты, где спала подруга, нырнула к ней в окно.

Наутро подружки в школу не пошли. Не пошли они и на следующий день. Я этого не знал. Встречались, болтали, веселились, как раньше, как всегда. Но я не знал, что Элла не появляется дома и не ходит в школу. В первую субботу сентября она призналась, что боится отца и потому не идёт домой. Предложила втроём, прихватив с собой подружку, поехать в Зеленстрой, курортную зону морского побережья. Это было красивое место, много зелени, кустов, деревьев. Я прикупил арбуз, лимонад, печенье, и мы отправились на природу. Нагулявшись по заросшим холмам, мы устроили привал. Подкрепившись, задремали. Ночевать решили в копне сена, сложенной на небольшой поляне. Я вырыл в сене пещеру или нору, проникнув через узкий лаз, мы втроём комфортно расположились. Услышав лёгкое похрапывание Светки, мы с Эллой стали целоваться. Элла задышала порывисто, я улавливал дрожь её тела. Запустив руку в трусики, почувствовал горячую влагу. Она хотела меня. А я хотел всегда.

Форма и размеры нашей сенной норы ограничивали секс-возможности. Чтобы проникнуть во влагалище, мне надо было выгнуть спину как акробат.  Это была наша вторая близость. Спустя шесть дней. Из-за чертовски неудобной позы я поторопился. Разгорячённым членом промахнулся и скользнул мимо, вниз, в колючее сено. Стиснув зубы, я зарычал от боли. Элла гладила меня по голове, утешая:

     -Ну потерпи, ну Беленький. Я вижу, как тебе больно…

Если б она рассмеялась над моей ошибкой и неудачей, я бы разозлился. А тут была проявлена первая женская чуткость. Спустя несколько минут я вспомнил позу Вали. Повернув Эллу на бочок, вошёл сзади, и всё было прекрасно. Наша возня и шуршание сена разбудили Светку. Светка не притворялась спящей, как-то подозрительно задышала, засопела. Видимо, чувство близкого секса будит инстинкт стадности и коллективизма. Возбуждает.

Спали долго. Выбрались из норы уже к 11 часам. Привели себя в порядок, сено проникло в одежду, волосы, пришлось повозиться. Решили доесть арбуз и печенье. Наша трапеза была в самом разгаре, когда раздались грозные крики: «Всем лечь, руки за голову!» Выполнять команду мы не торопились, поскольку нами овладели не страх, а любопытство и неожиданность. Вокруг нас стояли три мужика в штатском с пистолетами в руках. Команду «лечь и руки за голову» повторили. Пришлось подчиниться. На меня надели наручники и вместе с девчонками повели по тропке во двор Зеленстроя. Там посадили в милицейскую машину и повезли. Через 15 минут нас так же дружно высадили во внутреннем дворе райотдела милиции. Развели по кабинетам, и начался допрос. Опер с  металлическими зубами посадил меня на стул. Наручники не снял. Уселся сам на стол и, дымя папиросой, спросил:

     -Насиловал школьниц, а? Я тебе яйца вырежу! Фамилия, имя, отчество, адрес! Ну!

Я назвал всё, что он хотел. Он записал на бумажке и куда-то позвонил.

–  Так вот, шпанюк, девчонок изнасиловал, от школы отбиваешь, учиться не даёшь, из дому увёл, сучий потрох. Да тебя за это кастрировать надо.

Выразив своё возмущение моим поведением, опер извлёк из шкафа валенок. Обыкновенный серый валенок. Размахнувшись изо всех сил, он ударил меня этим валенком по голове. Я слетел со стула и упал в угол, где лежал скомканный брезент. Оказывается,брезентом был накрыт разобранный мотоцикл. Упав на прикрытые брезентом железные запчасти, я получил удар больнее, чем  валенком. Всё вокруг поплыло в оранжевой поволоке с подсветкой кровавого оттенка в глазах. Бил меня валенком долго, по чём попало. Удары были тяжёлые, ибо валенок был набит до полна сырым песком.  От усердных ударов песок сыпался мне на лицо, в глаза, за шею. Утомившись, опер сел покурить.

–  Сейчас раскую руки, и всё опишешь, как было. Понял?

     -Больше половины, – пытался я сострить. Болело всё тело, рёбра, спина, колени. Всё, чем я бился о железяки на полу, болело тупо и глубоко там, где он бил тяжёлым валенком. Кружилась голова, и метелики в глазах отплясывали хороводики…

Что больше половины?-не оценил мою остроту мент и непонимающе ждал ответа.

Да так, пошутил слегка. -Злить его мне небыло смысла, хотя рассчитывать на сочувствие смешно. Меня беспокоило одно: будут бить ещё или нет. Интерес обоснован.

Писать, естественно, я не мог. Просто был неспособен. Руки онемели от наручников не слушались, пальцы не подчинялись, потеряли гибкость и управляемость. В кабинет забежал другой опер. Шепнул что-то на ухо тому, который бил меня, сравнил записанные данные со своими бумажками и ушёл.

    -Ну, сучонок, посиди в подвале и подумай хорошенько, попозже я тебя подниму наверх.

-Сержант!

Забежал сержант, дожёвывая на ходу пирожок.

      -В холодную его, пусть почувствует запах камеры!

  «В холодную, наверно, лучше ,чем в горячую, инквизиция предпочитала горячее»-думалось мне грустно и тревожно.

Меня долго вели по длинным коридорам, потом по лестнице вниз, потом опять по коридорам и опять по лестнице вниз. «Ну, в подземелье где-то хотят меня спрятать»- накачивая себя смелостью ,шагал я в новый неизвестный мир: тюрем,камер,пыток,боли…

В камере я пытался осмыслить и понять происходящее. Меня подозревают в изнасиловании? Честно сказать, я не совсем понимал, что такое изнасилование. Имел общее представление из разговоров ребят, что это секс без согласия женщины. У меня такого не было. Я бы без её согласия не стал бы. Зачем мне секс без согласия. Я люблю с нежностью, с лаской, а насилие подразумевает силу, а где есть сила – там нет ласки. Ладно, это не та тема. За что меня закрыли: не украл, не ударил… за что? Может, родители Эллы заявили в милицию о её пропаже?.. Ведь почти неделю она не была дома. Но в чём моя вина? Я ведь не подстрекал её к дурным поступкам. Я даже не знал, узнал только вчера. После избиения болело всё тело. Тошнило. Кружилась голова. И этот гад,опер, напомнил мне чем-то Агента. От него пахло также – смесью самогона, табака и пота. Сколько меня продержат? Будут ли бить завтра? Заснуть удалось под утро. Спал не более двух часов. Не знаю точно, время измерялось в камере иначе. Загремел засов, открылась дверь:

      -На выход с вещами! – Гаркнул старшина.

       -Нет у меня вещей.

       -Всё равно на выход! Вещей у него нет! Твои вещи  хрен да клещи!- с острил мент.

Меня проводили назад теми же коридорами, лестницами, в тот же кабинет. Я сразу глянул в угол, где лежал брезент. За столом сидел вчерашний опер. Перебирал какие-то листки  бумаги.

     -Ну, что отлежался? – он задрал губы и выставил на просушку железные зубы. Не знаю, что

 это должно означать, улыбку или угрожающий оскал. Ну и рожа!

      -На вот, прочитай документ и подпиши вот здесь. Пиши: с моих слов записано верно, мною прочитано, всё  верно, подпись.

Я прочитал, что не буду появляться у дома Эллы, не буду встречаться и преследовать её. Писал опер, но вроде как от моего имени. Я должен отказаться от Эллы?! Ну нет, такой бумаги я не подпишу! Ни за что! Как это отказаться от встреч с Эллой? Ну уж нет!

      -Я такое подписывать не буду! – сказал я и отодвинул бумагу в сторону.

       -Ты что, дурак? Ты хочешь, чтоб тебе срок дали?

         -За что?

-  Мы умеем состряпать срок даже ни за что.   А за «что» мы найдём всегда. Сомневаешся? То, что ты малолетка, дела не меняет. «Трёху» я тебе гарантирую из этой папки, а пятёрку  выбью из тебя признанием двух-трёх эпизодов уличных «гоп – стопов» и, «…по тундре, по железной дороге…» Ты что, не верищ?

Он пошёл к шкафу и достал валенок. На тумбочке возле сейфа стоял патефон и лежала пара пластинок. Опер взял в руки пластинку, покрутил и, глядя на меня, спросил:

– Что ты любишь? «Валенки да валенки» Руслановой или вот у меня новинка есть. Послушай. Под эту музыку признаются почти все. Не успевает пластинка докрутиться до конца, как признание подписуют.

Патефон дребезжащим голосом заорал: «Ай-ай! Тебя люблю я! Ай-ай! Ты всё молчишь!»

– Послушай меня внимательно. Может, ты просто дурак и не понимаешь собственное положение?! Подписываешь обязательство, что оставишь в покое школьницу, и идёшь на волю. Не подписываешь, начнёшь выкобениваться – накрутишь себе срок. Выбирай.

Говорил он убедительно, сомневаться не приходилось. Выбор был невелик. Я решил, главное выйти отсюда, а там что-нибудь придумаю, разберусь.

– Ладно, уговорили, согласен. – Я подтянул к себе лист и подписал там, где он держал ноготь толстого пальца.

– «А ты, дурочка, боялась, одевай трусы», - гыгыкнул он железным ртом, восторгаясь собственной шуткой. – Ну, смотри, молодой, если хочешь меня дурануть, я  тебя урою. Понял? Не подходи к этой девчонке. Это благодаря встречному заявлению её матери ты не сел, иначе бы тебя не выпустили. Ты хоть это понял?

Да, многое я понял за эти сутки: могут избить, искалечить, посадить. Богатый репертуар  музыкальный и изуверский. Только вот как там Элла – я не знал. Хотя на прощанье опер убеждал , что она видеть меня не хочет, отказалась от меня.

Замаскировавшись шляпой и солнцезащитными очками, я затаился под школой № 41 и стал поджидать конца учебного дня. Точнее вечера. Учёба шла в две смены, и Элла училась во второй. Осмотревшись вокруг, я убедился, что ни отец, ни мать не встречают её,  тихонько окликнул:

    -Эй, гимназистка! Как дела?

     -Ой, Белый, ты живой?

      -Ты что, отказалась от меня? – спросил я, вспомнив слова опера.

        -Это ты от меня отказался, и у тебя десятки таких, как я.

Она со слезами на глазах ждала моего ответа. Мы уединились на скамейке в детском садике. Поговорили обо всём. Внесли ясность, в которой нуждались оба.

Родители обратились в милицию с заявлением о пропаже девятиклассницы. Какой-то милиционер выгуливал собаку в зеленстрое и заметил наш пикник. Когда привезли в райотдел, сообщили родителям. Те на такси приехали быстренько. Встреча смешанная – и радость, что нашлась, и упрёки, что заставила переживать. Менты подняли вопрос о насилии, экспертизе у гинеколога и прочих неприятных процедурах. Элле было и стыдно и страшно. Желая уменьшить гнев отца, она сказала, что не хотела «…вступать в половую связь…», это я сам… Такая формулировка подводила меня под изнасилование… Отец заорал: «Убью сукина сына!», менты: «Посадим негодяя!» В таком положении меня избитого замкнули в камере на ночь. На следующий день ситуация дома успокоилась и осмелевшая Элла доверчиво шепнула маме на ухо: «Я Белого люблю и сама дала…» Маме такая ситуация, видимо, была понятней, ей стало жалко влюблённую первой любовью единственную дочь и невинно страдающего в подземелье жениха. Отец уехал на работу, а мать с Эллой в райотдел. К начальнику. Быстро и срочно. Мать объяснила, что насилия не было, были любовь и согласие, надо парня выпустить. Написала заявление, что нет претензий, и звонок начальника оперу принес мне свободу.

Ну, естественно, ни о каких встречах не могло быть и речи. Разлука нам светила со всех сторон: с родительской и милицейской. Учёба девятиклассницы главное, а любовь потом, после школы, в институте… Поэтому нас обоих убеждали, чтобы мы отказались друг от друга, что не хотим видеть один другого, чтобы поссорить, вбить клин.

Мы перешли на конспиративную форму встреч. Вечером после школы я провожал Эллу через больничный сад. Там была отдалённая заросшая балка. Никого вокруг. Целовались до опьянения. Я коленкой под платьем проникал вниз, прикасался ниже лобка к штанишкам и, если чувствовал горячую влагу, понимал, что она хочет. Трахал прямо на бурьяне, на осенних листьях, стало холодать, и я подкладывал ей под задницу портфель. На нём мы только начинали, а кончали сползая на сырую землю. Потом я тщательно отряхивал её, боясь оставить улики прелюбодеяния и навести родителей на подозрения.

Уже поздней осенью приютила нас тётя Надя, родная тётка Эллы. Стоя в засаде под школой, наблюдал, как из дверей выпархивала стайка девчонок школьниц. В форме, в фартучке, косички с бантиками – ну такие образцово-примерные, лучше не бывает. И если б мне кто-нибудь сказал, как пройдя полкилометра, эта школьница неистово предаётся страсти в самых неудобных условиях, я бы не поверил. А  верить приходилось. Обогащать жизненный опыт тоже. Факт.

Тётя Надя кормила нас ужином, садились смотреть телевизор. Потом она дремала, засыпала, и под её тихое посапывание мы на полу, чтобы не скрипеть,  трахались. В дежурном режиме, то есть я, не снимая штанов, только приспустив, а Элла, сняв трусы, задирала юбку. Если проснётся тётя Надя, мы в три секунды принимали благопристойные позы беседующих о поэзии.

Союзником наших тайных встреч через месяц стала и мама Эллы. Главное, чтоб отец не узнал. Мать Эллы работала врачом-венерологом, тётя Надя там же медсестрой. Иногда оставалась на дежурство в стационаре. Тогда мы с Эллой были одни в доме, и наши загулы были беспредельны, безграничны и во времени и в интенсивности. Однажды, отдыхая после очередного оргазма, я, расслабившись, лежал на спине. Элла, свернувшись калачиком, положила голову мне на живот и игралась членом. Усталый и вялый, он крутился вокруг собственной оси, подчиняясь игривой фантазии нежных пальчиков Эллы. Доигралась всё-таки. Член встал. Опять. Элла гладила головку, ласкала пальчиками нежно-нежно. И потом так несмело и неопытно поцеловала головку, потом ещё раз, потом лизнула головку, потом взяла её губами, чуть-чуть, потом в рот, глубже и глубже. Если Валя и её подружки делали это всегда, умело, почти профессионально. То Элла в первый раз. Откуда она узнала? Подружки поделились опытом?  До встречи с женщинами я ведь никогда ни от кого не слышал и не знал, что так можно. Значит, это живёт в человеке внутри, в инстинктах. И проявляется само… по обстоятельствам покидает затаённые уголки сознания и выражается в тонкостях ласки, доставляя наслаждение…

Чтобы не вспугнуть дебют, я бережно поглаживал Эллу по головке, приговаривая: «Хорошо, ещё, ещё, очень приятно…» Подбадривал её, придавал уверенности в правильности поведения. Хотя было немножко больно от её зубок, отсутствие опыта сказывалось на ощущении. Было приятно. Но опыт Вали и подружек был высококвалифицированным, процесс и наслаждение были выше. Ощутимее. Надеюсь, что и Элла со временем овладеет мастерством минета. Помоему инициатором или автором идеи минета была Женщина. Да и всех тонкостей секса также. Мужчины менее изобретательны.  Это уже потом, научившись и поднабрав опыта  у женщин, они обучали сексмастерству девственниц, конечно же приписывали все достижения в сексе  себе.

Я поступил на курсы шоферов-профессионалов. Автошкола была в Порту. Начальником и преподавателем был Георгий Ильич. Это был мужик. Личность. В прошлом боевой офицер, капитан. Воевал на Холхинголе с японцами, прошёл всю войну. Любил автодело, знал и умел передать курсантам. Он умел излагать, рассказывать так интересно, что все слушали его внимательно и тихо. Группа была разношёрстная. Я самый молодой, семнадцать с половиной, были мужики и под тридцать. Взрослые, приблатнённые, а Ильича слушались все. Если кто-то пытался фамильярничать, вести себя развязно и вызывающе, Ильич обрезал сразу, резко и навсегда ставил на место. Мы его уважали и любили.

Мне тоже удалось заслужить его уважение. Во-первых, весь программный материал я знал на «отлично». Мне нравилось, следовательно, давалось легко. А водил машину я лучше всех. Инструкторы и курсанты считали, что я уже работал водителем и пришёл переучиваться. Когда узнавали, что я несовершеннолетний, то такое предположение отпадало само собой. Ильич помогал мне в решении многих вопросов. Хорошо относился ко мне, приглашал пару раз в гости, домой к себе. У него был сын, мальчишка лет семи. Ильич имел редкую по тем временам «Волгу»-»21-ю. Давал сыну порулить, и пацан старательно под контролем отца выруливал машиной по двору. Жена Ильича светлая, синеглазая женщина тоже относилась ко мне дружелюбно, по-матерински. Угощала домашней вкуснятиной, расспрашивала о делах и планах. Я многим обязан этой семье, и благодарность к ней пронёс через всю свою жизнь.

На «отлично» сдав теорию и вождение, я получил водительское удостоверение профессионала третьего класса. Я перешёл на работу в Автобазу №13. Мне не исполнилось ещё 18 лет, не хватало двух месяцев. Приняли слесарем, обещая по достижении совершеннолетия пересадить на машину. Люди, техника, шум моторов мне нравились, и на работу я ходил охотно.

Элла во время очередного свидания доверительно шепнула:

    -А ты знаешь, я беременна.--это слово казалось мне из другого мира, чисто женское.

     -Ты что, шутишь? Как беременна?

       -Да так вот, как говорят девчонки, «подзалетела»…

Я не совсем реально оценивал ситуацию, не зная радоваться мне или огорчаться. Тревогу и надвигающиеся неприятности ощутил инстинктивно. Так оно и было.

Элла уже была на пятом месяце. Аборт исключался из за  большого срока. Планировались искусственные роды. Мать, пережив подобие инфаркта, естественно утаила от отца столь «радостную» информацию. Подняв огромные связи среди врачей, нашла врача-гинеколога. Придав ему смелости утроенным гонораром, убедила сделать искусственные роды девочке, которой через два месяца исполнится 16 лет. Благодаря спортивной фигуре, живота долго не было заметно. Потом уже стало выпирать. То ли откровенность с подружками, то ли уплотнение талии, но в школе поползли слухи… Потом стали смаковать все – от уборщицы до директора, от пятиклашек (младшим это было не интересно) до выпускников. Школа гудела: «Исключить Резникову за аморальное поведение…», «Выгнать из комсомола! Она опозорила школу!» Повлиять на мнение учителей я не мог, а вот учеников, активно защищавших честь школы, я отлавливал и лупил. Трудно было Элле, очень трудно – и дома, и в школе. Но всё окончилось хорошо. Искусственные роды прошли благополучно. Спустя четыре дня Элла уже тайком прибежала на свидание. Груди были перетянуты каким-то платком, чтоб «перегорало» молоко. Как она объяснила мне наличие такого «бюстгальтера». Я улавливал от неё какой-то ранее неизвестный мне запах… Было, если не сказать противно, то неприятно точно… Надо было поддерживать её морально, а я несколько охладел. Искусственно раздувать эмоциональный костёр не мог, да и не хотел, а прохладность поведения она заметила. Поплакала. Утешил. Разошлись. Встречи стали реже. Тут подвернулась подружка Эллы годом моложе. Светлая, симпотяшка, Саша с романтичной фамилией Свинарёва. Потрахивал её по мере возможности, не обременяя себя ни домагиванием встреч, ни пропуская возможность трахнуть других. Всё шло само собой. Легко и просто. Трахал и Сашу, и Эллу по очередности встреч. И с конца члена закапали жёлто-зелёные капли. На трусах образовалась такого же цвета корка. Я понимал, это как признак или последствия интенсивной, активной половой жизни. И только дружки разубедили неутешительным диагнозом. «Гонорейка это – канарейка, надо к трип-доктору». При обращении к старому врачу-венерологу он потребовал фамилию и адрес партнёрши, иначе отказывался лечить. Я вынужден был назвать Свинарёву, так как она своей доступностью могла заразить ещё кого-нибудь.

Саша жила в районе мед. обслуживания матери Эллы. Её повесткой вызвали в кожвендиспансер, проверили и нашли трипак. Там в карточке от моего лечащего врача была проставлена и моя фамилия. Мать Эллы, выполняя свой врачебный долг, обнаружила моё участие в прелюбодеяниях с малолетней нимфоманкой. Взяла мазки у дочери и подтвердила анализом наличие у неё свежих гонококк. И эта новость через 15-20 дней после искусственных родов, где умертвили развитого эмбриона, необозначенного и нежеланного в семье Резниковых! Бешенству мамы не было предела! Да на восторг рассчитывать не стоило. Элла мою измену перенесла менее трагично. Лечение менее болезненно. Мама делала уколы на дому, применяя самые эффективные антибиотики. Через пару недель всё утряслось, запреты на половую близость мы «игнорировали по три раза на вечер».

Отпраздновали 16-летие Эллы. Я подарил ей красивые наручные часики, дорогие, модные. Мне было приятно дарить такой подарок и видеть радость Эллы.

Своё 18-летие я как-то особенно не окрашивал торжественностью, просто повзрослел, может, частично поумнел. Элла подарила мне красивый свитер, ручной вязки. Съели торт, и праздник завершился. Это торжество можно считать моим первым отмеченым днем рождения в моей жизни. В детстве из за нищеты как то не принято было, я даже не знал, что день рожденья можно празновать, принято праздновать у всех людей. Только для меня запоздалая новость, прясняла мой образ жизни.

В автобазе дали мне самосвал. Он стоял без колёс, на толстых деревянных чурках в самом дальнем углу под забором. Завгар подвёл меня к нему и торжественно сказал:

– Вот руководство автоколонны доверяет тебе материальную часть нашего автохозяйства. Восстановишь, будешь ездить. Список запчастей я уже подписал и отдал механику. Работай.

Я приступил к осмотру вверенного мне добра-металлолома. В глушителе воробьи гнёзда свили. Всё, что можно было открутить, было откручено и переставлено на другие машины. Вместо сиденья пустое ведро, перевёрнутое вверх дном и накрытое телогрейкой от грязи казавшейся кожаной. За две недели кое-как восстановили самосвал и выпихнули меня за ворота автобазы давать тонно-километры, строить социализм. Даже при максимальных оборотах в тормозной системе давления не хватало, а это значит, тормоза были скверными. Люфты в рулевых наконечниках были недопустимы. Выхлопные газы из-под коллектора летели в кабину и травили меня до невменяемости. Страшный автомобиль, управляемый угоревшим дебютантом, влился в городской поток транспорта. Окружающие водители и пешеходы даже не подозревали опасность двигавшуюся рядом.

Управлять такой рухлядью значительно труднее, чем нормальным авто. На любые действия надо реагировать с опережением на неисправность, тормозить надо раньше, рулить раньше на секунду, ибо, когда ты действия начнёшь выполнять как «пора», то будет уже поздно. Авария неизбежна. И так я возил уголь, цемент, кирпич, всё, что грузили на самосвал. В конце работы глаза были красные, голова болела и кружилась от выхлопного газа, залетавшего в кабину. Подкладки под коллектор не нашлось, а самодельная выгорала и не держала газы. Как пьяный шёл в общежитие, засыпал счастливый и утром на работу шёл с радостью.

Исполнилось 19 лет. Я получил первый в своей жизни отпуск. У моего друга Васи был мотоцикл. И мы решили попутешествовать. Вася предложил поехать на реку Дон порыбачить, пожить в палатке. Я согласился охотно. Сборы были недолгими. На следующий день, упаковав головы в шлемы, понеслись по ростовской дороге. До Ростова было чуть больше 150 километров. В Ростове повернули на север. Возвращаться планировали через Донбасс. Остановились под Новочеркасском. Июнь месяц выдался жаркий, без дождей. Рыбалка на Дону – это процесс удовольствия неописуемого. Порыбачив денёк , решили подняться выше по течению, сменить лагерь. Загрузив свои туристические пожитки, мы решили заехать в Новочеркасск. Надо было докупить продуктов, пополнить запасы.  Город небольшой, но нас удивило обилие техники – автомобили, танки, бронетранспортёры, масса солдат и милиции. Мы единогласно решили, что идёт съёмка фильма. Оцепление не давало нам возможности заехать в город, везде гнали прочь. Но мы умудрились на мотоцикле по незаметной тропинке прорваться на узкий переулок, потом на улицу с частными домами и проехали к центру. Метров 150 оставалось до скопления народа, перед Атаманским дворцом, ныне горкомом партии. Снималось «кино» очень реалистично. Развернувшийся на площади танк в буквальном смысле размазал по асфальту несколько человек. Автоматные очереди по толпе людей державших плакаты «Хлеба!», «Кто работает, тот не ест. Досыта!» Стреляли цепи солдат, с окон и чердаков, кричали офицеры, люди падали, кричали, бежали…Хаос, дым, кровь. В течение минуты я понял, что это за кино. Людей расстреливали и давили танками только за то, что они просили хлеба. Это не были ни шпионы, ни вражеские диверсанты, а наши простые рабочие, которых убивала СВОЯ армия, СВОЯ власть, СВОЁ родное Государство. Под Руководством партии!

На плакатах надписи: «Мяса и масла!», «Вернуть расценки!». Солдаты стреляли вроде бы в воздух, вверх, а люди падали замертво. Раненных топтала испуганная толпа… Страх разметал Организованность. Люди не знали куда бежать, солдаты были везде. Площадь окружена со всех сторон. Мелькнули в памяти моменты из революционных фильмов – жандармы… А здесь солдаты… Свои в своих… Смерть дымным вихрем кружилась над площадью… над огромной толпой… Выгрызая жертвы, и кровь лилась по асфальту… Какая-то девчонка с прострелянной ногой в пёстром платье ползла по асфальту, оставляя кровавый след.

Партия огромной мощью и жестокостью карала непокорных, хотя они просили только Пищи… Хлеба… а не власти или бриллиантов.

Эта минута ужаса запечатлелась в сознании навсегда. Она закрепила мою Детскую ненависть. Она утвердила мою цель – воевать с коммухами…Я видел их подлинное, Подлое лицо.

И во мне вместо страха, охватившего Васю, заклокотал знакомый с детства протест, злость, ненависть. Я готов был рвануть к толпе, не зная, что делать, но быть среди них, поддерживать и помогать людям. И, наверное, я бы погиб там, это уж точно. В глаза бросились надписи на красном кумаче: «Долой кукурузника!», «Никита, ты съел наш хлеб!» Спас меня Вася. Крикнув «Держись!», он рванул «Яву» до предела, мы перелетели какую-то низкую баррикаду из сломанного забора и понеслись по улице к окраине. Вася выжал всё, что можно, и, проскочив глубокий кювет, мы вырвались на московскую трассу. Навстречу двигалась бесконечная колонна военных машин. Видимо, палачам понадобилось подкрепление для войны с жителями казачьего городка.

– Ну, ты видел! – кричал Вася, стараясь пересилить шум ветра, - Ты понял, что делали, гады, танками и автоматами по рабочим?.. А?.. Суки!

– Да видел, Вася, и понял, - мне говорить было легче – я наклонялся к краю шлема и ближе к его уху.

– Помочь мы ни чем не сможем, - хрипел Вася, - а раздавить нас, как мух, запросто, и фамилии не спросят, так что сматываемся!

С трассы мы свернули на лево, на просёлочную дорогу в сторону Донбасса. Решили ехать напрямик, покороче. Я  молчал. Перед глазами горела картина уничтожения людей.  Ужас увиденного наполнил моё сознание, душу. Вспомнился Агент и Объездчик…Воспоминание о прошлом и настоящее смешалось в реакции, и я почувствовал всепоглощающую силу ненависти. Я стал сильнее, смелее, мужественнее. Я почувствовал себя способным бороться, воевать, уничтожать Красное Зло и готов был умереть. Красное Зло – так я определил для себя коммунистическую систему преступного издевательства над людьми.

К поздней ночи мы добрались домой. Усталые, вымотанные, пыльные. Вася высадил меня под общежитием, сам уехал домой. Сон не шёл. Не мог спать всю ночь. Только под утро заснул.

Утром поехал к морю. Хотелось думать о том, что видел. Перед глазами стояла чёткая картина расстрела и раздавливания танком ни в чём невинных людей, безоружных людей. Это делали Агенты и Объездчики. Как меня в детстве плетью за колоски и мёрзлую картошку, так этих людей хлестали пулями за их нежелание работать голодными. Я ведь тоже не желал быть голодным и шёл ковырять из замёрзшей земли мёрзлую картошку, незамеченную при уборке урожая… Никому не нужную.

Надо бежать заграницу. До призыва в армию почти год. Да и в погранвойска могут не взять. Надо найти метод побега раньше. Спрятаться на корабле, идущем заграницу. Спрятаться в грузе на берегу, в контейнере… Попробовать проникнуть внутрь корабля и спрятаться в трюме… Может, потренироваться и переплыть Чёрное море. Не целиком переплыть, а выплыть в нейтральные воды, а там подберёт иностранное судно. Захватить самолёт?.. Использовать воздушный шар?.. Может, поехать на Кавказ и пробраться в Турцию… или на севере в Норвегию…

Молодёжь сдавала экзамены, готовилась к поступлению в Вузы… Танцевали… Веселились… Любили… Я хотел только одного: вырваться из Красного Зла, научиться воевать против этого Зла… Я был чужой среди этой массы смеющейся молодёжи… Им было весело… Мне нет. Я был чужой среди них. Чужой.

Чужой! Ношу чужое имя, живу чужую жизнь… Чужая дата рождения записана. И Судьба чужая?..

Особенно на Октябрьские и Первомайские демонстрации. Видя как многотысячная толпа орёт: «Да здравствует КПСС!». Видя на трибуне холёные откормленные рожи Горкома партии, убеждался, что «здравствует» партия, краснорожие «вожди», обнажая зубы в довольных улыбках, хлопали сами себе…И что, миллионы людей это не видели, не понимали? Массовый идеотизм? Так как же жить будем дальше?

Вместо «Ура!» хотелось кричать «Караул!». Так жить нельзя. Коллективное оболванивание, массовый психоз подчинял людей «Уму, Чести и Совести эпохи», как скромно себя нарекли коммунисты. Иногда хотелось мести здесь и сейчас. Возникала идея, вырабатывался план: Можно взять огромный грузовик и ударить им в трибуну. Она сооружена из досок, покрыта красной материей. Рассыпалась бы как карточный домик. Коммухи посыпались бы как тараканы, толстые, пузатые. Я бы давил их с наслаждением. Как они давили танком в Новочеркасске. Куда там кровавому воскресению 1905 года, о котором трындели в школе всем поколениям.

Такой вариант отпадал при мысли о гибели случайных, простых людей. А вот если б разогнать бензовоз и ударить в горком партии, а лучше в обком. Несколько тонн бензина разлились бы в здании гадюшника, и огонь уничтожил бы гнездо Красного Зла. О себе я даже не задумывался. Моя жизнь ничего не стоила в сравнении, сколько коммух я мог бы уничтожить. Страха не было. Только твёрдая уверенность в совершении возмездия. Страх гасила сила Ненависти. Она и в мальчишеских драках мне помогала. Даже если противник сильней или их больше. Если возникала ненависть, страх исчезал, отступал. Ненависть давала силу и смелость. Наверное, в таком состоянии шли на подвиг во время войны и становились героями… «…И как один умрём в борьбе за это…» За власть коммух…За что мне умирать? За голодное босое детство… Нет, я бы умер не «за что», а «против чего». Против Красного Зла. Моя уверенность, убеждённость была основана на моём личном опыте и моём личном понимании происходящего.

«Один в поле не воин» - так гласит мудрость. А я был один против огромного мощного Государства. Микроскопическое несоответствие масштабов. Я не был шизофреником и понимал, что Система размажет меня как муху. Поэтому был очень осторожен, вынашивая свои планы. Ни обсудить, ни посоветоваться с кем-нибудь мне даже в голову не приходило.

19 лет – красивый возраст. Когда я из своих раздумий выползал в окружающий меня мир, молодость брала своё. Девчонки, с которыми легко знакомился, быстро трахал и ещё легче расставался. Подружился со знакомыми студентами, с которыми обсуждали Жан-Жака Руссо и Дидро Дени, Монтеня и Апулея. Читали стихи и спорили, слушали музыку и танцевали. Пели «Ландыши» и «Аргентинское Танго»: «…Вдали исчез последний луч заката…»

В нашей компании был старший парень, лет 25-ти по кличке Педро. Второй его сверстник по прозвищу Джон. Умные, начитанные, эрудированные спорщики, заводилы. У Педро отец был полковник, Герой Советского Союза. У Джона отец директор завода. Из хороших, благополучных, как принято говорить, семей.

Джон решил жениться. Невеста была красавица, сложена как богиня. Огромные синие глаза, грустные и загадочные. Она читала самиздатовские стихи Есенина, Цветаевой, Ахматовой. Натура тонкая, лирическая, мечтательная. Как-то раньше я пару раз провожал её домой. Целовалась изумительно. Она умела это делать как-то особенно, просто возбуждала до неприличности. И когда я потянулся к её трусишкам, чтобы снять их, она ласково отвела мою руку и сказала:

-  У меня есть парень, я ему не изменяю. Но я вижу, в каком ты состоянии, и помогу тебе.

Она с удивительной быстротой и ловкостью расстегнула мой брючный ремень, пуговицы и освободила, вытащив наружу член. Он лопался от возбуждения. Я испытал неописуемое наслаждение от минета. Это был удивительно нежный минет. Я с экспертной достоверностью утверждаю, так волшебно умеют  делать это Женщины с большой буквы, которые Любят ЭТО. Приятно было мне, ей, и жениху не изменила.

Вся наша компания готовилась к свадьбе приятеля. Был назначен день и ресторан, где должно было произойти торжество.  И вдруг всё лопнуло. Джон передумал. Родители обоих сторон были возмущены столь неожиданным отказом. Мы, приятели, тоже. Джон объяснил коротко:

– Она минетчица! – Вроде как террористка. Для него это было неприемлемо. А жаль. Дело приятное. – -Не дашь ей свой член, будет ласкать чужой.

Студентам было трудно спорить со мной на литературные темы. Они учили Историю КПСС, Политэкономию. Омерзительные теории. Это надо было забыть сразу после сдачи зачёта. А я в шестом классе прочитал Голсуорси и Фейтфангера, Луи Арагона «Страстная неделя», Пруста «В поисках утраченного времени». На память не жаловался. Отстаивал литературные течения, находя сходство и расхождения. Дискуссии о вселенной, о космосе, о мирах были интересны, содержательны. Исторические темы я воспринимал осторожней, чтоб не проговориться, и переводил разговор на поэзию. Всё-таки у меня была тайна, и мне надо было выражать определения, фильтруя через внутреннюю цензуру.

У нас в компании был гитарист Шарабурин. Играл неплохо, особенно блатные песни. Потом, подвыпив винца, завёл рок-н-ролловские ритмы:

«Вот вам молот, вот вам серп -

Это наш рабочий герб.

Хочешь жни, а хочешь куй,

Всё равно получишь х…й»

Припев:

«Мир побдит, побдит войну!

Мир побдит, побдит войну!»

Подъехала 21-я «Волга». Вышли двое в штатском и вежливо с лёгким отрывом от земли увели певца к машине. Увели – потому что он держался вертикально, но только кончиками туфлей касался земли. Так ловко эти в штатском подхватили за поясной ремень с двух сторон, и возражения иссякли. Потом суд был в клубе хлебозавода, показательный. «Злостное хулиганство, нарушение общественного порядка» и три года общего режима.

Вот такие частушки. Это уже не сталинское время, тогда бы меньше пятёрика не отмеряли. Но шуточки против Партии и её вождей карались по всей справедливости соц. законности.

К нашей компании прибились две московские студентки, отчисленные из Вузов за проституцию (формулировка «за аморальное поведение»). Их выслали на 101-й километр от Москвы. А они подались на юг, к морю. Прижились, бескорыстно демонстрировали столичное искусство в сексе. Одну крепкую мастерицу по спортивной гимнастике прозвали Шпалой, а хрупкую Вафелькой. Впервые попробовал с двумя женщинами одновременно и вдвоём с приятелем одну женщину в соавторстве. Интересно. Разнообразно. Но чувство коллективизма лишает творческого индивидуализма. Не понравилось.

В философских и литературных спорах я часто выигрывал даже у студентов-пятикурсников. А вот в одежде проигрывал. Родители всех ребят принимали материальное участие в приобретении одежды и обуви для своих чад. Я это вынужден был делать сам. Экономя на еде. И одевался скромнее, в основном в китайское. На моду я плевал. Создавал её сам для себя. Будучи спортивного телосложения, я придерживался одного принципа: одежда должна отлично сидеть. Поэтому одежда подчёркивала широкие плечи, выпуклую грудь и тонкую талию. Брюки шил на заказ. Ширина под мой рост 174 сантиметров была 22-26 сантиметра. Предпочитал брюки без карманов, кроме задних. Мне было удобно. Чувствовал себя отлично. Женщины видели такое телосложение, задерживали взгляд. Это при ,надобности ,уменьшало время на уговоры к сексу. Мне нравилось нравиться женщинам.(тавтология) Чувствовать себя уверенным, неотразимым, как «испанский кинжал» (шутка). Успех бесспорный,но на некоторых это не действовало, и я пролетал мимо как фанера. Отказ я воспринимал без огорчения, как успех без визга и восторга. Но если знакомился с девушкой и оговаривал следующее свидание, я говорил так:

– Жди меня в скверике в 19 часов. – Вместо «буду ждать». Редко кто делал мне замечание насчёт проявления активности: «Жди ты, а не я буду ждать».

Иногда позволял себе шуточки:  назначал свидание двум или трём девушкам одновременно на одном месте. Издали наблюдал. Когда они уже были в сборе, подходил. Интересная реакция: кто возмущался: «Дурак, негодяй, подлец…» Выбирал ту, что оставалась. Иногда уходили обе. Случалось, когда обе оставались и спорили за право на встречу со мной . Забавно. Смешно. Выработался принцип: если парень стесняется девушки, значит, он слабак, ущербный или дефективный. Если верит ей, значит, дурак. Мне с такими общаться противно. Я свой принцип выработал сам, на собственных наблюдениях и опыте, утвердил для себя. Никому не объяснял и не навязывал. Успех у женщин радовал часто, а неуспех, разрыв отношений не огорчал никогда. Поэтому душевных переживаний на поприще чувств, любви удалось избежать, благодаря моим же личным принципам общения со слабым полом.

Познакомился с симпатичной Талой (коротко от Натальи), студентка-третьекурсница. Часто приглашала к себе домой. Жила она в огромном построенном в 1901-ом году кирпичном доме. Строил его прадед, местный предводитель дворянства. В 37-м расстреляли. Бабушка чудом уцелела. Ей было за80. Интеллигентная, общительная, знала четыре языка. Главное, у них была богатейшая библиотека. Выносить книги было запрещено домашним законом после того, как не вернули прижизненное издание Лермонтова и Пушкина. Родители Талы были руководящими работниками горисполкома. Благо комнат было пять. И мы уединялись с Талой в её собственной, куда никто из семьи не мог войти без стука и разрешения. Регулярно занимались сексом, для чего Тала всегда готовила огромное полотенце, смоченное тёплой водой. Им можно было вытереться, не возбуждая подозрений посещением ванной. Женская изобретательность безгранична. Ещё меня хорошо кормила домашними блюдами.

Часто собирались Талины однокурсницы-подружки и приятели. Своя студенческая компания. Ко мне присматривались, принюхивались. Свой? Чужой? Я знал, что чужой, и казаться своим не старался, не прилагал усилий завоёвывать чью-либо симпатию. Чувствовал крепкую секс-позицию с Талой. Она была хорошенькая. И как всякой симпатичной, даже можно назвать красивой, ей казалось, что любой мужчина рад упасть ей в ноги. Она привыкла нравиться, быть желанной и любимой. Только моё безразличие не могла понять и смириться. Моё отношение неправильно назвать безразличным. Она мне нравилась. С ней было приятно. Но я мог уйти, когда захочу, прийти, когда мне было надо . То есть жил независимо по Своим правилам и принципам. Это было выше её понимания. Но она смирилась и подчинилась, ибо ей было приятно со мной в сексе.

На вопрос подружек: «Где, на каком курсе учусь?» я равнодушно с чуть заметным вызовом отвечал:

Ни где не учусь.

Почему это?

Не интересно. Время жалко.

Учиться не интересно? А что интересно? На что время не жалко? – особенно въедливо допытывалась надменная Вика.

Я отвечал без эмоциональной окраски, равнодушно до скуки:

–  Образование, а тем более – высшее, ваш институт мне не даст. Даст только профессию. А это разные определения. Если б на курсах «Кройки и шитья» учились пять лет, профессия модистки звучала бы не менее престижно, чем «инженер». А время не жалко на книги.

–  Это что-то новенькое! – взвизгнула Вика, видя подрыв репутации и престижа высшего образования. – Ну, почему это не даёт высшего образования?

– Да, потому что вы учите «Диалектический материализм», а это учение не отражает гениальных концепций величайших философов с мировым именем, а личную точку зрения, где автор может ошибаться.

И это всё, с чем ты не согласен? Этого мало, чтобы обесценить учёбу.

Да, нет, не всё! Вот, например, ты сегодня организовывала «шпаргалочный комитет», вычитывая странички из «Истории КПСС» и конспектируя афоризмы классиков, не нашедших подтверждения в жизни. А я читал Блока, его стихи рафинируют вкусы и влияют на восприятие мира…Кто из нас стал лучше (нравственно), богаче (духовно)?

О, да, ты идеалист, романтик…

Из твоих уст это как похвала или осуждение?

-  Ты, наверное, отличница, то, что обязана знать знаешь на «отлично»? – спросил я гонористую студентку.

-Да, я настроена на красный диплом! – с вызовом ответила она.

   Ну, тогда вот что. Экзаменовать я тебя не собираюсь, но простенький  вопрос задам. Ответишь, будешь удостоена самого красного диплома, краснее знамени.

-Небось, вычитал что-нибудь оригинальное и хочешь блеснуть эрудицией?

-Нет, самый простой вопрос по теме. На каком языке Ленин переписывался с Марксом и Энгельсом?

Студентка задумалась, смешно сморщив лобик между голубыми глазами и светлыми кудряшками,  уверенно выкрикнула:

– Знаю! На немецком! Хотя Ленин знал много языков…нет, на немецком! Угадала? – спросила она с надеждой.

-Угадывать не надо, надо знать, раз обретаешь высшее образование. Но ты не знаешь.

Давай спросим твоего папашку. Он вроде парторг завода, наверное, уж точно знает, на каком языке общались основоположники марксистко-ленинской философии. Позвони, спроси. Ну! – я подзадоривал самолюбивую красавицу. Вокруг загалдели однокурсники: «На английском… на немецком…»

Студентка набрала рабочий телефон папеньки:

-   Пап, привет! Не занят? Извини, один вопрос, очень важный. На каком языке Ленин переписывался с Марксом? На немецком? Ну и я так думала! Спасибо! Всё! Ну, эрудит, -  уже обращаясь ко мне – папа сказал «на немецком». –  Уверенная радость светилась на её лице.

– Жаль тебя и папашку твоего. Как же он достиг такой карьеры в партии, не зная простой арифметики: когда Маркс умер, гимназисту Ульянову едва исполнилось 14 лет. Ни о чём они переписываться не могли. Вот так.

Собеседница побагровела от злости и  стыда, за себя, и за папу. Студенты захохотали и захлопали. Видать, её недолюбливали за заносчивость и были рады хоть как-то её поставить на место.

 Тала принесла чайник и большую миску с булочками и бубликами.

-  Спецвыпечка! – сказала она с гордостью.

Все были голодные, на булочки набросились дружно. В свободной продаже такого лакомства не было уже пару месяцев. Кукуруза, какая-то крупа входила в состав хлеба, и он был невкусным. Люди ели. Возмущались, но ели. А здесь пиршество. Простой продукт питания стал лакомством.

– А за какие это заслуги твоя семья пользуется, как ты выразилась, «спецвыпечкой»? – спросил я Талу, самозабвенно грызя булочку.

– Руководящему составу положено. Всё начальство получает пайковый набор… - объяснила она с гордостью. Это меня и разозлило.

–  Недавно в Новочеркасске людей за желание питаться, есть так же, как ваша семья, расстреливали и давили танками. Вы меня слышите? Безоружных рабочих, с детьми, жёнами, просивших хлеба, расстреливали... Событие «Кровавого воскресенья» 9-го января 1905 года, что нам преподносили, как урок жестокости Царя, ничтожно мало в сравнении с расстрелом  Хрущёвским. Ну, подумайте, солдаты, танки, автоматы и безоружные люди...  Коммунисты хуже фашистов. Студенчество во все времена было прогрессивно мыслящей частью общества. Протесты и выступления студентов всегда выражали Правду, Справедливость, возмущение проявлением Зла. А вы сытые, холёные, глупые и жестокие!  Вам всё равно... А мне Не всё равно. Душу рвёт гнев против кровопролития, устроенного коммухами...Я их ненавижу!Это преступники!  -я разошёлся не на шутку, явно переборщил. Стоп. Наверное поздно.

Все затихли, перестали хрустеть и чавкать. В тишине Тала, как бы оправдываясь, сказала:

-  Я кое-что слышала, но это неправда. Не может такого быть!

-  Может! Я видел сам. И друг мой видел. Я отвечаю за свои слова! –еслиб я знал КАК мне прийдётся отвечать. Может был бы сдержаннее в выражениях. Ведь толку от моего оратарства никакого, я же не повёл толпу на горком партии, а последствия стали печальными.

Все бросили есть и смотрели на меня молча. Потом нагловатый весельчак Кабанец с вызовом спросил:

–   То тебе История КПСС не нравится, то об ужасных расстрелах сказки рассказываешь! Ты что, антисоветчик, диссидент? За что агитируеш? Против партии и правительства?

Мне стало не по себе. Заговорился. Заспорился. Это уже опасно. Понял, что ответить надо убедительно и рассеять подозрения. Как то сгладить тему, смягчить .

–   Если ты из-за лени не сдаёшь зачёт по этому предмету, тебя тоже можно обвинить в несогласии с излагаемыми принципами Партии. Раз ты не счёл нужным их усвоить. Значит, ты тоже антисоветчик, диссидент, т. е. инаЧе мыслящий?Это очень не хорошо, батенька, безпринципно.  А если докажешь влияние марксистско-- ленинской теории на повышение урожайности кукурузы в Приазовье , получишь учёную степень. - я приклеил к губам улыбку, как гримассу.

Вся компания дружно расхохоталась. Я с облегчением выдохнул и стал читать пушкинского «Гусара» всего наизусть. Слушали внимательно с интересом. Успех отвлёк их внимание от опасной темы. Компания разбрелась к ночи. Я остался по молчаливой просьбе Талы. Да и сам был не против. Конечно, не против, а рядом с ней на постели. Доступ к телу Талы меня радовал, но доступ к библиотеке, к книгам – ещё больше. Я открыл себе новое. Книги издания с 1900 по 1925 год Зигмунда Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия», «Тотем и табу», Фридриха Ницше «По ту сторону Добра и Зла», «Воля к Власти», «Так говорил Заратустра». Избранные работы Шопенгауэра. Я не просто читал. Я вычитывал смысл, выгрызал, выедал и вылизывал смысл написанного. Изучал и впитывал, сравнивал с поведением людей и находил истину. Со многими тезисами и концепциями я был не согласен. Многое не понимал. Спорил с собой и автором. Культ сильного человека Ницше вывел на жестокости и отрицании справедливости. «Сила выше права». Нет, нет и нет. Но это куда ни шло. Но Человек по Фрейду – это похотливый самец (и самка ), низки и низменны в половом влечении, уподобляясь животным. Да, секс более чем, что другое, сближает нас с животными, уподобляет им. Но есть разум, Воля. Воля к жизни. Воля к Власти. Тут Ницше во многом прав. Это сила. Сила Воли, сила власти. Это присуще, характерно людям. Но мне не власть нужна, а ВОЛЯ, свобода, справедливость, добро. Эти категории мне, душе моей, были понятней и нужней.

Всё свободное время после работы и в выходные я проводил у Талы. Мой интерес к книгам одобряли и бабушка, и родители. Тала ревновала моё избыточное ,по её мнению, увлечение чтением. И при первой же возможности получала свою порцию секс удовольствия. Тогда весёлая порхала по всему дому, занимаясь уборкой и наведением порядка. За это её хвалила бабушка.

В очередное воскресенье опять собралась компания прежнего состава. Новым был красивый высокий парень Глеб Цветинский. Он писал стихи. Охотно читал их. И фамилия была красива, как псевдоним Цветаева – Цветинский. По-моему это женская фамилия, я предпочёл бы Корнев, Дубов, более мужские.

Читал он эмоционально. Даже экзальтированно, со слезами на глазах:

«Ты почему-то не пишешь,

Идут беспрестанно дожди.

Капли, стекая с крыши,

Задумчиво шепчут – жди…»

 Вика аплодировала Глебу, просила ещё. Окрылённый успехом, он читал и свои, и не свои, прослезился от избытка эмоций и внимания, счастливо улыбался.

Вика прочитала Маргариту Алигер:

«…Словами не лечат,

Но  вспомни тот вечер…»

Читала с упоительным самолюбованием. Ей нравился свой собственный голос. А свободных ушей было в избытке.

Аплодисменты и восхищение нами было выражено с дружеской щедростью.

-   Белый, прочитай и ты что-нибудь, - попросила Тала, к ней присоединились и другие.

-   Выдай что-нибудь душещипательное! – громко крикнул Кабанец.

-   Хорошо, ребята, - согласился я, - прочту вам своеобразное заклинание, молитву любви.

Все с удвоенным вниманием затихли, желая узнать, что последует за столь многообещающим вступлением. – Я прочту вам «Демона» Блока.

–  «Демона» написал Лермонтов. – С ехидцей поправила меня Вика. – Видать, двоечник был по литературе. – Злорадно добавила она.

– Меня поражают твои знания литературы, авторов, но если у тебя кто-нибудь попросит почитать Алексея Толстого, не вздумай поправлять, что Толстого зовут не Алексей, а Лев. –  Все дружно рассмеялись, Вика  опять сконфузилась и зло прикусила губку.

Я погружался в какой-то транс, когда читал Блока вообще, а «Демона» особенно:

«…И там, на растиланье белом,

На незапятнанном лугу

Божественно горячим телом

Тебя я страстно обожгу…»

                                   «... Ты знаеш ли, какая  малость,

                                         Та человеческая ложь,

                                         Та грусная земная жалость,

                                         Что дикой страстью ты зовёш...»

Слушали все затаив дыхание. И в этом волшебном влиянии поэзии, заслуга не моя, исполнителя, а гениальность Блока. Над одной его фразой, мыслеёмкой и содержательной, можно было раздумывать долго-долго, так и не найдя понимания:

«Ты попробуй быть счастливым

в затонувшей субмарине…»

–  Цветинский, а ты пробовал печатать свои стихи? – спросил Кабанец – В газете или журнале?

-  Да, нет, не дорос ещё. Это так для себя и друзей.

-   Давайте создадим свой рукописный журнал, - предложил я, - там будем издавать всё и всех! Предлагаю манифест журнала: «Наша цель искать таланты среди молодёжи. Обмениваться мнениями о литературе и поэзии. Нести красоту слова в массы и доставлять людям Радость, Счастье и Любовь!»

–   Ура! Здорово! Это идея! – захлопали и закричали вокруг стола. – Учредим редколлегию! Это будет еженедельник или ежемесячник?

–  Зависит от активности и материала, можно немного публицистики, критики, фантастики. Достаточно тем для обсуждений. – Я старался заинтересовать молодёжь близкой темой, понятной и злободневной. – Можно обсуждать в статьях спорные идеи таких учёных, как Фрейд, философов, как Ницше, Шопенгауэра… – предложил я в дополнение.

–   Это скучно. Нам хватает «Диалектического материализма». – Возразил Кабанец. – Больше о любви надо. Правда, Лера? – Он обнял блондинку и поцеловал по-отечески в лоб.

–  Я из дома принесу печатную машинку. – Добавил он. – Журнал будем распространять среди студентов. Это здорово. Белый, может, напечатаем о расстреле, что ты видел в Новочеркасске. Из уст очевидцев – это достоверный материал. В газетах было несколько строчек о массовом хулиганстве пьяных мужиков и всё. А ты говорил, там и танки, и автоматы. Думаю, это надо донести до народа, правду и только правду. – Несколько пафосно закончил он, как на  парт. собрании.

Мне нравилась поддержка идеи в самом эмбрионно-зачаточном состоянии.

-  Какое название выберем для журнала, объявляем конкурс!

- «Молодёжный».

- «Юность» у нас уже есть, а это синоним.

- «Студент».

- «Авеста», - предложил я, не надеясь на поддержку.

- Это звучит красиво, как женское имя. – Сказала Вика. – Это какой-то мифологический персонаж? Надо что-нибудь попонятнее.

–   Вика, ты и так больше половины сказанного не понимаешь, потому что кроме наклеек на винных бутылках ничего не читаешь.Было бы чем понимать. Так что не будем способность твоего понимания считать критерием целесообразности. – Сказал я потише, наклонясь ближе к её ушку.

Вика взбесилась:

  -Ты что, умник, меня дурой считаешь? Ты самый гамотный да! Все тут дураки, кроме тебя!

–   Да, нет, не все, не сердись, не считаю. «Справедливее всего в мире распределён ум, ибо никто не жалуется на его отсутствие». Это сказал Монтень четыреста лет назад. Так что, тебе видней, ты себя лучше знаешь.  И разубеждать тебя в собственных заблуждениях никто не будет.

–   Не ругайтесь, ребята! Спокойно. Давайте назовём «Орион», и символично, и загадочно, и звучит неплохо. – Предложил Кабанец.

Тихо попивавший винцо Саша, обвёл присутствующих взглядом и сказал:

–   Нас шестеро, давайте проголосуем. Кто за «Авесту»? Ну, вот, трое. Кто за «Орион»? Тоже трое. Нет, надо думать. Как там у декабристов? «Северная Пальмира» или «Звезда»? Не помню. Давайте, мы Сентябристы, назовём свой журнал «Южный Крест».

Проголосовали пять человек «за» и только Вика воздержалась. Чувствовала себя обиженной и оскорблённой. Как персонаж Достоевского. Мне захотелось её утешить.

–  Вика, дайте первое интервью для журнала «Южный Крест», - сказал я с серьёзной интонацией. – То, что Вы самая красивая если не на потоке, то в группе, это аксиома, никто не оспаривает. А вот нести бремя красоты через восхищённые и назойливые взгляды поклонников не утомительно?

Вика заулыбалась.

- Да, перестань ты, - она повеселела, настроение поднялось.

     -Вика, если мы заблуждаемся по поводу Вашей внешности, Вы нас не разубеждайте, - съязвил я, - красота это возбудитель сексуальности, а, следовательно, женское счастье.

Сентябрь стоял жаркий. Вовсю купались в море. Я нашёл дыру в ограждении Торгового Порта, через неё рабочие таскали всё, что можно было украсть.

Осматривал возможность побега заграницу на торговом судне. Контроль был жёстким: пограничники, таможенники, грузчики, члены экипажа…

Бросил все тренировки в спортзале и занимался плаванием. Каждый вечер независимо от погоды и настроения. Проплывал по три километра вдоль берега, увеличивая дистанцию. Освоил ласты. Помогает. Потом уже сам изобрёл ласты на руки, похожие на перепонки у гусей или лягушек. Тала пошила мне из кусочков лёгкой эластичной ткани, как перчатки. Пальцы растопыривал, и объём площади ладони, гребущей воды, увеличивался вдвое. Эффект ошеломляющий. Но бить рекорды на скорость в мои планы не входило. Расстояние – это моя цель. В Чёрном море незаметно отплыть в нейтральные воды в надежде, что меня подберёт иностранное судно. Рассматривая такой план, я брал во внимание, что могут не подобрать и я погибну.Или подберут не те... Готовил себя и к такому исходу.

В воскресенье я, Тала и её студенческая компания собрались на море. Существовал так называемый «студенческий пляж». Это удалённая полоска берега на Песчаной Косе. Там преимущественно собиралась молодёжь. Играли в волейбол, футбол, гитара, песни. К нашей компании присоединилось ещё несколько студентов. Среди них была стройная тоненькая блондинка с синими глазами. В процессе короткого пляжного знакомства она назвала себя Светой. Добавились и мои знакомые по городу – Саша «Декорат» и Толя «Эстет». Они уже были пятикурсниками, считали себя образованными, умными и подчёркивали это в обращении с другими: острили, язвили, иронизировали. Попивали портвейн, домашнее вино и пиво. Шутили, рассказывали анекдоты, смеялись. Я ушёл плавать. Минутой позже в воду пошла Света. Я не мог не любоваться её изумительной фигуркой и грациозной кошачьей походкой по песку. В море шли долго по пояс, шли по грудь и, удалившись от берега метров на триста, поплыли рядом.

–  Ты на каком учишься, что я тебя раньше не видела? – Спросила Света, пофыркивая от мелкой волны.

–  Ни на каком, я сам по себе.

–  А почему? Образование ведь нужно получать.

–  Вот именно, образование, а не коллективное оболванивание научным коммунизмом.

–   Тебе не нравится программа?

–   Да, как произойдёт реформа ВУЗов, я подумаю, а пока ничего ценного для себя не вижу.

–   Ты что, такой умный?

– При всей самокритичности до самобичевания признаюсь, что порой не могу найти правильное решение, не могу понять, как быть, что делать. Значит, не хватает ума. Следовательно, умным считать себя нет оснований.

–  Интересно, - фыркнула Света, выплёвывая морскую воду, - такая самооценка редкая откровенность. Ты оригинал.

– Да, нет, просто всё относительно. Ну, вот какие признаки образования и интеллигентности ты считаешь основными в человеке? – спросил я, почувствовав под ногами песчаное дно. Вода доходила мне до подбородка, а Свете до уровня глаз. Стоять она не могла, и я поддерживал её под руки. Глаза были синие-синие, море синее, небо сине-голубое… Я шёл к берегу, выискивая мель. Вода опустилась по грудь, и мы оба могли стоять. У меня под пальцами была тоненькая лямочка от бюстгальтера. От лёгкого движения пальцев она расстегнулась, и бюстгальтер сполз в воду…Я смотрел в синие глаза, притягивал и прижимал к себе тоненькую фигурку. Интуитивно, каким-то особым чутьём я угадывал женское желание. Оно читалось во взгляде, в синеве этих чудных глаз, что-то в них появлялось особенное, когда женщина ХОТЕЛА. И когда я прижал её к себе, потрогал рукой за вагину, она была горячей и сочной. Даже в воде, в море этот горячий сок женского желания подтверждал моё чутьё. Молодость! И в лифте, и в телефонной будке, и в море секс был приятен, лёгок, доступен. Может только медики оспорили бы нашу изобретательность из гигиенических соображений. Было здорово, приятно. Но выбравшись на берег, я довольный задремал на тёплом песке вдали от нашей шумной компании. Мой отдых не продлился и полчаса. Подошла Тала и улеглась рядом.

–  Ты трахнул Светку? – Спросила она со слезами в голосе.

–   Спроси у неё.

–  По ней вижу, что трахнул. Ну и гад же ты, Белый, ну, нигде своего не упустишь! – Сказала со злостью, как будто похвалила. – Так ей и надо, сучке, недоступной всегда пыталась себя представить всем окружающим. Все падшие, а она чиста и недоступна. Генеральская дочка, а сучка, как все. Все мы.- – с какой-то радостной удовлетворённостью констатировала она  – Надеюсь, на этом всё или будете продолжать на суше? – Спросила Тала, с надеждой заглядывая мне в глаза.

Я перестал секс эпизод возводить в степень особого достижения.  Легко обзаводился связями и ещё легче их рвал. Без боли и сожаления, будучи уверенным в себе, я знал, если мне понадобится, погуляв пару часов в парке, сквере, я найду себе радость на ночь. Мне казалось, что книжное слово «любить», как житейское проявление любви, это характерная черта женщин. Только женщин. Она может переживать, страдать, искать встреч, писать письма, добиваться мужчины, а не наоборот. Скорее всего, это касалось меня лично. Без обобщений. Мне не приходилось быть брошенным и переживать по такому поводу. Я ни к кому не привязывался настолько, чтобы скорбить при разрыве. Ещё в те  годы нарабатывая опыт, анализируя отношения, поведение, пришёл к выводу: если парень верит женщине – значит дурак, стесняется её или боится – значит слабак. Руководствуясь этим на практике, я не усложнял себе жизнь. Они любят: страдают, переживают, плачут (ясно из-за любви), потом мирятся и получают удовольствие. Я получаю то же самое без мук любовных.

Авецена назвал любовь «болезнью мозга». Спустя века это подтвердилось на гормональном уровне. Под воздействием частиц алкоголя или наркотика человек творит глупости. Каждый это видел и знает. А биохимические процессы под воздействием гормонов, названные любовью, делают людей и смешными, и глупыми, и жестокими…Сколько преступлений (и подвигов) совершено из –за любви. Меня обошло это. Хорошо или плохо –не скорблю, не жалею. Всё таки огромнейшее значение и влияние на человека, на жизнь и Не на жизнь имеют микро частицы. Гормоны, от заразы, от бактерий и вирусов умерли миллионы людей.Чума и холера выкосили целые города...Самые страшные хищные звери не съели и тысячной доли людей, погибших от малюсеньких вирусов. А бомбы атомные, водородные, где мельчайшие частицы несут разрущения огромнейшие... Что то я отвлёкся.Не место, не та тема.

Света пришла с парнем. Он с умным видом играл в шахматы с Декоратом, а она лежала рядом и, очищая песчинки с его плеч, загадочно улыбалась, думая о чём-то своём, женском…Если б шахматисту сейчас кто-то сказал, что его Света только что трахнулась в воде, он бы не поверил, «принципиально»…

В каких приятных заблуждениях мы все живём... Пофилософствовать на эту тему полезней.

АРЕСТ – ПЫТКИ

            « три дня муки  - это  девятьсот лет  жизни». Так говорил Заратустра.

                   «Боль сильнее желания жить, сильнее страха умереть, она сильнее всего .»

                    (   Из  личного опыта  и  ощущений. И не спорь со мной. Я знаю о чём говорю.)

Арестовали меня рано утром, около шести часов. В комнате общежития спали по три человека. Разбудили всех. Комендант, воспитатель и трое в штатском. Фамилия, имя и т. п. – формальности. Вежливо, сухо и официально на «Вы».

–  Пройдёмте с нами. Оденьтесь и поехали, - вежливо, но твёрдо сказал старший лет сорока, круглолицый, о таких в народе говорят «мордастый».

Меня грызла одна мысль «За что?» Драка на танцах? Так мне досталось больше, чем гаванским. И не я начинал. Только отбивался от троих. Шарабурин с Акулой в сквере дали по бороде пьяненькому, сняли часы и взяли из кармана мелочь. Угощали всех печеньем и кофе в фойе кинотеатра «Победа». За то, что пил кофе на ограбленные деньги? Соучастие? Своё состояние я не мог бы назвать страхом. А вот тревожным волнением, напряжённой работой мозга в поисках ясности, причины и выхода – это определение подойдёт более всего.

Увезли на «21-ой Волге». «Богато, - подумал я, - значит, серьёзно, что-то важное, раз так рано и на такой машине».

Завезли во двор КГБ. Вывели из машины, и повели со служебного входа в здание.

Мордастый своим ключом открыл кабинет на втором этаже, по-хозяйски расселся в кресле.

–  Садись, - кивнул мне на стул.

Я сел. Молчу. Жду.

–  Знаешь, за что ты здесь?

–  Нет. Ошибка или недоразумение, – ответил я спокойно.

–  А иного предположения нет? Ничего за собой не чувствуешь, чист как ангел? Так?

–  Ну, почти.

–  Наглец ты, как я погляжу. Но мы из тебя сырицу вымнем. – Никогда больше не слышал такого выражения – это мять сырую шкуру очень тяжело, трудное занятие.

Опер достал из сейфа папку. Раскрыл, перебрал несколько листов. Стал выборочно читать: «…Проводил среди молодёжи антисоветскую пропаганду…Плохо отзывался о компартии, о вождях и их учениях…Создавал рукописный журнал антисоветского направления…Настраивал молодёжь против Советской власти… Агитировал. Особенно рассказывал о Ново-Черкасских событиях, где сравнивал с жандармами, подавляющими рабочих 9 января 1905 года. Называл подавление этих массовых беспорядков – расстрелом безоружных людей, преступлением Государства перед народом, карателями…»

–  Ну, и тут около десятка листов…Тебе это знакомо?-с улыбкой пакостной смотрел на меня.

Вот здесь я испугался. Я мгновенно вспомнил, как при моей памяти с 1950-го по 1954-й осудили в селе за антисоветчину (статья 58 с многочисленными пунктами) несколько человек. Вспомнил Пузыря, самого молодого, как я сейчас, за частушку под балалайку:

«Ох, Зоя, Зоя, Зоя! (Космодемьянская)

Давала Зоя стоя…

Давала Зоя стоя…

Начальнику конвоя…»

На следующий день увезли в район. Через 10 дней, показательно осудили весельчака-куплетиста за «…подрыв авторитета павших героев-комсомольцев, за издевательство над памятью…» И пять лет лагерей.

Воспоминания блеснули минутой, и я не знал, что делать. Кто-то на меня настрочил донос. Кто? Чем это может кончиться, если так серьёзно началось? Ведь Хрущёв не Сталин. Может, обойдётся. Решил молчать. Отрицать всё.

Допрос длился около пяти часов. Привезли рано, приблизительно в семь часов. В два часа мордастый пошёл на обед, а меня закрыли во внутренней тюрьме управления КГБ. От допроса устал. Не били, но вымотали морально. В окошко двери подали алюминиевую миску ячневой каши и кружку чая. Дополнением было полбуханки хлеба. Несмотря на измотанность, есть не хотелось. Во рту сухость, сухой язык, нёбо, губы.

После двухчасового перерыва подняли из подвала в кабинет. С мордастым сидело ещё двое.

–  Ну, так вот, – сказал мордастый, – мы могли бы сплести тебе лапти по нашему ведомству, но… – он замолчал, потом после полуминутного молчания продолжил, - подогнать тебя под 70-ую «прим», трудней на таком материале, а вот наша доблестная милиция уже нашла несколько зависших разбойных нападений, где твои приметы и твоего дружка Васи совпадают по описанию потерпевших. Так что, мы передаём тебя в надёжные руки.

Меня вывели опять во двор. Высокий опер пристегнул меня к себе наручниками, и мы пошли в УВД. Это расстояние около пятисот метров. Но в Управление не завели. Свернули направо, пройдя метров семьсот, ввели в низкое старое здание райотдела на ул.Апатова. Под ним в старых купеческих подвалах было КПЗ. Меня спустили вниз. Обыскали, раздев догола. Забрали пояс и шнурки. Через десять минут я был в камере. На довольно больших нарах, занимавших полкамеры, валялось около десятка человек. Сказал всем «Здрасьте!». Через узкое зарешеченное оконце под потолком трудно было разглядеть кто и что за люди. Да меня никто и ничто не интересовало. Хотелось обдумать всё. Принять решение, как себя вести. Арестовали Васю или нет? Лучше бы быть одному, чтоб не путаться в показаниях. Да и что мне могут предъявить? Ведь я никого не грабил. Может, действительно, сходство? Случайное совпадение, похож на кого-то из грабителей..?

Увидев свободное место ближе к стене, я улёгся и хотел сосредоточиться. Подскочил мужичок лет тридцати, небритый и бесцеремонно дёрнул меня за ногу:

–  Ты, чё, фраер, а прописка камерная?

Мне не хотелось никакого общения, был злой, но сдержался:

–  Потом, приятель, отдохну, потом. Хорошо?

–  Да нет, бакланчик, закон камеры надо выполнять по понятиям!

Я собрал остатки терпения и вежливости:

–  Часок отдохну и потом. Всё! Хорош! Отойди, прошу.

На него моя вежливость не подействовала, и он продолжал дёргать меня за ногу.

Злость на всё, что со мной произошло, на арест, допросы, на непонятность ситуации, неизвестность судьбы вылилась мгновенно, сдетонировала неуёмной наглостью мужичка. Я подскочил с нар, как пружина, взял крепко за грудки под горло и тихим шёпотом прошипел:

–  Я тебя вежливо просил дать мне отдохнуть – ты не понял. Сейчас я сломаю тебе нос или выбью зубы. Выбирай. – глазки у него забегали. Испугался.

–  Карзубый, оставь пацана, пусть отлыгается, - раздался голос из противоположного угла. – А ты, молодой, отпусти лепень, я суету в камере не люблю.

Я отпустил Карзубого, он перестал трогать меня. Странно и удивительно для меня самого: полежав, расслабившись, я заснул. Видимо, это своеобразная защита организма на нервные стрессовые перегрузки. Разбудил надзиратель, громко постучав связкой ключей в открытую кормушку:

 –  Бакатов, на выход!

Мужик, что развёл нас с Карзубом, бросил мне вслед: «Раз выводят ночью – будут бить, будь готов».

Тут же в подвале, пройдя несколько поворотов по коридорам, меня завели в кабинет, похожий на камеру, только без нар. В кабинете было трое здоровенных мужиков. Старший из них и по возрасту и видимо по званию предложил:

–  Садись и пиши всё, что я тебе продиктую. Деригин Василий Павлович уже всё написал. Осталось это же сделать тебе.

Он подсунул мне несколько тетрадных листов и поставил чернильницу с ручкой.

–  Вот тебе бумага, ручка, пиши. Так будет лучше и легче.

–  Я писать ничего не буду. Нечего мне писать.

–  Ну, ладно. Как изменишь решение, сказать об этом уже не будет сил – ты или моргнёшь веками или постучишь ладонью о пол. Понял, о чём я говорю?

– Я ничего писать и подписывать не буду. – стоял я на своём. Ну, думал, побьют и выпустят. Вытерплю. Если б я сжёг или взорвал Горком партии, я бы хоть знал за что сидеть или терпеть. А так за чей-то донос без фактов – решил всё отрицать, не подписывать и терпеть.

–  Давай ему «колымское колесо» для начала покажем, – предложил мент, сидевший около входа, - а потом репертуар уразнообразим.

На меня одели наручники, туго затянув их на запястьях за затылком сзади. Потом ноги связали кожаным ремнём. Расстегнув одну руку, продели наручник за ремень и опять замкнули на руку. Лежал на животе, выгнувшись дугой. Натянули ремень, захрустели позвоночник и суставы. Болью налилось всё тело, все позвонки и связки. Всё моё тело и весь я превратились в Боль.

–  Ты пока отдохни, а мы съездим в ресторан, а то закроется. Через пару часиков мы тебя навестим. – Сказал мент и все трое вышли, захлопнув тяжёлую дверь камеры-кабинета.

Остались тишина и боль. Боль – это я, тишина – это весь остальной мир, впрессованный в эту вонючую камеру, предназначенную для допросов и пыток. Боль. Когда дадут по челюсти, под солнечное сплетение или даже по яйцам, эта та боль, что мы привыкли иногда переносить. Это знает каждый парень, мужчина. Это нормально. Мужик должен уметь как дать по морде, так и получить, в зависимости от правоты и соотношения сил.

Но это была другая Боль…Море Боли…Инквизиторское изобретение.

Я был уверен, что если меня развяжут и раскуют, ни один эксперт, ни один врач не мог бы доказать, что меня пытали.

Тело стремилось выровняться, занять натуральное положение, так же руки и ноги старались вернуться в естественное состояние. Эта пружина тела, скрученного в колесо, колымское колесо, сама по себе усиливала боль. Хоть напрягайся, чтобы удержать позицию, больно. Хоть расслабься, дай волю растяжке сухожилий, тоже больно. Уйти от боли, уменьшить или утишить – нет возможности. И я и мой организм (вроде это одно целое делится) были на пределе. Потеря сознания, как и приход сна, неуловим. Главное, я ушёл из Боли. Вернули меня в Боль менты. Полведра воды, часть на мне, одежде, часть на бетонном полу.

–  Ну, что мразь, надумал писать? – Спросил мент, наклоняясь пониже. От него несло водкой и луком. Господи, это же запах Агента, Объездчика, Бригадира и Председателя! Это их утробный отличительный запах. Запах Власти, Насилия, Вседозволенности и Боли.

Шум в ушах после потери сознания и гримаса боли, перекосившая лицо, рот, губы, мешали мне ответить «нет». Я молчал.

–  Чё ты молчишь, сучонок?! – Мент потянул вверх за ремень, соединяющий наручники и ноги. Доза боли усилилась. А я думал, что предел  уже вытерпел. Ну, не может же боль быть безмерной, бесконечной? Два часа отдыха, два часа музыки или два часа боли. Абсолютной Боли. Опять потерял сознание. Главное, прекращается Боль, уходит Боль. И уже неважно, как уходит, почему. Потерял сознание, отключился или умер. Главное, нет боли. Нет муки. Остальное ничто. Очнулся в камере. Видать приволокли менты. Ни наручников, ни ремня. А двигаться, даже шевелиться не мог. Не слушались ни руки, ни ноги. Даже на бок не мог перевернуться сам. Видимо, искалечили.

За день отлежался. Днём никто не вызывал на допрос. Ночью повели снова.

–  Ну, что, сучёк, надумал писать – подписывать? А? Послушай сюда. Вася всё подписал. Остался ты, крепкий ты наш. Так вот, возьмёшь на себя три – четыре глухих эпизода разбойного нападения, получишь пятёрик, тебе молодняку – это как ничего и гуляй по зонам, делай наколки, учись играть на гитаре, блатуй – скоко хошь, выйдешь блатным. А будешь упираться, всё произойдёт также. Терпилы тебя опознают, твоя несознанка тебе не поможет, обвенчаем и без твоих подписей. Только калекой опущенным тебе в зоне трудней будет, да и если удастся выйти, дожить до конца срока, и на воле будешь червяком. Ты понял, нет? Ну? Чё молчишь? Ладно, продолжим. Давай инструмент, - сказал он напарнику.

–  Что ему, пол-литра или четвертушку? – спросил тот.

–  Давай сначала четвертушку, а там добавим.

Мент достал из шкафчика пустую бутылку четвертушку и поставил на пол. Я не мог представить, что это страшное орудие пыток.

Заковали руки за спину, запустили свои руки через мои скованные и захватили ноги, каждый по одной спустили мои штаны и понесли к бутылке. Третий придерживал её снизу. И меня стали опускать на бутылку, как в книгах о казаках, где сажала на кол. Раньше, когда читал про такое, неприятно становилось. А когда почувствовал, как бутылка входит в меня, кровавый огонь в глазах запылал от страшной боли.

–  Ну, вот, - сопел с боку мент, - это четвертушка, а пол-литра удвоит тебе кайф. Учти, эта вошла на половинку. Если мы сейчас отпустим тебя, то ты сядешь на неё, и она войдёт целиком, сраку порвёт как бродяга сумку. А в камере и на зоне будут знать, что ты пидор, и порванная жопа будет доказательством.

 Казалось, голову накачали огнём, и она лопнет от давления. Это была огненно-горячая боль, в глазах красное пламя и раскалённые иглы в голове…А есть холодная боль, когда темнеет в глазах, темно-темно…и вместо раскалённых игл – колокола, звенят до головокружения, бьются колокола в голове…

Может, боль имеет цвета и музыкально-звуковое проявление.

Мент  ударил меня лежащего ботинком в пах, потом наступил ботинком на гениталии, и со сладострастным  придыханием зарычал:

–  Слушай сюда, сучёк! Если я прижму тебе яйца чуть больше, ты отключишься и не услышишь, не почувствуеш красоты момента. Ты станешь импотентом, член стоять не будет никогда. Он даже висеть не будет ибо отгниёт. Ты уже не мужик. Понимаешь? Заменю четвертушку на пол-литра, и жёпа твоя уже говно держать не будет. Вся кишка вывернется наружу, и ты будешь её поддерживать только трусами. Через наседок и в тюрьме и на зоне будут знать это как признак многолетней пидорастии. И тебя будут трахать все кому не лень. Ты молодой и красивый – успех тебе обеспечен. Бумаги мы оформим и без твоей подписи. Фактов и доказательств сверхдостаточно. У нас и до тебя были в несознанке и давно сидят. Так что, ты ничего не выиграешь. Так и так сидеть. Только здоровым или калекой – решай сам. Через сутки мы тебя выпустим, а через час арестуем опять на трое суток и управимся. Так что лучше не усложняй себе положение, а  нам работу. Понял?

От злости от сильней сжал подошвой гениталии. Красным заволокло глаза, и иголки горячие сильнее побежали по жилам, по крови, по нервам, в голову. Я потерял сознание.

Очнулся в одиночной камере на полу. Лучше бы не приходил в сознание. Это возвращение в Боль. Трусы, пропитанные кровью, прилипли к заднице. Они стали твёрдыми, жёсткими, как черепица. Всё болело. Вроде нет во мне бутылки, нет клещей на яйцах, а Боль осталась. Если б опять отключиться, то боль исчезнет. Я перестану её чувствовать. Потерплю, потерплю. Сколько будет сил потерплю. Времени я не ощущал, не понимал ничего, кроме боли во мне. Если так будет долго, со мной что-то произойдёт, что-то лопнет, порвётся, я сойду с ума, стану сумасшедшим или умру. Казалось, болели волосы и ногти. Такая боль без последствий не проходит. Может не пройдёт вообще…Может эта боль навсегда…Силы покидали. Не выдержал боли. Разогнался и с силой ударился головой о каменную стену. Боль прекратилась.

Я не знаю, сколько времени мне удалось прожить без боли. Очнулся и опять погрузился в Боль. Терпел долго. Маленькое окошко под потолком стало тёмным. Значит, опять ночь. Вызовут на пытки или не вызовут? Насколько меня может хватить? Сколько дней выдержу? То чем я терплю, что помогает мне переносить, может иссякнуть, кончиться, сломаться. Мне кажется, во мне что-то изменилось после такой боли. Что-то произошло, изменился я сам. Стал Другим после Большой Боли. «…И страданием своим русский человек как бы наслаждается…» - сказал когда-то великий Достоевский. А вот болью захлебнуться, как оргазмом, никто не пробовал? От удара об стену разбил голову. Кровь затекла в глаза и струйкой засохла за ухом. Волосы склеились кровью. Хотелось писать. Не получалось. Закапала кровь вместо мочи. Яйца опухли,удвоились в размерах, стали величиной с кулак. И пенис и яйца стали красно-фиолетового цвета. Кровь постоянно сочилась из задницы. Трусы, несколько раз пропитавшись насквозь и высохнув, стали грубые как из брезента. Надо опять уйти от боли. Надо перегрызть себе вену и истечь кровью. Надо перегрызть, перервать вену… Не получается, не могу. Не грызут собственные зубы мои себя самого. Отказываются грызть. Попробовал об угол решётки – только кожу порвал до крови, а вену не смог. Скользкая она очень и крепкая.

И будучи бессильным прервать боль, я стал вариться в ней, жить с болью и в боли. Когда же она может пройти или уменьшиться? Пытался думать, а боль вытесняла мысли и возвращала всё сознание к себе. Она была главной. Стал искать метод, как уменьшить её давление, как научиться терпеть и жить в боли. Представлял Космос, Вселенную, и я лечу куда-то в бесконечность. Просил, молил Бога, Иисуса Христа и Деву Марию Богородицу. Мне НЕ хотелось жить. Мне хотелось умереть, избавиться уйти от Боли. Прекратить Боль. Понятие страха перед смертью размылось. Исчезло. Умереть – значит НЕ терпеть боль. Это Главное! Это единственное, что заполняло меня. Боль сильнее всех страхов смерти. Она Сильнее всего! И видимо, Бог помог мне. Он направил мои мысли в прошлое: кожаная петля на детской шее от Агента, плети от Объездчика…Эти менты тоже Агенты, только более сильные и изощрённые. Это Агенты Красного Зла. Они проявляют Зло, ибо это их сущность. Я ведь хотел избавить жизнь людей от Красного Зла. Значит, хотел бороться, воевать с ним. Но не успел. Они первые начали войну со мной. У них своя Сила и Жестокость. Господи, дай мне силы вытерпеть боль, выстоять. И Бог дал мне эту силу. Она пробудилась во мне, в душе моей, в сознании…Это сила Ненависти.  Я стал наливаться ею, и ненависть помогла вытеснить часть боли. . Мне стало легче.  Я учился терпеть. Ждал лязганья дверей, ключей и вызова на пытки. Стал думать, раньше боль вытесняла  мысли, а сейчас удаётся думать. Это важно. Это надо.

Вариант первый. Я буду молчать до конца. Не подпишу ничего. Пытки будут продолжаться. Они меня сделают калекой, инвалидом, сами оформят фальшивки, и срок я получу. Что я выигрываю? Да ничего, результат тот же – срок минус здоровье. Менты знают, что за меня никто не заступится, не побеспокоится, я один и со мной можно делать всё.

Вариант второй. Я подписываю и признаюсь во всём, что они навесят на меня. Пытки прекратятся. Я получаю срок, плюс сохраняю здоровье. Потом смогу убежать, уйти заграницу и отомстить Злу. Если удастся сохранить силы и здоровье – будет реванш, а калекой я сдохну на зоне от сознания собственной ненужности, от проигранной жизни, от несовершённого Возмездия Злу.

Размышления подчёркивали разумность второго варианта. Так и надо действовать. Я прошёл испытание на прочность – кто я и что стою в этой жизни. А жизнь свою я хотел посвятить не сытости личной, а войне со Злом. А это трудности. Значит, я должен научиться терпеть и преодолевать все боли, страхи, опасности, которые ещё предстоят. Надо быть готовым ко всему худшему. Я делал выводы: Система Зла умеет себя защищать. Я ведь ещё ничего не сделал: Ненависть и планы я таил. Никто не знал о моей тайне. Рассказ о расстреле в Новочеркасске вырвался из души. Я хотел, чтоб и другие заметили Зло, узнали о его проявлении. Издать рукописный журнал тоже воспринимал, как противовес коммунистической идеологии и пропаганде. Микроскопический противовес. Но я был рад, хотя бы десяток людей излечит от слепоты и тупости. Открыть глаза на Зло. Чтобы Зло узнало, что его понимают и ненавидят. А это рождает протест и ведёт к борьбе, к уничтожению Зла.

Ночью опять вывели в камеру пыток. Идти было больно и трудно. Любое движение вызывало боль. Шел, держась о стенку коридора.

Палачи были в сборе. Со стола смахнули недопитую бутылку водку, стаканы и остатки колбасы.

– Ну, садись, сучёнок.

Они знали, что сидеть мне нельзя, невозможно от боли. И сразу же начинала идти кровь.

–  Ну что, больно сидеть? Ладно, можешь лежать.

Они положили меня на пол ногами к чугунной батарее.  Одну мою ногу приковали наручником к трубе в начале батареи, вторую ногу на максимальной растяжке. Скованные наручниками руки на спине мешали лежать.

Один мент наступил ногой на грудь и кивнул другому:

–  Доставай аппарат.

Из нижнего отдела шкафа достали «Магнето» с проводами. Обыкновенное тракторное магнето. Стянули мои окровавленные штаны и трусы. Приложили провод в мочеиспускательный канал и крутнули магнето. Это была боль неописуемая.Я не знаю что и как писать. Слов нет.

Я думал, что о боли знаю всё. Нет, это не так. Я уже убедился, что боль имеет свой цвет – огненный или чёрный, и как музыка, свой звук сопровождения. Звон колоколов и гудение трубы теплоходной.

Напряжение в тысячи вольт били по всему жидкому, влажному в организме. Меня подкинуло так, что стоявший ногой у меня на груди мент чуть не упал. Подскочил другой ментяра. Притиснули к полу, а третий крутил магнето вручную. Этого было достаточно, чтоб я порвал связки от нечеловеческого крика. Потом кричать я уже не мог. Нечем было кричать. Только хрип и шипенье из горла. А кричать надо. Так легче терпеть. Молчать трудней. Боль распирает, а так вроде с криком уходит напряжение, внутреннее давление боли. От удара током тело моё сокращалось само, непроизвольно. Так сильно, что я от пола отрывал двух дюжих ментов. Ноги были прикованы к трубам намертво, а дёргались так, что кожа с кровью под наручниками слазила. Хотелось потерять сознание. Надо дотерпеть до потери сознания. А сознание не терялось. Как назло было со мной и не терялось. А должно, должно потеряться. Это же предел человеческого терпения, должно…Всё научились измерять: сантиметры,граммы, вольты, а чем можно измерить боль? Точное количество тонн нужно, чтобы не лопнуло крепление балки, не оторвалось. А количество боли нужно знать, измерить, что бы не сойти с ума. От боли отгорит предохранитель в мозгу, надорвётся от перенапряжения какой нибудь нерв — и конец. Калека. Урод.  Когда мучитель наклонялся ниже, мне  хотелось зубами хватануть его за горло, за нос, хотелось грызть, не прото укусить, а грызть по звериному, глотать откушенное. Болью нетерпимой палачи разбудили во мне звериный инстинкт. Защитно-кусательный. Пытаясь жестокое поведение человека называть зверством мы оскорбляем зверей. Тигр или крокодил меня просто загрызли бы..Если были голодены .Что бы выжить. И всё. А человеки-люди ни за что, без вины. зная это-мучили меня третий день. Чисто по Человечески, не по зверски.

 Мент выключил магнето. Вынул конец провода из моего члена. Выдернул, расцарапал,  кровь закапала и полилась из пениса на пол.

Палач достал из стакана медицынский шприц без иглы наполовину, наполненный какой-то жидкостью. Что ж они ещё надумали со мной сделать? Аккуратно надел медицинские резиновые перчатки, бережно держа шприц, наклонился к моим гениталиям.

–  Это серная кислота. Если вбрызнуть в член, будут одни последствия, если в задницу – другие. Кислота не испаряется. Она будет разъедать твой организм изнутри. Выжигать постоянно пока не отгниёт часть твоего тела. Любые врачи,  сочтут это явление гнойной инфекцией, воспаление от нечистоплотного секса. Или в член или в жопу. От постоянной боли ты покончишь жизнь самоубийством. При первой же возможности. Ты будеш искать эту возможность, О тебе даже не вспомнит никто. Ты понимаешь, что сейчас с тобой будет? Осознай торжественность момента.

Я кивнул и пытался прохрипеть «Да».

–  Подпишешь?

–  Да, - прошипел я.

–  Ну вот, а ты дурочка боялась, одевай трусы.-гыгыкнул довольный мент.

«Господи, - молился я, - хорошо, что избежал укола кислоты, слава Богу». Повезло. Ой, как мне повезло! Куда больше чем студенту со шпаргалкой и счастливым билетом на экзамене.

Меня расковали, все три пары наручников с лязгом упали на стол. На некоторых из них были кусочки кожи и моя кровь. Кожа с косточек на ногах и там, на щиколотках, где я сорвал её от болевой судороги, синела голая косточка ноги…По ней тоненько капельками стекала кровь. Не знаю откуда, но мне припомнилось давно увиденное распятие Христа на иконе. Там на ногах тоже были капельки крови от гвоздей. Неужели я схожу с ума? Или вхожу в ум? Что со мной происходит или уже произошло...

–  Вот явка с повинной, - мент подсунул мне бумагу. – Мы вам с дружком пять – шесть эпизодов разбойного нападения подбросили. Вам всё равно, а нам легче будет, меньше глухарей и висяков. Годится?

Я кивнул.

–  Пиши: «Записано с моих слов верно. Мною прочитано и подписано»…Вот, молодец! Потом я Васе и тебе дам по экземпляру, почитаете в камере, чтоб на суде говорить одну тему. Отдыхай. Отлыгаешься, мы проведём опознание с потерпевшими и будем готовить материал к суду. А сейчас отдыхай.

Меня под руки оттянули в камеру и бросили на пол. Отползти на нары у меня не было сил. В измученной больной голове появилась мысль: раз КГБ дало «фас!» и родных, которые мной бы поинтересовались у меня нет, значит, ментам руки развязаны, они меня могут закантовать до смерти, искалечить – у них есть все возможности. Не весёлые размышления.Камерные, как жанр музыки.

Пытки инквизиции и гестапо были открытыми. Они не таились в своём кровавом усердии. А мои палачи были изощрённее. Формально существовал прокурорский надзор. Но только формально. Я для них муха, пыль камерная. О каком надзоре могла быть речь, если мне навесили несколько чужих преступлений, только чтобы упечь, изолировать от людей.

Пару дней дали отдохнуть. Принесли несколько листов то ли опознания, то ли изъятия вещдоков. Я всё подписал не читая. Ещё несколько дней выделили на восстановление здоровья. Перевезли в тюрьму, смягчающе названной следственным изолятором-СИЗО. Потом палачи передали подписанные мной документы следователю. Было возбуждено уголовное дело. Упрощённое. Мне надо было отвечать только «да» и подписывать все протоколы допроса. Я так и делал. Отказаться на суде от своих показаний не было смысла. Это усугубило бы вину и было бы истолковано, как отсутствие раскаяния. А если б вернули дело на доследование, то палачи кончили бы меня точно. Они могли меня пытать и в присутствии прокурора. Они все звенья одной цепи. Этой цепью задавят любого, кто против Красного Зла. Цепь создана системой, отработана десятилетиями. Эта цепь задавила миллионы людей.

Следователь был вежлив. Его задача заключалась обработать выбитые из меня чистосердечные признания, придать им законченную процессуальную форму для суда. Суд как часть Цепи не заметит недоработки и неточности в протоколах. Кому нужны эти точности-неточности? Социалистическая законность восторжествует. Формально всё будет правильно, законно. Даже смешной участник процесса адвокат «кивала» кивнёт своё «да, с приговором согласен».

После подписания обвинительного заключения нас с Васей поместили в одну камеру до суда. В камере было два десятка разных людей: прокурор большого района Донецка, сидел за получение взятки, еврей лет сорока, хитрый весёлый, трусливый. Трое обвинялись в убийстве, умышленных и по неосторожности. Были карманники, домушники, «гоп-стоповцы» (грабители). «Бакланы» - за драку и хулиганство. Пёстрая разношёрстная компания. Среди них обязательно была пара стукачей, их называли «наседка» или «квочка» (в литературе «подсадная утка»). Их можно было вычислить, тщательно наблюдая поведение. Они были или очень блатные, им всё нипочём, ругают надзирателей, кричат, угрожают, в курсе всех камерных событий. И есть тихие, незаметные, вкрадчиво, сочувствующе затевают разговоры, выводят на откровенность. Выведав информацию, они сливают её «Куму» - оперу тюрьмы. Тот ментам, следователю. Работа опасная. Если наседку разоблачали, её могли крепко избить и, постучав в дверь, отдать надзирателям. Наседку переведут в другую камеру. Потом вместо него пришлют новую наседку. Её надо будет выявить, опознать. Так лучше оставить в камере свою, ту, что знаем, и меньше болтать языком. Нам с Васей наседка не опасна. Мы и так за чужое сидим. Разве что, взять на себя ещё Азовский банк, ограбленный при НЭПе.

Заживали раны, утихала боль, постепенно выздоравливал, набирался сил. Ждали суда. Читали книги, играли в шахматы. Арестованный за взятки прокурор искал у нас защиты от бакланских выходок хулиганов, угощая колбасой от передачи, и учил юриспруденции. Нас с Васей не навещал никто, передачь нам не носили. Мы питались казённой баландой, ели только тюремную пайку.

Напротив была камера малолеток. Это своеобразная камера. Свой мир малолетних преступников. Жестокий. Изобретательный. Ментам с ними возни было больше, чем с взрослыми преступниками. У малолеток были свои понятия, своя иерархия авторитетов, своё «западло».

Придумали подшутить над «Дупель-глазом». Выбрали именно его дежурство. У малолеток, как исключение, была своя вода в умывальнике. И еды им давали вдоволь. Ещё передачи от мамочек, чьи дети пырнули ножичком кого-то или изнасиловали вдесятером.

Малолетки нашли где-то кусочек зеркала. Обработали об цементный пол, обточили и придали форму «глазка» на двери, где-то размером больше пятака. Тщательно подогнали под глазок, вложили и приклеили, точнее, уплотнили по краям жеваным хлебом. Изжевав все пайки хлеба, они плотно заклеили все щели на дверях, как замазкой герметизировали. Сделав каменный мешок камеры водонепроницаемым, они открыли воду. За пару часов воды с крана натекло больше метра от пола. И камера продолжала наполняться водой.

 Надзиратель Дупель–Глаз умел тихо подбираться к камере и заставать врасплох шалунов. Подкравшись к камере, он открыл защитную заслонку на глазке. Присмотрелся – ничего не видно. Моргнул глазом, с той стороны камеры, изнутри у дверного глазка кто-то стоял и тоже моргнул Дупель-Глазу. Надзиратель напрягся: кто-то стоит у глазка «на стрёме», что-то там в камере происходит…

-  Отойди от глазка! – требовательно приказал Дупель-Глаз.

Тихо в ответ. Дупель ещё внимательнее всмотрелся единственным глазом… Глаз болел и часто моргал. Тот изнутри тоже моргал ему в ответ. Это злило Дупель-Глаза.

-  Отойди, говорю тебе! И не моргай мне, не передразнивай! Понял?! - В ответ тишина. Не слушают. Не боятся.

В это время вода уже поднялась почти до «кормушки». Хлебный уплотнитель подраскис и стал пропускать воду. Капли и маленькие струйки от двери стали капать менту на сапоги. И он решил, с быстротой отработанной за 30 лет службы, открыть «кормушку» и ударить связкой ключей того, кто смотрел в «глазок». И саданул. Сильно. С огромным желанием причинить боль непослушному малолетке. Рука с зажатой полукилограммовой связкой ключей врезалась в воздух и… мимо… Не встретив цели, рука пошла дальше, и Дупель-Глаз больно рубанулся об железную планку, делившую «кормушку» пополам. «Кормушка» - это приблизительно тридцать на сорок сантиметров отверстие с откидной крышкой наружу. Эта крышка становится полкой, «столиком» для мисок, хлеба во время кормёжки. Потом какой-то мудак-начальник решил, что эти кормушки сделаны большими и являют опасность… и дал указание уменьшить отверстие. На болты прикрутили металлическую полоску, похожую на кусок рессоры. Вот об неё и рубанул себе руку Дупель-Глаз. Здорово. Заорал:

-  Ударили, гады! Руку перебили!

Набежали менты. Открыли камеру, и вода пошла в коридор… много воды… Малолетки визжат от восторга, торжествуя победу. Потом орут от боли, когда их стали бить…

Боли в позвоночнике, суставах, в заднице и гениталиях давали о себе знать. В основном молодость брала своё. Организм восстанавливался. Благодаря Богу и природе. Но в одном я был уверен, я знал, что стал другим, иным человеком, чем был до пыток. До Большой боли. Эти изменения физиологические и психологические повлияли и на характер. Я стал твёрже, сильней. Понизился уровень чувствительности к обычной простой боли. Иногда мне потом, позже в жизни приходилось в борьбе с врагом демонстрировать своё превосходство над ним, свою силу. Большая Боль помогала в этом. Древний герой Сцевола, попав в плен, сжёг свою руку, доказывая презрение к врагам.

И мне в подобной ситуации не было другого выхода, иного метода показать, как я ненавижу врага, глядя ему в глаза, я сказал:

– Смотри внимательно, сейчас я воткну нож в свою руку, и если глаза мои хоть вздрогнут, моргнут, значит, я слаб, а ты сильней. Ты выигрываешь. Смотри.

Нож вбивал себе в руку не вздрогнув. В другом случае, зажигалкой жёг себе ребро ладони и читал Блока: «Ты ушла в поля без возврата…» Главным условием была лирическая интонация, пауза в чтении. Если голос мой дрогнет – значит, я слаб и проигрывал.

Мне удавалось побеждать. Я доказывал свою силу воли. Презрение к боли и врагу, когда иной формы выражения не было. Я знал, что моя сила – это Сила Ненависти и Большой Боли, что я когда-то пережил. А в быту я замечал ранки, порезы, прибитые ногти только, когда мыл руки после всего.

Тюрьма жила своими законами, своей жизнью. Перекрикивались с другими камерами, выискивая подельников и земляков. Перестукивались на кружечку, приставив её к стенке соседней камеры. Дном к стенке, если слушает, ободом – если кричишь, что передаёшь. Забрасывали «коня». Спецы на длинной нитке, сплетённой из распущенных носков, умели забросить записку или продукты в соседнюю камеру. Это удавалось сделать независимо куда надо – в верхнюю, нижнюю или боковую. За это сажали в карцер, били в коридоре надзиратели. В камере играли в самодельные карты, за что наказанием тоже был карцер. Давали друг другу прозвища – «кликухи», «погоняло». Выясняли отношения. Я читал книги. Этим я коротал тягучее время в тюрьме.

Получили на руки обвинительные заключения. Всё с Васей было одинаково, по несколько эпизодов разбойного нападения. Добычей были часы и карманные деньги. Для весомости Васе приписали нож, а мне малокалиберный револьвер «кольт». И ещё драку с Пастухом, как статью за хулиганство. Дал я ему в морду, это правда. Но стоило дать больше. Он оскорбил мою женщину, тем самым унизил и меня. И в зубы он заслужил точно. Я ему и сейчас дал бы. Ну, что ж, как говорят, потеряв голову – о волосах не жалеют. Только вот с поговоркой «Семь бед – один ответ», не согласен. За каждую из семи бед надо было отвечать отдельно. И это усугубляло общий суммарный ответ.

Суд был потешный, можно сказать опереточный, если б не избыточная торжественность и демонстративная важность.

У меня срифмовались строчки:

«На грубом эшафоте встретил

Двадцатый год короткой жизни он,

Юноша родился в сорок третьем,

Был ни за что осужден и казнён…»

Мне, как « главарю»  дали десять лет усиленного режима. Васе восемь. Быстро, слаженно и чётко сработала соц. законность. Обвинительная речь прокурора звучала с испепеляющей убедительностью. Таких, как я, опасных для общества надо изолировать, таким не место среди строителей коммунизма. «отщепенец» среди массы людей»… Это пережитки капитализма ведут к преступлению. Набор фраз из агитплакатов и догм в обвинительном выступлении похож на фарс, на комедийный концерт, если б не его суровые последствия.

Из камеры ожидания суда перевели в осуждёнку. Около недели ждали этап. Этап на зону составил «Воронками» (спецавтомобили для перевозки ЗК) до «столыпина». Приблизительно 8 часов в вагонз около сорока человек. Это почти полный «столыпин». Так называют спецвагон для перевозки Зка   и снова «воронками» до зоны. Зона приняла нас спокойно.32 –я, усиленного режима, Макеевская –приняла этап  с  распростертыми воротами, железными, оплетенными колючей прволокой.

 Резни, как раньше между ворами и суками, не ожидалось. Резня и сведение счетов случались, если кто-то из подельников сдал остальных. Подельников старались рассеять по разным зонам, но были и накладки. Выявляли стукачей – «наседок», «петухов» и «козлов» (опущенных гомосеков). Искали земляков, знакомых и просто от скуки глазели на новый контингент. На следующий день пришёл нарядчик и распределил этап по бригадам. Мы с Васей, как физически здоровые, попали в строители, копать канавы, подносить цемент, бетон. В бараке спала целая бригада около сорока человек. Двухъярусные койки и тумбочки. Вот и весь зековский комфорт.

Бригада, как и вся зона, была разбита на группы по два – три  или четыре человека, которые назывались «семьями». Они вместе ели, назывались  «кентами» Это была высшая форма дружбы: делить скудный харч, это сближает. Кент-это больше чем  товарищ, приятель. При разборках, конфликтах вся семья шла отвечать за одного. Если из семьи изгоняли кого-нибудь или вся семья распадалась, значит, был серьёзный повод для этого.

Мы с Васей были вдвоём. Но я ему теперь не доверял. Будучи наделённым физической силой – силой характера он не отличался. На воле мне это определить не удалось, не нужно было в тех условиях, а раз ментам сдался сразу, значит, слабак. И про мой план с побегом он не должен знать. Побьют – он всё и выложит. А на уровне простых отношений он меня устраивал.

Решил получить аттестат зрелости. Записался в девятый класс. Вольные учителя и учительницы. В школе после работы можно было провести два – три часа, чтобы меньше видеть уголовные рожи.

В то время для поступающих в ВУЗ давались льготы, если кто имел трудовой стаж два года. В школу зоны после окончания десятого класса устроилась на работу лаборанткой девочка лет семнадцати. Её звали Люда. Симпатичная, худенькая, стеснительная. Когда она шла от проходной до школы метров двести, с полсотни зеков выползали из бараков, чтоб «выловить сеанс». Это значит, похотливо насмотреться на женское тело, ноги, походку и потом, используя свежие впечатления, сонанировать в укромном месте. Всех вольнонаёмных сотрудников, особенно женщин, кум зоны строжайше предупреждал не заводить знакомства среди ЗКа. Люда оказалась дочкой замполита зоны капитана Быстрого. Он часто с угрожающей миной провожал дочь до школьной двери или обратно от школы до вахты.

Я подружился с Людой, называл её пушкинской «капитанской дочкой». Завхоз школы, дневальные и уборщики – эти лёгкие должности давали через кума. Все они обязаны наблюдать за всем, что происходит в школе. Связи и знакомства вольнонаёмных с зка пресекались. Но мне удалось в школьной лаборатории трахнуть «капитанскую дочку». В течение месяца удалось пару раз закрепить результат. Она боялась отца, позора, сплетен. А я после особенно сладкого секса в неволе готов был хоть на эшафот. Это было  счястье.  В зоне это  редкость, ЧП, сенсация… Это как побег. Мой фарт. Мое короткое зековское счастье.

У меня срифморвались строчки:

«…Не в листах запылённых

И не в пушкинских строчках,

Был невольник влюблённый

В капитанскую дочку…»

Несмотря на крайнюю осторожность по школе поползли слухи…из школы по зоне. И, естественно, до ушей замполита. Реакция папашки была радикальной. Меня отправили на этап. Перевезли в другую зону.За любовь надо платить ,особенно за каторжанскую, зековскую. При формировании этапа нас вызывали в спецчасть. Пока оформляли какие-то бумажки я заметил, что меня внимательно рассматривает какая- то дама лет 40-ка. Оказывается это жена капитана Бистрого, нашего доблестного замполита,  т. е. мать Люды.Она долго оценивающе  по женски изучала  ЗК, соблазнившего ее единственную дочь. И как мне кажется, результатом  осмотра осталась довольна, тем самым про  себя одобрила выбор дочки .

     -Уезжаете-? –с каким то сочувствием в голосе спросила меня.

    -Увозят! -на этап всегда Увозят,это  в отпуск Уезжают,-съязвил я  со здержанной злостью. Хотя не имел права на такой тон, ибо был виноват и перед Людой, и перед ее ментовской семьей. Через час нас уже укладывали в «воронок».

Режим на новой  на зоне тот же, производство и работа почти такая же. Жаль, конечно, потерять такую радость в зоне. Мой успех был настолько невероятен, что потом долгие годы об этом рассказывали легенды, обросшие домыслами и преувеличениями. Я слышал эти сказки о самом себе в рассказах этапников на пересылках: « Вот у нас на зоне один зек трахал дочь хозяина, и тот хотел застрелить и дочь и зека…» и т. д. Может нормальному человеку трудно понять значительность, масштабность моего успеха, но для меня и для Зоны это вошло в историю.

В новой зоне мне долго задержаться не пришлось.  Наш сборный этап из разных регионов.Этап большой, около семидесяти человек. Это сборная «отрицаловка» (нарушители режима: картёжники, наркоманы, отказники от работы, блатота…) Они отказались заходить в зону, за которой якобы сложилась репутация «беспредельной», живущей без «паханов» и «понятий»(19-я зона усиленного режима,  Вахрушево, Красный  Луч ) Менты пытались загнать этап силой охранной роты солдат. Зеки в знак протеста и несогласия сели и легли на землю, обтянув микро лагерь шнурками, ремнями, тем самым подчеркивая свой протест и обособленность. Менты решили доказать свою власть не убеждением, а силой. Затаскивали по одному. Двое солдат тянули, несли зека, а третий нёс его скудные пожитки – сумку, мешок.

Таким образом, удалось затянуть в зону этап. Но и в зоне этапированные оцепили верёвками и шнурками себе территорию, обособились и не расходились по баракам. Активисты (зеки сотрудничающие с администрацией в наведении порядка) пытались проявить усердие и сломить сопротивление этапа. Это спровоцировало драку. Драка переросла в большую драку, потом в побоище, а затем начался бунт.  Началась резня, избиение палками, кольями, трубами и арматурой – всё, чем можно было ударить, пошло в ход. Сначала выясняли отношения между собой. Кто кому, за что и сколько был должен. Били и резали активистов. С криками «Бей козлов!» толпы зеков по сто – двести человек гонялись, бегали по зоне, выявляя спрятавшихся от расправы активистов. Некоторым из них удалось скрыться на вахте. Требуя их выдачи, толпа вплотную приблизилась к проходной с криками «Давай сюда козлов!» Требование не выполнили, и зеки стали громить, ломать и жечь здание вахты, нарядной, санчасти, ларька-магазина. Захватили некоторых офицеров: отрядных стали избивать, завхозы и бригадиры мотались туда-сюда в попытке спрятаться, уцелеть, выжить.

Часовые на вышках, не зная что делать, с перепугу постреливали вверх из автоматов. Они знали, если толпа пойдёт на «запретку» (забор и полоска земли в  шесть метров), их не спасут автоматы. Даже если застрелят десяток зеков, остальные их порвут. Зеки, которым много лет было запрещено всё кроме работы, а слова «нельзя», «не положено» определяли их быт, вдруг почувствовали свободу. Их опьянила прорвавшаяся вседозволенность Бунта и Страсти. Как сказал классик: «…-страшен Русский бунт, жестокий и бессмысленный»... бессмысленный? Ох, классик, ты не прав. Есть смысл: менты боятся бунта, очень боятся .И хорошо, что боятся. Ненависть, злость, агрессия сдерживаемые намордником режима – всё безудержно выплеснулось наружу. Более дерзкие били, дрались. Кто похитрей – грабили санчасть и магазинчик.(ларьёк) Тут же возле санчасти кололись добытыми из сейфа медикаментами, ели таблетки пригоршнями, ловили кайф. Возле магазинчика азартно пожирали сгущённое молоко и пряники, прятали чай в пачках по карманам. Хряпали  жадно, зная, что праздник Бунта, скоро кончится. Плачевно и трагично. И понимание такой концовки придавало пиршеству особую остроту и разгул.

Кто-то патриотически кинул клич: «Спалить промзону!» Клич был верным, ибо, спалив цеха производства, потом негде будет работать, а на восстановление потребуется время. Запылали штабеля досок, рвались бочки с краской и баллоны с газом…Горело всё, что могло гореть. Пик бунта был достигнут, а потом, как и огонь пожара, стал стихать. Зону окружили танками и бронетранспортёрами. Со всех близлежащих зон (их в области было около 20-ти ) стянулись войска подкрепления. В зону для переговоров зашёл Хозяин, полковник Логов. С ним шёл и областной начальник управления генерал Корогодин. Они боялись, но шли. Они знали, во время переговоров их разъярённая толпа может затоптать. А не сумеют уговорить, погасить бунт словами, их снимут с занимаемой должности и конец карьере. Если же бунт придётся подавлять силой бронетранспортёров, будут жертвы с обеих сторон. Это увеличивает масштабы и последствия, значит, нежелательный вариант. Зеки сделали коридор и, потеснившись, пропустили генерала и полковника в зону.

Страсти бунтовщиков поостыли. Жажда мести и крови удовлетворена. Начали трезво оценивать последствия. Рёв танков и бронемашин за забором был угрожающе убедительным. Генерал с полковником убеждали прекратить беспорядки, разойтись по баракам, обещая во всём разобраться и наказать только ярых, активных зачинщиков. А это в основном вновь прибывший мятежный этап. Ну, поскольку бить уже было некого. Кого нашли, те своё получили. Грабить нечего – всё растащили. Что могло гореть – спалили. Оснований продолжать бунтовать нет. Кончились…И толпы разбрелись по баракам. Разборка последствий была такой: десятка два были осуждены к дополнительным срокам. Столько же приблизительно отправлено на «крытку» (крытая тюрьма с особо строгим режимом содержания за особые преступления). Зону почти расформировали. Зеков развезли по другим зонам. Оставили на восстановление и строительство сожжённых цехов человек триста.

Я попал с полусотней других зеков в зону со счастливым номером 13. Коммунарск (сейчас  Алчевск) Я не вмешивался ни в какие дела, так как моей единственной целью был побег. Меня интересовало только то, что могло хоть как-то служить этой цели. Абсолютно не интересовало ничто не связанное с моим планом. Неизбежное трение в тысячном коллективе происходило само по себе: работа, проверка, быт, короткий отдых, книги, сон, еда. Надзиратели уделяли этапу «бунтовщик», как нас окрестили, особо пристальное внимание – опасаясь, чтоб мы не занесли с собой дух бунта и не заразили здоровый коллектив зоны. Я присматривался к окружающей обстановке жилой зоны и рабочей, производственной. Искал варианты и возможности побега. Проходил периметр забора, расстояние между вышками с часовыми. Наблюдал, как ведут себя часовые на вышках. Внимательно ли охраняют или читают и дремлют? Я занимался тем, о чём никогда не имел представления.

И достиг результатов. Я заметил, что широкие жестяные фонари, похожие на зонтики, расположенные над основным забором, создают для часового мёртвую зону. Если он смотрит с вышки вдоль забора триста – четыреста метров, то металлические зонтики фонарей на расстоянии сливаются в сплошной карниз, этакий козырёк шириной пятьдесят – семьдесят сантиметров от главного забора. Там он видеть ничего не  мог.. Это раз. Второе: ночью, несмотря на запрет по уставу, часовые курят. Я попробовал в темноте закурить. Вспышка спички на пять – десять секунд делала меня слепым. Потом зрачки восстанавливались и зрение возвращалось. Это чисто физиологическая реакция зрачка в темноте на яркую вспышку. Надо это учесть, взять во внимание. Из общих концепций варианты: убежать по земле – по воздуху – под землёй. Каждый метод надо продумать досконально, учитывая реальность и немыслимую фантазию, решение может быть и простым и невероятно сложным. Надо думать, искать. Проработать возможности спрятаться и выехать с грузом, загружаемым в зоне и отправляемым на волю. Автотранспорт, железнодорожные вагоны – всё под контролем надзирателей, но наблюдать и думать надо. В зону заходили провода высоковольтных линий. Они могли бы выдержать вес человека. По ним можно было бы выехать на волю…А я ужасно боюсь электричества. Надо через «боюсь». Бояться надо одного – быть здесь, в неволе. Это самое страшное. Зря потраченные годы.  Я отличался от основной массы: они искали метод, как приспособиться в зоне и легче дождаться конца срока. А я – как убежать отсюда. Хотя отлично понимал, нелёгкое это дело. Система охраны разрабатывалась годами, десятилетиями и все новинки внедрялись с учётом упущений и ошибок. Бежать трудно. Но надо. Это главное. Это цель.

В зоне, кроме явных козлов-повязочников, работала расширенная сеть тайных агентов-провокаторов. Они выдавали себя за блатных, дерзких нарушителей порядка. Активно участвовали в драках, разборках, вынюхивали источники наркотиков, возможность бунтов и побегов. Больше всех орали: «Мусора поганые, загубили молодость, век волюшки не княпать…» И таких действительно трудно было отличить от искренне блатующих зеков. Приходилось быть особо осторожным. Даже если заметят, что внимательно оглядываешь забор, делаешь это неоднократно, то на «деле» (личном деле) поставят красную полосу. Это означает, «склонен к побегу». Такая категория находится под удвоенным вниманием администрации, надзирателей, конвоя и охраны. Тогда всё значительно усложняется.

Провокаторы делали «ломку талии», «заезды», т. е. Проверяли, что думаю, на что способен, что планирую. У одного кличка была «Сатана». Лет тридцати, чёрный, худой, зубы через один (один есть, другой выбит и так решёткой верх-низ). При улыбке получался оскал сатанинский. Такую рожу если сфотографировать и наклеить на банки с вареньем – дети есть откажутся.

Давно, ещё в следственной камере, обвинённый во взятке прокурор Лифшин дал мне короткое прозвище Ив, укороченное от Иван. Это стало моей первой кликухой. Потом уже с изменением послужного списка были «Стреляный», «Везучий», «Тайга».

– Ну, что, Ив, чифирнёшь? – спросил Сатана, дутьём осаживая пенку в закипевшей кружке чифира.

– Я не чифирю, спасибо.

– А чё, здоровье бережёшь или цвет зубов боишься испортить?

– Просто не хочу.

– Ну, нет – так нет. У тебя червонец. Здоровье понадобится. Это срок приличный. Как жить-то думаешь?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, по сучьим законам или по понятиям?

– Чё ты доколупался со своими выяснениями? Моя жизнь, мой срок и как мне жить – это только моё дело. Понял, Сатана?

– Да, не кипятись. Ты же молодой, зелёный, чтоб в бочину не запорол, не накосячил  .(это означает не наделал трагичных ошибок) Я уже пятёрик отмотал, кое-что знаю по зоне, и ещё пятёрик остался. У меня уже глисты передохли в заднице, а ты ещё вольными пирожками срёшь. Так что со мной тебе выгодно дружбу водить, т. е. кентоваться. Меня все знают и все уважают.

– Так уж и все.

Перерыв заканчивался. Надо было работать: метров двести старого железнодорожного полотна разобрать, отдельно уложить рельсы и шпалы. Сатана кого попало чифиром угощать не будет. Значит, Кум поручил прощупать меня. Значит, я попал в поле зрения. Или обычная разработка новоэтапников по категориям: корешки к корешкам, раковые шейки отдельно. Видимо, обычная проверка. Значит, всё нормально. В зону подали два вагона под отгрузку готовой продукции: двухъярусные металлические кровати для воинских частей. При погрузке присутствовало два надзирателя. Коммунисты любили абревиатуры и эвфемизмы. Надзиратель – старинное русское слово, полное исчерпывающего смысла, заменили на «контролёр» – так вроде приличнее. Надзирать – это не контролировать! Пусть будет контролёр. Не в лоб, то по лбу.

ТЮРЕМНАЯ  БОЛЬНИЦА

«Мне хотелось увидеть кусочек неба через решотку  и  услышать дождь…»

У медиков есть понятие «кризис». На четвёртый день моего пребывания в тюремной больнице (в больничной камере) я, придя в себя после полусна-полудрёмы, обнаружил маленькую чашечку с клубникой. С десяток ягод пахли волей и солнцем. Я был удивлён до предела. Зашла делать укол медсестричка. Девчонка лет двадцати, стройная, красивая.

– Привет больным и выздоравливающим! – поздоровалась она бодро и весело. Как лучик солнца ворвался в зловонный мрак камеры.

– У тебя, Ваня, кризис миновал, покраснение уменьшилось, опухоль тоже. Давай сделаю укольчик антибиотиков, поворачивайся на бок. – Укол она делала легко и безболезненно. Господи, безболезненно… Для меня после перенесённых болей это как комариный укус.

– Ваня, у тебя сегодня день рождения, - продолжала она весело и дружелюбно. – Поздравляю! Желаю здоровья, долгих лет и счастья. Это клубничка из моего микро огорода. Ешь, поправляйся. Врач разрешил сделать тебе такой маленький подарок, - она приятно улыбалась…

– Как зовут тебя, сестричка? – спросил я шепеляво, зубы ещё не встали на место, губы ещё не приняли нормальных размеров, были разворочены и пухлые. Говорить было трудно. Да и не хотелось. Да и не с кем. Но здесь не спросить я не мог.

– Света.

– Я так и думал. Спасибо, Света, за подарок и за Свет, что ты вносишь в это царство тьмы.

Я, несмотря на беспомощное состояние, считался опасным и был помещён не в общую палату тюремной больнички, а на «спецу» - в особо охраняемый корпус, для особо опасных преступников независимо от состояния здоровья. Всё, что сщитается «особым» и «специальным» усиливает внимание, поднимает престиж. На простые, обычные условия содержания, я просто не согласился бы ,принципиально. Шутка. Камерная . Как музыка. Не все росхохочутся с неё. Смех то у каждого свой.

Через полмесяца меня выписали из больнички и поместили уже в настоящий тюремный спецкорпус. В тюрьме его называли «Индия» или «Спец». Там была двойная охрана. Надзиратель имел право открывать камеру только в присутствии дежурного офицера и корпусного. Три человека не менее. В этом спецкорпусе содержались смертники, приговорённые, ждавшие исполнения приговора. Здесь содержались особо опасные бандиты, дерзкие, способные на всё. О. О. Р.(особо опасные рецидивисты.)

Я шёл на костылях. Нога была в гипсе. Чтобы срослась раздробленная пулей головка берцовой кости, гипс был наложен от пятки до выше колена. Идти по ступенькам тюрьмы было трудно и гипс, волочась по бетону, вырисовывал белые кривые линии.

В камере на шесть человек было трое. Один рыжий, конопатый, лет 26-28, был забинтован от горла до пупка. Второй постарше, лет тридцати, был украшен бинтами только с левой стороны: предплечье, плечи. Третий без бинтов, молодой как я. Все трое с любопытством и с интересом уставились на меня.

– Принимайте пополнение, беглецы! – сказал корпусной. – Не камера, а сплошной лазарет, как после войны.

– Начальник! Давай врача! Жара – раны текут, надо сменить бинты! – требовательно заявил Рыжий.

– Врач будет после обеда. Всех вас осмотрит, - успокоил корпусной. – Всё?! Жалоб, вопросов нет?!

Дверь мощно лязгнула. В тюрьме все двери закрываются, как ворота в крепости.

– Ну, располагайся в хате. Вот тебе нижняя пустая шконка. Слышали о тебе. С тринадцатой тараном бежал… Ну-ну…Хромой значит, вот тебе сразу и кликуха «Хромой», - дружелюбно встретила меня хата.

Оказывается рыжего кликали «Бандера». Он был родом из западной Украины. С перевязанным плечом «Танкист», а третьего дразнили «Крот». Бандера и Танкист были экипажем автомобиля, также как я таранившего ворота зоны 26-ой (в Паркомуне  , или  с 11 –й на Брянке.) Третьего убили, а двоих ранили. Танкисту пуля крепко повредила лопатку, плечевой сустав. Но до сердца не дошло. Пуля вышла выше сердца. Опасности для жизни не было. Но левая рука вряд ли будет полноценной. Не способна будет даже в носу ковыряться после такого ранения.

Хуже было с Бандерой. Он поймал три пули в грудь навылет. Все пули в грудь вокруг сердца. Лёгкое продырявлено, а вот сердце не тронуто. Пули навылет со спины. От пота и грязи повязки сползли, и Бандера показывал голую спину с тремя выходными отверстиями от пуль. Если входные были крошечными, как диаметр пули, то при выходе вырывали дырку с куриное яйцо. Там, где больше мышц, мяса – там и дырка больше.

– Ну, глянь, что там у меня сзади делается? Не гниёт? – спрашивал Бандера, поворачиваясь спиной.

На спине был ужас. Три дырки розового цвета, цвета человеческого мяса, не глубокие, конусообразные. Мокрые, из них сочилась сукровица, при малейшем движении лопатки и мышц спины эти дырки двигались, голое мясо в них шевелилось… Наглая муха уселась прямо на голое мясо и хоботком выедала вкусные человеческие вещества. Я боялся прогнать муху, чтобы не причинить боль. Бандера не мог достать сзади на спине грызущее его насекомое. Злясь, крикнул:

– Ну, убей эту суку!

Я только дунул в дырку на муху, и она отлетела на время.

Пластырь под бинтами не держался, ибо был мокрый от пота. Окно в камере было закрыто решёткой от времён Екатерины II, потом усилено советской дополнительной решёткой, более толстых прутьев с мелкими клетками. Снаружи окна были заварены металлическими щитами, металл  был три миллиметра толщиной. Так что свет солнечный, наружный не проникал совсем. Сбоку был зазор десять-двенадцать сантиметров для воздуха и всё. Связь с внешним миром была ограничена умышленно, продумано чисто по-человечески. Так что, дневного света, солнца и неба мы не видели. Мутная электролампочка, защищённая проволочной сеткой, желтела круглые сутки.

Наседок и квочек в такие камеры не подсаживали. Их бы задушили и сказали бы, что умерли от удушья, естественной смертью. Да и какая утаённая информация могла интересовать Кума или следствие. Всё было ясно до предела. Что я буду отрицать таран  и пойду в несознанку? Глупо.

Крот бежал подкопом. Прорыл сорок метров под землёй и, когда выбрался на волю в бурьянах за забором, случайно попал на старшину собачника, выгуливавшего любимую суку. Она сорвала поводок и набросилась на Крота. Покусала прилично. Крот спасся тем, что опять нырнул в подкоп. Выходная дыра подкопа была очень узкой, и быстро туда вскочить было невозможно, то Крот нырнул головой вниз, спасая горло и голову, а собака терзала ноги. Даже кеды погрызла, сука.

Старшине дали денежную премию и благодарность. Кроту светила добавка срока. Как и всем нам, уцелевшему экипажу Танкиста с Бандерой и мне.

После обеда действительно пришёл врач. Промыл и перевязал раны. Меня не осматривал как свежевыписанного. У Крота раны на ногах уже почти зажили, но уколы он ещё получал.

Бандера, повеселевший после перевязки, бодро ходил по камере:

– Поправлюсь, меня ещё на один побег хватит. Попробую ещё раз рискнуть. А там, как карта ляжет !

Атмосфера в камере была дружной, спокойной. Делились впечатлениями о побеге. Выявляли и анализировали ошибки…взвешивали степень риска и удачи. Меня очень интересовал подкоп Крота. Он рыл из-под школы, куда специально устроился шнырём. Фундамент был высокий почти полтора метра. Пустоты под полом хватило, чтоб три вагона земли утрамбовать. Меня интересовала методика, скорей технология, как роется подкоп. Выяснилось, что устойчивая форма сечения подкопа от обвалов – это равносторонний треугольник 70х70х70 см. тесновато, но работать можно. Много зависит от грунта: глина, песок, камни… Крот работал мастерком, чуть больше ладони. Грунт резался легко. Землю оттаскивал в тазике, в сумках и рассыпал под полом школы. Я подозреваю, что Кроту кто-то помогал, но он подельника не выдал. В рассказах, как он рыл, он часто спотыкался на объяснениях о вытаскивании земли. Но в основном принцип мне был ясен. Обогащался теоретическим опытом. В жизни всё может пригодиться. Особенно при моём долгом-долгом сроке.

Нам в камеру завели пятого жильца. Почти двухметровый парень с рожей ящиком, где жевать шире, где думать уже. Угрожающий вид дополнился грубым шрамом от угла левого глаза наискосок вниз по щеке.  Топор или лопата? Сел за убийство двух мужиков – пятидесятилетнего отца и тридцатилетнего сына, которые застали его в своём доме, когда он искал деньги и ценности.

– За что чалишься, красавец? -  спросил Танкист Верзилу.

– Мокруха, двоих грохнул, - так же спокойно, басовитым голосом ответил новый жилец.

– А стоило? Было за что?

–  За себя. Не успел бы их замочить, они б меня мочканули.

–  Значит, 93 – я статья. Пункт «ж» или «б»? Вышак обеспечен.

–  Знаю. Все под вышаком ходим. Кто раньше, кто позже.

– Воры обычно избегают крови. Стараются убежать, вырваться, а ты погубил двух мужиков. Умышленно или так вышло?

– Да как сказать…утюг под руку попался. Треснул одного, отбил полголовы, на шкуре полчерепа зависло. Второй хватанул нож на кухне, ко мне кинулся, я и его утюгом успокоил. Вот и всё, -  как-то спокойно, будто о рыбалке рассказывал.

–  Ну, ты располагайся, будь как дома. Ложись внизу, а то если сверху свалишься, убьёшь третьего. Тебе-то всё равно, разменяют хуже не будет, а кого-то из наших задавишь – жаль. – По-хозяйски проявил гостеприимство Бандера.

– Прописать в камере надо, - вмешался Крот, - кликуху надо приклеить на сахар, по-каторжански. За что шрам такой сочный и от кого, от чего? А?

– Чё вы меня допрашиваете? То менты надоели, теперь вы с вопросами! – возмутился Верзила.

–  Дак, мы всё друг о друге знаем, а ты новый гость. Мы и на твои вопросы ответим. Нам скрывать нечего. Мы ж тебя не по делу спрашиваем, может ты не в сознанке. А кликуха тебе положена, - успокоил его Танкист.

– Так шрам от чего, от лопаты или сабли?

– От топора.

–  Ну, видишь, я был близок к истине. Кто-то нежно топором оттолкнул тебе лицо. Вот и будешь «Рубанный». Завтрашний сахар десять грамм отдаёшь мне за кликуху. Закон тюрьмы. Старинная каторжанская традиция.

–  Да мне всё равно, рубанный так рубанный. Я не против. – Он улёгся на шконку, которая крякнула от тяжести. Оставалось пустым шестое место. Долго оно не пустовало. Через пару дней кинули толстого лысого мужика под пятьдесят. Оказалось директор крупнейшей базы снабжения за растрату крупных средств.

Следствие было масштабным: допрашивались десятки свидетелей, участников товаро-финансовых комбинаций. Располагая огромными деньгами и связями, Директору удавалось из общей камеры передавать на волю записки и тем самым мешать следствию. Чтобы тщательней изолировать его по особому указанию прокурора, перевели к нам на Спец. Видимо надзиратели сообщили ему, что теперь он будет сидеть среди кровожадных убийц, которым всё равно расстрел. И не исключено, что в гневе или ради скуки эти убийцы могут и его кокнуть просто так, забавы ради. Директор маленькими шажками, как бы крадучись, вошёл в камеру. Оглядел всех присутствующих, словно определяя, кто может его убить. Страх, напряжение, ожидание чего-то страшного были написаны у него на крупном круглом лоснящемся лице.

– Ну, чё, встал, проходи и располагайся, - спокойно по-хозяйски ободрил его Танкист. – Кто и за что упекли, поведай нам горемыкам. Тут мы в тесноте, как семья. Теснота сближает не только физически. Так что – слушаем тебя.

– Да я, знаете ли…видите ли…в принципе…по идее…-  заикался Директор.

– Да ты не икай, не буксуй, говори по-человечьи. Чё ты ссышь? Убивать тебя никто не собирается. Разве что Рубанный, если психанёт. – Директор испуганно и безошибочно определил, кто Рубанный.

– Вы знаете, меня оклеветали, я жертва доносов и завистников.

– Да, ладно, - вмешался Бандера, - мы тут все ни за что. Кликуху тебе надо дать по закону тюрьмы. Влазь на решку и кричи «Тюрьма! Тюрьма, дай мне кликуху!»

Директор мячиком подкатился к оконцу и визгливо закричал, повторив слово в слово. Получилось смешно и как-то парадоксально: толстый важный человек, привыкший давать указания и распоряжаться у себя в кабинете – кричит в решётку, прося кликуху.

– Ладно, у нас камера авторитетная с увеличенными полномочиями. Дадим тебе кликуху сами. – Вся камера одобрительно закивала.

– Так вот, на воле ты был большой шишкой, директором – у тебя такой солидный вид, такая представительная внешность, лицо. Вот у тебя толстое сытое огромное лицо, а значит, морда, харя по народному. Вот за что голосуем – за «Морду» или «Харю». Сам что предпочитаешь? Выбор за тобой. Ну?

Директор побагровел, как свекла, пытался заискивающе улыбнуться. Не вышло. Гримаса на огромном лице изображала уродство, но только не улыбку.

– Ну, как скажите, как решите.

– А ты, что предпочитаешь? Ну, определись, а то мы тебя «жопой» наречём, вот с таким погонялом и будешь тянуть три пятёрки, если тебе вышак не дадут.

– Хорошо, хорошо, пусть будет «Харя», я согласен, - он всех обвёл испуганным взглядом, как бы выясняя, не опротестует ли кто-нибудь его выбор.

Так и прижился шестой зека в нашей хате. Трусость не красит человека. Омерзителен человек в трусости своей, жалок и презрен. И совсем не гордо звучит слово «Человек».

Его часто вызывали на допросы, вывозили на склады и базы для уточнения показаний. Он там наедался досыта и привозил, с молчаливого согласия охраны, с собой колбасу, масло, сыр. Всё это он прятал от нас под одеждой и ночью, выждав, когда все уснут, тихо жрал под одеялом. Мы ждали, пока он сам поделится, угостит раненных сокамерников. Ведь там на своих складах он нажирался до предела. То мог бы угостить своих близких соседей. Нет же. Даже лишнего переедал, мучился от обжорства. Запах колбасы был невыносим. Хотелось есть. Спазмы желудка, выделялся пищеварительный сок, аппетит был хроническим. Мы могли просто забрать жратву и, разделив на всех, съесть. Но хотелось проявления солидарности с его стороны. Добровольно. И мы разыграли камерный спектакль с камерной музыкой в камере тюремной.

После возвращения Хари с очередных следственных экспериментов, мы дождались ночи. Затаились, затихли вроде бы спим, и услышали, как Харя стал смачно чавкать под одеялом. Он даже выработал свою особую манеру тихо пожирать припрятанное лакомство. Мы стали как бы просыпаться: закашлял Крот, от кашля проснулся Танкист, заворочался Рубанный. Крот, как бы ненароком, тихонько, чтобы не разбудить якобы спавшего Харю, сказал:

– Рубанный, ты ведь любишь справедливость. Так сделай доброе дело.

– Какое? – громким шёпотом уточнил Рубан.

– Убей Харю…На тебе два трупа висит, всё равно тебе вышка светит. Бери третий грех на душу. «Бог троицу любит», как говорится.

– Дак, нет базара. Ты как будто мои мысли читаешь. Я давно его мочкануть хотел.

Харя окаменел, затих не дыша.

– Ты потише, Рубан, чтоб Харя не услышал наших планов. Давай так, как того, помнишь, месяц назад, на куски порубали и вынесли в параше. Им тогда ещё канализация забилась. Голова застряла в трубе, и пришлось дробить череп. Возни было много. С этим надо будет решить по-другому. Подождём пока он уедет на следствие. Обсудим и решим, как его ухайдокать. Жрёт, сука, как боров, ни с кем не поделится. За это убить мало. Ладно, давай спать, завтра решим.

На следующий день Харю опять увели на допрос. Вернулся к вечеру. Как только закрылась дверь камеры, он достал из карманов куртки с килограмм копчёной колбасы, кусок сыра и масла. Всё это съедобное богатство положил на стол и, скривившись в подобии улыбки, точнее обнажив зубы, просительным тоном сказал:

– Ешьте, ребята, угощаю всех.

– Ну, что-то в лесу сдохло, расщедрился ты, Харя, неспроста. А мы тут чуть грех на душу не взяли, – сказал Танкист, и ребята спрыгнули со шконок к лакомству.

Конечно, такую семью надо было утроенной дозой угощать, чтоб досыта накормить. Но и на том спасибо. Ведь мы все были «по раскрутке», то есть, будучи в зоне, раскрутили себе добавочный срок. Не с воли пришли. Нам тут никто не пошлёт передачу. Питались мы только тюремной баландой. Пайку, то есть положняк, тоже приходилось отстаивать. Повара, раздатчики и баландёры норовили из общака вырвать для себя и пищеблока всё, что пожирнее. Баланду раздавали малосрочники. Кому давали два-три года по бытовухе оставались в хозобслуге тюрьмы. Они боялись Спеца, сидевших там людей и еду подавали в кормушку осторожно. Стояли как можно подальше от окошка, ставили миску, мгновенно  убирали руку и сразу же отходили на шаг в сторону. При кормёжке присутствовал только один надзиратель. Дверь открывать он не имел права, только кормушку и следил, чтобы не передали в камеру «ксиву»,  (записку)металлический предмет или бритву.

Баландёр был виртуозом своего дела. Дурил во всём: хлеб умудрялся резать геометрически неправильной формы – по бокам, где корочка, хлеб был толще, чем в середине, где мякоть. Видимо, при нарезке выгибал полотно ножа, и таким образом на полсантиметра, а иногда и на целый сантиметр, нарезал тоньше. Мерка для сахара представляла собой напёрсток на десять грамм объёма с длинной алюминиевой ручкой.Охотники порох отмеряют в гильзы таким инструментом. Этот гад умудрялся намочить дно напёрстка. К мокрому дну прилипал слой сахара толщиной в три – четыре сахаринки (три – четыре миллиметра). Набирал полный мерник, высыпал так быстро, что трудно было через узкую кормушку заметить вечные остатки сахара на донышке напёрстка. А с баландой вообще издевался: к черпаку закреплял жилистую требуху погибшего животного и маряьжил перед глазами каждому, кому наливал. Зоркие глаза голодного зека отлично видели на черпаке мясо. С радостным замиранием сердца он ждал, вот-вот через секунду мясо упадёт к нему в миску. Ан, нет, баланда выплеснулась, а мясо осталось на черпаке. Второй протягивал миску, тоже голодным взором впивался в требуху на черпаке. И также надеясь, что именно в его миску через секунду упадёт мясо, разочарованно ругаясь, видя, как гастрономическое чудо вместе с раздатчиком и его магическим черпаком обошло его стороной. Решили баландёра проучить. Продумали так наказать, чтобы не дурил Спец и чтобы менты за это не репрессировали хату.

Всё по плану. Давали перловую кашу. Как только баландёр протянул руку с миской к кормушке, Рубан крепко схватил его за руку. Обладая огромной физической силой, он втянул руку в окошко до предела. Пределом было тело самого баландёра. Оно припечаталось к двери, закрыв кормушку плотно и баландёр, как прибитый гвоздями, сросся с дверью.

– Давай заточку, я ему сейчас вены вспорю! – громко, зычным басом заорал Рубан, наводя ужас и понты на баландёра.

За дверью слышалась возня, вой, «Отпусти, отпусти!»,- жалобно скулил баландёр. «-Отпусти! угрожающе орал надзиратель, беспомощно бегая под дверью. Сам он сделать ничего не мог, оставить в таком положении баландёра тоже не имел права, позвать на помощь корпусного – тот в дежурке, в конце коридора, метров за семьдесят, не услышит. Ситуация для баландёра критическая.

– На хрена тебе заточка? – нарочито громко орал Танкист. – Сломай ему руку в локте. Нет, лучше в плече кость сломай!

– На заточку, режь! – кричал Крот.

Запуганному насмерть баландёру, ожидавшего в напряжении Бог знает чего, по венам чиркнули простой соломинкой от веника. И он потерял сознание, беспомощно обвис всем телом на двери. Рубан отпустил руку, и тело шмякнулось на бетонный пол коридора.

– Что вы, гады, с ним сделали? – заорал надзиратель, осматривая руку, ничего не обнаружив, кроме розовой полосочки поперёк локтевого сустава.

Баландёра привёл в чувство крепким ударом по лицу, как упавшую в обморок гимназистку.

– Что, что с рукой? – закричал баландёр, трогая себя за руку. Не обнаружив разреза, не найдя признаков насилия, надзиратель не стал поднимать кипишь против камеры. И доказательств нет, и себя выставлять в невыгодном положении не хотелось.

– Послушай, баландёр хренов, если будешь дурить нашу хату, я тебе руку из сустава вырву. Пальцы сломаю. И нечем тебе будет, козёл, в носу ковыряться. Понял? – Угрожающе рявкнул Рубан в кормушку.

Операция по устрашению помогла – камеру стали кормить лучше, я избегаю определения «хорошо». Просто хоть перестали обкрадывать и без того мизерную норму.

Медицинский обход был редким. Нога болела, гноилась, мерзко воняла из-под гипса, я боялся, чтобы не началось заражение.

Спустя две недели повезли на допрос. На костылях я научился передвигаться по камере и в прогулочном дворе, а вот по лестницам ходить было трудно.

В кабинете красивая молодая женщина в милицейской форме с погонами старшего лейтенанта.

– Садитесь, – не отрываясь от бумаг на столе, авторучкой показала на стул.

Я сел. Зажал костыли между колен и смотрел на неё. «…Где она ночевала эту ночь…? Был ли у неё оргазм…? Как она относится к миньету…? Любит ли рачком, сзади или сверху…?» Таким глубокомысленным исследованием я предавался в течение двух – трёх минут. Эту мхатовскую затянувшуюся паузу она видимо сделала умышленно, чтобы создать впечатление занятости, важности и значительности собственной персоны. Посмотрела на меня проницательным, по её мнению, взглядом и затарахтела:

– Я ваш следователь. Вы обвиняетесь по статье 183 часть вторая «Побег из мест лишения свободы с применением технических средств». Вы согласны с предъявленным обвинением?

– За что вас так не любит начальство?

Она удивлённо подняла брови:

– А почему вы так решили? Почему не любит? Причём тут моё начальство?

– Да потому что вас жестоко наказали таким подследственным, как я.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я не хочу сказать, я уже сказал. Если вы не понимаете, тем хуже. Для вас. Мои требования: первое, чтобы мою ногу осмотрел вольный врач. Второе, следователя – мужчину, любого, самого жестокого или тупого, всё равно, но только мужчину. Больше я вам ни слова не скажу.

– Что это за выкрутасы? Что это за капризы? – заверещала она на высоких тонах. – Я тебе сейчас устрою! Ты не только заговоришь, ты запоёшь, как миленький! – Под столом она нажала кнопку звонка. В кабинет зашёл толстый красномордый сержант.

– Позови Павловича и Кандыбу, пусть проучат этого хама!

Через пару минут в комнату влетели два крепких мужика лет 30-ти. Здоровые, мускулистые. Видимо, их задачей было улучшение результатов следствия при отсутствии профессионализма у следователя.

– Да, мы тебя сейчас так обработаем, что харкать и ссать кровью будешь! Понял ты, недобитый?

Они ходили вокруг моего стула, поигрывая мускулами и угрожающе постукивая кулаком в ладонь. Так сказать, наводя ужас. Не видя на моём лице ожидаемого эффекта, один из них спросил:

– Что ты хочешь? Почему отказываешься давать показания?

– Повторю свои условия: врача, следователя мужчину. А чтоб вы не переоценили свои физические возможности, знайте, так как меня били, вы не побьёте всем своим отделением. Чтобы вы не сомневались, вот вам фокус в доказательство. – Я достал из кармана спички, зажёг одну и подставил ребро ладони. Спичка горит примерно 40 – 45 секунд.

– Если хоть нотка голоса дрогнет, значит, я вру, я слаб. И вы можете приступать. –  спокойным тоном стал читать Блока:

«Ты ушла в поля безвозврата…

Да святится имя твоё.

Только красные копья заката

Протянули своё остриё…»

Копоть покрыла ладонь, запахло горелым. Спичка сгорела наполовину. Мне ещё предстояло 20 секунд жарить свою ладонь. Внутри раскрутилась пружина ненависти, дающая такую мощь, такую силу, что я мог бы зубами вырвать своё собственное поджаренное мясо и съесть. Видимо, это было выражено в моём взгляде, и менты это поняли. Мент хлопнул по моей руке, и спичка погасла. Следовательнице не следовало(словосочитание то какое) видимо нюхать гарь подожжённой ладони. Не понравилось ей как я пахну поджаренный. Икнула, поперхнулась и, зажав рот ладошкой, кинулась в туалет. А может её от беременности стошнило?..

– Ладно, хватит, убедил. Концерт закончен. Уведите в камеру. –приказал старший. Сержант провёл меня в камеру, как всегда и везде подвальную. В камере было около десятка человек. Разных и по разному поводу задержанных. Через полчаса наблюдений я вычислил «наседку». Гена – Железный. Кряжистый, лет под сорок, сплошная шерсть на мускулистом теле, и вдобавок железные зубы во рту. На лысоватой голове явно выраженные следы разборок – три шрама разновидной формы и размеров .                            --Подвинься, уступи место раненому, – гаркнул он на молодого баклана и скинул его куртку с нар.

– Ложись, отдохни. На вот грызни подогрев с воли. – Он протянул кусочек колбасы с хлебом.

Я не видел повода отказываться. Съел, сказал «Спасибо!» и прилёг на нарах. Подожжённая рука болела, наливался водянистый пузырь от пальца до запястья. Сбоку прилёг Железный:

– Ну, наслышаны о ваших подвигах. С 13-ой бежал ты, с 26-ой тоже таранили, и говорят, с 11-ой недавно машиной вынесли ворота. Двоих в кабине застрелили, третий живой. Как вы без помощи с воли можете рисковать? Ни документов, ни денег, ни одежды… Всё надо приготовить, тогда уже бежать… – рассуждал он поучительным тоном мудрого всезнающего человека. Мне он был не опасен, но противен, несмотря на колбасу. Мне не хотелось ни конфликтов, ни поддакивания, подыгрывания ему. Я сказал тихо, но убедительно:

– Я хочу отдохнуть.

– Да, ты чё, с авторитетом говорить брезгуешь? – зашипел он, обнажая металл во рту. Для страха он ногой в лицо ударил близ сидевшего парня, тот упал на бетонный пол камеры.Ударился о нары.

– Суки, распустил я вас, пахана не признаёте! – И он кулаком в челюсть достал ещё одного мужика просто так, то злости. Ну, и чтобы произвести угрожающее впечатление на меня.

Я пошёл ссыкануть на парашу. Нога оставляла на тёмном бетоне пола белую полоску гипса.

– Ты, чё камеру портишь, хромой! – заорал Железный, – Копыто подбери повыше, а то я тебе вторую выкручу, понял! Возьми тряпку и подотри свои узоры.

Я молча лёг. Он ещё повыступал, но, не видя результатов, исчерпал запас ругани и напускного гнева. Это была работа на публику. Типичное поведение квочки- наседки, понты, угрозы.

Повели на оправку. Выносили парашу. Вода для камеры была в огромном, литров на 8, чайнике. Если её не выпивали, то меняли на более холодную. В большом туалете было с десяток толчков и два крана с водой. Было жарко, и каждый старался ополоснуться под краном. Железный стал раком и полоскался под струёй воды, покрякивая от удовольствия. Он никому не давал помыться, пока ему не надоедало.

Я взял оба костыля, сложил вместе под левую руку. В правую взял чайник и набрал воды из крана над раковиной. Железный стоял раком низко наклонясь, чтобы вода текла не в штаны, а на голову. Лысеющая голова блестела от воды. Я стоял, выбирая откуда и как ударить по голове чайником. Мелькнула мысль: «Чтоб не проломить череп, чтоб не убить…» Эта мысль меня и подвела. Удар был слабым. Я мог, имел силы ударить мощнее, но побоялся убить. Удар чайника свалил Железного на колени. Большой кусок кожи, соответствующий диаметру днища чайника, с черепа сполз на ухо и кровавым блином завис над ним. Кровь с головы хлестала, смешиваясь со струёй воды. Железный поднимался медленно, сначала поднялся на руках, потом стал на колени. Я мгновенно понял, если упущу ещё две секунды,  он станет на ноги и мне конец. Затопчет. И пока он ещё стоял на четырёх костях, я бросил чайник и костылями ударил ещё раз. Костыли хрястнули и сломались пополам. Отбросив обломки, я вспрыгнул на него сзади, на спину и, заведя руки к лицу, поймал за рот. Заложив пальцы глубоко за губы и щёки, с обеих сторон потянул на себя изо всех сил. Рот рвался с треском брезента. Я не ухом слышал этот треск. А чувствовал пальцами, как рвётся крепкая плотная ткань. Железный действительно железный: он с колен поднялся на ноги и со мной на спине, на шее, стал пятиться назад к стене и ударился со мной о стену, точнее мной о стену. Он терроризировал всю камеру, издевался над каждым, нагоняя страх, но никто не кинулся мне на помощь. Я не отпускал его рта, как уздечкой удерживают коня, так я держал его порванную пасть. Он ревел по-медвежьи,  рычал  жутко. На шум открыл дверь надзиратель, снял меня сверху и оттащил. Второй надзиратель хватанул Железного. Всё лицо, голова, грудь, живот, всё было в крови. Надзиратели не могли понять, что я ему сделал. Растащили нас по камерам. Уже позже, всё стихло. Железному наложили швы на голову и губы. Один из ментов сказал мне:

–  Молодец, что проучил Железного. Он и нам всем надоедал. Наглый! Оборзел до предела. На Кума работает, так думает, ему всё позволено, всё можно. Достал всех!

Позже спустя пару дней  мне удалось увидеть через подвальную решётку, как выводили в прогулочный дворик одну из камер. Среди них был и Гена Железный. Может ракурс снизу вверх делал его таким уродом, но он напомнил мне героя В. Гюго, Гуинплена, из романа «Собор Парижской Богоматери».Рот был чудовищной формы. Я был рад. Доволен собой, что на всю жизнь наказал гада, и, глядя в зеркало, он будет помнить меня. Может, перестанет творить зло… Кто знает..? Главное я защитил себя от сильного врага.

На следующий день меня осмотрел врач, тот, что накладывал швы на Генкину голову и рот. Мужик лет под 50. Худой, в очках.

– Ну, как тебе удалось такого быка объездить? – спросил он меня, с нескрываемым любопытством рассматривая поверх очков. – Он же мог тебя искалечить. Как ты решился на такой шаг? А?

– Разозлил он меня, пришлось защищаться. Я прав, вот и всё. Первым я бы его не тронул.

– Ну-ну… А что с рукой?

Пузырь от ожога лопнул во время борьбы с Геной, и розовая, живая ткань ладони сочилась сукровицей.

Доктор промыл, тщательно вычистил рану, приложил мазь Вишневского и красиво забинтовал руку.

– Давай глянем ногу, – ножницами он ловко разрезал гипс и, когда стал снимать его с ноги, завоняло. Часть кожи величиной с ладонь отгнила или отпарилась. Она осталась на гипсе с жёлто-зелёным гноем. И целая пригоршня белых червяков оживлённо засуетилась по моей ноге. Видать, они давно питались мной, заживо грызя вкуснейшие ткани ноги. Доктор удалил гипс, тем самым разрушил и дом и столовую многодетной червячной семьи.

– Ну, это преступление! – возмущённо произнёс врач. – До такого состояния довели рану! Ну, коновалы! – Он возмущался искренне и справедливо. С выходного отверстия раны тёк гной.

– Это свищ, – объяснил мне врач, – видать косточки плохо срослись, рана не была, как следует, промыта… Видимо, наспех, тяп-ляп. Но поправимо, – успокоил меня доктор.

Врач привёл с собой медсестру. Промыли отгнившую и съеденную червями часть ноги. Рана неглубокая, но большая – живое мясо без кожи, слизь с кровью, вонь. Повозились и с выходной раной, гной и мелкие косточки удалили, продезинфицировали, забинтовали и наложили новый гипс. «Лангет» – уже не сплошной, а только наполовину, часть ноги была свободна.

Доктор проверил давление, прослушал сердце, осмотрел со всех сторон грудную клетку, постукал… Обнаружил, что у меня было три сломанных ребра – одно с левой стороны и два с правой. Я не знал. Болело всё тело. При вдохах и сейчас больно. Но о сломанных рёбрах не знал. Приклады и сапоги солдат оставили свой след на теле.

– Ну, вот, теперь более-менее, - сказал врач по завершении всех процедур. – Парень ты крепкий, всё восстановится до свадьбы.

–  Доктор, а нога будет нормальной, не буду хромым?

– Думаю, первое время похромаешь, тренеруй ногу, а там нормализуется. Ну, держись! Хотя и так признаюсь, ты молодцом. Удачи тебе! До свидания.

– Спасибо, доктор! Огромное спасибо Вам!

Следствие прошло быстро. Следователь мужчина, видимо практикант, молодой. Отрицаний и разногласий в показаниях не было. Факт есть факт. Отрицать бессмысленно. Со всем согласен. Было дело и всё. Подписал статью об окончании следствия и стал ожидать обвинительное заключение. Отправили опять из КПЗ на тюрьму. В камере было шумно. Восемь человек разношёрстного народу. Игра в карты, нарды, шахматы. Меня спасали книги. Читал много, пока видели глаза. Было накурено, полумрак, глаза уставали. При проверке я категорично заявил ответственному дежурному:

–  Если через три – четыре дня мне врач не осмотрит рану на ноге, я объявлю голодовку.

– Да, мне хоть голодайте, хоть передохните все – только легче будет. Напугал он «голодовкой», – окрысился капитан.

– Я не пугал, а предупредил. Черви ногу отгрызли, а врач даже не полюбопытствовал, на сколько дней хватит еды червякам, – спокойным тоном возражал я крикам дежурного.

Суд состоялся через две недели. Точнее 31 августа 1966 года в г. Комунарске ( ныне Алчевск). Это день когда детей надо готовить в школу, забрать их от бабушки, или отвезти к ней. Торопливо зачитали приговор. По принципу: « Хули тут не ясного -наливай да пей!» Мне добавили отбытый срок 2 года и 3 месяца.  Иск за расстрелянный автомобиль , принадлежащий не зоне, а какой то автобазе в сумме 1 тысяча 900 рублей , я теперь должен буду отрабатывать и выплачивать до конца срока или жизни. За дерзость побега с применением технических средств, прокурор просил признать меня «особо опасным рецидивистом» и отправить на «особо строгий режим» после отбытия 3-х лет в крытой тюрьме. К счастью, суд прокурора не поддержал, и меня, с добавленным сроком, отправили на строгий режим, где содержались многократно судимые личности. Народ совсем другой. Если на общем и усиленном режиме все отбывали первый срок, как бы дебютировали, то на строгом – от второй ходки и до двенадцати судимостей. Разношёрстный пёстрый контингент. На зону я пришёл уже без костылей, только с палкой. Наступать было больно. Нога ещё болела, но ходить, тренироваться надо. Надо восстанавливать форму. Работать меня пока не посылали. Числился за медсанчастью. Слонялся по зоне, читал. Кликуха «Хромой» из тюрьмы пришла на зону. Этап был человек тридцать, знавших меня по тюрьме. Потом в зоне стали кликать «Стреляным». Кличка в зоне – это даже необходимость. По фамилии называли менты и администрация, т. е. официально. И если слышишь свою фамилию – ничего хорошего не жди. По имени могли звать только хорошие знакомые, приятели. Таких у меня не было. А уж друзей тем более быть не должно. Я знал, что Кум зоны подошлёт мне своего человека выведать, что я планирую, какие мысли и планы вынашиваю…

Теперь на моём деле была красная полоса. Опасен, склонен к побегу. А значит, надзор явный усиленный и тайный. В зоне уже было три человека осуждённых за побег. На полутора тысячный колхоз это немного. Так что мы были на виду. Я никому не верил, ни с кем не общался, был сам по себе. И когда меня один упрекнул в обособленном поведении, я ответил, что контужен при побеге и порой возникает неуправляемое чувство укусить кого-нибудь за горло. Отстал.

Кум всё равно старался кого-нибудь из своих соглядатаев закрепить за мной. Быть на виду и под контролем – ему надёжней и спокойней. Три – четыре кандидатуры я послал на три буквы. Потом не стал гнать Толю Качка. Это был физически крепкий парень, но трусоват. Думаю, пусть уж Кум успокоится. Глаза и уши пристроил. Планов у меня пока никаких. Главное нога. Чтоб она была полноценной. Ходил, тренировал, но не переусердствовал. Нагрузку распределял постепенно. Меня наполняла радость, что нога становилась толще (за время гипса она похудела). Постепенно стала сгибаться в колене почти под прямым углом. Это здорово. Будет нормальная нога – убегу.

Прошло пару месяцев. Стали выпускать в рабочую зону. Нога окрепла. Палку бросил. Хромота была едва заметна. Стал присматриваться вокруг. Искать вариант побега. В общении с Качком ненавязчиво сливал ему своё настроение: старался убедить, что после неудачного побега, стрельбы, собак, избиения – я сломался и смирился. Теперь я уже просто не могу, не способен так рисковать. Поистратил силы и дерзость, не вышло – буду досиживать срок.

Не знаю, насколько Агент и Кум поверили в мою неспособность, но я придерживался этой позиции, такой линии поведения. Со временем повышенный интерес к моей личности притупился и погас. Я стал, как все. Под общим контролем. Хотя иногда Кум делал ревизию на предмет побега: что, где, когда… Этакой шорох навести и «шмон» (тщательный обыск тела, жилья, рабочего места и прилегающей территории).

Врачи приписали мне лёгкий труд. И я этот труд выполнял добросовестно. Из цеха на склад готовой продукции возил на электрокаре электробойлеры. Это столитровые бочки с подогревом, покрытые теплоизоляцией. Промзона большая, где-то километр на километр. Катался туда-сюда. Электрокары, точнее аккумуляторы, надо было ежедневно заряжать. Это был небольшой, отгороженный металлическими воротами, гараж. Там можно было обособиться от остальных. Я высчитал, что весь огромный цех и моя «аккумуляторная» стояли на высоком фундаменте, т. е. учитывая лёгкий уклон грунта на 150-метровую длину цеха, фундамент составлял от 30-ка сантиметров до полутора метров. Это было интересно. Это надо взвесить.

Из-за нерегулярной поставки материала и комплектующих цех часто простаивал, работы не было. Бригады использовали по очистке территории. Я усердно ремонтировал электрокары, разбирал, смазывал, регулировал и т. д. Вытащил полуось и стал выбивать подшипник. Для вида. Сам же решил отодвинуть огромный металлический сейф, как шифоньер, с инструментом и попробовать проделать под ним в полу лаз. Задача не из лёгких. Бетонный пол. Цементная стяжка. Это не сахар. Работа была и трудная и долгая. Главное обставить её, т. е. стук и шум должен быть чем-то оправдан. Убедительным предлогом. Если сразу не открыл для бригадира, надзирателя, мастера, то должен быть предлог. Убедительный. Мне надо убрать следы работы и поставить ломом шкаф на место.

В цеху работало несколько токарных и штамповочных станков. Они стучали так, что мой шум на их фоне погашался. А вот причина для опознённого открытия двери тоже нашлась. В углу мастерской стояла огромная литров на пятьсот самодельная ванна. На вальцах прокатан лист нержавейки четырёх миллиметров. Корыто заварено с торцов аргоном. Внизу подведёны мощные нагревательные тэны, подведена вода и слив в канализацию. Ванна служила по назначению. Были общие душевые в цеху, но ванна была у нас одна. Иногда ею пользовался бригадир. Приводили молодых мальчиков, опущенных за нарушение законов зоны. Их тут трахали, мылись и пили чифир. Есть выражение: «в дурдоме валенок еб…т». Не буду спорить. Возможно. Раз говорят. Но зеки удовлетворяли свои сексуальные потребности по-разному: онанизм, мальчики – это банально. Один Кулибин из резиновых малярных рукавиц склеил женскую вагину. Рукавицы наполнялись горячей водой, смазывались техническим вазелином и доставляли, точнее, организовывали организму оргазм. Изобретатель не только себя баловал, но и угощал других, кого по дружески, бескорыстно, а кому за полпачки чая или сигарет давал на прокат. Этот секс-снаряд прозвали «Зина с Резины». На него шли заявки, была очередь. Кто экспериментировал первый раз из любопытства, а кто, распробовав вкус и освоив технику, шёл повторно… Администрация знала о существовании Зины. Посмеивались. Занятие не вредное. Успокаивающее. И когда надзиратель Шульга по кличке «Пинчехрюкало» обнаружил и порвал Зину, скорбь была общей. Но не долгой. Перчатки были положены малярам, как спецовка, и склеили ещё лучшую Зину, с учётом конструктивных неточностей предшествующей модели.

Насчёт валенка, который согласно распространённой мужской поговорке в дурдоме сношают. Не довелось увидеть, а вот резиновый сапог, залитый техническим вазелином, применяемым на производстве, видал. Пробовал. Тут главное это температура - +40; - +43; и вязкость, плотность. Нагретый сапог соответствовал всем требованиям. Когда пенис входит в очень тёплую, горячую, легко сопротивляющуюся влагу, организм оргазмирует через 3 – 4 минуты… Глубоко, по самые помидоры. Только содержимое сапога надо было менять часто. Из-за наличия спермы вазелин становился жиже и, ну, не то удовольствие. Да и из гигиенических соображений. Вазелина также было неограниченное количество, бочки стояли в сборочном цеху.

Моя секс-программа была более утончённой и не менее сладострастной. Не побоюсь этого архаичного выражения. Всё гениальное просто. Как яблоко Ньютона. Принимая горячую ванну, я прибил  пару мух, мешавших после мастурбации расслабиться. Полузагубленные мухи упали в воду и барахтались себе… потом подобрались к члену и взгромоздились на него. Перебирая многочисленными лапками, они приятно щекотали головку. А предпринимая тщетную попытку взлететь, ещё нежнее щекотали крылышками. И мне пришло в голову использовать этот неутомимый потенциал насекомых для эротических утех. Изловил несколько мух. Гоняться за ними не приходилось. В избытке водились везде. Стараясь не покалечить, пообрывал по одному крылышку и бросил в ванну. Они полезли на член, как на спасительный остров. Перебирая лапками, инвалидными крылышками, упоительно зудя, они делали головке так хорошо, как когда-то длинными ресничками исполняла «моргушки» Лена-«лупоглазка». Я закрыл глаза и, потонув в  воспоминаниях, снова кончил… Ай, да, мушки – потаскушки. Начал выпускать воду с ванны. Сливное отверстие кто-то или случайно или же специально расположил так, что оно приходилось как раз под членом, если сидиш.. И когда полтонны воды потекло в сливную пасть, туда же потянуло и член. Дырка сантиметров семь в диаметре. Вода горячая, бегущая  струя втягивала член в дырку… Вода ласковыми струями облизывала член со всех сторон… текла, журчала… Нежные струи текли, дыра сосала, сосала, миньетничала, хо-ро-шо…Опять организовал организму оргазмик. Ну красота.

Так вот ванну с горячей водой я решил применять, имитируя онанизм, чтобы успеть убрать следы работы с подкопом. Главное не торопиться. Не делать спешных опрометчивых действий, чтобы не «спалить» вариант. Но зато когда принимался за работу, старался как стахановец, как ударник коммунистического труда. Дело продвигалось. Приклеил на дверь бумажку: «Пошёл на склад, буду через 10 минут». Я опустился вниз, под пол. Да, работы непочатый край. Тут можно было рыть, копать хоть до экватора. Теперь надо просчитать внешние параметры. Быстро вылез. Поставил шкаф на место. Чтобы его легче было двигать по бетону без лома, кинул под днище несколько шариков из разбитого подшипника. Теперь он ездил туда-сюда на полметра легко и быстро. Это необходимо.

Цех стоял в 45 метрах от основного забора, в 30 от запретки (три пятиметровых полосы колючей проволоки предзонника). Между корпусом цеха и предзонником находилась дорога. Она соединяла склады материалов и сборочные цеха. Теоретические расчёты давали положительный результат. Пятьдесят два метра подкопа. Осуществимо. Глубина два метра. Учитывая опыт Крота, треугольная форма сечения тоннеля 70, 50х70. За забором мне с крыши удалось рассмотреть благоприятный ландшафт. Посёлок был севернее от рабочей зоны. Неровное поле, мелкий кустарник, бурьян ,в полтура километров лесопосадка и за ней дорога.

Всё подходило. Теперь надо продумать метод рытья – как, ну, и когда. Согласовать возможности на работе, с надзором администрации и своих стукачей. Первое техническое изобретение я применил под дверью. Там валялась металлическая рифлёная плита, о которую очищали грязь с обуви. Она была метр на семьдесят. Толстая – пять миллиметров. Несколько кривовата, т. е. чуть играла под ногами. Я подвёл под него микрик (микровыключатель) и подложил толстую десятку фанеру снизу. Теперь если я буду внизу в подкопе, а кто-то станет стучать в дверь, микрик замкнётся, и я увижу по включившейся лампочке – тревога, кто-то чужой…

Очень не хотелось спалить вариант. И не потому, что за попытку побега посадят в БУР (барак усиленного режима), тюрьму в тюрьме, а потерять саму возможность. Но как бы ни осторожничал, риск остаётся всегда.

За рабочую неделю, работая по 15 – 30 минут, с осатанелой яростью, не щадя сил, я пробил колодец, т. е. выкопал яму диаметром с канализационный люк глубиной два метра. Землю раскидал под полом подальше. Яму замаскировал листом ржавого железа. Засыпал мусором. В воскресенье выходной. Стал просчитывать практические возможности – физическую силу, время, выкроенное от работы, ну, и результат. Грунт нормальный, но это под цехом. Вертикаль, воздуха вдоволь хоть и с пылью. Дыши до отвала. А работа в тоннеле будет куда медленнее. Жаль, что мне, как беглецу, позволено работать только в дневную смену. Если бы во вторую или в ночную – там меньше посторонних глаз, больше свободного времени. Но нечего мечтать, надо рассчитывать на реальные возможности. А они неутешительные. Такими темпами я, как граф Монтекристо, буду рыть 14 лет. Хотя подкопы быстро не роются. Это затяжной процесс, но более результативный. Быстрый метод я уже испытал. Таран, на рывок – это очень большой риск и малый процент удачи. Если бы подобрать помощника. Вдвоём было б вдвое легче и быстрее. Но я не мог никому доверить. Решил - пока буду копать один. Сколько смогу. А там, может, кого-нибудь подберу в помощники. Помощник должен быть с большим сроком, не стукач и смелый парень. Вот критерии отбора.

В подкопе осваивал технику работы. Земля была без камней. Резал большим широким ножом. Размахнуться негде, тесно. Землю собирал в тазик и выносил (вытаскивал) наверх. Рассыпал подальше от ямы и сверху маскировал мусором. В смену удавалось высыпать 8 – 10 тазиков рыхлой земли. В подкопе этот объём выглядел скромнее. После извлечённых мной тазиков земли он удлинялся приблизительно на полметра и представлял собой треугольник с геометрическими параметрами 70 х 70 сантиметров. Приблизительно один метр за неделю… Но эта быстрота затихнет: дальше глубже копать будет значительно труднее, и процесс пойдёт медленней. Получается прикидка один метр в неделю, 55 метров приблизительно за год и три месяца работы. Формула успеха – найти напарника это облегчит работу и ускорит результат. Но сразу возникает риск предательства.  За сдачу подкопа администрация может стукачу скостить срок и даже условно досрочно освободить. Так и крутился сам, один. Работал на хозяина, образцово справлялся с вывозом продукции. Сам ремонтировал электрокару, заряжал и обслуживал аккумуляторы и выкраивал час – полтора для рытья подкопа. За полгода удалось прокопать одиннадцать метров. Стали попадаться камни, небольшие, величиной с ведро, чуть больше, едва помещались в тазике. Попадался песок и глина. Надо было соблюдать направление и горизонтальность. Направление легко определялось визуально, а горизонтальность измерял миской с водой, стараясь выставить её ровнее на доске. Погрешности и неточности могли мне дорого стоить. Возникли трудности с кислородом, воздуха не хватало. Вместе с лампочкой я провел шланг для подкачки колёс, и лёгкое шипенье воздуха помогало дышать при адском темпе шахтёрского труда.

Пару разу чуть не погорел. Меня искали срочно перевезти бочки с краской и кислородные баллоны. Удалось оправдаться: ногтем поцарапал себе глубоко в носу. Кровь полилась как после хорошего удара. Ну, экспромт симуляция убедила, что я чуть не умер…

На пятнадцатом метре началась влага, липкая грязь. Где-то сочилась грунтовая вода. Работать стало ещё трудней. И в случае экстренного выхода наверх надо было смывать грязь и переодеваться, чтобы не было признаков землекопских работ. Через три дня будет один год, как я кротую. Прошёл двадцать метров шестьдесят сантиметров. Жил только для побега: усердно работал, не нарушал режим, не влазил в разборки, читал и отдыхал – нужны силы для ведения подкопных работ.

Всё кончилось сразу. Я трудился над выдалбливанием крупного камня, ковырял около получаса. Подкопный тоннель стал проседать, сплющиваться и его завалило совсем. Волосы короткие, зековские стали дыбом. Я в могиле. Если не удастся выкопаться на свет Божий, то могилу вырыл, что называется, собственными руками. Долго мучительно, но вырыл сам.

Лихорадочно высчитывал шансы на спасение. Надо выбивать пробку, т. е. рыть вертикально наверх. По приблизительным расчётам это будет в первой или второй запретке. Но главное выбраться. Наверх два метра земли. До завала, отрезавшего меня от выхода, метра два с половиной. Это запас кислорода и место для складирования земли, вырытой из вертикальной пробки. Работал на износ. По времени  знал, что не вкладываюсь до конца рабочего дня (до съёма), значит, уже буду объявлен в розыск по зоне. Но это неважно. Главное не задохнуться. Земля была нормальной, глинисто-песочной. Резалась легко. Отгребал до конца завала, утаптывал, чтобы сохранить место и объём воздуха. Под конец измотан, сил нет, воздуха не хватает. Пот заливает глаза, ногти на пальцах сломаны, содраны. Организм на грани истощения. Сердце стучит, как бы хочет разорвать грудную клетку. Воздуха! Землю девать некуда. Стою уже по колено в земле. Режу наверху, земля опадает, уже засыпало выше колен. На вытянутых высоко руках еле достаю до грунта, значит, почти два метра, скоро воздух, там двадцати-тридцати сантиметровая толщина земляной пробки…Бью ножом вверх, шевелю, шатаю… и упавшие куски грунта, ещё посыпавшаяся земля… Воздух… Небо… Дырка с два кулака над головой… Напился воздуха… Ох, наслаждение! Ох, воздушек свежий! Пей сколько хочешь! Посучил ногами, потоптался, вытянул вбил в стенку  одну ногу,поочерёдно другую,потом уже легче, и поднялся почти на полметра. Пошуровал ещё ножом, и голову уже можно было высовывать. Но я хитрый. Воздержался: надо хорошо надышаться, отдохнуть, по возможности восстановить физическую форму. Скоро начнут бить. И бить будут так, как бьют только побегушников. Яростно и беспощадно. Надо сердцу дать возможность войти в норму. Отдых не продлился долго. Две овчарки, пущенные по периметру, почти одновременно вынюхали меня и яростно залаяли. Вот псарня троекуровская! На дуэтный лай через три-четыре минуты явятся и собачьи хозяева. Псы лапами разрывали уже сверху выход, щёлкали зубами, норовя укусить за голову. Пришлось идти на погружение. Насколько мог, втянул голову в плечи, а плечи вместе с головой втянул в яму. Не достают. Хорошо. Хотя, когда вылезу, знаю, что дадут мной полакомиться собакам. Для награды и поддержания поискового инстинкта.

Зону уже сняли. Кончился рабочий день. Первую смену вывели за ворота и положили на землю под оцепление двух десятков автоматчиков. Остальное войско – все от рядовых до офицеров – чистили зону. Шмон был капитальный. И тут я нашёлся. Страшный как чёрт из подземелья, грязный, потный, окровавленный. Собаки, суки, а может кобели, не удалось разглядеть половую принадлежность, потешались в собачьей пляске. За ноги мало грызнуть, а становились на задние лапы - это почти с меня ростом, и норовили куснуть за лицо, шею, горло. Орал благим матом. Мой крик подействовал не на озверевших от долгих поисков сержантов-собаководов, а скорее на собак. Разжалобить я их не собирался, бесполезно, напугать тоже не удалось бы. Возможно, удивил нечеловеческим, полузвериным криком. В этом крике и страх, что собака полоснёт острым клыком по моему горлу… и что будут бить долго-долго, сменяясь, давая возможность исполнить торжествующий танец победителей сапогами у меня на животе… и жалость, обида по годовалому труду… спаленному варианту… потерянной мечте вырваться на волю… И я кричал, выл, ревел…Побег сорвался.

Смену сняли с оцепления, и повели в жилую зону. Вторую смену вывели на работу. Меня сначала потоптали солдаты и сержанты охраны. Били так как бьют только Беглых. Потом потешились толстые и ленивые надзиратели. Очнулся в одиночном карцере. Разогнулся – значит жив. Хоть и нездоров. Болело всё тело, весь Я. Но руки, ноги не сломаны. Рёбра наверно опять не выдержали сапожных ударов. Бог создал их слабыми. Конструктивная ошибка в расчётах. Рёбра должны хранить внутренние органы от ударов прикладами и сапогами. Что там с моими органами? Будут ли служить или испорчены побоями и перестанут выполнять свои функции..? Умру калекой, инвалидом. Насколько меня ещё хватит..? На два, три побега..?

В карцер вошли Хозяин, Режим и Кум.

– С кем копал? – спросил Хозяин.

– Сам.

– Что ты гонишь – сам? Мы что дураки? – Режим брызгал слюной.

– Сам, мне помощники не нужны.

– Послушай, - вмешался Кум, - я тебе не верил с самого начала, знал, что ты отмочишь фортель, и знал о твоём подкопе. Хотел, как вылезешь с той стороны за уши тебя и в мешок. Чтоб побег можно было считать состоявшийся и тебе пятёрку вклеить. А тут автопогрузчик с металлом провалился в твою канаву. Чтоб тебя там завалило, сучёк долбанный!

Навряд ли Кум знал о побеге. Блефовал, чтоб подтвердить престиж всезнающего и всеслышащего. Не мог знать, иначе не спрашивали бы соучастников. Это кумовские понты.

– Ну, если не хочешь назвать подельников, мы их сами вычислим, - уверенно сказал Режим. – Тебе полгода БУРа, а там, может, соберём материал и на крытку по суду. Годика на три. А ты, наверное,  знаешь, что после трёх лет крытой нормальных людей уже не бывает. Ты выйдешь психом. И никогда уже не будешь нормальным человеком. Ты понимаешь, ЧТО тебя ждёт?

– Чё ж не понять? Ясно, как солнце. И я вам благодарен за особое внимание ко мне.

– Он ещё ехидничает, сволочь недобитая! – Рассвирепел Кум. – Я в БУРе тебя сгною, будешь весить сорок кило вместе с ботинками и клопами. Я вам туда специально завёз два спичечных коробка цыганских клопов. Особой породы. Они в уши спящему залазят и выгрызают барабанные перепонки…до мозга добираются…

Попугав, погрозив, руководство зоны удалилось. Для них всякий побег ЧП, начальство по голове не погладит в Управлении. А предотвращённый побег – это плюс. Зеки должны или могут бежать – их право, а Кум ловит – это его обязанность и, естественно, заслуга. А полгода БУРа я перекантуюсь. Отдохну. Книжки почитаю. Кормёжка, правда, скуднее, чем на зоне, но продержаться можно.

В БУРе держали злостных нарушителей режима. «Барак усиленного режима» или ПКТ -  «Помещение Камерного Типа» - так менты переименовали эти комфортабельные номера. Наркоманы, картёжники, драчуны и хулиганы, а также отказчики от работы.  В двух общих камерах содержалось человек тридцать пять. Одна камера с выводом на работу, другая без вывода, только положена прогулка.

Раздатчик баланды, особа, приближённая к Нарядчику, шепнул и передал ксиву. В зоне готовится большой этап на дальники. Это значит, или север, Воркута, Архангельск. Или Сибирь-матушка.

В средней местной зоне приблизительно тысяча человек зеков. Зона работает, что-то производит, а мутят не более полсотни человек, ну, семьдесят. Наркотики, карты, драки и отказники. Обычно они содержатся в ШИЗО (штрафном изоляторе) или в БУРе. Кое-кто в карцере. Они мешают Хозяину делать производственный план. За нарушителей начальника ругают в Управлении. Пользуясь случаем, а именно разнарядкой на этап, Хозяин вычищает зону от нарушителей. Если в разнарядке, например, требуются специалисты – токари – четыре человека, сварщиков – три человека, столяры–плотники – пятнадцать человек, то всех нарушителей, в зоне они называются «отрицаловка», отправляют согласно заявке на этап. И никто никогда не упрекнёт Хозяина за то, что вместо специалистов он отправил отрицаловку. Чистка зоны. Администрация облегчённо вздыхает, избавляясь от ярых нарушителей. В зоне становится спокойнее. На недолгое время. Потом из вновь прибывших этапов, а также по принципу «быт определяет сознание» путём самообразования возникают новые нарушители того же режима. Но есть одна особенность, местные зоны – лучше кормёжка, меньше издеваются надзиратели, ибо чаще проверки из управления или прокуратуры. И если полусотне отрицаловок есть где разгуляться, около тысячи спокойных и полуспокойных мужиков, где можно себе позволить отыграться, то на дальниках весь контингент состоит из такой же отрицаловки, как говорят «пробу ставить негде». Это всё равно, что в банку кинуть пауков и ни одной мухи – пауки будут жрать друг друга. Это жестокая борьба.

Весь БУР, ШИЗО и карцер выгнали в зону. Дали три часа на сборы. Поотрядно зачитали списки этапников. И что там за сборы..? Какие вещи – «пенис да клещи». У меня, например, уже собралось с десяток книг. Кто то подарил, у кого на хлеб выменял и всё. До железнодорожной станции возили воронками. Езды два часа. Набивали стоя, прижатых друг к другу, до двадцати человек. Это много. Грузили в столыпин. Отправка ночью. Вагон тоже переполняли за пределы возможного. Прессовали каждую клетку (зарешёченное купе) тело к телу. А дорога дальняя, ох, дальняя. Я не знаю, каким правом очерёдности пользуется вагон заключённых, но мы, набитые как шпроты, часто стояли, чего-то ждали, потом прицепляли к поезду и везли на восток. На третьи сутки лежания в спрессованной тесноте, без прогулок и при омерзительном питании (сухой паёк съели ещё до отправки) вагон стал гудеть от возмущения. Конвой пытался успокоить путём запугивания.

–  Дальше солнца не загонишь! Меньше пайки нам не дашь! – кричали зеки. – Напугал бабу толстым..!

– Да, успокойтесь! Что я могу сделать? Я вас не паковал, я только охраняю. Тихо!

На станции кто-то из солдат, соблазнившись тройной ценой, занёс тайком несколько бутылок водки. И началось… Естественно, что водку пили максимум десять человек, а охмелел весь вагон. Загудел как улей. Трое суток лёжа в тесноте, духоте, вони… Полуголодные и злые…

– Качай вагон! – заорал кто-то хриплым басом.

– Качай, качай! – поддержал чей-то визгливый голос.

– Давай, давай!

– Начинай! Ну! Начинай!

– Раз! И р-раз, два, взяли! И раз! И раз!

– Давай все! Не сачкуй! Все давай!

Я не мог даже предположить, что огромный тяжёлый вагон можно раскачать. Изобретательный народец – у некоторых по пять и более судимостей. Их-то уж повозили по России-матушке. Наездились, натерпелись, научились. Вагон качался из стороны в сторону. Попали в ритм рельсовых стыков и рывков локомотива. Конвой мотался беспомощно по вагону, крича, угрожая, прося и умоляя. Народ вошёл в раж, а вагон в ритм раскачки. Наконец под вагоном что-то громко хрястнуло. Появился посторонний звук, клацанье. Вагон просел, перекосившись на одну сторону. Подогретый успехом народ заревел от восторга. Солдаты в панике забегали, не зная, что предпринять.

На ближайшей станции наш вагон затолкали в депо. Солдаты оцепили его в два кольца. Рабочие железнодорожники меняли под колёсами или рессоры или пружины. Работа заняла где-то три-четыре часа. Нас всех покормили горячим супом. Из какой-то местной столовой конвой в термосах таскал еду. Зеки, припав к решётчатым окнам, жадно пялились на женщин в замасленных комбинезонах. Они выглядели так ужасно, что и пол определить можно было с трудом. Но это был «сеанс». Так среди кадровых зеков назывался любой образ, связанный с женщиной. Потом законсервированный в памяти он помогал при мастурбации.

Опять «столыпин» покатил на восток. Сибирь бескрайняя, Сибирь таёжная, Сибирь каторжанская.

Ещё через трое суток нас привезли на знаменитую Краслаговскую пересылку «Решёты». Столь лирическое название носила и станция. «Краслаг» - всесоюзный штрафняк. Сюда свозили «отрицаловку» со всей страны. Пересылка была построена в тридцатые годы, когда коммунисты взялись активно уничтожать свой народ. С десяток огромных бараков, длинных как поваленные небоскрёбы. Жёлтые брёвна сосен, коричневатые лиственниц, толстенные. Стройматериал рос рядом. Тайга гудела в двухстах метрах. Бараки строились крепко, надолго, навсегда. Рабы для строек коммунизма были нужны постоянно.  Лес для строительства поставляли в основном зеки.

Этап завели в один из бараков. Сто – сто пятидесятиметровый барак был разделён коридором на всю длину и поделён на камеры. Камеры вмещали приблизительно по сто человек. Ну и зрелище. Достоевский в «Записках из мёртвого дома» заболел бы комплексом неполноценности, если б удалось увидеть и сравнить тогда и сейчас, каторжан царских и коммунистических.

Синий дым от курева, вонь от портянок и носков, от пота немытых тел, от духа физиологического. Среди этого букета улавливался запах анаши. Шум, гам, крики, толчея. Ну, караван – сарай. Нары делили камеру на две части. На всю длину (метров пятнадцать) справа и слева. Сплошные, из бруса сотки. Край нар из толстой лиственницы, где-то сороковки (сорок сантиметров) в диаметре. Она на пилораме была превращена в квадрат. От круглого бревна отпилили с четырёх сторон, и получилось квадратное бревно. Но даже его длины не хватило на всю камеру. Посредине на толстой опоре сходилось второе бревно. Два яруса нар спереди окантовано таким брусом. Но что бросалось в глаза. Наружный прямой угол бревна был отполирован многочисленным лазаньем на нары и с нар до полукруга. Десятки тысяч зеков на протяжении многих лет своими руками, боками и задницами закруглило прямой угол бревна на овал первородного состояния.

Возле параши драка. Кто-то выяснял отношения. Такая лёгкая разминка. В нижнем углу расположилось несколько «полосатых» авторитотов с особого режима.

Им как особым терпигорцам давали положняк: еду, курево, кое-что из тёплой одежды. Их было пятеро, так что отдельной камеры не нашлось. Кинули в строгую. Игра в карты объединила два десятка участников и болельщиков. На пересылке никто не боялся режима. Какое наказание за нарушение? Больше двух-четырёх дней здесь никто не засиживался. Отсюда шли на зону. И надзиратели прикрывали глаза на всё, что происходило в камере.

С верхних нар головой вниз скинули парня. Оказалось, был где-то когда-то «опущенным». Выявили, наказали и в стойло, на место, у параши. Ночью его вафлили (занимались оральным сексом) и трахали О. О. Р. (особо опасные рецидивисты). Выявилась ещё пара тихих, запуганных педерастов, которых тоже использовали для сексуальных утех.Обычные камерные будни.Случались разборки.

Сцепились два подельника. После долгих горячих выяснений и доказательств правоты – неправоты, стали избивать друг друга. Били долго до усталости, до бессилия. Может, это и была правота для обоих.

Утром рано стали просыпаться. После вагонного перестука спалось лучше. Спали близко друг к другу, в тесноте и в обиде. Кто-то толкался, кто-то норовил обнять близлежащего, что вызывало бурный протест, храпели, бздели, пердели…

Я перевернулся на другой бок (спали на голых досках) и уткнулся носом и рукой во что-то липкое. Брезгливость прогнала сон. Глянул на руку – в чём-то тёмном измазана. Окно было далеко, рассвет едва пробивался. Но каким-то внутренним инстинктом, по запаху почувствовал, что это кровь.

Через одного лежавшего рядом со мной был труп. Молодому парню перерезали горло. Тихо и убедительно. Поскольку доски нар не были идеально ровными, то часть крови потекла в другую сторону, попала в щель и, свернувшись, закупорила её. А часть струйкой потекла в мою сторону. А тот, что лежал между трупом и мной был весь в крови. Вскочил, увидел кровь, испугался, заорал, не понимая в чём дело, откуда кровь. Когда понял, что кровь не его и он не порезан, успокоился и радостно загыгыкал: «Гы-гы, во бля! Я думал, в натуре пописали меня в непонятке…»

Зарезали тихо, даже рядом лежащие не заметили, не услышали. А может, делали вид, что не видят, не слышат. Потому и труп один, а не два или три,с любопытными в добавку. Видимо было за что.

Менты навели шмон, так для порядка. Хотя какой порядок? Никаких следов, никаких улик, а сотня подозреваемых закоренелых, я бы сказал отборных, уголовников, не могут дать ни малейшего шанса на раскрытие убийства.

Из камеры на этап выдернули два десятка зеков. Спустя три часа столько же прибыло. Меня с полусотней других, в основном из моей зоны, выдернули следующим утром. Принимал злой конвой. Если на некоторых папках с надписью «Личное дело» была одна красная полоса (где-то сболтнул лишнее, кто-то стуканул), означавшая «склонен к побегу», то у меня было три полосы. Это сразу бросалось в глаза. Конвой реагировал как бык на красную тряпку.

– Тэ-э-к! – Краснорожий сержант держал в руках мою папку. – Тэ-э-к! Шустряк хренов! Мы тебе сухожилие подрежем. У нас тайга, далеко не разбежишься, – заверил он сам себя.

Насчёт сухожилий это правда. У мёртвых зеков во избежание чуда воскрешения и симуляции, кузнечными ножницами резали, перекусывались подколенные сухожилия. Эх, Монтекристо! Халатные у тебя были сторожа. У НКВД – не убёг бы. Да и гестаповские мальчики до таких перестраховок не додумались.

Погрузили в обычный вагон местной железнодорожной ветки и поехали на север, перпендикулярно основной транс магистрали Москва – Владивосток.

В Управлении Краслага было около тридцати лагерей. Они расположены на север, в сторону Братска. Все зоны валили лес. Тайга в тайге. Такого леса, как в Краслаге, нет нигде. И зоны располагались с учётом рентабельной заготовки леса: свалить, обработать, отправить.

Зона приняла нас, что называется, с распростёртыми воротами. Деревянные ворота, деревянные заборы, деревянные бараки и такие же деревянные лица зеков и конвоя. Всё вокруг из дерева… Тайга.

Барак,как и на пересылке напоминал упавший небоскрёб метров 150 длины. Просторно и холодно. Мороз для осени ударил рано, неожиданно и сильно. 35градусов(не водки)-это много. Не вздохнуть не охнуть. Мы, не привыкшие к таким холодам завяли, как крымские розы.

« -Куда мы попади! Мама дорогая, вымерем как мамонты!»

Завыли жалобно теплолюбивые зеки европейских зон.

Под окном затарахтел трактор. Он приволок на тросе огромное бревно. Огромное по длине и по диаметру. Тракторист отцепил трос от бревна. Достал из кабины бензопилу «Дружба» (ну, кто так мог назвать бензопилу?) в течение нескольких минут раскроил бревно на полуметровые куски и уехал. Какой-то плюгавенький мужичок лет шестидесяти принёс два колуна и сказал:

– Так, махновцы и бандеровцы, вот вам инструмент, будете из тех чурок карандаши строгать и топить.

Для сибиряков все, кто прибыл из-за Урала, считались махновцами и бандеровцами. Это было традиционно. Не обидно и не оскорбительно. Скорее, как бы, географическое  определение места былого жительства. Значит, сибиряки-колчаковцы.

Надо было спасаться от холода. Здоровенный, почти двухметровый, шахтёр донбассовец по кличке «Кайлуха» взял колун и пошёл колоть карандаши. Чурки сантиметров по семьдесят-восемьдесят в диаметре напоминали колёса от грузовика. Даже шина бензопилы с трудом справлялась с таким диаметром. Делался специальный косой подпил, чтобы глубже достать до середины бревна с двух сторон. Кайлуха могучим размахом стал бить колуном по дереву. Колун отскакивал вверх от мёрзлого колеса, как от накачанного баллона. Осатанев от злости Кайлуха молотил изо всех сил, а «колесо» так и не распалось на «карандаши». Кайлуха перевернул чурку на другую сторону. Ударив ещё с полсотни раз, так и не смог расколоть на дрова.

– Хватит, я уже согрелся, - сказал он, вытирая пот. – Следующий греться. – Он кинул колун в снег.

Помахали колунами ещё пара крепких мужиков. Пар валил из ушей, как у Сивки-Бурки, а дров нет. На мёрзлом дереве были неглубокие выщербленные вмятины от колуна и всё.

Плюгавенький, тот, что принёс колуны, шёл отгребать снег. Бросил лопату, взял колун.

– Ну, махнота, ни украсть, ни покараулить… Учитесь, пока я жив.

Прямо чудо на глазах. Этот пятидесятикилограммовый мужичок обошёл колесо вокруг, внимательно всматриваясь в свежераспиленную фактуру дерева.

– Что он там выискивает, таинственные знаки или укрытые письмена? – спросил я Кайлуху, который с открытым ртом наблюдал за Плюгавым.

Ударами средней силы, но в какой-то особой геометрической последовательности, Плюгавый, ну, за три минуты, то есть за два десятка ударов, расколол чурки приблизительно на те же два десятка кусков. Потом один из кусков, более пропитанный смолой, разбил действительно на карандаши. Ну, в палец толщиной щепки. Для распаления.

– Ну, сука, - выдохнул изумлённо Кайлуха, - на спор бы руку дал отрубить. Как он меня сделал! Вот, бля, мужик. Ну, как ты мог, а я нет?! Я два эшелона угля нарубал, а с деревом не справился. Как? – спросил он Плюгавого.

Тот закурил половинку извлечённой из шапки сигареты и спокойно пояснил:

– Ты здесь три часа, а я двадцать седьмой год. Научился, как видишь. Раз ты шахтёр-стахановец, так и быть. Смотри, на каждом дереве есть слои прироста. Учитуй их расположение и бей. Отскочит, как намеряешь. Это просто. Знать надо. Научишься лет за десять. -оптимистично утешил Кайлуху.

В бараке были две металлические двести литровые бочки, вваренные трубы, вырезанные дверцы и поддувало. Это нехитрая каторжанская печь. Через полчаса она стала малинового цвета, и пошло по бараку животворящее тепло. Кольцо зеков вокруг бочки-печки расширилось. Жара оттесняла особ приближённых к его величеству Огню. Народ согрелся и повеселел. Пришёл нарядчик и капитан. Стали распределять этап «специалистов». При отправке этих специалистов на этап из личных дел были вырваны десятки постановлений о ШИЗО и БУРах, о картах и наркотиках. Теперь эти высококвалифицированные специалисты должны радовать новых Хозяинов.

– Токари есть?

Тишина.

– Сварщики есть?

Опять тишина.

– Электрики есть?

Все молчат.

– Ну, хотя бы слесари-ремонтники, инструментальщики? – с надеждой поинтересовался капитан.

– Начальник, таких людей как ты хочешь найти, нет среди нас. Такие люди, как ты ищешь, на заводах, фабриках работают. А мы бродяги. – За всех ответил мой сосед по БУРовской камере наркоман Грек.

– Ну, кто разбирается в технике, слесарничал? – с  последним шансом спросил капитан.

– Технику я знаю, любой замок, любой сейф осилю. Тебе нужен , начальник, такой специалист? – с усмешкой спросил старый «медвежатник» по кличке Фома.

– Ну, и подарок мне прислали. Всех в БУР. На хрен вы тут сдались! Мне технари нужны, машины, станки отлаживать. А тут набор рецидивистов. На крытку сгребу бульдозером! – заорал капитан.

Тасуя папки личных дел, и ему на глаза не могла не попасться моя расписная краснополосая.

– Ну, вот, беглецов нам не хватало. Кто Бакатов?

– Я, статья, срок, осуждён тогда, там, на столько… - отрапортовал я заученную как таблицу умножения зековскую биографию.

– С тобой ясно, в тридцать восьмую бригаду. Там таких, как ты, полсотни. Рыпнешься – сгною. И помни одно: у нас беглецов редко берут живыми даже в запретке, а из побега живых не приводят, только привозят готовеньких. Понял?! Я хочу слышать!

Капитан упёрся в меня взглядом выпуклых жабьих глаз.

– Ответь, понял, нет?!

– Да, понял, гражданин начальник. Что ж тут непонятного – сгноите или убьёте. Только скажите, что за тридцать восьмая, радоваться этому или огорчаться? За честь считать,за особое ко мне отношение  ?

– Там собраны все, кто пытался бежать и кого не застрелили. Из всех зон Управления. Там не заскучаешь.

Нарядчик с завхозами распределил этап по отрядам и бригадам. Около десятка с нашей зоны отказались идти в бригады, и были направлены на пятнадцать суток в ШИЗО с последующим переводом в БУР.

Тридцать восьмая располагалась в бараке поближе к штабу и караульному помещению солдат. Такой же огромный барак, поделённый на секции. С двух сторон двухъярусные шконки по пятнадцать в ряду. Между ними широкий, метров пять – шесть, проход. Бригада была на работе в промзоне. На шконках валялись два парня. Один с перебинтованной рукой, другой просто читал книгу. Завхоз и шнырь показали мне шконку.

– Выбирай любую. С жилплощадью у нас легко. Видишь, где пусто, там и свободно, - пояснил шнырь, шустроватый дедок лет под семьдесят. «Наверное, колчаковец, - подумал я, - в гражданскую коммух рубал саблей».

Я принёс из каптёрки матрац, одеяло, простыни. Разложился, постелил. Даже пару часиков удалось полежать, отдохнуть. К шести часам завалила с работы бригада. Шум, гам, галдёж. Характерный как всегда и везде. На секцию тоже была одна печка из бочки. От неё шёл такой жар, что шконки отодвинуты были на три-четыре метра. Моё появление почти никого не интересовало. Как-то даже не заметили… Когда отдохнули, просушили валенки, поужинали, чифирнули, кое-кто лениво, без особого любопытства, так по дежурному, спросил:

– Откуда?

– Срок какой?

– Бегал или собирался?

– Ко мне на колун пойдёшь? – спросил шепеляво светлый головастый парень с акцентом.

Он смотрел на меня синими глазами и улыбался. Улыбка в этих местах редкое явление. Я тоже дружелюбно ответил.

– Мечта детства – колун.

– Мадис Рандвиир, - протянул руку светлоголовый и с гордостью добавил – Эстонец.

– Хоть и не знаю где имя, где фамилия, Иван Бакатов, тоже немного нерусский, - ответил я крепким рукопожатием.

Не знаю почему, но годами наработанная осторожность и недоверие отступили. Я почувствовал, что этому человеку можно верить. Общаясь с ним, я расслабился, отпустил дежурное защитное забрало и легко разговорился.

– Имя у меня Мадис, а фамилия с двумя «и» - Рандвиир. Это значит «полоска берега». Я родом с острова Саарэма, жил в Тарту. Это наш университетский город. – С гордостью в голосе рассказывал Мадис о своей маленькой родине.

Мне тоже пришлось несколько фраз сказать о себе. Эстонец не шёпотом, а нормально, открытым текстом заявил как манифест:

– Коммунистов ненавижу! Это враги всех людей. Буду их убивать. Это программа моей жизни. – Спокойно, без пафоса, будто заявил, что хочет окончить курсы трактористов и работать по специальности.

Я сразу понял, что это свой человек. Имеющийся опыт многоликого предательства, агентурной подлости – абсолютно не работал в защитном режиме. Ну, мог же Кум подослать ко мне своего соглядатая? Так делалось и, наверно, будет всегда в зоне. Но Мадису я верил. Первый человек среди зеков.

– Под сказанным подписываюсь, могу быть рядом, в строю, – уверенно и просто сказал я. Он меня понял. К нам подсел дедок лет   шестьдесят, сухощавый, худой, высокий и удивительно голубоглазый. У Мадиса синие-синие глаза, темнее голубых, а у деда светло-голубые, как летнее небо.

– Иван Посвалюк, - протянул он руку. – Штабелёвщик в звене Мадиса.

– Его кличут «Бандеровец», меня – «Фашист». Ну, тебя как прозвали? – спросил Мадис.

– Стрелянный. Я предпочитаю имена, но против годами формировавшихся традиций не попрёшь.

Мадис сел за третью попытку убежать из СССР в Норвегию. Захватили самолёт. Подельник ранил пилота, тот не мог поднять самолёт. Сорвались планы. Штурмовая группа «Альфа» повязала захватчиков. Два подельника Мадиса были застрелены. Он только ранен. Вылечили, осудили и с «десятериком» на усиленный. Там бежал, добавили год и восемь месяцев и на строгий. Потом дальний этап и Краслаг. Тридцать восьмая бригада беглецов.

Иван Посвалюк пацаном был на подхвате у махновских ребят. Вроде сына полка (махновского). С тридцать девятого, когда красные напали на Польшу, воевал против коммух. И до сорок шестого года. Почти семь лет непрерывной войны. Был в УПА. Отстреливал НКВДэшников. Зимой сорок седьмого года был загнан в Карпатах отрядом истребителей. Так называли красных палачей, которые обязаны были истреблять тех, кто отстаивал свои идеи независимой Украины. Ивана взяли в горах с отмороженными ступнями ног и двумя ранениями. Без сознания, полуживого. Вылечили, осудили. Дали двадцать пять плюс пять плюс пять (двадцать пять лет срок по кодексу до шестьдесят первого года, пять лет высылки и пять лет лишения гражданских прав). Восемнадцать лет уже отбыл. Но бежать не отказывался никогда. При любой возможности. С полупроцентным шансом на успех. В глазах Ивана, в его взгляде чувствовалась сила, точнее просто полное отсутствие страха, а это и есть сила. Сила духа, сила личности.

Я понял, что попал к Своим. Это были близкие по духу, убеждениям, а главное по Ненависти К Коммухам. Такие не предадут и не продадут. Я впервые поверил. Я был один, а стал тройным.

Тридцать восьмая «ББ» (бригада беглецов) сформирована в основном из беглых. В Управлении Краслага было примерно тридцать зон. Зоны большие – от тысячи до двух. Производство огромное. Тайга бескрайняя. Лесоповал, транспортировка, разделка леса и лесозавод: доски, шпалы и так далее.

В сезон бегут из каждой зоны приблизительно по пять- семь человек. Обычно двое  уходят  удачно, троих убивают в тайге при поисках и погонях, ну, и два – три человека чудом уцелевших часто после ранения, недобитых и недогрызанных собаками, с добавленными сроками, привозят в нашу зону, в нашу 38-ю ББ.

Бригада колеблется от пятидесяти до восьмидесяти человек. В ней естественно есть два – четыре человека кумовских  агентов. Но в основном народ дерзкий, битый. Даже авторитетные паханы признавали беглецов, прошедших проверку и испытания смертью, как особую категорию Зека. Конечно, когда кто-то, рискуя жизнью, идёт под пули ради свободы, а другие неспособны на это, боятся лезть под автомат и ещё больше бояться признаться в этом, чтоб не потерять авторитет. Возникала напряжённая конфликтная ситуация. Если в побег, уходила группа зеков, вся администрация и охрана на ушах, все на поиск. Зеки довольны… «Ребята ушли: знай наших… Молодцы. Хрен их возьмут…» Так гудит зона, восхваляя беглецов. Через три – пять дней поймали. Трупы привезли под зону. Кинули на обозрение, живых, если есть, могут просто отправить в БУР. Такое практиковалось. Хозяину не выгодно было заявлять в Управление о побеге, особенно групповом. Если он своими силами ликвидировал беглецов в течение трёх суток, мог не докладывать в Управление. Беглецов могла задержать охрана соседних зон. Существовал договор между Хозяевами о взаимопомощи при побеге. Зеков также ловили тунгусы. Им платили за беглеца пятью килограммами муки, килограммом соли и двумя пачками пороху.Где как .Одинаковой таксы не было .Все зависило от щедрости и настроения Хозяина.

Аборигены зеков никогда не приводили. Они стреляли, отрезали ухо. Приносили в зону и им оплачивали товаром за ликвидацию зека. Туземцы стали дурить Хозяинов. Они обрезали оба уха, один охотник нёс ухо в одну зону, другой второе ухо в другую, где был побег. Оба получали товарное вознаграждение. Потом фокус разоблачили. По количеству сданных в приёмный пункт ушей беглых было в два раза больше, и арифметику изменили: два уха для сдачи-получяй товар.

Если проверки в зоне было две в сутки, утренняя и вечерняя, то в нашей бригаде каждые два часа. Ночью, когда бригада отдыхала после нелёгкой работы, всё равно было две-три проверки. В рабочей зоне за бригадой был закреплён «пастух». Надзиратель каждые два часа приходил к бригадиру и спрашивал, где какое звено. Основная работа бригады заключалась в заготовке дров, погрузке вагонов и штабелёвке леса. Брёвна не подходящие под категорию «деловая», трактором стягивались на пустырь, и там шла разделка на дрова.  Расколоть, чтоб сторона раскола не была больше шестнадцати сантиметров. Норма на одного человек – одиннадцать кубов. Дрова надо было сложить в штабель не выше двух метров. Учитывался коэффициент плотности. Иногда грузили дрова сразу в вагон или на платформу. Чтобы получатель дров мог предъявить претензии администрации зоны, строили шалаш. Из палок, досок сооружали объёмную конструкцию и обкладывали дровами. Снаружи вагон полон, а внутри пустота. Этакие шалости зековские, чтоб хоть чуточку напакостить ментам, и меньше сил потратить.

Пришла сибирская зима. Тридцать – сорок градусов мороза – это нормальная температура для этих широт и времени года. При минус сорока двух день активировали. На бумагах, в отчётах он считался нерабочим. А на работу гнали. Надо было давать стране кубометры леса, а значит, премии администрации. Лес, сваленный и распиленный в якобы нерабочие из-за мороза дни, распределялся как сверхплановый , давал Хозяину успех  и деньги.

Позже морозы ударили за пятьдесят. Минус пятьдесят семь, пятьдесят восемь – это ужас. Даже в быту такая температура проявлялась с характерными особенностями. Холодно – это ничего не говорит. Холодно в Ялте, когда ты в майке, а с моря ветерок и плюс семнадцать. Всё относительно. Прежде всего, тишина. Ну, непередаваемая, неописуемая тишина. Треснет ветка в тайге за два километра – как выстрел. Лопаются резиновые подошвы на валенках. Кантовочные крюки из стали толщиной в указательный палец разбиваются, как хрустальные, если хрястнуть ими о пенёк. Моргнул и ресницы слиплись, примёрзли верхние к нижним. Плюнул – ледышка упала на снег. А хуже всего поссыкать. Пенис от мороза не хотел вылезать не из брюк, не из тела. Когда его извлекаешь, он уползает вовнутрь паха и писается с трудом.

Но такие морозы два – три дня и опять тридцать пять – сорок, то есть нормально. На разделочной эстакаде, да и у нас в тридцать восьмой, на колуне работают в одной рубахе. Из ушей пар валит, с ушей дым, как у Сивки-Бурки. Норму надо давать. Невыполнение грозит пониженным пайком. Урезают хлеб и баланду. А голодный зек мороз переносит хуже. А потом за «систематическое невыполнение норм выработки» в БУР на два – три месяца. Главное, «…не промочить ноги...», как говорили герои Дж. Лондона на Аляске. Тот, кто не стряхивая снег с валенок, совал их к малиновой от жары печке, вода от снега впитывалась и, выйдя на мороз, валенок промерзал насквозь. Зек выбывал из рабочих рядов. Отмороженные пальцы ног, как и рук, считались умышленным членовредительством. Помню случай в БУРе. Хакас по кличке Собака (национальность хакас тоже звучит как кличка) проиграл валенки в карты. Утром камеру выводили на работу. Выпал снежок десяти – пятнадцати сантиметровый. Три десятка зеков в сопровождении двух надзирателей шли гуськом, протаптывая себе дорожку в рыхлом девственном снегу. Я шёл предпоследним.

Идущая впереди толпа протоптала свежий рыхлый снег до старой спрессованной дороги. Ощутив что-то под ногой, я подумал, это сучок, обломок ветки. Сучком оказался большой палец ноги. Не такой уж и большой. Палец как палец. Чёрный, грязный с огромным кривым ногтем. Я быстренько подхватил находку и зажал в рукавице. Кому могла принадлежать эта хрупкая часть ноги. Оказалось Хакасу. В общей суете вывода на работу, где идут плотно друг к другу, никто не заметил, что он босой. А в свежем пушистом снегу тем более. Мороз был под сорок. Пока пересчитали, построили, десять минут ходьбы до вахты, там снова проверка – пересчёт, тары-бары. Вся зона уже выведена на работу. Остались мы, БУРовцы, на закуску. Общее напряжение спало. И уже перед рабочей зоной я протянул палец Парабеллуму:

– На, насовсем. Объявится хозяин – обменяешь на чай. Не будет хозяина, сделаешь мундштук для курева.

– Ох, ни хрена себе находка! – заорал Парабеллум. – Мужики, свежее мороженое мясо! – Начал он подбрасывать вверх палец.

– Всем встать в шеренгу! – Крикнул надзиратель Людоед.

Обнаружить беспалого «Собаку» было легко. Оказывается, на сорокаградусном морозе ходить босиком надо осторожно. Походка должна быть особой. Он потерял больше половины пальцев на обеих ногах. Поотпадали, поотламывались, а крови нет. Чуть сочится и стынет. Обломки на ногах кровоточили, но слабо, даже на кровь не похоже, так коричневая ржавчина.

Так, Мересьев, топай остатками ног в зону, и не спеши, а то до колен сотрёш. Там в санчасть. По дороге собери свои пальцы, может, пришьют. Хотя на хер они тебе. Ты специально мастырнулся, чтоб на больницу съехать, - командовал Людоед. – Остальные на работу. Смотрины устроили, подумаешь, пальцы посыпались по дороге. Невидаль!

Посвалюк, Рандвиир и я, будучи отдельным звеном, могли спокойно поговорить о побеге. Посвалюк, как старший и опытный, предлагал подкоп из-под школы. Рандвиир спрятаться в вагоне при отгрузке леса, дров, шпал, досок, опилок. Я предлагал таран ворот лесовозом КРАЗ. Каждый вариант имел свои плюсы и минусы.

Подкоп при таком контроле тридцать восьмой бригады будет замечен и раскрыт до побега. Это ясно как день.

Выехать в вагоне – вариант неплохой. Я предложил подбросить портянки потные в вагон и посмотреть, как среагирует собака. Найдёт или нет. Собаки разные есть – и дурковатые, так для понтов. Несколько проверок принесли хороший результат. Собаки не всегда вынюхали портянки. Но человек пахнет сильней. Я предлагал простыни пропитать соляркой и закутаться в них как в спальный мешок. Но это к весне. Времени ещё много. И вариант тарана я отстаивал, как авторский. Надо только знать расположение соседних зон, чтоб из нашей не убежать в другую, рядом расположенную. Обсуждали, спорили, доказывали, опровергали. Было приятно даже обсуждать возможный побег. В кругу единомышленников, где можно верить. Это такая редкость в жизни вообще, а в зоне тем более. Я знал, что весной рванём. Как – непонятно ещё, не ясно. Но точно уйдём в побег.

А пока надо обдумывать все мелочи, все варианты…. О, как сладостно думать, мечтать о побеге…

К нашему месту работы подошёл Коля Хорунжий:

– Помогите, мужики, хочу на больницу съехать с переломом. Перебейте руку, а? – жалобно просил он искалечить себя . Господи, театр абсурда. Человек умоляет перебить руку, а не наоборот: «…пожалуйста, не надо, не бейте меня…»

Просьбу надо выполнять. Тем более что надо, человек хочет «закосить» на крест.

Хорунжий снял бушлат, усиленно обмотал руку и положил её между двух поленьев.

– Давай, не колуном, а поленом. Колуном можно перебрать, переборщить.

– Что значит перебрать? – спросил я, не понимая «пере».

– Будет открытый перелом. А тогда возможно заражение. Пока довезут до коновалов (врачей) всё может быть. Потом руку оттяпают начисто. Это не в моих планах. Так что делай, как я говорю.

Он показал мне на полено. Толстое, увесистое.

Я размахнулся и саданул по замотанной в бушлат руке. Послышался глухой хруст.

Хорунжий с шипением потянул в себя воздух,  потом с ещё большим шипением из себя выдохнул и ругнулся сквозь стиснутые зубы.

– Всё, я пошёл на вахту. Скажу, бревно упало со штабеля. Спасибо, Стрелянный. Умелец ты, спец. Следующий раз опять к тебе обращусь. Костолом! Я пошёл.

Рандвиир крикнул вслед:

– Давай я тебе пилой отхвачу начисто руку, дольше в больнице кайфовать будешь!

– В другой раз! - послышался ответ Хорунжего и он скрылся за штабелями.

Пришёл вольнонаёмный мастер. Бывший зек. Отбыл четвертак и остался здесь в посёлке.

– Ребята! Машину дров сделайте. Сушняка кедра. Я вам харчей подкину. С Бригадиром я договорился. Послал к вам. Только быстро и сушняка. Для себя.

Просьбу мы выполнили охотно. Харч был стимулом. Эстонец на бензопиле выводил надрывную мелодию предстоящего пиршества. Я колуном выбивал там-тамовские ритмы. За час мы заготовили и отгрузили машину роскошных дров. Получили двухкилограммовый кусок сала и две буханки хлеба. Все эти дары были нелегальны. Главное не водка,  так что охрана прикрывала глаза на такие гостинцы. И делалось это не ради нас, нашей сытости, а ради вольняка, которому нужны дрова для жизни при морозе. И ради соседских приятельских отношений. Посёлок маленький и все друг друга знали.

Уже сев в кабину, вольняк достал плитку прессованного чая «Белка» и кинул в окно.

– Держите, на закусь!

Плите не дали упасть в снег. Поймали на лету. Гуляло наше звено.

– Надо позвать Балыка и Шуню, – предложил Посвалюк. – Это порядочные мужики. Хавка есть. Менты найдут – отберут, всё не сожрём.

Звено Балыка работало недалеко. Если не тарахтела «Дружба», то свист и взмах шапкой будет ясен. Соседи видели, что мы грузили машину, и всем было ясно, что нас «подогрели».

Пришли Балык, Шуня и Граф. В литровой кружке запарили чифир. Салом почистили зубы, чифиром согрели душу. Сытые, довольные, норма сделана. Отдыхаем. На огонёк забрела парочка блатных шустриц.

– Ну, чё, беглецы, гужуете? Подфартило? Делиться надо. Чё?

– Ты не чёкай, чёкало. – Спокойно сказал Балык. – Это харч случайный и тебе не положено от него ни хрена. Или ты уже масть сменил на положенца?

Получив отпор вместо харчей погрустневшая блатота побрела дальше в поисках слабины.

          ПОБЕГ   И  ДВА   РАССТРЕЛА.

Когда по тебе стреляют и когда тебя расстреливают… Какая разница? Да большая! Когда стреляли по машине ,при моём первом побеге тараном, это одно: попадут – не попадут. Да и делом занят. Напряжёнка, азарт, риск. Воля! А расстрел – это другое. Тут ты прикован к сосне, неподвижен, беспомощен и в трёх шагах на тебя направлен автомат. Не промахнётся… И первая очередь над головой в  сантиметре от причёски. Зековской, короткой до непричичности. Аж кора посыпалась на голову. А дерево так звенит, ибо я с ним в обнимку, как с любимой женщиной наручниками скован  на веки вечные. Ну, подробней.

Идея бежать была не моя. Она была неожиданна. Сердюк и Костя Питерский подошли к костру за штабелями и в лоб: «Идём на рывок. Будешь третьим?» Это прозвучало словно приглашение на бутылку водки.

– Я не один. Я кентуюсь с Бандерой и Эстонцем.

– Да знаем, мы не против. Это мужики проверены. «Зелёный прокурор» пишет вольный приговор. На жаргоне каторжан «зелёный прокурор» - это весна – зелень – особая тяга на волю, значит побег.

Эстонец согласился после двухминутного размышления,и медленно произнес:

–Все как то очень быстро. Надо бы подготовиться основательно.А так трах бах не умно.

Бандера погорячей, поазартнее: (это в его то годы, за 60 где то…)

– Да идём, сухари есть, пить есть, сухие портянки запасные есть, махорка с перцем от собак запасена. Идём. Рискнём. Как Бог даст. Как карта ляжет.

–  На чей член муха сядет! – весело подытожил шансы на успех Сердюк и заржал как на клубной дискотеке. В глазах светилась отчаянная отвага, готовоность глянуть смерти в глаза…

Может Александр Матросов с такой дерзкой смелостью кидался на амбразуру, зная, что шансов нет, ни единого.

Костя Питерский достал маленький крестик на ниточке, висевший на шее, и поцеловал.

–  Ну, Господи, помоги… Спаси и сохрани… как учила меня мама родная… Если Бог не выдаст, то свинья не съест. Не ссыте, ребята… Что нам терять? Хоромы царские что ли? У нас и так всё забрали… Волю, здоровье, больше терять нечего. Может, кто и сгинет, на всё воля Божья…

–  Перестань агитировать, как замполит перед боем. Дух поднимаешь, его и так хватает, девать некуда, через ноздри бьёт, а хули толку… С тобой все согласны. Нет возражений, не предложений. – значит ни споров, ни дискуссий… Главное одно: как прорвёмся – каждый за себя. Мне «колхоз» не нужен, общяк тоже. Сразу предупреждаю, чтоб потом  разборок на пересылке не было. – После моей заявы обсуждения прекратились.

Мы завели два трелевочных трактора, вывели на походный рубеж. Расстояние между тракторами на два корпуса где-то пять – шесть метров. По бокам, по сторонам от вышек. Включили передачу и одновременно направили их на запретку, на забор из деревянных досок. В тот же момент они переломались, как спички. Мы шли под прикрытием тракторов. Стрелять стали через пятнадцать – двадцать секунд. По тракторам зазвенели пули. Мы ушли за пределы зоны метров на тридцать. Левый трактор стал обгонять правый и пошёл наискосок в сторону. Под гусеницами просел болотистый грунт и правый трактор притормозил, не упровляемый, как и левый. Зашита наша расехалась. Видимость с угловой вышки улучшилась, и обстрел стал прицельней. От длинной очереди упал Костя. Помочь ему никто из нас уже не мог. До тайги оставалось не более сорока – пятидесяти метров. Дай Бог нам их преодолеть… На несколько секунд стрельба прекратилась. Видимо, меняли магазин. Потом опять полоснули очередями. Пули повредили мотор и правый трактор заглох. Прикрытия нет и оставшиеся метры до деревьев,  преодолевали бегом, на риск, на удачу. Повезло. Только Костя остался лежать на зелёной траве в нескольких метрах от зоны. Он умирал на воле. Он умер свободным человеком!

В тайге все бросились кто куда. Никто никого не ждал, не согласовывали направление маршрута. Я обильно потёр кеды махоркой с перцем и побежал на север. Все беглецы бегут на юг, на запад, в цивилизацию… А я решил нарушить традиции. В зоне завыла сирена тревоги. Через пять – десять минут за нами пойдёт погоня. Беспощадная псарня и натасканные мангруппы. Догонят – редко кого берут живыми. Сначала потравят овчарками, потолкут сапогами и прикладами, потом застрелят. Или сначала застрелят. Потом садистские игры уже не нужны. Не интересны.

Начал бежать, солнце било в затылок. Сколько часов я бегу? Три, пять? Солнце заходит слева. Снижается к горизонту. Сколько времени будет светло..? Четыре, пять, шесть часов? Тайга густая и при солнце мрачно, а упадёт солнце за горизонт, темень настанет непроглядная. Идти будет невозможно.

Недалеко речка Бирюса. Была популярная песня «...Там, где речка, речка Бирюса…» Это как раз там, где эта речка, ну по таежным меркам действительно не далеко, км 100 с лихуем будет.Да мне хоть Миссисипи один хрен.

Я по книжкам и фильмам помню, как плантаторы гоняли беглых негров. На конях и плетью. Сейчас гоняют меня. Провалился в яму. Мокрые кеды тёрли ноги. Я понимал, что если угроблю ноги, я далеко не уйду. А идти мне надо долго-долго. Как тот, что в песне «Прошёл Сибирь в лаптях обутый…» Я в кедах, да что толку? Мокрые рубцы стёрли некоторые места сразу до крови, до волдырей. Оборвал сухие рукава куртки и сделал вроде носков-портянок. А кеды то не в обувной лавке по розмеру куплены. Тесноваты стали. Больно. Но  идти надо. Надо идти. Бежать сил уже не было. Но шёл быстро. Насколько это «быстро» подходило к глухой тайге. Опять лезла навязчивая мелодия и слова «…Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой…глухой неведомой тайгою…»

Может судьба авторов этих каторжанских гимнов была горше моей. Но какая-то патология. Бегу как загнанный заяц, карабкаюсь через поваленные деревья, царапаюсь, падаю, задыхаюсь и пытаюсь петь-выдыхать слова: «…звериной узкою тропой…» Не до лирики. Бежать и бежать. Хотя какой там бежать… Это хочется бежать, а выходит карабкаться, иногда ползти… Темнеет. Надо найти нору и отдохнуть. Поваленное бурей дерево вывернуло корнями землю. Огромная яма, где могла бы поместиться вся наша беглая бригада. Из лежбища вспугнул какую-то коричнево-рыжую зверину величиной с огромную толстую собаку. Со слов местных кержаков это росомаха. Вспугнул – не то слово. Я сам вспугнулся! Эта тварь гребанула из подобия норы, а я окаменел от неожиданного  страха. Схватился за нож, а её и след уже простыл. А то была бы сцена «Витязь в росомаховой шкуре» или она мной поужинала.

Костя погиб. Четверо нас по тайге разбежалось. Кого первым возьмут? Кому повезёт? В яме было сухо. Нападало хвои, листьев, пахло прелым лесом. Я заснул как убитый. Мне кажется это слово «заснул» подходит в доме на кровати. А здесь в яме с прелыми листьями я как-то погрузился в другую ещё одну яму сна и, похоже,   как  потерял сознание.

Проснулся так же внезапно, как и заснул. Солнце уже взошло. Но я его видеть не мог из-за густой тайги. Прошёл ещё с полкилометра. Маленькая сопка, редколесье и я увидел солнце. Оно должно греть мне правую щёку. Тогда я буду идти на север. Ноги болели , мышцы и натёртые раны. Но идти надо.  Сгрыз два сухаря и окунулся в бесконечную тайгу. Солнце редко пробивалось через верхушки деревьев и уже грело затылок. Значит, иду верно. Иду, иду, иду подальше от зоны и к воле-волюшке… И тут я услышал выстрел, скорее хлопок. В двух метрах от меня вверх взвилась красная ракета. Это ловушка для беглецов. Всё! Я мог попасть в капкан. Перебило бы ногу. Мог зацепить зелёную нитку или прозрачную леску от самострела и меня убило бы. Самострелы примитивные: патрон в похожем на оконный шпингалет устройстве с натянутой пружиной, соединённой ниткой с деревом. На высоте десять-пятнадцать сантиметров над землёй. Эта система отработана ещё с 37-го года. Теперь меня засекли. Точно засекли. Нужно как можно скорее покинуть зону ракетного сигнала. Как можно скорее…А как  можно при моих ногах скорее? Стиснул зубы и попёр. Если до ракеты искали по общей системе «кольцо», то теперь конкретно направят усиленную группу в моём направлении. Трудней будет вырваться из кольца оцепления. Но надо. Господи, помоги мне! Если б не ноги… Если бы не присыхали к ранкам мои рукава от куртки, и каждый шаг – боль. Но, несмотря на это, я шёл быстро. На кону – Воля. Не на кону – избиение, травля собаками, смерть. Ещё по фильмам и книжкам убегающий раб рвался на волю и спасал свою жизнь, а плантатор старался догнать, как быка, как рабочую скотину. Потери первого сильнее убытков второго. Поэтому раб пёр быстрее. И если попадался, то не из-за лени, а по соотношению сил или по ошибке. Ну, сил в охранной роте хватало, да и в самом государстве, с которым я начал эти соревнования, ох, как много силы… Свежие, сытые, выспавшиеся… А я? А я уже сутки на воле! Это здорово! Ох, как здорово!

Ну, вот и кончилось моё «здорово», иссяк восторг и ликование: где-то застучал вертолёт. Из-за крон деревьев видеть я не мог, но отчётливо слышал его кудахтанье. Это по мою душу. Но раз я его не вижу, то ему меня ещё трудней заметить. Я не проходил тренировки спец. диверсантов и не знал, как надо скрываться от вертолётов. Есть такая система. Но меня с ней никто не знакомил. Так по логике и ситуации. Долго кружить он не сможет. Топливо кончится. А вот, сколько автоматчиков с псами гончими сыпанёт сверху, не знаю. Все они против меня одного.И вся страна, все 180 миллионов.

И главное – собаки. Они натасканы на запах зеков. А все мы воняем одинаково: казённой робой, немытым вовремя телом, и потными портянками. Таков специфический запах зеков СССР. Обычно поисковые группы берут что-нибудь из личных вещей беглых: фуражку, носовой платок, да и те же портянки, рукавицы – для банка памяти собачьего нюха.

Если бы не собаки – закапался бы под корнями вывороченных деревьев, засыпался бы хвоей и прошлогодними листьями и сидел бы сутки, двое. Надо полк солдат, чтоб меня найти и выкопать. А полк они кинуть не в состоянии. И вообще, первые сутки, а иногда и вторые, хозяин зоны хочет поймать беглых своими силами.

Я не знал, какой радиус от взлетевшей ракеты они оцепляют – километр, пять? Искать нору и прятаться или идти? Господи, вразуми. Ну, не знаю, что лучше. Не знаю, как поступить. Понимаю ясно только одно: лежать пассивно я не смогу. Идти больнее, зато стрессовая энергия найдёт выход. Кто-то из мудрых самураев сказал: «Если не знаешь что делать, куда идти – сделай шаг вперёд». Вроде и не время мудрствовать, не та ситуация, да и настроение не то. А что то? Не знаю. Только бежать, а там будь что будет. Как в народе говорят, была - не была. А дед Бородей носил георгиевский крест за Брусиловский прорыв, кстати и не кстати любил повторять «Или грудь в крестах, или голова в кустах». С Богом! Трудно в тайге определить расстояние, да и время тоже.

Километра два – три прошёл. Наверное. Ручеёк с чистой таёжной водой.  Комары и ещё страшнее мошки – гнуса – давали о себе знать. Если попадёшь под их стаю – тучу, надо отбиваться, они не отступят. Или от тупости, или от инстинкта выживания – я же для них как столовая. На всю тайгу один. Есть – грызть больше некого. А если б я не бежал – кого бы они тогда кусали? Пусть бы воинов внутренних войск грызли. Они лучше накормлены, у них и кровь сытнее. В глаза, уши, рот лезла мошка. Главное глаза – видеть мешали. А что видеть в тайге? Куда не глянь, куда ни протяни руки или дерево страшной толщины – вышины или кусты густые непролазные. А видеть надо всё равно. Может, я первый солдат увижу. Не увидел. Услышал. Автоматная очередь посекла стебельки кустов , со звуком «тюнь-тюнь» ударила по стволу кедра. На войне я не был (хотя разве это не война?), но упал в траву в долю секунды. Само вышло. Говорят, у военных это въелось в сознание и при лопнувшей шине, при любом хлопке, они долго ещё падали на землю, по привычке.

Услышал музыкальное слово «Фас!». Собака молча выскочила из кустов и даже не рыча вцепилась в плечо. Я видел её коричневато-зелёные глаза в двадцати сантиметрах от своего лица. У меня был нож, откованный мастером кузнецом из авторессоры. Правая рука была свободна, и всадить «воркуту» в собачье сердце я мог и мысль так соблазнительно билась почему-то в горле… Но за собаку, я знал точно, меня убили бы сразу и без разговора. А так может и не сразу и с разговором. Подошли двое срочной службы – это уже легче. Эти только бьют. Долго, сильно и больно, но не убивают. Редко, значит, шанс уцелеть есть. Недолго этот шанс душу радовал – из кустов не спеша вышел старшина-сверхсрочник по кличке «Дупель-Клык» (однозубый). О нём все говорили, что он живых беглецов не приводит. Один раз привёл живого Монгола, в 48-ом году бежал. А жена Дупель-клыка была беременна, начались схватки, а  в тайге с врачами туго, одни коновалы зековские… Роды трудные, кричит мужу-старшине, собирающемуся в погоню за беглецами: «Не убивай, Богом заклинаю, ребёнок должен живым родиться…». Ну, со слов Монгола внял мольбам жены Дупель-клык и привёл Монгола живым. Застрелил только Валеру Тюрьму. Монгол утверждал, что Тюрьма нож бросил в старшину. Ну, тот его из автомат и срезал. Так что Монгол крёстник, а дочке уже 20 исполнилось, благодаря которой уцелел беглый авторитетный зек.

А вот мне навряд ли повезёт. Жена у него постарела. Жены, наверно, после сорока не беременеют, значит и не рожают. А жаль. Что ж мне поможет? Господи, помоги, спаси и сохрани! Особой набожностью я не отличался. Как-то само вырвалось. От безисходности. То есть шёпотом из души к Богу выползло такое обращение – просьба, мольба или молитва…

– Вставай, сучий потрох! Фу! – спокойно до подозрительности сказал старшина. Собака отпустила, уселась рядом и угрожающе рычала.Че ж это он такой спокойный, не к добру это, ох не к добру....

-Прикуйте шустряка к сосне!-гаркнул он солдатам. Те старательно подвесили меня к дереву со знанием дела: приподняли как можно выше, чтоб еле касался ногами травы, и выкрутив до предела суставы рук защёлкнули кандалы. Прижатый щекой и ухом к сосенке сантиметров сорок толщины ,я чувствовал её  смолистый запах, улавливал лёгкую дрожь как возбуждённую женщину. Прямо наслаждение. Старшина закурил. Затянулся глубоко с удовольствием.

   -Мы тебя ещё не били. Не кусал Рекс. Ну,  можем застрелить, а можем не застрелить… Могу только ноги очередью перебить и бросить здесь. Муравьи и мошка сожрут тебя до того, как ты сдохнешь сам. Помучаешся досыта. Тебе ясно?—говорил спокойно, с паузой при затяжках и с гримасой, похожей на улыбку.

  -Ясно.- ответил я с трудом двигая плотно прижатой к сосне челюстью.

- .Вопрос первый. Куда пошли остальные? Маршрут? Ну?

-   Не знаю.Не договаривались мы.

Он отошёл метров на 5. Дал очередь в сантиметре над головой по сосне. Как бывший фронтовик, стрелял отлично. Да что мне эта оценка его снайперского искусства. С 5-ти метров и слепой не промахнётся. Точность его заключалась в том, что я чувствовал обжигающий след пули по волосам. Стрижка зековская сантиметровая и горячь пули по волосам на кожу, на череп передалась, что называется, обожгла. Вот так точность. Мог ведь на сантиметр ниже и пули вспороли бы череп. Даже чуть надкололи бы, и мозги от напряжения выдавило бы наружу.

 А сосна как запела под пулями! Я так плотно был прижат всем телом, особенно грудью, щекой, ухом и виском… Тюнь… Нет, то на расстоянии первая очередь, да и та в  ствол. А здесь музыка другая уже после, как пули вошли в тело сосны, она как-то жалобно тоненько дзинькала… и дрожала. Да – да, я уловил эту дрожь, почувствовал своим плотно прикованным телом… А может это моя дрожь передалась ей ,и отрожение собственной дрожи я учуял от неё с сочувствующим шелестом ветвей.

Старшина подошёл ближе. Сунул мне в лицо горячий, ещё дымящийся ствол автомата, прижал к верхней губе и деться некуда – вправо прижат к дереву, вверх не прыгну. Больно ткнул горячим стволом, опустил под горло.Уперся плотно, дальше некуда, придавил сбоку под кадык.

- -.Не скажешь – вторую очередь пущу на палец ниже. А может просто по ногам, подумаю. Так, где остальные?

Вонючий и горячий ствол автомата жег тело, больно очень. А веселые, озорные глаза старшины переполненные любопытством,  вопрошающе уставились в ожидание ответа на поставленный вопрос.

В голове моей, напуганной низколетящими, обжигающими пулями, мелькнула мысль: «Значит, никого ещё не поймали? Я первый?» Не повезло. Неудачник. И гадостная мыслишка, пакостная такая: «Если б их уже взяли – то меня бы не пытали». Было бы всё уже ясно. Хорошо это или плохо. Не главное. .Но взвесить , угадать шансы- вот что най важнейшее. Если бы старшина не проявлял столь необузданного любопытства, то может уже просто убил бы. Не поймёшь, чему радоваться, чему огорчаться,  чего ожидать.

– Да, не знаю я, кто куда ломанулся.—автомат  опустился на грудь. Долго остывает техника.

– А уговор был какой?

  -Да не было никаких уговоров. Каждый сам по себе.  Наспех. ьНа рывок.

- Ну,ну.—многозначительное, многообещающее «ну-ну» прозвучало как приговор Ревтрибунала.Я понял, что мне конец. Всеми фибрами души почувствовал смерть.

– Ну, ну!—опять это «ну-ну»,пять стрелять будет.  Выше или ниже, вот в чем вопрос.

Он отошёл опять на исходную позицию для ведения огня по прикованному Зеку СССР. Я понял, что через секунду – две умру. И не помогла моя издевательская работа над собой по искоренению страха перед смертью. Я помню, как насиловал психику, природу, как издевался над живым организмом, чтоб притупить, обуздать, уменьшить этот естественный и самый могучий Страх. .Не помогло. Мне страшно. Очень Страшно. Страх взорвал голову, от перенапряжения, мозги лопнули внутри, что то надорвалось во мне.

Какая-то апатия, безразличие… Правильно ли я пытаюсь воспроизвести события сорокалетней давности?..  Ну, вспомнить, как бежал и падал – одно. А вот как умирал – это другое. Это трудно передаваемое ощущение.

 Хорошо помню. Такое не забывается никогда. Вот только передать будет трудно. Кто поймёт? Может это непостижимо для человеческого восприятия, понимания, и выражения? Может, я ни за то взялся? Может об этом не надо?

…Даже какое-то сладостное ожидание. Ожидание чего? …Перехода в иной мир? К иной жизни? К какой то тайне? Это я сейчас вспоминаю, анализирую, сам пытаюсь понять. А другой, чужой, что и как поймёт? Даже Толстой в «Смерти Ивана Илича» не осилил Эту тему. Ни Достоевский, даже Гениям не под силу донести до нас истенное состояние умирающего. Именно сам процесс умирания. Перехода.

Но сладостное ожидание было, точно было. Оно пришло сразу после Страха. Большого Страха Смерти. Потом я раскопал у Фрейда: «Тяга (влечение) к смерти». Когда хочется, стоя на балконе или скале прыгнуть вниз. Многие признаются, что похожую тягу к прыжку, полёту вниз испытывали. Фрейд даже подвёл, обосновал это стремление материи, молекулам, из которых мы все состоим живые, вернуться в прежнее состояние железа, солей и т.д., из органики к минеральным составляющим мёртвой материи.

А ведь его никто не расстреливал. Он умней меня и, если б его под пули, как меня, добавил бы ещё что-нибудь, лучше объясняя последние секунды жизни  когда до Смерти, до Иного, до Тайны остаётся только миг.

Старшина перезарядил магазин автомата.

Где-то высоко в вершинах деревьев шумел ветер. Он играл  вершиной моей сосны, и я это чувствовал. Она гудела не так, как от пуль. Ею баловался ветер и шевелил причёску сосны. И она от удовольствия посапывала, как женщина, которую гладишь по волосам.

Муравей сполз с краешка коры – я видел его в десяти сантиметрах от глаза – и торопливо побежал к моему носу. Куда он, сука, так торопился? То ли сам вскочил, то ли я втянул вдыхая, но он в моём носу стал вести активную деятельность: или в поисках еды или выхода. Я чихнул так самозабвенно, что ударился (теранулся) виском о кору сосны, а пронырливый муравей не вылетел. Он пробирался вверх, к моим мозгам. А ещё один в глаз влез и не знаю, что он собирался там делать и долго ли, но больными слезами, как кто соли кинул, я заплакал. Слёзы капали по левой стороне щеки (правая к дереву прижата).

Старшина поднял автомат.

– Плачешь, сучёнок? Ну, вот, жидковатый ты в яйцах.Сейчас уссышся и усрешся.

Я ничего не мог поделать с собой: тот гад в носу сверлил своим хоботком или прогрызал путь к мозгам моим неимоверно. Слова старшины я подтвердил огромным чихом с соплями и брызгами.

– Ну вот, видишь, правда. «Будь здоров!» тебе говорить ни к чему. И говорить ни к чему и здоровье трупу не нужно.

Он дал длинную очередь. Я был уверен, что в меня.Че ж тут не верить, сомневаться, что промахнется?С 5 –ти метров? Ох, какие это секунды… Что там Эйнштейн о времени сказал? Что он знал о таких секундах, как мои, хоть и Гений?

В эти секунды я забыл, перестал чувствовать активность муравья где-то уже высоко в носу, между бровей и выедание глаза, который мигал сам по себе и истекал слезами.Пули опять обожгли кожу на голове,как кипятком ошпарили,голова горела будто с нее скальп сняли. Так близко близко. Хуухх. Хууух. Живой или уже не живой…Не понимаю, что происходит со мной.

Живой! Из лёгких, из желудка, кажется из всего организма, через горло выдохнулся горячий воздух – Жар Страха…Весь мой ливер был заполнен страхом и я сходил с ума.

Очередь была длинной. Очень длинной. Я умер с этой очередью. Когда она прервалась, стало тихо. Тихо, как в могильной яме, я не выдержал и поплыл. Потерял сознание. Нашел свое сознание может через минуту, может через две. Больше меня б не ждали. Добили бы и ушли .Конец репитиций с запугиванием. Им надоело и так. Мне тоже. С меня хватило бы и одного расстрела, а я перенес их два. .Даже при первом у меня не было оснований не верить старшине. Ни попугивания, ни шуточек я не ждал. Я понимал и осознавал серьезность происходящего момента. Знал что убьют.

Вот сейчас, сидя на берегу моря, ковыряясь в памяти, пытаясь восстановить, реанимировать события и ощущение тех лет, тех минут, тех секунд. Что знают о смерти яйцеголовые учёные психологи, мудрствуя над трактатами и концепциями в уютных кабинетах? Выдумывая теории и убеждают  в правоте своей. Откуда Карл Ясперс брал материал, излагая «пограничную ситуацию» и описывал эти секунды на границе Жизни и Смерти? Пусть тысячи людей подобно мне были на волоске от смерти и уцелели. И что с красноречивой достоверностью изложили суть ощущений? Даже оргазм по-разному описан талантливейшими людьми планеты. «Ах, летали, ах, летали, ох, ох, до небес возносились в наслаждении…» Банально до тошноты. А что не так, что ли? Казалось бы что проще, каждый знает, пробовал. А мое состояние пробовал?  Помню как поразило меня переживание великого Л. Толстого, после ночного видения смерти в Арзамасе.Только мистическое, неясное появление Смерти изменило мировоззрение, характер гениальной личности. А у меня не мистика, а реальное тыканье стволом автомата в меня, и десятки пуль шевелили причёску. Моя смерть близка и конкретна. Если великий писатель не устоял под её влиянием, подвёргся изменениям, то и меня простого смертного эти расстрелы очень изменили.

Я знаю своё. Знаю точно. Был страх. Мощный! Могучий страх. Протест. Желание вырвать сосну с корнем, порвать наручники и бежать… Но было и сладостное ожидание чего-то неизведанного, тайны, перехода в иной мир… Было! Было…Я это испытал. И я пишу об этом. Хочу, что бы ты знал. Может слишком заумно, сложно, повторяюсь и путаюсь, не умею, трудная тема, стараюсь как могу, как получится, ты прости меня.

Первое что я услышал прийдя в себя:

– Раскуйте его! – приказал Дупель-глаз солдатам. Те отстегнули меня, и я поплыл по стволу сосны вниз. Сполз на травку так же, как стоял (висел), мордой в траву, и так расслабленно затих. Эти секунды ожидания смерти были самым острым ощущением ЖИЗНИ. Я запомнил эти секунды, это состояние навсегда. На всю оставшуюся жизнь. Потом, когда возникали житейские трудности, воспоминанием этих особых Секунд я гасил все переживания. В сравнении с Теми Секундами всё становилось маленьким и никчемным, пустым и незначительным. Эти секунды стали для меня критерием горя, беды, трудностей…Я пережил два расстрела .За 5 минут, или за 8?Этого я не могу знать.Но, думаю, не дольше, ибо такой скучный процесс надоел бы палачу. И живой. А хули толку? Даже радости, что живой, не было.Не чувствовал ее. Видимо для радости эмоции,силы нужны, а у меня не осталось ни чего. Я был пустой. Наверно я перестал быть человеком. Что-то во мне убили, уничтожили, умертвили. Может я сошел с ума?.И не заметил, не почувствовал? Но как то осознавал, что изменился,  стал другим, не нормальным. Эти расстрелы измотали меня больше,чем при 1-м побеге овчарка, клацающая челюстями у моего горла. Есть что с чем сравнить. Господи! За что мне столько выпало? Когда и чем все это кончится. Просить конца, или оттягивать…Боже, смилуйся надо мной.

Старшина курил, щелчком сбивая пепел, прокашлялся, харкнул зычно на пол тайги и изрек:

– Ладно, живи. Доставим тебя на зону. Там ты расскажешь, где твои подельники, куда направились. Всё расскажешь. Там я тебя обработаю по всей программе! Ты еще пожалееш, что не ликвидировал тебя здеся!   --.Менты не говорят слова «убить»,они любят вырожаться: «ликвидировать».

Меня повели к базе мангруппы.Точнее потянули под руки двое крепких солдат.Идти я не мог. Не потому, что ноги растерты до ран, а потому, что не слушались, были ватными, чужими. В народе говорят: «ноги отнялись». Возвротятся ли назад? И когда?  Может я теперь не смогу ходить ?.

  На базе было ещё двое солдат с рацией и палаткой. Небольшая поляна. Низкий кустарник. Буйная трава или бурьян. Солдаты усердно ковыряли из банок тушёнку автоматными штыками, старательно слизывая жир с лезвий. По рации вызвали вертолёт.

Вертолёт приземлился где-то через час. Ударили пару раз прикладом, пнули сапогом, кто хотел, кому не лень. Ну, по ситуации побега – ко мне отнеслись как к родственнику, почти не били. Не считается. Во время ожидания вертушки я лежал в наручниках, обняв толстый сантиметров двадцать в диаметре ствол какого-то липкого от смолы и сока дерева. В сравнении с предыдущим полуподвешенном, почти втиснутым в ствол,  это положение было просто барским. Я мог менять позу, сидеть и почти лежать. Не удавалось выхаркать ноздревого муравья, из глаза я изгнал сразу. Раздавил с наслаждением. Аж глаз повредил. А вот в носу гад проник так высоко, где воздушно-чихательные, харкающие, сопящие струи воздуха не доставали его. Укрылся, сука, в верхней носовой части и сверлил меня. А тут или нажрался или бдительность притупил, но мне удалось его выхаркать вместе с соплями. Раздавить уже не мог. Так опять его вместе со слизью съел, проглотил. Вот чего стоила муравьиная халатность. И мне полегчало. Хотя тревожная мысль, как он поведет себя в желудке с опозданием мелькнула в голове. Нормально. Видать желудочный сок угомонил гада.

Летчики с таким интересом рассматривали меня,  будто снежного человека выловили. Майор,

руководивший поиском и доставкой беглецов, жестом, крутя рукой показывал им ,что пора лететь.А они, приподняв наушники шлема, делились впечатлениями,  показывая на меня пальцами.

В вертолёте досталось сапогами под рёбра. Ох, и достают глубоко, аж в зобу дыханье спёрло. Захрипел, ни вдохнуть, ни пёрднуть, и когда уже вот-вот кислород пойдёт в лёгкие, меднозубый ефрейтор саданул под солнечное сплетение. И я потерял сознание, как говорят – отрубился или отъехал. Вот он, могучий богатый русский язык… Мыслеёмкое  исчерпывающее определение.

После нескольких минут я пришёл в себя от удара бляхой ремня по спине.

Выкинули с вертолёта под вахтой зоны. Зона гудела. Гудел конвой, охрана, надзиратели, администрация и даже вольнонаемные. К цепи на воротах были прикованы Бандера и Эстонец. Избитые больше меня. Бандера видимо без сознания. Эстонец с оторванными ноздрями, как Емелька Пугачев, и ужасно распухшим носом. Зубы, что спереди, были выбиты совсем. Через лоскутки порванных губ просматривалась кровавая пустота  рта и десен, цвета недозрелого арбуза. Меня пристегнули рядом наручниками.

Спустя какое-то время, не знаю час, два, на грузовике привезли труп Сердюка. Он умер от собак. Они загрызли его до смерти. Одежда подрана и пропитана кровью. Голубовато-зелёные кишки вывалились уже не из брюха, а из лохмотьев одежды. Когда его волокли из машины, кишки разной толщины и цвета волоклись с метр за трупом. И горло было вырвано. Как тот раз. Гортань ребристая, желтоватая,похожая на трубу противогаза, а жилки без крови, как макаронины торчали, висели, где короче, где длинней. От лица ничего не осталось. Отбегался Сердюк. Отмучился .

Я понимал, что лежать на цепи у ворот придётся до развода. Пока рабочую смену будут вести из промзоны в жилую. Продемонстрируют успех конвоя и безнадёжность любой попытки бежать. Тело болело, болело тело. Как складно, в рифму. Хотелось пить. Кожа на языке, как на пятке, сухая и шершавая. Я терпел. Хоть проси, хоть не проси – не дадут. Да и у кого просить? У тех, кто бил сапогами под дых? Видать ребро сломали: при вдохе-выдохе – боль. Сломанное ребро, даже два, не так страшно. Потом срастётся и забудешь. Страшнее, когда обломок ребра острой костью рвёт лёгкое, тогда кровь течёт вовнутрь. Внутреннее кровоизлияние, как говорят медики. Как мне это все обойдется…Будут ли ходить ноги?

Загудел ревун промзоны. Съём. Конец работы. Сейчас тысячная толпа, выстроенная по пятёркам, возвращается в жилую зону. Идёт и шмон (обыск), и ещё и демонстрация успешной погони. Неудавшийся побег – скорбь и горе. Зеки разные: смелые и беспощадные с ножами и пистолетами, грабя и убивая безоружных жертв – в сложных ситуациях были довольно трусливы. Пойти в побег, под пули, рискуя жизнью – нет. Не способны просто. А вот кто-то другой рванул, значит, дерзкий, смелый, и чтобы уменьшить, замарать их авторитет обычно говорят: «Ну, кому бежать? Ну, куда бежать? От Советской власти не убежишь. Может кто «фуфло двинул» (проигрался в карты)? И от долгов бежит?»Так что пока Беглый не пойман- он вроде героя, «знай наших» . Как поймали – «кому бежать…куда бежать»..Так осуждалась неудача, провал.Были и сочувствующие. Но меня общий эффект не интересовал . Я работал не на публику, а на себя . А реакция зоны-это побочный результат. Неизбежный. И в сумме всеравно повышал авторитет. Беглец это всегда гвоздь в заднице  администрации.

Развод окончился. Нас повели в БУР. Меня поддерживали под руки два солдата, ноги не слушались, подламывались. Сердюка отправили в морг – сарайчик возле санчасти. Пришёл «коновал-лепило». Раны залил йодом. Перебинтовал. Кое-где поставил на разрывах железные скобки, нарезанные из консервных банок. Или швы из ниток позавязывал узелками.

Несмотря на боль и тяжкое разочарование от неудачных бегов, я заснул как убитый. Организм сдался. Наутро дали баланду и надзиратель сказал:

–  БУР вам на всю катушку, по полгода каждому! Кроме убитых Коти и Сердюка. Ха-ха-ха! – злорадно хохотнув.У него было счастливое лицо человека, несущего радость людям..Много ли надо надзирателю для счастья: пару трупов…Ну еще полутруп вроде меня. Как многолико и многогранно выглядит счастье человеческое. Опять тянет пофилософствовать,  понаблюдать.

БУР – это лучше чем быть погибшим, лучше чем «крытка» (крытая тюрьма). Только лето жаль пройдёт. Зимой БУР переносится лучше. Летом в камере трудней – духота, теснота, жарища. Ну, вот, даст Бог выздороветь, заживут раны. И весна ещё будет, и лето будет. А значит, и побег будет, может даже более удачный, да может, и последний…Я начал по тихоньку ходить по камере, радуясь  как ребенок, счастливо напевая : «…мы бежали с тобою, опасаясь погони…»Как хорошо, что я умею ходить: «…по тундре, по железной дороге, где мчится скорый … та- та –ра-та.-та…»Ходить, значит и бегать можно. Потянулись долгие Буровские дни, ночи…Боль постепенно проходила, здоровье восстанавливалось. Вечная камерная музыка:  грызня,  разборки,  зуботычины,  храп,  вонь.

Посвалюк (фамилия Бандеры) умер через неделю, видать что-то отбили. Кровью мочился,  хрипел , кашлял и харкал.  Умер среди ночи. Захрипел, засопел, закашлял… Через выбитые зубы, через сшитые нитками гниющие швы на губах прошепелявил:

– Тёзка, ты молодой, заклинаю тебя – борись, воюй, убивай коммунистов. Они самое страшное зло на земле. – Он закашлялся. – У меня оружия много спрятано, в лесу, у села Залещики. На запад в горы от села, под буком яму вырыл. Там автоматы, пулемёты, гранаты. Там… Там… - и затих. Готов. Я закрыл ему веки. Господи, герою А.Дюма так сокровища достались, а мне склад с оружием и то не успел договорить, где именно.

К нам в камеру кинули трёх картёжников-отказников: Жаба, Барсук и Вася Чума. Чума из колымчан или норильчан, из сук, бывший вор. Чума обыграл Жабу на десять тысяч приседаний сразу. Жаба смог присесть около двухсот раз и упал.

– Ну, вот Жаба, ты фуфлыжник! Сейчас буду очко рвать. – С хозяйской уверенностью заявил Чума.

– Вася, брат, дай отыграться!

– Ну, давай.

Обыграл он Жабу на место на нарах. Жаба теперь не имел права лежать, только стоять. Обыграл нахлебную пайку на весь срок БУРа, на полгода вперёд. Жаба обречён на голодную смерть.

– Ладно, - свеликодушничал Чума, - давай за расчёт с полкило крови в миску и краями.(в расчёте)

Жаба закатил рукав, Чума приготовил алюминиевую миску, смазал её рыбьим жиром, чтоб не пригорала.

– Так, фуфломёт, сиди, не дёргайся! – Чума тканью рукава куртки туго пережал вены. Из подкладки шапки «финского домика» достал пол «мойки»(лезвие ). Поджал руку Жабы коленом, долго целился лезвием у локтя.

– Ну, режь… Чё ты резину тянешь? – взмолился Жаба.

– Мне вена не нужна, там грязная отработанная кровь. Я ищу артерию, там кровь полезная питательная.

Кровь брызнула на стенку. Чума направил струю в миску и цедил пока миска не наполнилась почти до краёв. Жаба побледнел и отключился. Он сполз рядом со стеной и скорчившись остался лежать. Чума из той же шапки извлёк простую канцелярскую скрепку, зажал ею ранку на руке – сначала пальцами, потом зубами. Из рукава грязной бельевой рубахи оторвал подобие бинта и крепко перетянул. Жаба спал. Чума стал на газетных листах жарить кровь. Все камерники так заваривают чифир. Рвут листы, скручивают в трубочки наподобие сигар. Если не хватает топлива так же рвут тряпки на лоскутья, и чифир готов. Кровь жарить надо было дольше. Она, как и поросячья, имела свойство сворачиваться и вкусно пахнуть.  Чума с людоедской радостью колдовал над миской, помешивал ложкой, цокал языком,  куховарил.

Не знаю, как сказать,  написать. Вот тут уж опасаюсь, кто как поймёт: в БУРе  мы все всегда голодные. Нас кормили, но пайка была скромной, входила в наказание. Жить, конечно, можно. Лучше, чем в блокадном Питере. Но есть хотелось всегда. Это волчье желание жрать дежурило в каждом… Оно вылавливало время привоза пищи шнырём. А уж запах харчей, хоть зековских,(какой там запах!) хоть ментовских «тормозков» всегда вызывал обильное слюновыделение, подтверждая собачью правду опытов академика Ивана Павлова. Всё это понятно.

Но вот запах жареной на рыбьем жиру человеческой, точнее Жабьей, крови, стыдно признаться, был приятен… Я почувствовал эту гастрономическую, пьянящую роскошь, «приятность». Хотелось лизнуть ложечку кровицы поджареной. Факт.  Инстинкт не может управлять, командовать мной. Удивился. Не хорошо хотеть человеческой крови. Неправильно.  Неожидал. Голод – сильная  вещь. Разозлился сам на себя. Это ж надо! Решил сдержанно вмешаться в процесс начального каннибализма.

– Чума, другой формы расчёта не нашёл? – спросил я спокойно.

– А ты чё за фуфлыжника мазу тянешь? А?  Тайга?

       -Я же не говорю, что не получай.-я знал понятия (законы зоны), следил за базаром,своим и собеседника, каждое слово должно соответствовать понятиям.Тогда ты прав. Со словами Чумы я обязан считаться.  Получение долга-святое право игрока.Закон зоны.

      - Может у него «дачка»(передача с воли от родных),или «ларь»?(отоварка в зоновском ларьке на 5-10 рубл.1 раз в месяц. Предметами 1-й необходимости:   сахар, хлеб, курево)-продолжал я так же спокойно.

– А я двоих молодняков уже съел. Из Калымы в бега шли, брали «телят» на мясо – молодых, здоровых ребят. Дорога дальняя, сотни километров тайги. Ребят резали , наедались сразу до отвала, оставшееся мясо молодняка морозили на запас. Так что мне не привыкать. Я люблю человечину и кровушки людской испить не против. А ты против? - Чума довольный и ликующий, уверенный в своей правоте, смотрел вызывающе. Ждал ответа.

– Не я не против, а рядом. Пей хоть захлебнись. – я отвернулся к стене. Эстонец свирепо уставился на Чуму, и взгляд не предвещал добра. Жаба пришёл в себя, попытался встать и упал. Видать, от головокружения. Сучил ножками по бетону как млоденец. Водил рукой перед лицом,как мух гнал.

Чума стал ложкой жрать буро-коричневое месиво. Яство, видимо, не дожарено, в уголках рта скопилось несколько капель сырой крови, которое тонкой струйкой текло по бороде. А он жрал, чавкал, макал остатки пайки и подсаливал кровушку человечью. Я спрыгнул с нар, постучал в дверь:

– Чего надо? – появился надзиратель, раздраженный и злой.. – О, гады, чифир варите, горелым так и прёт.  Щас по карцерам раскидаю!

– Начальник, переведи Чуму в другую камеру, а то может быть ЧП. Непонятка.

Надзиратель обещал перевести во время вечерней проверки.

Чума не ожидал такой реакции камеры. Хоть и сука, но воровские замашки остались.

– В своё время я бы вас всех на перо (нож) посадил. В своё время я бы… - он клацнул зубами и сполз по стене на пол. Я ударил его по кровавой челюсти, жравшей когда-то человеческое мясо, а сейчас человечью кровь. Хотя знал, что за это прийдётся ответить на   зоновском   толковще, если дойдет. Готов, но такая форма людоедства вызывает протест и сдерживаемое бешенство.

На вечерней проверке капитан Кострубатов перевёл Чуму в другую камеру, а нам поселил троих «святых». Это особые люди. Поскольку в лживой стране со свободой вероисповедания судить за веру в Бога было нельзя, верующих судили за бродяжничество. За отказ от паспорта их называли сектантами. Хотя евангелистические и баптистские церкви в других странах имели огромное количество прихожан. За отказ от работы Кострубатов заковал всех троих в наручники. Наручники затянул предельно туго – боль неимоверная. Блатные уссыкались и визжали: «Начальники больше не буду, отпусти!» Святые молчали, будто им бархатные перчатки надели. Тишина удивила Кострубата. Он стал забивать наручники сапогами. Кости хрустели под зубьями наручников. Святые молчали. Кострубатов, бешено колотя сапогами по наручникам, брызгая слюной орал и выл:

– Ну, вам же больно! Ну, почему вы не проситесь? Ну, почемууууу?

– Нам Бог силы даёт терпеть, - тихо, спокойно, даже будничным голосом,произнёс один из терпящих пытки. Это спокойствие взорвало Кострубата.

– Повесить их на решётках, на растяжку! Чтоб ноги только пальцами касались пола! Пока не приду, никому их не трогать!

Я знаю о боли всё. И восхищён выдержкой верующих. Низкий поклон им. За терпение пыток я без кавычек назвал бы их Святыми. Когда-то таких распинали на крестах, отдавали на съедение львам… Поднимали на дыбу… И они терпели за ВЕРУ. За Бога! А я терплю за ненависть. За желание убивать коммунистов.Но так в наручниках редко кто смог выдержать.

Говорят, есть закон – в наручниках запрещено держать более двух часов. Врачи утверждают, в кистях начинается омертвение тканей, необратимый процесс, гангрена,  ампутация рук.

Святых сняли под утро. Все трое были без сознания. Отлежались, пришли в себя, только не могли руками держать ни кружку с водой, ни ложку. Ни руки, ни пальцы не слушались. Пришла их очередь выносить парашу. Я с Эстонцем понёс за них. Барсук тявкнул что-то о «понятиях». У него был наколот барс – животное грозное и красивое. Зек был противоположностью наколки и потому прозвали Барсуком.

– Послушай, Барсук, дух этих людей силён. Если б они направили его не на веру, а на жизнь блатную – были бы в законе. И если бы сказал тебе «Ночью заколю!», уверен, рука не дрогнула бы.

– Ну, ну, понял. Я просто так...

В камеру кинули двух наркоманов, два брата, два подельника. Ограбили аптеку. Пытали провизора, где тот морфий спрятал. Морфия не было, аптекарь умер от пыток. Им дали тридцать на двоих. Одного кличка Чук, другого Гек. Один «чукнутый» (чокнутый), второй гекнутый (долбанутый). Ломку терпели страшную: крутило их, выворачивало, тело то дугой выгнется, то винтом, пропеллером… Кидало о нары и сами бились о бетонный пол камеры, грызли вены, скрипели зубами так, что два зуба открошилось, выплюнули. Чук вскрылся ночью, залил кровью нары. Утром его увезли в больничку. Гек повесился на сплетённой из носков и тряпок верёвке. Продел через решётку и на очень коротком ошейнике захрипел. Я услышал не только хрипение, а и хруст шейных позвонков. Спас, вытащив из петли. За это он обессиленной, слабой рукой ударил меня. И плача в истерике сказал: « -Нет теперь сил ни жить, ни умереть..»

Вот и твори Добро в этом мире каторжанском… Я-то надеялся на «спасибо»… Гек прожил на этом свете ещё неделю.

Поутру в камере не досчитались двух вечерних паек хлеба. Хранить их было негде, и по многолетней каторжанской практике хлебные куски просто втыкали в ячейки решётки на окне. Пропажа обнаружилась сразу: две ячейки (пустота между прутьями решётки) были пустыми. Каждый знал, где лежит (торчит) его хлеб. Это святое место, как иконостас для здоровых и голодных мужиков. Некоторые не выдерживали наглядного присутствия, демонстративно зовущего хлеба, и вечером съедали свою пайку. За это никто не осуждал. Вот тут уж действительно «каждому Своё», но только своё.

Владельцы съеденных паек Зубило (Зубов) и Шаман хором, синхронно, один зловещим шёпотом, другой зычным рыком, спросили: «Хто?» Гек спокойно ответил: «Я». В камере повисла тишина. Удивительная для сопящих, хрипящих, харкающих, кашляющих, плюющих тишина. Можно сказать гробовая или могильная. Без тавтологии, ибо смысл и тема были ясны, как наступающий день.

Обворованные, объеденные и двое добровольных активистов – «Прошляк», добивающий «четвертак», (25лет)и молодой «Гоп-стоповец», с начатым червонцем,(10) свалили Гека на пол. Вонючей портянкой, потерявшей тряпочную мягкость от полугодовой нестиранности, хрустящей как рубероид, закрыли рот. Втолкали полтряпки чуть ли не до самых лёгких. От впрессованной портянки щёки раздуло, и лицо Гека стало элипсоподобным, как Чиполлино. Как он противился, избегаю определения сопротивлялся. А как тут вырвешься от четырёх возмущённых и уверенных в своей правоте мужиков? Они поймали «крысу» и правили каторжанский суд. А противился Гек существом своим, нутром через глаза. Они выражали протест, нежелание, мольбу… Он не хотел умирать. Он так НЕ хотел умирать… Хотя неделю назад вешал сам себя… Не хотел жить… Ну как вот тут понять душу человеческую?.. Хочу умереть… Не хочу… Хочу жить… И обстоятельства, условия не изменились… Изменилось видимо что-то в нём самом… Независимо от условий…

Шаман извлёк из ватных штанов тонкий шёлковый шнурок красного цвета, напоминавший атрибутику женской одежды… При любых шмонах в ватнике он не прощупывался даже натасканными надзирателями. Повесили Гека на той же решётке, только шнурок другой. Чтоб ускорить процесс, Зубило и Шаман дополнительно тянули тело Гека вниз, повисая на нём. Переборщили, точнее переусердничали чуток: шнурок так глубоко впился в шею, хрустнуло и хрястнуло. Шея отдельно, по-своему, а горло, гортань была продавлена шнурком по-другому. И всё можно бы считать нормально законченным, но под конец (вешанья и жизни Гека) он отомстил исполнителям: обоссал обоих, повисших на его ногах… Сколько я уже видел таких сцен?… Пять, восемь?… Вмешиваться в процесс казни нельзя. Закон зоны, понятия. Крысятник – вне закона. Его могут «опустить», искалечить или убить. Он крысятник – украл у своих же, зеков.Таких зона карала беспощадно. Им небыло оправдания. За них никто  не тянул мазу.

ТРЕТИЙ  ПОБЕГ   –   ВТОРАЯ КРОВЬ

                           «  БЕГИ ,  БЕГИ ,  КРУГОМ  ВРАГИ,  СЕБЯ И ЖИЗНЬ НЕ БЕРЕГИ!

                               НЕ ЖМУТ ЛИ,  ВАНЯ,   САПОГИ?»

               (    бедный Зка бежит один, а 200 миллионов жителей   СССР  ловят,  ищут )

Шесть месяцев БУРа прошли… Кому давали месяц, полтора, два… Народ менялся, текучесть сидельцев, смена контингента… Подлечился, молодость и здоровья брало своё. Я вышел бодр и здоров. Надо готовить очередной побег. Зима – как раз время подумать о летних побегах.  Подготовиться, рассчитать, взвесить, а не так – «трах-бах, хватай мешки, вокзал отходит».

Как бежать? Что придумать? Нашёлся какой-то «Кулибин», инженер-авиаконструктор, который убеждал меня, что из бензопилы «Дружба» можно сделать мини-вертолет для одного человека, не тяжелее девяноста килограмм. Мои семьдесят пять потянет уверенно. Показывал мне расчёты и формулы – угол атаки, авторотация. Интересно. Но как-то неубедительно, близко к фантастике. А мне быстрый результат нужен. На соседней зоне ЗК Жуков переоделся в форму надзирателя, вышел через вахту и потерялся. Навсегда. Третий год пошёл. Ну, везучий, сукин сын! Что придумать оригинальное, никем не применявшееся? Как? Мне же не способ, а результат важен. Нужен! Ох, как нужен!

От бессилия, от безысходности выть хочется. Может, я дурак, дефективный, ущербный? Может, я обречён до конца дней своих здесь гнить? Я придерживаюсь идеи побега – это моя цель, программа. Поэтому и не влезаю, не связываюсь ни с кем. А если идею побега из меня вынуть, то «раскрутка» (дополнительный срок за преступление в зоне) неизбежна, кому-то в рыло въеду или ножом пырну какого-нибудь гада-отморозка. Ничего лучшего не пришло в голову, как хорошо спланированный таран лесовозом КРАЗом или УРАЛом. Приблизительно каждые двадцать-тридцать минут заезжали лесовозы с лесом разгружаться на эстакаду. Разделывали брёвна на деловую древесину. Интервал в полчаса это редкость. Разгрузка занимала десять минут. Тросом брёвна стягивали на эстакаду.

Вариант не из блестящих, шансы пятьдесят на пятьдесят. Застрелить могут сразу на вахте. Две угловых вышки, два вахтёра с автоматами, ну, и караулка с взводом отдыхающих солдат. Эти воины проснутся и будут хором стрелять в меня довольно активно. Ладно. Если я не могу повлиять на их количество, то надо уменьшить огневой эффект. Неверно. Огневую мощь тоже изменить не могу. Я же не смогу испортить им боеприпасы или оружие. А вот на результат стрельбы повлиять обязан: надо сделать хорошую защиту от пуль. С боковых вышек будут стрелять десять-двадцать секунд, а сзади палить будут долго аж до поворота в тайгу. Это метров восемьсот. При скорости лесовоза пятьдесят – шестьдесят километров, вообщем, убить могут несколько раз. А мне столько не надо. Значит, обложим кабину металлом, сантиметровой толщины, и пусть лупят до посинения. Соответствующую броню нашёл. Это поддон от двигателя бульдозера С-100. тяжёлый, как моя жизнь.

Следил за воротами. В результате наблюдения пришёл к выводу: шансы увеличиваются до шестидесяти процентов. Для предотвращения побегов на воротах был шлагбаум из толстого бревна, приблизительно сорокасантиметровой толщины и длиной метров восемь. Очень прочная и тяжёлая преграда. Сначала его конструировали его так, чтобы при помощи противовеса он поднимался вверх. Грузом служила проволочная корзина, набитая камнями. Но видимо не рассчитали вес, и бревно то улетало вверх, унося с собой солдата, то торчало, как дальнобойное орудие. Воины не могли вовремя открыть ворота, шофера матерились, не хотели терять время и заработок. Всё, что этому мешало, вызывало у водителей справедливую ярость, нет – «благородную», как в песне. Потом переконструировали шлагбаум, и бревно стало ездить на колесе от сенокосилки туда-сюда , открывая и закрывая ворота. Зимой всё было забито снегом, и бревно было постоянно открыто. Зимой побегов нет. А когда приезжала комиссия, солдаты расчищали снег, задействовали бревно, демонстрируя боевую готовность.

Высоту бревна устанавливал какой-то «умник». Поднял бы выше на уровень кабины, стекла. Такое бревно снесло бы кабину, как «Фома пенисом». Ан нет. На уровне бампера. Хорошо постарались конструкторы. Да, я её двенадцати тонным КРАЗом как спичку заломлю. Хорошо. Теперь вопрос преследования. Если здесь сразу в рабзоне возьмут любую машину и сразу (сразу – это пять – семь минут) начнут преследовать, а это значит стрелять, искромсают колёса и рывок захлебнётся как атака под Харьковом в 42-м. Так не годится, надо оторваться, как можно подальше. Если по общей тревоге, то в роте охраны стоит дежурный, ГАЗ-66 и два десятка бойцов скучают в ожидании бегов, гонок. Это пятнадцать минут и расстояние два километра. Потом уже всё живое «в ружьё», тревога, и даже поварам дают автоматы вместо поварёшек, и в погоню.Главнее побега в зоне нет ничего.

Потом вариант другой. Если не дать разгрузиться лесу и пойти гружённым назад, на ворота. Для мощи удара весового и не нужно. А вот сзади стрельба не даст ничего метким воинам. Тридцать пять кубов леса за спиной, за кабиной – это бронежилетка. Но не в защите дело. Если отъехать в тайгу пару километров, выдернуть чеку и свалить на дорогу брёвна, закрыть движение можно на пару часов. Пока подойдёт бульдозер или «челюстник» – это время…пока разгребут проезд. У меня будет возможность уйти машиной подальше. Ну, вот такие планы.

Эстонец предложил взять с собой азербайджанца по имени Амиран по кличке Азик. Он сидел за какую-то горную резню в родном ауле. Поножовщина возникла на почве кровной мести: кто-то, кого-то, за что то. Вот джигит и оттолкнул врага-кровника полуметровым ножичком, а тот возьми да и помри. Слабак оказался. Поскольку убил не сразу, смерть наступила не во время удара, а умер в «скорой помощи» по дороге в больницу через час. Поэтому не дали «вышак», а только пятнашку. Я попытался завести Амирана на самолюбии горца:

– Ну, что ты кинжалом промазал, не мог сразу замочить?

Джигит свирепо вскидывал взгляд:

– Меня дед учил, отец учил, дядя учил, куда надо бить кинжалом. Вот здесь часть сердца. Эту часть пробьёшь – враг обязательно умрёт. Будет знать точно, что умрёт, будет чувствовать, как умирает, как из него жизнь уходит. И это хорошо. Это главнее, чем просто убить, чтобы не почувствовал. Это лёгкая смерть. А враг не должен умирать легко, ибо он мой ВРАГ. – С садистской радостью убеждал меня Азик. Позже я уточнял у врача. Да, удар ножом между шестым и седьмым ребром пробивает желудочек или предсердие. Умрёт точно. Джигит был прав. Врагов надо мочить.

Так нас стало трое. Ещё чем был ценен горец: во-первых, не продаст – не предаст. Его так били менты, что он буквально потерял дар речи. Где-то в голове отбили нерв, и отключился центр управления «говорильней». Больше года молчал. Из-за этого заслужил кличку Немой. И когда через год заговорил так неожиданно, что жутко стало. Во-вторых, он никого и ничего не боялся. В-третьих, располагал возможностью в горах перейти границу с Ираном. Мы рассматривали этот вариант, теоретически он был интересен. Но до этого надо было дожить и пройти восемь тысяч километров.

Появился и четвёртый беглец. Местный, из кержаков. Знал тайгу, как рубцы собственного кармана. Умел ориентироваться, охотиться, рыбачить. Сел за убийство подельника. Они вдвоём с другом переправляли панты (молодые оленьи рога) для изготовления «пантокрина» в Монголию или Китай. Дела шли хорошо. Подкупили начальника заставы, наладили систему. Денег нахапал много, а при делёжке не договорились. Подельник за ружьё, а кержак за карабин. Успел выстрелить первым. Ну, и победил. Призом за победу стало пятнадцать лет приговора. Обоюдную драку переквалифицировали на убийство.

Всем нам нормальным зекам помогает выжить и уцелеть старый каторжанский закон: «Не верь, не бойся, не проси!»

Неверие – недоверие это признак ума, осторожности, знания человеческой натуры, способной на самую изощрённую подлость, предательство. Например, при тяжком труде в полуголодных условиях кусок хлеба в цене. А уж пряник, банка сгущёнки – это вообще царское лакомство. Первый угощает второго от сердца, точнее от желудка отрывает столь редкое яство, частично лишая себя гастрономической радости, деля её с другим. А тот нажравшись уходит. Встретившись со знакомым на вопрос «Где был?», отвечает:

– Да, вот наказал одного чертилу на банку сгущёнки. Лох он и есть лох.

Или ещё хуже – бежит  к Куму и стучит, мол, такой и такой зек сухарики прячет, никак в бега готовится. Ох, какими ужасными последствиями чревато доверие к другим в условиях неволи. Кто-то поделится, разоткровенничается прошлыми «подвигами»: мол, две кражи, три разбоя на мне не раскрытых ментами… И его выдёргивают из зоны на этап и раскручивают на новый срок. Доверился ещё на пять лет по новому приговору. Недоверие – защитная реакция на выживание в неволе.

Не бойся..! Легко сказать, да трудно сделать. Боишься попасть под ментовскую раздачу. Боишься быть избитым просто так, ни за что, ни про что. Боишься попасть на семерик в ШИЗО из-за неполадок в семье отрядного. Боишься, что ночью,по непонятке ,случайно пырнут швайкой, случйно нарушить воровские понятия, зоновский кодекс, за что при сходняке, при разборке могут присудить к смерти.

А не бояться надо здоровых отморозков, которые по ширине своих плеч и узости ума считают беспредел и вседозволенность наградой за их физическую мощь. Нет. Не бойся. Не бицепсы решают, не количество участников, а ПРАВ или НЕ ПРАВ, остальное – беспредел.

Таким обычно говорят: «Бык здоровый, а в консервную баночку укладывается». И не криком, а шёпотом можно убедить такого качка, что его ночью по «сонникам» можно также вложить в консервную банку, как и быка. Если он почувствует, что ты его не боишься, он затихнет.

Ситуации, конечно, бывают разные, но вывод один. Даже если соблюдение принципа «Не бойся» обойдётся на сейчас тяжко, сработает на будущее, на перспективу, зачтётся. Даже быть избитым лучше, чем забояться. Потом почувствуют слабинку, заездят – пропадёшь.

Не проси – это гордость человеческая. Просьба – прошение всегда чуть унизительна. Дай, подай, нужно – всё это подводит под зависимость, под кого-то. Прогибаться не стоит.

Заскочил Шнырь из штаба.

– Везучий, к Куму! – заорал он на весь барак.

– Соскучился по мне что ли? До отбоя три часа, надо идти.

Законники никогда не ходили к Кумовьям без свидетелей. Таковы «понятия». Чтобы исключить недоразумения, непонятки и даже воображаемое стукачество. За одно только необоснованное подозрение зарежут, как кабана.

Я сам по себе. Кенты меня знают и вопреки принципу «Не верь», как исключение верят. Кум – весёлый майор лет тридцати пяти по фамилии Шабалин.

– Садись, Везунчик. Что планируешь? Весна началась.

– Да, ничего. Устал. Отбегался, начальник.

– Да, не верю я уже ни одному твоему слову.

– Тогда зачем спрашиваешь? Что порожняк попусту гонять?

– Ладно, Везучий, тебе может и не повезти в следующий раз. Везение оно не вечно, не постоянно. А? Ты мог быть на месте Кости или Сердюка. Сгнил бы уже. А мог бы сдохнуть, как Бандера? Мог. Давай договоримся. Я еду в июне в Крым или в Сочи. Ещё не решил. А ты даёшь слово не мутить бега. Я спокойно отдохну, покупаюсь в море и вернусь. Приеду, лето длинное, мути свои бега, отрывайся, а я буду тебя ловить. Ну, как тебе моё предложение?

– Да, никаких договоров у нас с тобой не будет, начальник. Просто я устал, исчерпал силу и дерзость. А именно они движут беглыми. Я кончился. Всё!

– Ой, не похоже! Ой, хитришь ты! Ну, кому ты тюльку гонишь? А? – Кум наклонился к моему уху. – Послушай меня внимательно. Я буду лично просить мангруппы, чтобы тебя не брали живым. Буду лично просить, чтоб тебя убили. Буду обещать пятнадцатидневные отпуска за это срочникам. Понял меня? Понял!?

– Благодарю за особое внимание к моей скромной персоне, гражданин начальник. – Сказал я спокойно, понимая, что нажил кровного врага на столь влиятельной должности с неограниченными возможностями сделать мою и без того не сладкую жизнь – мукой.

– Пошёл вон! – заорал уже невесёлый Кум. – Сейчас ещё «парашу» (слух, сплетню) пущу, что ты стучишь!

Он мгновенно вытащил из тумбочки копченую рыбину и резко кинул мне в лицо. Я не успел увернуться и исправлять ситуацию не стал. Кум кинул рыбу для запаха. Мол, жрал с Кумом, значит, стучит. Запах сразу учуют в бараке. Нюхачи ещё те! Но старые каторжане знали этот кумовской приём ещё от Столыпина. Мои беглецы мне верили, а мнение остальных полутора тысяч человек мне было безразлично. И я жадно с цирковой быстротой стал выедать мясистую спину у рыбину. Пока Кум обошёл вокруг стола, я уже проглотил пару толстых кусков, только прожевать не удалось. Не та ситуация. Там желудок разберётся.

Воевать с Кумом за рыбу я не собирался. Его провокаторская рыба – пусть забирает. Но когда он потянул рыбину на себя, у меня в зубах остался ещё один сочный кусок с костями и чешуёй.

– Пошёл на х…й,  шакал ё…й! – Кум разозлился не на шутку. Провал задуманной операции, задушевная беседа, моя реакция, да и я ещё рыбой полакомился. А главное, что я не боялся его интриг и попытки испортить мою репутацию. Вот и польза от «Не бойся».

Барак гудел. Среди пердёжного, потного, портяночного смрада рыбный копченый душок разлился, как запах черёмухи в коровьем хлеву.

– Ну, Везучий, на ужин не идёшь. Кум покормил? Да? – весело заорал Карзубый. – Ну-ка, дыхни, я втяну, кайф поймаю.

– Ну, Везучий, просто так Кум не кормит! – пошутил Граф, карманный вор из Одессы. – Никак вербовал.

– Конечно, – спокойно ответил я, укладываясь на шконку. – Главный вопрос, куда ты сбывал краденное и сколько отстёгивал в общак. Без точных ответов он не получит подполковника. Давай поможем карьере. – шутки иссякли. Вопрс с «общаком» всегда был не приятен. Мои друзья уселись рядом со мной.

– Чё там за тема? – спросил Эст.

Да, тема вечная «Бечь или не бечь?» Да, так порожняк кумовской. А также проанализировали проблему голодающих в Гондурасе. Дайте, вздремну. Эти базары остохренели. Потом  обсудим.

Выбирали машину для тарана – МАЗ, КРАЗ или Урал. Большой разницы не было. Ни по мощи, ни по скорости они почти не отличались. Постановили – всё равно. Кто водитель – тоже без разницы. Забить кляп в рот и спрятать на полчаса, чтоб не заорал раньше времени. Угомоним любого.

Броню, листы металла, приготовили и припрятали в опилках. Просчитали время: на разгрузку, на разворот вокруг пожёгочной ямы диаметром около ста метров. Главное, чтобы захват машины не был виден с вахты и с вышек. Ну, и чтобы случайно надзиратель, бредущий проверять тридцать восьмую бригаду, не застал нас в самом начале операции. С одной стороны нас скрывала пожёгочная яма, с другой стороны – штабеля досок и леса-кругляка. Вытащить шофёра из машины, связать, кляп в рот, отнести метров за сорок, надёжно спрятать. Выгрести из опилок броню, занести в кабину. Сесть самим и по газам. На всё про всё – пять – шесть минут. До вахты шестьсот пятьдесят метров. Разгон возьму максимальный, сколько позволит двигатель. Лес решили скинуть, а прицеп отцеплять не станем. Тягач без прицепа вызвал бы подозрения на вахте, насторожило бы их и стрелять стали бы пять-семь секунд раньше. А это, ой, как больно! Нам так не надо.

Ну, всё готово: ножи таёжные из кованой авторессоры, тяжёлые, большие для защиты в тайге от зверей и людей злых. Ножи «городские» - выкидные, изящные щучки, острые как бритва. Эстонец делал доводку лезвий.

– Что вы знаете о финском ноже? У вас любой нож за халявой сапога – уже финка. Нет-т-т! Лезвие настоящего финского ножа своей самой тонкой кромкой играет и прогибается, когда ведёшь по ногтю пальца. Это кованая кромка – ею бриться можно.

– Ладно, хватит хвалить финов. Перец с табаком есть?

Сухарей на каждого по три буханки сушеного хлеба, по полкило сала старого, жёлтого, которое можно есть только умирая с голода. Спички в сосках и презервативах. Рыболовецкие крючки. И компас у каждого - простая швейная игла ложится на сухую щепочку или корочку, опускается в маленькую лужицу с водой и игла покажет север-юг.

Всё готово. День выбрали субботний. Кое-кто уже выпивает по случаю окончания рабочей недели и предстоящих выходных. Лес возили вольные шофера и бесконвойники с малыми сроками. Нам попалась машина «Урал». При объезде ямы Кержак остановил её. Мы все выскочили из-за штабелей. Кержак и Амиран под ножами вывели водителя. Он оказался бывшим солдатом ВВ, оставшимся на заработки. Затрясся и забздел:

– Мужики, не убивайте!

Да, на хрен он кому нужен! Только вязать и кляповать надо покрепче, чтоб не вздумал отличиться. Мы с Эстонцем вставили броню. Сзади на сваренной решётке были закреплены два колеса. Диски из восьмимиллиметровой стали плюс резина – пули не пробьют.

Перед этим мы пытались захватить три машины. Неудачно. Кто-то мешал, то в кабине было трое, то на заправку зарулил, то с ментом в кабине. И эти непредвиденные, независимые сложности заставляли нервничать наш беговой экипаж.

– Всё срывается, - трясся сын гор.

– Бля, невезуха, ох, невезуха! – причитал сын тайги. – Я не могу больше, если сейчас не возьмём, я спрыгиваю! – тарахтел Кержак, - Всё, всё, это не повезёт и дальше.

– Да, заткнись, ты, не каркай, - спокойно сквозь зубы процедил я. На удивление спокойно. Как при автостопе на трассе попутчика ловишь. Удивительно. Может я ненормальный? Иногда бесило  слово, пустяк ,а сейчас спокоен,просто не возмутим,как индейский вождь.

Эст тоже спокоен. Ну, скандинавско-нордическая медлительность на флегме – это у них в крови. Значит, баланс – два нервных, два спокойных.

Шофёра упаковали, машину оборудовали. Ну, и с Богом! Вырулили напрямую и по газам. Пустой грузовик уже на четвёртой передаче шёл под восемьдесят километров. Господи! Помоги! Помоги нам, Господи! Когда до вахты, до шлагбаума-бревна оставалось метров сорок, солдаты поняли, что что-то не то. Потом подумали, шофёр пьяный, и стрелять даже не собирались. Но когда поравнялась кабина с воротами, шлагбаум треснул и был отброшен в разные стороны. Вахта увидела кабину, набитую зеками. Посрывали с плеч автоматы, и началась пулепляска. С боковых вышек слева и справа били два автомата. Стрелять стали через пять-семь секунд после выбитого шлагбаума. В секунду машина проходила примерно двадцать метров, так что мы уже были за сотню метров от вахты. Учитывая расположение угловых вышек (в одну сторону примерно сто сорок метров, в другую где-то метров двести), то получался треугольник. Мы были, как пишут в книжках про войну, под перекрёстным огнём. А с вахты били дополнительно несколько стволов проснувшихся автоматчиков. Потом уже позже говорили очевидцы, что из караулки выскочила смена часовых, приблизительно десять человек, и начали строчить по кабине, по колёсам. Я слышал тюканье пуль по металлу кабины, по дискам привинченных сзади запасных колёс. Стёкла пробитые пулями повысыпались. Лобовое пробили пулями сзади на вылет в двух местах.Значит эти пули прошли у нас возле ушей и затылков. Боковые были опущены, но их кололи пули на кусочки в середине самой двери. По броне также бубнели пули.Попали мы под щедрую раздачу.Активненько воины служили родине.

Ребята упали на пол кабины. Только Эст рядом со мной.

– Давай, жми, давай!

С непривычной для него горячностью громким шёпотом или тихим криком подбадривал меня. До поворота оставалась сотня метров и мы в тайге. В спасительной тайге. Дорожная колея, выдавленная тяжёлыми лесовозами, была очень глубокая. Машину подбрасывало, кидало из стороны в сторону. Прошли километров семь-восемь. В это время за нами уже пошла погоня на ГАЗ-66. Он побыстрей лесовоза с прицепом. Я решил отцепить прицеп и заблокировать им дорогу. Если дружно, то это займёт три минуты: открыть форкоп и выбить пальцы из растяжек. Зато наверстаем потом потраченные минуты. Скорость, а главное маневренность машины повышалась на много. Погнали!

Газ до пола, машина ревела на предельных оборотах. Кидало так, что мы бились головами о крышу кабины, друг о друга. Но я вцепившись побелевшими пальцами в баранку, вдавил педаль газа до пола. Откинув прицеп, мы прошли ещё приблизительно около десяти километров, так как следить за спидометром не было возможности.

И вот непредвиденное. А надо было предвидеть. Встречный лесовоз тяжело гружённый двигался навстречу. Он имеет преимущество проезда и знает это. Уверен и не уступит. Да и уступать некуда. Таёжные дороги – времянки – узкие. Для разъезда двух машин предусмотрены расширенные «карманы». Пустой пережидает и пропускает гружённого. Но это по правилам, по договору между шоферами. А у нас каждая секунда на счету. Я поморгал фарами, чтобы встречный сбавил скорость и не пёр как за премией. Хотя с лесом по такой дороге переть больше пятидесяти, это разломать машину пополам. Я начал выбирать возможность, как нам разминуться. Принять правым краем нельзя, нет возможности. А на левой стороне навалены вырубленные деревья. Из них сделано подобие настила. Деревца толщиной с ногу сбрею бампером, как шерсть на попе. Сходу. Только не потерять скорость. Только не зацепиться за раскоряченную стойку встречного прицепа или за деревцо толщиной в колесо.

Ну, вот, секунды, секунды… За этот миг надо выбрать куда кинуть машину, как проскочить.

– Ложитесь все! – крикнул я экипажу. – Ну, сука!

Два пня после ленивого бензопильщика торчали по полметра над землёй. Наклониться, гад, не мог ниже. А такой пенёк, как швартовочный кнехт, вынесет если не мост целиком, то поперечную тягу точно.

– Господи, помоги! Ну, пошли, ребята! – заорал я сквозь зубы, выражая напряжёнку, восторг, страх.

Да, да, как потом услышал у Высоцкого «В конях»: «…чую с гибельным восторгом…» Есть этот гибельный восторг. Есть!

Кидануло на брёвнах. Страшно подбросило машину вверх. Внизу хрустнуло, хрякнуло. Но главное не сбросить газ и не переключаться. Ещё раз подбросило к верху и опустило к низу. Мы разминулись правыми бортами. Слава Богу на дороге. Кержак выглянул в окно, доложил:

– Водила охренел. Стал, вышел из кабины и смотрит нам вслед. Пусть смотрит, что ему остаётся. Погнали! Вперёд! – орал он как пьяный.

Я остановился. Включил заднюю скорость и попёр назад.

– Ты чё? Ты чё охренел? Ты что делаешь? – заорали все трое.

– Так, слушай мою команду. Вон топор под ногами в кабине. Чётко и слажено, без понтов  быстро пробить снизу оба топливных бака на КРАЗе. Углом топора, чтобы солярка стекла. На это десять секунд. И вон монтировка, как ломик, посбивать вентили на скатах и медные трубки для подкачки воздуха. Быстро пошли!

Кержак с топором, Зверь с ломом за считанные секунды ухайдокали КРАЗ. Шофёр из бесконвойников побежал по дороге так быстро, что даже если бы мы хотели его замочить, догнать не смогли. Да и не нужен он нам. А вот заблокировать дорогу – хорошая мысль, хоть и запоздалая. Почти полкилометра задом сдавали. Но теперь гружённый КРАЗ со спущенными колёсами прочно перекрыл дорогу. Только тяжёлым трактором можно сдвинуть его с места. А трактору сюда ходу не менее трёх часов. Теперь надо гнать и гнать. Мотор ревел на пределе. Экипаж в восторге орал каждый свою песню. Жаль, что тогда не было «Тату», где две не особо музыкально одарённые певчушки, покручивая попками, пели, что их, то есть «нас не догонят». Желательно, чтоб и нас не догнали. Дорога раздваивалась – вправо, то есть севернее, и южнее. Левая более разъезженная, правая – менее. Значит, новая молодая дорога ведёт на новую делянку, свежую вырубку. Следовательно, и покороче будет, и тайга цельная, нетронутая. Вырубанных полян меньше, меньше шансов встретить людей. Это для нас лучше. Крутанул направо.

– Ну, Везун, ты лучший водитель в мире! Даже Засада так не смог бы! – восторгался Эст.

– А кто этот Засада? – спросил я риторически. – Чтоб я радовался сходством и гордился сравнением.

– Польский автогонщик, чемпион Европы.

– Так, ребята, давай по делу, - прервал я комплименты. – Топливо на исходе. Мчались на предельных оборотах, поэтому израсходовали максимально. Через десять километров машина станет. Если ещё эта дорога будет длиться десять километров. Вот, видите, лежнёвка пошла (дорога из брёвен вымощенная на болотистом или очень мокром грунте). Слушайте дальше. Как только машина станет, чётко прокладываем следы на запад. Попробуем дурануть ментов. Шарабуринскими зихерами собьём их с толку. Дадим и обозначим западное направление метров на двести. Потом вернёмся назад к машине тем же следом. Наследим для собак и мусоров. Возле машины тщательно натираем обувь, подошвы, сыпьте в кеды махорку и перец. И потом пойдём на север, северо-запад. Они не исключат и такую заячью петлю, но основные силы кинут на выраженный след, расценив его как результат торопливости, растерянности. И ещё один сюрприз я им приготовил.

Ветер-то северный. А тайга подсохла, особенно старая хвоя и листья. Мы им устроим фейерверк. Это угомонит их пыл, замедлит темпы преследования. Короче, подожжём тайгу. Это нам на пользу. Мотор стал фыркать, пыхтеть с перебоями. Всё, гашу двигатель. Все рванули за мной на запад. Главное и страшное – это дискуссии и разногласия. Хотя поправки и уточнения были полезны всем и всегда. Даже нужны. Но по делу. Неважно, чья идея, кто прав, лишь бы на пользу дела.

Отбив метров двести, мы вернулись назад к машине.Проложили ложное направление. Ноги наперчили и натабачили. На сиденье валялась грязная промасленная куртка. Порвали её на несколько кусков. Пробили топором самый низ бака. Тоненькой струйкой остатки топлива потекли на тряпки. Пропитанное бензином рваньё подожгли и разбросали там, где сушняк и пожелтевшие горы опавшей хвои. Огонь загулял мгновенно. Прямо радостную пляску выдавали длинные языки, выползая на ветви… Любоваться пироконцертом некогда. Ходу и ходу…

– Мужики, я своей дорогой на Монголию, - оправдывающимся тоном заявил Кержак. – Я там заимки охотничьи знаю, тропы знакомые. Так что, извините, я пошёл.

– Да, на здоровье. Никто никого не держит. Удачи тебе, брат. – я пожал ему руку, и мы пошли разными направлениями – он на юг, мы на северо-запад.

Мы оторвались довольно далеко. Это хорошо, но расслабляться не надо. Пока зона кинула на поиски только свои силы, а потом присоединится всё управление. Шли хорошо. Свежие, отдохнувшие, выспавшиеся. Этот рывок энергии должен дать больше километров.

Нужно следить за направлением движения, чтобы не «закруглиться», не вернуться назад по кругу.

– Мужики, кидайте взглядом и ориентируйтесь по мху на стволах деревьев. Мы идём на мох, чуть левей. Это главное направление. – Эст и Азик закивали головами.

– Пошли, пошли! Как можно быстрей и дальше.

Активный поиск будут вести всё равно на юго-западном направлении. Хотя кольцо общего оцепления будет распространяться и на север. Таковы инструкции поисков беглых. Только я себе инструкцию придумывал сам. Сам её исполнял. Мудрая или глупая – она моя, расплата за ошибку или дар воли за гениальность. Это моя судьба.

Не нарваться бы на другую зону. На чужой побег. Когда ловят беглых с девятнадцатой зоны, а на засаду мангруппы выходят зеки из двадцать второй. Те ушли вчера, а эти сегодня. Вот так нежданчик, хуже не бывает. Нежелательна встреча с аборигенами-тунгусами. Охотники отличные, от них не уйдёшь. Стрелки-снайперы – шансов уцелеть никаких. Им за убитого беглеца платили порохом,  мукой, дробью и прочими колониальными товарами.

Без отдыха до самой темноты мы выложились до предела. Теперь перекусить и выспаться. На завтра (если доживём) силы будут нужны не меньше.

Упали под огромной раскидистой елью. Громадные плотные лапы прямо стелились над землёй, как гамаки. Спать можно было хоть на лапах, хоть под ними. Сгрызли по два сухаря с жёлтым салом. Лакомство, а не еда. Воду пили из медицинских грелок. Пахло резиной, тальком, но жить надо. Заснули быстро как убитые. Нет, как беглые зеки. Как простые советские зеки. И не надо никаких сравнений, гипербол «как убитые». Все так говорят. Шаблон. Пусть говорят, заснул как беглец в тайге, после десяти часов соревнований с сытыми воинами, где наградой была воля, а проигрышем – смерть. Скорее всего. Так обещал Кум. И кто ему помешает выполнить обещание.

Утром только рассвело, команда подхватилась будто кто штыком пырнул. Спать да спать бы, если бы на пикнике были. А тут подсознательное, дежурное реле тревоги, опасности сработало у всех.

– На мох идём, как и раньше. Солнца не будет. Тучи и гуща тайги не просветная. Так что держать  друг друга в зоне видимости и слышимости.

Выбрались на сопку. На вершине сухое дерево без коры и листьев, как искусственное, не вписывалось в зелень тайги. Надо осмотреться. Хоть и силы жалко тратить, но я взобрался высоко на дерево. На юго-востоке стояло огромное облако дыма до самого горизонта. Тайга горела. Горела тайга. Это надолго. Это наше спасение. Чтобы обойти зону пожара, воинам надо сделать полукруг километров на пятьдесят. Это очень хорошо. Я слез с дерева, съели по сухарю и пошли. Делиться радостью с подельниками не стал, чтобы не расслаблялись. Пусть чувствуют страх, опасность, погоню. Будут идти без отдыха, а это главное. Так что мною сокрытая ситуация, то есть правда, не есть обман, а сохранение тонуса и психосостояния – так надо.

Спустились с сопки, увидели маленький ручеёк. Обновили воду в грелках, напиваться не дал.

– Всем по пять глотков и конец. Напьётесь воды, бегуны из вас будут никудышные. Захлебнётесь и задохнётесь. Пошли!

Начался кедрач. Огромные кедры, толстенные, ну, кажется об их высоченные вершины тучи цепляются. До сезона сбора орехов ещё далеко. Но людей встретить можно. «Шишкари» (люди добывающие кедровые орехи в тайге, работают или семьёй или бригадами по 5 – 7 человек) могут подготавливать себе шалаши или балки. Так что – всем внимание. Прошли удачно весь день. Под вечер опять попали уже под сосновые смоляные разработки. На некоторых соснах были глубокие полосы разрезов под углом к низу по стволу. Как золотистые нашивки на рукавах морских курсантов. Живица (смола) сейчас шла активно, бурно. Поэтому заготовителей смолы можно было встретить, что было весьма нежелательно. Во-первых, они собираются артелями. Во-вторых, многие из них являются охотниками. А в-третьих (скорее, во-первых), у них ружья и карабины.

Вот, блин, судьба! Это самый дикий район тайги. Между Байкалом на востоке, Братском на севере, Решётами и Канском на юге. От транссибирской железнодорожной магистрали мы на север километров на сто восемьдесят, а народу как на одесском бульваре. То «шишкари», то сборщики смолы. Промысел лежал по нашему маршруту. Досадно. Зло берёт. Я же не на юг пошёл! А вот и сюрприз. В низинке ручеёк, небольшая полянка и балок из тёсаного кругляка.

Мы залегли и замерли. Пустой или с людьми? Надо понаблюдать, кто себя проявит. Заодно передохнём. Темнеть начнёт через час-полтора. Костра нет, дыма нет. После некоторых наблюдений подошли поближе. Дверь была подпёрта бревном снаружи. Значит, пусто – «заходи – не бойся, выходи – не плачь…»

Балок был пуст. Это точно. Но подлянку в виде капкана или петли могли оставить для юмора таёжного. Всё обошлось. Нашли две пригоршни перловки, килограммовый кусок вяленой медвежатины и две высохших рыбины неизвестной породы. Кашу сварили в котелке. Медвежатину красноватого вида порезали на три куска и съели. Рыба была такая сухая и твёрдая, как мумия, что её можно было вбивать вместо клина при колке дров. Четыре лежака с тряпьём несвежим, но сухим, ну, прямо апартаменты «Хилтон». Вторая ночь на воле – это здорово!

Азик во сне воевал с горцами, рал «Зарэжу!» Спали также до рассвета. Перед сном я попросил Азика вылезти в окно и подпереть дверь снаружи бревном. На всякий случай. Вроде всё как было до нашего прихода. Изнутри дверь запиралась на деревянный брус. Довольно крепкий. Перед дверью я поставил пусты котелок и чайник. От воинов сатаны это несерьёзная преграда. А от лихих таёжных людей поможет выиграть пару минут для обороны. Чем чёрт не шутит, от кого ждать добра, от кого зла.

Уйти надо не оставив следов пребывания. Насыпали старых опилок, трухи, скомканные нити старых паутин. Кто и когда будет здесь после нас? Ох, как с утра бежится хорошо, легко и весело. А к вечеру хочется упасть и умереть.

Шли чуть западнее. Дебри таёжные дикие, страшные непролазные. Откуда-то сверху посыпалась сухая кора. Реакция загнанного человека – мгновенная. Я вскинул голову и встретился взглядом глаза в глаза с рысью. Секунда и в моей руке уже был нож. Рядом застыл Азик. Нож доставал медленно, почему – не знаю. Две-три секунды и рысь скакнула на другую ветку, а с неё на другое дерево и ушла по верхам. Кержак говорил, что беременная и недавно орысившая самка очень опасна. Прыгая сверху за воротник перекусывает шею или горло. Поэтому некоторые опытные охотники носили на шее острые отточенные колья, вмонтированные в кожаные ремешки и застёгивающиеся под руками, как рюкзачок. Мой взгляд рысь истолковала правильно и достойно ретировалась. Мне кажется, нет, уверен, если бы она прыгнула внезапно – не знаю, но если бы явно и открыто – я бы её сожрал без ножа. Внезапный страх от неожиданности есть, а как только понял, кто и что по чём, как пружина внутри сжалась и готов биться хоть с кем. В прошлый раз росомаху выгнал из её логова. Вернулась, наверно. В низине на водопое, у малого ручейка заметили кабаргу – такие маленькие олени или козы, я не ботаник и не зоолог, но мне их описал Кержак. Если подстрелить или поймать на петлю, можно есть, мясо вкусное. Раньше, со слов Кержака, кабарги водились на Дальнем Востоке, а теперь распространились и на запад от Байкала.

Продвигались хорошо, быстро. Главное ноги не натереть. В голову лезли песни босяцкие. Это не от праздности прогулочной, а скорее защитная реакция психики от перегрузки. Сейчас лезут на язык строчки из «Мцыри»: «…Горун бежал быстрее лани, быстрей чем заяц от орла…» То пою, то декламирую. Азик услышал и спросил:

– Откуда ты знаешь Горуна? У меня кунак был по имени Горун.

– Да, отцепись. Про твоего кунака я не знаю, это про другого. Давай, давай, не сбивай ритм и дыхалку. Ой, сука! Толстая ветка, обломанная, значит, СУК. Ну, вот сук-сука, чуть глаз не выбил. Ёлки-палки лес густой…

Вдруг услышал крик. Страшный, не человеческий и не звериный. Жуткий крик боли и смерти. Азик провалился в яму-ловушку и напоролся на два кола.

Опять же Кержак предупреждал о ямах – волчьих, медвежьих, лосиных. Все, кто проваливался в них, не выживал. Вой, крик нёсся снизу. Осторожно с Эстом подошли к краю ямы. Забросана сверху тонкими кольями, ветками. Замаскирована еловыми и пихтовыми лапами, старыми, высохшими. Узкая норка сверху, куда упал Азик, равнялась диаметру его тела, сантиметров сорок. Сама яма была глубиной около трёх метров. Сохатому бы тесно не было. Ведь я мог тоже попасть туда же. Мы растащили ветки и обозначили края ямы. Ну, и старался же кто-то вырыв и оборудовав такую страшную ловушку. За капкан Кержак говорил, ногу перебивает и обязательно сдохнешь или от потери крови или позже от  гангрены. Но Азику выпало хуже. Один кол вышел в правом плече между ключицей и ухом. Торчал рядом с головой, окровавленный и страшный. Второй как-то неестественно вылез внизу живота, между пупком и пахом. Кричать уже Азик не мог. Кончился крик, сил нет. Уходят силы. Хрипит и просит помощи. Сколько ещё сил уйдёт на хрипы и просьбы… Умрёт ведь точно. Нашли сломанное бурей дерево толщиной с ногу и опустили в яму. Я попросил Эста подстраховать на верху, а сам спустился по деревцу в яму. Шесть пустых кольев ждали свою жертву. Два накололи на себя горца и омывались его кровью. Взглянув ему в глаза, я понял, что он уже нежилец. Что-то мутное, пустое и жуткое в глазах… Видимо, так выглядит смерть мучительная. Азик что-то пытался ещё сказать, но для слов, для звуков не хватало воздуха, не было воздуха в лёгких умирающего человека. А руки ещё жили… Руками, точнее левой рукой, Азик касался скользкого от его же крови кола, торчавшего из плеча, как бы гладил его, а рука скользила по крови, может, пытался вытащить, удалить как источник боли, безумно, безрассудно, инстинктивно. Я пытался снять его с кольев. Он был жилистый, но не тяжёлый, килограмм семьдесят . Я здоровьем и силой тоже не обижен, но задача оказалась не из лёгких. Ноги мои проваливались в мокрую землю на дне ямы. Погружаясь вниз, я не мог его поднимать от себя вверх, а вынужден подсев снизу сталкивать его с кольев. Упереться ногами не было во что. При усилии они проваливались ещё глубже, и я вместо того, чтобы поднять Азика и снять с кольев, проваливался в мокрую жижу на дне ямы все глубже и глубже.… Гнилые листья, смешанные с хвоей, воняли как навоз. Видимо, яма была давней.Может в ней уже разлагался чей нибудь труп.

Нашел под ногами опору на глубокие корни деревьев. Они тоже были скользкие и качались, играли под ногами. И в яме темно. Особенно в глубине, где ноги. Кровь из ран капала и лилась на меня и я весь был мокрый от крови. Кровь заливала мне глаза, рот. Она лилась сильно мне на голову, а по ней (с неё) уже стекала по всему телу. Но если я поднимал своё лицо вверх, чтобы видеть куда и как спихиваю Азика с кольев, то струйки крови лились уже прямо в глаза и губы.

Когда мне наконец удалось снять тело с кольев, горец уже был мёртв. Он был мёртв, а кровь продолжала течь, капать. Почему? Сердце ведь уже остановилось, уже не бьётся.Видимо остатки.

Я решил забрать припасы – его еду, спички и запасные носки. Еда была упакована и кровь в неё не попала. Почти. Решили похоронить его в яме. Здесь же, где и погиб. Стенки ямы рыхлые, только корни деревьев переплетались, как подземные змеи. На них и земля держалась. Палкой подкопали и земля посыпалась. Рухнул большой кусок влажной земли. Так мы похоронили сына гор и, поделив его продукты, пошли уже вдвоём.

Похороны горца заняли больше часа. Надо навёрстывать потерянное время. Хотелось смыть его кровь с рук и одежды. А где смоешь? До ручейка попутного можно и два дня идти и через полчаса на него наткнуться. Господи, ну, о чём я? Только что  за Горуна с ним объяснялся, и уже нет человека. Ну, как это так? Только вот тут был и нет его… Так непостижимо и так просто. Я чувствовал запах крови ещё не загустевшей и не высохшей. Запах крови человеческой тошновато-приторный, какой-то особо противный, нежеланный и нежелательный. Непривычный.  Не до сравнений и анализов, но кровь Азика пахла иначе, чем у Жабы тогда в БУРе, когда её жарил Чума в миске. Хотел - не хотел, а наглотался, деваться было некуда, когда пробовал снять его с кольев. Приторно горьковатая на вкус кровь сына Кавказа. Лучше его не знать, не пробовать, не нюхать никогда. Господи, а кто-то сейчас нюхает в ресторане букет крымских вин, сравнивая их с грузинскими. Поистине каждому своё.А то что происходит со мной-мое! Ну, вот, Эст приотстал, притомился видать. Ну, прямо кровавый день сегодня – у него носом пошла кровь. Ударился? Ответ: Нет. Наверно, от перегрузки сосуды не выдержали давление. Я не доктор, не знаю. А бежать ему стало трудней, так как стало трудней дышать. С открытым ртом, харкая сгустки крови, он шёл – бежал – бежал – шёл. Ну, и добро нам судьба преподносила. Во-первых, не вымокли ноги, хотя полуболотца и пару ручейков, шириной по два-три метра, удалось преодолеть сухими. И тут малинник на полянке, склон полусопки малиной усыпан, никем не тронутой, крупной и густой.

Ну, и нажрались мы, прямо пригоршнями – не ели, как люди, а запихивали в рот горстями. И радости нашей не было предела. Не жизнь, а малина! И вдруг над низкими кустарниками я увидел в метрах в семидесяти от нас голову медведя. Так же жрал малину, как и мы. До этого я живых медведей не видел, только в кино и в книжках. Вот это страх! Это тебе не росомаха и не рысь. Там срабатывала защитная агрессия и злость гасила страх, побуждала силы к борьбе, к защите, к нападению. А тут так банально, как десятки раз банально было сказано – читано, «ноги стали ватными». Из открытой челюсти вывалилась непрожёванная горсть малины. Ну, это же мы его заметили, потому что ветер дул с его стороны. А как он нас заметит? Тогда что? Мы заметили и укакались, окаменели. А какая реакция будет у него? Читал же я в книжках, что он бегает очень быстро и по деревьям лазает. Может, захочет мясца зековского после малины. Эст лакомился метрах в десяти правее и ниже. Он жрал молча и самозабвенно. А если издаст крик восторга и сытости? Медведя он явно не видел. Век бы его не видеть. Я упал на карачки и пополз к Эсту. Главное, чтобы он молчал. Ну, и мысль о медведе, а может это она, сладкоежка. И тут деление по половым признакам. Лучше уж от самца сгинуть. Ну, что за мысли, что в голову лезет? Если он отвлечётся от дессертной жратвы и заметит шевеление верхушек кустов, может, это не вызовет хищного любопытства, как если бы он увидел или унюхал человека-зека. Подобравшись к Эсту тихо, чтобы не напугать, прошептал:

– Присядь, упади. Тихо!

Сработало – всё же не на пикнике, а в бегах.

– Молчи! Там медведь жрёт малину. Надо уползать под ветер. Иначе нам п…ец. Потихоньку за мной.

Сообразительный и нелюбопытный Эст без расспросов и уточнений пополз следом. Огибая полусопку, мы отклонились метров на двести от маршрутного курса, зато медведь не загрыз. Он же тихо не кусает и нежно лапой не чешет. Слава Богу! Мы взбодрённые адреналином понеслись на северо-запад.

Потом уже мы пытались воспринимать и расценивать это как приключение, будто страничку из Ф. Купера и М. Рида. Ан, нет, то чужое, книжное, интересное очень. А тут в действительности моё, опасное и страшное. И если там это форма развлечения, то тут ну б его на х… Я не преувеличиваю, но и преуменьшать не собираюсь. Страх – животный страх живёт в нас, многогранный, в сознании и подсознании, в инстинктах и крови. Как бы ни воевали, не боролись со страхом, он есть и будет вечно оберегать нас, двигать нами, давать энергию, спасая нашу ЖИЗНЬ. А сколько я сил потратил, чтобы угомонить, обуздать и сделать страх подконтрольным, управляемым. Видать достигнутый результат – это лишь малая толика той могучей силы страха, запрограммированной в нас Богом и природой. Как разделить эти две категории? Бог! Бог выше всего. Бог – это всё, Вселенная бескрайняя… Боже, прости за грехи и слабости мои! Помоги, спаси и сохрани от войска сатанинского! Экспромтная молитва, продиктованная самочувствием и ситуацией, лилась из меня прямо в небо, прямо к Богу.

От рассвета до заката где-то пятнадцать часов. Это время нашей гонки. Делали два перерыва по полчаса. Если было солнце, то я замечал грань тени от дерева, чтобы не разморило, чтобы не залежаться. Ложился в тень головой на запад. Граница тени была на груди. Как только тень сползала и солнце начинало бить в лицо, мы вставали и шли. Такой будильник зека. Запасы еды таяли, хотя ели экономно. Всю сладость малины медведь испортил, а жизнь нашу дальнейшую – собака овчарка, натасканная на ЗК СССР. Она выскочила, как всякое горе, конечно, внезапно. Два раза гавкнула. Может, звуковой сигнал подала воинам и кинулась на Эста. Решительно, без страха и колебаний. Первый бросок, хват зубов был неудачным. Она попала на рюкзачок. Может, бросок был и верно рассчитан – на шею, но Эст дёрнулся, не дал этой суке прицепиться, и она хватанула рюкзачок. Видать почувствовала, не то, не живое тело, мгновенно перехватила за левое плечо. Эстонец за ножом потянулся. Но мне-то удобней, на мне же собаки нет. И я всадил по самую рукоятку двадцатисантиметровое лезвие кованой рессорной стали. Даже гавкнуть не успела, слышался только хрип. Мне раньше не приходилось резать собак. Опыта не было. Но загородил «воркуту» «по самое дальше некуда». И добавлять не надо было. Сейчас хозяева собак появятся, если не спят солдатским сном. Или резервная мангруппа на перехвате. Или другая зона… Или вообще собака не ментовская… Тогда чего кинулась, что у неё других собачьих, охотничьих дел нет? Мы её не трогали. На неё не бросались. Уходить! Бежать как можно быстрее! И мы дали дёру. Кровь, сочившаяся из плеча Эста, пропитала рубашку и куртку. Но мы ломились быстрее, чем от медведя. Стрелять по нам начали минут через десять. Видать нашли зарезанную собаку. А наш след уже без пса можно было определить по сломанным веточкам и сорванным листикам. Следы оставались на траве и на нетоптаном слое хвойных игл. Как назло, нас вынесло на полянку. Именно вынесло. Когда просто бежишь, то контролируешь направление и поправки вносишь. А тут когда смертушка совсем рядом, в затылок дышит, уже не до азимутов. Стрелять стали из далека. Рассматривать и вымерять особо не пришлось, но хлопки выстрелов были далёкие и тивканье пуль по веткам и земле было слабеньким, приглушённым. Видать пули на излёте. На пределе своих смертоносных возможностей. Эста не вижу. Ну, где же он? Повернулся, крутанулся и достали всё-таки, суки! Сначала думал, что ударился об торчащий сук. Через некоторое время понял, что попали в руку правую. Глянул, дыра чуть ниже локтя. Дырка есть, боль одеревеневшая, а крови нет. Рука как чужая, не моя. Через несколько секунд и кровь хлестанула из дырки и боль поменялась. Из одеревеневшей, чужой рука стала моей – стала сплошной горячей болью. Кровь сначала обильно закапала, а потом полилась струйкой. Так надолго кровицы не хватит, надо перетягивать. Быстро! Ножом отрезал полосу от нижнего края рубашки, вылил на рану припасённый пузырёк йода. Разгрыз две таблетки стрептоцида, выплюнул белую массу на рану и туго забинтовал. Всё! Попёр быстрее, чем раньше. Ткань набухала кровью. Но не текло, не капало. Это хорошо. Не знаю только надолго ли.

Эста не вижу. Если у сатанинского войска не было другой собаки (живой), то шансов у меня уйти было значительно больше, чем у них меня догнать. Это естественно. Хотя я усталый, голодный и трохи раненый – уйду. Мне очень надо уйти. Очень хочу уйти! И Бог мне помогает. Они же с такой силой меня поймать не стараются, как я стараюсь убежать. Отпуск, премия или лычка на погон – это же не тот стимул. А у меня Воля и Жизнь на кону. Только бы рана не подвела. Теперь я боялся заражения и гангрены. Бойся – не бойся, а беги. Будь как будет. Потерялись мы с Эстом. Это естественно в такой ситуации. Обстрел нас рассыпал по тайге. Значит, не судьба. Я резко пошёл на север. Без западного уклона. Опять ветер дул на сатанинских преследователей. Ну, я вам, суки, опять устрою пекло! Нашёл кучу сухого валежника. Поджёг и разбросал. В огне видимо тоже сатана живёт, ведь пекло огненное – это от дьявола. Заплясал огонь свою пляску сумасшедшую, и возрадовался я его защите и пособничеству. Дымом заволокло по ветру. Времени и дистанции мало для большого пожара, но и такой притормозит активность погони.

До темна я полубежал, потом едва брёл и в сумерках стал искать место для ночлега. И не успел найти. Заснул раньше, чем нашёл. Да и что я мог найти? Может, норку поудобней и поскрытей. А земля вокруг сухая и матрац из многолетней хвои также был мягок и гостеприимен. Просто упал и заснул с больной рукой. Уже засыпая, подумал: «Есть ли у воинов рация? Вызовут ли вертолёт? Если нет рации,  не укомплектовали,  то  нет и вертолёта. Тогда мы на равных. Я их измором возьму. Измотаю на дистанции по тайге и очень пересечённой местности».

Утром опять с тем же темпом – вперёд. Сухарь и два укуса остатков сала. Я бежал, рука болела. Болела очень, до моих бегов ей дела нет. Пусть болит, лишь бы не гнила. А отбегу ещё немножко и попробую достать пулю. Весь световой день прошёл с такой же нагрузкой. Только отдыхал уже три раза, силы сдавали. Завтра пулю извлеку. Да, чего откладывать на завтра? Просто надо на костре нож прокалить, продезинфицировать. Без костра это невозможно. Без огня не хрен и начинать. А костерок, дымок могут заметить издали – это опасно.

Нашёл сухостой и сухие смолистые ветки. Они горят, как порох, почти без дыма. Костерок развёл под огромным камнем (от ледникового периода остался?). На красных углях нагрел конец ножа. Закусил зубами мои грязные бинты и всадил левой рукой красный конец ножа в рану. Воткнул и резанул. Зашипело, аж пар с дымком пошёл от испарения крови, от горения мяса. От боли прокусил насквозь тряпки, замычал, как Герасим над Му-Му,  кончиком ножа шевельнул и почувствовал кость собственную и металл. Металл о металл – не спутаешь. Кость твёрдая, но не отдаёт как пуля. Ну, как я её выколупаю? У меня же крючка на конце ножа нет. Я же не хирург. Да и хороший хирург чужую руку режет, не свою же. К тому же он обезболивание применяет для облегчения работы. А я свою жарю и кромсаю. Но надо. Чтоб сохранить правую руку, надо терпеть. Рука мне ещё понадобится, пригодится ещё. И ложку держать и в носу ковыряться.

Ой, как же  больно! Если потеряю сознание, то не знаю, когда я его найду. Нет, терять ничего нельзя. Терпеть без потерь. Нащупал кончиком ножа металл, взял чуть ниже и поддел рывком. Не удалось. Ну, не получилось, соскользнул кончик ножа с острого конца пули. Руку прижёг раскалённым ножом, потому крови было мало. Надо набраться сил и повторить попытку. Нет, потретить. Ведь уже не второй, а  третий раз втыкаю нож в рану. Она уже не круглая, а разрезана на ширину лезвия ножа, сантиметров пять-шесть. И поперёк руки, а не в длину, как было бы удобней по медицинским правилам. Пуля почти пробила руку насквозь, на вылет. Может надо было мне не сверху через входное отверстие доставать, а снизу разрезать, ближе к краю руки и выдавить её сверху, надавив на отсечённое плоское донышко пули. Думать надо было перед началом операции по извлечению пули из собственной руки в таёжных антисанитарных условиях.

Ну, помоги, Господи! Левой рукой работать не удобно. Надо расширить, чтобы залезли в неё два пальца. Потом пальцы просунуть в глубину, расширить по бокам пули и, сжав её, вытянуть вверх. Ну, вроде правильно. Чего я, дурак, перед этим в глубине раны ковырялся? Ну, как концом ножа за остриё пули зацепишь? Да, никак. А наковырял боли, крови и силы на исходе. Хрустнула живая ткань мышцы под лезвием ножа. От локтя к кисти идут мышцы и сухожилия толщиной в палец. Жёсткие и крепкие. Пальцами пошевелю – мышцы в ране играют, двигаются, то есть этими жгутами управляются функции пальцев. Их резать нельзя. Верх, то есть край руки, разрезал поперёк, а там в глубине эти жгуты-мышцы раздвинул пальцами левой руки, воткнул пальцы поглубже и вот захватил цилиндрик пули. Туго сидит. Потянул – скользнули пальцы по мокрой от крови и ожоговой сукровицы. Ну, ещё разок! Крепче за ободок обжимочный… И удалось. Пошла пуля. Вот, она моя смертушка. А руку-то как искромсал, обжёг, обжарил! Что остротой ножа, что его раскалённой температурой. Рана ужасно выглядит. Пальцы были грязные. Ковырялся глубоко. Каких паразитов я занёс во внутрь? Не отгниёт ли рука? Мысли невесёлые, грустные.

Вот она пуля калашникова, калибр 7,62. Издалека и на излёте застряла в руке. Кабы ближе стреляли, пробила б и руку и бочину. Поссал на рану – вот и вся дезинфекция. Укоротил бельевую рубашку ещё на ширину ладони по всему кругу. Растолок ещё две таблетки стрептоцида, посыпал рану и туго перетянул. Сделал всё, что мог в таёжных условиях.

И когда много лет спустя смотрел голливудскую кухню, как Рембо зашивал себе бутафорную рану на плече, мне было не жутко, как рассчитывал режиссёр, а чуточку смешно. Но это мне. Остальным другое виделось..

Управился с хирургической задачей. Если б это мне кто-нибудь другой делал, было бы легче. А сам себе, да ещё левой рукой, усталый до предела, измотанный, без специнструмента, умения и знаний…  Что оставалось делать? на что надеяться, на что рассчитывать? Только на Бога. В минуты особых трудностей, страха и муки изнутри, из души сама возникает набожность. Мольба к Богу сама из души рвётся. Боль в руке отдавала огнём и дёрганьем. Что там дёргаться могло? Сокращение обжаренных разрезанных мышц? Нервный тик? Уже материал для кандидатской: «Удаление пули бандитским ножом самому себе левой рукой при отсутствии обезболивающих и умения это делать».

Сон победил. Усталость – это и есть обезболивающее. Проснулся ночью. Муравьи десятками, сотнями лезли по мне, в меня, под повязку на руке. Видимо, я заснул вблизи их муравейника. Иначе их нашествие не объяснишь. Правы они, борясь с неожиданным пришельцем, за свою территорию. Но отдых мне попортили, сократили. До рассвета может быть час-два. Небо чистое, звёздное. Тайга тиха, и в тишине этой есть своя загадочная музыка. Только наслаждаться слушая тишину тайги мешали муравьи и проснувшаяся вместе со мной боль в раненной руке. Пусть отболит своё, вытерплю, лишь бы не загноилась. Тогда умру уж точно от гангрены. От «антонова огня», как в народе называли эту болезнь – заражение крови от омертвевших тканей. Чтоб уйти от боли, стал внимательно глядеть на небо, на звёзды. Вот где тайна! Вот где непостижимая загадка всего живого и неживого. Было в этом звёздном небе что-то завораживающее, колдовская притягательность и моя анестезия. Я многое помнил и многое забыл… Но эту звёздную ночь, это любование небом среди дикой тайги, один на один с болью в обнимку никогда не забуду.

Потом спустя много лет прочитал у И. Канта, цитирую приблизительно: «Ни что так не трогало меня в этой жизни, как звёздное небо над головой и внутренний мир в моей душе».А еще позже нашёл обьяснение этих загадочных процессов: всё оказались простеньким подергиванием нейронов в серой массе мозга. Так просто. Приметивно. И совсем не романтично.

Начало светать. Заалело на востоке. Надо собираться в путь. Как всегда – с Богом. «Господи, помоги мне!»

Шёл нормальным быстрым шагом. «Быстрым» по равнине не то же самое, что по тайге. То бревно, то кусты, то яма, засыпанная хвоей и листвой. То коряжина огромная, лет сто лежит себе, её обойти надо. Каждые триста шагов, с учётом зигзагов, уточняю направление. И хотя мох ростёт не на каждом дереве, этот ориентир наиболее подходящий. Он мой единственный помощник. Северная часть стволов как бы специально намазана зеленью мха, чтобы я не заблудился.

10-й день на воле. Я ВОЛЬНЫЙ! Вот захочу –сяду, захочу лягу, могу пойти ,   а могу и не пойти!

Каково? Выбор! Мало для понятия ВОЛЯ? Кому как .Я такими привелегиями давно не пользовался.

Так что у меня праздник. Ликует душа от хмеля свободы. Песню бы пел, да осторожность ни кто не отменял. Надо идти. Хоть с песней хоть без. Тайга становилась гуще. Больше всего мне мешал жить ,точнее идти какой то кустарник, цеплялся и царапался. Замедлял  темп хотьбы. Понятно, что не бльувар прогулочный. Природные трудности не избежны, утешил я себя по факту, и рванул с удвоенной прыткостью.

-Твоя стоять!-услышал я вежливое предложение. Ёкнуло в груди, глубоко и тоскливо. Кончился мой короткий праздник. «-не долго музыка играла…», как никогда кстати старая каторжанская пословица.

-Руки две в небо!  Моя стрелять!-требовательно прозвучал голос. Надо соглашаться. Когда обещяют стрелять, лучше не возражать. И стал, и руки, как просили, к небу.  Кто ж там борзой, кого судьбинушка мне на радость прислала? Медленно, чтоб не рассердить, повернул голову и чуток корпус. В 5-ти шагах стоял тунгус. Сын тайги, полтора метра ростом, держал в руках мелкашку, направленную на меня. Одет как леший из сказок.  И выглядел соответственно.  Ужас тайги,  а не сын.

-Всё нож, и железное кинь из себя в траву.-стволом кивал в низ, как бы показывая мне где трава. Я сделал всё как он сказал.На траве лежала моя скудная экипировка и нож.Таёжный большой, а маленький был крепко примотан изоляционной лентой к правой ноге над щиколоткой.

-Иди пять раз шагай назад, шибко, однако.

Я отошол на пару метров. Не сомневался, что стреляет он без промаха. Тунгус осмотрел нож и ,не скрывая восхищения, одобрительно зацокал языком. Остальное добро не вызвало интереса.

--Я тебя живой поведу однако. .Нацальник обещал за живой два раза порох и мука дать. Ты слусай меня,  иди, и я тебя не убиваю.  Ты согласна?

--Согласна. -куда ж денишся.-вот так то, возражать и спорить себе дороже.

--Скидай всё и покажи живот.-таким образом он решил обыскать меня. Если я при обыске профи ментов дурил, то от  попуаса нож утаю. Продемонстрировал стриптиз, как заказали. Клиент остался доволен. Я тоже. Нож при мне. А момент выловлю. Эту 50-ти килограмовую обезьяну и кулаком угомоню. Но не дооценивать его ловкость нельзя. Застрелит. Оба пострадаем: он вдвое меньшый гонорар получит,а уменя потери побольше, реванша не будет. Почему то вспомнился книжный Дерсу Узала. Как же дурануть индейца, задачка на жизнь,  а не на двойку от строгой училки.

Вдвоём шли медленнее, чем я сам. Светлого дня оставалось часа на два.,проблизительно конечно.Шол он легче меня, в своей среде обитания, хотя длинная винтовка мешала..Мне было трудней. Больше тратил сил. Тунгус направлял меня идти южнее. У него свой маршрут.   Гибельный для меня. Скоро ночь,  вряд ли ночёвка мне поможет. Я усну сразу .Вымотался до предела. Сил нет. А как мой конвой, сторожить будет,  или привяжет к сосне и тоже уснёт? Что там гадать,  обстановка покажет. Но момент надо не упустить. Это важнейший шанс, ценой в волю или жизнь. Солнце зашло. Я из за густоты  деревьев не мог любоваться закатом, но чувствовал по угосанию света.  Дорогу опять преградило огромное, упавшее лет сто назад, дерево.Толщиной больше метра. Естественно, оно не могло лечь прямо на землю. Этому мешали сломанные ветки. Дерево зависло с уклоном полтора-два метра от земли. Вбитые в землю сломаные ветки снизу сделали непролазный забор. Длина ствола метров 20. Интересно, как конвой решит преодолевать преграду: под низ , через верх, или в обход? С пол минуты он оценивал обстановку и с командовал:

--Лезай на тот бок. Я тебя стрелять буду. Поняла?-он и так говорил плохо, а курительная трубка, постоянно мусоленная в зубах, ещё усложняло речь.

--Поняла.-я перебрался за минуту. Ему будет мешать винтовка. Надо пронаблюдать, как он будет её держать. Связать меня он не решился, не стал близко подпускать к себе, хотя видел, что я ранен в руку. Правильно. Я учёл густоту кустов с этой стороны: менять направление длинного ствола винтовки ,чтобы держать меня на прицеле, в густых кустах трудно. Так, это учту. Тунгус решил пролезть с низу. Правильно, он же маленький. Выломал два сучка и ход готов. Винтовку просунул вперёд на расстояние вытянутой руки. Тунгус уже прополз под деревом, стал вставать .Тут прогнувшейся, спружиневшей веточкой ударило по носу и трубке .Нос закапал кровью но остался на месте, а дрогоценная для тунгуса трубка отлетела в траву. Трава очень густая, начинало темнеть. И тунгус совершил ошибку. Он высунулся назад ,пытаясь увидеть и дотянуться к трубке.2-3 секунды, или он успеет к винтарю, или я к нему с ножём. Прыжка у меня не вышло,  кусты мешали. Но  за ствол я хватанул раньше, чем он за приклад.Отбросив на пару метров тозовку, я  не успел повернуться, как он уже сидел верхом на мне. Он бил ножом с верху .В его положении иначе не ударить. Еле успел перехватить руку у самого горла. Я же был однорукий. Раненая рука помогать не способна,а мешала очень .Но он был на много слабее меня. И я защищял свою жизнь и волю. Шустро ткнул его с низу в верх. Хрустнуло и он обмяк, сполз  с меня на траву. Я так и не знаю тяжело ли ранил, выжыл он или нет. Мне навязали войну. Я защищая себя выиграл её. Пусть Бог простит беглого катаржника. Своё я забрал, его вещи мне без надобности. Забрал вяленое мясо, маленький кусочек. Винтовку оставил, хозяина тоже, если она ему ещё понадобиться. Вонял он очень. Может я тоже. Потный, грязный, не мытый. Оставляя охотника полуживым, я рисковал. Если он оклимается,и найдутся силы для преследования, то догонит и застрелит точно. Добивать не стал. А патроны из патронташа выкинул далеко в бурьяны. Так то надёжней будет. Забрал свой тормозок. Точнее жалкие остатки.

Еда почти закончилась. Осталось два сухаря и маленький кусочек сала. Ложки три сахара. Всё, надо думать о еде. Думай не думай, а от мыслей еда не появится, не материализуется. Хоть бы малинник без медведя попался. Но попалась речушка небольшая, метров пять-шесть в ширину. И рядом на изгибе старица. Это старое русло реки, которое весной заполняется талой водой и составляет одно целое с речкой и основным её руслом. Потом уровень воды опадает, и озерцо-болотцо живёт самостоятельно. Я решил порыбачить детским методом. Система простая. Если неглубоко, по пояс, по грудь. И ещё какое дно – песок, муляка, ил. Ил в смысле не самолёт «ИЛ», а илистое дно. Его надо активно ногами и руками взмутить. Карасики одуревшие от мутной воды всплывают на поверхность. Одурманенные и медлительные они мелькают спинками наверху, и не зевай – лови ладонями, хватай и всё. Так было в детстве для забавы, а сейчас для выживания. Для спасения от голода, от слабости и смерти. Всё подходит. Вот только руку мочить нельзя. Я принялся танцевать по дну лезгинку, перебирая быстро-быстро ногами. Это хорошо. Потанцевал, замутил воду и стал оглядываться вокруг. Вот спинка – хвать левой и не удержал. Ох, как жалко! И вторую тоже не удержал. Одной левой мокрую скользкую рыбину удержать трудно. Ладно, заменим метод. На берегу выбрал хороший дрын. Палку отломал, укоротил, чтобы была удобная для удара левой рукой. И успех был наградой. Как увидел спинку, так и шарахнул по ней. Теперь оглушённая рыба переворачивается вверх брюшком. Ещё одна и ещё. Ого, это как две ладони. Выбрасывай на берег, чтобы не отлыгалась и не уплыла, так как я только оглушил её, а не перебил спину.

Костерок решил развести из исключительно сухого валежника. Минимум дыма. Он даже верхушек не достигает. Рассосётся среди ветвей. Ох, и вкусна рыбка надетая на ветку и зажаренная на костерке. Даже для праздных туристов с рюкзаками еды. А мне загнанному, голодному, раненному – лакомство и только. Перегружать желудок нельзя. Четыре рыбки мне хватило. Подумал и решил сделать второй заход на запас. Тоже удалось. Видать, рыбы тут не ловлено, непугано и немерено. Через несколько минут три хороших крася и одну похожую на краснопёрку выкинул на траву. Одного карася так и не нашёл в траве. Трава густая, а карась видать буйный попался, мало палкой получил – запрыгнул куда-то. Время на его поиски тратить не стал. Вычистил внутренности, вывернул из соски детской щепотку соли, посолил и в дорогу. Шёл хорошо. Рука болела и дёргала. А я шёл и шёл… Приблизительно за час до заката нашёл упавшее дерево, огромной толщины. Вот я встал рядом с лежащим стволом, а он мне до подбородка при моих-то 174 сантиметрах. Средина выгнила, высыпалась и выветрилась. Что-то наподобие длинного дупла или короткой индейской пироги. Посыпал пару охапок сухой хвои, мелких веточек – вот и лежбище. Спать в основном приходилось, что называется, под открытым небом. И перед сном, если позволяли ветви и вершины деревьев, я несколько минут смотрел в небо… на звёзды… и просил бога помочь мне. Так и засыпал, молясь звёздному небу и живущему в нём Богу.

Дождь пошёл внезапно. А когда он идёт не внезапно? Мне он особенно и не страшен, как нищему пожар, но вымочить и стереть ноги я не хотел. И так прострелянное колено болело от перегрузок. При нормальной эксплуатации в повседневной жизни и на дровяных работах боли не чувствовал, а вот от предельных перегрузок колено болело. Болела рука.  Где-то слышал, что есть трёхдневный кризис. Если пройдёт опухоль и покраснение, значит, я останусь с рукой. Засел под густыми-густыми лапами ели, и дождь довольно сильный не доходил до меня. А вот комары с мошками дошли. Нашли меня всё-таки, гады. Ну, как это дождь идёт, а они целой тучей собрались коллективно жрать меня и пить мою и без того малокровную кровушку. Я же их не истреблю, не перебью, провести оставшиеся до заката три часа в борьбе с летучими тварями – это выше моих сил и возможностей. Силы кончатся, а как же дальше идти обессиленным.

12-й день в бегах.  или 13-й?  Никак со счёта сбился. Вот до ранения 7 дней и 5-й день после ранения. Ну, и хронология, ну, и летоисчисление – «до ранения», «после ранения». Как бы – «до поездки в Ялту» или «после возвращения из Сочи». Сколько бы дней не было – все мои. Полюбопытствовал, как там рана моя заживает. Размотал до последнего слоя тряпку. Гной с кровью, жёлто-зелёный с грязно-красным. Ну, и букет цветочный. Вонь, рана пухлая, вздувшаяся, губатая, как женский орган половой («качает Ваня головой»). Вот и срифмовалось. Ай, да Ваня, ай, да сукин сын! Быть или не быть руке? Вот в чём вопрос. И не менее важный для меня, чем у принца Датского. Это ведь тоже означало, быть или не быть. Пописал на руку хоть и не удобно, едва пенисом доставал до наружной стороны руки под локтем. Смыл гной и грязную кровь. Последние две таблетки стрептоцида. Поджёг сухой стебелёк, как сигаретку, и горячим пеплом облагородил отвратительную гнойную рану. Мух на счастье нет. А вот если бы не я, кого бы жрали здесь эти бесчисленные комары и мошка? Ну, нет охотников, нет беглых. Кому тут быть в этих диких местах? Так кого же жрать? Подохли бы от отсутствия живых людей. Подохли и посыпались бы мёртвым порошком, пылью тухлой на чистую траву таёжную. А ведь говорил Кержак, что из солидола и хлорки охотники мазь себе делали. Отмахнулись как-то мы все от этого предупреждения. А зря. Ножам больше уделили внимания, а они почти бесполезны. От рыси и росомахи я палкой отобьюсь. Медведь загрызёт хоть с ножом, хоть без. Злой человек – застрелит. Зачем мне нож? Так, для понтов. А насекомые едят, грызут каждую минуту и целый день. Терпеть боль я бы смог, но это мешает отдыху и лишает сил. Это потеря динамики и вредит всему замыслу бегов. А вот и нежданчик. В километре на юг просматривается небольшое озерцо. Ручеек в него или из него, поросший кустарником. И восемь домов, девять – вон среди густых крон ещё хатынка. Вот, так сюрприз! Не ожидал. Подобрался ближе, сократил дистанцию наблюдения до полкилометра. Соблюдая особую осторожность от капканов. Это поселение Староверов.

Из разных источников, от местных зеков, от Кержака знал, что Староверы коммунистов не любят. А это значит, придерживаются законов Божьих и Совести. Они не сдают коммухам. Хорошо было бы подкрепиться, запастись едой, отдохнуть… даже отсидеться (долго отдохнуть). Из кольца я вышел давно. Так что силёнок поднабраться после такого кросса не помешало бы. Да и рука неизвестно, как рана поведёт себя дальше. Нужна хотя бы тщательная обработка, дезинфекция. Ведь я всё сделал. По варварски, но сделал. Может надо швы наложить, стянуть края раны, чтобы скорей срослись? Расковырял дыру огромную. Надо попробовать. Размотал ужасный «бинт», то есть тряпку. Свежая, не присохла ещё. Сочилась кровь с сукровицей. Достал иглу, примотанную метровой длины ниткой в шапке под козырьком. Укоротил нитку, откусил, лишак оставил сантиметров тридцать. Хватит дырку заштопать. Я же не портной и не модистка. Ну, пуговку пришить, ну, лоскут на куртке присобачить могу, а здесь… Ладно. Хуже не будет. Но зияющую кровоточащую дыру надо уменьшить, стянуть, чтобы расползшиеся края плотнее касались друг друга,  так они наверно скорее сростутся и заживут. Ну, тупой! Чего же я сразу, как пулю вытянул, не сделал этого? Не было сил больше терпеть. А сейчас – правая рука измученная дрожит от боли, левая дрожит от перенапряжения, от моей усталости, вообще, от жизни моей проклятой. Мужественные люди говорят: «Глаза страшат, а руки делают». Правильно. Этот общий страх надо побороть и делать дело. А я чем делать буду? Страха-то у меня нет. Отстрашился, отбоялся. . Ну, чего мне в моём положении бояться? Хуже не бывает и не будет. А вот ручонки надо как-то заставить и терпеть и работать. Зажжённой спичкой прошёлся по игле. Стала малиновой. Хорошо. Ну, вот, поторопился с похвалой. Ничего хорошего – нитка обуглилась и при лёгком смычке оторвалась. Какой же смысл в обжигании? Попробовал шить. Воткнул в мясо на полсантиметра до края с одной стороны, потом с другой стал стягивать ниткой. Боли особой нет. Почти стянул края раны и хотел вязать узелок, нитка разрезала край мяса, и стянуть не удалось. Второй край раны отодвинулся назад. Понял – я продевал иголку с ниткой в обжаренный край раны. Мёртвая ткань не выдержала и порвалась. Надо брать иглой шире, по живому, тогда не порвётся край. Ошибку очередную исправил. Шилось больнее. Но мясо не рвалось. Мне удалось поставить четыре шва на всю рану с интервалом больше сантиметра. Стянулось, как волейбольный мяч зашнуровал ниткой. Может и заживёт. Ну, что я могу ещё сделать? Да, ничего. Только надежда на Бога. Всё-таки устал я от хирургических попыток. Тут же в засаде, в наблюдательном пункте и задремал. Я бы с точностью невропатолога или физиолога мог утверждать, что дежурное реле безопасности организма от любых перегрузок работает и хранит нас живых. Почти мгновенно заснул. И это помогало выдерживать дальнейшие тяготы моего нелёгкого пути.

Не знаю, может час-полтора поспал. Солнце клонилось к горизонту. Но два-три часа светлого дня мне ещё «светило».Прошёл с пол  километра и увидел в поредевшей тайге с 10-ток бревенчатых изб. Хутор был внизу, в долине. С северной стороны сопка. Она прикрывала поселенцев от холодного ветра. Мне было всё отлично видно. К ручью пошла женщина за водой. На поляне паслось с десяток коров. За ними присматривало двое ребятишек лет десяти – двенадцати. От скуки они боролись и барахтались в густой траве. Около ворот одного из домов мужик тюкал по бревну топором. И больше никого не видать.

Ну, что мне делать? Как быть? Пойти напрямую к мужику и попросить помощи: руке и желудку. Или прокрасться тайком, потихоньку и спрятаться в одной из пристроек-сараев, окружавших каждый дом.  Сеновалы, хлева – всё бревенчатое, крепкое. Спрятаться есть где. Собаки были не во всех дворах. Там, где собаки, мне места нет. А вот в бессобачном хозяйстве я решил отлежаться тайком. Вечерело. Спустился ниже и ближе. Это баня. Это сеновал. Вот, что надо. Пробрался быстро и тихо. Закопался в сено повыше и будь, что будет. Заснул. Сколько же я проспал? Часов двенадцать – пятнадцать? Не знаю. Мерять нечем. Но видимо организм чувствовал надёжность убежища, моё настроение на длительный отдых, расслабленность (относительную) и я спал долго-долго, крепко-крепко. И проснулся, как новый. Первая мысль: «Как там рука?» Осмотрел, вроде ничего. Ничего – это как? Так как было? А это хорошо, как было? Или ничего? Может хуже, что ничего? Что даёт это гадание? Вот пожрать бы. Тут самое уместное пожрать. Это дома у мамы или в ресторане «покушать» с плохим аппетитом: «не буду», «не хочется почему-то…» А мне хочется. Очень и я всё-всё буду, буду, буду… Только нечего «буду». Хотя из букета запахов: душистого сена, коровьего говна, я вынюхал, выловил запашок чего-то съедобного, вкусного. Это инстинкт выживания. Ну, откуда этот запах. Сполз с сеновала и тихонько пошёл в даль длинного сарая, через калитку и плетёный забор.

Понял – что-то наподобие кладовки… По краям два огромных ящика из досок, деревянные бочки, стянутые деревянными обручами. А под потолком (под самой крышей, потолка нет) висели копчённые и вяленые продукты: окорока, колбаса, строганина и чуть подальше рыба. Видимо, чтобы запахи не смешивались.

Я понимал, что это чужое. Понимал, что краду. И украл. Сорвал круг колбасы, забрался опять на сеновал, отъел четверть круга (понимал, что если съем всё – умру). Пусть меня простит хозяин и Бог. Задремал, потом уснул. Измотанный голодный организм нуждался в отдыхе. Я спал и спал. Как перед этим шёл и шёл. Вот только рука опухшая, покрасневшая рана источали гной и вонь. Может стоит открыться… заявить о себе? Как быть? Что лучше – уйти потихоньку с харчами или попросить медпомощи с рукой? Вроде и просто: или-или. А есть сомнения, свои плюсы и минусы. Так и задремал с неопределённостью решения. Заснул. А вот проснулся от кошмара.

В грудь,ближе к горлу упёрлись вилы. Не больно, но ощутимо. Правильнее, не очень больно. Блестящие, как хромированные. От работы частой. Их держал огромный бородатый мужик, похожий на книжного Герасима. «Ну, вот, - мелькнула мысль, - долежался. Два удара вилами – восемь дыр, как из автомата».

– Ты, варнак, откель будешь-то? По што в лабазе шастаиш?– густым басом спросил Герасим. Вилы плотней прижались к телу моему. Прямо по родственному. Нажмёт чуть сильнее и конец мне. Прикопает где-нибудь под кустиком.

– Беглый ЗКа СССР, - отрапортовал я не своим хриплым, даже сиплым голосом.

– Ну-ну, так я и помыслил. – Вилы ослабили нагрузку. Но даже их собственный вес на груди под горлом – ой, как неприятно.

– Давно тут огнездился (определился)?

– Две ночи.

– А чево таишься-то? Открыто погостил бы. Чай, не выгнали бы из лабаза.

Вилы убрал только, когда на вопрос «Чем вооружён?», я протянул нож рукояткой вперёд.

– Ну-ну. Добротная работа. – Похвалил он. – Кузнец там у вас неплохой. Однако. Да, не боись ты, спускайся, покормлю как человека. Раз тебя совдепы стигают – значит, тебе не грех и помочь. Душегуб? Убивец? Ворюга? За что на каторгу-то попал?

– Ни за что.

– Так-таки ни за что? И сколько нынче за «ни за что» дают?

– Правда, ни за что. Просто Наказание без Преступления. По Достоевскому наоборот. (Слыхал ли он о Достоевском?) Против Советской власти, против Коммунистов! – чётко и убедительно сформулировал я своё «ни за что».

– Ну, паря, это хорошо, коли не врёшь. – И голос и выражение заросшего лица и глаза потеплели. Опять не так выразился. Хоть дружелюбие не появилось, а свирепости поубавилось точно. – Спать можешь здеся, харчи я тебе приносить буду. Эко, паря, рука-то у тебя гниёт, учуял я смердящий дух от неё.

– Да, есть маленько. Пулю выцарапал, а дезинфицировать нечем.

– Не гоже так, паря, антонов огонь спалит руку и тебя самого. – Он сорвал ужасного вида тряпку. Часть гноя впитала тряпка, а часть гноя заполняла рану.

– Погодь маленько. Погодь, я скоро вернусь. – Широким могучим шагом он вышел из сарая.

Вернулся не скоро. Не один. С бабой и двумя горшками глиняными. Ну, оба как из кино. Как из прошлого века. И одежда старинная, киношная, как в фильме «Дубровский» видел. И говорят, как старый поп в церкви. Да и на меня смотрят как-то отчуждённо, будто на пришельца из иной планеты. Может, так оно и есть. Для них я, для меня они иные, чужие мы друг другу. В разных мирах живём, иные ценности и мировоззрение иное…

Женщина как глухонемая: промыла содержимым одного горшка рану. Содержимым другого намазала рану и руку, из огромного кармана на фартуке извлекала белый рулон ткани. Подобие бинта, но плотный и белый. Перепеленала умело руку, легко, даже я бы сказал красиво. Я глянул на валявшийся под ногами мой старый «бинт». Блевать дёрнуло.

– Ну вот, паря, отдохни. Щас, Марья, ушицы принесёт. Чай давно горячего не хлебал? – Ответа на свой вопрос ждать не стал, видать заранее знал. Ушли оба, забрав пустые горшочки и подобрав мой омерзительно грязный и зловонный «бинт».

 Домашнее врачевание может спасти руку, это главное. Подкреплюсь, отдохну, рука поправится и в путь. Лишь бы раньше не выгнали. Ну шкоды я никакой не сделал, кроме сожранной колбасы. Простительно при моём хроническом аппетите. Слава Богу, за помощь людскую и Божью!

Молчаливая женщина принесла в одной руке огромную миску с ухой, в другой также огромную кружку или можно сказать небольшую кастрюльку с ручкой литра на полтора.

– Сначала это выпей, - подала голос и кружку Молчунья, - потом ушицу.

Отдала кружку в руку мне, поставила на угол ящика миску и ушла. Светловолосая, синеглазая, высокая, с красивым лицом и стройной фигурой. Вот такая староверка ухаживала за мной. Лет до тридцати пяти… Откуда, я знаю. Платком закутана, как Аксинья с «Тихого Дона». Юбка-платье, по соломе-то ходить трудно. А передвигается легко и грациозно. Это я для красного словца. Ну, какая грация на дощатом неровном полу сарая, усыпанном сеном.

Выпил зелье горькое из кружки. Видать, оно и разморило меня. Спал крепко и долго. Проснулся, увидел на сундуке молоко в литровой кружке, творог на деревянной тарелочке и мёд в деревянном долбленом ковшике. Ел как еду и как лакомство. Ел и спал, спал и ел. Ну, курорт за мытарства мои. Поменяли повязку. Загноение уменьшилось, опухоль и краснота тоже. Молчунья вновь промыла, каких-то зелёных листиков на рану приложила и опять забинтовала. Рука шла на поправку. Это очень радовало меня.

Герасима не было 2 дня. Потом пришёл с каким-то дедом. Седым, но здоровым. Лицо коричневое, как из мореного дуба вырубано.

– Мы вот с мужиками погутарили о тебе. Может у нас останешься? А? – спросил Герасим утробно-басовитым голосом. – Вот староста наш пришёл поглядеть на тебя.

Дед смотрел на меня молча и внимательно, как принято говорить, изучающе.

– По что войну против Советов затеял? – спросил он хрипловато. – Чё супротив власти вздыбился?

– Ненавижу комух и власть ихнюю. Готов воевать и умереть в войне неравной! – Вырвалось у меня с такой искренней злостью, что мужики, переглянувшись, закивали головами.

– Богоугодное это дело. Супротив дьявольского отродья. Дык, оставайся у нас. Не выдадим. Не пропадёшь. Вижу, не пьющий ты и табак не курящий. (Ну, откуда он точно угадал?) Будешь молиться и жить по нашим законам до поздней старости.

Я не знал, что ответить. Ясно, что не останусь, а как ответить – не знал. Так и бахнул прямо:

– Спасибо, но остаться не могу. Воевать буду против комуняков.

– Ну, дело хозяйское, насилу не заставляем. Когда захочешь уйти – скажешь. Соберём в дорогу харчей и проводим. Отдыхай, паря! Руку лечи, пригодится, раз воевать решил…

При хорошем питании и спокойном отдыхе рука заживала быстро. Я даже помогал по хозяйству: колол и штабелевал берёзовые дрова впрок на зиму. Убрал в хлеву. За забор мне выходить не велено. На всякий случай берегли меня от постороннего глаза.

Размышлял как быть дальше. Пройти Сибирь пешком я до морозов не успею. Надо выходить к железной дороге и, спрятавшись в товарнике, вырваться за пределы Сибири.

Надо обзавестись документами: паспортом и военным билетом. Украсть, отнять, сфальшивить – ещё не знаю как, но точно знал надо. Добраться до мест Амирана. Может, его земляки помогут пройти горную границу с Ираном. Или на Чёрном море соорудить себе плавучий спасательный жилет из волейбольных камер и выплыть в нейтральные воды в надежде, что кто-нибудь меня подберёт… Жилось сытно, спокойно, мечталось и планировалось. Как далеко до осуществления планов и надежд. Надо думать пока есть возможность. Спокойно, а не бежать как волк и на ходу принимать решение.

Конечно, реальные события меняют даже хорошо продуманные планы. От этого никто не застрахован. Предвидеть непредвиденное и гении не могли. Лихие ухари любят бравировать: «Кто не рискует, тот не пьёт шампанского!». Или гусарское: «Риск – благородное дело!» Да, дурное это дело, а не благородное. Надо рассчитывать успех, взвешивать, продумывать и по возможности исключать риск. Хотя целиком его исключить невозможно. Значит, оставить для риска как можно меньше шансов. Легко теоретизировать, мудрствовать, нажравшись на сеновале. А как дадут очередь автоматную по ногам или над головой и все планы рухнут. И сам рухнешь мордой в землю. Навсегда или на время, пока наручники не оденут.

Скудные планы, планики и планишки…вы нахезали в штанишки.

А вот сонанировать потянула ярко выраженная эрекция – реакция. Чуял запах Молчуньи. На запах, на вид губ её, пересохших от нежности. Сытость взывала к рукоблудию. Ах, какой сладкий затяжной оргазм с обильной, мощной эякуляцией. Сперму сеном вытирать – себе дороже. Это как мазохизм. Ох, сколько «пионеров» погибло в таёжном сене. Вот листики полусухие какой-то неведомой таёжной травы. Головку члена вытер бережно и начисто. Ну, спасибо «Кулаковой Дуньке». За наслаждение самодельное.

Сено помог сложить. Повыше и поплотнее набили сеновал. Хотелось хоть чем-то отблагодарить добрых людей за помощь в моей трудной ситуации. В понедельник (со слов Герасима) решил уйти. Я понятия не имел ни какой день, ни какое число. А как староверы ориентировались – ума не приложу. Всё у них было налажено: рано утром охотники вокруг хутора-скита выходили прогуляться. Проверяли капканы, силки, ловушки – дичи царской немерено к столу будет подано. «Морды» в озерке проверяют, и рыбы сколь хошь ешь. Мёд свой и дикий. Ягоды свежие, сушённые и в бочках деревянных, квашённых по секретным рецептам – витамины на десерт. Ни дыма от машины, ни стресса, ни грызни вечночеловеческой. Красота. Покой. Сытость. Просто рай земной! От психологии, от характера человеческого зависит жизнь. У гадов – гадская, у добрых людей – всё по добру. Почему все тут здоровые и по-своему счастливые? Как-то спросил у Герасима: «Коммухи не беспокоят?» «Только на выборы верхом на лошадях добираются. Так – для формальности. Бюллетени покидают в красный ящик и уезжают. По что приезжать-то было? Могли бы и в городе покидать». -Отвечал он хмуро.

Одели и обули меня в дорогу. Дали крепкие солдатские сапоги и штаны тоже армейского образца. Откуда? От Колчака остались? Две пары белья, портянки и носки, свитер домашней вязки и куртка брезентовая, как у геологов. Еды собрали калорийной и долго непортящейся. Вещьмешок армейский, небольшой и удобный, был наполнен до верху. Мой нож Герасим вернул под конец сборов.

– На человека не замахивайся, однако супротив зверя – вещь аккурат нужная, - проворчал он добродушным басом.

– А если лихой человек на мою жизнь замахнётся? – спросил я от дурости. На хрена мне дискуссия «убий – не убий»?

– У лихого, злого человека – от человека мало чего осталось. Всё больше в нём от сатаны. Так что зло в нём под грех не попадает.- Ну, вот и право на самооборону получил.

Поклонился я людям добрым до земли. Век помнить буду их добро и помощь. С удвоенной силой и бодростью пошёл на запад. Окрылённый, полный надежд и планов, реальных и несбыточных. Ушёл рано, чуть зорька поднялась, чтоб пройти как можно большее расстояние за светло.Тайга была лёгкой.Без кустов и валежника буреломного.Потом усложнилось. Два дня пути.По моим приблизительным ращётам, не точным конечно, за день 10-15 км. я одолевал. Расстояние зависит от того ,что под ногами.И от силушки моей,от отдыха,от еды скудной.

Напоролся на браконьеров. Вот так невезуха! Их четверо. Они возились с рыжеватой косулей, попавшей в петлю. Косуля здоровая, она их крутила вокруг себя, осатанев от страха и боли, от стальной петли на шее. Лягалась и подпрыгивала. Чего они её не дострелили, а норовили дорезать – не знаю. Может шума не хотели. Самый рослый ножом ударил её поперёк горла. Кровь хлынула фонтаном во все стороны. Браконьеры, как мясники на бойне, все в крови. Косуля упала на колени, потом перевернулась на бок, дёргаясь в предсмертных конвульсиях  затихла. Мне бы во время их возни тихонько обойти и следовать дальше. Никто не заметил бы. Это точно. А меня любопытство подвело. Говорят «Из-за любопытства Ева рай потеряла». А я свободу.

Умаялись разбойнички. Присели покурить. А я шуганулся, рванул повыше и провалился в чью-то нору,глубиной выше колена. Связки сильно потянул. Опять левой, раненной. Ну, и достаётся ей. Постарался вырвать ногу из глубины норы. Под второй опорной ногой наверху грунт пополз вниз. Руками за ветку схватился, а она хрупкая оказалась. Одно к одному. Есть ветки покрепче, что и стокилограммового мужика выдержит. А мне тут хлипкая попалась. Хрясь, и я застрял. И они на шумок тут как тут.

– Эй, ты, не дёргайся, бо картечь вгоню в ухо! – Грозно заорал тот, что резал косулю. В руках карабин. Попадёт. Несомненно. Второй уже рядом. Обежал спереди и вертикалку направил на меня метров с пяти.

– Ты кто и чё тут забыл? – спросил он с лёгкой шепелявинкой.

– Да, геолог я, от своих отбился. Чё вы в меня целитесь с двух сторон? Помогли бы. Ногу вот повредил видать.

Говорить я старался спокойно, но с ноткой испуга и просьбы. Так оно и было. Только спокойствие чуть деланное, а просительная интонация, замешанная на испуге, была натуральная. Что за люди? Как отнесутся ко мне? Как поступят?

– А ну-ка, обыщи его! – Тоном главного приказал высокий «Мясник» третьему, похожему разрезом глаз на хакаса,а может на тувинца.Один хрен таёжные аборигены.

Хакас поставил двустволку под деревом и стал обыскивать. Я по самые «я-я» был в земле, в этой проклятой норе. Злюсь. А как Азику на двух кольях было? Моё положение полегче.

Вот полоса судьбы. Белая была у Староверов и чует моё сердце, что чёрная будет у Браконьеров.

Хакас достал мой нож. Не оставил без внимания. Осмотрел, покрутил…

– Нож из зоны. – Уверенно, как эксперт, заявил он для себя и остальных.

– Это точно. – Поддержал я его вывод. – Жалею, что второй не выкупил. Бесконвойники на лесовозах за литр водки отдают.

– Дай сюда «сажало»! – протянул руку Мясник. – Да, работа зэковская. Документы есть?

– Есть, но не при себе. У начальника партии геологической. Чё по тайге-то таскать?

– А стрижка чё короткая? – по-ментовски цепко изучал меня Мясник.

– Спортивная. Да и гигиеничней, потеешь часто – моешься не всегда, а по возможности. – Я старался отвечать убедительно, но не оправдываясь, не навязывая свою точку зрения.

Хакас из вещмешка достал колбасу и вяленое мясо.

– А откуда харч роскошный? В гастрономе и в сельпо такой не купишь.

– Да чё вы до меня доколупались? – Допустил я злые раздражительные нотки. – Вы же не бандюки, не грабители, надеюсь. У вас мяса вон своего килограмм двести будет.

Все четверо с их сторон окружили и разглядывали меня враждебно и недоверчиво. Оружия не было только у проводившего обыск Хакаса.

– Наколок нет, клейма зековского на белье нет, зонного запаха нет… Похоже не из беглых, - подытожил Хакас.

– Что с ним делать будем? – спросил он Мясника. Тот видать главный среди них.

– В район доставим, запросим геологов, подтвердят – отпустим. Не подтвердят – запросим Управление лагерей Красноярска. Может у него хозяин найдётся. А пока свяжи его от греха подальше.

– Мужики, да вы чё, да чё вы, да… - пытался я возразить против такого решения, но бесполезно.

Хакас сыромятным ремешком, узким, но крепким, стянул руки спереди. И то слава Богу.Раненая ныла и дёргала.

Тушу связали по ногам, продели шест длинный, и караван пошёл. Первым Мясник, за ним Худой, неся на плече шест. Второй конец шеста нёс Карзубый (ну, ни одного зуба во рту). За ними я, и замыкал шествие Хакас. Шли долго, на юг. У мелкой речушки на полянке стоял 66-ой ГАЗон. Значит, по-над речушкой и по её мелководью есть подобие дороги. Так и возвращаться будем.

Пришли. Скинули добытую ношу.

– Может, разделаем тушу здесь? Отварим свежака, заночуем, а утром рванём. Всё равно засветло не управимся. – Предложил Хакас

Предложение поддержали и Карзубый и Худой. Только Мясник долго думал, потом буркнул «ладно».

Шест закрепили между двух деревьев и там высоко за задние ноги подвесили тушу. Разделывали только Карзуб и Худой. Хакас с Мясником разлили поллитровку на четыре дозы. Бахнули. Хакас развёл костёр. Мясник крутил радиостанцию, пытаясь выйти на связь с районом. То ли рация слабая или расстояние дальнее.

В ведёрном казане варилась свежина: выпотрошенные и промытые в речной воде почки, сердце, печень… И кроме всего на углях, одев на заострённые палки лозы, жарились куски свежего мяса.

Вторая поллитровка… потом третья. Мясом не обошли и меня. Развязать отказались. Есть руками связанными спереди можно, и я ел всё, что давали. Когда ещё придётся так пировать. Может упьются водки, уснут и я сбегу от них. От них сбежать легче, чем от конвоя. Там профи, а тут пьяная кодла. Хотя Мясник своим поведением мента напоминает. Так и есть. К вечеру потянуло прохладой с речки, он накинул бушлат с мусорскими погонами. Вот так-то! От жратвы и водки всех разморило. Но комары таёжные, да ещё у речки – это невыносимо. Все натёрлись мазью, выпросил и мне морду вымазали вонючкой. Стало легче. Браконьеры заснули. Храпели все. И этого я ждал. Ноги мне не связали или забыли, упившись, или не сочли нужным. Я выдержал ещё долгую паузу, прислушиваясь к храпу – все ли спят. Ну, а чё им не спать – нажратым и напитым?

Ну, с Богом! Нож свой искать не стал. А вот топорик небольшой от костра прихватил  в две руки связанные. И рванул. Хакас меня перехитрил. Вот тварь с индейскими примочками.Зверьё ,то Тунгус в плен взял,здесь Хакас или Тувинец,точно не уверен. Да какая разница. Я не заметил, когда он протянул леску от деревца до машины. Один конец закрепил намертво при деревце, а второй привязал к двум котелкам и кастрюле. Когда я споткнулся о леску, алюминиевая посуда с грохотом упала. В серёдку он накидал ложек и мелкой гальки для громкости звучания. Никто кроме него не проснулся. И вот он цокнул затвором карабина и даже не крикнул, а вымолвил: «Сядь, а то стрельну в ногу». Этого мне как раз и не хватало. Одна нога и одна рука уже стреляны. Остальные по одной здоровые. Вот сука косоглазая. Усмотрел, учуял, папуас долбанный. Туземец недоразвитый… Буксирным верёвочным тросом привязал меня  крепко накрепко к колесу вездехода и пошёл спать себе дальше. А я молча выл, проклиная судьбу свою: злость и бессилие довели до отчаяния. Плачь не плачь. Но это судьба.

На рассвете Хакас будил всех. Бахнули по сто пятьдесят грамм. Хакас сел за руль, Мясник сбоку. Меня Карзубый и Худой кинули в кузов на брезент, в котором завёрнута разделанная туша косули. Оленихи, козы – как там её правильно назвать..? Дороги в сущности не было. Была возможность проехать и всё. Вот со скоростью двадцать  километров машина шла то возле речки, то по речке, то удалялась от неё на несколько сот метров.

Из разговора Карзуба со Худым понял, что езды часов семь, не меньше. Значит до райцентра где то  километров. Какого хрена их занесло так далеко? Такую козу и ближе за городом убить можно было. Так нет же - попёрлись вглубь тайги. Вот так встреча… Если б на ямах так не трясло машину, может пассажиры задремали, а я выпрыгнул бы незаметно. Но от такой тряски и мёртвая коза оживёт.

Значит, я шёл хорошо, около двухсот километров одолел. Шёл хорошо. Да, хули толку. Шёл и пришёл. Вот так и кончен мой побег очередной. Четвёртый по счёту, плюсуя неудачный подкоп, на который я потратил целый год.

Забуксовали в речке. Воды по оси, а внизу на дне муляка. Толкали все и меня затруднили. Хоть я-то особо не упирался. Мне чем хуже, тем лучше. Надо было мне машину попортить перед попыткой уйти от них. Продукты оставались на виду – литровая банка с сахаром. Всыпать в бак и приехали. Не додумался. Может с этого рая; и не вышло б ни х-я, но попытка – не пытка. Буксовали долго. Может бензин кончиться. Запасной канистры я не заметил.

Взмокли. Устали. Сели на бережку перекурить, перегрызть остатков вчерашнего мясца. Поджечь бы машину. Тогда убьют точно. Передохнули. Нарубали веток, подложили под колёса. Буксовали два моста, правая сторона. Но всё повторилось снова. Толчки, качки, крики «Раз-два взяли!», брызги воды и грязи из-под колёс. Вырвались. Останавливаться Хакас не стал, ехал на первой передаче, а мы бежали на ходу по колено в воде. Все вскочили в кузов, и только мне со связанными руками было трудней. Втянули Карзубый с Худым. Поехали. Они-то домой. А я в тюрьму. Кому радостно, кому не очень. К вечеру добрались до райцентра. Меня высадили во дворе райотдела милиции. Завёл Мясник. Дежурный, развалившийся на кушетке, вскочил:

–  Замкни на время внизу. Я выясню, кто он и откуда, решение примем соответствующее полученной информации. – Приказал он сержанту. Да, что там неясного, если на « Доске Почёта» - «Их разыскивает милиция»,  я уже заметил свою морду, только самого непохожего качества. Они утром присмотрятся внимательно и опознают беглого ЗКа из седьмой зоны. Вот радости-то сколько всем. Вот натешатся и синие менты и краснопёрые ВВ. Эх, судьба - судьбинушка. Говорят, с бедой надо переспать ночь. Вроде полегчает. А в русских сказках – «утро вечера мудренее»… мудрее…ошибка или фольклор?

В камере было пять человек – двое пьяные, трое полупьяные. Двое грызлись между собой, выясняя какие-то давние делёжки спиртного. Камера просторная. Нары из досок. Я поприветствовал хату как положено и прилёг в дальнем уголку – полежать, помыслить.

Но спокойствия не удалось испытать. Лезли варнякать, расспрашивать откуда и кого знаю. Порожняки пьяно-тошнотные. Потом потеряли ко мне интерес так же быстро, как и проявили. Что я мудрого мог придумать? Моя фотография на «доске почёта». Даже бить не станут и так всё ясно. Запрос – подтверждение. Через день – два заберут. Кому-то похвала, а мне новый срок. Действительно каждому своё. Я заснул незаметно и спал до самого утра. Дежурный вывел всех во внутренний двор на оправку. «Вот и рвануть можно!» - подумал я с радостью, осматривая невысокий забор из досок, как и положено в таёжном краю. Дурковатая собака бегала по длинной проволоке, звеня по ней цепью и одетым кольцом. Дурковатая потому, что не проявляла интереса к ЗКа. Так это же хорошо. Умноватых я насмотрелся. Те аж облизываются норовя кровицы зековской хлебнуть.

Ну, вот и рывок. Два мента сонные со вчерашней похмелюги.  Даже правильное определение не могу дать. Если вчера пили, то похмелье сегодняшнее. Автоматов нет, а из пистолета таким стрелкам попасть трудно. До забора тридцать метров. Все метры бежать не надо. Попробовать спокойно подойти, как можно поближе и на забор. Посёлок небольшой. Вокруг тайга. Я, как бы задумавшись, вялой походкой побрёл в сторону забора. Шаг, ещё шаг, не спеши…

– Конец оправке! Все в камеру! – заорал старшина. Как послушное стадо баранов все поплелись к двери. Быстро. Принято называть организовано.

–  А тебе особое приглашение надо? – старшина обратился персонально ко мне.

–  Да не надо. Я как все.

–  Ну, так топай в камеру. О, стой! Где-то мы с тобой виделись. Ну-ка, ну-ка, погодь, паря! Ну, где же мы виделись..?

–  А-а, вспомнил! – с облегчением, как на унитазе, выдохнул он. – Вспомнил! Я же твою морду клеил среди «почётных граждан». Ты же в розыске уже недели две висишь! Однако попался! От Советской власти не убежишь! – почти торжественно, как на партсобрании, закончил Старшина свои поиски и воспоминания. Облегчение и счастье светилось на туповатом и сытом лице человека, представлявшим собой эту Власть Советскую в этом маленьком таёжном городке. Ну, вот и запрашивать не будут. Только сообщат.

Переспал ещё ночь. К обеду следующего дня за мной приехали. Приехали поездом. Два рядовых, два сержанта,  и старлей. Пять человек. Почётно, с уважением. Назад ехали в купейном вагоне. Я в наручниках. Охрана с пистолетами. В вагоне с автоматом не развернёшься. Поэтому автоматчики дежурили в тамбурах, а остальные со мной рядышком. Проехали Канск, до Решёт оставалось немного. Не били. Выражали подобие восхищения: далеко ушёл, ушёл грамотно. Но главное НЕ БИЛИ. Удивительно. В Решётах пересадили на местный поезд северной ветки, на зону. Кинули ночью в БУР, в одиночку. Вот и кончились бега.

Наутро БУР ревел:

–  Стреляный, привет! Седьмая хата тебе подогрев шлёт!

–  Везучий, из третьей хаты тебе курево!

–  Дак, я не курю!

–  Всё равно привет! Двадцать один день погулял ты! Очко! Цифра святая!

–  Мужики, - крикнул я на решётку, - что с Эстонцем, кто знает? Что с Кержаком?..

–  Не слыхать, видать ушли… с концами…

–  А что со Зверем Азиком? – послышалось из крайней камеры.

–  Погиб. Похоронили его. Страшной смертью умер.

Мент ключами затарахтел по дверям. «Тихо ЗКа, бо не дрогнет рука!..» - рявкнул он исполнительский расстрельный афоризм.

Шнырь передал мне грев.(так называют тайком переданный в камеру хлеб или курево) Дежурняк отвернулся, вроде бы и не видел.

Шнырь шепнул коротко: «В штабе говорят, на крытку тебя готовят. Через неделю суд приедет на «удо»(условно.досрочное освобожд.) . А тебя, Зяму и Холода на крытую, материал готовят. Это тебе с седьмой хаты. Всё…»

Значит, крытка. Ну, что ж… Лучше, чем довесок к сроку. В крытой тюрьме тоже зеки живут. На проверке ДПНКа перевёл меня в общую пятую камеру. Там было четверо, я пятый!

Начался общий базар, порожняк с обменом – кто, где, когда… Тубик умер, «Узелка» убили, Саттара ночью закололи. Обычные зековские новости. Ах, библиотекарь повесился. Ну, надо же! Был интеллигентный, доктор наук.  Диссидент по уголовной статье. Не пережил вторжения Красных в Чехословакию.Так выразил протест.

Суд был быстрым, значит коротким. Восемь человек на «УДО» . Столько же на поселение (тяжкие статьи, не идущие на УДО, по отбытии две трети срока могли быть по суду отправлены в колонию – поселение). Нас  троих – на крытку с трёшкой в зубах.

И только Монголу опять не повезло. Монгол – это достопримечательность, легенда и ветеран уголовного мира. Он не был в законе. Сидит с тридцать седьмого года с малолетки. Сел в семнадцать лет и вот уже тридцать лет без выхода с довесками и раскрутками. Мать участница революции и гражданской войны. Заслуги и там и там. Ходатайствовала за сына во всех наивысших инстанциях и добилась, что Монгола третий раз представил отрядный на УДО. Первый раз в позапрошлом году отказали за то, что Монгол выиграл в карты гармошку. В прошлом тоже отказали за то, что проиграл эту же гармошку старому владельцу. Третий раз, сейчас, отказали по доносу стукача за то, что пытался опять отыграть гармошку назад… Только по «оперативной информации…», от есть бездоказательно и юридически необоснованный отказ человеку тридцать лет просидевшему в ГУЛАГе страны Советов. Их на зоне, как динозавров, было около десяти человек (сидевших по тридцать лет). Наимладший был Вася-Парабеллум. Он тоже сел по малолетке в пятнадцать лет, в сорок пятом году. В голодовку. Кличка «Парабеллум» из-за его пистолета. Он где-то выкопал – этого добра после войны хватало на всех. Вот только хлеба не хватало. Вася и залез в семенной склад. Взял не мешок, а чувал отборной пшеницы. Не рассчитал силёнки худого подростка – упал, его и привалило чувалом. Вася весил сорок пять килограмм, а чувал семьдесят. Подняться Вася уже не мог. Полузадушенного его спасли из-под чувала, ну и пистолет при нём нашли. То что без обоймы и без патронов, никого не интересовало.  Так не желавший умирать с голоду пацан стал матёрым уголовником по кличке Парабеллум. Это были странные люди. Они, может, были ненормальные или больные… Я не доктор. Но мир их сознания остановился в те годы ареста, в пятнадцать – семнадцать лет, таким и остался. А потом в этот детский мир полезли жестокие преступные «понятия», в борьбе за выживание прорезались зубы и когти. Они стали в преступном мире своими, авторитетными представителями. Их боялись и уважали. Пройдя Сучьи войны, получив по «раскрутке» «довески», они осатанели и стали жестокими, безбашенными. Они за долгие годы забыли о «вольной жизни». Она поблекла, выцвела в их представлении. Через громадную толщу лет её контуры просматривались искажёнными тусклыми эпизодами и уже не имели привлекательной ценности. Им уже не хотелось на волю. Их передержали. Главный сдерживающий фактор «свобода» перестал работать, тормозить. И это сделало их без страха и совести. В зоне они были в своей среде, в родной стихии. Как акулы в океане среди мелких рыб и рыбёшек. Они питались ими… Диктовали свои законы и понятия, живя по ним и требуя неукоснительного соблюдения от других мастей. Этих Акул боялись все. И зеки и менты. От таких можно было ожидать всего. Он может всадить нож или полосануть бритвой ни за что, по беспределу, а на сходняке во время толковища свои же и оправдают, обвинив жертву в Неуважении к авторитету. Их слово имело вес. Хотя на самом деле, это были искалеченные Красным Злом дети. Жертвы коммунистического образа жизни. Монгол молча плакал. Плакал впервые за тридцать лет отбытого срока. Не от потерянной возможности выйти на волю, а от соотношения величин, масштабов: тридцать лет и проигранная гармошка. Шили 58-ю,  дали по малолетке пятнадцать. Почти столько же, сколько прожил на свете. Из прошлой жизни больше всего его удивляли погоны на военных… При нём были петлицы. И он  утверждал, что победили белогвардейцы.

–  Ну, Монгол, чё ты раскис? – странно было видеть плачущим такого каторжанина. За слово «козёл» он убьёт не колеблясь ни секунды – от вора «в законе» до Хозяина зоны. С нами общались особо осторожно. И молодых предупреждали.

Хотел море увидеть. Я же с детства хотел. А мне уже скоро пятьдесят . Так и умру здесь. Не увидев моря не хочется умирать. Да и женщины у меня никогда не было. Хотел учительницу или медсестру изнасиловать, но это не то… Любовь с ножом и с криком. Интересно, чтоб сама… по согласию, я уж не говорю по любви. Пойду отрядного зарежу! Гармошка – выиграл – проиграл…  Убить бы, кто настучал…Суки! Падлы. Пойду ширнусь. Сил нет.

     «Ширнуться» - уколоться   -не зоне удавалось не каждому жаждующему. С анашой проще. Основным наркотиком была ханка. Сырец опиума. Изабретательный народ зеки.Ханкой пропитывали медицинские бинты, ею «крахмалили» носовые платки, разрешонные в передачах.Зек потом отрежет себе кусочик платочка,выварит и « баяном» в вену. На почтовых конвертах вместо клея мазали ханкой. Долго менты искали источники наркоты. Потом стукачи сдали тему куму.

Помню давно в БУРе Парабеллум признался, что тоже никогда не знал женщины.  Около десяти лет носил с собой фотографию из школьного учебника и при каждой возможности онанировал на круглолицее губатое лицо кучерявой женщины. Так она ему нравилась, такой кайф ловил при оргазме. А когда узнал случайно, что это Михаил Ломоносов, злился и плевался. Переживал как измену. Горькие любовные разочарования всегда вызывали муки страдания.

Никто не знает, как формируется идеал секс-вожделений. А вот судьба Васи складывалась просто: родителей посадили за участие в бандитизме. Отца расстреляли. Мать умерла в лагерях. С детдомов бежал десятки раз. Беспризорничал. Учился не грамоте, а как украсть кусок хлеба и выжить, уцелеть. Умел читать по складам на уровне второклассника. Из арифметических действий усвоил отнимание. Вырезка из учебника шестого или седьмого класса ему попалась без надписи, кто изображён. Остальное дорисовало воображение человека,никогда не знавшего близости с женщиной .

И Васин объект для онанизма был также дорог, почти священен, как для других фото любимых жён. Он, как и большинство, пару раз в неделю онанировал, глядя на фото учёного мужа. И когда случайно кто-то подметил и, вычислив назначение фото, подсказал с насмешкой, что он дрочит на мужика, Вася вскипел. Не поверил. Старый шрам на лице, соединявший правый угол рта вверх с внешнем уголком правого глаза, задёргался. Со шрамом задёргался край верхней губы. Подвижная гримаса напомнила попытку зловещего смеха, не предвещавшего ничего хорошего. Потом дёргание стало чаще и перешло в дрожание. Это значит Парабеллум был на грани бешенства и мог убить. Эрудированный зек уже не рад был затронутой теме, видя, что его просветительские знания могут так ему навредить. В данном случае, как вмешательство в чужую интимную жизнь.

Со всех сторон кинулись успокаивать Васю, убеждая в его неправоте. Вася поддался коллективному убеждению с трудом и потребовал доказательств. Доказательства принёс шнырь за полплитки чая из школьной библиотеки килограмм десять учебников от пятого до седьмого класса по физике, истории, естествознанию. Поскольку «Ботаник», открывший Васе глаза на «любимую», тоже точно не знал, в каком учебнике напечатано доказательство и его спасение от Васиного гнева за клевету, перерыть пришлось немало, потратив на это время и силы. Нашли. Разобрались. Вася вырвал учебник из чужих рук и прочитал сам. Убедившись, что Михайло Ломоносов мужик, учёный из-под Архангельска, даже побледнел от эмоционального перенапряжения. Горе было выражено на его шрамовитом лице.

Некоторые ЗКа получали письма от жён, в которых те ставили мужей перед фактом развода после 6 – 8 лет ожидания, и то переносили проще. Даже с облегчением. Вася скорбил и мучился. Видимо, любовь к Академику была безмерна сильна. Вся Васина бандитская душа, не знавшая женской ласки, была привязана к засаленной фотке. А потеря Любимой, как и падение идеалов, это почти всегда трагедия.

Вася Парабел долго не выбрасывал фото учёного мужа. Видать переживал очень болезненно. Может его страдание было сродни мужу, заставшего жену неверную с любовником? Как-то сформировался идеал губатой с курчавыми волосами дамы, оказавшейся мужиком. Какие картины рисовало воображение зека, никогда не знавшего ласки женщины. Парабел даже к молодым пидарам не ходил. Не изменял своей курчавой пассии.  Был предан ей в онанизме. Кто-то рассказывал, как при шмоне, закрывая Васю на кичу, мент вытащил у него из кармана аккуратно сложенный листок с фото, бережно завёрнутый в прозрачную плёночку от какой-то лекарственной упаковки. Вася вздрогнул. Напрягся. Окаменел. Знаменитый рубанный шрам задёргался, поднимая край губы и обнажая зубы. Что-то волчье угадывалось в этом зловещем оскале, и мент нарушил устав и вернул Васе возлюбленную, зная, что Парабеллум мог взбеситься и поднять бунт на киче. Проблемы мосштабней.

КРЫТАЯ   ТЮРЬМА.

                                                     «Крепка тюрьма,  да черт ей  рад»

                                                                                Народная мудрость.

Опять этап, пересылка , тюрьма. Город Златоуст! Тобольская не приняла наш этап ,переполнена до предела. Крепка тюрьма да чёрт ей рад. Крытая тюрьма дореволюционной постройки встретила этап по-хозяйски, деловито и холодно. Это тебе не следственные тюрьмы, где кто-то с воли, кто-то на волю, подельники ищут подельников, земляки земляков. Должники должников. Это суета сует.

А в крытой всё тихо и спокойно, я бы сказал всё шито –крыто. Как в тюрьме. Сначала в отстойник. Потом в карантин. Спустя недельку раскидали по камерам. Камеры были разные по размеру и, следовательно, по количеству обитателей. Мне выпала на двенадцать человек, шесть шконок двойных. Все места заняты. Одно наверху свободно. Это я от двери заметил.

–  Привет вашей хате, мужики! – Дверь захлопнулась. Под ногами я увидел полотенце чистое. Не знал я этих тюремных примочек, хоть уже не первый год, битый и стреляный. Это и подсказало как быть. Я тщательно вытер ботинки о белое полотенце и пошёл с простынями и матрасом к свободной шконке.

–  Здоров, привет, коли не шутишь… – послышалось с разных шконок

–  А если тут не все мужики в хате, тогда што? – голос снизу ставил вопрос.

То, что я перенёс, давало мне уверенность и смелость поведения. Кто они я не знаю, зато знаю себя. Чист по всем понятиям, никаких мутных хвостов за собой не имел. Авторитет набегал заслуженный.

–  Это вопрос половой принадлежности или масти? – спросил я, наклоняясь вниз к говорившему.

Хата в одиннадцать глоток заржала после моего уточнения. Заулыбался и седой, лет пятидесяти бледный мужик. Судя по наколкам – в законе.

–  Ну, садись, молодой, точнее присаживайся. Я масть имел в виду, а пидаров среди нас  быть не может.

–  Ну, и хорошо. Определились для ясности. Непонятки нам ни к чему.

–  А ты хто по жизни по масти? - спросил Законник спокойно и медлительно.

–  Да, Бог его знает. Переберёшь в оценке – осадят, обрежешь, недоберёшь – заслуг жалко.

–  А за полотенце знал? Слышал? Говори! – спросил  синий от наколок лет под сорок зек.

–  А что я должен знать или не знать про полотенце? Вот поднял бы и стал «парчёй», а раз ноги вытер – значит, свой. Так масть определяли ещё при царе.  Это старая каторжанская традиция.

–  За что, за какую доблесть наградили крыткой? – спросил кто-то сверху.

–  Да, бегал по тайге.

–  Долго?

–  Двадцать один день.

–  Помогал кто или так – сам на сам.

–  Никто. Бог помогал. И всё.

–  Групповой побег или один?

–  Четверо нас было.

–  «Паровозом» кто был?

–  Я. Мой план, моя идея.

–  Значит, бежал не по настроению, а по убеждениям? – спросил Законник. – Первый раз?

–  По убеждениям, четвёртый. Если считать попытку с проваленным подкопом. А так третий.

– Ну-ну… Ладно. Отдыхай. Устраивайся пока наверху. Через неделю Туман уходит на зону, займёшь его место на низу. – Законник достал книгу и стал читать.

Знакомство состоялось. Хата прописала меня и теперь мне придётся на этих квадратных метрах отбывать три года по приговору самого Справедливого и Гуманного Суда в мире.

Крытая тюрьма – это одна из суровейших форм наказания в СССР. Каторжане могут быть измотаны нечеловеческим трудом и мечтами поваляться на нарах в крытке и отдохнуть. Ну, это месяц-два.Крытка  хуже катарги. Она изматывает не физичеси ,а душу ,психику ломает.

В Сибири две знаменитые крытые тюрьмы. Есть и другие, но я говорю «знаменитые». Тобольская и Златоусская. Старые, царские. Они пропустили через свои ворота и камеры сотни тысяч каторжан за долгие-долгие годы. Тюрьма имеет свой запах. Ни с чем несравнимый. Как говорят, специфический. Пусть это будет так. Хотя, что это слово выражает? Да ничего. Свойственный, характерный, особый?.. Всё равно ничего не ясно и не понятно, не даёт представления должного- что есть тюрьма. Подвал, погреб пахнет погребом, сыростью и плесенью. Морг – мертвецами. Тюрьма – каторжанами, зеками, страданием, рабством, болью… Что ещё перечислить, чем дополнить? Ведь написанные только что слова также ничего не выразили, не передали, не объяснили. А кто сможет? Кому под силу? Гениальному Достоевскому в «Записках из мёртвого дома»? Или надо самому «понюхать парашу»? Так нанюхался за годы, проведённые в Крытке. Досыта нанюхался, а передать, изложить не способен. Не могу. Не умею. Признаю бездарность свою и бессилие.

Зона это другое. По выходу из кичи это почти свобода. А если приходит этап и там двое-трое из крытки, то они ходят, тусуются по периметру без устали, насыщая потребность в Движении и наслаждаются расширенным понятием о Воле… Воля не только выбор, возможность и свобода выбора, как трактуют экзистенциалисты ещё от Сёрена Кьеркегора, а движение, пространство… Ведь движение возможно только в Пространстве и невозможно без оного. Отвлёкся я на философию. Замудрствовал.

Тюрьма. Крытка. Если есть Храм Христа, Божий Храм, то Тюрьма это Храм Сатаны? Храм страдания. Храм очищения. Зная особенности соц.законности, методы ведения следствия путём выбивания и пыток, могу утверждать, что четверть зеков сидит или за чужое или ни за что. За невынесение пыток. Возможно даже треть осуждены без вины. Наказаны без преступления. Для Системы Красного Зла, для коммунистов кромсать целые классы, миллионы людей – это норма. Кровавая власть Беззакония.

Общаясь с осужденными «ни за что», я убеждался, находил массу подтверждений их массовости, огромного количества жертв режима вождей. Тюрьма перемалывала судьбы тысяч людей… Слабых уничтожала сразу, в начале срока. По-разному губила. И физически и морально. Физический конец быстр и ясен. А вот морально уничтоженный, сломанный, превращённый в животное, тряпку – существует… Не живёт, а именно существует, как растение. У них пустые глаза, пустые души. Они безвольны и зашуганы. «Отверженные» как у В. Гюго? «Униженные и оскорблённые» как у Достоевского? Хуже. Ниже. Ничтожней. Где критерии, где определение в граммах или миллиметрах? Как не ошибиться в мерилах чьего-то страдания, чьей-то боли? В крытке часто сходят с ума. Не выдерживают нагрузки, напряжения… Надрывается что-то в сознании, в уме – раз с него сходят. Куда сходят? В безумие?  В другую форму сознания и мировосприятия, как в иное измерение? «Гонят», «погнал» - так называют и сошедших с ума по настоящему и симулирующих схождение. Дураку легче. Какой с него спрос с убого, умалишённого, как и воли лишённого…

Я уже давал определение своё, личное. Для меня неволя – это состояние противоестественное, нечто промежуточное между жизнью и смертью, где от живых отделяет проволока, а от мёртвых земля. Это мое название  заключения. Я автор этой формулировки. Она мне кажется очень удачной и правильной. Никто так не писал, даже тянувший срок Достоевский. Значит в тюрьме, в промежуточном состоянии содержатся трупы, полумертвецы… Впрессованные в камеры, в полугробы, сверху не закрытые гробовой крышкой, а приподнятым потолком. И если жизнь – это Движение в Пространстве и Времени, то в том скотомогильнике со временем хорошо, его с избытком. А вот с Пространством для движения скудно. И получаются патологически деформированные существа, внешне напоминающие людей, а внутри чудовищ. Особо опасных с изуродованной психикой.

Строили тюрьмы давно, а учитывали её предназначение чётко, на все случаи тюремного пребывания… Конструктивной особенностью являются так называемые «стаканы», «гробы стоячие», «боксы», «отстойники», «карантинники».

«Стаканы» – бетонное сооружение, где-то метр на метр… или, пожалуй, чуток поменьше. Каторжанин средней комплекции (175 см рост, под 80 кг вес) ещё мог присесть, упёршись коленями в железную дверь. Пока надзиратель не заорёт: «Встать!»  В стакане так пакостно спрессовывалось Время и Пространство, что клаустрофобией заболевал любой человек. Один через восемь часов, другой через пятнадцать... Если кого держали 24 часа, тот терял сознание, опускался, сползал по бетонным стенам «стакана» и зависал по мере уплотнения скорченным телом где-то в 70 сантиметрах от пола, свернувшись в эмбрионной позе.

«Бокс» - это метр на два. Этакая могильная яма. В некоторых предусматривались лавки-нары. Можно было сидеть. А большинство боксов были без лавок. Не меблированные. В некоторых тюрьмах они назывались «отстойниками». Часто использовались при сортировке этапов, для наказания непокорных. В «стакан» и «бокс» мог закрыть и корпусной и простой надзиратель, выдернув из камеры за чифиренье, крики на «решке», перестукивание с соседней камерой. Когда приходила новая смена надзирателей, им передавали «двое – трое – один» в «отстойнике» или «стакане». Дежурный мог спросить «За что?», а мог и не спросить. Всё зависело от степени любопытства и настроения начальника. Всё. Не только бытие в «стакане» или «боксе».

 «Карцер» – тот же бокс, только стена-«шуба». Сырость искусственно создаваемая. Пол заливают водой. Она до определённого предела впитывается, а потом вечной влагой стоит, испаряется и охлаждает. Для запаха немного парфюма- хлорки. Искусственный сквозняк функционирует круглосуточно и круглогодично. Окошко под потолком величиной в два кирпича даже не предусмотрено под стекло. Так задумано. Внизу, где дверь прилегает к раме, есть щель. Дверь не прилегает снизу где-то два сантиметра. Такую щель можно сделать ломом. Загнуть дверь, и сквознячок обеспечен навсегда – для столь малого узкого объёма диффузия достаточна. При сырости, завышенной до максимума, узник мёрз постоянно. Если давали максимум 15 суток, а так было чаще всего, иногда выпустив на сутки, повторяли снова 15 суток – туберкулёз, воспаление лёгких обеспечено. Это знали все и те, кого садили и кто садил. Карцер с вытекающими последствиями (да он и без последствий, просто сам по себе радости не приносил) был частью тюрьмы, тюремного быта, скромно называвшимся «Режимное содержание осуждённых». Режим был продуман ещё при ОГПУ, людьми с явно выраженными садистскими наклонностями. Суров, как всякий режим. Но возможности издеваться над зеками, не указанные в «Режиме», были гораздо шире и значительнее, чем выраженные в «Распорядке». Издевательство надзирателей также проявлялось в индивидуальной изощрённости, отрабатывалось на практике, на зеках, дополнялось и усовершенствовалось, передавалось коллегам-сослуживцам, как  ценный профессиональный опыт.

Ну, например, на мокрый бетон карцера посыпать хлоркой или мелким карбидом. Тут и задуманный сквозняк не поможет. Плачешь и задыхаешься. Глаза красные, как у бешенного кролика. Болит горло и голова. Самоощущение пакостное. Это то состояние, которое подходит под вопрос: «Вам плохо?» и ответ: «Очень… Хуже некуда… Хреново…» Конечно, плохо. Отчего тут быть хорошо?.. Тут всё рассчитано, чтоб было плохо всем. А если получалось очень плохо, то это было хорошо для надзирателей. Такое вот «единство и борьба противоположностей».

В карцер могли кинуть ни за что. Кидали и за «что». Это нормально. Перекрикивался на «решке», перестукивался на кружку, пел песни, лёг спать позже на 5 минут – десятки оснований имелись. За хранение зеркальца, авторучки… Никто не знал почему запрещали иметь такие простые вещи. Но за них могли упечь на недельку на «Кичу». А вот без основания, просто у надзирателя плохое настроение, всегда может упрятать на недельку, и никто из начальства не усомнится в правомерности его решения и не удосужится проверить хотя бы в устном допросе наказанного и наказавшего.

Цвет тюрьмы. Главных три цвета, которые мне довелось встретить: серый, как корабли. Омерзительно зелёный – цвета раздавленной гусеницы. И коричневый. Эти цвета можно назвать казёнными или тюремными.

Один сокамерник не разговаривал около года. Молчал и всё. Ни звука, ни слова. Мы привыкли к нему, как к немому. Менты тоже. Немой как немой. Живой человек не говорящий ни слова. Тихий одним словом. Ему и кликуху дали Немой и Тихий. Как ни назови, всё равно ясно, о ком речь. На своём сроке это уже был третий неговорящий, как монах дающий обет молчания по религиозным причинам. Так и этот зек по известным только ему самому причинам порвал нить общения с окружающим его миром, людьми при помощи языка.

Сидел за убийство, статья 93а. наверное, скорее всего, совершённое не им. Этот вывод я сделал, увидев случайно приговор, который Немой зачеркнул крест накрест, резко, до разрыва бумаги. Так выразил своё несогласие с напечатанным и протест против самого «гуманного суда в мире». Видать перенёс пытки, так как ссал кровью…

Молчание  стало привычным. Жить молча можно. Он выполнял все требования режима: подъём, выйти из камеры, зайти, стать лицом к стене… Сам он ничего ни от кого не требовал, не просил, не нуждался. Ни от сокамерников, ни от надзирателей. Менты старались сломать его молчаливый протест. В психушке дали заключение, что он способен говорить, когда захочет сам. А он упёрто не хотел. Менты разными методами пытались сделать его разговорчивым. Часто били. Чаще, чем других. И сильнее. И дольше. Злились они очень на его упорное молчание. Хотели, чтоб издавал звуки. Кричал, если не хочет говорить. А он не кричал. Как ни били, он всё равно не кричал. Переносил боль молча. А это всегда бесит ментов. Они хотят крика. После избиения, тщательного и длительного, несколькими здоровыми профессионалами одежда не выдерживает – рвётся, точнее, разрывается. Потом её заштопывают, зашивают и носят. Отбитые органы, переломанные рёбра и ключицы заживают и восстанавливаются за счёт сил организма и с Божьей помощью. И Бог помогает. Избитого забросят в камеру без сознания, без движения. Сокамерники поднимут, уложат на шконки, и отлёживается избитый зек с недельку… и опять восстанавливается. Не целиком, конечно, частично. Внутри искалеченные органы давали сбой… На глаз заметные увечья в виде неправильно сросшихся рёбер выдаются кривизной, асимметрией, неровностью. Ну, на такие мелочи никто не обращает внимания. Это житейские будни. Издержки битья, быта и бытия в крытке.  «Крепка тюрьма, да чёрт ей рад», «От тюрьмы да от сумы не зарекайся»  - гласят старые народные мудрости.

В советских медицинских и карательных кругах сформировалось экспертное заключение спецов: «Человек (ЗКа), отбывший в крытке три года, становился ненормальным с точки зрения общечеловеческих и общепсихологических критериев…» Так что я, на фабрике психов? Может не успеют меня превратить в ненормального…  Что они из меня ВЫДАВЯТ прессом этих мрачных стен… Этим режимом. Фабрика – не то слово. Завод, комбинат зомбирования. Есть на этом комбинате факторы неизбежно влияющие на психику, как бы ты не сопротивлялся, как крепок бы ты не был. Вопрос  влияния  времени – три « В.» Слабые раньше поддаются, средние позже, а сильные ещё позднее.

Основным костяком в тюрьме, как и в зоне, как и вообще в преступном мире это были ВОРЫ В ЗАКОНЕ. Это генералы преступного мира. Те, которых я ещё застал, это личности. Сильные, умные, жестокие. Эти три определения главные. За свой срок я встречал около десятка воров. Учитывая, что я не сидел в хлеборезке или шныревал на вахте. Крытка, пересылки, БУРы, ШИЗО – это места, где в основном пребывает отрицаловка: «паханы», «авторитеты», «положенцы».

Статьи Уголовного Кодекса, по которым меня обвенчали мусора, не были престижными и уважаемыми в зонах. Это назывался «гоп-стоп», т. е. воружённый разбой. Как говорится, ума не требующий способ добычи денег. И это правда. Так оно и есть. Но, во-первых, я этого не делал, хотя мне не верил никто, кроме Эста и Бандеры. Во-вторых, это и не нужно… Я не пытался утверждать своё положение, авторитет в зоне. Жил мужиком.  И Бегал. Мои побеги дерзкие до безумия сами по себе создали мне и славу и авторитет. Так уж вышло. Я не рвался к подвигам. Просто так жил. Но кликухи «Стреляный», «Везучий», «Тайга» были известны во всём Краслаге. За ГУЛАГ не говорю, мелковат я для таких масштабов. Хотя этапы, броски по разным зонам разносили зековской почтой легенды и полулегенды о бунтах, мочиловах, бегах и т.д. Базары на нарах от скуки разносили вести по всей стране. Это касалось таких, как я и мне подобных. Но это последствия и не самоцель. Так уж получалось. Побегушник  личность извесная  и Куму и зекам.

Иногда пересекались пути с Вором Законником.  Угощали, приглашая разделить пайку, положняк (часть доли от передач и посылок), чифирнуть… Будучи опытными психологами и знатоками преступного мира, они ценили смелость, отвагу, мужество. А при побеге эти качества проявлялись всегда. Без них бега затевать не стоит. Это одно. Второе: так как бьют беглых- не бьют никого..поэтому беглецы никогда не  становятся стукачями ..А надежность в этом плане-( в зоне особенно) – ценились везде и вегда. Истинные клички  воров называть не стану. На это есть много весомых причин. Назову только  Валька  Худого.  С ним мы скентовались  на крытке, потом вместе были на зоне. Удивительно, он почувствовал, понял , что я не преступник в душе. Полярность наших  жизненных позиций  не мешала нашим приятельским отношениям, не противоречащим понятиям. Общялись, беседовали, спорили.

Были предложения покрестить, т.е. выразить ходатайство, подтвердить чистоту в ментовском отношении, поддержать как кандидатуру на чуть высшую ступеньку в криминальной иерархии. Ибо побегушник – это просто дерзкий зек. Такой «масти» в преступном мире не было. Слишком уж малочисленная прослойка в миллионом мире зеков, чтобы не свою особую масть претендовать. Но крестник такого-то вора в законе всегда выше от всех фраеров и мужиков, и случае толковища, разборки слово его было весомо: «…Это же крестник «Иезуита»… «Худого»… «Толстого»… Этакая протекция, облегчающая быт зека. Добавляла уважения, авторитета , упрочняла положение в зоне.

Не нужно это всё мне. Мне бы беговую идейку. Но пренебрежительно относиться к такому уважению – это глупо. И не безопасно. Не дай Бог нажить обратку, т.е. ненависть или месть воров: ночью заточкой по «соннику» (сонной артерии) и ты готов. И всё. Даже я бы сказал легко.И пикнуть не успееш.

Может, не стоило отказываться от протекции влиятельных воров и сделать карьеру на преступном поприще?.. Одним Вором пополнилась бы когорта законников…

Нет. Это так, юмор. Злой. Лобный. Это не для меня. Я люблю Добро, ненавижу Зло. Я за Справедливость.  А в преступном мире ее почти нет .  В каком мире она есть? Есть ли вообще?..

Как уцелеть? Что противопоставить? Какую защитную систему изобрести Чтобы не сойти с ума. Крытка сбивала ящики из досок, клеила картонные упаковки, шила мячи (футбольные, волейбольные), шила тапочки. Рабочие камеры  располагались внизу в хоз. дворе. Вот там ремесленники преступного мира обретали ремесло мирного характера и зарабатывали себе на отоварку в ларьке. Редкую и скудную.

Контингент крытки – отпетый, прожжённый, как говорят «пробу негде ставить». По суду с воли сюда отправляли за особо тяжкие, зверские преступления. В приговорах была формулировка «К пятнадцати годам строгого или особо строгого режима с отбытием трёх – пяти лет в тюрьме (на тюремном режиме)».

Остальные шли с зоны. Ни БУРы, ни изоляторы, ни карцеры – ничто не помогло администрации зоны угомонить, перевоспитать (ненавижу это слово). Или хотя бы поставить на «путь исправления».

Ну о каком исправлении может быть речь, когда Сэм добивая пятерик, объяснял непонятливому баклану: «Вот всадил я нож сюда, снизу, и уже там, не вынимая ,стал кромсать ливер. Печень постружил  на ломтики и почку отстегнул ножом. Я же знаю, что он умрёт по дороге в больничку. В «скорой» умрёт точно. А статья другая - не убийство,, а ранение со смертельным исходом… Статейка-то другая, мягшая…» Я со всей экспертной уверенностью могу сказать: слово «перевоспитание» после  пятнадцати- летнего возраста не применять. Поздно. Бессмысленно. Зря.

Убийцы особо отличались от бандитов, разбойников, грабителей и воров… У них Агрессия – главная черта характера и позиция в жизни. У остальных же главное – деньги и убийство, как следствие обстоятельства… но не цель… Я не хочу сказать, что Бандиты добрее убийц. Нет. Я анализирую их программу поведения, главенство и очерёдность целей, мотивы, побуждающие к действию. Странно, я знаю, что мои дилетантские поиски не вытянут на кандидатскую, а вот на статейку в судебной практике за две банки сгущённого молока я бы столько материала выдал, такие колоритные личности вокруг...

Вот Рыжий. Ну, всё-всё в нём и на нём рыжее. Над бровью дуги, поросшие рыжей щетиной, прячут поросячьи (свиные) глазки…

Он убил любовника своей жены. А её только искалечил. Состояние свирепой ревности   родившее состояние Аффекта. Пятнадцатник, из них три крытки. Так вот, этот воспитанник – перевоспитанник с таким наслаждением планирует и делится планами, как он будет убивать неверную уцелевшую жену.

–  Нет, убивать – это мало. Это не то. Искалечить, изуродовать. Женщины уродства бояться больше смерти. Кислотой в лицо. А потом из бутылки налью ей во влагалище и анус электролита.

Мне вспомнился ментовский шприц с кислотой на допросе с пытками… передёрнуло трохи…

–  Что б, – продолжал Рыжий, – два отверстия в одно превратились.

Он настолько сладостно смаковал свои воображения, что я представил, как он это делает… Сделает, если доживёт.

Люди разные, рассказы разные… Но меня они не трогали, не вызывали симпатии ни сами герои, ни их пдвиги, исповеди и намерения. Я был чужой среди них. Я не убивал и не грабил. Но у меня хватило ума скрывать свои истинные взгляды. Если б я признался, что я другой, не такой как они – мне бы не выжить. Уж чужака стая загрызла бы точно. Но этот уголовный мир я бы поделил на три части: одну треть я бы выгнал на волю, одну треть оставил бы сидеть, а из остатков бы отобрал самых конченных и отмороженных беспредельщиков и сжёг бы их в пожёгочной яме. Это монстры, чудовища.

Во все времена во всех системах тюрем одиночка считалась самым тяжким наказанием. В одиночку сажали за очень дерзкие преступления. Мне же в одиночке сиделось лучше, чем в общей камере. Так надоедали уголовные рожи, их базары порожняково-понтовитые, что при возможности я рвался в одиночку, чтоб не видеть и не слышать их. Но это облегчённое для меня наказание ещё заслужить надо, то есть нарушить режим содержания. А главное скрыть, утаить, что мне там лучше.. Я там был свободней, чем среди однокамерников. С ними надо говорить и слушать, спрашивать и отвечать, то есть подтвердить догму коммунистов: «Жить в обществе и быть свободным от него – нельзя»». Пожалуй верно. А в одиночке я был сам, один, сам с собой! Мне хорошо думалось, вспоминалось, мечталось, планировалось, спалось…

Когда я отметил, что наряду с чисто бытовыми условиями мне было хуже, а психологически комфортно, мелькнула мыслишка: не тронулся ли я умишком? Подвергнув строгому анализу, покопавшись в самых глубоких закоулках души, я радостно убедился, что не свихнулся. Просто я сам по себе. Такая масть была среди зеков – «один на льдине», «ломом подпоясанный». Вот так я и был в одиночной камере как один на льдине. Одиночество первый признак свободы, субъективной свободы и по моему убеждению – истинно свободным может быть только одинокий человек. Личность вне общества. На необитаемом острове? Да, нет – в одиночной камере.

Я бы подытожил так. Крытая тюрьма умеет так спрессовать пространство и время, что и то и другое становится трудно переносимой формой пытки. Эйнштейну такая формула в голову не пришла. Он расширил пространство до космических масштабов. А тут деформируют до могильных размеров. Компрачикосы В. Гюго втискивали ребёнка в тесный сосуд уродливой формы, оставляли его там надолго. Кормили и он рос заполняя пустоты и уродливые формы тесного объёма… И потом спустя годы форма разрушалась и из неё появлялся омерзительный страшный уродец на потеху цирковой публики.

Вот так и я заполняю тесную камеру, сам заполняюсь зловонием и отвратительным видом стен, знавших муки и смерть тысяч каторжан… И я выйду отсюда ещё хуже, чем попал сюда. А что может быть хуже? Хуже некуда. Главное, чтобы ненависть не перегорела, не отсырела как порох. Чтоб ценил и делал добро, и не делал Зла, уничтожал его. Это же просто и правильно. Это Истина.Это Справедливость  Чтобы не превратиться в рабскую , покорную слизь .

Законник досиживал четвертак. С довеском естественно. Его предлагали освободить, если откажется от воровских законов и идей. Даст подписку и на волю. Сразу же. Но он отказывался.

–  Ты так ценишь идеи и законы воровские или просто не веришь коммухам, что выпустят? – спросил я прямо.

–  Да, выпустят. Для показухи, для пропаганды слова воспитательского, мол, закоренелого вора исправили… Я просто есть пока есть во мне идея и придерживаюсь закона. Меня знают во всех городах Союза. Куда бы я ни приехал – я свой, меня встретят с почётом и уважением. А откажусь от короны, кто я – сука, шпанюк, никто меня знать не захочет. А пока моя кличка Иезуит. Осталось два года. Двадцать три отбыл. Б;льшую половину своей жизни отдал тюрьме, лагерям, зонам… Я ведь обе сучьи войны пережил. Я тогда вором ещё не был, но воевал на стороне воров. Меня чуть Суки не убили. Воры отметили. Засчитали мою храбрость и удаль. Пацаном был совсем ещё зелёным. Знаешь чем кололи Воры сук, а Суки Воров?

–   Нет. Ножами наверно?

– Деревянными ножами. Ножи были изготовлены или из дуба или из лиственницы. Специально выбирали, как слой дерева растёт, оттачивали так, что в животину как в масло входило деревянное сажало. Когда первого заколол, я опьянённый успехом танцевал у него на животе, а кровь фонтаном брызгала из раны. Охмелённый победой, выл и рычал, кровь с деревянного кинжала слизывал и с удвоенной силой бросался на врагов. А их было много, ох, как много. И прояви малейшую слабину, трусость – убьют, порвут на части, и уже не ты, а по тебе мёртвому прыгать будут. Или ешь или будешь съеденным. Третьего не дано. Учитывая, что администрация поддерживала Сук, была на их стороне. А это сила удвоенная. Но мы выстояли, не сломались. Хотя погибло много. Лучшие. Лучшие всегда впереди, не прятались и не отсиживались за чужими спинами. Ты вот доказал свою дерзость в бегах, не боялся ни пуль, ни собак, не стал сотрудничать с Кумовьями. Хочешь поддержу мазу за тебя? Как бы рекомендацию дам? Моё слово много значит и кому попало не светит. Понял – нет?

–  Да, понял я. Спасибо тебе и за оценку и за поддержку. Огромное спасибо. Только я же, как и ты, идейный. Моя идея так же сильна. Она меня держит. Я против коммунистов. До смерти. Никакими благами ни сманить, ни запугать. Пока жив буду воевать против Красного Зла. Это цель моей жизни. Её радость и счастье. Ты прости, Иезуит, за громкие слова. Внутри они ещё громче, я их сдерживаю. Это правда.

–  Ну-ну, каждому своё. Я уважаю людей твёрдых с убеждениями, даже если они противоположны моим. Удачи тебе, брат, в делах твоих славных, выношенных и выстраданных! – одобрил мою позицию Иезуит.

«Сучьи войны» навели кровавую чистку в рядах коронованных воров в законе.

Первая война 45-х – 46-х годов, когда воров, воевавших в штрафбатах опять кинули в лагеря, была особо жестокой. Сидевшие в Зоне не принимали и не признавали былой авторитет воевавших за красных воров. Это расценивалось как «сотрудничество с администрацией» - нарушение Воровского Закона. За это смерть по понятиям… И резня прокатилась по всему ГУЛАГу…

Вторая сучья война была затеяна охраной, администрацией, государством в 56-х – 59-х годах. Влияние Воров было огромно. Их на весь преступный мир было около 3-х тысяч… Без ведома и решения Вора – пахана зоны – ничто не делалось, не происходило. Такое влияние администрации было не выгодно.  И Воров стравили с Суками… Зоны стали делиться на «воровские» и «сучьи». Несовместимые и непримиримые враждующие стороны уничтожали друг друга. Больше половины воров были уничтожены. Цель достигнута. Власть Воров ослабла. Многих из них «опустили» в «пресс-хатах», беспредельщики-отморозки. Многие покончили самоубийством после позора.

В БУРах я провёл  БУРную в ШИЗО -  ШИЗОфреническую значительную часть срока, но те камеры казались теперь пионерским лагерем в сравнении с тюрьмой.

Пайка урезана. Кормили очень плохо. Я обратил внимание в душевой, как потешно выглядят зеки отбывшие больше года – двух в крытке. Общая худоба, как то выражается впалостью щёк и анатомической рельефностью рёбер. А тут удалось разглядеть сзади. Странно выглядит плоская задница с вроде бы выпуклым (не впалым как обычно) очком… Витя Балык пошутил на этот счёт:

–  Кормят хреново, не помню когда последний раз на парашу ходил. Мне кажется, очко паутиной затянуло и когда уж даванёт на клапан – трудно просраться будет…

Шутка никакая, да и юмора ни капельки.

После года совместного очень тесного сожительства возникла раздражительность, напряжённость, взрывоопасная атмосфера. Злила любая мелочь, фраза, жест.

Я ненавидел почти всех. Меня ненавидели почти все. Всё это в скрытой форме. Но любая искра – неосторожное слово может вызвать ссору, скандал, драку.

Я ненавидел Ишака (от фамилии Ишин), как он смеётся. Кудахчет как курица. Да разве можно так смеяться? Достоевский утверждал «по тому, как смеётся человек, сущность его определить можно…»

Ну и какая сущность у куриного смеха? А он сам причём? Смех-то не выбирают. Может кого-то мой смех злил бы тоже, но я не смеюсь, отучили. А вот как шаркает тапочками и харкает в парашу – убил бы. Конфликты и ссоры участились. Обычно администрация тюрьмы делает перетасовку камер через пять – восемь месяцев. Меняет зеков из одной камеры в другую. Чтобы снять напряжённость, избежать трения внутреннего, возможной резни и бунта.

 В баланде и шрапнели (каше) обнаружили червей, двух сортов, неточно выразился – двух пород, видов: белые ребристые и тёмные (сверху темней, снизу посветлей). Варёные, может от температуры цвет потеряли или обрели. И началось. Тюрьма загудела. На броненосце «Потёмкин» тоже всё началось с червей в борще. История ничему не учит.

Тюремному начальству надо было бы знать причину бунта, а потом и революции. Бунт это микрореволюция, предпосылка к Великой Социалистической.

Продукты для тюрьмы скупались где угодно. На воинских складах, на гражданских базах, всё что пролежало, стало гнить, разлагаться, вонючее и червивое – всё списывалось хитрыми завбазами и передавалось тюремным снабженцам-заготовителям. Хуже скотины кормили крытку.

Тюрьма объявила голодовку. Вызывали прокурора. Комиссию. Зеки стучали мисками о решётки. Поджигали матрасы и подушки. Протест выражался по-разному. Наша камера, возглавляемая паханом Иезуитом, объявила сухую голодовку. Я не знал ничего и о мокрой, обычной. Тех, кто объявлял голодовку, через три дня переводили в одиночку. На седьмой день кормили принудительно через шланг. Заливали два яйца, перемешанные с сахаром и ложкой жира. Искусственно поддерживали жизнедеятельность организма.

Коллективные заявления у коммух никогда не принимались. Поэтому каждый из нас написал заявление лично от себя: «…в знак протеста против червивого питания объявляю бессрочную сухую голодовку, отказываюсь от воды и пищи…»

Начальство засуетилось, забегало… Пыталось успокоить и уговорить… устранить и наказать… Но процесс пошёл. Тюрьма хоть и в цепях, но встала на дыбы. На работу никто не вышел кроме хозобслуги.

Первый день на возбуждении и энтузиазме… прошёл в криках и суете… К вечеру порыв поутих, энергия иссякла. Заснули без еды и воды. Проснулись так же. Хотелось и есть и пить. Скорее, пить и есть. От перемены слагаемых только сумма не меняется. А вот пить или есть – самочувствие очень меняется. Пить и пить, есть уже не хочется. На третий день ацетоном со рта вонять стало. Знатоки говорят, это желудочный сок сам себя стал жрать, то есть стенки желудка за неимением харча вариться стали в собственном соку. А язык, нёбо, губы стали сухими, ломкими, как подошва. Так неприятно во рту. Потрескавшаяся слизистая печёт и щиплет. Аппетита нет. Есть уже не хочется. Только пить.

Организму и без голодовки не хватало витаминов, белков и т. д. Разговаривать невозможно. Даже слово сказать трудно, больно, нечленораздельно получается, кровоточят губы. Да и о чём говорить? Голова кружится. Тошнота. В глазах метелики, зайчики, иногда цветные круги.

По местному тюремному радио объявили о приезде прокурора по надзору и комиссии по контролю условий содержания заключённых. Тюрьма огромная. Работы много. Успокоят зеков, обманут, отпишутся, что недостатки устранены… и всё будет, как было…

Семь дней сухой голодовки. Это то, что я испытал. Вытерпел. Ну, не подвиг совершил, не геройство, но Выдержал. Из двенадцати человек нашей камеры двое сдались на второй день, двое на четвёртый. А мы восемь человек додержались до конца. Правда, троих забрали в больничку. Что-то там в организме сорвалось. Не знаю.

Особую категорию крытников составляли те, кому расстрел заменили на пятнадцать лет, из них первые пять в тюрьме. Эти люди сидели под вышаком. По несколько месяцев до года главной мыслью их была одна единственная: «расстреляют или нет». Вот он вечный вопрос: быть – не быть, жить – не жить… Этот вопрос, затянувшись на не концертное время по пьесе, а на долго, накладывал свой отпечаток на бывших смертников. Те, кого коснулся холодок смерти, были иными. Становились другими людьми. Много странностей и особенностей проявлялось в их поведении, непонятных для остальных.

Саша Кузнецов, питерец, год провёл в камере смертников. Всегда вздрагивал и бледнел при лязганье замков или кормушки. Ему было двадцать два года. Седая стрижка зека меняла его возраст за тридцать. Убил в драке двоих. Вешали «обоюдку» – обоюдная драка, потом «превышение самообороны». Потом папашка одного из бакланов, влиятельный деятель обкома партии, надавил на следствие, и Сашку обвинили в умышленном убийстве, переквалифицировав статью уже на суде.

У него расстроилась функция сна. Ночью обычно приходили исполнители. Резиновую грушу в рот, чтоб не кричал и в подвал. Там выстрел в затылок и конец. Просто и тихо. Страх ночной изматывал, любые шаги по коридору вызывали мысль: «За мной… конец…» Оказывается надзиратель любопытный прошёлся для порядка, всё ли как положено закрыто.

После «червячного бунта» крытку перетасовали. Часть зека, в том числе и меня, перевезли в Тобольск. В этой крытке мне и довелось добывать остаток срока. Особой разницы не было. Тюрьма как тюрьма. Менты как менты. В камере поменьше нас было – шесть рож. Двое убийц. Одному пять, другому три года крытки. С воли, по половине срока отбыли. Один за изнасилование несовершеннолетней – сто семнадцатая, трёшка из пятнадцати. Бандит при нападении на сберкассу, подстрелил инкассатора.  Профессор за взятку в особо крупных размерах (статья до вышака с конфискацией). И я беглец неугомонный. Какие разные люди, как на остановке троллейбуса во время дождя: поп, пидор, интеллигент и убийца.

Производство подобное везде: ящики, коробки, пакеты, рукавицы верхонки спецовочные. Да, был ещё цех ширпотреба: металлические шпингалеты на окна, петли и уголки крепёжные на мебель.

Мне хотелось в бега… особенно в летнее время. Хотелось вскочить на решётку и крикнуть на всю тюрьму: «Мне душно здесь, я в лес хочу!»

С профессором-юристом поговорить было о чём. Оказывается, кроме того, что он читал лекции по юриспруденции, он был назначен председателем какой-то экспертно-юридической комиссии по огромным растратам во Внешнторге. За взятку в пятьдесят тысяч он сделал ложные заключения в пользу расхитителей соц.собственности. Ну, и получит, 15 лет строгого режима. Возраст – около сорока, еврей. Умный, хитрый. Только очень плохо переносил питание тюремное. То у него язва, то гастрит, то изжога. Тюрьма делала своё. Бледно серый цвет лица, отсутствие любых жировых накоплений в организме. Желание есть, то есть названное в народе аппетитом, было всегда. Постоянно. Как в моём трудном детстве. Хронический аппетит. Затянувшийся на долгие годы, на всю мою жизнь.

И потом, позже, через двадцать – тридцать лет, когда мне желали «Приятного аппетита!», у меня всегда это вызывало ассоциации с тюремным голодом, раздражение, и я ехидно отвечал на пожелание: «Спасибо, он у меня хронический!» Пусть не очень остроумно, но я знал, с чем это связано.

Много читал. При скудном тюремном освещении уставали глаза. Но читать хотелось, и я убивал зрение, добывая информацию. Долгая жизнь мне вряд ли выпадет, так что глаз на мой век хватит.

Иногда задумываюсь. Может, мне моя жизнь кажется длинной – долгой из-за камерного – тюремного пресса времени… Ну, кому это надо? Кто изучал Влияние Концентрированного Камерного Времени на сознание, на личность человека… Последующая зависимость на оценку и длительность понятия Жизнь Человеческая.

Время - его измерение субъективно... Вот Есенин – молодой, талантливый, красивый, а устал жить к 30 годам... От чего же так утомился: от пьянства, кабаков, от женщин..? Всю теорию Фрейда изложил в одном куплете:

        Рано понял я правду Земли,

        Лишь прикинув мальчишеским оком:

       Лижут в очередь кобели

        Истекающую суку соком...

  Я думаю он уже тогда понимал сущность коммунистов... Уже были расстрелы Кронштадта, Тамбовщины... Они уже проявили себя, и понимающему это честному человеку Жить под ними просто НЕ хотелось. Это не депрессия. Это протест. Это от силы, а не от бессилия. Он переносил протест в себе. А это трудно. Коммунисты и так убили его. А выдали за самоубийство. В ЧК были мастера для таких дел.

*     *     *

Профессор повесился тихо, незаметно. Тоненький шнурочек, тщательно сплетенный из носков, ниточек врезался глубоко в горло. Синий пухлый язык свисал с уголка перекошенного рта с пузырьками слюны, стекавшей по подбородку на грудь. Глаза, вылезшие из орбит, как искусственно приклеенные, полусферические пуговицы превращали человеческое лицо в гротескную куклу. Не зря, виселица всегда считалась позорной смертью. Лицо, которое вчера ещё выражало ум, переживания, страсти – теперь являло собой обезображенную страданием и муками маску Смерти.

Постучали мы в дверь.

–  Чё надо? – зло спросил надзиратель.

–  Жмурика забери, начальник, он нам ни к чему…

Какого жмурика? – Лязгнула дверца кормушки. – О, ё-ёб… Корпусной! Начальника, дежурного! – Зычно заорал надзиратель.  Коридорные стены усиливали крик. Через пять минут в камере было больше ментов, чем обитателей. Дежурный, окинув проницательным взглядом всех ЗК, сказал, не спрашивая и не утверждая:

–  Это вы его повесили.

–  Ну, конечно, чтоб его пайку закосить.

–  Да, на хрен он нам нужен…

–  Не выдержал…

–  Довели.

– Доведение до самоубийства жестоким бесчеловечным обращением надзирателя «Колчака», как указано в предсмертной записке, является уголовным преступлением. – Монотонно, как параграф из приговора, протарахтел я скучным голосом.

Надзиратель аж подпрыгнул:

–  Какая записка?

–  Передам прокурору, – безразличным будничным тоном ответил я.

–  Где записка? – Заорал дежурный.

–  Да, пошутил я, чтобы надзирателя напугать. Может, улучшит своё отношение к Зекам. Уж лютует больно.

–  Трое суток карцера за шутки неуместные. Увести!- дошутился Ваня, остряк-самоучка.

Двое надзирателей сняли висельника и вынесли в коридор. Забрали постель и личные вещи профессора. Меня отвели в карцер. За камерный юмор. Да и хрен с ним. Отдохну от коллектива. Осталось мне Крытки два месяца и семь дней. Много? Мало? Их ещё прожить надо.

На второй день пребывания в карцере в «стакан» напротив привели мужичка лет под сорок. За отказ от работы. Странно, где благо, где наоборот. За какие-нибудь нарушения режима всю камеру или не всю лишали права выхода на работу – мол, кисни в каменном мешке, раз ты такой-сякой. Стоило самому отказаться выходить на работу, как это сразу же считалось злостным нарушением наряду с картами, анашой и хулиганством. «Отказника» закрывали в карцер.

Мужичок ныл, стонал:

–  Начальник, больной я, живот болит… мне врач нужен.

–  Симулянт ты, работать не хочешь. Сиди в карцере.

–  Болею я!.. Врача прошу!..

Так длилось больше суток.

На утро открыли камеру, и мёртвый мужичок сидел скорчившись возле параши. Уже ничего не болело… Ничего ему не было нужно. Успокоился. Отмучился бедолага. От чего умер – никому это уже не надо. Может, и пожил бы ещё, если б надзиратель внял просьбам больного и пригласил врача… А так одним горемыкой меньше стало на этом свете… Царство ему небесное… А может Ад в преисподней..?

Баклана кинули в камеру с пересылки. Этап с воли. Это те, кто по суду получали порцию крытки. Молодой, лет 23. Крепкого телосложения, мускулистый и под 180 см. ростом. Шрамы над левой бровью и над верхней губой говорили о военном (воинственном, боевом?) характере новичка. Взгляд из-под низких надбровных дуг был злой, агрессивный.

-  Привет, мужики! – хриплым баском поздоровался вновь прибывший.

-  Привет!

-  Здорово, коль не шутишь… - послышалось с верхних шконок и с нижних.

-  А остальных чё не приветствуешь? – спокойно подал голос вор-законник. Наши шконки стояли рядом. Оба мы спали внизу, нижние места были заняты все. Одно верхнее было пусто. Позавчера на этап ушёл, отбыв трёшку, зек по кличке «Гопник».

- А остальные это кто? -  с недоброжелательными, даже злыми нотками уточнил этапник.

-  Это я, -  с ленивым спокойствием тихо ответил Вор.

-  Я поздоровался с мужиками. А ты, что, не мужик?

-  Нет.

- А кто? Баба? Гы-гы… - гыгыкнул новичок. Гыгыкалка перестала озвучиваться изнутри, а застывшие динамики губ искривились. Лицо выражало уверенную наглость человека, способного позволить себе всё, потому что силён,здоров и глуп.

Ну, вот, жили себе хоть в однообразной скуке тюремного бытия, но в относительном спокойствии. А сейчас спокойствие кончится.

Вор медленно кряхтя встал. Вид пожилого, слабого, измученного карцерами человека долил уверенности и наглости пришлому.

-  Ты чё, дед, вспорхнул с насеста? Упади и не возникай. Понял, нет?

Они стояли друг против друга. На расстоянии вытянутой руки. С расстоянием в тюремной камере туго. Ухмылка растянула губы Баклана. Из него пёрла молодая наглая сила. Можно было сделать диагноз: он никогда не был как следует битым. Разве что, членом по жопе.

Вор был в два раза старше, в два раза легче и, конечно, в два раза слабее.

-  Невежливый ты, бычок, невоспитанный, - с горьким сожалением произнёс авторитет.

Край верхнего яруса шконок находился примерно на уровне глаз среднего человека. Вор был среднего роста. Бык на полголовы выше.

Вор левой рукой полез под матрац, запустил руку почти по локоть, как бы ища что-то или пытаясь достать оттуда. Бык захавал подставку, отвлёкся. Всё внимание на руку под матрацем. Этого Вору и нужно было. Молниеносно, как змея, тонкая худая рука Вора метнулась к лицу Баклана. Как много можно успеть за одну секунду. Под специально отращённым ногтем большого пальца правой руки был заложен небольшой кусочек лезвия. Вор по специальности карманник. На воле он таким приёмом подрезал карманы, кошельки, портфели и при многолетнем опыте довёл его до совершенства. Бык схватился обеими руками за лицо и заревел. Потом рёв перешёл в бабий визг, тягучий, безысходный. Кровь лилась с ладоней и стекала струйками по локтям, на пол. На такой вой надзиратель не мог не отреагировать. И корпусной был рядом. Ведь буквально три минуты прошло, как этапника завели в хату №223. Дверь камеры открылась мгновенно, грохоча железными замками и задвижками.

-  Что происходит тут? – орёт корпусный.

-  Кто кого? – вторит ему надзиратель.

-  Он мне глаза вырезал… - перестав выть, шипя и сдувая с губ льющуюся кровь… ой, мамочка, родненькая…

Даже жалко, как мальчишка пятилетний. И куда делась бычья наглость с уверенностью несокрушимого гладиатора…

-  Медбрата, быстро! – скомандовал корпусной.

Баклана вывели в коридор под опеку прибежавшего медбрата. Вдвоём с помощником его увели в санчасть. В 223-ю влетел средний Кум. Вроде бы «ЧП». «ЧП» с камерной музыкой, а его лицо светится от радости, понятной только ему одному.

-  Ну, ****и, допрыгались! Раскидаю по карцерам и сгною. За что парня искалечили? Ну? Говори! – общие угрозы распространялись на всю камеру, а вопрос относился конкретно Вору. – Чё молчишь? В пиз…е торчишь! – Не упустил случая срифмовать Кум.

-  Всё справедливо, начальник. Хата не виновата, я один. Он заслужил и выпросил. Я ответил.

-  Да чем же он мог тебя так разозлить за три минуты? Что он выпросил так быстро? Ну?

-  Он унизил меня до мужика. А потом уточнял, не баба ли я. По закону я должен был замочить его. А зачем тебе труп, командир? Вон, видишь, острая щепка откололась от шконки на уровне глаз. Вот он и поранился по неосторожности. В камере неосторожность не прощается.

- Ох, суки! Ну, суки! Я тебя понял. Я отлично тебя понял, куда ты стрелки переводишь! – Кум потряс пальцем перед носом Вора. – Один хрен тебя закрою. Увести законника! – заорал он на всю тюрьму. А зря.

- Шмон в 223! Полный шмон (обыск)!

Зря орал, чтоб замкнули Законника: тюрьма услышала. И когда выводили по коридору до карцера, он спокойно сказал, проходя между по узкому проходу между камер: «Беспредел ментовский. Я справедливо наказал Баклана…» И тюрьма приняла. Обычная тишина продержалась не больше пяти минут. Из нашей камеры всех вывели на коридор. Поставили вдоль стенки лицом к бетону. Вслед вылетели матрасы, бедная камерная утварь, полотенца, подушки, и пошёл шмон с простукиванием и просмотром всех щелей. Нашли «баян» - шприц, спрятанный видимо ещё лет 20 до нашего заселения в камеру. Послевоенного образца, сейчас таких уже не выпускают. Был спрятан в деревянной ножке стола, в выковырянном в твёрдом дереве углублении, видимо заточкой.

Ментовскую радость от найденного трофея погасил нарастающий шум тюрьмы. Протест. Зеки били в миски ложками, миской об кружку, об металл двери.

-  Прекратить беспредел! Проку – ро – ра! – скандировали во всех камерах и на всех этажах. Даже в такой стадии скандирования и грохотания мисок, протест был опасен, менты боятся этого. Стараются не допускать. Если бы на кичу забрали рядового ЗКа, шума могло бы и не быть, или в меньшей мере. А вот Законник был авторитет. И последствия могли быть более масштабные: подожгут матрасы, простыни, развалят деревянные шконки. Да и крепкую дверь бывало удавалось высадить шести – семи мощным мужикам в камере. А если выльется ручейком хоть одна камера, захватят ключи и откроют остальных – поток протеста и гнева сметёт всё и будет пожинать плоды короткой победы до приезда карателей. Бунт. Бунт – это страшно и для ментов и для зеков, которые, пользуясь случаем, сводили счёты друг с недругом, подельники между собой, обидчики и обиженные…

Кум отменил своё неумное распоряжение. Законника выпустили из Кичи. Ни заточки, ни ножа, ни бритвы в камере естественно не нашли. А беспорядок и разрушительный хаос шмона мы устраняли долго. Шмон шёл 15 минут, а обживались мы до предшмонного уровня комфорта больше часа. Утечка информации от лепил санчасти через шнырей донесла до ушей 223-ей. Баклан осмотрен, ему оказана мед.помощь. перебинтован. Лезвие глубоко прошло по переносице. Глаз на более глубоком уровне пострадал чуточку. Слегка по поверхности яблока прошёлся кончик лезвия, а на конце глаза в виску опять глубокий порез обильно кровоточащий. Видеть вроде бы сможет, но не так по соколиному, как до появления в 223-ей. Это легло в смягчающую основу для Законника. А Баклан, будучи «пописанным» (порезанным)Вором, теперь может гордиться шрамами, если засветит кто ему их оставил. Если, конечно при очередной встрече где-нибудь на пересылке его не добьют кореша Законника.

*   *   *

 Из крытки я вернулся на зону.  Был конец августа. Ещё беговой сезон. Крытка ослабила мой организм. Я это чувствовал. Надо восстанавливать форму. Свежего воздуха хватало. Лишний черпак каши получить можно. А колун давал мышцам тренировочную нагрузку. Леса кругляка навалом: «кати, кати, не выкати и выкати кати».

В беглой 38-й бригаде многое изменилось, то есть изменился личный состав. Часть зеков, пройдя усиленную проверку на Бегучесть в режимной бригаде, сдала экзамен надёжности и переведена в обычные бригады. Часть в БУРе и ШИЗО. Ну, и человек двадцать новых. Все, кто знал меня, проявили максимум гостеприимства: едой была завалена моя тумбочка. Здорового молодого амбала, занявшего мою шконку, мгновенно переселили на верх. Без базара. Новые перешёптывались: «Так это Везучий?», «Тайга с крытой?» А что тут удивляться их удивлениям? Молодых солдат водили смотреть на дерзких беглецов. Старослужащие наводили на призывников специально ужас: «Он прыгает три метра в высоту и десять в длину», «Он съел своего подельника в побеге», «Он алюминиевую миску затачивает по кругу, как бритву, и кидает на вышку – голову срезает, горло, вену разрывает…» Так лечили солдат от дрёма на посту и приучали к бдительности.Мной пугали тоже.

Чифирнули, покушали, побазарили – кто, где да как. Я рассказал о страшной смерти Азика. Подошёл парень с вывернутой под прямым углом ступнёй левой ноги. Протянул руку. Из новеньких.

– «Косолапый», – кивнул на ногу, – Саша с Тюмени. Капканом перебило ногу. Месяц в тайге провёл. Бежал с десятой в прошлом году. Слышал о тебе среди побегушников.

–  Да, теперь и о тебе наговорят столько, что сам удивляться будешь, – сказал я, освобождая ему место  рядом на шконке.

Бригадир выписывал на меня норму, давая отдохнуть на рабочей зоне. Так поступали только с Ворами. Кое -кто покупал норму, платил бригадиру, учётчику, или просто платил молодым здоровым зекам. Те, сделав свою норму, делали и за него.

Надо восстанавливаться, надо тренироваться – сердце и дыхалка ни к чему. Мне надо стать таким выносливым как до крытки. Август манил, звал в тайгу. До холодов полтора месяца. Можно уйти. Можно. Как? Надо думать.

ПОСЛЕДНИЙ   ПОБЕГ.

                                              (все Последнее в человеческой жизни—свято)

Идея , точнее возможность, пришла сама по себе. Случайная. Неожиданная. На ремонт загнали старый ЗИС-150. я обратил внимание на узкий шестицилиндровый мотор, глубоко утопленный между лонжеронами. Капот откидывался на две стороны и был довольно высоко над движком. Я выбрав момент, чтобы никто не видел, нырнул под капот. Крытка забрала лишние (лишние?) три – четыре килограмма. Я был  лёгкий, гибкий как пружина.

Расположившись на головке блока, я сманеврировал, занял другую позу, потом ноги перекинул сюда-туда, тут коллектор, так… Закрыл за собой капотную половину… Удобно! Можно выехать! Можно!!! Запела душа беглеца. Я налился праздничной беговой силой, наполнился счастьем беглеца! А за столько лет я видел таких машин с десяток, и мне не пришло в голову! Не пришло в дурную голову, а искал, думал, прорабатывал любые, даже невероятные, фантастические возможности… А тут вот она!..Простая и надёжная!

Всё. Заточковал. Застолбил. Надо выбраться. Главное, не засветить вариант. Продумать. Взвесить. Просчитать. Может, это моя последняя пятая возможность. Мной охватил азарт беглой идеи. Значит так. Узнать кто на этой машине работает – вольняк или бесконвойник. По каким маршрутам ездит? Это мой шанс. Спрятавшись под капотом, машину я смогу останавливать в любое нужное мне время и место. Достаточно снять центральный привод из трамплёра. Машина заглохнет. Шофёр выйдет проверить в чём дело… Сам откроет капот… Стоп! Сам откроет – это хорошо. А меня кто закроет, когда я решу бежать? Надо выбрать момент незаметно нырнуть под капот и кто-то должен закрыть. Снаружи. Надо кого-то подключать. Лишний риск. Доверять не смогу. Некому. Нет Эстонца, Бандеры… Новые люди в бригаде. Не смогу доверить этот вариант. Надо проверить конструкцию замка изнутри и попробовать закрываться самому. Надо понаблюдать на выезде из вахты, какая смена проверяет подкапотную пустоту. Времени мало. Август. Решил всё равно бежать. Сейчас. В Августе. Целый год ждать это не по мне. Надо комплектоваться. Одежда. Табак с перцем. Еда. Вода. Так самое необходимое. Наблюдение за бригадой усиленное. За мной особенное. Приставили двоих из новых. Надо симулировать упадок сил… Послекрыточный синдром. Разочарование. Усталость. Безысходность и прочий букет, который должен быть у таких, как я, неугомонных беглецов с печальными концовками.

На автомобиле работал вольняшка. Как и большинство шёл на контакт с зеками. Оказывал мелкие услуги: завезти пачку чая, бутылку водки. Я решил разработать микрооперацию и направить его за хорошие деньги в нужном мне направлении и расстоянии. Я сделал ему деловое предложение: мол, проиграл в карты большую сумму денег – надо платить, иначе убьют или опустят. Обычно, если на вольняка получали денежный перевод на местную почту, он оставлял себе десять процентов. Но если обратный адрес стоял из Европы: Одесса, Львов, ясно, что это зековский перевод, и Кум вычислял его не затрудняясь. Такие услуги характерны для любого призонного посёлка и на это прикрывали глаза. Чтобы заинтересовать вольняка и послать его в райцентр ближе к магистрали, я назвал сумму две тысячи рублей. Обещал ему двадцать процентов за дальность поездки, риск и срочность. Убедил. Мне кажется, за четыреста рублей он бы согласился сам вывезти меня под капотом из зоны. Согласие есть. Осталось продумать детали.

Если мне удастся осуществить так, как планирую, тихо выехать, то моё исчезновение предположительно с проверкой и последующим кипишем будет только по тридцать восьмой бригаде. Во время планового или непланового пересчёта в бригаде меня недосчитаются. Заснул? Спрятался? Кто, где и когда видел меня в последний раз… Все эти выяснения займут минимум два часа, плюс час – два до проверки… Итого я имею четыре  часа  автовремени. Это хорошо. За это время я должен спрятаться в товарном вагоне. И на запад. Господи, ну, что на этот раз может помешать мне..?

Надо было ещё отвлечь шофёра на две минуты от машины и незаметно спрятаться под капот. Кусок листового асбеста и кусок солдатской шинели я приготовил, чтобы закрыть выхлопной коллектор и прикрыть головку блока. Будет горячо. Но чтобы не загорелась и не задымилась. Это был бы конец. От задымления нечем было бы дышать и задохнулся бы. И малейший дымок привлёк бы внимание водителя – остановил бы машину для осмотра мотора. И ещё из электродов «тройки» согнул две петли для ладоней. Треугольные концы этих петель одевались на шпингалеты, закрывающие капот изнутри. Это изобретение исключало постороннюю помощь и возможность меня сдать. Как и кем (чем) отвлечь на пару минут водилу?

Мы оговорили все детали поездки. Он решил попросту колымнуть, заработать. Я ему подсказал, что после десяти часов (ментовская проверка тридцать восьмой) в балок на продажу зеки должны принести несколько выкидных ножей. Можешь выбрать и себе, и на магистрали любому предложить. Охотно покупают хорошую зековскую работу. Ну и посоветовал машину не «светить» под балком (сарай для отдыха )тридцать восьмой, а загнать за пожёгочную яму. Там забор шестиметровый и штабеля закрывают вахту. Согласился. Ну, вроде бы всё. В балке он ничего не купит, поинтересуется, поспрашивает, подумав, что ему не поверили, вернётся к машине.

Под капотом мне надо было удобно расположиться, поэтому боковину я не закрывал. Ну, ещё двадцать - тридцать секунд. И как чёрт из табакерки, вынырнул из-под штабелей Дымок. Прямо к машине.

–  Ну, ты даёшь Тайга, опять в бега?… – в рифму, то ли с любопытством, то ли с завистью заорал он издали и подойдя вплотную добавил-Точно в бега! Вижу!

«Теперь всё! – мелькнула мысль – Сдаст! Конец варианту (методу побега под капотом), конец сезону, ждать зиму. За три секунды размышлений и я был на земле. Точнее на опилках. «Тормозок», сумка с едой и всем необходимым осталась на крыле машины.

Лицо Дымка стало дымчатым, серым и в глазах отчаянно забился страх. Чего же он приходит с таким опозданием, страх... Чуть бы раньше, когда он выскочил из-за брёвен  и с осторожностью обошёл бы стороной меня, машину, побег и страх… Остался бы жив. Не в том месте и не вовремя...

Под ножом  хрустнул организм зека. Против ножа нет шанса. Дымок вместо слов захрипел… А что он хотел сказать: «Не надо, не убивай!»?Он был провокатор. А их  уничтожали всегда. Везде. И во все времена.  Это беговая необходимость, а не кровожадность моя.

Я поволок его к пожёгочной яме. Этот вечный огонь лесоповала. Дымок покатился вниз. Ещё живой или уже мёртвый. Через час он сгорит до пуговиц. Только тщательная экспертиза найдёт в десятках тонн пепла ферменты тела человеческого… Только делать её никто здесь не будет. Не тот случай.

Взял грех на душу. Не оправдываюсь. Так было надо. А убить Дымка за его козьи дела надо было давно. По его доносам людям добавляли срока, давали БУР, лишали свиданья. Для убийства должны быть очень веские основания. И они были. Да простит меня Господь!..

Сколько раз слышал, читал утверждения, что убить человека трудно.  Не понимал этих заявлений, от каких бы авторитетных источников они не исходили. Иногда трудно не убить гада, суку.

Ну, вроде бы ничего не забыл, не упустил. Помоги мне Господи! Мой пятый побег… Реально продумал все детали. Остальное зависит от случайности. Господин Случай служит Судьбе. Он может, как помочь, так и уничтожить всё.

На вахте машину осмотрели формально: снизу и кузов. Мент, вскочив на подножку кабины, просил курева у шофёра. Несмотря на шум движка, особенно вентилятора, я слышал разговор:

–  Дай пару сигарет, – попросил вахтёр.

–  Свои надо иметь, – недружелюбно ответил шофёр. Но видать достал пачку.

Через пару минуту паузы послышалось продолжение разговора.

–  Я парочку возьму, и для напарника. Хорошо? – солдатский голос.

–  А если б весь взвод был, ты бы на всех брал? – язвительно спросил водила.

–  Да, чё ты жмёшься?!

Действительно, чё он жмётся? Дал бы ему сигарет и поехали. Под капотом было жарко. Особенно стоять при работающем движке. Во время езды в вентиляционные щели задувало ветерком.

Вот и тронулись. Пошёл воздух в жабры боковые, воздухозаборники на капоте. Это спасение. Мне даже был виден мелькавший у дороги лес. Едем! Кидает на ямах и кочках. Держаться не за что. Стараюсь распоркой –  ногами, руками, плечами – распереться так, чтобы меньше кидало под капотом. Оборву провод со свечи, шланг подачи топлива или охлаждения, машина станет раньше времени. Это мне ни к чему. Стараюсь держаться. Через теплоизоляцию, асбест и шинель, жара проходила на всё моё тело: спину, ноги, бёдра. Жарко было везде. Надо терпеть. Главное продержаться подольше. Во-первых, шофёр лучше знает дорогу. Во-вторых, может обгонит начальство на «бобике» или встретится знакомый водитель… А за рулём увидит меня. Удивится… Начнёт выяснять, уточнять… Надо терпеть жару и ехать подальше от зоны, поближе к воле. Ошибся я в теплоизоляции. Да, больший слой и не влез бы. Внутренние объёмы очень ограничены. Ну, ватные штаны надо было надеть. Сколько времени едем? К кому вопрос? Да, ни к кому. Просто. Жарко. Очень. Невыносимо. А выносить надо. Значит, выносимо. Опасаюсь, чтоб терпение не преувеличить. Не дай Бог! Просто от жары и перегрузки потеряю сознание. Не как беременная гимназистка, представляя аборт. А от жары, газа, боли, напряжения. И где предел терпения? Когда воля на кону, всё остальное по барабану. Всё остальное мелочь. А мелочь, помноженная на мелочь, в сумме может меня вырубить, и приехали. Во всех смыслах этого слова. Что-то я стал о здоровье думать? Так не годится. Час едем точно. Может полтора. А может потому, что очень жарко, сорок минут кажутся удвоенным, полторачасовыми.

Со стороны коллектора потянуло зловонием. Не дым, не пар, видимо, из асбеста выгорали какие-то вещества. Знал бы, выпарил его до бегов. От зловония угореть можно. Надколенные, или правильнее подколенные, части бёдер просто жарились на коллекторной температуре. Смогу ли я идти? Ноги должны быть исправными. На них вся надежда. Надо чуть-чуть изловчиться и вытянуть лишнюю шинель там, где меньше греет, и просунуть туда, где больше. Только тихо. Не сорвать провода. Тогда заглохнет мотор. А если сорву шланги к бензонасосу или от него к карбюратору, могу сгореть за считанные секунды.

Надо немного изменить позу, иначе больше не выдержу. Выдернул шинельное сукно и протолкнул его под ноги, под коленную часть. Один провод со свечи я сорвал. Один цилиндр перестал работать. Движок запятерил… Удалось на ощупь одеть назад. Движок заработал ровнее. Иначе бы шофёр стал искать неполадки… Рано ещё останавливаться. Надо терпеть и ехать. Ох, и яма! Тряхнуло так, что зубами клацнул. И теперь я сорвал два провода со свечей. Движок зачетверил. Водитель притормозил, автомобиль стал. Так, не упустить момент. Если водителю дать опомниться, он убежит. Я полугорелый, полускрюченный и обожжённый не смогу его догнать. Значит, он поднимет тревогу раньше. С какой стороны он станет поднимать капот? С правой или с левой? Я бы с левой. Это хорошо. Значит, хватать за грудки и нож к горлу. Или к глазу. Только напугать. Но убедительно и надолго. Помню, как на таран брал первый раз машину, потом на четвёртый побег. Как поведёт себя этот водила? Откинув боковушку капота, он меня ещё не видел. Он не смотрел под капот. Там движок и более ничего интересного. Он смотрел выше, на опорные кронштейны для боковины капота. Надо поставить точно и зафиксировать. Это три–четыре секунды. Капот закреплён. Эти секунды были нужны мне. Хватанув его за грудки левой рукой из лежачего положения, правую с ножом я приставил ему к горлу и, держа крепко-крепко, я притягивал его к машине. Сам вытягивал своё тело из-под второй половины капота, через мотор на крыло машины. Вот мы с ним рядом. Близко-близко и, как говорят, лицом к лицу. Только у меня в руке нож, а у него в глазах страх. Он теперь мне не опасен. Сопротивляться не будет.  Я это видел в его глазах.Бежать точно не рыпнется. Он сделает всё, как я скажу. Мне это и нужно.

–  Не убивай, не режь! – Захрипел он, с трудом выдавливая слова из горла, из-под ножа, из-под страха.

–  Будешь делать, как я скажу, будешь жить, – успокоил я как мог.

Мы вдвоём сползли с полукруглого крыла ЗИСа. Я боялся отпустить его и на полметра. Я держался за его грудки левой и, не выпуская ножа, прихватил воротник и правой рукой. Я боялся упасть. Ноги, перелёжанные в одной позе, перепаленные могли не выдержать тела и я мог просто упасть. Если б он понял мою слабость, мог бы ею воспользоваться и просто глушануть меня кулаком сверху по голове. Связать и сдать как кабана. Когда же я коснулся ногами земли понял, что смогу стоять, а значит идти.

–  Послушай, я тебя свяжу, чтобы ты не кричал, не звал на помощь. Не испортил мне план. Привяжу к дереву в сорока метрах от дороги. И всё. Понял.

–  Понял, понял. Хорошо… –  лепетал он с ограниченным движением нижней челюсти и кадыка. Я смотрел ему в глаза внимательно. Главное, чтобы страх не выветрился. Пока есть в нём страх – он не опасен. Он не будет сопротивляться, и не предпримет дйствий к задержанию зека с ножом.

Отвёл его подальше от дороги. Крепко привязал к небольшому дереву, сантиметров двадцать в диаметре. Спиной к дереву, руки и ноги отдельно привязал. А потом для верности стянул руки с ногами по вертикали дерева. В рот затолкал рукавицу верхонку. Проверил плотность, чтобы не выдул, не выплюнул. Но чтоб и не задохнулся. Мычать он мог, а кричать нет. Всё. Не умрёт. Через сутки – двое найдут. Кипишь будет такой, что прочешут все кусты.

Выбрасывать шинель и асбест я не стал. Потом найдут и отметят точку моей самостоятельной езды и метод побега. Тряпьё кинул в кабину, поправил провода и Поехал. Бензина, судя по стрелке, было две трети бака. Запас хода неплохой. Не помешают ли мне его израсходовать?..

Гнать больше шестидесяти километров в час – было невозможно из-за плохой дороги. Рессоры бы полопались от скачков.Шестьдесят на грузовике по таёжной дороге – это хорошо.

На сиденье лежал небольшой пакет с продуктами. Водитель взял на целый день работы. Ничего, пусть поголодает. Мне запас нужен больше. Во время управления грызнул кусочек сала с прожилками мяса. Калорийно и кендюх не набивает. Луковица и чеснок. К салу очень подходит. Моему организму, отощавшему без витаминов, также нужно было подкрепиться.

Дорога была сухая и накатанная. Пересёк речушку по оси глубиной. Боялся забуксовать, но дно было каменистым и я очень легко преодолел видное препятствие. «…Мы вели машины, обминая мины…», «…Эх, путь-дорожка…»  – вспоминались старые песни.

В бегах меня всегда сопровождал песенный восторг. Что это – психоз? Защита организма от нервных перегрузок и стрессов? Просто пела душа, вкусив ветра Свободы. Песня и праздник нужны душе. Без них человек хиреет… киснет и разлагается.

Город жил своей жизнью. Как я отвык от городской суеты, движения… Надо ближе к железнодорожному узлу. Машину бросил. Поскольку одежда и общий вид мой не соответствовал купейно-пассажирскому, едущему в Сочи, то я решил экспромтом адаптировать себя к обстановке. В кузове машины я нашёл лопату и моток проволоки.

Надвинул фуражку на лоб с опорой на уши. На одно плечо лопату, на другое моток проволоки. Рукавицы-верхонки и с деловым видом (не крутя головой, не рассматривая ничего) пошёл к грузовым вагонам. Так идёт местный работяга, которому ничего вокруг не интересно, он всё здесь знает… Даже поисковые мангруппы не обратили бы внимания на такого типа.

Вагоны с доской и шпалами, деловой древесиной, всё это таёжное добро в основном шло на запад.

Один из шести сцепленных вагонов имел открытое люк-окно. В считанные секунды обнаружил на одной из пустых платформ обвязочный шест, точнее тонкое длинное бревно. Приставил к окну и как орангутанг забрался по нему наверх. Вагон был пустой. Я спрыгнул вниз. Шест оттолкнул от вагона. Он упал параллельно рельсам.

На дне вагона были остатки зерна. Немного соломы. Нормально. И вдруг стрельнула мысль: «А если вагон пойдёт на восток?» Или раз мне очень хочется на запад, то он туда и поедет? Ох, поторопился же ты, бегун хренов! Даже не подумал о направлении. Комфортом соблазнился.

Тревоги мои были обоснованны, но не опаасны. Вагоны подцепили к сборному составу, и я покатил на запад. Как хотелось и мечталось. Теперь от меня почти ничего не зависело. Можно и расслабиться. Зерно в вагоне? Конец августа. Уборка пшеницы и ячменя. В Сибири везде лес. Только за Красноярском есть поля, сельхоз угодья. Зерно свозят на элеваторы. Если один ближний загружен, то везут подальше.

Напряжение беговой программы взяло своё. Я расслабился и заснул. Не знаю сколько мне удалось поспать. Проснулся вне времени и пространства. Больше всего меня интересовало – где я есть. Скорее всего, Красноярск, крупный сибирский город, столица Краслага.

Уже светло. Значит, ночь прошла. Значит, нашли машину по трассе и шофёра. Он дал показания. Поиск пошёл по всей программе. Меня ищут везде. Осторожность предельная. Но держаться надо с безразличием скучающего работяги, сачкующего или отлынивающего от бригады, от работы. Допрыгнуть до люка мне удалось сразу. Хорошо вагон девяносто шесть кубов, а не сто двадцать – там выше потолки. Высунулся в люк. Никого. Прыгнул в низ.

Спрыгивать было трудней. Вниз головой, на камни и шпалы. Калекой станешь. Пришлось изворачиваться с обезьяньей акробатичностью. Подвесившись на косых распорках вагона я наконец перевернулся и прыгнул ногами вниз. Приземлился удачно. Подобрал кусок трубы и ящик пустой из-под какой-то ерунды. Эти атрибуты дополняли мой задрыпанный рабочий вид. Я вписывался в серый убогий вид развёрнутого строительства коммунизма. Главное, не выделяться ни видом, ни поведением, стать серым как все вокруг.

Это не сам Красноярск, а пригород или сортировочная. Город виднелся километров за восемь-десять огромными мётлами дыма и пара. Высокими трубами выделялся металлургический завод. Если туда проникнуть и спрятаться в огромных цехах, можно переждать и всю зиму. На заводе искать не будут. Тёплых мест хватает. Десятки столовых на территории не дадут умереть с голоду. Может всё-таки переждать?.. Ожидание, как и пережидание, – пассивное бездействие… липкое, долгое, тоскливое…

С платформы на эстакаду разгружали какое-то оборудование в деревянных ящиках. Подъезжали грузовики и уже с эстакады ящики перегружали в кузов. Работала бригада грузчиков шесть человек. С ленцой и прохладой, как и положено строить коммунизм. Усевшись неподалёку, я вслушивался в разговор, из которого понял, что груз этот предназначен на Красноярскую ГЭС. Красноярская и Шушинская гидростанции гремели на всю страну, как всесоюзные ударные стройки. Туда съезжались тысячи окрылённых романтикой и оболваненной комсомольскими вожаками молодёжи. Кто ехал за «туманом», кто за длинным рублём.

Грызня среди грузчиков шла из-за нежелания ехать разгружать эти ящики там на гидростанции. Мол, там должны быть свои разгрузчики… Работа закончена. Бригадир подписал накладную на груз. Я тем временем уже лежал в кузове между ящиками, в неизбежных зазорах из-за разных размеров и габаритов.

Езды до станции больше часа, может двух. Я ничем не выделялся среди грузчиков, не отличался и от строителей. Серый как все… И как сказал один из древних мудрецов: «Прятать камень надо среди камней». Я уверен, что никто из тысяч рабочих не носил с собой паспорт. Их паспорт – это лицо. Там написано всё о них: пахать и строить. «Созидать» в грязи, в условиях мало чем отличающихся от зековских, с мизерной оплатой даже в «длинных» рублях. Они укрепляли мощь Красного Зла и светились улыбками от счастья. А вожди Красного Зла танками втягивали в Светлое Будущее маленькую Чехословакию, которая захотела Свободы, как и я. Если бы меня обвязали десятками килограмм тротила, я бы прыгнул под ГЭС и не колеблясь не секунды ни от страха, ни от целесообразности взорвал бы эту Мощь, чтоб ослабить Красное Зло. Как скирду в детстве. Это «Майн Камф». Моя борьба. Микроскопически малая, но Борьба. А если б объяснить людям, рассказать – «Одумайтесь, как вы живёте?! Кто вами правит?! Партия – ваш рулевой?» Если таких, как я будет десятки тысяч, Зло рухнет, не на чем держаться ему будет.

А ведь прыгнул бы с плотины, чтобы взорвать, с тем же счастливым выражением, как эти фанаты её строят. Значит, вопрос идеологии, убеждений, мировоззрения? Ну, неужели ни у кого не вызывает удивления или сомнения «Так ли? Надо ли?» давать огромный срок за долларовую «бумажку», обнаруженную в кармане фарцовщика, как за взрывное устройство террориста-смертника…

Помню на общем режиме мужик отбывал трёшку за «частно-предпринимательскую деятельность». Он не хотел выделывать шкурки кроликов и баранов в артели. А делал это дома. Качественнее и лучше. Готов был половину дохода отдавать государству, как налог. Но Ленин на  этот счёт ничего не написал. А значит, не по-Ленински. Против коммунистических идей. Закрыть на три года. Хотя весь мир живёт на этом. Лучше и богаче. Красному Злу богаче живущие люди не нужны, ими управлять трудней. Они думающие. А это значит, додумаются до истины, поймут и не будут аплодировать Злу, а будут бороться против. За нормальную вольную и обеспеченную жизнь. Как везде в мире, где нет комух.

*      *      *

Машина остановилась. Незаметно от водителя я высунулся узнать, что там впереди. Колонна машин была долгой. Пробка? Авария? Можно подремать. Машина то трогалась, то проехав двадцать – тридцать метров опять останавливалась. Такие смычки тянулись довольно долго. Расслабился я. Заметил поздно. Зачем же я так позволил себе ослабить бдительность, отключить осторожность? Третью машину впереди меня проверяли менты. Сборный контрольный пункт из милиции и мангруппы – двое тех и трое этих. Две собаки. Ну, вот и спёкся Везучий-Невезучий. Менты заметят – факт. Собаки вынюхают тоже факт. Остаётся только бежать из машины. Незаметно это сделать тоже практически уже невозможно. До КПП тридцать метров. Сзади колонна машин с полсотни штук. Проверка идёт быстрая, но тщательная. Задерживать движение на долго никто не разрешит. Стройка века. Движение – снабжение. Простой транспорта тормозит срока. Встречные машины шли порожняком. Направо – спуск к Енисею метров триста… Там река. Бежать некуда. Налево – скалистый подъём, голый, без кустарника… Тоже высотой с девятиэтажку . В этой ситуации он непреодолим. Вот так въехал я в ловушку. Даже если б я выкинул своего водителя, сел сам за руль и дал на рывок, два фактора исключали этот подвиг. Во-первых, от автоматов меня не закрывала бы ни одна машина и пять стволов в упор меня бы погасили. А во-вторых, в том направлении мне и тараниться не стоило – там тупик. За плотиной нет дороги. Всё. Приехали. Только назад. Машины двигались медленно. КП рядом. Скорость ещё не набрана. Да и сама дорога состояла из огромных ям. Больше десяти километров ехать по ней было невозможно. Я прыгнул на подножку проходящего в обратном напровлении «Урала». Рёв, грохот, пыль. Водитель не понял ничего.

–  Двинься, – ткнул ему ножом в шею.

–  Чё ты? Чё ты? – зачёкал он, но подвинулся. Я приоткрыл дверцу и через секунду уже управлял машиной. За моими действиями наблюдали от скуки стоящие в очереди как минимум  пять шоферов. Всё было видно как на ладони. Пусть двое из них в это время отвлеклись на что-то другое, но трое видели. Через минуту они уже на КП. Даже ехать не надо. Выскочат из кабины, тридцать шагов и ментам пропоют всё, что видели: мужик с ножём впрыгнул на ходу в машину и потеснив водителя поехал…  Менты по рации поднимут весь город, всех носящих погоны. И соревнование с таким коллективом мне не выиграть.

Через несколько секунд шофёр, оклимавшись от страха, выпрыгнул на обочину и я ничего не мог сделать. Яма на яме. Машину кидает, двумя руками руль не удержишь. Так что пусть себе бежит. Небось, тоже на КП. У них там милицейский ГАЗик и 66-й внутренних войск. А что они могут сделать? Между КП и моей машиной с десяток грузовиков идёт. Объехать некуда. Так что, своим транспортом они воспользоваться не смогут. Могут только ехать сзади в колонне, как все, со скоростью десять километров. Могут по рации вызвать подкрепление и перекрыть движение к городу. Значит, мне надо оставить машину раньше. Надо выскочить так, чтобы сзади едущий не понял, кто я. Выпрыгивать с пассажирской стороны. Валявшейся под ногами монтировкой, я подпёр педаль газа. Машина попёрла быстрей, чуть не ударил впереди идущий самосвал. Переключился на вторую, пусть воет, но едет. Скалы над дорогой уже пониже. Кустарник. Деревья. Пора. Скакнул на каменистую обочину. Колонна шла как и раньше. Ритм и дистанция не нарушалась. Если кто-то впереди притормозит, мой Урал трахнет уж точно.

По кустам я уходил от пыльной дороги строителей Светлого Будущего. Опять бега… гонка… скачки… Ни минуты покоя… как поют они в своих песнях…

Варианта два. Или вырваться за кольцо оцепления, быстро, на пределе сил. Или найти надёжную берлогу и отлежаться. Пока спадёт первое усердие поиска, всё устаканится и войдёт в норму. Будут искать всегда. Но интенсивность будет меньше.

Может надо было через Енисей – мелькнула мысль. Река могучая, широкая как Волга. Но и я не искупнуться, а жизнь и волю спасти… Ладно. Что тут мозговать? Направление выбрано. Решение принято. Опять молю Бога помочь мне. Опять Сатанинское войско огромной страны Красного Зла против меня одного.

Начинались дачные участки. Это крошечные кусочки земли почему-то считались признаком богатства и благополучия. На них стояли убогие сарайчики у кого из кирпича, у кого из досок, брёвен. Кое-где ковырялись в огороде, собирая августовский урожай картошки, помидоров. Кто-то ремонтировал забор, налаживал крышу. Тут спешить нельзя. Сразу поймут, что чужой. Надо идти спокойно, не быстро. Как человек знающий, что его ждёт работа на дачном участке. Некоторые яблони роняли свои плоды за пределы огорода на дорожку шириной с автомобиль. Хотелось пить. Подобрал два яблока и схряпал их. Подобрал ещё, другого цвета и сорта. Слопал. Жажда присмирела. А вот и кран с водой. Труба торчала на полметра от земли, чтоб удобно было набирать в вёдра для полива. Много пить нельзя. Не смогу потом быстро идти.

–  Помоги, сынок! – Из-за забора ко мне обращалась бабка, седовласая с белым платком на седых волосах.

–  Что Вам помочь, хозяйка? – Вежливо спросил я, решив не отказывать.

–  Да, вот два мешка картошки нарыла, а в подвал затащить тяжело. Подмогни!

–  Охотно!

Я занёс мешки в подвал под домишком. Высыпать меня не просили. Так в мешках и оставил.

–  Обещал сын приехать, да где-то застрял, помощничек, – ворчала бабка. – У тебя тоже тут дачка? – спросила она.

–  Да нет, попросили помочь с крышей, да тоже не встретили, как обещали. Дач много, найти самому трудно, – соврал я. – Два отгула заработал, – продолжал я, чтоб притупить подозрительность. Подумает, чего это бездельничает здоровый парень, начнутся ненужные расспросы ненужного направления.

–  Давай, помоги мне, раз твой заказчик тебя не встретил. Может, у него изменилось что. А мне вот вскопать надо огород. Я заплачу тебе. Из пенсии больших денег не выделю, а на бутылку дам. Да ещё покормлю… – Уговаривала меня бабка. – Так что, согласен?

–  Согласен, – кивнул я.

–  А зовут-то тебя как?

–  Мишей.

– А меня баба Маша, Никитишна по батюшке.

Я стал старательно копать, при этом размышлять. Возможности краевого управления для перехвата огромны. Подключат солдат гарнизона, комендантскую роту, курсантов и дружинников. Мне этого много. Хватило бы и половины. Через три дня снимут многих. Кто на работу, у кого служба своя, и поредеют ряды перехватчиков-поисковиков. Да и у милиции свои преступники есть. Ими тоже надо заниматься. Конечно, придут прочёсывать и дачные участки… Вот если этот квадрат отработают и я тут пересижу, тогда мои шансы вырастут.

Уверен, что моими портретами увешаны все вокзалы и общественные места Красноярска и других городов края. Такая популярность мне ни к чему. Мне бы поскромнее, незаметней проскользнуть на запад. В Прибалтику – буду прорываться в Норвегию. Или на Чёрное море, тогда курс на Турцию. Это страны члены НАТО. Назад в СССР меня не выдадут.

Никитична отварила картошки, нарезала помидоров и огурцов. Тоненькими ломтиками было нарезано сало с мясными прожилками. Калорийная и вкусная пища.

–  Так, Миша, я пошла на остановку автобуса. Ты работай и отдыхай. Вот тут еда будет, компоты, закатка. Я съезжу домой, не дождусь я тут никого. Можешь заночевать. Будешь уходить –  замкни, а ключ под коврик положи. Договорились? Да, вот тебе десятка за работу. Всё, я поехала.

Никитична ушла. Я остался на хозяйстве. Копать – не копать. Уйти – остаться, прятаться… переждать… Мысли разные. Не знаю как быть. Злюсь. Интересно, в моей ситуации какое решение, посчитав разумным, принял бы Эйнштейн? Не знаю, одобрил бы он моё решение или нет, но я решил остаться и переждать.

Как изменить внешность? Чтобы рожа опухла до неузнаваемости, можно подошвой тапочка настучать себе отёк, опухоль щёк, скул, челюстей, вообщем, лица. Стучать и шлёпать надо долго, пятьсот – восемьсот раз по одному и тому же месту, легко, но чувствительно, и рожу разопрёт как футбольный мяч. Но я решил как Ленин – пойти другим путём. Стал отлавливать поздних августовских пчёл из цветов и давать им жалить в лицо. Посадив шесть штук, я подошёл к старому зеркалу в коридорчике дачи. Ну, и эффект. Ужасный несимметричный шар с узенькими щёлками там, где были глаза. Харя горела как ошпаренная кипятком. Теперь если моё фото приклеить на банку с вареньем, дети есть откажутся. Не плохой экспромт в моей ситуации, похвалил себя за находчивость.

А если вернётся Никитична, скажу как есть – пчёлы покусали. Ну, прямо пластическую операцию себе сделал. Но не для красоты, не для улучшения внешности. А наоборот. Для неузнаваемости.

Огород перекопал весь. Да что там копать… Ну, четыре сотки, не более. Старательно. Глубоко и разбивая большие куски земли.

Наступил вечер. Решил не прятаться. Если с собакой – найдут всё равно. Тогда хуже будет. Нет, хуже уже не будет. Хуже не куда уже. Просто заметут. Сгорю. А вот если притворюсь пьяным, сонным, ничего не понимающим… Это может убедить поисковиков, что я местный калдырь. И даст Бог пронесёт. Морда горела от укусов. Огнём пылала. Наверно, переборщил, переусердствовал. Может хватило бы трёх пчёл.. даже двух..?

Заснуть удалось к поздней ночи. Ходики на стене показали первый час. Проснулся как всегда рано. Зеркало подтвердило, что этот монстр – я. Опухоль чуть спала. Но ужас остался вчерашний.

Горе уже шло узкой улочкой дачного посёлка. Двое ментов цветных, двое из мангруппы ВВ и штатский. И главное – собаки. Я заметил эту пятёрку за несколько домиков до участка Никитичны. Они громко орали: «Хозяин, хозяйка!» Расспрашивали и осматривали постройки, сараи, кусты… Собаки в паре (как они, суки, не перегрызутся между собой за первенство?), сделав круг по крошечному участку, возвращались к калитке к своим собаководам-кинологам. Причём тут «кино»? Где-то через сорок минут будут здесь. Самогона бутылку я нашёл без труда. Глоток сделал и чуть не блеванул от такой гадости. А вот побрызгал себя основательно. Воняло устойчиво. Ну, что ещё, в говне вымазаться, чтоб не подходили вообще? Будь что будет.

Решил лежать, притворяясь пьяным. Умнее ничего в голову не приходило. Ну, а что умнее? В атмосфере не растворишься, в карлика не превратишься.

–  Никитична! Ты дома? – послышался зычный крик от калитки. Я решил молчать. Пьяные не отзываются. На стук в дверь тоже не отозвался. Дверь я не запирал специально.  Будили меня долго, я мычал , пускал слюну и икал. Наконец пора и «просыпаться». Переигрывать тоже не стоит.

–  Ты что тут делаешь? Ты кто? – Задал мне сразу два вопроса пузатый человек в штатском. За спиной его виднелся мент цветной и мент ВВ. Отвечать я решил после долгой паузы «мхатовской», пока дождался повторения вопросов.

–  Не делаю ничего. Не видишь? Лежу. Сплю. Спал, пока вас чёрт не принёс.

–  Где Никитична? Кто ты ей? Я председатель дачного кооператива.

Я его не спрашивал, кто он, за язык не тянул. Видать, хвастается должностью.

–  Никитична уехала. Я копаю огород. Я, я, я на хозяйстве, – потянулся к стоящей на тумбочке бутылке с самогоном. – За тётей Машей должны были приехать и не приехали. – Решил я дополнить для убедительности информацией.

–  Ну-ну… А документы у тебя есть? – Спросил мент цветной.

–  Конечно, есть! – Не моргнув глазом, ответил я.

–  Прошу предъявить! – Настаивал мент.

–  Предъявлять нечего, – улыбнулся я счастливой улыбкой пьяницы.

–  А говоришь есть.

–  А ты когда копаешь огород, берёшь с собой паспорт? – спросил я, обводя всех торжествующим взглядом, источавшим твёрдую логику. – Ну, не берёшь! Так что ты от меня хош-ш-шь?..

–  Ладно, пошли, нечего время терять на этого пропойцу беспробудного, – сказал мент ВВ. И они в обратной последовательности через узкий коридорчик покинули комнату. Я облегчённо вздохнул. И поторопился отхлебнуть счастья из чаши удачи. Через минуту собаки чуть не сорвали с петель не запертую дверь. Ворвались дуэтом, рыча и щёлкая зубами. Затанцевали победный собачий танец надо мной. Суки, вы проклятые! Или кабели. Всё равно суки! Через секунду в дверь вскочили менты. У одного в руках была моя портянка. У другого рукавица-верхонка. Этих улик собакам было достаточно. Они уверенно доказали, что хлеб едят не зря. И сделали всё, чтобы я ненавидел их породу сучью.

Одна более агрессивная вцепилась в ногу и разорвала штанину вместе с моим грешным телом. Вторая, чтоб её не обвинили в симпатии ко мне, вцепилась в ботинок. Наручники одели, завернув руки за спину. И началась традиционное избиение. В тесной хате – нет масштаба развернуться. А во дворе на участке – любопытных уже набежало с десяток человек. Тоже нет условий для выражения милицейского гнева на голову беглого уголовника. По морде я всё же пару раз получил. И что характерно могу утверждать: опухшая раздутая кожа на щеках даже от лёгкого «прикосновения» лопалась видимо от внутреннего напряжения. Выволокли меня во двор, на улицу. Люди-зрители, как на говорящую обезьяну глядели. Кто с опаской, кто со злостью, кто с любопытством. А некоторые даже сочувствующе… Может, показалось. Хотя в Сибири очень много бывших каторжан от царя Николая и от Совдепии… Могли быть сочувствующие. Вывели из дачного посёлка. Там у дороги стоял ГАЗ-69. По рации вызвали подкрепление. Зачем – не знаю. Для серьёзности момента или масштабности проведённой операции. Приехало ещё две машины – «Волга» чёрная с мигалкой и «Москвич» милицейский. Генерал с полковником из «Волги» выкатились. Оба карикатурно толстые, пузатые, вроде круглые. Из «Москвича» мелочь майорская высыпала. Меня напоказ выпхнули из ГАЗика. Морда мало того, что пухлая, да ещё покрыта кровоточащими ранами. Неглубокими. Кожа полопалась, а крови-то много, чтобы выглядеть вампиром после сытного пиршества.

–  Ну, вот, поглядите на него!

–  Вот так герой!

–  Ну и рожа! Людей пугать…

–  В Управление его. Живо! – Скомандовал генерал.

Колонна тронулась с мигалкой. В связи с проверками на дорогах пробки образовались. И ещё колонна из чёрных «Волг» с ГАЗиками вперемешку навстречу нашей. И стоп. Ни той некуда съехать, ни нашей нет возможности свернуть. На одной из машин крупно написано «ПРЕССА», на другой «ТВ».  Журналисты в сопровождении местного руководства ехали делать показушный репортаж с Всесоюзной ударной комсомольской стройки… Что-то заканчивали или начинали. Это торжество было остановлено конвойной колонной беглого ЗК.

Из встречных машин к нашим вышли двое мужчин с блокнотами и авторучками. С ними дама лет тридцати, тоже с набором для писания. И фотоаппарат в придачу. Им нужен материал не только об успехах комсомольцев-строителей, но и бегах сибирских…Заинтересовались.Сенсация неожиданная.

–  Нельзя!

–  Запрещено!

–  Не допустимо!

–  Это закоренелый рецидивист!..

Такими криками милицейское начальство останавливало активность московской прессы. Видать, крайкомовское начальство из «Волг» дало добро, раз газетчики и журналисты ринулись к нашим машинам…

Вывели меня опять на показ. Господи, ну, что могут подумать московские искатели сенсаций, глядя на мою морду… Я пчёлами, менты ударами сделали всё, чтобы, глядя на меня, даже у самых добрых людей возникало желание меня убить.

–  Как вас зовут? – спросила меня женщина, протянув микрофон от портативного магнитофона.

Я не знал, что делать, как себя вести, отвечать или нет, правду или «гнать»…

–  Отвечай, когда тебя спрашивают! – угрожающе посоветовал мне милицейский опер.

Насколько я понял ситуацию, временно движение заблокировано и, пользуясь возможностью, пока рассосутся транспортные пробки, московские журналисты решили приобрести оригинальный материал.

–  Я сотрудница «Литературной газеты» Татьяна Арханова. – Представилась дама. – А кто вы?

–  Я кадровый советский заключённый, пойманный при очередной попытке побега. – Отрапортовал я, думая что это смешно, представляя как я выгляжу.

–  Вас били? – вопрос прямой.

–  Да нет, это я от рождения так выгляжу.

–  Вы на нас не обижайтесь, мы вам зла не сделаем, а помочь попробуем.

Впервые за много лет слово «помочь» прозвучало в мой адрес.

–  Поможете петлю намылить, когда меня вешать будут? – опять съязвил я наверное зря. И не по адресу и без повода. Ну причём тут она, если я погорел. Надо вежливей, сдержанней.

–  Не будьте колючим ёжиком, – примирительно сказала Таня. – Вы, наверно, неплохой человек. За что осуждены?

–  Диссидент я. По сфабрикованному делу.

–  Это интересно… и ужасно одновременно… – произнесла она сочувствующим тоном. – Почему бежали? Ведь вас могли убить? – Продолжала она выпытывать. Трое журналистов и человек восемь ментов – что я мог сказать, окружённый таким кольцом?

–  Без угрозы смерти – нет радости побега! – Как-то само вырвалось у меня.

–  Хорошо сказано. Как-то мыслеёмко, почти афоризм.

–  Иначе не скажешь, так оно и есть, – как бы оправдываясь, добавил я.

–  Первый раз бежите?

–  Пятый. И последний. – Убедительно заверил я.

–  Точно?

–  Точнее некуда…

Подошёл поближе бородатый журналист:

–  Я предлагаю вам воздержаться от безрезультатных и рискованных побегов. Давайте будем переписываться. Мы всей редакцией возьмём коллективное шефство над Вами. Идёт?

Он хорошо улыбаясь протянул руку. Я резко развернулся на сто восемьдесят градусов и, сам не знаю как удачно, скованными руками поймал его руку. Рукопожатие заснял его коллега.

–  Всё, всё, надо ехать! – Закричали из крайкомовских «Волг».

–  Ваши точные данные, – попросила Таня.

Я пробубнел фамилию, имя, отчество, год рождения, статью, срок и так далее, зона номер семь. Меня протолкнули в ГАЗик.

–  Держись, Иван! Держись молодцом! – кричала Таня, когда дверь машины уже захлопнулась.

Помню только одно: у неё были цветочные глаза. Цвета синего, но не цвет тут главное. А форма и выражение глаз – как синие ромашки глядели на меня, урода, сочувствующе и понимающе. Вот так встреча из-за перехватов, проверок и пробок. Откуда такое сочувствие ко мне? Не верится. Не понимается.

Опять родная зона «семёрка». Зеки встретили меня с восторгом и уважением. Как всегда.  Из послужного списка пятый побег. Никто в зоне, даже во всём Краслаге не бежал пять раз за столь короткий срок.  Когда меня вели в БУР, вся зона вывалилась из бараков и приветствовала криками поддержки. БУР и ШИЗО тоже заревели криками: «Везучий, держись!», «Тайга, молодец!», «Давай к нам в камеру!»…

В сущности, я уже сам того не желая, стал «авторитетом». Хотя сами «авторитеты» не очень то жаловали беглых. Дерзкие беглецы своей смелостью и риском как бы заслоняли заслуги устоявшегося, удобно устроившегося в зоне авторитета. Но против мнения масс не попрёшь. Зона в моём лице как бы брала реванш у ментов. Мол, вот мы какие  – «знай наших».  Все как бы приобщялись к заслугам беглых. Слава частично распростронялась на всех. Зоне нужен подвиг. Нужен авторитет свой. Так получалось.

Как-то перед проверкой (общее построение зоны для пересчёта) собралось толковище быкующих фраеров: мол, бегами только ментов злят, лишние шмоны, теряем заначки – у кого анашу вымели, у кого ханку менты забрали, ну и всё в таком плане. Мол, беглецы мешают нормально с удобствами отбывать срок. Вор в законе, старый, лет шестидесяти, по кличке Худой, отбывший тридцатку, много повидавший в своей каторжанской жизни, не раз бежавший, сказал: «Если бы не было таких как  Тайга, вас как овец на пастбище, бушлатом гоняли бы на работу. Ни вышки, ни автоматы были бы не нужны. А вы ещё понты гоните, шелупень никчёмная!» Эта правда каторжанская.

Ладно, все эти восторги мне ни к чему. Как возникли, так и стихнут. Меня интересовало главное: добавят срок или дадут БУР. Вот в чём вопрос. А может опять крытка?..

Размышления актуальны, но ответа на них получить я не мог. Надо отоспаться, отдохнуть от бегового напряжения. Я попросился в одиночку. Менты меня уважили, и я как царь один на один с самим собой, собственным «я». И как эти философы-пессимисты-индивидуалисты отказывали себе в столь совершенных условиях одиночества,  (как одиночная камера ).это    идеальная    формы Свободы…Как бы парадоксально это не казалось. Я наслаждаюсь  Свободой в Одиночке. И философствуй, думай.

Заснул как убитый. Проверку проспал. Даже менты посчитали через кормушку, будить не стали… Вот так авторитет. Надо же! Но покой нам только снится… К обеду пришёл Кум:

–  Ну, что добегался ? А? что я тебе говорил? Никуда ты от меня не денешься. Не добили тебя, но я своё обещание держу. Я тебя сгною! Я тебя кончу, сука ты недобитая! – Орал с пеной у рта, в глазах бешенство, ярость необузданная. Это плохая примета. У Кума тысячи возможностей огорчить меня, вплоть до физического уничтожения. Я ему верил. Я понимал угрозу .

Три дня меня никто не трогал. Не вызывали, не переводили в общую. Так я провёл в одиночестве, спокойствии (относительном после кумовского визита) и неопределённости. Через неделю неопределённость полуопределилась. Меня перевели в общую камеру с выводом на работу. Работа была неинтересная, но лёгкая. Нам привозили метровой длины и около полуметровой толщины брёвна. Из них мы изготавливали, «драли», дранку. Кололи на продольные куски и расщепляли на пластинки по полсантиметра толщиной, по пять сантиметров шириной и метровой длины. Вязали в пучки и дранка отправлялась на строительства. Ею обивали деревянные стены и штукатурили. Работа нас не утомляла, а пребывание на свежем воздухе было приятно и полезно.

Господь сотворил человека по подобию своему. Как же омерзительна натура человеческая. В абсолютно одинаковых условиях жизни (быта) – одинаковая пайка, твёрдость нар тоже одинаковая, сформулирую протокольным языком «одинаковые условия содержания» – и в одинаковых условиях  разные натуры, по разному ведут себя, проявляют себя относительно ближнего… Сильный теснит слабого. ССильный теснит слабого.  ведут себя, проявляют себя относительно ближнего...ока рассосутся транспортные пробки, московские лабый пытается уцелеть, служа сильному. Более сильный утверждается, потеснив их обоих, просто психологически продемонстрировав и силу и превосходство. Грызня. Интриги. Подлянки.

Из двенадцати человек кому-то хотелось поспать, кому-то полежать, почитать. А кому-то потусоваться, походить по камере, от стены до дверей. Семь метров. Девять шагов. Человек ходит туда-сюда два часа. Решил походить ещё кто-то… Расстояние между нар неширокое. Ритм и темп не совпадает. Кто-то зацепил другого плечом. А другой при развороте на сто восемьдесят градусов тоже коснулся рукой или локтем.

–  Чё ты, сука, крутишься как табуретка на х…ю!

–  Ты чё сказал? Повтори!..

–  Ты тут не один, понял?! Разшагался как на плацу!

Так выясняют прогулочные права тусовщики…

–  Вы чё там развыступались? – вмешался дремлющий, – Шаркаете туда-сюда. Хрен подремаешь из-за вас.

–  Да вы замолчите наконец! Базар подняли из-за ни хрена, – проснулся спавший и долил возмущения в общий котёл. Казалось скандал перерастёт в драку. Уж избыток эмоций, напряжения выльется в мордобой. Нет, не дошло. На этот раз обошлись взаимными упрёками и претензиями. Ну, и слава Богу.

Мое положение оставалось неопределённым. А мне хотелось бы знать добавят срок или нет. Кум будет стараться изо всех сил, чтобы наказать меня построже. И постарался. Рабочая зона БУРа это обнесённый дощатым забором участок где-то пятьдесят на сто метров. По углам две вышки. Балок от дождя спрятаться и трава-бурьян.

Как-то вывели нас на работу. Две камеры, приблизительно тридцать человек. Перед запуском в оцепление территорию не проверили. Ну, и не заметили, а следовательно, не прогнали корову. Она за балком аппетитно жевала буйную траву. Чья-то кормилица из посёлка. Нас запустили и замкнули. Мы зачарованно смотрели на Корову. Молодая тёлка паслась, не подозревая, что решалась её судьба.

Два солдата на вышке тоже не усмотрели в корове никакой опасности. Следовательно, и реакция была смешливо-юморная. Первое решение было однозначно: трахнуть её. Зоофилия в понятии ЗКа не порок, то есть не западло. Желающих было много. Корову изловили с ловкостью ковбоев. С двух сторон её держали два крепких парня. Каждый за один рог. Как она не крутила головой, пытаясь вырваться, два здоровых мужика удержали её. Сработала видать вечная коровья покорность. Почувствовав силу мужскую и своё бессилие против них, она спокойно стояла. Мгновенно из шпагата для связывания дранки сплели хорошую верёвку, привязали к бревну балка. Вымеряли высоту до вагины и сделали вымостку из колотых заготовок на дранку. Такую эстакаду метр на метр. Поскольку рост у ЗКа был также разный от метр шестьдесят до метр девяносто дополнительные выравнивающие доступ и удобство к половому органу коровы был обеспечен запасными половинками колотых чурок.

Кто первый? На кусках порванной газеты сделали карандашом быструю жеребьёвку. Помеченные номерами бумажки кинули в шапку. Перемешали и стали тянуть. Разобрали, разворачивали кусочки газеты и вычитывали номера.

–  Я первый! – потрясая в руке номерком заорал Толян.

Он вскарабкался на подставку. Стал примащиваться, достал член и примерялся. Чуть присел. Подходит.

– Давайте промоем, с полведра воды и кизячки  удалим, – предложил Толян всем ожидавшим в очереди.

–  На, воду, сам мой, – протянули ему с полведра воды, налитой из алюминиевого молочного бидона. Толян старательно вымыл всё, что было под хвостом. И вогнал член в коровью вагину. Левой рукой он чуть приподнял хвост и отвёл его влево. Толя трахал с удовольствием. Корова глазом не вела. Кого Толик представлял – Софью Лорен или Бриджит Бордо. Кончил быстро, сопровождая звуковой реакцией от высокого подвывания до низкого рыка.

Вторым был Шура. Уже со стоячим членом вскарабкался на эстакадку и повторил всё, что и Толян.

Народ организовывал организму оргазм. С одной вышки зоосекс не был виден из-за балка, зато второй часовой наблюдал со смехом за происходящим. Человек семь уже удовлетворились. Пришла очередь Вити. Ну, и ялда! Я не берусь выразить её в сантиметрах. Но одно было явно и убедительно: член был такой величины, как его же рука от локтя до кулака. Чудовищный огромный член.

–  Держите крепче! – крикнул он ребятам на рогах. Предупреждение было своевременно. Как только Витя воткнул только залупу, корова закрутила головой, подёргивая держателей рогов. А когда Витя впёр до основания, корова замычала и глаза округлились. Явно глаза расширились наверное не от удовольствия, а от боли. На коровьей голове повис третий держатель. Витя, чтобы осуществить фрикцию – вход-выход члена – делал шаг вперёд, шаг назад. Шажок небольшой. Ибо прогибом в поясе он не мог удовлетвориться. Корова, не имея возможности избежать насилия, ревелаТосковала по оБЫЧному быку.

А как же вели себя женщины под Витиным фаллосом? Когда Витя стал кончать, он мощным толчком с высоты эстакады сбил или подвинул корову. Вынудил её сделать шаг вперёд от эстакады. От шага держатели удержать её не смогли, и Витя упал, сполз с крупа коровьего со стоячим членом и спущенным штанами… Сперма обильно текла из влагалища коровы. Было и смешно и брезгливо. Я предпочитал онанизм. Коллективная зоооргия даже с тремя « ооо» у меня вызывала блевоту.

Желающих иметь корову уменьшилось.

–  Давайте её зарежем и съедим. – Предложил Колхозник (он сидел за грабежи сейфов из колхозных контор).

–  Давай! Давай! – Поддержали голодные зеки.

–  Давай ещё трахнем! – Предлагали секс-зоофилы.

–  Раз мы её трахали, значит, есть её – западло, – внёс сомнения Геша-рамс. Он знал всё о картёжных правилах и о «понятиях» поведения в зоне.

–  Почему это в падлу есть корову? – уточняли сторонники съесть. Мы вырежем влагалище. Да, нам тут хватит, мы её всю съесть не сможем. Тут мяса килограмм двести будет! – Агитировали на свою сторону колеблющихся.

–  Давайте трахать по второму кругу! – орали ненасытные секс-разбойники.

–  Сожрём! – орали гастрономические маньяки.

По инструкции надзиратель должен постоянно находиться в рабзоне БУРа. Но поскольку были последние дни августа, уборка огорода и работа по хозяйству были важнее. Надзиратель договаривался с солдатами на вышке и уходил. Так было и сейчас. Мы были предоставлены сами себе. Солдатам абсолютно наплевать, что делается или не делается в оцеплении. Им главное не нарушена запретка, предзонник и порядок по периметру.

Не буду описывать, как убили корову-любовницу. Но убили. Разрубив на куски, набили бидон сорока литров до краёв и поставили на костёр. В бидон не влезла и четверть туши. Остальное мясо решили вялить. Развесили на шпагате, натыкали на тонкую дранку… Огромные мухи обсели лакомство и стали коллективно пожирать и обсирать.

Нетерпеливые стали пробовать на вкус едва закипевшее мясо.

–  Горячее сырым быть не может! – жрал отхваченный ножом полусырой кусок коровы Коля Клык, убийца коровы

–  Надо было корове в рот дать, – с припоздавшим сожалением развивал свои фантазии Хряк.

–  Да ей и в очко вдуть тоже можно было! – поддержал его Хлястик. – Всё торопитесь сожрать!

–  Твой член она даже не заметила бы ни в пи…, ни в жопе, – ехидно подначивали малохуйкина Хлястика.

Явное большинство предпочли утробное пиршество секс-зоо-оргии.

Из бидона извлекли сердце коровы, разбитое в буквальном смысле двумя ударами ножа.

–  Дай кусочек!

–  Отрежь!

–  Крои на всех!

–  Да сырое, дайте пусть покипит немного!

–  Доставай печень. Она быстрее сварилась.

–  И почки, и почки вынимай.

Клык дербанил и банковал возле бидона. Возбуждённый коллективный аппетит был так же нетерпелив и агрессивен, как и сексуальный. Два инстинкта – голод и секс, могучие рядом – двигали людьми.

–  Угощайся, Тайга! Ты больше нас горя видел, – протянул мне в алюминиевой миске куски мяса зек по кличке Червонец. – Шамай!

–  Спасибо, уважил! – поблагодарил я за положняк. Мясо было недоваренным, но вкусным. Ели все, кто где мог расположиться. Лёжа, сидя, стоя…

В бидон снова кинули куски мяса, прогнав мух. Некоторые зазевавшиеся от сытости мухи, попали в кипяток. Они плавали как приправа. И только сожрав свою долю мяса, Клык выловил их черпаком.

Наше пиршество было прервано голосистым бабьим причитанием.

–  Ой, гады! Да что вы наделали?! Съели кормилицу Зорьку!

Хозяйка коровы, баба сибирячка лет сорока, без труда проникла на объект через огромную полуметровую щель в провисших воротах. Её отчаяние было так велико, а горе столь захватывающе, что она со слезами и криками принялась бить кулаками сидевших и лежавших коровоедов.

Обычно местные жители посёлка – это жёны, члены семьи надзирателей. А также зеки, женившиеся на местных вдовушках, оставшиеся добывать свой жизненный срок уже по ту сторону забора.

Покорные затурканные бесконвойники, боявшиеся всех, приучили поселковых презирать зеков. Но эта баба зашла на территорию БУРа. А тут не бесконвойники. Вытерпев от неё пару ударов по шее и голове, Клык схватил её за руку и дёрнул на себя.

–  Тихо, тихо… Ну чё ты так за корову переживаешь?! – Баба упала. Клык схватил её за руки и навалился сверху всем телом.

–  Щас, щас, – шептал Клык, заломив одной своей рукой её обе. Свободной рукой полез ей под юбку. Баба выла и билась – или это была скорбь по бурёнке, или возражение против секс наступления Клыка.

–  Клык, брось! – требовательно сказал Печура.

–  Кончай, Клык, кончай! – крикнул Валет.-перестань!  Срок общаковый навесиш всем! Всем!

–  Ты что хочешь, чтоб менты нас тут за твоё похмелье загребли как соучастников! – я дёрнул Клыка за руку. – Опомнись, коллективный срок всем из-за тебя… Ты хочешь, чтобы зону «заморозили»? Твои утехи будут дорого стоить для всех! – Я понимал всю правоту своих слов и требований. После каждого «чп» менты усиливали режим и контроль над поступлением в зону наркоты, денег, водки, чая… Это и есть «заморозка». Становилось холодно от перекрытых каналов «грева» зоны. Поэтому я был прав. И требовал утихомириться Клыка по всем понятиям Зоны. И не один я . Все были против изнасилования.

–  Чё вы, суки, кайф ломаете?! – бешено заревел Клык возбуждённый до предела.

Я смыканул его сильней и сдёрнул с бабы.

Клык дотянулся до воткнутого в бревно ножа. Ударил молниеносно, снизу в живот с левой стороны. Я не ожидал. Не ожидал никто. Боль страшная в животе. Я ослаб и упал на колени, потом свернулся лицом в опилки на затоптанной земле.

Что ещё чуть помню – было слышно, как весь БУР пинал ногами Клыка, орали: «За что Тайгу заколол!»… автоматные очереди с вышек в воздух. Это тревога… И всё… Больше ничего не помню… отъехал…

Пришёл в себя уже в больничке.

–  Очнулся, доктор!  Раненый в сознании! – крикнула медсестра.

Вошёл доктор. Седой и старый. Значит, я не в своей зековской больничке, а в Управленческой, центральной.

–  Как себя чувствуете? – спросил врач.

–  Да вроде нормально. А что со мной? – в свою очередь поинтересовался я.

–  Ножевое ранение в живот. Мочевой пузырь не задет. Вам сделали операцию. Всё нормально. Но поваляться у нас дней десять придётся. Надеюсь на ваше выздоровление.

–  Спасибо, доктор! И вам сестричка. – Поблагодарил я медперсонал. А то, что живот горел от боли, я промолчал. Видимо, так должно быть. Чего жаловаться? Буду жить – это главное. А к боли не привыкать. Врачи и воевавшие солдаты утверждают, что самые болючие раны – это в колено и в живот. Мне выпало и то и другое. Не обошла меня судьба радостью.

Рядом лежал парень с отрезанной рукой. Кисти левой руки не было. Через бинты просачивалась кровь.

–  Что с рукой? – спросил я, так просто, вместо «привет».

–  Отрезал, – сонно буркнул он.

–  Кто?

–  Я.

–  Сам?

–  А что помощник нужен?

–  Да не знаю. Нужен не нужен… Случайно?

–  Нет, умышленно.

–  Надеешься комиссуют или чтобы не работать?

–  Нет, просто объяву дал на весь барак: если кента ударю, то руку себе отрежу. Ну, и выполнил, как обещал.

–  За что ударил?

–  Он моё письмо читал.

–  Письма и цензор читает, и менты, кому не лень…

–  Так то менты, а это мой кент!

–  Ну, ты молодец! – похвалил я исполнителя твёрдых обещаний.

–  Я знаю. Хотя ошибся!

–  В чём?

–  Не ту руку отрезал. Ударил правой, отрезал левую.

– Ну, это поправимо, не мучайся, – с издёвкой утешил я парня. Он мне чем-то напомнил мальчика из рассказа «Честное слово», которого во время детской игры оставили часовым на посту в парке. И он стоял, выполняя данное честное слово, пока его не снял с поста военный.

–  Чем лапу удалил? – уточнил я без особого интереса.

–  Маятниковой циркуляркой… А чё спрашиваешь?

– Да хотел пальцы на мундштуки забрать. У нас в зоне есть умелец – из пальцев мундштуки мастерит. Для себя и на продажу. А материала, заготовок, точнее пальцев, не хватает…

Я готов был болтать о чём угодно лишь бы уйти от боли. Состояние было хреновое. Сухо во рту. Слабость. Головокружение, как у беременной гимназистки. Вот попал! Ну, опять влез не под пулю, так под нож. Конечно, Клык в возбуждении и приступе дури ударил бы любого, но досталось именно мне. Как всегда больше всех надо. Хотя Печура и Валет тоже стаскивали Клыка… А «Воркуту» всадил мне. Ох, Везучий! Опять повезло. Мочевой пузырь не задело. Вот и повезло. Кличку свою подтверждаю и оправдываю. Скорее, соответствую.

Сестра дала таблетку.

–  Пейте, я знаю, что вам очень больно. Только вы не жалуетесь. Терпите молча. Это  поможет.

Я выпил таблетку. Где-то через полчаса боль ушла и я расслабившись задремал. Снилось, шёл в атаку на войне и меня штыком в живот… Дурацкий сон. Какая война? С кем? Хотя вся моя жизнь – Война.. Чёрт бы её побрал – и Войну, и Борьбу, и Жизнь мою проклятую.

Рядом, укрывшись с головой, гудел от боли сосед-членовредитель. Ещё бы таблетку… Но просить не стал. Очень болел весь низ живота. Как будто Болью накачали и распирает от боли, от огненной боли. Сука Клык! Выживу – убью. Хотя его уже может кончили или зеки за меня или менты за бабу.

Прошла неделя. Рана на животе  чуть затянулась. Сняли швы. Но боль не проходила. Ко всему добавилась или особо выразилась боль в спине, точнее в позвоночнике. Я признался в этом врачу. Повезли на рентген. Оказалось, кусочек ножа, именно кончик, треугольный осколок, приблизительно 10х10х10 миллиметров, и толщиной миллиметр застрял в кости позвонка. Отломался во время удара. Может был надломан раньше, ещё при ковке ножа, может трещинка появилась, когда Клык кромсал корову, но обломаться должен был именно во мне, в моём позвоночнике и в моём позвонке.

Врач долго рассматривал снимок.

–  Ну, ты везучий! Полмилиметра тебе не хватило, чтобы парализовало.Нерв незадел. Повезло тебе, парень! В рубашке родился!

Опять повезло! Опять я Везучий! Аж зло берёт с таким везением! Повезло Печёре, Вальту и Червонцу – им ни хрена, а мне нож в бочину на секунду, а осколок навсегда. Ну, сплясал бы от такого везения. Хорошо хоть не парализовало, как обрадовал доктор.

–  Вы не волнуйтесь, – опять на «Вы» стал успокаивать доктор, – судя по снимку, осколок ножа застрял в кости позвонка, в толстой её части. Зашёл глубоко. Выпасть и гулять под позвоночником не сможет. Закапсулируется, организм о себе заботится – чужеродные тела отторгает, капсулирует плёнкой сверху и можешь жить с этим хоть сто лет. Фронтовики по сорок лет носят столько металла в себе! Вот и Вам теперь придётся с этим жить. Я звонил к Вам в зону. Дознаватель ответил, что кончик ножа–улики отломан. Точно где-то сантиметр. И главное, что обрадовало – нож из нержавеющей стали изготовлен. Это облегчает задачу организма. Без воспаления, без заражения. Всё уже позади.

–  Спасибо, доктор, успокоили и обрадовали. Это для выздоровления отличные условия. – Поблагодарил я ещё раз доктора. А сам от злости зубами скрипел. На хрена мне такое похмелье?! Я такой музыки не заказывал. Сука, Клычара! Хотя я сам стягивал его. Сам! Вот и строим свою Судьбу. Ну, кто меня просил? Никто. И баба не просила. Сам просчитал наперёд реакцию ментов и общие сложности за ****ьки и утехи Клыка.

На следующий день в палату вошла московская журналистка с цветочными глазами. Так является Чудо. Небесное или Земное. Её сопровождал полковник, подполковник и мой лечащий режущий и зашивающий врач.

–  Здравствуйте, Ваня! – ласково и просто поздоровалась Татьяна,- по московски растягивая «а».

–  Здравствуйте, – ответил я не в силах скрыть растерянность, смущение и радость.

–  Ну, вот видишь, опять встретились, как обещала. Редакция газеты командировала специально к тебе.

–  Так, секундочку, – вперёд пролез полковник, – заключённый к вам журналистка из самой Москвы! Так что смотри! Не вздумай мне! Понял?!

–  Понял. Не вздумаю. Смотрю. Всё как вы сказали, гражданин начальник. – Пообещал я и успокоил полковника.

–  Чем ты тут опять отличился, Ваня? – спросила Татьяна. – Мне сказали, что ты геройски защищал женщину от насильника. Правда?

–  Частично. Влез опять в очередные неприятности. Мне с этим везёт.

–  Да знаю, знаю, что ты Везучий, хоть и не всегда. Да и как глянуть на твоё везение. Но тут ты прямо герой! Рыцарь!

–  Уж, конечно, рыцарь в зековском бушлате.

–  Ваня, мне поручили собрать материал и написать о тебе статью в нашей газете. Так что, настраивайся на долгую беседу. Разговор будет длинным. Ты согласен?

–  Если это будет касаться только меня – согласен. Оценивать и рассказывать хоть что-то о других не буду.

–  Хорошо. Я только о тебе, чужие секреты мне ни к чему. – Успокоила меня Таня. –  Спасибо вам, товарищ офицер. Я теперь сама с ним буду говорить и записывать. Спасибо за предоставленную возможность, за сопровождение. Вы свободны.

– Смотри мне! – опять недовольно огрызнулся полковник, заместитель начальника Управления Краслага.

Мы остались одни. Впервые за много лет я видел рядом женщину не сотрудницу ИТУ.

–  Больно? – спросила она, показывая на забинтованный живот.

–  Больно, – ответил я просто, чтобы не пыжиться на героя.

–  Но ты ведь женщину защищал – это благородный поступок.

–  Да не женщину, а себя от последствий, от неизбежных репрессий.

–  Погоди, Ваня, ты так не говори. Так не надо. Так дело не пойдёт.

–  Какое «дело не пойдёт»? – Не люблю я слово «дело».

–  Иван! Выслушай меня внимательно и пойми. Редакция рассмотрела привезённый мной материал от нашей первой встречи. Многие засимпатизировали тебе. Особенно замредактора Раймер. Он по клевете в тридцать седьмом загремел на Колыму, где ни за что отбыл семнадцать лет. Это кристальнейшей и величайшей доброты человек, друг Юлиана Семёнова. К его мнению прислушиваются в Генпрокуратуре, в Верховном Суде и МВД. Он послал меня после того, как узнал, что много диссидентских дел фабрикуются под уголовные. Так проще для осуждения. И лучше для имиджа страны в глазах мировой общественности – мол, недовольных политических у нас нет. Идеальный строй не может иметь инакомыслящих. Эта позиция понятна. Идя против неё, мы ничего не выиграем. Мы хотим тебе сократить срок наказания. Взять над тобой шефство, как сейчас модно говорить на всех уровнях. Мы вытащим тебя отсюда при одном условии: ты должен прекратить побеги. Газета наша очень влиятельная. Будут подключены высокопоставленные люди. Раз за твоё дело взялся Раймер – это девяносто девять процентов удачи. Понял меня, Ваня?

Я с недоверием выслушал Татьяну. Стал размышлять над сказанным. Недоверие удвоилось. Таня поняла меня.

–  Иван, ты отбрось привычное для твоих условий недоверие. Нами руководит бескорыстное желание тебе помочь. Никакой выгоды, никакой расчётливости мы не преследуем. Ну, так ведь? Ты с этим согласен или есть что возразить?

–  Да нечем возражать. Просто перестроить сознание, устранить привычное Неверие – трудно. Сразу это не даётся, но я понимаю Вы первые, кто протягивает мне руку помощи. Спасибо Вам всем. И тем, кого не знаю. И что, действительно есть возможность урезать мой срок? – спросил я. Мне кажется это невероятным, из области фантазии.

–  Есть возможность. Мы уже разработали программу в газете. Настроим общественное мнение, подключим нужных влиятельных людей, от которых многое зависит. Даже этому случаю, где ты защитил женщину от насильника, мы дадим огласку. Я опубликую очерк в газете. Люди поддержат. Твой поступок можно назвать геройским. Ведь тебя могли убить. Ну, это же правда?

–  Да правда-то правда. Но мне повезло опять. Уж который раз. Но Таня! Я не хочу тебя обманывать и казаться лучше, чем есть на самом деле. Я не кинулся спасать женщину. Пусть бы её Клык трахнул. Мне-то что…и ей бы ничего не стало бы. Я предвидел ментовскую раздачу после клыковского разгула. Эта раздача коснулась бы всех нас, кто там был! Тигули, допросы!

–  А мы твою правду оставим. Напишем, что тобой руководило благородство, желание защитить, помочь женщине! Это красиво! Это сыграет на нашу пользу. Я тебя уговариваю, объясняю. Кому воля нужна? Мне или тебе? Хочешь раньше выйти, делай и говори, как я тебе советую. Чего ты так смотришь? Что с тобой? Почему ты ТАК смотришь?.. Иван… Почему?..

–  Да вот не знаю, говорить или нет.

–  Говори, говори…ну…

–  Правда, как форма откровенности, рано или поздно повредит человеку.

–  Ты не философствуй, говори, – Татьяна горела любопытством.

–  Я на тебя часто онанирую. Вот представляю Тебя, какая ты… и получаю наслаждение…

Татьяна покраснела, растерялась и смущённо оправдывала меня:

–  Ну, тут без женщин трудно. Я понимаю. Только давай не об этом. Хорошо? – Она смотрела так, как смотрит каждая женщина, когда хочет переспать с мужиком. Я это чувствовал. Не знаю как, чем, но чувствовал точно, безошибочно. И у меня громко встал член. О, могучая эрекция! О, бесполезный сухостой! Татьяна тоже как-то особенно смотрела на меня. Видимо, женщина тоже чувствует, когда её хотят… Наверное это могучее желание как-то передаётся… имеет свои формы влияния на сознание. Боже, как я хотел эту женщину с цветковыми глазами.

Она чутко, сочувствующе успокаивала меня:

–  Ну, всё, всё. Будет время. Всё будет хорошо. Ты потерпи. Вот увидишь, мы ещё погуляем по Москве… Вот увидишь… Иван, держись, ты ведь мужик крепкий. Выдержи.

Я боялся перебора. Чтоб не оттолкнуть. Ну, вырвались брызги откровенности голодного мужика. Ну, простите. Не сдержался.

–  Хорошо, Таня, хорошо. Извини… Я это зря. Понимаю. Прости.

–  Ну, всё, проехали. Тоже понимаю твоё состояние.

– Основываясь на взаимопонимании…беседа прошла в тёплой и дружественной обстановке… – передразнил я транслируемые по радио встречи официальных лиц.

–  Я просматривала твоё личное дело. Много неясного… За что ты сел? Что ты сделал? В чём тебя обвиняют?

–  На три вопроса два ответа.

–  Ни за что. Это ещё обидней. Это глупо, но ни за что. Ни журнал не успел издать. Ни правду о расстреле в Новочеркасске донести до людей, кто не был очевидцем. (Оче видец – ухо слышец… Привыкаем к словам и словосочетаниям… Я не о том думаю. Отвлекаюсь на ерунду.) Сдали меня с потрохами. Пыток не выдержал. Под конец сдался. Сломали. Что тут поделаешь? Подписал всё. Хотел ещё убийство Кеннеди взять на себя, да не приняли. Стыдно признаваться, что не выдержал пыток. Хотел бы посмотреть на того, кто выдержал… Ломали наверное всех. Кроме Камо, если это не легенда.

–  Так тебя из ГБ передали милиции? – уточнила Таня.

–  Да, так практикуется. И часто. Если ГБ даёт человека, прокуратура предупреждена, то навесить можно массу нераскрытых дел. У ментов повышается процент раскрываемости и «человек опасный для общества», как раньше «Враг народа», изолирован надолго. Общество обезопасено. Справедливость и Соцзаконность соблюдена.

–  Значит так, Ваня, мы должны печатать и вести себя по другому сценарию. Чтобы выиграть. Ты, во-первых, признаёшь вину и раскаиваешься. Это основа. Без неё никак. И ведёшь себя тихо, незаметно, не нарушая режим содержания, как говорят местные офицеры.

–  Я вину не признал, а всё подписал под пытками. Это не одно и тоже. Хотя кому это надо.

–  Ну, вот… кому это надо… Нам надо пустить тему, общественное мнение под решение власть имущих – снизить срок наказания. Так что, Ванечка, если не понял – объясню, а понял, то ломай свои принципы и убеждения и принимай нашу программу поведения. Это стоит того. Ведь идя на побег, ты же пересиливаешь опасность, страх, риск, но идёшь. Ради мизерного шанса свободы. А здесь и усилий меньше и риска нет, а шансы на Волю – огромные! Ну, что скажешь? – торжествующе спросила Таня.

–  Ладно, убедила. Хотя из этого рая; – не выйдет ни хрена. Но согласен. Ты так убедительно говоришь, Таня, что я очень согласен. За одну ночь с тобой в Москве, на Воле – я бы отдал остаток своей никчемной жизни. Правда. Это не для красного словца. Это плата за радость, за счастье, если хочешь… Это не занижение оценки жизни. Жизнь – важное, ёмкое слово, понятие. Но жизнь – это воля, радость, смех, удовольствие. Так? А в неволе эти составляющие отсутствуют. Следовательно, остаётся – рабство, боль, горе, мучение… Ну, так ведь? – Не ожидая поддержки, продолжал:

–  Так вот. Радостные составляющие Воли – тянут к себе. Это вытягивающая сила. Составные рабства – как отрицательная сила – выталкивают в том же направлении. Вот эти две силы – притяжения на Волю и выталкивания из Неволи, соединяясь дают Энергию. Мощь! Смысл побега.

–  Ну, ты силён в формулировках! – похвалила Таня. – Убедительно, слов нет. Но это для тебя, для меня, для нас важно. А для других, для общества, для советских людей? Им другое надо.

–  Я сижу ни за что. Если б я грабил, убивал, крал, я бы переносил наказание как справедливое возмездие. Мне было бы легче сидеть. Я бы знал, За ЧТО Сижу, и за ЧТО терплю, было бы легче терпеть. Разве это трудно понять? Когда я слышу, как отморозок хвалится своими зверскими (людскими) преступлениями: «… всадил нож… связал… трахнул…» – мне как нормальному человеку тоже хочется трахнуть его колуном по голове. Чтобы не творил Зло. Да, это противоречит, как самосуд, нормам морали и государственным Законам. А желание-то есть, чёткое и обоснованное. И его диктует моя душа, разум. А если б я был таким, как он, и с восторгом разделял его кровавые воспоминания-подвиги – кто бы я был тогда? А я другой. Я не такой, как он, они. А вынужден это скрывать, таить, иначе чужеродца ночью убьют. И правы будут по-своему. По понятиям. Мне тяжелее. Я не жалуюсь, я констатирую факт. Потому что я не совершал преступления и я чужой среди них! Я в чужой среде, в чужой атмосфере.

–  Я всё понимаю, Иван, успокойся! – Она положила мне руку на колено. Лучше бы не ложила.

–  Спокойствие первый признак импотенции, – сострил я, чувствуя могучую эрекцию только от одного прикосновения её руки к моей коленке.

–  Ну-ну! – Засмеялась Татьяна. – Ну, ты гигант! Но не время. Не место. Значит, мы с тобой обсудили направления нашего поведения и всей дальнейшей программы. Обещаешь выполнять? – Татьяна смотрела цветочными глазами, и я готов был дать любое обещание, согласиться с любыми условиями. Вот что значат цветковые женские глаза..!

–  Даёшь слово? – настаивала Таня.

–  Даю, даю! – заверил я её и она поняла, что я сдержу слово.

Таня, навестив меня ещё пару раз, уехала в Москву.

Рана у меня зажила. Только внутри, там где застрял осколок от ножа, болело – то печёт, то просто ноет. Видимо, мой организм возражал против инородного тела в позвонке.

В палату кинули ЗКа, который струганным химическим карандашом выжег себе глаза. Или хотел «мастырнуться» – перестарался, перебрал. Или вообще хотел лишить себя зрения, чтобы никого не видеть и этот мир подлый…

Мы повесили на гвоздь пустую раму от картины.

–  Колян, погляди, эти очки плюсовые или минусовые? – Дали ему пустую оправу от очков, без стёкол. Вот он осторожно, с первой попытки не удалось, взял бережно очки, приложил к глазам и долго внимательно рассматривал висевшую на стене пустую раму.

–  Я думаю, очки имеют стёкла минусовые, так как я ничего в них не вижу.

Потом рассматривал журнал «Вокруг света». Нашёл большую на весь лист картинку с пингвинами.

–  Глянь, как повара разъелись! Толстые, жирные. Ну, посмотри, – протянул он мне снимки пингвинов.

–  Да, – поддержал я его выводы, – разожрались точно как пингвины.

Коля не заметил ничего.

Гордостью нашей палаты была трёхлитровая банка с грибом-квасом. Главврач чем-то разгневанный заставил вылить квас и выкинуть гриб. Приказ выполнили санитары. Пустая стеклянная банка стояла на тумбочке, перевёрнутая вверх дном.

–  Надо гриб подлить, пусть квасок вырабатывает, – заботливо произнёс Колёк и стал лить из чайника кипяченую воду на дно перевёрнутой банки. Лил пока вода не стала капать ему на ноги. Он не «косил». Он просто химическим карандашом выжег себе глаза. Может гуманное государство комиссует,приняв издевательство над собой как акт раскаяния.

Сидел он за какие-то финансовые махинации по линии ОБХСС. Кто-то деньги потратил, а он подписал документы. «Кто-то» не виноват, а Колю едва не расстреляли. Заменили и обрадовали «пятнадцатником».

Меня должны были скоро выписать на зону. Ехать не хотелось. На больничке лучше кормили и условия содержания были помягче. Решил покосить без мастырок, чтобы поваляться ещё пару недель.

Вместе с лечащим врачом появился практикант. Окончил мединститут. Опыта, кроме книжного, нет никакого. Я шёл на поправку. Но вот произошло редкое явление в медицине. При замере температуры три раза в день у меня постоянно было 37,2; – 37,4;. Что мне только не прописывали… И уколы и таблетки… А температура не менялась. Практикант Саша переворошил массу справочников по медицине и пришёл к заключению: «У Вас нарушение терморегуляции…» – глубокомысленно заметил он, беря из моих рук градусник. Прошла ещё неделя. Температура ни падала, ни поднималась. Саша был бессилен. Злился, расписываясь в безэффективности медицины и в своём низком профессионализме.

–  Вот что, голубчик, – Шурик пытался говорить как лекари прошлого века в кино, – видимо, вы меня обманываете. Ну, уважаемый, признайтесь, как вы хитрите, что я не могу вас разоблачить? (Разоблачить – облачить (старорусское одеть) или просто облако на небе… Что за словесная шелуха лезет в голову при беседе с доктором?)

–  Вы признайтесь, – увещевал Саша, – и я вам гарантирую ещё неделю отдыха.

Признаваться я не стал. Что мне ещё неделя? Даст или нет? А так я своим методом всегда три – четыре дня на «кресте» продержусь. Просто и элементарно: я имел свой приготовленный градусник с установленной заранее температурой. Незаметно подменивал амбулаторский. Легко и просто. Хватит! Надо ехать на зону. Пора. Рана зажила, не беспокоила. Та на животе. А вот на руке иногда немела и сводило руку судорогой. Правая рука важна. Мял кистью мячик резиновый, бублик каучуковый. Тренировал кисть, надеясь восстановить былую силу, как когда-то в раненной ноге.

В зоне меня опять поместили в БУР. Состав сокамерников частично поменялся. Кто отбыл срок вышел на зону, кому скостили (уменьшили). Клыка крутили по сто семнадцатой (изнасилование). Потерпевшей оказалась жена одного из офицеров роты охраны. Дело серьёзное. Статья до пятнадцати. Да и муженёк не упускал возможности пнуть Клыка в яйца.

Я по понятиям, да и без них, не давал против Клыка никаких показаний. Во-первых, это западло быть «терпилой». А во-вторых, на хрена мне всякие тягули по операм и кабинетам. Пусть решают вопрос с Клыком без меня. «Обвенчают» или не захотят их дело. Мне надо своим заниматься. На вмешательство прессы я особенно не надеялся. Не по бытовухе сел. Срок приличный. Бегами усугубил несколько раз… Ну, посмотрим.

В камере шестеро. Я знал не всех – меня знали все. «Привет… здоров»… лучшее место в низу, подальше от параши, поближе к единственному оконцу на роскошных Краслаговских нарах.

Трое мастырили себе желтуху, чтобы съехать на больничку. Дело не хитрое. Три дня поголодовать и на пустой желудок сожрать полкило маргарина. Не знаю по каким процессам, но что-то связано с выделениями желчи, но белки глаз и ногти на пальцах желтели… С подозрением на желтуху симулянтов-мастырщиков увозили на больничку. Как-то раньше и мне предлагали чуть иной метод: обязательно три дня не есть, потом кусок селёдки подвешивался на суровую нитку и опускался ниже горла в устье желудка (спецы вымеряли длину нитки исходя из анатомических особенностей). Свободный конец нитки цеплялся за зуб, и процесс пошёл. Выделялись желудочные соки после трёх дней голодовки. Всё шло по плану. Где-то через час почувствовал облегчение: дёрнул за нитку – селёдки нет. Склевало. Желудок на весу сожрал наживку. Спецы сказали, что я не гожусь, не подхожу к таким методам и слишком хороший, хищный желудок у меня.

Неделя в БУРе прошла легко, с книжками, с новостями из зоны. Оказывается, после меня бежало трое. В простынях пропитанных соляркой, чтобы скрыть запах от собак. Спрятались в вагоне под опилками. Но менты, дав собакам обнюхать груз, дополнительно длинными стальными штырями пробивали опилки до пола. Просто так, несколько раз шуровали для успокоения. Попадут – не попадут. Так вот в одного попали на смерть. Штырь заточенный прошёл насквозь и зек умер там же сразу. Короче, солдат заколол его при проверке. Другого ранил в руку. Тоже насквозь проткнул. А третьему ни царапины. Результат таков: по месту прибытия вагона при разгрузке обнаружили труп. Сообщили товароотправителю в зону. Там уже хватились – тревога, побег, погоня… как всегда… И вот нет никаких новостей. Никого не привезли назад – значит, не поймали. И это хорошо. Хотя, что мне от этого? Но приятно.

На работу нас не водили. Кто-то из местных после любви с коровой и попытки изнасилования спалил рабзону БУРа. Выводили только на прогулку. Дежурил Хохол. Ему под пятьдесят, толстый, рыхлый, круглый. Но не злой. Болтливый и хвастливый. Любил похвастаться успехами сына, достигнутых вершин и карьерой. Начинал важно, почти торжественно, с этакой загадочно-интригующей интонацией – мол, вот-вот сообщу нечто очень важное…

–  Дак, я Сына в люди вывел! Выучил. Человеком сделал.

Ну, при таких декларативных заявлениях сразу думаешь: устроил в Университет или МГИМО. Он же продолжал детализировать с такой же торжественностью:

–  Пусть живёт себе как положено: в ремесленное училище определил. Вот скоро кончит. Слесарить пойдёт, всё чин чинарём. Весь в меня, сукин сын! Ну, как я в молодости! – с захлёбывающим самолюбованием унёсся в воспоминания. – Балую его, стервеца. Денег посылаю каждый месяц. Пусть по ресторанам девок поводит, шампанское там попьют. – И тут же восторженно произносит отсылаемую сумму. Я думал, скажет, там, рублей семьдесят – девяносто. Нет, уточняет с гордостью: «По десять, а иногда даже по пятнадцать рублей… Пусть гуляет… Человеком станет. И молодость будет что вспомнить, благодаря батьке…»

Не хотелось разочаровывать счастливого батьку и мы поддакивали, кивали и усиливали эффект рассказа возгласами: «Да, ну! Вот это да!» Хохол увлекался рассказами и прогулка длилась дольше. Нам идти в камеру не хотелось и мы восхищением подогревали рассказы об успехах сына. Хохол забывал и повторял всё снова…

В камере один зек объявил голодовку. Вызывал прокурора для пересмотра постановления помещения в БУР. Ну, три дня его, естественно, держали в общей камере. И вот в конце третьего дня самого трудного Хохол подошёл к камере, открыл основную дверь, оставил решётчатую. И под общий базар «Ну, как тут, всё в порядке?..» жрал сало с чесноком. Аппетит был отменный и он перед решётчатой дверью устроил жрачку… Раздразнил всех. Всю камеру. И не голодающих тоже. А голодающему труднее всего было видеть и терпеть. Ведь просто ГОЛОД, когда нет ничего и нечего есть – это одно. Но когда видишь еду и можешь удовлетворить аппетит, а сдерживаешься – это другое.  Хохол как бы не замечает голодных взглядов и ртов, трескает сало, приговаривая:

–  Сало мягкое, соломой смолил, обжигал шерсть. Другой вкус, когда соломой… А мягкое, что хлебом кормил…

–  Командир! Ты издеваешься над камерой?

–  Нет, просто ем.

–  Ну, иди в дежурку и там ешь. Чё ты к нам пришёл жрать?!

–  Тю! Ну, ладно, пойду там довечеряю…

На следующее его дежурство, один из счастливчиков потехи ради убежал из БУРа. Дело было так. БУР построен лет сорок назад, временно для репрессий тридцать седьмого года, а оказался нужным на века. Стена, выходящая к запретке, просела чуть ниже, перекосив барак. С той стороны частые метели и дожди давали большое скопление влаги. Фундамента не было. Нижние два яруса брёвен сгнили. Сверху казались целыми, а на самом деле зек алюминиевыми ложкой и миской выдолбал трухлятину и вылез наружу. Полежал несколько минут вдоль брёвен барака , выбрал момент и двинул в тайгу. Пройдя десяток километров, набрёл на соседнюю зону и посёлок. В посёлке он ограбил сельпо, напился коньяка, нажрался шоколаду, повесил на шею украденный транзистор и с песнями гулял по посёлку. Пьяного весельчака задержали солдаты. Видят, чужой. Кто? Откуда? Он будучи в состоянии связать два слова сказал: «Бежал из БУРа седьмой зоны. Фамилия… фамилия Баранов…» И потерял сознание от передозировки коньяка. Солдаты оттащили беглого на вахту. С вахты позвонили на седьмую:

–  У вас побег был?

–  Нет, слава Богу.

–  А в БУРе?

–  А как из БУРа убежишь? – вопросом на вопрос уверенно ответили из седьмой.

Дозвонились в БУР.

–  Дежурный прапорщик Петро Тарасенко слухае! – Хохол важной интонацией поднимал престиж своей должности.

–   У вас из БУРа был побег?

–  Да, вы что?! Мои все дома! У меня порядок! – и положил трубку.

Беглого Баранова, облив водой, привели в чувство. Обрёвшего сознание, коллективно побили, но не до потери оного. Вопрос с боем и перебоем был один:

–  Ты кто? И откуда?

– Я же сказал – Баранов, с БУРа седьмой зоны.

Звонят опять в БУР семёрки.

–  Прапорщик Тарасенко у аппарата. Слухаю.

–  У вас побег был? Мы задержали зека. Он утверждает после долгих расспросов, что бежал из БУР семёрки.

–  Да він мабуть пьяный, раз такое мелет!

–  Точно, пьяный! Откуда Вы знаете, что пьяный? – допытывались из соседней зоны.

–  Раз такое каже, значить пьяный. Или дурак. Мои все дома. Правда, хлопцы? Всі дома? – заорал прапор на весь БУР. Слышимость по коридору из дежурки была отличная. Дверь открыта, и громкая манера кричать по телефону дала возможность ближе расположенным камерам быть в курсе разговора и понять, что что-то не так в БУРе. Поэтому крик прапора «Мои все дома!» поддержали все громким хором.

–  Ну, вот, Вы чули? Мои все дома!

–  А Вы проверьте на всякий случай, – настаивали звонившие, – проверьте, посчитайте!

–  Шо Вы меня учите считать! Кажу, мои всі дома! Правда, хлопцы?

–  Правда, Начальник!

Тарасенко положил трубку.

Избив Баранова ещё раз, выбив хмель и признание, привезли на вахту зоны. «ЧП»! забегали все офицеры, кто был на службе. Привели Баранова в БУР. Удивлённый до предела Хохол вытаращил глаза:

–  Ну, как это так?! Хлопцы, я ж вас питав, чи всі дома. Ну, как вы меня подвели! Как обманули! – искренне сокрушался обманутый мент. Чуть не плакал от обиды и удивления.

–  У тебя в голове не все дома! – сказал ему ДПНКа. – Спишь, гад, из-под носа, из БУРа бегут, а ты спишь! Выгоню, пойдёшь лес валить. Сторож хренов!

Камеры хохотали, весело и торжествующе. Одурачили мента, развлеклись, повеселились.

Вышла Литературная газета с огромным на всю страницу очерком обо мне. Начальство засуетилось, забегало. Суть в чём? Им не хочется, чтобы кто-то из столицы приезжал, видел, что происходит, и совал нос в дела местных князьков хозяев зоны. Недостатки в работе, в содержании, беспредел в режиме – вся эта специфика Краслага не должна стать достоянием общественности, обсуждений и дискуссий в масштабах страны. И возможнйх понижений в звании.

Ко мне пришёл замполит. У него была устоявшаяся кличка «Дурак». Тольки зеки и студенты умеют так подходяще давать клички.

Меня вызвали в дежурку. Сидим, молчим. Минута, две… Паузой затянувшееся молчание уже не назовёшь.

–  Ну и что мне теперь с этим делать? – он кинул на стол газету. – Ну, на хрен мне всё это надо? В Москву меня приглашают, делиться опытом, как мы воспитали из беглеца героя, ценой своей жизни и здоровья защитившего женщину от насилия… Ну, озадачил… Где мне чистую форму взять?.. В чём поеду?... – Жаловался мне замполит, выражая сожаление о привалившей славе и ища как бы сочувствия его нелёгкому положению…

–  Вам, гражданин начальник, звание повысят, должность лучшую дадут.

–  Мне бы на этой должности усидеть, удержаться бы на месте. Я же ничего больше делать не умею…

Странно он вёл себя. Подтверждал кличку. Разве не дурак? Зачем он мне жалуется, что я могу сделать для него? Писанина не от меня… Да и приглашают на торжественное дело, а не на казнь… Ну, дурак!

Потом вольные учителя рассказывали, как он носился по посёлку, перешивая шинель, подгоняя китель, чтоб сидел как влитой. Хотя, как китель вольётся в огромный живот и широкую бабью задницу… Где такого мастера сыскать в Сибири, чтоб из гоголевского персонажа сделал нормального человека?

Вернулся Дурак через неделю майором. Зам. министра повысил его в звании. Сам вручил погоны и медальку какую-то внутриведомственную, видимо «за организацию и высокий вклад зековского труда в построение коммунизма».

Меня перевели из БУРа в бригаду. Неизменную тридцать восьмую ордена Сутулова, ударнобронеавтотракторную…

Бригада разрослась, около восьмидесяти человек. Много новых. Больше половины. Но много и старых ветеранов. Прогнали какого-то молодого здоровяка на верхние шконки, положили мой матрац внизу возле окошка. Шныря послали на пищеблок за хавкой. Кто-то принёс полбанки сгущёнки, кто-то пару пряников, подкрепили харчем. Спасибо. Приятно. Уважили.

Работа та же – заготовка дров. Бригадир из новых, Осетров. Напоминал в профиль рыбу и наверно гордился рыбьей фамилией и сходством с ней.

–  Я на пару дней норму закрою. А там брать кубы не из чего. Придётся потихоньку работать, – как бы виновато оправдываясь объяснил он ситуацию.

–  Согласен. На штабелёвке не надорвусь. Всё будет нормально. Я же не «в законе». А уважил – спасибо.

«В законе» был один на бригаду и два на полутора тысячную зону. Тихий, спокойный мужик лет сорока, синий от наколок. Худой и тонкий, как гусарская шпага, лежал через шконку от меня. Ему шестерили пара приблатнённых «подай-принеси». Кличка «Кемеровский». Ко мне отнёсся с уважением. Пригласил чифирнуть. Хапнул пару глотков. Обменялись пустыми фразами: «Как там на больничке?.. Как в БУРе?.. Всё путём. Всё на мази». И конец.

У него воровские дела. Надо так себя вести, чтобы корона не упала с головы или с головой. А мне надо думать, как жить дальше. Жить – выживать. Раз газета так разворошила страну и зону, может и меня в этой бумажной словесной пене выплеснет за забор.

Как-то забрели пару деловых авторитетов. Под планом или под ханкой.

–  Ну, что, Тайга, мутишь на всю страну?

–  А кому на х… соли насыпал?

–  Да никому. Это факт, но стал знаменитостью, на весь Союз прославил наш Краслаг и зону нашу…

–  Так что, кому-то плохо от этого? – я пытался выяснить цель прихода и тему базара.

–  Да чё ты такой колючий? Никому. Мы ж тебя знаем, ты на чужом хрене в рай не метишь. Просто непривычно, что так закрутилось. А Клыка, суку, я бы сам за тебя заколол . Весь БУР под кипиш подставил… Ладно, Тайга! Давай чифирнём! Пахан, может присоединишься к нам? – спросил он Кемеровского. – Хочется с Тайгой чифирнуть. Не против?

–  Да не против я, – согласился законник, – я угощаю. – Он достал полпачки прессованного чая «Белка», подозвал своего «шестёрку»:

–  Варгань, только не «Байкал», понял.

«Байкалом» назывался разведенный лишней водой чифир, не соответствующий концентрации.

Дали чифирку настояться, «натянуть», «дойти» и пустили по кругу. По два глотка. Авторитеты протянули первым глотнуть пахану, как положено.

–  Нет, спасибо, – отклонил он церемониальную кружку, – вы же пришли уважить Тайгу, вот с него и начинайте.

Мне было приятно. Редко какой вор в законе поделился бы положенной очередностью чифирения. Кемеровский поступился принципами в мою пользу:

–  Ну, Тайга, навёл ты шороху на ментов. Кум тут бегал по зоне, думали, инфаркт его хватит. «Я дал команду его живым не брать!» – орал, как бешенный. А мы радовались твоему фарту, а над ним, козлом, смеялись. Сняли его, перевели в другую зону отрядным…

Через неделю вышла вторая статья в этой же газете. Писал Юлиан Семенов. Министр юстиции. Ещё какой-то профессор-юрист. Вся тема подводилась к тому, что я неплохой парень. Может оно так и есть. У каждого офицера, у всех сотрудников зоны, учителей, медиков ,  штаба и спецчасти – у всех были газеты о нашей «семёрке,» обо мне, о наших отцах-воспитателях…Сенсация союзного масштаба. Зона и поселок подобного ажиотажа не переживала со времен Ежова.т.е.со дня основания.

Сегодня ЧП. Убили бугра (бригадира) нашего с рыбьей внешностью и фамилией. Убили просто по зековски. Кинули на него включённую электропилу. Конструктор этой мощной и нужной при разделке леса машины о безопасности не побеспокоился. Изоляционной лентой закрепили штекер соединения изоляция намертво заклеили включатель. Электропилу кинули на бугра. Цепь намотала на себя одежду с кишками, потом вгрызлась в живот и начала выбрасывать наружу куски внутренних органов. Брызги летели далеко… Мощная пила. Или может ливера избыток в толстом бригадире. Когда я был на крытке, то бугра нашего спалили в пожёгочной яме, как я при побеге любопытного козла. Нет человека. Не нашли труп. Нет и всё. Высох. В протоколе формулировка: «Предположительно по неосторожности мог упасть в пожёгочную яму и сгореть…» Предположительно.Траур не обьявили. Скорбь не проявлялась…

Нашего Осетра зарезали вроде бы за сданную ментам заначку беглецов. Осень на дворе. Что за беглецы? Но якобы заначка (место или вещи спрятанные от ментов) была на четверых. Еда, вода, одежда и медикаменты. Кто такие борзые в бригаде? А я не в курсах, не в теме, не при делах! Ну, вот, Везучий, сходишь с дистанции… А ведь кто-то «лыжи вострит».

Я лёг в бараке на место убитого бугра. В самом углу. Рядом в другом углу Кемеровский. Вот мы теперь занимали самые козырные места в бараке.  Никто ничего не сказал. Ни завхоз, ни отрядный. Два дня бригада без бугра. На работу выходили, но не работали. В балке сидели, палили костры. Чифирили. Нагрузили вольным две машины дров. Получили ведро картошки и шмат сала. Сварили, пожрали, кому положено. А положено не всем. Звено, которое грузило и заработало, пригласили ещё пять человек. Вот  наш «грев» и лакомство. Радость зековская.

Вечером отрядный собрал бригадное собрание.

–  Вот вам новый бригадир, – представил он козла, известного всей зоне номенклатурщика: то Кум его завхозом назначит, то хлеборезом, то каптёрщиком… А теперь нашу бригаду осчастливили. Молчали все. Говорили только отрядный, завхоз и нарядчик. Одно и тоже… Надо, идёт осень, холодает, спрос на дрова повышается… Надо норму, план…

Утром новый бугор по кличке Конь вывел бригаду, расставил звенья. Всё  вроде нормально. Дрова пилили, кололи и штабелевали… Менты проверяли и считали тридцать восьмую чаще, чем раньше. Усиленный контроль. А попозже, уже к «съёму» (концу работы), бригадира нашего нашли под штабелём. Огромный восемнадцатиярусный штабель кругляка завалился. Бригадир лежал неестественно выгнувшись под прямым углом назад. Так можно лежать или акробату или человеку с перебитым позвоночником. Бугор наш циркачом не был. Умер совсем недавно. Медбрат забирал в машину и сказал, что не остыл ещё, тёплый.  Безбригадирные мы совсем. И опять. Снова. Ну, не везёт нам с бригадирами. Гибнут как мухи… От неосторожного обращения с электропилой и несоблюдения техники безопасности. «…От неосторожного поведения под штабелем, в результате несчастного случая погиб… «выдающийся козёл козлячьего движения»...»

Администрации лучше списать на неосторожность и несчастный случай, чем возбудить дело об убийстве. Так возбуждённым, как член, оставить стоящем в сейфе в папке не закрытым за недостаточностью улик…

На работу нас стал водить завхоз. Козёл тоже, конечно, но греет БУР, предоставляет свой «кабинет» для чифира и уколов. Вроде как бы нормальный, но всё известно новому Куму. Новый Кум, вместо моего старого врага, был молодой старлей, лет двадцати пяти – двадцати семи. Представился, лихо козырнув как в кино: «…бывший курсант лётного училища, ныне поручик жандармерии Александр Удовиченко…»:

–  Любить вам меня не за что, жаловать тоже. Поэтому, без традиционных банальностей обойдёмся. Будут доказательства нарушения режима – накажу, как положено. Порядок есть порядок. А это ты у нас Тайга? – спросил, подходя ко мне вплотную. – Наслышан. Твои методы побега стали академическими. Изучают их, чтобы противопоставить систему борьбы. Ну, ладно. Вроде познакомился с беговой бригадой.

В зоне осложнилась атмосфера. Напряжённую обстановку создал этап с Кавказа. Молодые ребята по двадцать пять – тридцать лет. Начитавшись и наслушавшись романтики блатной жизни, придя в зону заявили: «Ми Вора;!» Они, видите ли, «воры в законе». Кто, когда и за какие заслуги их короновал – не известно. А на воровские привилегии претендуют: положняк с общака дай, работать закон запрещает – норму им дай. Ну, и мужики взбунтовались. Наших, своих воров терпели безоговорочно. Авторитеты на весь Союз. Признанные. Куда тут денешься. А здесь кавказский молодняк хвост поднял.

Троих кинули в тридцать восьмую бригаду. Лучшие места были заняты Кемеровским и мной.

Заявились в барак три чёрных красавца.

–  Ты кто? – спросили Кемерова.

–  А ты всмотрись повнимательней и увидишь ответ, – тихо произнёс Кемер.

Подошли в мой угол.

–  А ти кто, масть? – спрашивали уверенным громким голосом.

Я глянул на Кемера, он понимающе одобрительно кивнул.

–  Да беглец я, – также тихо, как Кемер, ответил крикливым кавказцам.

–  Почему бегаешь? В карты проигрался? – спросил красавец с холеными усами.

–  Погоняло твоё? – уверенно, нагло, по-хозяйски вели допрос пришельцы с тёплого юга.

Я олицетворял ленивое невозмутимое спокойствие.

– Хромой по началу был, потом Стрелянный, Везучий, а сейчас меня кличут Тайга. Что тебя ещё интересует, сын гор?

–  Ми вора. Нам твоё место надо. Тебе не положено.

–  Я вижу, что вы воры. Крали сначала газировку в стаканах, мороженое, потом крали деньги из карманов своих отцов, потом чистили квартиры родни и знакомых. Так? Я угадал? вора;?

Барак шумел как улей. «Тайгу со шконки гонят!» Возмущение набирало силу. Я уже видел, понимал, что воров с Кавказа сейчас будут бить. Активно, всей бригадой.

–  Ти что говоришь? – гневно сверкнул глазами оскорблённый «Вор». – Я тебя резать буду! Я тебя, и маму твою, и всю семью, и всю домовую книгу твою… – развыступался гордый горец.

Бить начали чуть раньше, чем мы планировали с Кемером. Стихийно и охотно. Все поленья дров, что лежали у печки были разобраны в пять секунд… А поленья были крупные, тяжёлые и тихонько ими не ударишь… Били коллективно, и воры, не имея возможности выскочить, прыгали в окна, вынося собой рамы и стёкла… Удивительное совпадение. Из барака грузчиков гнали нескольких кавказцев. Тоже видимо возомнившими себя ворами. Из дальнего барака, где располагался лесозавод, толпа гнала с десяток воров… Все три потока целеустремлённо направились на вахту. Там можно было уцелеть и спастись от разъярённого гнева зоны, не желавшей кормить и обрабатывать самозванцев. Страшен гнев коллективный. Зековский бунт особенно. Почти половина этапа, около двух десятков, спаслось на вахте. Остальные, человек около тридцати, растворились в зоне. Они не претендовали на воровские привилегии. Жили по мужицки. Их никто не трогал. Влились в общий коллектив, работали как все и тянули свой срок.

Непризнанных «воров» отправили на соседнюю зону. Кавказцы, видимо, снизили планку требований и тихо определились на новой зоне, учитывая ошибки, допущенные на семёрке. Их бы достали и там, одна ксива от Кемеровского и  там били не менее убедительно, чем у нас, но делать этого никто не стал. Проучили. Поставили на место и пусть себе отбывают да ума набираются.

На общей проверке несколько человек скинулись по кулаку должнику. Мелкий картёжник задолжался многим по мелочи. Кому «ларёк» (отоварку, положенную на десять рублей один раз в месяц). Кому-то пятёрку, кому-то пачку чая… Если должника вылаивали сразу пять – семь человек, естественно, били все. Ну, кому как удавалось.

–  Стой! Ребята! Стой, подождите! – заорал должник почти весело с обнадёживающей интонацией. Кредиторы послушали, прекратили опрокидывать корзину с кулаками. Думали сейчас отдаст долг. Должник закрывал голову бушлатом от ударов, принимал безопасную позу «калачиком» и кричал:

–  Всё, готов, поехали!

Разгорячённые расправой и рассмешённые такой хитрой предприимчивостью кредиторы, кто пинал ботинком, кто плюнув уходил.

–  Ну, вот, – орал из-под бушлата должник, – два раза ударил, я тебе пятёрку уже не должен! Всё, в расчёте, краями.

Таким образом, вытерпев избиение, рассчитывался с частью своих многочисленных кредиторов.

Неисправимый «крысятник» (ворующий у своих), полуопущенный, носился по баракам, предлагая купить носки, портянки, сапоги, банку сгущёнки. Что-то продал, что-то обменял на чай, на курево, а что-то украл тут же с тумбочки или из-под шконки.

У Цыгана пропало сало. Небольшой кусочек исчез только что на глазах. Он заподозрил лоточника. Коробейник не признаёт обвинения.

–  Нет, не я, не брал, не ел…

Цыган мгновенно принёс кружку с тёплой водой.

–  Плюй в кружку! – требовал Цыган, подставляя её перед лицом коробейника.

–  Не буду плевать.

–  Значит, боишься улик.

– Да какие улики, что ты гонишь! – барак весь смотрел бесплатный концерт. – Ладно, тьфу, тьфу! – дважды сочно сплюнул подозреваемый в кружку.

Цыган внимательно на свет изучал поверхность горячей воды в кружке.

–  Всё ясно! Ты, сука, крыса, сожрал моё сало. На воде ясно видны жировые скалки… Вот посмотрите! – Он давал окружающим осмотреть улику и утвердиться в правоте обвинений.

–  Это так было до плевка, – оправдывался крысятник.

– Стоп. Сейчас. – Цыган сбегал за кипятком с другой кружкой. – Вот, смотри сюда – нет жировых скалок.

Уличённый крысятник зная, что зеки изобьют, кинулся наутёк. За ним кинулся Цыган с кентами. Человек десять гнало Крысу по зоне. Поравнявшись с бараком грузчиков, он запрыгнул в открытое окно и скрылся в бараке. Грузчики, кто дремал, кто читал, спокойно отнеслись к кренделю Крысы.

–  Атас, от ментов ухожу, – коротко объяснил он своё появление и скрылся под нарами. Преследователи, кто орал от окна, кто ворвались в барак с криками: «У вас Крыса?» «Где? Кто?» Крысу стали искать под нарами. Тот, используя момент тут же уходя от погони, прихватил чьи-то сапоги, зажал под мышкой и ходу. Хозяин сапог и его друзья усилили количество преследователей. Уже с два десятка гнались по зоне, угрожая, что порвут, как только догонят. Крыса, петляя между бараками, скрылся в бане. Ну, уж теперь никуда не денется – были уверены преследователи. Но он куда-то делся. Не могут найти и всё. Ну, облазили все уголочки, где только мог спрятаться человек. Нету и конец! В бане стояли два огромных деревянных чана (бочки). В диаметре метра по три и высотой около двух с половиной. В них была вода – холодная и горячая. Берёшь тазик горячей, мешаешь с холодной и моешься. После всех поисков решили проверять бочки.

–  Да, что он водолаз? Как он спрячется в воде? – выражали сомнение скептики.

Проверили всё же. Подмогли одному залезть на край бочки. Он, зацепившись одной рукой, другой, попробовал:

–  Вода. Полно воды!

–  А вторая бочка?

Также само подсобили, схватившись за край бочки одной рукой, второй помацал – плещет вода.

–  И тут вода. Ну, где же эта сука могла спрятаться?!

Уже на общей проверке Крысятника обнаружили (скрываться от проверки – ЧП, это минимум семь суток ШИЗО). Окружили, слегка прессанули:

–  Так, бить будем меньше, может вообще не будем , только признайся, где ты спрятался. Тебя искали двадцать человек и найти не смогли. Где?

–  В бочке, – признался Крыса в надежде на амнистию.

– Не ври, сука, туда Мотыль лазил! Мотыль, он говорит, что прятался в бочке. Ты же проверял?

–  Да врёт он гад! Там вода была в обоих бочках!

–  Ребята, правду скажу. Вода в одной бочке, во второй сухо, ну, по колено выбрали и ещё не наполнили. Я вскочил во вторую и решил пересидеть. А тут услышал, что вы решили проверить бочки. Я набрал в валявшийся тазик воды и на цыпочках, на вытянутых руках подставил Мотылю тазик под опущенную для проверки руку. Он похлопал по воде в тазике, решил, что это уровень воды в бочке, и спас меня от расправы, объявив, что бочка полна воды…

-   Не мог он достать один. Мне помогали, а ему кто помог дотянуться до края бочки?

-   Там дно намного выше наружного уровня!

–  Ну, хитёр, сука! Ну, гнилой! (на лагерном жаргоне – хитрый, изворотливый) – удивлялись и восхищались находчивостью Крысы, избежавшего очередного битья.

Спустя некоторое время этого фуфлыжника-крысятника нашли в рабзоне с отрубанной или отрезанной рукой. Без сознания. Но культю кто-то обмотал туго резиной от автокамеры, чтоб кровь остановить, а отрезанную руку, обмотанную шнурком, повесили Крысе на шею.

Менты сактировали всё как «членовредительство» (хотя член был на месте) и отвезли в больничку… Вернулся Крыса через полмесяца и стал осваивать технику игры в карты одной рукой… Когда ему отрубят вторую, последнюю руку, трудно угадать. И чем он тогда будет ложку держать? И в носу ковыряться?

Бригада без бригадира. Завхоз недовольно бубнел, не умея заполнять наряды, не зная где и как взять левые кубометры для Кемерова и на общак воровской.

Начали сватать меня. Мол, в бригаде давно, уважают, вот и води её на работу. Но я не соглашался. Бугор – должность козлячья. Я для этого не создан. Не смогу. Да и не хочу. Другая натура. Хотя, многие бригадники тоже просили, мол, бригад без бригадиров не бывает. Всё равно кого-то дадут. Так уж лучше свой, наш! Спасибо! Даже Кемеровский как-то буркнул, мол, ты не в законе, хоть понятий придерживаешься, давай бугри – рули…

–  А чё ж ты не берёшься? – спросил я прямо.

–  Перестань, Тайга! Я коронован двенадцать лет назад. Ты что ох…л?

– Тогда и меня оставьте в покое! Подпрягаешься, сватаешь и все другие, глядя на тебя, прут: «Давай, давай!» Бери, бери! Остохренело всё! Попрошусь в БУР, в одиночку…

Началась зима. Скучными вечерами писал на адрес редакции письма Татьяне, Раймеру, и так, в общем, излагал мысли. Получал ответы. Было приятно и светлей на душе от нормального общения. Поддерживали меня все, как могли. Посылку прислали.

Отрядному это очень не нравилось. Все мои письма он перечитывал, проверял.

–  Я вам, гражданин начальник, звание и должность хочу выхлопотать, как замполиту, – шутил я. Он шуточек не воспринимал вообще.

–  Дошутишься ты у меня, смотри. Нам тут приезды чужих не нужны.

Зима всегда тянется дольше, длиннее… тягучее время... Попалась биографическая книга о Дж. Лондоне «Моряк в седле». Интересный писатель. Я прочитал всё, что было издано в этой стране. Странные люди у него. Странные герои. Не книжные, а живые.

Опять агитировали в Бугры. Опять отказался. Выбрали из своих Бубенка Сашу. Добивал десятку из пятнадцати. Когда-то бежал, менты искалечили. Он плохо слышал, плохо говорил, раздробленная прикладом челюсть не срослась как надо и рот не закрывался, не совпадали челюсти. Ужасно выглядел, прямо страшно. Но мужик был нормальный, и при назначении отрядный спросил:

–  Надолго? Будет жить?

–  Будет, будет!… – Заорала бригада. – Наш, свой!

Коробейник занёс блатным жареного кролика.

–  Жена передала мне. Но лучше на чифир поменяю. Три пачки «Белки», и кролика отдаю. Блатные, играющие, авторитеты выкупили кроля и закусили им добытую бутылку водки. Все разошлись довольные.

Через два дня грузчики нашли шкуру своего кота–любимца за пищеблоком. Блатные с опозданием выблевали остатки дневной еды, узнав новость о пропаже кота. Коробейника нашли и побили.

 В рабочей зоне он спустя неделю предложил другой «семье» козырной двух голубей, обжаренных, с коричневой коркой.

–  Жена голубей передала, но мне по масти не положено. Две плиты «Белки» и я отдаю.

Поменялись. Все довольны. Но ненадолго. Через день кто-то увидел перья ощипанных ворон в дальних штабелях. Новость дошла и до семьи любителей голубиного мяса. Коробейника опять побили. Хотя это вряд ли ему поможет. Пройдёт время и он накормит какой-то пакостью ещё кого-нибудь. Такой уж он человек. Интересно, если б ему самому скормить крысу, заставить съесть, может этот метод отучил бы его кормить других падалью. Или вылечить от доверчивости тех, кто покупает сомнительные лакомства неизвестного происхождения.

Встретил диссидента из питерской группы. Часть активных ребят по ГБэшной линии отправили в мордовские лагеря. Кому предъявить обвинение было сложнее – навесили уголовные нераскрытые преступления. Этот парень не мог даже выругаться матом – его обвинили в разбойных нападениях со смертельным исходом… Я видел притворщиков, встречал лицемеров высшего класса, умевших играть и сочувствие и скорбь. Но играть годами нельзя. Проявится сущность.

Это же интеллигент в третьем поколении! Он не вписывался в бандитский быт зоны, где надо было есть других или же будешь съеден сам. Марголин был интересный собеседник, знал в совершенстве три языка – немецкий, испанский и французский.

Кстати, впервые о прогнозируемом развале СССР я услышал от него в 1972 году. А ведь империя зла крепка и на века. Он выразил это на анализе предшествующих диктатур в истории человечества. Через двадцать лет всё свершилось, как он мне предсказывал. Узнай кто-нибудь из вождей подобный прогноз, пророка бы расстреляли за то, что говорил, а меня за то, что слушал. Помог ему устроиться в медсанчасть. Биолог по образованию, аспирант, был ближе к медицине, чем к топору. Много говорили о Солженицыне, Сахарове, Синявском, Буковском… Тема против Красного Зла мне была лекарством на душу.

Азербайджанец зарезал Валька. На стадионе. При всех. Что-то с поставкой анаши было причиной ссоры. Саттар прямо с ножом пошёл на вахту сдаваться. Толпа порвала бы его на куски. Человек двести кинулось одновременно, вместе преследовать, хватать… Это слишком много для одного. Сотни людей давили друг друга и мешали один другому. Ушёл. Кинулся в запретку, не дойдя до вахты. Автоматчики дали очередь над головами толпы. Набежали надзиратели и увели, боясь самосуда и бунта. Валёк умер в санчасти через полчаса. Никому ничего не сказал. Ни кентам, ни Куму. Ночью кто-то убил ножом задирчивого азика по имени Октай. Закололи тихо, без шума и суеты. Это была месть за Валька. Кто-то из кентов. Менты боясь бунта в зоне ничего не смогли доказать. Нет ни подозреваемого, ни виновного. Азика, как и Валька, похоронили на зековской делянке сельского кладбища. Столбик и номер… Без креста на теле, с биркой на ноге лежал в могиле Валёк. Мусульманину крест не положен. Говорят, бесконвойники вроде в одной яме их зарыли.

Смутное время началось в зоне. Грызня-резня, разборки. Всё это открыто, шумно, заметно. Иногда избивали друг друга. Иногда пыряли ножом в бок для утверждения принципа правоты. А карательные акции происходили тихо, в ночи. Приговорённого находили мёртвым под одеялом. И как всегда никто ничего не видел. Как в безлюдной пустыне Сахара. А не в стометровой длины бараке, где спит добрая сотня зеков. Естественно, кто-то что-то видел. Но не скажет никогда. Эта болтливость стоила жизни собственной.

Были и непонятки, когда двое обменялись шконками. Нижний перелез на верх за три пачки чая, а верхний устроился на низу. Ночью пришли исполнители покарать нижнеспящего. Под удавкой на шее только успел мыкнуть «мы-ы-ы». В темноте не разобрали, но кто-то понял ошибку: «не он…» и тихо скрылись. Вот тебе и непонятка, рамсы попутали. Явный  «косяк».Ни тебе « извините», вот те нате сунте выньте…Этакий зоновский фольклор.

Ни за что мог сгинуть нормальный зек. Я хоть и спал на козырном месте и авторитет имел, но от непонятки никто не застрахован. Да и при массовых разборках можно просто попасть под раздачу. Когда сотня на сотню и бьют того, кто поближе, кто под рукой окажется. После прибытия Норильского этапа началась большая Северная война. Норильчане, в общем, суки беспредельные, пытались подмять зону. Но это не просто. У нас контингент другой. Отборный. Можно сказать элитарный в криминальной градации. Драки и поножовщина стали привычным делом. Даже скучным. Если не считать редких покойников, оставшихся после этих скучных разборок. Ну и что? БУР и ШИЗО забиты до предела. Там тоже во время прогулок произошла накладка. Надо по инструкции одну камеру закрыть, вторую открыть. А мент расслабился. И камера на камеру. Это около полсотни бойцов рукопашно-заточечного боя. Пока не вызвали роту солдат – угомонить не смогли.

Потом «ЧП». Иван Иванович (так почётно звали шныря БУРа) выкрал у дежурного ключи от камер и открыл все. Зеки вышли и смешались. Одни вместе чифирить и в карты играть, а других – заточкой по горлу. Иван Иванович, с остатком срока от пятнадцати, штырём для крепления замочной петли пырнул прапорщика. Солдаты усмиряя бунт БУРа переусердничали: Ивана Ивановича убили, троих отнесли в санчасть, из неё вышел только один, двоих отнесли на кладбище попозже.У каждого свой путь.Ну да.

Так что и при тихой жизни от опасности не уйдёшь. Опасность – это условие жизни ЗК, среда обитания. Схитрил. Вечером ложился спать головой к окну, а ночью менялся на сто восемьдесят градусов головой в противоположную сторону. Прибегал к этой хитрости через раз, не всегда. И оценил свой приём как гениальный, когда по непонятке вскочил от удара ножом в ногу, а не в голову. Радость!

Опять какие-то ночные разборки. Ошиблись не только на мне. Толпа человек десять гульнули по бараку. Пробки от освещения выкрутили. Рубильник как-то заклинили. И давай творить беспредел. Устроили Варфоломеевскую ночь те же Норильчане. Рана пустяковая, в мясо икры. Опять повезло? Да ни хрена. Ну, какое везение? Что Клык не зарезал насмерть? Повезло? Повезло тому, кто его не трогал. А не мне. Не лез бы, и дырки в животе не было бы. А здесь повезло, что в ногу, а не в грудь? Нет, повезло тому, которого не тронули вообще.

Потом ночи «длинных ножей» участились. Ложишься спать и не уверен, что доживёшь до утра. Проснувшись утром – не уверен, что доживёшь до вечера… И так постоянно. Кого-то где-то закололи. Привыкаешь. Человек такая скотина, что ко всему привыкает. Невероятно,но факт. Зоновский.

Вывезли Норильчан. Сняли начальника режима. И всё устаканилось. Лагерь не превратился в «Артек», где «ЧП» забеременевшая пионерка. Вместо войн с жертвами – обычная скучная жизнь зека, где без покойников и покалеченных превратилась в тоску зелёную. Тоска. То не так и это не то.

Татьяна прислала хорошее письмо. Тёплое. Раймер тоже. Советуют мне собрать материал и написать книгу. Ну, рассмешили… Мою смешливую реакцию Таня погасила… «…Когда приходит твоё письмо, весь наш отдел собирается слушать и читать его вместе. Всем интересно, как и о чём ты пишешь. А уж нам-то писак и писем хватает. Кубометрами, сотней килограмм измеряются письма. А твои всем интересны». Так она ответила на мою хихикающую реакцию на призыв к литературному творчеству.

В газете опять статья Юлиана Семёнова, какого-то юриста маститого, профессора, доктора наук, бывшего министра юстиции… Опять посудачили обо мне, о подобных мне… о преступности и перевоспитании…На достаточно высоком уровне дискуссии были полезны для меня и Таниной задумки.

Два года как не бегаю, не дерусь, не нарушаю режим содержания. Работаю. Вот зеки назвали обыкновенную двуручную пилу «мне – тебе». Ну, это точно. Так она работает, тянешь на себя – мне, от себя – тебе. И колуном тренировался, и бензопилой, уже мог пуговицы от бушлата отлущить мастерски, не снимая его с зка.

Прошёл год после получения моей первой посылки из редакции. Один раз в год имею право. И воспользовался опять. Мне никто не слал и я никогда ни от кого не получал за эти десять лет. Был тронут. Признаюсь, защекотало от проявления к себе непривычной доброты и заботы.

Опять были тёплые носки, тёплое бельё, свитер (в порядке исключения оставили менты, зная откуда этот подарок). Рукавицы тоже шерстяные, тёплые… Тепло от тепла этих людей… И сладости. Конфеты разнообразные: «Мишка на севере» (символичное название), «Кара-Кум», «Ну-ка, отними». Хрен отнимите не отдам! Вещи тёплые забрал, а сладости на общак кинул. Ели, кто хотел. Бросали «спасибо» и в мою сторону и наверх, в московскую…

Потеряли мы своего Мишку… Норильчане, суки, ухайдокали.

Года три – четыре назад, точно не помню, я пришёл из крытой. Кто-то из бесконвойников завёз в зону тайком на телеге с продуктами маленького медвежонка. Мать медведицу зеки топором забили и съели на лесоповале. Как щенок был комочек пушистый. Прижился. Медвежонок подрастал. Жил в хозблоке. Там привилегированные: повара, хлеборезы, парикмахер. Вся кумовская номенклатура. Такого зверя от ментов не утаишь. И с негласным позволением Хозяина медвежонок вырос в молодого медведя. Его кормили с рук и все любили. Ни малейших признаков агрессии. Игрался, в благодарность проявлял ласку – лизал руки или становясь на задние лапы пытался лизнуть в лицо. Видя такого «пацана» с такой зубастой пастью редко кто выдерживал и предоставлял свою харю для лизания. Больше всех Мишке уделял внимание шнырь пищеблока. Кормил, ухаживал и гладил. Потом приобщил к работе. Колодец с водой был выкопан метров за восемьсот – девятьсот от пищеблока. Воду в столовую возили бочкой. Летом тележка ручная на колёсах, зимой – санки. Воды надо много. Зона две тысячи человек. Накормить и помыть посуду, котлы… Шнырь приспособил Мишку таскать тележку и зимой сани… Ну, красиво! Как в сказке! Волшебный медведь тянет воду… Шнырь пошёл в дрессировке дальше. Приучил Мишку доставать воду журавлём (шест с ведром и противовес). Всё закреплено как надо. И Мишка научился благодаря старанию и умению шныря. Сначала сопровождал медведя, то есть вместе набирали бочку, вместе тянули. Потом приучил медведя к самостоятельной работе. Ну, прямо цирк! Особенно зимой. Холодно. Разлитая вода мгновенно в лёд превращается. Нелёгкое это дело. А у Мишки всё получалось. Шнырь курит в тепле, а тут воду доставили, разливай по бакам и котлам.

Медведь и видом своим, и работой полезной, и поведением покладистым радовал всех зеков. Любимец зоны одним словом. Шнырю дали «личное» трёхсуточное свидание. Воду стал возить кто-то из норильчан. Его предупредили: «Ты только не мешай, медведь сам всё сделает».

Эта сука норильская для «хохмы», «побалдеть» как он потом оправдывался, пробил топором дно бочки. Стал наблюдать за поведением медведя. Наблюдатель хренов..! Медведь лил, лил воду, повинуясь какому-то своему медвежьему рефлексу. Бочка была на двадцать – двадцать пять вёдер (двести пятьдесят литров). Вылив два десятка ведёр, медведь стал тянуть санки к столовой. Видимо, почувствовав разницу в весе, что вода вытекает, бочка пустая, он сделав несколько шагов возвращался назад. Снова наполнял бочку. Снова пытался везти. И снова возвращался. Так повторилось несколько раз. Норилец от забавного поведения зверя хохотал, схватившись за живот. А медведь схватился за бочку. Вырвал её от привязанных обледенелых шнурков (чтоб не сползала) и с громким злым рёвом ударил бочкой о землю. Бочка рассыпалась на клёпки и обручи. Медведь попрыгал, потоптался по обломкам бочки, поревел злобно и поплёлся в сарайчик при хозблоке. Там он спал. Три дня не выходил из своего сарайчика-берлоги. До возвращения со свиданки шныря. Только ему удалось успокоить Мишку, терпением и лаской восстановить трудолюбивую программу.

Ну, и кто скажет, что Норильчане не суки?! Столько намутили в зоне! За несколько месяцев с появления их этапа было шесть мертвяков и больше десятка подрезанных, покалеченных…Не по понятиям. Да им досталось тоже. Ряды смутьянов поредели, спесь сбили с них, как раньше с кавказского «воровского» этапа.

Почти три года удалось прожить мне тихо, смирно, как нормальный зек. В карты я не играл. Наркотиками не интересовался. Норму выработки в промзоне выполнял. Заработанный долгим сроком и побегами авторитет помогал избегать грызни и разборок. С моим мнением считались, и конфликтные ситуации я мог разрешить словом, а не кулаком или ножом. Мне было положено два письма в месяц. Переписывался с газетой. Не плакался, не жаловался, просто эпистолярное общение это отдушинка в опостылевшей лагерной жизни.

Недавно двое бежали из нашей тридцать восьмой. На рывок из промзоны. Прямо через забор. С акробатической лихостью преодолели основной забор и предзонникс вольной стороны. На это ушло шесть – восемь секунд. Это приблизительная реакция часового. Увидел. Удивился. Оценил обстановку. Принял решение. Снял автомат. Прицелился. Очередь…та-та-та… Одного убили метров за триста от запретки. Второй ушёл. Вот уже больше месяца… Повезло? Удача? Время покажет.

Кинули в бригаду японца. Его взяли в плен в сорок пятом году, во время войны с Японией, двадцатилетним солдатом. Сейчас ему около пятидесяти. Отбыв плен, женился, нажил двоих детей (когда-то в бригаде был сын такого же японца из военнопленных – Кувама Токитара). Посадили за то, что защищая семью и себя убил трёх вооружённых ножами и кастетами бакланюг. Много убил. Хоть и голой рукой. Потому много дали. Три пятёрки. Но не  «разменяли»(расстрел), потому что голыми руками. И  в нашу тридцать восьмую определили на предмет склонности к побегу.

Взял в его звено на колун. По-русски говорил со смешным акцентом. Работал отлично. Не знал усталости. Вызывал симпатию и уважение. Не убил бы он – его бы убили точно. Ну, вот оно: ешь сам или будешь съеден.

Подружились мы. Стали кентами, вместе ели, рядом спали. Его звали Тахаро, фамилия очень неприличная Сокуто. Его отец погиб на Холхинголе,  почётной смертью комикадзе. Ему было тринадцать. Его тоже готовили на камикадзе-смертника. Прошол всю программу. Вот здесь он мне пригодился. Мне было интересно всё, чему его учили, всё что он умел. А умел он многое, знал тоже.

Учили три года. Но белую повязку привилегии ещё не получил. Насколько я понял, «до особого распоряжения». Как бы законсервированный резерв. Оказывается, камикадзе были не только лётчики или торпедисты, как мы привыкли слышать в кино и читать в книгах. Камикадзе – диверсанты, террористы широкого профиля. Он мне в этом признался не сразу. Утаил и при пленении. Был контужен взрывом. Пришёл в себя не сразу. Даже его командиры не все знали о его высокой цели «Умереть за Императора». А уж рядовые не могли знать. «Смерш» расстрелял бы за принадлежность к элитарной касте. А вот как судьба распорядилась. Пятнадцать лет строгого режима.  В Японии остались  сестра и два брата. Младшие. Воевать не могли по возрасту. Как они там – он не знает. Ни переписки, ни перезвонки не имел.

Вот рядом лежит человек, который не боится Смерти. Его этому учили. По каким учебникам? По каким правилам? Традиции самураев? Или по принципам заточенным « на сейчас»?

–  Таха, ты извини меня, но если можно расскажи как тебя учили воевать, умирать и не бояться смерти, – спросил я как-то, настроив его на откровенность.

–  Не знаю, поймёшь ли..? Сумею ли я объяснить?  Выразить.

–  Я постараюсь. Мне это очень важно. Нужно. Объясни. Научи. Я пробовал сам по себе. Влазил в сознание, насиловал психику. Изматывал нервы. Кое-что удалось, чего-то достиг, но мне этого мало. Страх загнал вглубь. Остатки зажал в кулак, закусил зубами… Но он всё равно мешает мне.

-  Мне помогали лучшие учителя Японии. Были так же индусы, китайцы. Человека учат готовить пищу, шить одежду, строить дом… Основные ремёсла для Жизни. Учат долго. Прививают профессиональные навыки, тонкости, переходящие в искусство высшей квалификации. В совершенство. Это для жизни. Учат убивать, лишать этой жизни. Тоже искусство древнее. Сколько человечество живёт, столько и убивают друг друга. Кто плохо умеет это делать – умирает. Кто хорошо – тот забирает трофеи убитого и живёт как победитель в славе и сытости. Умение убивать (воевать, защищаться, отстаивать ) от древности совершенствовалось и повышало свою ценность, значимость в личном и общественном измерении. Люди, человечество, воевало всегда, одни побеждали других, с переменным успехом… Зализывали раны, крепли, набирались сил и побеждённые убивали победителей. Такова психология человека и такова история человечества. Меня учили убивать, чтобы жил мой Император, мои родные и близкие. Я забирал чужую жизнь, жизнь чужих людей, чтобы оставить (сохранить?) жизнь близким, родным. Я был уверен в правоте своей, в правильности моих убеждений. В истине, в Праве умереть! Немного пафосно звучит, но нам не отказывали в вскармливании амбиций, чести, гордости. Всё это эмоции. Но для человека эмоции – важный психологический фактор. Источник силы. Удовлетворение. Огромная роль подсознания. Она часто повелевает нами, приказывает и решает, даёт команду Сознанию, и нам потом кажется, что мы умом своим, т. е. сознанием, решили действовать, поступать так, а не иначе. Не верно это. Ошибочно. Мозг имеет огромные неисчерпаемые возможности. Давай чифирнём.- он замолчал, задумался, как бы окунулся в воспоминания.

Я послал пацана заварить чифир. Через 20 минут, отхлебнули по несколько глотков и Тахо продолжал:

-  Вот видишь, как мы зависим от малых, микроскопически малых веществ. Теин из чая погнало по крови в мозг, мы взбодрились, и поднялся тонус. А вон там, на тех шконках укололись ханкой, тоже для ощущения счастья… Ладно. Это всё мелочи. Я отвлекаюсь в своих рассуждениях. А ближе к теме… Научиться умирать. Не бояться смерти. Ты думаешь, я сейчас открою какой-то секрет, формулу, метод, и ты скажешь: «О! Так ясно! Понял. Теперь и я так буду». Это долгий, длительный процесс по системе вековой давности… Инстинкт самосохранения – самый сильный в человеке. Но сила человека в воле. Волей можно обуздать страх смерти, подчинить, уменьшить до той степени, чтоб он не мешал тебе действовать. Сделать шаг к Гибели. Трудный только первый шаг, а потом уже легче…

Я вспомнил свой аутотренинг перед первым побегом. Я не знал ни способов, ни методов. Искал сам. Кое-что удалось. И рассуждение японского смертника мне было понятно. Близко. Я тоже  путём тыка пришол к таким методам . Радовало сходство. Я слушал его с удовольствием. Но понимал не всё. И это естественно. Сложная тема. Очень трудная.

-  Тахо, научи меня не бояться Смерти.

-  Да ты и так её не боишься. Столько раз бежал, лез под пули. Если бы боялся – не лез бы. Сидел тихо, жрал пайку и ждал «звонка».

-  Может в какой-то мере ты и прав. Что-то удалось, чего-то достиг. Но Страх есть. Уменьшенный, подконтрольный, но Есть!

-  Это нормально. У меня тоже есть.

-  Как это?

- Да так это. Страх это сторож, как боль. Если бы боль не дежурила, ты зацепился бы о пилу, отрезал  пол руки и не почувствовал бы, не заметил. Так растерял бы пол-организма по кускам и умер . Страх дежурит, сторожит твою жизнь. Это надо. Это хорошо. Без этой охраны ты уже не жил бы. Погиб. Просто глупо. Например, пытаясь пожать руку часовому на вышке. Ну так? Ты ему лезешь «здрасьте» сказать, а он очередью из автомата. А ты ведь не лезешь, потому что страх тебе говорит: «Не надо! Ты дурак, не лезь, убьют!» И ты боишься  значит  живёшь.

Это очень сложно. Очень непросто. Это философия. Это своё мировоззрение… Как я тебе передам. В русском языке даже слов таких не знаю. А это больше, чем слова. Это понятия, категории. Обобщённые из множества в одно целое и одна часть общего выделена и обособлена. Ты не японец, ты не поймёшь.

– Тахо, хорошо, у нас ещё будет возможность поговорить. Для меня это очень важно. Вопрос жизни и смерти. Каламбур, но это так. Я сам пробовал учить себя не бояться смерти. Тебя учили опытные учителя, а меня некому было, я сам собой занимался. Я тебе сейчас одну деталь попробую объяснить, есть ли у тебя похожее, подобное моему методу. Смотри: я представил то время, когда ещё не родился. То есть когда не жил, когда уже (ещё) был мёртвым. Есенин читал стихи… Шла война… а меня не было. Всё было – шла жизнь – а меня не было в ней. Я уже был мёртвый и буду им снова, сейчас, завтра, через пять лет… Понимаешь? Мне это помогло погасить ужас перед небытием.

–Ты прав, Тайга. Почему тебя так хорошо называют «Тайга»? – спросил Таха наивно приподняв брови. – Не отвечай. Я знаю. Ты бегал в тайге. Много бегал и страдал. Ладно. То что ты мне сказал, есть в программе обучения. Моё «Я» до меня, вне меня. «Я» ещё не вошло в меня. Я был в мёртвых молекулах и атомах, в неживой материи. Ведь если тебя кремировать, испарится вода, лимфа, кровь и будет горсть мёртвой материи…пепел. Зола. Чуть больше полкило пепла и всё. Когда-то эти молекулы, эти микровещества втянут корни растений и ты их съешь вместе с плодами и они станут частью тебя. Круговорот жизни., форм материи.Это бесконечно, а значит непостижимо.

-В обучении камикадзе кроме военных дисциплин (взрывать, уничтожать противника разными методами) главной целью было победить страх и вызвать Желание Умереть. Да, это звучит противоестественно. Но только при поверхностном понимании. Основы этого учения уходят в древность. По ним учились, жили и умирали самураи, ниндзя, лучшие воины моей страны, а возможно и мира. Ведь самому высокому военному мастерству мешает реализоваться страх смерти. Назовём его «СС». Вот ситуация боя, сам процесс борьбы с переменным успехом. То он тебя, то ты его…Защита себя в борьбе – это часть борьбы. Но если ты станешь защищать себя, уходя от борьбы, то есть отдашь защите больше, чем она того стоит, ты не победишь. Ты проиграешь. Потому что близкое дуновение «СС» возбудило Желание Жить – «ЖЖ». Значит, уцелеть. А воин который стремится уцелеть, а не уничтожить врага – ценности не имеет. Особенно в критерии камикадзе. За моё желание умереть мне полагались почести, привилегии, почёт и слава. Со мной здоровались, приветствовали первыми даже знатные аристократы. Любая женщина была счастлива одарить меня лаской. Это не пища для самолюбия и не амбициозный вопрос. Честь и уважение – это противоположность позору и презрению. Эта полярность категорий важна и при жизни и после её окончания. Таковы традиции моей страны, я горд этим.

Тахо замолчал, задумался, затих. При его молчаливом характере мне чудом удалось разговорить до такой степени.

–  Тахо, мне очень важно, очень интересно всё, что ты рассказываешь. Я никогда и ни от кого не слышал такой информации. Но ответь мне на такой вопрос. Для тебя имеет значение Добро – Зло – Справедливость? Тебе помогает убивать Зло?.. Понимая, что это Зло? Легче его уничтожать, или тебе безразлично Кого, За что, Где и Как??? Может ты и есть Зло, несущее Смерть? Ответь искренне, а не можешь – лучше вообще не отвечай.

–  В программе обучения нет понятия добро или зло. Есть одно понятие «враг»! И его надо уничтожить. Он вооружён и может уничтожить меня. Моя готовность умереть, то есть пожертвовать собой, уравнивает, нивелирует все нравственные категории. Разве моя жизнь добра?! Я ведь не ради корысти иду на смерть.

–  Но ради славы и почёта?

– Это сопутствующая оценка добру. Зло мы проклинаем. А Добро хвалим. Это и есть оценка поступка, поведения, гибели. Основонесущие принципы учения кодекса самураев.

Тахо опять замкнулся в себе. Наши беседы напоминали мне отрывки опусов и трактатов античной философии, диалоги учителей с учениками. Дискуссии французских энциклопедистов эпохи Просвещения… Интересно читать эти умнейшие книги. Есть чему поучиться. Это не детское подражательство: читаешь про индейцев, хочется им стать, про пиратов – хоть сейчас юнгой на корабль. Это мудрость высочайшая. Чувствуешь, на сколько или во сколько автор превосходит тебя в интеллекте, знаниях, в понимании людей и мироздания. Только многие мудрые авторы были жизнелюбами, эпикурейцами и придерживались гедонизма. А в глазах Тахо было особое выражение. Это отсутствие страха. Это не пустота, не отмороженность. Я бы дал определение другое. Это уверенность. Какое-то превосходство над обычным, простым человеком… Сверхчеловек? Супермен? Выдавить из этих затасканых слов отрицательный смысл. Не знаю, как это определить и выразить. Но я научился видеть это в глазах людей. Редко, но этот признак есть. У Азика было постоянно, у Посвалюка иногда. Я не хотел бы иметь врага с отсутствием «СС» (Страха Смерти) в глазах. Это биоробот, может зомби. Столько развелось терминологий сейчас, а точного определения ни у кого нет. У меня тоже.

–  Тахо, ты жалеешь, что убил троих? Что попал сюда?

–  Я жалел бы больше, если б не убил. Если б дал им ограбить, изнасиловать семью. Я ведь их не искал… Жалеешь – не жалеешь… Если б они поздоровались и прошли мимо… Если б вообще прошли другой дорогой, даже не здороваясь, было бы лучше. Я был бы не здесь, а с семьёй. Жил бы иначе.

–  А сколько ты убил на войне?

–  Не знаю. Не считал.

–  Ну, приблизительно – три, пять десять человек? – настаивал я.

–  Снайпером – ну, человек тридцать, может  меньше, чуть больше. В рукопашном около десятка, точно не готов ответить. Да это и не важно. Хоть и не одного. Мы ведь воевали мало. Война была короткой. Я вообще-то должен был воевать не с русскими, а с американцами. Но мной распорядились иначе.

–  Всем спать, отбой! – рявкнул унтер-Пришибеев, прапорщик делавший проверку перед сном. – Так, граждане зеки, всем по шконкам. Кто не согласен, пять суток ШИЗО.

–  Начальник, до отбоя ещё шесть минут! Ну, ты чё, начальник, нарушаешь закон? – какой-то умник напомнил дураку о законе.

Унтер-Пришибеева как кипятком ошпарили:

–  Кто это законы знает лучше меня? А? Кто? – орал он закрепляя свою кличку своим поведением. – Я вас, гадов, сейчас всех подниму, построю и шмон устрою. Хотите? Нет? Так что слушать беспрекословно. Моими устами говорит Закон. Власть. Ясно?

Насладившись эффектом, почувствовав себя всемогущим халифом, унтер-Пришибеев удалился с видом победителя. Барак затих. Спать легла половина. Остальные перешли на тихую беседу. Каждый о своём Кто-то о жене своей скорбил. Им же убитой. Кто-то о картёжном долге, за который его завтра или пырнут ножом в печень или членом в попу. Кто вынашивает план побега… оттачивает варианты… и сладкую воображаемую радость удачи…

Тахо лежал с открытыми глазами. Я чувствовал, что он не спал. О чём он думал? О жене? О детях? О далёкой родине японской? Мне в голову мимо моей воли явилась Таня. Её лицо. Глаза. Обложившись заготовленным для гигиены полотенцем, я самозабвенно сонанировал на её женский образ и уснул.

Утром подъём и завтрак был как всегда. Во время и в норме. Готовились на работу. Два года назад завхоз наш вместе с нарядчиком хотели ввести старый сталинский метод – на работу, на развод «без последнего». Эта практика существовала долго. С десяток Бригадиров и Завхозов из Сук тяжёлыми палками били и гнали толпу к воротам рабочей зоны. «Без последнего», то есть били последних. Они не хотели быть битыми, последними и рвались вперёд в толпу. Значит, последними оказывались другие. Они получали палками по спине и тоже запрыгивали в толпу, прячась от ударов. Появлялись другие спины. И так тысячная толпа рвалась строить коммунизм. Под звуки духового оркестра. Музыкантов заставляли исполнять репертуар «Славянки», «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»  с издёвкой исполняли: «…Широка страна моя родная… где так вольно дышит человек…»

Так вот завхоз с нарядчиком решили выслужиться, заработать себе условно-досрочное освобождение, уйти по двум третям срока  в колонию поселения. Пытались реанимировать мрачные традиции ГУЛАГа, но у них не получилось. Завхоза нашего нашли мёртвым в каптерке. Неосторожное обращение с электрокипятильником. Током убило во время кипячения воды для чифира. Чисто. Точно. И навсегда. Нарядчик отравился рыбными консервами. Выломанный зуб, окровавленные губы, дёсна наводили на предположение об отсутствии аппетита и нежелание есть вообще. Кто то убедительно настоял. Угостил.

Нарядчик имел для администрации ценность как организатор производственных успехов и выполнения плана. Труп отдали родным. Завхоза с биркой на ноге закопали (я избегаю определения «похоронили» – это иной процесс) на зековской делянке деревенского кладбища, забив традиционный столб-кол (не осиновый, сосновый). Развод вновь стал нормальным.

Развод затягивался по непонятным причинам. Когда из штаба повалил дым, ясности не добавилось. Ясность вытрясли из шныря  штабного, хватанув за воротник бушлата..

– В чём дело? Почему развод не идёт? – орал Лёнчик, крутя вокруг себя шнырём. Тот задыхался от перетянувшего шею воротника, от центробежной силы вращения давившей на вестибулярный аппарат.

– Пу-пу-сти-сти… – на каждом витке пытался объясниться шнырь. Лёнчик отпустил и придержал от падения.

–  Ну, рожай, не буксуй!

– Хакас поджёг себя. Облил бензином себя и «Держиморду». – Держиморда был тварь редкостная. Прапорщик в полковничьем возрасте лет сорока. Отличался редкой, абсолютной жестокостью. Неоправданной. Осуждаемый даже среди своих. – Кабинет в штабе выгорел. Обоих увезли в райбольницу. Короче «ЧП». – Выговорился шнырь, потирая кадык и шею.

–  Ладно, беги дальше по своим шныриным делам, – отпустил его Лёсик.

– Ну, вот, мужики, доигрался Держиморда. Нашёл и получил своё. Почти каждый сталкивался с этим гадом и чувствовал на себе его бесчеловечную жестокость, зашкаливавшую за режимные ограничения.

Деревянный штаб постройки 37 года горел весело и долго. Бегали офицеры, прапора и солдаты. Активисты из ЗК бросались прямо в огонь, чтобы заслужить похвалу и досрочное освобождение. Пусть кидаются. Я тоже под пули кидался ради шанса воли. Кто как хочет – так и дрочит.  Огонь очищает. Сгорят документы, в спецчасти личные дела – на восстановление уйдёт уйма времени.

Помню, был в зоне законник года три назад… до крытой… нет, после… Колымчанин и кличка «Колыма». Ну, какой-то мутный. В «сучьей войне» вроде бы героем был. Слушок прокрался, будто с Хозяином, с администрацией где-то сотрудничал. Услуги оказывал по наведению порядка. Воры, паханы, все  держат порядок в Зоне, но в рамках понятий и не более того. А Колыма беспредельничал. Первое, что возмутило зону – молодняка одного запетушили. Просто понравился Колыме и парня опидорасили. Опустили. НЕ по понятиям. А у него то ли подельник, то ли кентуха был. Тоже молодой. Первый год, срок только разменял. Ну и в защиту кента попёр против Колымы. «За что да как опустили нормального парня… Только за то, что в два раза моложе тебя и меньше сидит..? Да какие его годы, наверстает своё со временем…» Словом по слову – членом по столу. И шестёрки привели кента на разборку к пахану.

Колыма полулежал на шконке важный как царь. Рядом на тумбочке «баян» с ханкой (шприц с наркотиком).

–  Чё, сучонок, вякаешь? Хошь и тебя невестой своей сделаю? Чё молчишь, молодой? Хочешь быть моей любимой невестой, даже женой? Ты вон какой молодой, красивый… Попка свеженькая. Чё молчишь? Кореша пожалел, да? Ты себя пожалей. Он уже привык, уже удовольствие имеет, когда его имеют. Чё ты молчишь? Ответь.

Молчание было очень многообещающее. Шестёрки, ведя парня на встречу с вором, обыскали на предмет ножа или заточки. Ничего кроме курева и спичек не нашли. И после долгого выступления Колымы, после  «Чё молчишь?» кентуха заговорил.

Он достал из кармана «Приму» (сигарету), помял, зажал в ладони и зажёг спичку. Тут же выплюнул изо рта, ну, сколько там – пятьдесят грамм или сорок бензина или спирта, прямо Колыме в лицо. Бросил в харю спичку. И Колыма взвинтился. Плюнул-то как хорошо, расчётливо. Бензин стекал с лица на подбородок, шею и горло. Хорошо горел. Пламя от шеи, даже от груди всё равно тянулось вверх к лицу, к глазам… Ну, Колыма ревел, ну, ревел, сука! А как танцевал! Приятно видеть. Справедливо.

Кенты его и шестёрки кинулись спасать, тушить пахана. Ну, накинули бы на голову одеяло и пламя погасло бы. Так, нет – ладошками хлопают, дуют из губ, щёк, как на щи горячие, чтоб остудить... А кентуха тем временем сдался на вахту. Сказал дежурному помощнику:

–  Мог бы убить, но не стал труп на зону вешать. Не вывезете на другую «командировку» (зону) – убью. И не одного. На пидора клянусь!

После такой клятвы обязан замочить, иначе с ним имеют право жить половой жизнью любой, кто слышал эту клятву. В зоне «Мамой клянусь!», там «..Богом…» – это так слова.  А вот на счёт педерастии, если поклялся – всё. Выполняй или тебя будут трахать во все отверстия. А у мужчин их не так уж много.

Кента вывезли из зоны. Колыма обгорел настолько, что потерял  шкуру на шее, лице и голове, вытек глаз.  А остался жив. Уродливый и  полуслепой. Я запомнил, как можно отомстить глотком бензина в лицо. Может пригодится когда нибудь . Зона тоже учит . Это мои Университеты.  Всетаки многому  научила… Дала Высшее Гулаговское образование.

Десятку я уже отбыл. Если считать крытку как «день за три», то где то четырнадцать лет. Если добавить БУРы  и ШИЗО, где один год за два считается, то около восемнадцати лет отбытого срока наберутся. Ведь есть разница: просидеть день или год в хлеборезке, сытый и не усталый, или в камере под замком без движения и голодный, да и холодный, если зима. Конечно, иное измерение времени и срока.

Осточертело всё… Уставать стал от всего, что меня окружает. Единственной отдушиной была переписка с редакцией – с Раймером, с Таней. А также общение и дружба с камикадзе (слово звучит как грузинская фамилия) Тахой. Очень интересный человек. Необыкновенная личность. С точки зрения бригадного и зоновского быта – он как чокнутый. «Гонит», то есть притворяется дураком или им является. В то время слово «медитация» не употреблялось так часто, как теперь. Даже эрудиты не знали этого слова. Я называл это «уходом в себя», «в забытьё». Таха неподвижно и отрешённо сидел около часа. Общался с небесными космическими силами.

– Таха, скажи, где ты бываешь в эти минуты, что чувствуешь? – спрашивал я друга, оставляя за ним право не отвечать.

–  Я ничего не чувствую, потому не могу тебе ничего рассказать.

–  Ну, как это так – «ничего не чувствую»?

–  Да. Это так. Я ухожу в другой мир. Там нет чувств. Нет мыслей.

–  Что это тебе даёт? Зачем ты уходишь в другой мир?

–  Я черпаю там силы. Я обновляюсь. Мне это надо. Это потребность.

Всё, что я пытался узнать, понять, всё, что он пытался объяснить – было выше моего понимания. Непостижимо и невероятно всё, что не вяжется с личным представлением, считая при этом способность своего понимания – мерилом возможного. Меня интриговал, манил загадочный Мир Тахо, в который он погружался или взлетал… Где этот мир – в нём самом или в Мироздании Вселенной…?

–  Таха, возьми меня с собой в твой таинственный мир! – попросил я однажды после его медитации.

–  Ты другой, не такой как я. Не хуже, не лучше. Просто другой, более земной, живой. Тебе там будет трудно, неинтересно. В тебе есть сила. Есть жажда борьбы. У тебя это связано, порождение одно другого. Это надо реализовать, дать выход энергии. Иначе она сожжёт тебя самого. Начнётся процесс самоуничтожения, саморазрушения.

Видимо чего-то мне понять не дано. Я бы пошёл в школу камикадзе, чтобы воевать с коммухами.

–  Таха, научи меня воевать, бороться как камикадзе. Мне это надо. Очень.

–  У тебя есть враги? – спросил он удивлённо.

–  Много. Это коммунисты.

–  Ты против Советов?

–  Очень. Очень против.

–  За это и сидишь?

–  Да. В сущности да. Формально – нет.

Таха уселся в ту позу, что многие называют «лотос».

–  Странные вы люди, – начал он из обобщёний, – я встречал здесь многих высланных и в двадцатые годы… в тридцать седьмом… в сорок шестом… Разные люди – все против Советов. Эстонцы, украинцы, русские, латыши, литовцы, поляки – их всех роднит одно: ненависть к красным. Что ещё роднит всех этих разных людей разных национальностей? Честность, порядочность и умение работать. Я избегаю определения «любовь к труду». Это коммунисты выдумали «Слава Труду!» Труд можно и не любить, но работу свою делать на совесть, качественно и красиво. Надёжно.

Если б эти люди отдали свои способности на благо родины, жизнь бы улучшилась. Полезная работа улучшает качество жизни. А они оказались невостребованные, высланные в тайгу.

–  А почему ты остался в России, а не уехал на Родину?

–  Женщина. Любовь. А теперь ещё и дети.

–  Если тебя учили умирать и убивать, ты прошёл школу Смерти, ты наверно и любить не способен?

–  Нет, ты не прав. Ошибаешься. Во мне живёт два человека. Один для нормальной жизни, другой для Войны. Они не мешают друг другу.

–  Ну, ну. Я только спрашиваю. И ничего не утверждаю. Тебя трудно понять. Хотя стараюсь изо всех сил. Ты для меня интересный человек. Загадочная личность.

Действительно загадочная. На промзоне шла расстановка звеньев на места работы. Тралёвочный трактор привозил лес и сваливал. Звенья выбирали себе сваленные брёвна и разделывали на дрова. Тахо выбрал кубов сорок кругляка. С ним легче работать и быстрее дашь норму.

Тахо принёс бензопилу, колуны и приготовил всё для работы. Рядом расположилось другое звено. Уже начали пилить. Приходят трое из нового этапа. Около месяца в бригаде. Молодые, здоровые, наглые и самоуверенные.

–  Ты, монгол косоглазый, перейди вон на те кучи. Здесь будем мы.

Тахо молча перебирал цепи для  пилы, проверяя на остроту.

– Ты что, больной на уши? – играя могучими мускулами добивался ответа настырный Баклан.

Тахо молчал будто был один на разделочной площадке.

– Да врежь ему между глаз! – посоветовал крепыш, чуть пониже ростом, но пошире в плечах. – Щас я, щас… Ты чё, узкоплёночный, нюх потерял?

Третий вмешался, чтоб развести:

– Ребята, он в звене Тайги, не надо его трогать. Лучше перейдём вон чуть дальше. Лес помельче, но работать можно.

–  Заглохни, меня этот китаёза достал. Сукой буду, но я его сейчас разбужу.

Красивым техничным боковым ударил Тахо в голову. Точнее, хотел ударить. Тахо не сходя с места чуть пригнулся и когда сильный, с корпусом, удар не нашёл опоры, боксёр провалился за ударом по инерции и поравнялся, приблизился к выпрямившемуся Тахо. Тот в долю секунды прикоснулся пальцами левой руки за ухом спортсмена. И атлет рухнул. Тихо как подкошенный. Баклан, не понимая в чём дело, кинулся к корешу. Мышцы вместо мозгов в голове не могли дать объяснения происшедшему. Всё, что в черепе принято называть извилинами, были травматологического происхождения. Баклан не мог понять, что произошло с могучим корешом.

Тахо развешивал цепи будто ничего не произошло. Боксёр без признаков травм был в глубоком отрубе.

Я с двумя ребятами заваривали чифир в скрытой нише под штабелями. С кружкой в руке, попивая тонизирующий напиток, наблюдали за происходящим. Никто не вмешивался. А мне тем более не хотелось после трёх лет без нарушений влезть в какую-нибудь драку.

Баклан, исчерпав скудные медицинские знания по приведению в чувство кореша, заревел:

–  Я тебе сейчас ногу отрежу! Нет, голову отпилю, сука косоглазая! – Одним смычком стартера завёл бензопилу. Дал полный газ и кинулся на Тахо. Успел сделать два шага. Тахо резко метнул в него цепь от «Дружбы». И никакой дружбы не получилось. Так и хочется сказать «кинул молниеносно»… А было именно так. Как молния блеснула цепь в полёте и обвилась Баклану вокруг шеи. Как ожерелье. Острые зубья цепи врезались в шею. От боли Баклан заревел ещё громче, чем угрожал. Выронил пилу, стал снимать цепь с шеи. Цепь впилась не глубоко только в кожу. Вреда здоровью тоже особого не принесла – царапины, кровь. Но Баклан был напуган до смерти.

Тахо подошёл к нему вплотную. Цепь бросал метров с семи.

–  Я мог бы бросить сильнее и ты бы умер. Ты бежал с пилой, чтобы убить меня. Или искалечить. Я себя защищал. Убью позже, если этот урок тебя ничему не научит. Понял?

Баклан пытался кивнуть в знак согласия, мол, понял, а это движение вызвало боль.

–  Понял, понял. Всё понял, извини брат, за косяк – подтвердил он трижды, видимо, постигнув глубочайшую истину: «…относись к ближнему так, как хочешь, чтоб относились к тебе…»

Видимо, кроме мышц в голове есть немного и чем понимают, только этот процесс надо будить таким нетрадиционным методом.

Бакланы – одна из самых омерзительных категорий преступников. Это агрессивные, отмороженные и беспредельные гады, для которых единственным уважительным фактором сдерживания является Сила и Страх. Всё. Их презирают даже в преступной среде. На зоне. В тюрьмах.

Ну можно как-то понять, (не оправдать,)  укравшего булку, даже вора, влезшего в квартиру, обокравшего жильца. Он потратил на себя деньги… погулял в ресторане… Воровством добился трофеев, использовал добытое для себя…для улучшения качества жизни,поднятия её уровня.

Баклану это не надо. Ему доставляет удовольствие избивать без причины слабого, причинять боль и наслаждаться страхом, вызванным у жертвы. Обязательным условием является силовое и численное превосходство над жертвой.Это тупые жестокие садисты.

Внезапно появился бугор:

–  Что не работаете? Кому леса не хватает? Давай, давай!

Тахо также прикосновениями пальцев привёл в чувство кореша. Тот лупал глазами, абсолютно не понимая, что с ним было, даже происходящее вокруг тоже воспринимал будто приземлился на Марсе. Баклан тряс кента энергично, как грушу.

–  Ну, паря, всё, всё! Всё хорошо! Давай пробуждайся и работать.

Затарахтели пилы, застучали колуны… Начался обычный день для беглой тридцать восьмой бригады .

–  Ну, ребята, – обратился к звену, – пошла вода в хату…

Советские ЗКа стали трудом доказывать своё исправление. Это доказательство в виде тридцати кубов на троих мы должны соштабелевать к семнадцати часам.

Норму сделали раньше. Немного подхимичили. Из палок и досок соорудили вроде каркаса и пустоту обложили дровами. Ну, где-то пять – семь кубов недодали. Такой объём внутреннего пустого шалаша. Обманули мы советскую власть. Хоть на несколько кубов продукции и сократили на два часа трудовой день. Сдали учётчику нормы. Обмерял, посчитали и записал: «Звено №7, Бакатов, норма тридцать кубов выполнена и сдана». Пришли к бригадному балку. От жратвы ломится не только огромный стол, как биллиардный, из доски пятидесятки, а и принесённые пни. Сало, мясо, колбаса и сладости. Бутылка водки не тронута. Две литровые металлические кружки с чифиром настаиваются по технологическим нормам. С чего такой пир выяснилось тут же. Точнее шло выяснение уже, бурно и весело.В бригаде был один фальшивомонетчик. Из восьми человек по делу четверо былои расстреляны. Главарей осчастливили высшей мерой, остальным по три пятёрки. Мастера самодельных денег звали Копылов. Художник, чеканщик – Золотых дел Мастер. Он изготавливал шоферам водительские удостоверения. Умел делать аттестаты и дипломы. Всё умел и иногда делал. По просьбе Кума. Конспиративно. Избранным.

А тут над царской едой, жестикулируя и брызжа слюной, мотался прапорщик. Лет сорок, толстый, лысый. Снятой фуражкой он бил себя по коленке. Видимо для убедительности. Как у каждого мента у него тоже было своя кличка – «Пинчихрюкало».

–  Я тебя посажу! – орал прапор, нарезая винты вокруг сидящего на пеньке Копылова. – Тебя не расстреляли, как дружков твоих. Да, я признаюсь, что взял от тебя эти деньги. Меня по головке не погладят. Но тебя посадят!

–  Я уже сижу.

–  Добавят срок! Я! Я… да я!..

–  Ты головка от ***;-я-я! Ничё ты мне не сделаешь, ничего, а тебя со службы выгонят!

–  А почему это тебе ничего не сделают?

– Да потому что казначейских билетов Государства я не подделываю. Посмотри внимательно, там мелкими буковками, где написано название денег на пятнадцати языках всех республик, написано: «За пределы зоны не выносить». Вот этими словами я и обеспечил себе неподсудность. Это шутка. Денег с такими надписями в Государстве не бывает. Всё. А тебе за спекуляцию и связь с заключённым очень влетит.

Пинчихрюкало, колотивший фуражкой по колену, швырнул со злостью её на брёвна.

–  Вот гад, вот сука! Все вы гады и суки! Выкрутился, ему ничего. А я детям на молочишко хотел заработать, мне взыскания, мне неприятности. Жрите, чтоб вы подавились.

Прапор поднял фуражку и пошёл на вахту, продолжая ругаться на ходу. Отошёл уже на метров пятьдесят, а ругань слышна…

Оказывается, Копылов нарисовал пару купюр и дал прапору двойную цену на еду и водку. Прапор охотно согласился заработать двадцать пять рублей. Многие так делали. Это было их добавкой к окладу. Продавщица оказалась женой шофёра, которому Копылов когда-то права нарисовал. Похвалился видать жёнке своей, та вспомнила и проявила бдительность. Краска на кальке была отменная, признаков подделки никаких. Но ястребиные глазки вычитали необыкновенную дописку, и она забила тревогу, да просто орать стала: «Что ты мне фальшивку суёшь? Пойду в оперчасть…» Мент заплатил из своих настоящих денег. Принёс пищевой заказ и стал требовать настоящих денег у Копылова. Денег не получил. Еду мы до съёма сожрали. Так что, Пинчихрюкало ещё в убытке остался. Но шум поднимать не стал. Не в его интересах. Возместит свой убыток с кем-то другим. Они тоже деньги брали, а заказ не приносили. И что с них возьмёшь? Мент он и есть мент. Хоть в тайге, хоть в Африке. Надурить мента считалось делом благим и поводом для гордости. Наелись мы вольной пищи, и сытые, довольные пошли на съём .

Хуже всего в зоне, что нет возможности побыть одному. Находишь где-нибудь в дальнем уголке тропинку и ходишь туда-сюда. Где-то недалеко тоже тусуется один или вдвоём с кентом. Находишь километров пять – семь это удовольствие. Побудешь один, Сам на Сам со своими мыслями. Подумаешь, поразмыслишь о житье-бытье…Хочется в одиночную камеру.

Помню, раненным в тюремной больничке хотел видеть небо! Так хотелось Неба! А кроватка-нары намертво ввинчена в бетонный пол… На окнах три вида, три ряда решёток, по толщине прута и ширине клетки. А сверху всё зашито металлическим листом. «Козырёк», «баян», «забрало» – так звали зеки это сооружение. И небо видеть невозможно. Так мне тогда хотелось неба кусочек и дождя. Почему? Да не знаю. Просто хотелось. Очень. И вот сейчас я взвешиваю и оцениваю свою Жизнь. Что она стоит? За что я её отдал бы? За смерть коммунистов отдал бы. А при мирном раскладе?

За что бы я отдал свою жизнь? На что обменял бы не колеблясь?

1. Чтобы я мог долго-долго идти по дороге, по полям, лугам… идти и идти… Чтобы никто меня не контролировал, свободно идти…

2. В море нырнуть с головой и плыть долго с открытыми глазами. Вынырнуть, хлебнуть воздуха и снова нырнуть, а потом плыть и плыть, долго-долго… Потом поваляться в травке пахучей, посмотреть как облака плывут, а ночью звёзды светят… смотреть…

3. И женщину на целую ночь… А утром – казните меня на рассвете. Хоть на эшафот. Утром готов умереть.

Вот так, выходит за одни сутки на воле я готов поменять всю свою оставшуюся жизнь. Мало? Много? А кто может оценить точно исходя из моего состояния? Да и кто имеет право ценить жизнь другого человека… Жизнь вообще… Только ты один и свою собственную. Спокойно без депрессий и истерик, явно представляя предел желаний, сопоставив с прошлым и будущим. Вот я и дожился. Добегался. За одни сутки отдал бы остаток жизни своей непутёвой. Это не для красного словца. Это при разговоре с самим собой. Уж не сошёл ли с ума потихоньку? Сошёл – съехал и не заметил?. Где эта неуловимая грань перехода? Может, я уже ненормальный? Нормальный или ненормальный – от слова «норма» – критерий – эталон. Ну, какая же нормальность может быть в этом Ненормальном мире? В этом сборище убийц и грабителей? Говорят, охранники, прослужившие по двадцать – тридцать лет, уйдя на пенсию тоже становились ненормальными. Настолько велико психологическое влияние долголетней работы в неволе, с преступниками… В противоестественных условиях.

Хорошее письмо из редакции. Моё «дело» по ходатайству газеты и очень влиятельных особ взяли на пересмотр. Могут, точнее должны снизить срок наказания. Просят ждать. Главное, не допустить нарушение режима, иначе все их коллективные усилия сойдут на нет. Я это понимал и старался. Не только для них, а и для себя. Столько сил и риска прилагал в бегах – приложить терпение и выдержку значительно легче.

Для разнообразия пошёл в школу. Просто вольным слушателем. Школа в зоне – это не только микро ALMA MATER – Мать кормящая, это хорошо. А здесь ещё и жена заочная (вымышленная воспалённым воображением). Любовница дистанционная. Некоторые зеки ходили туда, чтоб набраться «сеансов» (эротических впечатлений) и по свежему сразу же сонанировать.

Некоторые эротоманы умудрялись онанировать прямо здесь, в классе, во время урока. Особенное возбуждение вызывала учительница пишущая мелом на доске. Во-первых, она поворачивалась задницей к сидящим в классе трём десяткам изголодавшихся мужчин. Во-вторых, если писала наверху доски, то тянула руку с мелом вверх и юбка приподнималась над коленной частью женской ноги. А задницу через ткань видели до прыщей. Всё это в сознании записывалось и создавался банк эротических возбудителей.

За этой эротикой, отнюдь не за знаниями, повадился в школу глухонемой парень. Здоровый, лет тридцати, он с маниакальным фанатизмом смотрел на любую женщину, не реагируя абсолютно ни на кого иного или на что другое.

Он стал онанировать прямо на уроке. Завуч школы, сорокалетняя дама, с пышными формами писала на доске какое-то уравнение. Больше половины класса не понимали, что она в этом уравнении уравнивала и с чем. Завучу тоже было всё равно, доходит ли её материал до бандитских голов, забитых сексуальной озабоченностью. Она отрабатывала свои деньги. Немой, положив на колени носовой платок грязнее солдатской портянки, достал огромный член и поедая глазами седалище завуча стал энергично мастурбировать. Войдя в азарт он никого не видел и не слышал. Не слышал от природы абсолютно ничего, так как был глухой. Пол в классе был когда-то сделан из сырых досок. Они со временем высохли и деформировались, образовав разноуровневую ребристость. Короче, доски лежали одна выше, другая ниже. Парта стояла поперёк этих неровностей. Даже сантиметровый перепад в уровне на длине опорных брусьев парты был ощутимым. Увлёкшийся, возбуждённый до экстаза, Немой мощно онанировал, принимая участие в процессе всем своим могучим телом, и парта, играя на досках пола, громко стучала в ритм онанизма. Тук-тук-тук-губ-б-губ… В тихом классе это звучало вызывающе. Продолжая писать уравнение, завуч выразила замечание:

–  Перестаньте стучать!

Немой не слышал ни стука, ни её голоса… тук-гук…

–  Я же просила не стучать.

Тук-тук отвечал ей класс.

– Вы что, издеваетесь надо мной что ли? – Возмущённая непослушанием класса и ритмичным стуком, она ринулась в класс, ища этого стукача. – Ну, кто это тут мне мешает рабо – та – т – т… О, Господи, ну, что вы творите… – Уронив мел на пол, всплеснув ладошками, она остолбенела у парты Немого. Тот прерывать процесс наслаждения и не думал, уставившись ей в лицо. Глаза в глаза. Он получил усиленный дополнительный кайф. Эякуляция была могучей, как всё в этом человеке. Брызги спермы долетели до завуча. Она слишком приблизилась или сперма летела слишком далеко, но капли попали ей на лицо, на грудь обтянутую тёмно-синей кофтой.

Всё это Немой сопровождал утробным рыком, мычанием поистине звериным. Поскольку издавать любые звуки ему было не дано и только видать крайнее состояние, когда организму организовали оргазм, побудило издать неповторимое звуковыделение в знак благодарности.

Завуч в шоке. Может эротическом? Пытаясь удалить сперму с лица и кофточки, что-то возмущённо лепетала то ли возмущаясь, то ли оправдываясь… Староста помог ей выйти из класса, точнее, вывел её в учительскую. Через несколько минут Немого увели в ШИЗО на семь суток. Вот так Немой, НеТвой, и член не мой – пусть в сперме будет не мытый. Грязный. Каламбурчики на камерную тему.

Те из учителей, кто проработал в зоне пять и более лет, имели иммунитет против экстравагантностей учеников. Учителям доплачивали до зарплаты двадцать пять процентов за «боюсь», за специфику условий работы и особенности поведения учеников.

Жена местного тракториста из бывших зеков преподавала химию. Она была некрасивая. Точнее, не была красивая. И посещение её уроков было слабым. Полкласса едва набиралось.

Ученик по кличке Холера, лет сорока, добивавший двадцатку.

–  Елена Васильевна, а как часто вы трахаетесь с мужем?

–  Дурак ты, Харламов. Учись – поумнеешь.

–  Дурак у меня между ног весит, а ты солидолом живот намажешь, чтоб не скрипел, и трахаешься со своим трактористом…

- Дурак ты! Выйди из класса, не мешай работать!

-  А ты позвони на вахту, пусть мне семерик дадут и на «кичу» -

-  Я не жалуюсь. На таких, как ты, врачам жаловаться надо.

Такие разговоры были часты в школах зон зековских.

В прошлом году работала учителька литературы Нина Андреевна, женщина лет тридцати пяти. Довольно симпатичная. На неё онанировало ползоны, человек семьсот. Если бы сливали в посуду, то ведро спермы принадлежало бы ей. Как чистый белок, икра человеческая могла быть использована для выкармливания поросят. А если общевоображаемую энергию сконцентрировать, то её бы хватило на завивку волос и на голове тоже.

Нина Андреевна занесла в класс журнал, книги, тетради, но забыла сочинения. Оставив стопку бумаг на столе, вернулась в учительскую. Шустрый ученик приподнял журнал и положил под него свёрнутую самодельную змею. Змея была изготовлена талантливо. Очень похожа на живую. Свёрнутая в клубок под журналом лежала спокойно. Училка вернувшись в класс, отложила сочинения и довольным голосом похвалила:

–  Молодцы, написали хорошо. Староста  раздай сочинения авторам по партам. – Сама взяла журнал. И тут змея зашевелилась и стала раскручиваться. При движении она ещё больше напоминала настоящую. Училка тихо охнула и потеряла сознание. Находить потерянное ей никто не торопился. Она сползла из-за стола и со стула из-за неравномерно распределённого веса тела и упала на пол. При падении положение тела было таковым, что было видно оголившееся бедро и основание трусов. Такого роскошного бедра класс не видел давно. А уж трусов тем более. Это мечта. Осуществлённая мечта. Могучая сила полуобнажённого женского тела затмила разум и пробудила низменные инстинкты. Обступили кругом и смотрели с вожделением. Кое-кто не выдержал, ушёл в угол мастурбировать. Более изобретательные имели для этого дырку в кармане брюк и приступили дёргать «гусака» за шею тут же не отходя от женского бедра и трусов. После пятиминутного созерцания кое-кто получил оргазм. Острота впечатления притупилась. Зрители поскучнели. Осмелевший зек пытался дотронуться до бедра и задницы. Похотливая инициатива была приравнена к попытке насилия, и староста, успевший кончить, предостерёг:

–  Но-но! Без рук! Вы чё, в БУР захотели? Хорош, хватит!

–  Подожди, подожди минуточку, – жалобно попросил мужичонка яростно дёргая член в кармане, – чу-чу-чуточку-у-у… ну, всё… Спасибо! Вот это да! Ой повезлооо…Вот это кайф!

Староста из учительской привёл две педогогини. Те  привели в чувство училку, побрызгав водой в лицо. Нина Андреевна нашла потерянное сознание и вместе с ним стыд, позор и истерику… Пыталась закричать… а вышел писк и всё возмущение пошло в слёзы. Коллеги отвели её в учительскую. Приведя себя в порядок, ушла на вахту и домой. Два урока были сорваны. Шутника за особую изобретательность в изготовлении реквизита и остроту в проявлении шутки упекли на пятнадцать суток кичи.

Доработав до конца учебного года, училка уволилась. Вместо неё этот учебный год начала новая, после университета. Двадцать три – двадцать четыре года. Высокая, стройная, красивая. Лидия Петровна. Хотя все её называли Лида и после паузы добавляли Петровна. Так выделяли её молодость и выражали симпатию.

Я пару раз посетил её уроки. Хороша! Кум запрещал вольным сотрудницам женского пола одевать в зону мини-юбки. Но Лида нарушала это предписание. Поэтому на её уроках парты были заняты. Сидеть негде. Некоторые стояли у задней стены класса. Она знала и чувствовала, что ею не просто любуется полсотни мужчин, а именно пожирают глазами. Видимо, в женской натуре есть потребность в таком созерцании. Ей это нравилось.

–  Лида…Петровна, а Вы замужем? – спрашивает ученик, убивший жену и любовника. Не разменяли (не расстреляли) из-за якобы сильнейшего аффекта. Этот аффект и спас ему жизнь. Хоть и придумал его хитрый адвокат. Ну, о каком аффекте может идти речь, если зарезав жену, ревнивый муж слизывал с ножа горячую кровь жертвы приговаривая:

–  Ну, и сладкая ты у меня…

Долизался, что свой язык и губу разрезал. Смешал собственную кровь и женскую.

–  Вот мы и породнились кровью… – рассказывал он доверительно кентам. А мужика из ружья медвежьим жаканом. Буквально снёс голову. Так вот этот любознательный ученичёк, погрызывая ногти за неимением чего полизать, допытывался о замужестве вчерашней студентки.

–  Нет, я не замужем. Но вы лучше интересуйтесь литературой.

–  А любовник есть?

–  Любовники бывают у замужних. А у меня ни того, ни другого.

От смущения и чтобы прикрыть коленки, она впереди себя стала крутить стул. Держала за спинку и на одной ножке его туда-сюда на пол-оборота.

Я решил ей помочь. Поддержать.

–  Лидия Петровна, Вы нам про Наташу Ростову подробней, пожалуйста, расскажите ещё.

Она приняла мою помощь. Схватившись за протянутую соломинку,увлечённо, эмоционально:

–  Образ Наташи Ростовой является характерным для того времени.

–  Лида Петровна, а я видел ваши трусы. Хотите цвет скажу? – Брякнул ученик-убийца с похотливой улыбочкой( не расстреляли потому, что жертва умерла в больнице) Она растерялась, покраснела как мак, заикнулась, пытаясь что-то сказать и сдерживая слёзы, хрустела пальцами.

Мне стало её жалко. Просто как человека… молодую женщину. Словесный поединок с лизуном женской крови. Я решил помочь.

–  Эй, любопытный ты наш, заткнись! Ты всем остохренел в зоне. Так хоть тут дай человека послушать. – Класс одобрительно загудел.

–  Тайга, ты чё кайфовую тему гасишь? – повернулся убивец ко мне с передних парт. – Ты в тему сеансов не врубаешься?

–  Я тебе сказал. Больше повторять не буду. Ты меня знаешь!

– Ну, ладно.  Харэ. Молчу… – отъехал он из колючей интонации в примирительную. Его капитуляция придала энергии и уверенности училке. Благодарно посмотрев в мою сторону, она одарила спасителя улыбкой и радостно затарахтела о Наташе Ростовой, о её судьбе… о великом Толстом. А я смотрел на её изумительную фигурку и изумлялся, изумлялся, чувствуя, что сегодня сонанирую я на неё. Что и осуществил перед сном. Икнулось ли ей в ночи..?

    Как-то удалось перекинуться парой фраз.

– А почему вами людей пугают? – спросила она наивно, по-детски, вроде «А чё ты дразнишься?»

–  Да выдумки это, – успокоил я её, – преувеличенные и напрасные. Я хороший.

Она засмеялась.

–  Да вижу, что хороший. Хотя наслышана о ваших подвигах. И в газете успели прославиться. Так?

Нас стала обступать толпа зеков, открыв рты и уши, они молча, не вступая в беседу, стояли как истуканы, и беседа прервалась.

Я всегда садился за одну и ту же парту. Она к этому месту привыкла и, зайдя в класс, осматривала взглядом парты. Увидев меня на месте, повеселевшая, уверенно и радостно проводила урок. Я помогал одёргивая шустряков. Создавал рабочую обстановку.

Один раз я сел на другое место в дальнем углу под окном. Училка Лида привычным взглядом окинув класс и не найдя своего защитника, грустная уселась за стол. Как-то нехотя перебирая страницы журнала стала отмечать присутствующих… Безразлично реагируя на ответ «есть», «я» вдруг увидела меня на дальнем месте. Радостную улыбку даже не скрывала. Урок пошёл веселей. Я чувствовал, что нравлюсь ей… нет, что нравлюсь я понимал… видел… знал. А чувствовал, что она мне не откажет. Господи, ну, что за язык, что за слова – «не откажет». В милостыне на паперти не отказывают. Я чувствовал, что она хочет меня. Так как я её. Меньше конечно, но хочет. А если женщина хочет, то она отдастся при возможности. Значит, что...? Возможность надо изыскать или создать, подстроить. Главное уговорить шныря школы. Чтобы дал полчаса уединиться. Пятнадцать минут. Ну, хоть десять. И чтоб не выдал Куму. Убить бы его гада. Если сдаст. И буду сидеть, как Монгол тридцать лет. За десять минут удовольствия. Стоит ли? Стои;т? Не за десять минут секса, а за убийство шныря? Трахай, но не убивай. За трах только БУРа три месяца и прощай Возможность сокращения срока… А сократят срок – сколько будет женщин… не меряно… Стоит? Или не стоит? Ой, как и стоит, стоит! Договорился со шнырём. Дал ему две плиты прессованного чая «Белка» по двести пятьдесят грамм. Пообещал ещё бутылку водки и банку сгущёнки. У меня не было ни того, ни другого. Но пообещал. За десять минут оргазма… Ей незаметно в тетради подал записку: «…По прочтении уничтожить…» Коротко и чётко изложил возможность. Гарантировал тайну и безопасность (не беременности, а огласки, позора). Убедил: «повелась», то есть согласилась. Опустив веки вместо кивка. Только бы кто-нибудь из кумовских стукачей не засёк… Не вспугнуть!

Ученики покидали школу быстро… Шли пить чифир, спать. Учителя группами по двое-трое шли не спеша к вахте, делясь впечатлениями о прошедших уроках. У нас было максимум двадцать минут. Потом на вахте заметят, что Лида-училка не вышла из зоны. Её придут проверять  «в чём дело? и что случилось?» Надо дать ей десять минут запасных. В учительской был диван. Я закрыл дверь изнутри, выставив на «атасе» шныря.

–  Спалишь – убью! – шепнул я ему на ухо так убедительно, что он пожалел о своём согласии.

Стягивая одежду каждый с себя, а не друг с друга, как в кино, мы сэкономили по минуте.

Господи, слов нет!!! Это был секс! Пенис лопался от эрекции (от желания). Тринадцать шаров, которые я вкатил под шкуру вокруг члена, делали его похожим на кукурузный початок с остатками торчащих зёрен. Я буквально взял её на руки, приподнял и не стал ложить на диван. Стоя и держа её на руках, я одел на окаменевший початок кукурузы. И слились. Она была мокрая. Потекла соком, значит, хотела. Боялась и хотела. Может страх усиливал желание… Тихо, сдержанно ойкнула, когда я насадил её, когда Он вошёл… Не знаю времени. Так, как при расстрелах, так и при оргазмах, три минутки и я поплыл. Поплыл через секунду, как почувствовал её оргазм. Как кто-то сосал горячо за головку члена там, в ней, глубоко в ней, где горячо. И я полил толчками – сокращение было сильным от очка с яями и до корня… Вытер её своей рубашкой, вымакал влагу свою и её нежно, но основательно… Оделись за минуту. Я сломал ей каблук на туфле: «Объяснишь, если спросят почему задержалась». А сам открыл окно в конце коридора.

–  Спасибо тебе за наслаждение и толчок к жизни, – сказал я на прощание и поцеловал её.

Через минуту я уже был у своего барака, а она прихрамывая пошла на вахту… Точно – в десять минут вложились. Это хорошо! Это здорово! Ну, вот, Везучий, вот это повезло! Всё тело, весь я были наполнены какой-то силой. Наверно, это Сила Жизни, Сила Любви и романтиков, Сила Секса у Фрейда… К чёрту всё поиски определений .Мне очень хорошо. Это праздник. Катаржанский. Особый.

Вспомнил, в начале срока капитанскую дочку трахнул в зоне.  Давно это было. Лет восемь назад. И не так это было… А может потому что давно… Её женская сущность откликнулась на мой зов… зов проголодавшегося самца.

Через пару часов напряжение и возбуждение спало. Мыть член было жалко. Не хотелось смывать её. Трогал… заснул счастливым человеком. Что-то она говорила… Боюсь… Страшно… Что-то шептала… Не слышал и не слушал. Не воспринимал ничего кроме её тела…

Живу в центре пороков человеческих. Зло это норма поведения. Это сущность и среда обитания. Ох, и омерзителен человек. Да, есть и хорошие человеки… Раз написано тысячи книг, картин, музыки… Значит, прекрасен человек – и всё позволено… Убивай, насилуй, кради и грабь… Ибо кто-то же из людей сотворил шедевр, и ты из той же породы, из того же вида, приобщённый к десятку гениев – твори зло и бесчинствуй. Ибо ты человек. Не зверь! А человек!

Кажется, Бисмарк когда-то сказал: «Дайте нам больше хороших матерей и у нас будет меньше преступников». Солженицын в «открытом письме» коммунистам написал тоже самое: «Вы кичитесь тем, что женщины наравне с мужчинами работают. Дайте мужчинам хороший заработок, а женщины пусть воспитывают детей – будет меньше преступлений…» (цитирую по памяти, приблизительно).

Вон лежит Кочан и читает Горького «Мать». Свою он убил за то, что она разбила две бутылки водки.

А возле шныря  лежит «опущенный» Губа. Он сожительствовал с дамой на десяток лет старше себя. У ней была дочка лет восьми.  Губа изнасиловал девочку и продолжал это делать в тайне от матери, то есть своей сожительницы. Не выдержав издевательств, девочка пожаловалась матери. Мать вместо сочувствия и помощи искалечила ребёнка, скинув в окно с четвёртого этажа. Качан, лишившись сексуальных утех с девочкой, излил гнев свой на сожительницу. Ударил её молотком по голове. Мёртвой отрезал обе груди, сжарил на сковородке и съел… Подержали два месяца в дурдоме, признали вменяемым и дали пятнашку.

Ну если такие Люди – неизбежность на земле. Они будут зачаты в сексзагулах, будут появляться на свет тысячами, будут убивать и насиловать… Нельзя ли ещё в младенческом возрасте заняться профилактикой потенциального преступления. Я понимаю, что сейчас напишу глупость. А что, когда Бруно или Галилей первым закричал, что Земля круглая, да ещё и вертится – разве не сочли за глупость? За вызов Богу? И сожгли. Меня сжигать не будут, просто скажут: глупость это, чтобы мой ребёнок мог когда-то что-то сделать..? Убить...? Нет, нет, что вы, он рапсодию напишет, вон какой слух у него… Только ложечкой звякну, а он улыбается… Тю-тю, сю-сю мой маленький…

А скажу вот что. При рождении родители должны давать подписку, что воспитают не преступника, а гражданина. Ошибутся, вырастит гад, и родителей под суд, хоть на год в зону. Ну, я же говорил, что глупость это, предупреждал, что возмутятся! А подписку брать надо и над кроваткой повесить плакат: «Мы воспитаем хорошего человека!» (без добавки «а не преступника»). Ну, как можно допустить кощунственную мысль, что из этого розового комочка вырастет Качан или Губа. Нет, нет! Что вы! Это у Других такое может случиться. У нас нет. Ну, посмотрите какой он очаровательный малыш, это же чудо! Вот если б в процессе восхваления и восхищения малыш подмигнул и достал из-под пелёнки ножичек (перочинный), хотя бы для начала… Вот обвундеркинделся бы! А как бы мамочка была удивлена? Ой, что это у нас в ручке? Это чтоб в носу ковыряться… Да, да, глупость – я знаю. Также знаю, что дети превращаются в преступников, но со временем.

Зеки народ разный, пёстрый... Всех их объединяет в общее стадо колючая проволока зоны и казённая книжка под скучным названием «УК» (Уголовный Кодекс). Больше всего меня интересовали такие как я, сидевшие ни за что, по сфабрикованным обвинениям... Интересны аферисты. Это ум и артистизм, направленные на пороки человечьи: тупость и жадность. Когда дурят доверчивого человека – жалко его, и удовольствия от успеха нет. А вот победа над хитрым и недоверчивым лохом – это забавно. Как хорошо сыгранная пьеса в театре.

Тщательно присматривался и по возможности изучал убийц. Те, кто замочил кого-то в драке, самообороне, от ревности – не интересны. Там всё ясно. А вот те, кто вынашивал, планировал и убивал за деньги – это особая категория. Я называл их Родионами (имея в виду классический образ Раскольникова). И не обязательно, как, чем убил – топором или ножом, из обреза, ружья или обрезком арматуры... Главное, идея: лишить жизни человека – забрать чужую жизнь, чтобы потом забрать деньги, ценности и другие материальные блага... Убил... скрылся... Через неделю «Родион» сидит в ресторане, жрёт цыплёнка-табака, а жертву, убитую им, жрут черви в земле могильной... И когда напившись вина, коньяка, нажравшись, сытый, довольный, икая и выковыривая из зубов остатки мяса, он вывозит из кабака девку для сексуальных утех в завершение программы житейских удовольствий, не думается ли ему, что за всё это заплачено жизнью человеческой, которую он забрал. Он сделал другому плохо, чтоб ему было хорошо. Не тошнит ли от таких мыслей?.. Он забрал чужую жизнь, чтоб улучшить свою. Однажды рассматривая рожу такого Роди, я не   сдержался. Ну, немного переборщил. Подошёл, взял его лежачего за горло и прямо в ухо со злостью громким шёпотом сказал:

–  Я бы тебя, сука, задушил бы прямо сейчас и пошёл бы в шахматы играть... даже руки не помыл бы...

–  Да, ты чё, Тайга?! Это не я! Это непонятка, бля буду! – с испугом оправдывался Родя, - Ты разберись сначала...

Он, видимо, что-то чувствовал за собой, истинная причина моего бешенства ему не была известна. Да и мне самому тоже. Таких как он в зоне сотни три  наберётся. Так что, всех трясти и душить? Я сам понимая, что «запорол косяка» (поступил неправильно), но видя его виноватую оправдывающуюся рожу, наступил жёстче:

–  А кто? Говори! Рожай, ну! Не зли меня!

–  Дак, я тут не при делах... Это Санёк... Он же не знал, чья заначка (спрятанное, заныканное)... Так вышло. Он мой кент. Я за него мазу потянул (защитил, помог). Вернули всё.

–  Ладно, живи...

Оказывается, мимо меня прошла бытовая мелочь. Кент Саня нашёл чью-то заначку (водка, чай и харчи – передача с воли), ну, и выгребли её. Конфликт узкого круга. Мне это не интересно. Заначка не моя. А вот за то, что семь лет назад Родя убил мужика за получку в 90 рублей, я бы его тоже кончил.

И ещё не согласен с мнением маститых юристов, что, мол, строгость наказания не влияет на уменьшение преступности. Неизбежность более эффективна. Масса выступлений, дискуссий на эту тему слышали и читали многие. Суммируя свой опыт общения с ЗК, я опротестовал бы утверждения даже авторитетных специалистов (а разве я не специалист в этой отрасли?.. в отрасли криминальной психологии…)

–  …На это я не пойду – там «вышак светит»…

–  На «мокруху» не подпишусь – там «разменяют»…

–  «А зачем мне рога мочить», если там червонец сроку, я пятёриком утрусь и утешусь…

Я мог бы сделать опрос и предоставить огромный материал, где доказано будет: строгость и жестокость наказания сдерживает от совершения тяжких преступлений. Ну, ни всех и не всегда. Ясно, что не панацея. Но факт.

«…Трёшечку я готов отсидеть, но я ему рога обломаю!..»

А пятёричек? А чирик (десятку)? Ну, вот как арифметические величины влияют на поступки, решения ЗК и на преступления. Ибо решения и поступки их и являются преступлением.

Пакостен Человек. Омерзителен. Подл. А ведь живу среди них. Вынужден. Куда денешься..? Да и чем я лучше? Не насилую, не краду. А убил. Хоть и гада, но убил. Защищая план побега. Нет, скажу высокопарно: «Стремясь к Воле, к Свободе я устранил преграду в виде гада Дымка…» О тунгусе точно не знаю, может жив. Дожился. Докатился.

 Иногда трудно НЕ убить!.  Качана и Губу зарезал бы гадов не моргнув глазом.  Если , конечно, мне за это ничего не будет. Палач? Исполнитель? Санитар-чистильщик? Да как не назови, хоть избавитель. А эти мразеподобные существа больше не убьют и не изнасилуют… Конечно, не зову к самосуду. Но и гуманность государственного суда мне не понятна. Зачем оставили им жизнь? Могли бы расстрелять. Ведь было и есть за что. Или стране выгодно иметь дешёвую рабсилу. За черпак каши с маргарином он заготовит тридцать кубов дров. Вот и польза обществу. А потом уже выйдет пусть кого-нибудь грохнет или чью-то дочку лет восьми изнасилует. Педофилы и Педерасты! Ах, они от Людей произошли! Их мама вырастила из розовых младенчиков, маленьких и беспомощных…

Опять же абсурдная мысль в поисках причин преступности, искоренения изначальных побуждений зла к ближнему. Ладно.  Глупость так глупость.

Все мамы и папы воспитывают детей, прививая соревновательный стиль. Быть первым, догнать – первый, отнять – первый, сильный и смелый – оттолкни другого, кто погнался за шариком или мячом. Подставь подножку, ткни кулачком в мордочку детскую… Борись за своё (и не с за своё чкум или мячом.прививая соревновательный ения изначальных побужвоё), будет твоим. Так воспитывают многих! Он у нас первый. Он лучший. Он сильный и смелый! Хорошо-то как! Успехов ему в жизни и достижении поставленных целей. Если надо будет, как в детстве в мордочку кулачком, теперь давай ножичком под рёбрышки… Утрирую. Сгущаю краски… Возможно. Не спорю…Рассуждаю.

Размечтался я что-то. Долгое пребывание в этой пакостной среде не добавляет любви к ближнему. Даже наоборот. Не осатанеть бы. Сохранить то нормальное содержание души, что было до ареста, до этой клоаки. Нормальное, далеко от идеального. Идеальные только книжные герои. А я живой среди себе подобных. Хотя подобными себе ни Губу, ни Качана не считаю. А их сотни… тысячи… Есть ещё одна выявленная мной категория преступника: трусливый гад. Он хочет совершить преступление (убить, украсть, ограбить). Но боится. Хочет и готов, способен, но страх (не совесть) его сдерживает. Тормозит. А если он победит в себе страх? Ох, и натворит эта подлая душонка! И за страх свой отомстит кому-то, отыграется за то, что собственная трусость мешала ему в реализации планов и замыслов. Я встречал это не раз, где примером и доказательством были эти полулюди.

В школу я не ходил неделю. Дал шнырю обещанное и паузой устояться произошедшему. Шныря припугнул ещё раз и основательней, чтоб молчал.

–  Это же не трудно молчать… никому…Понял? Если где-то всплывёт эта тема, то только от тебя. И я тебя достану уж точно.

–  Да молчу я и так, не пугай, лучше ещё плитку чаю подкинь, – попросил шнырь добавки неоговоренной в условиях.

–  А ху-ху не хо-хо? Ненасытный ты наш. Ты что, брёвна катал, что так высоко ценишь свой труд? Утешься тем, что получил и затихни.

Надо через неделю зайти к Ней на урок. А то моя осторожная выдержка будет неточно истолкована.

Встретились глазами на три секундочки, и праздник в душе заиграл… Запела душа, ай, как сладко запела. Она видела и чувствовала, как это важно для меня! Да здравствует Женщина, приносящая праздник! Что ж так зависим человек от воздуха, воды и еды. Без них умрёт. А зависимость от желания, желания размножаться, плодиться, изготовлять младенцев, так сладка и желанна.

Скоро экзамены в школе, и Лида-училка уедет в отпуск в Черновцы. Проститься бы ещё раз. Надо задобрить шныря. Подумать и выбрать безопасный момент.

Тахо огорчён изменой жены. Написала в письме, что выходит замуж за другого.

–  Почему она меня не ждёт? – спросил он задумчиво сам себя и меня, наверное.

–  Женщина не то существо, чтобы ждать. Ждать – это обкрадывать себя в удовольствиях и радости. Она решила жить полноценной жизнью. Хорошо, что честно призналась в этом. Могла бы соврать. Сказать, что «жду», а жить с другим. Тебя иметь на запас. Это ни хорошо, ни плохо. Это равносильно обвинять птиц за то, что летают, а рыб ненавидеть за то, что плавают.Женщин за то что трахаются. Ну такими их  создал Бог , такик они и есть . Все ,кто этого не понимает , пытается их переделать под себя, терпели горе.

–  Убедил. Пойду делать харакири!

–  Тахо, я дам тебе «Воркуту», говорят, это честь для друга, если ты вспорешь живот именно моим ножом.

–  Да, это так. Но откуда ты можешь знать наши традиции?

Разговор наш слышал Зевс. Он часто зевал, видимо страдал сердечной недостаточностью, и за это ему дали такую кликуху. Он лежал рядом на шконке. Авторитет, дерзкий, пятнадцать срок, на проверку склонности к побегу определён к нам в тридцать восьмую бригаду .Сидит первый год, в бригаде три месяца.

–  Монгол, ты можешь заткнуться?! Я хочу подремать! – набросился он с обвинениями на Таха.

Во-первых, Тахо не разговорчив вообще. Во-вторых, ещё не время отбоя, говорят все обо всём. В-третьих, если он и произносил слова, то редко и тихо.

–  Я не монгол.

–  Да мне по херу тунгус или якут. Заткнись, я сказал!

–  Я японец. Сын страны восходящего солнца. – В интонации Тахо я уловил торжественные нотки и почувствовал тревогу. Эта интонация не к добру.

–  Ну, достал ты меня узкоплёночный. Я тебя сейчас заглушу сам, если ты не заглох по просьбе. - Взлетевший кулак Зевса прошил воздух и на миг завис над головой Тахо. Тахо схватил его руку и сломал палец. Зевс завыл. Тахо ткнул его за ухом, тот затих. Обезболил называется.

–  Когда он очнётся? – спросил я Тахо.

–  Может полчаса. Может никогда.

–  Убил что ли?

–  Нет, не убил. Это не доказуемо. Но может впасть в кому. Искусственно вызванную кому. Или реакция на болевой шок от перелома пальца.

–  Тахо! У них «семья» пять человек. Нахрен тебе разборки. Да, он заборзел. Ты осадил его. Но пусть живёт. Разбуди его.

–  Хорошо, Тайга, пусть живёт.

Тахо поколдовал с пальцем. Затянул, перевязал. Потом уже «разбудил» Зевса, ткнув пальцем там же за ухом.

–  Зевс, ты меня вынудил защищаться. Повторишь – умрёшь. – Тахо говорил тихо на ухо.

– Понял, понял, – ответил Зевс также тихо, как и Тахо, что было непривычно для горластого бугая.

Подобных Зевсу бойцов криминального мира было много. Они были смелые, сильные, даже умные. Формировались банды от трёх до десяти человек. Грабили сберкассы, инкассаторов, магазины, склады, базы. В основном, государство. Богатые граждане в те времена были редкость. А грабить награбленное, сам Бог велел. Государство грабило своих поданных, забирая на изготовление ракет всё, что люди зарабатывали. Поэтому грабить государство считалось делом «чести и доблести». Такие бандюки были в авторитете, а кто грабил старух и пенсионеров – «гоп-стоповцы», это третий сорт в криминальной иерархии. Таких презирали

Может быть такие дерзкие и отважные люди рождались для войн, а в мирное время им не было, где применить свои силы. Вот они и шли в бандёры. Я их не восхваляю. Пытаюсь понять. Их хоть хвали, хоть ругай – они есть и будут. Это люди-воины. Они могли бы отличиться в тылу врага в разведотряде, в диверсионной операции. Заслужили бы ордена и медали. Но государство о них не позаботилось (например, проводить отбор в офицерские училища не по комсомольской характеристике, а по силе характера). Нажило себе врагов. Я знаю таких людей, как Зевс. Он неисправим. (Я вообще не понимаю это Красное слово «исправить» ЗК: он убивал и грабил, планируя и взвешивая действия – умышленно, и вдруг исправился… Чепуха…)

Страна жила ложью, во лжи, во всём. Даже там, где ложь была непонятна для чего. Не нужна, но была всё равно. Например… в Ташкенте… в Армении… при землетрясении погибло шестьдесят человек (по правде – шестьсот). Если бы коммухи могли скрыть сам факт землетрясения, они бы скрыли. И всё. Не было никаких трясений земли. Но такой масштаб не скроешь. Поэтому врут о жертвах. Зачем..? И сейчас не понимаю. Ещё пример: дом построил коллектив коммунистического труда под руководством коммуниста Петрова (естественно, досрочно к дате 1-го Мая или 7-го ноября). Надо было соблюдать технологические сроки затвердевания бетона (для крепости, надёжности, так надо). Но а как же тогда «досрочно», а к дате 1-го Мая?(В войну Киев решили в подарок Вождю взять к 7-му ноября.И положили сотни тысячь солдат.) Ну, раз дом сделан «досрочно», то значит, не качественно. Завалился. Убило двадцать человек, ранило пятьдесят. Это надо скрыть. Уменьшить – не двадцать, а пять, не пятьдесят, а восемь. Иначе подорвём движение за «коммунистический труд». А кому-то в голову придёт крамольная мысль, что коммунисты не умеют строить. Приблизительно такую ложь, идеологическую можно понять. Идеологии без лжи нет.

Ну, а землетрясение – зачем тут ложь? Сколько погибло, столько и признайтесь. Нет. Может, в «стране Советов» землетрясений быть не должно. Вожди могли (или не могли) предвидеть мудростью своей катастрофу и предотвратить. Для коммух это раз плюнуть. Ну, два раза. И землетрясения отменены на территории первого в мире государства рабочих и крестьян, где Ум, Честь и Совесть – Партия, наш рулевой. А рулит только идеально. Ошибки? Просчёты? Эксперименты? Да вы что?! С ума сошли?! Это же Партия! Как вы можете так святотатствовать?! Это кощунственные бредни против Ума, Чести и Совести нашей Эпохи. Скромно. И справедливо.

Пришло письмо от Тани. «…Твой вопрос будет вот-вот скоро рассмотрен и решён положительно…» Положительно… положить… или посадить, то посадительно. Лучше поставить вертикально. Раймер прислал по смыслу тоже самое, даже поздравил. А уж он-то не торопился бы зря. Ну, вот! От радости добрых вестей опять праздник в душе. Три года не стрелян, не бит, как следует. Неужели может быть что-то хорошее для меня..? К плохому привык, а вот в хорошее верится с трудом. Скорее, без труда, не верится. И всё.

Через неделю меня вызвали в спецчасть.

–  Распишитесь. Вам снижен срок наказания. Завтра Вы свободны. – Сообщила начальник спецчасти капитан Зоя Тутова.

И З   М А Л О Й   З О Н Ы   В   Б О Л Ь Ш У Ю.

20 июня 1974.  ДЕНЬ ПОЛУСВОБОДЫ.

Неделю назад исполнился 31 год. Редакция пригласила меня к себе. Получил и письмо и телеграмму: «… обязательно заехать… мы все тебя ждём…» А как я мог не заехать к людям, подарившим мне волю! Они слали мне тёплые вещи и сладости. Люди, к которым я чувствовал в душе Благодарность за проявленное ко мне Добро.

Я выполз из грязной клоаки на свет Божий. Я родился! Из не жизни вышел к жизни или в жизнь. Я выполз из Зоны, из Краслага

Я вонял клоакой… Бригада собрала мне на выход всё лучшее, что могли найти в бригаде и по зоне. Через неделю я смотрел в Москве Шукшина «Калина красная». Понравился и фильм и Горе-Шукшин. Но то кино, хоть и хорошее. А тут жизнь какая ни есть, а моя жизнь. Туфли хорошие, «вольные», штаны тоже вольные. Рубашка с короткими рукавами, покрашенная в коре лиственницы в коричнево-бордовый цвет. Дополнял всё тёмно-синий пиджак, чуть великоватый, но не до смешного.

За весь свой долгий срок кроме горба я заработал (точнее мне выдали и отметили на справке об освобождении) 97 рублей. Я сел в поезд на Москву. Зеков здесь ехало много и часто. Зон-то десятки и десятки… а по шире возьми, то и сотни. Главное, ни с кем не цепануться. Ни за что. Даже если «козлом» назовут, не кинусь. Даже если пидорасом. Всё стерплю. Ох, и опустился я до крайности. Вот и моя шкала падения… Только бы выдержать, соблюсти грани зековского кодекса.

Взял лезвие и порезал себе руку. Забинтовал. Чтобы болела и напоминала мне Терпеть – Молчать – Не драться, Не влезать ни во что... Поехали…

В вагоне народ разный: отпускники, военные с семьями и без… студенты… зеки, масти фраерской на глаз.

Проводница молодая лет 25  пару раз стрельнула глазками:

–  Чаю принести?

–  Пожалуйста, принесите, – я сама вежливость, сама любезность.

–  С сахаром?

–  С двойным.

Вагон был спальный. На нижней полке сидели мать лет 37 и дочка лет 18. Рядом со мной мужик лет 40, командировочный, читал «мою Газету» (что спасла меня). Третьим был морячок, чью принадлежность к Тихоокеанскому флоту подтверждала надпись на ленте бескозырки…

Проводница принесла шесть стаканов на пятерых.

–  Это Вам, – она показала на бутерброд с колбасой, – к чаю…

–  Спасибо большое, – вежливо поблагодарил я и стал откусывать маленькими кусочками. Колбаса пахла колбасой… Ну, буду вонять на весь вагон.

Мать с дочкой достали домашние котлетки и блинчики. Матрос пачку печенья. И только командировочный пил чай без продподдержки. Я ел яростно, как ест голодный человек. Но соблюдал приличие. По возможности. А какие возможности у человека ненаедавшегося досыта много лет. Да и само слово «приличие» размыто… И я ел весело и хищно. Женщина подсунула мне два блинчика.

–  Ешьте, у вас аппетит мужской.

–  Спасибо.

Вроде аппетит не имеет половой принадлежности. А блинчики с творогом по-моему вообще еда скоростная: я положил в рот и пару раз жевнул для «приличия», а скорее для ознакомления с новым продуктом. Жевнул, а глотнулось как-то само. Быстро. Спазматически. Нет, рефлекторно. Это по-моему и точнее  по  учёному Ивану Павлову. Любопытство женщины и дочки было не скрываемо. Они не могли понять, куда делись  блинчики один за другим. Что их можно так молниеносно съесть, они не допускали. Это невозможно.  Фокус? Тогда куда я их дел..? Когда же поняли, что я проглотил (это больше подходит, чем съел), удивление было на лицах, как прыщи на малолетке. А уж удивлять я никого не собирался. Без выделения из масс.

Наступило время сна. Я залез на третью верхнюю полку и заснул как царь. Где-то среди ночи меня легонько потрогали за ногу. Реакция самосохранения жизни , выработанная годами в зоне подбросила до потолка вагона.

–  Помоги направить (починить) водонагреватель, а то без чая пассажиры будут, – шёпотом попросила проводница.

Хоть разозлился прерванному сну, но в помощи не отказал. Работая в тесном купэ я  чувствовал запах женщины . Не потому ,что она не мытая, а потому ,что я изголодался.  Обострился инстинкт? За воздержание многолетнее природа наказала или наградила усиленным обонянием?  Польза или вред мне от этого по жизни будет? Ох как хочется  вдуть  ей! Ой передержали тебя ! Озверел ты , ну куда  тебя к людям  выпускать без намордника?..

МОСКВА.  ВСТРЕЧА  В  РЕДАКЦИИ.

                                                        «Воля, волюшка, запах сирени…»

Москва встретила жарой. Пахло асфальтом, выхлопными газами. Пахло городом. Большим и шумным.

Адрес редакции у меня был. Телефон тоже. Нашёл две копейки, набрал номер Раймера.

-  О, Иван! Рад тебя слышать! Ты где?

-  В Москве, на вокзале.

-  Я сейчас пришлю машину, редакционный «Москвич». Подожди, хорошо?

-   Спасибо Вам, я доберусь сам.

-   Будь внимателен, Иван, осторожней! – в его голосе чувствовалась теплота и беспокойство.

–  Всё будет хорошо, я доберусь сам. Не хочется обременять Вас лишними проблемами.

–  Договорились.

Я решил перекусить. Таксист довёз меня в центр. Я протянул ему десятку из 97 рублей. Он денег не взял.

–  Не надо. Это мой подарок к твоему празднику. Откинулся?

–  Да, – не стал я отнекиваться, если он попал в цвет, значит, что у меня на лбу написано. Может бирку с груди не отпорол? – Ладно, земляк, спасибо за льготы. Ну, что во мне не так? Как ты вычислил меня? Скажи, как? – настаивал я с раздражением в голосе.

–  Да ты успокойся. Всё в норме. Всё хорошо. Просто я сам отбыл семерик, полгода как на воле. Ну, просто чувствую тебя по настороженному взгляду, озираешься по сторонам, смотришь иначе, чем все… на всё иначе. Раскусил тебя интуитивно…

–  Ладно. Спасибо. Буду осваиваться, чтоб никто не раскусывал меня.

–  Удачи тебе, брат!

–  Ещё раз спасибо.

Я нашёл кафе-столовую, где подешевле. Взял два вторых – вермишель с котлетой и два компота. Отнёс разнос на грязный стол и стал есть. Сначала котлеты. Маленькие какие-то, детские что ли… грызок, второй, глоток и нет, уже съедены. А вот с вермишелью возникли трудности. Я более десяти лет не держал в руках простую вилку. Я и до срока не оканчивал пажеский корпус, не обладал изысканными манерами, а за тюремный срок вообще разучился владеть вилкой. Вермишель сваливалась назад на тарелку. Падала на стол пока я нёс её ко рту. Может много грузил на вилку Я старательно поправлял положение. Не получалось. Ну, не выходит. Казалось, ну что тут сложного? Правда? Но дело привычки. Это само собой. Никто ни у кого ничего не замечает. Привычка. А у меня падала вермишель. Думал, брошу вилку и съем всё ложкой. Уже потянулся за ложкой, и тут услышал ехидненькое «Хи-хи, хи…»

«Хи-хи» сидело рядом за соседним столом с подружкой. Та спиной не видела меня. А «Хи-хи», лет двадцати, наблюдала за мной от самого начала, как я пытался освоить виртуозное владение вилкой, чтобы расправиться с вермишелью.

Нет, решил я, никакой «Хи-хи» я удовольствие не доставлю. Стал спокойней, не спеша, не дёргая рукой поддевать кучки вермишели и в рот… Только не спеша. И поменьше грузить никто не отнимет все мое Ну, вот, уже лучше. Уже получается. Я понял почему падала вермишель – я правильно нагружал еду, а вот срабатывал инстинкт голодного человека: я торопливо ускорял движение вилки с едой ко рту – быстрей – само – и груз падал. А теперь, дорогая «Хи-хи», не дам Вам повода для хи-хи. Как англицкий денди грациозно запустил вилку в остатки вермишели и, кокетливо оттопырив мизинец, понёс торжественно ко рту… Вышло! Получилось! Ну вот. А то «хи-хи». Без хи-хи! Обложались женихи

Интересно, как эта девчонка могла объяснить себе, понять, почему тридцатилетний мужик не умеет есть вилкой. Доперевоспитывались!

Редакция встретила меня накрытым столом, радушием, поздравлениями, рукопожатием. Прикинул и насчитал 7 человек. Из них, Татьяну и ещё одного, что встретил на Енисее, знал. Остальные были незнакомы. В центре стола седой мужик лет 60, может старше, подошёл и особенно торжественно потряс мне руку. А потом, как бы не сдержавшись, обнял меня и совсем не сдержавшись заплакал. Так чисто по-мужски. Без гримас и звуков. Просто по морщинкам лица текли слёзы.

–  Извини, Иван , за слёзы. Так само. Да и не боролся я с ними особо. Оба мы горе видели. Так, Иван? И нам с тобой особенно важна и понятна эта минута мужской слабости. Рады за тебя, Иван. Мы все брали участие в твоём освобождении. Каждый в силу своих возможностей. Жаль, Юлиан Семёнов в отъезде. Он брал особое участие в твоём освобождении. Мы все за тебя рады, Иван, поздравляем! Желаем удачи в новой жизни!

Люди сделали мне праздник! Праздник Души и Воли! Как-то уж так в моей жизни складывается, чтобы не выпадало – всё окрашено крайней степенью определения, близкой к абсолютизму: то очень стреляли, то очень били, то очень голодал... Всё с добавкой очень. И такого никогда, ни раз в жизни моей не было.

Так и этот праздник. Как его передать? Из Зоны Враждебности, где опасность в самой среде, вокруг, и ты ждёшь её проявления, готовишься к отпору, и вдруг – теплота, забота, дружелюбие, такой контрастный переход... Я не испытывал такого состояния. Расслабился, как-то поплыл... И плакать захотелось, не знаю почему. Если б сейчас кинули меня в любую камеру, полную убийц и бандитов, я бы нашёл своё место на нарах, спокойно как и положено мне по каторжанским понятиям.

А тут растерялся. Непривычно. Даже не верится, что так может быть. А ведь может.  Не может, а уже Есть, только я воспринять и поверить в это не могу...

Чувство благодарности тоже атрофировалось в зоне за 11 лет без употребления. А кого и за что мне там надо было благодарить? За то, что били и не искалечили? Что овчарок оторвали, не дали загрызть?

А здесь я благодарен этим людям за то, что я на воле. Если б не их помощь – я бегал бы пока не убили. Долго ли? Год? Два?.. Но такой  конец был бы мне беспечен. Спасибо и низкий поклон всем.

На столе было много вкуснятины, экзотических фруктов: яблоки «белый налив» – я столько лет не ел и не видел яблок! Отучили, суки, от обычного. Из продукта питания сделали лакомство. Вот булочки с сухим виноградом. Я забыл как это называется… Изюм! Ну вот, не употреблял, не ел, не называл и слово умерло от бесполезности. Потерял слово «изюм». Я не только сам его не употреблял ни в пищу, ни как слово, но и не слышал от других. А вот слово «сука» , как «здрасте» ,слышал сто раз на день со всех сторон.

Разливали какое-то вино. Я отказался, вежливо извинившись, поблагодарив тоже вежливо, но твёрдо сказал: «Нет, я пить не буду». И на удивлённую двухсекундную паузу добавил: «Никогда!» Убедил. Больше не предлагали. Главное  я почувствовал доброту этих людей!

Удивительный дед Раймер. Отбыл семнадцать лет на Колыме. Ни за что. Как и я. Знал  Шаламова. Ох, и натерпелись они горя там! Колыма! Да, ему было чуть за 60. В 37–м в 23 года после журфака, из-за непонравившейся коммухам статьи осудили – и на каторгу, на муки, забирая жизнь и здоровье. Меня переполняли сочувствие ему, гнев на коммух… И я без театральности просто поклонился ему. Этому человеку, натерпевшемуся горя и помогшему мне.

–  Спасибо всем вам, кто помогал мне, поклон низкий от меня и от всех, кто горе мыкал.

–  Да ладно, Иван, ладно. Всё в прошлом… – А слёзы на глазах у деда опять блеснули…

Таня сидела рядом и подкладывала на тарелку разные кусочки вкусной еды:

–  Ешь, ешь, наедайся. Здоровья набирайся. Ты знаешь, Иван, к нам в редакцию приходят тысячи писем, мешки целые... А когда получали письмо от тебя, мы бросали работу и читали твоё письмо всем «отделом писем». Нам было интересно всё, что происходило с тобой, как ты писал... излагал события... Твоя судьба всем нам была небезразлична, и хочу сказать... ты незаурядная личность. Держись!

–  А где он ночевать будет? – спросила симпатичная шатенка, назвавшаяся Людой.

–  Забирай его себе, – сказала Таня, – я не могу, у меня муж, а ты дама свободная… Что тебе мешает, а? Иван, пойдёшь ночевать к ней? – спросила она меня как маленького, которого спрашивают: «Пойдёшь к тёте?»

–  Я согласен, – подтвердил я кивком головы.

Короткое чествование было закончено. Все разошлись по домам. Люда взяла меня с собой ночевать. Хорошая двухкомнатная квартира в новом районе. Я зашёл как в музей – всё, от тапочек у двери до телевизора и холодильника, было импортным: японским, немецким и т. д. Я прямо растерялся от непривычной экзотики… Я такой обстановки в жизни не видел (в какой – в таёжной жизни?). Ох, как много я не видел…

–  Проходи, раздевайся. Там ванна, душ… Помойся с дороги и будем отдыхать.

Я чувствовал себя как царь! Разлёгся в ванне, откисал после дороги. Какое наслаждение-ванна!

*     *     *

Днём в редакции мне дали пятьдесят рублей, оформили как помощь освобождённым.

–  Знакомься с Москвой, Иван! Больше дать не можем, – извинился Дед Раймер.

– Спасибо Вам всем! – горячо и искренне поблагодарил я.

-  Как спалось? – спрашивала Олечка-поэтесса, в это время поглядывая на Люду. – Ох, видимо, не до сна вам было...

Дед улыбнувшись подмигнул мне и пошёл в свой кабинет.

Олечка-поэтесса, располагая свободным творческим временем, взялась повести меня в кино. Я охотно согласился. В зале Ольга читала свои стихи шёпотом. Хорошие стишата, о любви естественно. О чём же ещё может писать загадочная женская душа… О разлуке, об измене.

Мы смотрели «Золото Маккены», две серии. Когда я садился одиннадцать лет назад, шёл американский фильм «Великолепная Семёрка». Я смотрел её более десяти раз. А «Золото» меня захватило! Все мальчишеские восторги, загубленные тайгой, выплыли из детских глубин душевных… Хороший фильм!  Просто мне очень понравился.

На следующий день Раймер пригласил меня домой. Его жена седенькая, Елизавета Петровна, была по-матерински добра и заботлива. Напекла блинчиков с творогом. Угостила борщом домашним. У них была взрослая дочь Лия. Посидели за столом долго. Они выпили по стопочке коньяка. Я вежливо, но твёрдо отказался. Отказ был оценен и принят.

Позже Раймер отвёл меня в свой домашний кабинет и мы долго беседовали. Как жить–быть дальше.

–  Иван, я тебе помогу в чём смогу: с работой – раз, с квартирой – два, ну и чтоб менты тебя не репрессировали без причины. Это я тебе гарантирую. Но ты в свою очередь держи себя в руках! Контролируй каждый свой шаг, слово, поступок, то, что обойдётся другому – тебе не простят! Сразу напомнят – и кто  ты и откуда. И трудности начнут накручиваться клубком… Не дай Бог! Ты меня понял?!

–  Понял!

–  Обещаешь?

–  Обещаю!

Ну, вот и договорились. Честно. По-мужски. Без принуждения. Осознано.

–  И ещё. У тебя есть способности писать. Ну, я бы сказал, просматриваются росточки таланта литературного. Письма твои всем нравились, читали с интересом. Попробуй описать пережитое. Я знаю, что сейчас жизнь закрутит тебя... Не до этого. А чуть позже всё успокоится... Попробуй написать книжку... А?..

–  Насчёт книжки не знаю...  Не думал. А так благодарю... Спасибо тебе, Дед! За всё спасибо. За волю. За жизнь новую. Если бы не ты, не было бы всего, что есть. Да и меня не было бы. Бегал бы пока убили… И всё…

–  Ладно. Я позвонил в Жданов начальнику УВД города Гребешкову. Объяснил, кто за тобой стоит! Ты, как бы наш воспитанник, мы тебя на поруки взяли. Ну и в ответе «за тех, кого мы приручаем…» Помнишь, С. Экзюпери? А ты перед нами всеми.

– Дед, не агитируй за колхоз. Я согласен. Как говорят: такой Герасим на всё согласен. Дед, я могу тебе сказать правду?

–  Можешь.

–  Я ненавижу коммух!

–  Я тоже.

–  Я буду воевать, мстить!

– Только умно, грамотно. Осмотрись, не спеши. Это опасно. Уже знаешь.

– Иван, хочу дать тебе один совет. – Дед задумался, как бы размышляя «стоит или не стоит». – Взгляд у тебя... не добрый. Это нормальный взгляд для тех мест и обитателей, где ты провёл столько лет. А здесь, на воле твой взгляд тебе мешать будет. Люди сторониться будут. Бояться или обходить стороной. А тебе ведь жить среди людей… разныхде ты провёл столько лет. ым исходом., и враги будут, и недоброжелатели, и сочувствующие… и, пожалуй, друзья… Ты хороший парень. Ты не выгнил изнутри. Это у тебя дежурная система защиты. У меня тоже это было. Так вот, мой совет: чтобы злость из глаз исчезла, надо чтобы она из души выветрилась. Для этого общайся с животными, со зверюшками, с детьми малыми… на небо смотри… закаты, восходы наблюдай. Да, Иван, красота лечит душу. Я это прошёл, пережил… Исчезнет накопившаяся злость из души – взгляд потеплеет. Ты понял, Иван? Я ведь не вмешиваюсь в то, чего не знаю. Одним словом, контролируй себя… Береги себя… Всё.

–  Спасибо, Дед!  Но я не хочу жить в этой коммухинской стране. Я буду уходить на запад. Любой возможностью.

–  Да, понимаю я тебя. Понимаю… Но продержись год–два… присмотрись… понаблюдай… не пори горячку. А там делай свой выбор. Только без уголовщины.

–  И за понимание тоже спасибо! – Я обнял деда. Хороший, правильный старик!/

Ночевал я у Раймеров. Спокойно выспался, отдохнул от девок. Чувствовал себя отлично. Хороший человек Дед. И родня его тоже. Ну, зачем я им нужен был? А они столько сделали для меня. Да, мир не без добрых людей. Только мало их. Очень. А жить-то мне предстоит среди не добрых, обычных людей… И надо держать ухо востро…

Люда и Щукина повели меня в какой-то особенный кинотеатр на «Калину красную». Мне очень понравился Шукшин. Я читал его книжку. Кажется, сборник рассказов «Там вдали…» Про побегушника в поезде с пистолетом… Сидел с его родственником. Племянник что ли. Тоже Шукшин. Из той же Алтайской деревни. Парень хороший. За какую-то масштабную кровавую драку со смертельным исходом сослали. В тридцать восьмой подержали с год и пустили в общую бригаду в грузчики.

А здесь Егор Прокудин, каких сотни на зоне. Похож. Симпатичен. Мне особенно понятен и по-своему близок. Немного действия «губы» и его дружков как-то неправдоподобно выражены… Ну, завязал Горе. Никого не сдал ментам, никому не должен. То зачем убивать? Не совсем ясно. Да, ладно. Фильм хороший. И дамам моим понравился. Люда второй раз смотрела.

Сводили на японское варьете. Ох, и костюмы… танцы… перевоплощение… Синхронность действий! Восторг! Столица балует тебя Иван Тайга: и секс-раскрепощённостью нетрудного, а значит облегчённого поведения партнёрш и зрелищностью программ… Погулял в столице семь дней. Пора и честь знать. Завтра ехать на юг, в город юности Жданов.

Люда отвезла меня на Курский вокзал на такси. Посадила в вагон, дала кулёк с бутербродами и поцеловала на прощание.

–  Мне было с тобой хорошо... приятно общаться... вообще… во всём… Будь счастлив!

Ушла не оглядываясь. По-моему, заплакала… А может мне показалось...

Поезд на юг был заполнен до предела. К морю… на отдых… в отпуска…

Я лёг на верхней полке и заснул. Люда выездила меня  Я отвязался за все годы .Такого траханья журналистке и не снилось . Ну поскромней ,Тайга.  У ней и опыт , и  масштабы  Москвы...Спалось хорошо. Украсть у меня было нечего. И я спал спокойно. В Харькове стояли долго и я вышел на перрон.

Ну, вот она Воля! Дыши, Пей воздух Свободы!.. Пьянит, бодрит…

Через двенадцать часов я буду в Жданове. Что там ждёт меня..? Кто..? Никто и ничто…

Двое вагонных воров обосновались играть в карты на боковых сиденьях. Долго изображали незнакомых друг другу, чужих людей. Где-то мог быть и третий. Они втягивали в игру пассажиров-мужчин обеспеченного вида, хорошо одетых, с золотым перстнем на пальце… Игра шла под интерес. Стало шумно, кое для кого даже весело… Пару раз глянули на меня, но пригласить не рискнули. Вот именно – не рискнули. Во-первых, я нищий. Во-вторых, я видел и знал кто они. Ну зачем им портить себе кайф, разводя лохов? Перстень одного из игравших пассажиров уже был на мизинце вагонных воров. На другой палец не налез. Перстень нормальный – пальцы толстые. Не картёжника, а взломщика сельпо.

Поезд прошёл переезд. У закрытого шлагбаума стоял десяток автомобилей. Цыгане на подводе. До вокзала оставалось три километра… Вот он город моей юности… Увезли юнцом, вернулся мужчиной. С горьким опытом. Как говорят в народе, «прошёл воду, огонь и медные трубы…» Почему «медные»?

Прежде всего, отметиться у ментов. Нашёл УВД, начальника розыска не было на месте. Пришёл зам. Седой, хмурый, усталого вида грек.

– Ну, рады вам! Добавилось проблем. У нас своих хватает деятелей! – не очень любезно встретил он каторжанина. Да на какую любезность я мог рассчитывать? Я для него преступник-рецидивист. Враг. Лишняя работа. Ну, ладно: потенциальный преступник.

–  Чем заниматься будешь?

–  Работать.

–  Где?

–  Ещё не знаю.

–  Ну, ну, работничек. А за старое браться не думаешь?

–  Не думаю.

–  А жить где думаешь?

–  У учителя. Директором автошколы был.

–  А возьмут?

–  Ещё не знаю…

–  Ладно. Я отметку поставил на справке об освобождении «Взят на учёт». Будешь жить в Приморском районе. Зайди к начальнику отделения уголовного розыска, доложись, пусть познакомится и беседу проведёт. Понял?

–  А чего не понять?!

–  Ну, иди, но смотри! Ежели что, то сразу. Понял?

–  Да, понял, понял.

–  Ты меня не успокаивай – «понял, понял».

– А что лучше ответить «не понял»? Вас это раздражать не будет? Вы побеседовали, предупредили, я понял, учёл. Намерен жить и честно работать. Что я ещё могу сказать?

– Ладно. Считай договорились. Ступай. Дежурный выпустит. И помни, ты под наблюдением, под надзором…

Дом Ильича я нашёл быстро. На троллейбусе сэкономил, пешком три – четыре километра… Жена Ильича была ещё на работе. Я улёгся на траве возле дома и задремал.

Александра Николаевна пришла домой около 18 часов. Я сделал паузу минут двадцать. Дал человеку после работы умыться, покушать… Она меня узнала сразу и заплакала…

–  Ильич умер пять лет назад… Ой, Ваня! Ой, горе-то какое! Я не знаю как пережила! А второе горе – сын Жорка по малолетке сел на три года. Ни за что. С пацанами баловались, угнали мотоцикл, потом вернули. И срок… Да ты заходи, заходи, садись. Я тебя покормлю сейчас. Сейчас.

Она налила суп с курицей и разогрела на газе. Я ел жадно. Не люблю и с детства не понимаю слово «аппетит». Это что – микроголод? Желание есть? Ну, о каком аппетите можно говорить голодавшему всю свою жизнь человеку?! Аж зло берёт – «Приятного аппетита!»

Съел всё. Добавила черпак. Съел. Ногу от курицы тоже захряпал. Насытился. Подобрел.

Николаевна к чаю положила тазик с конфетами и куском натурального шоколада величиной с кулак.

–  Ну, что думаешь делать? – спросила Николаевна, я слышу этот вопрос чаще всего.

–  Думаю работать.

–  А жить есть где?

–  Нет, пока. Может общежитие дадут.

– Оставайся у меня. Живи сколько надо. Буду кормить тебя. – Николаевна заплакала. Видать, сына-малолетку вспомнила. Мыкается по зонах. Любой матери жалко своего даже непутёвого сына.

–  Спасибо! Спасибо за доброту Вашу!

–  Да, ладно, располагайся в Жоркиной комнате. Хочешь во времянке. Где тебе удобней. Дам домовую книгу, пропишешься и найдёшь работу. Удачи тебе, Иван!

Мне было приятно и радостно обрести кров над головой. Отдохнув два дня на море, я пошёл в райотдел прописаться. Но надо ещё паспорт получить. Хлопот бумажных на полмесяца. Нашёл начальника угрозыска райотдела. Майор. Еврей. Боксёр. Красивый. Умный.

«Беседа проведена» написал он на справке об освобождении.

–  Всё, можешь идти! – протянул мне мой документ.

–  Всё? – переспросил я удивлённый лаконичностью беседы.

–  А что мне тебе лекцию читать «О моральном облике строителя коммунизма»? – спросил он с иронической улыбкой. – Ну, что я тебе могу сказать, чего ты не знаешь? Банальности? «Нельзя, не надо…» Ты опытный умный человек. Живи и поступай, как считаешь нужным. Если будет нужна помощь, приходи, не откажу.

–  Помощь? От Вас? Мне? – я был удивлён.

–  А что, «западло»? Понятия не позволяют? – опять смеётся.

Зазвонил телефон.

– Да, да у меня. Беседу провожу… – Долго слушал чьи-то слова. – Да, да. Ясно. Постараюсь. Нормально.

– Тут о тебе из Москвы беспокоятся. Начальнику УВД звонили. Хлопочут за тебя, ходатайствуют! Кто там у тебя? Родня? – хитрый еврейский взгляд, иронически насмешливый, но умный.

–  Да, так, люди добрые, – неопределённо, размыто ответил менту. Чем больше будет загадочности, неясности, тем осторожней будут ко мне относиться. Мне помогать не надо. Лишь бы не мешали. Чтоб не дёргали по любому преступлению и не шили мне чужих дел.

–  Значит, езжай сейчас в Управление. Начальник ждёт тебя. Хочет побеседовать и помочь решить, ускорить получение паспорта, прописки, работы и жилья. Езжай, тебя занятой человек ждёт.

–  Добро, уже еду.

Вот они, менты: зам. начальника розыска беседовал и этот, ниже рангом и должностью. Но выше умом, значит, пониманием психологии. Иначе ведут себя в одной и той же ситуации.

До Управления добрался на троллейбусе. Дежурный с красным огромным круглым лицом спросил:

–  К кому?

–  К начальнику.

–  Фамилия?

–  Начальника? – осмелился я пошутить.

–  Ваша, – не среагировал дежурный.

–  Бакатов.

–  Вас ждут. Проходите.

–  К Вам Бакатов, – нажав кнопку внутренней связи проинформировал шефа.

Начальник седой невысокий крепкий полковник лет сорока указал на стул.

–  Садитесь, рассказывайте, как устроились, где живёте. За Вас беспокоится Литературная газета.  Меня просили помочь Вам. Какие есть вопросы? Проблемы?

–  Паспорт. Прописка. Работа, – ответил я лаконично, хотя перечень проблем хоть и состоял из трёх пунктов, но по хлопотливости и важности были содержательны.

–  Ну, по поводу паспорта и прописки я дал указание, ускорят. По поводу работы будем решать прямо сейчас.

Дозвонившись до начальника какой-то автобазы, поинтересовался кадрами… Могут ли принять на работу водителя… Судя по «ну-ну… понимаю…» автобаза не пожелала иметь водителем в своих рядах Ивана Тайгу.

Начальник полный надежд звонил в несколько автохозяйств. Соглашались, брали – «пусть приходит». Но когда начальник в порядке информации или на вопрос «Где работал?», отвечал «Освободился из мест лишения свободы…», отказывали сразу же. И это хорошо. Это лучше, чем если поеду, пройду комиссию, а мне потом лично в глаза: «Нет, вы бандит и нам не нужны…»

И, наконец, очередной разговор дал результат. Я слышал только полковника, но тема мне была ясна. Почти.

–  Да, из мест лишения… Да, мне звонили из Литературной газеты. Потому я за него и хлопочу. Как твоя фамилия?

–  Бакатов.

–  Да, это он. Три статьи в газетах о нём писали? Не знал. Не до газет. Работы много. Да. Да. Спасибо. Ну, вот и хорошо. До свидания. Так, идёшь в институт. Два квартала. Находишь проректора по АХЧ (административно-хозяйственной части) Зименцова. Он тебя примет на работу водителем «Москвича». Согласен?

У полковника было радостное лицо. И довольства своего он не скрывал. Дозвонился! Уговорил!

–  Конечно, согласен! Спасибо! Но без документов…

–  Сейчас! – опять звонит по телефону, – Ну, что там с паспортом Бакатова? Да, я говорил. Когда? Завтра. И с пропиской ни дня, ни часа не тянуть. Одновременно паспорт с пропиской. Всё проверю!

Строго и убедительно.

–  Так вот, – продолжал полковник, – завтра в райотдел в паспортный стол. Домовую книгу прихвати от хозяйки, где ты там определился.

Я не говорил об Александре Николаевне. Нет. Зачем? Просто хотят знать мои проблемы и решить. Редакция звонит. Вот и засуетились. Это хорошо… Получу паспорт, прописку и работу. Всё. А там посмотрю, что по чём.

Дали мне «Москвича», выезженного, старенького. Подремонтировал. Проверил масло, тормозную и охладительную жидкость. Всё в норме. Такую машину принято называть «на ходу». Хотя ход и не надёжный.

Водителей было 10 человек. Профессоров  около двадцати. Две «Волги» были закреплены за ректором и проректором. Остальные  за стройгруппой, за лабораторией НИСа (научно-исследовательского сектора). Я закреплён за отделом снабжения. Ставка водителя 65 рублей плюс 15 процентов за мой второй класс. Вот так меня устроили я в Металлургический институт. Когда собирались в комнате водителей, говорили о ментах, о дорогах, о калыме, то есть возможности подвезти левый груз или пассажира, чтоб заработать «чирик» (десятку). Завгаром был Иван Бурый, из далёкой украинской деревни. Окончил институт заочно и, подыскивая себе работу посолидней, временно руководил гаражом. Были два старых (под пятьдесят) водителя, четыре по тридцать пять – сорок лет, ну, и остальные моего возраста – двадцати семи – тридцати пяти лет. Все водители, кроме ректоровских и автобусных, зарабатывали мало. Ну, как семью прокормишь за 65 рублей? Ну, кто утверждал эту сумму? Как на неё прожить? Присмотревшись повнимательней я понял, что эти пять – семь человек были просто обречены на такую низкую зарплату. Видимо, из-за пьянства или аварий их больше нигде не принимали на работу, как водителей третьего сорта. Вот они и шли на 65 рублей, чтобы перебиваться с воды на хлеб и наоборот. На меня смотрели с любопытством и настороженностью. Кто? Как? Нет ли рог у него, как у беса? В общем нормально.

Звонит телефон гаража. Я беру трубку:

–  Кафедра движения, – сказал я, подняв трубку.

–  Кто это?

–  Кафедра движения.

Шофера смеются. На том конце провода затихли, положили трубку. Опять звонят.

–  Кафедра движения, – отвечаю строгим голосом.

–  Это гараж? – голос женский. Даже приятный.

–  Можно назвать и гаражом. Но поскольку водителей в два раза меньше, чем профессоров, нас ,для поднятия престижа,назвали кафедрой движения. Что Вы хотели?

–  Машину и водителя Бакатова.

Прошло три месяца моей вольной жизни. На работе шло всё нормально. С коллективом сработался. Отношения приятельские и производственные. Многие интеллигентные дамы, читавшие статьи о беглом преступнике, теперь находили повод придти посмотреть на как он выглядит.

Завлаб кафедры химии Наталья Семёновна сохранила прошлогодние газеты. Уж очень ей была интересна судьба «героя». Пригласила на торт с чаем (чай с тортом?). Ещё присутствовали две лаборантки симпатичные, две студентки-практикантки. Около восьми человек за столом. Торт домашний, вкусный. Пили чай, смеялись, анекдоты про студентов и профессоров травили… Домой пригласила меня Наталья Семёновна на борщ домашний. Вёл я себя естественно, дружелюбно, вежливо. Но судьба – она ломку талии устроить может всегда.

Короче, привезли на склад института технику. Разную. А склад уже закрыт. Везли издалека, не успели до конца рабочего дня. Оставили машину с грузом на ночь. Переночевала. Утром разгрузили, описали, сравнили, посчитали – четырёх магнитофонов «Ростов» для кафедры иностранных языков не хватает. Не хватает сантиметра члена до упора в матку, а магнитофоны просто украли. И как в старом анекдоте:

–  Кто всрався?

–  Невистка!

–  Но её дома нет!

–  А пальто висит!

Вызвали милицию. Собак. Всё как положено. А у меня так муторно на душе. Сейчас начнутся тигули… «Где был? Что делал? Расскажи по минутам…» Как мне этого нехотелось!

Вызвали, допросили. Спокойно. Без давления и мусорских зихеров. Опер держался вежливо. Может он таким не был по жизни, по службе, но со мной старался держаться в рамках названными вежливостью. Через час я подписал бумагу, что не крал, не знаю…

На работе шушукались: «… раньше такого не было…», «…начались кражи…», «рецидивисты настолько опытные, что ни следов, ни доказательств не оставляют, с них как с гуся вода…» Такие слушки ходили по коридорам и кабинетам института. Я чувствовал себя как обосанный. Какая-то ситуация – будто все знают, что украл я, но не говорят мне. Чтоб не обидеть не разозлить. Особенно завсклада. Скандальная баба.

–  Может лучше вернуть назад социалистическую собственность? – обронила она фразу в небо. Небо вверху, вверх обронить нельзя. Только вниз. В траву буркнула совет–обвинение «вернуть».

–  Кто знал о магнитофонах? – спросил я завскладку.

–  Не знаю. Многие. А что?

–  Многие это кто? Грузчики знали?

–  Конечно.

–  Где они?

–  Их уже допросили. В общежитии они. Это студенты подрабатывают…

–  Фамилии и номер комнаты! – Во мне говорил спокойный парень, стреляный и колотый. Но спокоен, как индейский вождь.

–  Комната 206, Саша и Дима их зовут, – нерешительно проблеяла завскладиха. – Но это же дети, студенты, комсомольцы?! Вы думаете… Они могли... Дум...

Я уже думал. Нашёл комнату в студенческом общежитии. Нашёл в ней парня. Молодого, здорового, лет двадцати двух. Килограмм под девяносто при гренадёрском росте.

–  Ты Саша или Дима?

–  Саша. Дима в душе. А что? Вы кто? – Он лежал на кровати затылком вдавившись в одну дугу, а пятки вылезли через прутья другой кроватной спинки. Рядом висел пиджак, рубашка и галстук.

– Я из райкома комсомола. Хотим отметить материально всех подрабатывающих студентов, как образец для подражания  ленивым разгильдяям.

Я не прерывал речи, притупив осторожность любопытством и просунув, галстук через прутья дуги, закинул его на шею, резко дёрнув вниз, аж зубы хрястнули. Бугай забился и захрипел… побуйствовал секунд тридцать… может сорок... Я смотрел на глаза и язык – первый признак удушения. А дёргаться мог, сколько хочет. Из такого захвата ему, ну, никак не вырваться. И руки сильные применить не может: спинка кровати мешает. А я там, за спинкой, тяну удавку. Удобная позиция.

Трохи отпустил. Дал два глотка кислорода, пять секунд на восстановление говорливости.

–  Где магнитофоны?

–  Ка-ка-ки-ки…ее

Придавил ещё раз удавочкой–галстучком горлышко. Упёрся в спинку кровати, в трубы. Позиция выгодная и неутомительная… Отпустил.

–  Где?

–  В старом автобусе… – с хрипотцой как Высоцкий выдавил он.

–  Где это?

–  На  территории склада стоит старый списанный автобус, там…

–  Что ж ты, сучий потрох, меня подставляешь?! Знаешь кто я?

–  Нет.

–  Вор–рецидивист по кличке Хромой, Стреляный, Везучий, он же Тайга. Понял? Понял, что задавлю тебя? Погублю  твой молодой красивый организм. Понял? Сейчас пишем на бумаге сознанку. Всё! С кем, где и когда! Понял?

–  Понял. Напишу.-говорил испуганно, и по интонации я понял ,что не обманет, напишет.

 В комнату с песней ввалился кучерявый парень, завёрнутый в полотенце. Вытирая вьющиеся мокрые волосы, он закусил песню в зубах. Затих на полуслове. Недоумение? Вопрос – любопытство переросли в ужас.

Не давая ему опомниться, я добавил к ужасу ещё страху:

–  Сейчас потяну сильно, и удавка разрежет кадык и повредит горло и щитовидку. Он умрёт в течение пяти минут. Хочешь присутствовать при убийстве друга ? Видеть смерть хош!-пуганул я словами.

–  Нет, нет! – промямлил Дима.-не хочу, ненадо.

– Тогда иди в коридор. Набери «02», милицию, скажи для опера Гасана, нашлись краденые магнитофоны. Понял?

–  Понял.

–  Иди звони. Быстрей позвонишь, будет жив твой кореш. Иначе кончу!

Видя, что Саша готов, я протянул ему авторучку и из конспекта вырвал лист бумаги.

–  Пиши. Я такой-то, тогда-то, там-то и с тем-то…

Он писал так быстро, как будто бежал.  Авторучка летала от края листа в край… Так быстро, наверное, стенографисты пишут. Чемпион. Написал. Расписался. Число…

–  Допиши ещё: «Записано мной добровольно, без принуждения», и распишись.

Милиция была в двух кварталах и Гасан приехал буквально за десять минут.

–  Что тут происходит?- спросил крепкий, коренастый опер словянской внешности и редкой фамилии.

За ним вошли комендант общежития, дежурная, комсорг, завсклада и ещё пара особ.

–  Вот, парень признался письменно в краже магнитофонов, в которых так нуждается кафедра ин.яза.

Опер прочитал быстропись, улыбнулся и спросил:

–  А как вам удалось найти воров?

–  Элементарно Ватсон… – я улыбнулся в ответ. Мне полегчало. Захорошело.

–  Ну, а серьёзно, как вам удалось за несколько минут убедить здорового парня признаться в содеянном?

Вся делегация стояла тихо, не понимая, как это произошло…

–  Я привёл несколько примеров из личного опыта о вреде скрывать пороки, о пагубном влиянии тюрьмы на цвет лица, аппетит и судьбу.

Опер засмеялся.

– Ну-Ну. Ладно. Спасибо. Пошли со мной! – сказал он Саше и Диме. Остальные любопытные разошлись, перебрасываясь фразами о происшествии.

Через полчаса весь институт знал, что магнитофоны нашлись, что украл их не бывший ЗК, а студенты – комсомольцы. А ЗК сумел их вычислить и сдать ментам. Не по–зоновски это. Не по понятиям. Это правда. Но если б студенческие шалости навесили на меня и отбив во мне печень с почками (при лёгком допросе), что тогда? По каким «понятиям» я должен калекой сдохнуть в зоне, получив пятёрик за чужое похмелье? Я защищял себя. А это для меня свято.

Если меня молодого, несудимого и невинного пытали одиннадцать лет назад, то что им сейчас над рецидивистом помешает сделать? Или менты добрее стали?

Как бы заглаживая свою вину в безосновательном подозрении, проректор предложил мне поселиться в общежитии. Общежитие было студенческим, но на первом этаже с десяток комнат занимали сотрудники. Молодые преподаватели (ассистенты преподавателей), выпускники столичных университетов, лаборанты и прочие. Жили по двое–трое в комнатах. Я был третьим. Первый был рыжий хохол с редкой фамилией Гопкало. Окончил киевский университет, читал философию. Другой тоже после университета, но Московского. Читал историю КПСС. Фамилия Жуков. Нормальные ребята, по двадцать четыре – двадцать шесть лет. Денег им государство платило мало. Ну, не ценило оно людей, укреплявших идеологию, как бы закладывающих основу в сознание личности. На которых держится взакладывающих столбы в сознание личности. ся идеология и политика государства. Сто десять рублей оклад, после вычетов оставалось на руки девяносто рублей. Так что, преподаватели жили не богато. Но в комнате был холодильник и телевизор. Ну, с холодильником я разобрался: открыл – положил, взял – закрыл. Просто. А вот с телевизором попал в смешную ситуацию, как тогда с вилкой и макаронами. Да, не умел есть, да отучили. А телевизор до срока я несколько раз смотрел у тёти Нади, Элкиной тётки. А прошло почти двенадцать лет…

Во-первых, я не знал, что телевизор может показывать три программы. По одному из каналов посмотрел фильм. Понравился. Хотелось посмотреть ещё.

–  Ребята, там… ну… может быть кино, – попросил я соседей.

–  Идёт «Время», – буркнул Жуков как само собой разумеющееся.

– Я вижу, что «Время». Но там должно идти кино… – настаивал я с подчёркнутой вежливостью.

–  Да «Время» же идёт!? – удивлённо посмотрел на меня, как на ненормального, Гопкало.

– Ну, это я вижу. А если перещёлкнуть? – с неуверенной просительной интонацией пытался я найти ясность.

–  И там «Новости», «Известия» – это программа такая всегда в это время… Постой, – Жуков подошёл к моей кровати, – тебя что забросили с парашютом, а проконсультировать забыли… Ты что не знал этого? Ты что с Марса или с Луны свалился? – Оба они с любопытством, с интересом смотрели на меня. Умные ребята поняли, что я не в теме… Я не понимаю того (в телевизоре), что знает любой первоклассник. И это удивило ребят.

–  Ты где раньше жил?

–  Ты что никогда телевизор не видел?

Во-первых, я не хотел, чтоб знали моё прошлое. (хотя и так многие знали). Это баклан, отбывший в хозблоке трояк за драку, везде орёт: «Я срок волок!», «Я сука буду!», «Я сидел…» (лежал, стоял). Ему поднять дешёвый авторитет среди дворовой шпаны надо, а мне надо наоборот. Чтоб меньше знали, где я был и сколько «лежал».

– Да так вышло… малознакомая тема… А кино люблю… – скромненько, почти оправдываясь объяснил я своё невежество.

–  Тогда слушай. Если идёт программа «Время», то кина не будет… А потом будет, позже. Понял? Будет кино. – Почти как с дурачком разговаривали они со мной, неся свет телевидения в тёмные массы. Интересные ребята. Образованные, эрудированные, с чувством юмора… Мне с ними было интересно общаться. Хотя я предпочёл бы жить один. В одиночной камере… извините, комнате…

Как говорят умные люди, что характер определяет дальнейшую жизнь. Ну, целеустремлённый характер – устремился к цели (стать директором, генералом), устремился – поступил – окончил… трудился, старался, целеустремлялся и ты директор. Или генерал. А от каких черт характера зависит моя жизнь? Ну, ненавидел коммух, попал в тюрьму, муки ,стрельбы… А любил бы – сидел бы в кресле секретаря комитета комсомола и секретарша делала бы минет.

Но причём тут, именно в гараже института, характер? Спокойно. Вежливо. Исполнительно. Работаю. Никуда ни к кому не лезу. Не как все, а лучше, чем все. И всё равно судьба метит своей лапой или когтем.

Проработал ещё два месяца. Всё, что надо было знать, узнал. Узнали и меня. Нормально всё. Десяток шоферов, как друзья. Друг другу помогаем, выручаем. Отвозим домой, если под конец рабочего дня два – три водителя уже поставили свои машины, чего ж не подбросить домой. Десять минут и всем хорошо. Все довольны. Нормальная атмосфера взаимоотношений.

В то утро ко мне подходит Костя, водитель «Hissi», маленького семиместного польского автобусика.

–  Привет, Ив! Куда тебе сегодня?

–  Не знаю. Надо бы масло и фильтры поменять. Как завгар скажет. – Завгар всё слышал и сказал: «Да, менять».

Костя сел в кабину и говорит:

–  Тёща картошку выкопала, надо было бы на зиму пару мешков привезти. И себе пару вёдер наберёшь. Поедем в Тельмоново. Тут полста километров. Через час–полтора вернёмся. Помогу тебе ТО(техобслуживание) сделать. Я сегодня за студклубом закреплён. А они сказали, что я свободен до двух часов. Ну, что, поедем?

Я думал долго. Пауза с ответом затянулась дольше МХАТовской… Жизнь научила взвешивать и продумывать поступки.

–  А завгар? Я кипишу не хочу. Он мне не нужен. А так я не против.

–  Дак, я сейчас! Шеф! У меня масла канистра МС–20 авиационного стоит без дела. Мы поедем с Иваном, привезём? Не против?

–  Ну, только не долго. А то начнёте по городу крутиться.

–  Да за часок управимся. Поехали. – Костя прыгнул в кабину. Я сунул путёвку на подпись завгару и мы поехали.

–  А где ты масло АС–20 взял?

–  Да нет у меня никакого масла. Иначе он не отпустил.

–  Аферист ты, Костя, мир таких не видел! Ну, шустряк!

По дороге Костя взял бутылку водки и вина в придорожном магазинчике приморского села. Разговор так ни о чём. Порожняк называется. Проехали районный городишко. Через десять километров было родное село жены и тёщи Кости… Село как село: хлипкие хаты, коровы да козы, гуси да куры с утками… бурьяны, вместо дорог тракторная колея… грязные оборванные дети играли в мяч. Где–то резали свинью… Орала так, как будто режут её. А может просто есть просила. В ста метрах орали два мужика через забор огорода. Орали матом, угрожая убить друг друга. У одного в руках вилы, у другого лопата… А вилы – это два удара и восемь дыр, как из автомата. Лопатой череп раскроить на две половинки можно и одним ударом. Тут же извилины и цвет интеллекта определишь… Деревня… родная… родина моя…

–  Стой. Вот здесь встань. Сиди. Будь в машине. Пока я тебя не позову. Договорились? Ну, мне надо семейные вопросы решить. Тебе там неудобно будет.

Костя говорил взволнованнее, чем просил о поездке… Странно. Семейные отношения для меня загадка.

–  Да мне там делать нечего. Я почитаю журнальчик. Иди.

Ну, почитал я может восемь–десять минут. Не более. Из дома, в который десять минут назад зашёл Костя (метров сорок от машины), торопливо выбежала девка лет двадцати. Крепконогая и сисястая. Светловолосая.

–  Чего торопишься? Садись, – я пытался остановить и пококетничать с девахой. Она глянула на меня с испугом, даже отпрыгнула в сторону, когда я приоткрыв дверь пытался завлечь её разговором. Прошла метров десять, оглянулась на меня с тем же испугом и побежала. Странная девка. А я-то думал, не устоит перед моей неотразимостью на «Москвиче», пусть и государственным. Рулю то я!

Опять читаю. Не читается. Как-то не по себе. Из-за девки? Да на хрен она мне нужна. Сейчас не трахнешь, а ехать на вечер сюда не стоит. А в городе натрахаюсь… Откуда–то тревога… Не спокойно на сердце бывшего зека. Чюйка тревожная...

–  Поехали!

Костя быстро вскочил в машину и второй раз крикнул:

–  Поехали!

Ну, я и поехал. Видать не укладываются семейные отношения с тёщей. Ну, расстроили парня… Ну, что там влезать, расспрашивать? Едем молча. Выехали за село с километр. Костя вытащил из подмышки (одет в куртку),  орикнул: . тут громный немецкий штык и кинул его за спинку сидения… Огромный штык. А что маленькие штыки бывают? Тоже гиперболовато выразился.

–  Всё! Зарезал тёщу и тёщину мать. Хату поджёг. Сейчас заеду, убью жену, заберу деньги с книжки и свалю.

Тут я и охренел. Коротко, но сильно. Вот оно сердюшко-то чуяло. Я по тормозам. Встал. Глянул – горит хата, там где мы были. Солома, сено, доски… ох, и горит хорошо… И две покойницы в хате. Господи, ну, за что?! Зачем? Почему он ни с кем из десяти водителей не поехал? Ну, почему именно со мной?

Мне Костю убить захотелось. Очень сильно. Но это, если б я не отбыл столько лет и столько горя не видел, то да… Надо убить. За то, что, гад, мне такое горе подстроил… Не мог автобусом поехать… Об убитых бабах я не думал! Ну, эгоист! А вот о себе дюже волновался. Опять попал под «магнитофоны». Только тут кровь. Смерть. А я–то причём? Ну, сука! Костя гад!

–  Так! Едем назад, разворачиваем! Тушим пожар, вызываем «скорую»! понял?

Я развернул машину и вдруг поймал мысль. Всё село тушить пожар будет. Десятки мужиков с топорами и вилами. А тут убийцы и поджигатели возвращаются. Добить жертв, подлить бензина в огонь… Да нас вилами запыряют в самом деле. Ну, кто в горячке, в горе подумают, что раскаялись и вернулись помогать. Исключено. Невозможно. Убьют и правы будут. Их оправдают. А уж искалечить тоже есть чем, есть кому и есть кого… Нет. Надо ехать в город. Так. До разапыряют в  огон возвращаются. олько горя йона, райотдела милиции десять километров. Из села, где пожар и два трупа, с почты или сельсовета уже позвонили в райотдел. Там приняли меры, то есть пяток автоматчиков на перехват выслали…

Так что в районе нас уже ждут. И примут с почестями. Ну, сука, Котя! На хрена мне чужое похмелье?!

Едем молча. Злость меня переполняет справедливая, но опасная. Ухуйкать мне Котю раз плюнуть! Даже плевать не буду. Штык из-за спинки он не достанет. А молоток у меня под рукой, под левой. А молотком даже левой, даже в столь ограниченном пространстве как кабана угомонить можно.

Вышли на ростовскую трассу. Вот и ментовский кордон. Две машины и шесть человек с автоматами. Без полосатых гаишных палок. А на хрена палки – это просто машины останавливать. А нас они остановят очередью из автомата.

–  Так, сейчас двух мусоров я завалю … – осмелел Котя.

Видать,  водку  выжрал. Ибо достиг предела смеси глупости, дерзости и алкоголя. Опасная, взрывоопасная смесь…

–  Сиди, сука, щас глаз тебе выбью, как и не было…

Я прижался вправо, повинуясь жесту руки старшины. Хотел с поднятыми руками выходить из машины. Ну, дело в двух–трёх секундах. Ну, чуть не поторопился.

–  Ваши документы! – спросил нормальным голосом в открытое окно старшина.

Я подал.

–  Порядок! – довольно произнёс мент. – А что в будке?

«Москвич» марки «Иж–15–16», в кабине два места и сзади будка где-то полтора на полтора и на полтора метра.

–  Да, ничего, сейчас открою.

Я выскочил из кабины, открыл дверь. Старшина осмотрел пустую будку и протянул мои документы назад.

–  Можете ехать!

Только бы Котя не трепыхнулся… только бы, сука, не выскочил и не начал… Ну, только бы… Я сел за руль и мы поехали. Костя то ли от стресса, то ли от водки… поплыл, расплакался… как баба…

–  Убью жену… Они мне жить не давали. Убью. Я в бега уйду... у–у–у… суки… А тёща..! – Видать, водка взяла своё.

Оказывается менты ждали не нас. Где-то в глубинке Донбасса, то ли в Горловке, то ли в Енакиево, ограбили сберкассу. Взяли около ста тысяч рублей. Менты разослали и получили «ориентировки» на поиски и перехват злодеев. А тут как раз и мы выехали… Ну, совпадение и накладка с благополучным (пока) исходом. А нас ловить начнут минут через двадцать. Что-то в селе с телефоном не в порядке. Сосед погорельцев на «Запорожце» в район поехал и в милиции всё рассказал. Спалили, убили и уехали. На «Москвиче». Двое. Или в сторону Жданова или Ростова. Зять убитых был. Точно. А второй неизвестный. Когда драка началась в доме, дошло до резни, соседская девка в доме была, за солью приходила. Стала убегать, так второй из машины выскочил, удержать хотел. Наверное, чтоб свидетелей не оставлять… Так что, нас теперь встретят в Жданове.

–  Давай, стань под магазином, я водки куплю, – попросил Костя.

–  Хрен тебе, а не водку! Хватит с тебя. Нажрался и натворил. Убить тебя, суку, надо! – Я не мог сдерживаться.

–  Да чё ты кипятишься! – успокаивал меня Костя, – Сейчас заедем на почту. Сниму деньги с книжки «на предъявителя». Заедем домой, убью жену. Отвезёшь меня к Карлику (местный авторитет – катала), попрощаюсь и в Бега… Страна большая!.. Не найдут!

Дурак, а я раньше не замечал. Просто перебрасывались десятком слов – какая очередь на заправке..? А на «дело» не планировал… не убивать, не поджигать… Ну, Везучий! Везёт же тебе как всегда! Как раньше! Кому х..й, а тебе два! Так хотелось дать по пьяной роже! Но это хотелось. Хотенчики в кулак… Сейчас город, надо быть готовым к ментовскому посту. Спокойно, руки в гору и пусть куют в браслеты. Им ничего не надо говорить. Они и слушать не будут. Их дело «взять». И возьмут. А там уже операм надо спокойно объяснить, что я не при делах… Кто ж мне поверит? Ну вляпался!

 Скажут, Костя договорился со мной.  Я согласился помочь ему. Он замочил свою родню опостылевшую. Поджёг,следы зачищая. Ну, чем не версия для ментов? Поделят активность. Убийце вышак за двоих, а подельнику, мне, десятку (минимум при моих заслугах). А могут приписать мне разработку плана, руководящую и направляющую роль, как Партия, уговорил и настроил на преступление ранее не судимого… И пятнадцать лет вполне будет достаточно, чтоб до конца дней носить клеймо НеВезучий!

–  Так, Костя! Твоя кухня – твои дела. Сейчас едем в ментовку, ты сам сдаёшься и сразу, подчёркиваю – сразу, говоришь, что я не при делах, не знал, что ты будешь мочить баб! Понял? Костя, поскольку ты тупой или пьяный, хочу, чтоб знал! Чтоб потом не говорил «не знаю». Ты это обязан сказать. Это правда. Если даже менты будут делить «делюгу» на двоих (для солидности и масштабности раскрытого преступления), мол, групповое – не ведись. Срок будет больше. Так ты один, а так двое – банда. И последнее, если ты не скажешь правды и меня загребут и обвенчают по делу, моли Бога о «вышаке», ибо в зоне тебе жизни не будет. Я в авторитете и позабочусь об этом. Понял? Скажи, сука, понял? Нет?

–  Да, понял…

–  Без «да». Точно понял?

–  Точно, точно.

–  Тогда едем в ментовку.

–  Давай лучше едем на работу. Там попрощаюсь со всеми, и вызывают пусть мусоров.

–  Согласен. Едем в гараж.

У ворот гаража встретил нас завгар.

–  Где вы катаетесь? А масло менять? А техобслуживание? Я вас предупреждал, чтоб не долго. Всё! Работать!

Я решил не спускать глаз с Кости. Мало ли что сможет натворить. Ещё кого-нибудь долбанёт пожарным топором…

–  Начальник, – по привычке вырвалось у меня, – ты звони в милицию и вызывай наряд. Костя двоих убил и хату спалил. Я не знал…

–  Да, мне хоть четверых! Убивайте, палите… Это мне по фигу. Главное, перестаньте болтать и работайте. Завтра машина должна выйти…

–  Ты не понял! Я не шучу. Не болтаю. У Кости два трупа и сожжённая хата. Звони ментам, пока он завсклада не замочил вдобавок. Дождёшься…

До крикливого и требовавшего дисциплины начальника долго не могло дойти – трупы… пожар… и техсостояние машины…

–  Это правда? Или ты меня разыгрываешь?

–  Да какой тут розыгрыш на «высшую меру»?

–  Котя, – я ткнул ему кулаком под ухо, – иди расскажи о своих подвигах, а то мне не верят.

Костя вышел из кабины. Как он умудрился достать штык из-за сиденья, точнее из-за спинки… Она высокая, нерегулируемая и близко к металлической перегородке. На ноже была очень заметна запёкшаяся кровь. Можно назвать «пятна бурого цвета»… Но я знал, что это кровь убитых женщин. И нож – не нож, а штык длиной сантиметров тридцать, а то и все сорок. Плоский. Немецкий с кровостоком посередине.

И тут до завгара, переживавшего за ремонт машины, дошёл в какой-то мере ужас сказанного. Он остолбенел, побледнел и заикаясь уточнил:

–  Костя, Костик, это прав-да? П-п-р-а…

–  Да, шеф, правда.

Костя держал в руке штык. Я рванулся было вырвать, забрать оружие да вовремя тормознул: а зачем мои отпечатки на штыке?

–  Начальник, возьми себя в руки, точнее возьми в руки не себя, а штык. Котя, отдай перо, отдай… – Завгар заколебался: брать – не брать.

–  Забери штык, – сказал я с твёрдостью в голосе, – быстро забери, пока он не всадил его кому-нибудь, даже тебе в живот. Ты в прошлом месяце лишил его двадцати рублей премиальных? Лишил. Вот повод. И по дороге он говорил, что не любит тебя, злой на тебя.

У завгара затряслась нижняя челюсть, губы затряслись как у бабы перед плачем.

–  Костя, отдай «воркуту».(нож)Тебе зачтётся.

Костя помучился ,поколебался и протянул штык, держа за длинное лезвие рукояткой вперёд. Оттаявший от страха завгар трясущимися руками всё же забрал штык и пошёл звонить ментам.

Котя крутился по гаражу. Подбегал то к одному, то к другому. Прощался. Плакал, смеялся. Пел песню «По тундре, по железной дороге мы бежали с тобою…»

–  Не поминайте лихом! Пацаны! Мужики! Загремел я на срок! «…где мчится скорый Ленинград–Воркута…»

–  Котя, только, чтоб я тебя лихом не поминал! Помни! Как надо сказать – первый ты! Правду, как есть.

У меня оставались считанные минуты. Менты вот-вот нагрянут. Интересно, меня с ним сразу возьмут  или потом приедут? Смотря какую информацию получили: один или двое… И как среагируют…

Менты въезжали на своём автобусе. Человек семь. Завгар кинулся навстречу. Протягивает им штык.

– Вот он. Константин Дмитриев. Он сам признался! – торопливо тарахтел завгар.

Костю заковали в наручники и увезли.

Я облегчённо вздохнул. Ну, куда ему бежать? Даже с деньгами. Пропьёт и сядет. А может сядет раньше, чем пропьёт.… Но меня всё равно дёрнут. Обязательно. Допроса мне не избежать. Надо подготовиться. А что тут готовиться? Ясно как день. Яснее не куда. Я НЕ ЗНАЛ. Как бы на меня не сходились стрелки, совпадения, ошибки, я знаю только одно: он сам. Я не знал.

Заехал я на яму и стал сливать масло. Менял фильтры, а думал только об одном: как поймут меня… в этом деле? Загребут как участника или допросят как свидетеля?

Масло и фильтры поменял. До конца работы оставалось чуть больше полчаса. Умыл руки, переоделся и за мной приехали. Двое в штатском…

–  Вы Бакатов?

–  Да.

–  Вам придётся с нами проехать. На часок.

–  Мне однажды уже сказали «Пройдёмте на минутку…», а вернулся через одиннадцать лет… – хмуро по ситуации осмелился я пошутить.

Молча взглядами меня провожали коллеги по цеху… завгар… двое из отдела снабжения и с десяток рабочих из стройгруппы.

Не знаю… Просил про себя «Боже, помоги мне!»

Провели в кабинет замначальника УВД. За столом сидел подполковник в очках. Лет под сорок. Седоватый. Симпатичный.

–  Присаживайтесь, Иван Михайлович, остальные свободны.

Я узнал в нём Авдеева, опера который лет пятнадцать назад меня с курткой кожаной на базаре брал. Брал другой, а он разбирался со мной и продавцами. Я помнил его объективность. И был благодарен.

–  Иван Михайлович! Я понимаю Ваше состояние. Обещаю во всём разобраться. Так что, Вы не волнуйтесь и расскажите мне подробно, как всё было.

Я рассказал.

–  Напишите это так же подробно на бумаге!

Я написал. Хотя так боролся с самим собой… Не писать, не подписывать – это тоже выработанный Тайгой принцип. Ведь по правде, я не виноват. Это выяснится при дознании. Но если менты захотят закрыть меня, то смогут. Надо чтобы не захотели… Вот попал! Вот сука, Котя! Сколько не охай, надо ждать концовки. Какой бы она не была.

Меня отпустили. Завтра на работу. Устал. Пошёл спать. Ребята, с которыми я жил, разъехались. Один женился, второй в аспирантуру уехал.  Остался я один в комнате. Только несколько преподавателей жили по одному. Так что, мне повезло. Один. Одиночество в этом мире – это хорошо. Для меня особенно. Нервничал. Не спалось. Сон не шёл и всё.  Заснул  - расстреливали во сне. Гоняли по тайге...

                                                         *    *    *

Мимо моих дверей часто стайками по два–четыре человека студентки шли в душ. Общий. В комнатах был только умывальник. Надо высмотреть, когда будут идти обратно. Выдернуть какую-нибудь и трахнуть. Оргазм для организма – это расслабление… сон… польза.

Их шло трое от лестницы, в халатиках легкомысленных. Светленькая с краю, худенькая. Я высмотрел. Поравнялись с моей дверью, и я выдернул из шеренги крайнюю, затащил в комнату и закрыл дверь. Три секунды под банальное: «Да что Вы делаете?!.. Что Вы себе позволяете?.. Что происходит..?»

Дав возможность повозмущаться, я крепко прижал к себе и под мышками сыграл на клавишах рёбер чардаш. Расчёт удался. Она не выдержала и захохотала с повизгиванием. Подружки за дверью то стучали с просьбой отпустить, а услышав смех и визг, подумали, что мы с подружкой давно знакомы, и хихикнув «Вот Наташка даёт!» пошли к себе.

Наташка ещё не даёт. Крепко обняв, поцеловал её, нагло и требовательно. Поясок на халатике был завязан очень слабо, не затянут совсем. Упал поясок. И халатик без поддержки распахнулся. А под халатиком ничего из одежды, а только молодое вымытое женское тело… Наверное, энергия, сила желания заразительна, как зевота. Потянулась навстречу и руками и поцелуем… Потекла…

И день трудный и трахалось легко. Ну, откуда силы? Вот уж отыгрался. Злость на Котю вылилась в сперме… Трахал беспощадно. Она стонала искренне, без симуляции. Ей было Хорошо. Я это чувствовал… Мне тоже.  Утешился.  Успокоился.

Трахнулись на славу. Разлеглись, расслабились.

-  Я тебя давно заметила. Ты преподаватель?

-  Да, в школе диверсантов курс террора читаю.

-  Я серьёзно.

– А я весело.  Нет. Я лучший  водитель кафедры движения. –с гордостью и пафосом.

–  Перестань!

–  Перестал!

–  Я серьёзно спрашиваю.

–  А я весело отвечаю.

Я лежал на спине. Член торчал вверх, как символ мужской неутомимости.   Она отметила это. Погасло беспредметное любопытство. Кто? Зов эрекционирующего члена был сильней.

Уселась сверху и поскакала…В сексуальную даль…за «горизонт» в страну «аргазмию»… за…

Отдохнули минут десять. Опять начались расспросы.

–  Ты в НИСЕ работаешь? (научно- исследовательский сектор)

–  Я уже ответил. На кафедре движения водителем, то есть двигаюсь из пункта А в пункт Б… Всё иди. Я хочу спать.

– Ты меня прогоняешь? – она удивилась и обиженно надула губки…

–  Нет, просто ты мне уже не нужна. А я хочу спать.

–  Ты хам или…

–  Нет, я не хам. Просто хотел тебя – мы трахались. Стал хотеть спать, то ты лишняя. Ни к чему. Вот и всё.

–  Ну, ты даёшь! Хочу – не хочу… иди… Ты даже имя моё не спросил.

–  Зачем?

–  Захочешь пригласить меня в кино… в ресторан… как будешь обращаться ко мне?

–  Никак. И приглашать никуда не собирался. Всё.

–  И чтобы больше ни разу не…

  - Захочешь трахнуться – приходи. Нет – я найду тебе замену. Давай, давай, – я вытолкал её за дверь, замкнул замок и заснул.

Прошли  пол года моей вольной жизни. Процесс адаптации. Наблюдений. Аналитических выводов.

Редакция мной довольна. Я Деду описал подробно поездку с Костей. Он понял. Не упрекал. За что? Ладно. На хлеб я зарабатывал. Питался скудновато. ГУЛАГ приучил к полуголодности.( как и в детстве)  И обжорство мне противопоказано. Жил экономно. Летом ходил в кроссовках, поддельных джинсах и майках. К осени купил куртку. Монгольскую  кожаную, за семьдесят пять рублей. Больше месячной зарплаты. Следил, чтоб носки всегда были свежие, трусы и носовые платки. Элементарная гигиена. Полуголодное состояние и джинсово–спортивный стиль. Куда там нам…

Пить ни грамма. Абсолютно как и в юности. Не курил. Тестостероновая зависимость была ярко выраженной. Каждый день надо кого-то трахнуть. Ну, необузданная потребность. Член вставал просто так в джинсах во время ходьбы. Особенно, если впереди шла девка  и виляла задницей. Вот прямо тут бы задрал  бы юбку, приспустил (а можно и с трусами) и вдул бы на весь « Федот». И вроде не «голодал». Если уходил на два часа в город, в сквер, в парк, к кинотеатру, то обязательно приводил кого-нибудь в общагу. Шли охотно. Ну, выполнив для успокоения совести: «…с первого раза?.. так нельзя… ты будешь считать меня проституткой…»

–  Нет, не буду.(хотелось добавить,  клянусь,  век свободы не видать,  волюшки не княпать.)

А перед входом в общежитие некоторые тормозились. Я понимал.  Дежурная вахтёрша поприветствует вставанием с низким поклоном и пожелает: «трахайтесь на здоровье». Заводил со двора. Подводил к моему окну и велел ждать. Через минуту открывал окно подавал руку и втаскивал её на подоконник. Внизу шли толстые металлические трубы отопления, покрашенные двойным слоем белой краски… Сейчас от женских ног краска стёрлась. Трубы блестели отполированным голым металлом… Трахал беспощадно или из местных студенток или приводил уличных. На бал к княгине Лиговской меня не приглашали. Вот и питался подножным кормом, преодолевая часто: «я на улице не знакомлюсь». Это ж надо! А потом от члена оторвать не возможно. И домой хрен выгониш. Вот оно  пагубное влияние уличных знакомств. Ну какие они смешные. Гордые и, конечно же, недоступные. Какими же им ещё быть в этом совершенном мире нравственных традиций и моральных догм.

* * *

Зам. секретаря комитета комсомола, однокурсница Жукова, держит в руках несколько рукописных листов. Читает внимательно и смеётся, даже хохочет.

     -Вот, почитай. Это  объяснительная  абитуриентки   коменданту общежития. На,  читай.

                                               Объяснительная

…Комендант открывает комнату своим ключом, а Света лежит в постели с мальчиком дружит (!!!) Я уже подружила со своим Сашей и разливала водку по стаканам…

… в комнате было обнаружено 64 пустых бутылки из-под водки и чуть меньше (примерно, 50 штук) от вина и шампанского…

–  Меня развеселило – «дружат». Этакий эвфемизм  слова трахаться. Так простенько , даже ласково.

–  Ну, а как? Сношаются, копулируют, трахаются..?

–  Нет, но это из головы 17–летней школьницы! «Дружат, а я уже подружила…» Как тебе? Легко, чисто и предельно понятно.

–  Ну, тогда вождь комсомола, давай и мы пойдём уединимся и подружим без кавычек. Идём?.. – Я приобнял её. Молодая, красивая, забитая идеями и догмами комсомольской пропаганды, но я бы с ней подружил…

–  Нет, у меня разбор персонального дела… Надо подготовиться… Нет, я не могу…

–  Ну, а потом позже подружим?

–  Посмотрим, – неопределённо ответила комсомолка–вождиха, но улыбнулась по женски с пониманием. Видать, представляла  «дружбу»  и знала на чём волоса растут…

Трахнул я её через недельку. Нормально. Но во время оргазма шумно втягивала в себя воздух и с задержкой громко ухая, как сова (филин), выдыхала. Так экзотично. И тогда у меня блеснула идея записывать на плёнку крики оргазма, создать оригинальную коллекцию женского озвученного счастья.  Фонотеку, забавное хобби. От скуки и для разнообразия…Предложить потом киностудии .

Начал усердно тренироваться. Всё–таки таёжные условия не для тренировок. Хотя и там есть фанаты. Но мне не объёмы и рельефы нужны, а хорошая физическая форма, выносливость.

Каждое утро бегал до телевышки и обратно, примерно четыре километра. А после работы, соорудив себе спортивный уголок в гараже, качал пресс. С двадцати четырёхкилограммовой гирей я подтягивался пятнадцать раз и отжимался двадцать.

А у меня болело всё. Прострелянная нога, рука дёргалась и судорога сводила пальцы, кисть. Но больше всего беспокоил осколок в позвоночнике. Боль была всегда внезапной, как будто опять ножом ударили… острой, как удар ножа… и больно.Контузия выражалась в бессоннице. Препакостное состояние. Что с этим делать, как будет дальше – стихнет или будет прогрессировать..? Будет мешать мне. Я должен быть физически здоровым, полноценным человеком. Эст говорил об иностранном легионе – «Легион Индрангере». Может попаду туда. Тоже здоровье понадобится крепкое.

Осень была тёплая, и в сентябре попробовал проплыть с Левого берега к порту. Шесть – восемь километров проплыл нормально. Попробовал проплыть порт и добраться до Песчаной косы. Это ещё столько же. 10 километров я мог проплыть не спеша. Это занимало где-то 5 часов. Нормально себя чувствовал. Без спецсредств, без особой подготовки.  Хотя это и есть подготовка. Я тренировался сам, проверяя свои силы и физические возможности. На что мог рассчитывать? Сам на себя. Ни поддержки, ни обеспечения, ни помощи, ни страховки. Как при Побеге в Тайге. Здесь тоже побег. Только из обширной зоны под названием СССР. Опутали проволокой колючей скотину, как на пастбище, чтоб не дай Бог не разбежалась. Чтоб давала план. И  строило очень Светлое Будущее под названием Коммунизм  Для шайки ЦК .Хотя у них  коммунизм (сытость) был  давно .С самого Бунта 17-года. О себе они позаботились в первую очередь. А народу только обещяли.  Дурили. Успешно. Может народ такой?

Результаты неутешительные. Пару раз хватала судорога раненную ногу. Рука иногда судорогой сводилась в щепотку… в горсть, в кулак, и грести ею было трудно. Ну, а если стрельнет позвоночник, осколочек закапризничает..? Утону. И тут я просчитываю не страхи, что могу погибнуть в морской пучине, а шансы на успех. Как и в бегах. Какие факторы могут мне помешать: моё здоровье, физическая форма? Может в связи с утратой физических возможностей – надо исключить вариант. Искать и разрабатывать другие… Так, всё так, как и в бегах из зоны. Думать, искать.

Надо изучить порт. Возможность проникнуть на судно, любое, хоть иностранное, хоть русское, то есть советское.

В институте нашлось немало умных и справедливых людей. Относились ко мне нормально, помогали: Гена Чап., Валера Чиг., Володя Зус., С десяток добрых людей, как и в редакции Литературки, с добротой протянули руку помощи. Зав. лаборатории кафедры сварки выхлопотал мне полставки лаборанта – 35 рублей. Ну, а чтобы бухгалтерия узаконила эту добавку, утвердили как грузчика на свой пикап. Хотя я и так не отказывал, помогая   бесплатно   грузить, чтобы то ни было: от типографских бланков до бочек с карбидом. В работе был безотказен. Не перебирал маршрутами и временем выезда. Поездки были разные: Харьков – Ростов, где-то в радиусе 500 – 700 километров. Машину содержал в порядке. Чинил, чтобы не ломалась в дороге. Утвердился и в глазах коллектива и начальства, как отличный водитель. Спасибо всем этим людям и низкий поклон за нормальное ко мне отношение.

Пошёл в кино. На последний сеанс. Народу было немного. У билетных касс с десяток человек. Среди них симпатичная женщина, лет 30 – 35.

–  Хотите я возьму Вас с собой в кино? Куплю конфет в бумажках? – спросил я просто, как бы между прочим.

–  Так быстро? Так просто? – спросила она приятным голосом, рассматривая меня с нескрываемым интересом.

–  Именно быстро. До начала фильма шесть минут… Меня торопит время. Идём?

–  Идём, – улыбнулась тепло… Эмоционально… Приятно.

Зал был полупустой. Мы сели подальше от экрана. Буфет закрывался, но кулёк конфет мне под расчёт отпустили…

После фильма я предложил так же просто:

–  Или идём ко мне или я провожу домой?

–  О, Santa Simplicitas! О, святая простота! Так просто – к тебе, ко мне…

–  Откровенно. И просто. Разве лживость и фальшь предпочтительнее?

–  Ну, за женщиной надо поухаживать… ближе познакомиться. А так, с бухты–барахты… Как ты себе это представляешь?

–  Легко. Раздену тебя. Буду ласкать тебя. Тебе будет со мной хорошо. Главное, очень хорошо!

–  Да ты самоуверенный. Самонадеянный. Немного ли на себя берёшь?-прямо рассмешил.

–  Это правда. Само–уверенный – уверенный в себе. Это плохо? Уверенный потому, что знаю и верю. Говорю правду. Ты предпочла бы путанные, сбивчивые попытки неполноценного, неуверенного в себе хлюпика? И много на себя беру, посильные осуществимые обязательства. Не более того. Докажу!

–  Как-то непривычно мне. Удивительно и боязно. Это незнакомый мне метод общения с мужчинами… Противоречит моим принципам. Убеждениям… Приходится под натиском твоей уверенности ломать в себе некоторые принципы… – Она задумалась. Я видел, что она не кокетничает, как женщина набивающая себе цену, а колеблется… ищет оправдательные причины для поступка.

–  Ты сделай шаг мне навстречу! Откликнись на мой зов. Я нормальный здоровый мужик. Ты мне нравишься. Я тебя хочу. И всё будет хорошо! Почему я должен об этом сказать прожив неделю, две..? Укоротив себе жизнь на полмесяца удовольствий… в угоду предрассудкам: «А что  подумают..? Как к этому отнесётся..? Как расценит..?» Если ты согласишься, я не расценю это как твою доступность или свою неотразимость. Это нормальное общение двух взрослых людей. Без насилия. Без хитрости. Лжи. Ну? Идёт? Я не буду считать тебя падшей. Скажи идёт?

–  Идёт! – Как в омут с головой шагнула, засмеялась , повеселела.

Дошли до общежития. Светская непринуждённая беседа. Она смягчала поэтической темой своё нравственное падение.

–  В общежитие я не пойду.

–  Я один живу. Один в комнате. Нам никто мешать не будет.

–  Возле столика сидит дежурная… Мне будет стыдно…

–  Хорошо. Не будет стыдно…

Я провёл её во двор и к окну. Через три минуты подал ей руку, и она довольно лихо вскочила на подоконник. Ну, а там под ногами отполированная подошвами труба. Ну, вот и всё. Дал ей отдышаться, успокоиться и почувствовать безопасность.

У меня были ключи от душа. Мы тихонько спустились в подвальное, точнее цокольное, помещение. Приняли душ. Вместе. Я со стоячим членом… Хотел прямо тут и въехать… но воздержался до койки.

Всё тонко, нежно, лирически… И только, когда уже разобрало её до предела, вырвался требовательный окрик: «Хочу в рот! Дай в рот!» Вроде я возражаю. Минетничала  (или оральничала?) умело. Азартно, но с бережной нежностью. Профессионально. И насосавшись всласть, воскликнула торопливо, требовательно, и коротко как команда «В бой!», «Фас!»: «Кончай! В рот!» И я выполнил дамское требование. Легко и приятно.

Лежали сытые, удовлетворённые…

–  Давай хоть познакомимся, – предложила она.

–  Думаешь стоит? – вроде просто уточнение, а вышло язвительно.

–  Надеюсь, что наша торопливая встреча не последняя?

– Прогнозов и планов избегаю, но не исключаю повторения… – расплывчато и неопределённо ответил я.

–  Меня зовут Алина Гордина. Відома українська письменниця, – шутливо по–украински представилась дама.

–  А меня Иван Бакатов. Лучший представитель кафедры движения металлургического института.

Ну вот, церемониал знакомства и состоялся.

–  Вас можно считать живым классиком или для признания надо умереть?

– Я дебютантка. Две небольшие книжки уже издала. Одну могу тебе подарить с автографом. – Она достала книжку с мизинец толщиной «Отцвела черёмуха» -.Потом стихи принесу. - На украинском языке я не умел читать, но поблагодарил с подчёркнутой вежливостью. Слово «потом» насторожило и я расценил его как крайнюю степень женской самоуверенности.

–  А как же пробился талант? Кто заметил?  Нет, правильнее вдохновил…

–  Окончила Киевский университет, филфак. Потом Московский литературный имени Горького. Вот пишу понемногу. Печатаюсь в областных газетах и журналах. Веду на телевидении программу «Субботний разговор».

–  Творческая у тебя биография. Похвально. Даже восхитительно, ибо я восхищаюсь Вашими творческими способностями.   Когда Вы, сударыня, станете великой и знаменитой, а Вы ею обязательно станете, я буду известен уже тем, что знал Вас в начале творческой карьере, когда Вы были молодой и очаровательной. Буду Вашим биографом…

–  Ладно, ладно подшучивать. А чем Вы, сударь, занимаетесь?

–  Больше десяти лет проработал в таёжных экспедициях геологоразведки. Водителем вездехода. Теперь вернулся в цивилизованный мир урбанизма. Поводов для гордости мало. Но в своей профессии я, как бы поскромнее выразиться, «асс»…,проще мастер.

Мы лежали, болтали ни о чём и обо всём.

–  Приглашаю тебя к себе в область. Покормлю тебя хорошим борщом. Приедешь? Это центр Донецка.

–  Для филолога и писательницы грозить хорошим борщём это интригующе.

–  Ты скажи – приедешь?

–  Возможно.

Я видел, понимал и чувствовал, что нравлюсь ей. Приятное чувство. Приятное понимание. А она мне? Да так себе. Как маргарин – ни вреда, ни пользы. Но в сексе приятна. Любит секс. Любит трахаться – это в женщине главное, проявляет особое мастерство. Но для меня она одноразовка. Завтра вечером, нет уже сегодня найду за два часа шатания по городу такую  же или лучше. Только не писательницу – это редкая профессия. Но что мне от этого..? Ну, поговорить приятно…

Она читает Н. Рубцова «В горнице моей светло…»:

       «… Так зачем же прищуря ресницы

       У седого болотного пня…

       Спелой клюквой, как добрую птицу,

       Ты с ладоней кормила меня…»

П. Неруда «То было ночью Сантьяго…»

       Я вынужден отметить, даже утверждать, что трахать умную, интеллигентную и образованную женщину слаще, чем юную тупую и дурковатую акселератку, пусть даже и красивую.

Интеллигентная женщина умеет тоньше, глубже чувствовать, воспринимать происходящее. Траханье – как ритуал, как священнодействие, исключая, а скорее подчёркивая эту тонкость грубым матом: «… е… е… меня!» Как та московская журналистка. Это как из горячей сауны в холодный бассейн. Контрастно. Неожиданно. И интересно-о-о. Женщины способны удивлять самым неожиданным образом.

–  Почему у тебя член такой оригинальный? – задала она вопрос, который задавала каждая трахнутая женщина рано или чуть позднее, независимо от ума и возраста.

–  Из-за любопытства Ева рай потеряла.

–  А что я могу потерять? Твой шишковатый пенис?

Она нежно взяла в рот головку и, глядя мне в глаза, стала   минетничать…

Особенно приятно, когда женщина делает это глядя в глаза. Дополнительный контакт. Зрительно–душевный.  Увеличивает возбуждение и усиливает оргазм. Попробуй.

Она прервалась на минуту, после длительного сосания рот, губы устают, и, она сделав лёгкую разминку, попросила: «Кончи мне в рот…»

Да конечно. Желание женщины закон.

Она отдышалась, успокоилась.

–  Да… Это сладко… Ну, скажи, что это за шарики? – женское любопытство беспредельно.

– Чтоб тебе было хорошо. Я вставил под кожу такие вот жемчужины. Ведь тебе же хорошо?

–  Да, очень. Я их чувствую влагалищем.

-    Я знаю, что не только влагалищем. Во избежании дальнейших распросов ,отвечаю исчерпывающе, чтобы закрыть тему. Даже диаметр и форма продуманы, чтоб ты лучше чувствовала. И расположение тоже .Тут целая наука… – Так я пытался  удовлетворить женское любопытство, поскольку сексуальную жажду уже удовлетворил. Жизнь сплошная порнография… Фу какая мерзость ,нет гадость. Но такая приятная .  Погрязли мы все в этой гадости. Что за   сомобичевание?

Или не все?  Или не погрязли? Может я клевещу на непорочных членов общества? Оскорбляю их чистые души. Но особенности шаров я обязан прокомментировать, ибо вопросами задолбали. Прости за подробную детализацию, иначе ясности не будет, а так можно считать тему и раскрытой и закрытой.

- А зачем тебе это?

–  Да не мне – тебе! Вам. Женщинам.

–  Больно же было кромсать самый чувствительный орган?

–  Больно. Но ради вашего удовольствия чего не сделаешь…Болевой   предел   притуплен.

–  А вообще-то зачем?

–  Ты что тупая? – Возмутило меня её непонимание. –  Готовился стать профессиональным сношателем, ёб-рем–террористом, с постельной кличкой «неутомимый» и зарабатывать на жизнь, удовлетворяя ненасытную похоть развратных женщин. Тебе такое объяснение понятно?

–  Да ну тебя… Извращенец! Не сердись на меня. – с деланным возмущением она стучала кулаками по моей груди.

Довольная натраханная женщина… она так отличается от ненатраханной, от недотраханной, а, следовательно,  недовольной.

Рано уходил автобус в областной центр, и я подвёз её на автовокзал. Попрощались.

–  Я хочу тебя в любое время, жду! – крикнула она в окно.Пассажиры посмотрели на нее удивленно и вопрошающе. Смелое заявление.  Вовсеуслышание. Не шопотом на ушко.  Ну ну.

Жди–жди. Обещаний не даю. Будет  возможность   и желание навещу. Только при условии совпадения этих двух исходных. Не попрусь  же я за сто двадцать километров специально на траханьки… Я  за это время здесь по месту двоих отымею. А вот если буду по работе в областном центре, то может и появлюсь. Если охота будет. Вот так.

Начал суммировать состояние здоровья и вообще последствия одиннадцатилетнего пребывания в ГУЛАГе. Так. Календарное время это ничто. Если учесть крытку, БУРы, ШИЗО, бега, ранения, больницы, то вытягивает чуть ли не на всю двадцатку. Если сравнивать с хлеборезом, который ,нажравшись до отрыжки вместе с завхозом и каптёрщиком, запершись в бане трахали молодых петухов.  У них жизнь легче в зоне и время исчисления срока другое. А я все годы в непрерывном стрессе… Вот и ровняй… Вот и разница – кто е..ёт, а кто дразнится. Так что просто «сколько лет» – это неточное время. Я терпел всё без вины, а это ещё больнее. Это относительно. Ох, как ОТНОСИТЕЛЬНО.  Куда и кем относилось это жуткое время… Это мои годы… Это моя жизнь…

Ну, ряд мелочей. Купил часы на металлическом браслете. Одел, и сразу изнутри протест, и желание сбросить его. Я не мог носить на руке металл… Это реакция на наручники… Кожаный ремешок тоже был неприятен, но постепенно свыкся. Не мог терпеть. Неправильно. Терпеть я всё мог. Просто мне неприятно, когда кто-нибудь брал меня за руку от плеча до ладони и держал… Женщина ласково, по-дружески… а мне вспоминалось   заламывание  рук, и возникал протест. Вырывал руку. Мне  Не приятно. Прикосновение рубашки или простыни к границам грудной клетки и рёбер вызывало раздражение, боль и желание скинуть – это от ударов сапог по животу и рёбрам когда-то  давно-давно.

На окнах, форточках были шпингалеты. Так вот клацанье открываемого шпингалета, лязганье замка дверного во время дрёмы мной воспринимался как затвор автомата Калашникова. Я напрягался, как пружина. Реакция была резкой и постоянной. Если кто- то  произносил  слово «автомат» телефонный или разлив газировки, я воспринимал как для стрельбы. Слово «камера» хранения или фото, я понимал как тюремную…Своеобразное мировоззрение сформировал КРАСлаг.

Годами считалось смотреть прямо в глаза зеку – это вызов. Это значит, ты что-то про него знаешь, имеешь, хочешь разборки и толковища. Одним словом, неприятностей. А кому они нужны? Поэтому согласно «Светским правилам тюрьмы» смотреть в глаза более 3-х секунд  считалось «неприличным». Но если уж смотрел, то это «толковище»,  «получалово» и возможно драка.

Вот и пришлось переучиваться. Не смотрю в глаза – вроде что-то не так, не чисто, скрывает… Смотрю – дерзость и вызов во взгляде, злость затаённая и явная в глазах читается. Прав был Дед Раймер – от этого лечиться надо. Общаться с детьми и животными. Взгляд потеплеет. Испарится или будет загнана вовнутрь годами выработанная злость во взгляде…

Детей не люблю. Животных? Собак? Суки они, собаки эти! Всю мою жизнь исковеркали, все грызнуть старались.  А вот котов люблю. Не кошек. У них что-то ****ское от женщин: кто гладит, тому и мурлычат. А вот коты другое дело. Ладно. Люблю – не люблю…Никчему не привязываться , ничем не дорожить –это свобода.

 Как вырваться из этой Союзной Зоны? Вся страна охвачена колючей проволокой, как зона. Да без «как»! Зона она и есть зона. Только больше. И режим другой. А охрана круче. Хочу бежать из этой большой Зоны. Как? Где..? Опять бега.  Не научил меня ГУЛАГ Советскую Власть любить. Осторожничать научил. Не верить научил. Ненавидеть я и до Краслага мог, умел. А теперь это стало глубже, осознанней, злее.

Захватить самолёт. Вот что мне приходило в голову чаще всего. Так как Пронас Стасио Бразинскас с двумя сыновьями, пятнадцати и семнадцати лет. Ушёл же. Надю Курченко жаль. Скромнее надо было быть, уцелела бы. Ведь они вынуждены были её устранить, как я Дымка, чтоб не сорвался побег. Это цель. А она оправдывает средства. Почему в других странах не захватывают самолёты?Не убивают стюардес. Куда захотел сам, свободно улетел. Вот бы комухи ввели остракизм:выгоняли бы из рая  коммунистического недостойных. Нет же, границу на замок, чтоб скотина не разбежалась…

Один самолёт не захватишь. Это ясно. А подельников на такое дело найти трудно. Одно стало ясно, да и было ясно: жить в этой большой Зоне я не буду. Не хочу. Не надо.

                                                          *  *   *

Подвернулась поездка в область. Я решил заехать к Писательнице. Возвращаясь домой при выезде из Донецка, я воткнул четвёртую передачу при малой скорости. Машина заглохла. Повторил – опять задёргалась, затряслась и затихла.

–  Всё, – сказал я экспедиторше Вале, – я тебя сажу на попутку. Скажешь завгару, полетела крестовина. Починю и вернусь. Найду б/у где-нибудь в гаражах, поменяю и приеду. Всё поняла?

–  Поняла. Передам всё, как сказал.

Посадив Валю на попутку, я спокойно поехал к Писательке. Нашёл. Хоть и первый раз. Дома была. Обрадовалась. Стала готовить ужин. Напекла блинчиков с творогом. Суетилась. Старалась.

Кайф от ванны всегда действовал возбуждающе.

–  Вот тебе полотенце, – Алина приоткрыла дверь. А я лёжа в ванне приподнял живот и член как памятник, вымытый, горячий и стоячий. – Ну, ты молодец. Чего торопишься?

– Да никуда я не тороплюсь, само или сам… – виновато оправдываясь пояснил я своё состояние. – Дурной  гад, чувствует тебя на расстоянии…

–  Ну, красавчик, – она наклонилась в ванну и   соснула  головку экспромтиком. – всему своё время… – выдала она афоризм, вильнув задницей выходя из ванны.

Насладившись ванной со стоячим членом, я разлёгся на огромной кровати. Пока Алина мылась, я рассматривал домашний музей: африканские маски на стенах… напольные вазы на полу. Висели разные макраме… светильники… «Хоть бы не повредить что-нибудь во время секса…» – мелькнула мысль о технике безопасности при  секс буйстве в условиях музея…

Из ванны она пришла в  розовой   майке до лобка… Бикини называлось. Писка была выбрита как гусар перед парадом. Я любовался обнажённым (голым?) женским телом… чистым… красивым… молодым…  Груди твёрдые, красивой формы (сосок смещён вверх – курносые), небольшие, вмещались в ладони… Большие я не  люблю. Что-то вульгарное у них есть – от коровы.

Она видела, что я любуюсь ею, её телом, и ей это было приятно. Ей это доставляло удовольствие.  Я действительно наслаждался «созерцанием»… Она повернулась «вальтом» так, чтоб я мог видеть вагину.  Я рассматривал её с повышенным  интересом… Ох, и интерес был у меня к ней! Ох,  повышенный!

И поплыла… затрясло её, задёргало, закрутило и застонала… длинно – длинно. Такой стон женской души… Потом облегчённый смешок… такой лёгонький хихикающий смешок… Непонятный… Она выходит из транса, гладит меня:

–  Всё хорошо… хорошо… Сейчас… Сейчас… подожди…

Да жду… Я уже и так понял, что она кончила. А я ещё не начинал. От чего кончила..?  От чего кайф такой? От созерцания? Она облегчённо вздохнула и расслабилась…

–  Я тебе скажу. Я так устроена, если мужчина смотрит на меня, я кончаю от того, что он смотрит на писичку мою… видит её… Она ему нравится… Он хочет её… меня… Когда я это вижу, чувствую, знаю, я теку… кончаю от этого обзора. Красивая у меня пи… ? – спросила она именно так, без уменьшительно-ласкательных эвфемизмов…Это я подбираю очень мягкие выражения. Говорить её текстом не напечатают .Уж очень грубо она выражалась.Я не осуждаю её.Видно так надо ,так ей хорошо. – Красивая у меня вагина? – повторила она вопрос громче, требовательней, глядя мне в глаза. И конечно назвала не по книжному  «вагиной».

–  Да, – ответил я.

–  Нет, – сказала она, – не «да», а повтори, скажи слова «Красивая у тебя пи…!» Ну, ну, скажи так, прошу! Скажииии!

–  У тебя очень красивая пи…, – сказал я глядя в эту « пи…»   и в глаза её хозяйки, кидая взгляд вверх-вниз.Надо отдать должное: п… действительно была красивая,похожая на архидею.

–  Красивая п…, – повторила она, – красивая п…!ты это видишь… ты это сказал… – И опять… задёргалась,  как в припадке ,закрутилась вертолётным пропеллером и потекла .

Ну, ничего себе, если она течёт от обозрения, то что она будет делать, если вдую, если начну гонять как следует… Эксгибиционистка явная...Порнографистка извращенная. Ну как такой уником утаить , умолчать. Да ей памятник надо поставить на весь Донбасс, рядом со Стахановым.  Втянула меня в спектакль. А я так сопротивлялся…Ох не устойчевый  я от жизненных соблазнов.Ох грешен.

–  Ну вот, видишь… уже дважды кончила… – не то хвалясь, не то оправдываясь  лениво произнесла и потянулась, изящно выгнувшись спинкой, попкой… Грациозно, по-кошачьи. И потянулась к члену. Разговаривала с ним, как с живым существом:

–  Ну, ты мой хороший! Ну, ты мой красавчик! Хочешь девочку? Хочешь! Вижу! Ну, сначала я тебя приласкаю…

Начала вытворять  чудеса минета.  Утончённого.    Интеллигентного.  Мастерского.

Третий раз кончила, делая минет. Я ещё Не начинал. Хотя возбуждение было на пределе. Ждал её инициативы. Был под чутким руководством. И мне это нравилось: Сама! Делает всё, что Хочет! Я знал заранее, точнее пытался угадать, и не ошибся. Глубоко и проникновенно проникла языком в очко. Как же это можно уметь! Ну, так мастерски! Ой опасное удовольствие.

–  Ты видишь, как он входит? – спросила она с доронинским придыханием.

–  Вижу, вижу. И как выходит  тоже вижу.

–  Сейчас буду кончать, –с страстным придыханием, с хрипотцой предупредила она меня (по блатному «кончать»...убить, что это мне припомнилось). Опять влияние зоны. – Давай вместе, вдвоём. Сможешь? – спросила она  – Я твою струю в себе хочу чувствовать. Сможешь?

–  Да, конечно. Что ж тут трудного…Не в шахту за углем лезть.

      -Ну, ну, давай! – скомандовала она, – Ну, дава-а-а-айй!… – запела  протяжно с подвыванием.

       -Ну бери -и -и! -ответил я  подстраиваясь под её тональность.

Мы лежали расслабившись. Люблю эти полчаса после кайфа…После порнодействий.

–  Тебе хорошо со мной? – спросила она, приподнявшись на локте. Извечный, традиционный вопрос.

–  Очень.

–  Правда?

–  А какой смысл в Не правде? Ты сомневаешься в своём мастерстве или в моей оценке?

–  Я просто так спросила. Слышать хочу, что тебе хорошо.Так устроена женщина.

–  Хорошо, очень хорошо, – успокоил я её, рассеяв воображаемые сомнения… - А тебе со мной как? – спросил я просто для поддержания темы, как бы по «секс-протоколу», хотя видел и сам знал, что ей хорошо.

-  Очень! Я знаю мужчин. Люблю и знаю. Чувствую ещё до секса и почти не ошибаюсь. Чутьё меня не обманывало. Потому тогда сразу согласилась. Хочу отметить одну особенность.

-  Мою?

-  Нет. Общую. Просто результат опыта и наблюдений: есть мужик и член, как у коня, и энергия  жеребиная, жеребячья… - поправила себя, задумчиво вороша воспоминания… - Всё при нём, а не Мужчина… а есть послабее… помельче, поменьше…ближе к норме, а чувствуешь, что это Он, Мужчина! И перед ним сама меняешься… С ним всё иначе…

-  Лучше?

-  Иначе, по-другому – это объёмнее, чем ответ «лучше – хуже»… Это музыка… Я хороший секс сравниваю всегда с музыкой… Один… мой знакомый… сексолог, пытался собрать материал и защитить диссертацию на «диссертную» тему: «Анус и вагина – это одно целое, разделённое тоненькой плёночкой» .Учебник Ликбеза для ограниченных мужчин. Сексбезграмотных быков.

Она задумчиво смаковала воспоминания… Есть что вспомнить. А я «мотал на ус», интересная тема… Сколько непознанного вокруг… Как в программе «Очевидное и вероятное»… «Влагалище всегда влажное , а не ржавеет» - шутил когда-то зек, севший четвёртый раз за попытку изнасилования – так ни разу никого и не  изнасиловав. Хотя так стремился к этому…И заплатил за свою устремлённость 7-ю годами строгого режима.

Утончённая женщина. Чувственная и Чувствительная! (СенСуальная, сенСетивная. По латыни).  Она любит секс! Мужчин! Член! Всё её существо, вся женская натура хотела траха, трахалась и хотела. Это желание горело (светилось) в её внешности…В глазах, в губах…

Мы отдохнули с полчасика… говорили так ни о чём… ни о чём не говорили…

– Откуда у тебя столько заморских безделушек? – спросил я из простого любопытства. – Ты путешествовала за границу?..

–  Нет, любовник привозит подарки.

–  А кто он?

–  Его знает вся страна. По телевизору часто выступает. Знаменитость… –  с оттенком хвастливости и гордости объяснила она не в меру любопытному таёжнику.

–  Любит меня, – продолжая тему, – а  жениться не может, у него семья. Двое детей. Вот так и живём, видимся редко… – понеслась чисто женская наболевшая тема… Мне стало не интересно и я заскучал.

–  Хочу на спинке, традиционно, но чтобы ты руками меня за попку держал…

Мгновенно заявка была выполнена. Взял за попку, как просила, и идя вниз на проникновение членом крепко вздёргивал руками попу наверх.  Удваивал силовой эффект.  Но она попросила шёпотом:

–  Нежнее… не спеши… потихоньку…

Да, пожалуйста: я затих и медленно-медленно, очень медленно… тоже приятно в отличие от энергичного с очентно. трастного забивания свай в грунт…

И вдруг:

–  Что ты делаешь? – спросила она, продолжая трахаться.

–  Что? Ничего… – я старался как раньше нежно до упора.

–  Что ты делаешь? – опять громко спросила Алина.

Ну, думаю, точно где-то ногой зацепил эти многочисленные сувениры… Что-то повредил из светильников, торшеров.  Увлёкся, гад! Потерял контроль. Нанёс материальный ущерб.

–  Ну, не знаю, что я сделал? Поломал что-то?

–  Да нет,  глупенький. Ты не поломал ничего. Всё в порядке, всё хорошо. Но что ты делаешь?

Молчу.  Полегчало, раз не нанёс убыток хозяйству.

–  Ну, скажи, что ты меня    е ...ё ...ш!

–  Да.

–  Не «да», а словами скажи: «Е…у тебя х…м в п…у!» Ну, скажи так, как я, пожалуйста, повтори слово в слово.Я прошу тебя очень .Умоляю тебя!Мне это нуж- но-о-о!

Она говорила истерично взволнованно, её всю трясло… Тело извивалось и выгибалось, как в эпилепсии…Она вела себя как припадочная,как не вменяемая.

Я всё понял. С припозданием, правда. И моё непонимание вызывало в ней раздражение.

–  Я тебя    е…у          х… м      в           п…у…-слово в слово как она просила.

–  Ещё…Вот так еще! Еще! Повтори, пожалуйста!

–  - Я  повторил так как она хотела, как требовала, крича как истеричка.

– Хо-хо-ро-ро-шо-о-о-о-о… – поплыла писательница, получая свой очередной оргазм, с наслаждением аккомпонируя процессу  собственной матерной браниью  Это по-интеллегентному. Интересная женщина. Не вспомнить,  не написать о ней было бы не справедливо. Оригинальный экземпляр. Феномены и уникумы, заурядности я не помнил. Напрашивался наработанный вывод: у женщин с большим  сексопытом  появляется своя, личная особенность поведения при оргазме:  поза, «положи руку сюда»  «…трогай здесь» «…укуси за сосок». Очень оригинальные прибамбасы. И эти просьбы надо соблюдать, чтобы не испортить, не сорвать даме удовольствие.

Потом, когда я в день оттрахивал две – три приходящих, я иногда встречал подобную  Писательке. Они любили матерные,  грубые слова в процессе… и кончали от этих слов. Обязательно это были женщины утончённой натуры, впечатлительные и, естественно, интеллигентные. Но когда я подобными словами попробовал подогреть темперамент грубоватой таксистки, то чуть по роже не получил, и упрекнула, что испортил ей весь процесс и впечатление о себе. Не в тему, не к месту. Вот такие контрасты. Такие женские изощрённости, непостижимые как Тайны Женской Души. Да какие там Тайны..?! вытащи член и вся тайна…Как заорёт: «Оставь! Не вынимай!» И думаю, что внутреннее содержание женщины – это беременность и глубокое проникновение члена в её организм. Во внутрь ,вот вам и «внутреннее содержание.»Такова формулировка.  Столетиями писали о Таинственном Характере Женщины. О Загадочности души. По-моему, я разгадал их загадки и тайны! Трахаться они хотят. Созданы для этого и хотят Этого. Вот и всё. Я не открыл очередной элемент таблицы Менделеева, но то, что я понял их сущность, облегчало мне «доступ к телу» и не доставляло переживаний. Всё легко и весело. Какая тайна будет у неё с мужиком, если у него член отбило тросом? Никакой. Нет члена – нет тайны. А загадочность? Ну, конечно, загадка: красивая Анжелика хотела трахнуться с уродом. Логики-то нет в этом. А желание трахнуться есть. Не понятно – почему с уродом. А раз не понятно, не ясно, значит, тайна и загадка. Член – вот и загадка и  разгадка тайны души женской. Ну потом, как результат все эти страсти превратятся в семейную грызню за получку, водку, любовницу…У меня  нарабатывался богатейший практический опыт.  И не о себе я пишу , а о них, о  странных женщинах , с которыми мне приходилось  иметь дело . Да какое там дело. Просто иметь. Избыток тестостерона и андрогенов, эти ничтожно маленькие гормоны определяли загулы, кобелиные повадки. Конечно, могучее влияние биохимических процессов на мозги и поступки бесспорно, но есть разум, чтобы понять примитивный инстинкт,  и воля, чтобы удержать от поступка, контролировать. Мне этот контроль помогал.  Если у тебя было иначе, и что -то раздражает, ты прости  меня. У меня всё,  все не как у людей . То пытки  жесточайшие, то трах беспредельный.  Так уж выпало Таёжнику.  В зоне говорили: «кому х…й, а мне два». Точнее не   скажешь.  Ну так получается.

–  Ты заночуй у меня, – тихо на ухо попросила Алина, – ты мне нужней, чем другим… – как бы пояснила она свою просьбу, – для других ты самец голодный, а для меня дороже… как бы это сказать… бабья радость… – Значит, остаёшься! Спасибо тебе! Спасибо за тот, первый раз, за сегодня спасибо и за будущие дни… ночи…

Странно слышать « спасибо» за такие дела. Ну, благодарят за сумку поднесённую… за помощь при погрузке холодильника. А здесь благодарят за то, что трахал… секс-благодарность… Как за работу. За хорошую работу. За плохую ругают.

–  Да я готов, сам хотел тебя просить об этом, – приврал я, чтобы доставить ей радость предпочтения среди других…Почувствовать избранность.

Алина сбежала с работы раньше. Накупила еды разной, накормила, выстирала меня в ванне и стала выкручивать. Начала с члена…

Отдышалась, выпила шампанского… Потянулась… Довольная.

–  Ты отдыхай, спи, если хочешь, а я  поиграюсь  с ним…- чисто женская логика.

Я расслабился. А она играла с членом, как когда-то в детстве с куклой. То  соснёт, то

извлечёт из губ и любуется, то шарики перемещает, то языком в уретру легонько проникнет. Пусть балуется. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы член не повредила.

Через  полуприкрытые  ресницы я наблюдал за ней… Иначе выглядит женщина при члене, чем  при инструменте, пистолете , за рулём ...Иное выражение лица. Светится вся… Когда возбуждена, когда желание излучают не только глаза и губы, а каждая клеточка, каждая чёрточка лица и тела.  Просвечивается из глубины Женская Сущность. А когда оргазмирует – ещё меняется. Такое свечение наслаждения отражается на лице и всём облике женском…

–  Иван, любят тебя бабы… – как бы с сожалением произнесла Алина.

-  Да не знаю. Ещё мало их было у меня. Хотя не жалуюсь.

-  Помянёшь моё слово. Убедишься. Да и чего ты скромничаешь? Пересытишся, остепенишься, переборчивей станешь. А меня будешь помнить всегда. Хоть тысяча женщин будет. Хоть десять лет пройдёт…- самонадеянно, но спорить не стану. Не зачем.

Такого оргазма я ещё не испытывал. Это непередаваемо! Неописуемо! Как боль при пытках электричеством. Как Боль с большой буквы. Так Оргазм с большой буквы. Я чуть сознание не потерял. Как от боли…от боли…А здесь от наслаждения.

–  Алина, ответь мне на не совсем обычный вопрос.  Сможешь?

–  Я не слышала вопрос. Как же я скажу «смогу»?

–  Я сел юнцом с зелёным концом. Мало разбирался в женской психологии. Трахал девочек, как орешки щёлкал, не задумываясь… Так. А вот сейчас я встречаю молодых красивых, образованных, столичных и т. д. Или мир изменился или женщины. Или он был таким и раньше, да я не знал, не дорос? не заметил… Или это характерно для городской рафинированной интеллигенции...? Такая простота в общении… лёгкий секс..? Так есть?  Или это исключение?

–  Господи, как ты наивен… Никто из мужиков тридцати лет не задал бы мне такого вопроса. Ты не обижайся. Ты умный парень. Просто обошла тебя жизнь стороной. И главный вопрос тебе не открылся. Ив, всё это нормально. Естественно. Ты нравишься женщинам и они хотят с тобой трахаться. И всё. Просто и ясно. Нагловато бесстыжее, хищное обаяние мужчины выделяет силу, которая слущивает защитную стыдливость и выколупывает меня из одежды, как зёрнышко из ореха, как конфету из обёртки… Если угловатое поведение другого мужчины мешает мне сделать шаг в койку, то здесь я пьяная от желания и возбуждения падаю в постель сама, легко и радостно… счастливая в своём падении…Падшая я! Ох !   Бабоньки!

–  И так со всеми  мужиками? - мне интересны её рассуждения. Пусть выскажется. Опытом поделится.

–  Нет, не со всеми. Тебе такого ответа хотелось? Ты молодой, здоровый , симпатичный– тебя хочет любая женщина. Между прочим, Женщина хочет всегда. Давая тебе, она даёт себе прежде всего. Женщина, поверь мне, я знаю о чём говорю, она всегда хочет. Желание – это её жизнь, сущность. Ей в основном, если понравился мужчина, мешают три вещи. Первое – не заразиться. Второе – не забеременеть, третье – не опозориться, не унизиться, чтобы стыдно не было на работе , среди друзей … Если эти три препятствия отпадают (по разным причинам) женщина падает в постель, становится падшей и получает удовольствие... Естественно, доставляя его и мужчине… И не верь ни одной. Брешут сучки, что только не выдумают, чтобы скрыть правду… нафантазируют… Женщина всегда хочет…если нет помех, трудностей, если они есть – преодолевает по пути к цели. Цель – член… деньги…семья положение… одним словом, качество жизни. Уровень. Так что не верь бабам… Стервы они в большинстве своём… и суки… Стервы перерастают в высшую стадию… или нет – в низшую, до сучьего уровня- падения. И тогда баба становится, как вы говорите, отморозком. Трудно мне говорить на эту тему, но так есть, к сожалению. Я знаю это. Женщины чувствуют силу, исходящую от таких мужиков, потому и тянутся… Хотят. И трахаются… А другим мужикам по глупее,  по скромнее, демонстрируют недоступность… устойчивость от жизненных соблазнов…и конечно же гордость. Они видят нас другими. Ладно.  Хватит. Давай ещё   разок...

-  Может рискнёшь у меня остаться? – нерешительно, с просительной интонацией спросила писательница. – У меня – в смысле со мной...

Я понял  куда она клонит. О, нет! Нет и  нет! - молча кричу.

–  Женись на мне, – просто как «пойдём в кино» предложила Писательница во время передышки. Это уже второе предложение. Какой успех!..

–  Спасибо за честь, но я не годен к семейной жизни.

–  Почему?

–  Не для меня это всё. Не нравится. Не люблю. И ненужно мне.

– Ну, как это – «не для меня»? Ведь семья, дети – это главное, святое в жизни любого человека.

–  Возможно. Не оспариваю  ценности для других. Значит я не любой и не каждый. Мне это не нужно.

–  Да как это так? Объясни. – Она привстала, выражая крайнее удивление. – Это касается только меня или вообще ты отрицаешь семейный уют?

–  Ты настаиваешь на ответе? Ты хочешь знать почему? А если ответ будет неприятен и обидит тебя?

–  Всё равно хочу знать.

–  Ну, тогда слушай, раз уж так хочешь знать. После секса два–три часа и женщина мне надоедает. Мне становится скучно. Не интересно. Детей я не люблю. Долго объяснять почему. Да и вообще, согласно даже лживой статистики 75 процентов разводятся, приблизительно 15 процентов живут ради детей. И только 10 процентов довольны связью, так называемые «благополучные» семьи. Расклад приблизительный конечно. Так стоит ли вообще, не только меня касается, я исключение, заводить связь, именуемую семьёй, рассчитывая на столь малый шанс успеха? Целесообразно ли?  Я привёл общие данные, а у меня есть ещё  свои, личные причины. Я уйду, если ты ещё раз заведёшь тему женитьбы. Смешно: я жених – муж – отец…Надо же.

–  Да ладно, ладно. Я же не настаиваю. Только предложила. Ты одинок. Не ухожен. Не кормлен. Живёшь как попало. Хотела улучшить качество твоего быта, чтоб не сказать жизни. Я хорошо зарабатываю на телевидении, печатаюсь. Могли бы купить машину… Ездить путешествовать…

–  Тебе нужен нормальный мужик. Вот с ним и строй домашний очаг, семью, плодите детей. Ну, не гожусь я. Извиняться за недееспособность в создании семьи не стану. Ты ж не винишь рыбу за то, что она не может летать. Так  устроен. Так и живу. Ничего не обещаю. Не соблазняю. «Да – да», «нет – нет».

-  Тебе ведь хорошо со мной, правда?.. Чего ты молчишь? Я предлагаю что-то неразумное, неосуществимое?

– Нет. Всё говоришь правильно. Нормально. Хорошо. Но я хочу пожить на Воле Вольным… Ты хорошая, очень. Но даже если бы ты была в десять раз лучше (понимаю, что это невозможно), я всё равно не смог бы остаться. Дело не в тебе. А во мне. Ощутить и насладиться Волей!

–  А я не собираюсь тебя в плен брать. Будь вольным. Живи со мной и живи, как хочешь, или как хочешь, так и живи…

–  Нет, Алина, ты не понимаешь моего состояния. У меня понятие Воля – это больше, чем «жить как хочешь». Да и планы у меня другие. Если б я был другим, нормальным человеком, я поблагодарил бы Бога за такую Женщину и остался. Но я другой. Ну, совсем  другой. О планах своих тоже тебе не буду рассказывать. Ужаснёшься. Грабить не собираюсь. У меня более масштабные цели. Мне с тобой было очень хорошо. И я тебя буду помнить как Женщину с Большой Буквы. Ты удивительная! Ты волшебница! Когда я вижу тебя, у меня член встаёт, думаю о тебе – тоже встаёт.

–  Странный ты какой-то… – Она долго молча смотрела на меня, гладила волосы. – Странный, не похожий на других. Это ты меня извини за нелепое предложение. . Мне – да, говорили, предлагали  замужество не раз. Но я переборчивая. Требовательная. А с тобой вот все принципы рухнули. Сама предложила «руку и сердце». Ну, да ладно,  проехали. Сама не знаю, что со мной, почему так…

–  А я знаю. Хочешь  скажу?

– Ну-ну, интересно, – она подтянула колени и чуть наклонившись положила на них подбородок, – скажи, скажи.

–  Ты предложила мне стать твоим мужем, так? Так. Я думал ты умнее, чтоб не ставить такой вопрос. Кто я? Какой я? Какими жизненно важными качествами, характером, достоинствами я обладаю? Не знаешь! А заявила только потому, что я трахаю тебя хорошо. Сильно и долго. Вот и всё. Тебе это нравится, тебе со мной хорошо и этого достаточно. Это только гармоны. А ведь для жизни семейной нужны другие данные. Что не так? Так. Да, ты красивая, интеллигентная, приятная в сексе, но я могу в любую минуту уйти от тебя, несмотря на такой букет женских прелестей, и даже не вспомню о тебе. Я не ценю ни женщин, ни связи, ни «хорошо» в сексе. Я ценю волю. Это превыше всего. Это для меня главное. Так что не обижайся. Обидеть я тебя не хотел, просто сказал правду. Я даже не задал вопрос, куда девают жён на 3 дня, когда у них   идут   месячные.. .а действительно, куда? Запах ведь неимоверный. В одной квартире, в одной комнате? Я бы не смог. Где то читал, что даже папуасы переселяли в особую хижину менструирующих папуасок на три дня. Ну прости меня, негодяя. Не требуй и не проси от меня невозможного. Не обижайся.

–  Да не обижаюсь я, считай, что пошутила.

 -«Ну, какие шутки возле члена с бритвой?..» - отшутился я старой зековской поговоркой, хотя видел, что неуместна. У неё слёзы на глазах, предплакательное состояние. Видимо этот вопрос поистине плачевный для женской души.  Умолчать о такой женщине как Алина-грех.   Это значит утаить удивительную Женщину.

– Пусть тебе Бог помогает в твоей жизни!

Она плакала. Без гримас и подвываний,  как все бабы, а просто слёзы текли по щекам, задерживались на подбородке и через секунду капали, капали, капали…Плачущая Женщина, почему никто из великих художников не изобразил ее на полотне?  « фальшивые слёзы» А может уже есть такая картина, да я не знаю.

Трюк с поломкой машины удался. Я к обеду уже был в Жданове. Завгар даже похвалил за устранённую неисправность самостоятельно в чужом городе и без гаражных затрат.

*  *  *

Трахнул как-то даму, лет 35-ти, нормальная. Мне в охотку пошло, с аппетитом. В процессе отдыха усталые… довольные…

Обычный разговор: «…Что за шары в члене?.. Почему не пьёшь?..» Банально и скучно. Одно и тоже. Она называла своё имя при знакомстве пару часов назад, убей – не помню…забыл.

Потянувшись по-кошачьи, она (по-моему, Нина) спросила:

–  Ты где трудишься?

–  В институте.

–  Что делаешь?

–  Катаюсь на машине.

–  Шофёр что ли?

–  Ну да. А что, раз в институте, то должен быть доцентом?

– Давай я тебе помогу сбить бабки. Купишь себе машину. Я взяла себе «Жигули». Отличный автомобильчик. Хочешь   завтра   покатаемся ?-   соблазняла   как пацана  мопедом.

–  «Жигули» – это хорошо. Но ты мне что предлагаешь – «сельпо» грабануть или Азовский банк?

–  Да нет, что ты! Я бригадир небольшого коллектива. Берём землю в колхозе, арендуем, выращиваем бахчевые и продаём. За сезон, три месяца, минимум пять – шесть тысяч рублей гарантируем. Даже если хилым урожай будет из-за погоды.

–  Спасибо, но я не специалист по агротехнике.

–  Я это знаю, – настаивала Нина, – ты крепкий мужик с головой на плечах. Будешь организовывать вывоз продукции на рынки в разные города. Сопровождать, охранять. Это ты сумеешь. Уверена. А доля твоя будет равной со всеми. Идёт?

–  Едет, – буркнул я, не скрывая раздражение. Баба, которую я только что дрючил, предлагает мне помощь в  зарабатывании   денег! Ну, дожился!   Баба – мне!

–  Я не пойму, – продолжала Бригадир (по-зоновски – Бугор), – что тебя удерживает? Или что мешает? У меня налажена система и деньги будут.

–  Спасибо, благодетельница! Мой жизненный принцип «Без криминала и унижения» – таков путь к деньгам, к материальным благам.

–  Ну, а в моём предложении – где ты видишь  плохое?

–  Нигде. Всё! Отцепись.

На следующий день Нина подъехала на «Жигулях» прямо в гараж института. Под конец работы почти все водители болтали, разбирая «полёты». В те годы «Жигули» – новая импортная модель – вызывала зависть и восхищение.

Нина достала из машины глиняный горшочек, завёрнутый в чистое полотенце. Оттуда извлекла вилку, ложку и хлеб.

–  Покушай, целый день мотался. Голодный, наверное. – И с гордостью добавила:

–  Сама готовила.

Водители охренели. Красивая, хорошо одетая баба, на новой машине – кухня на колёсах – еду привезла.

–  Ешь, тут  мясо тушёное с овощами… – Хлопотала  она , ни на   кого не обращая внимания.

–  Ну, Ив , ты оригинал, чёрт возьми! Мне надо даму в ресторан вести, угощать, поить, а тебе ресторан в гараж принесли. Как это?! Где справедливость? А?.. – Водители дружно смеялись. А зависть не скрываемая капала с губ шутников.

Я слопал вкусное содержимое горшочка и мы поехали, провожаемые восхищённо-завистливыми взглядами коллег…

Машинка действительно была динамичной, лёгкой в управлении. После всего на чём мне приходилось ездить, это была игрушка. Как истинный любитель скорости, вышел на трассу и наступил! Сто шестьдесят – предел! Я впервые в жизни испытал, нет, преодолел такой предел скорости!

Трахнул Нину в машине на заднем сиденье поперёк авто. Есть неудобства, но приспособиться можно.

–  Ну, как тебе машинка? – спросила она, тщательно вытирая остатки спермы из влагалища припасённым заранее полотенцем. – Нравится?

Соблазняет сучка. Знает мою слабость – тягу к скорости, к движению, к экстриму.

–  Нравится, – вынужден я согласиться.

– Давай в бригаду и осенью купишь себе на   авторынке   годовалую, ну, может, полуторагодовалую…

–  Подумаю, – уже обнадёживающе пообещал я.

–  Вот и хорошо. Мне ехать надо домой. Скоро муж придёт с дежурства. Надо быть дома. Он у меня мент. Может догадаться о моих загулах.

О, я трахаю жену мента! Хорошо. Вроде бы мщу, наставляя рога мусору. И в тоже время поднимаю его жене настроение. Сейчас довольная, натраханная будет радостно суетиться вокруг муженька, фальшивя и притворяясь, имитируя счастливое семейное гнёздышко… И он испытывает на себе хоть и не настоящее, но ласковое обращение «любящей» жены… Где тут грань зла и добра? Ох, не до философствования…

                                                                  *   *   *

Убили еврея Зильбермана. Задушили ,затолкав полотенце в рот, чтоб не кричал, и переборщили. Задохнулся. Забрали очень много золотых ювелирных украшений, антиквариат и наличные.

Менты начали вести активный поиск грабителей. А правильнее, убийц. Это очень разные определения. Дёрнули и меня. «Где был? Что делал?» Спокойно Ваня. Только бы не влипнуть в непонятку. Кто-то дал описание внешности, похожую на меня. Кто-то сам того не зная , чем-то подтвердил показания первого… И так могут накинуть ментовскую петлю… Опять пытки. Они же не расследуют, как книжный Холмс, а выбивают признания. Могут и отпустить через недельку за отсутствием улик… Полуживого. Напрягся я весь, в кулак нервы и спокойно, деланно спокойно сказал:

– Я специально не готовил себе алиби. Так как не нуждался в нём. Но в это утро (ограбление было в 9.20 – 15 минут расхождения в показании) я уже был в дороге на Днепропетровск с экспедитором. Она это подтвердит. Завгар. И мент–гаишник, который тормознул меня на посту при выезде, путевой лист перечитывал.  Хватит?

– Ладно  иди. Проверим, – хмуро и с досадой буркнул опер, и я радостно покинул вонючую ментовку.

В пяти шагах от входа высокая блондинка в джинсах, обтягивающих задницу, парковала мотоцикл «Ява». Волосы выбились из-под шлема. А когда сняла шлем, из-под него потекли по плечам локоны… Красивая, стройная. С такой задницей!

–  Молодой человек, – обратилась она ко мне, – помогите мне подкатить мотор вон туда в тень…

–  Охотно!

«Могла бы и сама это сделать…» – подумал я, но не отказал.

–  Спасибо, что не отказали. – Она была подчёркнуто вежлива. И  красива. Выточенная фигура и чуть кукольное лицо. Всё изящное, утончённое, маленький вздёрнутый нос. Голова (и лицо) казались чуть меньше по пропорциям высокой фигуре, но это её не портило… А губы..! Не для еды! Ну, если отбросить поэтические определения, то это половой орган. Возбуждает! Хочется. сделать ...не скажу что! Ох, и  похабные  выражения! Какие мысли, такие и выражения. Ведь глядя на Достоевского, вижу Ум и Страдания… а глядя на такие губы – вызывают эрекцию. Ни глаза , ни что ,  так не возбуждало меня  как губы. Признаюсь в таком пороке, но не каюсь.  Наверно не одинок  в этом.  Утешает.

–  У меня забарахлил движок. Может быть, вы смогли бы часиков в шесть, то есть в восемнадцать, помочь мне доехать до механика. Может возникнут трудности. Если вы, конечно, не будете заняты?

–  Да помогу, конечно, – ответил я, наблюдая за артикуляцией губ во время произносимой фразы. Губы шевелились и возбуждали меня. Этот рот, в который мне очень хотелось проникнуть членом… Так хотелось… Хотелось? Почему в прошедшем времени? Сейчас хочется!

Я занёс повестку из ментовки на работу. Полдня прошло… Завгар, покрутив в руках повестку, спросил:

–  Ну что там? – кивнул он головой на юг – там Управление милиции.

–  Да ничего. Алиби у меня. Я тогда в рейсе был.

–  Ну-ну, алиби это хорошо. Иди отдохни от алиби и повесток. Иди поспи. – Он понимал, что я не виноват, а подозрения любые очень трудно опровергнуть. Особенно в моём положении.А проверять обязаны.

Воспользовавшись добротой завгара я поспал пару часиков и подкрепившись в студенческой столовой пошёл на встречу с мотоциклисткой.

Подождал минут двадцать. Она вышла и протянула мне другой шлем с ментовской эмблемой.

–  На, для безопасности, – объяснила она свой жест.

–  Не одену! – возмутился я.

–  Так надо.

–  Кому надо? Тот пусть и одевает.

Она засмеялась. Достала перочинный ножичек и сколупнула эмблему с пластмассы шлема. Я одел. Хоть шлем всё равно пах ментами.

Мотоцикл вёл себя отлично. Дуранула  за  движёк. Покатились по проспекту, выехали к морю. Начался дождик.

–  Поедем ко мне? – нерешительно спросила она.

– Поедем, – безразлично согласился я. А в душе радовался, тщательно скрывая своё ликование.

Она жила в двухкомнатной квартире. На вешалке виднелся общевойсковой китель с полковничьими погонами. А рядом милицейский с погонами старлея. Ну вот, милитаристы и менты.

– Раздевайся, покушаем. Я думаю, что ты проголодался, – с интонацией радушной хозяйки поинтересовалась она. – И давай познакомимся поближе. Старший лейтенант милиции, инспектор угрозыска Лариса Панина, – представилась она простенько и скромно.

Мне так и хотелось, как Гере из «Калины красной», брякнуть: «Вор–рецедивист по кличке Шкворень…» Но я, прикусив язык, погасил вызывающее озорство и тоже представился:

–  Лучший водитель «кафедры движения» института Иван Бакатов. Холост. Голоден. Не умыт.

– Ну, так мойся, – засмеялась Лариса, – и в обратной последовательности будем погашать заявленное…

Из неё пёрло желание. Просто животное, физиологическое желание самки. ( я видел в юности как безумно и дико ведут себя коровы «за быками», когда у них течка и ни хотят быка) В ответ вызывала такое же от самца, то бишь от меня. Примитивно, но откровенно. Как есть, без лирических, романтических прикрас… вот кабы свечи… да шампанское… да лепестки роз устилали ложе… да красивые слова о Вечной любви к Божественной красивой женщине. А спустя пару часов, когда сценка романтики поднадоела, так же чавкала влага из влагалища, и лепестки роз были бы осквернены спермой и забрызганы после коитусными выделениями… В одном случае лживо. В другом – пошло…Пакостно.

Удивительная особенность взаимоотношений: почему женшина, даже очень красивая, так быстро надоедает? Я никогда не испытывал трудностей при общении с женщинами,не визжал от восторга при успехе, не посыпал голову пеплом при неудачах. Легко и просто. .Есть такие, прости, ужасные дамы, наводят на мысль: каким мощным должен быть мужик, чтобы  хотеть, мочь с такой дамой трахаться?

Я не любил мужеподобных женщин и презирал женоподобных мужчин, вышивающих гладью и болгарским крестиком. Визжащих при виде паука и падавших в обморок при виде мыши. У женщин с мужской профессией, я не искал признаков вирилизма или симптомов гинандры. Но профессия всегда накладывает отпечаток на характер, психологию и порождает много привычек мужских, грубых и потому отталкивающих. Как сюсюкающие мужики,  хлипкие и трусливые, вызывают тошнотворные позывы к рвоте. Бантики и кружева им на голову. Так женщина, одевающая наручники и избивающая даже заслуженно преступника – груба, а значит, не сексуальна. Как утверждал Фрейд, женщины завидуют нашим (мужским) пенисам… Бесспорно. Взгромождаются на высоченные неудобные каблуки, чтоб выровняться в росте. Подкладывают ватные подплечники в пиджаки, чтобы расшириться… Брюки… Курение… Им бы ещё больше растительности на лице и басовитости в голосе. Вот бы и была карикатура на мужчину. Особенно погоны, какарды , мундиры, кителя. Пародия уродливая… Женщиной быть перестали, а превратиться в мужчину не удалось… Грубых манер и жестокости для этого мало. Ростительности  на лицо,  усы, бороду, басовитости в голосе. Вот это да!

Но Лариса была удивительно нежна. Желание выражалось в страсти, порывистой, ненасытной… Подвывала как сука, тряслась и подскакивала как одержимая, подвывание перерастало в вой той же собачий, сучий… не человеческий… Она в трансе. Она великолепна. А писка как мышкин глаз. Тугая и неглубокая.  Горячая  и сочная. Ну, прелесть, а не ментовка.И все таки ментовка.Нужно отметить:Лара принадлежала к той редкой категории женщин,которых я называл Самками. В этом определении нет ничего обидного или унизительного. Наоборот, Возвышающее.  Это женщина с безупречными формами. Задница, бёдра, и обязательный развал между ног: расстояние между основания ляшек на  ширину ладони (горизонтально).Она похожа на красивое животное: лошадь-скакуна, пантеру, изьящество и грациозность в движении. Нет слов, чтоб передать, выразить их привлекательность. Скажу главную черту: во всём их облике выражено Желание, Зов к Коитусу. Глядя на такую не думаешь ни о чём, кроме желания воссоединиться (мягко выражаясь). В эти годы впервые в журнале «И.Л.»(иностранная литература) появилось слово запрещённое «сексапильность». Иногда его произносили и печатали «сексабильность» Ныне просто сексуальность, понятно и выразительно. Такова была  Лара.   Ментовка.   Дочь полковника.

Молча лежали, отдыхали… сопели, дышали. Приходили в себя,  уходили  из себя далеко. Возвращались не спеша. Потные. Довольные.   Ну, и, наверное,  счастливые лежали на взбитых коленями, завязанными чуть не в узлы фигурным траханьем,   скомканных  простынях.    Подушки на полу валялись.

–  Спасибо, – тихо, почти шёпотом , с какой то торжественностью  сказала Лариса.

–  За что? – удивился я,  хотя уже  слышал эту благодарность и знал за что.

–  За то наслаждение, что подарил мне.

–  Да ничего я не дарил, просто трахал…

–  Перестань. Мне было хорошо, – с паузой в 5 секунд добавила, – очень!

–  Ну-ну, сношатель, даже «ёб-рь-террорист» с постельной кличкой «Неутомимый». Это ты виновата. Тем что красива. Это ты вызвала огромное желание и резервный секс-потенциал. – мне было чуть смешно и более чем «чуть» приятно за это необычное «спасибо».

На еду набросился как Зек на киче. Проголодался. Наелся. И опять в койку. Опять ожесточённо трахал эту роскошную женщину. Попросил её надеть   на голое тело китель с погонами старлея. Она подчинилась моей требовательной просьбе. И я с ещё большим ожесточением стал трахать ст. лейтенанта милиции, инспектора угрозыска Ларису Панину. Завершив свою месть всей ментовской организации.   Вводил резко без нежности.  Сильным  толчком вызвал у неё: «ы - и - у…» Невоспроизводимое  междометие, выражавшее и боль и наслаждение. Если б она работала врачём или библиотекарем, я был бы более нежен.   Отыгрался! Чуточку отомстил.

Доволен   по-своему. По-моему! Потом, спустя несколько лет, я трахнул  около10 -ка сотрудниц

Ментовки и прокурорши. но  подобного удовлетворения как сейчас, не испытал. Лариса в коротеньком халатике суетилась на кухне, напевая какую-то песенку. «Соорудила» блинчики с творогом. Покушали. Стали смотреть телевизор.

–  Я про тебя знаю всё, – просто и кратко сказала ментовка. – Когда ты бегал в тайге, нам ориентировки приходили. Я все их читала. Две статьи в «Литературке»  о тебе читала. И фото хоть и скверные из личного дела, но мне нравился . И я увидев тебя у входа в Управление, узнала тебя! Захотела познакомиться. И вот удалось.

Какой реакции она ожидала от меня? Возмущения или восхищения? Возмущением её ментовской пронырливостью, используя служебное положение для наведения личных связей? Восхищением её профессиональной находчивостью?

–  Я это понял с первых секунд. С первых слов твоих. Так что мне всё равно. Что ты можешь обо мне знать? И вся ваша ментовка тоже. Только то, что известно в деле и оперативных данных. Я сам себя толком не знаю. А ты утверждаешь, что знаешь обо мне всё. Не много ли на себя берёшь, сучка легавая? Ты думаешь, если я поковырялся членом в твоем организме, то раскрылся еще больше? Роднее стал? Хрен тебе! Шлюха  мусорская!- злость выплеснулась как помои из ведра. Не сдержался. А мог бы.

Я был уже одет. И через 3 секунды ушёл. Не хлопнув дверью, а тихонько  ласково прикрыв за собой.

Из открытого окна Лариса трижды крикнула «Вернись! Прошу тебя! Вернись!»

Больше кричать не было смысла,  шагая  быстрым шагом, я уже был на остановке троллейбуса, а через минуту уехал.

*    *   *

Чтобы быть свободным летом, я написал заявление в кадры и перевёлся в газовые кочегары – «Оператор газовой котельной низкого давления». Почётная профессия для всех инакомыслящих: И. Бродский, В. Цой… и др. Как приятно приобщиться к знаменитостям не талантом, так профессией. Кочегарство роднит  объеденяет  непокорные души. Как бы далеко мы не находились друг от друга…

По окончании отопительного сезона и до его начала в течение полугода я мог не работать. Но работать я стал в полеводческой бригаде Нины. Такие бригады были и строительные, их презрительно называли «шабашками». Совковый менталитет презирал всех, кто строил не «светлое будущее коммунизма», а свой дом или просто зарабатывал деньги. Это считалось стыдным и позорным.

Мой первый выезд в поля на работу состоялся 1 мая. Кричать «ура» харям из горкома я не ходил. Выехали мы в Волгоградскую область. Я вёл машину Нины. Она сидела сзади с мужем. Поездка заняла часов 16. На поле разбили палатки. Обжили  вагончик на колёсах. Колхоз посеял. Одним словом, отсеялись…

Потом первая прополка. Нанимали людей, платили по 5-10 рублей в день. Затем вторая прополка. И уже когда арбуз и дыня начали зреть, мы приехали не на 3 дня, а минимум на месяц. Уборка и реализация бахчевых завершающая часть программы сельхозцикла.

Бригада была из 8 человек. Все на машинах, кроме меня и ещё одного мужика.

Отгрузили первые 12 тонн раннего арбуза и дыни. Отправили на КАМАЗе в Старый Оскол. Главным поехал брат мужа бригадирши Виктор.

Через 5 дней он привёз 10 тысяч рублей выручки. При тщательном пересчёте на 12 тысяч килограмм, учитывая дорожные потери, раздавленные арбузы и т. д., не хватало минимум 3,5 тысячи рублей. Витя нас обманул. К такому выводу пришли все члены бригады, кроме самого Вити и его брата. Бригадирша понимала обман и обвинила своего родственника. Бригада возмущена. Решили меня командировать на поиски доказательств хищения в Старый Оскол. Я согласился, хотя не имел ни малейшего представления, как я буду искать эти доказательства и что вообще буду делать в чужом городе. Но бригада просила, настаивала, уговаривала. Уговорили. Дали денег и я поехал. Машиной бригадирша подвезла меня в Аэропорт.

В аэропорту Волгограда планировал купить билет до Воронежа, а там автобусом до Старого Оскола. Как всегда билетов нет. Надо что-то придумать. Нашёл отдалённый телефон-автомат. Плотно прикрыл дверь, прочитал перечень телефонов руководства Аэропорта. Настроившись на начальственный тон звоню:

–  Зав. идеологическим отделом обкома партии Ситниченко, – представился я басовито и важно. – С кем имею честь?

– Начальник Аэропорта Зинченко. Слушаю Вас, – лакейским голосом ответил Аэродромный Шеф.

–  Срочно предоставить один билет на ближайший рейс до Воронежа корреспонденту московской газеты. Как его фамилия? – для достоверности сценки я спросил у воображаемой секретарши, точнее у самого себя. После паузы в 5 секунд продолжил:

–  Бакатов. Запишите и исполните.

–  Хорошо, хорошо. В девятом окошке билет будет заказан…

Обкомовский чиновник естественно и не поздоровается и «спасибо» не скажет. Он же Царь и Бог. Прогулявшись 10–15 минут, я забрёл в кассовый зал. Людей до хрена, даже чуть больше. И всем надо лететь. И вдруг слышу по радио:

–  По броне обкома товарищ Бакатов получите билет в кассе №9…

Билет я выкупил за 24 рубля бригадных общаковых денег. Вот и сработал микроБендер Остап. А когда звонил из автомата   аэропортовского, дверь будки приоткрылась и по громкоговорителю услышал: «Самолёт из Ростова-на-Дону приземлился…» А если бы моё обкомовское представление было испорчено одной фразой объявления… Раскусил бы меня Аэрофлотский начальник, что звоню не из кабинета Власти, а с территории Аэропорта.

В Старом Осколе я оказался поздно вечером. Нашёл прибазарную гостиницу. Прочитал, что «мест нет», как и билетов. Вложил в паспорт десятку, и меня поселил в номер, где уже храпели два кавказца.

Утром побродил по базару. Нашёл место, где тоже продавали арбузы и дыни. Цена нашим Витей была занижена на 10 копеек за килограмм. На 12 тысяч килограмм это приличная сумма.

Нашёл уборщицу. Поговорил то–сё: много ли работы… а арбузники наверно свои раздавленные выбрасывают, сотни килограмм приходится таскать на мусоросвалку…

–  Да нет, – ответила дама, – два–три арбуза за день если наберётся, а так товар крепкий, хорошо довезли, придавленных нет…

Ага, а  Витя говорил, что по сто килограмм каждый день разбитых выбрасывать приходилось… Вот гад! Пять дней – полтонны! списал…

Ладно. Пошёл искать ближайшее почтовое отделение. Нашёл в шагах трёхстах от базара. Ну, если Витя отправлял переводы на Жданов, то не пойдёт же дальше мимо ближней почты… Это элементарная логика.

Зашёл. Четыре окошка. Четыре женщины. У каждой своя работа. Прочитал, где переводы денежные. Симпотяжка лет 25. Улыбнулся. Поздоровался. Окомплементил её, сравнив голубые глаза с августовским небом.  Протянул шоколадку и замолчал. Затих.

–  Что Вы хотели? – я  ждал   пока   она сама спросит.

–  А почему хотел? Я и сейчас хочу! Чего может хотеть молодой мужчина, глядя на такую красавицу?

Она заулыбалась смущённо. Чуть покраснела.  Не потеряла эту способность, ибо сейчас  краснеют только от раздавленной клюквы на щеках. Слава Богу, не переборщил с сальностью. Не переиграл.

–  От тебя, красотуля, зависит, посадят ли меня в тюрьму или нет.

–  Как это? – удивилась кассирша. – Я-то тут причём?

–  Выслушай мою беду. Людей пока нет к кассе, я изложу коротко.  Я агроном из колхоза «Путь Ильича». Прислал сюда машину арбузов и дынь на продажу. А меня и весь колхоз обманули. Тысяч пять не привезли. Недостача. И меня обвиняют. Могут посадить. – Я говорил жалобно, стараясь вызвать сочувствие.

–  А я-то причём? Чем я-то могу Вам помочь?

– Можешь. Именно Ты. Голубоглазая! Нечестный продавец мог деньги отправить в Жданов под фамилией Гаврилов. Проверь за 5 дней квитанции почтовых переводов хоть по адресу, хоть по фамилии.

–  Нет, что Вы… инструкция запрещающая…

–  Если б знали, что меня могут посадить, в инструкции дописали б исключение: «Помочь, если грозит тюрьма». Я же не военную тайну выпытываю. Ну, красуня,  выручай. – Уговорил. Хоть и с трудом.

Перебрав в журнале несколько листов, нашла и фамилию и адрес. Всё сходится. Первый перевод 1,5 тысячи рублей, второй 2 тысячи. Вот сука! Поблагодарив почтарку, я понёсся назад. Обвинительных данных хватало и надо срочно возвращаться.

Дуранул тем же методом руководство Воронежского Аэропорта. Попугал «обкомовским» голосом. Сработало. Боятся все сочетания слов –  «идеологический отдел обкома». Всё отлично. Улетел. Уехал…

Вернулся в расположение бригады, дав десятку леваку, на «москвиче». Выложив все обвинения, все доказательства припёр Витю фактами. Даже выгонять не пришлось. Сам собрался и ушёл. Его пай мы поделили.

Бригада похвалила меня за оперативность, результативность и экономию общих денег, где каждый восьмой рубль был моим.

Камазовскими фурами отправляли арбузы по разным городам России. Успех, точнее выгода, продажи складывалась из расстояния до города (оплата машины), цены на товар в данном городе и наличия арбузов – много ли арбуза или мало на рынке.

Я разработал свой метод добычи информации. В 2 часа ночи привозил на переговорный пункт гостинцев: шампанское, конфеты и мешок дынь. Будил дремавших телефонисток. Подавал список интересующих меня городов: Ульяновск, Тольятти, Куйбышев… Телефонистки ошарашенные щедростью гостинцев, как в Смольном и в фильмах о гражданской войне, начинали трезвонить:

–  Ульяновск, я Камышин. Привет, Вера. Есть арбузы на рынке?По чём?

Та-та-та, дальше, в таком же духе: как в кино : «Смольный, чехи хутор взяли и Самару…» Я просчитывал расстояние и выгодно выбирали рынок. На базаре гонял блатных сявок, чтоб не крали… Ну, и в конце сезона имел 8 тысяч рублей. Это двухлетний «жигулёнок». Новый стоил пять с половиной тысяч.

Осенью выбрал неплохую машину. У северянина, в отпуск катался пару раз и продавал с 40  тысячами км. пробега. Радости моей не было предела! Всё-таки машина! Люди на неё работают десятками лет, порой всю жизнь, а я за полтора года… после выхода из малой зоны в Большую… Спустя месяц после приобретения авто, меня вызвали в ОБХСС… «Где взял деньги? Заработал. Где заработал?..»

Я показал копию договора аренды земли. В списке бригады моя фамилия. И как козырную карту кинул на стол справку о заработанных мной 12 тонн бахчевых! Отпустили с явно выраженной досадой.

На оставшиеся деньги купил дублёнку, кожаный плащ, пару джинсов. Да, ещё норковую шапку. Это был по тем временам комплект обеспеченного преуспевающего мужчины.

Без особого желания, по обязанности или вроде благодарности приходилось оттрахивать Нинку–бригадиршу. Иногда приезжала Писательница, а также Ментовка… Часто залазили в окно, карабкались придерживая пальто или плащ… Ну, изобретательницы, солидные дамы, всем за 30… а в окно лезут как малолетки. Трахаться хотят.  А если женщина хочет – она и на столб телеграфный без «когтей» залезет, лишь бы там взгромоздиться на член. Такова её натура, я не осуждаю. Боже, упаси! Просто отмечаю… констатирую.

Прогуливаясь по городскому скверу, часто встречал девчонку лет 16–17. Сформировавшуюся, в теле, при груди. Я таких обычно называл «скороспелками». Тогда модного слова «акселератки» ещё не слюнявили. Ну и личное определение «попа шире маминой». Иногда одна, иногда с подружкой крутились, зыркали глазами, хихикали… Я видел, что нравлюсь им и облегчил знакомство.

–  Привет, гимназистки!

–  Здравствуйте!

–  Если вы отличницы, то я хотел бы вас накормить мороженым. Куплю целый тазик или кастрюлю и чтоб съели.

-   Хи-хи… Съедим…А если мы троечницы?-кокетничали девчёнки.

-  Значит вы удовлетворительницы.-подчеркнул я двусмысленность похвалы.

Кафе было рядом. Выбор мороженого до десятка сортов. Шампанского предлагать не стал.

–  Кофе или сок?

–  Сок!

–  А мне кофе…

Обе симпотяжки. Одна Света, другая Таня. Заканчивали 11-й класс. Я нравился Свете. А Таня просто за компанию. Сделал разведку где живут, с кем, сколько лет исполнилось, так для информации. Как-то особой тяги к таким «малолеткам» за собой не наблюдал. Предпочитал нормальный возраст от 20 до 35. Может, потому не тянуло особо к малолеткам, что сам был молод, т. е. в рассвете лет и сил. Наверное, после 40 лет дядек тянет к свежести нимфеток, чтоб компенсировать средний возраст… Не знаю. У меня  такой тяги особенно  не наблюдалось. Хотя и не сопротивлялся…

Развёз их по домам. Сначала Таню, потом уже Свету. Поцеловались… Стеснительная, не наглая и не развязная.  Приятная. Я тоже не  наглел.

–  Ты мне давно нравишься, – призналась Света.

–  Как давно? С прошлой недели? – с юмором уточнил я.

–  С прошлого года. Ты часто гулял здесь, меня не замечал… А я влюбилась… – прислонившись к плечу заплакала.

Ну, блин. Этого не хватало. Даже признаться не ожидал, даже растерялся чуток.

–  Да, не плачь ты, ради Бога, не на похоронах! Ну, чего ты плачешь? Я же тебя не обидел?

–  Нет, не обидел. Наоборот обрадовал, что заговорил со мной. Я не решалась. Боялась. И стыдно…

Через всхлипывания плача прорывались смешки девичьей радости.

–  Ты меня не бросишь? – глядя  заплаканными  глазищами с надеждой спросила она.

–  Да я тебя и не находил и не подбирал, чтобы бросить. Просто пообщались и ударили по мороженке.

–  Нет, я так не хочу, я хочу, чтоб мы встречались, – не капризно, но как-то по-детски звучало её «хочу»… хочу куклу… хочу конфету…

Я понимал, что для неё эта встреча и я имеет куда большее значение, чем для меня. Не хотелось травмировать первую влюблённость ни юмором, ни злоупотреблением мужскими возможностями. Постарался быть вежливым, мягким, чутким, чтобы праздник1-го мужчины запомнился. Если не на всю жизнь, то хотя бы до следующего, очередного.

–  Ну, что ты, ребёнок, я же старый. Ты красива, найди себе мальчика.

–  Его искать не надо. Я нравлюсь ребятам. Я это знаю. Но мне с ними не интересно. Давай дружить? – как-то по-детски предложила она. Чуть не рассмеялся этой наивности и вспомнил «дружить» в объяснительной записке абитуриентки…

–  А как ты себе представляешь дружить со взрослым мужиком?

–  Как все.

–  А как все?

–  Ну, как надо. Как ты хочешь. Ты имеешь ввиду, готова ли я отдаться тебе? Так ведь? Я всё понимаю.

«Отдаться», «взяться» – понятливая ты моя.

–  Когда тебе исполнилось 17?

–  Месяц назад… и 5 дней, – добавила она для убедительности. - правда, не  веришь?

Я, естественно, иронизировал проверяя её готовность.

–  Тут в машине? – секундная нерешительность, потом стала расстегивать пуговицы.

–  Ладно, девочка моя, это я так зло пошутил. Прости. Мы сделаем это иначе. Это будет твой праздник. Красиво сделаем. Хорошо?

–  Хорошо, я тоже хочу красиво. У меня ещё не было… ни у меня ни у моих подружек. Из 18 девчонок только мы девственницы, мы четверо, – отрапортовала она, как о достижении в учёбе.

В ближайшее воскресенье помог ей лишиться физиологического атавизма и обрести статус Женщины. Первый раз… Первый аборт… Первый трипак… Это всё после первого поцелуя… пошло–поехало…

Спустя недельку подвёз и  приговорил  её подружку Таню… Она охотно согласилась. Естественно, всё рассказала Свете. Та всплакнула   и утешилась.

–  Ладно. Ни я, ни ты ему не нужны. Надолго не  нужны. А мы с детского садика дружим. И будем дружить. Смирились.

Они уже вдвоём уговорили Дабицкую и Лужину – двух оставшихся подружек. Ну, и мне облегчили задачу. Лужина переживала, боялась. Я готов был отказаться и отменить дефлорацию по причине психологической незрелости и сказал об этом.

–  Ну, что ты! Буду одна на весь класс, как дура, девственницей! Нет! Нет! Я уже… Я сейчас настроюсь…

Ну, и «пошла вода в хату»… Всё нормально, все довольны.

А   Дабицкая   вообще    смешная.

–  Ну, что всё? – с надеждой спросила она, поторапливая, ускоряя процесс дефлорации (слово то какое).

–  Пожалуй   всё…

–  Ну, тогда я побежала, а то мне к экзаменам надо готовиться, – заторопилась бывшая девственница, тщательно вытираясь побежала в ванную…Так просто и прозаично.

Ни тебе осознания торжественности момента, ни важности происшедшего события… Как будто прыщ выдавили. Не я, так кто-то другой сделал бы это…Лучше или хуже. Я тоже не особо выкладывался.

Часто потом встречались впятером. Я и четыре подружки. У Тани родители работали заграницей, где-то в Африке. Четырёхкомнатная квартира была пустой. Там мы и устраивали оргии… Фу, какое слово! Устраивали коллективный, т.е. групповой секс. Программа была произвольной. Кто что хотел… Четыре молоденьких девочки, созревших, любопытных к члену и возможностям его применения… Дружненько… почти по-семейному… Я ни на чём не настаивал, не предлагал… Предоставил инициативу и поиски им, юным дебютанткам. Чувство коллективизма их сначала смущало, а потом привыкли, освоились и ничего, пошло . Трусишки и письки были мокрые у всех, а вот сексактивность проявляли только Света и Лужина.

–  Так, девчонки, Ив мой, я его люблю! Но разрешаю им играться, конечно, мы же подружки  с детсадовских горшков.

Успех среди гимназисток я не приписывал своей неотразимости. Просто возрастная влюбчивость пройдёт, вырастут как из штанишек. Это утиный инстинкт: утята - гусята, когда вылупливаются из яйца, они не знают кто и какая их мама. Я наблюдал это ещё с детства. Проявление детского поиска Мамы идёт путём тыка: то тянутся к тапочкам старым, валявшимся в дровах, то к шапке-ушанке, служившей гнездом для котят… ко всему тянутся, пока не ткнутся в маму-утку… Так и гимназистки… созрели… сочные… «Еца хоца…» Тут выбор пал на меня случайно…мог пасть и не на меня, пророс и усилился, подогрел и упростил. Ну, вот на пару месяцев есть забава…Первая любовь…  первый поцелуй…первый трипак… первый анус, орал, аборт…сколько нового 1-го еще предстоит узнать этим юным блудницам, нимфеткам. И не я , дэмон -искуситель, совращаю их невинные души, если не я то кто? Кто то найдется , обязательно, это житейская неизбежность.

Мать Дабицкой как-то узнала обо мне и трахах с дочкой. Где-то утечка информации. Как она ругала дочь: «Да ему за 30! Он же старый! Как ты могла?! Стыд потеряла! Девственности лишилась!»

–  Мама, ну, что я ногу потеряла, что ли? И так последняя из класса… А что старый – так тебе легче было б, чтоб мой сверстник меня в бурьянах после дискотеки трахнул? И попу прыщи обложили? Причём тут «старый»?! – защищала меня и оправдывала себя Лужина с ярой убеждённостью в правоте содеянного.

После просмотра порножурнала, завезённого каким-то моряком, секс разнообразился по их инициативе. Но минет стали делать только Света и Таня. Неумело, цепляя зубами за шкурку. Неприятно и даже больно. Ох, как долго им надо будет учиться, чтоб овладеть волшебным искусством женского минета! Пусть учатся. Подсобным материалом был мой бедный член и я, его владелец. Четыре оргазма – это минимум, а выходило и по шесть. Соблазнительницы. Кончат они меня скоро  своим  коллективизмом. Такая доступность и простота в сексе , а так же его передозировка (переедание)  настолько упростили праздник тела, что он стал будничным , обычным  трахом.   Кстати, роспростронённое заблуждение по поводу малолетних блудниц:  «не понимают в сексе», «не чувствуют» Практика опровергает не подтвердившиеся слухи. Бывают ну очень жадные к сексу, просто удивительно. Но факт. А вот в технике орального — никакие, бездарные, …учиться …учиться  и учиться!   Это дело наживное. Утомительное.  Мог бы твёрдо заявить: у гимназисток интерес к сексу значительно сильнее, чем принято считать родителями , врачами и педагогами. Намного тяга к члену  превосходит тягу к знаниям. Я их даже по именам не называл. Просто для меня это были ходячие и проходящие вагины. Не более того. Ни тебе романтики, ни тебе лирики. Проза и физиология. Примитив скотский.  Пошлый. Вырастут  станут чьими то любимыми, жёнами, матерями своих деток и только для меня останутся половыми  попрошайками, о которых я вспоминал только когда они появлялись и сами напоминали о себе. Я им был нужнее, чем они мне. Я за ними не бегал, не уговаривал, но и не отказывал, давал членом поиграться.  Нет ничего святого для меня, даже эти юные блудницы не вызывали душевный трепет, а только вульгарную эрекцию. Хотелось бы заметить, что меня очень удивляет преувеличенное отношение к сексу. « -это было!» Что- то особо важное, возвышенное. Я отношусь к коитусу просто и прозаично.

*      *     *

Поняв принцип заключения договора на аренду земли в колхозе, я мотнулся на машине по районам и сёлам в радиусе двести километров. Нашёл общий язык с председателем легко. Пообещал взять его в долю, т.е. один пай отработать, реализовать и выдать ему готовые деньги в конце срока. Сразу дал ему взятку 500 рублей. Договор был составлен с натуроплатой.  10 процентов от всего урожая должен принадлежать бригаде.

Осталось собрать коллектив 5–7 человек. Организационные вопросы, отбор будущих помощников всё это решалось в процессе приближения весны. Всё удалось отлично. Отсутствие агрономического образования я решил, дав 200 рублей сельскому агроному. Он старался для меня больше, чем для всего колхоза. Результат превзошёл даже наши расчёты. Урожай был великолепным. Колхоз был доволен. Сами колхозники нажрались арбузами, руководство задобрено подарками и взятками. Парторг, председатель, агроном и в районном центре начальник милиции, начальник ОБХСС и прокурор. Накормил всех. Отчитался перед бригадой. Бригадники тоже довольны – по 9,5 тысяч чистыми на каждого мы заработали. Отметили успех и разбежались до следующего сезона.

Я купил кооперативную однокомнатную квартиру, мебель , одежду и прочее.

Вот так мне удалось выйти на уровень обеспеченных людей совковой эпохи. В раскладе на общий заработок директоров, генералов и ректоров у меня выходили те же деньги. Только я не ждал десятки лет, чтоб растолстеть и  полысеть. Просто напрягся чуток и вылез на планку выше. Питанию, еде я не придавал значения. Ел кое-как и где попало. Доводил себя до голода и тогда даже сухарь казался пряником. Не из-за экономии. А из-за не любви к себе, к желудку и вообще к этому процессу еды… Другие делали из этого церемониал, культ, а я так – хвать, кусь и дальше. Пренебрежительно и быстро. Наверное, будет язва желудка. Ох, чего мне только осталось бояться! Язвы… его мать… Лакомством баловали женщины. То еду носили в гараж, на работу, а теперь домой. Носили мясо, блинчики, вареники и прочие яства. Все мужики действительно водили дам по кабакам, ресторанам, чтоб потом трахнуть, а мне они еду свою сами носили. И о ресторанах не упоминали. Так что, трахать хорошо – выгодно. И моральное удовлетворение  и материально–гастрономическое вознаграждение. Я заметил одну особенность и сделал вывод: если хорошо трахаешь – женщина тебе всё прощает. Она меняется. И такие черты как стеснительность и гордость как-то бледнеют и отмирают. Женщины становятся другими… Ручными. Например.

Немного о быте. Для ясности. Закончив за три месяца полевые работ, у меня оставалась масса свободного времени. Да и когда начинался отопительный сезон, работал сутки через трое – тоже  времени уйма. И я вёл праздный образ жизни. Тренировался на кухне, выкинув всё – печку, мойку, и соорудив перекладину и брусья… Читал, ходил в кино… Катался по городу…Снимал девок…

Секс не был программой жизни, а сам по себе наполнял её как приятная неизбежность. Если я дома, часиков в 10 утра звонят в дверь. Заходят две подружки-студентки. Красивые. Я их отрахиваю по очереди. Иногда фантазируем «троечку». Оборгазмились и разошлись. У них «окно.» Две пары свободны. Они и заполнили окно сексом. Кстати, обе рано выскочили замуж. Мужья – голливудские актёры. Двадцать три – двадцать пять лет.  Высокие.  Красивые.  Ну, с обложки журнала. А трахаться   их жёны шли ко мне. Я уступал им во всём: на 10 лет старше. Не был так привлекателен, хотя, со слов женских, был  симпатичным.  Так вот, эти мужья-красавцы были наверняка  уверены в преданности своих жёнушек. Ох, что стоит наивная уверенность. Особенно в женской верности. Смех, да и только. Хоть я не сторонник семьи, но расшатывать семейные постройки не планировал. Это шаги  студенток, а не мои.

В обед, где-то к часу - двум из горисполкома на обеденный перерыв забегала завотделом образования . Красивая блондинка. Чуть пышноватая, но в пропорциях.  Или её подружка, тоже какая-то там «шишка-впадинка» в Белом доме. Обе после институтов, около 30 лет…

Я доставлял себе и им по  оргазмику, и мы раскланивались.

Под вечер, между 17-ю и 18-ю часами, с работы заезжала замужняя дама. Работала в «Гипромезе» проектировщицей и трахалась изобретательно, как и проектировала. Спешила домой. Чтобы муж не сомневался и не донимал вопросами: «где была»…

Вечерком приезжала моя девочка. Ну, как «моя»?.. Не в общепринятом смысле. Она может быть хоть чья. Мне безразлично. Но мне нравится, приятно – пусть приезжает. Писька  приятная, чистенькая. Ведёт себя не капризничая…не злит и не раздрожает. Сходили в кино… В 23  часа я дома.

Ложусь спать. Звонок в дверь… Открываю: краснолицая блондинка. Дохнула шампанским…и оливье. Улыбчивая и красивая:

–  Привет, я к тебе. Убежала от мужиков из кабака… – затарахтела она и уверенно шагнула в приоткрытую дверь, чуть не повредив могучим бюстом обивку на уголку. Честно сказать, я её не помнил. Но её хмельная уверенность убеждала, что я когда-то, видимо, трахал её.  Ну зачем оно мне! Ну, как откажешь? Ох, моя доброта! Прямо слабохарактерность. Презираю себя за безотказность.

После траха она уснула и я тоже. Утомлённый шестой бабой за день.  Хватило бы и половины. Мужики ухаживают, упрашивают , заводят знакомства, подарки, рестораны, а тут всё в хату само прёт, не успеваешь оттрахивать. Где силушки наберёшься?.. От таких интенсивных перегрузок секс поблёк, выцвел в своей значительности и превратился в повседневный обыденный физиологический процесс.  В работу. Как и сладкое становится противным от переедания и потери чувства меры… В отличии от тех, кто «долго добивался и, когда она не устояла и отдалась – вот это праздник!» А у меня рутинный трудовой день… обыденность… проза. Потому я зажравшийся, наглый циник.  Я не хвалюсь, не хвастаюсь, просто  у меня так складывалось, ну так карта легла. Кто- то производственный план в мартене перевыполнил, двойную норму сделал, похвальную грамоту получил.  А мне вот такая масть прёт. Тут тоже принцип «каждому свое» срабатывает.

Вот так прошёл очередной день Ивана Михайловича, мало чем отличавшийся от предыдущего (было всего три бабы). И мало чем будет отличаться от завтрашнего. Такова проза жизни. Часто случались накладки. Трахаю себе посетительницу. Всё в активном разгаре. Вдруг звонок в дверь. Ну, другой бы продолжал. Проигнорировал бы. А я решил устранить отвлекающий фактор. Иду к дверям. Сам голый, со стоящим влажным парующим членом. Открываю. Перед дверью, с улыбкой на светящемся от предвкушения траха лице, Люда-музыкантша. Влюблена  в меня непутёвого давно.  Увидев мокрый торчащий член, сменила улыбку на гримасу боли, обиды.

–  Прости, что помешала! Прости, что пришла не вовремя – закусила она прижатую к губам руку до крови и заплакав пошла…- она знала, что могу рассвирепеть за то что помешала и не пускать её больше.

Через пару часов звонит по телефону:

–  Ты простил меня? Ты не сердишься? Мы ещё будем видеться?

    -    Да будем, будем. Только ты не зли меня. А то на хрен пошлю и всё. Конец любви. Ясно!

                                                         * * *

Был знакомый аспирант. Выполнил нормативы мастера спорта по многоборью. Высокий, симпатичный блондин, что физически, что умственно  идеал .(два языка знал). Мечта совковых женщин и для замужества, да и просто перепихнуться. Он встречался несколько месяцев с молоденькой училкой, год после института.  Дело шло к женитьбе. Самые, что ни на есть серьёзные отношения. Заходил он с ней пару раз  в гости ко мне. Потом она стала заходить сама. Одна. Для перепихнина. Вот так просто. Организму оргазм и разбежались.

Но когда он описывал её характер, рассказывал, какая она честная, гордая, порядочная, естественно… какой же ещё должна быть кандидатка в жёны?.. Недоступная – месяц уговаривал. А мне и уговаривать не пришлось. Не надо было. Иногда  я отказывал ей в приёме. Чесно сказать аспирант был интересней, чем я. Красивый, рослый, что ей было надо от меня? При таком мужике. Непонятно.

А я бы мог охарактеризовать её в полярно противоположном ракурсе. И не  в отрицательном. Просто такая, какая она есть. А не такая, какой притворяется перед женихом.

Доступная, развязная, любящая секс без ограничений: орал, анус… нос…ухо… подмышечная впадина… больше некуда. Ну, такой её создали, родили и такой она идёт по жизни. Несёт радость. И кто сказал, что это плохо? Зря сказал. Это хорошо. Любит трах – ну, и на здоровье. И когда жених хвалился, какая она, я кивал головой и про себя тихо, мудро улыбался. Ведь её притворство тоже понятно: раз осуждают за это – надо скрыть, спрятать. От меня она не пряталась, ибо я не осуждал,  а хвалил…  Жених хотел видеть её «порядочной», она такой и явилась ему… Женщин надо воспринимать такими, какие они есть. Не идеализировать, тогда и разочаровываться не прийдётся. Поздняя посетительница в полпервого ночи вдруг вскакивает: «Проводи меня до остановки троллейбуса, мне же домой надо!» Остановка 50 метров от дома… В жизни не пойду. И не ходил.

–  Я больше к тебе не приду, раз ты такой! Ночью до остановки не хочешь проводить, хам!

–  Ну-ну, мне завтра легче будет найти тебе замену, чем вылазить  ночью из постели.  Хочешь – иди, хочешь – оставайся. Я хочу спать. Всё! Хотя спать рядом с голой женщиной не мог. Член стоял и мешал.

 Моё обострённое обоняние иногда вредило мне, но чаще помогало, спасало от хворых девок. Я чуял запашок неприятный, неприличный, и знал, что у неё какая то болячка, восполение, эрозия, вавка в письке., и я не лез. Хотя это хронило не всегда. Была обратка: чуял запах, который очень возбуждал. Дурел от желания въехать на пол федота. На росстоянии  до метра я всегда чувствовал  этот запах . Они сами  наверное этого за собой не чувствовали. Своё то не пахнет. И вели себя как царица на троне.А зря. Скромней надо быть.  Проверяться  у врачей чаще и мыться тоже. .Я раньше думал ,что так у всех .Потом оказалось что не у всех, и не так. У меня это звериное чутьё обострилось наверно от передержания , от голода в зоне. А может последствие контузии? Кого молния шарахнула стал ясновидящим, экстрасенсом, а меня  при таране шлакоблоками долбануло, может от этого обострилось обоняние , стал яснослышащим яснонюхающим Я бы отметил ещё одну особенность, назвал бы «сексуальным чутьём». Это как музыкальный слух. Или он есть или нет.  В зале полтыщи человек слушают концерт Баха. Оркестр играет. Всем хорошо. И только один «слухач»-дирижёр   вынюхал фальшивые нотки скрипача. И попросил одного с кларнетом: «-а вы, батенька, на пол тона выше». Остальным всё слышалось и воспринималось отлично. Вот так и я иногда вижу женщину, общаюсь с ней, и неизьяснимо чувствую в ней сексвулкан, чую страстную, ненасытную самку. По движению губ про разговоре, походка, жестикуляция, даже как сидит – всё это выражало женскую суть. Вычисляю её сексформулу,поведение в сексе, примеряю к позам и открывал её для себя. Сексчуйка подсказывала. Иногда ошибался, но редко. А для кого - то она обычная серая мышка. И то что я чуял имело огромное значение для моего отношения к ней. Для качества и длительности связи. Не забывал, что самая главная эрогенная зона женщины это её голова. Там гнездятся все её сексфантазии, только копни, разбуди…Выплеснется безудержная страсть. Ещё пытался заранее выявить «синегубых», что б зря не выкладываться в охмурении. А потом отказывать в удовольствии себе и ей, из- за неприятно синих губ вагины.  Особенно окантовка по краям. Синими пусть будут глаза. И небо. Такие вот странности холостятской  жизни. У кого то странности семейной. У каждого своё.

                                                              *  *   *

Знакомлюсь просто:–  Хотите, я вас подвезу?..

–  А сколько вы берёте, как такси?

–  Нисколько. Общение с красивой женщиной приятнее, чем деньги.

Если села, из десяти пятерых уговаривал. Даже, наверное, больше – 6 -рых. Какой-то не нравился внешне. Её идеал это жгучий брюнет, чернобровый, черноглазый… Не знаю… Какой-то даме не нравился мой подход, обращение, метод ухаживания как АНТИухаживания…Слали маня на хрен,и я безутешно скорьбя, переживал трагическую ситуацию отвергнутого. Посыпал голову пеплом.

–  Поехали ко мне, – говорил я просто, как приглашают в кино, – я живу один… – делал паузу, – Тебе будет хорошо со мной… Я нежен и ласков… Тебе будет очень хорошо…

–  Ты так самоуверен? (ну эта фраза у всех возникает после предложения) банальность.

– Не само, а просто уверен… Я беру посильные обязательства.  Ну, сделай шаг навстречу… Услышь мой зов… искренний… откровенный… Сделай шаг в омут, как делали русские женщины в романах, переступи через сомнения и условности. Отбрось: «как он к этому отнесётся, как расценит, что подумает… если соглашусь, посчитает меня доступной, падшей… не соглашусь – посчитает устойчивой от жизненных соблазнов, оценит.» Отдаться с первого раза?! Да вы что?! Как можно?! А как можно? С третьего? С пятого… это другое дело. А с первого ни-ни! Чепуха это всё. Отбрось условности и предрассудки. Они усложняют жизнь. Обкрадывают её! Радость и наслаждение окрашивают омерзительным цветом лживой нравственности. Поехали ко мне. Я не считаю себя неотразимым, как испанский кинжал. У меня средние данные. Я самокритичен. Есть лучше меня мужики, есть хуже, но я отличаюсь при всей самокритичности от других тем, что хорошо ласкаю… колдую как добрый волшебник из сказки Наслаждения.   Приглашаю тебя выползти из бытовой прозы в мир Любви и Удовольствия. Я же тебя не уговариваю сельпо грабить или зло причинить кому-то. А наоборот. Радость нам обоим гарантирована.

Бывало, старался, так уговаривал, так изощрялся в «лирическом» охмурении… Она терпеливо, даже с интересом и любопытством выслушивала, а потом бросала:

–  Ты что  дурак?   Чёкнутый   какой то! – хлопала  дверцой   и уходила.

Так вот поступали приблизительно шесть из десяти.  Такова арифметика поиска Свободного ё…ря-перехватчика в большом городе. Может, изменил бы метод  подхода– процент успеха увеличился…Не стоит. Хватает и так с избытком.

Некоторые дамы из тех, что соглашались, потом признавались:

– Когда я слушала твою наглую развратную откровенность, у меня пися вставала… мокрела и возбуждалась от слов твоих пахабных.  Ну ты развратник!- как похвала из её уст.

Ну, вот и приехали. О звёздах, о мирах и Вселенной… вот о чём надо было… А я о траханьках.

                                                                     *  *  *

Наступил очередной «праздник» – 7-мое Ноября. Опять всё население «ура» кричать идут. А надо – «Караул! Спасите страну от коммухов!» И идут. Никаких протестов, никакого возмущения… Всё как и 15 лет назад. Во времена моей юности.

Кто отказывался из-за лени, не из убуждений, тех лишали премиальных, «тринадцатой» зарплаты и очереди на получение квартиры… Эти карательные санкции что-то значили, но возмущение, протест должен быть не единичным, а массовым. Тогда уже всех не пересажаете… Хотя, коммухи могли…

Вот вижу довольные разъевшиеся  хари на трибуне. Теперь уже в другом месте  сооружённой. И  рожи тех, кто нёс портреты членов ЦК и орал «Ура-а-а-а!»… Что можно прочесть в этих лицах? Отупение… оболваненность… А что в глазах? Желание выпить через полчаса по окончании этого политмаскарада. И выпьют. И напьются. И обрыгаются. И обоссутся. А главное, счастливы и довольны. Довольны собой, вождями, вкусом водки. Цветом штукатурки в убогой квартире, полученной после 20 лет ожидания… Меня брала злость на баранью, скотскую тупость. Хочется тебе, Ваня, идти на войну за эти тупые лица, за дурные, вечно пьяные голоса.  Хочешь Ваня умереть за них.  За Народ. Терпеть боль, сражаться… За Людей… вот они уже трое в подворотне наливают… Они не удивились бы ничему: ни смене власти, ни цвету флага. Они бы спросили: «По чём водка?» И напившись, были бы счастливы…

Ненависть к коммухам  разлилась и на Народ их терпевший, восхвалявший, кормивший.

«…Прощай немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы мундиры голубые,

И ты, послушный им народ…»

Так выражал своё отношение к власти Лермонтов. Умнейший человек. Его мнение стоит осмыслить.  «Жестокая» царская власть за борьбу против Царя дедушке Ленину назначила сытую пенсию, женульку Наденьку, ружьишко… и тёплый домик в Шушино. Пиши себе крамолу на здоровье.

Ленин и его пособники за малейший недовольство, ропот – расстрел: Кронштадт, тамбовские деревни в крови потопили  По всей стране миллионы расстреляли. Классовое и национальное уничтожение заложено в программу ещё Марксом. Значит  преступления  оправданы « учением Вождей».

А вот как Пушкин выразил своё отношение к народу: Гений ПРАВДУ сказал:

.

«…Паситесь мирные народы,

Вас не разбудит чести клич.

К чему Стадам дары Свободы?

Их надо резать или стричь.

Наследство их из рода в род

Ярмо с гремушками да бич…»

Бунтовали против коммунистической оккупации Венгрия, Чехословакия, Польша. И только русские терпели гнёт как счастье. Такие уж эти люди. Таков народ «свободолюбивый и гордый». Было пакостно, мерзко жить под прессом коммунистов и среди Народа, так безропотно его сносившем… Не хотелось воевать за такой народ. Я не шизофреник в смысле «спасать». Но моя программа, мои планы изменились. Постарел я для диверсанта. Для воина Иностранного Легиона. Годы не те. Здоровья в тайге оставил много. И голова не та. Понимать стал глубже. Бараны, а не люди. И Пушкин так сказал. И Лермонтов. И я согласен. А что не так? Обидел кого-то? Извини. Но моё мнение Обоснованное. Убедись сам.

Счастье у них есть! Пока есть водка. Свобода у них есть – можно напиться, орать «в рот перерот» и в морду заехать соседу, приятелю, даже милиционеру! За то, что «не уважает». Странно, живёт по-свински, пьёт по-скотски.  А уважение ему подавай. За что? Уважать за что?.. Ох, Господи! Что это со мной? Горе от ума? От понимания и бессилия что-нибудь изменить. Или самому измениться?..

За такой народ мне воевать перехотелось. А что делать? Вечный вопрос. Как жить? Я, ездил  на новой машине. Одет в самую лучшую в те времена,  не знавшее о существовании  Кардена   одежду в Зоне СССР. Не хочу быть подданным Вождей. Это что? Ситуация, когда начинают пить? Вместо самоедства напиться? Нет! Поеду лучше трахну какую-нибудь студентку. Они приходили ко мне как в столовку: там перекусить, а у меня трахнуться. Если, живя в общежитии, я сам отлавливал их по пути из душа, то теперь они сами заходили на секс. Так, по пути. Между прочим. Между каким прочим? Между свиданием с любимым парнем? Между библиотекой и студклубом, расположенном  в 40 метрах от моего дома? Так всё прозаично. Так упрощённо. Соснула, трахнул. Помылась. Ушла. Мне нравится упрощённое отношение к сексу.  Легко и приятно. Главное не обременительно. Но пусто как то...

–  Прости, мне некогда, я побежала. Завтра экзамен.  -Беги, кто тебя держит.

За что прости? Через час общения я  всё равно выгнал бы.  После оргазмика неинтересно присутствие женщины. Раздражает. Путается под ногами. Глупые вопросы. Удели ей внимание. Ну, давай лучше ещё раз трахну. Вот и всё внимание. « Поухаживай!» – противное слово какое-то. За лошадью ухаживают, навоз убирают, кормят, поят. За такое слово рву отношения

У меня через понимание женщин, через отношение к ним – сложилось  отношение и к мужчинам. Ещё раньше с юности. А сейчас утвердилось на большом практическом опыте. Мужчина, который верит женщине – дурак, а который стесняется или боится – слаб во всём: в характере и члене. Ох, и дурят их бабы, используют, издеваются и смеются. Я знаю это точно. Допускаю исключения.

Часто стала захаживать соседка с шестого этажа. Дочь моего приятеля. Он занимал довольно высокий пост в горсовете.  Но вёл себя нормально, и мы с ним заприязнились. На почве любви к В. Высоцкому.

Дочке было лет 16-17. Заканчивала школу. Забегала то за пластинкой, то за кассетой… то послушать, то записать. И всегда в халатике. Под ним ничего. Я же вижу по поведению, по запаху из-под халатика – женская влага возбуждения пахнет… еца-хоца. Ну, хочется ей и всё. Да неужели старшеклассников мало?.. Да неужели студентов двадцатилетних нет?..  А всё мне отдуваться приходится. Ну  одно дело, если б я ходил под школой, высматривал и приставал к малолеткам… Яйца бы оторвать мало за педофильные склонности… А здесь сама забегает в квартиру полуголая… То прижмётся, то обопрётся, то руку пожмёт, а член-то встаёт. Дочка приятеля-соседа! Ну, как тут быть? Не устоял я, поддался соблазну юной обольстительности. И «пошла вода в хату»… Почти систематически пару раз в неделю забегала Олёночка к дяде Ване на поебеньки. Сама приобщилась к минетику, изучая порножурналы с большей усидчивостью и усердием, чем математику.

А папашка при случае обсуждения морального облика современной молодёжи, удовлетворённо утверждал: «Молодёжь падшая, развратная А вот моя в девять дома.  Скромница.  Пацанов  и гулек в голове нет, только учёба».

Да, конечно. Она до девяти успевает всё. И натрахаться и соснуть  здесь. В доме. Не отходя, не выходя. И, естественно, довольный папа гордился «моральным обликом своей дочери…» Интересно, как бы он повёл себя, узнав о доченьке правду? Не поверил бы.  Чтобы его дочь со взрослым мужиком? Да ни в жизнь. Вот другие – те могут всё. То другие. Моя  нет. Может нетрогать эту тему? Не раздражать пап -мам.? Могу и промолчать. Но тема останется такой как есть.  И не я сам, первый начал. Факт. Такова жизнь, или точнее сексуальное её проявление акселератками.

--Как отношение с родителями ?-спросил так, ради интереса.

--Ой, как идиоты. Ну тупые, сил нету. Всё воспитывают. «учись, учись» Образование, культура! Заколебали! Я распробовала вкус оргазма, а они мне «-подтяни математику».  Я не могу решить почему Саня любит минет, а Витя нет ?  Складно в рифму вышло. Мне это важней, чем синусы с косинусами.

-Ну  позже и его потянет. Не  развит   ещё.

-Да ему уже 18-ть исполнилось . Развит, начитан.  Ты что порножурналы не смотришь?

--Конечно же изучаю, как же без них жить? Ты прости мою безграмотность.

Не надо выводить из заблуждения папу. Не надо разочаровывать ни пап в дочках, ни мужей в жёнах. Пусть живут все в мире и согласии. Так уж жизнь устроена.

Вообще, эти  малолетки.  Я уже говорил, что особенно не припадал за ними. Как-то не тянет. Не отказывался, если что-то само пёрло  в руки без особых  затруднений. Но предпочтения отдавал более взрослым. Но на опыте и практике могу утверждать, что есть акселератки от 15 до 18, которые предпочитают мужиков от 30 до 40 лет. Потом, вырастая лет до 23-25, они меняют возрастную ориентацию и предпочитают сверстников. И ещё одно практическое наблюдение:  В возрасте от 15 до 18, они абсолютно не приемлют мужчин за 30: «…Да ты же старый… дядя… папочка…» и сношаются исключительно со сверстниками. Прожив лет до 22-25, они или умнеют или уразноображивают секс-репертуар. Охотно ищут секс с 30–40- летними. Повышение квалификации?.. Практика не  оспорима.

Среди малолеток чаще встречаются с  вонючим  влагалищем, чем среди взрослых женщин. Или плохо моются, или воспаления, или гормональная недостаточность формируемого организма. Я не гинеколог. Ну, прямо тошнит до рвоты. Не могу и всё.   Вот и вред от обострённого обоняния.

                                                            *   *    *

Пришла  Тонкая, со всех сторон и во всех отношениях. Худая. Малокровная. Может у неё глисты? Но она себя считает Утончённой, рафинированной духовно–душевно-телесно. Такие трудновыявляемые особенности легко утверждать, а вот отрицать, доказать мнимость сих  данных труднее. Ходит с гордо поднятой головой, умудряясь при этом возбуждающе крутить своей маленькой попкой.( как две мои коленки сжатые) Я довольно активно трахался с ней пока она не родила девочку.( Не люблю рожавших, разрывы прмежностей, плохо заштопаны, щрамы, само влагалище разворочено полуметровым младенцем. Не нравятся  мне эти диффекты). От кого родила неизвестно .Тайна и результат распутной жизни. Видел её беременной. Маленькая, игрушечная попка и огромный живот. Уродство. Спросил по дурости «-не стыдно в там ужасном виде такой на улицу выходить?» Справедливо назвала меня кретином за неуместное любопытство в таких тонких вопросах. Да ещё при хрупкости у неё была огромная грудь. Как смешно скачет грудь во время секса. То бьёт по подбородку то с размахом стучит по животу. Зачем она ей не понятно. Обременительный предмет зависти подружек и гордости  обладательницы.  Будучи случайно у неё в гостях выслушал назидательное бубнение за столом при кормёжке  дочки: «- Ешь, горе ты моё! Не капризничай, ещь, говорю! Как я тебя  сама чуть не сьела? Съела бы порцию српермочки и небыло бы тебя на белом свете! Скажи маме спасибо, что уцелела, что живёщ! Ешь!» В её словах улавливалась гордость своим гуманным поступком,  спасением жизни собственной дочери. Ну и ну.

Для ясности, какая угроза нависала над появлением на свет дочки,  излагаю: Тонкая очень спермозависимая дама, любила лакомиться, просила кончить ей в пупок.  Потом она ложечкой по капельки выедала  сперму, счастливо облизываясь. Такое хобби у неё. С опасностью для жизни своих будущих  деток.

Она цитирует Ницше и конечно Фрейда. А как же без них? Какая же тут утончённость? Это плебсы читают классику.   Ладно. Пусть заходит.  Так и быть. Людоедка ненасытная.

-Приветик, давно я тебя не навещала. Соскучился? Верю. Знаю.  -рука её, виртуозно скользнув в низ уже теребила мои гинеталии ниже талии.

-Располагайся, рад пообщаться с интелегентной  женщиной.-  Член встал как новый.

-Я подмоюсь, вижу ты готов как всег...

-Нет, ты же знаешь, что с  рожавшими  не трахаюсь. Извини.

-Да знаю, переборчивый ты, никому, кроме тебя это не мешает. Ладно, перетопчимся.   Проехали. Знаю, что и с менструациями на порог не пускаеш. Хотя твои  неограниченные возможности  в выборе девок позволяют тебе быть капризным и требовательным, я хочу с тобой просто общаться. Без проникновения в организм. Без вульгарной физиологии. Непротив?

-Непротив, рядом. Ты уникальная женщина, с тобой интересно беседовать. Ты для меня авторитет и эксперт в сексвопросах. Ты феномен.

-Спасибо за столь высокую оценку.

Декольте у неё было огромное. Точнее  материала  на груди небыло. Может портниха напортачила.

-Не простудищся ?-спросил шутя.- кивая на  открытые молочные железы.

-Я холодоустойчивая.- и гордо покачала гипертрофированной грудью. Это ужас огромные как арбузы. Не люблю большие груди и длинные ноги у женщин. Большие уши, длинные зубы, большой нос – это вроде не красиво, а вот большие груди – это праздник дамский, это здорово!

-Вот скажи мне ,эксперт, ты могла бы открыть курсы повышения секстехники для дам? Вот смотри, в любой отрасли науки  суммируются и изучаются предществующие открытия, ложатся в основу последующих достижений. А в сексе? Столь важным для общения людей, где черпается фундаментальная основа , опыт для усоверщенствовония мастерства нежности? Кто учит дебютанток не травмировать зубчиками член? Курсы кройки и шитья есть, а курсов ласки нет. А ведь это важно. Я даже не о мужском удовольствии пекусь, он так или чуть хуже, но всегда кончит. А вот для женщин оргазмец и важнее и сложнее. Они иначе живут, иначе себя чувствуют при наличии или отсутствии оргазмика. Ни одной дамы без оргозма! Это задача для мужчин. Секспрограмма.

-Ты прав, и важно и нужно. Вот наберусь больше опыта и открою кооператив «Нежность».

В институте занималось около 250 иностранных  студентов из самых разных стран: сомалийцы, никарагуанцы, доминиканцы, колумбийцы…

И с каждым из них (с её слов) она попробовала секс. Вот бы мемуары опубликовала. Бомба.

–  И ничего особенного. Никакой экзотики.  Члены разные. Вкус спермы тоже. Темперамент? Да надуманно  преувеличенный. Хоть африканцы, хоть латиносы. Вот мой Саня славянин. А как  допадётся до траханек – неугомонный. Куда там всем этим цветным. И член что надо. А я по вкусу спермы могу узнать, кто есть кто. С завязанными глазами отстрочила у десяти человек и безошибочно определила у кого какая она на вкус. И если пил много спиртного тоже могу определить по вкусу спермы…

Знаешь, у нас в группе есть одна фифа, три языка знает, якобы в совершенстве. А я с тремя мужиками могу одновременно…  Она меня высмеять хотела , мол я тоже владею языком в оральном сексе.  Кто что ценит. Я этого так не оставила: менструационную прокладку ей в сумку подложила. Сочно пропитанную. От неё зловонием пёрло. Ни сидеть рядом,  ни ходить вместе никто не мог. А она не могла понять  в чём дело. Наказала я  её. Не будет умничать. Три языка она знает! А я  с тремя могу! Сразу! Я этот приёмчик с менструацией с одним мужиком использовала в машине. Гад  он . Натерпелся  от жены упрёков.

 Недавно член попался.  Ой! Мужик с членом. Огромным.  Думала, умру. Или искалечит. Обошлось. Кровь была. Потом приспособилась. Притёрлись. Боль ужасная. Думала, сознание потеряю. Не потеряла. Уцелела. Потом боль переросла в удовольствие. Но не хочу больше с ним. Повредит матку. Или ещё что-нибудь сломает во мне.  Болячки  женские мне никчему. Я не могу  без секса прожить больше часа. Мужиков люблю. Ну характер у меня такой  …Иногда губы устают от орального  секса … а я хочу. В попочку , я ее «анечкой» пазываю. Как все. Модно сейчас так. Среди молодёжи сленг свой. Мужики сексуально безграмотны, их просить об этом нужно, напоминать. А что за секс без  анички. Бездари. Быки недоразвитые. Плебеи!

-Что бы ты мне о женщинах поведала  новое    что  нибудь?

-Да чем тебя удивищь? Ты «Эммануэль» смотрел? Читал?

-Да, и то и другое. И что?

-Теперь ничего. Это истинная женщина. Такова сущность её. Увидела мужчин - пошла трахнулась, выборочно или со всеми. Удовлетворилась, расцвела, и до следующего раза. Вот и всё. Это истина.

Кстати, ты знаеш,  почему Женский праздник 8-го марта отмечают?- я пытался ответить, что я ни кого не поздравляю, а соболезнования выражаю за  печальную учясть родиться женщиной. Но ей ответ не нужен, и она продолжала излогать своё мировоззрение.

-Быть женщиной проблемно, сложнее чем мужиком. Сплошные тревоги -то задержка месячных, «залетела, от кого?..» То  «пошли», а хотела женить на себе стоящего мужика… опять не так. Многочисленные аборты, скребки… Кошмар. Я думаю, если бы при мочеиспускании испытывали оргазм,то мужики рычали от наслаждения описывая себе пальцы. А дамы колотили бы седалищами унитазы, подскакивая от сладких судорог. Ан нет, всё в савокуплении, с вытекающими отсюда последствиями в виде слизи, спермы, эмбрионов, младенцев, людей. И пошли проблемы от сюда все проблемы…

Я слушал с нескрываемым интересом, только не вспугнуть.

-Истинная женщина это когда стоит на  коленках, «рачком». Голая.  В ожидании. Что видно?- я молчал. Слушал. Её россуждения всегда отличались оригинальностью. Что узнаю на этот раз? Какую новость?

-Тут явно видна цифра 8. Даже выражена правильно: верхнняя дырочка , анечка, меньше нижней. А нижняя  вагина удлинённая, как нижняя часть цифры. Восмёрочка получается! А! Соображать надо! -изрекла синтенцию, и взахлёб продолжала описывать, как в такой позе мужики лижут её сзади. Её «восьмёрочку».  Повторять её слова смелости не хватает. Это надо слышать. От женщины можно узнать, услышать такое, что и в голову не прийдёт. И повторить не решусь. Утаю их откровегнность, дабы не приписали её мне. Когда она откровенничала то преображалась, возбуждалась,горели глаза, говорила с жаром.

Поток сознания, беспредельная откровенность, тайны души Женской. И это без грамма вина. Может стоит подпоить ее ? Что тогда из нее польется? Густая махровая порнография. Интересно. Женщины охотно трахаются с неграми. А вот меня  трахнуть негритянку могли бы принудить после пыток. Мне от одной только мысли  как выглядит её вагина, блевануть активно тянет. Такая  меж нами разница.  Тонкая   продолжала:

-Моя подружка вышла замуж. Муж старше лет на  20-ть. Не хватает ей в сексе. Нашла выход, согласовав с мужем: пошила с простыни подобие экрана. Натянула в спальне над кроватью вертикально. На уровне члена вырезала дырку. Муж находит ей крепкого молодого парня. Естественно не говорит, что для своей жены. Парень распологается за простынью, а член высовывает через дырку. Партнёршу не видит и не знает. Муж орудует чужим членом, как своим. Вставляет, направляет. Жена довольна, муж спокоен и парень удовлетворён.  Все в шоколаде.  Вопрос решён. Весьма оригинально.

Я бы никогда не додумался до такого цирка шепито. Ну дамы! Вашей изобретательности нет конца.

Стоит отметить, институт Тонкая окончила с красным дипломом. Может он  покраснел от стыда за её поведение. Избрали её депутатом в горсовет. Как проявятся её сексспособности в управлении городом? Ницше неверное ошибся, утверждая, что у женщины, отдающей себя науке или политике, обязательно что то не впорядке в сексуальном отношении. Видимо ему не попадалась Тонкая. Не спешил бы с выводами.

-Скажи, как ты понимаешь такую особенность: почему даже самая красивая женщина так быстро надоедает? Притупляется  острота близости. Всё становится не интересным. Почему? Твоё мнение?

Я тоже страдаю этим. Любой красавец приедается. Это естественно. Значит нормально, природа знает, что делает. Вот так, сударь. Не ломай  голову.- назидательную интонацию она подтверждала кивая головой с умным выражением лица.  –Вот толлько с тобой исключение, ты постоянно желаем, ты хроническая страсть-болезнь. Знаеш почему?

-Ну?- замер в ожидании .

Мужиков много сильных,искусных садунов.Но они управляют процессом,техникой секса, дополняя « Кам. Сутр.» своими личными  тонкостями Прекрасно. А ты вводиш в какой -то звериный экстаз, секстранс, где теряеш ощущение времени, пространства, где ты, что с тобой?   И испытав невообразимый оргазм возвращаешся в  реальность…Гад ты, но с тобой хорошо. Можеш гордиться.

Извини, гармоны необузданные.

 Кстати, ты знаеш , что седенья на женских велосипедах изнашиваются выгарают раньше, чем на мужских? Явление распространённое в быту, а наука обьяснения этому не нашла. Знойные мы, огнедышащие! Ну?

Ей было свойственно порескакивать с темы , этакий поток сознания. Женского сознания.Говорила часто облизывая губы. Они были пухлые, красные без помады, будто она усердно и длительно занималась оральным сексом.

А как ты объясниш разницу в эстетической формуле, сексуальной концепции:  у нас , мужчин ,вызывает желание красивое, тонкое, нежное, хрупкое существо. У вас грубое, волосатое, огромное горилообразное , которое вы пускаете  в свой нежный организм? Как ты это понимаеш?

- Ну мы любим силу, брутальность, ток уж мы созданы. Ты ведь тоже нагл и брутален, прёш как бык,  потом уже нежен…Я люблю всё. Ой как люблю! Ну давай! Ну! Трахни меня сейчас! Грубо и долго!

Боюсь быть обвинённым в дескриминации женщин, то сразу скажу , что они лучше и выше нас. Тонкая наверное будет обслуживать начальство в кабинетах и вреда от этого никому не будет. А когда вижу судью или прокурора женщин ужасной внешности беспокоюсь. Я знаю как сильно зависит женщина от сексудовлетворённости. Характер, поведение, поступки. Судья с ужасной внешностью ненавидит себя, родных, людей, зеркало и свою жизнь. Преисполненная букетом эмоций превратившихся в убеждения, идёт вершить судьбы людей. Буфетчица смогла бы только обвесить на колбасе. А судья даст 2 или 4 года тюрьмы. Её раздражает резинка в трусах, сместившаяся прокладка менструационная,  бесит потёкшая тушь из ресниц. О каком объективном приговоре может идти речь! Тем более что есть 2 года или 4. И любое решение будет законным.  Что не означает  правильным! Я знаю о чём беспокоюсь, тревога обоснованная. Но  параграфа: «не допускать не красивых женщин к системе правосудия...» несуществует. Я не предлагаю назначать судьями с конкурса красоты. Там стерв красивых тоже хватает. Но подвергать тщательной проверки на честность, порядочность необходимо.  Хотя бы на полиграфе. Или  по тестам Роршаша и Розенцвейга. Это только мои наблюдения. Их в ранг запрещающего закона не включиш. Поэтому опасность несправедливого приговора остаётся. А решать этот вопрос при помощи лаборторных психологических заключений не будут. Всё есть как есть. Что буфетчицу, что судью трудоустраивают одинаково.

        Исповедь Тонкой  навеяла строчки соответствующие  её портрету:

                    Качая гордой головой

               Несет свой орган половой.

               С засохшей спермой на щеке,

               С  цветком  надломанным в руке,

               В зеленом шёлковом платке…

 Полная психологическая обнажённость женщины. Что только от неё не услышишь… И как ей лижут вагину, сосут клитор, лезут языком в попку… Она это называет «буравчик».

–  Любого мужика в попу трахну языком… Ох, какой кайф ловят!

Это правда. Кто б сомневался. Мастерица и выдумщица. Уходя она резко, как ужалила губами, ткнувшись ими в мою щёку. В губы себя целовать я не разрешал. На это были причины. С моей  экстросенсорной  чувствительностью я улавливал привкус чужой спермы в женской слюне.

Может, из-за того, что женщины были со мной откровенны, не скрывали своей истинной сущности, я знал их лучше, знал их по-настоящему другими. Поэтому и не привязывался ни к одной. Слово «любить» не применяю вообще. Это женское слово. Женщина для меня воспринималась так: или хочу трахнуть,  или уже трахнул. От её сексуальных способностей зависит, повторится ли наша встреча или нет.  И деваться от этого никуда не хотелось. Опять же, не хвастаюсь, не рисуюсь. Просто живу так.  А кому от этого плохо? Ну   и -из з звини -и …Хотя наработал в практике одну тайну. Громко сказано.Один секрет: если к женской «анечке» приложить полец и так подержать три-пять минут она раскроется и сама втянет, засосёт палец в срединку, в себя..И не только палец.  Интересно. Правда же? И я о том же.

Все изучают гороскопы… Когда родился…Какое дело небесным планетам до мешка с ливером.Может важнее когда зачат? И в какой позе?

Ах женщины,  такие разные… не только физически, характерами. Вот простой пример: на пляже встала дама, а купальник на заднице сместился к центру, к  попке. Она старательно вытащит, расправит,чтобы закрыть полушарие. А у второй вообще сзади нет ничего,  кроме  тонюсенького шнурочка, затерявшегося между половинок. И она чувствует себя отлично. Две точки зрения на попу. Которая из них больше хочет траха? Какую легче уговорить? Конечно ту, что приглашает, заманивает тонким шнурочком. Как и грозящим простудой дыхательным органам глубоким декольте. Так разнообразна секс-формула. Поведение в сексе.  В точных науках особыми успехами себя не отметили, а вот в понимании мужской психологии преуспели. Она вычисляет, что он любит и чего не любит. И корректирует собственные повадки… нет, это у лисиц повадки, у них поведение… давит на точку «любит» и укрепляет свои позиции. Естественно, не всегда и не навсегда. Мне забавно играться с ними . Ну а чем еще заняться?  Вот и делюсь  забавными историями. Кстати, слышу, читаю, как важна прелюдия , подготовка к сексу. Если надоели друг другу  лет за пять  совместной жизни,  то, наверно  надо . А если она  течет , если каплями истекает  уже  по ляжкам от желания, хватает за член  и  трясется, то она убьет меня за медлительность. Увертюра мне  боком  выйдет.

Прибегает без звонка медсестричка.  Хорошенькая.  Чистоплотная и  очень любящая минетик. Года три замужем. Живут нормально. А вот муж НЕ позволяет своей жене делать ему минет. Ну, что ж мужик… ты сам так решил. Не будешь давать соснуть свой собственный член, она будет сосать чужой. Будет. Хочет. А чего хочет женщина- того хочет..Бог…Боюсь обидеть Его . Ни спорить, ни переубеждать ни кого  не собираюсь. Сам знаю точно чего она хочет.

Так вот и медсестричка. Припадает к запретному плоду, как изголодавшаяся обезьянка к банану. Или как умирающий от жажды к родничку спермоносному. Как же она рада! банану. ь чужой. огии преуспели. и, я знал их лучше, зна Играется, балуется, разговаривает как с живым существом, отдельно с членом. Забавно.  Приятно. И ей и мне.

Разное отношение у женщин к минету и к траху обычному. Вот соснёт она красивенько и быстро, хоть наклонившись на переднем сиденье машины, хоть во время езды, хоть не езды, в кинотеатре и телефонной будке. А вот трахнуться: «Нет, нет! Что вы, я мужу не изменяю!» Вот так. Не изменяю!

 Вот и загадочная женская душа,  её представление об измене. Очень загадочная. Как только мы не понимаем чего-нибудь в их сексуальных заморочках, так и приписываем «загадочность». И наоборот. Всё о том же разнообразии. Трахается великолепно, а вот минетик ни в какую. Нет и всё. Никогда не уговаривал. Только предлагал, если инициатива с её стороны затягивалась или припаздывала. Но это скорее исключение из правил. Так  что об этом и говорить не стоит. Измена- это трагедия, изменения-мелочь.

Интересная категория девственниц, затянувших свою дефлорацию лет до 20. Они очень любят в анус и орал… А вот «честь», «девственность» – это мужу. Так сказать, для удовлетворения его супружеских амбиций.Вот мол, женился на очень чесной!  Утешился, не сомневался в её честности. Ну, причём тут честность? Она же не крадёт… Архаизм и атавизм всё вместе.  Зачем и кому это надо?.. Ну хочешь трахаться, любишь перепихнуться – да на здоровье, всем участникам приятно... Ну характер у тебя такой.  Зачем усложнять  взаимоотношения и жизнь?  Живите проще, больше радости друг другу.

*      *     *

                                                                                                                    тайга.

Помню в БУРе сидел «прошляк» (тот, кто в прошлом был известной фигурой в преступном мире, Авторитетом). Грабил кассы, инкассаторов. Заработал пятнадцать, раскрутка одна на пять, другая – вот свой четвертак (25 лет) и добивал. Кличка Лопата (фамилия Лопатин). Заставил мастера татуировки камерной наколоть себе на лбу «Раб КПСС». Увезли в больничку, и хирург вырезал надпись. Лопата вторично наколол себе на веках. При закрытых глазах на веках читалось «Раб» «КПСС». Увезли в больницу. Хирург вырезать отказался, ссылаясь, что пациент может потерять зрение, то есть ослепнуть. Нашёлся какой-то коновал с ветеринарным дипломом. Решил отличиться. Начал резать, скоблить. Веко тонкое, неприспособленно оно ни для татуировок и тем более для вырезания их. Ну, и нарушил природные функции век, так сказать синхронный баланс. Теперь одно веко перестало открываться, а второе из-за удаления тканей перестало закрываться. И Лопата выглядел жутко подмигивающим с пиратским прищуром уродцем. Вот так «раб КПСС» взбунтовался. И видеть стал хуже, так как глаза не получали необходимого физиологического ухода от век. Слезились, гноились, текли…

А Лёха Карачи зашил себе глаза толстыми суровыми нитками. Верхнее веко с нижним по три стежка и стянул узелками. Зашил рот. Губы сшил ещё крепче, на четыре стежка. Выглядел чудоващем. Яйца, точнее мошонку прибил принесённым с прогулки ржавым гвоздём соткой. Забить глубоко в высохшее отполированное за полвека дерево нечем. Так он нашёл трещину, уселся поудобнее, натянул мошонку до предела и кружкой заколотил глубоко-глубоко, а полгвоздя загнул для твёрдости убеждений. Заточкой разрезал себе левую бочину. От пупка влево. Просунув в кровавую дырку два пальца, и как факир-фокусник вытащил наружу две ленты кишок, разных по толщине и цвету. Сколько раз видел, всегда выглядят по-разному. Почему так?.. не знаю,   я    же не доктор.

Пришла смена ментов. Проводилась вечерняя проверка.

–Встать! –Заорал ДПНКа (дежурный помощник начальника колонии). Всмотревшись повнимательнее, добавил:–  Сними противогаз! – Камера затихла. Молчали все.

Леха, зажав локтем левой руки рану, а на пальцах этой же руки вытянул из живота две кишки. Уже на расстоянии кисти от локтя, 25 – 30 сантиметров, правой рукой оттягивал и бросал, как резинку на подтяжках, одну кишку на другую. Получалось «лясь – лясь…чвак-чвак», с брызгами кровяными. Кровь локтем не остановишь, и она капала на бедро. Часть стекала наружу, а часть в пах, на прибитые гвоздём яйца…

–  Так! Я эти фокусы уже видел не раз. Мне хоть ты чалму из кишок своих сделай, мне начхать. Но не в мою смену. Медбрата сюда, живо! – Скомандовал дежурный офицер. Надзиратель позвонил в санчасть. Пришёл лепило. Зековский врач. Он же коновал. Сидел за нелегальный аборт со смертельным исходом. Потом добавили за попытку изнасилования вольной медсестры.

Медбрат скальпелем разрезал нитки, стягивавшие губы. Ну, и уродливые же становятся губы, если их сшить, а потом разрезать. Опухшие, угловатые как вареники…Дырявые,с засохшим гноем.

–  Лёша, зачем ты рот зашил? – Спокойно, по-дружески спросил дежурный Лёху.

Тот долго колебался отвечать ли вообще. Потом решился, стал думать, что отвечать. Ну и не тут-то было: распухшие огромные губы не подчинялись, не слушались его. Но после напряжения и долгих стараний Лёха прошепелявил:

–  Штоб с тобой не разговаривать.

–  А глаза зачем?

–  Штоб тебя не видеть…

–  А яйца зачем прибил?

–  Это уже моё дело…

Лехе оказали медпомощь, прижгли йодом ранки и оставили в камере, с обещанием завтра продезинфицировать ещё. Но Лёха не стал ждать, он проглотил все шесть ложек всей камеры, и его увезли на больницу. От малейшего движения в нём бряцал металл, как в посудной лавке. Гремел как самодельный робот, собранный в кружке «Умелые руки»…Эх, Лёха, Лёха, за что тебе так плохо.

*     *     *

-  Здравствуй, красавица!

-  Привет.

-  Подвезти?

-  Да нет, спасибо. Я жду.

-  Друга или подружку?

-  Не всё ли равно?

- Не всё и не равно. Если ждёшь парня, и он появится через минуту, ты утомлённая навязчивым поклонником раздражительно скажешь ему: «Ну, отбоя нет от этих мужиков, пристают, прохода не дают!», и тем самым поднимешь с моей помощью свою цену в глазах приятеля. Так? Я даже готов подыграть и помочь тебе? Хочешь?

-  Не надо. Я подружку жду.

-  Ну, раз есть свободная минутка готов изложить суть вопроса…

-  Какого вопроса? - перебила она меня с любопытством.

-  Не спеши. Дело вот в чём. Я импотент. Полный. Уже года три как ничего не функционирует. Я уже смирился. Думал, что конец. А тут увидел тебя, и что-то ёкнуло во мне, в груди и в штанах тоже ёкнуло. Даже очень. Ты так на меня повлияла своей внешностью! Ты моя спасительница! Ты просто Волшебница! Сотворила Чудо! Сотворила не прилагая усилий. Просто тем, что есть! Ты Единственная Женщина на Земле, способная сделать меня счастливым. Отказывать в этом грех…

Я продолжал в этом духе. Она смотрела на меня с явным неисчерпаемым интересом. Не веря или веря, может, считала меня маньякам. Это хорошо. Главное, что не была равнодушна. И сразу не отрезала «Дурак!». И я выиграл, в конце концов…

Какая женщина не мнит себя Единственной, Спасительницей, Волшебницей… Я осыпал её эпитетами и высокими титулами и, в конце концов, она поверила в свою исключительность и священную миссию Спасения.

-  Вы серьёзно?

-  Конечно серьёзно. Говорить весело о таких вещах это садизм. Я вообще с трудом признался в этом только тебе, спасительница!

- А вы что, на атомной лодке служили? - с участием в голосе поинтересовалась Спасительница.

-  Да. И место в кубрике было рядом с реактором. Штаны от радиации аж светились, трещали без счётчика. Были такими горячими ,что я на них яичницу жарил. Вот так вот и довели до ручки - лопатной или трамвайной. Я теперь без тебя никуда. Ты уж родимая не отказывай.Умру я без тебя.

На её лице сменялось любопытство, переходящее в интерес… улыбка в смех, участие в сочувствие…

-  Может, тебе надо организовать Реабилитационный центр по восстановлению функций мужского организма? Тут и материал для кандидатской и слава с деньгами. Они всегда рядом. Слава без денег, так и не слава вовсе.

-  Так вы и не женаты?

-  Ну да.

-  Поэтому?..

-  Поэтому, конечно. Кому я нужен такой поломанный, неисправный… Просят «руку и сердце», а тянутся все к члену… А он у меня, ну, никакой. Вот только увидев тебя, услышал его биение о коленку. Пардон, преувеличил, до коленки далеко, так где-то в пол-дороге… до коленки… Бьётся, радостно трепещет…

Она хохотала… Так эмоционально, так искренне… И что тут смешного? Прямо дурносмешка какая-то. Смешно ей видите ли…

-  А чего ты смеёшься?

-  Да вы так смешно излагаете, так легко и просто. С юмором.

-  Может и просто, но не легко. Это же трагедия, мужское горе… И о лёгкости говорить кощунство.

-  А вот и подружка. Ну, всё, мы побежали…

-  Да бежать не надо. Лучше я вас отвезу по назначению. Давайте знакомиться. Я - Иван, коротко Ив. А вас как зовут?

-  Я Лена, - назвала себя Спасительница, - а это моя подружка Таня. Нам на работу в больницу. Тане в хирургию, а мне в кожвендиспансер…

Я их отвёз на работу. По дороге весело болтали. В огромном дворе была и «скорая помощь», и хирургия, и «венерина» лечебница.

АННОТАЦИЯ

      Я собрал несколько отзывов  читателей  первого издания моей  книги и эсэмески из телефона.

« -Мне не до книжек. Читать сейчас некогда.  Время не то. Налоговая, конкуренты и завистники, расслабишся – зажуют и выплюнут. Но случайно прочёл пару страниц  этой книги  оторваться уже не смог пока не дочитал до конца. Не скрою, под впечатлением.» Парень лет 35-ти.  Деловой.

«-Такого мне читать не приходилось. О таком не писали раньше. Просто, дохотчиво. И жутко.»

«-Ты знаеш,  брат, за последние 20-ть лет ничего кроме наклеек на бутылках и цифр на деньгах не читал , а твоя книга меня потрясла.» -Явно с уголовным прошлым 100-килограмовый дядя лет 40-ка.Такого трудно «потрясти» чем бы то нибыло.

«-Я своего сына два раза от тюрьмы выкупала. Никакие убеждения, уговоры  не действовали. А вашу книгу прочитал  и  его как подменили. Другим человеком стал. Спасибо Вам за книгу ,за сына.» Думаю что «спасибо» от тех жертв, которых не ограбил остепенившийся недоросль, тоже заслужил.

«- Столько человек выдержать не способен. Такого быть не может!»

«-Вы, сударь, стали бессмертны, таким делает человека книга …»- торжественно проинформировал меня интеллигентного вида дедок, с поклоном приподняв соломенную  шляпу.

«-пройдя через ад, хорошо что не  обозлился, остался человеком, спокоен, вежлив, приятен в общении, спасибо за интересную книгу!» -На ботаника похож, ну на аспиранта.

Знакомая дама, чуть смущаясь,  нерешительно , покраснела. Я думал нынешние дамы краснеют только от раздавленной клубники на щеках.  «-Я со « своим»  поругалась, неделю не разговаривала…а дочитала твою книгу до одного места- не выдержала, побежала мириться, возбуждает…»

Ну ну, такой цели я не ставил. Не ожидал. Извините, само получилось. Тоже не вредно.На пользу.

«-И что, вы действительно всё это сами пережили?» -Меня не удивляли такие вопросы, ибо я сам порой не верил, что такое могло быть вообще, а тем более со мной. И такие вопросы ещё больше подчёркивало исключительную жестокость моей  судьбы и невероятные, нечеловеческие страдания, выпавшие на мою долю. Без вины. Без преступления. Ни за что. Хотя чему удивляться. . Всё  описанное- нормально и просто при тех условиях,   избиения , пытки и расстрелы, всё как надо. Как положено.  Как должно  быть.  Там. Это здесь , с точки зрения нормального человека и нормальных условий всё зоновское кажется невероятным.

«-Хоть правда, хоть нет, а молодец, что смог написать книгу, я бы не сумел, поздравляю! » .- Толя  Гасан.

Это отзывы людей абсолютно не знакомых, разных: доктор наук, генерал –майор юстиции, полковник-«афганец», группа десантников, участников боевых действий, и много простых людей, хорошо отозвавшихся о книге. Честно признаться, я был очень удивлён  таким интересом и поддержкой. Не ожидал! Спасибо им всем.Хоть и не амбициозен, а почему-то приятно.

Автору пришлось  снова вернуться в прошлое и заново пережить ужас, выпавший на его долю, чтобы точнее воспроизвести на бумаге переживания и то, что творилось в душе. Мемуарный жанр, жанр исповеди характерен предельной откровенностью. Труден тем, что вместо творческой фантазии,  приходится доставать  тяжкий груз прошлого  из укромных уголков  памяти, ворошить боль и ужас пережитого…

В  С  Т  У  П  Л  Е  Н  И  Е

               Каждую минуту кого - то убивают, грабят или насилуют. Преступления  стали  привычной неотъемлемой       частью  жизни.   Неужели  искоренить или хотя  бы уменьшить  это зло невозможно? Мы бессильны или равнодушны? Эта мысль часто приходит мне в голову. А тебе?

Если моя книга удержит  хотя бы одного  преступника и спасёт  его  жертву - она имеет право быть.  Жестокая правда о тюрьме, о зоне, о зеках –заставит задуматься…

Кто-то из великих сказал: «Если можешь не писать – не пиши». Я из  мелких,  явно не великих, скажу без хамовитости: «Не нравится – не читай». Я могу и не писать. Невелика потеря для литературы. Но отзывы читателей первого издания  моей книги, при  всей самокритичности, убедили меня в необходимости писать, ибо то, что я пережил — достойно внимания. Подтвердили это и дискуссии   прямых эфиров на телевидении. Пишу от первого лица. Так мне проще, легче и откровенней. Как бы беседую, рассказываю  увиденное, делюсь пережитым с  близким   человеком .

   Меня подвергали самым  жестоким пыткам,  изобретённым  человечеством. По мне выстрелили несколько магазинов из автоматов, но только  две пули  стали  моими  кровными.  Ибо  я породнился с ними своей кровью.  Дважды били  ножом. Сильно и не очень. Этот послужной список венчает контузия.

Из положенных организму рёбер у меня  не ломаных только три. Врач, отметив эту особенность, пошутил: «- Тебя  что танком переехали?».  Увидев обломок кончика ножа в позвоночнике, удивился,  что меня не парализовало. Я тоже. Охранники зоны, после очередного побега поймали меня в тайге, подвесили  наручниками к сосне и  дважды расстреливали.  Поиздевавшись  вдоволь отстегнули. Уцелел от такой забавы.  Оставили жить.  Но во мне все равно что-то убили, уничтожили. От всех этих перегрузок, от перенапряжения  в мозгу отгорели, надорвались нормальные человеческие чувства, превратив меня в нравственного калеку,  в морального урода. Разучившись верить – я перестал быть обманутым. Разучившись радоваться - разучился огорчаться. И так во всём. Человек, которого расстреливали, уже никогда не будет таким, как был до этого. Он будет очень отличаться от самого себя  «дорасстрельного»  и от людей, с которыми подобное не происходило. Разница эта огромная, глубочайшая, хотя при поверхностном, обыденном общении почти не заметна. Секунды перед гибелью самые страшные. Они насилуют, надрывают сознание. Это особый процесс. И то, что уцелел, уже ничего не меняет. Это необратимо. Ибо ожидание смерти – страшнее самой смерти. Эта глубокая Истина блекнет и теряется в мире, где спокойно пьют пиво, веселятся и радуются жизни. В этом тоже есть своя  жизненная  закономерность. Наверное, это и есть «Каждому своё»?т.е. нормально.

Я разучился смеяться  по человечески  как все. Не получается. Не умею. А если верить словам Ницше, что « смех –  это иммунитет против серьёзности жизни»,  то   у меня её с избытком. Взамен  утраченного обрёл обострённое чувство   Справедливости и   Добра, компенсировав расстрелянное во мне.

 Пережитое и прочувствованное переполняло меня. Я вынашивал его, как тяжкий груз.  Прошлое диктовало мне потребность писать,  желание облегчить душу, очиститься, как на исповеди, возможно полегчает. Может, после этого будет меньше кошмарных мучительных снов, с травлей собаками, стрельбой и погонями. Решительности и смелости писать придаёт чтиво, заполонившее книжные лавки. Дамочки, видимо с не сложившейся личной жизнью, плодят детективчики, подтверждая тем самым неограниченные формы проявления сексуальной сублимации. Бывшие следователи, умевшие изощрённо пытать и строчить протоколы, тоже превращают  свои издевательства в книжки. В мире книг хватает абсурдов: Л. Толстому, за «Войну и Мир», должны были дать Нобелевскую премию, а отдали её мало известному французу, за какую -то неизвестную книжку. Английская кухарка,  в век космоса и интернета, всех пацанов захватила сказочкой о мальчике-волшебнике Гарри Поттере. Невероятный успех! И не понятный. Если бы аналитики вместе с издателями обсуждали коммерческую целесообразность подобной темы, единогласно признали бы её пустой, не соответствующей ни духу времени ни  интересам  современных детей,  следовательно  бесперспективной. Акселератам- интернет, сказочникам хватит Андерсена и братьев Гримм.  Несмотря на здравый смысл, точнее вопреки  ему,     успех  домохозяйки  оказался фантастическим,  не предсказуемым.  Недавно журнал «Форбст» опубликовал список самых богатых (читаемых) писателей в мире. 95 миллионнов долларов в год  получила опять английская дамочка. И удивительна не цифра гонорара, а тема книги-садомазохистская любовь. Хочется не воскликнуть , а заорать:  «  О времена! О нравы!» Мир сходит с ума.  Я тоже, ибо во втором издании вырезал забавные сексэпизоды, чтоб читатель не упал в обморок…  Может  зря поторопился , однако.

У Александра  Никонова  можно прочитать, как в 1997 году никто не хотел печатать дебютанта Б. Акунина,  ныне известного писателя, которого издательские аналитики признали бесперспективным, не интересннм. Как видите ошиблись.  Трудно пробиться к Читателю, стать  востребованным. Даже знаменитые и талантливые писатели нуждались когда-то в «раскрутке». Я взялся за трудное дело. Понимаю это. Ни славы, ни наживы ради,  а только передать ужас   пережитого, испытанного в Красном Аду.

Многие люди признают существование абсурдных вещей, отрицая очевидные, считая при этом способность своего понимания мерилом возможного. Не нужно быть карасём и жариться на сковородке, чтобы понять, как ему больно. Но есть состояние, которое, чтобы понять его, надо обязательно испытать самому, иначе никакое самое красноречивое объяснение, не даст должного представления о нём. Это как попробовать понять  тяжело ли лошади тянуть телегу, в которой ты едешь не взявшись сам рядом за гуж. Поэтому, честно признаться, я не знаю, как доходчиво и понятно изложить, передать то чувство и разницу, когда по тебе просто стреляют, или когда тебя уже расстреливают. Не знаю, как это сделать, но попробую. Постараюсь.

Есть разница, когда человек вешается сам, по собственному желанию, (самоубийство).Его удерживают, спасают. Потом, через неделю его вешают другие, уже без его на то согласия и желания.  Когда человек сам себе ломает руку колуном , отрезает её на циркулярной пиле, чтобы отдохнуть на больничке, или когда ему это делают другие, наказывая за крысятничество, а он очень активно возражает. Опять же разница между голодом и голодовкой: некоторые считают голод высшей формой проявления аппетита, а голодовку – системой похудения. Ошибочные заблуждения в оценках.

А кто-нибудь знает, что кровь человеческая, жаренная на рыбьем жиру в алюминевой миске, пахнет вкусно. Как и поросячья. Вызывает аппетит, к стыду и протесту сознания против людоедских соблазнов, при хроническом голоде, точнее при постоянном, огромном желании жрать. Век бы не знать этих каннбальских  инстинктов, разбуженых средой выживания.

 Ф. Ницше удалось заглянуть «По ту сторону Добра и Зла», З. Фрейду «По ту сторону принципа удовольствия». Это было интригующе. Читалось с интересом, понималось с трудом. А мне, после долгого насилия над собой, удалось проникнуть по Ту Сторону Страха Смерти. И по ту сторону Абсолютной боли. Это когда тебя бьют, а тебе уже не больно, а когда перестают бить боль остается. Профессиональное, систематическое избиение загоняет боль в организм, в сознание и под него. Навсегда. До смерти. Это не «Танец с саблями», а с автоматными штыками. На животе, на теле, азартный, лихой и беспощадный.  А потом, через долгие годы, даже лёгкое прикосновение тонкого белья к рёбрам, как детонатор, вызывает взрыв былой боли из организма. Забитой туда навсегда. Вот как передать эти  немыслимые, противоестественные издевательства, как это сделать? Нелёгкую задачу я себе поставил, за трудную работу взялся,  понимая,  что тема  не простая.

.Мне выпало родиться и жить при самом страшном, самом преступном коммунистическом режиме. По масштабам террора и количеству жертв людских  более преступной организации человечество не знало никогда, от начала цивилизации и до наших дней. Скромно назвав себя: «Умом, Честью и Совестью нашей эпохи», коммунисты расстреливали всех, кто с этим не соглашался, а сомневающихся кидали в пасть ГУЛАГа. Даже фашисты за всю войну не совершили и половины тех злодеяний, что коммунисты за 70 лет. Инквизиция за сотни лет не успела сжечь столько еретиков. Коммунисты извратили три главных слова: дружеское «товарищ», основонесущее «правда» и жизнеопределяющее «демократия». Они всегда употребляли их там, где творили красный террор, уничтожая миллионы ни в чем не повинных людей. У них даже был утвержден План: сколько надо расстрелять, а сколько отправить в ГУЛАг (миллионы доносов соседей и сослуживцев). Где, Когда и в КАКОЙ стране мыслимо подобное: плановое уничтожение своих граждан, под бурные аплодисменты. Как вырубка леса  или карьерные разработки. (Постановление партии 5/8/1937г.) Уничтожали национальности и классы.  В 32-33-годах  комухи отобрали у крестьян хлеб и голодом убили миллионы невинных людей, детей и стариков Многие выжили съев своих собственных детей. В деревнях, где тайн не бывает, их по уличному кликали «людоедами».Принцип террора  заложен  ещё в теории марксизма. Раскрыли множество архивов, где задокументированы преступления. Расстреляли десятки тысяч  Польской элиты в 40-м году, и лживо пытались свалить это преступление против человечества на немцев. Не вышло! Раскопали тысячи захоронений жертв НКВД. А они умели прятать свои злодеяния. Страна, как сплошной могильник, устлана людскими костьми, а комухи опять рай обещяют. И находятся верующие! Жаждующие коммунизма и всё! Да что ж мы за люди такие!  Особенные.  Как же мы живём и как жить будем!?

Я не буду углублять тему террора. Это уже сделали историки .И желающие могут узнать больше..А вот простейшие арифметические факты напомню: В ГДР жили хуже, чем в ФРГ .Если бы красные дошли до Атлантики, вся Германия была бы превращена в сплошной ГДР. Не было бы роскошных «Мерседесов», а только убогие «Трабанты».   Цивилизацию спасли союзники. Посмотри как переполюсовались извесные исторические факты: раньше турки нападали на нашу страну и уводили в плен тысячи наших девчат, превращая их в наложниц. Сейчас наши проститутки добровольно наводнили Турцию (не только) так, что ханумы воют от их нашествия. В войну немцы насильно эшелонами увозили на работу в Германию наших людей. А сейчас наши лезут через забор и под проволоку на границе, идут на риск и преступления, что бы попасть на работу в ту же Германию.  ( Никогда в истории не было, чтобы победители   жили хуже побеждённых. Это тоже наша особенность).  Если б комухи  заняли пустыню Сахару, то через пару лет туда прошлось бы завозить песок. В 1982-м году главным вопросом  правительственной важности была « Продовольственная Программа».  65 лет Советской власти, а   людям есть  нечего. При лучшем в мире чернозёме и мудром руководстве партии! Открою одно явление, в которое уже сейчас многие не верят, а спустя десяток лет подобную хозяйственную глупость сочтут выдумкой.Комухи с кровью в зубах разрешали  иметь теплицы для ранних овощей и цветов только 37 метров квадратных. Если работящий мужик осмеливался превысить установленную норму, привозили  арестованных 15-ти суточников и заставляли их ломать теплицы. Странно, не так ли? Ни в какой стране мира этого не делали. Где не было комух. Даже у папуасов. Атомного и химического оружия изготовили столько, что всё живое на земле хватило бы уничтожить десятки раз. Но если бы Америка перестала продавать Союзу  пшеницу  и война не понадобилась: советские солдаты перерубали бы друг друга сапёрными лопатками за пайку хлеба. ( Надо подбросить ещё идею: освободить  Американских негров от капиталистического гнёта  и   вернуть их на   исконную родину в Африку)..В Северной Корее живут хуже, чем в Южной. В СССР хуже, чем в капстранах. На Кубе недавно разрешили людям свободно продавать квартиры и машины. Такое « вопиющее, кощунственное» отступление от красных принципов - всё запрещать. Остров, где 50 лет правит диктатор, где всё запрещено, как  издеваясь, называют «остров свободы». И за то что бы жить хуже, в нищете, по коммунистически - за это уничтожали миллионы людей. Даже сейчас, когда доказана преступная сущность Комух, всё равно находятся люди, оправдывающие эту систему.  Удивительно и непонятно. Я не понимаю ядерные реакции. И ничего. Это  мне жить не мешает. Но НЕ понимаю, как можно оправдывать и пропагандировать массовый террор? «…линия партии была такая…»  Видимо  они в душе преступники и для них нормально массовое убийство людей? Может это проявление извечного Зла в политизированой форме?  Я встречал убийц, для которых убивать - это нормально, даже хорошо. Или они тупые, доказывая тем самым, что среди населения большой процент не умных. И главным аргументом звучит: «-Лечение и образование было бесплатным». А каким же им быть, если людям денег не платили. Тогда говорили: «-комухи делают вид, что платят, а люди делают вид, что работают». Поэтому и медицина и образование от бесплатности стали такими, что вожди ездят лечиться  за границу, а деток своих отправляют туда же за образованием. Не хотят бесплатного. Пусть оно останется оболваненным  скудоумным трудящимся. Они же верят. Если комухе приводиш неоспоримый факт их преступлений, они всегда говорят- «это ложь, это демагогия».  « - Мы первые полетели в Космос!»Повод для гордости. Если бы страной правили НЕ комухи – полетели бы ещё раньше: ибо только тупой не знает, что все ведущие учёные вместе с Королёвым были репрессированы, как «враги народа». Знаем теперь как выглядят эти «враги». То что их не расстреляли – чудо. Запрещены  прогрессивные науки: генетика, кибернетика были признаны «буржуазными, реакционными». Комухи –тормоз любого прогресса, а успех наш вопреки запретам и благодаря таланту не расстрелянных учёных. Современный пример  подтверждающий, что мы особенные:  Десятки раз из официальных источников звучала информация о кризисе. Было неоднократно сказано, что Греция бунтует из -за низких зарплат. 1000 евро в госсекторе и 1200 евро в частном. Эта мизерная оплата толкает людей на протесты . У нас 100 евро и все довольны. Вот такие мы!  У нас своё представление о норме, о достатке и достоинстве. Надо приглашать греков к нам и учить,  как  жить и быть довольным при зарплатах в 10 раз меньше.  Болгарам повысили коммунальные  тарифы и страна поднялась, у нас подняли комуналку почти втрое—никто даже не вздрогнул. Особенные мы люди. Пусть каждый делает свой вывод. Факты достоверные, не надуманные.

 . В семилетнем возрасте я впервые выстрелил в Советскую власть (в агента-уполномоченного) из рогатки, кусочком битого чугуна.  Самое главное событие, повлиявшее на мою жизнь – это увиденный расстрел безоружных людей, детей и женщин в Новочеркасске в 1962 году. О «Кровавом воскресенье 1905»  года знали все школьники, а коммунистический расстрел стал тайной, за  разглашение  которой давали 10 лет лагерей. .

Я назвал это Красным Злом. В этой системе умные и жестокие преступники занимали руководящие должности секретарей. Жадные и ограниченные аплодировали, кивали в знак согласия и трудились. Таких были миллионы. Труднее всего было таким, как я: со скрытой ненавистью переносил их издевательства над  собой и другими, шёл по жизни со стиснутыми зубами, как  Гастелло на таран. Таким меня сделали не капиталистические шпионы, а сами коммунисты, своим обращением с людьми. Если б я был трусливее, я бы покорился. Был бы подлей – приспособился. Я выбрал свой путь.  Инакомыслие считалось предательством. Коммунисты судили даже за грустное выражение лица, за слёзы... Считали это проявлением недовольства советской властью.(формулировка в доносах соседей) В этой стране обязаны быть счастливыми  все, а кто таковым себя не чувствует – значит, вынашивает антисоветские замыслы.

Коммунисты пожирали соратников и друг друга, миллионами истребляли классы, нации, народы. Все интриги королевских дворов не знали столько крови, сколько пролили её коммунисты. Аплодисменты происходящему, страну охватил массовый коллективный психоз.

Я стал в полной психологической обнажённости. Стыдливые  пусть отвернутся. Возмущённые кинут свои обвинительные речи, как камень в меня, продемонстрировав безупречную чистоту своих нравственных убеждений. Я ни прятаться, ни прикрываться не собираюсь. И нечем и не зачем. Откровенность, как всякая откровенность, вредна. Мы признаём её и причисляем в ряд добродетелей, если её степень приемлема. Избыточную откровенность  вообще принято считать цинизмом, пошлостью или вульгарностью. Превышающих эту дозу, допустимую грань условной нормы, часто называют чудаками или придурками. «Говорящий правду умирает не от болезни» - так утверждает древняя китайская пословица. Как бы ни излагал пережитое, уверен, знаю точно, что всегда найдутся недовольные, осудят или за избыток или за недостаток чего-то, за наличие или отсутствие чего-либо. Наверное, более умные, более талантливые сумели бы изложить это лучше, чем я. Но это была бы другая жизнь, отзеркаленная, но не моя. Я уверен, что люди, которых в какой-то мере коснулась описанная мной тема, поймут меня лучше, чем те, которых, слава Богу, судьба миловала. Любой член полярной экспедиции опишет Арктику лучше, чем классик, исходящий из информации, что там холодно и много льда. Критики и недруги были даже у гениальных писателей, а меня , дебютанта, каждый может упрекнуть в бездарности. Но в отсутствии откровенности - никто. Иногда  читаю, или слышу в тексте какого то кинофильма  свою мысль. Я не виню кого -то в плагиате. Просто злюсь, что припоздал, а другой успел раньше меня. И радуюсь,  что мысль моя стоящая, раз нашла применение в тексте, хоть и чужом. Это просто совпадение. Но приятное.

 Какой смелостью, какой силой таланта надо  обладать художникам  модернистам П. Пикассо и С. Дали, что бы выразить новое, своё виденее прекрасного. Не смотря на огромнейшее, вековое влияние Мастеров Возрождения, Фламандской школы и Великих русских художников реалистов. Смотришь на классику, на  рукотворное Чудо и чувствуешь волшебство.! Видишь Красоту  и хочется поклониться талантливым людям, сотворившим мировые шедевры.  А какими эталонами, какими критериями и принципами гармонии руководствовались новаторы?  Есть рисунки душевно больных. У них всё  выглядит иначе.  В сознании  видимо тоже.«Женщину сидящую у окна» П. Пикассо, проданную за  десятки миллионов  фунтов стерлингов,  я бы изобразил за несколько минут. Даже ещё улучшил: нос бы увеличил больше, и переплюнул  бы автора. Так рисуют в школе первоклассники. Уродливые шаржи и карикатуры. Наши художники реалисты  Шишкин, Репин наверное бы спросили модернистов: «-Вы, батенька, шутить изволите-с? Баловством маетесь?»  Узнав о популярности «Чёрного квадрата» Малевича, реалисты в ярости порубали бы топором свои шедевры, на которых так тщательно и кропотливо выводили каждый штрих, стараясь, чтобы красиво и правильно было. Интересно, как восприняли бы работы реалистов, если б на  Шишкинской  ели были нарисованы дубовые листья, а на медвежонке волчьи уши? Раскритиковали, разнесли бы в прах. А вот модернисты могут ухо и глаз поменять местами  и шедевр готов. Восторг толпы обеспечен. Оказывается, можно и неправильно изображать.  Только назвать надо другим жанром.   Не признающих красоту неправильности – обвинить в  консерватизме и эстетической безграмотности. Какая то игра по сказке « А король то голый!». Может мне,  на примере модернистов, для оригинальности,  попробовать писать по диагонали, а ошибки считать особенностями нового, свободного стиля в литературе, как  огромный уродливый нос на шедевре П. Пикассо? В первом классе нас всех учили одинаково писать палочки и нолики, а почерк у каждого свой. Привыкли к этому. И ни кому  не прейдёт  в голову, читая письмо, поправить написание букв, указать на неровность линий, как в школе. Так и я отстаиваю право на свою, индивидуальную форму изложения, свою фразу, не соответствующую правописанию  в диктантах  4-го класса. ( своё право на  кривой нос). Главное, чтоб просто и  понятно было. Свобода творчества.

Я пережил земной АД, если считать его фабрикой Боли… Что там, у Сатаны – Боль больнее или Страх страшнее? Или слуги Дьявола изобретательнее в заплечных делах слуг Красного Зла? Так что упоминание Ада – не преувеличение. Но я не претендую ни на Героя, ни на Мученика, хотя страдавших БЕЗ ВИНЫ, издавна на Руси именно  так и называли. Я Простой Советский Заключённый, один из десятков миллионов. Жертва этой системы, кровавой коммунистической мясорубки. Об этом и хочу рассказать.

Я много раз видел, как боль, страх и голод уничтожают людей, превращая их в животных, с вытекающим отсюда набором жизненных ценностей. Сопротивление среде определяет силу характера. Если зона не уничтожает человека - то закаляет, обжигая как кирпич. Я выжил благодаря силе НЕНАВИСТИ. Если удаётся сохранить стержень  ДОБРО, можно считать, что человек выстоял, выдержал и уцелел. Я отдал ГУЛАГу одиннадцать лет жизни. Этого срока хватило бы дважды окончить ГУЛАГовскую Академию. Учитывая, что больше половины срока «крытка», карцеры, БУРы, где, как на войне, защитывается день за три. Там всё переносится значительно труднее, а при отсутствии вины и преступления ещё болезненнее. Да и три ранения с контузией здоровья не добавили. Благодаря вмешательству «Литературной газеты» и Юлиана Семёнова, я оставил ГУЛАГу несколько лет «набеганного» срока. Через боль и страдание  пришёл к Богу, осознал и вынес главный критерий ценности человеческой: ДОБРО – СПРАВЕДЛИВОСТЬ- МИЛОСЕРДИЕ. Ю. Фучик весь мир призывал «Будьте бдительны!» Я призываю «Будьте добрыми и справедливыми!». Тогда и бдительность будет не нужна. Я часто молюсь Звёздному небу, АБСОЛЮТНОМУ БОГУ, как когда-то в тайге, перед побегом, моля  о прощении за содеянные грехи и помощи в задуманном, а людей прошу не судить меня строго. Я не желаю тебе пройти через то, что выпало мне. Но хочу, что бы ты знал об этом, о возможностях человеческих в труднейших условиях. Делал выводы, определял ценности, а главное помнил о преступной сущности коммунистического режима, каким бы сладким он не пытался казаться.

Иван Тайга

ИНФОРМАЦИОННО-АНАЛИТИЧЕСКАЯ  СПРАВКА.

                                «ЗА  ДОБРО - ДОБРОМ,  ЗА  ЗЛО - ВОЗМЕЗДИЕМ» .  КОНФУЦИЙ.

                                                             Я   ПРИЗНАЮ  ЕГО   ГЕНИАЛЬНОСТЬ.

                                                             НО  ПО  ЭТОМУ  ПРИНЦИПУ   Я   ЖИВУ  С  7-МИ  ЛЕТ.

КРАСЛАГ – остров в архипелаге ГУЛАГ. Это самая страшная часть ГУЛАГа. «Всесоюзный штрафняк» так называли его и менты и зеки. Отрицаловка со всего Союза вывозилась подальше от городов и границ. Тайга в тайге. (Красноярский Край, на Север от железнодорожной станции с лирическим названием  Решоты ) Обычно в любой местной зоне на  тысячу  человек мутят воду 50 – 70 ЗКов «отрицаловки»: карты, наркота, резня, драки, побегушники, бунт… Остальные работают и ждут конца срока.(мужики). На теле основной массы заключёных и блатует отрицаловка.  Эту преступную гущу выскребают из зоны и свозят в Краслаг, а там контингент – «пробы негде ставить». Получается как в банке с пауками, где нет ни одной мухи.  И пошла  грызня  не на жизнь, а на смерть, на выживание. Или ешь, или будешь съеденным. Будь наковальней или молотом. Третьего не дано. Пайка хлеба играется в карты. Это не по понятиям. Если в ближних, местных зонах в год три- семь трупов, то здесь это месячная норма. Ложишься спать – не уверен, что доживёшь до утра, утром не знаешь, доживёшь ли до вечера. Не дай Бог расслабиться, потерять контроль над собой и ситуацией. Одно неосторожное слово, жест, затянувшийся взгляд глаза в глаза, толкнул плечом на прогулке – разборка и толковище неизбежны «получаловом». Ответом бритвой по глазам или заточкой в бочину. Может туда же,  но длинным электродом,   заточенным, как шило сапожника.

Особую «погоду»  создают колымчане  и норильчане. Это зеки, отбывшие по 20 – 30 лет. Некоторые сели до войны, некоторые после. Они прошли Отечественную и две Сучьих войны. Их «передержали». Они от долгой отситки потеряли интерес к воле и вольной жизни, о которой всё забыли. А это -потеря главного сдерживающего фактора. Они стали «бесбашенные». Кроме агрессии, жестокости у них не было за душой ничего. Если в местной зоне на слово «козёл», «пидар» и «петух» могли просто ответить: «Сам такой!», то здесь, в Краслаге – нож или бритва. Без крови такие слова не оставляли. Не ответивший  по понятиям считался  кандидатом в  опущенные. А это значит конец. Скорый или постепенный.

Среди колымчан были все масти: Воры, Суки, Блатные, Фраера. « Ломом подпоясанные.» «Шилом бритые.»   «Один на льдине».  «Шерстяные». «Мужиков» среди них не было. Мужики по 30 лет не сидят. Эта  насыщенная, сложная классификация  преступников определяла   жизнь и « погоду» в зоне.

Беспощадная грызня за выживание, за авторитет и просто от скуки стала  напряжённой и повседневной  нормой   жизни.

Руководство зон тоже состояло из штрафников. Кто-то где-то на местных зонах убил зека при допросе или «воспитании», кто-то искалечил – их ссылали в Краслаг. Там беспредельная жестокость мента была к месту, даже поощрялась высшими чинами. Иначе Краслаг не удержать. Это Спецлаг.

Главная задача ГУЛАГа – производить кубометры леса, давать план. Не зря «отказники» (ЗКа отказывающиеся работать) приравниваются к «злостным нарушителям режима» наравне с блатными. Перевыполнение плана – это повышение званий, должностей, премии администрации. А если при этом сгинуло десяток человек – это мелочь. Спишут как издержки производства. «лес рубят, щепки летят»

Побег из зоны- это ЧП. Как и бунт.

Беглецы делятся на три основные категории:

1.Бегут по убеждению. Характер дерзкий, непокорный. Бунт в крови. Протест скрытый и явный. Такие люди рабство, плен, заключение -любую форму неволи органически не воспринимали. Побег опасное дело. Могут убить, искалечить избиением или загрызть овчарками. Уцелеешь – добавят срок.

2.По настроению: весна, письмо от любимой...Подговорили  кенты… « -эх, была не была…» Этакая озорная лихость, эмоциональный  хмель, за которые приходила тяжкая расплата.

3.Фуфлыжники (проигравшиеся в карты) и кандидаты в опущенные. Вынуждены  пытаться уйти.

За время срока по моим расчётам-подсчётам приблизительно каждый пятый сидел НИ ЗА ЧТО.  Юным дебютантам, планирующим вечером вырвать серёжку из уха десятиклассницы, с экспертной убедительностью рекомендую руководствоваться не оптимистическим «забегу за угол – никто не поймает» и не подсчётом купленных бутылок, а трезвым: выдержу ли допросы, тюремный режим и не переполюсуют ли на зоне мою половую ориентацию. Может  аналитический подход к грабежу уменьшит охоту разбогатеть мгновенно  таким образом. Я не ставлю назидательных задач. Каждый волен сам распоряжаться  своей Судьбой и выбирать для себя жизненный путь. Тюрьмы бояться не надо. И там выжить можно. А вот стремиться туда не стоит. Ну, если уж так тянет, невмоготу, то давай.  Каковы перспективы? Ну, заразишься там туберкулёзом и выхаркаешь часть лёгкого – за то на гитаре научишься бренькать блатные песни. Ну, наживёшь язву желудка на изысканных харчах, но обзаведёшься устрашающей наколкой на видном месте., на зависть дворовой шпане. Ну и шансов, что при разборках пырнут заточкой в бочину, в сто раз больше, чем на воле. Нормальных людей от преступлений удерживает совесть. Негодяев— страх. Однажды 40-калетняя дама сказала: «-Я своего сына дважды из тюрьмы выкупала. Никакие уговоры не действовали. А вашу книгу прочитал и в корне изменился. Спасибо за книгу и за сына». Думаю не меньшее «спасибо» я заработал и от тех жертв, которых не ограбит теперь угомонившийся «сынок». И если моя книжка удержит или спасёт от преступления хотя бы двоих, троих человек- то она имеет право быть. Я не делал из книги ни  страшилку, ни  душеспасительную проповедь. Только самовыражение,  исповедь.

 Никому не удавалось доходчиво словами передать, что такое тюрьма, неволя  так  ясно, как описывают отдых в санатории.  Чтобы до дебютанта – скокаря дошло и он сказал: «Я понял, больше  не буду». Пока сам «горя не мыкнешь». Это точно. Как афоризм – можно наколку делать, можно на камне клинописью высекать.  Тема, которую мы пытаемся передать и понять, не нравилась зеку Тюне, добивавшемуся вызова прокурора после 29 лет отсидки. Чтобы попасть в больницу. Достучаться до приезда можно или голодовкой или  вскрытием вены. В БУРе инструмента подручного для вспарывания вен нет. Кроме ржавого гвоздя, с огромным трудом добытого из нар постройки 37-го года. Тюня зубами, подгнившими от цинги, выкусил, нет :выкусил это когда с первого раза, а правильней –выгрыз, долго и старательно, себе часть руки, точнее кожи на руке ,чтоб открыть доступ к вене. Потом поддел гвоздём вену и вытянул её из руки на пару сантиметров. Было видно, как в этой скользкой «макаронине» пульсирует кровь: то раздуется, то усохнет,  простите за подробности. Эта детализация не от любви к садизму, а для  ясности обыденных зековских будней, для достоверности происходящего.  Раз уж мы эту тему тронули. Тюне так хотелось пожаловаться прокурору, что он зубами пытался перекусить вену, но это не кожа – не поддавалась. Вена построена из очень прочного материала. Изготовлена  на долгую жизнь. Но против бритвы не устоит. А где ее  возьмёшь   в БУРе- то. Тут гвоздь и то чудо.

 Гвоздь скользил  по вене, ни проколоть, ни расцарапать. Вена срывалась с гвоздя и пряталась в руку, в рану, глубже,  извлекать её становилось всё труднее из наполненной кровью раны. (странно, что никто не написал инструкцию, пособие - как вскрывать вены при отсутствии бритвы) Организм сам защищал себя от издевательств.  Наконец Тюня умудрился под вытянутую вену просунуть ложку. Застопорил. Обломком другой ложки, заточенной на бетонном полу, он прорвал вену, точнее пропилил, усердно и старательно. Кровь брызнула и запульсировала. Ритмично, весело, жизнеутверждающе. Сколько РАДОСТИ  на лице Тюни!.. Успех-то какой! Труд и старание вознагродились.  Хоть до беседы с прокурором ой как далеко. А до поездки  на больничку еще дальше. Менты не падали в обморок от  подобных сцен, происходивших почти каждый день. Даже если бы Тюня сдох ментам отписаться легче, чем вытерпеть  приезд начальства и что -то заметят…А замечать есть что. Если мы поймем  Радость Тюни  многое прояснится само собой  в  мыслеёмком,  содержательном слове НЕВОЛЯ.

И, как говорит старая русская пословица, « …от сумы да от тюрьмы не зарекайся»…

Из личного опыта и наблюдений автора.

                                                 «НИ ЧТО ВО МНЕ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ СИЛЬНЕЕ МЕНЯ,

                                         ни Страх, ни  Боль, ни Страсть.   Я   не  признаю слова НЕ

                                       МОГУ» .   -- мой жизненный принцип, выработанный в зоне,  чтобы выжить.

За окном осень… дождь и ветер… деревья, как большие сказочные птицы, машут мокрыми отяжелевшими крыльями ветвей в непосильной попытке оторваться от земли. Тоненькую березку в пожелтевшем платьице осенней листвы, ветер гнул и качал из стороны в сторону, как бы насилуя её, и, утолив свою страсть, с похотливым  подвыванием  унесся куда-то вдаль. Порывы ветра ослабевали, а дождь усиливался. Осень за окном, осень в душе, осень в жизни моей. Я люблю дождь. Дождь будит воспоминания, сладостное, щемящее чувство тоски и сожаления о чём-то далёком, невозвратимом. «Жизнь моя иль ты приснилась мне…» как сказал лирический поэт. Может и  приснилась, только сон был долгий-долгий, непробудный. Но кто сказал, что жизнь коротка? Кто-то, видимо, из мудрых философов древности, потом писатели повторяли это в своих романах, а простые люди не осмеливались оспаривать авторитетные суждения величайших умов человечества, и утверждали это как банальную истину,  без  собственного анализа и размышлений.

О, какая долгая жизнь человеческая! Это  скорее всего я о своей собственной жизни, без обобщений и желания навязать мою оценку кому-то другому. Из чего состоит жизнь? Давай для ясности разделим на две полярные противоположности. Составляющие отрицательные: страх, боль, муки  страдания. И положительные-- радость, удовольствие, веселье, счастье. Преобладание отрицательного удлиняет жизнь или, во всяком случае, субъективное ощущение происходящего во времени. «-Три дня муки – это девятьсот лет жизни!» Так говорил Заратустра.   Правильно говорил. Хорошее- пролетает мгновенно, мучительное- тянется.

Страх, как инстинкт самосохранения, имеет степени, оттенки, разные формы проявления. Человек может испуганно вздрагивать от хлопнувшей оконной форточки, но хладнокровно пойти навстречу явной опасности, на нож , на пистолет. Мне надо было победить страх. Над ним работали яйцеголовые учёные и ,видимо, знают об этом явлении больше, чем я. Мне же приходилось изучать это явление в самом себе, найти его причины, уязвимые и слабые места,  осилить и подчинить себе. Что б не мешал.

СТРАХ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ. Самый сильный страх, который испытывает человек как биовид. От страха перед смертью леденеет кровь в жилах, становятся ватными ноги, трясущимися и непослушными руки. От страха человек совершает подлость, зло, преступление,  унижается.

Без страха смерти нет радости побега. Но мне мешал этот страх, сдерживал и сковывал меня. Борясь с этим страхом, я изобретал свои методы, вырабатывал свою систему. Ни инструкции, ни пособия у меня не было.  Кто мне поможет? Кто посоветует в этой  Стране Советов? Это же не шпаргалочный комитет организовать студенту перед экзаменом. Как действовать? Пытался представить, что я был уже мёртвым до своего рождения. Меня не было в этом мире, моего Я не существовало. Значит, я не жил. Значит, я УЖЕ БЫЛ мёртвым. Но когда я представлял реальную опасность быть расстрелянным при побеге, то почти физически чувствовал, как пуля размозжит мне череп, вторая накрутит мои кишки, и я с болью или без боли погибну. Закопают, как собаку, с биркой на пальце, предварительно пробив ломом грудную клетку в двух-трёх местах, на случай симуляции или чуда, выполнив это сталинское предписание 70-летней давности. И вот я представил, как спустя неделю первый червь проползёт в моё горло и начнёт выедать слизистую оболочку. Не знаю, как медики относительно гастрономических вкусов червей, но мне приходилось видеть, что они интенсивнее, охотнее выедали именно слизистые оболочки на трупах. И когда я почти физически представил, как черви тщательно выедают мои дёсна, ноздри, горло, глаза, во мне взбунтовалась вся моя молодая жизненная сила. Могучий внутренний протест всего живого, что есть во мне, взорвался, выплеснулся наружу. Я понял, что насилую сознание, психику, самого себя, пытаясь патологически приучить себя к близкой возможной смерти. Попытка обуздать страх перед смертью – противоестественное насилие над психикой и сознанием. Я уставал, отдыхал и снова пытался обуздать или, по крайней мере, погасить страх перед смертью. Он мешал мне, он сковывал меня, и я продолжал постоянно, систематически с ним бороться.

 Эта форма самоистязания изматывала нервы, забирала силы, и после длительных сеансов я был близок к потере сознания. Только бы не сойти с ума. У меня сильно болела голова, что- то   в  ней нарушалось, ломалось.  Я чувствовал, что  издеваюсь  над психикой, чувствовал, что  меняюсь. Я пытался помочь самому себе, как бы обмануть инстинкт самосохранения, внушая, что ЖИЗНЬ, как ценность, которую охраняет страх, состоит из радости, удовольствия, смеха, счастья. А моё существование состоит из боли, мучения, страдания и не стоит цепляться за это. Я не знаю,  каким методом готовили  камикадзе в Японии, чтобы они были счастливы  умереть за Императора. Я готовил себя сам по своей личной системе, и результативность была достигнута. Приблизительно через полгода  ежедневной двух-, трёхчасовой работы над собой притупило мой естественный страх перед смертью. Он как-то поблёк и отступил. Я стал уверенней, спокойней. Можно было решиться на побег, настроив себя на оптимистический конец, накачав себя, как наркотиком, хмельной радостью предстоящей воли. Но в случае провала я не был бы подготовлен к печальному исходу. А я подготовил себя к возможной гибели или от очереди автоматчика на вышке, или в тайге от стрелков мангруппы (маневренная группа поиска), или от пули аборигенов охотников, которым за убитого Зка давали пачку пороха и соли. За такую щедрую награду тунгусы перестреляли бы ползоны. Я это знал. Профессиональный охотник в тайге как спецназовец. Он белке в глаз попадал за сто шагов. Что я против него с ножом. Да и не нужен он мне. Я же не воевать против него вырвался в тайгу.

Мангруппе  тоже был отдан  приказ: беглецов живыми не приводить. Да и самим мангрупповцам так легче и проще. С мёртвыми меньше возни. Трупы беглецов привозили и сбрасывали у ворот зоны на обозрение идущим на работу или с работы заключённым. Это была своеобразная форма устрашения. Она практиковалась, как и пробивание грудной клетки  ломом, ещё с 30-х годов. В рапортах трупы оправдывались единой формулировкой: «Оказал сопротивление при задержании». Часто трупы были до костей обгрызены собаками. Естественно, будучи ещё живыми. Но без страха смерти нет радости побега. И никто никогда не проверял: была ли необходимость убивать беглых, или их можно было привести живыми. Цена жизни беглого стоила одного патрона.  Как муху раздавить.  «Жить или не жить»  Зеку решал только догнавший его солдат, сержант, прапорщик.

Неволя для меня – состояние противоестественное. Нечто промежуточное между жизнью и смертью, где от живых отделяет проволока, а от мёртвых – земля. Мне кажется, так кратко, точно и мыслеёмко определить тюрьму не удавалось до меня никому.  Даже терпевшему каторгу Достоевскому. Среди уголовников я чувствовал, что становлюсь хуже, чем попал сюда. Вечером, ложась спать, я не был уверен, что доживу до утра. Проснувшись утром, я не был уверен, что доживу до вечера. Во время отбоя ложился спать головой в одну сторону, ночью менял положение – там, где была голова, оказывались ноги. Такие постельные хитрости– спасли мне жизнь. Две ножевые дырки в ногах даже не считаются, а еслиб в животину мог бы и не проснуться.  Я становился более жестоким, защищая собственную жизнь. Сопротивление среде определяет характер.  Сопротивлялся режиму и окружающей меня уголовной среде.  Все делились на кучки, на «семьи». Я был один. Раньше среди уголовников была такая «масть» - «один на льдине». Разучившись верить, я перестал быть обманутым. Разучившись радоваться, я разучился и огорчаться.  Однажды заметил, что смеяться по-человечески уже не способен. Не могу. Не получается. Нормальные человеческие качества отмирали сами за ненадобностью, да и применять их было не к кому. Вежливость расценивалась как трусость: раз ты извинился, значит, ты боишься. Доброта как подобострастие или расчётливоё угодничество. Если к кому-то проявил элементарное дружелюбие, это настораживало, значит, ему что-то надо. Выработался главный принцип лагерной жизни, понятие: «Не верь! Не бойся! Не проси!» Постепенно становишься нравственным уродом, выжигая в своей душе всё человеческое, оставляя осторожность и агрессию, готовность дать отпор , постоять за себя, независимо от ширины плеч и количества противников. И лучше быть избитым и втоптанным в грязь при неравном соотношении сил, чем проявить трусость и слабость, иначе конец – опустят на самое дно. Понятие: «Прав или не прав, остальное беспредел» было главным принципом лагерной конституции при разборках.  Большинство играли в карты, употребляли наркотики, татуировки, дренькание на гитаре, толковище  и сходняки по понятиям – так в основном зеки коротали своё время. Само слово «понятие» это кодекс зековской чести, закон зоны.  Самое основное понятие – не стучать ментам и не быть гомиком. Остальное  второстепенно. Я занимался только избавлением от страха смерти. Аутотренинг, самовнушение, самобичевание - постепенно давали результат. Боялся надорвать психику и сойти с ума, но   десятки тысяч раз повторял, что смерти я не боюсь. Так постепенно ощутил результат. Почувствовал изменения в характере.   Как молитва въелись в память строчки из  Лермонтовской   поэмы «Мцыри»:   о побеге.

Я мало жил и жил в плену,

Таких две жизни за одну…

Я знал одной лишь думы власть

Одну, но пламенную страсть,

Она, как червь во мне жила,

Изгрызла душу и сожгла…

Не знаю кому на Земле эти строки понятнее, чем мне. Это была моя молитва.

 Мне на практике захотелось проверить, насколько  удалось обуздать страх. В  промзоне мы отгружали сделанные зеками ленточные транспортёры. Они состояли из нескольких тяжёлых конструкций, секций. Для быстроты загрузки вручную в вагон или на кузов автомобиля стальная конструкция была разобрана и держалась только на двух нижних болтах. И когда погрузочное звено в составе 6 – 7-ми человек толкали это сооружение к погрузке, тяжёлая стальная секция часто не выдерживала, рвала болты и падала на землю. Приблизительно одна из десяти. Я высчитал это процентное соотношение за три-четыре дня работы. Следовательно, шанс быть убитым составлял один к десяти. Это соотношение меня устраивало. Будучи физически крепким, я занимал место под секцией и упирался, как все. Мне сделали замечание, что меня может прибить. Я ответил резко, что это моё дело и на качестве погрузки это не отражается. Но шансы распределялись своеобразно: если вчера во время погрузки оборвалось две секции одна за другой, то сегодня мы катили уже восемнадцатый транспортёр по той же дороге, на тех же двух болтах и всё было нормально. Эти четыре часа работы, где каждую минуту я ожидал, что меня прибьёт стальная тяжесть, я устал вдвое больше не от физической нагрузки, а от сознания явной опасности и ожидания смертельного удара. Поскрипывание колёс, дребезжание полуразобранной  секции на неровностях грунтовой дороги.  Я понимал, что каждую секунду меня может убить. Каждую Секунду! Какое это напряжение! Вот это экстрим. Есть всётаки в этом какая -то не нормальная радость. Есть! Но выполнял работу не хуже других. Ударило меня после обеденного перерыва. Оборвалась, как обычно, как обрывалась всегда, только завибрировали основные крепления, и секция как бы скользнула по металлическим рамкам, потратив часть силы удара и то, что досталось мне, оказалось не смертельным. Удар пришёлся поперечной балкой по груди, дышать я не мог, прижатый к земле стальной конструкцией. Голень ноги прибило продольным ребром. Боль была страшная, но кричать я не мог,  нечем было , ибо сдавило грудную клетку. Мне казалось, что ещё две – три секунды и грудную клетку расплющит, хрустнуть кости,  рёбра и мне конец. Я помню только одно, что страшная боль в голени, одна из общепризнанных болевых точек на теле человека, отступила. Единственное, что я осознавал было то, что мне оставалось жить секунды. В это время бригадники, взявшись по бокам и заложив лом, сбросили с меня тяжесть этой конструкции. Но дышать я не мог. Не получалось. Отбило что то в груди. Бригадники на руках отнесли меня на КПП, делясь впечатлениями об увиденном, ругая меня, пришли к выводу, что я сделал это специально, чтобы закосить на больничку. А это среди зеков считалось святым правом: отрубить палец, руку, сломать кость, чтобы не ходить на работу, а попасть в «больничку» на облегчённый режим. На КПП мед брат сделал мне искусственное дыхание, какой-то укол, и я стал дышать, с невыносимой болью давался и вдох и выдох. Как только восстановились дыхательные функции, вернулась страшная боль в ноге. В сопровождении автоматчика меня отвезли в жилую зону и поместили в санчасть. Через неделю меня выписали сытого, откормленного и довольного собой. Я смог победить страх. Во мне жила радость и тайна. Я испытывал счастье и носил его в себе. Мне надо было подтвердить, закрепить достигнутый результат. Восстановив физическую форму в зоне, я решил проникнуть вечером в предзоник и пробежаться по запретке под автоматной стрельбой метров тридцать – сорок. Время риска где-то 10-12 секунд. Как получится. Там видно будет. Может, предпологаемые секунды для долгожителей: попадется внимательный отличный стрелок, и срежет меня на пятой секунде автоматной очередью. Планы мои кончатся не начавшись, а доблестный воин в отпуск поедет, рассказывать родным как «шпиона» или  врага народа   ухайдокал.

Риск благородное дело?! Кто так сказал? Может, в той ситуации, где это было сказано под разлив шампанского, так оно и было благородным делом, этак  по гусарски. Я считаю рискуют дураки и авантюристы. Первые потому, что не могут продумать и найти бесрисковый вариант. Вторым ничего искать не надо. Им такая ситуация с риском волнует кровь… Им хорошо. А вот умные люди всё анализируют, взвешивают, предусматривают и на риск оставляют 1%  то, что предвидеть невозможно и возникнет само собой. Какая то мелочь, случайность.

Застыл в засаде. Вот пришло время сделать шаг. Надо перешагнуть через проволоку, через закон в зону риска, в полосу смерти. А страшно. Прыгать с обрыва высокого в омут тоже страшно… Но там лишь бы головой не встрял в корягу.  И страх маленький. Соответствующий возможным последствиям. А здесь не просто Страх, а Страшилище… Из воды  вынырнешь… А здесь убьют. А это навсегда. А надо! Надо! Надо! А переступить не могу Ну прямо держит что то!. Вот тут и спрашиваю себя, по-своему конечно: «Тварь я дрожащая или право имею?» Если тварь, вошь эстетическая, то и оставайся, догнивай свой срок. Сдохни здесь! Ибо на лучшую жизнь ты права не имеешь… А если осилишь страх, победишь дрожь в коленках, переступишь черту, где стреляют по тебе и очень убить могут, значит, ты человек, достойный вольной жизни, даже если и не обретёшь её. Но достойный! Вот такой разговор с самим собой и помог мне шагнуть навстречу близкой и очень возможной гибели.

У многих ЗКов тоже была мечта или тайна. Один после проверки заварит припрятанный чай и попьёт с кентухой   чифира. Другой планирует как обыграть в карты старого партнёра. Третий – как зацепиться в больничке за «крест» и «косануть», не пойдя на работу… С онанировать… А у кого-то предстоит «свиданка», и он заранее «по мнению» (по воображению) объедается лакомствами маминой или жёнкиной кухни.

 Микроскопически  мелкими были эти мечты-тайны для меня.. Вероятность попадания пули в меня и шансы выжить мне были неизвестны. Вышки были расположены на расстоянии приблизительно трёхсот – четырёхсот  метров друг от друга. Какой из часовых первый заметит меня или заметят оба, начнут палить по очереди с разных вышек  очередями или одновременно ,(каламбурчик вышел) я не знал. Так же как не знал, какие у них зачёты по стрельбе из автомата. Натёр ботинки перцем с махоркой, насыпал по ложке того и другого вовнутрь. Выбрал момент. Перекусил плоскогубцами две колючих нижних проволоки.

 Ползком нырнул в предзонник и побежал в сторону угловой вышки. Бежал зигзагами, считая про себя до десяти. Подумал, что испытывать судьбу больше, чем десять секунд, не стоит. Стрелять начали на седьмой секунде, и то с одной вышки, угловой, в направлении которой я бежал. Пули дзвенькали по бетонным столбам,  между которыми  была натянута колючая проволока. Считать до десяти я уже не мог, на руках были «верхонки» (рабочие рукавицы).На 9-той секунде я ухватился руками за вершину бетонного столба предзонника, где-то на уровне чуть выше головы, и быстрее, чем Валерий Брюммель, за полсекунды перемахнул на ту сторону забора. За бараком, по кустам сирени пробрался к открытому окну сушилки и нырнул в барак. В зоне была объявлена тревога, выли сирены, гавкали собаки, бегали менты. Объявлена поимённая проверка заключённых. Я вытряхнул из ботинок в печку остатки махорки и перца и поджёг валявшиеся там газеты, чтобы не было следов перца и табака. На общее построение для проверки повалил со всей толпой. Зная, что сейчас активизировались все провокаторы и стукачи, я с радостью заметил в толпе должника, задолжавшего мне полбуханки хлеба, и сделал вид, что важнее возвращения этого долга, меня никакие проблемы не интересуют – ни вой сирен, ни беготня ментов. Я при всех начал его ругать за невозвращённый долг и благополучно прошёл поимённую проверку. И ещё раз торжествовал свою победу над своим страхом. Теперь я знал, что смогу заставить себя сделать, что угодно. Слово «не могу »  для  меня умерло. Ни что во мне не может быть сильнее меня.Я стал другим .Я это осознал. Я чувствовал это в себе. Тренеровочный  «побег», или репетиция изменили, повлияли на всю мою дальнейшую жизнь .  На поступки . На характер. На судьбу.

ПЕРВЫЙ ПОБЕГ.  ПЕРВАЯ КРОВЬ .

                      «  Живи   не бойся,   боишься  не  живи».

                                         (откуда это во мне – не  знаю).

Я решил автомобилем ЗИЛ-130 самосвалом, гружённым металлическими стружками, протаранить основной шлакоблочный забор зоны. По-над зоной проходила трасса с интенсивным движением легкового и грузового транспорта. Я планировал выбрать момент для тарана, чтобы между моей машиной и вышкой находился автобус, тогда часовой не смог бы стрелять. Но это надо было рассчитать с точностью до пяти или десяти секунд пока автобус находится в секторе обстрела. Я рассчитывал так: две секунды, чтобы часовому оценить обстановку побега, тарана стены. Ещё две секунды на то, что он снимет автомат, передёрнет затвор. Две-три секунды целится и открывает огонь на поражение. По уставу, при побеге с применением технических средств, огонь на поражение открывается без предупреждения. При расчёте я взял во внимание то, что солдат срочной службы, стрелявший  только по учебным мишеням, будет впервые стрелять по живому человеку, находящемуся в автомобиле. Следовательно, в моём распоряжении было шесть-семь секунд, а там как карта ляжет. Я был готов к тому, что солдат не промахнётся. Когда я осознанно представил и понял явную, почти неизбежную близость смерти и остался спокоен, готов был осуществить задуманный план, я понял, что работа над погашением страха дала результат. Стрелять часовой мог с расстояния где-то сорока пяти метров. Там находился наиболее выгодный участок стены для тарана. С высоты крыши механического цеха мне удалось посмотреть, что находится по ту сторону забора: нет ли глубокой канавы, вкопанных рельсов или бетонных столбов. Мне необходим был человек, который  смог бы наблюдать за приближением автобуса и подать мне сигнал. Как бы корректируя таран. Человека, которому я мог бы доверить такую задачу, свою жизнь, у меня не было. Следовательно, риск удваивался, шансов на успех у меня оставалось всё меньше и меньше. И это в планах, а действительность может подбросить свои усложняющие неожиданности и сюрпризы.

Самосвал под погрузку металлолома подъехал около 11 часов дня. В кабине автомобиля, кроме водителя, находился надзиратель, который должен был следить, чтобы в кузове под грузом не спрятался беглец. Погрузка шла активно, забрасывались обрезки металлических труб, уголков, стружки, болванок. Когда груз сравнялся с бортами, под тяжестью металлолома автомобиль просел. Теперь он весил в два раза больше, чем пустой. Для тарана шлакоблочной стены мне был нужен тяжёлый автомобиль. Я понял, что пора. Будет ли идти по трассе автобус или другой автомобиль, который мог бы послужить мне прикрытием от автоматчика, я не знал, так как доверить свой замысел мне было некому, и я решил рискнуть сам. Вынул из рукава самодельный нож и подошёл к кабине. Водитель, увидев меня с ножом в руке, мгновенно понял ситуацию и с криком «Не убивай меня!» выпрыгнул из кабины через правую пассажирскую дверь. А надзиратель, видя, что кузов автомобиля наполнен грузом и спрятаться в кузове было невозможно, лениво курил в трёх метрах от машины, переговариваясь с мастером цеха. С удивлением посмотрев на выпрыгнувшего из кабины водителя, спросил: «Что происходит?» В это время я завёл машину, нажал педаль газа, и всем стало ясно, что происходит. От места погрузки и до стены, где я решил таранить, было метров семьсот. Я должен был развить максимальную скорость. До основного шлакоблочного забора было поставлено три предзоннка из колючей проволоки, натянутых между бетонных столбов. Проволока под ударом лопалась, как нитки, а перед  самим ударом в каменный забор я сильно прижал подбородок к груди, спиной и затылком вжался в спинку сиденья. Удар был мощный, бампер и моторная часть автомобиля пробили арку в шлакоблочной стене. Уцелевшая верхняя часть забора появилась перед  лобовым стеклом, и несколько шлакоблоков, выбив стекло, полетели в кабину мне в голову и лицо. Машина продолжала движение. По ту сторону забора было два предзонника с колючей проволокой. Она также рвалась стойками кабины, но лобового стекла не было, и концы рваной колючей проволоки попадали в кабину, хлестали по лицу. Первые выстрелы я услышал, когда машина уже перелетела через трассу. Автоматчик стрелял по машине приблизительно под углом 45 градусов. Потом уже из протокола осмотра автомобиля, применённого для побега, я узнал, что в машине было 22 пулевых пробоины, из них шесть в кабине в области головы, и только одна пуля попала в меня. Навылет было прострелено колено левой ноги,  раздроблена головка берцовой кости на выходе. Левую дверь кабины я не закрывал, чтобы не заклинило при таране. Поэтому, поймав на голову шлакоблоки  вперемешку с осколками лобового стекла,  после обстрела я потерял сознание и выпал в открытую дверь. Через некоторое время пришёл в себя, услышав крики. Солдаты громко кричали «Фас!» своим собакам, также слышались людские крики «Не стреляйте по нему больше, не добивайте!» Слышал я  отлично, видеть ничего не видел. Глазные впадины были залиты кровью, в глазах чувствовал режущую боль, от попавших частиц лобового стекла. Не мог пошевелить ни руками, ни ногами. И тут почувствовал, как мне в грудь упёрлась лапами овчарка и начала дышать мне в лицо, капая слюной. Её пасть я чувствовал  возле своего горла. Собака рычала свирепо и угрожающе. Я ощутил ни с чем не сравнимый, ранее не испытываемый страх. Я боялся, что она вцепится мне в горло и вырвет кадык.  Когда -то видел беглеца, которого загрызли собаки, и отчётливо вспомнил, как  вместо горла зияла кровавая дыра, со свисающими, как макаронины, белыми жилами, кусками гортани и пищевода, похожими на противогазные трубы. Если человеческий страх можно измерить какими-то величинами или единицами, то это был самый большой страх за всю мою жизнь. У меня не хватает слов, чтобы выразить, передать это состояние. Вот прочитал написанное и вижу, что все эти слова «очень» ничего не выразили. Я пережил ужас, а ужас передать невозможно. Солдатский крик «Фас!» приближался, но собака не спешила выполнять команду. Где-то на расстоянии были слышны мужские и женские крики: «Заберите собаку! Помогите ему!» «Что вы делаете!» А собака продолжала капать слюной мне на лицо и шею, рычала утробно и торжествующе, но не лаяла. И от этого я боялся ещё больше. Она рычала ,клацала зубами и от усердия победно подпрыгивала и топталась передними лапами на моей груди. Так близко... ближе уже некуда... И так страшно... Это называется беспомощное состояние, ибо я не мог шевельнуться. А если б мог? Что изменилось бы? Уменьшился бы Страх?.. Я сбросил бы с себя пса? Через некоторое время собаку забрал собаковод, и чей-то уверенный, явно командирский голос закричал: «К беглому на расстояние 50 метров не подходить!» Потом чей-то более сдержанный голос сказал: «Пропустите врача. Пропустите врача». Я почувствовал рядом присутствие женщины. Она каким-то раствором, чем то мокрым начала промывать мне глаза, выражая при этом весьма неутешительное для меня предположение: «Глаза, видимо, выбиты». Потом, тщательно вычистив глазные впадины от сгустков крови , мелких кусочков от шлакоблоков и стекла, заявила более утешительно: «А может, дело ещё поправимо…» И тут мне удалось через боль, слёзы, остатки крови и мусора увидеть желтый солнечный свет над головой. Она продолжала промывать и чистить мне глаза. Кто-то другой перебинтовывал  колено левой ноги, которая казалась мне чужой, так как я не чувствовал её. Когда врач закончила процедуру с моими глазами, первое, что я увидел более отчётливо после солнечного света, присевшую на корточки возле меня нашу медсестру. Она приговаривала:

-Что же ты наделал, дурачок? Тебя ж могли убить! Что же ты наделал? Бедняга.

Мне было приятно слушать её причитания, чувствовать сострадание, но я смотрел как зачарованный на её легкомысленные трусики. Так близко, на расстоянии вытянутой руки... Я видел всё... И тоненькие штанишки, и то, что они скрывали... Я чувствовал – Видел. Изрезанными осколками стекла глазами. Удивительно? Противоестественно? Или наоборот. Слёзы пополам с кровью сочились, мешались, глаза щипали... горели, болели... Но я видел... ВИДЕЛ. Я понял, что уцелел, почувствовал, что живу. Я понимал, что напуганная стрельбой, собаками и кровавым зрелищем молодая девчонка усердно кинулась спасать меня доступными ей способами. Она абсолютно не подумала о себе, как каждая женщина ,не приняла приличную позу, не прикрылась, а спасала меня. Да и я не подсматривал, а просто смотрел. И рад, что освобождённые от сгустков крови и осколков стекла глазницы обрели хоть какую то возможность видеть. Рад, что израненые  глаза  первыми увидели животворящее Солнце, изумительное Небо и спасающую меня Женщину, в самом интимном понимании этого слова…Хвала  Небу, Солнцу и Женщине!!!Я понял,  как это все важно для меня. Ведь это Жизнь, которую я только что поставил на карту и, кажется, не совсем проиграл. Или не совсем выиграл? Я жив. Раненый, контуженный , но жив! Радоваться этому или огорчаться…

Может, это и есть та самая «Пограничная ситуация» по Карлу Ясперсу. Находясь между Жизнью и Смертью, я в первую секунду выхода из неё, не в ТОТ мир, а в этот, увидел Самое Главные составляющие понятия Жизнь: – Небо, Солнце и Женщину, как сущность, как суть моей  экзистенции… Что ж, Ясперс подтвердил свою правоту для меня лично. Точнее, я могу подтвердить его теоретическую истину для всех, прочувствовав ее  сам. На себе. Кому из живущих на земле так повезло, как мне?  Кому из вас собака  пыталась вырвать горло? .А? Кому вместе с выбитым лобовым стеклом в голову саданули тяжелые шлакоблоки? А глазные впадины натрамбовали битым стеклом. И главное, кого так щедро пополоскали автоматной очередью! Я везучий. Я счастливчик!  Я живой. Меня не загрызла собака.  Может сытая  была? Может побрезговала. Все равно отношение к собакам у меня становилось особое. И не убили!

И ещё я победил Страх. Это главное! Я стал другим. Стал сильнее. Я не примеряю на себя ни теорию Ясперса, ни Майкла Хайдеггера, ни мудрствования Сёрена Кьеркегора, хотя его концепция экзистенционализма мне ближе  Ж. П. Сартра, отдающей краснотой… Не натягиваю на себя, как упаковку , подстраиваясь под теоретические течения, захлебываясь снобствующим эгоизмом, как сейчас собственной кровью, в буквальном смысле слова. Просто мои поступки и размышления в Ситуации подошли под теорию известных авторов. И конечно же мне не до философствования, лежа под овчаркой.  Этим аналитическим размышлениям я предавался на нарах, в камере, особенно в одиночке. Так, как я, поступали люди всегда, давно, и сотни и тысячи лет назад, до меня.  Шли на смерть, воюя с врагами за Родину, боролись со страхом и не знали, что спустя тысячелетие кто-то обобщит это явление, создав теорию, науку, спорную, трудную для понимания живущих спокойной жизнью. Так же как яблоки падали на головы тысячелетиями, а заметил и обобщил это Ньютон. О чем я ? При чем тут  закон физики .Тут закон тайги .  Я  шел на это  осознанно.  Знал , что исход может быть и таким…И был готов ко всему, не окрашивая  восторженным оптимизмом удачи свои беговые планы. В это время мои законопослушные сверстники зубрили «Историю КПСС», Готовили шпаргалки. Каждому свое. Поистине мудро.Так вот, МОЁ—это ПОБЕГ. Меня ранил часовой, контузили шлакоблоки, чуть не лишился глаз, натасканная овчарка, по непонятной случайности не вырвала мне горло. ВОТ ЭТО МОЁ. Везучий я! Ох и везучий!

И потом, несколько лет спустя, когда меня расстреливали, прикованного наручниками к сосне, я опять пережил пограничную ситуацию. Опять Страх… И когда Страх достиг предельного терпения, крайней силы, сработало обратное реле: откуда-то дохнуло щемящей, загадочной тягой к смерти… Возникло желание Смерти, захотелось умереть… Как бы противоестественно это ни казалось. У Фрейда есть «зов смерти…», желание органической материи на молекулярном уровне обратиться в первоначальные составные – пыль и прах, мёртвую материю… Почувствовать и постичь это можно, только пройдя, вытерпев испытание страхом, предельной мощью его… И потом что-то хрустнет в сознании… и открывается зовущий Зев, ПАСТЬ Смерти… Таинственный и Непостижимый зов в никуда. Ни кем не испытанный, не передаваемый. А я чувствовал… Я испытал его… И сейчас помню сладкий холод в груди от предчувствия гибели… Близкой, вероятной до мгновения… Секунда и всё. Так мало  секунда, миг, мгновение .И всё так много, ибо Всё – это абсолютизм. И кому  удалось передать, описать это сложнейшее состояние языком простым и доходчивым, понятным, как заборная надпись? Конечно, людей и до меня, и после  расстреливали  тысячами, миллионами, но мне удалось выхватить этот СВЯЩЕННЫЙ, праздничный момент! Я ПОМНЮ его, я ЗНАЮ. Не осмелюсь причислять себя к избранным, посвященным, демонстрировать какое- то превосходство над теми, кого Бог не подвергал таким испытаниям ,но внутреннее наполнение  пережитым  делает меня сильным, ибо я видел Смерть.Близко. Ближе некуда. Она дохнула мне в лицо огненной бездной ,обожгла предельным страхом, как кирпич в огне.  Какое то внутреннее торжество, превосходство выплясывали во мне победный танец.   Победа над страхом окрыляет. Но она не вечна. Страх Оживает, Восстанавливается и опять заполняет душу. Подчиняет себе моё Я. Он опять сильнее меня. И вот я опять один на один с ним схватился. Чем надавить на него? Он пугает и давит на меня Смертью. Сильный аргумент. Возразить нечего. А мне чем бить эту карту? Что противопоставить? И застыл я, скованный страхом, сознавая свою беспомощность, бессилие. Ну, вот он выбор: или – или. Кто ты есть? Вот он, вопрос Достоевского: «…Кто ты?.. Вошь эстетическая, тварь дрожащая или человек, право имеющий?» На что право? На жизнь, на волю. Может отказаться от этого права и существовать в неволе, как скотина влачить жалкое существование… Смирись. Поддайся страху. А Раскольников терзался, замахиваясь топором, забирая чужую «никчёмную», в его понимании, жизнь и темсамым устраивая, улучшая свою. Делая её настоящей, ст;ящей человеческой жизнью. Но это же убийство: чужая жизнь, Богом данная. А здесь только моя. Моя! И я один вправе ею распорядиться. Если я трус жалкий, значит или перестать жить в неволе, или перестать жить вообще. Если ты человек достойный нормальной жизни и Свободы, так иди! Ну, Страх, сойди с дороги! А он вяжет липкими верёвками ноги, руки, и они отказываются действовать. Не могу сдвинуться с места и всё тут! А ведь готовился же я! Готовился. Ко всему. И к самому худшему. Но это было до этого момента. Всё, что было «до», разрабатывалось, взвешивалось, анализировалось всё в теории, в планах казалось осуществимо. Вот придёт время! Вот настанет час! Вот завтра, через 10 минут, и вот настал МИГ, решающий, требующий уже действий, а не размышлений… и стоп! Страх, его омерзительное Величество Страх всё испортил! Залил огонь  мочой. Ну, вот и всё. Конец! Ноги «ватные», не слушаются, не идут. Рухнули замыслы и планы. Всё! Ты тварь дрожащая! Уже без кавычек. Я и без Гениального Эпилептика так же назвал бы себя в такой ситуации. Это же Критерий возможностей человеческих! Это же мерило духа и мужества – сам на сам, с собой и страхом. Ну, вошь! Навозный червяк! Испытывая презрение к самому себе, омерзительность от уступки Страху, я разозлился на себя. Я увидел, как я жалок, ничтожен, и пружина злости, бунта, протеста потеснила Страх. Я нашёл, что противопоставить: если голод лечится пищей, жажда – водой, то Страх – презрением, презрением к самому себе, чувством крайней омерзительности в искренней самооценке.

Позднее, когда я уже обрёл опыт беглеца, я встречал многих побегушников, планировавших побеги. Они вынашивали свой план, долго обдумывая все возможные и невозможные подробности. Они верили, что это произойдёт летом. Через неделю. Завтра. Верили. И вот наступил Миг… Сейчас… И всё… Пшик… Ничего не вышло. Переступить не смогли. Сил не нашли в себе. Так и остались «тварями дрожащими» и покорно тянули свой срок как неизбежность, зная своё место в стойле раба-невольника. Молча, не возмущаясь, безропотно, как положено. Ибо малейшее возмущение, недовольство можно было услышать от постороннего, или от самого себя самому себе: «Не нравится – беги. Не можешь бежать терпи» Вот и всё. И поделились на категории людей, способных  дерзкий шаг сделать и слово новое сказать, и на «вшей эстетических». Ну никуда тут не денешься, если деление явное и обоснованное. И когда на проверку выгоняют полуторатысячную серую толпу зеков, я смотрю на них с превосходством, ибо в сердце моём живёт Тайна. План побега. Эта мечта , ещё даже не план, но она выделяет в душу мою капельки радости и греет тайной возможностью воли мою серую жизнь каторжанина.

Для нейтрализации страха можно философскую постельку помягче  постелить: всё равно умрёшь… всё равно конец…Каждый умирает. Все умирают. Да и жизнь в неволе особой ценностью не является…

Мне стало легче. Стало хорошо. Сила, как пружина наполнила меня… Страх не исчез. Он ослаб. Уже не в силах был держать и мешать мне. Он отодвинулся… дальше… на дежурном режиме, наблюдая за мной как бы со стороны… Я обрадовался своей трудной победе. Надолго ли она? Если успех будет переменным? Если отвоёванные позиции не удержу и они вновь отойдут к Страху? Потеснит опять меня… «Он – меня»… Чего я делю- «он и я»? Ведь он тоже во мне, он часть меня и моего я… И его трудно выколупывать из себя, из глубины сознания или подсознания, дабы избавиться. Инстинкт могуч. «Как быть или не быть?»  размышлять и философствовать на диване это одно. А мне в запретке, ой как неудобно и страшно. Но, ой как надо! Надо!

Что ж я так без устали копаюсь в сознании, где Страх, Смерть? В меньшей мере, конечно, каждый когда-нибудь задумывался, даже сидя в кресле перед телевизором: «…Вот я есть и вдруг меня нет…» Умрут все, кроме меня… я вечен… И завтра спокойно соберёт в портфель бумаги и пойдёт на работу в тихий кабинет с микроскопом или компьютером. И не мешает ему Страх, и не нужен  есть он или нет, стучать на печатной машинке или ставить печати на подписи. Все просто, спокойно, тихо, т.е. Нормально. Каждому свое. Старо как мир. Банально до неприличности, но это факт, и его надо учитывать. А у меня работа такая, что я должен чаще думать и о Страхе, и о Смерти, выискивая метод, как обмануть их, чтоб не мешали. Работа моя – это побег, очередной, где, кстати, убить могут запросто.  Последний, может  кончится печально. А когда же думать о Жизни? Какой она будет у меня? И будет ли вообще?.. Так жить, как я живу, я не хочу. Не нужен мне эрзац заменитель. Кто то,  Ясперс или Хайдеггер объясняли покорность совкового человека тугим пеленанием в младенчестве. Если это так, то меня не пеленали вообще. Наверное, нечем и не во что было. Или некому. Валялся  голый совсем, вот и попёрла разнузданная  непокорная лихость, усложняющая мне жизнь. Эта бунтарская натура делала ее  особенно трудной по обе стороны проволоки. Чужой среди людей. Совсем чужой.  Все ценности и стремления общечеловеческие чужды мне.    Неинтересны.     Ненужны. И это ещё прятать, скрывать надо, а то сумасшедшим сочтут. Хотя я их, подругому  думающих, дураками не считаю. Они просто другие. И я другой.  Вот и всё.

Захватить самолёт и улететь в приграничную страну НАТО. Убьют – значит, Богу так угодно. Значит , так надо. Так тому и быть.

                                              *     *      *

                                 …Ты попробуй быть счастливым

                                     В затонувшей субмарине…

                                  …И пусть я умру под забором, как пёс,

                                      Пусть жизнь меня в землю втоптала…

                                      Я знаю, то Бог меня снегом занёс,

                                 То вьюга меня целовала…

 Что ж так  пессемистичен    зигфридоподобный   Блок, коль такой крик из души вырвался?

*    *     *

Солдаты бросили меня в «воронок» и повезли в тюремную больницу. Во время движения в закрытой машине стали сапогами и прикладами избивать, выражая свою злость и ненависть к зекам.  Беглым Зекам. Четверо конвоиров били долго и усердно. Боли я уже не чувствовал. Я уже был  По Ту Сторону Боли. И когда они, уставшие от битья, утомлённые физической нагрузкой, расселись по скамейкам, я с трудом приподнялся с пола автомобиля, дотянулся руками до забинтованной ноги, схватился за бинты и сам с остервенением стал бить раненной ногой о пол. Двигать ногой я не мог, а делал это руками, поднимая и опуская с силой её на пол. Через наспех наложенные бинты в две стороны стали брызгать струйки крови прямо на солдат, на форму, на лица.

- Наверное, с ума  сошёл, - заметил  мардастый  старшина, видя мой безумный метод протеста. Молодого солдатика стошнило, видать, впервые принимал участие в проявлении подобного рода служебного долга. Потом я потерял сознание и ничего не помню.

Пришёл в себя в тюремной больнице, уже лёжа на койке. Ощущение простреленной ноги вернулось сплошной болью. От боли хотелось выть и скрипеть зубами. Но зубы бы от удара шлакоблока  выгнуло вовнутрь рта под углом градусов 40, как у щуки. Я пытался поставить их вертикально. Рукой. Пальцами залез в рот. Что-то чвакнуло в дёснах, брызнула кровь и потекла по подбородку. Нижние зубы встали вертикально. Я укрепил их былое положение изнутри рта, прижимая десны пальцами к основанию зубов, как бы утрамбовывая, подпёр их языком. Боль как бы переместилась от ноги к челюсти. Верхние зубы выставить в вертикальное положение было труднее. Через разрубленную шлакоблоком верхнюю губу прощупывались раны на дёснах. Зубам держаться было не в чем(или не на чем?) . Но всё же я выставил их вертикально пальцами. Так как и с нижними зубьями. Надавливая на дёсна,  уплотнил по краю пальцами и со средины подпёр языком. Болело всё: голова, лицо, зубы, на которые я принял несколько шлакоблоков, всё тело с переломаными рёбрами от  ударов прикладами и солдатскими сапогами. Нога, казалось, болела особенно мучительно. Я весь был заполнен болью и  являл собой сплошную Боль. Давала знать себя контузия, потерял способность спать.  «-расстройство функции сна», как утешил меня невропатолог, приглашенный  с воли для диагноза моей контузии. Я помнил, как в селе после войны пугали соседей : « - не трогай его , он же контуженный», значит способный на любой поступок, опасный для других. А какие последствия принесет мне моя шлакоблочная контузия? Каким буду я? Теперь я  «стреляный,  контуженный, с головой простуженной, коротко постриженный, на судьбу обиженный.»   Рифмосчиталочка. На печальную тему.

Страх отступил – Боль наступила. Если Боль обратная сторона оргазма, то когда же я испытаю наслаждение, равное тем мукам, которые  я  испытываю сейчас? Через полчаса пришёл тюремный врач, от слова «врать» коновал, лепило, в сопровождении медсестры. Разбинтовали колено, начали промывать рану каким-то раствором. Большой шприц без иглы, наполненный какой-то жидкостью, вставили во входное пулевое отверстие коленного сустава, надавливая на поршень шприца, пока жидкость не вытекла с выходного пулевого отверстия. Боль усилилась, как будто внутри текла не жидкость, а огонь. Процедуру повторяли несколько раз. Потом, пропитанные каким-то лекарством бинты стали  заталкивать в средину раны с двух сторон, для того, чтобы рана заживала изнутри, а не по краям.  Чтоб гной не собирался в средине. Так называемые фитили свисали из дырочек, как подвязки. Я смотрел на эти манипуляции, зная одно: ногу мне отрежут всё равно, в назидание другим беглецам, чтоб неповадно было. Так делалось часто, существовало негласное указание тюремным врачам и безногие «побегушники» возвращались опять на зону, из которой бежали, как урок другим потенциальным беглецам, вынашивающим планы побега. Убедительный метод профилактики. Впечатляет.

Так закончился мой первый побег. Моя первая кровь. Моя первая победа над Страхом.

На дворе стояло лето. С документальной точностью – 6 июня 1966 года. 6-й день ,6-й месяц, 66-й год. Неплохие числа  совпали  для столь важного мероприятия. Коммунарск (ныне Алчевск), 13-я зона. Усиленный режим. Лето пахло пылью, жарой, листвой и травой… А тюрьма пахла тюрьмой. Я повысил квалификацию, звание в уголовной иерархии. Усиленный режим после суда заменят на строгий. С довеском! (суд состоялся в Коммунарске , 31 августа.  1966г.) В этот предшкольный  день ни кто ни о чём не думает, кроме одного: во что завтра одеть ребёнка в школу? Забрать его от бабушки или отвезти к ней. Так что мой суд был поспешный, торопливый, укороченный. И , конечно же справедливый. Опять надо планировать новый побег. Каким он будет следующий: удачный – воля или неудачный – конец. Но бежать я буду всеравно. До тех пор, пока не убьют. Так я решил для себя. Иначе я просто не мог и не хотел « тянуть срок».

                                              *     *     *

Я родился и провёл своё детство в семидесяти километрах от деревни Прохоровка, знаменитой по танковому сражению на Курско-Орловской дуге в июле 1943 года. Детство – светлая часть жизни. Говорят, оно во многом определяет всю дальнейшую жизнь.  У  меня, наверно, не совпало.

Мир моего детства – в гармонии с Природой: лес,  луг,  речка,   небо,  ветер, птички,   зверушки .

Любил слушать пенье птиц в лесу, на лугу, в поле. Любил всех пташек. Много мальчишек, моих сверстников, ловили птиц силками, разоряли гнёзда с яйцами и птенцами. Стреляли из рогаток.   И это было нормально в нашем мальчишеском мире. Но я не брал участие в этих забавах. Я любил все, что окружало меня, и живое и неживое. Даже цветок, стебелёк или прутик мне не хотелось ломать. Только при крайней необходимости. А уж гнёзда  птиц я берёг, как тайну. Были птички, которые вили гнёзда только в траве, так умело и аккуратно, что обнаружить их было нелегко. Другие птицы селились только в кустах, на ветвях и в дуплах деревьев. Это был птичий мир с птенцами и песнями, и мне не хотелось мешать им, наоборот, любовался, наблюдал и оберегал по возможности. Даже растения берег. Капающий сок из сломанного стебелька казался мне его кровью, слезами. Мне было его жаль, А как же потом, спустя годы? Когда хотелось всадить нож гаду в живот. Провернуть, крутануть в ливере. Это уже по деду Фрейду. Мне это не понятно самому. Так  окружающие люди, жизнь, повлияли и изменили меня.

Весна всегда действовала на всех одинаково. Мы оживали, как и всё вокруг нас. Бегали, играли в прятки, в войну, мяч и «чижика». На высохших холмах и лужайках мы веселились, баловались… утрамбовывали голыми пятками босых ног ещё влажную  повесеннему  прохладную землю…

Мы почти все были полуголодные, (не досыта наевшиеся), полуоборванные  (одеты кое-как), но были по-детски счастливы. Как это могло быть? Может это неотъемлемый признак Возраста?.. Детства?.. Весны?.. Так как больше быть Счастливыми нам было не от чего…

Рыбачил на речке Ворсклица,  впадавшую в Ворсклу. Она была небольшой, не широкой и не глубокой. Речка моего детства: самые широкие места доходили метров до  шестидесяти. Там было мелко, чуть выше колен, и был брод для стада коров. А были места шириной до пяти  метров, но там было глубоко, до четырёх метров. Берега поросли камышом, вербой, лозой. Рыбу ловил голыми руками. Это называлось «лазить по печурам». Шагаешь по дну речки по-над самым обрывистым берегом и ногами внизу на ощупь ищешь норки в обрыве (печуры). Нашёл, заткнул босой ногой вход, набираешь воздуха и ныряешь. Ногу вынимаешь и рукой в печуру, иногда по локоть, иногда по плечо. Там может быть окунёк, минёк, рак. И процесс ловли, и результат доставляли массу удовольствия, радость детства, мальчишеской радости.

Любил запах леса его тишину и звуки, шум верхушек деревьев при дуновениях ветра и перекличку птичьих голосов. Это музыка моего детства. Упоительная, умиротворяющая музыка Природы. Я мог часами наслаждаться чудом окружающего меня леса. Помню всё. Сейчас и всегда помнил, хотя жизнь делала всё для того, чтоб я забыл радость детства.

По берегам речки простирался луг, с километр от крайних хат села, и приблизительно на таком же расстоянии от леса. Местами изгиб речки приближался почти к самому лесу. И деревья нависали над обрывом. Любил лежать лицом в траве и вдыхать запах корешков, растений, мурашек-букашек. А перевернувшись на спину, смотреть в небо: долго-долго любовался небом и плывущими облаками. Облака и тучи были такими разными, причудливыми. Они мне казались то бородатыми колдунами из давно прочитанных сказок, то фантастическими чудовищами, то парусными кораблями, несущимися в бесконечность. Сколько себя помню, мечтал стать моряком. Это была не только романтическая мечта детства, как всякая мечта – это была  цель жизни. Чем больше я читал книг о море, тем укреплялась эта цель. И когда в мальчишеских войнах падал с обрыва, когда на бегу, ударившись о камень босой ногой, срывал ноготь с пальца, я не кричал и не плакал. Я терпел боль и, как заклинание, шептал: «Моряки не плачут! Никогда моряки не плачут!» Это помогало мне переносить боль. Слёзы текли, подвывал, терпел.

Лет с семи я помогал по хозяйству. Я не могу назвать это работой. Но в мои обязанности входило: натаскать соломы, нарвать кроликам травы, принести воды, пять-семь раз по полведра из колодца за четыреста метров. Отогнать уток и гусей на болото, вечером загнать обратно. С возрастом перечень и объём моих обязанностей возрастал: надо было окучивать картошку, пропалывать кукурузу, вырывать бурьян и сорняки.   Выгнав трёх коз в стадо, я должен был заниматься четырьмя  козлятами. Их надо было на верёвках длиной  десять метров выводить на толоку (пустырь) и металлическими прутьями прибивать в землю. Периодически, через полтора – два часа их надо было перевязать на другое место, так как траву они вокруг выели, и напоить из ведёрка водой. В это время ватага моих сверстников неслась к речке, визжа от восторга, предвкушая радость купания.

Повинуясь чувству коллективизма, я сворачивал программу своих обязанностей, бросал ведёрко и бежал вдогонку за друзьями. Накупавшись, напрыгавшись с обрыва, пьяный от счастья, я возвращался к своим подопечным козлятам. Иногда заставал одного из них  полузадушенным: он тысячу раз обошёл в одном направлении вокруг забитого столбика и скрученной до предела верёвкой почти задавил себя насмерть. Вывалившийся язык и выпученные глаза свидетельствовали о близкой кончине, и я спасал его, от злости врезав пару раз по морде,  приговаривая: «Почему ты не ходил в другую сторону, а только в одну?» Ох, эти козлята, они отравляли моё детство, и хоть я и любил всё живое вокруг, то эта любовь в меньшей мере распространялась на козлят. По-моему, я их ненавидел. Один раз не успел спасти. Когда прибежал с речки, козлёнок был уже мёртв. Эта потеря- результат моих загулов на речку. Мама без труда и экспертиз установила причину смерти и за причинённый материальный ущерб семье, за халатное исполнение  обязанностей, лупила меня той же верёвкой, из за которой погиб козлёнок, предварительно смочив её в воде для большего эффекта. Ну, как тут не возненавидишь козлят?  Я молча терпел  ибо понимал свою вину, и справедливость наказания..

Хотелось бы отметить одну особенность, не детскую, не  характерную для возраста.

Осенью я любил один бродить по Барскому Саду… Огромные вековые липы, дубы, клёны огромные… может, больше чем вековые… Листьев было до колен. Земля устлана  толстым слоем жёлтых листьев. Я любил бродить по осеннему саду. Было спокойно, одиноко и грустно. Не было весеннего визга, эмоций моих сверстников. Думалось и мечталось. Хоть и грустно. Думалось  о школе, о прочитанных книжках, как жить дальше , хотелось есть… что будет?.. Мечталось о Море.  Хотелось совершить подвиг… Хорошее геройство, как в сказке: биться со Змеем Горынычем. А у меня был свой Змей Горыныч: Агент, Объездчик, Государство. Я не имел представления, какое оно, Государство , но знал, что оно начинается от Сталина и идёт к Агенту – Объездчику.  Может наоборот.   Я готовился воевать с Ним. До смерти .Это в мои то годы. Я знаю, что такие мысли грызли детскую душу, а неверится  даже самому.  Ведь я был  ребёнком, мальчишкой.

В основном детство своё могу назвать светлым, полным дорогих моему мальчишескому сердцу воспоминаний. Но были и сложности, трудности, формировавшие моё отношение к миру, к людям, к жизни. Моя память отчётливо воспроизводит события последнего лета перед школой. Это лето 1950 года… С него начинается осознанное личное летоисчисление.

В одну из моих обязанностей входило дежурство по улице. В деревне все знают всех. Я издали слышал, как едет хромой почтальон на велосипеде, бригадир на телеге, председатель на бричке или верхом… Но главная цель моей вахты это не просмотреть, когда будет идти АГЕНТ. Так называли сборщика податей, налогового агента. Это был полный мужчина лет 40-ка в форме НКВД. Тёмно-синие галифе, толстенные ноги в сапогах. Икры не помещались  в них, и голенищя  пришлось разрезать. Китель с четырьмя пуговицами на заднице, расположенные  квадратом. И когда он шагал, пуговички как бы шевелились на его могучем крупе. На голове кубанка с малиновым верхом, разрезанным крестообразным шнурком на четыре части, как яичница на сковороде. Между шапкой и воротником выпирала толстая и жирная полоска шеи. На плече висела командирская сумка на длинных кожаных ремешках, и при ходьбе сумка ритмично билась о ляжку, отскакивала и при следующем шаге опять билась. Он шёл важно, уверенно, как и должен шествовать представитель Власти, неся страх и горе в каждый дом.

Однажды я присутствовал при его разговоре с мамой. Хотя это трудно назвать разговором. Он что-то громко со злостью кричал, а мама плакала, молча  кивая головой. Агент называл кого-то Государством, видимо, его командир, слова «Долг», «налог», «обязанности» вылетали из его толстых мокрых от слюны губ чаще всего. И я понял только одно, самое главное: Я, вечно голодный, привыкший к чувству голода в результате постоянного недоедания, должен вместе с мамой отдать его командиру Государству, мясо, молоко, яйца, шерсть и то, чего мы не имели. Я считал это неправильным, а значит, несправедливым и невзлюбил того начальника по имени Государство. Потом это переросло в Ненависть. И ненависть ребёнка заполнила детскую душу. Это ненормально. Или  нормально  именно так? По той ситуации.

 Я не был жадным с детства.  Был готов поделиться кусочком пряника, как лакомством, с другом детства. Помню, как иногда мама привозила из города десяток слипшихся конфет-«подушечек» или пару житных пряников. Я делился с соседом Васей. Угощал его наполовину обгрызенным пряником, щедро и радостно протягивал лакомство на ладошке. А как хотелось, как сильно хотелось ещё грызнуть, ещё разочек, вот хоть бы откусить ещё уголок, что неровно торчит над кромочкой пряника. Васька тоже делился со мной. А Начальника-Государство я не знал. Да и угощать его мне было нечем. Он мне не нравился, хоть за него и заступался Агент, от которого так плакала мама. Мама плакать не должна.

Наступали дни, когда вероятность появления Агента из райцентра возрастала, и мама посылала меня на дежурство. Моя задача состояла в том, чтобы заметить Агента заранее, и, пробравшись огородами, закрыть дверь в хату огромным навесным замком. Многие прибегали к этому методу часто, оттягивая расчёты и оплаты, а потом в конце года, учитывая нищенское положение семьи, недоимки списывали.

 Я заметил, как Агент направился к соседям Бородеевым. Быстренько закрыл дверь на замок и залёг в огромных лопухах репейника рядом с тропинкой, по которой будет идти Агент. Лёжа в засаде, абсолютно незаметный, я готовился к войне против Агента и Государства. Я готовился воевать за то, чтобы мама не плакала, чтобы не отбирали яйца от наших кур, чтобы не отдавать мясо наших козлят. Мы жили бедно, раздавать нам было нечего. Чтобы купить мне на зиму ботинки, мама не один десяток яиц и кур должна была отнести на базар за восемь километров пешком.   Этот Государство, если б был хорошим и добрым, должен был бы мне что-нибудь дать, например, леденцов или пряников. А я, когда вырасту, отработаю, отдам. Я рассуждал так, чтобы поднять мужество свое для  предстоящей  войны с этим  враждебным Агентом. Любя птиц, я раньше стрелял из рогатки только по воронам, ибо на огороде они клевали всё, что растёт. Значит, вредили, склёвывали мой и мамин труд. А впереди  будет долгая зима, а зимой есть больше хочется, из за холода. Вот я из рогатки и стрелял, прогоняя ворон. А рогатка-то была отменная. Вдвоём с Васькой, соседом, смастерили. Он был на четыре года старше, умелец. Из немецкого противогаза резинки тягучие, ровненькие, и при выстреле не сносило «пулю» вправо-влево. И чугунки были запасены из разбитой старой сковороды. Угловатые кусочки металла  трёхмиллиметровой толщины, с острыми краями.

Я выбрал позицию, чтобы стрелять в Агента. Во мне боролись  и страх и желание оградить маму, чтобы не плакала и не боялась Агента. Решительности мне придала Вера в то, что я защищаю свой дом, свою маму, и свою еду. Странно одно: детей моего возраста в положения нищих в селе были  десятки, а стрелял в Агента только я . Один объявил войну комухам.  Что ж за бунт такой, во мне, когда вся малышня бредила  Тимурами и Трубачовыми.. И к борьбе за дело Ленина- Сталина были всегда готовы. А я один готов к борьбе против всей этой организации. Не вышли  из меня ни Пашки Морозова, ни Пашки Корчагина. Меня никто не уговаривал, не агитировал, к таким решениям и действиям я пришёл сам.

Агент вышел из калитки, вытирая губы платком, видать, жрал что-то у Бородеевых, скорее всего самогонку закусывал. Потом сморкался долго в тот же платок. Выхаркался и сплюнул на дорогу так громко, что воробьи, сидевшие на ветках вишни, испуганно взлетели, а вороны закаркали.

Вот он поравнялся со мной. Я целился в красную щёку. Она вздрагивала, колыхалась в такт его шагов. Что-то сдерживало мою руку с натянутой рогаткой. Секунда, две…шаг, ещё шаг… Щека удаляется, и вот толстый слой жирного затылка и шеи между воротником кителя и кубанкой. А мама плакала… И от этой мысли я выстрелил и попал точно в шею. От боли он зарычал с подвыванием и выругался матом, как дед Бородей. Может, мне разумней было бы затаиться и перележать в лопухах, но я решил убежать. Это была моя ошибка: если метровые лопухи и бурьяны были выше моей головы, как дебри, и бежать мне было трудно, то Агенту растительность была по пояс, и  в несколько прыжков он догнал меня. Накинув мне на шею  ремешок от полевой сумки, он несколько раз крутанул меня по воздуху вокруг себя, приговаривая: «Сучёнок! Я тебе сейчас шею сверну, как цыплёнку. Ах ты,  гадёныш, на кого руку поднял! Убью! Чей ты выблядок! Ещё раз увижу, убью! Понял?!» И с этими словами отбросил меня далеко в бурьяны.Ушел потирая жирную шею. Упал я, к несчастью, не на смягчающие стебли, а на обломки кирпичей, случайно оставшихся от сгоревшей во время войны хаты. Болела шея, голова, колени и локоть. Поплакал  тихонько от боли. Отлежался и похромал себе к старому окопу, оставшемуся после войны. Там у меня было сокровенное местечко, устланное соломой, где я прятался, когда хотелось побыть одному. А теперь у меня болело всё тело, такой боли я за свою короткую жизнь ещё не испытывал. Но я не жалел о своём выстреле. Это было начало «МАЙН КАМФ», моей борьбы с Могучим Государством. Микроскопически малый выстрел в Советскую Власть. И это определило мою судьбу и дальнейшую жизнь.

После уборки урожая на колхозных полях, когда хлеб уже был в закромах Родины,  на полях от неправильных действий вечно пьяненьких комбайнёров и от несовершенства уборочной техники оставалась масса колосков. Они валялись по всему полю. Втоптанные копытами коней и коров, гусеницами тракторов, колоски были пищей для грызунов, птиц и просто гнили на стерне.

Детвора из соседних хат собиралась человек по десять и шла собирать эти колоски. Брали с собой маленькие мешочки, сумки и складывали в них колоски.  Натаптывали, чтобы больше влезло. И потом дома из этого мешочка можно было налущить пригоршню зерна. Его можно было потолочь в ступе или перемолоть на ручной мельнице, превратив в крупу. И получалась каша. Если в неё добавить ложку растительного масла из подсолнуха, то это было лакомство. Оно уступало только десерту, конфетам моего детства – нарезанной кружками сладкой сахарной свекле и зажаренной на протвине. От температуры они скручивались, как поросячьи уши, но выделяли сладкую патоку и дополняли гастрономический праздник 1950 года…

Было несколько раз, когда сбор колосков заканчивался трагично. Налетали верховые объездчики. Одного звали Мефодий, другого Фомич. Один был без ноги, другой без руки. Потеряли на фронте. Мужики лет по 40. Как они нас избивали кнутами! Как они били жестоко и профессионально! Кнуты наподобие цыганских, Будулаевских, длинные, метра по 4.  На концах ремешков свинцовые капли приделаны. Такие были ещё у плантаторских надсмотрщиков в кино. Со всего размаха плеть обвивала худенькое тельце несколько раз, а потом, умело рукой и корпусом коня, с разворотом отбрасывал ребёнка на расстояние. Мы крутились, как юла, от рывка плети, как гусята разлетались во все стороны с криком: «Ой, дяденька, не бей! Ой,  дяденька, не надо, не бей, больше не буду!» Но дяденька бил жестоко и беспощадно голодных и худых детей, которые собирали колоски уже у хомяков и сусликов, а не у родного колхоза и не у Советской власти. Мне бы такую жестокость, я бы увереннее стрелял в Агента. Я учился жестокости у них. Это была школа жизни.

Весной на картофельном поле можно было найти прошлогоднюю промёрзшую картошку. Оттаявшая мокрая земля исторгала ужасные, похожие на коричневых лягушек картофелины. Они были вонючие и несъедобные. Даже голодные вороны, клюнув пару раз из любопытства, брезгливо тряхнув клювом, улетали в поисках более подходящей падали. А мы лазили по колено в талой грязи, выискивали, выковыривали и собирали гнилую мёрзлую картошку. Дома из неё маме удавалось выделить крахмал и испечь оладышки.

Объездчик иногда замечал «хищение колхозной собственности»… Пришпорив коня, он нёсся по грязному полю, угрожающе размахивая плетью.  Заметив его, стайка ребятишек замирала от страха, стоя по колено в холодной грязи. За трёхминутное ожидание ударов плетью некоторые не выдерживали и описивались… Мокрые штанишки выдавали страх и холодили, остывая на прохладном апрельском ветерке.  А Советская власть наводила Порядок. Объездчик сёк умело, сильно и с удовольствием, издавая устрашающее, похожее на кашель: «Хаки!.. Хаки!» От ударов дети падали в липкую холодную грязь, мордашками вниз, в землю… Мокро и холодно.   Страшно и  больно… Я так ясно и отчётливо помню эти сцены из «счастливого» детства, где забота Партии чувствовалась во всём. И весьма ощутимо. Как они могли так жестоко бить  голодных, больных детей? Не понимал ни тогда, ни сейчас. Даже после всего пережитого.

Мы возвращались домой избитыми, иссеченными, грязными, мокрыми, зарёванными. Родители утешали, как могли, но жаловаться в сельсовет никто не осмеливался. Это было время, когда за колоски взрослых судили и отправляли в ГУЛАГ. Жаловаться на объезчика значит на советскую власть, представителем которой он сам и являлся.

Осенью я пошёл в первый класс. Я узнал и про Ленина, и про Сталина. Узнал, что «всё вокруг родное, всё вокруг моё». Так зачем же нас били объездчики? Я не знал, не понимал, не верил. За что так били детей?! Ведь мы же не крали. А нас били…Так били…

 Верил я Маме, другу Ваське, деду Бородею, Небу, днём его облакам, а ночью звёздам… Объездчика Фомича (который был без ноги) я задумал выследить, когда пьяненький будет возвращаться домой, и ударить кирпичом по голове. Со мной в первом классе учился его сын. Со всей злостью, вспоминая, как его отец сёк нас плетью, врезал ему в сопатку. После этого на душе как-то полегчало.  Сынок палача обьезчика боялся меня, избегал встреч в школьном коридоре.

После избиения меня объездчиком ненависть, рождённая Агентом, удвоилась. Любовь вызывала природа, всё, что окружало меня – поля, леса, небо и звёзды… Я любил весь мир вокруг себя и только люди, представляющие Власть, Государство, порождали Ненависть, учили жестокости, учили ненавидеть. Я чувствовал в себе удивительную силу-силу ненависти. Что способствовало её появлению? Плеть? Гены? Наследственность? Примеры любимых героев Ф.Куперра и М .Рида.?

Интересно как бы формировался мой характер, как бы сложилась моя судьба, если бы Агент не унижал мать, не отнимал мою еду. А объездчик слез бы с коня и помог нам собирать колоски и подвёз к дому. Каким бы человеком я стал? Какую бы жизнь прожил?

Вынашивал план, как кирпичом дать по башке объездчику.  Понял, что могу не дотянуться так высоко до головы, а повторять ошибку, как с Агентом, не хотелось. Изобьёт до смерти. Пришла в голову мысль натянуть шнурок или верёвочку на тропинке, по которой он возвращался домой. Он зацепится и упадёт, а я выскочу из кустов и огрею  кирпичом. Возникала мысль спалить сельсовет, но там сторожом  работала мать моего друга, и эта тема отпала.

Наступила осень, кусты сбросили  листья и место планируемой засады стало неподходящим. Дождался лета.  Фомич на коне  плетью гонял с десяток пацанов, лакомившихся ягодами тутового дерева, листьями которого кормили червяков-шелкопрядов. Ягоды были сладкими, мы объедались и пьянели от счастья. Если мы не съедали ягоды, они опадали на землю и гнили, их клевали лесные и луговые птицы. Шелкопряда кормили только стеблями с листьями.

Но Фомич бил жестоко, наверное, как когда-то немцев. Мы разбежались в разные стороны, кто куда. А вечером, когда ходил встречать коз от пастуха, увидел плачущую мать моего  друга Кольки Липанёнка.  Оказывается, капелькой свинца на конце бича Фомич выбил глаз Коле. Колю отвезли в районную больницу. Спустя полмесяца он вернулся уже без глаза. И получил прозвище Косой. Отца у него не было. Мать привезла его годовалым из Германии, куда угоняли молодёжь на работу. Фашистскими выблядками называли с десяток детей, рождённых в селе во время оккупации от солдат и офицеров вермахта. Поэтому Колькина мать поплакала, попричитала, пожаловалась председателю сельсовета. Тот пробурчал, мол меньше надо расхищать колхозное добро, а детей воспитывать надо. Фоме осмеливались выразить возмущение только подвыпившие  мужики. Евдоким хватанул Фому за грудки и хрипло прокричал:

Что ж ты, сука, пацана  искалечил? За что,  гад? За что? За пригоршню ягод шелковицы?

–  Не тронь! Ты знаешь, что товарищ Сталин сказал? Товарищ Сталин призывает беречь соц. имущество, добро Родины охранять. – Фома брызгал слюной и сверкал железным оскалом металлических вставных зубов.

При упоминании Сталина Евдоким отпустил Фому и нехотя отошёл к  собутыльникам. Осторожно добавил, конечно:

– Я согласен с товарищем Сталиным. А вот ты, Фома, всё равно сука. И пацана искалечил на всю жизнь, хотя мог бы этого не делать. Или тебя премии лишили бы? Или с работы сняли ? Сука!

Я предложил Кольке отомстить Фоме. Поделился ещё прошлогодним планом ударить кирпичом по голове, или облить бензином. Колька заплакал и, качая отрицательно головой, сказал, заикаясь сквозь слёзы:

- Мамка велела молчать, а то её в НКВД заберут, как шпионку немецкую. Мамку жалко.

Колька, кроме выбитого глаза, стал заикаться. Глаз потерял – заикание приобрёл. Слабак Колька. Плачет. Стало жалко Кольку, его мать, живущую с чувством вины и страха, свою мать, себя, и я решил отомстить Фоме сам.

Зная, как рьяно Фома относился к исполнению своих охранных обязанностей, я решил уничтожить один или два охраняемых им объекта. Может, за такую служебную халатность председатель выгонит его с работы, а может, отдадут под суд. Судили же в сельском клубе Юрку, сына деда Бородея за  спетую по пьянке под гармошку частушку. Юрка, как все парни его сверстники 18  лет, ходил в основном в резиновых или кирзовых сапогах. В тот раз пришёл в клуб в резиновых калошах, их называли почему-то шахтёрскими. Это была толстая, уродливая, непрактичная обувь. Кто её изобрёл, не ясно. Над Юркой засмеялись: «Ну и скороходы у тебя, ты как на лыжах в них. Не жмут?»

Юрка выхватил у гармониста Яши гармошку и, залихватски перебирая пуговицы, запел:

 «…Спасибо Сталину грузину,

Что приобул меня в резину.

Я танцую, как хочу,

Ноги еле волочу… Их! Ха!»

Все смеялись, веселились, танцевали и пели. Кто-то написал донос, и Юрку увезли в район. Судили в селе, в клубе, наверно через полмесяца. Обвинили в высмеивании Вождя, неуважении и покушении на Авторитет товарища Сталина. Дали пять лет.

Я решил сжечь огромную скирду соломы и стоявший на отшибе сарай для овец. Раздобыл бутылку дорогого керосина, зажигалка у меня была своя, нашёл в окопе сделанную из винтовочного патрона. Учёл направление ветера, Учёл откуда могут раньше заметить огонь и потушить в начале поджога. Да и день выбрал, когда пьяным было всё село. Начало ноября, престольный праздник - Казанская матерь Божья. Было холодно. Мёрзли рук, текли сопли… Но мне удалось.Первая месть!

Я помню, как больно сёк плетью Фома. Но наслаждение, которое я испытывал, любуясь огнём горевшей скирды, было сильнее той боли. Я радовался, что мог, сумел отомстить. Мне стало легче на душе.

Скирда горела долго, почти три дня. Вокруг бегали подвыпившие селяне, привезли на лошадях несколько деревянных бочек воды, пытались трактором развалить скирду, но пламя разгоралось так сильно, что даже приблизиться к огню ближе, чем на 50  метров, было невозможно. Отомстил... На душе стало сладко. Это я запомнил на всю жизнь. За зло надо мстить.За умышленное зло!

Объездчик часто пил самогон с Калугиным. У обоих не было по одной ноге. У Калугина правой, у палача левой. Самогон жрали прямо во дворе, под деревьями. Стаканами. Закусывали, харкали, плевались, кашляли.  Орали матом.

Я уже припас тонкого немецкого телефонного кабеля. Он для маскировки ещё на заводе был выкрашен в тёмно-зелёный цвет. В траве его не видать. Две разбитых бутылки я прикрыл под лопухами уже давно. Острые концы донышек тоже были зеленоватого цвета,  я положил их в траве на месте предполагаемого падения объездчика. Лишь бы его не крутануло на единственной ноге хмелем в ненужную сторону. Рассчитал. Проверил. Зацепился и упал сам. Набросил  рост  взрослого человека. Всё должно получиться. Один конец провода наглухо привязал к штакетнику забора, протянул провод по травке и на другой стороне тропинки привязал к кустику на высоте приблизительно 10 сантиметров. Напротив, через дорогу, был пустой ничейный дом, после войны так никто и не заселился. Вокруг одичавшие кусты малины, смородины и вишни. Место для засады идеальное. В случае преследования  отход огородами.

Вот он шкандыбает, орёт  песню «Шумел камыш»… Бубнит. Плюётся и ругается во всё горло. Лучше б уж пел. Уже совсем близко. Я сидел в засаде совсем не так, как три года назад в ожидании уполномоченного. Тогда мне было семь лет. А сейчас почти одиннадцать. .Я был осторожней и расчётливей.  Сработало. Грохнулся. Судя по рычанью и усилившемуся мату, порезался точно. Поднялся. Пошкандыбал к калитке. Повозился со щеколдой. Открыл. Постоял несколько секунд в полусогнутой позе, видать, стекло вынимал из тела, и пошёл через двор к хате. Я мигом устранил следы ловушки. Главное, развязал  провод и спрятал. Бутылочное стекло искать и убирать не стал. Это не улика. Мало ли кто мог разбить.  В траве и бурьянах мусора хватало.  А вот натянутый специально провод мог навести на размышление.  Я  был так рад. Прямо сердце скакало в груди, будто подвиг совершил партизанский. Ох, как сладок вкус мести, особенно, если распробуешь его в раннем детстве. После сожжённой скирды мне удалось этого гада  опрокинуть на стекло. Я испытал счастье. Я победил. Мне было хорошо. Был доволен собой. Может, мой сверстник  где то так же радовался купленному велосипеду.  Жизнь у нас разная и радость тоже. Через пару часов волнение торжества спало и я заснул.

Через два дня узнал, крутясь возле фельдшерского пункта, что Объездчика увезли в район… накладывать швы.  Угодив в мою ловушку, он заснул на соломе возле сарая. А утром родня заметила. Они запирались в доме от его пьяных драк. Утром вышли, а он в засохшей крови валяется. Много крови потерял – из трёх ран. Одна на плече, две глубокие на боку, от донышек бутылочных.  .

Так я запомнил, что даже сильного врага, даже несколько врагов можно победить. Наказать. Отомстить. И от этого на душе будет сладко и радостно. А если при этом погибнуть придётся, то есть за что. Единственное, что меня не удовлетворило – то, что Объездчик не знал, кто ему отомстил. Даже вообще не знал о мести и наказании. Наверное, думал пьяная случайность.А хотелось, чтоб знал.

Спустя много лет мне попала в руки хвалёная, популярная книга, роман, толщиной в папироску, Селенджера «Над пропастью во ржи» и долго не мог понять смысла, не мог понять героя… Может, я тупой? А ведь Ивана Карамазова понимал. И Дмитрия, братка  его. Не ладили с папашкой.… А вот юного американца не мог. В беседах с интеллектуалами и снобами, обсуждая Д. Апдайка, я переводил разговор на Селенджера… Так, невзначай, – кто, что о нём знает и думает… Оказывается, конфликт поколений, разногласие интересов, ну, прямо «Отцы и дети» по-американски… Мне бы его проблемы. Его трудности были бы для меня лёгкостями. Он что, ходил как я, вынашивая в детском сердце желание убить Агента, чтоб не отнимал еду. Желание искалечить Объездчика за побои плетью… за выбитый Колькин глаз… за жестокость. За нищету и голод, в которых я жил, а хуже всего то, что при этой нищете меня ещё призывали хлопать в ладоши  и восторгаться заботой родного Вождя. Вроде мне хорошо голодать и радостно быть полураздетым. Искусственно веселиться, лживо смеяться и благодарить Великого, Огромного, Большого Сталина! Их ложь питала, выкармливала мою ненависть.

Голод официально назывался послевоенным – 46 - 48-е годы. А он фактически затянулся надолго… Но в коммунистической стране определили голод, его начало и конец те, кто сами никогда  не голодали.  И не знали, что это такое, какое состояние души и тела при голоде… Прилив радости, почти счастье, вызывали найденные лошадиные экскременты. Пригоршню зёрнышек овса можно было навыковыривать из конских « каштанов», от коня, страдавшего нездоровым пищеварением. Весной крапива и щавель. Из них варились супы – борщи, с добавкой туда берёзовых опилок. Мы, пацаны, находили себе подножный корм в лесу, на речке, в болотах.

В лес мы ходили, компаниями, как в столовую, как на пастбище. Ели растение, стебелёк которого был толщиной 5 –ть миллиметров, высотой 20-ть сантиметров, на верхушке жёлтый цветок. Мы называли его «баранчиком». Конечно, это не ботаническое название. Но паслись мы на лесных полянках, выедая эти спасительные растения, набивая животы и собирая букеты с собой, угостить близких. Иногда коллективный жесточайший понос зеленого цвета усаживал всех по кустам, и радости сытной мы испытать не успевали.

По берегам болот, речки рос камыш. Мы называли его чакан. Из самого дна вырывали стебель-пучок с корнем. Очищали от слоёв коры стебли и, добравшись до белого сердечника, сочного и сладкого, пировали. Иногда отплёвывались, если в торопливости съедали болотного червячка или жучка… Ели молодые побеги липы с молодыми листками и почками. Ели ароматно-сладкие цветы белой акации. Закусывали деликатесом: обдирали кожицу-кору с липовых палочек и беленькими голенькими,  дразнили муравьёв. Они тысячами бегали по влажным прутикам. Потом мы облизывали прутики с муравьиной кислотой, или уксусом, как там правильно называть, не знаю. Но это было наше природное меню. Мы не знали точно, что можно есть, а что нельзя. Нам подсказывали взрослые, пережившие голодомор 32-33-х годов. Мама россказывала, что тогда многие выживали съедая своих ещё живых детей, умерших родных. Меню детей послевоенного и военного образца страны коммунистов, которые пели в школах на уроках песни о Сталине, о Ленине – «…Один сокол Ленин, другой сокол Сталин, а вокруг летали соколята стаей»» Как нас оболванивали! Даже дикие племена в Африке, поклоняясь своим вождям и шаманам, подвергали критике и сомнению ошибочные решения царьков. А у нас  здравый смысл любого слова  вождей захлопывали… бурными аплодисментами, переходящими в овации. Да что же это за Страна  Такая?! Да что же это за люди в ней такие?! Как живём и как жить будем?…

Ну, я ещё мог понять, что была война, страна пережила трудности, разрушено хозяйство… и потому голод.  Такой период. Понятно. Но период затянулся надолго. Уже семь лет как кончилась война. Уже и бомбу сделали атомную. Чтоб американцы на нас не напали. А почему не наделали ботинок для детей много и недорогих, чтоб можно было быть нормально обутым?.. Ибо я носил, как и многие, сапоги немецких солдат с «перетянутыми передками». Это местный сапожник умудрялся разорвать переднюю часть сапога и укоротить её на несколько сантиметров. Из взрослого размера завоевателей сделать обувку  на худую ножку пацанов. Потом мы выстилали внутреннюю часть соломой. Эдакие стельки… Трудно ходить в таких сапогах.

Мы, пацаны, избавлялись от ужасной обуви, как только по весне высыхали тропинки. Земля ещё была холодной, но бегать босиком уже было можно. А летом мы вообще забывали об обуви. Только загнанные в подошву занозы и гвозди, сорванные ногти, напоминали о незащищённости наших босых ног.

Как-то на колхозном грузовике удалось поехать в районный городок. Так же босиком, как привык  в деревне. Я забрёл в универмаг, культмаг, и, насытив свой интерес к масштабам города, заметил на себе любопытные взгляды прохожих. Городок хоть и небольшой, но босым ходить по магазинам было не принято. Я кое-что понял, уточнив и сопоставив. Оказывается, я был похож немножко на Тарзана , или «Крокодила Денди», попавшего из джунглей в цивилизацию.

Вывод: быт всё же, в какой-то мере , определяет сознание – я был уверен, что одеваться надо, когда наступают холода, чтоб ноги не мёрзли, а раздеваться также надо, когда становится тепло. Иного назначения обуви и одежды я не знал. Но то, что Большой Великий Сталин думает обо мне и всё время делает мою жизнь всё лучше и лучше, всё прекрасней, я не чувствовал. Не замечал. Не верил. Странно,но многие мои сверстники, жившие так же как я, верили. Почему? Им ведь тоже было плохо.  Когда я вынашивал  план   мести,  мои сверстники  торжественно читали   хвалебные стихи о родном Сталине поэта Сулеймана Стальского.  Почему я другой? Не такой   как они?.Одинаково живём, а поразному реагируем.

Но больше всего протестовало моё  Я против лживых восторгов. Я должен радоваться своей нищете и голоду. Моим израненным, избитым, исколотым босым ногам. Если бы количество ссадин на ногах перенести на ботинки, они были бы изношены, изорваны, их надо выбросить. А ноги не выбросиш.  При моём активном детстве всё зарастало, как на собаке. Одни ранки заживали, другие возникали.  И только когда в тазике с горячей водой отпаривали «цыпки», (трещины на коже,) я тихонько подвывал от боли, будучи уверен, что ни Тимур с его командой, ни Вася Трубачёв такого удовольствия не испытывают  Мне ближе и роднее были Том Сойер и Гек Финн. Я верил им. Понимал. Любил.

Почему в душе мальчишки огромное место занимали, страх, желание есть, ненависть и месть…? Я размышлял , думал над этим часто, пытался понять, разобраться детскими мозгами.

Хотя учительница, дорогая Варвара Наумовна, со всей педагогической искренностью убеждала нас «… что всё вокруг родное, всё вокруг моё!.. Спасибо Сталину родному за наше счастливое детство!» Не верилось мне в это нисколько. Это были только слова. А действительно окружавшая меня жизнь отрицала эти лозунги, разубеждала меня, доказывала обратное.

Я рос, взрослел, много не понимал, не знал, почему так говорят и так делают. Мне не хватало ни ума, ни опыта, чтобы разобраться, найти Правду и Справедливость. А Ненависть росла вместе со мной. Она разрасталась в душе и заполняла всего меня. Я очень много читал. Книжку проглатывал за пару дней. Вечерами мама запрещала читать, экономили керосин. Зато днём, сидя у замёрзшего, затянутым толстым слоем льда и снега окошка, я с радостью читал об индейцах Фенимора Купера и Майн Рида. Мне нравились честные и отважные воины всех племён. И когда попались книжки про пиратов, они сильно всколыхнули фантазии. Особенно «Чёрный мститель Испанских морей». Я представлял, как на подводной лодке я торпедирую советские корабли…(Я помню свою не объявленную войну против комух ,ясно, отчётливо. Но понять откуда это во мне –и сейчас не понимаю). Даже мечтать, фантазировать приятно…Они будут гореть, как та Скирда соломы. Так я уничтожал злое Государство с Агентами и палачами Объездчиками. Моё государство должно быть добрым и справедливым, оно должно помогать людям, чтобы жили лучше, чтоб была еда и обувь с одеждой.

Например, вместо Агента приходит к бедной бабе Воде человек, чем-то похожий на нашего учителя географии, стучит в калитку и говорит: «Здравствуй, бабушка. Государство узнало, что три сына твоих на войне погибли. А ты больная и старенькая. Вот тебе конфеты и пряники, и лекарства тоже».

Или к моей маме зашли и сказали: «Ты работаешь с пяти часов утра и до темна. А коровы всё равно купить не сможешь. Она дорого стоит. И ты таких денег не заработаешь никогда и никогда не будешь её иметь. Вот Вам колхоз решил помочь и выделить маленького телёночка, выкормите, и будет у вас своя корова. Ваш сын будет лучше питаться, будет здоровей, сильней. Будет больше и лучше работать,  приносить пользу всем людям по Справедливости».

Но чтоб эти мечты стали явью, я должен стать тем Чёрным Мстителем, топившим королевский флот. Я должен стать Чёрным Мстителем Советских Морей и уничтожать корабли Государства, причиняющего людям горе и зло. Свою тайну я закодировал аббревиатурой в стиральной резинке, вырезав лезвием на ней четыре буквы «Ч.М.С.М». Этой печаткой я метил всё: и тетрадки, и дневник, и свои книжки. «Чёрный Мститель Советских Морей» - мечта вместо пионерской.

 Ведь это не только сжечь скирду. Я планировал, вынашивал сладкие мечты воевать, бороться, топить советские корабли. С каким наслаждением я повторял про себя свою заветную тайну, клятву: «Чёрный Мститель Советских Морей» - Ч.М.С.М. Чесно признаюсь: даже сейчас не могу понять себя.

Мама приобщала меня к Богу. Церковь в селе взорвали коммухи, как и по всей стране. Под службу приспособили большой дом на холме, когда-то принадлежавший трудолюбивому крестьянину. За усердие в труде и нажитый дом его обвинили в куркульстве (кулак) и сослали в Сибирь. Так что, хорошо трудиться было опасно для человека.За усердие посадят,а результат отберут по закону. Когда меня мама крестила, я не помню. А вот причащаться повела лет в семь, перед школой. В церкви было полно народа. К попу стояла очередь. Люди подходили к священнику, он что-то говорил из молитвы, крестил и давал что-то съесть (кусочек просвиры). Потом надо было поцеловать крест. Я не был избалован домашней лаской и целовать, как и целоваться, не умел. Я видел, как люди прикладывались губами к распятию и уходили. Мне казалось, так просто губами мало выразишь, и я решил угодить маме и священнику. И с искренним старанием лизнул крест языком. Батюшка с нескрываемой укоризной посмотрел на меня и перевёл взгляд на мать. Она также расценила моё старание как баловство. Они меня не поняли. И когда мы вышли из церкви, больно ткнула меня в спину.

-Стыдно, позоришь меня перед людьми, окаянный! Ой, горе ты мое!-запричитала жалобно и зло. Плакала долго, видимо, имея для этого свои причины.

Мать была ко мне в одинаковой мере добра и сурова, в зависимости от моего поведения.  Справедливое наказание я переносил молча, плакал редко, что очень злило мать, понимая отсутствие рёва  как отсутствие раскаяния. Иногда сама долго и пристально смотрела на меня, потом, повинуясь какому-то внутреннему порыву, резко обнимала меня, прижимала к себе и молча плакала. Слёзы капали мне на стриженую макушку, на шею и тёплыми капельками стекали по худой спине. Мне было жаль мать, когда она плакала, хоть от злых оскорблений Агента, хоть от какой-то иной непонятной мне причины. Раз мать плачет, значит, в мире что-то не так… Она очень уставала. Работала, как и большинство в селе, от восхода до темноты. Летом это выходило 18-ть часов. Их них 10-ть часов на колхозных полях, выращивала гектар сахарной свеклы. Остальное время по огороду, по домашнему хозяйству.  Живность требовала ухода, огород, приготовить еду, убрать, постирать.

Иногда поздним вечером, уже перед самым наступлением темноты она шла к соседке – там, на спиленных стволах деревьев рассаживались соседские женщины и делились своими думами, говорили о разном. Мне было неинтересно. Я ложился вдоль толстого бревна, а голову клал матери на колени и смотрел в небо. Меня всегда околдовывало ночное небо. Оно завораживало удивительной тайной, неизъяснимым магнетизмом. И я уходил в свой мир – Неба, Звёзд, Тайны…У меня были свои любимые звёзды и созвездия. Я придумывал им свои имена. И незаметно засыпал. Наговорившись между собой, соседки расходились по домам. Мама будила меня, и я полусонный брёл домой и засыпал как убитый.

Чем старше я становился, тем шире становился круг моих обязанностей.  Кроме  надзора за козлятами и утками, увеличивался объём работы и на огороде: полоть, окучивать, рвать бурьяны, а перед этим вскапывать землю лопатой, сажать, сеять. Скажу откровенно, не доставляло мне это никакого удовольствия. Тяжёлый это труд, даже для взрослых, а для меня тем более. Слово «трудолюбивый» для меня не онятно. Любить труд? Работу? Шахтёр, в поте лица долбящий уголь, в пыли и тесноте, навряд ли любит это занятие – труд. Навряд ли нравится и грузчику тягать и поднимать тяжести, наживая грыжу и надрывая позвоночник. Надо – это я понимаю, ибо это необходимость. Но любить – не понимаю. Может, творческий труд:  писать стихи, музыку, рисовать – это возможно. Но из формирования  характера рядом с Ненавистью, которую зародили Агент с Объездчиком, в сознании вырастала категория Надо. Это значит очень Важно и очень Нужно. Это твёрдое, железное, неудобное и неприятное Надо давило на сладенькое Хочу. Хочу на речку с пацанами, попрыгать с обрыва, поплавать и понырять… А Надо идти в лес за дровами. Так вот я привыкал заставлять себя  трудным словом Надо побеждать сладенькое Хочу. Я брал за пояс маленький топорик (после книжек про индейцев это уже был томагавк) и шёл в лес.  Два километра до леса, ещё пару километров побродишь по лесу и назад с тяжелой охапкой дров. По самому краю и вглубь до двух километров лес был вычищен от дров, хворост подобран, валежника нет, а сухие ветки на деревьях уже кем-то срублены. Поэтому я шёл в глубины леса. Осматривал старые толстые дубы и, обнаружив на высоте  в пределах 8-ми метров сухие ветки, забирался наверх, чтобы их срубить. Нелёгкой  была задача, так как ствол был очень толстый, и обхватить его ни руками, ни ногами я не мог. И ветки, за которые я мог бы ухватиться, начинались в трёх, а порой и в пяти метрах от земли. До крови обдирал внутреннюю сторону ног, от пяток до ляжек,  локти и живот. Но забирался. Главное добраться до ветки. Оседлал верхом и отдыхаешь себе, как царь. По веткам уже легко было подниматься выше... Устроившись поудобней, начинаешь рубить ту сухую, ради которой лез на дерево. Иногда таких веток было две, даже три.  Ветки толщиной в руку взрослого человека, и маленьким топориком, находясь в полуподвешенном состоянии, рубить сухой дуб нелегко. Ударишь десяток раз, отдохнёшь и снова. Потом собирал срубленные ветки в охапку, связывал припасёнными верёвками и нёс домой. Дорога до дому с таким грузом нелёгкая. Через каждые семьсот метров приходилось отдыхать. Облегчённо сбрасывал с плеча дрова, падал рядом и с наслаждением растягивался на траве. Ох, и хорошо лежать было. А потом Надо было прервать наслаждение отдыха. Охапку надо было за легкую верхнюю часть поднять и поставить на «попа»,  вертикально, выбрать осторожно центр тяжести и, подседая, взвалить ношу себе на плечо. Предварительно подостлав вырванной мягкой травы, чтобы дрова не больно тёрли плечо. Дров хватало на пару дней топить, варить еду, печь хлеб. Но надо было делать запас на зиму, хотя зимой тоже возил дрова, только на санках. Из леса ещё носил дикие яблоки и груши, в мешок набивал три ведра и тоже тащил с передышками. Дома мама резала плоды пополам, сушила на солнце и зимой варила компот.

Любую посильную работу я выполнял, не всегда охотно,  но повинуясь, понимая , слову «надо».

Только одна  очень важная особенность моего детства вызывала буйный протест: нас заставляли побираться,  просить милостину, попрошайничать. Ребятишки от 5 до14 лет, по двое, трое, иногда сопровождая стариков или калек, ходили по соседним сёлам, стучались в зажиточные дома и просили « ради Христа», хлебушка, что подадут... Зажиточные дома были из кирпича и крыши железные. Крепкие заборы из досок. Таких домов было мало, а просивших много..Дома строили не на взятки. Хозяева трудились семьями по18-цать часов. За созданный достаток, за избыточную трудовую активность их Комухи объявляли «кулаками» и в Сибирь. Несколько  раз вынужден был пойти и я. Ещё до школы, лет  шесть было. Помню всё, как дразнили «побирушками», прогоняли палками и собаками. Было противно. Я воздержусь от слова «унизительно», ибо тогда я так не понимал происходящее.  Скажу так- было очень плохо. Пухли от голода. Болели лишаями и «золотухой». Как только пошёл в школу, наотрез отказался от попрошайничества. Подрабатывал у соседей пригоняя и отгоняя скотину, вырывал бурьян, таскал воду из колодца.. Платили кусочком хлеба, парой картофелин, свёклой. Натурооплата. Зарабатывал.

С 10 лет добавилась летняя работа в колхозе. Как и многие мальчишки, я начинал с водовозки. Коня помогал и учил запрягать конюх. Это дело не простое. Коню должно быть удобно тянуть телегу двух- или четырёхколёсную с деревянной бочкой, закреплённой горизонтально. Сверху квадратная дыра  с крышкой, куда надо было вёдрами заливать воду, а снизу, сзади, торчала деревянная пробка - затычка, из которой в вёдра наливалась вода. Летом по жаре спрос на воду был огромен: отвезти трактористам на полевой стан, отвезти комбайнёрам за пять километров, косарям на луг отдельно. Бочка была  вёдер на 40. За день смотря на расстояние, я вывозил около десятка бочек воды. Это приблизительно триста вёдер в вручную из колодца для питья, из речки для технических нужд, полевых машин. О рукавицах (летом) никто не имел представления. На ладошках были рваные мозоли от лопнувших пузырьков кожи, руки болели от ногтей пальцев до плеч и лопаток, болела спина, болело всё. Уставал так, что иногда засыпал за столом раньше, чем мама успевала налить борщ. Утром маме с трудом удавалось меня разбудить. Я был вялый, сонный, слабый (вчера не ел…), одним словом, никакой. И только когда в сознании пробивалось через дрёму могучее слово «надо», я окончательно просыпался. Запрягал коня и на работу. Строить Коммунизм.Всё таки грешен и преступен  я  за участие в зарабатывании куска хлеба.

Лёгкой и весёлой была работа на сенокосе. Ворочать сено, чтобы сохло, собирать его в копны. Интересно и на скирдовании соломы. Работали на волокуше. Это или большая лестница с верёвками по краям, или только длинные верёвки, привязанные к двум парам быков (волов). Заводишь эти верёвки вокруг копны соломы и тянешь волоком по стерне до скирды. Там солому вилами подают наверх и укладывают в скирду. Это делали опытные умелые мужики.

Нравилось пасти стадо коров. Колхозных пасли профессиональные пастухи. А личный скот пасли по очереди. Поскольку у нас своей коровы не было (это считалось богатством), то меня нанимали за харчи пасти за кого-то из соседей. За световой день я успевал прочитать полкнижки и  получить еду.

 Тому Сойеру с Геком Финном не понять моих трудностей. У них рабов чёрных на плантациях уже запретили бить плетью, а в Стране Советов юных пионеров секут ковбойско-цыганским кнутом, как псов диких. Кольке глаз выбил, сука. И мой подножный корм удивил бы Робинзона Крузо на необитаемом острове с богатой флорой. А я жил в стране, не на острове, я так жил под руководством Мудрого Вождя и Партии коммунистов. Болели животами, дристали зелёным поносом. Да многие так жили,  я признаю это. Но за многих говорить не буду. Они утираются Мудростью Вождя и счастливы, а я бунтую, готов воевать. Готов… вот только вырасту. Научусь, как надо бороться с коммухами.

Весной 1953-года умер Сталин.( Село не было радиофицировано до 1958 года. Газеты приходили иногда с двухдневным опознением из за весенней распутицы) В райцентре  радио - огромная кастрюля на столбе, с нотками скорьби провозгласило:«…Говорит Москва…» Мало ли что говорит. Пока из ЦК пришла директива в Обком, те позвонили в Райком, райкомовцы разнесли эту весть по колхозам. Всё боялись ошибиться в сообщении. А вдруг что не так. Расстреляют за торопливость. Парторг плакал. Директор школы и учителя плакали. Я испытал явную радость, хватило ума скрыть это. Радовались родственники посаженных в тюрьму людей по 58-ой - «… за антисоветскую…»: за куплеты, за «вредительство» и за «хищение коллективной собственности»…за «агитацию и поропаганду»…

По-разному реагировали на смерть Сталина… сапожника-палача, на всё реагировали по разному. Даже в деревенских масштабах к примеру: объездчики секли плетью многих детишек. Одних в этом году, других в прошлом. Одним попало меньше, другим больше. Десятки из моих сверстников, младших и старших были жесточайше биты плетью. Поплакали, повыли, залечили рубцы и всё. И только я один мстил и за себя и за других. Что я - глупее, смелее или злее других? Я ведь на героя не претендую. Просто из меня пёрла сила и желание погасить зло, сила справедливого гнева. Ведь если бы вместо избиения плетью, он подвёз меня на коне вместе с сумкой колосков, я бы ему нарвал роз дворовых и букет подарил бы. Значит, оценка добра и зла адекватна, формировалась правильно.

  Была мысль облить Объездчика из бутылки бензином и поджечь. Очень интересная мысль. Осуществимая! Я вынашивал ее . Планировал. А пока , заметив упившегося самогоном сторожа, я поджог не разгруженную телегу с сеном  Горело велеколепно. Огонь перекинулся на угол коровника. Сгорела часть соломенной крыши. Коровы были на выгоне . Животина не пострадала. А моей радости  хватило бы  на весь класс, на всю школу. Но это была моя тайна..Я наслаждался ею.   Я  чуть познее понял, пришёл к твердому выводу- умышленно причиненное  зло – прощать нельзя. Зло будет продолжаться. И ты способствуешь этому, не наказав его  сразу, в начале. Я повторяю и повторяюсь, но это главный, основной принцип в борьбе со Злом.  Имею в виду тяжкое Зло, а не капли от мороженого на туфли…

В школе иногда пели гимн СССР. Были такие в классе, что старались, искренне и торжественно. Я переделывал слова и пел по-своему:

… Союз разрушимый, Республик невольных

Схватила за горло могучая Русь…

А позже песню из кинофильма «Щит и меч» переделал:

… С чего начинается Родина?..

С замков на воротах тюрьмы,

С дорог, что этапами пройдены

От Мурманска до Колымы…

С русскими людьми вожди могли делать, что угодно. Главный критерий качества жизни был один: «… лишь бы не было войны…». Это значит, чтоб не бомбили, не стреляли… Остальное терпеть можно. Вот именно: не жить, а терпеть, выживать. Нищета, голод и беспрекословное повиновение идеям вождей стала нормой жизни. Отсутствие элементарной свободы и человеческих условий для жизни стали привычными. Главнее - «…чтобы не было войны…» А может, она нужна, необходима, как спасение, разрушение Красного Зла и обретение свободной обеспеченной человеческой жизни. Ведь войны были и освободительными. Если где –то свергнули режим, значит, правильно, хорошо. Если представить это у нас  значит «контра», « анти», плохо.

После окончания седьмого класса в 14 лет я стал работать грузчиком на автомобиле. В колхозе было четыре автомобиля, старый ЗИС-5, полуторка и два ГАЗ-51. На грузовике с водителем Мишей мы ездили за жомом (жмых от сахарной свеклы, остаток при производстве сахара, похожий на мокрые макароны) на сахарный завод, расположенный в 35 километрах от села. Ну и тяжёлая работа: открывался задний борт и бармаками (огромными вилами из прутьев, расположенных близко на сантиметр друг от друга, тяжеленными ещё пустыми, без груза) я набрасывал мокрый жом на кромку  кузова. Набрав десятка два лопат, я залазил на кузов и перебрасывал всё до кабины. И так мокрым тяжёлым жомом наполнялся весь кузов грузовика чуть выше бортов. Рессоры прогибались. Груз превышал в два раза конструкционные расчёты. Но исчезала страшная усталость, когда Миша доверял мне руль. Так я научился водить автомашину.

Учёба в школе давалась легко. До 5-го класса задачка, читаемая учительницей у доски, решалась мной устно, ещё до окончания условия. Щёлкал как орешки. Так просто, не любя. А вот литературу любил. Любил географию, историю. Любил читать книги. Школьную библиотеку вычитал до дна, потом сельскую. Летом читать было некогда, только во время отдыха от работы. А зимой удавалось читать, сколько хватало светового дня, коротенького. Свет проникал через вечно замёрзшие окна, как через плотно завешенные шторы. А за керосиновую лампу мама ворчала. Разрешала использовать её ,только делая уроки, экономя  керосин. На лыжах ходил за пятнадцать километров в район, где выбирал новые для себя книги. В порядке исключения мне разрешали брать по несколько штук. Господи, ну, зачем мне было тратить время 13-летнего пацана, глаза и керосин на огромную «Очарованную Душу» Р. Роллана, из которой я ничего не понял, и на не менее огромную «Семью Тибо», автора которой я не помню. Лучше бы ещё раз перечитал Дж. Лондона, «Тома Сойера». На районных смотрах художественной самодеятельности я декламировал стихи и басни. Несколько раз выигрывал конкурс и получал приз в виде отреза материи, из которого мама шила рубашку или штаны.

. Мы не были детьми самогонщиков, воров или проституток. Классические, по Некрасову «…крестьянские дети…» Дети природы… Ну откуда же тогда проросло так рано, так примитивно зерно детской сексуальности, выраженной в безобидной форме игр, подражания  и любопытства… Всё было так мало и ничтожно, как и мы сами.  И я не чувствую ни вины за то, что сейчас в этом признаюсь, ни раскаяния, что это когда-то было, ибо это проявлялось так просто и естественно, как прорезались зубы в детском возрасте. Визжать от восторга, что «это» было, не стоит, как и скорбить тем, у кого подобного не произошло. Я обещал быть откровенным, даже если это повредит мне.  От взрослых мы прятались… Подсознательно и сознательно чувствуя, что за «Это» влетит. Это была наша детская тайна. Наши игры в «папу- маму», «доктора».  Минисексуальная игра возникала так просто, непосредственно, как игра в прятки, у девчонок в куклы, у мальчиков в войну. Потом всё надоедало, прекращалось так же внезапно, как и начиналось. Становилось не интересным. И мы возвращались к обычным детским забавам.

Лет в 10 увидел, как 14-тилетний Васька онанировал. Это было ново и интересно.  Васька дёргал себя за пенис минуты три, и вдруг брызнула сперма, которую я увидел в первый раз. Как-то противно стало, неприятно, интерес пропал. Хотя избежать возрастного мальчишеского порока  лет в 13 не удалось. Здесь все как у всех. Или почти. Обобщать не буду. Лучше о себе.  Так правдиво и   понятно.

После 12 лет меня стали интересовать разговоры среди мужиков про баб. Интересовала эта тема всё сильнее, хотя не понимал и половины из услышанного. На всю жизнь запомнились слова одного мужика: «Если б у члена были глаза, он бы никогда не полез в Пи…» Неужели она такая страшная у взрослых баб? Так что за ужас мог бы увидеть пенис, если б имел глаза? Загадочно. Очень интересно. А  Прокоп ,распивая самогон, под гогот мужиков достал член и замерил его обломанной соломиной. Послал пацана за школьной линейкой, и приложив к ней соломинку  довольный , торжествующе  заржал:

-Ну, что я всегда говорил! У нормального мужика член должен быть , чтоб хватило на два раза взяться рукой и на раз укусить!Га-га .Гы-гы!!!22 сантиметра! А ху-ху, ни ха ха!—Торжество пёрло из его гнилозубого рта вместе с омерзительным зловонием.

Взял в две руки соломинку, сверху торчал  4-х  сантиметровый кончик. Прокоп был счастлив на пике успеха и популярности. Мужики хлебали самогон и весело ржали над забавами Прокоши.

Потом его хвастовство надоело.Тимоха дал ему в рожу. Клацнули зубы и Прокоп опрокинулся на спину. Тимохе саданул по бороде сосед Прокоши…Но не опрокинул. Каждое самогонопитие заканчивалось мордобоем. Активным, с дрынами заборными, или так себе, простенькими, кулачками. Прибегали жёны, с криком растаскивали своих мужей, иногда били их, иногда сами опрокидывали на себя «корзину с кулаками». Весело и радостно жилось в Советской деревне.

В июне на сенокосе я увидел чудо. После трёхчасовой работы объявили перекур на часок. Кое-кто ел принесённую еду, кто болтал под копной, кто побежал на речку искупаться. Я тоже наплавался вдоволь и возвращался к месту общего отдыха. Под одной из копен увидел лежащую женщину. Подойдя ближе, узнал Полину Петровну, училку литературы. Первый год после института читала в 5-х – 7-х классах. Она лежала как бы на животе, чуть на левом боку. Левая нога была вытянута, а правая согнута в колене и поднята к животу. Словно бежала лёжа. Лёгкое платье было заброшено ветерком на бедро, и мне было видно ВСЁ. Я остолбенел и смотрел как зачарованный. Это было чудо. Я даже дышать перестал. Чтобы не услышала, чтоб не проснулась. Я зрительно впитывал всю открывшуюся впервые тайну. Всё это длилось несколько секунд. Это важнейшее событие.  Но праздник испортила обыкновенная муха. Она приземлилась на бедро, потом перелетела на маленький розовый язычок, видневшийся между волосатых коричневатых губ. Полина шевельнула рукой, прогоняя муху, одёрнула юбку.  Я мгновенно спрятался за копну, потом отошёл к общему месту отдыха. Дышал так, будто стометровку пробежал. Под впечатлением увиденного, какой то окрылённый, мог бы перепрыгнуть через стог сена. Праздничная радость переполнела душу юнца. Почему тогда мужик сказал: «Если б у члена были глаза, он бы никогда не полез в Пи…» Ничего страшного я не заметил. Вроде всё нормально. Хотя как не нормально,я не знал. Может, если заглянуть в средину, вовнутрь?.. А что же там?.. Что? На эти вопросы ответы пришли позже. Но сейчяс сердце колотилось, праздник, событие.

В какой-то мере это любопытство удалось удовлетворить, заканчивая седьмой класс. Был пустой урок, заболел математик, заменить было некем. И нам объявили внеклассное чтение. Два второгодника, Черкашин и Грек, я и Витя по прозвищу Гестапо, решили осмотреть всех девчонок в классе (около 15 человек) на предмет наличия волос на лобке. Наше заявление было воспринято как шутка с аккомпанементом «гы-гы-хи-хи». Но план осуществился немедленно. Ножкой стула и шваброй крепко подпёрли дверь, с передней парты кинули на учительский стол толстенькую в светлых кудряшках Шуру по кличке Сулла, сходство с древнеримским императором заметил Коля Липанёнок, и прозвище приросло. В руках четверых крепких ребят она не имела шанса, подёргалась, покричала, рот ей закрыл Грек, задрали юбку и спустили штанцы. Да, светлые кудряшки покрывали лобок. Отпустили. Она села и расплакалась. Осмотрев ещё трёх, мы нашли подтверждение волосатости лобков. Больше всех плакала Нина Иванова. Самая красивая девочка в классе. Поговаривали, что она была не равнодушна ко мне. И моё участие в унизительной акции возмущало её больше всего. И ещё она сопротивлялась от двойного стыда – у неё были рваные и многократно заштопанные трусы, видимо, принадлежавшие её матери. И только Людка Лемеш (металлическая накладка на плуге) вонзила мне в руку стальное перо ручки для писания вместе с чернилами, глубоко и больно. Надо же, попало именно мне, хотя норовила выколоть глаз Черкашу. Больно до крови укусила Грека. На ней наш осмотр и закончился. За это хулиганство второгодников отчислили, исключили из школы навсегда, а нас с Витей Гестапо на 15 дней. Ну и вдобавок отец Шуры Суллы крепко отлупил нас сразу же возле школы, после разборки на родительском собрании, созванному по этому ЧП. Отец ещё одной девчонки побил спустя неделю. Про  Витьку не знаю, а меня гонял по огородам долго и, насигнув, сбил с ног кулаком в челюсть, попихал ногами в вонючих от навоза сапогах, пригрозил убить, если ещё раз прикоснусь к его дочке. Да, дорого обошлось любопытство и познание на секс-поприще. Но раскаяния почему-то не испытывал. Видимо, пакостный я в этом плане. Переходной возраст?  Переход к  чему ? К кобелиной страсти?..

Окончил школу с тремя четвёрками, остальные пятёрки. Пошёл работать в колхоз. Был закреплён как грузчик за Мишкиной машиной. Мне исполнилось 14 лет, рост 170 см, вес 60 кг, физически развитый. Подтягивался 15 раз и отжимался 30. .Двухпудовую  гирю  жать ещё не мог, а толкал три раза. Среди своих сверстников был самый сильный.

Грузить приходилось всё: и зерно из-под комбайна грузить и выгружать, мешки с зерном на мельницу и с мельницы уже с мукой обратно в кузов. Разное сельхозоборудование на станции с платформы, лес кругляк и доски… Трудился, старался, зарабатывал трудодни. Мишка давал руль. Мать была довольна. Если Мишка становился на ремонт, что случалось часто,– машина старая, – я помогал ему. Но когда возникала необходимость отогнать с полсотни коров и бычков на мясокомбинат в Тамаровку, я был в первых рядах. На коне, верхом с седлом, 3 – 4 всадника, мы гнали за 75 километров это маленькое стадо. Гнали целый день. Выгоняли рано, в 6 утра и к вечеру уже сдавали на мясокомбинат. Потом возвращались домой. У меня была кобылка Ветка, послушная и быстрая. Я успевал сделать по центру района пару кругов рысью, а хлестнув Ветку, и галопом. Ну, ковбой с Дикого Запада. Но те поездки были не часты, и я возвращался к автомобилю, к вилам, лопатам, мешкам.

Кроме чтения книг, огромное значение в моем детстве имело кино. Два раза в неделю кинопередвижка привозила аппаратуру, и демонстрировали фильмы. Клуб (как и церковь) располагался в обычном доме, сосланного в Сибирь трудолюбивого мужика. Дом был большой по меркам села, для семьи – большой, а для клуба – маленький. Выбили перегородки, внутренние стенки, и зал  приблизительно 10х10 метров вмещал столько людей, сколько приходило. Иногда набивалось, напрессовывалось народу столько, что передвигаться, выйти было невозможно. Курили почти все ребята и мужики. Через плотный дым невозможно было разглядеть лицо человека в двух метрах от себя. Три человека были главными: завклубом, киномеханик и моторист (помощник). От этих людей зависело, будешь ли ты счастлив этим вечером или нет. Попадёшь в клуб – счастья на всю неделю пересказывать и смаковать увиденное, не попадёшь – горькая обида и сожаление. Не надеясь на милость этих трёх особ, мы искали свои способы проникнуть в зал. Самый простой – это сдать в магазин пару пустых бутылок или пару яиц куриных, на детский билет хватало. Но в то время каждая бутылка была на счету, а количество завтрашних яиц мама знала уже вечером, как-то прощупывая кур, определяла точное количество. И если на следующий день не хватало, то я бывал разоблачён без сомнений с её стороны.

Оставались другие способы. Можно было спрятаться под сценой. Иногда мы так и делали. Но моторист набирал ведро воды из колодца и выливал под сцену. Мы, мокрые, выскакивали, как хомяки из норки. Если это была холодная осень, начало зимы, то простуда была гарантирована. Иногда взрослых ребят просили, чтобы кинули с улицы в форточку, приземлялись, как придётся, падая на голову, но счастье просмотра фильма возмещало боль.

В 14 лет мне пришлось выслушать и узнать одну новость, которую открыла мне баба Водя. Я помогал ей по хозяйству, по-соседски, то воды принесу с десяток вёдер, наполнив кадку, стоявшую в саду, то чужих коров выгоню с её огорода, чтобы картошку не вытоптали, то дров нарубаю.

Однажды она поманила меня к себе:

 -Зайди, посидим в садочке на лавочке, поговорить надо.

Я зашёл, поздоровался и, усевшись на скамейке, приготовился слушать, думая, что речь пойдёт о какой-то помощи, может сходить надо в магазин. Он был расположен за два километра в центре села, а баба Водя хромала.

Она долго смотрела на меня, внимательно, как бы изучая черты моего лица, потом грустно задумчиво произнесла:

– Большой уже стал. Понять должен. Пора тебе узнать. Долго думала – говорить тебе или не говорить, колебалась. Вот пришла к выводу, что надо сказать всё, чтобы ты знал, а там воля Божья да судьба…

Я напрягся весь, не ожидал такого вступления. Предчувствие какой-то тревоги охватило меня. Я молчал, но весь мой вид говорил, что готов слушать бабу Водю. Она ещё раз посмотрела на меня, вздохнула и начала рассказывать:

– Летом это было, в 1943-м. Наши уже гнали немцев вовсю. Под Прохоровкой, сказывали, расколошматили фашистов начисто. Немцы отступали назад, откуда пришли. И танками ехали, и автомашинами, и пешком целыми колоннами шли и шли без конца… И вот однажды легковушка чёрная пофыркала мотором и затихла. Остановилась у моей хаты. Предпоследняя она в селе, деда Давида сгорела, а моя-то целёхонька. Я во дворе была. Смотрю через плетень. Офицер вышел из машины, обошёл вокруг и заднюю дверцу открыл. Что-то лопочет по-своему, не разберёшь. И вдруг крик бабий из машины. Такой крик я знаю. Так бабы кричат, когда схватки, когда рожают. Офицер достал фляжку с водой или спиртом, какое-то полотенце извлёк из чемодана, суетился, что-то бормотал, был растерян. И как-то случайно меня заметил. «Ком! Ком!»  кричит, рукой машет. Я подошла. На заднем сиденье лежала красивая молодая женщина, бледная в слезах, искусанные губы кровоточили. Она была беременна, у неё начались схватки… воды уже отошли. И что меня удивило, русским языком сказала: «Помогите мне, пожалуйста, скорее, а то умру». Мы с офицером занесли её в мою хату, нёс он сам, я калитку открывала, придерживала.  Кровать приготовила, занявшись своим повитушным делом. Ох, трудные были роды,  преждевременные. Ребёночек-то родился синюшный, маленький, где-то на два кило не вытянет. Через мои руки не один десяток сельчан прошло, а такого немощного не было. Даже плакать не мог, сил, видать, не было. Обмыла тёплой водичкой, пуповину завязала, как положено, завернула в полотенце и обложила двумя грелками с горячей водой. Матери удалось остановить кровотечение. Вымученная, испуганная, измотанная лежала, бледная как полотно. Под окнами ревели машины, топали колоны немцев. Война шла на запад. Роженица открыла глаза, хотела что-то сказать, но вместо голоса – шёпот из пересохших губ: «Живое дитя или нет? Хочу видеть его». Я поднесла к ней сито, в котором обложенное грелками лежало маленькое существо, неподвижное, без признаков жизни. Но видно было, что  дышит. В калитку стучал прикладом какой-то немец, что-то громко кричал. Возле машины крутилась ещё пара солдат, о чём-то споря и жестикулируя. Офицер выскочил из хаты, выслушал их, вернулся встревоженный. Что-то объяснил роженице, и она стала пробовать встать. «Бабушка, спасибо Вам, что помогли мне. Надо ехать, красные наступают, фронт приближается». Идти она не могла. Немец взял её на руки, а она схватила и прижала к себе маленькое ситко с малюсеньким младенцем. Немец понёс их к машине. Уложил её на заднем сиденье. Повернувшись ко мне, взял мою руку и поцеловал. Потом снял с пальца золотой перстень и протянул мне. Как-то неправильно, шепеляво сказал: «Спасибо. Это за вашу помош». Женщина сняла с шеи золотую цепочку с кулоном, серёжки с ушей и тоже протянула мне. «Спасибо, вам, Бабушка, век не забуду, возьмите от всего сердца даю, больше нечем Вас отблагодарить. Деньги, немецкие марки, Вам уже ни к чему, а это продадите или как хотите…» Сказав так много слов, она, ослабленная, затихла, ещё больше побледнела…Смотрит на ребёночка и слезами капает на его личико. А младенец и дышать перестал. А тут на мотоцикле два немца подскочили и орут: «Шнель, шнель». Торопят ехать, а у самих рожи от страха перекошены и глаза навыкате. Я вижу, что дитя умирает, и осмелела: «Дочка, послушай меня, посмотри, дитя умирает на твоих руках. В такой дороге умрёт точно. А я с Божьей помощью попробую спасти и выходить. Не уверена, что удастся, но клянусь, что сделаю всё от меня зависит».  Она выслушала внимательно, видать, дошла до её сердца правда моя горькая. Заплакала ещё сильнее, прижалась губами к маленькой с кулачок головке младенца и протянула мне ситко: «Бабушка, доверяю самое дорогое. Спасите, умоляю Вас».

-Я забрала ребёнка без явных признаков жизни, а сердцем своим бабьим чувствовала, что искринка жизни ещё теплится в нём.

– Выхожу его, воскрешу, будет жить. - утешала я несчастную мать, которая и часу не побыла с дитём родным, а расставалась навсегда. Женщина достала из машины корзинку с едой – там и колбасы, и сыр немецкий был, добавила ещё несколько плиток шоколада. А говорила всего два слова, повторяла: «Спасите его…» Жалко как-то стало её, и я спросила:

–  По-русски-то говоришь хорошо. Никак русская?

–  Да, бабушка, русская. Отец в 19-м году  меня, пятилетнюю, вывез заграницу ,спасая от красных.

–  А зовут-то тебя как?

–  Наталья моё имя.

Немец осторожно взял меня за плечи (в руках я держала ситко с мальчиком и продукты), отодвинул меня от машины, закрыл дверь, внимательно посмотрел на сына, поцеловал, и машина тронулась.

– Как назвать хотела , имя какое дать, если выживет, – крикнула я вслед уезжающей машине, но ответа уже не расслышала. Я огородами, по подсолнухам да к соседке Марусе. Она недавно месячного сынка похоронила. Родился крепенький, я помогала на свет появиться. Марья подвесила колыбельку на ветку в садочке вишнёвом, а тут артиллерия дальнобойная обстрел внезапный начала. Снаряды рвались со страшной силой. Вон, хате деда Давида крышу сорвало и подпалило, а колыбельку с Марусиным сынком кинуло аж за огород. Там его мёртвенького Маруся и подобрала. Плакала, чуть с ума не сошла, поседела и постарела за один день, как за полжизни. Так вот, я принесла младенца до Маруси – молока-то у ней полны груди.

- Маруся,  кричу,  мы за молочком.

Она в погребе, едва достучалась к ней.

Сменили воду в грелках, керосиновой лампой отогревали мальца. Я молитву «Отче наш» семь раз прочитала. Деву Марию Богородицу просила-молила не отбирать жизнь у дитя невинного.

И отходили мальца. Марья грудью покормила.  Личико у маленького порозовело, ну, скорее, перестало быть синим. Только, когда, напившись молока, засопел и уснул, Маруся спросила:

- Откуда ты его взяла?

И грустно пошутила:

- В капусте нашла  что ли?

А сама смотрит на малыша с такой грустью и болью в глазах, видать, своего Ваню вспомнила. Рана в сердце-то материнском не зажитая.

Я не знала, что сказать, как ответить. Своего ребёнка она потеряла  недели три назад. Война виновата. Хотя стреляли из орудий с нашей стороны, то есть от своих, русских снарядов погиб, а всё равно немцев винили, их ненавидели. И как я ей скажу, что это полурусский – полунемецкий младенец. Разозлится на немцев и откажется кормить, а без её молока дитя умрёт. Я подумала подумала, да и всё ей рассказала.

Она поплакала.  Потом потихонечку, бережно достала ребёнка из ситка, прижала к себе, посмотрела на немощного и сказала:

– Пусть будет у меня вместо Ванечки, моего сыночка.  Раз остался на белом свете, без папки – мамки, я сиротинке пропасть не дам. Будет мне сынком вместо Вани.

Я облегчённо вздохнула. Вот такое сердце у бабы русской: и для ненависти место есть, и для добра материнского найдётся. Мы поклялись с Марусей, что никому об этом не расскажем. Хранили эту тайну, считай, 14 годов. Все односельчане думают, что ты – это её родной Ваня. Да и время было очень трудное – то бомбёжка, то обстрел, считай, всё лето 43-го сельчане по погребам прятались, никто ничего не видел и не знает.

Вот так и вырос ты Ваней, сыном Марусиным. Теперь ты знаешь всё. Легче тебе будет или трудней, не знаю. Но уверена в одном, ты должен это знать. Это правда. Вот с ней и живи. А вот это тебе от отца осталось. – Она протянула на ладони перстень. – Цепочку с подвеской я в 47-м в голодовку проела, а вот перстень сохранила. Будет память тебе от отца твоего. Я всё рассказала о твоём рождении.

Я взял с её ладони перстень. Жёлтый, наверно, золотой, с крестом и скрещенными мечами..

– Только не потеряй, вещица дорогая, а для тебя дороже вдвойне, как единственная память об отце и матери.

Бабка ушла, а я остался сидеть с зажатым в кулаке перстнем.

Вот как пересказать, что  произошло у меня в душе после услышанного. Я как бы раздвоился: то был один, а узнал всё – стал другим. Да изменился, всё вокруг: мой внутренний мир стал другим и мир внешний,окружающий меня,тоже, ибо смотреть на него и воспринимать стал инаяе.

Я поднялся со скамейки и пошёл в свой окопчик, где давно уже не прятался со своими книжками и мечтами. Вырос я из своего окопчика. Не знаю, что со мной творилось – какой-то бунт, протест, что я – не я…что так произошло, что я это узнал.  Мой отец немец. Мать из белогвардейских эмигрантов . А моя мама оказывается не мама, не моя мама…А Ванина мама…А я тогда кто? Ганс – Фриц? Я дружил с несколькими пацанами, рождёнными от немцев. В селе было всё всем известно. Привыкли. Смирились. Только во время ссор и пьянок упрекали, кто есть кто. Только вот я затерялся в то трудное время непрерывных обстрелов и бомбёжек.   Никто, кроме матери и бабы Води не знает,что я немецкий вы****ок. Неприлично звучит. Не нравится мне всё это. А где же моя родная мать и отец? Что с ними? Уцелели или нет… 12 лет как кончилась война А эта мама? .Моя эта мама. Как с ней быть? Как относиться к Ней? Сколько вопросов возникло. Может, лучше было бы не знать всего, что узнал?.. Что лучше, что хуже…Надо во всём разобраться. Как то изменилось  все во мне, изменился я сам. Что то произошло  важное, а что -понять я не мог. Потом, со временем , повзрослев,  пытался разобраться  по мере возможности…

Кое-что стало проясняться, стало понятней в причинноследственной зависимости.

Когда принимали в октябрята, мне не хотелось быть среди них. Ну не хотелось мне быть, становиться Октябрёнком. Это значит быть похожим на Агента, стать ближе к нему. Вся школа была выстроена в длинном коридоре на торжественную линейку. Господи, как мы все были одеты: в перешитые немецкие шинели и кителя, в немецкие сапоги с огромными голенищами. У нас были немецкие сумки, немецкие фуражки. На мне тоже было пальто из перешитого кителя немецкого танкиста, сумка кожаная немецкая и шлем. Ну сплошной Гитлерюгенд. И пока все суетились, бегали, расставляли будущих октябрят, готовились к вступлению, я возьми и гаркни, как чёрт шилом уколол, крикнул громко и торжественно «Хай, Гитлер!» и вскинул руку, как в кино эсэсовцы.

Ну и началось. Директор школы, завуч, учителя, пионервожатые – все выражали возмущение одновременно. Пацаны просто захохотали, девчёнки  захихикали, вроде как в шутку вышло. Мы, когда в войну играли, тоже кричали «Ханде хох» и «Гитлер капут». А здесь как бы наоборот, я за Гитлера. Одним словом, я сорвал торжественную  линейку и церемонию посвящения в октябрята. Кощунство.

В пионеры мне тоже не хотелось. Я уже был «Чёрный Мститель Советских Морей». Но это была моя тайна. Мне хотелось уничтожать всё Советское, чтобы сделать жизнь лучше, добрей, справедливей. В маленькой детской душе, в моём мальчишеском сознании уже сформировалась ненависть к государству. Я хотел воевать с ним…

А пионеры сделали бы меня похожим на Агента, из них вырастают Объездчики с кнутами, жестокие как колдуны из детских сказок.

Удалось мне избежать пионерской организации. У меня был Том Сойер и Гекельберри Финн. Мне так хотелось соорудить плот и поплыть в дальние страны. Мир книг и природа заменяли мне сборы и крики «В борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!» Я к такой борьбе не был готов. По исполнении 14 лет в комсомол мне не предложили вступать, и, слава Богу. Ни за что не пошёл бы!

Матери я не сказал, что узнал от бабы Води Всё. Она видела, что со мной что-то не то происходит. Но расспрашивать не стала. Задала только один вопрос, точнее, два:

- Ты не захворал?

-  Нет.

-  Не голодный?

-  Нет.

Есть не хотелось. Во рту всё пересохло. Хотелось пить.  Выпил две кружки квасу. Спать лёг на сеновале. Не спалось, не хотелось. В голову лезли только слова бабы Води. Их надо было осмыслить и аккуратно уложить в голове, расставить по полочкам и с этим надо начинать жить по другому,по новому.

Теперь кое-что прояснялось. Я многого не понимал, ибо был, в сущности, ребёнком. Но почему мне не хотелось визжать от восторга вместе с мальчишками, когда чапаевцы рубали белых. У меня не вызывали ненависти киношные немцы. Задумываясь над восприятием этих событий, я убеждаюсь, что воевал бы против коммунистов. А ведь меня никто не вербовал, не обрабатывал идеологически. Как-то подсознательно, интуитивно, а может на генетической основе, но я чувствовал величайшую Несправедливость Государства с огромной Армией Агентов к несчастному Народу, к матери, бабе Воде, деду Бородею…и ко мне.

Отбыв по несколько лет лагерей, из заключения вернулись кое- кто из сельских мужиков. В 46-х – 47-х годах их осудили за разные преступления. Приговоры суда были преступней самих преступлений. Ивана с Прокошей судили за два кармана зерна, которые те утаили при посевной. Васе, сыну деда Давида, дали 10 –ть лет за «оскорбление действием Дорогого товарища Сталина». В клубе висели портреты вождей. Со стеклом было туго, и в рамках красовались не остеклённые, а картонные Отцы народов. И Васька, будучи подпитым, как-то неосторожно прожёг самокруткой дырку в портрете вождя. Дырка пришлась на лбу, почти между глаз. Это следователь рассматривал как символическое покушение на товарища Сталина.

Васька вернулся злой, блатной с наколками. В клубе затевал драки. Злость пёрла из него и трезвого и пьяного, пёрла кулаками, и он бил собутыльников, сгоняя ярость за горе, которое перенёс за маленькую  неосторожность. Сел в двадцать лет. Вышел в тридцать. Мать умерла. Отец погиб на войне. Сестра утонула в речке. Невеста вышла замуж, и у неё родилось двое детей. Васька пел грустные блатные песни под гитару – про лагеря, тайгу и Колыму, про фартовых блатных парней, с которыми позже судьба так близко свела меня.

 Когда на колхозном собрании утверждали список набора в автошколу, парторг колхоза вычеркнул Ваську, как недостойного. Он громко заявил, чтобы слышали все:

– Бандюков колхоз обучать не будет, пусть быкам хвосты крутит, навоз из-под коров пусть чистит.

Васька, осторожноосторожно пробираясь между скамеек, заполненных односельчанами, поднялся на сцену, где за столом сидел «Президиум»: Председатель, парторг и два бригадира. Васька спокойно сказал:

– Я отдал десять молодых лет каторжной работе только за свою неосторожность с сигаретой. Но я видел своими глазами, как ты у себя в кабинете на беленький бюст Ленина пепел стряхивал. Гипс не горит, как бумага, вот и дырки не было на голове Ильича. На тебя никто не донёс в НКВД, и потому ты не сел, как я. А тут сидишь и блатуешь, кого счастливым сделать, а кого опустить. Сука ты, а не парторг. Это ты «ум, честь и совесть всей эпохи  ?»  – Васька показал на красный плакат, где эта надпись скромно выражала самоопределение особой кучки людей. – Нет у тебя ни чести, ни совести. Гад ты, вот кто!

-   Да я тебя! – вскочил побагровевший парторг.

-   Васька, хлопнув сильной рукой по плечу, посадил его на место и продолжал:

– Когда списали трёх колхозных свиней, ты поделил туши на троих, снабдил завфермой и любовницу свою на всю зиму обеспечил. И мёду с колхозной пасеки бидончик десятилитровый в подарочек за любовь привёз. А людей за горсть зерна под суд отдал. Что, не так?! Скажешь, не так?!

Парторг поднялся красный как рак варёный:

– Ну, бандюк, срок тебе обеспечен за клевету на партию, на руководство колхоза, за подрыв авторитета коммунистов. Я тебя сгною там, где Макар телят пас! Да, я…

Васька взял со стола графин с водой и разбил его на лысой голове парторга Дёмина:

-  Так тебе, сука, теперь хоть знаю, за что сидеть буду!

На Ваське повисли два бригадира, сидевшие рядом. С первой скамейки на сцену вскочил комсорг Иван Беженец. Связали Ваське руки его же поясом, выдернув из штанов. Так связанного на телеге и отвезли в район, в милицию. Спустя месяц в нашем же клубе был показательный выездной суд. Ваське намеряли снова десять лет, и больше его я уже никогда не видел.

Наступила весна. Мне шёл 15-й год. Это знаменательная весна в моей жизни. Я познакомился с Шурой. Она была на три года старше и жила в восьми километрах, в другом селе, Лукашовке. Познакомился на районном смотре художественной самодеятельности всех сёл. Я читал басню «Заяц во хмелю». Мой успех был отмечен бурными аплодисментами и отрезом материи на рубашку. Разговорились. Она была светлая, весёлая, общительная. Пригласила к себе в Лукашовку в клуб на танцы. Я так обрадовался, слов нет. Это первое свидание. «В зобу дыханье спёрло…»

На следующий выходной, в воскресенье, я отправился на велосипеде в Лукашовку. Это полем четыре километра  и лесом столько же. Мимо конского кладбища, где хоронили сдохшую скотину. Там часто выли стаи волков, чуя запах падали. Страшновато было. Но первое свидание. Ох, Шура, Шура, какая фигура…

Шура научила меня целоваться. Давала трогать небольшую горячую грудь Член у меня стоял от первого поцелуя и до окончания свидания, где-то на протяжении трех часов. Поздно в ночи я возвращался домой. Счастливым и окрылённым. Восемь километров незаметно преодолевал. Сладкие воспоминания грели душу. Я не замечал ни времени, ни пространства. Удавалось поспать пять часов и на работу. Болели яйца от длительной эрекции, безоргазменной. И когда я поделился своим счастьем с Васей, соседом, он мне посоветовал онанировать. Боль в яйцах прошла. На втором свидании Шура взяла мою руку и положила на лобок, а уж я, осмелевший и охмелевший от возбуждения, скользнул ниже, и рука прикоснулась к горячим мокрым штанишкам…Что-то липкое и горячее под моими пальцами. Шурочка целовалась без отдыха, лишь иногда прерываясь, шепотом спрашивала:

– Никогда не трогал так никого?

Я молчал.

    -Ну, скажи, - настаивала Шура – никогда и никого не трогал там?

     -Не трогал,  -признался я с нотками огорчения.

  - Ну, можешь руку под трусики запустить, можешь погладить там, за живую правда же, она живая, правда, живая…

Шура расстегнула мне пояс на брюках, нежно достала мой член и начала его гладить снизу вверх и сверху вниз. Я так онанировал. Я брызнул спермой сладко-сладко, неожиданно и сильно. Капельки спермы попали на лицо Шуры. Она не спешила их вытирать, а осторожно пальчиками нащупывала капельки на лице и облизывала их губами. Я гладил её по влажной вагине и пальцем погрузился в её тепло. Шура резко вытянула ноги, напряглась вся, сплела ноги крепко-крепко и задрожала с тихим подавленным стоном. Я встревожился, думал, сделал ей больно или что-то не так в моём поведении. Но она, помолчав несколько секунд, успокоила:

      -Всё хорошо, всё очень хорошо, ты не волнуйся. Будет ещё лучше.

Потом извлекла откуда-то мужской огромный  носовой платок и аккуратно вытерла мне пенис.

На следующее воскресенье она попросила приехать пораньше. Мне и уезжать не хотелось, а уж поскорей вернуться я был рад. Неделя тянулась бесконечно долго. Наконец наступило долгожданное воскресенье. После обеда я, тщательно помывшись, покатил в Лукашовку. Был поздний май или первые дни июня. Помню хмельной запах цветущей липы, черемухи, акации...

Я узнал женщину!С вечера и до 12 ночи мы были вдвоём… Всё было великолепно. Только в одном я чуть замешкался: точной информации я не имел, не знал как надо. Моё заблуждение заключалось в том, что я не знал, не думал, что весь пенис можно заталкивать в вагину до конца, как говорится, «до упора». Я думал надо только головку, ну ещё, может чуть-чуть, чтоб не больно ей было, чтоб не повредить там, в организме, чего-нибудь. Да  какое там. Ну, и дурак же. Она, видать, поняла моё заблуждение и, обхватив меня руками за спину, как-то изловчившись, ногами обвила крепко и с силой вошла моим телом в себя. Заканчивался мой 15-й год жизни.Это событие имеет огромное значение для каждого пацана.Так я стал мужчиной. Дебют прошёл нормально. А Шура вошла в память навсегда. Я знаю , что у каждого есть или была своя Шура…

                                                             ЮНОСТЬ.

Летом я отослал документы в мореходную школу. Там готовили специалистов для рыбфлота, для судов работающих заграницей, в чужих водах. Я стал вынашивать план побега за границу. В Этом возрасте я не знал наиболее подходящего способа попасть за границу и наилучшим я счёл остаться в чужом государстве, будучи моряком советского судна.

В конце июля я получил вызов из Мореходной школы на экзамены. Ехать надо было через три дня. Узнав о моём отъезде, мать заплакала.

    -Ну куда ты? Чужие люди везде, ну как ты жить будешь? Молодой совсем. О горюшко!..

     -Ничего. Как-нибудь освоюсь. Я уже решил.

Мать собрала в дорогу сала, сварила десяток яиц. Уже провожая к калитке, добавила немножко денег на дорогу, немного я сэкономил. У калитки обняла меня и сказала:

–  Я знаю, тебя не удержишь. Раз решил – так и делай. Пусть тебе Бог помогает. Благословляю тебя в дорогу дальнюю и неизвестную,  и перекрестила меня.

Пешком добрался до района. На попутках до станции. Чтобы сэкономить деньги, на крышах вагонов, на товарниках, от узловой до узловой добрался до южного порта. Пыльный, грязный, в паровозном дыму и копоти я был похож на бродягу-беспризорника из фильмов. Первым делом добрался до моря. Впервые в жизни увидел Море. Усталый и вымотанный долгой и необычной дорогой, я увидел море и почувствовал, как душа наполняется радостью. Главная мечта моего детства сбылась.

Впервые в жизни искупнулся в море. Здорово! Тщательно умывшись, постирав трусы и носки, наплававшись досыта, я растянулся на песке и уснул. Спал долго и крепко. Разбудили меня громкие голоса и пинок ботинком под ребро.

– Эй, деревня, вставай, разлёгся тут  как у себя дома.

Я открыл глаза. Меня окружали трое ребят на пару лет старше. Один помельче меня, другой повыше, а видать главный среди них – этот рыжий крепыш в тельняшке с чёлкой над глазами:

–  Откуда ты тут взялся? – резко выдёргивая у меня из-под головы брезентовый вещмешок, спросил рыжий.

Я молчал, оценивая ситуацию: будут бить или нет. Если будет драка, я не выиграю бой. Изобьют точно. Убежать не смогу, у них рюкзачок. Там свидетельство о рождении и школьные документы.

Я поднялся, сдерживая напряжение, возникшее от чувства опасности и предстоящей драки, стараясь как можно спокойнее, сказал:

    -В мореходку приехал поступать.

     -О, тюлькин флот! – презрительно сказал высокий.  Мама, плюйте мне в харю, без моря жить не могу! Так? В моряки хочешь?

– А что в этом плохого? – я старался говорить как можно спокойней, - Это мечта всей моей жизни.

Рыжий развязал узел из лямок на вещмешке и содержимое вытряхнул на песок. Посыпались мои запасы, трусы, носки и прочее. Выпал и конверт с документами.

– Стойте, ребята, я никого из вас не трогал, ничего плохого не сделал, дайте мне поспать и оставьте мои вещи.- спокойно говоритьуже не получалось,очень тревожился, не зная чем кончится беседа.

– Да, ладно, не кипишуй. - Рыжий обошёл меня кругом. Я понял, что он ударит первым и выбирает удобную позицию: сбоку или сзади. Ухмыляясь, он сверкал железной фиксой.

       -Да, не ссы ты, отдай деньги, и мы потопали за пивом.

Деньги я спрятал под стелькой ботинка и надеялся, что они их не найдут.

– Денег у меня нет, на дорогу потратил, - я наклонился и, поднимая конверт с документами, незаметно прихватил в руку песка.

Тот, что пониже ростом, крутил в руках самодельный нож, похожий на финку, что я видел у Васьки бандюка. «Запугивают пока, надеются, что от страха сам отдам, потом уже бить начнут»,  думал я. Пусть изобьют, пусть заберут мои вещи, главное, чтобы документы остались, иначе, что я предъявлю в мореходку. Окончательное решение пришло быстро: по-хорошему, по-мирному с ними не договориться. Им просто очень хочется побить чужого. За меня никто слова не скажет, а им друг перед другом надо продемонстрировать умение бить. Это я понял. И решил начать сам.

– Ладно, ребята, хорошо,  я повернулся к Рыжему. Он у них был главный – это я тоже понял – и самый сильный. С него надо было и начинать. С десяток деревенских драк я имел в своём опыте, как почти каждый нормальный пацан. Васька когда то показал мне и научил, как бить под дых и пальцами в глаза. Натренировал, убеждая, что в жизни пригодится. Вот и пришло само. Я не напрашивался. А защищаться надо. Это святое дело.

– Не надо, ребята,  Рыжий стоял чуть слева, вот и удобно будет ударить под ложечку. Я переложил конверт в левую руку и резко сыпнул песок из правой Рыжему в глаза. Он двумя руками схватился, прикрыл уже напесоченные глаза, и в эту секунду  дал ему под солнечное сплетение. Он упал на песок. В эти же секунды меня усердно били двое его друзей. Рукояткой ножа (хорошо хоть не лезвием) Малой ударил меня по голове, и я потерял сознание. Распугал их и привёл меня в чувство  старый рыбак, причаливший на лодке к берегу.

– Вот шпана хренова, вот сучата неугомонные,  возмущался дед, приводя меня в чувство. -ну ,паря, навтыкали тебе чуток, да ты вытерпи. У мужиков завсегда по мордасам друг дружке. Э-э-э! Терпи.

Губа у меня была здорово рассечена. Зубы целы, но два передних очень шатались, именно над ними лопнула от удара губа. Левый глаз затёк, и я им почти не видел. Конверт валялся пустой, все мои справки и свидетельство валялись в воде. Бросили гады в воду. Я пособирал, разложил на горячем песке сохнуть. Кое-где поплыли чернила и растеклась печать. Болело ребро, точнее весь левый бок.

Меня и за Шуру в Лукашовке тоже избили. Так было принято, традиция не писанная – чужих женихов из чужих сёл  бить, так сказать, проучить для порядку, иного повода не существовало. Но там было близко к дому – добрался, отдохнул, было легче.

А здесь уже вечерело. Как я покажусь в приёмной комиссии мореходки? Что обо мне подумают? Драчун, хулиган?

-Ничего из вещей не пропало? – спросил рыбак.

      -Да вроде всё цело, - я запустил пальцы под стельку ботинка. -Денежки целы. Это  хорошо. А вавки заживут.

        -Ты вот что, - сказал рыбак, -  пойдём ко мне, надо йдом раны и ссадины помазать, скорее заживут, да и переночуешь у меня. Бабка покормит тебя. А? Идём!

        - Здесь пересплю под лодкой, - я стеснялся идти к незнакомым людям. Не ловко как то.

         -Нет, паря, пошли, раз уж спас тебя, ты мой крестник. Они бы тебя затолкли ногами до  смерти, они в злом азарте – меру не чуют. Забили бы насмерть или искалечили. А так живой и полуздоровый. Пошли, пошли, не стесняйся.

Семья рыбака жила в своём домике недалеко от моря. Встретили дружелюбно, гостеприимно. Впервые в жизни выкупался в ванне. Она была втрое больше цинкового корыта, в котором мылся дома. Накормили досыта, смазали йодом мои раны и я опять заснул. Почти трое суток дороги на крышах вагонов, гоняли и военизированная железнодорожная охрана, и менты на станциях. И последняя драка. Разбудили утром. На столе в огромной сковороде жареная рыба, чашка с чаем и блюдечко с вареньем. Наелся, поблагодарил, вскинул на плечо свой вещмешок и направился в город.

 Мореходку нашёл без труда. Это было двухэтажное здание. Двор, лестницы, коридоры были забиты десятками ребят, которых манило море. Я разыскал приёмную комиссию. В большом зале стояли несколько столов. За ними перекладывали, сортировали документы женщины и один усатый дядька в тёмно-синем морском кителе. Я решил подойти к нему.

    -Здравствуйте,  сказал я и протянул помятый конверт,  вот приехал ,вот документы…

Моряк внимательно глянул на меня, несколько секунд рассматривал мою йодом раскрашенную морду. Достал из конверта свидетельство о рождении, об окончании школы, справку из сельсовета. Всё хоть и высохло, но выглядело пакостно, неряшливо. Он опять посмотрел на меня, потом на размытые бумажки, брезгливо отодвинул ко мне на край стола и сказал:

– Эти бумажки засунь назад, туда, откуда ты их достал. Драчуны и хулиганы нам не нужны. Всё. Будь здоров. Следующий!

Я понял, что в моряки меня не берут. Хотелось кричать и плакать. Было куда хуже, чем когда били на пляже. Ой, больно и обидно. Я только спросил:

     -А что же мне делать?

       -Иди в РУ (ремесленное училище), там все такие, как ты. Хулиганы и драчуны.Там тебе место.

Я отошёл от стола и побрёл к выходу. Идя по коридору, повторял его слова «Там все такие, как ты». Как я . А какой же это я? Ну, побили меня, ну, испортили документы, но это же не моя вина. Не я начинал, а эти гады. Что я мог сделать или не сделать, чтоб этого не произошло? Я же не виноват. Не виноват.

Сел на лавочку в дальнем углу двора. Обида и боль заполняли душу. Хотелось плакать и выть. Потом злость и обида, несправедливое решение моряка, сформировалась в ненависть к Рыжему и в ясновыраженное желание разбить ему голову. Найти и кирпичом по харе, а потом пусть хоть убьют, лишь бы я мог разбить ему морду, только бы успеть отомстить. Ведь я же НЕ ТРОГАЛ, НЕ ТРОГАЛ!  мою правоту усиливала ярость, кипевшая в душе. Где их искать? Город большой. А я в нём один, сам,и помощи ждать не от кого. Надежда только на себя. И я побрёл опять к морю. Больше идти мне боло некуда. Неподалёку от места, где меня избили, был каменный причал. От берега он выступал в море метров на пятьдесят. С него до воды было полтора, два метра. Эту высоту использовали для прыжков купающиеся ребята, их было около десятка. Рыжего и его дружков среди них не было. Я близко не подходил. Наблюдал издали. Чтобы не выделяться среди купающихся, разделся, одежду и мешок спрятал под низкую лавочку около деревянного грибка – зонтика.

Как же приятно искупнуться в море! Проплыл метров 40, не глубоко, метра три, не болше. Дно песчаное. Накупавшись, разлёгся на песке. От солёной воды пощипывали ранки на лице.

Что мне теперь делать?.. Как быть? Как жить? На причале, где купались пацаны, усилился галдёж и крики. Я приподнял голову и, всмотревшись, увидел, что пришла компания Рыжего. Здоровались с силой хлопая по рукам, кричали странные имена, наверно, прозвища и клички – Котя, Ким, Феня…Своя компания. Рыжий столкнул в воду длинного горбоносого брюнета. Если они  скинутся по кулаку, опрокинут мне на голову корзину с кулаками – мало не покажется. Ну, будь – что будет, а Рыжему отомщу. Мне казалось, если я накажу его, то легче и быстрей придёт решение, как дальше жить.

Нырял и плавал я отлично. И решил напасть с моря, а не с берега. В море, метрах в ста, качались на воде пустые заякоренные лодки. Я спрятался за одной из них, которая была поближе к причалу. Просидел в засаде долго. Наконец заметил, как золотистая голова моего обидчика удалилась от общей компании в сторону огромной бетонной плиты, под углом сползшую в море. Рыжий взобрался на торчащий край плиты и, фигурно изогнувшись, с выбрыком прыгнул в воду. Я был уже рядом. Вынырнул, хватанул воздуха и опять нырнул. И когда Рыжий поравнялся с плитой, выбирая место, где взобраться (плита была скользкой от водорослей), я сзади взял его за волосы и сильно ударил головой о плиту. Не давая опомниться ещё мордой о камень со всей злостью и силой. Он обмяк и опустился в воду. При всей моей справедливой ненависти к нему убивать я его не хотел. Что бы не утоп, я оттянул обмякшего ближе к берегу, по-над плитой, где воды было мало, и плита была ниже. Рыжий захрипел, закашлял, начал плевать кровью с разбитых губ. Она расплывалась по воде, делая её ржавой. Я боялся, что компания хватится дружка и мне несдобровать. Надо уходить немедля. Оставил полуутопленника на песке я отполз к деревьям. Сделав зигзаг за пляжными киосками, я пробрался к своим пожиткам и, не одеваясь, побрёл подальше от места справедливого возмездия. Довольный, еслиб не решился отомстить злился бы на себя очень, спать не смог бы. Теперь всё нормально.

Переночевал под лодкой на песке. Проснулся искусанный комарами. Бодр. Голоден. Без определённых планов. Солнце вставало над морем весело и приветливо улыбалось мне, бродяге бездомному, одинокому, избитому и несчастливому. Мне было жаль себя. Больше пожалеть меня было некому. Разве что солнышку. Оно мне подмигивало и подбадривало, ласково гладило тёплыми лучиками. Жаль – не жаль, а нюни распускать нечего. Надо думать, как дальше быть, что делать. Денег оставалось мало. Если питаться только пирожками, то неделю я прокормлюсь. А что дальше? Вот и надо найти правильное решение задачи, которую поставила передо мной судьба. Школьные задачки «из пункта А в пункт Б вышел поезд» я решал за минуту, едва услышав условие. А условия сложившейся у меня нынешней задачи были простые: спать негде, есть нечего, денег почти нет, обратиться не к кому… А наступит осень, за ней зима, холод. Возвращаться назад в деревню я не хотел. Это, как вариант, исключено. Решил окончательно. Раз и навсегда. Твёрдо.

Скитаясь в порту, я узнал, что в Приморске ( ну что я конспирируюсь, это славный город Жданов, ныне благословенный Мариуполь) есть «ШМО»  «Школа Морского Обучения». Это было классом пониже Мореходки, там готовили по специальности матрос-моторист, моторист-матрос – какая разница, от перестановки слов смысл не  меняется. Главное, это связано с морем. Значит, годится.

В Мариуполь два раза в сутки ходил небольшой теплоходик. Денег на билет хватило бы, но на еду не осталось бы почти ни рубля. И я решил, лучше мне тайком пробраться на теплоходик и сэкономить на еду, чем потом попрошайничать на хлеб «Христа ради». Изучив обстановку, я заметил, что возможность проникновения на судно есть. Матрос, проверявший билеты, часто отвлекался на симпатичных девчонок, ещё один вахтенный драил ботинки и пуговицы, видать, предстоял важный выход на берег…

Пробрался на теплоход и доплыл благополучно до Приморска, без приключений. Хотя теперь каждый мой день уже сам по себе был приключением. Я не знал, что меня ждёт в чужом огромном   городе.

Учебный корпус ШМО, где располагалась приёмная комиссия, был в полукилометре от Морвокзала. Здесь всё было поскромней, чем в Мореходке. не было экзаменов, принимали по собеседованию. Я тщательно расправил все свои бумажки и положил на стол перед седоватой женщиной, похожей на мою бывшую учительницу математики.

     -Здравствуйте,  сказал я, склонив голову, вроде как кивнул. Само вышло так. Как бы вежливее. – Хочу быть моряком.

       -Похвальное решение,  сказала женщина,  но у нас готовят матросов, а моряками они становятся уже сами, с опытом, или не становятся вообще никогда.

Она внимательно посмотрела на меня, просматривая бумаги. Ссадины стали менее заметны, йод смылся во время  купания. Морская вода способствовала заживлению. Я заметил в глазах этой женщины что-то вроде доброжелательности, то ли сочувствия.

Значит, моряком решил стать?

Да.- я кивком головы придал решительности.

       -А ведь ты вырос за тысячу километров от моря. Как же такое решение пришло в сухопутном краю? – Она с улыбкой смотрела на меня. – Романтика, парусники, форма морская, дальние страны?

  Мне трудно передать Вам, как формировалась мечта стать моряком, но она превратилась в твёрдое решение, цель моей жизни. Кстати  адмирал Ф. Ушаков родился ещё дальше от моря, чем я.-не разозлить бы своей эрудицией эту тётку, осторожная мыслишка удержала от биографий адмиралов.

Так-так, это хорошо. И за Ушакова правда. Но дело в том, что ты, юноша, очень молод.  Только  что исполнилось 15 лет. А мы принимаем на учёбу с 16-ти лет, чтобы через два года обучения 18-летний совершеннолетний выпускник мог работать на флоте. Так что, приходите на следующий год. Если, конечно, не передумаете. Я думаю, что ваше решение крепкое и вы будете добиваться своей цели. До свидания. Желаю вам успехов.

Я поплёлся к выходу, побрёл по зелёному бульварчику к морю. Сел на лавочке в тридцати метрах от воды. Море ласковой волной лизало песок, убаюкивающе мурлыкало.

Ну вот, мне опять не повезло. Грустно на душе. Ну что делать теперь? Как прожить этот год? Надо искать работу, где-то жить, что-то есть…

Ночевать снова пришлось под лодкой. Лучшего места не найти. Лодок было десятки, я выбрал под вербой. Вечером искупался и, устроившись поудобней, заснул. Разбудила среди ночи возня на лавочке неподалёку, под вербой. Там уединившаяся парочка занималась любовью. Шумно, охая и ахая, они азартничали несколько минут, потом девка завизжала как резаная и всё стихло. Я вспомнил Шуру, пенис встал до ломоты в суставах. Ох, Шурочку бы как тогда…

Парочка разделась догола и пошла в море купаться. Под освещением дальнего фонаря и трёх четвертей луны мне хорошо была видна белая задница девки, которая, наклоняясь и приседая, подмывала свои прелести. Парень, рыча и фыркая, проплыл и вернулся к ней. Обнял и стал целовать. Пенис мой рвался от напора крови, и я сонанировал на видок белеющей задницы.

Заходил в отдел кадров порта и портофлота, просил взять меня на работу юнгой. И смеялись и сочувствующе улыбались – нет такой должности. Это только в книжках бывает. Да и несовершеннолетний. Даже паспорта нет, ибо нет 16 лет. Задача нелёгкая. Был в отделе кадров мехзавода. На вопрос «Где живёшь?», я ответил искренне и просто:

    -Под синей лодкой.

      -Где  где? – Очки кадровика взлетели на лоб от удивления. – Под какой лодкой?

        -Я же сказал – под синей, номер ЖД – 142.

После того как я уже десяток раз объяснил, где я живу, у меня этот вопрос вызывал сдержанную злость, и я стал отвечать с вызовом, как бы считая жизнь под лодкой нормой – я доволен. Как же ещё, ну где же ещё можно жить, как не под лодкой, что же здесь неясного?

     -Ну, парень, ты очень ценный кадр для нашего завода. Скитаешься, где попало,

бродяжничаешь, подворовываешь где-то, а?

      -Воровать  - не ворую. Не приучен. Может жизнь заставит. А пока нет. Обхожусь.

       -Ну-ну. Иди в Р.У., приобретай ремесло. И приходи хоть слесарем, хоть токарем. Рады

будем. А сейчас ты никто и звать никак. Понял?

       -А что ж тут не понять? Конечно, понял. – И я ушёл.

Как тут не понять. Ясно как солнце.  Денег оставалось на пять штук пирожков. Ясно и понятно, что есть будет хотеться, и после того как съем эти пирожки. Тогда что? Вот тут уже не знаю, значит, неясно и непонятно, как дальше быть. Думать надо, искать выход, или Вход.

В рыбной гавани разгружали свой улов мелкие сейнеры и баркасы. Пробраться на территорию было нетрудно. Я заметил, что во время разгрузки  рыба иногда падала за борт. В воде её никто не искал, не тратили время на такие мелочи. И я, поныряв, поплавав, за 20 минут нашёл несколько рыбин, нанизав их через жабры на проволоку, и счастливый выбрался на берег. Отойдя подальше,  забрёл в корпус старой баржи, наполовину затопленной в море и наполовину вытянутой на берег. Там я собрал старые доски, палки и развёл костёр. Надев рыбу на прутик лозы, я жарил её на костре. Ну и вкусно же! Я наедался про запас. Во-первых, надо было съесть всю рыбу, ибо хранить мне её было негде. Во-вторых, если съем много, долго смогу обходиться без пищи. А для меня это важно. И ещё важна была осторожность. Тут мог появиться Рыжий. И я под рукой всегда старался иметь кусок трубы или арматуры. От большой кодлы в пять человек это не спасёт, а от двух трёх есть шанс отбиться и убежать. Осторожность стала дежурной службой безопасности моей юности.

На десерт крал яблоки из обкомовских дач. Это огороженный высоким каменным забором участок в двадцать гектаров. Яблок было много. Их никто не собирал и не обрывал. Под каждой яблоней трава была усыпана плодами. Собирай – не хочу. Я лазил в сад, когда темнело. Однажды услышал в темноте окрик:

     -Стой, стрелять буду!

 Будет он стрелять или только пугает, но услышал, как сторож щёлкнул курком. После плетей объездчиков я не сомневался, что будет стрелять. Сторож обкомовской дачи – шишка выше колхозного сторожа. Я решил, будь что будет. Гружённый яблоками направился к забору. Сторож, видя, что я стараюсь уйти, выскочил мне наперерез и, устроившись за яблоней, ещё раз заорал:

     -Стой, говорю, стрельну, я предупредил!

Я шёл напролом в его направлении. Когда до сторожа осталось не более  пяти шагов, он выстрелил . Ну и ощущение. До этого мы стреляли из «самопалов», взрывали в костре патроны, но в меня ещё никто никогда не стрелял. Грохот, обдало жаром, горячие, острые колючки впились в лицо и шею. Несколько секунд я, что называется, остолбенел, хорошо хоть не упал, не лёг. Сначала мелькнула мысль, что меня убили, я уже умер. Но оцепенение от страха проходило. Я понял, что жив. А он, гад, стрелял холостыми, и мне только пороховой гарью да кусочками пыжа в лицо попало.Это был первый выстрел в меня. А сколько их было потом, пересчитать трудно.

– Ну, сука,  сипло прошипел я и кинулся преодолевать эти разделявшие нас метры. Сторож кинулся наутёк. В темноте ему трудно было разглядеть кто перед ним, пацан или взрослый сильный парень. Я подумал, что он может перезарядить ружьё дробовым патроном или позвать на помощь кого-нибудь ещё. Решил удирать. Забрался на близко растущую к забору яблоню, по толстой ветке перебрался на забор, спрыгнул на траву и уже через пять минут был в приморской зоне.

Как-то лежал в лодке, а не под ней. Ночь была тихая, ясная. Долго-долго смотрел на звёзды. Разыскал своё любимое с детства созвездие «косой крест». Я не знаю, как оно называется правильно, но я его называл Мой Южный Крест. Как же дальше жить. Размышления были долгими, мысли разными. Одна из них мне показалась стоящей, и я решил испытать свой последний шанс.

Наутро, тщательно умывшись, приведя в порядок и почистив  одежду, я направился опять в приёмную ШМО.

Набор курсантов уже был, видимо, завершён. Ребят бегало меньше, сновали по коридору дядьки в морских кителях и фуражках с «крабами». Приёмная комиссия, завершив работу, разбиралась с документами. Одна из женщин что-то печатала, другая по телефону просила какие-то кровати, матрацы и одеяла. Та, что со мной разговаривала в прошлый раз, внимательно изучала  бумаги и поправляла что-то карандашом.

     -Здравствуйте, я прошу вас выслушать меня,  попросил я вежливо, но настойчиво.

      -А, это вы, молодой человек… ну я же объяснила, что вы молоды, не хватает года до наборного возраста. Ну, чего бы ты хотел? Я тебя слушаю.

       -К вам поступают разные парни и по разным причинам. У кого-то папа моряк, кто-то книг начитался, потянуло к путешествиям, кто-то даже от скуки – потом бросит, передумает…Так может быть?

    -Может, - ответила женщина,  каждый год бывает отсев – с десяток сами уходят, ну, и несколько человек мы отчисляем по разным причинам. Что из этого?

       -Из этого вот что: сильнее всех хочу быть моряком я и могу это доказать,  я говорил спокойно и тихо, но как-то получалось, что сквозь зубы, со злостью.

         -И как ты можешь это доказать? – Она смотрела на меня с любопытством, слегка улыбаясь.

      -Предлагаю убедительный эксперимент: вызываем каждого из принятых, зачисленных на учёбу и говорим, что его отчислили. Но если он отрежет себе мизинец на ноге, то останется учиться. И ваши курсанты разбегутся все. Я уверен, что ни один не согласится отрубить себе мизинец, чтобы стать моряком. Вы меня слышите..? А я отрежу мгновенно. – В моих словах было столько злой уверенности, что женщина перестала улыбаться. – Да, не сейчас и не здесь, я готов отрезать мизинец. Я его принесу завтра, завёрнутый в тряпочку. Только скажите, что меня примут, пообещайте, что я буду учиться!

   -  Ну, парень, ты даёшь! Такого абитуриента я ещё не встречала. Ты что ,больной?

     - Нет, не больной. Я здоровый. Двухпудовую гирю жму три раза и шесть раз толкаю.

     -  Я имею в виду – с головой у тебя в порядке?

-  А что вам кажется глупым? То, что я готов за свою мечту заплатить более дорогую цену? Кому даётся легко то, к чему я стремлюсь, может, и не ценят свой успех, а мне легко ничего в жизни не давалось, ни кусок хлеба, ни осуществление мечты. Вот я и готов расплачиваться подороже, чем оценки в аттестате. И других доказательств  у меня нет!

-  Ну, странно странно как-то,  задумчиво произнесла женщина,  твоё стремление к мечте граничит с фанатизмом, твоя решительность даже как-то пугает. Цель в жизни – это хорошо, целеустремлённые люди нужны нашему обществу, чтобы приносить пользу Родине. И Родина готова протянуть руку. – Она стала говорить, как наш парторг колхозный, какими-то плакатными лозунгами, а моя судьба была ей безразлична. Мне никто не протянет ни руку, ни ногу.

Я опять пошёл к морю… Мне оно показалось грустным, как и я, как будто разделяло моё настроение. В шелесте ласковой волны слышались нотки сочувствия, и мне стало чуточку легче.Я и море. Как у дядюшки Хема:  Старик и море ,  у меня  Пацан и море .

Был конец августа, приближалась осень…Вопрос « что делать? как жить?» появлялся в голове как только проходила лирическая грусть. Надо было решать бытовые вопросы. Обязательно наловить побольше рыбы и продать на портовском базарчике. Надо купить мыло, носки и трусы. Если останутся вырученные копейки, то куплю мороженое. Я ведь до 15 лет не знал о существовании такого лакомства, и устоять от соблазна  купить мне удавалось с трудом.

Улов был богатый, но и наныряться пришлось до головокружения. Нанизав на проволоку с десяток рыбин, я пошёл на базарчик. Рыбы продавалось много, и я устроился на конце длинного прилавка. Присмотревшись какая цена, я снизил на рубль и стал ждать своего покупателя. Почему-то чувствовал себя неловко, не в своей тарелке (а в чьей?), было чуть стыдно, не знаю и не пойму почему. Тётки и мужики кричали, зазывали, хвалили рыбу, а я молчал. У них шла торговля, у меня – нет.

Между рядами расхаживал с пивной бутылкой и таранькой круглолицый парень с чёлкой, напущенной на самые глаза. Крепкий, мускулистый, широкоплечий. Как Ваня  Бычок из нашего села. Он всегда затевал драки. Где он – там и драка. За двадцать минут успевал напиться, набить морды  троим и смыться.

Ну, думаю, Господи, пронеси. Он остановился возле меня, плюнул под ноги и спросил:

Ты тут  откуда взялся? Не видел тебя раньше, – из-под чёлки смотрели злые глаза.

Я не знал, что сказать, как ответить, и решил брякнуть, что на ум взбрело:

К деду приехал.

А дед где живёт, харя твоя стрёмная?

-На Гавани. А харя у меня нормальная.

-Ну, ты, фраерок, огрызнись мне ещё, и я тебе юшку красную пущу. Понял?

Я, конечно, понял. Как тут не понять, что буду избит прямо на базаре. Видел, что он хочет драться. Одолеть мне его не под силу, убежать – рыбу жалко. Лучше смолчать. Чёлка, как я его прозвал, опять сплюнул под ноги, хлебнул пивка и, напевая «Шаланды полные кефали…», покачивающей походкой пошёл между торговыми рядами.

Ко мне подошла женщина с огромной сумкой.

-Почём? – спросила она, тыкая ногтём в рыбу.

-Да сколько дадите, сколько вам не жалко.

Ей видимо понравился мой ответ, где всё зависело от её решения. Она посмотрела на меня, потом внимательно проверила жабры у рыбки и сказала:

-За тридцатку заберу всё. Идёт?

-Идет! – радостно ответил я. Кто идёт, куда идёт и с кем идёт – в голове от радости закрутились словесные каламбуры.

Она уложила рыбу в необъятную сумку. Я спрятал деньги в носок, сказал «Спасибо!» и пошёл за покупками.

Возле пивного киоска Чёлка бил мужика, трое других пытались помешать и разнять их. Да, видать, переусердствовали – ввязались в драку на равных правах и пошло-поехало…

Мне было интересно, чем кончится, кто победит. Очень хотелось, чтобы досталось Чёлке. В качестве «болельщика» я расположился на безопасном расстоянии и наблюдал. Драка становилась активной , массовой. Били друг друга с хряском, рожи были у всех в крови. Они уже не понимали «кто есть кто», где свой, где чужой. Просто свирепо и бешено били друг друга.

Кто-то заорал: «Атас! Мусора!» Послышался рёв машины и на базарчик вкатил милицейский «газик» – грузовичок с брезентовой будкой вместо кузова. Оттуда выпрыгнули человек шесть милиционеров.

Из кучки дерущихся выкрутился Чёлка, быстрым, резким броском кинул в траву какой-то блестящий предмет.

Милиция стала расталкивать драчунов, а я тем временем нашёл в траве выброшенный Чёлкой нож. Это была финка самодельная, ручной работы. Цветная наборная рукоятка из плексигласа и лезвие, отполированное до синего блеска.

Я спрятал финку в карман, лезвием вверх, чтобы штаны не порезать. Хорошо хоть в драке Чёлка не пустил в ход нож, а то бы трупов наделал тут. Значит, на кулаки надеялся, честный бой устроил. Из машины слышались ругань, крики, и дебоширов увезли в отделение .

День был славный, я купил всё необходимое, наелся пирожков, ещё мороженым закусил. Долго рассматривал финку. Красиво сделано. Рукоятка в ладонь так и вливалась, как будто под мою руку делалась. Но я, налюбовавшись вдоволь, решил эту красоту закопать в песке под деревом. На всякий случай, так уж благоразумие подсказало мне.

На берегу моря, на территории пляжа располагались несколько кафе, ларьков и прочих забегаловок. В кафе «Юг» я часто покупал пирожки, рядом на скамейке складывал одежду и бросался в море.

Однажды заведующая позвала меня и попросила помочь разгрузить машину с продуктами, а потом загрузить пустую тару.

Я согласился охотно, даже с радостью. Зная, уж наверняка покормит досыта. Заведующую звали Валя. Я ещё не научился определять женский возраст. На мой взгляд, ей было лет около тридцати. Светловолосая, с крепкой фигурой и полный рот сверкающих золотых зубов.

Я, как был в плавках, так и принялся за работу. Шофёр разделся и пошёл искупаться, заперев кабинку на ключ.

Я выгрузил все продукты, ящики, мешки, банки, трудно было только с пивными бочками. Положив доски на край открытого заднего борта, я аккуратно скатил  бочки на песок, потом закатил в помещение.

Закинуть пустые ящики – плёвое дело. Вот три пустых бочки закатить было трудней, но я справился и был доволен. Валя также удивилась быстроте и чёткости моей работы.

     -Вот, молодец. Ты посмотри: не разбил ничего, не сломал, не рассыпал. Как пьянчуги разгружают, обязательно товар попортят, а тут порядок. Ну, молодец!

Шофёр весело подмигнул мне и уехал. Валя погладила меня по потной груди, по плечам и, погладив, по волосам, заулыбалась:

    -Ну, как взмок, соколик, старательный. Дай Бог во всём бы так, - она дала мне пакет спирожками и добавила:

       -Ты пока это поешь, а потом к закрытию приходи. Ладно? Часам к семи, хорошо? Я тебя покормлю, как на свадьбе. Договорились?

       -Конечно, договорились.

        -Ну и ладненько, - она ткнула меня кулаком в грудь, -побежала я, работы много, люди ждут.

В семь часов вечера я уже разлёгся на лавочке возле кафе. Расходились пляжники, расходились посетители кафе. Подвыпивших и захмелевших Валя ласково подомашнему    выпроваживала,         приговаривая:

-  Ну, иди, родненький, иди домой, осчастливь жену своим возвращением. И ты иди. Сколько радости дома будет. И жене и деткам. И муж, и папка пришёл. Вот радости-то в доме будет…

Потом закрылась и с помощницей вымыла полы, убрали всё, вытерли. Помощница с огромной сумкой пошла на трамвайную остановку. Валя, оставшись одна, позвала меня.

     -Заходи, я сейчас душ приму, а ты пока поешь, вот всё для тебя.

Стол был накрыт по-царски: жареная картошка с мясом, колбаса, сыр нарезаны и разложены узорчато. Конфеты на блюдечке  разные в бумажках, шоколадные. Может, это было некультурно и невежливо, но я ждать Валю не стал и набросился на еду. Больше месяца как из дому, а толком ни разу досыта не наедался.  Да, и дома такого яства не приходилось ни видеть  ни употреблять.

Валя вышла из душа, окутанная большим полотенцем вокруг груди. Внизу полотенце не покрывало и половины ляжек, до колен было далеко. Валя смотрела на меня какими-то маслеными глазами, странно улыбаясь,  весёлого не происходило, а она улыбалась.

    -Иди смой пот, в море так не вымоешься, иди в душ. – Валя указала на маленькую кабинку.

Я разделся и под тёплую струю. Тщательно натёрся душистым, пахучим мылом и мочалкой до красноты, тёр до боли, кожа горела, как ошпаренная. Напоследок окатился холодной водой. Выскочил бодрый, чистый и радостный.

Валя не дала мне даже вытереться как следует. Поволокла на жёсткий топчан в подсобке. Там валялась чья-то телогрейка, скомканное одеяло. Валя умудрилась меня и крутануть, и толкнуть, повалив на топчан, и началось чудо. Шурочка была безграмотной школьницей в сравнении с колдуньей Валей.. Это волшебство!

Она начала меня всего гладить, трогать, легонько пощипывать, нежно прикасаясь ко всем местечкам потаённым, и приговаривала сладким шёпотом:

- Ой, какая маленькая попа, какая тоненькая талия. И какая мощная грудь, какие сильные руки и плечи. Ну, ты какой  мальчик! Ну, ты какой, ну, какой ты! Сладенький!!

А когда она мне делала минет, мой первый в жизни минет, я думал, умру от наслаждения. Не умер. Кончил ей в рот, не мог сдержаться, во время оргазма пытался вынуть член,  чтобы струйка спермы не попала ей в рот, но не смог. Не успел. Ну, думаю, вот и конец, выгонит меня сейчас же. Может, даже, по морде даст. Нет. Валя проглотила всё и довольная утешила меня :

    -Ну что ты переживаешь. Это же вкусненько, это же сладенько, это же здорово.Ты молодец.-ободрила меня, видя мою растерянность. Похвалила, вдохновляя на дальнейшие подвиги.

Она облизала мне головку. Лицо Вали светилось каким-то особенным женским светом. Видимо так выглядит счастливая женщина. Я видел её несколько раз, а такой она была впервые. Вот бы запечатлеть, сфотографировать для  выставки: «Женское Счасть в чем оно?…»

Пенис опять торчал, как свечка. Будто и не было ничего.

Валя села на меня сверху. Я не думал, что так можно. Оказывается, можно. И очень здорово.

Валя скакала на мне как наездница на коне. Было интересно видеть, как взлетают вверх и опадают вниз груди, как белые волосы скачут по плечам, когда опускает голову, они падают локонами вниз на грудь, когда откидывает голову назад – волосы по спине, по лопаткам, мечутся. Валя соскакивала с меня, брала в рот, хрипло шептала:

   -Дай в рот, хочу в рот, - она говорила самой себе или мне, если мне, то я не возражал. Все разнообразнейшие тонкости секса, которые формировали меня как мужчину, я получил от женщин. Спасибо им всем. Может у кого иначе , по другому.  Меня всему научили они.  Женщины!

Вся ночь прошла в бурных скачках. Под утро я уже ничего не мог. Не слышал, не видел, просто засыпал, ничего вокруг не воспринимая. Я был вытрахан или затрахан, как говорят до потери сознания. И сон мой был подобен потере сознания. Валя что-то говорила о сменщице – напарнице, которая пришла на работу. Я хотел только спать и ничего больше. Отоспался я к обеду на лавочке под вербой, в десяти метрах от кафе. Искупнулся в море, взбодрился. Пытаясь достать носовой платок, обнаружил в кармане завёрнутый в серую бумагу кусок колбасы. На уголке крупно было написано: «Ты молодец! Буду через сутки, жди». Валя не забыла, что я проголодаюсь. Да и похвала её льстила моему самолюбию.

Часто ночами под звёздным небом я думал об отце и матери…Почему-то больше об отце. Живы ли они? Доехали до своей Германии? Помню, баба Водя говорила, что я похож на отца. Я понимал, что они не бросили меня специально, за ненадобностью. А вынуждены были это сделать по обстоятельствам уважительным, давая мне возможность выжить. И обиды на них у меня не было. Вспоминал и выкормившую меня мать Марусю. Жалко её было. Хорошая добрая мать. Много работала, жила в нищете, терпела всё. Если бы не баба Водя, никогда бы не мог подумать, что она мне не родная. Но так вышло. Такая судьба у меня.

Однажды на пляже заметил компанию взрослых ребят лет по 18 – 20. Они резались в карты, под интерес. Я подошёл ближе. Вокруг стояли зеваки-болельщики. Среди играющих был Чёлка. Чёлки у него уже не было. Большой полукруглый шрам выше уха выделялся на стриженой голове. Видимо, пивным бокалом досталось.

Он был в выигрыше, весел, азартен.

Игра затихла, кон забрали. Принесла пива и тараньки. Выбрав момент, я подошёл, наклонился к штопанной хирургом голове и тихо шепнул на ухо:

     --Я твоё хозяйство спрятал.

  -Чё тебе, баклан? Какое хозяйство? – настороженно и грубо переспросил меня, всматриваясь

цепким взглядом.

   -Нож, что ты выбросил, там, на базарчике у пивной, тогда…

    -А, помню тебя, фраерок. Пиковину мою заныкал говоришь, молодец. Так притарань её сюда, живо.

Через полчаса я принёс нож, завернув его в серую бумагу от колбасы, и, стараясь незаметно, положил в траву чуть поодаль от компании игроков. Чёлка заметил мою осторожность и лихо закричал:

 -  Да, ты не ссы, фраерок, тут все свои, это наша кодла, мусоров тут нет! – Он достал нож из бумаги, погладил лезвие и, поцеловав рукоятку, уже тихим голосом добавил:

    - Я твой должник. Понял, пацан? Кличут меня Быцай, я со Слободки, меня знают все в городе. Трудно будет или обидит кто, ты только скажи, что знаешь меня, понял? Я за тебя мазу держу. Хлебни пивка, если хочешь, сядь с нами, грызни тараньку…

Пива мне не хотелось и я, вежливо поблагодарив, пошёл к кафе. Хоть и не знал, что такое маза, переспрашивать не стал.

Валя теперь кормила меня три раза в день. А на ночь ещё откладывала вкуснятины. Три ночи в неделю попадала её смена, и я вытрахивался до предела. Своей напарнице она велела снабжать меня пирожками, и я жил припеваючи. Днём купался и спал. Отдыхал одним словом, а ночами с Валей вдвоём ломали топчан. Сначала ножка покосилась и хрястнула, потом вторая, лишившись поддержки уже оторванной, не выдержала. Валя подставила два больших ящика. Всё равно наше импровизированное лежбище к утру разваливалось на составные – доски отдельно, подставки отдельно. А мы всё заканчивали уже на бетонном полу, где оба натирали коленки и верхнюю часть больших пальцев на ногах. Несмотря на частичные неудобства и любовные травмы, я был доволен, рад и весел. Если б мне кто-нибудь до встречи с Валей рассказал, что так можно, я бы не поверил. Ведь я ни разу не видел ни порнофильмов, ни порножурналов, и только Валя своей утончённой изобретательностью и ненасытной страстью открыла и научила меня чудесам любви. Главным было то, что она заверила меня, убедила, что я очень хороший любовник, сильный мужчина. Она убедила в том, что меня  за это будут любить и хотеть женщины. Вселила в меня уверенность, которая легла в основу моего поведения и отношения к женщинам навсегда. Спасибо Валюне. Дай Бог ей Вечной молодости.

Наступала осень. Южная осень долгая, тёплая. Сентябрь был жарким. Только ночью стало значительно прохладней. Потом и дни стали прохладнее. Пляжников поубавилось…Кафе и киоски позакрывались из-за нерентабельности. Это были сезонные заведения.

Валя вывезла частично оборудование из кафе. Дала мне ключ.

   -  Вот, теперь холодать стало. Когда станет совсем темно, можешь, только чтоб никто не

видел, спать здесь. Когда утром будешь выходить, тоже оглядись, чтоб незаметно. Замыкай и уходи, чтоб никто не увидел. Понял меня? Не подведи!

   -  Да, понял я, не подведу.

Валя рукой ловко и довольно приятно схватила меня за член через штаны.

   -  Ну что, юноша, Организуем Организму Оргазмик?-улыбалась широко и эмоционально.

Пока она расстегнула ремень, расстегнула пуговицы на ширинке – член уже стоял как новый. Валя все равно делала ритуальный минетик. Без минетика она не представляла дальнейшей программы. Видимо, минет доставлял ей больше удовольствия, чем тому, кому она это делала. Да и мне было ой как сладко. Потом становилась в свою излюбленную позу рачком, и я сзади выкладывался вовсю. Шура мне так не давала. Я был уверен, что люди делают это, только лёжа на спине. А сзади кони, быки, свиньи и козы. Ну, собаки и кошки. Вообщем, всё зверьё. Оказывается нет. Так тоже можно и тоже здорово и удобно. И лёжа удобно, и сверху удобно, и боком и сзади. Вот так удобно устроена женщина – доступ со всех позиций удобен и приятен. Валя открывала мне мир удовольствия.

Расширяла репертуар любовных игр, хвалила и восхищалась.  Хотелось верить в искренность ее оценок. Мне было хорошо . Во всем. Вообще Хорошо.

Расслабившись после ласки, спросила:

    -Я ведь у тебя первая? Да? Я тебе целяк сломала, да? Ну, скажи, что я первая у тебя.

Я видел, что для неё это имеет какое-то своё, особое значение ,и Шурочку решил утаить.

     -Да, первая, ну и что теперь?

      -Да  ничего, не теперь, не после, просто приятно быть первой, знать, что именно я доставляю тебе наслаждение и учу доставлять радость женщинам, которые у тебя будут потом, после меня. Ты хорошенький, мужчинка что надо, бабы будут любить тебя, да и ты их тоже…

   -Ночью не мёрзнешь? – Перевела она разговор на другую тему. – Холодает уже, как с тобой быть, куда тебя пристроить? Когда тебе 16 исполнится? Паспорта ещё нет? Может, усыновлю тебя, я в два раза старше. Ха-ха-ха, вот семейка будет, ха-ха-ха…

     -Летом будет 16, а до лета ещё дожить надо.

      -Ну, вот что, радость моя, в следующий раз принесу тебе ватное одеяло. Нет, придёшь ко мне домой и сам возьмёшь. Давай так, в среду после восьми вечера я буду дома, приходи. Вот адрес, - она карандашом черканула на обрывке бумаги . Быстренько оделась и ушла.

«Морская, семь, квартира двенадцать»  прочитал я и выбросил бумажку. Это посёлок Моряков. Километр, не более, от пляжа.

В среду вечером, как условились с Валей, я пошёл к ней. Дом найти было не трудно, поднявшись на четвёртый этаж, я постучал в дверь. Дверь была обита мягким кожзаменителем, и мне казалось, что стучу тихо и меня не слышат. Я застучал сильней.

-  Да  кнопка же рядом, звонить надо, а не стучать, – сказала мне женщина, поднимавшаяся на пятый этаж.

Действительно, рядом с дверью была кнопка. Откуда же мне знать, что это звонок. Я ведь впервые в жизни поднялся на четвёртый этаж, ну не приходилось до этого мне покорять такие вершины.

Валя отворила дверь в халатике, растрёпанная и потная. И сразу же затарахтела без передышки:

  О, племянничек! Ну вот, наконец, дождалась. Как там матушка, сестричка моя? Лекарства я купила, заказывала морякам, импортное лекарство, дорогое, но я думаю, поможет матери. – Я ничего не понимал из её тарахтения: какая матушка, какая сестра, лекарство? Только хотел уточнить, как из-за её спины показался мужчина в плавках. Брюнет с белыми седыми висками. Валя, повернув к нему голову быстренько пояснила:

     -Племяш мой ,. - И опять, не давая мне и рта раскрыть:

       -Извини, у меня гости, сейчас я дам тебе лекарства - передашь матери и быстро домой, не  шляйся по посёлку, блатные тут шайками околачиваются – ещё пырнут. Понял? Я сейчас. – Через минуту сунула мне в руку свёрточек газетный и опять запричитала:

     -Ну, иди, иди, я к вам заскочу. Мать слушайся,  береги её, помогай ей,- и  вытолкнув меня из коридорчика, она захлопнула дверь.

Я познавал жизнь, мир, людей, женщин: Валя так артистично и убедительно, без репетиций и подготовки разыграла комедию «Неудачный приход юного Любовника». Нет, назовём «Не вовремя явившийся». Интермедия сыграна настолько талантливо и убедительно, что я сам уже начал верить, что являюсь её племянником. А уж тот, с седыми висками,  был на сто процентов уверен, что я племенник, а не садун, как он. Ну, Валентина, ну, артистка! Вот как умеют женщины врать и притворяться! А седовласый – поверил! Ну и дурак! Выходит верить нельзя. Так, удивляясь и восхищаясь талантом Вали, я побрёл в порт. По дороге развернул свёрточек от Вали. Там была пустая упаковка от каких-то лекарств, кусок обломанной шоколадки, видать от закуски, и пятьдесят рублей. Упаковку выбросил, шоколадку съел, а деньги зажал в кулаке, как-то, они хоть и нужны были, но мало радовали. Что-то неприятное исходило от этого полтинника. Непонятно что . Как откупилась от меня. За что она дала мне деньги? За то, что накладка получилась с этим брюнетом? За то, что иногда трахаю её, за красивые глаза?..Или помочь хотела?..

Наступали холода, а я был одет по-летнему. Надо было покупать или пальто или куртку. И тёплые носки. Да, и на голову что-нибудь тоже.

Ночью стало очень холодно. Настолько холодно, что спать не мог. Собрал всё тряпьё, какое мог, старался прикрыться, укутаться, но всё равно было холодно. Я не высыпался, чувствовал себя скверно. На третью ночь появился кашель, заболела голова. Раньше голова болела, только если я ею ударялся, а сейчас болела изнутри. Я очень простыл. Простуда свалила меня с ног. Слабость непривычная во всём теле. То как пружина себя чувствовал, бодрый, полный энергии, а сейчас раскис, расклеился, ослабел.

Я надеялся, что простуда скоро пройдёт, терпел и ждал. Возникла мысль пойти к Вале. А если там этот брюнет у неё или кто другой?.. Нет. Не пойду, вытерплю, ну, не умру же. Дрожь колотила так, что зубы цокали. Я надеялся на организм, на то, что вытерплю, и хвороба пройдёт. Дважды пробирался на территорию судоремонтного завода в столовую. Там кормили очень дёшево. Я выделил из своих накоплений от продажи рыбы только на котлету с макаронами и два стакана чая. Хлеб был бесплатным, и я с чаем уминал несколько кусков. Так ел один раз в сутки. Ближе к шести вечера. Завод работал круглосуточно и столовая тоже. Так поздно ел, чтоб ночью было теплее. Летний павильон кафе был сделан из металла и стекла. Он защищал только от ветра. Осеннее море было хмурым и злым. Было очень холодно. Меня трясло, болело горло и голова. Я вытерпел бы всё – и боль, и кашель. Вот слабость мне не нравилась. Мне нельзя слабеть. Я не дома. Я должен быть сильным, готовый или дать отпор при опасности или убежать. А в таком состоянии я не способен ни на что.

Привела меня в чувство Валя. Разыскала всё же меня. Оказывается, около двух часов  я был без памяти. Ослабел до потери сознания, хвороба осилила меня. Валя поймала такси и отвезла меня к себе домой. Больше часа я грелся в горячей ванне, тоже впервые в жизни.Ванна это кайф!

  -Ну что же ты не появился? – растирая спину жёсткой колючей мочалкой, спрашивала она, ты на меня не обижайся, мне надо свою судьбу устраивать, замуж надо, детей рожать.

   -Да не обижаюсь я.  Глотать и говорить было больно, хрипел, как старый дед. – Спасибо хоть нашла меня, а то окочурился бы от холода и простуды.

Валя вытерла меня насухо, дала халат и уложила в спальне под тёплое одеяло. Сунула градусник и назидательно сказала, как маленькому:

     -Десять минут держать под мышкой.

Градусник проверила, когда я уже заснул. Разбудила, растолкала и дала выпить мне три таблетки:

     -Температура сорок, горишь весь. Вот таблетки и чашка с молоком и мёдом. Всё выпьешь и можешь спать. Если кто зайдёт или что, ты мой племяш, понял?

Я выпил таблетки, молоко и заснул в чистоте и тепле.

Через три дня я уже был почти здоров, и Валя, целуя в пенис, приговаривала:

   -Ещё денёк подожду, набирайся силёнок, ну!.. Красавчик мой, чистенький мой хороший - она разговаривала и обращалась с членом, будто он был живой и понимал её отдельно от меня.

Через два дня моя царская жизнь закончилась.

–  Завтра из рейса приходит моряк мой, тебе придётся уйти. Извини, должен понимать, я уже объясняла тебе. Он обещал жениться. Так что, чем могла – помогла, а теперь тебе надо подумать о себе. Не обессудь.

На следующее утро после пяти оргазмов я зашагал в чужой город.

Валин полтинник и пригодился. У меня в загашнике тоже набралось немножко. Жизнь научила меня быть экономным и покупать, только, если это очень нужно, если без этого жить нельзя: если очень хочется есть. Не просто появился аппетит – он у меня хронический, а только если ОЧЕНЬ НАДО. Так же мыло, чтоб не вонять – самому противно, а другим тошнить будет.   Таковы правила выживания.

В воскресенье я поехал трамваем на «толкучку». Барахолка находилась на центральном рынке. Народу – не протолкнуться, вот почему называется «толчок». Товару было много, разного. Но я решил выбрать пальто. По размеру и моим деньгам. Примерил несколько: то большие, то рукава длинные или короткие, или так затасканы, что я и бесплатно не стал бы носить.

    -Кожанка, кому кожанка, недорого отдам,  крутясь вокруг собственной оси, небритый мужик предлагал кожаную куртку.

– Ну  пацан, примерь,  заметив, что я внимательно рассматриваю куртку, он прямо навешивать стал на меня,  ну надень, примерь.

Я примерил кожанку. Просто как лётчик – и в плечах как раз, и в груди нормально, рукава по мне…

Небритый крутился вокруг:

   - Лучше не бывает. Немного подёвана, не новая, так я сам «ношу ношеное – ёб…брошенное». Ну, что, по рукам?

Я заметил в толпе, как морячок снял с плеч чёрный бушлат, остался во фланельке, предлагая бушлат на продажу. Видимо, припекло. Я отдал Небритому кожанку и пошёл примерить бушлат. Морячок был поплотней меня, примерно одного роста, и бушлат, естественно, был великоват. Очень понравился мне. Морской, настоящий, флотский. Мне кажется, если б я приобрёл бушлат, то как бы приблизился к своей мечте, стал ближе к морю, к флоту, кораблям.

    -Сколько хочешь? – на всякий случай поинтересовался я у морячка.

     -Триста, он почти новый, я его только пару раз надел.

       -Да  вижу, что новый, у меня столько денег нет.

Я пошёл к Небритому. Куртку примерял парень, его оглядывала со всех сторон женщина жена или невеста.

     -Сидит нормально, кожа выделана отлично, хватит носить на десять лет, -комментировала она,  - но ты на блатного похож, не нравится мне твой вид в ней.

     - Тебе не угодишь! – Парень вернул куртку Небритому, и пара пошла искать другую одежду.

     -Салага, надумал? – Небритый смотрел на меня с надеждой и ухмылкой. – Бери, лучше за такие деньги тебе не найти, даже если весь толчок перелопатишь.

Я собрал в горсть всё, что было в загашнике, протянул ему со словами:

     -На, пересчитай, если согласен, оставь себе деньги, а я надеваю куртку. Идёт?

Как только он спрятал деньги, а я надел куртку, в считанные секунды и ему и мне дюжие мужики скрутили руки за спину, и, отрывая от земли, кинули в подъехавший газончик с надписью «Милиция». Всё произошло так неожиданно, что опомнился я только в машине, зажатый с двух сторон сильными мужиками в штатском.

    -Не дрейфь, пацан, - шепнул мне на ухо Небритый, и в ту же секунду получил крепкий удар в голову от сидящего сбоку мужика.

     -Ещё слово шепнёшь, я тебя вырублю. Понял? –Штацкий покрутил кулаком.

      -Да, начальник, понял, молчу.

Нас привезли в горотдел, он от базара ближе всего. Развели по разным кабинетам. О чём спрашивали Небритого я не знаю, а вот мне задали прямой вопрос:

Зачем скупаешь краденые вещи? – Мордастый парень, цепким немигающим взглядом уставивился мне в лицо. Теперь, судя по вопросу я хоть понял, за что меня задержали и привезли сюда.

    -Так я не знал, что куртка краденая, если б знал, не покупал бы.

      -Куртку сняли с ограбленного человека, ещё голову разбили, часы сняли и перстень золотой. Давай сюда куртку. – Я снял куртку и протянул парню.

    -Значит, не знал, говоришь, что с разбойного нападени. Так  так. Ладно, вот тебелист бумаги, пиши, у кого купил, за сколько и подробно. Понял?

     -Понял.

Опер открыл дверь и до меня донёсся крик: «Начальник, не бей, сука буду, не я, не бей, начальник, не моя работа» Я догадался, что рядом били Небритого и стало страшно: сейчас придут бить и меня. А такие дяди слабо не бьют. А за что? Лучше б я телогрейку купил. Не везёт мне.

Через несколько минут вошёл опер:

,-Что там написал? Дай сюда. – Он прочитал полстранички текста. – Ладно, годится. А ты сам откуда, где живёшь, где учишься? А?

Я молчал. Ну, думаю, сейчас врежет. И предчувствие не обмануло. Моё молчание опер расценил как укрывательство чего-то важного или неуважение к нему лично, или это был простой метод запугивания, не знаю. Но удар под дых, короткий и мощный, точно как учил меня Вася Бандюк, лишил меня кислорода. Пытался вдохнуть воздух – нет, не получалось, не работает дыхалка. Опер похлопал по спине и сказал:

    -Сейчас ещё по животу врежу, и позвоночник в трусы высыпется, понял, шпанюк говняный!

В это время щёлкнул замок и в открывшуюся дверь заглянул высокий в очках, похожий на нашего учителя истории.

   - Что там у тебя? – Спросил он опера. – Готово?

Потом зашёл в кабинет, прочитал мою писанину и дружелюбно улыбнулся:

    -Так, почему ты адрес свой не написал? – Говорил он с лёгкой картавинкой на букве «р», как горошинку катал во рту, на языке. – Мы наблюдали, знаем, что ты купил кожанку, что ты не участвовал в ограблении. Так чего ты боишься?

Я не знал, что сказать, и, тупо уставившись в пол, молчал. Думал, пусть даже изобьют, но только чтоб выпустили. Вытерплю, лишь бы не отбили что-нибудь в серёдке .В голове явился Петрусёв, деревенский парень. Отслужив в Германии срочную службу, демобилизовался и начал рассказывать, что видел у немцев. Хвалил дороги, чистоту и материал на костюм хороший купил…Увезли в район. Потом судили в Клубе. Дали срок за «очернение соц. Завоеваний, восхваление буржуазной жизни, восхищение фащистской Германией». У него выбивали признание систематическим избиением, после чего он писал кровью и выл при этом от боли. Когда назад в клуб заводили, он корешу своему Марочкину сказал:

    -Васёк, отбили, гады, и почки и мочевой пузырь.

Конвоир дал ему в спину сапогом. Договорить Петрусёв не успел…Грустные воспоминания.

Опер в очках отличался от первого, что ударил меня. Он располагал к себе, и я, поколебавшись, рассказал ему о мореходке, о ШМО и показал вызов, полученный ещё летом. Опер внимательно прочитал мои бумажки и серьёзно спросил:

    -Так уж твёрдо решил моряком стать?

      -Да, твёрдо, - для убедительности я кивнул головой.

      -Меня зовут Авдеев Владимир Александрович. Я, старший оперуполномоченный уголовного розыска. – Он протянул мне руку. Я нерешительно свою, и мы обменялись рукопожатием.

    -Иван, а что если ты уедешь назад, к себе в село. Перезимуешь, а на следующий год, набрав соответствующий возраст, приедешь поступать в ШМО. А? Это же разумный ход. Как тебе такое предложение?

   -Домой я не вернусь. – Сказал я твердо, и он понял, что переубеждать меня безполезно.

     -Ладно, сегодня выходной, а завтра я позвоню кое-куда и, возможно, помогу тебе устроиться или учеником на производство или куда-нибудь учиться. Значит так, завтра к двум часам жду тебя в кабинете № 27. Понял? Дежурному скажешь, что ко мне. Договорились?

    -Договорились.

      -Ну, можешь идти, только куртку придётся оставить как вещдок – её должен опознать потерпевший. Хотя  твоё положение  не сахар. Посиди, я что-то придумал. – Через пару минут он вернулся с ватником в руках. Телогрейка была как раз на меня. Сидела, как сшитая на заказ, почти новая, ни дыр, ни пятен. – -На, носи на здоровье, - улыбаясь, сказал Авдеев и проводил меня на выход из УВД.

Побрёл к морю. Серо-свинцовые волны дробились о мол белыми пенистыми брызгами, взлетая высоко вверх. А на песок ползли шипя и мурлыча, угрожающе, без доброй летней теплоты.

В телогрейке я чувствовал себя нормально. Даже на ветру сидел у моря долго, размышлял, думал, пытался правильно оценить своё положение и придумать план действий.

Ну что я за человек? Нормальный? Правильный? Хороший? Почему мне не везёт? То Рыжий напал с дружками, то куртку купил краденую. Хоть с Быцаем всё обошлось. Кнутом объездчик стегал многих, им было иссечено почти всё село, все пацаны, а мстил я один. Я считаю, что месть – это хорошо. Вот сделал мне Рыжий зло (первый, сам начал), а я ему морду и голову о бетон расквасил. В следующий раз он подумает, обижать ли кого или не стоит. Если б он тогда с дружками подошёл, поздоровался, приветливо, по-доброму, ну, угостил бы папироской. А я не курю. Ну дал бы яблоко, пожелад успехов в поступлении в мореходку. Мог же поступить по-доброму, я бы с ним поступил именно так, по-дружески, я первый никогда не начинал драк, я только отвечаю, защищаюсь, и, если силы не равные, вступает Закон Мести.

Внешне дети часто похожи на родителей. А вот характер, психологию наследуют? Может, мне от отца не только внешность досталась, но и его внутренний, душевный мир… А может, если б я жил в нормальной семье, пришёл бы из техникума или училища домой. В доме тепло, уютно, чисто. На столе еда как у людей. Не надо было шляться, как беспризорник, по трущобам. Меньше вероятность встретить Рыжего или подобного Быцаю. И куртка бы не досталась краденая, а папа из универмага  принёс – меряй, сын, подарок от отца! Ну, размечтался, если б – да кабы во рту выросли грибы.

Авдеев устроил меня в РУ-8 на специальность кузнеца. Уже два месяца шла учёба, в группе был недобор и отсев за драку. По звонку из милиции меня приняли настороженно. Поселили в общежитие, одели в форму. Три раза кормили. Холод и голод мне был не страшен. Правда, ни специальность, ни учёба мне не нравились, но решил терпеть ради летнего поступления в ШМО.

Взаимоотношения среди учащихся складывались нормально. Нашлись приятели и неприятели. Местные ребята, из прилегающих к общежитию улиц, собирались шайками по пять – десять человек, отлавливали реушников и лупили просто так, за то, что те не местные, что живут в общежитиях. Били по зубам, по челюстям, по скуле. Пугали финками, но не резали. Финки называли пикой, пиковиной. Говорили по фене - блатной жаргон:

– Как гада, пикой попыряю и спрошу: «Что же ты, сука, наделал? Загубил молодой красивый организм!»

–  Что ты, жаба, воду мутишь, рыбам плавать не даёшь?!

–  Не ссы в трусы, с получки тазик купим…

Иногда из общежитий высыпало около сотни пацанов и местную шпану гнали по их же родным улицам. Били их ремнём с металлической бляхой с буквами «РУ». Тогда преследуемые огрызались ножами, кастетами. И кое-кто из реушников был порезан неглубоко и неопасно.

Порой местные приходили с мирными намерениями. Садились на лавочках и под гитару пели блатные песни – репертуар был однообразен, песни похожи друг на друга: «Я встретил Валечку на шумной вечериночке…», «На заливе тает лёд весною, скоро там деревья зацветут, только нас с тобою под конвоем далеко на Север увезут…», «Костюмчик серенький да корочки со скрипом…» Мне нравилась больше всех «К нам в гавань заходили корабли…»

После, наигравшись и напевшись, просили помощи. Обращался всегда главарь – Саня Фуик:

  Пацаны, всё ништяк. Завтра у нас драка с посёлком Гуглино, в парке, после танцев. Нужно от вас с десяток крепких небздливых пацанов в нашу команду. Ну как, найдутся смелые ребята? – Спрашивая с вызовом, он даже не просил, а как бы предлагал что-то высоко геройское. Отказаться мог только трусливый пацан.

Я уже три раза жал двухпудовую гирю и семь раз толкал, поэтому считался сильным, хотя были ребята и поздоровее меня.

    -А за что драка? – спросил я, - Что вы делите с этим посёлком?

      -За правду драка. За пацана нашего, они втроём на одного напали и избили. Это несправедливо! Надо их проучить. За нас пойдёт посёлок Садки, а за них посёлок Украина.

Может, умнее было бы отказаться, но мне захотелось за пацана, которого не знаю, за правду и справедливость вступиться. Добровольцев набралось десятка два..

В воскресный вечер вокруг танцплощадки формировались боевые отряды союзников и противников. И после крика «Наших бьют!» все кинулись лупить друг друга. Злобный азарт возрастал: орали, свистели, ругались. Многие, как и я, не могли отличить своих от чужих. Мы и так мало их знали, а тут темнота, последний фонарь разбили, и приходилось бить того, кто был близко, на расстоянии вытянутой руки. Кто-то дал мне по уху. Голова зазвенела и загудела, но я не упал. Иначе затопчут. Кому-то ткнул в зубы, разбил косточки на кулаке. Потом трели милицейских свистков активизировали драку, именно подлили масла в огонь. В ход пошли обрезки труб, куски арматуры, штакетники. Основная масса дерущихся стала дробиться на несколько мелких групп и рассасываться по огромному парку. В общежитие мы собрались после двенадцати ночи. Комендант закрывал дверь и никого не пускал. Мы забирались по пожарной лестнице и ложились по своим койкам, зализывая ранки, ссадины и ушибы.

По воскресеньям ходили на танцы в клуб Тяжмаша. Там драки были реже, так, как дежурили дружинники. Молодёжи было много. Были наши девчонки из группы токарей. Хорошенькие, симпатяшки, весёлые и общительные. Танцевали, знакомились, веселились, встречались, целовались. Если удавалось понравиться и уговорить, то находили скрытую от прохожих скамейку в парке или детском садике и трахались. Всё это происходило как-то наспех, торопливо, совсем не так как с Валей.

Когда объявляли «белый танец», меня приглашали девчонки, и я, к собственному удивлению, убедился, что нравлюсь им. Короткие секс-экспромты, принося удовлетворение, вызывали тоску по ласкам Вали. С ней было совсем по-другому. Мне хотелось её видеть. Хотелось Её ласк…

Под Новый год она разыскала меня. В субботу вечером забрала к себе, оставила ночевать, и праздник секса закружил нас обоих…

Оказывается, она вышла замуж за того с седыми висками. Он был судовым механиком и ходил в загранку на несколько месяцев. А Вале хотелось ласки всегда, каждую минуту и секунду.

    -Ты меня не разлюбил?.. столько не виделись, а там молоденькие девочки ,а? – поглаживая меня по груди, спрашивала Валя. – Ну, скажи, есть у тебя невеста или кто там? Ну, скажи… - требовала Валя. Я понимал, что хвастовство и успех на секс-поприще может повредить нашим отношениям, и убедительно соврал, как можно убедительней:

          -Да нет у меня никого. Ты у меня единственная.

      -Правда?

      -Конечно.

      -Хотел меня эти дни?

       -Даже ночью снилась, трусы мокрые были.

       -Ну, молодец, иди ко мне, я тоже хочу тебя, ещё хочу…

Валя жарко целовала, всё всё, что можно было достать губами, и мы сплелись в клубок.

На следующий день  валялись в постели до 12 часов. Раздался звонок в дверь. Валя напряглась:

     - Ну, кого принесло?

На цыпочках подкравшись к двери, посмотрела в глазок:

       -О, Господи! – Валя открыла дверь и обнялась с подружкой. – Напугала меня, я не одна, ну, заходи, поболтаем.

Зашла стройная брюнетка приблизительно тех же лет, что и Валя. Они прошли на кухню, откупорили коньяк, и, налив по стопочке, чокнулись:

    -Ну, за бабье счастье! – сказала гостья и, выпив, добавила:

      -В личном понимании этого слова. А кто у тебя, Валь? Я никому не скажу. Ну, кто, покажи?

Валентина после некоторого колебания крикнула в спальню:

        -Юноша, зайди на кухню, только трусы надень.

Я натянул трусы и зашёл на кухню.

         -Познакомься, - сказала Валя, разведя  руки, - это Ваня, а это моя подруга Лиля.

Лиля потянула меня за стол и налила стопку «КВВК». Я сказал твёрдо и решительно:

     -  Не пью, не курю .Всё.

  -Во какой ты идейный, образцовый! – ласково поглаживая меня по плечу, шутила Лиля. - Валя, подружка, ну где ты разыскала такого мальчика? И я такого же хочу.-кокетливо по детски, игриво.

Я съел закуску и пошёл поваляться на кровати. Подруги выпили бутылку коньяка, добавили ещё, и обе голые завалились в кровать. Я не возражал. Дамы проявляли крайнюю изобретательность. Мне понравилось. К середине ночи я был измотан, силушки иссякли, и, если бы спиртное не склонило дам ко сну, я бы, наверное, был затрахан до смерти. Утром подруги посмеялись, опохмелились и разошлись. Валентина с виноватой интонацией на прощанье спросила:

    -Не обидился? Ужрались мы вчера с Лилькой.В субботу приедешь?

     -Не знаю. Как получится.

      -Приезжай, я буду ждать. Это Лилька уговорила, выпросила тебя у меня. Не сердись, хорошо?

Я не сердился. За что? Мне было действительно хорошо, интересно, здорово.

Так прошла зима. Муж Вали был в длительном рейсе. Наши встречи почти каждые выходные проходили бурно. Иногда приезжала, потом появилась соседка, тоже морячка (жена моряка). Валя убеждала меня, что так надо, чтобы соседка не «стукнула» мужу Вали её тоже надо включить в секс-программу, и тогда она вынуждена будет молчать. Ну, как тут откажешь женской логике при столь убедительных мотивах. Так я прошёл, как в армии, «курс молодого самца» и школу высшего пилотажа. Повзрослел. На своих сверстников смотрел с превосходством, слушая их болтовню о девчонках, с которыми у них Было…на лавочке в садике.

Весной вернулся из плавания Валин муж, и наши встречи прекратились. Лиля несколько раз приезжала за мной в общежитие и увозила на такси не к себе, а на чью-то квартиру. Я не очень-то и сопротивлялся, так как знал, что еда будет вкусная, да и остальные обязанности меня не пугали. Я всё больше открывал нового в общении с женщинами.В ранней юности сделал твёрдый вывод, который пронёс через всю жизнь. Женщина очень хочет секса, наслаждения больше, чем мужчина. Это для неё главное в жизни. И я этим научился пользоваться. Эта исходная формула помогала трахать их.

Летом, взяв справку из училища, я поехал в район получать паспорт. Мне исполнилось 16 лет. Вернувшись в училище, я написал заявление об уходе   по собственному желанию. Устроился на работу в стройорганизацию. Меня поселили в общежитие. Работал грузчиком на стройке. Как несовершеннолетнего меня провели учеником сварщика, но в силу производственной необходимости я оказался востребован, как грузчик. Мне было всё равно – месяц – полтора перекантоваться до поступления в ШМО. Приближались заветные деньки приёма. Бочки с краской, мешки с цементом, доски и прочий груз давались легко, работал наравне со взрослыми мужиками, только шесть часов вместо восьми.

И вот долгожданный день наступил. В ШМО приняли документы. Дали направление на медкомиссию. Я прошёл четырёх врачей. Здоровье било ключом. И вот врач ухо – горло – нос долго любопытствовал, разглядывал мой нос изнутри. Потом обыденным усталым голосом сказал:

     -Моряком Вам не быть никогда. У Вас сухой ринит носа. Следующий!

Такого удара я не ожидал. Может, врач ошибся? Нос как нос. Били по сапатке. Сухой ринит. А что для моря мокрый нужен?

     -Доктор, нос у меня не болит. Кровь пару раз шла носом, но это не страшно, может,

       -Нет, голубчик, - доктор говорил твёрдо. – Это осложнение от простуды, хроническое, требуется длительное лечение. Всё! Следующий!

Вот и рухнула мечта. Третья попытка и безрезультатно. За что Судьба так несправедлива ко мне? Хотелось плакать. Больно в душе и пакостно.

Ну что ж, видимо, прошлогодняя простуда не прошла бесследно.

Интерес к жизни пропадает вместе с мечтой. Что теперь делать? Этот вопрос я задаю себе целый год. Что делать, что делать? Классика волновали глобальные, общечеловеческие проблемы. А меня только мои, личные, и решить их было не менее трудно, чем мировые.

Жизнь продолжалась, кипучая энергия юности – это и есть основная жизненная сила. На работе я ворочал тонны груза, после работы, как ни в чём не бывало, шёл гулять, на танцы, на тренировку, в кино Появлялись новые друзья, знакомые, приятели. Девочки и женщины. Шёл семнадцатый год. В общем водовороте молодости я не выделялся ни чем. Хотя жил по своим правилам. Не пил ни капли, не курил. Считал, что это людские слабости, от них человек становится зависим. А мне лишние слабости и зависимость ни к чему. Хотя такая странность поведения вызывала непонимание, недоверие среди  приятелей. Потом со временем привыкли, насмехаясь над моей тягой к варенью и компотам.

Морская мечта рухнула. А цель уйти за границу окрепла. Она приняла более реальную, более осмысленную форму. Надо искать другие  возможности побега. Анализировать, взвешивать, избежать просчётов и ошибок.

Прошёл год. Исполнилось 17 лет. Я выполнил второй разряд по боксу, записался в секцию «самбо». Там тоже проявил способности. Тренер отметил это  и пророчил блестящее будущее в спорте. Я ставил на уши и вязал в узлы уже бывалых перворазрядников. Быть чемпионом я цели не ставил, мне просто хотелось уметь защитить себя или, как говорил, дед Бородей «Постоять за себя». А женщина, видимо, должна уметь полежать за себя.  Шутка.

Обдумывал возможность побега за границу из армии. Во время призыва попроситься в погранвойска и на границе изыскать возможность перейти в сопредельное государство. Я уже знал, что граница бывает разная: соцлагерь – это одно, а капиталистические страны – другое. Подходящими считал границы с Турцией, Финляндией и Норвегией. От многих факторов зависел мой план, моя цель. Над этим я размышлял на берегу моря, удалившись подальше от людских глаз, от гуляющих парочек. Предавался таким размышлениям часто, это было внутренней потребностью души.

В 17 лет произошло приятное событие в моей жизни. Я встретил Эллу. Это было пятнадцатилетняя девочка, хорошенькая до неприличия. Косички, белые бантики, изумительная фигурка. Влюбился я или полюбил – не знаю. Понимал только одно: к Шурочке я ехал, чтобы подержаться за титьку и получить удовольствие. Если бы титьку в момент мацанья заменили на чью то другую, я бы не заметил и удовольствия не утратил. К Вале и её подругам, да и к остальным, меня тянул только секс, желание, и я забывал о них, как только удовлетворял это желание.

А здесь всё было иначе, по-другому. Я смотрел на это чудо с косичками и улыбался. На душе было светло, легко и весело.

Мы родились в один день только с разницей в два года. Недавно ей исполнилось пятнадцать, мне семнадцать лет.

Я жил в общежитии, расположенном в десяти минутах ходьбы от её дома. После работы я сразу же шёл к ней. Во дворе свистел под окном, и она махала рукой и через пару минут мы уже сидели во дворе на лавочке. Перезнакомился с её соседями – две девчонки чуть постарше Эллы и несколько пацанов от 14 до 19 лет. Я сносно бренькал на гитаре, репертуар блатных песен того времени был одинаков везде. У меня нет ни слуха, ни голоса, но слушали, кто из любопытства, кто из вежливости. Ходили в кино, на море, на танцы. Местные (квартальные) блатные Миша Баклан и Лёня Дема пытались качнуть права. Пуганули, пригрозили, но не видя результатов своих попыток, – смирились и как бы разрешили встречаться с Эллой. Поодиночке я мог бы угомонить любого из них, а вместе они бы навтыкали мне точно. Ну, обошлось без драки. Прижился я в их компании, дали мне кликуху Белый из-за выгоревшего волоса. Иногда дразнили Рыжий. Это нормально. Я привык.

Встречи с Эллой были моей радостью, праздником и юношеским счастьем. За неё я готов драться, воевать и умереть. Отец Эллы, инвалид войны, работал каким-то начальником в порту. Вместо левой ноги до колена у него был протез. Он ходил прихрамывая, с палкой. Однажды остановил меня у подъезда, палкой перехватив шею:

    -Что, шпанюк, крутишься возле моей дочки? Ещё раз замечу, застрелю. Понял?

      -Так я ничего плохого я, мы просто встречаемся и ничего большего, - спокойнооправдывался я.

       -Ну, я тебя предупредил, а там гляди сам. – Он похромал к лестнице на второй этаж.

Предупреждения я принял к сведению, но помешать мне видеться с Эллой не мог никто.

Спустя неделю на мой свист из-под дерева  у Эллиного дома в ответ с её балкона раздался ружейный выстрел. По листьям дерева дробь зашелестела дождём. В меня попала одна дробинка, в плечо. Отец Эллы вышел на балкон и прицелился во второй раз. Я дожидаться выстрела не стал и прыгнул за угол.

На следующий день встретил Эллу у подружки.

     - Ну как ты, Белый, живой? – весело спросила она, глядя на замазанную йодом ранку на плече.

       -Да, живой, как видишь. Не знаю, за что твой батя так невзлюбил меня. Хорошо хоть дробь в глаза не попала.

  Отец просто считает, что мне ещё рано встречаться с пацанами. Скоро школа, надо девятый класс заканчивать. Так что осторожней  дружить мы будем, только под домом больше не маячь. Будем через Светку Федорову связь держать.

Одна из соседок Эллы, девушка лет восемнадцати, при встрече сказала мне:

– Я вижу, что ты за фрукт, предупреждала Элку, что трахнешь её и бросишь. Знаешь, что она мне ответила? Не знаешь, так вот слушай. Элла говорит: «Ну и что, если трахнет. Нравится он мне. Если залечу, то аборт сделаю». Вот так она тебя любит, готова на всё. Пользуйся, не упускай момент.

Этот момент наступил как-то непланово, сам по себе. Тёплая южная ночь с 31 августа на 1 сентября. Дальний тихий уголок больничного сада. Сложенные кучки сена. Звёздное небо  Целовались до головокружения. И когда я потрогал рукой трусики, они были мокрые… Я почувствовал, как член встретил упругое лёгкое сопротивление… Маленькое усилие, и он вошёл глубоко, до упора… Элла тихонько ойкнула и обняла меня за голову. Платье было в крови. Она пыталась отстирать его под краном для полива сада,  насколько это удалось, определить в темноте трудно.

    -Теперь ты меня бросишь? – спросила она грустно.—Я теперь уже не честная  .-добавила виновато.

      -Почему ты так думаешь, глупенькая? Наоборот, ты мне стала ближе, дороже, любимее..

Ночевать домой она не пошла. Попросила проводить к подружке Светке. Та жила в частном доме, и Элла, постучав в окошко комнаты, где спала подруга, нырнула к ней в окно.

Наутро подружки в школу не пошли. Не пошли они и на следующий день. Я этого не знал. Встречались, болтали, веселились, как раньше, как всегда. Но я не знал, что Элла не появляется дома и не ходит в школу. В первую субботу сентября она призналась, что боится отца и потому не идёт домой. Предложила втроём, прихватив с собой подружку, поехать в Зеленстрой, курортную зону морского побережья. Это было красивое место, много зелени, кустов, деревьев. Я прикупил арбуз, лимонад, печенье, и мы отправились на природу. Нагулявшись по заросшим холмам, мы устроили привал. Подкрепившись, задремали. Ночевать решили в копне сена, сложенной на небольшой поляне. Я вырыл в сене пещеру или нору, проникнув через узкий лаз, мы втроём комфортно расположились. Услышав лёгкое похрапывание Светки, мы с Эллой стали целоваться. Элла задышала порывисто, я улавливал дрожь её тела. Запустив руку в трусики, почувствовал горячую влагу. Она хотела меня. А я хотел всегда.

Форма и размеры нашей сенной норы ограничивали секс-возможности. Чтобы проникнуть во влагалище, мне надо было выгнуть спину как акробат.  Это была наша вторая близость. Спустя шесть дней. Из-за чертовски неудобной позы я поторопился. Разгорячённым членом промахнулся и скользнул мимо, вниз, в колючее сено. Стиснув зубы, я зарычал от боли. Элла гладила меня по голове, утешая:

     -Ну потерпи, ну Беленький. Я вижу, как тебе больно…

Если б она рассмеялась над моей ошибкой и неудачей, я бы разозлился. А тут была проявлена первая женская чуткость. Спустя несколько минут я вспомнил позу Вали. Повернув Эллу на бочок, вошёл сзади, и всё было прекрасно. Наша возня и шуршание сена разбудили Светку. Светка не притворялась спящей, как-то подозрительно задышала, засопела. Видимо, чувство близкого секса будит инстинкт стадности и коллективизма. Возбуждает.

Спали долго. Выбрались из норы уже к 11 часам. Привели себя в порядок, сено проникло в одежду, волосы, пришлось повозиться. Решили доесть арбуз и печенье. Наша трапеза была в самом разгаре, когда раздались грозные крики: «Всем лечь, руки за голову!» Выполнять команду мы не торопились, поскольку нами овладели не страх, а любопытство и неожиданность. Вокруг нас стояли три мужика в штатском с пистолетами в руках. Команду «лечь и руки за голову» повторили. Пришлось подчиниться. На меня надели наручники и вместе с девчонками повели по тропке во двор Зеленстроя. Там посадили в милицейскую машину и повезли. Через 15 минут нас так же дружно высадили во внутреннем дворе райотдела милиции. Развели по кабинетам, и начался допрос. Опер с  металлическими зубами посадил меня на стул. Наручники не снял. Уселся сам на стол и, дымя папиросой, спросил:

     -Насиловал школьниц, а? Я тебе яйца вырежу! Фамилия, имя, отчество, адрес! Ну!

Я назвал всё, что он хотел. Он записал на бумажке и куда-то позвонил.

–  Так вот, шпанюк, девчонок изнасиловал, от школы отбиваешь, учиться не даёшь, из дому увёл, сучий потрох. Да тебя за это кастрировать надо.

Выразив своё возмущение моим поведением, опер извлёк из шкафа валенок. Обыкновенный серый валенок. Размахнувшись изо всех сил, он ударил меня этим валенком по голове. Я слетел со стула и упал в угол, где лежал скомканный брезент. Оказывается,брезентом был накрыт разобранный мотоцикл. Упав на прикрытые брезентом железные запчасти, я получил удар больнее, чем  валенком. Всё вокруг поплыло в оранжевой поволоке с подсветкой кровавого оттенка в глазах. Бил меня валенком долго, по чём попало. Удары были тяжёлые, ибо валенок был набит до полна сырым песком.  От усердных ударов песок сыпался мне на лицо, в глаза, за шею. Утомившись, опер сел покурить.

–  Сейчас раскую руки, и всё опишешь, как было. Понял?

     -Больше половины, – пытался я сострить. Болело всё тело, рёбра, спина, колени. Всё, чем я бился о железяки на полу, болело тупо и глубоко там, где он бил тяжёлым валенком. Кружилась голова, и метелики в глазах отплясывали хороводики…

Что больше половины?-не оценил мою остроту мент и непонимающе ждал ответа.

Да так, пошутил слегка. -Злить его мне небыло смысла, хотя рассчитывать на сочувствие смешно. Меня беспокоило одно: будут бить ещё или нет. Интерес обоснован.

Писать, естественно, я не мог. Просто был неспособен. Руки онемели от наручников не слушались, пальцы не подчинялись, потеряли гибкость и управляемость. В кабинет забежал другой опер. Шепнул что-то на ухо тому, который бил меня, сравнил записанные данные со своими бумажками и ушёл.

    -Ну, сучонок, посиди в подвале и подумай хорошенько, попозже я тебя подниму наверх.

-Сержант!

Забежал сержант, дожёвывая на ходу пирожок.

      -В холодную его, пусть почувствует запах камеры!

  «В холодную, наверно, лучше ,чем в горячую, инквизиция предпочитала горячее»-думалось мне грустно и тревожно.

Меня долго вели по длинным коридорам, потом по лестнице вниз, потом опять по коридорам и опять по лестнице вниз. «Ну, в подземелье где-то хотят меня спрятать»- накачивая себя смелостью ,шагал я в новый неизвестный мир: тюрем,камер,пыток,боли…

В камере я пытался осмыслить и понять происходящее. Меня подозревают в изнасиловании? Честно сказать, я не совсем понимал, что такое изнасилование. Имел общее представление из разговоров ребят, что это секс без согласия женщины. У меня такого не было. Я бы без её согласия не стал бы. Зачем мне секс без согласия. Я люблю с нежностью, с лаской, а насилие подразумевает силу, а где есть сила – там нет ласки. Ладно, это не та тема. За что меня закрыли: не украл, не ударил… за что? Может, родители Эллы заявили в милицию о её пропаже?.. Ведь почти неделю она не была дома. Но в чём моя вина? Я ведь не подстрекал её к дурным поступкам. Я даже не знал, узнал только вчера. После избиения болело всё тело. Тошнило. Кружилась голова. И этот гад,опер, напомнил мне чем-то Агента. От него пахло также – смесью самогона, табака и пота. Сколько меня продержат? Будут ли бить завтра? Заснуть удалось под утро. Спал не более двух часов. Не знаю точно, время измерялось в камере иначе. Загремел засов, открылась дверь:

      -На выход с вещами! – Гаркнул старшина.

       -Нет у меня вещей.

       -Всё равно на выход! Вещей у него нет! Твои вещи  хрен да клещи!- с острил мент.

Меня проводили назад теми же коридорами, лестницами, в тот же кабинет. Я сразу глянул в угол, где лежал брезент. За столом сидел вчерашний опер. Перебирал какие-то листки  бумаги.

     -Ну, что отлежался? – он задрал губы и выставил на просушку железные зубы. Не знаю, что

 это должно означать, улыбку или угрожающий оскал. Ну и рожа!

      -На вот, прочитай документ и подпиши вот здесь. Пиши: с моих слов записано верно, мною прочитано, всё  верно, подпись.

Я прочитал, что не буду появляться у дома Эллы, не буду встречаться и преследовать её. Писал опер, но вроде как от моего имени. Я должен отказаться от Эллы?! Ну нет, такой бумаги я не подпишу! Ни за что! Как это отказаться от встреч с Эллой? Ну уж нет!

      -Я такое подписывать не буду! – сказал я и отодвинул бумагу в сторону.

       -Ты что, дурак? Ты хочешь, чтоб тебе срок дали?

         -За что?

-  Мы умеем состряпать срок даже ни за что.   А за «что» мы найдём всегда. Сомневаешся? То, что ты малолетка, дела не меняет. «Трёху» я тебе гарантирую из этой папки, а пятёрку  выбью из тебя признанием двух-трёх эпизодов уличных «гоп – стопов» и, «…по тундре, по железной дороге…» Ты что, не верищ?

Он пошёл к шкафу и достал валенок. На тумбочке возле сейфа стоял патефон и лежала пара пластинок. Опер взял в руки пластинку, покрутил и, глядя на меня, спросил:

– Что ты любишь? «Валенки да валенки» Руслановой или вот у меня новинка есть. Послушай. Под эту музыку признаются почти все. Не успевает пластинка докрутиться до конца, как признание подписуют.

Патефон дребезжащим голосом заорал: «Ай-ай! Тебя люблю я! Ай-ай! Ты всё молчишь!»

– Послушай меня внимательно. Может, ты просто дурак и не понимаешь собственное положение?! Подписываешь обязательство, что оставишь в покое школьницу, и идёшь на волю. Не подписываешь, начнёшь выкобениваться – накрутишь себе срок. Выбирай.

Говорил он убедительно, сомневаться не приходилось. Выбор был невелик. Я решил, главное выйти отсюда, а там что-нибудь придумаю, разберусь.

– Ладно, уговорили, согласен. – Я подтянул к себе лист и подписал там, где он держал ноготь толстого пальца.

– «А ты, дурочка, боялась, одевай трусы», - гыгыкнул он железным ртом, восторгаясь собственной шуткой. – Ну, смотри, молодой, если хочешь меня дурануть, я  тебя урою. Понял? Не подходи к этой девчонке. Это благодаря встречному заявлению её матери ты не сел, иначе бы тебя не выпустили. Ты хоть это понял?

Да, многое я понял за эти сутки: могут избить, искалечить, посадить. Богатый репертуар  музыкальный и изуверский. Только вот как там Элла – я не знал. Хотя на прощанье опер убеждал , что она видеть меня не хочет, отказалась от меня.

Замаскировавшись шляпой и солнцезащитными очками, я затаился под школой № 41 и стал поджидать конца учебного дня. Точнее вечера. Учёба шла в две смены, и Элла училась во второй. Осмотревшись вокруг, я убедился, что ни отец, ни мать не встречают её,  тихонько окликнул:

    -Эй, гимназистка! Как дела?

     -Ой, Белый, ты живой?

      -Ты что, отказалась от меня? – спросил я, вспомнив слова опера.

        -Это ты от меня отказался, и у тебя десятки таких, как я.

Она со слезами на глазах ждала моего ответа. Мы уединились на скамейке в детском садике. Поговорили обо всём. Внесли ясность, в которой нуждались оба.

Родители обратились в милицию с заявлением о пропаже девятиклассницы. Какой-то милиционер выгуливал собаку в зеленстрое и заметил наш пикник. Когда привезли в райотдел, сообщили родителям. Те на такси приехали быстренько. Встреча смешанная – и радость, что нашлась, и упрёки, что заставила переживать. Менты подняли вопрос о насилии, экспертизе у гинеколога и прочих неприятных процедурах. Элле было и стыдно и страшно. Желая уменьшить гнев отца, она сказала, что не хотела «…вступать в половую связь…», это я сам… Такая формулировка подводила меня под изнасилование… Отец заорал: «Убью сукина сына!», менты: «Посадим негодяя!» В таком положении меня избитого замкнули в камере на ночь. На следующий день ситуация дома успокоилась и осмелевшая Элла доверчиво шепнула маме на ухо: «Я Белого люблю и сама дала…» Маме такая ситуация, видимо, была понятней, ей стало жалко влюблённую первой любовью единственную дочь и невинно страдающего в подземелье жениха. Отец уехал на работу, а мать с Эллой в райотдел. К начальнику. Быстро и срочно. Мать объяснила, что насилия не было, были любовь и согласие, надо парня выпустить. Написала заявление, что нет претензий, и звонок начальника оперу принес мне свободу.

Ну, естественно, ни о каких встречах не могло быть и речи. Разлука нам светила со всех сторон: с родительской и милицейской. Учёба девятиклассницы главное, а любовь потом, после школы, в институте… Поэтому нас обоих убеждали, чтобы мы отказались друг от друга, что не хотим видеть один другого, чтобы поссорить, вбить клин.

Мы перешли на конспиративную форму встреч. Вечером после школы я провожал Эллу через больничный сад. Там была отдалённая заросшая балка. Никого вокруг. Целовались до опьянения. Я коленкой под платьем проникал вниз, прикасался ниже лобка к штанишкам и, если чувствовал горячую влагу, понимал, что она хочет. Трахал прямо на бурьяне, на осенних листьях, стало холодать, и я подкладывал ей под задницу портфель. На нём мы только начинали, а кончали сползая на сырую землю. Потом я тщательно отряхивал её, боясь оставить улики прелюбодеяния и навести родителей на подозрения.

Уже поздней осенью приютила нас тётя Надя, родная тётка Эллы. Стоя в засаде под школой, наблюдал, как из дверей выпархивала стайка девчонок школьниц. В форме, в фартучке, косички с бантиками – ну такие образцово-примерные, лучше не бывает. И если б мне кто-нибудь сказал, как пройдя полкилометра, эта школьница неистово предаётся страсти в самых неудобных условиях, я бы не поверил. А  верить приходилось. Обогащать жизненный опыт тоже. Факт.

Тётя Надя кормила нас ужином, садились смотреть телевизор. Потом она дремала, засыпала, и под её тихое посапывание мы на полу, чтобы не скрипеть,  трахались. В дежурном режиме, то есть я, не снимая штанов, только приспустив, а Элла, сняв трусы, задирала юбку. Если проснётся тётя Надя, мы в три секунды принимали благопристойные позы беседующих о поэзии.

Союзником наших тайных встреч через месяц стала и мама Эллы. Главное, чтоб отец не узнал. Мать Эллы работала врачом-венерологом, тётя Надя там же медсестрой. Иногда оставалась на дежурство в стационаре. Тогда мы с Эллой были одни в доме, и наши загулы были беспредельны, безграничны и во времени и в интенсивности. Однажды, отдыхая после очередного оргазма, я, расслабившись, лежал на спине. Элла, свернувшись калачиком, положила голову мне на живот и игралась членом. Усталый и вялый, он крутился вокруг собственной оси, подчиняясь игривой фантазии нежных пальчиков Эллы. Доигралась всё-таки. Член встал. Опять. Элла гладила головку, ласкала пальчиками нежно-нежно. И потом так несмело и неопытно поцеловала головку, потом ещё раз, потом лизнула головку, потом взяла её губами, чуть-чуть, потом в рот, глубже и глубже. Если Валя и её подружки делали это всегда, умело, почти профессионально. То Элла в первый раз. Откуда она узнала? Подружки поделились опытом?  До встречи с женщинами я ведь никогда ни от кого не слышал и не знал, что так можно. Значит, это живёт в человеке внутри, в инстинктах. И проявляется само… по обстоятельствам покидает затаённые уголки сознания и выражается в тонкостях ласки, доставляя наслаждение…

Чтобы не вспугнуть дебют, я бережно поглаживал Эллу по головке, приговаривая: «Хорошо, ещё, ещё, очень приятно…» Подбадривал её, придавал уверенности в правильности поведения. Хотя было немножко больно от её зубок, отсутствие опыта сказывалось на ощущении. Было приятно. Но опыт Вали и подружек был высококвалифицированным, процесс и наслаждение были выше. Ощутимее. Надеюсь, что и Элла со временем овладеет мастерством минета. Помоему инициатором или автором идеи минета была Женщина. Да и всех тонкостей секса также. Мужчины менее изобретательны.  Это уже потом, научившись и поднабрав опыта  у женщин, они обучали сексмастерству девственниц, конечно же приписывали все достижения в сексе  себе.

Я поступил на курсы шоферов-профессионалов. Автошкола была в Порту. Начальником и преподавателем был Георгий Ильич. Это был мужик. Личность. В прошлом боевой офицер, капитан. Воевал на Холхинголе с японцами, прошёл всю войну. Любил автодело, знал и умел передать курсантам. Он умел излагать, рассказывать так интересно, что все слушали его внимательно и тихо. Группа была разношёрстная. Я самый молодой, семнадцать с половиной, были мужики и под тридцать. Взрослые, приблатнённые, а Ильича слушались все. Если кто-то пытался фамильярничать, вести себя развязно и вызывающе, Ильич обрезал сразу, резко и навсегда ставил на место. Мы его уважали и любили.

Мне тоже удалось заслужить его уважение. Во-первых, весь программный материал я знал на «отлично». Мне нравилось, следовательно, давалось легко. А водил машину я лучше всех. Инструкторы и курсанты считали, что я уже работал водителем и пришёл переучиваться. Когда узнавали, что я несовершеннолетний, то такое предположение отпадало само собой. Ильич помогал мне в решении многих вопросов. Хорошо относился ко мне, приглашал пару раз в гости, домой к себе. У него был сын, мальчишка лет семи. Ильич имел редкую по тем временам «Волгу»-»21-ю. Давал сыну порулить, и пацан старательно под контролем отца выруливал машиной по двору. Жена Ильича светлая, синеглазая женщина тоже относилась ко мне дружелюбно, по-матерински. Угощала домашней вкуснятиной, расспрашивала о делах и планах. Я многим обязан этой семье, и благодарность к ней пронёс через всю свою жизнь.

На «отлично» сдав теорию и вождение, я получил водительское удостоверение профессионала третьего класса. Я перешёл на работу в Автобазу №13. Мне не исполнилось ещё 18 лет, не хватало двух месяцев. Приняли слесарем, обещая по достижении совершеннолетия пересадить на машину. Люди, техника, шум моторов мне нравились, и на работу я ходил охотно.

Элла во время очередного свидания доверительно шепнула:

    -А ты знаешь, я беременна.--это слово казалось мне из другого мира, чисто женское.

     -Ты что, шутишь? Как беременна?

       -Да так вот, как говорят девчонки, «подзалетела»…

Я не совсем реально оценивал ситуацию, не зная радоваться мне или огорчаться. Тревогу и надвигающиеся неприятности ощутил инстинктивно. Так оно и было.

Элла уже была на пятом месяце. Аборт исключался из за  большого срока. Планировались искусственные роды. Мать, пережив подобие инфаркта, естественно утаила от отца столь «радостную» информацию. Подняв огромные связи среди врачей, нашла врача-гинеколога. Придав ему смелости утроенным гонораром, убедила сделать искусственные роды девочке, которой через два месяца исполнится 16 лет. Благодаря спортивной фигуре, живота долго не было заметно. Потом уже стало выпирать. То ли откровенность с подружками, то ли уплотнение талии, но в школе поползли слухи… Потом стали смаковать все – от уборщицы до директора, от пятиклашек (младшим это было не интересно) до выпускников. Школа гудела: «Исключить Резникову за аморальное поведение…», «Выгнать из комсомола! Она опозорила школу!» Повлиять на мнение учителей я не мог, а вот учеников, активно защищавших честь школы, я отлавливал и лупил. Трудно было Элле, очень трудно – и дома, и в школе. Но всё окончилось хорошо. Искусственные роды прошли благополучно. Спустя четыре дня Элла уже тайком прибежала на свидание. Груди были перетянуты каким-то платком, чтоб «перегорало» молоко. Как она объяснила мне наличие такого «бюстгальтера». Я улавливал от неё какой-то ранее неизвестный мне запах… Было, если не сказать противно, то неприятно точно… Надо было поддерживать её морально, а я несколько охладел. Искусственно раздувать эмоциональный костёр не мог, да и не хотел, а прохладность поведения она заметила. Поплакала. Утешил. Разошлись. Встречи стали реже. Тут подвернулась подружка Эллы годом моложе. Светлая, симпотяшка, Саша с романтичной фамилией Свинарёва. Потрахивал её по мере возможности, не обременяя себя ни домагиванием встреч, ни пропуская возможность трахнуть других. Всё шло само собой. Легко и просто. Трахал и Сашу, и Эллу по очередности встреч. И с конца члена закапали жёлто-зелёные капли. На трусах образовалась такого же цвета корка. Я понимал, это как признак или последствия интенсивной, активной половой жизни. И только дружки разубедили неутешительным диагнозом. «Гонорейка это – канарейка, надо к трип-доктору». При обращении к старому врачу-венерологу он потребовал фамилию и адрес партнёрши, иначе отказывался лечить. Я вынужден был назвать Свинарёву, так как она своей доступностью могла заразить ещё кого-нибудь.

Саша жила в районе мед. обслуживания матери Эллы. Её повесткой вызвали в кожвендиспансер, проверили и нашли трипак. Там в карточке от моего лечащего врача была проставлена и моя фамилия. Мать Эллы, выполняя свой врачебный долг, обнаружила моё участие в прелюбодеяниях с малолетней нимфоманкой. Взяла мазки у дочери и подтвердила анализом наличие у неё свежих гонококк. И эта новость через 15-20 дней после искусственных родов, где умертвили развитого эмбриона, необозначенного и нежеланного в семье Резниковых! Бешенству мамы не было предела! Да на восторг рассчитывать не стоило. Элла мою измену перенесла менее трагично. Лечение менее болезненно. Мама делала уколы на дому, применяя самые эффективные антибиотики. Через пару недель всё утряслось, запреты на половую близость мы «игнорировали по три раза на вечер».

Отпраздновали 16-летие Эллы. Я подарил ей красивые наручные часики, дорогие, модные. Мне было приятно дарить такой подарок и видеть радость Эллы.

Своё 18-летие я как-то особенно не окрашивал торжественностью, просто повзрослел, может, частично поумнел. Элла подарила мне красивый свитер, ручной вязки. Съели торт, и праздник завершился. Это торжество можно считать моим первым отмеченым днем рождения в моей жизни. В детстве из за нищеты как то не принято было, я даже не знал, что день рожденья можно празновать, принято праздновать у всех людей. Только для меня запоздалая новость, прясняла мой образ жизни.

В автобазе дали мне самосвал. Он стоял без колёс, на толстых деревянных чурках в самом дальнем углу под забором. Завгар подвёл меня к нему и торжественно сказал:

– Вот руководство автоколонны доверяет тебе материальную часть нашего автохозяйства. Восстановишь, будешь ездить. Список запчастей я уже подписал и отдал механику. Работай.

Я приступил к осмотру вверенного мне добра-металлолома. В глушителе воробьи гнёзда свили. Всё, что можно было открутить, было откручено и переставлено на другие машины. Вместо сиденья пустое ведро, перевёрнутое вверх дном и накрытое телогрейкой от грязи казавшейся кожаной. За две недели кое-как восстановили самосвал и выпихнули меня за ворота автобазы давать тонно-километры, строить социализм. Даже при максимальных оборотах в тормозной системе давления не хватало, а это значит, тормоза были скверными. Люфты в рулевых наконечниках были недопустимы. Выхлопные газы из-под коллектора летели в кабину и травили меня до невменяемости. Страшный автомобиль, управляемый угоревшим дебютантом, влился в городской поток транспорта. Окружающие водители и пешеходы даже не подозревали опасность двигавшуюся рядом.

Управлять такой рухлядью значительно труднее, чем нормальным авто. На любые действия надо реагировать с опережением на неисправность, тормозить надо раньше, рулить раньше на секунду, ибо, когда ты действия начнёшь выполнять как «пора», то будет уже поздно. Авария неизбежна. И так я возил уголь, цемент, кирпич, всё, что грузили на самосвал. В конце работы глаза были красные, голова болела и кружилась от выхлопного газа, залетавшего в кабину. Подкладки под коллектор не нашлось, а самодельная выгорала и не держала газы. Как пьяный шёл в общежитие, засыпал счастливый и утром на работу шёл с радостью.

Исполнилось 19 лет. Я получил первый в своей жизни отпуск. У моего друга Васи был мотоцикл. И мы решили попутешествовать. Вася предложил поехать на реку Дон порыбачить, пожить в палатке. Я согласился охотно. Сборы были недолгими. На следующий день, упаковав головы в шлемы, понеслись по ростовской дороге. До Ростова было чуть больше 150 километров. В Ростове повернули на север. Возвращаться планировали через Донбасс. Остановились под Новочеркасском. Июнь месяц выдался жаркий, без дождей. Рыбалка на Дону – это процесс удовольствия неописуемого. Порыбачив денёк , решили подняться выше по течению, сменить лагерь. Загрузив свои туристические пожитки, мы решили заехать в Новочеркасск. Надо было докупить продуктов, пополнить запасы.  Город небольшой, но нас удивило обилие техники – автомобили, танки, бронетранспортёры, масса солдат и милиции. Мы единогласно решили, что идёт съёмка фильма. Оцепление не давало нам возможности заехать в город, везде гнали прочь. Но мы умудрились на мотоцикле по незаметной тропинке прорваться на узкий переулок, потом на улицу с частными домами и проехали к центру. Метров 150 оставалось до скопления народа, перед Атаманским дворцом, ныне горкомом партии. Снималось «кино» очень реалистично. Развернувшийся на площади танк в буквальном смысле размазал по асфальту несколько человек. Автоматные очереди по толпе людей державших плакаты «Хлеба!», «Кто работает, тот не ест. Досыта!» Стреляли цепи солдат, с окон и чердаков, кричали офицеры, люди падали, кричали, бежали…Хаос, дым, кровь. В течение минуты я понял, что это за кино. Людей расстреливали и давили танками только за то, что они просили хлеба. Это не были ни шпионы, ни вражеские диверсанты, а наши простые рабочие, которых убивала СВОЯ армия, СВОЯ власть, СВОЁ родное Государство. Под Руководством партии!

На плакатах надписи: «Мяса и масла!», «Вернуть расценки!». Солдаты стреляли вроде бы в воздух, вверх, а люди падали замертво. Раненных топтала испуганная толпа… Страх разметал Организованность. Люди не знали куда бежать, солдаты были везде. Площадь окружена со всех сторон. Мелькнули в памяти моменты из революционных фильмов – жандармы… А здесь солдаты… Свои в своих… Смерть дымным вихрем кружилась над площадью… над огромной толпой… Выгрызая жертвы, и кровь лилась по асфальту… Какая-то девчонка с прострелянной ногой в пёстром платье ползла по асфальту, оставляя кровавый след.

Партия огромной мощью и жестокостью карала непокорных, хотя они просили только Пищи… Хлеба… а не власти или бриллиантов.

Эта минута ужаса запечатлелась в сознании навсегда. Она закрепила мою Детскую ненависть. Она утвердила мою цель – воевать с коммухами…Я видел их подлинное, Подлое лицо.

И во мне вместо страха, охватившего Васю, заклокотал знакомый с детства протест, злость, ненависть. Я готов был рвануть к толпе, не зная, что делать, но быть среди них, поддерживать и помогать людям. И, наверное, я бы погиб там, это уж точно. В глаза бросились надписи на красном кумаче: «Долой кукурузника!», «Никита, ты съел наш хлеб!» Спас меня Вася. Крикнув «Держись!», он рванул «Яву» до предела, мы перелетели какую-то низкую баррикаду из сломанного забора и понеслись по улице к окраине. Вася выжал всё, что можно, и, проскочив глубокий кювет, мы вырвались на московскую трассу. Навстречу двигалась бесконечная колонна военных машин. Видимо, палачам понадобилось подкрепление для войны с жителями казачьего городка.

– Ну, ты видел! – кричал Вася, стараясь пересилить шум ветра, - Ты понял, что делали, гады, танками и автоматами по рабочим?.. А?.. Суки!

– Да видел, Вася, и понял, - мне говорить было легче – я наклонялся к краю шлема и ближе к его уху.

– Помочь мы ни чем не сможем, - хрипел Вася, - а раздавить нас, как мух, запросто, и фамилии не спросят, так что сматываемся!

С трассы мы свернули на лево, на просёлочную дорогу в сторону Донбасса. Решили ехать напрямик, покороче. Я  молчал. Перед глазами горела картина уничтожения людей.  Ужас увиденного наполнил моё сознание, душу. Вспомнился Агент и Объездчик…Воспоминание о прошлом и настоящее смешалось в реакции, и я почувствовал всепоглощающую силу ненависти. Я стал сильнее, смелее, мужественнее. Я почувствовал себя способным бороться, воевать, уничтожать Красное Зло и готов был умереть. Красное Зло – так я определил для себя коммунистическую систему преступного издевательства над людьми.

К поздней ночи мы добрались домой. Усталые, вымотанные, пыльные. Вася высадил меня под общежитием, сам уехал домой. Сон не шёл. Не мог спать всю ночь. Только под утро заснул.

Утром поехал к морю. Хотелось думать о том, что видел. Перед глазами стояла чёткая картина расстрела и раздавливания танком ни в чём невинных людей, безоружных людей. Это делали Агенты и Объездчики. Как меня в детстве плетью за колоски и мёрзлую картошку, так этих людей хлестали пулями за их нежелание работать голодными. Я ведь тоже не желал быть голодным и шёл ковырять из замёрзшей земли мёрзлую картошку, незамеченную при уборке урожая… Никому не нужную.

Надо бежать заграницу. До призыва в армию почти год. Да и в погранвойска могут не взять. Надо найти метод побега раньше. Спрятаться на корабле, идущем заграницу. Спрятаться в грузе на берегу, в контейнере… Попробовать проникнуть внутрь корабля и спрятаться в трюме… Может, потренироваться и переплыть Чёрное море. Не целиком переплыть, а выплыть в нейтральные воды, а там подберёт иностранное судно. Захватить самолёт?.. Использовать воздушный шар?.. Может, поехать на Кавказ и пробраться в Турцию… или на севере в Норвегию…

Молодёжь сдавала экзамены, готовилась к поступлению в Вузы… Танцевали… Веселились… Любили… Я хотел только одного: вырваться из Красного Зла, научиться воевать против этого Зла… Я был чужой среди этой массы смеющейся молодёжи… Им было весело… Мне нет. Я был чужой среди них. Чужой.

Чужой! Ношу чужое имя, живу чужую жизнь… Чужая дата рождения записана. И Судьба чужая?..

Особенно на Октябрьские и Первомайские демонстрации. Видя как многотысячная толпа орёт: «Да здравствует КПСС!». Видя на трибуне холёные откормленные рожи Горкома партии, убеждался, что «здравствует» партия, краснорожие «вожди», обнажая зубы в довольных улыбках, хлопали сами себе…И что, миллионы людей это не видели, не понимали? Массовый идеотизм? Так как же жить будем дальше?

Вместо «Ура!» хотелось кричать «Караул!». Так жить нельзя. Коллективное оболванивание, массовый психоз подчинял людей «Уму, Чести и Совести эпохи», как скромно себя нарекли коммунисты. Иногда хотелось мести здесь и сейчас. Возникала идея, вырабатывался план: Можно взять огромный грузовик и ударить им в трибуну. Она сооружена из досок, покрыта красной материей. Рассыпалась бы как карточный домик. Коммухи посыпались бы как тараканы, толстые, пузатые. Я бы давил их с наслаждением. Как они давили танком в Новочеркасске. Куда там кровавому воскресению 1905 года, о котором трындели в школе всем поколениям.

Такой вариант отпадал при мысли о гибели случайных, простых людей. А вот если б разогнать бензовоз и ударить в горком партии, а лучше в обком. Несколько тонн бензина разлились бы в здании гадюшника, и огонь уничтожил бы гнездо Красного Зла. О себе я даже не задумывался. Моя жизнь ничего не стоила в сравнении, сколько коммух я мог бы уничтожить. Страха не было. Только твёрдая уверенность в совершении возмездия. Страх гасила сила Ненависти. Она и в мальчишеских драках мне помогала. Даже если противник сильней или их больше. Если возникала ненависть, страх исчезал, отступал. Ненависть давала силу и смелость. Наверное, в таком состоянии шли на подвиг во время войны и становились героями… «…И как один умрём в борьбе за это…» За власть коммух…За что мне умирать? За голодное босое детство… Нет, я бы умер не «за что», а «против чего». Против Красного Зла. Моя уверенность, убеждённость была основана на моём личном опыте и моём личном понимании происходящего.

«Один в поле не воин» - так гласит мудрость. А я был один против огромного мощного Государства. Микроскопическое несоответствие масштабов. Я не был шизофреником и понимал, что Система размажет меня как муху. Поэтому был очень осторожен, вынашивая свои планы. Ни обсудить, ни посоветоваться с кем-нибудь мне даже в голову не приходило.

19 лет – красивый возраст. Когда я из своих раздумий выползал в окружающий меня мир, молодость брала своё. Девчонки, с которыми легко знакомился, быстро трахал и ещё легче расставался. Подружился со знакомыми студентами, с которыми обсуждали Жан-Жака Руссо и Дидро Дени, Монтеня и Апулея. Читали стихи и спорили, слушали музыку и танцевали. Пели «Ландыши» и «Аргентинское Танго»: «…Вдали исчез последний луч заката…»

В нашей компании был старший парень, лет 25-ти по кличке Педро. Второй его сверстник по прозвищу Джон. Умные, начитанные, эрудированные спорщики, заводилы. У Педро отец был полковник, Герой Советского Союза. У Джона отец директор завода. Из хороших, благополучных, как принято говорить, семей.

Джон решил жениться. Невеста была красавица, сложена как богиня. Огромные синие глаза, грустные и загадочные. Она читала самиздатовские стихи Есенина, Цветаевой, Ахматовой. Натура тонкая, лирическая, мечтательная. Как-то раньше я пару раз провожал её домой. Целовалась изумительно. Она умела это делать как-то особенно, просто возбуждала до неприличности. И когда я потянулся к её трусишкам, чтобы снять их, она ласково отвела мою руку и сказала:

-  У меня есть парень, я ему не изменяю. Но я вижу, в каком ты состоянии, и помогу тебе.

Она с удивительной быстротой и ловкостью расстегнула мой брючный ремень, пуговицы и освободила, вытащив наружу член. Он лопался от возбуждения. Я испытал неописуемое наслаждение от минета. Это был удивительно нежный минет. Я с экспертной достоверностью утверждаю, так волшебно умеют  делать это Женщины с большой буквы, которые Любят ЭТО. Приятно было мне, ей, и жениху не изменила.

Вся наша компания готовилась к свадьбе приятеля. Был назначен день и ресторан, где должно было произойти торжество.  И вдруг всё лопнуло. Джон передумал. Родители обоих сторон были возмущены столь неожиданным отказом. Мы, приятели, тоже. Джон объяснил коротко:

– Она минетчица! – Вроде как террористка. Для него это было неприемлемо. А жаль. Дело приятное. – -Не дашь ей свой член, будет ласкать чужой.

Студентам было трудно спорить со мной на литературные темы. Они учили Историю КПСС, Политэкономию. Омерзительные теории. Это надо было забыть сразу после сдачи зачёта. А я в шестом классе прочитал Голсуорси и Фейтфангера, Луи Арагона «Страстная неделя», Пруста «В поисках утраченного времени». На память не жаловался. Отстаивал литературные течения, находя сходство и расхождения. Дискуссии о вселенной, о космосе, о мирах были интересны, содержательны. Исторические темы я воспринимал осторожней, чтоб не проговориться, и переводил разговор на поэзию. Всё-таки у меня была тайна, и мне надо было выражать определения, фильтруя через внутреннюю цензуру.

У нас в компании был гитарист Шарабурин. Играл неплохо, особенно блатные песни. Потом, подвыпив винца, завёл рок-н-ролловские ритмы:

«Вот вам молот, вот вам серп -

Это наш рабочий герб.

Хочешь жни, а хочешь куй,

Всё равно получишь х…й»

Припев:

«Мир побдит, побдит войну!

Мир побдит, побдит войну!»

Подъехала 21-я «Волга». Вышли двое в штатском и вежливо с лёгким отрывом от земли увели певца к машине. Увели – потому что он держался вертикально, но только кончиками туфлей касался земли. Так ловко эти в штатском подхватили за поясной ремень с двух сторон, и возражения иссякли. Потом суд был в клубе хлебозавода, показательный. «Злостное хулиганство, нарушение общественного порядка» и три года общего режима.

Вот такие частушки. Это уже не сталинское время, тогда бы меньше пятёрика не отмеряли. Но шуточки против Партии и её вождей карались по всей справедливости соц. законности.

К нашей компании прибились две московские студентки, отчисленные из Вузов за проституцию (формулировка «за аморальное поведение»). Их выслали на 101-й километр от Москвы. А они подались на юг, к морю. Прижились, бескорыстно демонстрировали столичное искусство в сексе. Одну крепкую мастерицу по спортивной гимнастике прозвали Шпалой, а хрупкую Вафелькой. Впервые попробовал с двумя женщинами одновременно и вдвоём с приятелем одну женщину в соавторстве. Интересно. Разнообразно. Но чувство коллективизма лишает творческого индивидуализма. Не понравилось.

В философских и литературных спорах я часто выигрывал даже у студентов-пятикурсников. А вот в одежде проигрывал. Родители всех ребят принимали материальное участие в приобретении одежды и обуви для своих чад. Я это вынужден был делать сам. Экономя на еде. И одевался скромнее, в основном в китайское. На моду я плевал. Создавал её сам для себя. Будучи спортивного телосложения, я придерживался одного принципа: одежда должна отлично сидеть. Поэтому одежда подчёркивала широкие плечи, выпуклую грудь и тонкую талию. Брюки шил на заказ. Ширина под мой рост 174 сантиметров была 22-26 сантиметра. Предпочитал брюки без карманов, кроме задних. Мне было удобно. Чувствовал себя отлично. Женщины видели такое телосложение, задерживали взгляд. Это при ,надобности ,уменьшало время на уговоры к сексу. Мне нравилось нравиться женщинам.(тавтология) Чувствовать себя уверенным, неотразимым, как «испанский кинжал» (шутка). Успех бесспорный,но на некоторых это не действовало, и я пролетал мимо как фанера. Отказ я воспринимал без огорчения, как успех без визга и восторга. Но если знакомился с девушкой и оговаривал следующее свидание, я говорил так:

– Жди меня в скверике в 19 часов. – Вместо «буду ждать». Редко кто делал мне замечание насчёт проявления активности: «Жди ты, а не я буду ждать».

Иногда позволял себе шуточки:  назначал свидание двум или трём девушкам одновременно на одном месте. Издали наблюдал. Когда они уже были в сборе, подходил. Интересная реакция: кто возмущался: «Дурак, негодяй, подлец…» Выбирал ту, что оставалась. Иногда уходили обе. Случалось, когда обе оставались и спорили за право на встречу со мной . Забавно. Смешно. Выработался принцип: если парень стесняется девушки, значит, он слабак, ущербный или дефективный. Если верит ей, значит, дурак. Мне с такими общаться противно. Я свой принцип выработал сам, на собственных наблюдениях и опыте, утвердил для себя. Никому не объяснял и не навязывал. Успех у женщин радовал часто, а неуспех, разрыв отношений не огорчал никогда. Поэтому душевных переживаний на поприще чувств, любви удалось избежать, благодаря моим же личным принципам общения со слабым полом.

Познакомился с симпатичной Талой (коротко от Натальи), студентка-третьекурсница. Часто приглашала к себе домой. Жила она в огромном построенном в 1901-ом году кирпичном доме. Строил его прадед, местный предводитель дворянства. В 37-м расстреляли. Бабушка чудом уцелела. Ей было за 80. Интеллигентная, общительная, знала четыре языка. Главное, у них была богатейшая библиотека. Выносить книги было запрещено домашним законом после того, как не вернули прижизненное издание Лермонтова и Пушкина. Родители Талы были руководящими работниками горисполкома. Благо комнат было пять. И мы уединялись с Талой в её собственной, куда никто из семьи не мог войти без стука и разрешения. Регулярно занимались сексом, для чего Тала всегда готовила огромное полотенце, смоченное тёплой водой. Им можно было вытереться, не возбуждая подозрений посещением ванной. Женская изобретательность безгранична. Ещё меня хорошо кормила домашними блюдами.

Часто собирались Талины однокурсницы-подружки и приятели. Своя студенческая компания. Ко мне присматривались, принюхивались. Свой? Чужой? Я знал, что чужой, и казаться своим не старался, не прилагал усилий завоёвывать чью-либо симпатию. Чувствовал крепкую секс-позицию с Талой. Она была хорошенькая. И как всякой симпатичной, даже можно назвать красивой, ей казалось, что любой мужчина рад упасть ей в ноги. Она привыкла нравиться, быть желанной и любимой. Только моё безразличие не могла понять и смириться. Моё отношение неправильно назвать безразличным. Она мне нравилась. С ней было приятно. Но я мог уйти, когда захочу, прийти, когда мне было надо . То есть жил независимо по Своим правилам и принципам. Это было выше её понимания. Но она смирилась и подчинилась, ибо ей было приятно со мной в сексе.

На вопрос подружек: «Где, на каком курсе учусь?» я равнодушно с чуть заметным вызовом отвечал:

Ни где не учусь.

Почему это?

Не интересно. Время жалко.

Учиться не интересно? А что интересно? На что время не жалко? – особенно въедливо допытывалась надменная Вика.

Я отвечал без эмоциональной окраски, равнодушно до скуки:

–  Образование, а тем более – высшее, ваш институт мне не даст. Даст только профессию. А это разные определения. Если б на курсах «Кройки и шитья» учились пять лет, профессия модистки звучала бы не менее престижно, чем «инженер». А время не жалко на книги.

–  Это что-то новенькое! – взвизгнула Вика, видя подрыв репутации и престижа высшего образования. – Ну, почему это не даёт высшего образования?

– Да, потому что вы учите «Диалектический материализм», а это учение не отражает гениальных концепций величайших философов с мировым именем, а личную точку зрения, где автор может ошибаться.

И это всё, с чем ты не согласен? Этого мало, чтобы обесценить учёбу.

Да, нет, не всё! Вот, например, ты сегодня организовывала «шпаргалочный комитет», вычитывая странички из «Истории КПСС» и конспектируя афоризмы классиков, не нашедших подтверждения в жизни. А я читал Блока, его стихи рафинируют вкусы и влияют на восприятие мира…Кто из нас стал лучше (нравственно), богаче (духовно)?

О, да, ты идеалист, романтик…

Из твоих уст это как похвала или осуждение?

-  Ты, наверное, отличница, то, что обязана знать знаешь на «отлично»? – спросил я гонористую студентку.

-Да, я настроена на красный диплом! – с вызовом ответила она.

   Ну, тогда вот что. Экзаменовать я тебя не собираюсь, но простенький  вопрос задам. Ответишь, будешь удостоена самого красного диплома, краснее знамени.

-Небось, вычитал что-нибудь оригинальное и хочешь блеснуть эрудицией?

-Нет, самый простой вопрос по теме. На каком языке Ленин переписывался с Марксом и Энгельсом?

Студентка задумалась, смешно сморщив лобик между голубыми глазами и светлыми кудряшками,  уверенно выкрикнула:

– Знаю! На немецком! Хотя Ленин знал много языков…нет, на немецком! Угадала? – спросила она с надеждой.

-Угадывать не надо, надо знать, раз обретаешь высшее образование. Но ты не знаешь.

Давай спросим твоего папашку. Он вроде парторг завода, наверное, уж точно знает, на каком языке общались основоположники марксистко-ленинской философии. Позвони, спроси. Ну! – я подзадоривал самолюбивую красавицу. Вокруг загалдели однокурсники: «На английском… на немецком…»

Студентка набрала рабочий телефон папеньки:

-   Пап, привет! Не занят? Извини, один вопрос, очень важный. На каком языке Ленин переписывался с Марксом? На немецком? Ну и я так думала! Спасибо! Всё! Ну, эрудит, -  уже обращаясь ко мне – папа сказал «на немецком». –  Уверенная радость светилась на её лице.

– Жаль тебя и папашку твоего. Как же он достиг такой карьеры в партии, не зная простой арифметики: когда Маркс умер, гимназисту Ульянову едва исполнилось 14 лет. Ни о чём они переписываться не могли. Вот так.

Собеседница побагровела от злости и  стыда, за себя, и за папу. Студенты захохотали и захлопали. Видать, её недолюбливали за заносчивость и были рады хоть как-то её поставить на место.

 Тала принесла чайник и большую миску с булочками и бубликами.

-  Спецвыпечка! – сказала она с гордостью.

Все были голодные, на булочки набросились дружно. В свободной продаже такого лакомства не было уже пару месяцев. Кукуруза, какая-то крупа входила в состав хлеба, и он был невкусным. Люди ели. Возмущались, но ели. А здесь пиршество. Простой продукт питания стал лакомством.

– А за какие это заслуги твоя семья пользуется, как ты выразилась, «спецвыпечкой»? – спросил я Талу, самозабвенно грызя булочку.

– Руководящему составу положено. Всё начальство получает пайковый набор… - объяснила она с гордостью. Это меня и разозлило.

–  Недавно в Новочеркасске людей за желание питаться, есть так же, как ваша семья, расстреливали и давили танками. Вы меня слышите? Безоружных рабочих, с детьми, жёнами, просивших хлеба, расстреливали... Событие «Кровавого воскресенья» 9-го января 1905 года, что нам преподносили, как урок жестокости Царя, ничтожно мало в сравнении с расстрелом  Хрущёвским. Ну, подумайте, солдаты, танки, автоматы и безоружные люди...  Коммунисты хуже фашистов. Студенчество во все времена было прогрессивно мыслящей частью общества. Протесты и выступления студентов всегда выражали Правду, Справедливость, возмущение проявлением Зла. А вы сытые, холёные, глупые и жестокие!  Вам всё равно... А мне Не всё равно. Душу рвёт гнев против кровопролития, устроенного коммухами...Я их ненавижу!Это преступники!  -я разошёлся не на шутку, явно переборщил. Стоп. Наверное поздно.

Все затихли, перестали хрустеть и чавкать. В тишине Тала, как бы оправдываясь, сказала:

-  Я кое-что слышала, но это неправда. Не может такого быть!

-  Может! Я видел сам. И друг мой видел. Я отвечаю за свои слова! –еслиб я знал КАК мне прийдётся отвечать. Может был бы сдержаннее в выражениях. Ведь толку от моего оратарства никакого, я же не повёл толпу на горком партии, а последствия стали печальными.

Все бросили есть и смотрели на меня молча. Потом нагловатый весельчак Кабанец с вызовом спросил:

–   То тебе История КПСС не нравится, то об ужасных расстрелах сказки рассказываешь! Ты что, антисоветчик, диссидент? За что агитируеш? Против партии и правительства?

Мне стало не по себе. Заговорился. Заспорился. Это уже опасно. Понял, что ответить надо убедительно и рассеять подозрения. Как то сгладить тему, смягчить .

–   Если ты из-за лени не сдаёшь зачёт по этому предмету, тебя тоже можно обвинить в несогласии с излагаемыми принципами Партии. Раз ты не счёл нужным их усвоить. Значит, ты тоже антисоветчик, диссидент, т. е. инаЧе мыслящий?Это очень не хорошо, батенька, безпринципно.  А если докажешь влияние марксистско-- ленинской теории на повышение урожайности кукурузы в Приазовье , получишь учёную степень. - я приклеил к губам улыбку, как гримассу.

Вся компания дружно расхохоталась. Я с облегчением выдохнул и стал читать пушкинского «Гусара» всего наизусть. Слушали внимательно с интересом. Успех отвлёк их внимание от опасной темы. Компания разбрелась к ночи. Я остался по молчаливой просьбе Талы. Да и сам был не против. Конечно, не против, а рядом с ней на постели. Доступ к телу Талы меня радовал, но доступ к библиотеке, к книгам – ещё больше. Я открыл себе новое. Книги издания с 1900 по 1925 год Зигмунда Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия», «Тотем и табу», Фридриха Ницше «По ту сторону Добра и Зла», «Воля к Власти», «Так говорил Заратустра». Избранные работы Шопенгауэра. Я не просто читал. Я вычитывал смысл, выгрызал, выедал и вылизывал смысл написанного. Изучал и впитывал, сравнивал с поведением людей и находил истину. Со многими тезисами и концепциями я был не согласен. Многое не понимал. Спорил с собой и автором. Культ сильного человека Ницше вывел на жестокости и отрицании справедливости. «Сила выше права». Нет, нет и нет. Но это куда ни шло. Но Человек по Фрейду – это похотливый самец (и самка ), низки и низменны в половом влечении, уподобляясь животным. Да, секс более чем, что другое, сближает нас с животными, уподобляет им. Но есть разум, Воля. Воля к жизни. Воля к Власти. Тут Ницше во многом прав. Это сила. Сила Воли, сила власти. Это присуще, характерно людям. Но мне не власть нужна, а ВОЛЯ, свобода, справедливость, добро. Эти категории мне, душе моей, были понятней и нужней.

Всё свободное время после работы и в выходные я проводил у Талы. Мой интерес к книгам одобряли и бабушка, и родители. Тала ревновала моё избыточное ,по её мнению, увлечение чтением. И при первой же возможности получала свою порцию секс удовольствия. Тогда весёлая порхала по всему дому, занимаясь уборкой и наведением порядка. За это её хвалила бабушка.

В очередное воскресенье опять собралась компания прежнего состава. Новым был красивый высокий парень Глеб Цветинский. Он писал стихи. Охотно читал их. И фамилия была красива, как псевдоним Цветаева – Цветинский. По-моему это женская фамилия, я предпочёл бы Корнев, Дубов, более мужские.

Читал он эмоционально. Даже экзальтированно, со слезами на глазах:

«Ты почему-то не пишешь,

Идут беспрестанно дожди.

Капли, стекая с крыши,

Задумчиво шепчут – жди…»

 Вика аплодировала Глебу, просила ещё. Окрылённый успехом, он читал и свои, и не свои, прослезился от избытка эмоций и внимания, счастливо улыбался.

Вика прочитала Маргариту Алигер:

«…Словами не лечат,

Но  вспомни тот вечер…»

Читала с упоительным самолюбованием. Ей нравился свой собственный голос. А свободных ушей было в избытке.

Аплодисменты и восхищение нами было выражено с дружеской щедростью.

-   Белый, прочитай и ты что-нибудь, - попросила Тала, к ней присоединились и другие.

-   Выдай что-нибудь душещипательное! – громко крикнул Кабанец.

-   Хорошо, ребята, - согласился я, - прочту вам своеобразное заклинание, молитву любви.

Все с удвоенным вниманием затихли, желая узнать, что последует за столь многообещающим вступлением. – Я прочту вам «Демона» Блока.

–  «Демона» написал Лермонтов. – С ехидцей поправила меня Вика. – Видать, двоечник был по литературе. – Злорадно добавила она.

– Меня поражают твои знания литературы, авторов, но если у тебя кто-нибудь попросит почитать Алексея Толстого, не вздумай поправлять, что Толстого зовут не Алексей, а Лев. –  Все дружно рассмеялись, Вика  опять сконфузилась и зло прикусила губку.

Я погружался в какой-то транс, когда читал Блока вообще, а «Демона» особенно:

«…И там, на растиланье белом,

На незапятнанном лугу

Божественно горячим телом

Тебя я страстно обожгу…»

                                   «... Ты знаеш ли, какая  малость,

                                         Та человеческая ложь,

                                         Та грусная земная жалость,

                                         Что дикой страстью ты зовёш...»

Слушали все затаив дыхание. И в этом волшебном влиянии поэзии, заслуга не моя, исполнителя, а гениальность Блока. Над одной его фразой, мыслеёмкой и содержательной, можно было раздумывать долго-долго, так и не найдя понимания:

«Ты попробуй быть счастливым

в затонувшей субмарине…»

–  Цветинский, а ты пробовал печатать свои стихи? – спросил Кабанец – В газете или журнале?

-  Да, нет, не дорос ещё. Это так для себя и друзей.

-   Давайте создадим свой рукописный журнал, - предложил я, - там будем издавать всё и всех! Предлагаю манифест журнала: «Наша цель искать таланты среди молодёжи. Обмениваться мнениями о литературе и поэзии. Нести красоту слова в массы и доставлять людям Радость, Счастье и Любовь!»

–   Ура! Здорово! Это идея! – захлопали и закричали вокруг стола. – Учредим редколлегию! Это будет еженедельник или ежемесячник?

–  Зависит от активности и материала, можно немного публицистики, критики, фантастики. Достаточно тем для обсуждений. – Я старался заинтересовать молодёжь близкой темой, понятной и злободневной. – Можно обсуждать в статьях спорные идеи таких учёных, как Фрейд, философов, как Ницше, Шопенгауэра… – предложил я в дополнение.

–   Это скучно. Нам хватает «Диалектического материализма». – Возразил Кабанец. – Больше о любви надо. Правда, Лера? – Он обнял блондинку и поцеловал по-отечески в лоб.

–  Я из дома принесу печатную машинку. – Добавил он. – Журнал будем распространять среди студентов. Это здорово. Белый, может, напечатаем о расстреле, что ты видел в Новочеркасске. Из уст очевидцев – это достоверный материал. В газетах было несколько строчек о массовом хулиганстве пьяных мужиков и всё. А ты говорил, там и танки, и автоматы. Думаю, это надо донести до народа, правду и только правду. – Несколько пафосно закончил он, как на  парт. собрании.

Мне нравилась поддержка идеи в самом эмбрионно-зачаточном состоянии.

-  Какое название выберем для журнала, объявляем конкурс!

- «Молодёжный».

- «Юность» у нас уже есть, а это синоним.

- «Студент».

- «Авеста», - предложил я, не надеясь на поддержку.

- Это звучит красиво, как женское имя. – Сказала Вика. – Это какой-то мифологический персонаж? Надо что-нибудь попонятнее.

–   Вика, ты и так больше половины сказанного не понимаешь, потому что кроме наклеек на винных бутылках ничего не читаешь.Было бы чем понимать. Так что не будем способность твоего понимания считать критерием целесообразности. – Сказал я потише, наклонясь ближе к её ушку.

Вика взбесилась:

  -Ты что, умник, меня дурой считаешь? Ты самый гамотный да! Все тут дураки, кроме тебя!

–   Да, нет, не все, не сердись, не считаю. «Справедливее всего в мире распределён ум, ибо никто не жалуется на его отсутствие». Это сказал Монтень четыреста лет назад. Так что, тебе видней, ты себя лучше знаешь.  И разубеждать тебя в собственных заблуждениях никто не будет.

–   Не ругайтесь, ребята! Спокойно. Давайте назовём «Орион», и символично, и загадочно, и звучит неплохо. – Предложил Кабанец.

Тихо попивавший винцо Саша, обвёл присутствующих взглядом и сказал:

–   Нас шестеро, давайте проголосуем. Кто за «Авесту»? Ну, вот, трое. Кто за «Орион»? Тоже трое. Нет, надо думать. Как там у декабристов? «Северная Пальмира» или «Звезда»? Не помню. Давайте, мы Сентябристы, назовём свой журнал «Южный Крест».

Проголосовали пять человек «за» и только Вика воздержалась. Чувствовала себя обиженной и оскорблённой. Как персонаж Достоевского. Мне захотелось её утешить.

–  Вика, дайте первое интервью для журнала «Южный Крест», - сказал я с серьёзной интонацией. – То, что Вы самая красивая если не на потоке, то в группе, это аксиома, никто не оспаривает. А вот нести бремя красоты через восхищённые и назойливые взгляды поклонников не утомительно?

Вика заулыбалась.

- Да, перестань ты, - она повеселела, настроение поднялось.

     -Вика, если мы заблуждаемся по поводу Вашей внешности, Вы нас не разубеждайте, - съязвил я, - красота это возбудитель сексуальности, а, следовательно, женское счастье.

Сентябрь стоял жаркий. Вовсю купались в море. Я нашёл дыру в ограждении Торгового Порта, через неё рабочие таскали всё, что можно было украсть.

Осматривал возможность побега заграницу на торговом судне. Контроль был жёстким: пограничники, таможенники, грузчики, члены экипажа…

Бросил все тренировки в спортзале и занимался плаванием. Каждый вечер независимо от погоды и настроения. Проплывал по три километра вдоль берега, увеличивая дистанцию. Освоил ласты. Помогает. Потом уже сам изобрёл ласты на руки, похожие на перепонки у гусей или лягушек. Тала пошила мне из кусочков лёгкой эластичной ткани, как перчатки. Пальцы растопыривал, и объём площади ладони, гребущей воды, увеличивался вдвое. Эффект ошеломляющий. Но бить рекорды на скорость в мои планы не входило. Расстояние – это моя цель. В Чёрном море незаметно отплыть в нейтральные воды в надежде, что меня подберёт иностранное судно. Рассматривая такой план, я брал во внимание, что могут не подобрать и я погибну.Или подберут не те... Готовил себя и к такому исходу.

В воскресенье я, Тала и её студенческая компания собрались на море. Существовал так называемый «студенческий пляж». Это удалённая полоска берега на Песчаной Косе. Там преимущественно собиралась молодёжь. Играли в волейбол, футбол, гитара, песни. К нашей компании присоединилось ещё несколько студентов. Среди них была стройная тоненькая блондинка с синими глазами. В процессе короткого пляжного знакомства она назвала себя Светой. Добавились и мои знакомые по городу – Саша «Декорат» и Толя «Эстет». Они уже были пятикурсниками, считали себя образованными, умными и подчёркивали это в обращении с другими: острили, язвили, иронизировали. Попивали портвейн, домашнее вино и пиво. Шутили, рассказывали анекдоты, смеялись. Я ушёл плавать. Минутой позже в воду пошла Света. Я не мог не любоваться её изумительной фигуркой и грациозной кошачьей походкой по песку. В море шли долго по пояс, шли по грудь и, удалившись от берега метров на триста, поплыли рядом.

–  Ты на каком учишься, что я тебя раньше не видела? – Спросила Света, пофыркивая от мелкой волны.

–  Ни на каком, я сам по себе.

–  А почему? Образование ведь нужно получать.

–  Вот именно, образование, а не коллективное оболванивание научным коммунизмом.

–   Тебе не нравится программа?

–   Да, как произойдёт реформа ВУЗов, я подумаю, а пока ничего ценного для себя не вижу.

–   Ты что, такой умный?

– При всей самокритичности до самобичевания признаюсь, что порой не могу найти правильное решение, не могу понять, как быть, что делать. Значит, не хватает ума. Следовательно, умным считать себя нет оснований.

–  Интересно, - фыркнула Света, выплёвывая морскую воду, - такая самооценка редкая откровенность. Ты оригинал.

– Да, нет, просто всё относительно. Ну, вот какие признаки образования и интеллигентности ты считаешь основными в человеке? – спросил я, почувствовав под ногами песчаное дно. Вода доходила мне до подбородка, а Свете до уровня глаз. Стоять она не могла, и я поддерживал её под руки. Глаза были синие-синие, море синее, небо сине-голубое… Я шёл к берегу, выискивая мель. Вода опустилась по грудь, и мы оба могли стоять. У меня под пальцами была тоненькая лямочка от бюстгальтера. От лёгкого движения пальцев она расстегнулась, и бюстгальтер сполз в воду…Я смотрел в синие глаза, притягивал и прижимал к себе тоненькую фигурку. Интуитивно, каким-то особым чутьём я угадывал женское желание. Оно читалось во взгляде, в синеве этих чудных глаз, что-то в них появлялось особенное, когда женщина ХОТЕЛА. И когда я прижал её к себе, потрогал рукой за вагину, она была горячей и сочной. Даже в воде, в море этот горячий сок женского желания подтверждал моё чутьё. Молодость! И в лифте, и в телефонной будке, и в море секс был приятен, лёгок, доступен. Может только медики оспорили бы нашу изобретательность из гигиенических соображений. Было здорово, приятно. Но выбравшись на берег, я довольный задремал на тёплом песке вдали от нашей шумной компании. Мой отдых не продлился и полчаса. Подошла Тала и улеглась рядом.

–  Ты трахнул Светку? – Спросила она со слезами в голосе.

–   Спроси у неё.

–  По ней вижу, что трахнул. Ну и гад же ты, Белый, ну, нигде своего не упустишь! – Сказала со злостью, как будто похвалила. – Так ей и надо, сучке, недоступной всегда пыталась себя представить всем окружающим. Все падшие, а она чиста и недоступна. Генеральская дочка, а сучка, как все. Все мы.- – с какой-то радостной удовлетворённостью констатировала она  – Надеюсь, на этом всё или будете продолжать на суше? – Спросила Тала, с надеждой заглядывая мне в глаза.

Я перестал секс эпизод возводить в степень особого достижения.  Легко обзаводился связями и ещё легче их рвал. Без боли и сожаления, будучи уверенным в себе, я знал, если мне понадобится, погуляв пару часов в парке, сквере, я найду себе радость на ночь. Мне казалось, что книжное слово «любить», как житейское проявление любви, это характерная черта женщин. Только женщин. Она может переживать, страдать, искать встреч, писать письма, добиваться мужчины, а не наоборот. Скорее всего, это касалось меня лично. Без обобщений. Мне не приходилось быть брошенным и переживать по такому поводу. Я ни к кому не привязывался настолько, чтобы скорбить при разрыве. Ещё в те  годы нарабатывая опыт, анализируя отношения, поведение, пришёл к выводу: если парень верит женщине – значит дурак, стесняется её или боится – значит слабак. Руководствуясь этим на практике, я не усложнял себе жизнь. Они любят: страдают, переживают, плачут (ясно из-за любви), потом мирятся и получают удовольствие. Я получаю то же самое без мук любовных.

Авецена назвал любовь «болезнью мозга». Спустя века это подтвердилось на гормональном уровне. Под воздействием частиц алкоголя или наркотика человек творит глупости. Каждый это видел и знает. А биохимические процессы под воздействием гормонов, названные любовью, делают людей и смешными, и глупыми, и жестокими…Сколько преступлений (и подвигов) совершено из –за любви. Меня обошло это. Хорошо или плохо –не скорблю, не жалею. Всё таки огромнейшее значение и влияние на человека, на жизнь и Не на жизнь имеют микро частицы. Гормоны, от заразы, от бактерий и вирусов умерли миллионы людей.Чума и холера выкосили целые города...Самые страшные хищные звери не съели и тысячной доли людей, погибших от малюсеньких вирусов. А бомбы атомные, водородные, где мельчайшие частицы несут разрущения огромнейшие... Что то я отвлёкся.Не место, не та тема.

Света пришла с парнем. Он с умным видом играл в шахматы с Декоратом, а она лежала рядом и, очищая песчинки с его плеч, загадочно улыбалась, думая о чём-то своём, женском…Если б шахматисту сейчас кто-то сказал, что его Света только что трахнулась в воде, он бы не поверил, «принципиально»…

В каких приятных заблуждениях мы все живём... Пофилософствовать на эту тему полезней.

АРЕСТ – ПЫТКИ

            « три дня муки  - это  девятьсот лет  жизни». Так говорил Заратустра.

                   «Боль сильнее желания жить, сильнее страха умереть, она сильнее всего .»

                    (   Из  личного опыта  и  ощущений. И не спорь со мной. Я знаю о чём говорю.)

Арестовали меня рано утром, около шести часов. В комнате общежития спали по три человека. Разбудили всех. Комендант, воспитатель и трое в штатском. Фамилия, имя и т. п. – формальности. Вежливо, сухо и официально на «Вы».

–  Пройдёмте с нами. Оденьтесь и поехали, - вежливо, но твёрдо сказал старший лет сорока, круглолицый, о таких в народе говорят «мордастый».

Меня грызла одна мысль «За что?» Драка на танцах? Так мне досталось больше, чем гаванским. И не я начинал. Только отбивался от троих. Шарабурин с Акулой в сквере дали по бороде пьяненькому, сняли часы и взяли из кармана мелочь. Угощали всех печеньем и кофе в фойе кинотеатра «Победа». За то, что пил кофе на ограбленные деньги? Соучастие? Своё состояние я не мог бы назвать страхом. А вот тревожным волнением, напряжённой работой мозга в поисках ясности, причины и выхода – это определение подойдёт более всего.

Увезли на «21-ой Волге». «Богато, - подумал я, - значит, серьёзно, что-то важное, раз так рано и на такой машине».

Завезли во двор КГБ. Вывели из машины, и повели со служебного входа в здание.

Мордастый своим ключом открыл кабинет на втором этаже, по-хозяйски расселся в кресле.

–  Садись, - кивнул мне на стул.

Я сел. Молчу. Жду.

–  Знаешь, за что ты здесь?

–  Нет. Ошибка или недоразумение, – ответил я спокойно.

–  А иного предположения нет? Ничего за собой не чувствуешь, чист как ангел? Так?

–  Ну, почти.

–  Наглец ты, как я погляжу. Но мы из тебя сырицу вымнем. – Никогда больше не слышал такого выражения – это мять сырую шкуру очень тяжело, трудное занятие.

Опер достал из сейфа папку. Раскрыл, перебрал несколько листов. Стал выборочно читать: «…Проводил среди молодёжи антисоветскую пропаганду…Плохо отзывался о компартии, о вождях и их учениях…Создавал рукописный журнал антисоветского направления…Настраивал молодёжь против Советской власти… Агитировал. Особенно рассказывал о Ново-Черкасских событиях, где сравнивал с жандармами, подавляющими рабочих 9 января 1905 года. Называл подавление этих массовых беспорядков – расстрелом безоружных людей, преступлением Государства перед народом, карателями…»

–  Ну, и тут около десятка листов…Тебе это знакомо?-с улыбкой пакостной смотрел на меня.

Вот здесь я испугался. Я мгновенно вспомнил, как при моей памяти с 1950-го по 1954-й осудили в селе за антисоветчину (статья 58 с многочисленными пунктами) несколько человек. Вспомнил Пузыря, самого молодого, как я сейчас, за частушку под балалайку:

«Ох, Зоя, Зоя, Зоя! (Космодемьянская)

Давала Зоя стоя…

Давала Зоя стоя…

Начальнику конвоя…»

На следующий день увезли в район. Через 10 дней, показательно осудили весельчака-куплетиста за «…подрыв авторитета павших героев-комсомольцев, за издевательство над памятью…» И пять лет лагерей.

Воспоминания блеснули минутой, и я не знал, что делать. Кто-то на меня настрочил донос. Кто? Чем это может кончиться, если так серьёзно началось? Ведь Хрущёв не Сталин. Может, обойдётся. Решил молчать. Отрицать всё.

Допрос длился около пяти часов. Привезли рано, приблизительно в семь часов. В два часа мордастый пошёл на обед, а меня закрыли во внутренней тюрьме управления КГБ. От допроса устал. Не били, но вымотали морально. В окошко двери подали алюминиевую миску ячневой каши и кружку чая. Дополнением было полбуханки хлеба. Несмотря на измотанность, есть не хотелось. Во рту сухость, сухой язык, нёбо, губы.

После двухчасового перерыва подняли из подвала в кабинет. С мордастым сидело ещё двое.

–  Ну, так вот, – сказал мордастый, – мы могли бы сплести тебе лапти по нашему ведомству, но… – он замолчал, потом после полуминутного молчания продолжил, - подогнать тебя под 70-ую «прим», трудней на таком материале, а вот наша доблестная милиция уже нашла несколько зависших разбойных нападений, где твои приметы и твоего дружка Васи совпадают по описанию потерпевших. Так что, мы передаём тебя в надёжные руки.

Меня вывели опять во двор. Высокий опер пристегнул меня к себе наручниками, и мы пошли в УВД. Это расстояние около пятисот метров. Но в Управление не завели. Свернули направо, пройдя метров семьсот, ввели в низкое старое здание райотдела на ул.Апатова. Под ним в старых купеческих подвалах было КПЗ. Меня спустили вниз. Обыскали, раздев догола. Забрали пояс и шнурки. Через десять минут я был в камере. На довольно больших нарах, занимавших полкамеры, валялось около десятка человек. Сказал всем «Здрасьте!». Через узкое зарешеченное оконце под потолком трудно было разглядеть кто и что за люди. Да меня никто и ничто не интересовало. Хотелось обдумать всё. Принять решение, как себя вести. Арестовали Васю или нет? Лучше бы быть одному, чтоб не путаться в показаниях. Да и что мне могут предъявить? Ведь я никого не грабил. Может, действительно, сходство? Случайное совпадение, похож на кого-то из грабителей..?

Увидев свободное место ближе к стене, я улёгся и хотел сосредоточиться. Подскочил мужичок лет тридцати, небритый и бесцеремонно дёрнул меня за ногу:

–  Ты, чё, фраер, а прописка камерная?

Мне не хотелось никакого общения, был злой, но сдержался:

–  Потом, приятель, отдохну, потом. Хорошо?

–  Да нет, бакланчик, закон камеры надо выполнять по понятиям!

Я собрал остатки терпения и вежливости:

–  Часок отдохну и потом. Всё! Хорош! Отойди, прошу.

На него моя вежливость не подействовала, и он продолжал дёргать меня за ногу.

Злость на всё, что со мной произошло, на арест, допросы, на непонятность ситуации, неизвестность судьбы вылилась мгновенно, сдетонировала неуёмной наглостью мужичка. Я подскочил с нар, как пружина, взял крепко за грудки под горло и тихим шёпотом прошипел:

–  Я тебя вежливо просил дать мне отдохнуть – ты не понял. Сейчас я сломаю тебе нос или выбью зубы. Выбирай. – глазки у него забегали. Испугался.

–  Карзубый, оставь пацана, пусть отлыгается, - раздался голос из противоположного угла. – А ты, молодой, отпусти лепень, я суету в камере не люблю.

Я отпустил Карзубого, он перестал трогать меня. Странно и удивительно для меня самого: полежав, расслабившись, я заснул. Видимо, это своеобразная защита организма на нервные стрессовые перегрузки. Разбудил надзиратель, громко постучав связкой ключей в открытую кормушку:

 –  Бакатов, на выход!

Мужик, что развёл нас с Карзубом, бросил мне вслед: «Раз выводят ночью – будут бить, будь готов».

Тут же в подвале, пройдя несколько поворотов по коридорам, меня завели в кабинет, похожий на камеру, только без нар. В кабинете было трое здоровенных мужиков. Старший из них и по возрасту и видимо по званию предложил:

–  Садись и пиши всё, что я тебе продиктую. Деригин Василий Павлович уже всё написал. Осталось это же сделать тебе.

Он подсунул мне несколько тетрадных листов и поставил чернильницу с ручкой.

–  Вот тебе бумага, ручка, пиши. Так будет лучше и легче.

–  Я писать ничего не буду. Нечего мне писать.

–  Ну, ладно. Как изменишь решение, сказать об этом уже не будет сил – ты или моргнёшь веками или постучишь ладонью о пол. Понял, о чём я говорю?

– Я ничего писать и подписывать не буду. – стоял я на своём. Ну, думал, побьют и выпустят. Вытерплю. Если б я сжёг или взорвал Горком партии, я бы хоть знал за что сидеть или терпеть. А так за чей-то донос без фактов – решил всё отрицать, не подписывать и терпеть.

–  Давай ему «колымское колесо» для начала покажем, – предложил мент, сидевший около входа, - а потом репертуар уразнообразим.

На меня одели наручники, туго затянув их на запястьях за затылком сзади. Потом ноги связали кожаным ремнём. Расстегнув одну руку, продели наручник за ремень и опять замкнули на руку. Лежал на животе, выгнувшись дугой. Натянули ремень, захрустели позвоночник и суставы. Болью налилось всё тело, все позвонки и связки. Всё моё тело и весь я превратились в Боль.

–  Ты пока отдохни, а мы съездим в ресторан, а то закроется. Через пару часиков мы тебя навестим. – Сказал мент и все трое вышли, захлопнув тяжёлую дверь камеры-кабинета.

Остались тишина и боль. Боль – это я, тишина – это весь остальной мир, впрессованный в эту вонючую камеру, предназначенную для допросов и пыток. Боль. Когда дадут по челюсти, под солнечное сплетение или даже по яйцам, эта та боль, что мы привыкли иногда переносить. Это знает каждый парень, мужчина. Это нормально. Мужик должен уметь как дать по морде, так и получить, в зависимости от правоты и соотношения сил.

Но это была другая Боль…Море Боли…Инквизиторское изобретение.

Я был уверен, что если меня развяжут и раскуют, ни один эксперт, ни один врач не мог бы доказать, что меня пытали.

Тело стремилось выровняться, занять натуральное положение, так же руки и ноги старались вернуться в естественное состояние. Эта пружина тела, скрученного в колесо, колымское колесо, сама по себе усиливала боль. Хоть напрягайся, чтобы удержать позицию, больно. Хоть расслабься, дай волю растяжке сухожилий, тоже больно. Уйти от боли, уменьшить или утишить – нет возможности. И я и мой организм (вроде это одно целое делится) были на пределе. Потеря сознания, как и приход сна, неуловим. Главное, я ушёл из Боли. Вернули меня в Боль менты. Полведра воды, часть на мне, одежде, часть на бетонном полу.

–  Ну, что мразь, надумал писать? – Спросил мент, наклоняясь пониже. От него несло водкой и луком. Господи, это же запах Агента, Объездчика, Бригадира и Председателя! Это их утробный отличительный запах. Запах Власти, Насилия, Вседозволенности и Боли.

Шум в ушах после потери сознания и гримаса боли, перекосившая лицо, рот, губы, мешали мне ответить «нет». Я молчал.

–  Чё ты молчишь, сучонок?! – Мент потянул вверх за ремень, соединяющий наручники и ноги. Доза боли усилилась. А я думал, что предел  уже вытерпел. Ну, не может же боль быть безмерной, бесконечной? Два часа отдыха, два часа музыки или два часа боли. Абсолютной Боли. Опять потерял сознание. Главное, прекращается Боль, уходит Боль. И уже неважно, как уходит, почему. Потерял сознание, отключился или умер. Главное, нет боли. Нет муки. Остальное ничто. Очнулся в камере. Видать приволокли менты. Ни наручников, ни ремня. А двигаться, даже шевелиться не мог. Не слушались ни руки, ни ноги. Даже на бок не мог перевернуться сам. Видимо, искалечили.

За день отлежался. Днём никто не вызывал на допрос. Ночью повели снова.

–  Ну, что, сучёк, надумал писать – подписывать? А? Послушай сюда. Вася всё подписал. Остался ты, крепкий ты наш. Так вот, возьмёшь на себя три – четыре глухих эпизода разбойного нападения, получишь пятёрик, тебе молодняку – это как ничего и гуляй по зонам, делай наколки, учись играть на гитаре, блатуй – скоко хошь, выйдешь блатным. А будешь упираться, всё произойдёт также. Терпилы тебя опознают, твоя несознанка тебе не поможет, обвенчаем и без твоих подписей. Только калекой опущенным тебе в зоне трудней будет, да и если удастся выйти, дожить до конца срока, и на воле будешь червяком. Ты понял, нет? Ну? Чё молчишь? Ладно, продолжим. Давай инструмент, - сказал он напарнику.

–  Что ему, пол-литра или четвертушку? – спросил тот.

–  Давай сначала четвертушку, а там добавим.

Мент достал из шкафчика пустую бутылку четвертушку и поставил на пол. Я не мог представить, что это страшное орудие пыток.

Заковали руки за спину, запустили свои руки через мои скованные и захватили ноги, каждый по одной спустили мои штаны и понесли к бутылке. Третий придерживал её снизу. И меня стали опускать на бутылку, как в книгах о казаках, где сажала на кол. Раньше, когда читал про такое, неприятно становилось. А когда почувствовал, как бутылка входит в меня, кровавый огонь в глазах запылал от страшной боли.

–  Ну, вот, - сопел с боку мент, - это четвертушка, а пол-литра удвоит тебе кайф. Учти, эта вошла на половинку. Если мы сейчас отпустим тебя, то ты сядешь на неё, и она войдёт целиком, сраку порвёт как бродяга сумку. А в камере и на зоне будут знать, что ты пидор, и порванная жопа будет доказательством.

 Казалось, голову накачали огнём, и она лопнет от давления. Это была огненно-горячая боль, в глазах красное пламя и раскалённые иглы в голове…А есть холодная боль, когда темнеет в глазах, темно-темно…и вместо раскалённых игл – колокола, звенят до головокружения, бьются колокола в голове…

Может, боль имеет цвета и музыкально-звуковое проявление.

Мент  ударил меня лежащего ботинком в пах, потом наступил ботинком на гениталии, и со сладострастным  придыханием зарычал:

–  Слушай сюда, сучёк! Если я прижму тебе яйца чуть больше, ты отключишься и не услышишь, не почувствуеш красоты момента. Ты станешь импотентом, член стоять не будет никогда. Он даже висеть не будет ибо отгниёт. Ты уже не мужик. Понимаешь? Заменю четвертушку на пол-литра, и жёпа твоя уже говно держать не будет. Вся кишка вывернется наружу, и ты будешь её поддерживать только трусами. Через наседок и в тюрьме и на зоне будут знать это как признак многолетней пидорастии. И тебя будут трахать все кому не лень. Ты молодой и красивый – успех тебе обеспечен. Бумаги мы оформим и без твоей подписи. Фактов и доказательств сверхдостаточно. У нас и до тебя были в несознанке и давно сидят. Так что, ты ничего не выиграешь. Так и так сидеть. Только здоровым или калекой – решай сам. Через сутки мы тебя выпустим, а через час арестуем опять на трое суток и управимся. Так что лучше не усложняй себе положение, а  нам работу. Понял?

От злости от сильней сжал подошвой гениталии. Красным заволокло глаза, и иголки горячие сильнее побежали по жилам, по крови, по нервам, в голову. Я потерял сознание.

Очнулся в одиночной камере на полу. Лучше бы не приходил в сознание. Это возвращение в Боль. Трусы, пропитанные кровью, прилипли к заднице. Они стали твёрдыми, жёсткими, как черепица. Всё болело. Вроде нет во мне бутылки, нет клещей на яйцах, а Боль осталась. Если б опять отключиться, то боль исчезнет. Я перестану её чувствовать. Потерплю, потерплю. Сколько будет сил потерплю. Времени я не ощущал, не понимал ничего, кроме боли во мне. Если так будет долго, со мной что-то произойдёт, что-то лопнет, порвётся, я сойду с ума, стану сумасшедшим или умру. Казалось, болели волосы и ногти. Такая боль без последствий не проходит. Может не пройдёт вообще…Может эта боль навсегда…Силы покидали. Не выдержал боли. Разогнался и с силой ударился головой о каменную стену. Боль прекратилась.

Я не знаю, сколько времени мне удалось прожить без боли. Очнулся и опять погрузился в Боль. Терпел долго. Маленькое окошко под потолком стало тёмным. Значит, опять ночь. Вызовут на пытки или не вызовут? Насколько меня может хватить? Сколько дней выдержу? То чем я терплю, что помогает мне переносить, может иссякнуть, кончиться, сломаться. Мне кажется, во мне что-то изменилось после такой боли. Что-то произошло, изменился я сам. Стал Другим после Большой Боли. «…И страданием своим русский человек как бы наслаждается…» - сказал когда-то великий Достоевский. А вот болью захлебнуться, как оргазмом, никто не пробовал? От удара об стену разбил голову. Кровь затекла в глаза и струйкой засохла за ухом. Волосы склеились кровью. Хотелось писать. Не получалось. Закапала кровь вместо мочи. Яйца опухли,удвоились в размерах, стали величиной с кулак. И пенис и яйца стали красно-фиолетового цвета. Кровь постоянно сочилась из задницы. Трусы, несколько раз пропитавшись насквозь и высохнув, стали грубые как из брезента. Надо опять уйти от боли. Надо перегрызть себе вену и истечь кровью. Надо перегрызть, перервать вену… Не получается, не могу. Не грызут собственные зубы мои себя самого. Отказываются грызть. Попробовал об угол решётки – только кожу порвал до крови, а вену не смог. Скользкая она очень и крепкая.

И будучи бессильным прервать боль, я стал вариться в ней, жить с болью и в боли. Когда же она может пройти или уменьшиться? Пытался думать, а боль вытесняла мысли и возвращала всё сознание к себе. Она была главной. Стал искать метод, как уменьшить её давление, как научиться терпеть и жить в боли. Представлял Космос, Вселенную, и я лечу куда-то в бесконечность. Просил, молил Бога, Иисуса Христа и Деву Марию Богородицу. Мне НЕ хотелось жить. Мне хотелось умереть, избавиться уйти от Боли. Прекратить Боль. Понятие страха перед смертью размылось. Исчезло. Умереть – значит НЕ терпеть боль. Это Главное! Это единственное, что заполняло меня. Боль сильнее всех страхов смерти. Она Сильнее всего! И видимо, Бог помог мне. Он направил мои мысли в прошлое: кожаная петля на детской шее от Агента, плети от Объездчика…Эти менты тоже Агенты, только более сильные и изощрённые. Это Агенты Красного Зла. Они проявляют Зло, ибо это их сущность. Я ведь хотел избавить жизнь людей от Красного Зла. Значит, хотел бороться, воевать с ним. Но не успел. Они первые начали войну со мной. У них своя Сила и Жестокость. Господи, дай мне силы вытерпеть боль, выстоять. И Бог дал мне эту силу. Она пробудилась во мне, в душе моей, в сознании…Это сила Ненависти.  Я стал наливаться ею, и ненависть помогла вытеснить часть боли. . Мне стало легче.  Я учился терпеть. Ждал лязганья дверей, ключей и вызова на пытки. Стал думать, раньше боль вытесняла  мысли, а сейчас удаётся думать. Это важно. Это надо.

Вариант первый. Я буду молчать до конца. Не подпишу ничего. Пытки будут продолжаться. Они меня сделают калекой, инвалидом, сами оформят фальшивки, и срок я получу. Что я выигрываю? Да ничего, результат тот же – срок минус здоровье. Менты знают, что за меня никто не заступится, не побеспокоится, я один и со мной можно делать всё.

Вариант второй. Я подписываю и признаюсь во всём, что они навесят на меня. Пытки прекратятся. Я получаю срок, плюс сохраняю здоровье. Потом смогу убежать, уйти заграницу и отомстить Злу. Если удастся сохранить силы и здоровье – будет реванш, а калекой я сдохну на зоне от сознания собственной ненужности, от проигранной жизни, от несовершённого Возмездия Злу.

Размышления подчёркивали разумность второго варианта. Так и надо действовать. Я прошёл испытание на прочность – кто я и что стою в этой жизни. А жизнь свою я хотел посвятить не сытости личной, а войне со Злом. А это трудности. Значит, я должен научиться терпеть и преодолевать все боли, страхи, опасности, которые ещё предстоят. Надо быть готовым ко всему худшему. Я делал выводы: Система Зла умеет себя защищать. Я ведь ещё ничего не сделал: Ненависть и планы я таил. Никто не знал о моей тайне. Рассказ о расстреле в Новочеркасске вырвался из души. Я хотел, чтоб и другие заметили Зло, узнали о его проявлении. Издать рукописный журнал тоже воспринимал, как противовес коммунистической идеологии и пропаганде. Микроскопический противовес. Но я был рад, хотя бы десяток людей излечит от слепоты и тупости. Открыть глаза на Зло. Чтобы Зло узнало, что его понимают и ненавидят. А это рождает протест и ведёт к борьбе, к уничтожению Зла.

Ночью опять вывели в камеру пыток. Идти было больно и трудно. Любое движение вызывало боль. Шел, держась о стенку коридора.

Палачи были в сборе. Со стола смахнули недопитую бутылку водку, стаканы и остатки колбасы.

– Ну, садись, сучёнок.

Они знали, что сидеть мне нельзя, невозможно от боли. И сразу же начинала идти кровь.

–  Ну что, больно сидеть? Ладно, можешь лежать.

Они положили меня на пол ногами к чугунной батарее.  Одну мою ногу приковали наручником к трубе в начале батареи, вторую ногу на максимальной растяжке. Скованные наручниками руки на спине мешали лежать.

Один мент наступил ногой на грудь и кивнул другому:

–  Доставай аппарат.

Из нижнего отдела шкафа достали «Магнето» с проводами. Обыкновенное тракторное магнето. Стянули мои окровавленные штаны и трусы. Приложили провод в мочеиспускательный канал и крутнули магнето. Это была боль неописуемая.Я не знаю что и как писать. Слов нет.

Я думал, что о боли знаю всё. Нет, это не так. Я уже убедился, что боль имеет свой цвет – огненный или чёрный, и как музыка, свой звук сопровождения. Звон колоколов и гудение трубы теплоходной.

Напряжение в тысячи вольт били по всему жидкому, влажному в организме. Меня подкинуло так, что стоявший ногой у меня на груди мент чуть не упал. Подскочил другой ментяра. Притиснули к полу, а третий крутил магнето вручную. Этого было достаточно, чтоб я порвал связки от нечеловеческого крика. Потом кричать я уже не мог. Нечем было кричать. Только хрип и шипенье из горла. А кричать надо. Так легче терпеть. Молчать трудней. Боль распирает, а так вроде с криком уходит напряжение, внутреннее давление боли. От удара током тело моё сокращалось само, непроизвольно. Так сильно, что я от пола отрывал двух дюжих ментов. Ноги были прикованы к трубам намертво, а дёргались так, что кожа с кровью под наручниками слазила. Хотелось потерять сознание. Надо дотерпеть до потери сознания. А сознание не терялось. Как назло было со мной и не терялось. А должно, должно потеряться. Это же предел человеческого терпения, должно…Всё научились измерять: сантиметры,граммы, вольты, а чем можно измерить боль? Точное количество тонн нужно, чтобы не лопнуло крепление балки, не оторвалось. А количество боли нужно знать, измерить, что бы не сойти с ума. От боли отгорит предохранитель в мозгу, надорвётся от перенапряжения какой нибудь нерв — и конец. Калека. Урод.  Когда мучитель наклонялся ниже, мне  хотелось зубами хватануть его за горло, за нос, хотелось грызть, не прото укусить, а грызть по звериному, глотать откушенное. Болью нетерпимой палачи разбудили во мне звериный инстинкт. Защитно-кусательный. Пытаясь жестокое поведение человека называть зверством мы оскорбляем зверей. Тигр или крокодил меня просто загрызли бы..Если были голодены .Что бы выжить. И всё. А человеки-люди ни за что, без вины. зная это-мучили меня третий день. Чисто по Человечески, не по зверски.

 Мент выключил магнето. Вынул конец провода из моего члена. Выдернул, расцарапал,  кровь закапала и полилась из пениса на пол.

Палач достал из стакана медицынский шприц без иглы наполовину, наполненный какой-то жидкостью. Что ж они ещё надумали со мной сделать? Аккуратно надел медицинские резиновые перчатки, бережно держа шприц, наклонился к моим гениталиям.

–  Это серная кислота. Если вбрызнуть в член, будут одни последствия, если в задницу – другие. Кислота не испаряется. Она будет разъедать твой организм изнутри. Выжигать постоянно пока не отгниёт часть твоего тела. Любые врачи,  сочтут это явление гнойной инфекцией, воспаление от нечистоплотного секса. Или в член или в жопу. От постоянной боли ты покончишь жизнь самоубийством. При первой же возможности. Ты будеш искать эту возможность, О тебе даже не вспомнит никто. Ты понимаешь, что сейчас с тобой будет? Осознай торжественность момента.

Я кивнул и пытался прохрипеть «Да».

–  Подпишешь?

–  Да, - прошипел я.

–  Ну вот, а ты дурочка боялась, одевай трусы.-гыгыкнул довольный мент.

«Господи, - молился я, - хорошо, что избежал укола кислоты, слава Богу». Повезло. Ой, как мне повезло! Куда больше чем студенту со шпаргалкой и счастливым билетом на экзамене.

Меня расковали, все три пары наручников с лязгом упали на стол. На некоторых из них были кусочки кожи и моя кровь. Кожа с косточек на ногах и там, на щиколотках, где я сорвал её от болевой судороги, синела голая косточка ноги…По ней тоненько капельками стекала кровь. Не знаю откуда, но мне припомнилось давно увиденное распятие Христа на иконе. Там на ногах тоже были капельки крови от гвоздей. Неужели я схожу с ума? Или вхожу в ум? Что со мной происходит или уже произошло...

–  Вот явка с повинной, - мент подсунул мне бумагу. – Мы вам с дружком пять – шесть эпизодов разбойного нападения подбросили. Вам всё равно, а нам легче будет, меньше глухарей и висяков. Годится?

Я кивнул.

–  Пиши: «Записано с моих слов верно. Мною прочитано и подписано»…Вот, молодец! Потом я Васе и тебе дам по экземпляру, почитаете в камере, чтоб на суде говорить одну тему. Отдыхай. Отлыгаешься, мы проведём опознание с потерпевшими и будем готовить материал к суду. А сейчас отдыхай.

Меня под руки оттянули в камеру и бросили на пол. Отползти на нары у меня не было сил. В измученной больной голове появилась мысль: раз КГБ дало «фас!» и родных, которые мной бы поинтересовались у меня нет, значит, ментам руки развязаны, они меня могут закантовать до смерти, искалечить – у них есть все возможности. Не весёлые размышления.Камерные, как жанр музыки.

Пытки инквизиции и гестапо были открытыми. Они не таились в своём кровавом усердии. А мои палачи были изощрённее. Формально существовал прокурорский надзор. Но только формально. Я для них муха, пыль камерная. О каком надзоре могла быть речь, если мне навесили несколько чужих преступлений, только чтобы упечь, изолировать от людей.

Пару дней дали отдохнуть. Принесли несколько листов то ли опознания, то ли изъятия вещдоков. Я всё подписал не читая. Ещё несколько дней выделили на восстановление здоровья. Перевезли в тюрьму, смягчающе названной следственным изолятором-СИЗО. Потом палачи передали подписанные мной документы следователю. Было возбуждено уголовное дело. Упрощённое. Мне надо было отвечать только «да» и подписывать все протоколы допроса. Я так и делал. Отказаться на суде от своих показаний не было смысла. Это усугубило бы вину и было бы истолковано, как отсутствие раскаяния. А если б вернули дело на доследование, то палачи кончили бы меня точно. Они могли меня пытать и в присутствии прокурора. Они все звенья одной цепи. Этой цепью задавят любого, кто против Красного Зла. Цепь создана системой, отработана десятилетиями. Эта цепь задавила миллионы людей.

Следователь был вежлив. Его задача заключалась обработать выбитые из меня чистосердечные признания, придать им законченную процессуальную форму для суда. Суд как часть Цепи не заметит недоработки и неточности в протоколах. Кому нужны эти точности-неточности? Социалистическая законность восторжествует. Формально всё будет правильно, законно. Даже смешной участник процесса адвокат «кивала» кивнёт своё «да, с приговором согласен».

После подписания обвинительного заключения нас с Васей поместили в одну камеру до суда. В камере было два десятка разных людей: прокурор большого района Донецка, сидел за получение взятки, еврей лет сорока, хитрый весёлый, трусливый. Трое обвинялись в убийстве, умышленных и по неосторожности. Были карманники, домушники, «гоп-стоповцы» (грабители). «Бакланы» - за драку и хулиганство. Пёстрая разношёрстная компания. Среди них обязательно была пара стукачей, их называли «наседка» или «квочка» (в литературе «подсадная утка»). Их можно было вычислить, тщательно наблюдая поведение. Они были или очень блатные, им всё нипочём, ругают надзирателей, кричат, угрожают, в курсе всех камерных событий. И есть тихие, незаметные, вкрадчиво, сочувствующе затевают разговоры, выводят на откровенность. Выведав информацию, они сливают её «Куму» - оперу тюрьмы. Тот ментам, следователю. Работа опасная. Если наседку разоблачали, её могли крепко избить и, постучав в дверь, отдать надзирателям. Наседку переведут в другую камеру. Потом вместо него пришлют новую наседку. Её надо будет выявить, опознать. Так лучше оставить в камере свою, ту, что знаем, и меньше болтать языком. Нам с Васей наседка не опасна. Мы и так за чужое сидим. Разве что, взять на себя ещё Азовский банк, ограбленный при НЭПе.

Заживали раны, утихала боль, постепенно выздоравливал, набирался сил. Ждали суда. Читали книги, играли в шахматы. Арестованный за взятки прокурор искал у нас защиты от бакланских выходок хулиганов, угощая колбасой от передачи, и учил юриспруденции. Нас с Васей не навещал никто, передачь нам не носили. Мы питались казённой баландой, ели только тюремную пайку.

Напротив была камера малолеток. Это своеобразная камера. Свой мир малолетних преступников. Жестокий. Изобретательный. Ментам с ними возни было больше, чем с взрослыми преступниками. У малолеток были свои понятия, своя иерархия авторитетов, своё «западло».

Придумали подшутить над «Дупель-глазом». Выбрали именно его дежурство. У малолеток, как исключение, была своя вода в умывальнике. И еды им давали вдоволь. Ещё передачи от мамочек, чьи дети пырнули ножичком кого-то или изнасиловали вдесятером.

Малолетки нашли где-то кусочек зеркала. Обработали об цементный пол, обточили и придали форму «глазка» на двери, где-то размером больше пятака. Тщательно подогнали под глазок, вложили и приклеили, точнее, уплотнили по краям жеваным хлебом. Изжевав все пайки хлеба, они плотно заклеили все щели на дверях, как замазкой герметизировали. Сделав каменный мешок камеры водонепроницаемым, они открыли воду. За пару часов воды с крана натекло больше метра от пола. И камера продолжала наполняться водой.

 Надзиратель Дупель–Глаз умел тихо подбираться к камере и заставать врасплох шалунов. Подкравшись к камере, он открыл защитную заслонку на глазке. Присмотрелся – ничего не видно. Моргнул глазом, с той стороны камеры, изнутри у дверного глазка кто-то стоял и тоже моргнул Дупель-Глазу. Надзиратель напрягся: кто-то стоит у глазка «на стрёме», что-то там в камере происходит…

-  Отойди от глазка! – требовательно приказал Дупель-Глаз.

Тихо в ответ. Дупель ещё внимательнее всмотрелся единственным глазом… Глаз болел и часто моргал. Тот изнутри тоже моргал ему в ответ. Это злило Дупель-Глаза.

-  Отойди, говорю тебе! И не моргай мне, не передразнивай! Понял?! - В ответ тишина. Не слушают. Не боятся.

В это время вода уже поднялась почти до «кормушки». Хлебный уплотнитель подраскис и стал пропускать воду. Капли и маленькие струйки от двери стали капать менту на сапоги. И он решил, с быстротой отработанной за 30 лет службы, открыть «кормушку» и ударить связкой ключей того, кто смотрел в «глазок». И саданул. Сильно. С огромным желанием причинить боль непослушному малолетке. Рука с зажатой полукилограммовой связкой ключей врезалась в воздух и… мимо… Не встретив цели, рука пошла дальше, и Дупель-Глаз больно рубанулся об железную планку, делившую «кормушку» пополам. «Кормушка» - это приблизительно тридцать на сорок сантиметров отверстие с откидной крышкой наружу. Эта крышка становится полкой, «столиком» для мисок, хлеба во время кормёжки. Потом какой-то мудак-начальник решил, что эти кормушки сделаны большими и являют опасность… и дал указание уменьшить отверстие. На болты прикрутили металлическую полоску, похожую на кусок рессоры. Вот об неё и рубанул себе руку Дупель-Глаз. Здорово. Заорал:

-  Ударили, гады! Руку перебили!

Набежали менты. Открыли камеру, и вода пошла в коридор… много воды… Малолетки визжат от восторга, торжествуя победу. Потом орут от боли, когда их стали бить…

Боли в позвоночнике, суставах, в заднице и гениталиях давали о себе знать. В основном молодость брала своё. Организм восстанавливался. Благодаря Богу и природе. Но в одном я был уверен, я знал, что стал другим, иным человеком, чем был до пыток. До Большой боли. Эти изменения физиологические и психологические повлияли и на характер. Я стал твёрже, сильней. Понизился уровень чувствительности к обычной простой боли. Иногда мне потом, позже в жизни приходилось в борьбе с врагом демонстрировать своё превосходство над ним, свою силу. Большая Боль помогала в этом. Древний герой Сцевола, попав в плен, сжёг свою руку, доказывая презрение к врагам.

И мне в подобной ситуации не было другого выхода, иного метода показать, как я ненавижу врага, глядя ему в глаза, я сказал:

– Смотри внимательно, сейчас я воткну нож в свою руку, и если глаза мои хоть вздрогнут, моргнут, значит, я слаб, а ты сильней. Ты выигрываешь. Смотри.

Нож вбивал себе в руку не вздрогнув. В другом случае, зажигалкой жёг себе ребро ладони и читал Блока: «Ты ушла в поля без возврата…» Главным условием была лирическая интонация, пауза в чтении. Если голос мой дрогнет – значит, я слаб и проигрывал.

Мне удавалось побеждать. Я доказывал свою силу воли. Презрение к боли и врагу, когда иной формы выражения не было. Я знал, что моя сила – это Сила Ненависти и Большой Боли, что я когда-то пережил. А в быту я замечал ранки, порезы, прибитые ногти только, когда мыл руки после всего.

Тюрьма жила своими законами, своей жизнью. Перекрикивались с другими камерами, выискивая подельников и земляков. Перестукивались на кружечку, приставив её к стенке соседней камеры. Дном к стенке, если слушает, ободом – если кричишь, что передаёшь. Забрасывали «коня». Спецы на длинной нитке, сплетённой из распущенных носков, умели забросить записку или продукты в соседнюю камеру. Это удавалось сделать независимо куда надо – в верхнюю, нижнюю или боковую. За это сажали в карцер, били в коридоре надзиратели. В камере играли в самодельные карты, за что наказанием тоже был карцер. Давали друг другу прозвища – «кликухи», «погоняло». Выясняли отношения. Я читал книги. Этим я коротал тягучее время в тюрьме.

Получили на руки обвинительные заключения. Всё с Васей было одинаково, по несколько эпизодов разбойного нападения. Добычей были часы и карманные деньги. Для весомости Васе приписали нож, а мне малокалиберный револьвер «кольт». И ещё драку с Пастухом, как статью за хулиганство. Дал я ему в морду, это правда. Но стоило дать больше. Он оскорбил мою женщину, тем самым унизил и меня. И в зубы он заслужил точно. Я ему и сейчас дал бы. Ну, что ж, как говорят, потеряв голову – о волосах не жалеют. Только вот с поговоркой «Семь бед – один ответ», не согласен. За каждую из семи бед надо было отвечать отдельно. И это усугубляло общий суммарный ответ.

Суд был потешный, можно сказать опереточный, если б не избыточная торжественность и демонстративная важность.

У меня срифмовались строчки:

«На грубом эшафоте встретил

Двадцатый год короткой жизни он,

Юноша родился в сорок третьем,

Был ни за что осужден и казнён…»

Мне, как « главарю»  дали десять лет усиленного режима. Васе восемь. Быстро, слаженно и чётко сработала соц. законность. Обвинительная речь прокурора звучала с испепеляющей убедительностью. Таких, как я, опасных для общества надо изолировать, таким не место среди строителей коммунизма. «отщепенец» среди массы людей»… Это пережитки капитализма ведут к преступлению. Набор фраз из агитплакатов и догм в обвинительном выступлении похож на фарс, на комедийный концерт, если б не его суровые последствия.

Из камеры ожидания суда перевели в осуждёнку. Около недели ждали этап. Этап на зону составил «Воронками» (спецавтомобили для перевозки ЗК) до «столыпина». Приблизительно 8 часов в вагонз около сорока человек. Это почти полный «столыпин». Так называют спецвагон для перевозки Зка   и снова «воронками» до зоны. Зона приняла нас спокойно.32 –я, усиленного режима, Макеевская –приняла этап  с  распростертыми воротами, железными, оплетенными колючей прволокой.

 Резни, как раньше между ворами и суками, не ожидалось. Резня и сведение счетов случались, если кто-то из подельников сдал остальных. Подельников старались рассеять по разным зонам, но были и накладки. Выявляли стукачей – «наседок», «петухов» и «козлов» (опущенных гомосеков). Искали земляков, знакомых и просто от скуки глазели на новый контингент. На следующий день пришёл нарядчик и распределил этап по бригадам. Мы с Васей, как физически здоровые, попали в строители, копать канавы, подносить цемент, бетон. В бараке спала целая бригада около сорока человек. Двухъярусные койки и тумбочки. Вот и весь зековский комфорт.

Бригада, как и вся зона, была разбита на группы по два – три  или четыре человека, которые назывались «семьями». Они вместе ели, назывались  «кентами» Это была высшая форма дружбы: делить скудный харч, это сближает. Кент-это больше чем  товарищ, приятель. При разборках, конфликтах вся семья шла отвечать за одного. Если из семьи изгоняли кого-нибудь или вся семья распадалась, значит, был серьёзный повод для этого.

Мы с Васей были вдвоём. Но я ему теперь не доверял. Будучи наделённым физической силой – силой характера он не отличался. На воле мне это определить не удалось, не нужно было в тех условиях, а раз ментам сдался сразу, значит, слабак. И про мой план с побегом он не должен знать. Побьют – он всё и выложит. А на уровне простых отношений он меня устраивал.

Решил получить аттестат зрелости. Записался в девятый класс. Вольные учителя и учительницы. В школе после работы можно было провести два – три часа, чтобы меньше видеть уголовные рожи.

В то время для поступающих в ВУЗ давались льготы, если кто имел трудовой стаж два года. В школу зоны после окончания десятого класса устроилась на работу лаборанткой девочка лет семнадцати. Её звали Люда. Симпатичная, худенькая, стеснительная. Когда она шла от проходной до школы метров двести, с полсотни зеков выползали из бараков, чтоб «выловить сеанс». Это значит, похотливо насмотреться на женское тело, ноги, походку и потом, используя свежие впечатления, сонанировать в укромном месте. Всех вольнонаёмных сотрудников, особенно женщин, кум зоны строжайше предупреждал не заводить знакомства среди ЗКа. Люда оказалась дочкой замполита зоны капитана Быстрого. Он часто с угрожающей миной провожал дочь до школьной двери или обратно от школы до вахты.

Я подружился с Людой, называл её пушкинской «капитанской дочкой». Завхоз школы, дневальные и уборщики – эти лёгкие должности давали через кума. Все они обязаны наблюдать за всем, что происходит в школе. Связи и знакомства вольнонаёмных с зка пресекались. Но мне удалось в школьной лаборатории трахнуть «капитанскую дочку». В течение месяца удалось пару раз закрепить результат. Она боялась отца, позора, сплетен. А я после особенно сладкого секса в неволе готов был хоть на эшафот. Это было  счястье.  В зоне это  редкость, ЧП, сенсация… Это как побег. Мой фарт. Мое короткое зековское счастье.

У меня срифморвались строчки:

«…Не в листах запылённых

И не в пушкинских строчках,

Был невольник влюблённый

В капитанскую дочку…»

Несмотря на крайнюю осторожность по школе поползли слухи…из школы по зоне. И, естественно, до ушей замполита. Реакция папашки была радикальной. Меня отправили на этап. Перевезли в другую зону.За любовь надо платить ,особенно за каторжанскую, зековскую. При формировании этапа нас вызывали в спецчасть. Пока оформляли какие-то бумажки я заметил, что меня внимательно рассматривает какая- то дама лет 40-ка. Оказывается это жена капитана Бистрого, нашего доблестного замполита,  т. е. мать Люды.Она долго оценивающе  по женски изучала  ЗК, соблазнившего ее единственную дочь. И как мне кажется, результатом  осмотра осталась довольна, тем самым про  себя одобрила выбор дочки .

     -Уезжаете-? –с каким то сочувствием в голосе спросила меня.

    -Увозят! -на этап всегда Увозят,это  в отпуск Уезжают,-съязвил я  со здержанной злостью. Хотя не имел права на такой тон, ибо был виноват и перед Людой, и перед ее ментовской семьей. Через час нас уже укладывали в «воронок».

Режим на новой  на зоне тот же, производство и работа почти такая же. Жаль, конечно, потерять такую радость в зоне. Мой успех был настолько невероятен, что потом долгие годы об этом рассказывали легенды, обросшие домыслами и преувеличениями. Я слышал эти сказки о самом себе в рассказах этапников на пересылках: « Вот у нас на зоне один зек трахал дочь хозяина, и тот хотел застрелить и дочь и зека…» и т. д. Может нормальному человеку трудно понять значительность, масштабность моего успеха, но для меня и для Зоны это вошло в историю.

В новой зоне мне долго задержаться не пришлось.  Наш сборный этап из разных регионов.Этап большой, около семидесяти человек. Это сборная «отрицаловка» (нарушители режима: картёжники, наркоманы, отказники от работы, блатота…) Они отказались заходить в зону, за которой якобы сложилась репутация «беспредельной», живущей без «паханов» и «понятий»(19-я зона усиленного режима,  Вахрушево, Красный  Луч ) Менты пытались загнать этап силой охранной роты солдат. Зеки в знак протеста и несогласия сели и легли на землю, обтянув микро лагерь шнурками, ремнями, тем самым подчеркивая свой протест и обособленность. Менты решили доказать свою власть не убеждением, а силой. Затаскивали по одному. Двое солдат тянули, несли зека, а третий нёс его скудные пожитки – сумку, мешок.

Таким образом, удалось затянуть в зону этап. Но и в зоне этапированные оцепили верёвками и шнурками себе территорию, обособились и не расходились по баракам. Активисты (зеки сотрудничающие с администрацией в наведении порядка) пытались проявить усердие и сломить сопротивление этапа. Это спровоцировало драку. Драка переросла в большую драку, потом в побоище, а затем начался бунт.  Началась резня, избиение палками, кольями, трубами и арматурой – всё, чем можно было ударить, пошло в ход. Сначала выясняли отношения между собой. Кто кому, за что и сколько был должен. Били и резали активистов. С криками «Бей козлов!» толпы зеков по сто – двести человек гонялись, бегали по зоне, выявляя спрятавшихся от расправы активистов. Некоторым из них удалось скрыться на вахте. Требуя их выдачи, толпа вплотную приблизилась к проходной с криками «Давай сюда козлов!» Требование не выполнили, и зеки стали громить, ломать и жечь здание вахты, нарядной, санчасти, ларька-магазина. Захватили некоторых офицеров: отрядных стали избивать, завхозы и бригадиры мотались туда-сюда в попытке спрятаться, уцелеть, выжить.

Часовые на вышках, не зная что делать, с перепугу постреливали вверх из автоматов. Они знали, если толпа пойдёт на «запретку» (забор и полоска земли в  шесть метров), их не спасут автоматы. Даже если застрелят десяток зеков, остальные их порвут. Зеки, которым много лет было запрещено всё кроме работы, а слова «нельзя», «не положено» определяли их быт, вдруг почувствовали свободу. Их опьянила прорвавшаяся вседозволенность Бунта и Страсти. Как сказал классик: «…-страшен Русский бунт, жестокий и бессмысленный»... бессмысленный? Ох, классик, ты не прав. Есть смысл: менты боятся бунта, очень боятся .И хорошо, что боятся. Ненависть, злость, агрессия сдерживаемые намордником режима – всё безудержно выплеснулось наружу. Более дерзкие били, дрались. Кто похитрей – грабили санчасть и магазинчик.(ларьёк) Тут же возле санчасти кололись добытыми из сейфа медикаментами, ели таблетки пригоршнями, ловили кайф. Возле магазинчика азартно пожирали сгущённое молоко и пряники, прятали чай в пачках по карманам. Хряпали  жадно, зная, что праздник Бунта, скоро кончится. Плачевно и трагично. И понимание такой концовки придавало пиршеству особую остроту и разгул.

Кто-то патриотически кинул клич: «Спалить промзону!» Клич был верным, ибо, спалив цеха производства, потом негде будет работать, а на восстановление потребуется время. Запылали штабеля досок, рвались бочки с краской и баллоны с газом…Горело всё, что могло гореть. Пик бунта был достигнут, а потом, как и огонь пожара, стал стихать. Зону окружили танками и бронетранспортёрами. Со всех близлежащих зон (их в области было около 20-ти ) стянулись войска подкрепления. В зону для переговоров зашёл Хозяин, полковник Логов. С ним шёл и областной начальник управления генерал Корогодин. Они боялись, но шли. Они знали, во время переговоров их разъярённая толпа может затоптать. А не сумеют уговорить, погасить бунт словами, их снимут с занимаемой должности и конец карьере. Если же бунт придётся подавлять силой бронетранспортёров, будут жертвы с обеих сторон. Это увеличивает масштабы и последствия, значит, нежелательный вариант. Зеки сделали коридор и, потеснившись, пропустили генерала и полковника в зону.

Страсти бунтовщиков поостыли. Жажда мести и крови удовлетворена. Начали трезво оценивать последствия. Рёв танков и бронемашин за забором был угрожающе убедительным. Генерал с полковником убеждали прекратить беспорядки, разойтись по баракам, обещая во всём разобраться и наказать только ярых, активных зачинщиков. А это в основном вновь прибывший мятежный этап. Ну, поскольку бить уже было некого. Кого нашли, те своё получили. Грабить нечего – всё растащили. Что могло гореть – спалили. Оснований продолжать бунтовать нет. Кончились…И толпы разбрелись по баракам. Разборка последствий была такой: десятка два были осуждены к дополнительным срокам. Столько же приблизительно отправлено на «крытку» (крытая тюрьма с особо строгим режимом содержания за особые преступления). Зону почти расформировали. Зеков развезли по другим зонам. Оставили на восстановление и строительство сожжённых цехов человек триста.

Я попал с полусотней других зеков в зону со счастливым номером 13. Коммунарск (сейчас  Алчевск) Я не вмешивался ни в какие дела, так как моей единственной целью был побег. Меня интересовало только то, что могло хоть как-то служить этой цели. Абсолютно не интересовало ничто не связанное с моим планом. Неизбежное трение в тысячном коллективе происходило само по себе: работа, проверка, быт, короткий отдых, книги, сон, еда. Надзиратели уделяли этапу «бунтовщик», как нас окрестили, особо пристальное внимание – опасаясь, чтоб мы не занесли с собой дух бунта и не заразили здоровый коллектив зоны. Я присматривался к окружающей обстановке жилой зоны и рабочей, производственной. Искал варианты и возможности побега. Проходил периметр забора, расстояние между вышками с часовыми. Наблюдал, как ведут себя часовые на вышках. Внимательно ли охраняют или читают и дремлют? Я занимался тем, о чём никогда не имел представления.

И достиг результатов. Я заметил, что широкие жестяные фонари, похожие на зонтики, расположенные над основным забором, создают для часового мёртвую зону. Если он смотрит с вышки вдоль забора триста – четыреста метров, то металлические зонтики фонарей на расстоянии сливаются в сплошной карниз, этакий козырёк шириной пятьдесят – семьдесят сантиметров от главного забора. Там он видеть ничего не  мог.. Это раз. Второе: ночью, несмотря на запрет по уставу, часовые курят. Я попробовал в темноте закурить. Вспышка спички на пять – десять секунд делала меня слепым. Потом зрачки восстанавливались и зрение возвращалось. Это чисто физиологическая реакция зрачка в темноте на яркую вспышку. Надо это учесть, взять во внимание. Из общих концепций варианты: убежать по земле – по воздуху – под землёй. Каждый метод надо продумать досконально, учитывая реальность и немыслимую фантазию, решение может быть и простым и невероятно сложным. Надо думать, искать. Проработать возможности спрятаться и выехать с грузом, загружаемым в зоне и отправляемым на волю. Автотранспорт, железнодорожные вагоны – всё под контролем надзирателей, но наблюдать и думать надо. В зону заходили провода высоковольтных линий. Они могли бы выдержать вес человека. По ним можно было бы выехать на волю…А я ужасно боюсь электричества. Надо через «боюсь». Бояться надо одного – быть здесь, в неволе. Это самое страшное. Зря потраченные годы.  Я отличался от основной массы: они искали метод, как приспособиться в зоне и легче дождаться конца срока. А я – как убежать отсюда. Хотя отлично понимал, нелёгкое это дело. Система охраны разрабатывалась годами, десятилетиями и все новинки внедрялись с учётом упущений и ошибок. Бежать трудно. Но надо. Это главное. Это цель.

В зоне, кроме явных козлов-повязочников, работала расширенная сеть тайных агентов-провокаторов. Они выдавали себя за блатных, дерзких нарушителей порядка. Активно участвовали в драках, разборках, вынюхивали источники наркотиков, возможность бунтов и побегов. Больше всех орали: «Мусора поганые, загубили молодость, век волюшки не княпать…» И таких действительно трудно было отличить от искренне блатующих зеков. Приходилось быть особо осторожным. Даже если заметят, что внимательно оглядываешь забор, делаешь это неоднократно, то на «деле» (личном деле) поставят красную полосу. Это означает, «склонен к побегу». Такая категория находится под удвоенным вниманием администрации, надзирателей, конвоя и охраны. Тогда всё значительно усложняется.

Провокаторы делали «ломку талии», «заезды», т. е. Проверяли, что думаю, на что способен, что планирую. У одного кличка была «Сатана». Лет тридцати, чёрный, худой, зубы через один (один есть, другой выбит и так решёткой верх-низ). При улыбке получался оскал сатанинский. Такую рожу если сфотографировать и наклеить на банки с вареньем – дети есть откажутся.

Давно, ещё в следственной камере, обвинённый во взятке прокурор Лифшин дал мне короткое прозвище Ив, укороченное от Иван. Это стало моей первой кликухой. Потом уже с изменением послужного списка были «Стреляный», «Везучий», «Тайга».

– Ну, что, Ив, чифирнёшь? – спросил Сатана, дутьём осаживая пенку в закипевшей кружке чифира.

– Я не чифирю, спасибо.

– А чё, здоровье бережёшь или цвет зубов боишься испортить?

– Просто не хочу.

– Ну, нет – так нет. У тебя червонец. Здоровье понадобится. Это срок приличный. Как жить-то думаешь?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, по сучьим законам или по понятиям?

– Чё ты доколупался со своими выяснениями? Моя жизнь, мой срок и как мне жить – это только моё дело. Понял, Сатана?

– Да, не кипятись. Ты же молодой, зелёный, чтоб в бочину не запорол, не накосячил  .(это означает не наделал трагичных ошибок) Я уже пятёрик отмотал, кое-что знаю по зоне, и ещё пятёрик остался. У меня уже глисты передохли в заднице, а ты ещё вольными пирожками срёшь. Так что со мной тебе выгодно дружбу водить, т. е. кентоваться. Меня все знают и все уважают.

– Так уж и все.

Перерыв заканчивался. Надо было работать: метров двести старого железнодорожного полотна разобрать, отдельно уложить рельсы и шпалы. Сатана кого попало чифиром угощать не будет. Значит, Кум поручил прощупать меня. Значит, я попал в поле зрения. Или обычная разработка новоэтапников по категориям: корешки к корешкам, раковые шейки отдельно. Видимо, обычная проверка. Значит, всё нормально. В зону подали два вагона под отгрузку готовой продукции: двухъярусные металлические кровати для воинских частей. При погрузке присутствовало два надзирателя. Коммунисты любили абревиатуры и эвфемизмы. Надзиратель – старинное русское слово, полное исчерпывающего смысла, заменили на «контролёр» – так вроде приличнее. Надзирать – это не контролировать! Пусть будет контролёр. Не в лоб, то по лбу.

ТЮРЕМНАЯ  БОЛЬНИЦА

«Мне хотелось увидеть кусочек неба через решотку  и  услышать дождь…»

У медиков есть понятие «кризис». На четвёртый день моего пребывания в тюремной больнице (в больничной камере) я, придя в себя после полусна-полудрёмы, обнаружил маленькую чашечку с клубникой. С десяток ягод пахли волей и солнцем. Я был удивлён до предела. Зашла делать укол медсестричка. Девчонка лет двадцати, стройная, красивая.

– Привет больным и выздоравливающим! – поздоровалась она бодро и весело. Как лучик солнца ворвался в зловонный мрак камеры.

– У тебя, Ваня, кризис миновал, покраснение уменьшилось, опухоль тоже. Давай сделаю укольчик антибиотиков, поворачивайся на бок. – Укол она делала легко и безболезненно. Господи, безболезненно… Для меня после перенесённых болей это как комариный укус.

– Ваня, у тебя сегодня день рождения, - продолжала она весело и дружелюбно. – Поздравляю! Желаю здоровья, долгих лет и счастья. Это клубничка из моего микро огорода. Ешь, поправляйся. Врач разрешил сделать тебе такой маленький подарок, - она приятно улыбалась…

– Как зовут тебя, сестричка? – спросил я шепеляво, зубы ещё не встали на место, губы ещё не приняли нормальных размеров, были разворочены и пухлые. Говорить было трудно. Да и не хотелось. Да и не с кем. Но здесь не спросить я не мог.

– Света.

– Я так и думал. Спасибо, Света, за подарок и за Свет, что ты вносишь в это царство тьмы.

Я, несмотря на беспомощное состояние, считался опасным и был помещён не в общую палату тюремной больнички, а на «спецу» - в особо охраняемый корпус, для особо опасных преступников независимо от состояния здоровья. Всё, что сщитается «особым» и «специальным» усиливает внимание, поднимает престиж. На простые, обычные условия содержания, я просто не согласился бы ,принципиально. Шутка. Камерная . Как музыка. Не все росхохочутся с неё. Смех то у каждого свой.

Через полмесяца меня выписали из больнички и поместили уже в настоящий тюремный спецкорпус. В тюрьме его называли «Индия» или «Спец». Там была двойная охрана. Надзиратель имел право открывать камеру только в присутствии дежурного офицера и корпусного. Три человека не менее. В этом спецкорпусе содержались смертники, приговорённые, ждавшие исполнения приговора. Здесь содержались особо опасные бандиты, дерзкие, способные на всё. О. О. Р.(особо опасные рецидивисты.)

Я шёл на костылях. Нога была в гипсе. Чтобы срослась раздробленная пулей головка берцовой кости, гипс был наложен от пятки до выше колена. Идти по ступенькам тюрьмы было трудно и гипс, волочась по бетону, вырисовывал белые кривые линии.

В камере на шесть человек было трое. Один рыжий, конопатый, лет 26-28, был забинтован от горла до пупка. Второй постарше, лет тридцати, был украшен бинтами только с левой стороны: предплечье, плечи. Третий без бинтов, молодой как я. Все трое с любопытством и с интересом уставились на меня.

– Принимайте пополнение, беглецы! – сказал корпусной. – Не камера, а сплошной лазарет, как после войны.

– Начальник! Давай врача! Жара – раны текут, надо сменить бинты! – требовательно заявил Рыжий.

– Врач будет после обеда. Всех вас осмотрит, - успокоил корпусной. – Всё?! Жалоб, вопросов нет?!

Дверь мощно лязгнула. В тюрьме все двери закрываются, как ворота в крепости.

– Ну, располагайся в хате. Вот тебе нижняя пустая шконка. Слышали о тебе. С тринадцатой тараном бежал… Ну-ну…Хромой значит, вот тебе сразу и кликуха «Хромой», - дружелюбно встретила меня хата.

Оказывается рыжего кликали «Бандера». Он был родом из западной Украины. С перевязанным плечом «Танкист», а третьего дразнили «Крот». Бандера и Танкист были экипажем автомобиля, также как я таранившего ворота зоны 26-ой (в Паркомуне  , или  с 11 –й на Брянке.) Третьего убили, а двоих ранили. Танкисту пуля крепко повредила лопатку, плечевой сустав. Но до сердца не дошло. Пуля вышла выше сердца. Опасности для жизни не было. Но левая рука вряд ли будет полноценной. Не способна будет даже в носу ковыряться после такого ранения.

Хуже было с Бандерой. Он поймал три пули в грудь навылет. Все пули в грудь вокруг сердца. Лёгкое продырявлено, а вот сердце не тронуто. Пули навылет со спины. От пота и грязи повязки сползли, и Бандера показывал голую спину с тремя выходными отверстиями от пуль. Если входные были крошечными, как диаметр пули, то при выходе вырывали дырку с куриное яйцо. Там, где больше мышц, мяса – там и дырка больше.

– Ну, глянь, что там у меня сзади делается? Не гниёт? – спрашивал Бандера, поворачиваясь спиной.

На спине был ужас. Три дырки розового цвета, цвета человеческого мяса, не глубокие, конусообразные. Мокрые, из них сочилась сукровица, при малейшем движении лопатки и мышц спины эти дырки двигались, голое мясо в них шевелилось… Наглая муха уселась прямо на голое мясо и хоботком выедала вкусные человеческие вещества. Я боялся прогнать муху, чтобы не причинить боль. Бандера не мог достать сзади на спине грызущее его насекомое. Злясь, крикнул:

– Ну, убей эту суку!

Я только дунул в дырку на муху, и она отлетела на время.

Пластырь под бинтами не держался, ибо был мокрый от пота. Окно в камере было закрыто решёткой от времён Екатерины II, потом усилено советской дополнительной решёткой, более толстых прутьев с мелкими клетками. Снаружи окна были заварены металлическими щитами, металл  был три миллиметра толщиной. Так что свет солнечный, наружный не проникал совсем. Сбоку был зазор десять-двенадцать сантиметров для воздуха и всё. Связь с внешним миром была ограничена умышленно, продумано чисто по-человечески. Так что, дневного света, солнца и неба мы не видели. Мутная электролампочка, защищённая проволочной сеткой, желтела круглые сутки.

Наседок и квочек в такие камеры не подсаживали. Их бы задушили и сказали бы, что умерли от удушья, естественной смертью. Да и какая утаённая информация могла интересовать Кума или следствие. Всё было ясно до предела. Что я буду отрицать таран  и пойду в несознанку? Глупо.

Крот бежал подкопом. Прорыл сорок метров под землёй и, когда выбрался на волю в бурьянах за забором, случайно попал на старшину собачника, выгуливавшего любимую суку. Она сорвала поводок и набросилась на Крота. Покусала прилично. Крот спасся тем, что опять нырнул в подкоп. Выходная дыра подкопа была очень узкой, и быстро туда вскочить было невозможно, то Крот нырнул головой вниз, спасая горло и голову, а собака терзала ноги. Даже кеды погрызла, сука.

Старшине дали денежную премию и благодарность. Кроту светила добавка срока. Как и всем нам, уцелевшему экипажу Танкиста с Бандерой и мне.

После обеда действительно пришёл врач. Промыл и перевязал раны. Меня не осматривал как свежевыписанного. У Крота раны на ногах уже почти зажили, но уколы он ещё получал.

Бандера, повеселевший после перевязки, бодро ходил по камере:

– Поправлюсь, меня ещё на один побег хватит. Попробую ещё раз рискнуть. А там, как карта ляжет !

Атмосфера в камере была дружной, спокойной. Делились впечатлениями о побеге. Выявляли и анализировали ошибки…взвешивали степень риска и удачи. Меня очень интересовал подкоп Крота. Он рыл из-под школы, куда специально устроился шнырём. Фундамент был высокий почти полтора метра. Пустоты под полом хватило, чтоб три вагона земли утрамбовать. Меня интересовала методика, скорей технология, как роется подкоп. Выяснилось, что устойчивая форма сечения подкопа от обвалов – это равносторонний треугольник 70х70х70 см. тесновато, но работать можно. Много зависит от грунта: глина, песок, камни… Крот работал мастерком, чуть больше ладони. Грунт резался легко. Землю оттаскивал в тазике, в сумках и рассыпал под полом школы. Я подозреваю, что Кроту кто-то помогал, но он подельника не выдал. В рассказах, как он рыл, он часто спотыкался на объяснениях о вытаскивании земли. Но в основном принцип мне был ясен. Обогащался теоретическим опытом. В жизни всё может пригодиться. Особенно при моём долгом-долгом сроке.

Нам в камеру завели пятого жильца. Почти двухметровый парень с рожей ящиком, где жевать шире, где думать уже. Угрожающий вид дополнился грубым шрамом от угла левого глаза наискосок вниз по щеке.  Топор или лопата? Сел за убийство двух мужиков – пятидесятилетнего отца и тридцатилетнего сына, которые застали его в своём доме, когда он искал деньги и ценности.

– За что чалишься, красавец? -  спросил Танкист Верзилу.

– Мокруха, двоих грохнул, - так же спокойно, басовитым голосом ответил новый жилец.

– А стоило? Было за что?

–  За себя. Не успел бы их замочить, они б меня мочканули.

–  Значит, 93 – я статья. Пункт «ж» или «б»? Вышак обеспечен.

–  Знаю. Все под вышаком ходим. Кто раньше, кто позже.

– Воры обычно избегают крови. Стараются убежать, вырваться, а ты погубил двух мужиков. Умышленно или так вышло?

– Да как сказать…утюг под руку попался. Треснул одного, отбил полголовы, на шкуре полчерепа зависло. Второй хватанул нож на кухне, ко мне кинулся, я и его утюгом успокоил. Вот и всё, -  как-то спокойно, будто о рыбалке рассказывал.

–  Ну, ты располагайся, будь как дома. Ложись внизу, а то если сверху свалишься, убьёшь третьего. Тебе-то всё равно, разменяют хуже не будет, а кого-то из наших задавишь – жаль. – По-хозяйски проявил гостеприимство Бандера.

– Прописать в камере надо, - вмешался Крот, - кликуху надо приклеить на сахар, по-каторжански. За что шрам такой сочный и от кого, от чего? А?

– Чё вы меня допрашиваете? То менты надоели, теперь вы с вопросами! – возмутился Верзила.

–  Дак, мы всё друг о друге знаем, а ты новый гость. Мы и на твои вопросы ответим. Нам скрывать нечего. Мы ж тебя не по делу спрашиваем, может ты не в сознанке. А кликуха тебе положена, - успокоил его Танкист.

– Так шрам от чего, от лопаты или сабли?

– От топора.

–  Ну, видишь, я был близок к истине. Кто-то нежно топором оттолкнул тебе лицо. Вот и будешь «Рубанный». Завтрашний сахар десять грамм отдаёшь мне за кликуху. Закон тюрьмы. Старинная каторжанская традиция.

–  Да мне всё равно, рубанный так рубанный. Я не против. – Он улёгся на шконку, которая крякнула от тяжести. Оставалось пустым шестое место. Долго оно не пустовало. Через пару дней кинули толстого лысого мужика под пятьдесят. Оказалось директор крупнейшей базы снабжения за растрату крупных средств.

Следствие было масштабным: допрашивались десятки свидетелей, участников товаро-финансовых комбинаций. Располагая огромными деньгами и связями, Директору удавалось из общей камеры передавать на волю записки и тем самым мешать следствию. Чтобы тщательней изолировать его по особому указанию прокурора, перевели к нам на Спец. Видимо надзиратели сообщили ему, что теперь он будет сидеть среди кровожадных убийц, которым всё равно расстрел. И не исключено, что в гневе или ради скуки эти убийцы могут и его кокнуть просто так, забавы ради. Директор маленькими шажками, как бы крадучись, вошёл в камеру. Оглядел всех присутствующих, словно определяя, кто может его убить. Страх, напряжение, ожидание чего-то страшного были написаны у него на крупном круглом лоснящемся лице.

– Ну, чё, встал, проходи и располагайся, - спокойно по-хозяйски ободрил его Танкист. – Кто и за что упекли, поведай нам горемыкам. Тут мы в тесноте, как семья. Теснота сближает не только физически. Так что – слушаем тебя.

– Да я, знаете ли…видите ли…в принципе…по идее…-  заикался Директор.

– Да ты не икай, не буксуй, говори по-человечьи. Чё ты ссышь? Убивать тебя никто не собирается. Разве что Рубанный, если психанёт. – Директор испуганно и безошибочно определил, кто Рубанный.

– Вы знаете, меня оклеветали, я жертва доносов и завистников.

– Да, ладно, - вмешался Бандера, - мы тут все ни за что. Кликуху тебе надо дать по закону тюрьмы. Влазь на решку и кричи «Тюрьма! Тюрьма, дай мне кликуху!»

Директор мячиком подкатился к оконцу и визгливо закричал, повторив слово в слово. Получилось смешно и как-то парадоксально: толстый важный человек, привыкший давать указания и распоряжаться у себя в кабинете – кричит в решётку, прося кликуху.

– Ладно, у нас камера авторитетная с увеличенными полномочиями. Дадим тебе кликуху сами. – Вся камера одобрительно закивала.

– Так вот, на воле ты был большой шишкой, директором – у тебя такой солидный вид, такая представительная внешность, лицо. Вот у тебя толстое сытое огромное лицо, а значит, морда, харя по народному. Вот за что голосуем – за «Морду» или «Харю». Сам что предпочитаешь? Выбор за тобой. Ну?

Директор побагровел, как свекла, пытался заискивающе улыбнуться. Не вышло. Гримаса на огромном лице изображала уродство, но только не улыбку.

– Ну, как скажите, как решите.

– А ты, что предпочитаешь? Ну, определись, а то мы тебя «жопой» наречём, вот с таким погонялом и будешь тянуть три пятёрки, если тебе вышак не дадут.

– Хорошо, хорошо, пусть будет «Харя», я согласен, - он всех обвёл испуганным взглядом, как бы выясняя, не опротестует ли кто-нибудь его выбор.

Так и прижился шестой зека в нашей хате. Трусость не красит человека. Омерзителен человек в трусости своей, жалок и презрен. И совсем не гордо звучит слово «Человек».

Его часто вызывали на допросы, вывозили на склады и базы для уточнения показаний. Он там наедался досыта и привозил, с молчаливого согласия охраны, с собой колбасу, масло, сыр. Всё это он прятал от нас под одеждой и ночью, выждав, когда все уснут, тихо жрал под одеялом. Мы ждали, пока он сам поделится, угостит раненных сокамерников. Ведь там на своих складах он нажирался до предела. То мог бы угостить своих близких соседей. Нет же. Даже лишнего переедал, мучился от обжорства. Запах колбасы был невыносим. Хотелось есть. Спазмы желудка, выделялся пищеварительный сок, аппетит был хроническим. Мы могли просто забрать жратву и, разделив на всех, съесть. Но хотелось проявления солидарности с его стороны. Добровольно. И мы разыграли камерный спектакль с камерной музыкой в камере тюремной.

После возвращения Хари с очередных следственных экспериментов, мы дождались ночи. Затаились, затихли вроде бы спим, и услышали, как Харя стал смачно чавкать под одеялом. Он даже выработал свою особую манеру тихо пожирать припрятанное лакомство. Мы стали как бы просыпаться: закашлял Крот, от кашля проснулся Танкист, заворочался Рубанный. Крот, как бы ненароком, тихонько, чтобы не разбудить якобы спавшего Харю, сказал:

– Рубанный, ты ведь любишь справедливость. Так сделай доброе дело.

– Какое? – громким шёпотом уточнил Рубан.

– Убей Харю…На тебе два трупа висит, всё равно тебе вышка светит. Бери третий грех на душу. «Бог троицу любит», как говорится.

– Дак, нет базара. Ты как будто мои мысли читаешь. Я давно его мочкануть хотел.

Харя окаменел, затих не дыша.

– Ты потише, Рубан, чтоб Харя не услышал наших планов. Давай так, как того, помнишь, месяц назад, на куски порубали и вынесли в параше. Им тогда ещё канализация забилась. Голова застряла в трубе, и пришлось дробить череп. Возни было много. С этим надо будет решить по-другому. Подождём пока он уедет на следствие. Обсудим и решим, как его ухайдокать. Жрёт, сука, как боров, ни с кем не поделится. За это убить мало. Ладно, давай спать, завтра решим.

На следующий день Харю опять увели на допрос. Вернулся к вечеру. Как только закрылась дверь камеры, он достал из карманов куртки с килограмм копчёной колбасы, кусок сыра и масла. Всё это съедобное богатство положил на стол и, скривившись в подобии улыбки, точнее обнажив зубы, просительным тоном сказал:

– Ешьте, ребята, угощаю всех.

– Ну, что-то в лесу сдохло, расщедрился ты, Харя, неспроста. А мы тут чуть грех на душу не взяли, – сказал Танкист, и ребята спрыгнули со шконок к лакомству.

Конечно, такую семью надо было утроенной дозой угощать, чтоб досыта накормить. Но и на том спасибо. Ведь мы все были «по раскрутке», то есть, будучи в зоне, раскрутили себе добавочный срок. Не с воли пришли. Нам тут никто не пошлёт передачу. Питались мы только тюремной баландой. Пайку, то есть положняк, тоже приходилось отстаивать. Повара, раздатчики и баландёры норовили из общака вырвать для себя и пищеблока всё, что пожирнее. Баланду раздавали малосрочники. Кому давали два-три года по бытовухе оставались в хозобслуге тюрьмы. Они боялись Спеца, сидевших там людей и еду подавали в кормушку осторожно. Стояли как можно подальше от окошка, ставили миску, мгновенно  убирали руку и сразу же отходили на шаг в сторону. При кормёжке присутствовал только один надзиратель. Дверь открывать он не имел права, только кормушку и следил, чтобы не передали в камеру «ксиву»,  (записку)металлический предмет или бритву.

Баландёр был виртуозом своего дела. Дурил во всём: хлеб умудрялся резать геометрически неправильной формы – по бокам, где корочка, хлеб был толще, чем в середине, где мякоть. Видимо, при нарезке выгибал полотно ножа, и таким образом на полсантиметра, а иногда и на целый сантиметр, нарезал тоньше. Мерка для сахара представляла собой напёрсток на десять грамм объёма с длинной алюминиевой ручкой.Охотники порох отмеряют в гильзы таким инструментом. Этот гад умудрялся намочить дно напёрстка. К мокрому дну прилипал слой сахара толщиной в три – четыре сахаринки (три – четыре миллиметра). Набирал полный мерник, высыпал так быстро, что трудно было через узкую кормушку заметить вечные остатки сахара на донышке напёрстка. А с баландой вообще издевался: к черпаку закреплял жилистую требуху погибшего животного и маряьжил перед глазами каждому, кому наливал. Зоркие глаза голодного зека отлично видели на черпаке мясо. С радостным замиранием сердца он ждал, вот-вот через секунду мясо упадёт к нему в миску. Ан, нет, баланда выплеснулась, а мясо осталось на черпаке. Второй протягивал миску, тоже голодным взором впивался в требуху на черпаке. И также надеясь, что именно в его миску через секунду упадёт мясо, разочарованно ругаясь, видя, как гастрономическое чудо вместе с раздатчиком и его магическим черпаком обошло его стороной. Решили баландёра проучить. Продумали так наказать, чтобы не дурил Спец и чтобы менты за это не репрессировали хату.

Всё по плану. Давали перловую кашу. Как только баландёр протянул руку с миской к кормушке, Рубан крепко схватил его за руку. Обладая огромной физической силой, он втянул руку в окошко до предела. Пределом было тело самого баландёра. Оно припечаталось к двери, закрыв кормушку плотно и баландёр, как прибитый гвоздями, сросся с дверью.

– Давай заточку, я ему сейчас вены вспорю! – громко, зычным басом заорал Рубан, наводя ужас и понты на баландёра.

За дверью слышалась возня, вой, «Отпусти, отпусти!»,- жалобно скулил баландёр. «-Отпусти! угрожающе орал надзиратель, беспомощно бегая под дверью. Сам он сделать ничего не мог, оставить в таком положении баландёра тоже не имел права, позвать на помощь корпусного – тот в дежурке, в конце коридора, метров за семьдесят, не услышит. Ситуация для баландёра критическая.

– На хрена тебе заточка? – нарочито громко орал Танкист. – Сломай ему руку в локте. Нет, лучше в плече кость сломай!

– На заточку, режь! – кричал Крот.

Запуганному насмерть баландёру, ожидавшего в напряжении Бог знает чего, по венам чиркнули простой соломинкой от веника. И он потерял сознание, беспомощно обвис всем телом на двери. Рубан отпустил руку, и тело шмякнулось на бетонный пол коридора.

– Что вы, гады, с ним сделали? – заорал надзиратель, осматривая руку, ничего не обнаружив, кроме розовой полосочки поперёк локтевого сустава.

Баландёра привёл в чувство крепким ударом по лицу, как упавшую в обморок гимназистку.

– Что, что с рукой? – закричал баландёр, трогая себя за руку. Не обнаружив разреза, не найдя признаков насилия, надзиратель не стал поднимать кипишь против камеры. И доказательств нет, и себя выставлять в невыгодном положении не хотелось.

– Послушай, баландёр хренов, если будешь дурить нашу хату, я тебе руку из сустава вырву. Пальцы сломаю. И нечем тебе будет, козёл, в носу ковыряться. Понял? – Угрожающе рявкнул Рубан в кормушку.

Операция по устрашению помогла – камеру стали кормить лучше, я избегаю определения «хорошо». Просто хоть перестали обкрадывать и без того мизерную норму.

Медицинский обход был редким. Нога болела, гноилась, мерзко воняла из-под гипса, я боялся, чтобы не началось заражение.

Спустя две недели повезли на допрос. На костылях я научился передвигаться по камере и в прогулочном дворе, а вот по лестницам ходить было трудно.

В кабинете красивая молодая женщина в милицейской форме с погонами старшего лейтенанта.

– Садитесь, – не отрываясь от бумаг на столе, авторучкой показала на стул.

Я сел. Зажал костыли между колен и смотрел на неё. «…Где она ночевала эту ночь…? Был ли у неё оргазм…? Как она относится к миньету…? Любит ли рачком, сзади или сверху…?» Таким глубокомысленным исследованием я предавался в течение двух – трёх минут. Эту мхатовскую затянувшуюся паузу она видимо сделала умышленно, чтобы создать впечатление занятости, важности и значительности собственной персоны. Посмотрела на меня проницательным, по её мнению, взглядом и затарахтела:

– Я ваш следователь. Вы обвиняетесь по статье 183 часть вторая «Побег из мест лишения свободы с применением технических средств». Вы согласны с предъявленным обвинением?

– За что вас так не любит начальство?

Она удивлённо подняла брови:

– А почему вы так решили? Почему не любит? Причём тут моё начальство?

– Да потому что вас жестоко наказали таким подследственным, как я.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я не хочу сказать, я уже сказал. Если вы не понимаете, тем хуже. Для вас. Мои требования: первое, чтобы мою ногу осмотрел вольный врач. Второе, следователя – мужчину, любого, самого жестокого или тупого, всё равно, но только мужчину. Больше я вам ни слова не скажу.

– Что это за выкрутасы? Что это за капризы? – заверещала она на высоких тонах. – Я тебе сейчас устрою! Ты не только заговоришь, ты запоёшь, как миленький! – Под столом она нажала кнопку звонка. В кабинет зашёл толстый красномордый сержант.

– Позови Павловича и Кандыбу, пусть проучат этого хама!

Через пару минут в комнату влетели два крепких мужика лет 30-ти. Здоровые, мускулистые. Видимо, их задачей было улучшение результатов следствия при отсутствии профессионализма у следователя.

– Да, мы тебя сейчас так обработаем, что харкать и ссать кровью будешь! Понял ты, недобитый?

Они ходили вокруг моего стула, поигрывая мускулами и угрожающе постукивая кулаком в ладонь. Так сказать, наводя ужас. Не видя на моём лице ожидаемого эффекта, один из них спросил:

– Что ты хочешь? Почему отказываешься давать показания?

– Повторю свои условия: врача, следователя мужчину. А чтоб вы не переоценили свои физические возможности, знайте, так как меня били, вы не побьёте всем своим отделением. Чтобы вы не сомневались, вот вам фокус в доказательство. – Я достал из кармана спички, зажёг одну и подставил ребро ладони. Спичка горит примерно 40 – 45 секунд.

– Если хоть нотка голоса дрогнет, значит, я вру, я слаб. И вы можете приступать. –  спокойным тоном стал читать Блока:

«Ты ушла в поля безвозврата…

Да святится имя твоё.

Только красные копья заката

Протянули своё остриё…»

Копоть покрыла ладонь, запахло горелым. Спичка сгорела наполовину. Мне ещё предстояло 20 секунд жарить свою ладонь. Внутри раскрутилась пружина ненависти, дающая такую мощь, такую силу, что я мог бы зубами вырвать своё собственное поджаренное мясо и съесть. Видимо, это было выражено в моём взгляде, и менты это поняли. Мент хлопнул по моей руке, и спичка погасла. Следовательнице не следовало(словосочитание то какое) видимо нюхать гарь подожжённой ладони. Не понравилось ей как я пахну поджаренный. Икнула, поперхнулась и, зажав рот ладошкой, кинулась в туалет. А может её от беременности стошнило?..

– Ладно, хватит, убедил. Концерт закончен. Уведите в камеру. –приказал старший. Сержант провёл меня в камеру, как всегда и везде подвальную. В камере было около десятка человек. Разных и по разному поводу задержанных. Через полчаса наблюдений я вычислил «наседку». Гена – Железный. Кряжистый, лет под сорок, сплошная шерсть на мускулистом теле, и вдобавок железные зубы во рту. На лысоватой голове явно выраженные следы разборок – три шрама разновидной формы и размеров .                            --Подвинься, уступи место раненому, – гаркнул он на молодого баклана и скинул его куртку с нар.

– Ложись, отдохни. На вот грызни подогрев с воли. – Он протянул кусочек колбасы с хлебом.

Я не видел повода отказываться. Съел, сказал «Спасибо!» и прилёг на нарах. Подожжённая рука болела, наливался водянистый пузырь от пальца до запястья. Сбоку прилёг Железный:

– Ну, наслышаны о ваших подвигах. С 13-ой бежал ты, с 26-ой тоже таранили, и говорят, с 11-ой недавно машиной вынесли ворота. Двоих в кабине застрелили, третий живой. Как вы без помощи с воли можете рисковать? Ни документов, ни денег, ни одежды… Всё надо приготовить, тогда уже бежать… – рассуждал он поучительным тоном мудрого всезнающего человека. Мне он был не опасен, но противен, несмотря на колбасу. Мне не хотелось ни конфликтов, ни поддакивания, подыгрывания ему. Я сказал тихо, но убедительно:

– Я хочу отдохнуть.

– Да, ты чё, с авторитетом говорить брезгуешь? – зашипел он, обнажая металл во рту. Для страха он ногой в лицо ударил близ сидевшего парня, тот упал на бетонный пол камеры.Ударился о нары.

– Суки, распустил я вас, пахана не признаёте! – И он кулаком в челюсть достал ещё одного мужика просто так, то злости. Ну, и чтобы произвести угрожающее впечатление на меня.

Я пошёл ссыкануть на парашу. Нога оставляла на тёмном бетоне пола белую полоску гипса.

– Ты, чё камеру портишь, хромой! – заорал Железный, – Копыто подбери повыше, а то я тебе вторую выкручу, понял! Возьми тряпку и подотри свои узоры.

Я молча лёг. Он ещё повыступал, но, не видя результатов, исчерпал запас ругани и напускного гнева. Это была работа на публику. Типичное поведение квочки- наседки, понты, угрозы.

Повели на оправку. Выносили парашу. Вода для камеры была в огромном, литров на 8, чайнике. Если её не выпивали, то меняли на более холодную. В большом туалете было с десяток толчков и два крана с водой. Было жарко, и каждый старался ополоснуться под краном. Железный стал раком и полоскался под струёй воды, покрякивая от удовольствия. Он никому не давал помыться, пока ему не надоедало.

Я взял оба костыля, сложил вместе под левую руку. В правую взял чайник и набрал воды из крана над раковиной. Железный стоял раком низко наклонясь, чтобы вода текла не в штаны, а на голову. Лысеющая голова блестела от воды. Я стоял, выбирая откуда и как ударить по голове чайником. Мелькнула мысль: «Чтоб не проломить череп, чтоб не убить…» Эта мысль меня и подвела. Удар был слабым. Я мог, имел силы ударить мощнее, но побоялся убить. Удар чайника свалил Железного на колени. Большой кусок кожи, соответствующий диаметру днища чайника, с черепа сполз на ухо и кровавым блином завис над ним. Кровь с головы хлестала, смешиваясь со струёй воды. Железный поднимался медленно, сначала поднялся на руках, потом стал на колени. Я мгновенно понял, если упущу ещё две секунды,  он станет на ноги и мне конец. Затопчет. И пока он ещё стоял на четырёх костях, я бросил чайник и костылями ударил ещё раз. Костыли хрястнули и сломались пополам. Отбросив обломки, я вспрыгнул на него сзади, на спину и, заведя руки к лицу, поймал за рот. Заложив пальцы глубоко за губы и щёки, с обеих сторон потянул на себя изо всех сил. Рот рвался с треском брезента. Я не ухом слышал этот треск. А чувствовал пальцами, как рвётся крепкая плотная ткань. Железный действительно железный: он с колен поднялся на ноги и со мной на спине, на шее, стал пятиться назад к стене и ударился со мной о стену, точнее мной о стену. Он терроризировал всю камеру, издевался над каждым, нагоняя страх, но никто не кинулся мне на помощь. Я не отпускал его рта, как уздечкой удерживают коня, так я держал его порванную пасть. Он ревел по-медвежьи,  рычал  жутко. На шум открыл дверь надзиратель, снял меня сверху и оттащил. Второй надзиратель хватанул Железного. Всё лицо, голова, грудь, живот, всё было в крови. Надзиратели не могли понять, что я ему сделал. Растащили нас по камерам. Уже позже, всё стихло. Железному наложили швы на голову и губы. Один из ментов сказал мне:

–  Молодец, что проучил Железного. Он и нам всем надоедал. Наглый! Оборзел до предела. На Кума работает, так думает, ему всё позволено, всё можно. Достал всех!

Позже спустя пару дней  мне удалось увидеть через подвальную решётку, как выводили в прогулочный дворик одну из камер. Среди них был и Гена Железный. Может ракурс снизу вверх делал его таким уродом, но он напомнил мне героя В. Гюго, Гуинплена, из романа «Собор Парижской Богоматери».Рот был чудовищной формы. Я был рад. Доволен собой, что на всю жизнь наказал гада, и, глядя в зеркало, он будет помнить меня. Может, перестанет творить зло… Кто знает..? Главное я защитил себя от сильного врага.

На следующий день меня осмотрел врач, тот, что накладывал швы на Генкину голову и рот. Мужик лет под 50. Худой, в очках.

– Ну, как тебе удалось такого быка объездить? – спросил он меня, с нескрываемым любопытством рассматривая поверх очков. – Он же мог тебя искалечить. Как ты решился на такой шаг? А?

– Разозлил он меня, пришлось защищаться. Я прав, вот и всё. Первым я бы его не тронул.

– Ну-ну… А что с рукой?

Пузырь от ожога лопнул во время борьбы с Геной, и розовая, живая ткань ладони сочилась сукровицей.

Доктор промыл, тщательно вычистил рану, приложил мазь Вишневского и красиво забинтовал руку.

– Давай глянем ногу, – ножницами он ловко разрезал гипс и, когда стал снимать его с ноги, завоняло. Часть кожи величиной с ладонь отгнила или отпарилась. Она осталась на гипсе с жёлто-зелёным гноем. И целая пригоршня белых червяков оживлённо засуетилась по моей ноге. Видать, они давно питались мной, заживо грызя вкуснейшие ткани ноги. Доктор удалил гипс, тем самым разрушил и дом и столовую многодетной червячной семьи.

– Ну, это преступление! – возмущённо произнёс врач. – До такого состояния довели рану! Ну, коновалы! – Он возмущался искренне и справедливо. С выходного отверстия раны тёк гной.

– Это свищ, – объяснил мне врач, – видать косточки плохо срослись, рана не была, как следует, промыта… Видимо, наспех, тяп-ляп. Но поправимо, – успокоил меня доктор.

Врач привёл с собой медсестру. Промыли отгнившую и съеденную червями часть ноги. Рана неглубокая, но большая – живое мясо без кожи, слизь с кровью, вонь. Повозились и с выходной раной, гной и мелкие косточки удалили, продезинфицировали, забинтовали и наложили новый гипс. «Лангет» – уже не сплошной, а только наполовину, часть ноги была свободна.

Доктор проверил давление, прослушал сердце, осмотрел со всех сторон грудную клетку, постукал… Обнаружил, что у меня было три сломанных ребра – одно с левой стороны и два с правой. Я не знал. Болело всё тело. При вдохах и сейчас больно. Но о сломанных рёбрах не знал. Приклады и сапоги солдат оставили свой след на теле.

– Ну, вот, теперь более-менее, - сказал врач по завершении всех процедур. – Парень ты крепкий, всё восстановится до свадьбы.

–  Доктор, а нога будет нормальной, не буду хромым?

– Думаю, первое время похромаешь, тренеруй ногу, а там нормализуется. Ну, держись! Хотя и так признаюсь, ты молодцом. Удачи тебе! До свидания.

– Спасибо, доктор! Огромное спасибо Вам!

Следствие прошло быстро. Следователь мужчина, видимо практикант, молодой. Отрицаний и разногласий в показаниях не было. Факт есть факт. Отрицать бессмысленно. Со всем согласен. Было дело и всё. Подписал статью об окончании следствия и стал ожидать обвинительное заключение. Отправили опять из КПЗ на тюрьму. В камере было шумно. Восемь человек разношёрстного народу. Игра в карты, нарды, шахматы. Меня спасали книги. Читал много, пока видели глаза. Было накурено, полумрак, глаза уставали. При проверке я категорично заявил ответственному дежурному:

–  Если через три – четыре дня мне врач не осмотрит рану на ноге, я объявлю голодовку.

– Да, мне хоть голодайте, хоть передохните все – только легче будет. Напугал он «голодовкой», – окрысился капитан.

– Я не пугал, а предупредил. Черви ногу отгрызли, а врач даже не полюбопытствовал, на сколько дней хватит еды червякам, – спокойным тоном возражал я крикам дежурного.

Суд состоялся через две недели. Точнее 31 августа 1966 года в г. Комунарске ( ныне Алчевск). Это день когда детей надо готовить в школу, забрать их от бабушки, или отвезти к ней. Торопливо зачитали приговор. По принципу: « Хули тут не ясного -наливай да пей!» Мне добавили отбытый срок 2 года и 3 месяца.  Иск за расстрелянный автомобиль , принадлежащий не зоне, а какой то автобазе в сумме 1 тысяча 900 рублей , я теперь должен буду отрабатывать и выплачивать до конца срока или жизни. За дерзость побега с применением технических средств, прокурор просил признать меня «особо опасным рецидивистом» и отправить на «особо строгий режим» после отбытия 3-х лет в крытой тюрьме. К счастью, суд прокурора не поддержал, и меня, с добавленным сроком, отправили на строгий режим, где содержались многократно судимые личности. Народ совсем другой. Если на общем и усиленном режиме все отбывали первый срок, как бы дебютировали, то на строгом – от второй ходки и до двенадцати судимостей. Разношёрстный пёстрый контингент. На зону я пришёл уже без костылей, только с палкой. Наступать было больно. Нога ещё болела, но ходить, тренироваться надо. Надо восстанавливать форму. Работать меня пока не посылали. Числился за медсанчастью. Слонялся по зоне, читал. Кликуха «Хромой» из тюрьмы пришла на зону. Этап был человек тридцать, знавших меня по тюрьме. Потом в зоне стали кликать «Стреляным». Кличка в зоне – это даже необходимость. По фамилии называли менты и администрация, т. е. официально. И если слышишь свою фамилию – ничего хорошего не жди. По имени могли звать только хорошие знакомые, приятели. Таких у меня не было. А уж друзей тем более быть не должно. Я знал, что Кум зоны подошлёт мне своего человека выведать, что я планирую, какие мысли и планы вынашиваю…

Теперь на моём деле была красная полоса. Опасен, склонен к побегу. А значит, надзор явный усиленный и тайный. В зоне уже было три человека осуждённых за побег. На полутора тысячный колхоз это немного. Так что мы были на виду. Я никому не верил, ни с кем не общался, был сам по себе. И когда меня один упрекнул в обособленном поведении, я ответил, что контужен при побеге и порой возникает неуправляемое чувство укусить кого-нибудь за горло. Отстал.

Кум всё равно старался кого-нибудь из своих соглядатаев закрепить за мной. Быть на виду и под контролем – ему надёжней и спокойней. Три – четыре кандидатуры я послал на три буквы. Потом не стал гнать Толю Качка. Это был физически крепкий парень, но трусоват. Думаю, пусть уж Кум успокоится. Глаза и уши пристроил. Планов у меня пока никаких. Главное нога. Чтоб она была полноценной. Ходил, тренировал, но не переусердствовал. Нагрузку распределял постепенно. Меня наполняла радость, что нога становилась толще (за время гипса она похудела). Постепенно стала сгибаться в колене почти под прямым углом. Это здорово. Будет нормальная нога – убегу.

Прошло пару месяцев. Стали выпускать в рабочую зону. Нога окрепла. Палку бросил. Хромота была едва заметна. Стал присматриваться вокруг. Искать вариант побега. В общении с Качком ненавязчиво сливал ему своё настроение: старался убедить, что после неудачного побега, стрельбы, собак, избиения – я сломался и смирился. Теперь я уже просто не могу, не способен так рисковать. Поистратил силы и дерзость, не вышло – буду досиживать срок.

Не знаю, насколько Агент и Кум поверили в мою неспособность, но я придерживался этой позиции, такой линии поведения. Со временем повышенный интерес к моей личности притупился и погас. Я стал, как все. Под общим контролем. Хотя иногда Кум делал ревизию на предмет побега: что, где, когда… Этакой шорох навести и «шмон» (тщательный обыск тела, жилья, рабочего места и прилегающей территории).

Врачи приписали мне лёгкий труд. И я этот труд выполнял добросовестно. Из цеха на склад готовой продукции возил на электрокаре электробойлеры. Это столитровые бочки с подогревом, покрытые теплоизоляцией. Промзона большая, где-то километр на километр. Катался туда-сюда. Электрокары, точнее аккумуляторы, надо было ежедневно заряжать. Это был небольшой, отгороженный металлическими воротами, гараж. Там можно было обособиться от остальных. Я высчитал, что весь огромный цех и моя «аккумуляторная» стояли на высоком фундаменте, т. е. учитывая лёгкий уклон грунта на 150-метровую длину цеха, фундамент составлял от 30-ка сантиметров до полутора метров. Это было интересно. Это надо взвесить.

Из-за нерегулярной поставки материала и комплектующих цех часто простаивал, работы не было. Бригады использовали по очистке территории. Я усердно ремонтировал электрокары, разбирал, смазывал, регулировал и т. д. Вытащил полуось и стал выбивать подшипник. Для вида. Сам же решил отодвинуть огромный металлический сейф, как шифоньер, с инструментом и попробовать проделать под ним в полу лаз. Задача не из лёгких. Бетонный пол. Цементная стяжка. Это не сахар. Работа была и трудная и долгая. Главное обставить её, т. е. стук и шум должен быть чем-то оправдан. Убедительным предлогом. Если сразу не открыл для бригадира, надзирателя, мастера, то должен быть предлог. Убедительный. Мне надо убрать следы работы и поставить ломом шкаф на место.

В цеху работало несколько токарных и штамповочных станков. Они стучали так, что мой шум на их фоне погашался. А вот причина для опознённого открытия двери тоже нашлась. В углу мастерской стояла огромная литров на пятьсот самодельная ванна. На вальцах прокатан лист нержавейки четырёх миллиметров. Корыто заварено с торцов аргоном. Внизу подведёны мощные нагревательные тэны, подведена вода и слив в канализацию. Ванна служила по назначению. Были общие душевые в цеху, но ванна была у нас одна. Иногда ею пользовался бригадир. Приводили молодых мальчиков, опущенных за нарушение законов зоны. Их тут трахали, мылись и пили чифир. Есть выражение: «в дурдоме валенок еб…т». Не буду спорить. Возможно. Раз говорят. Но зеки удовлетворяли свои сексуальные потребности по-разному: онанизм, мальчики – это банально. Один Кулибин из резиновых малярных рукавиц склеил женскую вагину. Рукавицы наполнялись горячей водой, смазывались техническим вазелином и доставляли, точнее, организовывали организму оргазм. Изобретатель не только себя баловал, но и угощал других, кого по дружески, бескорыстно, а кому за полпачки чая или сигарет давал на прокат. Этот секс-снаряд прозвали «Зина с Резины». На него шли заявки, была очередь. Кто экспериментировал первый раз из любопытства, а кто, распробовав вкус и освоив технику, шёл повторно… Администрация знала о существовании Зины. Посмеивались. Занятие не вредное. Успокаивающее. И когда надзиратель Шульга по кличке «Пинчехрюкало» обнаружил и порвал Зину, скорбь была общей. Но не долгой. Перчатки были положены малярам, как спецовка, и склеили ещё лучшую Зину, с учётом конструктивных неточностей предшествующей модели.

Насчёт валенка, который согласно распространённой мужской поговорке в дурдоме сношают. Не довелось увидеть, а вот резиновый сапог, залитый техническим вазелином, применяемым на производстве, видал. Пробовал. Тут главное это температура - +40; - +43; и вязкость, плотность. Нагретый сапог соответствовал всем требованиям. Когда пенис входит в очень тёплую, горячую, легко сопротивляющуюся влагу, организм оргазмирует через 3 – 4 минуты… Глубоко, по самые помидоры. Только содержимое сапога надо было менять часто. Из-за наличия спермы вазелин становился жиже и, ну, не то удовольствие. Да и из гигиенических соображений. Вазелина также было неограниченное количество, бочки стояли в сборочном цеху.

Моя секс-программа была более утончённой и не менее сладострастной. Не побоюсь этого архаичного выражения. Всё гениальное просто. Как яблоко Ньютона. Принимая горячую ванну, я прибил  пару мух, мешавших после мастурбации расслабиться. Полузагубленные мухи упали в воду и барахтались себе… потом подобрались к члену и взгромоздились на него. Перебирая многочисленными лапками, они приятно щекотали головку. А предпринимая тщетную попытку взлететь, ещё нежнее щекотали крылышками. И мне пришло в голову использовать этот неутомимый потенциал насекомых для эротических утех. Изловил несколько мух. Гоняться за ними не приходилось. В избытке водились везде. Стараясь не покалечить, пообрывал по одному крылышку и бросил в ванну. Они полезли на член, как на спасительный остров. Перебирая лапками, инвалидными крылышками, упоительно зудя, они делали головке так хорошо, как когда-то длинными ресничками исполняла «моргушки» Лена-«лупоглазка». Я закрыл глаза и, потонув в  воспоминаниях, снова кончил… Ай, да, мушки – потаскушки. Начал выпускать воду с ванны. Сливное отверстие кто-то или случайно или же специально расположил так, что оно приходилось как раз под членом, если сидиш.. И когда полтонны воды потекло в сливную пасть, туда же потянуло и член. Дырка сантиметров семь в диаметре. Вода горячая, бегущая  струя втягивала член в дырку… Вода ласковыми струями облизывала член со всех сторон… текла, журчала… Нежные струи текли, дыра сосала, сосала, миньетничала, хо-ро-шо…Опять организовал организму оргазмик. Ну красота.

Так вот ванну с горячей водой я решил применять, имитируя онанизм, чтобы успеть убрать следы работы с подкопом. Главное не торопиться. Не делать спешных опрометчивых действий, чтобы не «спалить» вариант. Но зато когда принимался за работу, старался как стахановец, как ударник коммунистического труда. Дело продвигалось. Приклеил на дверь бумажку: «Пошёл на склад, буду через 10 минут». Я опустился вниз, под пол. Да, работы непочатый край. Тут можно было рыть, копать хоть до экватора. Теперь надо просчитать внешние параметры. Быстро вылез. Поставил шкаф на место. Чтобы его легче было двигать по бетону без лома, кинул под днище несколько шариков из разбитого подшипника. Теперь он ездил туда-сюда на полметра легко и быстро. Это необходимо.

Цех стоял в 45 метрах от основного забора, в 30 от запретки (три пятиметровых полосы колючей проволоки предзонника). Между корпусом цеха и предзонником находилась дорога. Она соединяла склады материалов и сборочные цеха. Теоретические расчёты давали положительный результат. Пятьдесят два метра подкопа. Осуществимо. Глубина два метра. Учитывая опыт Крота, треугольная форма сечения тоннеля 70, 50х70. За забором мне с крыши удалось рассмотреть благоприятный ландшафт. Посёлок был севернее от рабочей зоны. Неровное поле, мелкий кустарник, бурьян ,в полтура километров лесопосадка и за ней дорога.

Всё подходило. Теперь надо продумать метод рытья – как, ну, и когда. Согласовать возможности на работе, с надзором администрации и своих стукачей. Первое техническое изобретение я применил под дверью. Там валялась металлическая рифлёная плита, о которую очищали грязь с обуви. Она была метр на семьдесят. Толстая – пять миллиметров. Несколько кривовата, т. е. чуть играла под ногами. Я подвёл под него микрик (микровыключатель) и подложил толстую десятку фанеру снизу. Теперь если я буду внизу в подкопе, а кто-то станет стучать в дверь, микрик замкнётся, и я увижу по включившейся лампочке – тревога, кто-то чужой…

Очень не хотелось спалить вариант. И не потому, что за попытку побега посадят в БУР (барак усиленного режима), тюрьму в тюрьме, а потерять саму возможность. Но как бы ни осторожничал, риск остаётся всегда.

За рабочую неделю, работая по 15 – 30 минут, с осатанелой яростью, не щадя сил, я пробил колодец, т. е. выкопал яму диаметром с канализационный люк глубиной два метра. Землю раскидал под полом подальше. Яму замаскировал листом ржавого железа. Засыпал мусором. В воскресенье выходной. Стал просчитывать практические возможности – физическую силу, время, выкроенное от работы, ну, и результат. Грунт нормальный, но это под цехом. Вертикаль, воздуха вдоволь хоть и с пылью. Дыши до отвала. А работа в тоннеле будет куда медленнее. Жаль, что мне, как беглецу, позволено работать только в дневную смену. Если бы во вторую или в ночную – там меньше посторонних глаз, больше свободного времени. Но нечего мечтать, надо рассчитывать на реальные возможности. А они неутешительные. Такими темпами я, как граф Монтекристо, буду рыть 14 лет. Хотя подкопы быстро не роются. Это затяжной процесс, но более результативный. Быстрый метод я уже испытал. Таран, на рывок – это очень большой риск и малый процент удачи. Если бы подобрать помощника. Вдвоём было б вдвое легче и быстрее. Но я не мог никому доверить. Решил - пока буду копать один. Сколько смогу. А там, может, кого-нибудь подберу в помощники. Помощник должен быть с большим сроком, не стукач и смелый парень. Вот критерии отбора.

В подкопе осваивал технику работы. Земля была без камней. Резал большим широким ножом. Размахнуться негде, тесно. Землю собирал в тазик и выносил (вытаскивал) наверх. Рассыпал подальше от ямы и сверху маскировал мусором. В смену удавалось высыпать 8 – 10 тазиков рыхлой земли. В подкопе этот объём выглядел скромнее. После извлечённых мной тазиков земли он удлинялся приблизительно на полметра и представлял собой треугольник с геометрическими параметрами 70 х 70 сантиметров. Приблизительно один метр за неделю… Но эта быстрота затихнет: дальше глубже копать будет значительно труднее, и процесс пойдёт медленней. Получается прикидка один метр в неделю, 55 метров приблизительно за год и три месяца работы. Формула успеха – найти напарника это облегчит работу и ускорит результат. Но сразу возникает риск предательства.  За сдачу подкопа администрация может стукачу скостить срок и даже условно досрочно освободить. Так и крутился сам, один. Работал на хозяина, образцово справлялся с вывозом продукции. Сам ремонтировал электрокару, заряжал и обслуживал аккумуляторы и выкраивал час – полтора для рытья подкопа. За полгода удалось прокопать одиннадцать метров. Стали попадаться камни, небольшие, величиной с ведро, чуть больше, едва помещались в тазике. Попадался песок и глина. Надо было соблюдать направление и горизонтальность. Направление легко определялось визуально, а горизонтальность измерял миской с водой, стараясь выставить её ровнее на доске. Погрешности и неточности могли мне дорого стоить. Возникли трудности с кислородом, воздуха не хватало. Вместе с лампочкой я провел шланг для подкачки колёс, и лёгкое шипенье воздуха помогало дышать при адском темпе шахтёрского труда.

Пару разу чуть не погорел. Меня искали срочно перевезти бочки с краской и кислородные баллоны. Удалось оправдаться: ногтем поцарапал себе глубоко в носу. Кровь полилась как после хорошего удара. Ну, экспромт симуляция убедила, что я чуть не умер…

На пятнадцатом метре началась влага, липкая грязь. Где-то сочилась грунтовая вода. Работать стало ещё трудней. И в случае экстренного выхода наверх надо было смывать грязь и переодеваться, чтобы не было признаков землекопских работ. Через три дня будет один год, как я кротую. Прошёл двадцать метров шестьдесят сантиметров. Жил только для побега: усердно работал, не нарушал режим, не влазил в разборки, читал и отдыхал – нужны силы для ведения подкопных работ.

Всё кончилось сразу. Я трудился над выдалбливанием крупного камня, ковырял около получаса. Подкопный тоннель стал проседать, сплющиваться и его завалило совсем. Волосы короткие, зековские стали дыбом. Я в могиле. Если не удастся выкопаться на свет Божий, то могилу вырыл, что называется, собственными руками. Долго мучительно, но вырыл сам.

Лихорадочно высчитывал шансы на спасение. Надо выбивать пробку, т. е. рыть вертикально наверх. По приблизительным расчётам это будет в первой или второй запретке. Но главное выбраться. Наверх два метра земли. До завала, отрезавшего меня от выхода, метра два с половиной. Это запас кислорода и место для складирования земли, вырытой из вертикальной пробки. Работал на износ. По времени  знал, что не вкладываюсь до конца рабочего дня (до съёма), значит, уже буду объявлен в розыск по зоне. Но это неважно. Главное не задохнуться. Земля была нормальной, глинисто-песочной. Резалась легко. Отгребал до конца завала, утаптывал, чтобы сохранить место и объём воздуха. Под конец измотан, сил нет, воздуха не хватает. Пот заливает глаза, ногти на пальцах сломаны, содраны. Организм на грани истощения. Сердце стучит, как бы хочет разорвать грудную клетку. Воздуха! Землю девать некуда. Стою уже по колено в земле. Режу наверху, земля опадает, уже засыпало выше колен. На вытянутых высоко руках еле достаю до грунта, значит, почти два метра, скоро воздух, там двадцати-тридцати сантиметровая толщина земляной пробки…Бью ножом вверх, шевелю, шатаю… и упавшие куски грунта, ещё посыпавшаяся земля… Воздух… Небо… Дырка с два кулака над головой… Напился воздуха… Ох, наслаждение! Ох, воздушек свежий! Пей сколько хочешь! Посучил ногами, потоптался, вытянул вбил в стенку  одну ногу,поочерёдно другую,потом уже легче, и поднялся почти на полметра. Пошуровал ещё ножом, и голову уже можно было высовывать. Но я хитрый. Воздержался: надо хорошо надышаться, отдохнуть, по возможности восстановить физическую форму. Скоро начнут бить. И бить будут так, как бьют только побегушников. Яростно и беспощадно. Надо сердцу дать возможность войти в норму. Отдых не продлился долго. Две овчарки, пущенные по периметру, почти одновременно вынюхали меня и яростно залаяли. Вот псарня троекуровская! На дуэтный лай через три-четыре минуты явятся и собачьи хозяева. Псы лапами разрывали уже сверху выход, щёлкали зубами, норовя укусить за голову. Пришлось идти на погружение. Насколько мог, втянул голову в плечи, а плечи вместе с головой втянул в яму. Не достают. Хорошо. Хотя, когда вылезу, знаю, что дадут мной полакомиться собакам. Для награды и поддержания поискового инстинкта.

Зону уже сняли. Кончился рабочий день. Первую смену вывели за ворота и положили на землю под оцепление двух десятков автоматчиков. Остальное войско – все от рядовых до офицеров – чистили зону. Шмон был капитальный. И тут я нашёлся. Страшный как чёрт из подземелья, грязный, потный, окровавленный. Собаки, суки, а может кобели, не удалось разглядеть половую принадлежность, потешались в собачьей пляске. За ноги мало грызнуть, а становились на задние лапы - это почти с меня ростом, и норовили куснуть за лицо, шею, горло. Орал благим матом. Мой крик подействовал не на озверевших от долгих поисков сержантов-собаководов, а скорее на собак. Разжалобить я их не собирался, бесполезно, напугать тоже не удалось бы. Возможно, удивил нечеловеческим, полузвериным криком. В этом крике и страх, что собака полоснёт острым клыком по моему горлу… и что будут бить долго-долго, сменяясь, давая возможность исполнить торжествующий танец победителей сапогами у меня на животе… и жалость, обида по годовалому труду… спаленному варианту… потерянной мечте вырваться на волю… И я кричал, выл, ревел…Побег сорвался.

Смену сняли с оцепления, и повели в жилую зону. Вторую смену вывели на работу. Меня сначала потоптали солдаты и сержанты охраны. Били так как бьют только Беглых. Потом потешились толстые и ленивые надзиратели. Очнулся в одиночном карцере. Разогнулся – значит жив. Хоть и нездоров. Болело всё тело, весь Я. Но руки, ноги не сломаны. Рёбра наверно опять не выдержали сапожных ударов. Бог создал их слабыми. Конструктивная ошибка в расчётах. Рёбра должны хранить внутренние органы от ударов прикладами и сапогами. Что там с моими органами? Будут ли служить или испорчены побоями и перестанут выполнять свои функции..? Умру калекой, инвалидом. Насколько меня ещё хватит..? На два, три побега..?

В карцер вошли Хозяин, Режим и Кум.

– С кем копал? – спросил Хозяин.

– Сам.

– Что ты гонишь – сам? Мы что дураки? – Режим брызгал слюной.

– Сам, мне помощники не нужны.

– Послушай, - вмешался Кум, - я тебе не верил с самого начала, знал, что ты отмочишь фортель, и знал о твоём подкопе. Хотел, как вылезешь с той стороны за уши тебя и в мешок. Чтоб побег можно было считать состоявшийся и тебе пятёрку вклеить. А тут автопогрузчик с металлом провалился в твою канаву. Чтоб тебя там завалило, сучёк долбанный!

Навряд ли Кум знал о побеге. Блефовал, чтоб подтвердить престиж всезнающего и всеслышащего. Не мог знать, иначе не спрашивали бы соучастников. Это кумовские понты.

– Ну, если не хочешь назвать подельников, мы их сами вычислим, - уверенно сказал Режим. – Тебе полгода БУРа, а там, может, соберём материал и на крытку по суду. Годика на три. А ты, наверное,  знаешь, что после трёх лет крытой нормальных людей уже не бывает. Ты выйдешь психом. И никогда уже не будешь нормальным человеком. Ты понимаешь, ЧТО тебя ждёт?

– Чё ж не понять? Ясно, как солнце. И я вам благодарен за особое внимание ко мне.

– Он ещё ехидничает, сволочь недобитая! – Рассвирепел Кум. – Я в БУРе тебя сгною, будешь весить сорок кило вместе с ботинками и клопами. Я вам туда специально завёз два спичечных коробка цыганских клопов. Особой породы. Они в уши спящему залазят и выгрызают барабанные перепонки…до мозга добираются…

Попугав, погрозив, руководство зоны удалилось. Для них всякий побег ЧП, начальство по голове не погладит в Управлении. А предотвращённый побег – это плюс. Зеки должны или могут бежать – их право, а Кум ловит – это его обязанность и, естественно, заслуга. А полгода БУРа я перекантуюсь. Отдохну. Книжки почитаю. Кормёжка, правда, скуднее, чем на зоне, но продержаться можно.

В БУРе держали злостных нарушителей режима. «Барак усиленного режима» или ПКТ -  «Помещение Камерного Типа» - так менты переименовали эти комфортабельные номера. Наркоманы, картёжники, драчуны и хулиганы, а также отказчики от работы.  В двух общих камерах содержалось человек тридцать пять. Одна камера с выводом на работу, другая без вывода, только положена прогулка.

Раздатчик баланды, особа, приближённая к Нарядчику, шепнул и передал ксиву. В зоне готовится большой этап на дальники. Это значит, или север, Воркута, Архангельск. Или Сибирь-матушка.

В средней местной зоне приблизительно тысяча человек зеков. Зона работает, что-то производит, а мутят не более полсотни человек, ну, семьдесят. Наркотики, карты, драки и отказники. Обычно они содержатся в ШИЗО (штрафном изоляторе) или в БУРе. Кое-кто в карцере. Они мешают Хозяину делать производственный план. За нарушителей начальника ругают в Управлении. Пользуясь случаем, а именно разнарядкой на этап, Хозяин вычищает зону от нарушителей. Если в разнарядке, например, требуются специалисты – токари – четыре человека, сварщиков – три человека, столяры–плотники – пятнадцать человек, то всех нарушителей, в зоне они называются «отрицаловка», отправляют согласно заявке на этап. И никто никогда не упрекнёт Хозяина за то, что вместо специалистов он отправил отрицаловку. Чистка зоны. Администрация облегчённо вздыхает, избавляясь от ярых нарушителей. В зоне становится спокойнее. На недолгое время. Потом из вновь прибывших этапов, а также по принципу «быт определяет сознание» путём самообразования возникают новые нарушители того же режима. Но есть одна особенность, местные зоны – лучше кормёжка, меньше издеваются надзиратели, ибо чаще проверки из управления или прокуратуры. И если полусотне отрицаловок есть где разгуляться, около тысячи спокойных и полуспокойных мужиков, где можно себе позволить отыграться, то на дальниках весь контингент состоит из такой же отрицаловки, как говорят «пробу ставить негде». Это всё равно, что в банку кинуть пауков и ни одной мухи – пауки будут жрать друг друга. Это жестокая борьба.

Весь БУР, ШИЗО и карцер выгнали в зону. Дали три часа на сборы. Поотрядно зачитали списки этапников. И что там за сборы..? Какие вещи – «пенис да клещи». У меня, например, уже собралось с десяток книг. Кто то подарил, у кого на хлеб выменял и всё. До железнодорожной станции возили воронками. Езды два часа. Набивали стоя, прижатых друг к другу, до двадцати человек. Это много. Грузили в столыпин. Отправка ночью. Вагон тоже переполняли за пределы возможного. Прессовали каждую клетку (зарешёченное купе) тело к телу. А дорога дальняя, ох, дальняя. Я не знаю, каким правом очерёдности пользуется вагон заключённых, но мы, набитые как шпроты, часто стояли, чего-то ждали, потом прицепляли к поезду и везли на восток. На третьи сутки лежания в спрессованной тесноте, без прогулок и при омерзительном питании (сухой паёк съели ещё до отправки) вагон стал гудеть от возмущения. Конвой пытался успокоить путём запугивания.

–  Дальше солнца не загонишь! Меньше пайки нам не дашь! – кричали зеки. – Напугал бабу толстым..!

– Да, успокойтесь! Что я могу сделать? Я вас не паковал, я только охраняю. Тихо!

На станции кто-то из солдат, соблазнившись тройной ценой, занёс тайком несколько бутылок водки. И началось… Естественно, что водку пили максимум десять человек, а охмелел весь вагон. Загудел как улей. Трое суток лёжа в тесноте, духоте, вони… Полуголодные и злые…

– Качай вагон! – заорал кто-то хриплым басом.

– Качай, качай! – поддержал чей-то визгливый голос.

– Давай, давай!

– Начинай! Ну! Начинай!

– Раз! И р-раз, два, взяли! И раз! И раз!

– Давай все! Не сачкуй! Все давай!

Я не мог даже предположить, что огромный тяжёлый вагон можно раскачать. Изобретательный народец – у некоторых по пять и более судимостей. Их-то уж повозили по России-матушке. Наездились, натерпелись, научились. Вагон качался из стороны в сторону. Попали в ритм рельсовых стыков и рывков локомотива. Конвой мотался беспомощно по вагону, крича, угрожая, прося и умоляя. Народ вошёл в раж, а вагон в ритм раскачки. Наконец под вагоном что-то громко хрястнуло. Появился посторонний звук, клацанье. Вагон просел, перекосившись на одну сторону. Подогретый успехом народ заревел от восторга. Солдаты в панике забегали, не зная, что предпринять.

На ближайшей станции наш вагон затолкали в депо. Солдаты оцепили его в два кольца. Рабочие железнодорожники меняли под колёсами или рессоры или пружины. Работа заняла где-то три-четыре часа. Нас всех покормили горячим супом. Из какой-то местной столовой конвой в термосах таскал еду. Зеки, припав к решётчатым окнам, жадно пялились на женщин в замасленных комбинезонах. Они выглядели так ужасно, что и пол определить можно было с трудом. Но это был «сеанс». Так среди кадровых зеков назывался любой образ, связанный с женщиной. Потом законсервированный в памяти он помогал при мастурбации.

Опять «столыпин» покатил на восток. Сибирь бескрайняя, Сибирь таёжная, Сибирь каторжанская.

Ещё через трое суток нас привезли на знаменитую Краслаговскую пересылку «Решёты». Столь лирическое название носила и станция. «Краслаг» - всесоюзный штрафняк. Сюда свозили «отрицаловку» со всей страны. Пересылка была построена в тридцатые годы, когда коммунисты взялись активно уничтожать свой народ. С десяток огромных бараков, длинных как поваленные небоскрёбы. Жёлтые брёвна сосен, коричневатые лиственниц, толстенные. Стройматериал рос рядом. Тайга гудела в двухстах метрах. Бараки строились крепко, надолго, навсегда. Рабы для строек коммунизма были нужны постоянно.  Лес для строительства поставляли в основном зеки.

Этап завели в один из бараков. Сто – сто пятидесятиметровый барак был разделён коридором на всю длину и поделён на камеры. Камеры вмещали приблизительно по сто человек. Ну и зрелище. Достоевский в «Записках из мёртвого дома» заболел бы комплексом неполноценности, если б удалось увидеть и сравнить тогда и сейчас, каторжан царских и коммунистических.

Синий дым от курева, вонь от портянок и носков, от пота немытых тел, от духа физиологического. Среди этого букета улавливался запах анаши. Шум, гам, крики, толчея. Ну, караван – сарай. Нары делили камеру на две части. На всю длину (метров пятнадцать) справа и слева. Сплошные, из бруса сотки. Край нар из толстой лиственницы, где-то сороковки (сорок сантиметров) в диаметре. Она на пилораме была превращена в квадрат. От круглого бревна отпилили с четырёх сторон, и получилось квадратное бревно. Но даже его длины не хватило на всю камеру. Посредине на толстой опоре сходилось второе бревно. Два яруса нар спереди окантовано таким брусом. Но что бросалось в глаза. Наружный прямой угол бревна был отполирован многочисленным лазаньем на нары и с нар до полукруга. Десятки тысяч зеков на протяжении многих лет своими руками, боками и задницами закруглило прямой угол бревна на овал первородного состояния.

Возле параши драка. Кто-то выяснял отношения. Такая лёгкая разминка. В нижнем углу расположилось несколько «полосатых» авторитотов с особого режима.

Им как особым терпигорцам давали положняк: еду, курево, кое-что из тёплой одежды. Их было пятеро, так что отдельной камеры не нашлось. Кинули в строгую. Игра в карты объединила два десятка участников и болельщиков. На пересылке никто не боялся режима. Какое наказание за нарушение? Больше двух-четырёх дней здесь никто не засиживался. Отсюда шли на зону. И надзиратели прикрывали глаза на всё, что происходило в камере.

С верхних нар головой вниз скинули парня. Оказалось, был где-то когда-то «опущенным». Выявили, наказали и в стойло, на место, у параши. Ночью его вафлили (занимались оральным сексом) и трахали О. О. Р. (особо опасные рецидивисты). Выявилась ещё пара тихих, запуганных педерастов, которых тоже использовали для сексуальных утех.Обычные камерные будни.Случались разборки.

Сцепились два подельника. После долгих горячих выяснений и доказательств правоты – неправоты, стали избивать друг друга. Били долго до усталости, до бессилия. Может, это и была правота для обоих.

Утром рано стали просыпаться. После вагонного перестука спалось лучше. Спали близко друг к другу, в тесноте и в обиде. Кто-то толкался, кто-то норовил обнять близлежащего, что вызывало бурный протест, храпели, бздели, пердели…

Я перевернулся на другой бок (спали на голых досках) и уткнулся носом и рукой во что-то липкое. Брезгливость прогнала сон. Глянул на руку – в чём-то тёмном измазана. Окно было далеко, рассвет едва пробивался. Но каким-то внутренним инстинктом, по запаху почувствовал, что это кровь.

Через одного лежавшего рядом со мной был труп. Молодому парню перерезали горло. Тихо и убедительно. Поскольку доски нар не были идеально ровными, то часть крови потекла в другую сторону, попала в щель и, свернувшись, закупорила её. А часть струйкой потекла в мою сторону. А тот, что лежал между трупом и мной был весь в крови. Вскочил, увидел кровь, испугался, заорал, не понимая в чём дело, откуда кровь. Когда понял, что кровь не его и он не порезан, успокоился и радостно загыгыкал: «Гы-гы, во бля! Я думал, в натуре пописали меня в непонятке…»

Зарезали тихо, даже рядом лежащие не заметили, не услышали. А может, делали вид, что не видят, не слышат. Потому и труп один, а не два или три,с любопытными в добавку. Видимо было за что.

Менты навели шмон, так для порядка. Хотя какой порядок? Никаких следов, никаких улик, а сотня подозреваемых закоренелых, я бы сказал отборных, уголовников, не могут дать ни малейшего шанса на раскрытие убийства.

Из камеры на этап выдернули два десятка зеков. Спустя три часа столько же прибыло. Меня с полусотней других, в основном из моей зоны, выдернули следующим утром. Принимал злой конвой. Если на некоторых папках с надписью «Личное дело» была одна красная полоса (где-то сболтнул лишнее, кто-то стуканул), означавшая «склонен к побегу», то у меня было три полосы. Это сразу бросалось в глаза. Конвой реагировал как бык на красную тряпку.

– Тэ-э-к! – Краснорожий сержант держал в руках мою папку. – Тэ-э-к! Шустряк хренов! Мы тебе сухожилие подрежем. У нас тайга, далеко не разбежишься, – заверил он сам себя.

Насчёт сухожилий это правда. У мёртвых зеков во избежание чуда воскрешения и симуляции, кузнечными ножницами резали, перекусывались подколенные сухожилия. Эх, Монтекристо! Халатные у тебя были сторожа. У НКВД – не убёг бы. Да и гестаповские мальчики до таких перестраховок не додумались.

Погрузили в обычный вагон местной железнодорожной ветки и поехали на север, перпендикулярно основной транс магистрали Москва – Владивосток.

В Управлении Краслага было около тридцати лагерей. Они расположены на север, в сторону Братска. Все зоны валили лес. Тайга в тайге. Такого леса, как в Краслаге, нет нигде. И зоны располагались с учётом рентабельной заготовки леса: свалить, обработать, отправить.

Зона приняла нас, что называется, с распростёртыми воротами. Деревянные ворота, деревянные заборы, деревянные бараки и такие же деревянные лица зеков и конвоя. Всё вокруг из дерева… Тайга.

Барак,как и на пересылке напоминал упавший небоскрёб метров 150 длины. Просторно и холодно. Мороз для осени ударил рано, неожиданно и сильно. 35градусов(не водки)-это много. Не вздохнуть не охнуть. Мы, не привыкшие к таким холодам завяли, как крымские розы.

« -Куда мы попади! Мама дорогая, вымерем как мамонты!»

Завыли жалобно теплолюбивые зеки европейских зон.

Под окном затарахтел трактор. Он приволок на тросе огромное бревно. Огромное по длине и по диаметру. Тракторист отцепил трос от бревна. Достал из кабины бензопилу «Дружба» (ну, кто так мог назвать бензопилу?) в течение нескольких минут раскроил бревно на полуметровые куски и уехал. Какой-то плюгавенький мужичок лет шестидесяти принёс два колуна и сказал:

– Так, махновцы и бандеровцы, вот вам инструмент, будете из тех чурок карандаши строгать и топить.

Для сибиряков все, кто прибыл из-за Урала, считались махновцами и бандеровцами. Это было традиционно. Не обидно и не оскорбительно. Скорее, как бы, географическое  определение места былого жительства. Значит, сибиряки-колчаковцы.

Надо было спасаться от холода. Здоровенный, почти двухметровый, шахтёр донбассовец по кличке «Кайлуха» взял колун и пошёл колоть карандаши. Чурки сантиметров по семьдесят-восемьдесят в диаметре напоминали колёса от грузовика. Даже шина бензопилы с трудом справлялась с таким диаметром. Делался специальный косой подпил, чтобы глубже достать до середины бревна с двух сторон. Кайлуха могучим размахом стал бить колуном по дереву. Колун отскакивал вверх от мёрзлого колеса, как от накачанного баллона. Осатанев от злости Кайлуха молотил изо всех сил, а «колесо» так и не распалось на «карандаши». Кайлуха перевернул чурку на другую сторону. Ударив ещё с полсотни раз, так и не смог расколоть на дрова.

– Хватит, я уже согрелся, - сказал он, вытирая пот. – Следующий греться. – Он кинул колун в снег.

Помахали колунами ещё пара крепких мужиков. Пар валил из ушей, как у Сивки-Бурки, а дров нет. На мёрзлом дереве были неглубокие выщербленные вмятины от колуна и всё.

Плюгавенький, тот, что принёс колуны, шёл отгребать снег. Бросил лопату, взял колун.

– Ну, махнота, ни украсть, ни покараулить… Учитесь, пока я жив.

Прямо чудо на глазах. Этот пятидесятикилограммовый мужичок обошёл колесо вокруг, внимательно всматриваясь в свежераспиленную фактуру дерева.

– Что он там выискивает, таинственные знаки или укрытые письмена? – спросил я Кайлуху, который с открытым ртом наблюдал за Плюгавым.

Ударами средней силы, но в какой-то особой геометрической последовательности, Плюгавый, ну, за три минуты, то есть за два десятка ударов, расколол чурки приблизительно на те же два десятка кусков. Потом один из кусков, более пропитанный смолой, разбил действительно на карандаши. Ну, в палец толщиной щепки. Для распаления.

– Ну, сука, - выдохнул изумлённо Кайлуха, - на спор бы руку дал отрубить. Как он меня сделал! Вот, бля, мужик. Ну, как ты мог, а я нет?! Я два эшелона угля нарубал, а с деревом не справился. Как? – спросил он Плюгавого.

Тот закурил половинку извлечённой из шапки сигареты и спокойно пояснил:

– Ты здесь три часа, а я двадцать седьмой год. Научился, как видишь. Раз ты шахтёр-стахановец, так и быть. Смотри, на каждом дереве есть слои прироста. Учитуй их расположение и бей. Отскочит, как намеряешь. Это просто. Знать надо. Научишься лет за десять. -оптимистично утешил Кайлуху.

В бараке были две металлические двести литровые бочки, вваренные трубы, вырезанные дверцы и поддувало. Это нехитрая каторжанская печь. Через полчаса она стала малинового цвета, и пошло по бараку животворящее тепло. Кольцо зеков вокруг бочки-печки расширилось. Жара оттесняла особ приближённых к его величеству Огню. Народ согрелся и повеселел. Пришёл нарядчик и капитан. Стали распределять этап «специалистов». При отправке этих специалистов на этап из личных дел были вырваны десятки постановлений о ШИЗО и БУРах, о картах и наркотиках. Теперь эти высококвалифицированные специалисты должны радовать новых Хозяинов.

– Токари есть?

Тишина.

– Сварщики есть?

Опять тишина.

– Электрики есть?

Все молчат.

– Ну, хотя бы слесари-ремонтники, инструментальщики? – с надеждой поинтересовался капитан.

– Начальник, таких людей как ты хочешь найти, нет среди нас. Такие люди, как ты ищешь, на заводах, фабриках работают. А мы бродяги. – За всех ответил мой сосед по БУРовской камере наркоман Грек.

– Ну, кто разбирается в технике, слесарничал? – с  последним шансом спросил капитан.

– Технику я знаю, любой замок, любой сейф осилю. Тебе нужен , начальник, такой специалист? – с усмешкой спросил старый «медвежатник» по кличке Фома.

– Ну, и подарок мне прислали. Всех в БУР. На хрен вы тут сдались! Мне технари нужны, машины, станки отлаживать. А тут набор рецидивистов. На крытку сгребу бульдозером! – заорал капитан.

Тасуя папки личных дел, и ему на глаза не могла не попасться моя расписная краснополосая.

– Ну, вот, беглецов нам не хватало. Кто Бакатов?

– Я, статья, срок, осуждён тогда, там, на столько… - отрапортовал я заученную как таблицу умножения зековскую биографию.

– С тобой ясно, в тридцать восьмую бригаду. Там таких, как ты, полсотни. Рыпнешься – сгною. И помни одно: у нас беглецов редко берут живыми даже в запретке, а из побега живых не приводят, только привозят готовеньких. Понял?! Я хочу слышать!

Капитан упёрся в меня взглядом выпуклых жабьих глаз.

– Ответь, понял, нет?!

– Да, понял, гражданин начальник. Что ж тут непонятного – сгноите или убьёте. Только скажите, что за тридцать восьмая, радоваться этому или огорчаться? За честь считать,за особое ко мне отношение  ?

– Там собраны все, кто пытался бежать и кого не застрелили. Из всех зон Управления. Там не заскучаешь.

Нарядчик с завхозами распределил этап по отрядам и бригадам. Около десятка с нашей зоны отказались идти в бригады, и были направлены на пятнадцать суток в ШИЗО с последующим переводом в БУР.

Тридцать восьмая располагалась в бараке поближе к штабу и караульному помещению солдат. Такой же огромный барак, поделённый на секции. С двух сторон двухъярусные шконки по пятнадцать в ряду. Между ними широкий, метров пять – шесть, проход. Бригада была на работе в промзоне. На шконках валялись два парня. Один с перебинтованной рукой, другой просто читал книгу. Завхоз и шнырь показали мне шконку.

– Выбирай любую. С жилплощадью у нас легко. Видишь, где пусто, там и свободно, - пояснил шнырь, шустроватый дедок лет под семьдесят. «Наверное, колчаковец, - подумал я, - в гражданскую коммух рубал саблей».

Я принёс из каптёрки матрац, одеяло, простыни. Разложился, постелил. Даже пару часиков удалось полежать, отдохнуть. К шести часам завалила с работы бригада. Шум, гам, галдёж. Характерный как всегда и везде. На секцию тоже была одна печка из бочки. От неё шёл такой жар, что шконки отодвинуты были на три-четыре метра. Моё появление почти никого не интересовало. Как-то даже не заметили… Когда отдохнули, просушили валенки, поужинали, чифирнули, кое-кто лениво, без особого любопытства, так по дежурному, спросил:

– Откуда?

– Срок какой?

– Бегал или собирался?

– Ко мне на колун пойдёшь? – спросил шепеляво светлый головастый парень с акцентом.

Он смотрел на меня синими глазами и улыбался. Улыбка в этих местах редкое явление. Я тоже дружелюбно ответил.

– Мечта детства – колун.

– Мадис Рандвиир, - протянул руку светлоголовый и с гордостью добавил – Эстонец.

– Хоть и не знаю где имя, где фамилия, Иван Бакатов, тоже немного нерусский, - ответил я крепким рукопожатием.

Не знаю почему, но годами наработанная осторожность и недоверие отступили. Я почувствовал, что этому человеку можно верить. Общаясь с ним, я расслабился, отпустил дежурное защитное забрало и легко разговорился.

– Имя у меня Мадис, а фамилия с двумя «и» - Рандвиир. Это значит «полоска берега». Я родом с острова Саарэма, жил в Тарту. Это наш университетский город. – С гордостью в голосе рассказывал Мадис о своей маленькой родине.

Мне тоже пришлось несколько фраз сказать о себе. Эстонец не шёпотом, а нормально, открытым текстом заявил как манифест:

– Коммунистов ненавижу! Это враги всех людей. Буду их убивать. Это программа моей жизни. – Спокойно, без пафоса, будто заявил, что хочет окончить курсы трактористов и работать по специальности.

Я сразу понял, что это свой человек. Имеющийся опыт многоликого предательства, агентурной подлости – абсолютно не работал в защитном режиме. Ну, мог же Кум подослать ко мне своего соглядатая? Так делалось и, наверно, будет всегда в зоне. Но Мадису я верил. Первый человек среди зеков.

– Под сказанным подписываюсь, могу быть рядом, в строю, – уверенно и просто сказал я. Он меня понял. К нам подсел дедок лет   шестьдесят, сухощавый, худой, высокий и удивительно голубоглазый. У Мадиса синие-синие глаза, темнее голубых, а у деда светло-голубые, как летнее небо.

– Иван Посвалюк, - протянул он руку. – Штабелёвщик в звене Мадиса.

– Его кличут «Бандеровец», меня – «Фашист». Ну, тебя как прозвали? – спросил Мадис.

– Стрелянный. Я предпочитаю имена, но против годами формировавшихся традиций не попрёшь.

Мадис сел за третью попытку убежать из СССР в Норвегию. Захватили самолёт. Подельник ранил пилота, тот не мог поднять самолёт. Сорвались планы. Штурмовая группа «Альфа» повязала захватчиков. Два подельника Мадиса были застрелены. Он только ранен. Вылечили, осудили и с «десятериком» на усиленный. Там бежал, добавили год и восемь месяцев и на строгий. Потом дальний этап и Краслаг. Тридцать восьмая бригада беглецов.

Иван Посвалюк пацаном был на подхвате у махновских ребят. Вроде сына полка (махновского). С тридцать девятого, когда красные напали на Польшу, воевал против коммух. И до сорок шестого года. Почти семь лет непрерывной войны. Был в УПА. Отстреливал НКВДэшников. Зимой сорок седьмого года был загнан в Карпатах отрядом истребителей. Так называли красных палачей, которые обязаны были истреблять тех, кто отстаивал свои идеи независимой Украины. Ивана взяли в горах с отмороженными ступнями ног и двумя ранениями. Без сознания, полуживого. Вылечили, осудили. Дали двадцать пять плюс пять плюс пять (двадцать пять лет срок по кодексу до шестьдесят первого года, пять лет высылки и пять лет лишения гражданских прав). Восемнадцать лет уже отбыл. Но бежать не отказывался никогда. При любой возможности. С полупроцентным шансом на успех. В глазах Ивана, в его взгляде чувствовалась сила, точнее просто полное отсутствие страха, а это и есть сила. Сила духа, сила личности.

Я понял, что попал к Своим. Это были близкие по духу, убеждениям, а главное по Ненависти К Коммухам. Такие не предадут и не продадут. Я впервые поверил. Я был один, а стал тройным.

Тридцать восьмая «ББ» (бригада беглецов) сформирована в основном из беглых. В Управлении Краслага было примерно тридцать зон. Зоны большие – от тысячи до двух. Производство огромное. Тайга бескрайняя. Лесоповал, транспортировка, разделка леса и лесозавод: доски, шпалы и так далее.

В сезон бегут из каждой зоны приблизительно по пять- семь человек. Обычно двое  уходят  удачно, троих убивают в тайге при поисках и погонях, ну, и два – три человека чудом уцелевших часто после ранения, недобитых и недогрызанных собаками, с добавленными сроками, привозят в нашу зону, в нашу 38-ю ББ.

Бригада колеблется от пятидесяти до восьмидесяти человек. В ней естественно есть два – четыре человека кумовских  агентов. Но в основном народ дерзкий, битый. Даже авторитетные паханы признавали беглецов, прошедших проверку и испытания смертью, как особую категорию Зека. Конечно, когда кто-то, рискуя жизнью, идёт под пули ради свободы, а другие неспособны на это, боятся лезть под автомат и ещё больше бояться признаться в этом, чтоб не потерять авторитет. Возникала напряжённая конфликтная ситуация. Если в побег, уходила группа зеков, вся администрация и охрана на ушах, все на поиск. Зеки довольны… «Ребята ушли: знай наших… Молодцы. Хрен их возьмут…» Так гудит зона, восхваляя беглецов. Через три – пять дней поймали. Трупы привезли под зону. Кинули на обозрение, живых, если есть, могут просто отправить в БУР. Такое практиковалось. Хозяину не выгодно было заявлять в Управление о побеге, особенно групповом. Если он своими силами ликвидировал беглецов в течение трёх суток, мог не докладывать в Управление. Беглецов могла задержать охрана соседних зон. Существовал договор между Хозяевами о взаимопомощи при побеге. Зеков также ловили тунгусы. Им платили за беглеца пятью килограммами муки, килограммом соли и двумя пачками пороху.Где как .Одинаковой таксы не было .Все зависило от щедрости и настроения Хозяина.

Аборигены зеков никогда не приводили. Они стреляли, отрезали ухо. Приносили в зону и им оплачивали товаром за ликвидацию зека. Туземцы стали дурить Хозяинов. Они обрезали оба уха, один охотник нёс ухо в одну зону, другой второе ухо в другую, где был побег. Оба получали товарное вознаграждение. Потом фокус разоблачили. По количеству сданных в приёмный пункт ушей беглых было в два раза больше, и арифметику изменили: два уха для сдачи-получяй товар.

Если проверки в зоне было две в сутки, утренняя и вечерняя, то в нашей бригаде каждые два часа. Ночью, когда бригада отдыхала после нелёгкой работы, всё равно было две-три проверки. В рабочей зоне за бригадой был закреплён «пастух». Надзиратель каждые два часа приходил к бригадиру и спрашивал, где какое звено. Основная работа бригады заключалась в заготовке дров, погрузке вагонов и штабелёвке леса. Брёвна не подходящие под категорию «деловая», трактором стягивались на пустырь, и там шла разделка на дрова.  Расколоть, чтоб сторона раскола не была больше шестнадцати сантиметров. Норма на одного человек – одиннадцать кубов. Дрова надо было сложить в штабель не выше двух метров. Учитывался коэффициент плотности. Иногда грузили дрова сразу в вагон или на платформу. Чтобы получатель дров мог предъявить претензии администрации зоны, строили шалаш. Из палок, досок сооружали объёмную конструкцию и обкладывали дровами. Снаружи вагон полон, а внутри пустота. Этакие шалости зековские, чтоб хоть чуточку напакостить ментам, и меньше сил потратить.

Пришла сибирская зима. Тридцать – сорок градусов мороза – это нормальная температура для этих широт и времени года. При минус сорока двух день активировали. На бумагах, в отчётах он считался нерабочим. А на работу гнали. Надо было давать стране кубометры леса, а значит, премии администрации. Лес, сваленный и распиленный в якобы нерабочие из-за мороза дни, распределялся как сверхплановый , давал Хозяину успех  и деньги.

Позже морозы ударили за пятьдесят. Минус пятьдесят семь, пятьдесят восемь – это ужас. Даже в быту такая температура проявлялась с характерными особенностями. Холодно – это ничего не говорит. Холодно в Ялте, когда ты в майке, а с моря ветерок и плюс семнадцать. Всё относительно. Прежде всего, тишина. Ну, непередаваемая, неописуемая тишина. Треснет ветка в тайге за два километра – как выстрел. Лопаются резиновые подошвы на валенках. Кантовочные крюки из стали толщиной в указательный палец разбиваются, как хрустальные, если хрястнуть ими о пенёк. Моргнул и ресницы слиплись, примёрзли верхние к нижним. Плюнул – ледышка упала на снег. А хуже всего поссыкать. Пенис от мороза не хотел вылезать не из брюк, не из тела. Когда его извлекаешь, он уползает вовнутрь паха и писается с трудом.

Но такие морозы два – три дня и опять тридцать пять – сорок, то есть нормально. На разделочной эстакаде, да и у нас в тридцать восьмой, на колуне работают в одной рубахе. Из ушей пар валит, с ушей дым, как у Сивки-Бурки. Норму надо давать. Невыполнение грозит пониженным пайком. Урезают хлеб и баланду. А голодный зек мороз переносит хуже. А потом за «систематическое невыполнение норм выработки» в БУР на два – три месяца. Главное, «…не промочить ноги...», как говорили герои Дж. Лондона на Аляске. Тот, кто не стряхивая снег с валенок, совал их к малиновой от жары печке, вода от снега впитывалась и, выйдя на мороз, валенок промерзал насквозь. Зек выбывал из рабочих рядов. Отмороженные пальцы ног, как и рук, считались умышленным членовредительством. Помню случай в БУРе. Хакас по кличке Собака (национальность хакас тоже звучит как кличка) проиграл валенки в карты. Утром камеру выводили на работу. Выпал снежок десяти – пятнадцати сантиметровый. Три десятка зеков в сопровождении двух надзирателей шли гуськом, протаптывая себе дорожку в рыхлом девственном снегу. Я шёл предпоследним.

Идущая впереди толпа протоптала свежий рыхлый снег до старой спрессованной дороги. Ощутив что-то под ногой, я подумал, это сучок, обломок ветки. Сучком оказался большой палец ноги. Не такой уж и большой. Палец как палец. Чёрный, грязный с огромным кривым ногтем. Я быстренько подхватил находку и зажал в рукавице. Кому могла принадлежать эта хрупкая часть ноги. Оказалось Хакасу. В общей суете вывода на работу, где идут плотно друг к другу, никто не заметил, что он босой. А в свежем пушистом снегу тем более. Мороз был под сорок. Пока пересчитали, построили, десять минут ходьбы до вахты, там снова проверка – пересчёт, тары-бары. Вся зона уже выведена на работу. Остались мы, БУРовцы, на закуску. Общее напряжение спало. И уже перед рабочей зоной я протянул палец Парабеллуму:

– На, насовсем. Объявится хозяин – обменяешь на чай. Не будет хозяина, сделаешь мундштук для курева.

– Ох, ни хрена себе находка! – заорал Парабеллум. – Мужики, свежее мороженое мясо! – Начал он подбрасывать вверх палец.

– Всем встать в шеренгу! – Крикнул надзиратель Людоед.

Обнаружить беспалого «Собаку» было легко. Оказывается, на сорокаградусном морозе ходить босиком надо осторожно. Походка должна быть особой. Он потерял больше половины пальцев на обеих ногах. Поотпадали, поотламывались, а крови нет. Чуть сочится и стынет. Обломки на ногах кровоточили, но слабо, даже на кровь не похоже, так коричневая ржавчина.

Так, Мересьев, топай остатками ног в зону, и не спеши, а то до колен сотрёш. Там в санчасть. По дороге собери свои пальцы, может, пришьют. Хотя на хер они тебе. Ты специально мастырнулся, чтоб на больницу съехать, - командовал Людоед. – Остальные на работу. Смотрины устроили, подумаешь, пальцы посыпались по дороге. Невидаль!

Посвалюк, Рандвиир и я, будучи отдельным звеном, могли спокойно поговорить о побеге. Посвалюк, как старший и опытный, предлагал подкоп из-под школы. Рандвиир спрятаться в вагоне при отгрузке леса, дров, шпал, досок, опилок. Я предлагал таран ворот лесовозом КРАЗ. Каждый вариант имел свои плюсы и минусы.

Подкоп при таком контроле тридцать восьмой бригады будет замечен и раскрыт до побега. Это ясно как день.

Выехать в вагоне – вариант неплохой. Я предложил подбросить портянки потные в вагон и посмотреть, как среагирует собака. Найдёт или нет. Собаки разные есть – и дурковатые, так для понтов. Несколько проверок принесли хороший результат. Собаки не всегда вынюхали портянки. Но человек пахнет сильней. Я предлагал простыни пропитать соляркой и закутаться в них как в спальный мешок. Но это к весне. Времени ещё много. И вариант тарана я отстаивал, как авторский. Надо только знать расположение соседних зон, чтоб из нашей не убежать в другую, рядом расположенную. Обсуждали, спорили, доказывали, опровергали. Было приятно даже обсуждать возможный побег. В кругу единомышленников, где можно верить. Это такая редкость в жизни вообще, а в зоне тем более. Я знал, что весной рванём. Как – непонятно ещё, не ясно. Но точно уйдём в побег.

А пока надо обдумывать все мелочи, все варианты…. О, как сладостно думать, мечтать о побеге…

К нашему месту работы подошёл Коля Хорунжий:

– Помогите, мужики, хочу на больницу съехать с переломом. Перебейте руку, а? – жалобно просил он искалечить себя . Господи, театр абсурда. Человек умоляет перебить руку, а не наоборот: «…пожалуйста, не надо, не бейте меня…»

Просьбу надо выполнять. Тем более что надо, человек хочет «закосить» на крест.

Хорунжий снял бушлат, усиленно обмотал руку и положил её между двух поленьев.

– Давай, не колуном, а поленом. Колуном можно перебрать, переборщить.

– Что значит перебрать? – спросил я, не понимая «пере».

– Будет открытый перелом. А тогда возможно заражение. Пока довезут до коновалов (врачей) всё может быть. Потом руку оттяпают начисто. Это не в моих планах. Так что делай, как я говорю.

Он показал мне на полено. Толстое, увесистое.

Я размахнулся и саданул по замотанной в бушлат руке. Послышался глухой хруст.

Хорунжий с шипением потянул в себя воздух,  потом с ещё большим шипением из себя выдохнул и ругнулся сквозь стиснутые зубы.

– Всё, я пошёл на вахту. Скажу, бревно упало со штабеля. Спасибо, Стрелянный. Умелец ты, спец. Следующий раз опять к тебе обращусь. Костолом! Я пошёл.

Рандвиир крикнул вслед:

– Давай я тебе пилой отхвачу начисто руку, дольше в больнице кайфовать будешь!

– В другой раз! - послышался ответ Хорунжего и он скрылся за штабелями.

Пришёл вольнонаёмный мастер. Бывший зек. Отбыл четвертак и остался здесь в посёлке.

– Ребята! Машину дров сделайте. Сушняка кедра. Я вам харчей подкину. С Бригадиром я договорился. Послал к вам. Только быстро и сушняка. Для себя.

Просьбу мы выполнили охотно. Харч был стимулом. Эстонец на бензопиле выводил надрывную мелодию предстоящего пиршества. Я колуном выбивал там-тамовские ритмы. За час мы заготовили и отгрузили машину роскошных дров. Получили двухкилограммовый кусок сала и две буханки хлеба. Все эти дары были нелегальны. Главное не водка,  так что охрана прикрывала глаза на такие гостинцы. И делалось это не ради нас, нашей сытости, а ради вольняка, которому нужны дрова для жизни при морозе. И ради соседских приятельских отношений. Посёлок маленький и все друг друга знали.

Уже сев в кабину, вольняк достал плитку прессованного чая «Белка» и кинул в окно.

– Держите, на закусь!

Плите не дали упасть в снег. Поймали на лету. Гуляло наше звено.

– Надо позвать Балыка и Шуню, – предложил Посвалюк. – Это порядочные мужики. Хавка есть. Менты найдут – отберут, всё не сожрём.

Звено Балыка работало недалеко. Если не тарахтела «Дружба», то свист и взмах шапкой будет ясен. Соседи видели, что мы грузили машину, и всем было ясно, что нас «подогрели».

Пришли Балык, Шуня и Граф. В литровой кружке запарили чифир. Салом почистили зубы, чифиром согрели душу. Сытые, довольные, норма сделана. Отдыхаем. На огонёк забрела парочка блатных шустриц.

– Ну, чё, беглецы, гужуете? Подфартило? Делиться надо. Чё?

– Ты не чёкай, чёкало. – Спокойно сказал Балык. – Это харч случайный и тебе не положено от него ни хрена. Или ты уже масть сменил на положенца?

Получив отпор вместо харчей погрустневшая блатота побрела дальше в поисках слабины.

          ПОБЕГ   И  ДВА   РАССТРЕЛА.

Когда по тебе стреляют и когда тебя расстреливают… Какая разница? Да большая! Когда стреляли по машине ,при моём первом побеге тараном, это одно: попадут – не попадут. Да и делом занят. Напряжёнка, азарт, риск. Воля! А расстрел – это другое. Тут ты прикован к сосне, неподвижен, беспомощен и в трёх шагах на тебя направлен автомат. Не промахнётся… И первая очередь над головой в  сантиметре от причёски. Зековской, короткой до непричичности. Аж кора посыпалась на голову. А дерево так звенит, ибо я с ним в обнимку, как с любимой женщиной наручниками скован  на веки вечные. Ну, подробней.

Идея бежать была не моя. Она была неожиданна. Сердюк и Костя Питерский подошли к костру за штабелями и в лоб: «Идём на рывок. Будешь третьим?» Это прозвучало словно приглашение на бутылку водки.

– Я не один. Я кентуюсь с Бандерой и Эстонцем.

– Да знаем, мы не против. Это мужики проверены. «Зелёный прокурор» пишет вольный приговор. На жаргоне каторжан «зелёный прокурор» - это весна – зелень – особая тяга на волю, значит побег.

Эстонец согласился после двухминутного размышления,и медленно произнес:

–Все как то очень быстро. Надо бы подготовиться основательно.А так трах бах не умно.

Бандера погорячей, поазартнее: (это в его то годы, за 60 где то…)

– Да идём, сухари есть, пить есть, сухие портянки запасные есть, махорка с перцем от собак запасена. Идём. Рискнём. Как Бог даст. Как карта ляжет.

–  На чей член муха сядет! – весело подытожил шансы на успех Сердюк и заржал как на клубной дискотеке. В глазах светилась отчаянная отвага, готовоность глянуть смерти в глаза…

Может Александр Матросов с такой дерзкой смелостью кидался на амбразуру, зная, что шансов нет, ни единого.

Костя Питерский достал маленький крестик на ниточке, висевший на шее, и поцеловал.

–  Ну, Господи, помоги… Спаси и сохрани… как учила меня мама родная… Если Бог не выдаст, то свинья не съест. Не ссыте, ребята… Что нам терять? Хоромы царские что ли? У нас и так всё забрали… Волю, здоровье, больше терять нечего. Может, кто и сгинет, на всё воля Божья…

–  Перестань агитировать, как замполит перед боем. Дух поднимаешь, его и так хватает, девать некуда, через ноздри бьёт, а хули толку… С тобой все согласны. Нет возражений, не предложений. – значит ни споров, ни дискуссий… Главное одно: как прорвёмся – каждый за себя. Мне «колхоз» не нужен, общяк тоже. Сразу предупреждаю, чтоб потом  разборок на пересылке не было. – После моей заявы обсуждения прекратились.

Мы завели два трелевочных трактора, вывели на походный рубеж. Расстояние между тракторами на два корпуса где-то пять – шесть метров. По бокам, по сторонам от вышек. Включили передачу и одновременно направили их на запретку, на забор из деревянных досок. В тот же момент они переломались, как спички. Мы шли под прикрытием тракторов. Стрелять стали через пятнадцать – двадцать секунд. По тракторам зазвенели пули. Мы ушли за пределы зоны метров на тридцать. Левый трактор стал обгонять правый и пошёл наискосок в сторону. Под гусеницами просел болотистый грунт и правый трактор притормозил, не упровляемый, как и левый. Зашита наша расехалась. Видимость с угловой вышки улучшилась, и обстрел стал прицельней. От длинной очереди упал Костя. Помочь ему никто из нас уже не мог. До тайги оставалось не более сорока – пятидесяти метров. Дай Бог нам их преодолеть… На несколько секунд стрельба прекратилась. Видимо, меняли магазин. Потом опять полоснули очередями. Пули повредили мотор и правый трактор заглох. Прикрытия нет и оставшиеся метры до деревьев,  преодолевали бегом, на риск, на удачу. Повезло. Только Костя остался лежать на зелёной траве в нескольких метрах от зоны. Он умирал на воле. Он умер свободным человеком!

В тайге все бросились кто куда. Никто никого не ждал, не согласовывали направление маршрута. Я обильно потёр кеды махоркой с перцем и побежал на север. Все беглецы бегут на юг, на запад, в цивилизацию… А я решил нарушить традиции. В зоне завыла сирена тревоги. Через пять – десять минут за нами пойдёт погоня. Беспощадная псарня и натасканные мангруппы. Догонят – редко кого берут живыми. Сначала потравят овчарками, потолкут сапогами и прикладами, потом застрелят. Или сначала застрелят. Потом садистские игры уже не нужны. Не интересны.

Начал бежать, солнце било в затылок. Сколько часов я бегу? Три, пять? Солнце заходит слева. Снижается к горизонту. Сколько времени будет светло..? Четыре, пять, шесть часов? Тайга густая и при солнце мрачно, а упадёт солнце за горизонт, темень настанет непроглядная. Идти будет невозможно.

Недалеко речка Бирюса. Была популярная песня «...Там, где речка, речка Бирюса…» Это как раз там, где эта речка, ну по таежным меркам действительно не далеко, км 100 с лихуем будет.Да мне хоть Миссисипи один хрен.

Я по книжкам и фильмам помню, как плантаторы гоняли беглых негров. На конях и плетью. Сейчас гоняют меня. Провалился в яму. Мокрые кеды тёрли ноги. Я понимал, что если угроблю ноги, я далеко не уйду. А идти мне надо долго-долго. Как тот, что в песне «Прошёл Сибирь в лаптях обутый…» Я в кедах, да что толку? Мокрые рубцы стёрли некоторые места сразу до крови, до волдырей. Оборвал сухие рукава куртки и сделал вроде носков-портянок. А кеды то не в обувной лавке по розмеру куплены. Тесноваты стали. Больно. Но  идти надо. Надо идти. Бежать сил уже не было. Но шёл быстро. Насколько это «быстро» подходило к глухой тайге. Опять лезла навязчивая мелодия и слова «…Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой…глухой неведомой тайгою…»

Может судьба авторов этих каторжанских гимнов была горше моей. Но какая-то патология. Бегу как загнанный заяц, карабкаюсь через поваленные деревья, царапаюсь, падаю, задыхаюсь и пытаюсь петь-выдыхать слова: «…звериной узкою тропой…» Не до лирики. Бежать и бежать. Хотя какой там бежать… Это хочется бежать, а выходит карабкаться, иногда ползти… Темнеет. Надо найти нору и отдохнуть. Поваленное бурей дерево вывернуло корнями землю. Огромная яма, где могла бы поместиться вся наша беглая бригада. Из лежбища вспугнул какую-то коричнево-рыжую зверину величиной с огромную толстую собаку. Со слов местных кержаков это росомаха. Вспугнул – не то слово. Я сам вспугнулся! Эта тварь гребанула из подобия норы, а я окаменел от неожиданного  страха. Схватился за нож, а её и след уже простыл. А то была бы сцена «Витязь в росомаховой шкуре» или она мной поужинала.

Костя погиб. Четверо нас по тайге разбежалось. Кого первым возьмут? Кому повезёт? В яме было сухо. Нападало хвои, листьев, пахло прелым лесом. Я заснул как убитый. Мне кажется это слово «заснул» подходит в доме на кровати. А здесь в яме с прелыми листьями я как-то погрузился в другую ещё одну яму сна и, похоже,   как  потерял сознание.

Проснулся так же внезапно, как и заснул. Солнце уже взошло. Но я его видеть не мог из-за густой тайги. Прошёл ещё с полкилометра. Маленькая сопка, редколесье и я увидел солнце. Оно должно греть мне правую щёку. Тогда я буду идти на север. Ноги болели , мышцы и натёртые раны. Но идти надо.  Сгрыз два сухаря и окунулся в бесконечную тайгу. Солнце редко пробивалось через верхушки деревьев и уже грело затылок. Значит, иду верно. Иду, иду, иду подальше от зоны и к воле-волюшке… И тут я услышал выстрел, скорее хлопок. В двух метрах от меня вверх взвилась красная ракета. Это ловушка для беглецов. Всё! Я мог попасть в капкан. Перебило бы ногу. Мог зацепить зелёную нитку или прозрачную леску от самострела и меня убило бы. Самострелы примитивные: патрон в похожем на оконный шпингалет устройстве с натянутой пружиной, соединённой ниткой с деревом. На высоте десять-пятнадцать сантиметров над землёй. Эта система отработана ещё с 37-го года. Теперь меня засекли. Точно засекли. Нужно как можно скорее покинуть зону ракетного сигнала. Как можно скорее…А как  можно при моих ногах скорее? Стиснул зубы и попёр. Если до ракеты искали по общей системе «кольцо», то теперь конкретно направят усиленную группу в моём направлении. Трудней будет вырваться из кольца оцепления. Но надо. Господи, помоги мне! Если б не ноги… Если бы не присыхали к ранкам мои рукава от куртки, и каждый шаг – боль. Но, несмотря на это, я шёл быстро. На кону – Воля. Не на кону – избиение, травля собаками, смерть. Ещё по фильмам и книжкам убегающий раб рвался на волю и спасал свою жизнь, а плантатор старался догнать, как быка, как рабочую скотину. Потери первого сильнее убытков второго. Поэтому раб пёр быстрее. И если попадался, то не из-за лени, а по соотношению сил или по ошибке. Ну, сил в охранной роте хватало, да и в самом государстве, с которым я начал эти соревнования, ох, как много силы… Свежие, сытые, выспавшиеся… А я? А я уже сутки на воле! Это здорово! Ох, как здорово!

Ну, вот и кончилось моё «здорово», иссяк восторг и ликование: где-то застучал вертолёт. Из-за крон деревьев видеть я не мог, но отчётливо слышал его кудахтанье. Это по мою душу. Но раз я его не вижу, то ему меня ещё трудней заметить. Я не проходил тренировки спец. диверсантов и не знал, как надо скрываться от вертолётов. Есть такая система. Но меня с ней никто не знакомил. Так по логике и ситуации. Долго кружить он не сможет. Топливо кончится. А вот, сколько автоматчиков с псами гончими сыпанёт сверху, не знаю. Все они против меня одного.И вся страна, все 180 миллионов.

И главное – собаки. Они натасканы на запах зеков. А все мы воняем одинаково: казённой робой, немытым вовремя телом, и потными портянками. Таков специфический запах зеков СССР. Обычно поисковые группы берут что-нибудь из личных вещей беглых: фуражку, носовой платок, да и те же портянки, рукавицы – для банка памяти собачьего нюха.

Если бы не собаки – закапался бы под корнями вывороченных деревьев, засыпался бы хвоей и прошлогодними листьями и сидел бы сутки, двое. Надо полк солдат, чтоб меня найти и выкопать. А полк они кинуть не в состоянии. И вообще, первые сутки, а иногда и вторые, хозяин зоны хочет поймать беглых своими силами.

Я не знал, какой радиус от взлетевшей ракеты они оцепляют – километр, пять? Искать нору и прятаться или идти? Господи, вразуми. Ну, не знаю, что лучше. Не знаю, как поступить. Понимаю ясно только одно: лежать пассивно я не смогу. Идти больнее, зато стрессовая энергия найдёт выход. Кто-то из мудрых самураев сказал: «Если не знаешь что делать, куда идти – сделай шаг вперёд». Вроде и не время мудрствовать, не та ситуация, да и настроение не то. А что то? Не знаю. Только бежать, а там будь что будет. Как в народе говорят, была - не была. А дед Бородей носил георгиевский крест за Брусиловский прорыв, кстати и не кстати любил повторять «Или грудь в крестах, или голова в кустах». С Богом! Трудно в тайге определить расстояние, да и время тоже.

Километра два – три прошёл. Наверное. Ручеёк с чистой таёжной водой.  Комары и ещё страшнее мошки – гнуса – давали о себе знать. Если попадёшь под их стаю – тучу, надо отбиваться, они не отступят. Или от тупости, или от инстинкта выживания – я же для них как столовая. На всю тайгу один. Есть – грызть больше некого. А если б я не бежал – кого бы они тогда кусали? Пусть бы воинов внутренних войск грызли. Они лучше накормлены, у них и кровь сытнее. В глаза, уши, рот лезла мошка. Главное глаза – видеть мешали. А что видеть в тайге? Куда не глянь, куда ни протяни руки или дерево страшной толщины – вышины или кусты густые непролазные. А видеть надо всё равно. Может, я первый солдат увижу. Не увидел. Услышал. Автоматная очередь посекла стебельки кустов , со звуком «тюнь-тюнь» ударила по стволу кедра. На войне я не был (хотя разве это не война?), но упал в траву в долю секунды. Само вышло. Говорят, у военных это въелось в сознание и при лопнувшей шине, при любом хлопке, они долго ещё падали на землю, по привычке.

Услышал музыкальное слово «Фас!». Собака молча выскочила из кустов и даже не рыча вцепилась в плечо. Я видел её коричневато-зелёные глаза в двадцати сантиметрах от своего лица. У меня был нож, откованный мастером кузнецом из авторессоры. Правая рука была свободна, и всадить «воркуту» в собачье сердце я мог и мысль так соблазнительно билась почему-то в горле… Но за собаку, я знал точно, меня убили бы сразу и без разговора. А так может и не сразу и с разговором. Подошли двое срочной службы – это уже легче. Эти только бьют. Долго, сильно и больно, но не убивают. Редко, значит, шанс уцелеть есть. Недолго этот шанс душу радовал – из кустов не спеша вышел старшина-сверхсрочник по кличке «Дупель-Клык» (однозубый). О нём все говорили, что он живых беглецов не приводит. Один раз привёл живого Монгола, в 48-ом году бежал. А жена Дупель-клыка была беременна, начались схватки, а  в тайге с врачами туго, одни коновалы зековские… Роды трудные, кричит мужу-старшине, собирающемуся в погоню за беглецами: «Не убивай, Богом заклинаю, ребёнок должен живым родиться…». Ну, со слов Монгола внял мольбам жены Дупель-клык и привёл Монгола живым. Застрелил только Валеру Тюрьму. Монгол утверждал, что Тюрьма нож бросил в старшину. Ну, тот его из автомат и срезал. Так что Монгол крёстник, а дочке уже 20 исполнилось, благодаря которой уцелел беглый авторитетный зек.

А вот мне навряд ли повезёт. Жена у него постарела. Жены, наверно, после сорока не беременеют, значит и не рожают. А жаль. Что ж мне поможет? Господи, помоги, спаси и сохрани! Особой набожностью я не отличался. Как-то само вырвалось. От безисходности. То есть шёпотом из души к Богу выползло такое обращение – просьба, мольба или молитва…

– Вставай, сучий потрох! Фу! – спокойно до подозрительности сказал старшина. Собака отпустила, уселась рядом и угрожающе рычала.Че ж это он такой спокойный, не к добру это, ох не к добру....

-Прикуйте шустряка к сосне!-гаркнул он солдатам. Те старательно подвесили меня к дереву со знанием дела: приподняли как можно выше, чтоб еле касался ногами травы, и выкрутив до предела суставы рук защёлкнули кандалы. Прижатый щекой и ухом к сосенке сантиметров сорок толщины ,я чувствовал её  смолистый запах, улавливал лёгкую дрожь как возбуждённую женщину. Прямо наслаждение. Старшина закурил. Затянулся глубоко с удовольствием.

   -Мы тебя ещё не били. Не кусал Рекс. Ну,  можем застрелить, а можем не застрелить… Могу только ноги очередью перебить и бросить здесь. Муравьи и мошка сожрут тебя до того, как ты сдохнешь сам. Помучаешся досыта. Тебе ясно?—говорил спокойно, с паузой при затяжках и с гримасой, похожей на улыбку.

  -Ясно.- ответил я с трудом двигая плотно прижатой к сосне челюстью.

- .Вопрос первый. Куда пошли остальные? Маршрут? Ну?

-   Не знаю.Не договаривались мы.

Он отошёл метров на 5. Дал очередь в сантиметре над головой по сосне. Как бывший фронтовик, стрелял отлично. Да что мне эта оценка его снайперского искусства. С 5-ти метров и слепой не промахнётся. Точность его заключалась в том, что я чувствовал обжигающий след пули по волосам. Стрижка зековская сантиметровая и горячь пули по волосам на кожу, на череп передалась, что называется, обожгла. Вот так точность. Мог ведь на сантиметр ниже и пули вспороли бы череп. Даже чуть надкололи бы, и мозги от напряжения выдавило бы наружу.

 А сосна как запела под пулями! Я так плотно был прижат всем телом, особенно грудью, щекой, ухом и виском… Тюнь… Нет, то на расстоянии первая очередь, да и та в  ствол. А здесь музыка другая уже после, как пули вошли в тело сосны, она как-то жалобно тоненько дзинькала… и дрожала. Да – да, я уловил эту дрожь, почувствовал своим плотно прикованным телом… А может это моя дрожь передалась ей ,и отрожение собственной дрожи я учуял от неё с сочувствующим шелестом ветвей.

Старшина подошёл ближе. Сунул мне в лицо горячий, ещё дымящийся ствол автомата, прижал к верхней губе и деться некуда – вправо прижат к дереву, вверх не прыгну. Больно ткнул горячим стволом, опустил под горло.Уперся плотно, дальше некуда, придавил сбоку под кадык.

- -.Не скажешь – вторую очередь пущу на палец ниже. А может просто по ногам, подумаю. Так, где остальные?

Вонючий и горячий ствол автомата жег тело, больно очень. А веселые, озорные глаза старшины переполненные любопытством,  вопрошающе уставились в ожидание ответа на поставленный вопрос.

В голове моей, напуганной низколетящими, обжигающими пулями, мелькнула мысль: «Значит, никого ещё не поймали? Я первый?» Не повезло. Неудачник. И гадостная мыслишка, пакостная такая: «Если б их уже взяли – то меня бы не пытали». Было бы всё уже ясно. Хорошо это или плохо. Не главное. .Но взвесить , угадать шансы- вот что най важнейшее. Если бы старшина не проявлял столь необузданного любопытства, то может уже просто убил бы. Не поймёшь, чему радоваться, чему огорчаться,  чего ожидать.

– Да, не знаю я, кто куда ломанулся.—автомат  опустился на грудь. Долго остывает техника.

– А уговор был какой?

  -Да не было никаких уговоров. Каждый сам по себе.  Наспех. ьНа рывок.

- Ну,ну.—многозначительное, многообещающее «ну-ну» прозвучало как приговор Ревтрибунала.Я понял, что мне конец. Всеми фибрами души почувствовал смерть.

– Ну, ну!—опять это «ну-ну»,пять стрелять будет.  Выше или ниже, вот в чем вопрос.

Он отошёл опять на исходную позицию для ведения огня по прикованному Зеку СССР. Я понял, что через секунду – две умру. И не помогла моя издевательская работа над собой по искоренению страха перед смертью. Я помню, как насиловал психику, природу, как издевался над живым организмом, чтоб притупить, обуздать, уменьшить этот естественный и самый могучий Страх. .Не помогло. Мне страшно. Очень Страшно. Страх взорвал голову, от перенапряжения, мозги лопнули внутри, что то надорвалось во мне.

Какая-то апатия, безразличие… Правильно ли я пытаюсь воспроизвести события сорокалетней давности?..  Ну, вспомнить, как бежал и падал – одно. А вот как умирал – это другое. Это трудно передаваемое ощущение.

 Хорошо помню. Такое не забывается никогда. Вот только передать будет трудно. Кто поймёт? Может это непостижимо для человеческого восприятия, понимания, и выражения? Может, я ни за то взялся? Может об этом не надо?

…Даже какое-то сладостное ожидание. Ожидание чего? …Перехода в иной мир? К иной жизни? К какой то тайне? Это я сейчас вспоминаю, анализирую, сам пытаюсь понять. А другой, чужой, что и как поймёт? Даже Толстой в «Смерти Ивана Илича» не осилил Эту тему. Ни Достоевский, даже Гениям не под силу донести до нас истенное состояние умирающего. Именно сам процесс умирания. Перехода.

Но сладостное ожидание было, точно было. Оно пришло сразу после Страха. Большого Страха Смерти. Потом я раскопал у Фрейда: «Тяга (влечение) к смерти». Когда хочется, стоя на балконе или скале прыгнуть вниз. Многие признаются, что похожую тягу к прыжку, полёту вниз испытывали. Фрейд даже подвёл, обосновал это стремление материи, молекулам, из которых мы все состоим живые, вернуться в прежнее состояние железа, солей и т.д., из органики к минеральным составляющим мёртвой материи.

А ведь его никто не расстреливал. Он умней меня и, если б его под пули, как меня, добавил бы ещё что-нибудь, лучше объясняя последние секунды жизни  когда до Смерти, до Иного, до Тайны остаётся только миг.

Старшина перезарядил магазин автомата.

Где-то высоко в вершинах деревьев шумел ветер. Он играл  вершиной моей сосны, и я это чувствовал. Она гудела не так, как от пуль. Ею баловался ветер и шевелил причёску сосны. И она от удовольствия посапывала, как женщина, которую гладишь по волосам.

Муравей сполз с краешка коры – я видел его в десяти сантиметрах от глаза – и торопливо побежал к моему носу. Куда он, сука, так торопился? То ли сам вскочил, то ли я втянул вдыхая, но он в моём носу стал вести активную деятельность: или в поисках еды или выхода. Я чихнул так самозабвенно, что ударился (теранулся) виском о кору сосны, а пронырливый муравей не вылетел. Он пробирался вверх, к моим мозгам. А ещё один в глаз влез и не знаю, что он собирался там делать и долго ли, но больными слезами, как кто соли кинул, я заплакал. Слёзы капали по левой стороне щеки (правая к дереву прижата).

Старшина поднял автомат.

– Плачешь, сучёнок? Ну, вот, жидковатый ты в яйцах.Сейчас уссышся и усрешся.

Я ничего не мог поделать с собой: тот гад в носу сверлил своим хоботком или прогрызал путь к мозгам моим неимоверно. Слова старшины я подтвердил огромным чихом с соплями и брызгами.

– Ну вот, видишь, правда. «Будь здоров!» тебе говорить ни к чему. И говорить ни к чему и здоровье трупу не нужно.

Он дал длинную очередь. Я был уверен, что в меня.Че ж тут не верить, сомневаться, что промахнется?С 5 –ти метров? Ох, какие это секунды… Что там Эйнштейн о времени сказал? Что он знал о таких секундах, как мои, хоть и Гений?

В эти секунды я забыл, перестал чувствовать активность муравья где-то уже высоко в носу, между бровей и выедание глаза, который мигал сам по себе и истекал слезами.Пули опять обожгли кожу на голове,как кипятком ошпарили,голова горела будто с нее скальп сняли. Так близко близко. Хуухх. Хууух. Живой или уже не живой…Не понимаю, что происходит со мной.

Живой! Из лёгких, из желудка, кажется из всего организма, через горло выдохнулся горячий воздух – Жар Страха…Весь мой ливер был заполнен страхом и я сходил с ума.

Очередь была длинной. Очень длинной. Я умер с этой очередью. Когда она прервалась, стало тихо. Тихо, как в могильной яме, я не выдержал и поплыл. Потерял сознание. Нашел свое сознание может через минуту, может через две. Больше меня б не ждали. Добили бы и ушли .Конец репитиций с запугиванием. Им надоело и так. Мне тоже. С меня хватило бы и одного расстрела, а я перенес их два. .Даже при первом у меня не было оснований не верить старшине. Ни попугивания, ни шуточек я не ждал. Я понимал и осознавал серьезность происходящего момента. Знал что убьют.

Вот сейчас, сидя на берегу моря, ковыряясь в памяти, пытаясь восстановить, реанимировать события и ощущение тех лет, тех минут, тех секунд. Что знают о смерти яйцеголовые учёные психологи, мудрствуя над трактатами и концепциями в уютных кабинетах? Выдумывая теории и убеждают  в правоте своей. Откуда Карл Ясперс брал материал, излагая «пограничную ситуацию» и описывал эти секунды на границе Жизни и Смерти? Пусть тысячи людей подобно мне были на волоске от смерти и уцелели. И что с красноречивой достоверностью изложили суть ощущений? Даже оргазм по-разному описан талантливейшими людьми планеты. «Ах, летали, ах, летали, ох, ох, до небес возносились в наслаждении…» Банально до тошноты. А что не так, что ли? Казалось бы что проще, каждый знает, пробовал. А мое состояние пробовал?  Помню как поразило меня переживание великого Л. Толстого, после ночного видения смерти в Арзамасе.Только мистическое, неясное появление Смерти изменило мировоззрение, характер гениальной личности. А у меня не мистика, а реальное тыканье стволом автомата в меня, и десятки пуль шевелили причёску. Моя смерть близка и конкретна. Если великий писатель не устоял под её влиянием, подвёргся изменениям, то и меня простого смертного эти расстрелы очень изменили.

Я знаю своё. Знаю точно. Был страх. Мощный! Могучий страх. Протест. Желание вырвать сосну с корнем, порвать наручники и бежать… Но было и сладостное ожидание чего-то неизведанного, тайны, перехода в иной мир… Было! Было…Я это испытал. И я пишу об этом. Хочу, что бы ты знал. Может слишком заумно, сложно, повторяюсь и путаюсь, не умею, трудная тема, стараюсь как могу, как получится, ты прости меня.

Первое что я услышал прийдя в себя:

– Раскуйте его! – приказал Дупель-глаз солдатам. Те отстегнули меня, и я поплыл по стволу сосны вниз. Сполз на травку так же, как стоял (висел), мордой в траву, и так расслабленно затих. Эти секунды ожидания смерти были самым острым ощущением ЖИЗНИ. Я запомнил эти секунды, это состояние навсегда. На всю оставшуюся жизнь. Потом, когда возникали житейские трудности, воспоминанием этих особых Секунд я гасил все переживания. В сравнении с Теми Секундами всё становилось маленьким и никчемным, пустым и незначительным. Эти секунды стали для меня критерием горя, беды, трудностей…Я пережил два расстрела .За 5 минут, или за 8?Этого я не могу знать.Но, думаю, не дольше, ибо такой скучный процесс надоел бы палачу. И живой. А хули толку? Даже радости, что живой, не было.Не чувствовал ее. Видимо для радости эмоции,силы нужны, а у меня не осталось ни чего. Я был пустой. Наверно я перестал быть человеком. Что-то во мне убили, уничтожили, умертвили. Может я сошел с ума?.И не заметил, не почувствовал? Но как то осознавал, что изменился,  стал другим, не нормальным. Эти расстрелы измотали меня больше,чем при 1-м побеге овчарка, клацающая челюстями у моего горла. Есть что с чем сравнить. Господи! За что мне столько выпало? Когда и чем все это кончится. Просить конца, или оттягивать…Боже, смилуйся надо мной.

Старшина курил, щелчком сбивая пепел, прокашлялся, харкнул зычно на пол тайги и изрек:

– Ладно, живи. Доставим тебя на зону. Там ты расскажешь, где твои подельники, куда направились. Всё расскажешь. Там я тебя обработаю по всей программе! Ты еще пожалееш, что не ликвидировал тебя здеся!   --.Менты не говорят слова «убить»,они любят вырожаться: «ликвидировать».

Меня повели к базе мангруппы.Точнее потянули под руки двое крепких солдат.Идти я не мог. Не потому, что ноги растерты до ран, а потому, что не слушались, были ватными, чужими. В народе говорят: «ноги отнялись». Возвротятся ли назад? И когда?  Может я теперь не смогу ходить ?.

  На базе было ещё двое солдат с рацией и палаткой. Небольшая поляна. Низкий кустарник. Буйная трава или бурьян. Солдаты усердно ковыряли из банок тушёнку автоматными штыками, старательно слизывая жир с лезвий. По рации вызвали вертолёт.

Вертолёт приземлился где-то через час. Ударили пару раз прикладом, пнули сапогом, кто хотел, кому не лень. Ну, по ситуации побега – ко мне отнеслись как к родственнику, почти не били. Не считается. Во время ожидания вертушки я лежал в наручниках, обняв толстый сантиметров двадцать в диаметре ствол какого-то липкого от смолы и сока дерева. В сравнении с предыдущим полуподвешенном, почти втиснутым в ствол,  это положение было просто барским. Я мог менять позу, сидеть и почти лежать. Не удавалось выхаркать ноздревого муравья, из глаза я изгнал сразу. Раздавил с наслаждением. Аж глаз повредил. А вот в носу гад проник так высоко, где воздушно-чихательные, харкающие, сопящие струи воздуха не доставали его. Укрылся, сука, в верхней носовой части и сверлил меня. А тут или нажрался или бдительность притупил, но мне удалось его выхаркать вместе с соплями. Раздавить уже не мог. Так опять его вместе со слизью съел, проглотил. Вот чего стоила муравьиная халатность. И мне полегчало. Хотя тревожная мысль, как он поведет себя в желудке с опозданием мелькнула в голове. Нормально. Видать желудочный сок угомонил гада.

Летчики с таким интересом рассматривали меня,  будто снежного человека выловили. Майор,

руководивший поиском и доставкой беглецов, жестом, крутя рукой показывал им ,что пора лететь.А они, приподняв наушники шлема, делились впечатлениями,  показывая на меня пальцами.

В вертолёте досталось сапогами под рёбра. Ох, и достают глубоко, аж в зобу дыханье спёрло. Захрипел, ни вдохнуть, ни пёрднуть, и когда уже вот-вот кислород пойдёт в лёгкие, меднозубый ефрейтор саданул под солнечное сплетение. И я потерял сознание, как говорят – отрубился или отъехал. Вот он, могучий богатый русский язык… Мыслеёмкое  исчерпывающее определение.

После нескольких минут я пришёл в себя от удара бляхой ремня по спине.

Выкинули с вертолёта под вахтой зоны. Зона гудела. Гудел конвой, охрана, надзиратели, администрация и даже вольнонаемные. К цепи на воротах были прикованы Бандера и Эстонец. Избитые больше меня. Бандера видимо без сознания. Эстонец с оторванными ноздрями, как Емелька Пугачев, и ужасно распухшим носом. Зубы, что спереди, были выбиты совсем. Через лоскутки порванных губ просматривалась кровавая пустота  рта и десен, цвета недозрелого арбуза. Меня пристегнули рядом наручниками.

Спустя какое-то время, не знаю час, два, на грузовике привезли труп Сердюка. Он умер от собак. Они загрызли его до смерти. Одежда подрана и пропитана кровью. Голубовато-зелёные кишки вывалились уже не из брюха, а из лохмотьев одежды. Когда его волокли из машины, кишки разной толщины и цвета волоклись с метр за трупом. И горло было вырвано. Как тот раз. Гортань ребристая, желтоватая,похожая на трубу противогаза, а жилки без крови, как макаронины торчали, висели, где короче, где длинней. От лица ничего не осталось. Отбегался Сердюк. Отмучился .

Я понимал, что лежать на цепи у ворот придётся до развода. Пока рабочую смену будут вести из промзоны в жилую. Продемонстрируют успех конвоя и безнадёжность любой попытки бежать. Тело болело, болело тело. Как складно, в рифму. Хотелось пить. Кожа на языке, как на пятке, сухая и шершавая. Я терпел. Хоть проси, хоть не проси – не дадут. Да и у кого просить? У тех, кто бил сапогами под дых? Видать ребро сломали: при вдохе-выдохе – боль. Сломанное ребро, даже два, не так страшно. Потом срастётся и забудешь. Страшнее, когда обломок ребра острой костью рвёт лёгкое, тогда кровь течёт вовнутрь. Внутреннее кровоизлияние, как говорят медики. Как мне это все обойдется…Будут ли ходить ноги?

Загудел ревун промзоны. Съём. Конец работы. Сейчас тысячная толпа, выстроенная по пятёркам, возвращается в жилую зону. Идёт и шмон (обыск), и ещё и демонстрация успешной погони. Неудавшийся побег – скорбь и горе. Зеки разные: смелые и беспощадные с ножами и пистолетами, грабя и убивая безоружных жертв – в сложных ситуациях были довольно трусливы. Пойти в побег, под пули, рискуя жизнью – нет. Не способны просто. А вот кто-то другой рванул, значит, дерзкий, смелый, и чтобы уменьшить, замарать их авторитет обычно говорят: «Ну, кому бежать? Ну, куда бежать? От Советской власти не убежишь. Может кто «фуфло двинул» (проигрался в карты)? И от долгов бежит?»Так что пока Беглый не пойман- он вроде героя, «знай наших» . Как поймали – «кому бежать…куда бежать»..Так осуждалась неудача, провал.Были и сочувствующие. Но меня общий эффект не интересовал . Я работал не на публику, а на себя . А реакция зоны-это побочный результат. Неизбежный. И в сумме всеравно повышал авторитет. Беглец это всегда гвоздь в заднице  администрации.

Развод окончился. Нас повели в БУР. Меня поддерживали под руки два солдата, ноги не слушались, подламывались. Сердюка отправили в морг – сарайчик возле санчасти. Пришёл «коновал-лепило». Раны залил йодом. Перебинтовал. Кое-где поставил на разрывах железные скобки, нарезанные из консервных банок. Или швы из ниток позавязывал узелками.

Несмотря на боль и тяжкое разочарование от неудачных бегов, я заснул как убитый. Организм сдался. Наутро дали баланду и надзиратель сказал:

–  БУР вам на всю катушку, по полгода каждому! Кроме убитых Коти и Сердюка. Ха-ха-ха! – злорадно хохотнув.У него было счастливое лицо человека, несущего радость людям..Много ли надо надзирателю для счастья: пару трупов…Ну еще полутруп вроде меня. Как многолико и многогранно выглядит счастье человеческое. Опять тянет пофилософствовать,  понаблюдать.

БУР – это лучше чем быть погибшим, лучше чем «крытка» (крытая тюрьма). Только лето жаль пройдёт. Зимой БУР переносится лучше. Летом в камере трудней – духота, теснота, жарища. Ну, вот, даст Бог выздороветь, заживут раны. И весна ещё будет, и лето будет. А значит, и побег будет, может даже более удачный, да может, и последний…Я начал по тихоньку ходить по камере, радуясь  как ребенок, счастливо напевая : «…мы бежали с тобою, опасаясь погони…»Как хорошо, что я умею ходить: «…по тундре, по железной дороге, где мчится скорый … та- та –ра-та.-та…»Ходить, значит и бегать можно. Потянулись долгие Буровские дни, ночи…Боль постепенно проходила, здоровье восстанавливалось. Вечная камерная музыка:  грызня,  разборки,  зуботычины,  храп,  вонь.

Посвалюк (фамилия Бандеры) умер через неделю, видать что-то отбили. Кровью мочился,  хрипел , кашлял и харкал.  Умер среди ночи. Захрипел, засопел, закашлял… Через выбитые зубы, через сшитые нитками гниющие швы на губах прошепелявил:

– Тёзка, ты молодой, заклинаю тебя – борись, воюй, убивай коммунистов. Они самое страшное зло на земле. – Он закашлялся. – У меня оружия много спрятано, в лесу, у села Залещики. На запад в горы от села, под буком яму вырыл. Там автоматы, пулемёты, гранаты. Там… Там… - и затих. Готов. Я закрыл ему веки. Господи, герою А.Дюма так сокровища достались, а мне склад с оружием и то не успел договорить, где именно.

К нам в камеру кинули трёх картёжников-отказников: Жаба, Барсук и Вася Чума. Чума из колымчан или норильчан, из сук, бывший вор. Чума обыграл Жабу на десять тысяч приседаний сразу. Жаба смог присесть около двухсот раз и упал.

– Ну, вот Жаба, ты фуфлыжник! Сейчас буду очко рвать. – С хозяйской уверенностью заявил Чума.

– Вася, брат, дай отыграться!

– Ну, давай.

Обыграл он Жабу на место на нарах. Жаба теперь не имел права лежать, только стоять. Обыграл нахлебную пайку на весь срок БУРа, на полгода вперёд. Жаба обречён на голодную смерть.

– Ладно, - свеликодушничал Чума, - давай за расчёт с полкило крови в миску и краями.(в расчёте)

Жаба закатил рукав, Чума приготовил алюминиевую миску, смазал её рыбьим жиром, чтоб не пригорала.

– Так, фуфломёт, сиди, не дёргайся! – Чума тканью рукава куртки туго пережал вены. Из подкладки шапки «финского домика» достал пол «мойки»(лезвие ). Поджал руку Жабы коленом, долго целился лезвием у локтя.

– Ну, режь… Чё ты резину тянешь? – взмолился Жаба.

– Мне вена не нужна, там грязная отработанная кровь. Я ищу артерию, там кровь полезная питательная.

Кровь брызнула на стенку. Чума направил струю в миску и цедил пока миска не наполнилась почти до краёв. Жаба побледнел и отключился. Он сполз рядом со стеной и скорчившись остался лежать. Чума из той же шапки извлёк простую канцелярскую скрепку, зажал ею ранку на руке – сначала пальцами, потом зубами. Из рукава грязной бельевой рубахи оторвал подобие бинта и крепко перетянул. Жаба спал. Чума стал на газетных листах жарить кровь. Все камерники так заваривают чифир. Рвут листы, скручивают в трубочки наподобие сигар. Если не хватает топлива так же рвут тряпки на лоскутья, и чифир готов. Кровь жарить надо было дольше. Она, как и поросячья, имела свойство сворачиваться и вкусно пахнуть.  Чума с людоедской радостью колдовал над миской, помешивал ложкой, цокал языком,  куховарил.

Не знаю, как сказать,  написать. Вот тут уж опасаюсь, кто как поймёт: в БУРе  мы все всегда голодные. Нас кормили, но пайка была скромной, входила в наказание. Жить, конечно, можно. Лучше, чем в блокадном Питере. Но есть хотелось всегда. Это волчье желание жрать дежурило в каждом… Оно вылавливало время привоза пищи шнырём. А уж запах харчей, хоть зековских,(какой там запах!) хоть ментовских «тормозков» всегда вызывал обильное слюновыделение, подтверждая собачью правду опытов академика Ивана Павлова. Всё это понятно.

Но вот запах жареной на рыбьем жиру человеческой, точнее Жабьей, крови, стыдно признаться, был приятен… Я почувствовал эту гастрономическую, пьянящую роскошь, «приятность». Хотелось лизнуть ложечку кровицы поджареной. Факт.  Инстинкт не может управлять, командовать мной. Удивился. Не хорошо хотеть человеческой крови. Неправильно.  Неожидал. Голод – сильная  вещь. Разозлился сам на себя. Это ж надо! Решил сдержанно вмешаться в процесс начального каннибализма.

– Чума, другой формы расчёта не нашёл? – спросил я спокойно.

– А ты чё за фуфлыжника мазу тянешь? А?  Тайга?

       -Я же не говорю, что не получай.-я знал понятия (законы зоны), следил за базаром,своим и собеседника, каждое слово должно соответствовать понятиям.Тогда ты прав. Со словами Чумы я обязан считаться.  Получение долга-святое право игрока.Закон зоны.

      - Может у него «дачка»(передача с воли от родных),или «ларь»?(отоварка в зоновском ларьке на 5-10 рубл.1 раз в месяц. Предметами 1-й необходимости:   сахар, хлеб, курево)-продолжал я так же спокойно.

– А я двоих молодняков уже съел. Из Калымы в бега шли, брали «телят» на мясо – молодых, здоровых ребят. Дорога дальняя, сотни километров тайги. Ребят резали , наедались сразу до отвала, оставшееся мясо молодняка морозили на запас. Так что мне не привыкать. Я люблю человечину и кровушки людской испить не против. А ты против? - Чума довольный и ликующий, уверенный в своей правоте, смотрел вызывающе. Ждал ответа.

– Не я не против, а рядом. Пей хоть захлебнись. – я отвернулся к стене. Эстонец свирепо уставился на Чуму, и взгляд не предвещал добра. Жаба пришёл в себя, попытался встать и упал. Видать, от головокружения. Сучил ножками по бетону как млоденец. Водил рукой перед лицом,как мух гнал.

Чума стал ложкой жрать буро-коричневое месиво. Яство, видимо, не дожарено, в уголках рта скопилось несколько капель сырой крови, которое тонкой струйкой текло по бороде. А он жрал, чавкал, макал остатки пайки и подсаливал кровушку человечью. Я спрыгнул с нар, постучал в дверь:

– Чего надо? – появился надзиратель, раздраженный и злой.. – О, гады, чифир варите, горелым так и прёт.  Щас по карцерам раскидаю!

– Начальник, переведи Чуму в другую камеру, а то может быть ЧП. Непонятка.

Надзиратель обещал перевести во время вечерней проверки.

Чума не ожидал такой реакции камеры. Хоть и сука, но воровские замашки остались.

– В своё время я бы вас всех на перо (нож) посадил. В своё время я бы… - он клацнул зубами и сполз по стене на пол. Я ударил его по кровавой челюсти, жравшей когда-то человеческое мясо, а сейчас человечью кровь. Хотя знал, что за это прийдётся ответить на   зоновском   толковще, если дойдет. Готов, но такая форма людоедства вызывает протест и сдерживаемое бешенство.

На вечерней проверке капитан Кострубатов перевёл Чуму в другую камеру, а нам поселил троих «святых». Это особые люди. Поскольку в лживой стране со свободой вероисповедания судить за веру в Бога было нельзя, верующих судили за бродяжничество. За отказ от паспорта их называли сектантами. Хотя евангелистические и баптистские церкви в других странах имели огромное количество прихожан. За отказ от работы Кострубатов заковал всех троих в наручники. Наручники затянул предельно туго – боль неимоверная. Блатные уссыкались и визжали: «Начальники больше не буду, отпусти!» Святые молчали, будто им бархатные перчатки надели. Тишина удивила Кострубата. Он стал забивать наручники сапогами. Кости хрустели под зубьями наручников. Святые молчали. Кострубатов, бешено колотя сапогами по наручникам, брызгая слюной орал и выл:

– Ну, вам же больно! Ну, почему вы не проситесь? Ну, почемууууу?

– Нам Бог силы даёт терпеть, - тихо, спокойно, даже будничным голосом,произнёс один из терпящих пытки. Это спокойствие взорвало Кострубата.

– Повесить их на решётках, на растяжку! Чтоб ноги только пальцами касались пола! Пока не приду, никому их не трогать!

Я знаю о боли всё. И восхищён выдержкой верующих. Низкий поклон им. За терпение пыток я без кавычек назвал бы их Святыми. Когда-то таких распинали на крестах, отдавали на съедение львам… Поднимали на дыбу… И они терпели за ВЕРУ. За Бога! А я терплю за ненависть. За желание убивать коммунистов.Но так в наручниках редко кто смог выдержать.

Говорят, есть закон – в наручниках запрещено держать более двух часов. Врачи утверждают, в кистях начинается омертвение тканей, необратимый процесс, гангрена,  ампутация рук.

Святых сняли под утро. Все трое были без сознания. Отлежались, пришли в себя, только не могли руками держать ни кружку с водой, ни ложку. Ни руки, ни пальцы не слушались. Пришла их очередь выносить парашу. Я с Эстонцем понёс за них. Барсук тявкнул что-то о «понятиях». У него был наколот барс – животное грозное и красивое. Зек был противоположностью наколки и потому прозвали Барсуком.

– Послушай, Барсук, дух этих людей силён. Если б они направили его не на веру, а на жизнь блатную – были бы в законе. И если бы сказал тебе «Ночью заколю!», уверен, рука не дрогнула бы.

– Ну, ну, понял. Я просто так...

В камеру кинули двух наркоманов, два брата, два подельника. Ограбили аптеку. Пытали провизора, где тот морфий спрятал. Морфия не было, аптекарь умер от пыток. Им дали тридцать на двоих. Одного кличка Чук, другого Гек. Один «чукнутый» (чокнутый), второй гекнутый (долбанутый). Ломку терпели страшную: крутило их, выворачивало, тело то дугой выгнется, то винтом, пропеллером… Кидало о нары и сами бились о бетонный пол камеры, грызли вены, скрипели зубами так, что два зуба открошилось, выплюнули. Чук вскрылся ночью, залил кровью нары. Утром его увезли в больничку. Гек повесился на сплетённой из носков и тряпок верёвке. Продел через решётку и на очень коротком ошейнике захрипел. Я услышал не только хрипение, а и хруст шейных позвонков. Спас, вытащив из петли. За это он обессиленной, слабой рукой ударил меня. И плача в истерике сказал: « -Нет теперь сил ни жить, ни умереть..»

Вот и твори Добро в этом мире каторжанском… Я-то надеялся на «спасибо»… Гек прожил на этом свете ещё неделю.

Поутру в камере не досчитались двух вечерних паек хлеба. Хранить их было негде, и по многолетней каторжанской практике хлебные куски просто втыкали в ячейки решётки на окне. Пропажа обнаружилась сразу: две ячейки (пустота между прутьями решётки) были пустыми. Каждый знал, где лежит (торчит) его хлеб. Это святое место, как иконостас для здоровых и голодных мужиков. Некоторые не выдерживали наглядного присутствия, демонстративно зовущего хлеба, и вечером съедали свою пайку. За это никто не осуждал. Вот тут уж действительно «каждому Своё», но только своё.

Владельцы съеденных паек Зубило (Зубов) и Шаман хором, синхронно, один зловещим шёпотом, другой зычным рыком, спросили: «Хто?» Гек спокойно ответил: «Я». В камере повисла тишина. Удивительная для сопящих, хрипящих, харкающих, кашляющих, плюющих тишина. Можно сказать гробовая или могильная. Без тавтологии, ибо смысл и тема были ясны, как наступающий день.

Обворованные, объеденные и двое добровольных активистов – «Прошляк», добивающий «четвертак», (25лет)и молодой «Гоп-стоповец», с начатым червонцем,(10) свалили Гека на пол. Вонючей портянкой, потерявшей тряпочную мягкость от полугодовой нестиранности, хрустящей как рубероид, закрыли рот. Втолкали полтряпки чуть ли не до самых лёгких. От впрессованной портянки щёки раздуло, и лицо Гека стало элипсоподобным, как Чиполлино. Как он противился, избегаю определения сопротивлялся. А как тут вырвешься от четырёх возмущённых и уверенных в своей правоте мужиков? Они поймали «крысу» и правили каторжанский суд. А противился Гек существом своим, нутром через глаза. Они выражали протест, нежелание, мольбу… Он не хотел умирать. Он так НЕ хотел умирать… Хотя неделю назад вешал сам себя… Не хотел жить… Ну как вот тут понять душу человеческую?.. Хочу умереть… Не хочу… Хочу жить… И обстоятельства, условия не изменились… Изменилось видимо что-то в нём самом… Независимо от условий…

Шаман извлёк из ватных штанов тонкий шёлковый шнурок красного цвета, напоминавший атрибутику женской одежды… При любых шмонах в ватнике он не прощупывался даже натасканными надзирателями. Повесили Гека на той же решётке, только шнурок другой. Чтоб ускорить процесс, Зубило и Шаман дополнительно тянули тело Гека вниз, повисая на нём. Переборщили, точнее переусердничали чуток: шнурок так глубоко впился в шею, хрустнуло и хрястнуло. Шея отдельно, по-своему, а горло, гортань была продавлена шнурком по-другому. И всё можно бы считать нормально законченным, но под конец (вешанья и жизни Гека) он отомстил исполнителям: обоссал обоих, повисших на его ногах… Сколько я уже видел таких сцен?… Пять, восемь?… Вмешиваться в процесс казни нельзя. Закон зоны, понятия. Крысятник – вне закона. Его могут «опустить», искалечить или убить. Он крысятник – украл у своих же, зеков.Таких зона карала беспощадно. Им небыло оправдания. За них никто  не тянул мазу.

ТРЕТИЙ  ПОБЕГ   –   ВТОРАЯ КРОВЬ

                           «  БЕГИ ,  БЕГИ ,  КРУГОМ  ВРАГИ,  СЕБЯ И ЖИЗНЬ НЕ БЕРЕГИ!

                               НЕ ЖМУТ ЛИ,  ВАНЯ,   САПОГИ?»

               (    бедный Зка бежит один, а 200 миллионов жителей   СССР  ловят,  ищут )

Шесть месяцев БУРа прошли… Кому давали месяц, полтора, два… Народ менялся, текучесть сидельцев, смена контингента… Подлечился, молодость и здоровья брало своё. Я вышел бодр и здоров. Надо готовить очередной побег. Зима – как раз время подумать о летних побегах.  Подготовиться, рассчитать, взвесить, а не так – «трах-бах, хватай мешки, вокзал отходит».

Как бежать? Что придумать? Нашёлся какой-то «Кулибин», инженер-авиаконструктор, который убеждал меня, что из бензопилы «Дружба» можно сделать мини-вертолет для одного человека, не тяжелее девяноста килограмм. Мои семьдесят пять потянет уверенно. Показывал мне расчёты и формулы – угол атаки, авторотация. Интересно. Но как-то неубедительно, близко к фантастике. А мне быстрый результат нужен. На соседней зоне ЗК Жуков переоделся в форму надзирателя, вышел через вахту и потерялся. Навсегда. Третий год пошёл. Ну, везучий, сукин сын! Что придумать оригинальное, никем не применявшееся? Как? Мне же не способ, а результат важен. Нужен! Ох, как нужен!

От бессилия, от безысходности выть хочется. Может, я дурак, дефективный, ущербный? Может, я обречён до конца дней своих здесь гнить? Я придерживаюсь идеи побега – это моя цель, программа. Поэтому и не влезаю, не связываюсь ни с кем. А если идею побега из меня вынуть, то «раскрутка» (дополнительный срок за преступление в зоне) неизбежна, кому-то в рыло въеду или ножом пырну какого-нибудь гада-отморозка. Ничего лучшего не пришло в голову, как хорошо спланированный таран лесовозом КРАЗом или УРАЛом. Приблизительно каждые двадцать-тридцать минут заезжали лесовозы с лесом разгружаться на эстакаду. Разделывали брёвна на деловую древесину. Интервал в полчаса это редкость. Разгрузка занимала десять минут. Тросом брёвна стягивали на эстакаду.

Вариант не из блестящих, шансы пятьдесят на пятьдесят. Застрелить могут сразу на вахте. Две угловых вышки, два вахтёра с автоматами, ну, и караулка с взводом отдыхающих солдат. Эти воины проснутся и будут хором стрелять в меня довольно активно. Ладно. Если я не могу повлиять на их количество, то надо уменьшить огневой эффект. Неверно. Огневую мощь тоже изменить не могу. Я же не смогу испортить им боеприпасы или оружие. А вот на результат стрельбы повлиять обязан: надо сделать хорошую защиту от пуль. С боковых вышек будут стрелять десять-двадцать секунд, а сзади палить будут долго аж до поворота в тайгу. Это метров восемьсот. При скорости лесовоза пятьдесят – шестьдесят километров, вообщем, убить могут несколько раз. А мне столько не надо. Значит, обложим кабину металлом, сантиметровой толщины, и пусть лупят до посинения. Соответствующую броню нашёл. Это поддон от двигателя бульдозера С-100. тяжёлый, как моя жизнь.

Следил за воротами. В результате наблюдения пришёл к выводу: шансы увеличиваются до шестидесяти процентов. Для предотвращения побегов на воротах был шлагбаум из толстого бревна, приблизительно сорокасантиметровой толщины и длиной метров восемь. Очень прочная и тяжёлая преграда. Сначала его конструировали его так, чтобы при помощи противовеса он поднимался вверх. Грузом служила проволочная корзина, набитая камнями. Но видимо не рассчитали вес, и бревно то улетало вверх, унося с собой солдата, то торчало, как дальнобойное орудие. Воины не могли вовремя открыть ворота, шофера матерились, не хотели терять время и заработок. Всё, что этому мешало, вызывало у водителей справедливую ярость, нет – «благородную», как в песне. Потом переконструировали шлагбаум, и бревно стало ездить на колесе от сенокосилки туда-сюда , открывая и закрывая ворота. Зимой всё было забито снегом, и бревно было постоянно открыто. Зимой побегов нет. А когда приезжала комиссия, солдаты расчищали снег, задействовали бревно, демонстрируя боевую готовность.

Высоту бревна устанавливал какой-то «умник». Поднял бы выше на уровень кабины, стекла. Такое бревно снесло бы кабину, как «Фома пенисом». Ан нет. На уровне бампера. Хорошо постарались конструкторы. Да, я её двенадцати тонным КРАЗом как спичку заломлю. Хорошо. Теперь вопрос преследования. Если здесь сразу в рабзоне возьмут любую машину и сразу (сразу – это пять – семь минут) начнут преследовать, а это значит стрелять, искромсают колёса и рывок захлебнётся как атака под Харьковом в 42-м. Так не годится, надо оторваться, как можно подальше. Если по общей тревоге, то в роте охраны стоит дежурный, ГАЗ-66 и два десятка бойцов скучают в ожидании бегов, гонок. Это пятнадцать минут и расстояние два километра. Потом уже всё живое «в ружьё», тревога, и даже поварам дают автоматы вместо поварёшек, и в погоню.Главнее побега в зоне нет ничего.

Потом вариант другой. Если не дать разгрузиться лесу и пойти гружённым назад, на ворота. Для мощи удара весового и не нужно. А вот сзади стрельба не даст ничего метким воинам. Тридцать пять кубов леса за спиной, за кабиной – это бронежилетка. Но не в защите дело. Если отъехать в тайгу пару километров, выдернуть чеку и свалить на дорогу брёвна, закрыть движение можно на пару часов. Пока подойдёт бульдозер или «челюстник» – это время…пока разгребут проезд. У меня будет возможность уйти машиной подальше. Ну, вот такие планы.

Эстонец предложил взять с собой азербайджанца по имени Амиран по кличке Азик. Он сидел за какую-то горную резню в родном ауле. Поножовщина возникла на почве кровной мести: кто-то, кого-то, за что то. Вот джигит и оттолкнул врага-кровника полуметровым ножичком, а тот возьми да и помри. Слабак оказался. Поскольку убил не сразу, смерть наступила не во время удара, а умер в «скорой помощи» по дороге в больницу через час. Поэтому не дали «вышак», а только пятнашку. Я попытался завести Амирана на самолюбии горца:

– Ну, что ты кинжалом промазал, не мог сразу замочить?

Джигит свирепо вскидывал взгляд:

– Меня дед учил, отец учил, дядя учил, куда надо бить кинжалом. Вот здесь часть сердца. Эту часть пробьёшь – враг обязательно умрёт. Будет знать точно, что умрёт, будет чувствовать, как умирает, как из него жизнь уходит. И это хорошо. Это главнее, чем просто убить, чтобы не почувствовал. Это лёгкая смерть. А враг не должен умирать легко, ибо он мой ВРАГ. – С садистской радостью убеждал меня Азик. Позже я уточнял у врача. Да, удар ножом между шестым и седьмым ребром пробивает желудочек или предсердие. Умрёт точно. Джигит был прав. Врагов надо мочить.

Так нас стало трое. Ещё чем был ценен горец: во-первых, не продаст – не предаст. Его так били менты, что он буквально потерял дар речи. Где-то в голове отбили нерв, и отключился центр управления «говорильней». Больше года молчал. Из-за этого заслужил кличку Немой. И когда через год заговорил так неожиданно, что жутко стало. Во-вторых, он никого и ничего не боялся. В-третьих, располагал возможностью в горах перейти границу с Ираном. Мы рассматривали этот вариант, теоретически он был интересен. Но до этого надо было дожить и пройти восемь тысяч километров.

Появился и четвёртый беглец. Местный, из кержаков. Знал тайгу, как рубцы собственного кармана. Умел ориентироваться, охотиться, рыбачить. Сел за убийство подельника. Они вдвоём с другом переправляли панты (молодые оленьи рога) для изготовления «пантокрина» в Монголию или Китай. Дела шли хорошо. Подкупили начальника заставы, наладили систему. Денег нахапал много, а при делёжке не договорились. Подельник за ружьё, а кержак за карабин. Успел выстрелить первым. Ну, и победил. Призом за победу стало пятнадцать лет приговора. Обоюдную драку переквалифицировали на убийство.

Всем нам нормальным зекам помогает выжить и уцелеть старый каторжанский закон: «Не верь, не бойся, не проси!»

Неверие – недоверие это признак ума, осторожности, знания человеческой натуры, способной на самую изощрённую подлость, предательство. Например, при тяжком труде в полуголодных условиях кусок хлеба в цене. А уж пряник, банка сгущёнки – это вообще царское лакомство. Первый угощает второго от сердца, точнее от желудка отрывает столь редкое яство, частично лишая себя гастрономической радости, деля её с другим. А тот нажравшись уходит. Встретившись со знакомым на вопрос «Где был?», отвечает:

– Да, вот наказал одного чертилу на банку сгущёнки. Лох он и есть лох.

Или ещё хуже – бежит  к Куму и стучит, мол, такой и такой зек сухарики прячет, никак в бега готовится. Ох, какими ужасными последствиями чревато доверие к другим в условиях неволи. Кто-то поделится, разоткровенничается прошлыми «подвигами»: мол, две кражи, три разбоя на мне не раскрытых ментами… И его выдёргивают из зоны на этап и раскручивают на новый срок. Доверился ещё на пять лет по новому приговору. Недоверие – защитная реакция на выживание в неволе.

Не бойся..! Легко сказать, да трудно сделать. Боишься попасть под ментовскую раздачу. Боишься быть избитым просто так, ни за что, ни про что. Боишься попасть на семерик в ШИЗО из-за неполадок в семье отрядного. Боишься, что ночью,по непонятке ,случайно пырнут швайкой, случйно нарушить воровские понятия, зоновский кодекс, за что при сходняке, при разборке могут присудить к смерти.

А не бояться надо здоровых отморозков, которые по ширине своих плеч и узости ума считают беспредел и вседозволенность наградой за их физическую мощь. Нет. Не бойся. Не бицепсы решают, не количество участников, а ПРАВ или НЕ ПРАВ, остальное – беспредел.

Таким обычно говорят: «Бык здоровый, а в консервную баночку укладывается». И не криком, а шёпотом можно убедить такого качка, что его ночью по «сонникам» можно также вложить в консервную банку, как и быка. Если он почувствует, что ты его не боишься, он затихнет.

Ситуации, конечно, бывают разные, но вывод один. Даже если соблюдение принципа «Не бойся» обойдётся на сейчас тяжко, сработает на будущее, на перспективу, зачтётся. Даже быть избитым лучше, чем забояться. Потом почувствуют слабинку, заездят – пропадёшь.

Не проси – это гордость человеческая. Просьба – прошение всегда чуть унизительна. Дай, подай, нужно – всё это подводит под зависимость, под кого-то. Прогибаться не стоит.

Заскочил Шнырь из штаба.

– Везучий, к Куму! – заорал он на весь барак.

– Соскучился по мне что ли? До отбоя три часа, надо идти.

Законники никогда не ходили к Кумовьям без свидетелей. Таковы «понятия». Чтобы исключить недоразумения, непонятки и даже воображаемое стукачество. За одно только необоснованное подозрение зарежут, как кабана.

Я сам по себе. Кенты меня знают и вопреки принципу «Не верь», как исключение верят. Кум – весёлый майор лет тридцати пяти по фамилии Шабалин.

– Садись, Везунчик. Что планируешь? Весна началась.

– Да, ничего. Устал. Отбегался, начальник.

– Да, не верю я уже ни одному твоему слову.

– Тогда зачем спрашиваешь? Что порожняк попусту гонять?

– Ладно, Везучий, тебе может и не повезти в следующий раз. Везение оно не вечно, не постоянно. А? Ты мог быть на месте Кости или Сердюка. Сгнил бы уже. А мог бы сдохнуть, как Бандера? Мог. Давай договоримся. Я еду в июне в Крым или в Сочи. Ещё не решил. А ты даёшь слово не мутить бега. Я спокойно отдохну, покупаюсь в море и вернусь. Приеду, лето длинное, мути свои бега, отрывайся, а я буду тебя ловить. Ну, как тебе моё предложение?

– Да, никаких договоров у нас с тобой не будет, начальник. Просто я устал, исчерпал силу и дерзость. А именно они движут беглыми. Я кончился. Всё!

– Ой, не похоже! Ой, хитришь ты! Ну, кому ты тюльку гонишь? А? – Кум наклонился к моему уху. – Послушай меня внимательно. Я буду лично просить мангруппы, чтобы тебя не брали живым. Буду лично просить, чтоб тебя убили. Буду обещать пятнадцатидневные отпуска за это срочникам. Понял меня? Понял!?

– Благодарю за особое внимание к моей скромной персоне, гражданин начальник. – Сказал я спокойно, понимая, что нажил кровного врага на столь влиятельной должности с неограниченными возможностями сделать мою и без того не сладкую жизнь – мукой.

– Пошёл вон! – заорал уже невесёлый Кум. – Сейчас ещё «парашу» (слух, сплетню) пущу, что ты стучишь!

Он мгновенно вытащил из тумбочки копченую рыбину и резко кинул мне в лицо. Я не успел увернуться и исправлять ситуацию не стал. Кум кинул рыбу для запаха. Мол, жрал с Кумом, значит, стучит. Запах сразу учуют в бараке. Нюхачи ещё те! Но старые каторжане знали этот кумовской приём ещё от Столыпина. Мои беглецы мне верили, а мнение остальных полутора тысяч человек мне было безразлично. И я жадно с цирковой быстротой стал выедать мясистую спину у рыбину. Пока Кум обошёл вокруг стола, я уже проглотил пару толстых кусков, только прожевать не удалось. Не та ситуация. Там желудок разберётся.

Воевать с Кумом за рыбу я не собирался. Его провокаторская рыба – пусть забирает. Но когда он потянул рыбину на себя, у меня в зубах остался ещё один сочный кусок с костями и чешуёй.

– Пошёл на х…й,  шакал ё…й! – Кум разозлился не на шутку. Провал задуманной операции, задушевная беседа, моя реакция, да и я ещё рыбой полакомился. А главное, что я не боялся его интриг и попытки испортить мою репутацию. Вот и польза от «Не бойся».

Барак гудел. Среди пердёжного, потного, портяночного смрада рыбный копченый душок разлился, как запах черёмухи в коровьем хлеву.

– Ну, Везучий, на ужин не идёшь. Кум покормил? Да? – весело заорал Карзубый. – Ну-ка, дыхни, я втяну, кайф поймаю.

– Ну, Везучий, просто так Кум не кормит! – пошутил Граф, карманный вор из Одессы. – Никак вербовал.

– Конечно, – спокойно ответил я, укладываясь на шконку. – Главный вопрос, куда ты сбывал краденное и сколько отстёгивал в общак. Без точных ответов он не получит подполковника. Давай поможем карьере. – шутки иссякли. Вопрс с «общаком» всегда был не приятен. Мои друзья уселись рядом со мной.

– Чё там за тема? – спросил Эст.

Да, тема вечная «Бечь или не бечь?» Да, так порожняк кумовской. А также проанализировали проблему голодающих в Гондурасе. Дайте, вздремну. Эти базары остохренели. Потом  обсудим.

Выбирали машину для тарана – МАЗ, КРАЗ или Урал. Большой разницы не было. Ни по мощи, ни по скорости они почти не отличались. Постановили – всё равно. Кто водитель – тоже без разницы. Забить кляп в рот и спрятать на полчаса, чтоб не заорал раньше времени. Угомоним любого.

Броню, листы металла, приготовили и припрятали в опилках. Просчитали время: на разгрузку, на разворот вокруг пожёгочной ямы диаметром около ста метров. Главное, чтобы захват машины не был виден с вахты и с вышек. Ну, и чтобы случайно надзиратель, бредущий проверять тридцать восьмую бригаду, не застал нас в самом начале операции. С одной стороны нас скрывала пожёгочная яма, с другой стороны – штабеля досок и леса-кругляка. Вытащить шофёра из машины, связать, кляп в рот, отнести метров за сорок, надёжно спрятать. Выгрести из опилок броню, занести в кабину. Сесть самим и по газам. На всё про всё – пять – шесть минут. До вахты шестьсот пятьдесят метров. Разгон возьму максимальный, сколько позволит двигатель. Лес решили скинуть, а прицеп отцеплять не станем. Тягач без прицепа вызвал бы подозрения на вахте, насторожило бы их и стрелять стали бы пять-семь секунд раньше. А это, ой, как больно! Нам так не надо.

Ну, всё готово: ножи таёжные из кованой авторессоры, тяжёлые, большие для защиты в тайге от зверей и людей злых. Ножи «городские» - выкидные, изящные щучки, острые как бритва. Эстонец делал доводку лезвий.

– Что вы знаете о финском ноже? У вас любой нож за халявой сапога – уже финка. Нет-т-т! Лезвие настоящего финского ножа своей самой тонкой кромкой играет и прогибается, когда ведёшь по ногтю пальца. Это кованая кромка – ею бриться можно.

– Ладно, хватит хвалить финов. Перец с табаком есть?

Сухарей на каждого по три буханки сушеного хлеба, по полкило сала старого, жёлтого, которое можно есть только умирая с голода. Спички в сосках и презервативах. Рыболовецкие крючки. И компас у каждого - простая швейная игла ложится на сухую щепочку или корочку, опускается в маленькую лужицу с водой и игла покажет север-юг.

Всё готово. День выбрали субботний. Кое-кто уже выпивает по случаю окончания рабочей недели и предстоящих выходных. Лес возили вольные шофера и бесконвойники с малыми сроками. Нам попалась машина «Урал». При объезде ямы Кержак остановил её. Мы все выскочили из-за штабелей. Кержак и Амиран под ножами вывели водителя. Он оказался бывшим солдатом ВВ, оставшимся на заработки. Затрясся и забздел:

– Мужики, не убивайте!

Да, на хрен он кому нужен! Только вязать и кляповать надо покрепче, чтоб не вздумал отличиться. Мы с Эстонцем вставили броню. Сзади на сваренной решётке были закреплены два колеса. Диски из восьмимиллиметровой стали плюс резина – пули не пробьют.

Перед этим мы пытались захватить три машины. Неудачно. Кто-то мешал, то в кабине было трое, то на заправку зарулил, то с ментом в кабине. И эти непредвиденные, независимые сложности заставляли нервничать наш беговой экипаж.

– Всё срывается, - трясся сын гор.

– Бля, невезуха, ох, невезуха! – причитал сын тайги. – Я не могу больше, если сейчас не возьмём, я спрыгиваю! – тарахтел Кержак, - Всё, всё, это не повезёт и дальше.

– Да, заткнись, ты, не каркай, - спокойно сквозь зубы процедил я. На удивление спокойно. Как при автостопе на трассе попутчика ловишь. Удивительно. Может я ненормальный? Иногда бесило  слово, пустяк ,а сейчас спокоен,просто не возмутим,как индейский вождь.

Эст тоже спокоен. Ну, скандинавско-нордическая медлительность на флегме – это у них в крови. Значит, баланс – два нервных, два спокойных.

Шофёра упаковали, машину оборудовали. Ну, и с Богом! Вырулили напрямую и по газам. Пустой грузовик уже на четвёртой передаче шёл под восемьдесят километров. Господи! Помоги! Помоги нам, Господи! Когда до вахты, до шлагбаума-бревна оставалось метров сорок, солдаты поняли, что что-то не то. Потом подумали, шофёр пьяный, и стрелять даже не собирались. Но когда поравнялась кабина с воротами, шлагбаум треснул и был отброшен в разные стороны. Вахта увидела кабину, набитую зеками. Посрывали с плеч автоматы, и началась пулепляска. С боковых вышек слева и справа били два автомата. Стрелять стали через пять-семь секунд после выбитого шлагбаума. В секунду машина проходила примерно двадцать метров, так что мы уже были за сотню метров от вахты. Учитывая расположение угловых вышек (в одну сторону примерно сто сорок метров, в другую где-то метров двести), то получался треугольник. Мы были, как пишут в книжках про войну, под перекрёстным огнём. А с вахты били дополнительно несколько стволов проснувшихся автоматчиков. Потом уже позже говорили очевидцы, что из караулки выскочила смена часовых, приблизительно десять человек, и начали строчить по кабине, по колёсам. Я слышал тюканье пуль по металлу кабины, по дискам привинченных сзади запасных колёс. Стёкла пробитые пулями повысыпались. Лобовое пробили пулями сзади на вылет в двух местах.Значит эти пули прошли у нас возле ушей и затылков. Боковые были опущены, но их кололи пули на кусочки в середине самой двери. По броне также бубнели пули.Попали мы под щедрую раздачу.Активненько воины служили родине.

Ребята упали на пол кабины. Только Эст рядом со мной.

– Давай, жми, давай!

С непривычной для него горячностью громким шёпотом или тихим криком подбадривал меня. До поворота оставалась сотня метров и мы в тайге. В спасительной тайге. Дорожная колея, выдавленная тяжёлыми лесовозами, была очень глубокая. Машину подбрасывало, кидало из стороны в сторону. Прошли километров семь-восемь. В это время за нами уже пошла погоня на ГАЗ-66. Он побыстрей лесовоза с прицепом. Я решил отцепить прицеп и заблокировать им дорогу. Если дружно, то это займёт три минуты: открыть форкоп и выбить пальцы из растяжек. Зато наверстаем потом потраченные минуты. Скорость, а главное маневренность машины повышалась на много. Погнали!

Газ до пола, машина ревела на предельных оборотах. Кидало так, что мы бились головами о крышу кабины, друг о друга. Но я вцепившись побелевшими пальцами в баранку, вдавил педаль газа до пола. Откинув прицеп, мы прошли ещё приблизительно около десяти километров, так как следить за спидометром не было возможности.

И вот непредвиденное. А надо было предвидеть. Встречный лесовоз тяжело гружённый двигался навстречу. Он имеет преимущество проезда и знает это. Уверен и не уступит. Да и уступать некуда. Таёжные дороги – времянки – узкие. Для разъезда двух машин предусмотрены расширенные «карманы». Пустой пережидает и пропускает гружённого. Но это по правилам, по договору между шоферами. А у нас каждая секунда на счету. Я поморгал фарами, чтобы встречный сбавил скорость и не пёр как за премией. Хотя с лесом по такой дороге переть больше пятидесяти, это разломать машину пополам. Я начал выбирать возможность, как нам разминуться. Принять правым краем нельзя, нет возможности. А на левой стороне навалены вырубленные деревья. Из них сделано подобие настила. Деревца толщиной с ногу сбрею бампером, как шерсть на попе. Сходу. Только не потерять скорость. Только не зацепиться за раскоряченную стойку встречного прицепа или за деревцо толщиной в колесо.

Ну, вот, секунды, секунды… За этот миг надо выбрать куда кинуть машину, как проскочить.

– Ложитесь все! – крикнул я экипажу. – Ну, сука!

Два пня после ленивого бензопильщика торчали по полметра над землёй. Наклониться, гад, не мог ниже. А такой пенёк, как швартовочный кнехт, вынесет если не мост целиком, то поперечную тягу точно.

– Господи, помоги! Ну, пошли, ребята! – заорал я сквозь зубы, выражая напряжёнку, восторг, страх.

Да, да, как потом услышал у Высоцкого «В конях»: «…чую с гибельным восторгом…» Есть этот гибельный восторг. Есть!

Кидануло на брёвнах. Страшно подбросило машину вверх. Внизу хрустнуло, хрякнуло. Но главное не сбросить газ и не переключаться. Ещё раз подбросило к верху и опустило к низу. Мы разминулись правыми бортами. Слава Богу на дороге. Кержак выглянул в окно, доложил:

– Водила охренел. Стал, вышел из кабины и смотрит нам вслед. Пусть смотрит, что ему остаётся. Погнали! Вперёд! – орал он как пьяный.

Я остановился. Включил заднюю скорость и попёр назад.

– Ты чё? Ты чё охренел? Ты что делаешь? – заорали все трое.

– Так, слушай мою команду. Вон топор под ногами в кабине. Чётко и слажено, без понтов  быстро пробить снизу оба топливных бака на КРАЗе. Углом топора, чтобы солярка стекла. На это десять секунд. И вон монтировка, как ломик, посбивать вентили на скатах и медные трубки для подкачки воздуха. Быстро пошли!

Кержак с топором, Зверь с ломом за считанные секунды ухайдокали КРАЗ. Шофёр из бесконвойников побежал по дороге так быстро, что даже если бы мы хотели его замочить, догнать не смогли. Да и не нужен он нам. А вот заблокировать дорогу – хорошая мысль, хоть и запоздалая. Почти полкилометра задом сдавали. Но теперь гружённый КРАЗ со спущенными колёсами прочно перекрыл дорогу. Только тяжёлым трактором можно сдвинуть его с места. А трактору сюда ходу не менее трёх часов. Теперь надо гнать и гнать. Мотор ревел на пределе. Экипаж в восторге орал каждый свою песню. Жаль, что тогда не было «Тату», где две не особо музыкально одарённые певчушки, покручивая попками, пели, что их, то есть «нас не догонят». Желательно, чтоб и нас не догнали. Дорога раздваивалась – вправо, то есть севернее, и южнее. Левая более разъезженная, правая – менее. Значит, новая молодая дорога ведёт на новую делянку, свежую вырубку. Следовательно, и покороче будет, и тайга цельная, нетронутая. Вырубанных полян меньше, меньше шансов встретить людей. Это для нас лучше. Крутанул направо.

– Ну, Везун, ты лучший водитель в мире! Даже Засада так не смог бы! – восторгался Эст.

– А кто этот Засада? – спросил я риторически. – Чтоб я радовался сходством и гордился сравнением.

– Польский автогонщик, чемпион Европы.

– Так, ребята, давай по делу, - прервал я комплименты. – Топливо на исходе. Мчались на предельных оборотах, поэтому израсходовали максимально. Через десять километров машина станет. Если ещё эта дорога будет длиться десять километров. Вот, видите, лежнёвка пошла (дорога из брёвен вымощенная на болотистом или очень мокром грунте). Слушайте дальше. Как только машина станет, чётко прокладываем следы на запад. Попробуем дурануть ментов. Шарабуринскими зихерами собьём их с толку. Дадим и обозначим западное направление метров на двести. Потом вернёмся назад к машине тем же следом. Наследим для собак и мусоров. Возле машины тщательно натираем обувь, подошвы, сыпьте в кеды махорку и перец. И потом пойдём на север, северо-запад. Они не исключат и такую заячью петлю, но основные силы кинут на выраженный след, расценив его как результат торопливости, растерянности. И ещё один сюрприз я им приготовил.

Ветер-то северный. А тайга подсохла, особенно старая хвоя и листья. Мы им устроим фейерверк. Это угомонит их пыл, замедлит темпы преследования. Короче, подожжём тайгу. Это нам на пользу. Мотор стал фыркать, пыхтеть с перебоями. Всё, гашу двигатель. Все рванули за мной на запад. Главное и страшное – это дискуссии и разногласия. Хотя поправки и уточнения были полезны всем и всегда. Даже нужны. Но по делу. Неважно, чья идея, кто прав, лишь бы на пользу дела.

Отбив метров двести, мы вернулись назад к машине.Проложили ложное направление. Ноги наперчили и натабачили. На сиденье валялась грязная промасленная куртка. Порвали её на несколько кусков. Пробили топором самый низ бака. Тоненькой струйкой остатки топлива потекли на тряпки. Пропитанное бензином рваньё подожгли и разбросали там, где сушняк и пожелтевшие горы опавшей хвои. Огонь загулял мгновенно. Прямо радостную пляску выдавали длинные языки, выползая на ветви… Любоваться пироконцертом некогда. Ходу и ходу…

– Мужики, я своей дорогой на Монголию, - оправдывающимся тоном заявил Кержак. – Я там заимки охотничьи знаю, тропы знакомые. Так что, извините, я пошёл.

– Да, на здоровье. Никто никого не держит. Удачи тебе, брат. – я пожал ему руку, и мы пошли разными направлениями – он на юг, мы на северо-запад.

Мы оторвались довольно далеко. Это хорошо, но расслабляться не надо. Пока зона кинула на поиски только свои силы, а потом присоединится всё управление. Шли хорошо. Свежие, отдохнувшие, выспавшиеся. Этот рывок энергии должен дать больше километров.

Нужно следить за направлением движения, чтобы не «закруглиться», не вернуться назад по кругу.

– Мужики, кидайте взглядом и ориентируйтесь по мху на стволах деревьев. Мы идём на мох, чуть левей. Это главное направление. – Эст и Азик закивали головами.

– Пошли, пошли! Как можно быстрей и дальше.

Активный поиск будут вести всё равно на юго-западном направлении. Хотя кольцо общего оцепления будет распространяться и на север. Таковы инструкции поисков беглых. Только я себе инструкцию придумывал сам. Сам её исполнял. Мудрая или глупая – она моя, расплата за ошибку или дар воли за гениальность. Это моя судьба.

Не нарваться бы на другую зону. На чужой побег. Когда ловят беглых с девятнадцатой зоны, а на засаду мангруппы выходят зеки из двадцать второй. Те ушли вчера, а эти сегодня. Вот так нежданчик, хуже не бывает. Нежелательна встреча с аборигенами-тунгусами. Охотники отличные, от них не уйдёшь. Стрелки-снайперы – шансов уцелеть никаких. Им за убитого беглеца платили порохом,  мукой, дробью и прочими колониальными товарами.

Без отдыха до самой темноты мы выложились до предела. Теперь перекусить и выспаться. На завтра (если доживём) силы будут нужны не меньше.

Упали под огромной раскидистой елью. Громадные плотные лапы прямо стелились над землёй, как гамаки. Спать можно было хоть на лапах, хоть под ними. Сгрызли по два сухаря с жёлтым салом. Лакомство, а не еда. Воду пили из медицинских грелок. Пахло резиной, тальком, но жить надо. Заснули быстро как убитые. Нет, как беглые зеки. Как простые советские зеки. И не надо никаких сравнений, гипербол «как убитые». Все так говорят. Шаблон. Пусть говорят, заснул как беглец в тайге, после десяти часов соревнований с сытыми воинами, где наградой была воля, а проигрышем – смерть. Скорее всего. Так обещал Кум. И кто ему помешает выполнить обещание.

Утром только рассвело, команда подхватилась будто кто штыком пырнул. Спать да спать бы, если бы на пикнике были. А тут подсознательное, дежурное реле тревоги, опасности сработало у всех.

– На мох идём, как и раньше. Солнца не будет. Тучи и гуща тайги не просветная. Так что держать  друг друга в зоне видимости и слышимости.

Выбрались на сопку. На вершине сухое дерево без коры и листьев, как искусственное, не вписывалось в зелень тайги. Надо осмотреться. Хоть и силы жалко тратить, но я взобрался высоко на дерево. На юго-востоке стояло огромное облако дыма до самого горизонта. Тайга горела. Горела тайга. Это надолго. Это наше спасение. Чтобы обойти зону пожара, воинам надо сделать полукруг километров на пятьдесят. Это очень хорошо. Я слез с дерева, съели по сухарю и пошли. Делиться радостью с подельниками не стал, чтобы не расслаблялись. Пусть чувствуют страх, опасность, погоню. Будут идти без отдыха, а это главное. Так что мною сокрытая ситуация, то есть правда, не есть обман, а сохранение тонуса и психосостояния – так надо.

Спустились с сопки, увидели маленький ручеёк. Обновили воду в грелках, напиваться не дал.

– Всем по пять глотков и конец. Напьётесь воды, бегуны из вас будут никудышные. Захлебнётесь и задохнётесь. Пошли!

Начался кедрач. Огромные кедры, толстенные, ну, кажется об их высоченные вершины тучи цепляются. До сезона сбора орехов ещё далеко. Но людей встретить можно. «Шишкари» (люди добывающие кедровые орехи в тайге, работают или семьёй или бригадами по 5 – 7 человек) могут подготавливать себе шалаши или балки. Так что – всем внимание. Прошли удачно весь день. Под вечер опять попали уже под сосновые смоляные разработки. На некоторых соснах были глубокие полосы разрезов под углом к низу по стволу. Как золотистые нашивки на рукавах морских курсантов. Живица (смола) сейчас шла активно, бурно. Поэтому заготовителей смолы можно было встретить, что было весьма нежелательно. Во-первых, они собираются артелями. Во-вторых, многие из них являются охотниками. А в-третьих (скорее, во-первых), у них ружья и карабины.

Вот, блин, судьба! Это самый дикий район тайги. Между Байкалом на востоке, Братском на севере, Решётами и Канском на юге. От транссибирской железнодорожной магистрали мы на север километров на сто восемьдесят, а народу как на одесском бульваре. То «шишкари», то сборщики смолы. Промысел лежал по нашему маршруту. Досадно. Зло берёт. Я же не на юг пошёл! А вот и сюрприз. В низинке ручеёк, небольшая полянка и балок из тёсаного кругляка.

Мы залегли и замерли. Пустой или с людьми? Надо понаблюдать, кто себя проявит. Заодно передохнём. Темнеть начнёт через час-полтора. Костра нет, дыма нет. После некоторых наблюдений подошли поближе. Дверь была подпёрта бревном снаружи. Значит, пусто – «заходи – не бойся, выходи – не плачь…»

Балок был пуст. Это точно. Но подлянку в виде капкана или петли могли оставить для юмора таёжного. Всё обошлось. Нашли две пригоршни перловки, килограммовый кусок вяленой медвежатины и две высохших рыбины неизвестной породы. Кашу сварили в котелке. Медвежатину красноватого вида порезали на три куска и съели. Рыба была такая сухая и твёрдая, как мумия, что её можно было вбивать вместо клина при колке дров. Четыре лежака с тряпьём несвежим, но сухим, ну, прямо апартаменты «Хилтон». Вторая ночь на воле – это здорово!

Азик во сне воевал с горцами, рал «Зарэжу!» Спали также до рассвета. Перед сном я попросил Азика вылезти в окно и подпереть дверь снаружи бревном. На всякий случай. Вроде всё как было до нашего прихода. Изнутри дверь запиралась на деревянный брус. Довольно крепкий. Перед дверью я поставил пусты котелок и чайник. От воинов сатаны это несерьёзная преграда. А от лихих таёжных людей поможет выиграть пару минут для обороны. Чем чёрт не шутит, от кого ждать добра, от кого зла.

Уйти надо не оставив следов пребывания. Насыпали старых опилок, трухи, скомканные нити старых паутин. Кто и когда будет здесь после нас? Ох, как с утра бежится хорошо, легко и весело. А к вечеру хочется упасть и умереть.

Шли чуть западнее. Дебри таёжные дикие, страшные непролазные. Откуда-то сверху посыпалась сухая кора. Реакция загнанного человека – мгновенная. Я вскинул голову и встретился взглядом глаза в глаза с рысью. Секунда и в моей руке уже был нож. Рядом застыл Азик. Нож доставал медленно, почему – не знаю. Две-три секунды и рысь скакнула на другую ветку, а с неё на другое дерево и ушла по верхам. Кержак говорил, что беременная и недавно орысившая самка очень опасна. Прыгая сверху за воротник перекусывает шею или горло. Поэтому некоторые опытные охотники носили на шее острые отточенные колья, вмонтированные в кожаные ремешки и застёгивающиеся под руками, как рюкзачок. Мой взгляд рысь истолковала правильно и достойно ретировалась. Мне кажется, нет, уверен, если бы она прыгнула внезапно – не знаю, но если бы явно и открыто – я бы её сожрал без ножа. Внезапный страх от неожиданности есть, а как только понял, кто и что по чём, как пружина внутри сжалась и готов биться хоть с кем. В прошлый раз росомаху выгнал из её логова. Вернулась, наверно. В низине на водопое, у малого ручейка заметили кабаргу – такие маленькие олени или козы, я не ботаник и не зоолог, но мне их описал Кержак. Если подстрелить или поймать на петлю, можно есть, мясо вкусное. Раньше, со слов Кержака, кабарги водились на Дальнем Востоке, а теперь распространились и на запад от Байкала.

Продвигались хорошо, быстро. Главное ноги не натереть. В голову лезли песни босяцкие. Это не от праздности прогулочной, а скорее защитная реакция психики от перегрузки. Сейчас лезут на язык строчки из «Мцыри»: «…Горун бежал быстрее лани, быстрей чем заяц от орла…» То пою, то декламирую. Азик услышал и спросил:

– Откуда ты знаешь Горуна? У меня кунак был по имени Горун.

– Да, отцепись. Про твоего кунака я не знаю, это про другого. Давай, давай, не сбивай ритм и дыхалку. Ой, сука! Толстая ветка, обломанная, значит, СУК. Ну, вот сук-сука, чуть глаз не выбил. Ёлки-палки лес густой…

Вдруг услышал крик. Страшный, не человеческий и не звериный. Жуткий крик боли и смерти. Азик провалился в яму-ловушку и напоролся на два кола.

Опять же Кержак предупреждал о ямах – волчьих, медвежьих, лосиных. Все, кто проваливался в них, не выживал. Вой, крик нёсся снизу. Осторожно с Эстом подошли к краю ямы. Забросана сверху тонкими кольями, ветками. Замаскирована еловыми и пихтовыми лапами, старыми, высохшими. Узкая норка сверху, куда упал Азик, равнялась диаметру его тела, сантиметров сорок. Сама яма была глубиной около трёх метров. Сохатому бы тесно не было. Ведь я мог тоже попасть туда же. Мы растащили ветки и обозначили края ямы. Ну, и старался же кто-то вырыв и оборудовав такую страшную ловушку. За капкан Кержак говорил, ногу перебивает и обязательно сдохнешь или от потери крови или позже от  гангрены. Но Азику выпало хуже. Один кол вышел в правом плече между ключицей и ухом. Торчал рядом с головой, окровавленный и страшный. Второй как-то неестественно вылез внизу живота, между пупком и пахом. Кричать уже Азик не мог. Кончился крик, сил нет. Уходят силы. Хрипит и просит помощи. Сколько ещё сил уйдёт на хрипы и просьбы… Умрёт ведь точно. Нашли сломанное бурей дерево толщиной с ногу и опустили в яму. Я попросил Эста подстраховать на верху, а сам спустился по деревцу в яму. Шесть пустых кольев ждали свою жертву. Два накололи на себя горца и омывались его кровью. Взглянув ему в глаза, я понял, что он уже нежилец. Что-то мутное, пустое и жуткое в глазах… Видимо, так выглядит смерть мучительная. Азик что-то пытался ещё сказать, но для слов, для звуков не хватало воздуха, не было воздуха в лёгких умирающего человека. А руки ещё жили… Руками, точнее левой рукой, Азик касался скользкого от его же крови кола, торчавшего из плеча, как бы гладил его, а рука скользила по крови, может, пытался вытащить, удалить как источник боли, безумно, безрассудно, инстинктивно. Я пытался снять его с кольев. Он был жилистый, но не тяжёлый, килограмм семьдесят . Я здоровьем и силой тоже не обижен, но задача оказалась не из лёгких. Ноги мои проваливались в мокрую землю на дне ямы. Погружаясь вниз, я не мог его поднимать от себя вверх, а вынужден подсев снизу сталкивать его с кольев. Упереться ногами не было во что. При усилии они проваливались ещё глубже, и я вместо того, чтобы поднять Азика и снять с кольев, проваливался в мокрую жижу на дне ямы все глубже и глубже.… Гнилые листья, смешанные с хвоей, воняли как навоз. Видимо, яма была давней.Может в ней уже разлагался чей нибудь труп.

Нашел под ногами опору на глубокие корни деревьев. Они тоже были скользкие и качались, играли под ногами. И в яме темно. Особенно в глубине, где ноги. Кровь из ран капала и лилась на меня и я весь был мокрый от крови. Кровь заливала мне глаза, рот. Она лилась сильно мне на голову, а по ней (с неё) уже стекала по всему телу. Но если я поднимал своё лицо вверх, чтобы видеть куда и как спихиваю Азика с кольев, то струйки крови лились уже прямо в глаза и губы.

Когда мне наконец удалось снять тело с кольев, горец уже был мёртв. Он был мёртв, а кровь продолжала течь, капать. Почему? Сердце ведь уже остановилось, уже не бьётся.Видимо остатки.

Я решил забрать припасы – его еду, спички и запасные носки. Еда была упакована и кровь в неё не попала. Почти. Решили похоронить его в яме. Здесь же, где и погиб. Стенки ямы рыхлые, только корни деревьев переплетались, как подземные змеи. На них и земля держалась. Палкой подкопали и земля посыпалась. Рухнул большой кусок влажной земли. Так мы похоронили сына гор и, поделив его продукты, пошли уже вдвоём.

Похороны горца заняли больше часа. Надо навёрстывать потерянное время. Хотелось смыть его кровь с рук и одежды. А где смоешь? До ручейка попутного можно и два дня идти и через полчаса на него наткнуться. Господи, ну, о чём я? Только что  за Горуна с ним объяснялся, и уже нет человека. Ну, как это так? Только вот тут был и нет его… Так непостижимо и так просто. Я чувствовал запах крови ещё не загустевшей и не высохшей. Запах крови человеческой тошновато-приторный, какой-то особо противный, нежеланный и нежелательный. Непривычный.  Не до сравнений и анализов, но кровь Азика пахла иначе, чем у Жабы тогда в БУРе, когда её жарил Чума в миске. Хотел - не хотел, а наглотался, деваться было некуда, когда пробовал снять его с кольев. Приторно горьковатая на вкус кровь сына Кавказа. Лучше его не знать, не пробовать, не нюхать никогда. Господи, а кто-то сейчас нюхает в ресторане букет крымских вин, сравнивая их с грузинскими. Поистине каждому своё.А то что происходит со мной-мое! Ну, вот, Эст приотстал, притомился видать. Ну, прямо кровавый день сегодня – у него носом пошла кровь. Ударился? Ответ: Нет. Наверно, от перегрузки сосуды не выдержали давление. Я не доктор, не знаю. А бежать ему стало трудней, так как стало трудней дышать. С открытым ртом, харкая сгустки крови, он шёл – бежал – бежал – шёл. Ну, и добро нам судьба преподносила. Во-первых, не вымокли ноги, хотя полуболотца и пару ручейков, шириной по два-три метра, удалось преодолеть сухими. И тут малинник на полянке, склон полусопки малиной усыпан, никем не тронутой, крупной и густой.

Ну, и нажрались мы, прямо пригоршнями – не ели, как люди, а запихивали в рот горстями. И радости нашей не было предела. Не жизнь, а малина! И вдруг над низкими кустарниками я увидел в метрах в семидесяти от нас голову медведя. Так же жрал малину, как и мы. До этого я живых медведей не видел, только в кино и в книжках. Вот это страх! Это тебе не росомаха и не рысь. Там срабатывала защитная агрессия и злость гасила страх, побуждала силы к борьбе, к защите, к нападению. А тут так банально, как десятки раз банально было сказано – читано, «ноги стали ватными». Из открытой челюсти вывалилась непрожёванная горсть малины. Ну, это же мы его заметили, потому что ветер дул с его стороны. А как он нас заметит? Тогда что? Мы заметили и укакались, окаменели. А какая реакция будет у него? Читал же я в книжках, что он бегает очень быстро и по деревьям лазает. Может, захочет мясца зековского после малины. Эст лакомился метрах в десяти правее и ниже. Он жрал молча и самозабвенно. А если издаст крик восторга и сытости? Медведя он явно не видел. Век бы его не видеть. Я упал на карачки и пополз к Эсту. Главное, чтобы он молчал. Ну, и мысль о медведе, а может это она, сладкоежка. И тут деление по половым признакам. Лучше уж от самца сгинуть. Ну, что за мысли, что в голову лезет? Если он отвлечётся от дессертной жратвы и заметит шевеление верхушек кустов, может, это не вызовет хищного любопытства, как если бы он увидел или унюхал человека-зека. Подобравшись к Эсту тихо, чтобы не напугать, прошептал:

– Присядь, упади. Тихо!

Сработало – всё же не на пикнике, а в бегах.

– Молчи! Там медведь жрёт малину. Надо уползать под ветер. Иначе нам п…ец. Потихоньку за мной.

Сообразительный и нелюбопытный Эст без расспросов и уточнений пополз следом. Огибая полусопку, мы отклонились метров на двести от маршрутного курса, зато медведь не загрыз. Он же тихо не кусает и нежно лапой не чешет. Слава Богу! Мы взбодрённые адреналином понеслись на северо-запад.

Потом уже мы пытались воспринимать и расценивать это как приключение, будто страничку из Ф. Купера и М. Рида. Ан, нет, то чужое, книжное, интересное очень. А тут в действительности моё, опасное и страшное. И если там это форма развлечения, то тут ну б его на х… Я не преувеличиваю, но и преуменьшать не собираюсь. Страх – животный страх живёт в нас, многогранный, в сознании и подсознании, в инстинктах и крови. Как бы ни воевали, не боролись со страхом, он есть и будет вечно оберегать нас, двигать нами, давать энергию, спасая нашу ЖИЗНЬ. А сколько я сил потратил, чтобы угомонить, обуздать и сделать страх подконтрольным, управляемым. Видать достигнутый результат – это лишь малая толика той могучей силы страха, запрограммированной в нас Богом и природой. Как разделить эти две категории? Бог! Бог выше всего. Бог – это всё, Вселенная бескрайняя… Боже, прости за грехи и слабости мои! Помоги, спаси и сохрани от войска сатанинского! Экспромтная молитва, продиктованная самочувствием и ситуацией, лилась из меня прямо в небо, прямо к Богу.

От рассвета до заката где-то пятнадцать часов. Это время нашей гонки. Делали два перерыва по полчаса. Если было солнце, то я замечал грань тени от дерева, чтобы не разморило, чтобы не залежаться. Ложился в тень головой на запад. Граница тени была на груди. Как только тень сползала и солнце начинало бить в лицо, мы вставали и шли. Такой будильник зека. Запасы еды таяли, хотя ели экономно. Всю сладость малины медведь испортил, а жизнь нашу дальнейшую – собака овчарка, натасканная на ЗК СССР. Она выскочила, как всякое горе, конечно, внезапно. Два раза гавкнула. Может, звуковой сигнал подала воинам и кинулась на Эста. Решительно, без страха и колебаний. Первый бросок, хват зубов был неудачным. Она попала на рюкзачок. Может, бросок был и верно рассчитан – на шею, но Эст дёрнулся, не дал этой суке прицепиться, и она хватанула рюкзачок. Видать почувствовала, не то, не живое тело, мгновенно перехватила за левое плечо. Эстонец за ножом потянулся. Но мне-то удобней, на мне же собаки нет. И я всадил по самую рукоятку двадцатисантиметровое лезвие кованой рессорной стали. Даже гавкнуть не успела, слышался только хрип. Мне раньше не приходилось резать собак. Опыта не было. Но загородил «воркуту» «по самое дальше некуда». И добавлять не надо было. Сейчас хозяева собак появятся, если не спят солдатским сном. Или резервная мангруппа на перехвате. Или другая зона… Или вообще собака не ментовская… Тогда чего кинулась, что у неё других собачьих, охотничьих дел нет? Мы её не трогали. На неё не бросались. Уходить! Бежать как можно быстрее! И мы дали дёру. Кровь, сочившаяся из плеча Эста, пропитала рубашку и куртку. Но мы ломились быстрее, чем от медведя. Стрелять по нам начали минут через десять. Видать нашли зарезанную собаку. А наш след уже без пса можно было определить по сломанным веточкам и сорванным листикам. Следы оставались на траве и на нетоптаном слое хвойных игл. Как назло, нас вынесло на полянку. Именно вынесло. Когда просто бежишь, то контролируешь направление и поправки вносишь. А тут когда смертушка совсем рядом, в затылок дышит, уже не до азимутов. Стрелять стали из далека. Рассматривать и вымерять особо не пришлось, но хлопки выстрелов были далёкие и тивканье пуль по веткам и земле было слабеньким, приглушённым. Видать пули на излёте. На пределе своих смертоносных возможностей. Эста не вижу. Ну, где же он? Повернулся, крутанулся и достали всё-таки, суки! Сначала думал, что ударился об торчащий сук. Через некоторое время понял, что попали в руку правую. Глянул, дыра чуть ниже локтя. Дырка есть, боль одеревеневшая, а крови нет. Рука как чужая, не моя. Через несколько секунд и кровь хлестанула из дырки и боль поменялась. Из одеревеневшей, чужой рука стала моей – стала сплошной горячей болью. Кровь сначала обильно закапала, а потом полилась струйкой. Так надолго кровицы не хватит, надо перетягивать. Быстро! Ножом отрезал полосу от нижнего края рубашки, вылил на рану припасённый пузырёк йода. Разгрыз две таблетки стрептоцида, выплюнул белую массу на рану и туго забинтовал. Всё! Попёр быстрее, чем раньше. Ткань набухала кровью. Но не текло, не капало. Это хорошо. Не знаю только надолго ли.

Эста не вижу. Если у сатанинского войска не было другой собаки (живой), то шансов у меня уйти было значительно больше, чем у них меня догнать. Это естественно. Хотя я усталый, голодный и трохи раненый – уйду. Мне очень надо уйти. Очень хочу уйти! И Бог мне помогает. Они же с такой силой меня поймать не стараются, как я стараюсь убежать. Отпуск, премия или лычка на погон – это же не тот стимул. А у меня Воля и Жизнь на кону. Только бы рана не подвела. Теперь я боялся заражения и гангрены. Бойся – не бойся, а беги. Будь как будет. Потерялись мы с Эстом. Это естественно в такой ситуации. Обстрел нас рассыпал по тайге. Значит, не судьба. Я резко пошёл на север. Без западного уклона. Опять ветер дул на сатанинских преследователей. Ну, я вам, суки, опять устрою пекло! Нашёл кучу сухого валежника. Поджёг и разбросал. В огне видимо тоже сатана живёт, ведь пекло огненное – это от дьявола. Заплясал огонь свою пляску сумасшедшую, и возрадовался я его защите и пособничеству. Дымом заволокло по ветру. Времени и дистанции мало для большого пожара, но и такой притормозит активность погони.

До темна я полубежал, потом едва брёл и в сумерках стал искать место для ночлега. И не успел найти. Заснул раньше, чем нашёл. Да и что я мог найти? Может, норку поудобней и поскрытей. А земля вокруг сухая и матрац из многолетней хвои также был мягок и гостеприимен. Просто упал и заснул с больной рукой. Уже засыпая, подумал: «Есть ли у воинов рация? Вызовут ли вертолёт? Если нет рации,  не укомплектовали,  то  нет и вертолёта. Тогда мы на равных. Я их измором возьму. Измотаю на дистанции по тайге и очень пересечённой местности».

Утром опять с тем же темпом – вперёд. Сухарь и два укуса остатков сала. Я бежал, рука болела. Болела очень, до моих бегов ей дела нет. Пусть болит, лишь бы не гнила. А отбегу ещё немножко и попробую достать пулю. Весь световой день прошёл с такой же нагрузкой. Только отдыхал уже три раза, силы сдавали. Завтра пулю извлеку. Да, чего откладывать на завтра? Просто надо на костре нож прокалить, продезинфицировать. Без костра это невозможно. Без огня не хрен и начинать. А костерок, дымок могут заметить издали – это опасно.

Нашёл сухостой и сухие смолистые ветки. Они горят, как порох, почти без дыма. Костерок развёл под огромным камнем (от ледникового периода остался?). На красных углях нагрел конец ножа. Закусил зубами мои грязные бинты и всадил левой рукой красный конец ножа в рану. Воткнул и резанул. Зашипело, аж пар с дымком пошёл от испарения крови, от горения мяса. От боли прокусил насквозь тряпки, замычал, как Герасим над Му-Му,  кончиком ножа шевельнул и почувствовал кость собственную и металл. Металл о металл – не спутаешь. Кость твёрдая, но не отдаёт как пуля. Ну, как я её выколупаю? У меня же крючка на конце ножа нет. Я же не хирург. Да и хороший хирург чужую руку режет, не свою же. К тому же он обезболивание применяет для облегчения работы. А я свою жарю и кромсаю. Но надо. Чтоб сохранить правую руку, надо терпеть. Рука мне ещё понадобится, пригодится ещё. И ложку держать и в носу ковыряться.

Ой, как же  больно! Если потеряю сознание, то не знаю, когда я его найду. Нет, терять ничего нельзя. Терпеть без потерь. Нащупал кончиком ножа металл, взял чуть ниже и поддел рывком. Не удалось. Ну, не получилось, соскользнул кончик ножа с острого конца пули. Руку прижёг раскалённым ножом, потому крови было мало. Надо набраться сил и повторить попытку. Нет, потретить. Ведь уже не второй, а  третий раз втыкаю нож в рану. Она уже не круглая, а разрезана на ширину лезвия ножа, сантиметров пять-шесть. И поперёк руки, а не в длину, как было бы удобней по медицинским правилам. Пуля почти пробила руку насквозь, на вылет. Может надо было мне не сверху через входное отверстие доставать, а снизу разрезать, ближе к краю руки и выдавить её сверху, надавив на отсечённое плоское донышко пули. Думать надо было перед началом операции по извлечению пули из собственной руки в таёжных антисанитарных условиях.

Ну, помоги, Господи! Левой рукой работать не удобно. Надо расширить, чтобы залезли в неё два пальца. Потом пальцы просунуть в глубину, расширить по бокам пули и, сжав её, вытянуть вверх. Ну, вроде правильно. Чего я, дурак, перед этим в глубине раны ковырялся? Ну, как концом ножа за остриё пули зацепишь? Да, никак. А наковырял боли, крови и силы на исходе. Хрустнула живая ткань мышцы под лезвием ножа. От локтя к кисти идут мышцы и сухожилия толщиной в палец. Жёсткие и крепкие. Пальцами пошевелю – мышцы в ране играют, двигаются, то есть этими жгутами управляются функции пальцев. Их резать нельзя. Верх, то есть край руки, разрезал поперёк, а там в глубине эти жгуты-мышцы раздвинул пальцами левой руки, воткнул пальцы поглубже и вот захватил цилиндрик пули. Туго сидит. Потянул – скользнули пальцы по мокрой от крови и ожоговой сукровицы. Ну, ещё разок! Крепче за ободок обжимочный… И удалось. Пошла пуля. Вот, она моя смертушка. А руку-то как искромсал, обжёг, обжарил! Что остротой ножа, что его раскалённой температурой. Рана ужасно выглядит. Пальцы были грязные. Ковырялся глубоко. Каких паразитов я занёс во внутрь? Не отгниёт ли рука? Мысли невесёлые, грустные.

Вот она пуля калашникова, калибр 7,62. Издалека и на излёте застряла в руке. Кабы ближе стреляли, пробила б и руку и бочину. Поссал на рану – вот и вся дезинфекция. Укоротил бельевую рубашку ещё на ширину ладони по всему кругу. Растолок ещё две таблетки стрептоцида, посыпал рану и туго перетянул. Сделал всё, что мог в таёжных условиях.

И когда много лет спустя смотрел голливудскую кухню, как Рембо зашивал себе бутафорную рану на плече, мне было не жутко, как рассчитывал режиссёр, а чуточку смешно. Но это мне. Остальным другое виделось..

Управился с хирургической задачей. Если б это мне кто-нибудь другой делал, было бы легче. А сам себе, да ещё левой рукой, усталый до предела, измотанный, без специнструмента, умения и знаний…  Что оставалось делать? на что надеяться, на что рассчитывать? Только на Бога. В минуты особых трудностей, страха и муки изнутри, из души сама возникает набожность. Мольба к Богу сама из души рвётся. Боль в руке отдавала огнём и дёрганьем. Что там дёргаться могло? Сокращение обжаренных разрезанных мышц? Нервный тик? Уже материал для кандидатской: «Удаление пули бандитским ножом самому себе левой рукой при отсутствии обезболивающих и умения это делать».

Сон победил. Усталость – это и есть обезболивающее. Проснулся ночью. Муравьи десятками, сотнями лезли по мне, в меня, под повязку на руке. Видимо, я заснул вблизи их муравейника. Иначе их нашествие не объяснишь. Правы они, борясь с неожиданным пришельцем, за свою территорию. Но отдых мне попортили, сократили. До рассвета может быть час-два. Небо чистое, звёздное. Тайга тиха, и в тишине этой есть своя загадочная музыка. Только наслаждаться слушая тишину тайги мешали муравьи и проснувшаяся вместе со мной боль в раненной руке. Пусть отболит своё, вытерплю, лишь бы не загноилась. Тогда умру уж точно от гангрены. От «антонова огня», как в народе называли эту болезнь – заражение крови от омертвевших тканей. Чтоб уйти от боли, стал внимательно глядеть на небо, на звёзды. Вот где тайна! Вот где непостижимая загадка всего живого и неживого. Было в этом звёздном небе что-то завораживающее, колдовская притягательность и моя анестезия. Я многое помнил и многое забыл… Но эту звёздную ночь, это любование небом среди дикой тайги, один на один с болью в обнимку никогда не забуду.

Потом спустя много лет прочитал у И. Канта, цитирую приблизительно: «Ни что так не трогало меня в этой жизни, как звёздное небо над головой и внутренний мир в моей душе».А еще позже нашёл обьяснение этих загадочных процессов: всё оказались простеньким подергиванием нейронов в серой массе мозга. Так просто. Приметивно. И совсем не романтично.

Начало светать. Заалело на востоке. Надо собираться в путь. Как всегда – с Богом. «Господи, помоги мне!»

Шёл нормальным быстрым шагом. «Быстрым» по равнине не то же самое, что по тайге. То бревно, то кусты, то яма, засыпанная хвоей и листвой. То коряжина огромная, лет сто лежит себе, её обойти надо. Каждые триста шагов, с учётом зигзагов, уточняю направление. И хотя мох ростёт не на каждом дереве, этот ориентир наиболее подходящий. Он мой единственный помощник. Северная часть стволов как бы специально намазана зеленью мха, чтобы я не заблудился.

10-й день на воле. Я ВОЛЬНЫЙ! Вот захочу –сяду, захочу лягу, могу пойти ,   а могу и не пойти!

Каково? Выбор! Мало для понятия ВОЛЯ? Кому как .Я такими привелегиями давно не пользовался.

Так что у меня праздник. Ликует душа от хмеля свободы. Песню бы пел, да осторожность ни кто не отменял. Надо идти. Хоть с песней хоть без. Тайга становилась гуще. Больше всего мне мешал жить ,точнее идти какой то кустарник, цеплялся и царапался. Замедлял  темп хотьбы. Понятно, что не бльувар прогулочный. Природные трудности не избежны, утешил я себя по факту, и рванул с удвоенной прыткостью.

-Твоя стоять!-услышал я вежливое предложение. Ёкнуло в груди, глубоко и тоскливо. Кончился мой короткий праздник. «-не долго музыка играла…», как никогда кстати старая каторжанская пословица.

-Руки две в небо!  Моя стрелять!-требовательно прозвучал голос. Надо соглашаться. Когда обещяют стрелять, лучше не возражать. И стал, и руки, как просили, к небу.  Кто ж там борзой, кого судьбинушка мне на радость прислала? Медленно, чтоб не рассердить, повернул голову и чуток корпус. В 5-ти шагах стоял тунгус. Сын тайги, полтора метра ростом, держал в руках мелкашку, направленную на меня. Одет как леший из сказок.  И выглядел соответственно.  Ужас тайги,  а не сын.

-Всё нож, и железное кинь из себя в траву.-стволом кивал в низ, как бы показывая мне где трава. Я сделал всё как он сказал.На траве лежала моя скудная экипировка и нож.Таёжный большой, а маленький был крепко примотан изоляционной лентой к правой ноге над щиколоткой.

-Иди пять раз шагай назад, шибко, однако.

Я отошол на пару метров. Не сомневался, что стреляет он без промаха. Тунгус осмотрел нож и ,не скрывая восхищения, одобрительно зацокал языком. Остальное добро не вызвало интереса.

--Я тебя живой поведу однако. .Нацальник обещал за живой два раза порох и мука дать. Ты слусай меня,  иди, и я тебя не убиваю.  Ты согласна?

--Согласна. -куда ж денишся.-вот так то, возражать и спорить себе дороже.

--Скидай всё и покажи живот.-таким образом он решил обыскать меня. Если я при обыске профи ментов дурил, то от  попуаса нож утаю. Продемонстрировал стриптиз, как заказали. Клиент остался доволен. Я тоже. Нож при мне. А момент выловлю. Эту 50-ти килограмовую обезьяну и кулаком угомоню. Но не дооценивать его ловкость нельзя. Застрелит. Оба пострадаем: он вдвое меньшый гонорар получит,а уменя потери побольше, реванша не будет. Почему то вспомнился книжный Дерсу Узала. Как же дурануть индейца, задачка на жизнь,  а не на двойку от строгой училки.

Вдвоём шли медленнее, чем я сам. Светлого дня оставалось часа на два.,проблизительно конечно.Шол он легче меня, в своей среде обитания, хотя длинная винтовка мешала..Мне было трудней. Больше тратил сил. Тунгус направлял меня идти южнее. У него свой маршрут.   Гибельный для меня. Скоро ночь,  вряд ли ночёвка мне поможет. Я усну сразу .Вымотался до предела. Сил нет. А как мой конвой, сторожить будет,  или привяжет к сосне и тоже уснёт? Что там гадать,  обстановка покажет. Но момент надо не упустить. Это важнейший шанс, ценой в волю или жизнь. Солнце зашло. Я из за густоты  деревьев не мог любоваться закатом, но чувствовал по угосанию света.  Дорогу опять преградило огромное, упавшее лет сто назад, дерево.Толщиной больше метра. Естественно, оно не могло лечь прямо на землю. Этому мешали сломанные ветки. Дерево зависло с уклоном полтора-два метра от земли. Вбитые в землю сломаные ветки снизу сделали непролазный забор. Длина ствола метров 20. Интересно, как конвой решит преодолевать преграду: под низ , через верх, или в обход? С пол минуты он оценивал обстановку и с командовал:

--Лезай на тот бок. Я тебя стрелять буду. Поняла?-он и так говорил плохо, а курительная трубка, постоянно мусоленная в зубах, ещё усложняло речь.

--Поняла.-я перебрался за минуту. Ему будет мешать винтовка. Надо пронаблюдать, как он будет её держать. Связать меня он не решился, не стал близко подпускать к себе, хотя видел, что я ранен в руку. Правильно. Я учёл густоту кустов с этой стороны: менять направление длинного ствола винтовки ,чтобы держать меня на прицеле, в густых кустах трудно. Так, это учту. Тунгус решил пролезть с низу. Правильно, он же маленький. Выломал два сучка и ход готов. Винтовку просунул вперёд на расстояние вытянутой руки. Тунгус уже прополз под деревом, стал вставать .Тут прогнувшейся, спружиневшей веточкой ударило по носу и трубке .Нос закапал кровью но остался на месте, а дрогоценная для тунгуса трубка отлетела в траву. Трава очень густая, начинало темнеть. И тунгус совершил ошибку. Он высунулся назад ,пытаясь увидеть и дотянуться к трубке.2-3 секунды, или он успеет к винтарю, или я к нему с ножём. Прыжка у меня не вышло,  кусты мешали. Но  за ствол я хватанул раньше, чем он за приклад.Отбросив на пару метров тозовку, я  не успел повернуться, как он уже сидел верхом на мне. Он бил ножом с верху .В его положении иначе не ударить. Еле успел перехватить руку у самого горла. Я же был однорукий. Раненая рука помогать не способна,а мешала очень .Но он был на много слабее меня. И я защищял свою жизнь и волю. Шустро ткнул его с низу в верх. Хрустнуло и он обмяк, сполз  с меня на траву. Я так и не знаю тяжело ли ранил, выжыл он или нет. Мне навязали войну. Я защищая себя выиграл её. Пусть Бог простит беглого катаржника. Своё я забрал, его вещи мне без надобности. Забрал вяленое мясо, маленький кусочек. Винтовку оставил, хозяина тоже, если она ему ещё понадобиться. Вонял он очень. Может я тоже. Потный, грязный, не мытый. Оставляя охотника полуживым, я рисковал. Если он оклимается,и найдутся силы для преследования, то догонит и застрелит точно. Добивать не стал. А патроны из патронташа выкинул далеко в бурьяны. Так то надёжней будет. Забрал свой тормозок. Точнее жалкие остатки.

Еда почти закончилась. Осталось два сухаря и маленький кусочек сала. Ложки три сахара. Всё, надо думать о еде. Думай не думай, а от мыслей еда не появится, не материализуется. Хоть бы малинник без медведя попался. Но попалась речушка небольшая, метров пять-шесть в ширину. И рядом на изгибе старица. Это старое русло реки, которое весной заполняется талой водой и составляет одно целое с речкой и основным её руслом. Потом уровень воды опадает, и озерцо-болотцо живёт самостоятельно. Я решил порыбачить детским методом. Система простая. Если неглубоко, по пояс, по грудь. И ещё какое дно – песок, муляка, ил. Ил в смысле не самолёт «ИЛ», а илистое дно. Его надо активно ногами и руками взмутить. Карасики одуревшие от мутной воды всплывают на поверхность. Одурманенные и медлительные они мелькают спинками наверху, и не зевай – лови ладонями, хватай и всё. Так было в детстве для забавы, а сейчас для выживания. Для спасения от голода, от слабости и смерти. Всё подходит. Вот только руку мочить нельзя. Я принялся танцевать по дну лезгинку, перебирая быстро-быстро ногами. Это хорошо. Потанцевал, замутил воду и стал оглядываться вокруг. Вот спинка – хвать левой и не удержал. Ох, как жалко! И вторую тоже не удержал. Одной левой мокрую скользкую рыбину удержать трудно. Ладно, заменим метод. На берегу выбрал хороший дрын. Палку отломал, укоротил, чтобы была удобная для удара левой рукой. И успех был наградой. Как увидел спинку, так и шарахнул по ней. Теперь оглушённая рыба переворачивается вверх брюшком. Ещё одна и ещё. Ого, это как две ладони. Выбрасывай на берег, чтобы не отлыгалась и не уплыла, так как я только оглушил её, а не перебил спину.

Костерок решил развести из исключительно сухого валежника. Минимум дыма. Он даже верхушек не достигает. Рассосётся среди ветвей. Ох, и вкусна рыбка надетая на ветку и зажаренная на костерке. Даже для праздных туристов с рюкзаками еды. А мне загнанному, голодному, раненному – лакомство и только. Перегружать желудок нельзя. Четыре рыбки мне хватило. Подумал и решил сделать второй заход на запас. Тоже удалось. Видать, рыбы тут не ловлено, непугано и немерено. Через несколько минут три хороших крася и одну похожую на краснопёрку выкинул на траву. Одного карася так и не нашёл в траве. Трава густая, а карась видать буйный попался, мало палкой получил – запрыгнул куда-то. Время на его поиски тратить не стал. Вычистил внутренности, вывернул из соски детской щепотку соли, посолил и в дорогу. Шёл хорошо. Рука болела и дёргала. А я шёл и шёл… Приблизительно за час до заката нашёл упавшее дерево, огромной толщины. Вот я встал рядом с лежащим стволом, а он мне до подбородка при моих-то 174 сантиметрах. Средина выгнила, высыпалась и выветрилась. Что-то наподобие длинного дупла или короткой индейской пироги. Посыпал пару охапок сухой хвои, мелких веточек – вот и лежбище. Спать в основном приходилось, что называется, под открытым небом. И перед сном, если позволяли ветви и вершины деревьев, я несколько минут смотрел в небо… на звёзды… и просил бога помочь мне. Так и засыпал, молясь звёздному небу и живущему в нём Богу.

Дождь пошёл внезапно. А когда он идёт не внезапно? Мне он особенно и не страшен, как нищему пожар, но вымочить и стереть ноги я не хотел. И так прострелянное колено болело от перегрузок. При нормальной эксплуатации в повседневной жизни и на дровяных работах боли не чувствовал, а вот от предельных перегрузок колено болело. Болела рука.  Где-то слышал, что есть трёхдневный кризис. Если пройдёт опухоль и покраснение, значит, я останусь с рукой. Засел под густыми-густыми лапами ели, и дождь довольно сильный не доходил до меня. А вот комары с мошками дошли. Нашли меня всё-таки, гады. Ну, как это дождь идёт, а они целой тучей собрались коллективно жрать меня и пить мою и без того малокровную кровушку. Я же их не истреблю, не перебью, провести оставшиеся до заката три часа в борьбе с летучими тварями – это выше моих сил и возможностей. Силы кончатся, а как же дальше идти обессиленным.

12-й день в бегах.  или 13-й?  Никак со счёта сбился. Вот до ранения 7 дней и 5-й день после ранения. Ну, и хронология, ну, и летоисчисление – «до ранения», «после ранения». Как бы – «до поездки в Ялту» или «после возвращения из Сочи». Сколько бы дней не было – все мои. Полюбопытствовал, как там рана моя заживает. Размотал до последнего слоя тряпку. Гной с кровью, жёлто-зелёный с грязно-красным. Ну, и букет цветочный. Вонь, рана пухлая, вздувшаяся, губатая, как женский орган половой («качает Ваня головой»). Вот и срифмовалось. Ай, да Ваня, ай, да сукин сын! Быть или не быть руке? Вот в чём вопрос. И не менее важный для меня, чем у принца Датского. Это ведь тоже означало, быть или не быть. Пописал на руку хоть и не удобно, едва пенисом доставал до наружной стороны руки под локтем. Смыл гной и грязную кровь. Последние две таблетки стрептоцида. Поджёг сухой стебелёк, как сигаретку, и горячим пеплом облагородил отвратительную гнойную рану. Мух на счастье нет. А вот если бы не я, кого бы жрали здесь эти бесчисленные комары и мошка? Ну, нет охотников, нет беглых. Кому тут быть в этих диких местах? Так кого же жрать? Подохли бы от отсутствия живых людей. Подохли и посыпались бы мёртвым порошком, пылью тухлой на чистую траву таёжную. А ведь говорил Кержак, что из солидола и хлорки охотники мазь себе делали. Отмахнулись как-то мы все от этого предупреждения. А зря. Ножам больше уделили внимания, а они почти бесполезны. От рыси и росомахи я палкой отобьюсь. Медведь загрызёт хоть с ножом, хоть без. Злой человек – застрелит. Зачем мне нож? Так, для понтов. А насекомые едят, грызут каждую минуту и целый день. Терпеть боль я бы смог, но это мешает отдыху и лишает сил. Это потеря динамики и вредит всему замыслу бегов. А вот и нежданчик. В километре на юг просматривается небольшое озерцо. Ручеек в него или из него, поросший кустарником. И восемь домов, девять – вон среди густых крон ещё хатынка. Вот, так сюрприз! Не ожидал. Подобрался ближе, сократил дистанцию наблюдения до полкилометра. Соблюдая особую осторожность от капканов. Это поселение Староверов.

Из разных источников, от местных зеков, от Кержака знал, что Староверы коммунистов не любят. А это значит, придерживаются законов Божьих и Совести. Они не сдают коммухам. Хорошо было бы подкрепиться, запастись едой, отдохнуть… даже отсидеться (долго отдохнуть). Из кольца я вышел давно. Так что силёнок поднабраться после такого кросса не помешало бы. Да и рука неизвестно, как рана поведёт себя дальше. Нужна хотя бы тщательная обработка, дезинфекция. Ведь я всё сделал. По варварски, но сделал. Может надо швы наложить, стянуть края раны, чтобы скорей срослись? Расковырял дыру огромную. Надо попробовать. Размотал ужасный «бинт», то есть тряпку. Свежая, не присохла ещё. Сочилась кровь с сукровицей. Достал иглу, примотанную метровой длины ниткой в шапке под козырьком. Укоротил нитку, откусил, лишак оставил сантиметров тридцать. Хватит дырку заштопать. Я же не портной и не модистка. Ну, пуговку пришить, ну, лоскут на куртке присобачить могу, а здесь… Ладно. Хуже не будет. Но зияющую кровоточащую дыру надо уменьшить, стянуть, чтобы расползшиеся края плотнее касались друг друга,  так они наверно скорее сростутся и заживут. Ну, тупой! Чего же я сразу, как пулю вытянул, не сделал этого? Не было сил больше терпеть. А сейчас – правая рука измученная дрожит от боли, левая дрожит от перенапряжения, от моей усталости, вообще, от жизни моей проклятой. Мужественные люди говорят: «Глаза страшат, а руки делают». Правильно. Этот общий страх надо побороть и делать дело. А я чем делать буду? Страха-то у меня нет. Отстрашился, отбоялся. . Ну, чего мне в моём положении бояться? Хуже не бывает и не будет. А вот ручонки надо как-то заставить и терпеть и работать. Зажжённой спичкой прошёлся по игле. Стала малиновой. Хорошо. Ну, вот, поторопился с похвалой. Ничего хорошего – нитка обуглилась и при лёгком смычке оторвалась. Какой же смысл в обжигании? Попробовал шить. Воткнул в мясо на полсантиметра до края с одной стороны, потом с другой стал стягивать ниткой. Боли особой нет. Почти стянул края раны и хотел вязать узелок, нитка разрезала край мяса, и стянуть не удалось. Второй край раны отодвинулся назад. Понял – я продевал иголку с ниткой в обжаренный край раны. Мёртвая ткань не выдержала и порвалась. Надо брать иглой шире, по живому, тогда не порвётся край. Ошибку очередную исправил. Шилось больнее. Но мясо не рвалось. Мне удалось поставить четыре шва на всю рану с интервалом больше сантиметра. Стянулось, как волейбольный мяч зашнуровал ниткой. Может и заживёт. Ну, что я могу ещё сделать? Да, ничего. Только надежда на Бога. Всё-таки устал я от хирургических попыток. Тут же в засаде, в наблюдательном пункте и задремал. Я бы с точностью невропатолога или физиолога мог утверждать, что дежурное реле безопасности организма от любых перегрузок работает и хранит нас живых. Почти мгновенно заснул. И это помогало выдерживать дальнейшие тяготы моего нелёгкого пути.

Не знаю, может час-полтора поспал. Солнце клонилось к горизонту. Но два-три часа светлого дня мне ещё «светило».Прошёл с пол  километра и увидел в поредевшей тайге с 10-ток бревенчатых изб. Хутор был внизу, в долине. С северной стороны сопка. Она прикрывала поселенцев от холодного ветра. Мне было всё отлично видно. К ручью пошла женщина за водой. На поляне паслось с десяток коров. За ними присматривало двое ребятишек лет десяти – двенадцати. От скуки они боролись и барахтались в густой траве. Около ворот одного из домов мужик тюкал по бревну топором. И больше никого не видать.

Ну, что мне делать? Как быть? Пойти напрямую к мужику и попросить помощи: руке и желудку. Или прокрасться тайком, потихоньку и спрятаться в одной из пристроек-сараев, окружавших каждый дом.  Сеновалы, хлева – всё бревенчатое, крепкое. Спрятаться есть где. Собаки были не во всех дворах. Там, где собаки, мне места нет. А вот в бессобачном хозяйстве я решил отлежаться тайком. Вечерело. Спустился ниже и ближе. Это баня. Это сеновал. Вот, что надо. Пробрался быстро и тихо. Закопался в сено повыше и будь, что будет. Заснул. Сколько же я проспал? Часов двенадцать – пятнадцать? Не знаю. Мерять нечем. Но видимо организм чувствовал надёжность убежища, моё настроение на длительный отдых, расслабленность (относительную) и я спал долго-долго, крепко-крепко. И проснулся, как новый. Первая мысль: «Как там рука?» Осмотрел, вроде ничего. Ничего – это как? Так как было? А это хорошо, как было? Или ничего? Может хуже, что ничего? Что даёт это гадание? Вот пожрать бы. Тут самое уместное пожрать. Это дома у мамы или в ресторане «покушать» с плохим аппетитом: «не буду», «не хочется почему-то…» А мне хочется. Очень и я всё-всё буду, буду, буду… Только нечего «буду». Хотя из букета запахов: душистого сена, коровьего говна, я вынюхал, выловил запашок чего-то съедобного, вкусного. Это инстинкт выживания. Ну, откуда этот запах. Сполз с сеновала и тихонько пошёл в даль длинного сарая, через калитку и плетёный забор.

Понял – что-то наподобие кладовки… По краям два огромных ящика из досок, деревянные бочки, стянутые деревянными обручами. А под потолком (под самой крышей, потолка нет) висели копчённые и вяленые продукты: окорока, колбаса, строганина и чуть подальше рыба. Видимо, чтобы запахи не смешивались.

Я понимал, что это чужое. Понимал, что краду. И украл. Сорвал круг колбасы, забрался опять на сеновал, отъел четверть круга (понимал, что если съем всё – умру). Пусть меня простит хозяин и Бог. Задремал, потом уснул. Измотанный голодный организм нуждался в отдыхе. Я спал и спал. Как перед этим шёл и шёл. Вот только рука опухшая, покрасневшая рана источали гной и вонь. Может стоит открыться… заявить о себе? Как быть? Что лучше – уйти потихоньку с харчами или попросить медпомощи с рукой? Вроде и просто: или-или. А есть сомнения, свои плюсы и минусы. Так и задремал с неопределённостью решения. Заснул. А вот проснулся от кошмара.

В грудь,ближе к горлу упёрлись вилы. Не больно, но ощутимо. Правильнее, не очень больно. Блестящие, как хромированные. От работы частой. Их держал огромный бородатый мужик, похожий на книжного Герасима. «Ну, вот, - мелькнула мысль, - долежался. Два удара вилами – восемь дыр, как из автомата».

– Ты, варнак, откель будешь-то? По што в лабазе шастаиш?– густым басом спросил Герасим. Вилы плотней прижались к телу моему. Прямо по родственному. Нажмёт чуть сильнее и конец мне. Прикопает где-нибудь под кустиком.

– Беглый ЗКа СССР, - отрапортовал я не своим хриплым, даже сиплым голосом.

– Ну-ну, так я и помыслил. – Вилы ослабили нагрузку. Но даже их собственный вес на груди под горлом – ой, как неприятно.

– Давно тут огнездился (определился)?

– Две ночи.

– А чево таишься-то? Открыто погостил бы. Чай, не выгнали бы из лабаза.

Вилы убрал только, когда на вопрос «Чем вооружён?», я протянул нож рукояткой вперёд.

– Ну-ну. Добротная работа. – Похвалил он. – Кузнец там у вас неплохой. Однако. Да, не боись ты, спускайся, покормлю как человека. Раз тебя совдепы стигают – значит, тебе не грех и помочь. Душегуб? Убивец? Ворюга? За что на каторгу-то попал?

– Ни за что.

– Так-таки ни за что? И сколько нынче за «ни за что» дают?

– Правда, ни за что. Просто Наказание без Преступления. По Достоевскому наоборот. (Слыхал ли он о Достоевском?) Против Советской власти, против Коммунистов! – чётко и убедительно сформулировал я своё «ни за что».

– Ну, паря, это хорошо, коли не врёшь. – И голос и выражение заросшего лица и глаза потеплели. Опять не так выразился. Хоть дружелюбие не появилось, а свирепости поубавилось точно. – Спать можешь здеся, харчи я тебе приносить буду. Эко, паря, рука-то у тебя гниёт, учуял я смердящий дух от неё.

– Да, есть маленько. Пулю выцарапал, а дезинфицировать нечем.

– Не гоже так, паря, антонов огонь спалит руку и тебя самого. – Он сорвал ужасного вида тряпку. Часть гноя впитала тряпка, а часть гноя заполняла рану.

– Погодь маленько. Погодь, я скоро вернусь. – Широким могучим шагом он вышел из сарая.

Вернулся не скоро. Не один. С бабой и двумя горшками глиняными. Ну, оба как из кино. Как из прошлого века. И одежда старинная, киношная, как в фильме «Дубровский» видел. И говорят, как старый поп в церкви. Да и на меня смотрят как-то отчуждённо, будто на пришельца из иной планеты. Может, так оно и есть. Для них я, для меня они иные, чужие мы друг другу. В разных мирах живём, иные ценности и мировоззрение иное…

Женщина как глухонемая: промыла содержимым одного горшка рану. Содержимым другого намазала рану и руку, из огромного кармана на фартуке извлекала белый рулон ткани. Подобие бинта, но плотный и белый. Перепеленала умело руку, легко, даже я бы сказал красиво. Я глянул на валявшийся под ногами мой старый «бинт». Блевать дёрнуло.

– Ну вот, паря, отдохни. Щас, Марья, ушицы принесёт. Чай давно горячего не хлебал? – Ответа на свой вопрос ждать не стал, видать заранее знал. Ушли оба, забрав пустые горшочки и подобрав мой омерзительно грязный и зловонный «бинт».

 Домашнее врачевание может спасти руку, это главное. Подкреплюсь, отдохну, рука поправится и в путь. Лишь бы раньше не выгнали. Ну шкоды я никакой не сделал, кроме сожранной колбасы. Простительно при моём хроническом аппетите. Слава Богу, за помощь людскую и Божью!

Молчаливая женщина принесла в одной руке огромную миску с ухой, в другой также огромную кружку или можно сказать небольшую кастрюльку с ручкой литра на полтора.

– Сначала это выпей, - подала голос и кружку Молчунья, - потом ушицу.

Отдала кружку в руку мне, поставила на угол ящика миску и ушла. Светловолосая, синеглазая, высокая, с красивым лицом и стройной фигурой. Вот такая староверка ухаживала за мной. Лет до тридцати пяти… Откуда, я знаю. Платком закутана, как Аксинья с «Тихого Дона». Юбка-платье, по соломе-то ходить трудно. А передвигается легко и грациозно. Это я для красного словца. Ну, какая грация на дощатом неровном полу сарая, усыпанном сеном.

Выпил зелье горькое из кружки. Видать, оно и разморило меня. Спал крепко и долго. Проснулся, увидел на сундуке молоко в литровой кружке, творог на деревянной тарелочке и мёд в деревянном долбленом ковшике. Ел как еду и как лакомство. Ел и спал, спал и ел. Ну, курорт за мытарства мои. Поменяли повязку. Загноение уменьшилось, опухоль и краснота тоже. Молчунья вновь промыла, каких-то зелёных листиков на рану приложила и опять забинтовала. Рука шла на поправку. Это очень радовало меня.

Герасима не было 2 дня. Потом пришёл с каким-то дедом. Седым, но здоровым. Лицо коричневое, как из мореного дуба вырубано.

– Мы вот с мужиками погутарили о тебе. Может у нас останешься? А? – спросил Герасим утробно-басовитым голосом. – Вот староста наш пришёл поглядеть на тебя.

Дед смотрел на меня молча и внимательно, как принято говорить, изучающе.

– По что войну против Советов затеял? – спросил он хрипловато. – Чё супротив власти вздыбился?

– Ненавижу комух и власть ихнюю. Готов воевать и умереть в войне неравной! – Вырвалось у меня с такой искренней злостью, что мужики, переглянувшись, закивали головами.

– Богоугодное это дело. Супротив дьявольского отродья. Дык, оставайся у нас. Не выдадим. Не пропадёшь. Вижу, не пьющий ты и табак не курящий. (Ну, откуда он точно угадал?) Будешь молиться и жить по нашим законам до поздней старости.

Я не знал, что ответить. Ясно, что не останусь, а как ответить – не знал. Так и бахнул прямо:

– Спасибо, но остаться не могу. Воевать буду против комуняков.

– Ну, дело хозяйское, насилу не заставляем. Когда захочешь уйти – скажешь. Соберём в дорогу харчей и проводим. Отдыхай, паря! Руку лечи, пригодится, раз воевать решил…

При хорошем питании и спокойном отдыхе рука заживала быстро. Я даже помогал по хозяйству: колол и штабелевал берёзовые дрова впрок на зиму. Убрал в хлеву. За забор мне выходить не велено. На всякий случай берегли меня от постороннего глаза.

Размышлял как быть дальше. Пройти Сибирь пешком я до морозов не успею. Надо выходить к железной дороге и, спрятавшись в товарнике, вырваться за пределы Сибири.

Надо обзавестись документами: паспортом и военным билетом. Украсть, отнять, сфальшивить – ещё не знаю как, но точно знал надо. Добраться до мест Амирана. Может, его земляки помогут пройти горную границу с Ираном. Или на Чёрном море соорудить себе плавучий спасательный жилет из волейбольных камер и выплыть в нейтральные воды в надежде, что кто-нибудь меня подберёт… Жилось сытно, спокойно, мечталось и планировалось. Как далеко до осуществления планов и надежд. Надо думать пока есть возможность. Спокойно, а не бежать как волк и на ходу принимать решение.

Конечно, реальные события меняют даже хорошо продуманные планы. От этого никто не застрахован. Предвидеть непредвиденное и гении не могли. Лихие ухари любят бравировать: «Кто не рискует, тот не пьёт шампанского!». Или гусарское: «Риск – благородное дело!» Да, дурное это дело, а не благородное. Надо рассчитывать успех, взвешивать, продумывать и по возможности исключать риск. Хотя целиком его исключить невозможно. Значит, оставить для риска как можно меньше шансов. Легко теоретизировать, мудрствовать, нажравшись на сеновале. А как дадут очередь автоматную по ногам или над головой и все планы рухнут. И сам рухнешь мордой в землю. Навсегда или на время, пока наручники не оденут.

Скудные планы, планики и планишки…вы нахезали в штанишки.

А вот сонанировать потянула ярко выраженная эрекция – реакция. Чуял запах Молчуньи. На запах, на вид губ её, пересохших от нежности. Сытость взывала к рукоблудию. Ах, какой сладкий затяжной оргазм с обильной, мощной эякуляцией. Сперму сеном вытирать – себе дороже. Это как мазохизм. Ох, сколько «пионеров» погибло в таёжном сене. Вот листики полусухие какой-то неведомой таёжной травы. Головку члена вытер бережно и начисто. Ну, спасибо «Кулаковой Дуньке». За наслаждение самодельное.

Сено помог сложить. Повыше и поплотнее набили сеновал. Хотелось хоть чем-то отблагодарить добрых людей за помощь в моей трудной ситуации. В понедельник (со слов Герасима) решил уйти. Я понятия не имел ни какой день, ни какое число. А как староверы ориентировались – ума не приложу. Всё у них было налажено: рано утром охотники вокруг хутора-скита выходили прогуляться. Проверяли капканы, силки, ловушки – дичи царской немерено к столу будет подано. «Морды» в озерке проверяют, и рыбы сколь хошь ешь. Мёд свой и дикий. Ягоды свежие, сушённые и в бочках деревянных, квашённых по секретным рецептам – витамины на десерт. Ни дыма от машины, ни стресса, ни грызни вечночеловеческой. Красота. Покой. Сытость. Просто рай земной! От психологии, от характера человеческого зависит жизнь. У гадов – гадская, у добрых людей – всё по добру. Почему все тут здоровые и по-своему счастливые? Как-то спросил у Герасима: «Коммухи не беспокоят?» «Только на выборы верхом на лошадях добираются. Так – для формальности. Бюллетени покидают в красный ящик и уезжают. По что приезжать-то было? Могли бы и в городе покидать». -Отвечал он хмуро.

Одели и обули меня в дорогу. Дали крепкие солдатские сапоги и штаны тоже армейского образца. Откуда? От Колчака остались? Две пары белья, портянки и носки, свитер домашней вязки и куртка брезентовая, как у геологов. Еды собрали калорийной и долго непортящейся. Вещьмешок армейский, небольшой и удобный, был наполнен до верху. Мой нож Герасим вернул под конец сборов.

– На человека не замахивайся, однако супротив зверя – вещь аккурат нужная, - проворчал он добродушным басом.

– А если лихой человек на мою жизнь замахнётся? – спросил я от дурости. На хрена мне дискуссия «убий – не убий»?

– У лихого, злого человека – от человека мало чего осталось. Всё больше в нём от сатаны. Так что зло в нём под грех не попадает.- Ну, вот и право на самооборону получил.

Поклонился я людям добрым до земли. Век помнить буду их добро и помощь. С удвоенной силой и бодростью пошёл на запад. Окрылённый, полный надежд и планов, реальных и несбыточных. Ушёл рано, чуть зорька поднялась, чтоб пройти как можно большее расстояние за светло.Тайга была лёгкой.Без кустов и валежника буреломного.Потом усложнилось. Два дня пути.По моим приблизительным ращётам, не точным конечно, за день 10-15 км. я одолевал. Расстояние зависит от того ,что под ногами.И от силушки моей,от отдыха,от еды скудной.

Напоролся на браконьеров. Вот так невезуха! Их четверо. Они возились с рыжеватой косулей, попавшей в петлю. Косуля здоровая, она их крутила вокруг себя, осатанев от страха и боли, от стальной петли на шее. Лягалась и подпрыгивала. Чего они её не дострелили, а норовили дорезать – не знаю. Может шума не хотели. Самый рослый ножом ударил её поперёк горла. Кровь хлынула фонтаном во все стороны. Браконьеры, как мясники на бойне, все в крови. Косуля упала на колени, потом перевернулась на бок, дёргаясь в предсмертных конвульсиях  затихла. Мне бы во время их возни тихонько обойти и следовать дальше. Никто не заметил бы. Это точно. А меня любопытство подвело. Говорят «Из-за любопытства Ева рай потеряла». А я свободу.

Умаялись разбойнички. Присели покурить. А я шуганулся, рванул повыше и провалился в чью-то нору,глубиной выше колена. Связки сильно потянул. Опять левой, раненной. Ну, и достаётся ей. Постарался вырвать ногу из глубины норы. Под второй опорной ногой наверху грунт пополз вниз. Руками за ветку схватился, а она хрупкая оказалась. Одно к одному. Есть ветки покрепче, что и стокилограммового мужика выдержит. А мне тут хлипкая попалась. Хрясь, и я застрял. И они на шумок тут как тут.

– Эй, ты, не дёргайся, бо картечь вгоню в ухо! – Грозно заорал тот, что резал косулю. В руках карабин. Попадёт. Несомненно. Второй уже рядом. Обежал спереди и вертикалку направил на меня метров с пяти.

– Ты кто и чё тут забыл? – спросил он с лёгкой шепелявинкой.

– Да, геолог я, от своих отбился. Чё вы в меня целитесь с двух сторон? Помогли бы. Ногу вот повредил видать.

Говорить я старался спокойно, но с ноткой испуга и просьбы. Так оно и было. Только спокойствие чуть деланное, а просительная интонация, замешанная на испуге, была натуральная. Что за люди? Как отнесутся ко мне? Как поступят?

– А ну-ка, обыщи его! – Тоном главного приказал высокий «Мясник» третьему, похожему разрезом глаз на хакаса,а может на тувинца.Один хрен таёжные аборигены.

Хакас поставил двустволку под деревом и стал обыскивать. Я по самые «я-я» был в земле, в этой проклятой норе. Злюсь. А как Азику на двух кольях было? Моё положение полегче.

Вот полоса судьбы. Белая была у Староверов и чует моё сердце, что чёрная будет у Браконьеров.

Хакас достал мой нож. Не оставил без внимания. Осмотрел, покрутил…

– Нож из зоны. – Уверенно, как эксперт, заявил он для себя и остальных.

– Это точно. – Поддержал я его вывод. – Жалею, что второй не выкупил. Бесконвойники на лесовозах за литр водки отдают.

– Дай сюда «сажало»! – протянул руку Мясник. – Да, работа зэковская. Документы есть?

– Есть, но не при себе. У начальника партии геологической. Чё по тайге-то таскать?

– А стрижка чё короткая? – по-ментовски цепко изучал меня Мясник.

– Спортивная. Да и гигиеничней, потеешь часто – моешься не всегда, а по возможности. – Я старался отвечать убедительно, но не оправдываясь, не навязывая свою точку зрения.

Хакас из вещмешка достал колбасу и вяленое мясо.

– А откуда харч роскошный? В гастрономе и в сельпо такой не купишь.

– Да чё вы до меня доколупались? – Допустил я злые раздражительные нотки. – Вы же не бандюки, не грабители, надеюсь. У вас мяса вон своего килограмм двести будет.

Все четверо с их сторон окружили и разглядывали меня враждебно и недоверчиво. Оружия не было только у проводившего обыск Хакаса.

– Наколок нет, клейма зековского на белье нет, зонного запаха нет… Похоже не из беглых, - подытожил Хакас.

– Что с ним делать будем? – спросил он Мясника. Тот видать главный среди них.

– В район доставим, запросим геологов, подтвердят – отпустим. Не подтвердят – запросим Управление лагерей Красноярска. Может у него хозяин найдётся. А пока свяжи его от греха подальше.

– Мужики, да вы чё, да чё вы, да… - пытался я возразить против такого решения, но бесполезно.

Хакас сыромятным ремешком, узким, но крепким, стянул руки спереди. И то слава Богу.Раненая ныла и дёргала.

Тушу связали по ногам, продели шест длинный, и караван пошёл. Первым Мясник, за ним Худой, неся на плече шест. Второй конец шеста нёс Карзубый (ну, ни одного зуба во рту). За ними я, и замыкал шествие Хакас. Шли долго, на юг. У мелкой речушки на полянке стоял 66-ой ГАЗон. Значит, по-над речушкой и по её мелководью есть подобие дороги. Так и возвращаться будем.

Пришли. Скинули добытую ношу.

– Может, разделаем тушу здесь? Отварим свежака, заночуем, а утром рванём. Всё равно засветло не управимся. – Предложил Хакас

Предложение поддержали и Карзубый и Худой. Только Мясник долго думал, потом буркнул «ладно».

Шест закрепили между двух деревьев и там высоко за задние ноги подвесили тушу. Разделывали только Карзуб и Худой. Хакас с Мясником разлили поллитровку на четыре дозы. Бахнули. Хакас развёл костёр. Мясник крутил радиостанцию, пытаясь выйти на связь с районом. То ли рация слабая или расстояние дальнее.

В ведёрном казане варилась свежина: выпотрошенные и промытые в речной воде почки, сердце, печень… И кроме всего на углях, одев на заострённые палки лозы, жарились куски свежего мяса.

Вторая поллитровка… потом третья. Мясом не обошли и меня. Развязать отказались. Есть руками связанными спереди можно, и я ел всё, что давали. Когда ещё придётся так пировать. Может упьются водки, уснут и я сбегу от них. От них сбежать легче, чем от конвоя. Там профи, а тут пьяная кодла. Хотя Мясник своим поведением мента напоминает. Так и есть. К вечеру потянуло прохладой с речки, он накинул бушлат с мусорскими погонами. Вот так-то! От жратвы и водки всех разморило. Но комары таёжные, да ещё у речки – это невыносимо. Все натёрлись мазью, выпросил и мне морду вымазали вонючкой. Стало легче. Браконьеры заснули. Храпели все. И этого я ждал. Ноги мне не связали или забыли, упившись, или не сочли нужным. Я выдержал ещё долгую паузу, прислушиваясь к храпу – все ли спят. Ну, а чё им не спать – нажратым и напитым?

Ну, с Богом! Нож свой искать не стал. А вот топорик небольшой от костра прихватил  в две руки связанные. И рванул. Хакас меня перехитрил. Вот тварь с индейскими примочками.Зверьё ,то Тунгус в плен взял,здесь Хакас или Тувинец,точно не уверен. Да какая разница. Я не заметил, когда он протянул леску от деревца до машины. Один конец закрепил намертво при деревце, а второй привязал к двум котелкам и кастрюле. Когда я споткнулся о леску, алюминиевая посуда с грохотом упала. В серёдку он накидал ложек и мелкой гальки для громкости звучания. Никто кроме него не проснулся. И вот он цокнул затвором карабина и даже не крикнул, а вымолвил: «Сядь, а то стрельну в ногу». Этого мне как раз и не хватало. Одна нога и одна рука уже стреляны. Остальные по одной здоровые. Вот сука косоглазая. Усмотрел, учуял, папуас долбанный. Туземец недоразвитый… Буксирным верёвочным тросом привязал меня  крепко накрепко к колесу вездехода и пошёл спать себе дальше. А я молча выл, проклиная судьбу свою: злость и бессилие довели до отчаяния. Плачь не плачь. Но это судьба.

На рассвете Хакас будил всех. Бахнули по сто пятьдесят грамм. Хакас сел за руль, Мясник сбоку. Меня Карзубый и Худой кинули в кузов на брезент, в котором завёрнута разделанная туша косули. Оленихи, козы – как там её правильно назвать..? Дороги в сущности не было. Была возможность проехать и всё. Вот со скоростью двадцать  километров машина шла то возле речки, то по речке, то удалялась от неё на несколько сот метров.

Из разговора Карзуба со Худым понял, что езды часов семь, не меньше. Значит до райцентра где то  километров. Какого хрена их занесло так далеко? Такую козу и ближе за городом убить можно было. Так нет же - попёрлись вглубь тайги. Вот так встреча… Если б на ямах так не трясло машину, может пассажиры задремали, а я выпрыгнул бы незаметно. Но от такой тряски и мёртвая коза оживёт.

Значит, я шёл хорошо, около двухсот километров одолел. Шёл хорошо. Да, хули толку. Шёл и пришёл. Вот так и кончен мой побег очередной. Четвёртый по счёту, плюсуя неудачный подкоп, на который я потратил целый год.

Забуксовали в речке. Воды по оси, а внизу на дне муляка. Толкали все и меня затруднили. Хоть я-то особо не упирался. Мне чем хуже, тем лучше. Надо было мне машину попортить перед попыткой уйти от них. Продукты оставались на виду – литровая банка с сахаром. Всыпать в бак и приехали. Не додумался. Может с этого рая; и не вышло б ни х-я, но попытка – не пытка. Буксовали долго. Может бензин кончиться. Запасной канистры я не заметил.

Взмокли. Устали. Сели на бережку перекурить, перегрызть остатков вчерашнего мясца. Поджечь бы машину. Тогда убьют точно. Передохнули. Нарубали веток, подложили под колёса. Буксовали два моста, правая сторона. Но всё повторилось снова. Толчки, качки, крики «Раз-два взяли!», брызги воды и грязи из-под колёс. Вырвались. Останавливаться Хакас не стал, ехал на первой передаче, а мы бежали на ходу по колено в воде. Все вскочили в кузов, и только мне со связанными руками было трудней. Втянули Карзубый с Худым. Поехали. Они-то домой. А я в тюрьму. Кому радостно, кому не очень. К вечеру добрались до райцентра. Меня высадили во дворе райотдела милиции. Завёл Мясник. Дежурный, развалившийся на кушетке, вскочил:

–  Замкни на время внизу. Я выясню, кто он и откуда, решение примем соответствующее полученной информации. – Приказал он сержанту. Да, что там неясного, если на « Доске Почёта» - «Их разыскивает милиция»,  я уже заметил свою морду, только самого непохожего качества. Они утром присмотрятся внимательно и опознают беглого ЗКа из седьмой зоны. Вот радости-то сколько всем. Вот натешатся и синие менты и краснопёрые ВВ. Эх, судьба - судьбинушка. Говорят, с бедой надо переспать ночь. Вроде полегчает. А в русских сказках – «утро вечера мудренее»… мудрее…ошибка или фольклор?

В камере было пять человек – двое пьяные, трое полупьяные. Двое грызлись между собой, выясняя какие-то давние делёжки спиртного. Камера просторная. Нары из досок. Я поприветствовал хату как положено и прилёг в дальнем уголку – полежать, помыслить.

Но спокойствия не удалось испытать. Лезли варнякать, расспрашивать откуда и кого знаю. Порожняки пьяно-тошнотные. Потом потеряли ко мне интерес так же быстро, как и проявили. Что я мудрого мог придумать? Моя фотография на «доске почёта». Даже бить не станут и так всё ясно. Запрос – подтверждение. Через день – два заберут. Кому-то похвала, а мне новый срок. Действительно каждому своё. Я заснул незаметно и спал до самого утра. Дежурный вывел всех во внутренний двор на оправку. «Вот и рвануть можно!» - подумал я с радостью, осматривая невысокий забор из досок, как и положено в таёжном краю. Дурковатая собака бегала по длинной проволоке, звеня по ней цепью и одетым кольцом. Дурковатая потому, что не проявляла интереса к ЗКа. Так это же хорошо. Умноватых я насмотрелся. Те аж облизываются норовя кровицы зековской хлебнуть.

Ну, вот и рывок. Два мента сонные со вчерашней похмелюги.  Даже правильное определение не могу дать. Если вчера пили, то похмелье сегодняшнее. Автоматов нет, а из пистолета таким стрелкам попасть трудно. До забора тридцать метров. Все метры бежать не надо. Попробовать спокойно подойти, как можно поближе и на забор. Посёлок небольшой. Вокруг тайга. Я, как бы задумавшись, вялой походкой побрёл в сторону забора. Шаг, ещё шаг, не спеши…

– Конец оправке! Все в камеру! – заорал старшина. Как послушное стадо баранов все поплелись к двери. Быстро. Принято называть организовано.

–  А тебе особое приглашение надо? – старшина обратился персонально ко мне.

–  Да не надо. Я как все.

–  Ну, так топай в камеру. О, стой! Где-то мы с тобой виделись. Ну-ка, ну-ка, погодь, паря! Ну, где же мы виделись..?

–  А-а, вспомнил! – с облегчением, как на унитазе, выдохнул он. – Вспомнил! Я же твою морду клеил среди «почётных граждан». Ты же в розыске уже недели две висишь! Однако попался! От Советской власти не убежишь! – почти торжественно, как на партсобрании, закончил Старшина свои поиски и воспоминания. Облегчение и счастье светилось на туповатом и сытом лице человека, представлявшим собой эту Власть Советскую в этом маленьком таёжном городке. Ну, вот и запрашивать не будут. Только сообщат.

Переспал ещё ночь. К обеду следующего дня за мной приехали. Приехали поездом. Два рядовых, два сержанта,  и старлей. Пять человек. Почётно, с уважением. Назад ехали в купейном вагоне. Я в наручниках. Охрана с пистолетами. В вагоне с автоматом не развернёшься. Поэтому автоматчики дежурили в тамбурах, а остальные со мной рядышком. Проехали Канск, до Решёт оставалось немного. Не били. Выражали подобие восхищения: далеко ушёл, ушёл грамотно. Но главное НЕ БИЛИ. Удивительно. В Решётах пересадили на местный поезд северной ветки, на зону. Кинули ночью в БУР, в одиночку. Вот и кончились бега.

Наутро БУР ревел:

–  Стреляный, привет! Седьмая хата тебе подогрев шлёт!

–  Везучий, из третьей хаты тебе курево!

–  Дак, я не курю!

–  Всё равно привет! Двадцать один день погулял ты! Очко! Цифра святая!

–  Мужики, - крикнул я на решётку, - что с Эстонцем, кто знает? Что с Кержаком?..

–  Не слыхать, видать ушли… с концами…

–  А что со Зверем Азиком? – послышалось из крайней камеры.

–  Погиб. Похоронили его. Страшной смертью умер.

Мент ключами затарахтел по дверям. «Тихо ЗКа, бо не дрогнет рука!..» - рявкнул он исполнительский расстрельный афоризм.

Шнырь передал мне грев.(так называют тайком переданный в камеру хлеб или курево) Дежурняк отвернулся, вроде бы и не видел.

Шнырь шепнул коротко: «В штабе говорят, на крытку тебя готовят. Через неделю суд приедет на «удо»(условно.досрочное освобожд.) . А тебя, Зяму и Холода на крытую, материал готовят. Это тебе с седьмой хаты. Всё…»

Значит, крытка. Ну, что ж… Лучше, чем довесок к сроку. В крытой тюрьме тоже зеки живут. На проверке ДПНКа перевёл меня в общую пятую камеру. Там было четверо, я пятый!

Начался общий базар, порожняк с обменом – кто, где, когда… Тубик умер, «Узелка» убили, Саттара ночью закололи. Обычные зековские новости. Ах, библиотекарь повесился. Ну, надо же! Был интеллигентный, доктор наук.  Диссидент по уголовной статье. Не пережил вторжения Красных в Чехословакию.Так выразил протест.

Суд был быстрым, значит коротким. Восемь человек на «УДО» . Столько же на поселение (тяжкие статьи, не идущие на УДО, по отбытии две трети срока могли быть по суду отправлены в колонию – поселение). Нас  троих – на крытку с трёшкой в зубах.

И только Монголу опять не повезло. Монгол – это достопримечательность, легенда и ветеран уголовного мира. Он не был в законе. Сидит с тридцать седьмого года с малолетки. Сел в семнадцать лет и вот уже тридцать лет без выхода с довесками и раскрутками. Мать участница революции и гражданской войны. Заслуги и там и там. Ходатайствовала за сына во всех наивысших инстанциях и добилась, что Монгола третий раз представил отрядный на УДО. Первый раз в позапрошлом году отказали за то, что Монгол выиграл в карты гармошку. В прошлом тоже отказали за то, что проиграл эту же гармошку старому владельцу. Третий раз, сейчас, отказали по доносу стукача за то, что пытался опять отыграть гармошку назад… Только по «оперативной информации…», от есть бездоказательно и юридически необоснованный отказ человеку тридцать лет просидевшему в ГУЛАГе страны Советов. Их на зоне, как динозавров, было около десяти человек (сидевших по тридцать лет). Наимладший был Вася-Парабеллум. Он тоже сел по малолетке в пятнадцать лет, в сорок пятом году. В голодовку. Кличка «Парабеллум» из-за его пистолета. Он где-то выкопал – этого добра после войны хватало на всех. Вот только хлеба не хватало. Вася и залез в семенной склад. Взял не мешок, а чувал отборной пшеницы. Не рассчитал силёнки худого подростка – упал, его и привалило чувалом. Вася весил сорок пять килограмм, а чувал семьдесят. Подняться Вася уже не мог. Полузадушенного его спасли из-под чувала, ну и пистолет при нём нашли. То что без обоймы и без патронов, никого не интересовало.  Так не желавший умирать с голоду пацан стал матёрым уголовником по кличке Парабеллум. Это были странные люди. Они, может, были ненормальные или больные… Я не доктор. Но мир их сознания остановился в те годы ареста, в пятнадцать – семнадцать лет, таким и остался. А потом в этот детский мир полезли жестокие преступные «понятия», в борьбе за выживание прорезались зубы и когти. Они стали в преступном мире своими, авторитетными представителями. Их боялись и уважали. Пройдя Сучьи войны, получив по «раскрутке» «довески», они осатанели и стали жестокими, безбашенными. Они за долгие годы забыли о «вольной жизни». Она поблекла, выцвела в их представлении. Через громадную толщу лет её контуры просматривались искажёнными тусклыми эпизодами и уже не имели привлекательной ценности. Им уже не хотелось на волю. Их передержали. Главный сдерживающий фактор «свобода» перестал работать, тормозить. И это сделало их без страха и совести. В зоне они были в своей среде, в родной стихии. Как акулы в океане среди мелких рыб и рыбёшек. Они питались ими… Диктовали свои законы и понятия, живя по ним и требуя неукоснительного соблюдения от других мастей. Этих Акул боялись все. И зеки и менты. От таких можно было ожидать всего. Он может всадить нож или полосануть бритвой ни за что, по беспределу, а на сходняке во время толковища свои же и оправдают, обвинив жертву в Неуважении к авторитету. Их слово имело вес. Хотя на самом деле, это были искалеченные Красным Злом дети. Жертвы коммунистического образа жизни. Монгол молча плакал. Плакал впервые за тридцать лет отбытого срока. Не от потерянной возможности выйти на волю, а от соотношения величин, масштабов: тридцать лет и проигранная гармошка. Шили 58-ю,  дали по малолетке пятнадцать. Почти столько же, сколько прожил на свете. Из прошлой жизни больше всего его удивляли погоны на военных… При нём были петлицы. И он  утверждал, что победили белогвардейцы.

–  Ну, Монгол, чё ты раскис? – странно было видеть плачущим такого каторжанина. За слово «козёл» он убьёт не колеблясь ни секунды – от вора «в законе» до Хозяина зоны. С нами общались особо осторожно. И молодых предупреждали.

Хотел море увидеть. Я же с детства хотел. А мне уже скоро пятьдесят . Так и умру здесь. Не увидев моря не хочется умирать. Да и женщины у меня никогда не было. Хотел учительницу или медсестру изнасиловать, но это не то… Любовь с ножом и с криком. Интересно, чтоб сама… по согласию, я уж не говорю по любви. Пойду отрядного зарежу! Гармошка – выиграл – проиграл…  Убить бы, кто настучал…Суки! Падлы. Пойду ширнусь. Сил нет.

     «Ширнуться» - уколоться   -не зоне удавалось не каждому жаждующему. С анашой проще. Основным наркотиком была ханка. Сырец опиума. Изабретательный народ зеки.Ханкой пропитывали медицинские бинты, ею «крахмалили» носовые платки, разрешонные в передачах.Зек потом отрежет себе кусочик платочка,выварит и « баяном» в вену. На почтовых конвертах вместо клея мазали ханкой. Долго менты искали источники наркоты. Потом стукачи сдали тему куму.

Помню давно в БУРе Парабеллум признался, что тоже никогда не знал женщины.  Около десяти лет носил с собой фотографию из школьного учебника и при каждой возможности онанировал на круглолицее губатое лицо кучерявой женщины. Так она ему нравилась, такой кайф ловил при оргазме. А когда узнал случайно, что это Михаил Ломоносов, злился и плевался. Переживал как измену. Горькие любовные разочарования всегда вызывали муки страдания.

Никто не знает, как формируется идеал секс-вожделений. А вот судьба Васи складывалась просто: родителей посадили за участие в бандитизме. Отца расстреляли. Мать умерла в лагерях. С детдомов бежал десятки раз. Беспризорничал. Учился не грамоте, а как украсть кусок хлеба и выжить, уцелеть. Умел читать по складам на уровне второклассника. Из арифметических действий усвоил отнимание. Вырезка из учебника шестого или седьмого класса ему попалась без надписи, кто изображён. Остальное дорисовало воображение человека,никогда не знавшего близости с женщиной .

И Васин объект для онанизма был также дорог, почти священен, как для других фото любимых жён. Он, как и большинство, пару раз в неделю онанировал, глядя на фото учёного мужа. И когда случайно кто-то подметил и, вычислив назначение фото, подсказал с насмешкой, что он дрочит на мужика, Вася вскипел. Не поверил. Старый шрам на лице, соединявший правый угол рта вверх с внешнем уголком правого глаза, задёргался. Со шрамом задёргался край верхней губы. Подвижная гримаса напомнила попытку зловещего смеха, не предвещавшего ничего хорошего. Потом дёргание стало чаще и перешло в дрожание. Это значит Парабеллум был на грани бешенства и мог убить. Эрудированный зек уже не рад был затронутой теме, видя, что его просветительские знания могут так ему навредить. В данном случае, как вмешательство в чужую интимную жизнь.

Со всех сторон кинулись успокаивать Васю, убеждая в его неправоте. Вася поддался коллективному убеждению с трудом и потребовал доказательств. Доказательства принёс шнырь за полплитки чая из школьной библиотеки килограмм десять учебников от пятого до седьмого класса по физике, истории, естествознанию. Поскольку «Ботаник», открывший Васе глаза на «любимую», тоже точно не знал, в каком учебнике напечатано доказательство и его спасение от Васиного гнева за клевету, перерыть пришлось немало, потратив на это время и силы. Нашли. Разобрались. Вася вырвал учебник из чужих рук и прочитал сам. Убедившись, что Михайло Ломоносов мужик, учёный из-под Архангельска, даже побледнел от эмоционального перенапряжения. Горе было выражено на его шрамовитом лице.

Некоторые ЗКа получали письма от жён, в которых те ставили мужей перед фактом развода после 6 – 8 лет ожидания, и то переносили проще. Даже с облегчением. Вася скорбил и мучился. Видимо, любовь к Академику была безмерна сильна. Вся Васина бандитская душа, не знавшая женской ласки, была привязана к засаленной фотке. А потеря Любимой, как и падение идеалов, это почти всегда трагедия.

Вася Парабел долго не выбрасывал фото учёного мужа. Видать переживал очень болезненно. Может его страдание было сродни мужу, заставшего жену неверную с любовником? Как-то сформировался идеал губатой с курчавыми волосами дамы, оказавшейся мужиком. Какие картины рисовало воображение зека, никогда не знавшего ласки женщины. Парабел даже к молодым пидарам не ходил. Не изменял своей курчавой пассии.  Был предан ей в онанизме. Кто-то рассказывал, как при шмоне, закрывая Васю на кичу, мент вытащил у него из кармана аккуратно сложенный листок с фото, бережно завёрнутый в прозрачную плёночку от какой-то лекарственной упаковки. Вася вздрогнул. Напрягся. Окаменел. Знаменитый рубанный шрам задёргался, поднимая край губы и обнажая зубы. Что-то волчье угадывалось в этом зловещем оскале, и мент нарушил устав и вернул Васе возлюбленную, зная, что Парабеллум мог взбеситься и поднять бунт на киче. Проблемы мосштабней.

КРЫТАЯ   ТЮРЬМА.

                                                     «Крепка тюрьма,  да черт ей  рад»

                                                                                Народная мудрость.

Опять этап, пересылка , тюрьма. Город Златоуст! Тобольская не приняла наш этап ,переполнена до предела. Крепка тюрьма да чёрт ей рад. Крытая тюрьма дореволюционной постройки встретила этап по-хозяйски, деловито и холодно. Это тебе не следственные тюрьмы, где кто-то с воли, кто-то на волю, подельники ищут подельников, земляки земляков. Должники должников. Это суета сует.

А в крытой всё тихо и спокойно, я бы сказал всё шито –крыто. Как в тюрьме. Сначала в отстойник. Потом в карантин. Спустя недельку раскидали по камерам. Камеры были разные по размеру и, следовательно, по количеству обитателей. Мне выпала на двенадцать человек, шесть шконок двойных. Все места заняты. Одно наверху свободно. Это я от двери заметил.

–  Привет вашей хате, мужики! – Дверь захлопнулась. Под ногами я увидел полотенце чистое. Не знал я этих тюремных примочек, хоть уже не первый год, битый и стреляный. Это и подсказало как быть. Я тщательно вытер ботинки о белое полотенце и пошёл с простынями и матрасом к свободной шконке.

–  Здоров, привет, коли не шутишь… – послышалось с разных шконок

–  А если тут не все мужики в хате, тогда што? – голос снизу ставил вопрос.

То, что я перенёс, давало мне уверенность и смелость поведения. Кто они я не знаю, зато знаю себя. Чист по всем понятиям, никаких мутных хвостов за собой не имел. Авторитет набегал заслуженный.

–  Это вопрос половой принадлежности или масти? – спросил я, наклоняясь вниз к говорившему.

Хата в одиннадцать глоток заржала после моего уточнения. Заулыбался и седой, лет пятидесяти бледный мужик. Судя по наколкам – в законе.

–  Ну, садись, молодой, точнее присаживайся. Я масть имел в виду, а пидаров среди нас  быть не может.

–  Ну, и хорошо. Определились для ясности. Непонятки нам ни к чему.

–  А ты хто по жизни по масти? - спросил Законник спокойно и медлительно.

–  Да, Бог его знает. Переберёшь в оценке – осадят, обрежешь, недоберёшь – заслуг жалко.

–  А за полотенце знал? Слышал? Говори! – спросил  синий от наколок лет под сорок зек.

–  А что я должен знать или не знать про полотенце? Вот поднял бы и стал «парчёй», а раз ноги вытер – значит, свой. Так масть определяли ещё при царе.  Это старая каторжанская традиция.

–  За что, за какую доблесть наградили крыткой? – спросил кто-то сверху.

–  Да, бегал по тайге.

–  Долго?

–  Двадцать один день.

–  Помогал кто или так – сам на сам.

–  Никто. Бог помогал. И всё.

–  Групповой побег или один?

–  Четверо нас было.

–  «Паровозом» кто был?

–  Я. Мой план, моя идея.

–  Значит, бежал не по настроению, а по убеждениям? – спросил Законник. – Первый раз?

–  По убеждениям, четвёртый. Если считать попытку с проваленным подкопом. А так третий.

– Ну-ну… Ладно. Отдыхай. Устраивайся пока наверху. Через неделю Туман уходит на зону, займёшь его место на низу. – Законник достал книгу и стал читать.

Знакомство состоялось. Хата прописала меня и теперь мне придётся на этих квадратных метрах отбывать три года по приговору самого Справедливого и Гуманного Суда в мире.

Крытая тюрьма – это одна из суровейших форм наказания в СССР. Каторжане могут быть измотаны нечеловеческим трудом и мечтами поваляться на нарах в крытке и отдохнуть. Ну, это месяц-два.Крытка  хуже катарги. Она изматывает не физичеси ,а душу ,психику ломает.

В Сибири две знаменитые крытые тюрьмы. Есть и другие, но я говорю «знаменитые». Тобольская и Златоусская. Старые, царские. Они пропустили через свои ворота и камеры сотни тысяч каторжан за долгие-долгие годы. Тюрьма имеет свой запах. Ни с чем несравнимый. Как говорят, специфический. Пусть это будет так. Хотя, что это слово выражает? Да ничего. Свойственный, характерный, особый?.. Всё равно ничего не ясно и не понятно, не даёт представления должного- что есть тюрьма. Подвал, погреб пахнет погребом, сыростью и плесенью. Морг – мертвецами. Тюрьма – каторжанами, зеками, страданием, рабством, болью… Что ещё перечислить, чем дополнить? Ведь написанные только что слова также ничего не выразили, не передали, не объяснили. А кто сможет? Кому под силу? Гениальному Достоевскому в «Записках из мёртвого дома»? Или надо самому «понюхать парашу»? Так нанюхался за годы, проведённые в Крытке. Досыта нанюхался, а передать, изложить не способен. Не могу. Не умею. Признаю бездарность свою и бессилие.

Зона это другое. По выходу из кичи это почти свобода. А если приходит этап и там двое-трое из крытки, то они ходят, тусуются по периметру без устали, насыщая потребность в Движении и наслаждаются расширенным понятием о Воле… Воля не только выбор, возможность и свобода выбора, как трактуют экзистенциалисты ещё от Сёрена Кьеркегора, а движение, пространство… Ведь движение возможно только в Пространстве и невозможно без оного. Отвлёкся я на философию. Замудрствовал.

Тюрьма. Крытка. Если есть Храм Христа, Божий Храм, то Тюрьма это Храм Сатаны? Храм страдания. Храм очищения. Зная особенности соц.законности, методы ведения следствия путём выбивания и пыток, могу утверждать, что четверть зеков сидит или за чужое или ни за что. За невынесение пыток. Возможно даже треть осуждены без вины. Наказаны без преступления. Для Системы Красного Зла, для коммунистов кромсать целые классы, миллионы людей – это норма. Кровавая власть Беззакония.

Общаясь с осужденными «ни за что», я убеждался, находил массу подтверждений их массовости, огромного количества жертв режима вождей. Тюрьма перемалывала судьбы тысяч людей… Слабых уничтожала сразу, в начале срока. По-разному губила. И физически и морально. Физический конец быстр и ясен. А вот морально уничтоженный, сломанный, превращённый в животное, тряпку – существует… Не живёт, а именно существует, как растение. У них пустые глаза, пустые души. Они безвольны и зашуганы. «Отверженные» как у В. Гюго? «Униженные и оскорблённые» как у Достоевского? Хуже. Ниже. Ничтожней. Где критерии, где определение в граммах или миллиметрах? Как не ошибиться в мерилах чьего-то страдания, чьей-то боли? В крытке часто сходят с ума. Не выдерживают нагрузки, напряжения… Надрывается что-то в сознании, в уме – раз с него сходят. Куда сходят? В безумие?  В другую форму сознания и мировосприятия, как в иное измерение? «Гонят», «погнал» - так называют и сошедших с ума по настоящему и симулирующих схождение. Дураку легче. Какой с него спрос с убого, умалишённого, как и воли лишённого…

Я уже давал определение своё, личное. Для меня неволя – это состояние противоестественное, нечто промежуточное между жизнью и смертью, где от живых отделяет проволока, а от мёртвых земля. Это мое название  заключения. Я автор этой формулировки. Она мне кажется очень удачной и правильной. Никто так не писал, даже тянувший срок Достоевский. Значит в тюрьме, в промежуточном состоянии содержатся трупы, полумертвецы… Впрессованные в камеры, в полугробы, сверху не закрытые гробовой крышкой, а приподнятым потолком. И если жизнь – это Движение в Пространстве и Времени, то в том скотомогильнике со временем хорошо, его с избытком. А вот с Пространством для движения скудно. И получаются патологически деформированные существа, внешне напоминающие людей, а внутри чудовищ. Особо опасных с изуродованной психикой.

Строили тюрьмы давно, а учитывали её предназначение чётко, на все случаи тюремного пребывания… Конструктивной особенностью являются так называемые «стаканы», «гробы стоячие», «боксы», «отстойники», «карантинники».

«Стаканы» – бетонное сооружение, где-то метр на метр… или, пожалуй, чуток поменьше. Каторжанин средней комплекции (175 см рост, под 80 кг вес) ещё мог присесть, упёршись коленями в железную дверь. Пока надзиратель не заорёт: «Встать!»  В стакане так пакостно спрессовывалось Время и Пространство, что клаустрофобией заболевал любой человек. Один через восемь часов, другой через пятнадцать... Если кого держали 24 часа, тот терял сознание, опускался, сползал по бетонным стенам «стакана» и зависал по мере уплотнения скорченным телом где-то в 70 сантиметрах от пола, свернувшись в эмбрионной позе.

«Бокс» - это метр на два. Этакая могильная яма. В некоторых предусматривались лавки-нары. Можно было сидеть. А большинство боксов были без лавок. Не меблированные. В некоторых тюрьмах они назывались «отстойниками». Часто использовались при сортировке этапов, для наказания непокорных. В «стакан» и «бокс» мог закрыть и корпусной и простой надзиратель, выдернув из камеры за чифиренье, крики на «решке», перестукивание с соседней камерой. Когда приходила новая смена надзирателей, им передавали «двое – трое – один» в «отстойнике» или «стакане». Дежурный мог спросить «За что?», а мог и не спросить. Всё зависело от степени любопытства и настроения начальника. Всё. Не только бытие в «стакане» или «боксе».

 «Карцер» – тот же бокс, только стена-«шуба». Сырость искусственно создаваемая. Пол заливают водой. Она до определённого предела впитывается, а потом вечной влагой стоит, испаряется и охлаждает. Для запаха немного парфюма- хлорки. Искусственный сквозняк функционирует круглосуточно и круглогодично. Окошко под потолком величиной в два кирпича даже не предусмотрено под стекло. Так задумано. Внизу, где дверь прилегает к раме, есть щель. Дверь не прилегает снизу где-то два сантиметра. Такую щель можно сделать ломом. Загнуть дверь, и сквознячок обеспечен навсегда – для столь малого узкого объёма диффузия достаточна. При сырости, завышенной до максимума, узник мёрз постоянно. Если давали максимум 15 суток, а так было чаще всего, иногда выпустив на сутки, повторяли снова 15 суток – туберкулёз, воспаление лёгких обеспечено. Это знали все и те, кого садили и кто садил. Карцер с вытекающими последствиями (да он и без последствий, просто сам по себе радости не приносил) был частью тюрьмы, тюремного быта, скромно называвшимся «Режимное содержание осуждённых». Режим был продуман ещё при ОГПУ, людьми с явно выраженными садистскими наклонностями. Суров, как всякий режим. Но возможности издеваться над зеками, не указанные в «Режиме», были гораздо шире и значительнее, чем выраженные в «Распорядке». Издевательство надзирателей также проявлялось в индивидуальной изощрённости, отрабатывалось на практике, на зеках, дополнялось и усовершенствовалось, передавалось коллегам-сослуживцам, как  ценный профессиональный опыт.

Ну, например, на мокрый бетон карцера посыпать хлоркой или мелким карбидом. Тут и задуманный сквозняк не поможет. Плачешь и задыхаешься. Глаза красные, как у бешенного кролика. Болит горло и голова. Самоощущение пакостное. Это то состояние, которое подходит под вопрос: «Вам плохо?» и ответ: «Очень… Хуже некуда… Хреново…» Конечно, плохо. Отчего тут быть хорошо?.. Тут всё рассчитано, чтоб было плохо всем. А если получалось очень плохо, то это было хорошо для надзирателей. Такое вот «единство и борьба противоположностей».

В карцер могли кинуть ни за что. Кидали и за «что». Это нормально. Перекрикивался на «решке», перестукивался на кружку, пел песни, лёг спать позже на 5 минут – десятки оснований имелись. За хранение зеркальца, авторучки… Никто не знал почему запрещали иметь такие простые вещи. Но за них могли упечь на недельку на «Кичу». А вот без основания, просто у надзирателя плохое настроение, всегда может упрятать на недельку, и никто из начальства не усомнится в правомерности его решения и не удосужится проверить хотя бы в устном допросе наказанного и наказавшего.

Цвет тюрьмы. Главных три цвета, которые мне довелось встретить: серый, как корабли. Омерзительно зелёный – цвета раздавленной гусеницы. И коричневый. Эти цвета можно назвать казёнными или тюремными.

Один сокамерник не разговаривал около года. Молчал и всё. Ни звука, ни слова. Мы привыкли к нему, как к немому. Менты тоже. Немой как немой. Живой человек не говорящий ни слова. Тихий одним словом. Ему и кликуху дали Немой и Тихий. Как ни назови, всё равно ясно, о ком речь. На своём сроке это уже был третий неговорящий, как монах дающий обет молчания по религиозным причинам. Так и этот зек по известным только ему самому причинам порвал нить общения с окружающим его миром, людьми при помощи языка.

Сидел за убийство, статья 93а. наверное, скорее всего, совершённое не им. Этот вывод я сделал, увидев случайно приговор, который Немой зачеркнул крест накрест, резко, до разрыва бумаги. Так выразил своё несогласие с напечатанным и протест против самого «гуманного суда в мире». Видать перенёс пытки, так как ссал кровью…

Молчание  стало привычным. Жить молча можно. Он выполнял все требования режима: подъём, выйти из камеры, зайти, стать лицом к стене… Сам он ничего ни от кого не требовал, не просил, не нуждался. Ни от сокамерников, ни от надзирателей. Менты старались сломать его молчаливый протест. В психушке дали заключение, что он способен говорить, когда захочет сам. А он упёрто не хотел. Менты разными методами пытались сделать его разговорчивым. Часто били. Чаще, чем других. И сильнее. И дольше. Злились они очень на его упорное молчание. Хотели, чтоб издавал звуки. Кричал, если не хочет говорить. А он не кричал. Как ни били, он всё равно не кричал. Переносил боль молча. А это всегда бесит ментов. Они хотят крика. После избиения, тщательного и длительного, несколькими здоровыми профессионалами одежда не выдерживает – рвётся, точнее, разрывается. Потом её заштопывают, зашивают и носят. Отбитые органы, переломанные рёбра и ключицы заживают и восстанавливаются за счёт сил организма и с Божьей помощью. И Бог помогает. Избитого забросят в камеру без сознания, без движения. Сокамерники поднимут, уложат на шконки, и отлёживается избитый зек с недельку… и опять восстанавливается. Не целиком, конечно, частично. Внутри искалеченные органы давали сбой… На глаз заметные увечья в виде неправильно сросшихся рёбер выдаются кривизной, асимметрией, неровностью. Ну, на такие мелочи никто не обращает внимания. Это житейские будни. Издержки битья, быта и бытия в крытке.  «Крепка тюрьма, да чёрт ей рад», «От тюрьмы да от сумы не зарекайся»  - гласят старые народные мудрости.

В советских медицинских и карательных кругах сформировалось экспертное заключение спецов: «Человек (ЗКа), отбывший в крытке три года, становился ненормальным с точки зрения общечеловеческих и общепсихологических критериев…» Так что я, на фабрике психов? Может не успеют меня превратить в ненормального…  Что они из меня ВЫДАВЯТ прессом этих мрачных стен… Этим режимом. Фабрика – не то слово. Завод, комбинат зомбирования. Есть на этом комбинате факторы неизбежно влияющие на психику, как бы ты не сопротивлялся, как крепок бы ты не был. Вопрос  влияния  времени – три « В.» Слабые раньше поддаются, средние позже, а сильные ещё позднее.

Основным костяком в тюрьме, как и в зоне, как и вообще в преступном мире это были ВОРЫ В ЗАКОНЕ. Это генералы преступного мира. Те, которых я ещё застал, это личности. Сильные, умные, жестокие. Эти три определения главные. За свой срок я встречал около десятка воров. Учитывая, что я не сидел в хлеборезке или шныревал на вахте. Крытка, пересылки, БУРы, ШИЗО – это места, где в основном пребывает отрицаловка: «паханы», «авторитеты», «положенцы».

Статьи Уголовного Кодекса, по которым меня обвенчали мусора, не были престижными и уважаемыми в зонах. Это назывался «гоп-стоп», т. е. воружённый разбой. Как говорится, ума не требующий способ добычи денег. И это правда. Так оно и есть. Но, во-первых, я этого не делал, хотя мне не верил никто, кроме Эста и Бандеры. Во-вторых, это и не нужно… Я не пытался утверждать своё положение, авторитет в зоне. Жил мужиком.  И Бегал. Мои побеги дерзкие до безумия сами по себе создали мне и славу и авторитет. Так уж вышло. Я не рвался к подвигам. Просто так жил. Но кликухи «Стреляный», «Везучий», «Тайга» были известны во всём Краслаге. За ГУЛАГ не говорю, мелковат я для таких масштабов. Хотя этапы, броски по разным зонам разносили зековской почтой легенды и полулегенды о бунтах, мочиловах, бегах и т.д. Базары на нарах от скуки разносили вести по всей стране. Это касалось таких, как я и мне подобных. Но это последствия и не самоцель. Так уж получалось. Побегушник  личность извесная  и Куму и зекам.

Иногда пересекались пути с Вором Законником.  Угощали, приглашая разделить пайку, положняк (часть доли от передач и посылок), чифирнуть… Будучи опытными психологами и знатоками преступного мира, они ценили смелость, отвагу, мужество. А при побеге эти качества проявлялись всегда. Без них бега затевать не стоит. Это одно. Второе: так как бьют беглых- не бьют никого..поэтому беглецы никогда не  становятся стукачями ..А надежность в этом плане-( в зоне особенно) – ценились везде и вегда. Истинные клички  воров называть не стану. На это есть много весомых причин. Назову только  Валька  Худого.  С ним мы скентовались  на крытке, потом вместе были на зоне. Удивительно, он почувствовал, понял , что я не преступник в душе. Полярность наших  жизненных позиций  не мешала нашим приятельским отношениям, не противоречащим понятиям. Общялись, беседовали, спорили.

Были предложения покрестить, т.е. выразить ходатайство, подтвердить чистоту в ментовском отношении, поддержать как кандидатуру на чуть высшую ступеньку в криминальной иерархии. Ибо побегушник – это просто дерзкий зек. Такой «масти» в преступном мире не было. Слишком уж малочисленная прослойка в миллионом мире зеков, чтобы не свою особую масть претендовать. Но крестник такого-то вора в законе всегда выше от всех фраеров и мужиков, и случае толковища, разборки слово его было весомо: «…Это же крестник «Иезуита»… «Худого»… «Толстого»… Этакая протекция, облегчающая быт зека. Добавляла уважения, авторитета , упрочняла положение в зоне.

Не нужно это всё мне. Мне бы беговую идейку. Но пренебрежительно относиться к такому уважению – это глупо. И не безопасно. Не дай Бог нажить обратку, т.е. ненависть или месть воров: ночью заточкой по «соннику» (сонной артерии) и ты готов. И всё. Даже я бы сказал легко.И пикнуть не успееш.

Может, не стоило отказываться от протекции влиятельных воров и сделать карьеру на преступном поприще?.. Одним Вором пополнилась бы когорта законников…

Нет. Это так, юмор. Злой. Лобный. Это не для меня. Я люблю Добро, ненавижу Зло. Я за Справедливость.  А в преступном мире ее почти нет .  В каком мире она есть? Есть ли вообще?..

Как уцелеть? Что противопоставить? Какую защитную систему изобрести Чтобы не сойти с ума. Крытка сбивала ящики из досок, клеила картонные упаковки, шила мячи (футбольные, волейбольные), шила тапочки. Рабочие камеры  располагались внизу в хоз. дворе. Вот там ремесленники преступного мира обретали ремесло мирного характера и зарабатывали себе на отоварку в ларьке. Редкую и скудную.

Контингент крытки – отпетый, прожжённый, как говорят «пробу негде ставить». По суду с воли сюда отправляли за особо тяжкие, зверские преступления. В приговорах была формулировка «К пятнадцати годам строгого или особо строгого режима с отбытием трёх – пяти лет в тюрьме (на тюремном режиме)».

Остальные шли с зоны. Ни БУРы, ни изоляторы, ни карцеры – ничто не помогло администрации зоны угомонить, перевоспитать (ненавижу это слово). Или хотя бы поставить на «путь исправления».

Ну о каком исправлении может быть речь, когда Сэм добивая пятерик, объяснял непонятливому баклану: «Вот всадил я нож сюда, снизу, и уже там, не вынимая ,стал кромсать ливер. Печень постружил  на ломтики и почку отстегнул ножом. Я же знаю, что он умрёт по дороге в больничку. В «скорой» умрёт точно. А статья другая - не убийство,, а ранение со смертельным исходом… Статейка-то другая, мягшая…» Я со всей экспертной уверенностью могу сказать: слово «перевоспитание» после  пятнадцати- летнего возраста не применять. Поздно. Бессмысленно. Зря.

Убийцы особо отличались от бандитов, разбойников, грабителей и воров… У них Агрессия – главная черта характера и позиция в жизни. У остальных же главное – деньги и убийство, как следствие обстоятельства… но не цель… Я не хочу сказать, что Бандиты добрее убийц. Нет. Я анализирую их программу поведения, главенство и очерёдность целей, мотивы, побуждающие к действию. Странно, я знаю, что мои дилетантские поиски не вытянут на кандидатскую, а вот на статейку в судебной практике за две банки сгущённого молока я бы столько материала выдал, такие колоритные личности вокруг...

Вот Рыжий. Ну, всё-всё в нём и на нём рыжее. Над бровью дуги, поросшие рыжей щетиной, прячут поросячьи (свиные) глазки…

Он убил любовника своей жены. А её только искалечил. Состояние свирепой ревности   родившее состояние Аффекта. Пятнадцатник, из них три крытки. Так вот, этот воспитанник – перевоспитанник с таким наслаждением планирует и делится планами, как он будет убивать неверную уцелевшую жену.

–  Нет, убивать – это мало. Это не то. Искалечить, изуродовать. Женщины уродства бояться больше смерти. Кислотой в лицо. А потом из бутылки налью ей во влагалище и анус электролита.

Мне вспомнился ментовский шприц с кислотой на допросе с пытками… передёрнуло трохи…

–  Что б, – продолжал Рыжий, – два отверстия в одно превратились.

Он настолько сладостно смаковал свои воображения, что я представил, как он это делает… Сделает, если доживёт.

Люди разные, рассказы разные… Но меня они не трогали, не вызывали симпатии ни сами герои, ни их пдвиги, исповеди и намерения. Я был чужой среди них. Я не убивал и не грабил. Но у меня хватило ума скрывать свои истинные взгляды. Если б я признался, что я другой, не такой как они – мне бы не выжить. Уж чужака стая загрызла бы точно. Но этот уголовный мир я бы поделил на три части: одну треть я бы выгнал на волю, одну треть оставил бы сидеть, а из остатков бы отобрал самых конченных и отмороженных беспредельщиков и сжёг бы их в пожёгочной яме. Это монстры, чудовища.

Во все времена во всех системах тюрем одиночка считалась самым тяжким наказанием. В одиночку сажали за очень дерзкие преступления. Мне же в одиночке сиделось лучше, чем в общей камере. Так надоедали уголовные рожи, их базары порожняково-понтовитые, что при возможности я рвался в одиночку, чтоб не видеть и не слышать их. Но это облегчённое для меня наказание ещё заслужить надо, то есть нарушить режим содержания. А главное скрыть, утаить, что мне там лучше.. Я там был свободней, чем среди однокамерников. С ними надо говорить и слушать, спрашивать и отвечать, то есть подтвердить догму коммунистов: «Жить в обществе и быть свободным от него – нельзя»». Пожалуй верно. А в одиночке я был сам, один, сам с собой! Мне хорошо думалось, вспоминалось, мечталось, планировалось, спалось…

Когда я отметил, что наряду с чисто бытовыми условиями мне было хуже, а психологически комфортно, мелькнула мыслишка: не тронулся ли я умишком? Подвергнув строгому анализу, покопавшись в самых глубоких закоулках души, я радостно убедился, что не свихнулся. Просто я сам по себе. Такая масть была среди зеков – «один на льдине», «ломом подпоясанный». Вот так я и был в одиночной камере как один на льдине. Одиночество первый признак свободы, субъективной свободы и по моему убеждению – истинно свободным может быть только одинокий человек. Личность вне общества. На необитаемом острове? Да, нет – в одиночной камере.

Я бы подытожил так. Крытая тюрьма умеет так спрессовать пространство и время, что и то и другое становится трудно переносимой формой пытки. Эйнштейну такая формула в голову не пришла. Он расширил пространство до космических масштабов. А тут деформируют до могильных размеров. Компрачикосы В. Гюго втискивали ребёнка в тесный сосуд уродливой формы, оставляли его там надолго. Кормили и он рос заполняя пустоты и уродливые формы тесного объёма… И потом спустя годы форма разрушалась и из неё появлялся омерзительный страшный уродец на потеху цирковой публики.

Вот так и я заполняю тесную камеру, сам заполняюсь зловонием и отвратительным видом стен, знавших муки и смерть тысяч каторжан… И я выйду отсюда ещё хуже, чем попал сюда. А что может быть хуже? Хуже некуда. Главное, чтобы ненависть не перегорела, не отсырела как порох. Чтоб ценил и делал добро, и не делал Зла, уничтожал его. Это же просто и правильно. Это Истина.Это Справедливость  Чтобы не превратиться в рабскую , покорную слизь .

Законник досиживал четвертак. С довеском естественно. Его предлагали освободить, если откажется от воровских законов и идей. Даст подписку и на волю. Сразу же. Но он отказывался.

–  Ты так ценишь идеи и законы воровские или просто не веришь коммухам, что выпустят? – спросил я прямо.

–  Да, выпустят. Для показухи, для пропаганды слова воспитательского, мол, закоренелого вора исправили… Я просто есть пока есть во мне идея и придерживаюсь закона. Меня знают во всех городах Союза. Куда бы я ни приехал – я свой, меня встретят с почётом и уважением. А откажусь от короны, кто я – сука, шпанюк, никто меня знать не захочет. А пока моя кличка Иезуит. Осталось два года. Двадцать три отбыл. Б;льшую половину своей жизни отдал тюрьме, лагерям, зонам… Я ведь обе сучьи войны пережил. Я тогда вором ещё не был, но воевал на стороне воров. Меня чуть Суки не убили. Воры отметили. Засчитали мою храбрость и удаль. Пацаном был совсем ещё зелёным. Знаешь чем кололи Воры сук, а Суки Воров?

–   Нет. Ножами наверно?

– Деревянными ножами. Ножи были изготовлены или из дуба или из лиственницы. Специально выбирали, как слой дерева растёт, оттачивали так, что в животину как в масло входило деревянное сажало. Когда первого заколол, я опьянённый успехом танцевал у него на животе, а кровь фонтаном брызгала из раны. Охмелённый победой, выл и рычал, кровь с деревянного кинжала слизывал и с удвоенной силой бросался на врагов. А их было много, ох, как много. И прояви малейшую слабину, трусость – убьют, порвут на части, и уже не ты, а по тебе мёртвому прыгать будут. Или ешь или будешь съеденным. Третьего не дано. Учитывая, что администрация поддерживала Сук, была на их стороне. А это сила удвоенная. Но мы выстояли, не сломались. Хотя погибло много. Лучшие. Лучшие всегда впереди, не прятались и не отсиживались за чужими спинами. Ты вот доказал свою дерзость в бегах, не боялся ни пуль, ни собак, не стал сотрудничать с Кумовьями. Хочешь поддержу мазу за тебя? Как бы рекомендацию дам? Моё слово много значит и кому попало не светит. Понял – нет?

–  Да, понял я. Спасибо тебе и за оценку и за поддержку. Огромное спасибо. Только я же, как и ты, идейный. Моя идея так же сильна. Она меня держит. Я против коммунистов. До смерти. Никакими благами ни сманить, ни запугать. Пока жив буду воевать против Красного Зла. Это цель моей жизни. Её радость и счастье. Ты прости, Иезуит, за громкие слова. Внутри они ещё громче, я их сдерживаю. Это правда.

–  Ну-ну, каждому своё. Я уважаю людей твёрдых с убеждениями, даже если они противоположны моим. Удачи тебе, брат, в делах твоих славных, выношенных и выстраданных! – одобрил мою позицию Иезуит.

«Сучьи войны» навели кровавую чистку в рядах коронованных воров в законе.

Первая война 45-х – 46-х годов, когда воров, воевавших в штрафбатах опять кинули в лагеря, была особо жестокой. Сидевшие в Зоне не принимали и не признавали былой авторитет воевавших за красных воров. Это расценивалось как «сотрудничество с администрацией» - нарушение Воровского Закона. За это смерть по понятиям… И резня прокатилась по всему ГУЛАГу…

Вторая сучья война была затеяна охраной, администрацией, государством в 56-х – 59-х годах. Влияние Воров было огромно. Их на весь преступный мир было около 3-х тысяч… Без ведома и решения Вора – пахана зоны – ничто не делалось, не происходило. Такое влияние администрации было не выгодно.  И Воров стравили с Суками… Зоны стали делиться на «воровские» и «сучьи». Несовместимые и непримиримые враждующие стороны уничтожали друг друга. Больше половины воров были уничтожены. Цель достигнута. Власть Воров ослабла. Многих из них «опустили» в «пресс-хатах», беспредельщики-отморозки. Многие покончили самоубийством после позора.

В БУРах я провёл  БУРную в ШИЗО -  ШИЗОфреническую значительную часть срока, но те камеры казались теперь пионерским лагерем в сравнении с тюрьмой.

Пайка урезана. Кормили очень плохо. Я обратил внимание в душевой, как потешно выглядят зеки отбывшие больше года – двух в крытке. Общая худоба, как то выражается впалостью щёк и анатомической рельефностью рёбер. А тут удалось разглядеть сзади. Странно выглядит плоская задница с вроде бы выпуклым (не впалым как обычно) очком… Витя Балык пошутил на этот счёт:

–  Кормят хреново, не помню когда последний раз на парашу ходил. Мне кажется, очко паутиной затянуло и когда уж даванёт на клапан – трудно просраться будет…

Шутка никакая, да и юмора ни капельки.

После года совместного очень тесного сожительства возникла раздражительность, напряжённость, взрывоопасная атмосфера. Злила любая мелочь, фраза, жест.

Я ненавидел почти всех. Меня ненавидели почти все. Всё это в скрытой форме. Но любая искра – неосторожное слово может вызвать ссору, скандал, драку.

Я ненавидел Ишака (от фамилии Ишин), как он смеётся. Кудахчет как курица. Да разве можно так смеяться? Достоевский утверждал «по тому, как смеётся человек, сущность его определить можно…»

Ну и какая сущность у куриного смеха? А он сам причём? Смех-то не выбирают. Может кого-то мой смех злил бы тоже, но я не смеюсь, отучили. А вот как шаркает тапочками и харкает в парашу – убил бы. Конфликты и ссоры участились. Обычно администрация тюрьмы делает перетасовку камер через пять – восемь месяцев. Меняет зеков из одной камеры в другую. Чтобы снять напряжённость, избежать трения внутреннего, возможной резни и бунта.

 В баланде и шрапнели (каше) обнаружили червей, двух сортов, неточно выразился – двух пород, видов: белые ребристые и тёмные (сверху темней, снизу посветлей). Варёные, может от температуры цвет потеряли или обрели. И началось. Тюрьма загудела. На броненосце «Потёмкин» тоже всё началось с червей в борще. История ничему не учит.

Тюремному начальству надо было бы знать причину бунта, а потом и революции. Бунт это микрореволюция, предпосылка к Великой Социалистической.

Продукты для тюрьмы скупались где угодно. На воинских складах, на гражданских базах, всё что пролежало, стало гнить, разлагаться, вонючее и червивое – всё списывалось хитрыми завбазами и передавалось тюремным снабженцам-заготовителям. Хуже скотины кормили крытку.

Тюрьма объявила голодовку. Вызывали прокурора. Комиссию. Зеки стучали мисками о решётки. Поджигали матрасы и подушки. Протест выражался по-разному. Наша камера, возглавляемая паханом Иезуитом, объявила сухую голодовку. Я не знал ничего и о мокрой, обычной. Тех, кто объявлял голодовку, через три дня переводили в одиночку. На седьмой день кормили принудительно через шланг. Заливали два яйца, перемешанные с сахаром и ложкой жира. Искусственно поддерживали жизнедеятельность организма.

Коллективные заявления у коммух никогда не принимались. Поэтому каждый из нас написал заявление лично от себя: «…в знак протеста против червивого питания объявляю бессрочную сухую голодовку, отказываюсь от воды и пищи…»

Начальство засуетилось, забегало… Пыталось успокоить и уговорить… устранить и наказать… Но процесс пошёл. Тюрьма хоть и в цепях, но встала на дыбы. На работу никто не вышел кроме хозобслуги.

Первый день на возбуждении и энтузиазме… прошёл в криках и суете… К вечеру порыв поутих, энергия иссякла. Заснули без еды и воды. Проснулись так же. Хотелось и есть и пить. Скорее, пить и есть. От перемены слагаемых только сумма не меняется. А вот пить или есть – самочувствие очень меняется. Пить и пить, есть уже не хочется. На третий день ацетоном со рта вонять стало. Знатоки говорят, это желудочный сок сам себя стал жрать, то есть стенки желудка за неимением харча вариться стали в собственном соку. А язык, нёбо, губы стали сухими, ломкими, как подошва. Так неприятно во рту. Потрескавшаяся слизистая печёт и щиплет. Аппетита нет. Есть уже не хочется. Только пить.

Организму и без голодовки не хватало витаминов, белков и т. д. Разговаривать невозможно. Даже слово сказать трудно, больно, нечленораздельно получается, кровоточят губы. Да и о чём говорить? Голова кружится. Тошнота. В глазах метелики, зайчики, иногда цветные круги.

По местному тюремному радио объявили о приезде прокурора по надзору и комиссии по контролю условий содержания заключённых. Тюрьма огромная. Работы много. Успокоят зеков, обманут, отпишутся, что недостатки устранены… и всё будет, как было…

Семь дней сухой голодовки. Это то, что я испытал. Вытерпел. Ну, не подвиг совершил, не геройство, но Выдержал. Из двенадцати человек нашей камеры двое сдались на второй день, двое на четвёртый. А мы восемь человек додержались до конца. Правда, троих забрали в больничку. Что-то там в организме сорвалось. Не знаю.

Особую категорию крытников составляли те, кому расстрел заменили на пятнадцать лет, из них первые пять в тюрьме. Эти люди сидели под вышаком. По несколько месяцев до года главной мыслью их была одна единственная: «расстреляют или нет». Вот он вечный вопрос: быть – не быть, жить – не жить… Этот вопрос, затянувшись на не концертное время по пьесе, а на долго, накладывал свой отпечаток на бывших смертников. Те, кого коснулся холодок смерти, были иными. Становились другими людьми. Много странностей и особенностей проявлялось в их поведении, непонятных для остальных.

Саша Кузнецов, питерец, год провёл в камере смертников. Всегда вздрагивал и бледнел при лязганье замков или кормушки. Ему было двадцать два года. Седая стрижка зека меняла его возраст за тридцать. Убил в драке двоих. Вешали «обоюдку» – обоюдная драка, потом «превышение самообороны». Потом папашка одного из бакланов, влиятельный деятель обкома партии, надавил на следствие, и Сашку обвинили в умышленном убийстве, переквалифицировав статью уже на суде.

У него расстроилась функция сна. Ночью обычно приходили исполнители. Резиновую грушу в рот, чтоб не кричал и в подвал. Там выстрел в затылок и конец. Просто и тихо. Страх ночной изматывал, любые шаги по коридору вызывали мысль: «За мной… конец…» Оказывается надзиратель любопытный прошёлся для порядка, всё ли как положено закрыто.

После «червячного бунта» крытку перетасовали. Часть зека, в том числе и меня, перевезли в Тобольск. В этой крытке мне и довелось добывать остаток срока. Особой разницы не было. Тюрьма как тюрьма. Менты как менты. В камере поменьше нас было – шесть рож. Двое убийц. Одному пять, другому три года крытки. С воли, по половине срока отбыли. Один за изнасилование несовершеннолетней – сто семнадцатая, трёшка из пятнадцати. Бандит при нападении на сберкассу, подстрелил инкассатора.  Профессор за взятку в особо крупных размерах (статья до вышака с конфискацией). И я беглец неугомонный. Какие разные люди, как на остановке троллейбуса во время дождя: поп, пидор, интеллигент и убийца.

Производство подобное везде: ящики, коробки, пакеты, рукавицы верхонки спецовочные. Да, был ещё цех ширпотреба: металлические шпингалеты на окна, петли и уголки крепёжные на мебель.

Мне хотелось в бега… особенно в летнее время. Хотелось вскочить на решётку и крикнуть на всю тюрьму: «Мне душно здесь, я в лес хочу!»

С профессором-юристом поговорить было о чём. Оказывается, кроме того, что он читал лекции по юриспруденции, он был назначен председателем какой-то экспертно-юридической комиссии по огромным растратам во Внешнторге. За взятку в пятьдесят тысяч он сделал ложные заключения в пользу расхитителей соц.собственности. Ну, и получит, 15 лет строгого режима. Возраст – около сорока, еврей. Умный, хитрый. Только очень плохо переносил питание тюремное. То у него язва, то гастрит, то изжога. Тюрьма делала своё. Бледно серый цвет лица, отсутствие любых жировых накоплений в организме. Желание есть, то есть названное в народе аппетитом, было всегда. Постоянно. Как в моём трудном детстве. Хронический аппетит. Затянувшийся на долгие годы, на всю мою жизнь.

И потом, позже, через двадцать – тридцать лет, когда мне желали «Приятного аппетита!», у меня всегда это вызывало ассоциации с тюремным голодом, раздражение, и я ехидно отвечал на пожелание: «Спасибо, он у меня хронический!» Пусть не очень остроумно, но я знал, с чем это связано.

Много читал. При скудном тюремном освещении уставали глаза. Но читать хотелось, и я убивал зрение, добывая информацию. Долгая жизнь мне вряд ли выпадет, так что глаз на мой век хватит.

Иногда задумываюсь. Может, мне моя жизнь кажется длинной – долгой из-за камерного – тюремного пресса времени… Ну, кому это надо? Кто изучал Влияние Концентрированного Камерного Времени на сознание, на личность человека… Последующая зависимость на оценку и длительность понятия Жизнь Человеческая.

Время - его измерение субъективно... Вот Есенин – молодой, талантливый, красивый, а устал жить к 30 годам... От чего же так утомился: от пьянства, кабаков, от женщин..? Всю теорию Фрейда изложил в одном куплете:

        Рано понял я правду Земли,

        Лишь прикинув мальчишеским оком:

       Лижут в очередь кобели

        Истекающую суку соком...

  Я думаю он уже тогда понимал сущность коммунистов... Уже были расстрелы Кронштадта, Тамбовщины... Они уже проявили себя, и понимающему это честному человеку Жить под ними просто НЕ хотелось. Это не депрессия. Это протест. Это от силы, а не от бессилия. Он переносил протест в себе. А это трудно. Коммунисты и так убили его. А выдали за самоубийство. В ЧК были мастера для таких дел.

*     *     *

Профессор повесился тихо, незаметно. Тоненький шнурочек, тщательно сплетенный из носков, ниточек врезался глубоко в горло. Синий пухлый язык свисал с уголка перекошенного рта с пузырьками слюны, стекавшей по подбородку на грудь. Глаза, вылезшие из орбит, как искусственно приклеенные, полусферические пуговицы превращали человеческое лицо в гротескную куклу. Не зря, виселица всегда считалась позорной смертью. Лицо, которое вчера ещё выражало ум, переживания, страсти – теперь являло собой обезображенную страданием и муками маску Смерти.

Постучали мы в дверь.

–  Чё надо? – зло спросил надзиратель.

–  Жмурика забери, начальник, он нам ни к чему…

Какого жмурика? – Лязгнула дверца кормушки. – О, ё-ёб… Корпусной! Начальника, дежурного! – Зычно заорал надзиратель.  Коридорные стены усиливали крик. Через пять минут в камере было больше ментов, чем обитателей. Дежурный, окинув проницательным взглядом всех ЗК, сказал, не спрашивая и не утверждая:

–  Это вы его повесили.

–  Ну, конечно, чтоб его пайку закосить.

–  Да, на хрен он нам нужен…

–  Не выдержал…

–  Довели.

– Доведение до самоубийства жестоким бесчеловечным обращением надзирателя «Колчака», как указано в предсмертной записке, является уголовным преступлением. – Монотонно, как параграф из приговора, протарахтел я скучным голосом.

Надзиратель аж подпрыгнул:

–  Какая записка?

–  Передам прокурору, – безразличным будничным тоном ответил я.

–  Где записка? – Заорал дежурный.

–  Да, пошутил я, чтобы надзирателя напугать. Может, улучшит своё отношение к Зекам. Уж лютует больно.

–  Трое суток карцера за шутки неуместные. Увести!- дошутился Ваня, остряк-самоучка.

Двое надзирателей сняли висельника и вынесли в коридор. Забрали постель и личные вещи профессора. Меня отвели в карцер. За камерный юмор. Да и хрен с ним. Отдохну от коллектива. Осталось мне Крытки два месяца и семь дней. Много? Мало? Их ещё прожить надо.

На второй день пребывания в карцере в «стакан» напротив привели мужичка лет под сорок. За отказ от работы. Странно, где благо, где наоборот. За какие-нибудь нарушения режима всю камеру или не всю лишали права выхода на работу – мол, кисни в каменном мешке, раз ты такой-сякой. Стоило самому отказаться выходить на работу, как это сразу же считалось злостным нарушением наряду с картами, анашой и хулиганством. «Отказника» закрывали в карцер.

Мужичок ныл, стонал:

–  Начальник, больной я, живот болит… мне врач нужен.

–  Симулянт ты, работать не хочешь. Сиди в карцере.

–  Болею я!.. Врача прошу!..

Так длилось больше суток.

На утро открыли камеру, и мёртвый мужичок сидел скорчившись возле параши. Уже ничего не болело… Ничего ему не было нужно. Успокоился. Отмучился бедолага. От чего умер – никому это уже не надо. Может, и пожил бы ещё, если б надзиратель внял просьбам больного и пригласил врача… А так одним горемыкой меньше стало на этом свете… Царство ему небесное… А может Ад в преисподней..?

Баклана кинули в камеру с пересылки. Этап с воли. Это те, кто по суду получали порцию крытки. Молодой, лет 23. Крепкого телосложения, мускулистый и под 180 см. ростом. Шрамы над левой бровью и над верхней губой говорили о военном (воинственном, боевом?) характере новичка. Взгляд из-под низких надбровных дуг был злой, агрессивный.

-  Привет, мужики! – хриплым баском поздоровался вновь прибывший.

-  Привет!

-  Здорово, коль не шутишь… - послышалось с верхних шконок и с нижних.

-  А остальных чё не приветствуешь? – спокойно подал голос вор-законник. Наши шконки стояли рядом. Оба мы спали внизу, нижние места были заняты все. Одно верхнее было пусто. Позавчера на этап ушёл, отбыв трёшку, зек по кличке «Гопник».

- А остальные это кто? -  с недоброжелательными, даже злыми нотками уточнил этапник.

-  Это я, -  с ленивым спокойствием тихо ответил Вор.

-  Я поздоровался с мужиками. А ты, что, не мужик?

-  Нет.

- А кто? Баба? Гы-гы… - гыгыкнул новичок. Гыгыкалка перестала озвучиваться изнутри, а застывшие динамики губ искривились. Лицо выражало уверенную наглость человека, способного позволить себе всё, потому что силён,здоров и глуп.

Ну, вот, жили себе хоть в однообразной скуке тюремного бытия, но в относительном спокойствии. А сейчас спокойствие кончится.

Вор медленно кряхтя встал. Вид пожилого, слабого, измученного карцерами человека долил уверенности и наглости пришлому.

-  Ты чё, дед, вспорхнул с насеста? Упади и не возникай. Понял, нет?

Они стояли друг против друга. На расстоянии вытянутой руки. С расстоянием в тюремной камере туго. Ухмылка растянула губы Баклана. Из него пёрла молодая наглая сила. Можно было сделать диагноз: он никогда не был как следует битым. Разве что, членом по жопе.

Вор был в два раза старше, в два раза легче и, конечно, в два раза слабее.

-  Невежливый ты, бычок, невоспитанный, - с горьким сожалением произнёс авторитет.

Край верхнего яруса шконок находился примерно на уровне глаз среднего человека. Вор был среднего роста. Бык на полголовы выше.

Вор левой рукой полез под матрац, запустил руку почти по локоть, как бы ища что-то или пытаясь достать оттуда. Бык захавал подставку, отвлёкся. Всё внимание на руку под матрацем. Этого Вору и нужно было. Молниеносно, как змея, тонкая худая рука Вора метнулась к лицу Баклана. Как много можно успеть за одну секунду. Под специально отращённым ногтем большого пальца правой руки был заложен небольшой кусочек лезвия. Вор по специальности карманник. На воле он таким приёмом подрезал карманы, кошельки, портфели и при многолетнем опыте довёл его до совершенства. Бык схватился обеими руками за лицо и заревел. Потом рёв перешёл в бабий визг, тягучий, безысходный. Кровь лилась с ладоней и стекала струйками по локтям, на пол. На такой вой надзиратель не мог не отреагировать. И корпусной был рядом. Ведь буквально три минуты прошло, как этапника завели в хату №223. Дверь камеры открылась мгновенно, грохоча железными замками и задвижками.

-  Что происходит тут? – орёт корпусный.

-  Кто кого? – вторит ему надзиратель.

-  Он мне глаза вырезал… - перестав выть, шипя и сдувая с губ льющуюся кровь… ой, мамочка, родненькая…

Даже жалко, как мальчишка пятилетний. И куда делась бычья наглость с уверенностью несокрушимого гладиатора…

-  Медбрата, быстро! – скомандовал корпусной.

Баклана вывели в коридор под опеку прибежавшего медбрата. Вдвоём с помощником его увели в санчасть. В 223-ю влетел средний Кум. Вроде бы «ЧП». «ЧП» с камерной музыкой, а его лицо светится от радости, понятной только ему одному.

-  Ну, ****и, допрыгались! Раскидаю по карцерам и сгною. За что парня искалечили? Ну? Говори! – общие угрозы распространялись на всю камеру, а вопрос относился конкретно Вору. – Чё молчишь? В пиз…е торчишь! – Не упустил случая срифмовать Кум.

-  Всё справедливо, начальник. Хата не виновата, я один. Он заслужил и выпросил. Я ответил.

-  Да чем же он мог тебя так разозлить за три минуты? Что он выпросил так быстро? Ну?

-  Он унизил меня до мужика. А потом уточнял, не баба ли я. По закону я должен был замочить его. А зачем тебе труп, командир? Вон, видишь, острая щепка откололась от шконки на уровне глаз. Вот он и поранился по неосторожности. В камере неосторожность не прощается.

- Ох, суки! Ну, суки! Я тебя понял. Я отлично тебя понял, куда ты стрелки переводишь! – Кум потряс пальцем перед носом Вора. – Один хрен тебя закрою. Увести законника! – заорал он на всю тюрьму. А зря.

- Шмон в 223! Полный шмон (обыск)!

Зря орал, чтоб замкнули Законника: тюрьма услышала. И когда выводили по коридору до карцера, он спокойно сказал, проходя между по узкому проходу между камер: «Беспредел ментовский. Я справедливо наказал Баклана…» И тюрьма приняла. Обычная тишина продержалась не больше пяти минут. Из нашей камеры всех вывели на коридор. Поставили вдоль стенки лицом к бетону. Вслед вылетели матрасы, бедная камерная утварь, полотенца, подушки, и пошёл шмон с простукиванием и просмотром всех щелей. Нашли «баян» - шприц, спрятанный видимо ещё лет 20 до нашего заселения в камеру. Послевоенного образца, сейчас таких уже не выпускают. Был спрятан в деревянной ножке стола, в выковырянном в твёрдом дереве углублении, видимо заточкой.

Ментовскую радость от найденного трофея погасил нарастающий шум тюрьмы. Протест. Зеки били в миски ложками, миской об кружку, об металл двери.

-  Прекратить беспредел! Проку – ро – ра! – скандировали во всех камерах и на всех этажах. Даже в такой стадии скандирования и грохотания мисок, протест был опасен, менты боятся этого. Стараются не допускать. Если бы на кичу забрали рядового ЗКа, шума могло бы и не быть, или в меньшей мере. А вот Законник был авторитет. И последствия могли быть более масштабные: подожгут матрасы, простыни, развалят деревянные шконки. Да и крепкую дверь бывало удавалось высадить шести – семи мощным мужикам в камере. А если выльется ручейком хоть одна камера, захватят ключи и откроют остальных – поток протеста и гнева сметёт всё и будет пожинать плоды короткой победы до приезда карателей. Бунт. Бунт – это страшно и для ментов и для зеков, которые, пользуясь случаем, сводили счёты друг с недругом, подельники между собой, обидчики и обиженные…

Кум отменил своё неумное распоряжение. Законника выпустили из Кичи. Ни заточки, ни ножа, ни бритвы в камере естественно не нашли. А беспорядок и разрушительный хаос шмона мы устраняли долго. Шмон шёл 15 минут, а обживались мы до предшмонного уровня комфорта больше часа. Утечка информации от лепил санчасти через шнырей донесла до ушей 223-ей. Баклан осмотрен, ему оказана мед.помощь. перебинтован. Лезвие глубоко прошло по переносице. Глаз на более глубоком уровне пострадал чуточку. Слегка по поверхности яблока прошёлся кончик лезвия, а на конце глаза в виску опять глубокий порез обильно кровоточащий. Видеть вроде бы сможет, но не так по соколиному, как до появления в 223-ей. Это легло в смягчающую основу для Законника. А Баклан, будучи «пописанным» (порезанным)Вором, теперь может гордиться шрамами, если засветит кто ему их оставил. Если, конечно при очередной встрече где-нибудь на пересылке его не добьют кореша Законника.

*   *   *

 Из крытки я вернулся на зону.  Был конец августа. Ещё беговой сезон. Крытка ослабила мой организм. Я это чувствовал. Надо восстанавливать форму. Свежего воздуха хватало. Лишний черпак каши получить можно. А колун давал мышцам тренировочную нагрузку. Леса кругляка навалом: «кати, кати, не выкати и выкати кати».

В беглой 38-й бригаде многое изменилось, то есть изменился личный состав. Часть зеков, пройдя усиленную проверку на Бегучесть в режимной бригаде, сдала экзамен надёжности и переведена в обычные бригады. Часть в БУРе и ШИЗО. Ну, и человек двадцать новых. Все, кто знал меня, проявили максимум гостеприимства: едой была завалена моя тумбочка. Здорового молодого амбала, занявшего мою шконку, мгновенно переселили на верх. Без базара. Новые перешёптывались: «Так это Везучий?», «Тайга с крытой?» А что тут удивляться их удивлениям? Молодых солдат водили смотреть на дерзких беглецов. Старослужащие наводили на призывников специально ужас: «Он прыгает три метра в высоту и десять в длину», «Он съел своего подельника в побеге», «Он алюминиевую миску затачивает по кругу, как бритву, и кидает на вышку – голову срезает, горло, вену разрывает…» Так лечили солдат от дрёма на посту и приучали к бдительности.Мной пугали тоже.

Чифирнули, покушали, побазарили – кто, где да как. Я рассказал о страшной смерти Азика. Подошёл парень с вывернутой под прямым углом ступнёй левой ноги. Протянул руку. Из новеньких.

– «Косолапый», – кивнул на ногу, – Саша с Тюмени. Капканом перебило ногу. Месяц в тайге провёл. Бежал с десятой в прошлом году. Слышал о тебе среди побегушников.

–  Да, теперь и о тебе наговорят столько, что сам удивляться будешь, – сказал я, освобождая ему место  рядом на шконке.

Бригадир выписывал на меня норму, давая отдохнуть на рабочей зоне. Так поступали только с Ворами. Кое -кто покупал норму, платил бригадиру, учётчику, или просто платил молодым здоровым зекам. Те, сделав свою норму, делали и за него.

Надо восстанавливаться, надо тренироваться – сердце и дыхалка ни к чему. Мне надо стать таким выносливым как до крытки. Август манил, звал в тайгу. До холодов полтора месяца. Можно уйти. Можно. Как? Надо думать.

ПОСЛЕДНИЙ   ПОБЕГ.

                                              (все Последнее в человеческой жизни—свято)

Идея , точнее возможность, пришла сама по себе. Случайная. Неожиданная. На ремонт загнали старый ЗИС-150. я обратил внимание на узкий шестицилиндровый мотор, глубоко утопленный между лонжеронами. Капот откидывался на две стороны и был довольно высоко над движком. Я выбрав момент, чтобы никто не видел, нырнул под капот. Крытка забрала лишние (лишние?) три – четыре килограмма. Я был  лёгкий, гибкий как пружина.

Расположившись на головке блока, я сманеврировал, занял другую позу, потом ноги перекинул сюда-туда, тут коллектор, так… Закрыл за собой капотную половину… Удобно! Можно выехать! Можно!!! Запела душа беглеца. Я налился праздничной беговой силой, наполнился счастьем беглеца! А за столько лет я видел таких машин с десяток, и мне не пришло в голову! Не пришло в дурную голову, а искал, думал, прорабатывал любые, даже невероятные, фантастические возможности… А тут вот она!..Простая и надёжная!

Всё. Заточковал. Застолбил. Надо выбраться. Главное, не засветить вариант. Продумать. Взвесить. Просчитать. Может, это моя последняя пятая возможность. Мной охватил азарт беглой идеи. Значит так. Узнать кто на этой машине работает – вольняк или бесконвойник. По каким маршрутам ездит? Это мой шанс. Спрятавшись под капотом, машину я смогу останавливать в любое нужное мне время и место. Достаточно снять центральный привод из трамплёра. Машина заглохнет. Шофёр выйдет проверить в чём дело… Сам откроет капот… Стоп! Сам откроет – это хорошо. А меня кто закроет, когда я решу бежать? Надо выбрать момент незаметно нырнуть под капот и кто-то должен закрыть. Снаружи. Надо кого-то подключать. Лишний риск. Доверять не смогу. Некому. Нет Эстонца, Бандеры… Новые люди в бригаде. Не смогу доверить этот вариант. Надо проверить конструкцию замка изнутри и попробовать закрываться самому. Надо понаблюдать на выезде из вахты, какая смена проверяет подкапотную пустоту. Времени мало. Август. Решил всё равно бежать. Сейчас. В Августе. Целый год ждать это не по мне. Надо комплектоваться. Одежда. Табак с перцем. Еда. Вода. Так самое необходимое. Наблюдение за бригадой усиленное. За мной особенное. Приставили двоих из новых. Надо симулировать упадок сил… Послекрыточный синдром. Разочарование. Усталость. Безысходность и прочий букет, который должен быть у таких, как я, неугомонных беглецов с печальными концовками.

На автомобиле работал вольняшка. Как и большинство шёл на контакт с зеками. Оказывал мелкие услуги: завезти пачку чая, бутылку водки. Я решил разработать микрооперацию и направить его за хорошие деньги в нужном мне направлении и расстоянии. Я сделал ему деловое предложение: мол, проиграл в карты большую сумму денег – надо платить, иначе убьют или опустят. Обычно, если на вольняка получали денежный перевод на местную почту, он оставлял себе десять процентов. Но если обратный адрес стоял из Европы: Одесса, Львов, ясно, что это зековский перевод, и Кум вычислял его не затрудняясь. Такие услуги характерны для любого призонного посёлка и на это прикрывали глаза. Чтобы заинтересовать вольняка и послать его в райцентр ближе к магистрали, я назвал сумму две тысячи рублей. Обещал ему двадцать процентов за дальность поездки, риск и срочность. Убедил. Мне кажется, за четыреста рублей он бы согласился сам вывезти меня под капотом из зоны. Согласие есть. Осталось продумать детали.

Если мне удастся осуществить так, как планирую, тихо выехать, то моё исчезновение предположительно с проверкой и последующим кипишем будет только по тридцать восьмой бригаде. Во время планового или непланового пересчёта в бригаде меня недосчитаются. Заснул? Спрятался? Кто, где и когда видел меня в последний раз… Все эти выяснения займут минимум два часа, плюс час – два до проверки… Итого я имею четыре  часа  автовремени. Это хорошо. За это время я должен спрятаться в товарном вагоне. И на запад. Господи, ну, что на этот раз может помешать мне..?

Надо было ещё отвлечь шофёра на две минуты от машины и незаметно спрятаться под капот. Кусок листового асбеста и кусок солдатской шинели я приготовил, чтобы закрыть выхлопной коллектор и прикрыть головку блока. Будет горячо. Но чтобы не загорелась и не задымилась. Это был бы конец. От задымления нечем было бы дышать и задохнулся бы. И малейший дымок привлёк бы внимание водителя – остановил бы машину для осмотра мотора. И ещё из электродов «тройки» согнул две петли для ладоней. Треугольные концы этих петель одевались на шпингалеты, закрывающие капот изнутри. Это изобретение исключало постороннюю помощь и возможность меня сдать. Как и кем (чем) отвлечь на пару минут водилу?

Мы оговорили все детали поездки. Он решил попросту колымнуть, заработать. Я ему подсказал, что после десяти часов (ментовская проверка тридцать восьмой) в балок на продажу зеки должны принести несколько выкидных ножей. Можешь выбрать и себе, и на магистрали любому предложить. Охотно покупают хорошую зековскую работу. Ну и посоветовал машину не «светить» под балком (сарай для отдыха )тридцать восьмой, а загнать за пожёгочную яму. Там забор шестиметровый и штабеля закрывают вахту. Согласился. Ну, вроде бы всё. В балке он ничего не купит, поинтересуется, поспрашивает, подумав, что ему не поверили, вернётся к машине.

Под капотом мне надо было удобно расположиться, поэтому боковину я не закрывал. Ну, ещё двадцать - тридцать секунд. И как чёрт из табакерки, вынырнул из-под штабелей Дымок. Прямо к машине.

–  Ну, ты даёшь Тайга, опять в бега?… – в рифму, то ли с любопытством, то ли с завистью заорал он издали и подойдя вплотную добавил-Точно в бега! Вижу!

«Теперь всё! – мелькнула мысль – Сдаст! Конец варианту (методу побега под капотом), конец сезону, ждать зиму. За три секунды размышлений и я был на земле. Точнее на опилках. «Тормозок», сумка с едой и всем необходимым осталась на крыле машины.

Лицо Дымка стало дымчатым, серым и в глазах отчаянно забился страх. Чего же он приходит с таким опозданием, страх... Чуть бы раньше, когда он выскочил из-за брёвен  и с осторожностью обошёл бы стороной меня, машину, побег и страх… Остался бы жив. Не в том месте и не вовремя...

Под ножом  хрустнул организм зека. Против ножа нет шанса. Дымок вместо слов захрипел… А что он хотел сказать: «Не надо, не убивай!»?Он был провокатор. А их  уничтожали всегда. Везде. И во все времена.  Это беговая необходимость, а не кровожадность моя.

Я поволок его к пожёгочной яме. Этот вечный огонь лесоповала. Дымок покатился вниз. Ещё живой или уже мёртвый. Через час он сгорит до пуговиц. Только тщательная экспертиза найдёт в десятках тонн пепла ферменты тела человеческого… Только делать её никто здесь не будет. Не тот случай.

Взял грех на душу. Не оправдываюсь. Так было надо. А убить Дымка за его козьи дела надо было давно. По его доносам людям добавляли срока, давали БУР, лишали свиданья. Для убийства должны быть очень веские основания. И они были. Да простит меня Господь!..

Сколько раз слышал, читал утверждения, что убить человека трудно.  Не понимал этих заявлений, от каких бы авторитетных источников они не исходили. Иногда трудно не убить гада, суку.

Ну, вроде бы ничего не забыл, не упустил. Помоги мне Господи! Мой пятый побег… Реально продумал все детали. Остальное зависит от случайности. Господин Случай служит Судьбе. Он может, как помочь, так и уничтожить всё.

На вахте машину осмотрели формально: снизу и кузов. Мент, вскочив на подножку кабины, просил курева у шофёра. Несмотря на шум движка, особенно вентилятора, я слышал разговор:

–  Дай пару сигарет, – попросил вахтёр.

–  Свои надо иметь, – недружелюбно ответил шофёр. Но видать достал пачку.

Через пару минуту паузы послышалось продолжение разговора.

–  Я парочку возьму, и для напарника. Хорошо? – солдатский голос.

–  А если б весь взвод был, ты бы на всех брал? – язвительно спросил водила.

–  Да, чё ты жмёшься?!

Действительно, чё он жмётся? Дал бы ему сигарет и поехали. Под капотом было жарко. Особенно стоять при работающем движке. Во время езды в вентиляционные щели задувало ветерком.

Вот и тронулись. Пошёл воздух в жабры боковые, воздухозаборники на капоте. Это спасение. Мне даже был виден мелькавший у дороги лес. Едем! Кидает на ямах и кочках. Держаться не за что. Стараюсь распоркой –  ногами, руками, плечами – распереться так, чтобы меньше кидало под капотом. Оборву провод со свечи, шланг подачи топлива или охлаждения, машина станет раньше времени. Это мне ни к чему. Стараюсь держаться. Через теплоизоляцию, асбест и шинель, жара проходила на всё моё тело: спину, ноги, бёдра. Жарко было везде. Надо терпеть. Главное продержаться подольше. Во-первых, шофёр лучше знает дорогу. Во-вторых, может обгонит начальство на «бобике» или встретится знакомый водитель… А за рулём увидит меня. Удивится… Начнёт выяснять, уточнять… Надо терпеть жару и ехать подальше от зоны, поближе к воле. Ошибся я в теплоизоляции. Да, больший слой и не влез бы. Внутренние объёмы очень ограничены. Ну, ватные штаны надо было надеть. Сколько времени едем? К кому вопрос? Да, ни к кому. Просто. Жарко. Очень. Невыносимо. А выносить надо. Значит, выносимо. Опасаюсь, чтоб терпение не преувеличить. Не дай Бог! Просто от жары и перегрузки потеряю сознание. Не как беременная гимназистка, представляя аборт. А от жары, газа, боли, напряжения. И где предел терпения? Когда воля на кону, всё остальное по барабану. Всё остальное мелочь. А мелочь, помноженная на мелочь, в сумме может меня вырубить, и приехали. Во всех смыслах этого слова. Что-то я стал о здоровье думать? Так не годится. Час едем точно. Может полтора. А может потому, что очень жарко, сорок минут кажутся удвоенным, полторачасовыми.

Со стороны коллектора потянуло зловонием. Не дым, не пар, видимо, из асбеста выгорали какие-то вещества. Знал бы, выпарил его до бегов. От зловония угореть можно. Надколенные, или правильнее подколенные, части бёдер просто жарились на коллекторной температуре. Смогу ли я идти? Ноги должны быть исправными. На них вся надежда. Надо чуть-чуть изловчиться и вытянуть лишнюю шинель там, где меньше греет, и просунуть туда, где больше. Только тихо. Не сорвать провода. Тогда заглохнет мотор. А если сорву шланги к бензонасосу или от него к карбюратору, могу сгореть за считанные секунды.

Надо немного изменить позу, иначе больше не выдержу. Выдернул шинельное сукно и протолкнул его под ноги, под коленную часть. Один провод со свечи я сорвал. Один цилиндр перестал работать. Движок запятерил… Удалось на ощупь одеть назад. Движок заработал ровнее. Иначе бы шофёр стал искать неполадки… Рано ещё останавливаться. Надо терпеть и ехать. Ох, и яма! Тряхнуло так, что зубами клацнул. И теперь я сорвал два провода со свечей. Движок зачетверил. Водитель притормозил, автомобиль стал. Так, не упустить момент. Если водителю дать опомниться, он убежит. Я полугорелый, полускрюченный и обожжённый не смогу его догнать. Значит, он поднимет тревогу раньше. С какой стороны он станет поднимать капот? С правой или с левой? Я бы с левой. Это хорошо. Значит, хватать за грудки и нож к горлу. Или к глазу. Только напугать. Но убедительно и надолго. Помню, как на таран брал первый раз машину, потом на четвёртый побег. Как поведёт себя этот водила? Откинув боковушку капота, он меня ещё не видел. Он не смотрел под капот. Там движок и более ничего интересного. Он смотрел выше, на опорные кронштейны для боковины капота. Надо поставить точно и зафиксировать. Это три–четыре секунды. Капот закреплён. Эти секунды были нужны мне. Хватанув его за грудки левой рукой из лежачего положения, правую с ножом я приставил ему к горлу и, держа крепко-крепко, я притягивал его к машине. Сам вытягивал своё тело из-под второй половины капота, через мотор на крыло машины. Вот мы с ним рядом. Близко-близко и, как говорят, лицом к лицу. Только у меня в руке нож, а у него в глазах страх. Он теперь мне не опасен. Сопротивляться не будет.  Я это видел в его глазах.Бежать точно не рыпнется. Он сделает всё, как я скажу. Мне это и нужно.

–  Не убивай, не режь! – Захрипел он, с трудом выдавливая слова из горла, из-под ножа, из-под страха.

–  Будешь делать, как я скажу, будешь жить, – успокоил я как мог.

Мы вдвоём сползли с полукруглого крыла ЗИСа. Я боялся отпустить его и на полметра. Я держался за его грудки левой и, не выпуская ножа, прихватил воротник и правой рукой. Я боялся упасть. Ноги, перелёжанные в одной позе, перепаленные могли не выдержать тела и я мог просто упасть. Если б он понял мою слабость, мог бы ею воспользоваться и просто глушануть меня кулаком сверху по голове. Связать и сдать как кабана. Когда же я коснулся ногами земли понял, что смогу стоять, а значит идти.

–  Послушай, я тебя свяжу, чтобы ты не кричал, не звал на помощь. Не испортил мне план. Привяжу к дереву в сорока метрах от дороги. И всё. Понял.

–  Понял, понял. Хорошо… –  лепетал он с ограниченным движением нижней челюсти и кадыка. Я смотрел ему в глаза внимательно. Главное, чтобы страх не выветрился. Пока есть в нём страх – он не опасен. Он не будет сопротивляться, и не предпримет дйствий к задержанию зека с ножом.

Отвёл его подальше от дороги. Крепко привязал к небольшому дереву, сантиметров двадцать в диаметре. Спиной к дереву, руки и ноги отдельно привязал. А потом для верности стянул руки с ногами по вертикали дерева. В рот затолкал рукавицу верхонку. Проверил плотность, чтобы не выдул, не выплюнул. Но чтоб и не задохнулся. Мычать он мог, а кричать нет. Всё. Не умрёт. Через сутки – двое найдут. Кипишь будет такой, что прочешут все кусты.

Выбрасывать шинель и асбест я не стал. Потом найдут и отметят точку моей самостоятельной езды и метод побега. Тряпьё кинул в кабину, поправил провода и Поехал. Бензина, судя по стрелке, было две трети бака. Запас хода неплохой. Не помешают ли мне его израсходовать?..

Гнать больше шестидесяти километров в час – было невозможно из-за плохой дороги. Рессоры бы полопались от скачков.Шестьдесят на грузовике по таёжной дороге – это хорошо.

На сиденье лежал небольшой пакет с продуктами. Водитель взял на целый день работы. Ничего, пусть поголодает. Мне запас нужен больше. Во время управления грызнул кусочек сала с прожилками мяса. Калорийно и кендюх не набивает. Луковица и чеснок. К салу очень подходит. Моему организму, отощавшему без витаминов, также нужно было подкрепиться.

Дорога была сухая и накатанная. Пересёк речушку по оси глубиной. Боялся забуксовать, но дно было каменистым и я очень легко преодолел видное препятствие. «…Мы вели машины, обминая мины…», «…Эх, путь-дорожка…»  – вспоминались старые песни.

В бегах меня всегда сопровождал песенный восторг. Что это – психоз? Защита организма от нервных перегрузок и стрессов? Просто пела душа, вкусив ветра Свободы. Песня и праздник нужны душе. Без них человек хиреет… киснет и разлагается.

Город жил своей жизнью. Как я отвык от городской суеты, движения… Надо ближе к железнодорожному узлу. Машину бросил. Поскольку одежда и общий вид мой не соответствовал купейно-пассажирскому, едущему в Сочи, то я решил экспромтом адаптировать себя к обстановке. В кузове машины я нашёл лопату и моток проволоки.

Надвинул фуражку на лоб с опорой на уши. На одно плечо лопату, на другое моток проволоки. Рукавицы-верхонки и с деловым видом (не крутя головой, не рассматривая ничего) пошёл к грузовым вагонам. Так идёт местный работяга, которому ничего вокруг не интересно, он всё здесь знает… Даже поисковые мангруппы не обратили бы внимания на такого типа.

Вагоны с доской и шпалами, деловой древесиной, всё это таёжное добро в основном шло на запад.

Один из шести сцепленных вагонов имел открытое люк-окно. В считанные секунды обнаружил на одной из пустых платформ обвязочный шест, точнее тонкое длинное бревно. Приставил к окну и как орангутанг забрался по нему наверх. Вагон был пустой. Я спрыгнул вниз. Шест оттолкнул от вагона. Он упал параллельно рельсам.

На дне вагона были остатки зерна. Немного соломы. Нормально. И вдруг стрельнула мысль: «А если вагон пойдёт на восток?» Или раз мне очень хочется на запад, то он туда и поедет? Ох, поторопился же ты, бегун хренов! Даже не подумал о направлении. Комфортом соблазнился.

Тревоги мои были обоснованны, но не опаасны. Вагоны подцепили к сборному составу, и я покатил на запад. Как хотелось и мечталось. Теперь от меня почти ничего не зависело. Можно и расслабиться. Зерно в вагоне? Конец августа. Уборка пшеницы и ячменя. В Сибири везде лес. Только за Красноярском есть поля, сельхоз угодья. Зерно свозят на элеваторы. Если один ближний загружен, то везут подальше.

Напряжение беговой программы взяло своё. Я расслабился и заснул. Не знаю сколько мне удалось поспать. Проснулся вне времени и пространства. Больше всего меня интересовало – где я есть. Скорее всего, Красноярск, крупный сибирский город, столица Краслага.

Уже светло. Значит, ночь прошла. Значит, нашли машину по трассе и шофёра. Он дал показания. Поиск пошёл по всей программе. Меня ищут везде. Осторожность предельная. Но держаться надо с безразличием скучающего работяги, сачкующего или отлынивающего от бригады, от работы. Допрыгнуть до люка мне удалось сразу. Хорошо вагон девяносто шесть кубов, а не сто двадцать – там выше потолки. Высунулся в люк. Никого. Прыгнул в низ.

Спрыгивать было трудней. Вниз головой, на камни и шпалы. Калекой станешь. Пришлось изворачиваться с обезьяньей акробатичностью. Подвесившись на косых распорках вагона я наконец перевернулся и прыгнул ногами вниз. Приземлился удачно. Подобрал кусок трубы и ящик пустой из-под какой-то ерунды. Эти атрибуты дополняли мой задрыпанный рабочий вид. Я вписывался в серый убогий вид развёрнутого строительства коммунизма. Главное, не выделяться ни видом, ни поведением, стать серым как все вокруг.

Это не сам Красноярск, а пригород или сортировочная. Город виднелся километров за восемь-десять огромными мётлами дыма и пара. Высокими трубами выделялся металлургический завод. Если туда проникнуть и спрятаться в огромных цехах, можно переждать и всю зиму. На заводе искать не будут. Тёплых мест хватает. Десятки столовых на территории не дадут умереть с голоду. Может всё-таки переждать?.. Ожидание, как и пережидание, – пассивное бездействие… липкое, долгое, тоскливое…

С платформы на эстакаду разгружали какое-то оборудование в деревянных ящиках. Подъезжали грузовики и уже с эстакады ящики перегружали в кузов. Работала бригада грузчиков шесть человек. С ленцой и прохладой, как и положено строить коммунизм. Усевшись неподалёку, я вслушивался в разговор, из которого понял, что груз этот предназначен на Красноярскую ГЭС. Красноярская и Шушинская гидростанции гремели на всю страну, как всесоюзные ударные стройки. Туда съезжались тысячи окрылённых романтикой и оболваненной комсомольскими вожаками молодёжи. Кто ехал за «туманом», кто за длинным рублём.

Грызня среди грузчиков шла из-за нежелания ехать разгружать эти ящики там на гидростанции. Мол, там должны быть свои разгрузчики… Работа закончена. Бригадир подписал накладную на груз. Я тем временем уже лежал в кузове между ящиками, в неизбежных зазорах из-за разных размеров и габаритов.

Езды до станции больше часа, может двух. Я ничем не выделялся среди грузчиков, не отличался и от строителей. Серый как все… И как сказал один из древних мудрецов: «Прятать камень надо среди камней». Я уверен, что никто из тысяч рабочих не носил с собой паспорт. Их паспорт – это лицо. Там написано всё о них: пахать и строить. «Созидать» в грязи, в условиях мало чем отличающихся от зековских, с мизерной оплатой даже в «длинных» рублях. Они укрепляли мощь Красного Зла и светились улыбками от счастья. А вожди Красного Зла танками втягивали в Светлое Будущее маленькую Чехословакию, которая захотела Свободы, как и я. Если бы меня обвязали десятками килограмм тротила, я бы прыгнул под ГЭС и не колеблясь не секунды ни от страха, ни от целесообразности взорвал бы эту Мощь, чтоб ослабить Красное Зло. Как скирду в детстве. Это «Майн Камф». Моя борьба. Микроскопически малая, но Борьба. А если б объяснить людям, рассказать – «Одумайтесь, как вы живёте?! Кто вами правит?! Партия – ваш рулевой?» Если таких, как я будет десятки тысяч, Зло рухнет, не на чем держаться ему будет.

А ведь прыгнул бы с плотины, чтобы взорвать, с тем же счастливым выражением, как эти фанаты её строят. Значит, вопрос идеологии, убеждений, мировоззрения? Ну, неужели ни у кого не вызывает удивления или сомнения «Так ли? Надо ли?» давать огромный срок за долларовую «бумажку», обнаруженную в кармане фарцовщика, как за взрывное устройство террориста-смертника…

Помню на общем режиме мужик отбывал трёшку за «частно-предпринимательскую деятельность». Он не хотел выделывать шкурки кроликов и баранов в артели. А делал это дома. Качественнее и лучше. Готов был половину дохода отдавать государству, как налог. Но Ленин на  этот счёт ничего не написал. А значит, не по-Ленински. Против коммунистических идей. Закрыть на три года. Хотя весь мир живёт на этом. Лучше и богаче. Красному Злу богаче живущие люди не нужны, ими управлять трудней. Они думающие. А это значит, додумаются до истины, поймут и не будут аплодировать Злу, а будут бороться против. За нормальную вольную и обеспеченную жизнь. Как везде в мире, где нет комух.

*      *      *

Машина остановилась. Незаметно от водителя я высунулся узнать, что там впереди. Колонна машин была долгой. Пробка? Авария? Можно подремать. Машина то трогалась, то проехав двадцать – тридцать метров опять останавливалась. Такие смычки тянулись довольно долго. Расслабился я. Заметил поздно. Зачем же я так позволил себе ослабить бдительность, отключить осторожность? Третью машину впереди меня проверяли менты. Сборный контрольный пункт из милиции и мангруппы – двое тех и трое этих. Две собаки. Ну, вот и спёкся Везучий-Невезучий. Менты заметят – факт. Собаки вынюхают тоже факт. Остаётся только бежать из машины. Незаметно это сделать тоже практически уже невозможно. До КПП тридцать метров. Сзади колонна машин с полсотни штук. Проверка идёт быстрая, но тщательная. Задерживать движение на долго никто не разрешит. Стройка века. Движение – снабжение. Простой транспорта тормозит срока. Встречные машины шли порожняком. Направо – спуск к Енисею метров триста… Там река. Бежать некуда. Налево – скалистый подъём, голый, без кустарника… Тоже высотой с девятиэтажку . В этой ситуации он непреодолим. Вот так въехал я в ловушку. Даже если б я выкинул своего водителя, сел сам за руль и дал на рывок, два фактора исключали этот подвиг. Во-первых, от автоматов меня не закрывала бы ни одна машина и пять стволов в упор меня бы погасили. А во-вторых, в том направлении мне и тараниться не стоило – там тупик. За плотиной нет дороги. Всё. Приехали. Только назад. Машины двигались медленно. КП рядом. Скорость ещё не набрана. Да и сама дорога состояла из огромных ям. Больше десяти километров ехать по ней было невозможно. Я прыгнул на подножку проходящего в обратном напровлении «Урала». Рёв, грохот, пыль. Водитель не понял ничего.

–  Двинься, – ткнул ему ножом в шею.

–  Чё ты? Чё ты? – зачёкал он, но подвинулся. Я приоткрыл дверцу и через секунду уже управлял машиной. За моими действиями наблюдали от скуки стоящие в очереди как минимум  пять шоферов. Всё было видно как на ладони. Пусть двое из них в это время отвлеклись на что-то другое, но трое видели. Через минуту они уже на КП. Даже ехать не надо. Выскочат из кабины, тридцать шагов и ментам пропоют всё, что видели: мужик с ножём впрыгнул на ходу в машину и потеснив водителя поехал…  Менты по рации поднимут весь город, всех носящих погоны. И соревнование с таким коллективом мне не выиграть.

Через несколько секунд шофёр, оклимавшись от страха, выпрыгнул на обочину и я ничего не мог сделать. Яма на яме. Машину кидает, двумя руками руль не удержишь. Так что пусть себе бежит. Небось, тоже на КП. У них там милицейский ГАЗик и 66-й внутренних войск. А что они могут сделать? Между КП и моей машиной с десяток грузовиков идёт. Объехать некуда. Так что, своим транспортом они воспользоваться не смогут. Могут только ехать сзади в колонне, как все, со скоростью десять километров. Могут по рации вызвать подкрепление и перекрыть движение к городу. Значит, мне надо оставить машину раньше. Надо выскочить так, чтобы сзади едущий не понял, кто я. Выпрыгивать с пассажирской стороны. Валявшейся под ногами монтировкой, я подпёр педаль газа. Машина попёрла быстрей, чуть не ударил впереди идущий самосвал. Переключился на вторую, пусть воет, но едет. Скалы над дорогой уже пониже. Кустарник. Деревья. Пора. Скакнул на каменистую обочину. Колонна шла как и раньше. Ритм и дистанция не нарушалась. Если кто-то впереди притормозит, мой Урал трахнет уж точно.

По кустам я уходил от пыльной дороги строителей Светлого Будущего. Опять бега… гонка… скачки… Ни минуты покоя… как поют они в своих песнях…

Варианта два. Или вырваться за кольцо оцепления, быстро, на пределе сил. Или найти надёжную берлогу и отлежаться. Пока спадёт первое усердие поиска, всё устаканится и войдёт в норму. Будут искать всегда. Но интенсивность будет меньше.

Может надо было через Енисей – мелькнула мысль. Река могучая, широкая как Волга. Но и я не искупнуться, а жизнь и волю спасти… Ладно. Что тут мозговать? Направление выбрано. Решение принято. Опять молю Бога помочь мне. Опять Сатанинское войско огромной страны Красного Зла против меня одного.

Начинались дачные участки. Это крошечные кусочки земли почему-то считались признаком богатства и благополучия. На них стояли убогие сарайчики у кого из кирпича, у кого из досок, брёвен. Кое-где ковырялись в огороде, собирая августовский урожай картошки, помидоров. Кто-то ремонтировал забор, налаживал крышу. Тут спешить нельзя. Сразу поймут, что чужой. Надо идти спокойно, не быстро. Как человек знающий, что его ждёт работа на дачном участке. Некоторые яблони роняли свои плоды за пределы огорода на дорожку шириной с автомобиль. Хотелось пить. Подобрал два яблока и схряпал их. Подобрал ещё, другого цвета и сорта. Слопал. Жажда присмирела. А вот и кран с водой. Труба торчала на полметра от земли, чтоб удобно было набирать в вёдра для полива. Много пить нельзя. Не смогу потом быстро идти.

–  Помоги, сынок! – Из-за забора ко мне обращалась бабка, седовласая с белым платком на седых волосах.

–  Что Вам помочь, хозяйка? – Вежливо спросил я, решив не отказывать.

–  Да, вот два мешка картошки нарыла, а в подвал затащить тяжело. Подмогни!

–  Охотно!

Я занёс мешки в подвал под домишком. Высыпать меня не просили. Так в мешках и оставил.

–  Обещал сын приехать, да где-то застрял, помощничек, – ворчала бабка. – У тебя тоже тут дачка? – спросила она.

–  Да нет, попросили помочь с крышей, да тоже не встретили, как обещали. Дач много, найти самому трудно, – соврал я. – Два отгула заработал, – продолжал я, чтоб притупить подозрительность. Подумает, чего это бездельничает здоровый парень, начнутся ненужные расспросы ненужного направления.

–  Давай, помоги мне, раз твой заказчик тебя не встретил. Может, у него изменилось что. А мне вот вскопать надо огород. Я заплачу тебе. Из пенсии больших денег не выделю, а на бутылку дам. Да ещё покормлю… – Уговаривала меня бабка. – Так что, согласен?

–  Согласен, – кивнул я.

–  А зовут-то тебя как?

–  Мишей.

– А меня баба Маша, Никитишна по батюшке.

Я стал старательно копать, при этом размышлять. Возможности краевого управления для перехвата огромны. Подключат солдат гарнизона, комендантскую роту, курсантов и дружинников. Мне этого много. Хватило бы и половины. Через три дня снимут многих. Кто на работу, у кого служба своя, и поредеют ряды перехватчиков-поисковиков. Да и у милиции свои преступники есть. Ими тоже надо заниматься. Конечно, придут прочёсывать и дачные участки… Вот если этот квадрат отработают и я тут пересижу, тогда мои шансы вырастут.

Уверен, что моими портретами увешаны все вокзалы и общественные места Красноярска и других городов края. Такая популярность мне ни к чему. Мне бы поскромнее, незаметней проскользнуть на запад. В Прибалтику – буду прорываться в Норвегию. Или на Чёрное море, тогда курс на Турцию. Это страны члены НАТО. Назад в СССР меня не выдадут.

Никитична отварила картошки, нарезала помидоров и огурцов. Тоненькими ломтиками было нарезано сало с мясными прожилками. Калорийная и вкусная пища.

–  Так, Миша, я пошла на остановку автобуса. Ты работай и отдыхай. Вот тут еда будет, компоты, закатка. Я съезжу домой, не дождусь я тут никого. Можешь заночевать. Будешь уходить –  замкни, а ключ под коврик положи. Договорились? Да, вот тебе десятка за работу. Всё, я поехала.

Никитична ушла. Я остался на хозяйстве. Копать – не копать. Уйти – остаться, прятаться… переждать… Мысли разные. Не знаю как быть. Злюсь. Интересно, в моей ситуации какое решение, посчитав разумным, принял бы Эйнштейн? Не знаю, одобрил бы он моё решение или нет, но я решил остаться и переждать.

Как изменить внешность? Чтобы рожа опухла до неузнаваемости, можно подошвой тапочка настучать себе отёк, опухоль щёк, скул, челюстей, вообщем, лица. Стучать и шлёпать надо долго, пятьсот – восемьсот раз по одному и тому же месту, легко, но чувствительно, и рожу разопрёт как футбольный мяч. Но я решил как Ленин – пойти другим путём. Стал отлавливать поздних августовских пчёл из цветов и давать им жалить в лицо. Посадив шесть штук, я подошёл к старому зеркалу в коридорчике дачи. Ну, и эффект. Ужасный несимметричный шар с узенькими щёлками там, где были глаза. Харя горела как ошпаренная кипятком. Теперь если моё фото приклеить на банку с вареньем, дети есть откажутся. Не плохой экспромт в моей ситуации, похвалил себя за находчивость.

А если вернётся Никитична, скажу как есть – пчёлы покусали. Ну, прямо пластическую операцию себе сделал. Но не для красоты, не для улучшения внешности. А наоборот. Для неузнаваемости.

Огород перекопал весь. Да что там копать… Ну, четыре сотки, не более. Старательно. Глубоко и разбивая большие куски земли.

Наступил вечер. Решил не прятаться. Если с собакой – найдут всё равно. Тогда хуже будет. Нет, хуже уже не будет. Хуже не куда уже. Просто заметут. Сгорю. А вот если притворюсь пьяным, сонным, ничего не понимающим… Это может убедить поисковиков, что я местный калдырь. И даст Бог пронесёт. Морда горела от укусов. Огнём пылала. Наверно, переборщил, переусердствовал. Может хватило бы трёх пчёл.. даже двух..?

Заснуть удалось к поздней ночи. Ходики на стене показали первый час. Проснулся как всегда рано. Зеркало подтвердило, что этот монстр – я. Опухоль чуть спала. Но ужас остался вчерашний.

Горе уже шло узкой улочкой дачного посёлка. Двое ментов цветных, двое из мангруппы ВВ и штатский. И главное – собаки. Я заметил эту пятёрку за несколько домиков до участка Никитичны. Они громко орали: «Хозяин, хозяйка!» Расспрашивали и осматривали постройки, сараи, кусты… Собаки в паре (как они, суки, не перегрызутся между собой за первенство?), сделав круг по крошечному участку, возвращались к калитке к своим собаководам-кинологам. Причём тут «кино»? Где-то через сорок минут будут здесь. Самогона бутылку я нашёл без труда. Глоток сделал и чуть не блеванул от такой гадости. А вот побрызгал себя основательно. Воняло устойчиво. Ну, что ещё, в говне вымазаться, чтоб не подходили вообще? Будь что будет.

Решил лежать, притворяясь пьяным. Умнее ничего в голову не приходило. Ну, а что умнее? В атмосфере не растворишься, в карлика не превратишься.

–  Никитична! Ты дома? – послышался зычный крик от калитки. Я решил молчать. Пьяные не отзываются. На стук в дверь тоже не отозвался. Дверь я не запирал специально.  Будили меня долго, я мычал , пускал слюну и икал. Наконец пора и «просыпаться». Переигрывать тоже не стоит.

–  Ты что тут делаешь? Ты кто? – Задал мне сразу два вопроса пузатый человек в штатском. За спиной его виднелся мент цветной и мент ВВ. Отвечать я решил после долгой паузы «мхатовской», пока дождался повторения вопросов.

–  Не делаю ничего. Не видишь? Лежу. Сплю. Спал, пока вас чёрт не принёс.

–  Где Никитична? Кто ты ей? Я председатель дачного кооператива.

Я его не спрашивал, кто он, за язык не тянул. Видать, хвастается должностью.

–  Никитична уехала. Я копаю огород. Я, я, я на хозяйстве, – потянулся к стоящей на тумбочке бутылке с самогоном. – За тётей Машей должны были приехать и не приехали. – Решил я дополнить для убедительности информацией.

–  Ну-ну… А документы у тебя есть? – Спросил мент цветной.

–  Конечно, есть! – Не моргнув глазом, ответил я.

–  Прошу предъявить! – Настаивал мент.

–  Предъявлять нечего, – улыбнулся я счастливой улыбкой пьяницы.

–  А говоришь есть.

–  А ты когда копаешь огород, берёшь с собой паспорт? – спросил я, обводя всех торжествующим взглядом, источавшим твёрдую логику. – Ну, не берёшь! Так что ты от меня хош-ш-шь?..

–  Ладно, пошли, нечего время терять на этого пропойцу беспробудного, – сказал мент ВВ. И они в обратной последовательности через узкий коридорчик покинули комнату. Я облегчённо вздохнул. И поторопился отхлебнуть счастья из чаши удачи. Через минуту собаки чуть не сорвали с петель не запертую дверь. Ворвались дуэтом, рыча и щёлкая зубами. Затанцевали победный собачий танец надо мной. Суки, вы проклятые! Или кабели. Всё равно суки! Через секунду в дверь вскочили менты. У одного в руках была моя портянка. У другого рукавица-верхонка. Этих улик собакам было достаточно. Они уверенно доказали, что хлеб едят не зря. И сделали всё, чтобы я ненавидел их породу сучью.

Одна более агрессивная вцепилась в ногу и разорвала штанину вместе с моим грешным телом. Вторая, чтоб её не обвинили в симпатии ко мне, вцепилась в ботинок. Наручники одели, завернув руки за спину. И началась традиционное избиение. В тесной хате – нет масштаба развернуться. А во дворе на участке – любопытных уже набежало с десяток человек. Тоже нет условий для выражения милицейского гнева на голову беглого уголовника. По морде я всё же пару раз получил. И что характерно могу утверждать: опухшая раздутая кожа на щеках даже от лёгкого «прикосновения» лопалась видимо от внутреннего напряжения. Выволокли меня во двор, на улицу. Люди-зрители, как на говорящую обезьяну глядели. Кто с опаской, кто со злостью, кто с любопытством. А некоторые даже сочувствующе… Может, показалось. Хотя в Сибири очень много бывших каторжан от царя Николая и от Совдепии… Могли быть сочувствующие. Вывели из дачного посёлка. Там у дороги стоял ГАЗ-69. По рации вызвали подкрепление. Зачем – не знаю. Для серьёзности момента или масштабности проведённой операции. Приехало ещё две машины – «Волга» чёрная с мигалкой и «Москвич» милицейский. Генерал с полковником из «Волги» выкатились. Оба карикатурно толстые, пузатые, вроде круглые. Из «Москвича» мелочь майорская высыпала. Меня напоказ выпхнули из ГАЗика. Морда мало того, что пухлая, да ещё покрыта кровоточащими ранами. Неглубокими. Кожа полопалась, а крови-то много, чтобы выглядеть вампиром после сытного пиршества.

–  Ну, вот, поглядите на него!

–  Вот так герой!

–  Ну и рожа! Людей пугать…

–  В Управление его. Живо! – Скомандовал генерал.

Колонна тронулась с мигалкой. В связи с проверками на дорогах пробки образовались. И ещё колонна из чёрных «Волг» с ГАЗиками вперемешку навстречу нашей. И стоп. Ни той некуда съехать, ни нашей нет возможности свернуть. На одной из машин крупно написано «ПРЕССА», на другой «ТВ».  Журналисты в сопровождении местного руководства ехали делать показушный репортаж с Всесоюзной ударной комсомольской стройки… Что-то заканчивали или начинали. Это торжество было остановлено конвойной колонной беглого ЗК.

Из встречных машин к нашим вышли двое мужчин с блокнотами и авторучками. С ними дама лет тридцати, тоже с набором для писания. И фотоаппарат в придачу. Им нужен материал не только об успехах комсомольцев-строителей, но и бегах сибирских…Заинтересовались.Сенсация неожиданная.

–  Нельзя!

–  Запрещено!

–  Не допустимо!

–  Это закоренелый рецидивист!..

Такими криками милицейское начальство останавливало активность московской прессы. Видать, крайкомовское начальство из «Волг» дало добро, раз газетчики и журналисты ринулись к нашим машинам…

Вывели меня опять на показ. Господи, ну, что могут подумать московские искатели сенсаций, глядя на мою морду… Я пчёлами, менты ударами сделали всё, чтобы, глядя на меня, даже у самых добрых людей возникало желание меня убить.

–  Как вас зовут? – спросила меня женщина, протянув микрофон от портативного магнитофона.

Я не знал, что делать, как себя вести, отвечать или нет, правду или «гнать»…

–  Отвечай, когда тебя спрашивают! – угрожающе посоветовал мне милицейский опер.

Насколько я понял ситуацию, временно движение заблокировано и, пользуясь возможностью, пока рассосутся транспортные пробки, московские журналисты решили приобрести оригинальный материал.

–  Я сотрудница «Литературной газеты» Татьяна Арханова. – Представилась дама. – А кто вы?

–  Я кадровый советский заключённый, пойманный при очередной попытке побега. – Отрапортовал я, думая что это смешно, представляя как я выгляжу.

–  Вас били? – вопрос прямой.

–  Да нет, это я от рождения так выгляжу.

–  Вы на нас не обижайтесь, мы вам зла не сделаем, а помочь попробуем.

Впервые за много лет слово «помочь» прозвучало в мой адрес.

–  Поможете петлю намылить, когда меня вешать будут? – опять съязвил я наверное зря. И не по адресу и без повода. Ну причём тут она, если я погорел. Надо вежливей, сдержанней.

–  Не будьте колючим ёжиком, – примирительно сказала Таня. – Вы, наверно, неплохой человек. За что осуждены?

–  Диссидент я. По сфабрикованному делу.

–  Это интересно… и ужасно одновременно… – произнесла она сочувствующим тоном. – Почему бежали? Ведь вас могли убить? – Продолжала она выпытывать. Трое журналистов и человек восемь ментов – что я мог сказать, окружённый таким кольцом?

–  Без угрозы смерти – нет радости побега! – Как-то само вырвалось у меня.

–  Хорошо сказано. Как-то мыслеёмко, почти афоризм.

–  Иначе не скажешь, так оно и есть, – как бы оправдываясь, добавил я.

–  Первый раз бежите?

–  Пятый. И последний. – Убедительно заверил я.

–  Точно?

–  Точнее некуда…

Подошёл поближе бородатый журналист:

–  Я предлагаю вам воздержаться от безрезультатных и рискованных побегов. Давайте будем переписываться. Мы всей редакцией возьмём коллективное шефство над Вами. Идёт?

Он хорошо улыбаясь протянул руку. Я резко развернулся на сто восемьдесят градусов и, сам не знаю как удачно, скованными руками поймал его руку. Рукопожатие заснял его коллега.

–  Всё, всё, надо ехать! – Закричали из крайкомовских «Волг».

–  Ваши точные данные, – попросила Таня.

Я пробубнел фамилию, имя, отчество, год рождения, статью, срок и так далее, зона номер семь. Меня протолкнули в ГАЗик.

–  Держись, Иван! Держись молодцом! – кричала Таня, когда дверь машины уже захлопнулась.

Помню только одно: у неё были цветочные глаза. Цвета синего, но не цвет тут главное. А форма и выражение глаз – как синие ромашки глядели на меня, урода, сочувствующе и понимающе. Вот так встреча из-за перехватов, проверок и пробок. Откуда такое сочувствие ко мне? Не верится. Не понимается.

Опять родная зона «семёрка». Зеки встретили меня с восторгом и уважением. Как всегда.  Из послужного списка пятый побег. Никто в зоне, даже во всём Краслаге не бежал пять раз за столь короткий срок.  Когда меня вели в БУР, вся зона вывалилась из бараков и приветствовала криками поддержки. БУР и ШИЗО тоже заревели криками: «Везучий, держись!», «Тайга, молодец!», «Давай к нам в камеру!»…

В сущности, я уже сам того не желая, стал «авторитетом». Хотя сами «авторитеты» не очень то жаловали беглых. Дерзкие беглецы своей смелостью и риском как бы заслоняли заслуги устоявшегося, удобно устроившегося в зоне авторитета. Но против мнения масс не попрёшь. Зона в моём лице как бы брала реванш у ментов. Мол, вот мы какие  – «знай наших».  Все как бы приобщялись к заслугам беглых. Слава частично распростронялась на всех. Зоне нужен подвиг. Нужен авторитет свой. Так получалось.

Как-то перед проверкой (общее построение зоны для пересчёта) собралось толковище быкующих фраеров: мол, бегами только ментов злят, лишние шмоны, теряем заначки – у кого анашу вымели, у кого ханку менты забрали, ну и всё в таком плане. Мол, беглецы мешают нормально с удобствами отбывать срок. Вор в законе, старый, лет шестидесяти, по кличке Худой, отбывший тридцатку, много повидавший в своей каторжанской жизни, не раз бежавший, сказал: «Если бы не было таких как  Тайга, вас как овец на пастбище, бушлатом гоняли бы на работу. Ни вышки, ни автоматы были бы не нужны. А вы ещё понты гоните, шелупень никчёмная!» Эта правда каторжанская.

Ладно, все эти восторги мне ни к чему. Как возникли, так и стихнут. Меня интересовало главное: добавят срок или дадут БУР. Вот в чём вопрос. А может опять крытка?..

Размышления актуальны, но ответа на них получить я не мог. Надо отоспаться, отдохнуть от бегового напряжения. Я попросился в одиночку. Менты меня уважили, и я как царь один на один с самим собой, собственным «я». И как эти философы-пессимисты-индивидуалисты отказывали себе в столь совершенных условиях одиночества,  (как одиночная камера ).это    идеальная    формы Свободы…Как бы парадоксально это не казалось. Я наслаждаюсь  Свободой в Одиночке. И философствуй, думай.

Заснул как убитый. Проверку проспал. Даже менты посчитали через кормушку, будить не стали… Вот так авторитет. Надо же! Но покой нам только снится… К обеду пришёл Кум:

–  Ну, что добегался ? А? что я тебе говорил? Никуда ты от меня не денешься. Не добили тебя, но я своё обещание держу. Я тебя сгною! Я тебя кончу, сука ты недобитая! – Орал с пеной у рта, в глазах бешенство, ярость необузданная. Это плохая примета. У Кума тысячи возможностей огорчить меня, вплоть до физического уничтожения. Я ему верил. Я понимал угрозу .

Три дня меня никто не трогал. Не вызывали, не переводили в общую. Так я провёл в одиночестве, спокойствии (относительном после кумовского визита) и неопределённости. Через неделю неопределённость полуопределилась. Меня перевели в общую камеру с выводом на работу. Работа была неинтересная, но лёгкая. Нам привозили метровой длины и около полуметровой толщины брёвна. Из них мы изготавливали, «драли», дранку. Кололи на продольные куски и расщепляли на пластинки по полсантиметра толщиной, по пять сантиметров шириной и метровой длины. Вязали в пучки и дранка отправлялась на строительства. Ею обивали деревянные стены и штукатурили. Работа нас не утомляла, а пребывание на свежем воздухе было приятно и полезно.

Господь сотворил человека по подобию своему. Как же омерзительна натура человеческая. В абсолютно одинаковых условиях жизни (быта) – одинаковая пайка, твёрдость нар тоже одинаковая, сформулирую протокольным языком «одинаковые условия содержания» – и в одинаковых условиях  разные натуры, по разному ведут себя, проявляют себя относительно ближнего… Сильный теснит слабого. ССильный теснит слабого.  ведут себя, проявляют себя относительно ближнего...ока рассосутся транспортные пробки, московские лабый пытается уцелеть, служа сильному. Более сильный утверждается, потеснив их обоих, просто психологически продемонстрировав и силу и превосходство. Грызня. Интриги. Подлянки.

Из двенадцати человек кому-то хотелось поспать, кому-то полежать, почитать. А кому-то потусоваться, походить по камере, от стены до дверей. Семь метров. Девять шагов. Человек ходит туда-сюда два часа. Решил походить ещё кто-то… Расстояние между нар неширокое. Ритм и темп не совпадает. Кто-то зацепил другого плечом. А другой при развороте на сто восемьдесят градусов тоже коснулся рукой или локтем.

–  Чё ты, сука, крутишься как табуретка на х…ю!

–  Ты чё сказал? Повтори!..

–  Ты тут не один, понял?! Разшагался как на плацу!

Так выясняют прогулочные права тусовщики…

–  Вы чё там развыступались? – вмешался дремлющий, – Шаркаете туда-сюда. Хрен подремаешь из-за вас.

–  Да вы замолчите наконец! Базар подняли из-за ни хрена, – проснулся спавший и долил возмущения в общий котёл. Казалось скандал перерастёт в драку. Уж избыток эмоций, напряжения выльется в мордобой. Нет, не дошло. На этот раз обошлись взаимными упрёками и претензиями. Ну, и слава Богу.

Мое положение оставалось неопределённым. А мне хотелось бы знать добавят срок или нет. Кум будет стараться изо всех сил, чтобы наказать меня построже. И постарался. Рабочая зона БУРа это обнесённый дощатым забором участок где-то пятьдесят на сто метров. По углам две вышки. Балок от дождя спрятаться и трава-бурьян.

Как-то вывели нас на работу. Две камеры, приблизительно тридцать человек. Перед запуском в оцепление территорию не проверили. Ну, и не заметили, а следовательно, не прогнали корову. Она за балком аппетитно жевала буйную траву. Чья-то кормилица из посёлка. Нас запустили и замкнули. Мы зачарованно смотрели на Корову. Молодая тёлка паслась, не подозревая, что решалась её судьба.

Два солдата на вышке тоже не усмотрели в корове никакой опасности. Следовательно, и реакция была смешливо-юморная. Первое решение было однозначно: трахнуть её. Зоофилия в понятии ЗКа не порок, то есть не западло. Желающих было много. Корову изловили с ловкостью ковбоев. С двух сторон её держали два крепких парня. Каждый за один рог. Как она не крутила головой, пытаясь вырваться, два здоровых мужика удержали её. Сработала видать вечная коровья покорность. Почувствовав силу мужскую и своё бессилие против них, она спокойно стояла. Мгновенно из шпагата для связывания дранки сплели хорошую верёвку, привязали к бревну балка. Вымеряли высоту до вагины и сделали вымостку из колотых заготовок на дранку. Такую эстакаду метр на метр. Поскольку рост у ЗКа был также разный от метр шестьдесят до метр девяносто дополнительные выравнивающие доступ и удобство к половому органу коровы был обеспечен запасными половинками колотых чурок.

Кто первый? На кусках порванной газеты сделали карандашом быструю жеребьёвку. Помеченные номерами бумажки кинули в шапку. Перемешали и стали тянуть. Разобрали, разворачивали кусочки газеты и вычитывали номера.

–  Я первый! – потрясая в руке номерком заорал Толян.

Он вскарабкался на подставку. Стал примащиваться, достал член и примерялся. Чуть присел. Подходит.

– Давайте промоем, с полведра воды и кизячки  удалим, – предложил Толян всем ожидавшим в очереди.

–  На, воду, сам мой, – протянули ему с полведра воды, налитой из алюминиевого молочного бидона. Толян старательно вымыл всё, что было под хвостом. И вогнал член в коровью вагину. Левой рукой он чуть приподнял хвост и отвёл его влево. Толя трахал с удовольствием. Корова глазом не вела. Кого Толик представлял – Софью Лорен или Бриджит Бордо. Кончил быстро, сопровождая звуковой реакцией от высокого подвывания до низкого рыка.

Вторым был Шура. Уже со стоячим членом вскарабкался на эстакадку и повторил всё, что и Толян.

Народ организовывал организму оргазм. С одной вышки зоосекс не был виден из-за балка, зато второй часовой наблюдал со смехом за происходящим. Человек семь уже удовлетворились. Пришла очередь Вити. Ну, и ялда! Я не берусь выразить её в сантиметрах. Но одно было явно и убедительно: член был такой величины, как его же рука от локтя до кулака. Чудовищный огромный член.

–  Держите крепче! – крикнул он ребятам на рогах. Предупреждение было своевременно. Как только Витя воткнул только залупу, корова закрутила головой, подёргивая держателей рогов. А когда Витя впёр до основания, корова замычала и глаза округлились. Явно глаза расширились наверное не от удовольствия, а от боли. На коровьей голове повис третий держатель. Витя, чтобы осуществить фрикцию – вход-выход члена – делал шаг вперёд, шаг назад. Шажок небольшой. Ибо прогибом в поясе он не мог удовлетвориться. Корова, не имея возможности избежать насилия, ревелаТосковала по оБЫЧному быку.

А как же вели себя женщины под Витиным фаллосом? Когда Витя стал кончать, он мощным толчком с высоты эстакады сбил или подвинул корову. Вынудил её сделать шаг вперёд от эстакады. От шага держатели удержать её не смогли, и Витя упал, сполз с крупа коровьего со стоячим членом и спущенным штанами… Сперма обильно текла из влагалища коровы. Было и смешно и брезгливо. Я предпочитал онанизм. Коллективная зоооргия даже с тремя « ооо» у меня вызывала блевоту.

Желающих иметь корову уменьшилось.

–  Давайте её зарежем и съедим. – Предложил Колхозник (он сидел за грабежи сейфов из колхозных контор).

–  Давай! Давай! – Поддержали голодные зеки.

–  Давай ещё трахнем! – Предлагали секс-зоофилы.

–  Раз мы её трахали, значит, есть её – западло, – внёс сомнения Геша-рамс. Он знал всё о картёжных правилах и о «понятиях» поведения в зоне.

–  Почему это в падлу есть корову? – уточняли сторонники съесть. Мы вырежем влагалище. Да, нам тут хватит, мы её всю съесть не сможем. Тут мяса килограмм двести будет! – Агитировали на свою сторону колеблющихся.

–  Давайте трахать по второму кругу! – орали ненасытные секс-разбойники.

–  Сожрём! – орали гастрономические маньяки.

По инструкции надзиратель должен постоянно находиться в рабзоне БУРа. Но поскольку были последние дни августа, уборка огорода и работа по хозяйству были важнее. Надзиратель договаривался с солдатами на вышке и уходил. Так было и сейчас. Мы были предоставлены сами себе. Солдатам абсолютно наплевать, что делается или не делается в оцеплении. Им главное не нарушена запретка, предзонник и порядок по периметру.

Не буду описывать, как убили корову-любовницу. Но убили. Разрубив на куски, набили бидон сорока литров до краёв и поставили на костёр. В бидон не влезла и четверть туши. Остальное мясо решили вялить. Развесили на шпагате, натыкали на тонкую дранку… Огромные мухи обсели лакомство и стали коллективно пожирать и обсирать.

Нетерпеливые стали пробовать на вкус едва закипевшее мясо.

–  Горячее сырым быть не может! – жрал отхваченный ножом полусырой кусок коровы Коля Клык, убийца коровы

–  Надо было корове в рот дать, – с припоздавшим сожалением развивал свои фантазии Хряк.

–  Да ей и в очко вдуть тоже можно было! – поддержал его Хлястик. – Всё торопитесь сожрать!

–  Твой член она даже не заметила бы ни в пи…, ни в жопе, – ехидно подначивали малохуйкина Хлястика.

Явное большинство предпочли утробное пиршество секс-зоо-оргии.

Из бидона извлекли сердце коровы, разбитое в буквальном смысле двумя ударами ножа.

–  Дай кусочек!

–  Отрежь!

–  Крои на всех!

–  Да сырое, дайте пусть покипит немного!

–  Доставай печень. Она быстрее сварилась.

–  И почки, и почки вынимай.

Клык дербанил и банковал возле бидона. Возбуждённый коллективный аппетит был так же нетерпелив и агрессивен, как и сексуальный. Два инстинкта – голод и секс, могучие рядом – двигали людьми.

–  Угощайся, Тайга! Ты больше нас горя видел, – протянул мне в алюминиевой миске куски мяса зек по кличке Червонец. – Шамай!

–  Спасибо, уважил! – поблагодарил я за положняк. Мясо было недоваренным, но вкусным. Ели все, кто где мог расположиться. Лёжа, сидя, стоя…

В бидон снова кинули куски мяса, прогнав мух. Некоторые зазевавшиеся от сытости мухи, попали в кипяток. Они плавали как приправа. И только сожрав свою долю мяса, Клык выловил их черпаком.

Наше пиршество было прервано голосистым бабьим причитанием.

–  Ой, гады! Да что вы наделали?! Съели кормилицу Зорьку!

Хозяйка коровы, баба сибирячка лет сорока, без труда проникла на объект через огромную полуметровую щель в провисших воротах. Её отчаяние было так велико, а горе столь захватывающе, что она со слезами и криками принялась бить кулаками сидевших и лежавших коровоедов.

Обычно местные жители посёлка – это жёны, члены семьи надзирателей. А также зеки, женившиеся на местных вдовушках, оставшиеся добывать свой жизненный срок уже по ту сторону забора.

Покорные затурканные бесконвойники, боявшиеся всех, приучили поселковых презирать зеков. Но эта баба зашла на территорию БУРа. А тут не бесконвойники. Вытерпев от неё пару ударов по шее и голове, Клык схватил её за руку и дёрнул на себя.

–  Тихо, тихо… Ну чё ты так за корову переживаешь?! – Баба упала. Клык схватил её за руки и навалился сверху всем телом.

–  Щас, щас, – шептал Клык, заломив одной своей рукой её обе. Свободной рукой полез ей под юбку. Баба выла и билась – или это была скорбь по бурёнке, или возражение против секс наступления Клыка.

–  Клык, брось! – требовательно сказал Печура.

–  Кончай, Клык, кончай! – крикнул Валет.-перестань!  Срок общаковый навесиш всем! Всем!

–  Ты что хочешь, чтоб менты нас тут за твоё похмелье загребли как соучастников! – я дёрнул Клыка за руку. – Опомнись, коллективный срок всем из-за тебя… Ты хочешь, чтобы зону «заморозили»? Твои утехи будут дорого стоить для всех! – Я понимал всю правоту своих слов и требований. После каждого «чп» менты усиливали режим и контроль над поступлением в зону наркоты, денег, водки, чая… Это и есть «заморозка». Становилось холодно от перекрытых каналов «грева» зоны. Поэтому я был прав. И требовал утихомириться Клыка по всем понятиям Зоны. И не один я . Все были против изнасилования.

–  Чё вы, суки, кайф ломаете?! – бешено заревел Клык возбуждённый до предела.

Я смыканул его сильней и сдёрнул с бабы.

Клык дотянулся до воткнутого в бревно ножа. Ударил молниеносно, снизу в живот с левой стороны. Я не ожидал. Не ожидал никто. Боль страшная в животе. Я ослаб и упал на колени, потом свернулся лицом в опилки на затоптанной земле.

Что ещё чуть помню – было слышно, как весь БУР пинал ногами Клыка, орали: «За что Тайгу заколол!»… автоматные очереди с вышек в воздух. Это тревога… И всё… Больше ничего не помню… отъехал…

Пришёл в себя уже в больничке.

–  Очнулся, доктор!  Раненый в сознании! – крикнула медсестра.

Вошёл доктор. Седой и старый. Значит, я не в своей зековской больничке, а в Управленческой, центральной.

–  Как себя чувствуете? – спросил врач.

–  Да вроде нормально. А что со мной? – в свою очередь поинтересовался я.

–  Ножевое ранение в живот. Мочевой пузырь не задет. Вам сделали операцию. Всё нормально. Но поваляться у нас дней десять придётся. Надеюсь на ваше выздоровление.

–  Спасибо, доктор! И вам сестричка. – Поблагодарил я медперсонал. А то, что живот горел от боли, я промолчал. Видимо, так должно быть. Чего жаловаться? Буду жить – это главное. А к боли не привыкать. Врачи и воевавшие солдаты утверждают, что самые болючие раны – это в колено и в живот. Мне выпало и то и другое. Не обошла меня судьба радостью.

Рядом лежал парень с отрезанной рукой. Кисти левой руки не было. Через бинты просачивалась кровь.

–  Что с рукой? – спросил я, так просто, вместо «привет».

–  Отрезал, – сонно буркнул он.

–  Кто?

–  Я.

–  Сам?

–  А что помощник нужен?

–  Да не знаю. Нужен не нужен… Случайно?

–  Нет, умышленно.

–  Надеешься комиссуют или чтобы не работать?

–  Нет, просто объяву дал на весь барак: если кента ударю, то руку себе отрежу. Ну, и выполнил, как обещал.

–  За что ударил?

–  Он моё письмо читал.

–  Письма и цензор читает, и менты, кому не лень…

–  Так то менты, а это мой кент!

–  Ну, ты молодец! – похвалил я исполнителя твёрдых обещаний.

–  Я знаю. Хотя ошибся!

–  В чём?

–  Не ту руку отрезал. Ударил правой, отрезал левую.

– Ну, это поправимо, не мучайся, – с издёвкой утешил я парня. Он мне чем-то напомнил мальчика из рассказа «Честное слово», которого во время детской игры оставили часовым на посту в парке. И он стоял, выполняя данное честное слово, пока его не снял с поста военный.

–  Чем лапу удалил? – уточнил я без особого интереса.

–  Маятниковой циркуляркой… А чё спрашиваешь?

– Да хотел пальцы на мундштуки забрать. У нас в зоне есть умелец – из пальцев мундштуки мастерит. Для себя и на продажу. А материала, заготовок, точнее пальцев, не хватает…

Я готов был болтать о чём угодно лишь бы уйти от боли. Состояние было хреновое. Сухо во рту. Слабость. Головокружение, как у беременной гимназистки. Вот попал! Ну, опять влез не под пулю, так под нож. Конечно, Клык в возбуждении и приступе дури ударил бы любого, но досталось именно мне. Как всегда больше всех надо. Хотя Печура и Валет тоже стаскивали Клыка… А «Воркуту» всадил мне. Ох, Везучий! Опять повезло. Мочевой пузырь не задело. Вот и повезло. Кличку свою подтверждаю и оправдываю. Скорее, соответствую.

Сестра дала таблетку.

–  Пейте, я знаю, что вам очень больно. Только вы не жалуетесь. Терпите молча. Это  поможет.

Я выпил таблетку. Где-то через полчаса боль ушла и я расслабившись задремал. Снилось, шёл в атаку на войне и меня штыком в живот… Дурацкий сон. Какая война? С кем? Хотя вся моя жизнь – Война.. Чёрт бы её побрал – и Войну, и Борьбу, и Жизнь мою проклятую.

Рядом, укрывшись с головой, гудел от боли сосед-членовредитель. Ещё бы таблетку… Но просить не стал. Очень болел весь низ живота. Как будто Болью накачали и распирает от боли, от огненной боли. Сука Клык! Выживу – убью. Хотя его уже может кончили или зеки за меня или менты за бабу.

Прошла неделя. Рана на животе  чуть затянулась. Сняли швы. Но боль не проходила. Ко всему добавилась или особо выразилась боль в спине, точнее в позвоночнике. Я признался в этом врачу. Повезли на рентген. Оказалось, кусочек ножа, именно кончик, треугольный осколок, приблизительно 10х10х10 миллиметров, и толщиной миллиметр застрял в кости позвонка. Отломался во время удара. Может был надломан раньше, ещё при ковке ножа, может трещинка появилась, когда Клык кромсал корову, но обломаться должен был именно во мне, в моём позвоночнике и в моём позвонке.

Врач долго рассматривал снимок.

–  Ну, ты везучий! Полмилиметра тебе не хватило, чтобы парализовало.Нерв незадел. Повезло тебе, парень! В рубашке родился!

Опять повезло! Опять я Везучий! Аж зло берёт с таким везением! Повезло Печёре, Вальту и Червонцу – им ни хрена, а мне нож в бочину на секунду, а осколок навсегда. Ну, сплясал бы от такого везения. Хорошо хоть не парализовало, как обрадовал доктор.

–  Вы не волнуйтесь, – опять на «Вы» стал успокаивать доктор, – судя по снимку, осколок ножа застрял в кости позвонка, в толстой её части. Зашёл глубоко. Выпасть и гулять под позвоночником не сможет. Закапсулируется, организм о себе заботится – чужеродные тела отторгает, капсулирует плёнкой сверху и можешь жить с этим хоть сто лет. Фронтовики по сорок лет носят столько металла в себе! Вот и Вам теперь придётся с этим жить. Я звонил к Вам в зону. Дознаватель ответил, что кончик ножа–улики отломан. Точно где-то сантиметр. И главное, что обрадовало – нож из нержавеющей стали изготовлен. Это облегчает задачу организма. Без воспаления, без заражения. Всё уже позади.

–  Спасибо, доктор, успокоили и обрадовали. Это для выздоровления отличные условия. – Поблагодарил я ещё раз доктора. А сам от злости зубами скрипел. На хрена мне такое похмелье?! Я такой музыки не заказывал. Сука, Клычара! Хотя я сам стягивал его. Сам! Вот и строим свою Судьбу. Ну, кто меня просил? Никто. И баба не просила. Сам просчитал наперёд реакцию ментов и общие сложности за ****ьки и утехи Клыка.

На следующий день в палату вошла московская журналистка с цветочными глазами. Так является Чудо. Небесное или Земное. Её сопровождал полковник, подполковник и мой лечащий режущий и зашивающий врач.

–  Здравствуйте, Ваня! – ласково и просто поздоровалась Татьяна,- по московски растягивая «а».

–  Здравствуйте, – ответил я не в силах скрыть растерянность, смущение и радость.

–  Ну, вот видишь, опять встретились, как обещала. Редакция газеты командировала специально к тебе.

–  Так, секундочку, – вперёд пролез полковник, – заключённый к вам журналистка из самой Москвы! Так что смотри! Не вздумай мне! Понял?!

–  Понял. Не вздумаю. Смотрю. Всё как вы сказали, гражданин начальник. – Пообещал я и успокоил полковника.

–  Чем ты тут опять отличился, Ваня? – спросила Татьяна. – Мне сказали, что ты геройски защищал женщину от насильника. Правда?

–  Частично. Влез опять в очередные неприятности. Мне с этим везёт.

–  Да знаю, знаю, что ты Везучий, хоть и не всегда. Да и как глянуть на твоё везение. Но тут ты прямо герой! Рыцарь!

–  Уж, конечно, рыцарь в зековском бушлате.

–  Ваня, мне поручили собрать материал и написать о тебе статью в нашей газете. Так что, настраивайся на долгую беседу. Разговор будет длинным. Ты согласен?

–  Если это будет касаться только меня – согласен. Оценивать и рассказывать хоть что-то о других не буду.

–  Хорошо. Я только о тебе, чужие секреты мне ни к чему. – Успокоила меня Таня. –  Спасибо вам, товарищ офицер. Я теперь сама с ним буду говорить и записывать. Спасибо за предоставленную возможность, за сопровождение. Вы свободны.

– Смотри мне! – опять недовольно огрызнулся полковник, заместитель начальника Управления Краслага.

Мы остались одни. Впервые за много лет я видел рядом женщину не сотрудницу ИТУ.

–  Больно? – спросила она, показывая на забинтованный живот.

–  Больно, – ответил я просто, чтобы не пыжиться на героя.

–  Но ты ведь женщину защищал – это благородный поступок.

–  Да не женщину, а себя от последствий, от неизбежных репрессий.

–  Погоди, Ваня, ты так не говори. Так не надо. Так дело не пойдёт.

–  Какое «дело не пойдёт»? – Не люблю я слово «дело».

–  Иван! Выслушай меня внимательно и пойми. Редакция рассмотрела привезённый мной материал от нашей первой встречи. Многие засимпатизировали тебе. Особенно замредактора Раймер. Он по клевете в тридцать седьмом загремел на Колыму, где ни за что отбыл семнадцать лет. Это кристальнейшей и величайшей доброты человек, друг Юлиана Семёнова. К его мнению прислушиваются в Генпрокуратуре, в Верховном Суде и МВД. Он послал меня после того, как узнал, что много диссидентских дел фабрикуются под уголовные. Так проще для осуждения. И лучше для имиджа страны в глазах мировой общественности – мол, недовольных политических у нас нет. Идеальный строй не может иметь инакомыслящих. Эта позиция понятна. Идя против неё, мы ничего не выиграем. Мы хотим тебе сократить срок наказания. Взять над тобой шефство, как сейчас модно говорить на всех уровнях. Мы вытащим тебя отсюда при одном условии: ты должен прекратить побеги. Газета наша очень влиятельная. Будут подключены высокопоставленные люди. Раз за твоё дело взялся Раймер – это девяносто девять процентов удачи. Понял меня, Ваня?

Я с недоверием выслушал Татьяну. Стал размышлять над сказанным. Недоверие удвоилось. Таня поняла меня.

–  Иван, ты отбрось привычное для твоих условий недоверие. Нами руководит бескорыстное желание тебе помочь. Никакой выгоды, никакой расчётливости мы не преследуем. Ну, так ведь? Ты с этим согласен или есть что возразить?

–  Да нечем возражать. Просто перестроить сознание, устранить привычное Неверие – трудно. Сразу это не даётся, но я понимаю Вы первые, кто протягивает мне руку помощи. Спасибо Вам всем. И тем, кого не знаю. И что, действительно есть возможность урезать мой срок? – спросил я. Мне кажется это невероятным, из области фантазии.

–  Есть возможность. Мы уже разработали программу в газете. Настроим общественное мнение, подключим нужных влиятельных людей, от которых многое зависит. Даже этому случаю, где ты защитил женщину от насильника, мы дадим огласку. Я опубликую очерк в газете. Люди поддержат. Твой поступок можно назвать геройским. Ведь тебя могли убить. Ну, это же правда?

–  Да правда-то правда. Но мне повезло опять. Уж который раз. Но Таня! Я не хочу тебя обманывать и казаться лучше, чем есть на самом деле. Я не кинулся спасать женщину. Пусть бы её Клык трахнул. Мне-то что…и ей бы ничего не стало бы. Я предвидел ментовскую раздачу после клыковского разгула. Эта раздача коснулась бы всех нас, кто там был! Тигули, допросы!

–  А мы твою правду оставим. Напишем, что тобой руководило благородство, желание защитить, помочь женщине! Это красиво! Это сыграет на нашу пользу. Я тебя уговариваю, объясняю. Кому воля нужна? Мне или тебе? Хочешь раньше выйти, делай и говори, как я тебе советую. Чего ты так смотришь? Что с тобой? Почему ты ТАК смотришь?.. Иван… Почему?..

–  Да вот не знаю, говорить или нет.

–  Говори, говори…ну…

–  Правда, как форма откровенности, рано или поздно повредит человеку.

–  Ты не философствуй, говори, – Татьяна горела любопытством.

–  Я на тебя часто онанирую. Вот представляю Тебя, какая ты… и получаю наслаждение…

Татьяна покраснела, растерялась и смущённо оправдывала меня:

–  Ну, тут без женщин трудно. Я понимаю. Только давай не об этом. Хорошо? – Она смотрела так, как смотрит каждая женщина, когда хочет переспать с мужиком. Я это чувствовал. Не знаю как, чем, но чувствовал точно, безошибочно. И у меня громко встал член. О, могучая эрекция! О, бесполезный сухостой! Татьяна тоже как-то особенно смотрела на меня. Видимо, женщина тоже чувствует, когда её хотят… Наверное это могучее желание как-то передаётся… имеет свои формы влияния на сознание. Боже, как я хотел эту женщину с цветковыми глазами.

Она чутко, сочувствующе успокаивала меня:

–  Ну, всё, всё. Будет время. Всё будет хорошо. Ты потерпи. Вот увидишь, мы ещё погуляем по Москве… Вот увидишь… Иван, держись, ты ведь мужик крепкий. Выдержи.

Я боялся перебора. Чтоб не оттолкнуть. Ну, вырвались брызги откровенности голодного мужика. Ну, простите. Не сдержался.

–  Хорошо, Таня, хорошо. Извини… Я это зря. Понимаю. Прости.

–  Ну, всё, проехали. Тоже понимаю твоё состояние.

– Основываясь на взаимопонимании…беседа прошла в тёплой и дружественной обстановке… – передразнил я транслируемые по радио встречи официальных лиц.

–  Я просматривала твоё личное дело. Много неясного… За что ты сел? Что ты сделал? В чём тебя обвиняют?

–  На три вопроса два ответа.

–  Ни за что. Это ещё обидней. Это глупо, но ни за что. Ни журнал не успел издать. Ни правду о расстреле в Новочеркасске донести до людей, кто не был очевидцем. (Оче видец – ухо слышец… Привыкаем к словам и словосочетаниям… Я не о том думаю. Отвлекаюсь на ерунду.) Сдали меня с потрохами. Пыток не выдержал. Под конец сдался. Сломали. Что тут поделаешь? Подписал всё. Хотел ещё убийство Кеннеди взять на себя, да не приняли. Стыдно признаваться, что не выдержал пыток. Хотел бы посмотреть на того, кто выдержал… Ломали наверное всех. Кроме Камо, если это не легенда.

–  Так тебя из ГБ передали милиции? – уточнила Таня.

–  Да, так практикуется. И часто. Если ГБ даёт человека, прокуратура предупреждена, то навесить можно массу нераскрытых дел. У ментов повышается процент раскрываемости и «человек опасный для общества», как раньше «Враг народа», изолирован надолго. Общество обезопасено. Справедливость и Соцзаконность соблюдена.

–  Значит так, Ваня, мы должны печатать и вести себя по другому сценарию. Чтобы выиграть. Ты, во-первых, признаёшь вину и раскаиваешься. Это основа. Без неё никак. И ведёшь себя тихо, незаметно, не нарушая режим содержания, как говорят местные офицеры.

–  Я вину не признал, а всё подписал под пытками. Это не одно и тоже. Хотя кому это надо.

–  Ну, вот… кому это надо… Нам надо пустить тему, общественное мнение под решение власть имущих – снизить срок наказания. Так что, Ванечка, если не понял – объясню, а понял, то ломай свои принципы и убеждения и принимай нашу программу поведения. Это стоит того. Ведь идя на побег, ты же пересиливаешь опасность, страх, риск, но идёшь. Ради мизерного шанса свободы. А здесь и усилий меньше и риска нет, а шансы на Волю – огромные! Ну, что скажешь? – торжествующе спросила Таня.

–  Ладно, убедила. Хотя из этого рая; – не выйдет ни хрена. Но согласен. Ты так убедительно говоришь, Таня, что я очень согласен. За одну ночь с тобой в Москве, на Воле – я бы отдал остаток своей никчемной жизни. Правда. Это не для красного словца. Это плата за радость, за счастье, если хочешь… Это не занижение оценки жизни. Жизнь – важное, ёмкое слово, понятие. Но жизнь – это воля, радость, смех, удовольствие. Так? А в неволе эти составляющие отсутствуют. Следовательно, остаётся – рабство, боль, горе, мучение… Ну, так ведь? – Не ожидая поддержки, продолжал:

–  Так вот. Радостные составляющие Воли – тянут к себе. Это вытягивающая сила. Составные рабства – как отрицательная сила – выталкивают в том же направлении. Вот эти две силы – притяжения на Волю и выталкивания из Неволи, соединяясь дают Энергию. Мощь! Смысл побега.

–  Ну, ты силён в формулировках! – похвалила Таня. – Убедительно, слов нет. Но это для тебя, для меня, для нас важно. А для других, для общества, для советских людей? Им другое надо.

–  Я сижу ни за что. Если б я грабил, убивал, крал, я бы переносил наказание как справедливое возмездие. Мне было бы легче сидеть. Я бы знал, За ЧТО Сижу, и за ЧТО терплю, было бы легче терпеть. Разве это трудно понять? Когда я слышу, как отморозок хвалится своими зверскими (людскими) преступлениями: «… всадил нож… связал… трахнул…» – мне как нормальному человеку тоже хочется трахнуть его колуном по голове. Чтобы не творил Зло. Да, это противоречит, как самосуд, нормам морали и государственным Законам. А желание-то есть, чёткое и обоснованное. И его диктует моя душа, разум. А если б я был таким, как он, и с восторгом разделял его кровавые воспоминания-подвиги – кто бы я был тогда? А я другой. Я не такой, как он, они. А вынужден это скрывать, таить, иначе чужеродца ночью убьют. И правы будут по-своему. По понятиям. Мне тяжелее. Я не жалуюсь, я констатирую факт. Потому что я не совершал преступления и я чужой среди них! Я в чужой среде, в чужой атмосфере.

–  Я всё понимаю, Иван, успокойся! – Она положила мне руку на колено. Лучше бы не ложила.

–  Спокойствие первый признак импотенции, – сострил я, чувствуя могучую эрекцию только от одного прикосновения её руки к моей коленке.

–  Ну-ну! – Засмеялась Татьяна. – Ну, ты гигант! Но не время. Не место. Значит, мы с тобой обсудили направления нашего поведения и всей дальнейшей программы. Обещаешь выполнять? – Татьяна смотрела цветочными глазами, и я готов был дать любое обещание, согласиться с любыми условиями. Вот что значат цветковые женские глаза..!

–  Даёшь слово? – настаивала Таня.

–  Даю, даю! – заверил я её и она поняла, что я сдержу слово.

Таня, навестив меня ещё пару раз, уехала в Москву.

Рана у меня зажила. Только внутри, там где застрял осколок от ножа, болело – то печёт, то просто ноет. Видимо, мой организм возражал против инородного тела в позвонке.

В палату кинули ЗКа, который струганным химическим карандашом выжег себе глаза. Или хотел «мастырнуться» – перестарался, перебрал. Или вообще хотел лишить себя зрения, чтобы никого не видеть и этот мир подлый…

Мы повесили на гвоздь пустую раму от картины.

–  Колян, погляди, эти очки плюсовые или минусовые? – Дали ему пустую оправу от очков, без стёкол. Вот он осторожно, с первой попытки не удалось, взял бережно очки, приложил к глазам и долго внимательно рассматривал висевшую на стене пустую раму.

–  Я думаю, очки имеют стёкла минусовые, так как я ничего в них не вижу.

Потом рассматривал журнал «Вокруг света». Нашёл большую на весь лист картинку с пингвинами.

–  Глянь, как повара разъелись! Толстые, жирные. Ну, посмотри, – протянул он мне снимки пингвинов.

–  Да, – поддержал я его выводы, – разожрались точно как пингвины.

Коля не заметил ничего.

Гордостью нашей палаты была трёхлитровая банка с грибом-квасом. Главврач чем-то разгневанный заставил вылить квас и выкинуть гриб. Приказ выполнили санитары. Пустая стеклянная банка стояла на тумбочке, перевёрнутая вверх дном.

–  Надо гриб подлить, пусть квасок вырабатывает, – заботливо произнёс Колёк и стал лить из чайника кипяченую воду на дно перевёрнутой банки. Лил пока вода не стала капать ему на ноги. Он не «косил». Он просто химическим карандашом выжег себе глаза. Может гуманное государство комиссует,приняв издевательство над собой как акт раскаяния.

Сидел он за какие-то финансовые махинации по линии ОБХСС. Кто-то деньги потратил, а он подписал документы. «Кто-то» не виноват, а Колю едва не расстреляли. Заменили и обрадовали «пятнадцатником».

Меня должны были скоро выписать на зону. Ехать не хотелось. На больничке лучше кормили и условия содержания были помягче. Решил покосить без мастырок, чтобы поваляться ещё пару недель.

Вместе с лечащим врачом появился практикант. Окончил мединститут. Опыта, кроме книжного, нет никакого. Я шёл на поправку. Но вот произошло редкое явление в медицине. При замере температуры три раза в день у меня постоянно было 37,2; – 37,4;. Что мне только не прописывали… И уколы и таблетки… А температура не менялась. Практикант Саша переворошил массу справочников по медицине и пришёл к заключению: «У Вас нарушение терморегуляции…» – глубокомысленно заметил он, беря из моих рук градусник. Прошла ещё неделя. Температура ни падала, ни поднималась. Саша был бессилен. Злился, расписываясь в безэффективности медицины и в своём низком профессионализме.

–  Вот что, голубчик, – Шурик пытался говорить как лекари прошлого века в кино, – видимо, вы меня обманываете. Ну, уважаемый, признайтесь, как вы хитрите, что я не могу вас разоблачить? (Разоблачить – облачить (старорусское одеть) или просто облако на небе… Что за словесная шелуха лезет в голову при беседе с доктором?)

–  Вы признайтесь, – увещевал Саша, – и я вам гарантирую ещё неделю отдыха.

Признаваться я не стал. Что мне ещё неделя? Даст или нет? А так я своим методом всегда три – четыре дня на «кресте» продержусь. Просто и элементарно: я имел свой приготовленный градусник с установленной заранее температурой. Незаметно подменивал амбулаторский. Легко и просто. Хватит! Надо ехать на зону. Пора. Рана зажила, не беспокоила. Та на животе. А вот на руке иногда немела и сводило руку судорогой. Правая рука важна. Мял кистью мячик резиновый, бублик каучуковый. Тренировал кисть, надеясь восстановить былую силу, как когда-то в раненной ноге.

В зоне меня опять поместили в БУР. Состав сокамерников частично поменялся. Кто отбыл срок вышел на зону, кому скостили (уменьшили). Клыка крутили по сто семнадцатой (изнасилование). Потерпевшей оказалась жена одного из офицеров роты охраны. Дело серьёзное. Статья до пятнадцати. Да и муженёк не упускал возможности пнуть Клыка в яйца.

Я по понятиям, да и без них, не давал против Клыка никаких показаний. Во-первых, это западло быть «терпилой». А во-вторых, на хрена мне всякие тягули по операм и кабинетам. Пусть решают вопрос с Клыком без меня. «Обвенчают» или не захотят их дело. Мне надо своим заниматься. На вмешательство прессы я особенно не надеялся. Не по бытовухе сел. Срок приличный. Бегами усугубил несколько раз… Ну, посмотрим.

В камере шестеро. Я знал не всех – меня знали все. «Привет… здоров»… лучшее место в низу, подальше от параши, поближе к единственному оконцу на роскошных Краслаговских нарах.

Трое мастырили себе желтуху, чтобы съехать на больничку. Дело не хитрое. Три дня поголодовать и на пустой желудок сожрать полкило маргарина. Не знаю по каким процессам, но что-то связано с выделениями желчи, но белки глаз и ногти на пальцах желтели… С подозрением на желтуху симулянтов-мастырщиков увозили на больничку. Как-то раньше и мне предлагали чуть иной метод: обязательно три дня не есть, потом кусок селёдки подвешивался на суровую нитку и опускался ниже горла в устье желудка (спецы вымеряли длину нитки исходя из анатомических особенностей). Свободный конец нитки цеплялся за зуб, и процесс пошёл. Выделялись желудочные соки после трёх дней голодовки. Всё шло по плану. Где-то через час почувствовал облегчение: дёрнул за нитку – селёдки нет. Склевало. Желудок на весу сожрал наживку. Спецы сказали, что я не гожусь, не подхожу к таким методам и слишком хороший, хищный желудок у меня.

Неделя в БУРе прошла легко, с книжками, с новостями из зоны. Оказывается, после меня бежало трое. В простынях пропитанных соляркой, чтобы скрыть запах от собак. Спрятались в вагоне под опилками. Но менты, дав собакам обнюхать груз, дополнительно длинными стальными штырями пробивали опилки до пола. Просто так, несколько раз шуровали для успокоения. Попадут – не попадут. Так вот в одного попали на смерть. Штырь заточенный прошёл насквозь и зек умер там же сразу. Короче, солдат заколол его при проверке. Другого ранил в руку. Тоже насквозь проткнул. А третьему ни царапины. Результат таков: по месту прибытия вагона при разгрузке обнаружили труп. Сообщили товароотправителю в зону. Там уже хватились – тревога, побег, погоня… как всегда… И вот нет никаких новостей. Никого не привезли назад – значит, не поймали. И это хорошо. Хотя, что мне от этого? Но приятно.

На работу нас не водили. Кто-то из местных после любви с коровой и попытки изнасилования спалил рабзону БУРа. Выводили только на прогулку. Дежурил Хохол. Ему под пятьдесят, толстый, рыхлый, круглый. Но не злой. Болтливый и хвастливый. Любил похвастаться успехами сына, достигнутых вершин и карьерой. Начинал важно, почти торжественно, с этакой загадочно-интригующей интонацией – мол, вот-вот сообщу нечто очень важное…

–  Дак, я Сына в люди вывел! Выучил. Человеком сделал.

Ну, при таких декларативных заявлениях сразу думаешь: устроил в Университет или МГИМО. Он же продолжал детализировать с такой же торжественностью:

–  Пусть живёт себе как положено: в ремесленное училище определил. Вот скоро кончит. Слесарить пойдёт, всё чин чинарём. Весь в меня, сукин сын! Ну, как я в молодости! – с захлёбывающим самолюбованием унёсся в воспоминания. – Балую его, стервеца. Денег посылаю каждый месяц. Пусть по ресторанам девок поводит, шампанское там попьют. – И тут же восторженно произносит отсылаемую сумму. Я думал, скажет, там, рублей семьдесят – девяносто. Нет, уточняет с гордостью: «По десять, а иногда даже по пятнадцать рублей… Пусть гуляет… Человеком станет. И молодость будет что вспомнить, благодаря батьке…»

Не хотелось разочаровывать счастливого батьку и мы поддакивали, кивали и усиливали эффект рассказа возгласами: «Да, ну! Вот это да!» Хохол увлекался рассказами и прогулка длилась дольше. Нам идти в камеру не хотелось и мы восхищением подогревали рассказы об успехах сына. Хохол забывал и повторял всё снова…

В камере один зек объявил голодовку. Вызывал прокурора для пересмотра постановления помещения в БУР. Ну, три дня его, естественно, держали в общей камере. И вот в конце третьего дня самого трудного Хохол подошёл к камере, открыл основную дверь, оставил решётчатую. И под общий базар «Ну, как тут, всё в порядке?..» жрал сало с чесноком. Аппетит был отменный и он перед решётчатой дверью устроил жрачку… Раздразнил всех. Всю камеру. И не голодающих тоже. А голодающему труднее всего было видеть и терпеть. Ведь просто ГОЛОД, когда нет ничего и нечего есть – это одно. Но когда видишь еду и можешь удовлетворить аппетит, а сдерживаешься – это другое.  Хохол как бы не замечает голодных взглядов и ртов, трескает сало, приговаривая:

–  Сало мягкое, соломой смолил, обжигал шерсть. Другой вкус, когда соломой… А мягкое, что хлебом кормил…

–  Командир! Ты издеваешься над камерой?

–  Нет, просто ем.

–  Ну, иди в дежурку и там ешь. Чё ты к нам пришёл жрать?!

–  Тю! Ну, ладно, пойду там довечеряю…

На следующее его дежурство, один из счастливчиков потехи ради убежал из БУРа. Дело было так. БУР построен лет сорок назад, временно для репрессий тридцать седьмого года, а оказался нужным на века. Стена, выходящая к запретке, просела чуть ниже, перекосив барак. С той стороны частые метели и дожди давали большое скопление влаги. Фундамента не было. Нижние два яруса брёвен сгнили. Сверху казались целыми, а на самом деле зек алюминиевыми ложкой и миской выдолбал трухлятину и вылез наружу. Полежал несколько минут вдоль брёвен барака , выбрал момент и двинул в тайгу. Пройдя десяток километров, набрёл на соседнюю зону и посёлок. В посёлке он ограбил сельпо, напился коньяка, нажрался шоколаду, повесил на шею украденный транзистор и с песнями гулял по посёлку. Пьяного весельчака задержали солдаты. Видят, чужой. Кто? Откуда? Он будучи в состоянии связать два слова сказал: «Бежал из БУРа седьмой зоны. Фамилия… фамилия Баранов…» И потерял сознание от передозировки коньяка. Солдаты оттащили беглого на вахту. С вахты позвонили на седьмую:

–  У вас побег был?

–  Нет, слава Богу.

–  А в БУРе?

–  А как из БУРа убежишь? – вопросом на вопрос уверенно ответили из седьмой.

Дозвонились в БУР.

–  Дежурный прапорщик Петро Тарасенко слухае! – Хохол важной интонацией поднимал престиж своей должности.

–   У вас из БУРа был побег?

–  Да, вы что?! Мои все дома! У меня порядок! – и положил трубку.

Беглого Баранова, облив водой, привели в чувство. Обрёвшего сознание, коллективно побили, но не до потери оного. Вопрос с боем и перебоем был один:

–  Ты кто? И откуда?

– Я же сказал – Баранов, с БУРа седьмой зоны.

Звонят опять в БУР семёрки.

–  Прапорщик Тарасенко у аппарата. Слухаю.

–  У вас побег был? Мы задержали зека. Он утверждает после долгих расспросов, что бежал из БУР семёрки.

–  Да він мабуть пьяный, раз такое мелет!

–  Точно, пьяный! Откуда Вы знаете, что пьяный? – допытывались из соседней зоны.

–  Раз такое каже, значить пьяный. Или дурак. Мои все дома. Правда, хлопцы? Всі дома? – заорал прапор на весь БУР. Слышимость по коридору из дежурки была отличная. Дверь открыта, и громкая манера кричать по телефону дала возможность ближе расположенным камерам быть в курсе разговора и понять, что что-то не так в БУРе. Поэтому крик прапора «Мои все дома!» поддержали все громким хором.

–  Ну, вот, Вы чули? Мои все дома!

–  А Вы проверьте на всякий случай, – настаивали звонившие, – проверьте, посчитайте!

–  Шо Вы меня учите считать! Кажу, мои всі дома! Правда, хлопцы?

–  Правда, Начальник!

Тарасенко положил трубку.

Избив Баранова ещё раз, выбив хмель и признание, привезли на вахту зоны. «ЧП»! забегали все офицеры, кто был на службе. Привели Баранова в БУР. Удивлённый до предела Хохол вытаращил глаза:

–  Ну, как это так?! Хлопцы, я ж вас питав, чи всі дома. Ну, как вы меня подвели! Как обманули! – искренне сокрушался обманутый мент. Чуть не плакал от обиды и удивления.

–  У тебя в голове не все дома! – сказал ему ДПНКа. – Спишь, гад, из-под носа, из БУРа бегут, а ты спишь! Выгоню, пойдёшь лес валить. Сторож хренов!

Камеры хохотали, весело и торжествующе. Одурачили мента, развлеклись, повеселились.

Вышла Литературная газета с огромным на всю страницу очерком обо мне. Начальство засуетилось, забегало. Суть в чём? Им не хочется, чтобы кто-то из столицы приезжал, видел, что происходит, и совал нос в дела местных князьков хозяев зоны. Недостатки в работе, в содержании, беспредел в режиме – вся эта специфика Краслага не должна стать достоянием общественности, обсуждений и дискуссий в масштабах страны. И возможнйх понижений в звании.

Ко мне пришёл замполит. У него была устоявшаяся кличка «Дурак». Тольки зеки и студенты умеют так подходяще давать клички.

Меня вызвали в дежурку. Сидим, молчим. Минута, две… Паузой затянувшееся молчание уже не назовёшь.

–  Ну и что мне теперь с этим делать? – он кинул на стол газету. – Ну, на хрен мне всё это надо? В Москву меня приглашают, делиться опытом, как мы воспитали из беглеца героя, ценой своей жизни и здоровья защитившего женщину от насилия… Ну, озадачил… Где мне чистую форму взять?.. В чём поеду?... – Жаловался мне замполит, выражая сожаление о привалившей славе и ища как бы сочувствия его нелёгкому положению…

–  Вам, гражданин начальник, звание повысят, должность лучшую дадут.

–  Мне бы на этой должности усидеть, удержаться бы на месте. Я же ничего больше делать не умею…

Странно он вёл себя. Подтверждал кличку. Разве не дурак? Зачем он мне жалуется, что я могу сделать для него? Писанина не от меня… Да и приглашают на торжественное дело, а не на казнь… Ну, дурак!

Потом вольные учителя рассказывали, как он носился по посёлку, перешивая шинель, подгоняя китель, чтоб сидел как влитой. Хотя, как китель вольётся в огромный живот и широкую бабью задницу… Где такого мастера сыскать в Сибири, чтоб из гоголевского персонажа сделал нормального человека?

Вернулся Дурак через неделю майором. Зам. министра повысил его в звании. Сам вручил погоны и медальку какую-то внутриведомственную, видимо «за организацию и высокий вклад зековского труда в построение коммунизма».

Меня перевели из БУРа в бригаду. Неизменную тридцать восьмую ордена Сутулова, ударнобронеавтотракторную…

Бригада разрослась, около восьмидесяти человек. Много новых. Больше половины. Но много и старых ветеранов. Прогнали какого-то молодого здоровяка на верхние шконки, положили мой матрац внизу возле окошка. Шныря послали на пищеблок за хавкой. Кто-то принёс полбанки сгущёнки, кто-то пару пряников, подкрепили харчем. Спасибо. Приятно. Уважили.

Работа та же – заготовка дров. Бригадир из новых, Осетров. Напоминал в профиль рыбу и наверно гордился рыбьей фамилией и сходством с ней.

–  Я на пару дней норму закрою. А там брать кубы не из чего. Придётся потихоньку работать, – как бы виновато оправдываясь объяснил он ситуацию.

–  Согласен. На штабелёвке не надорвусь. Всё будет нормально. Я же не «в законе». А уважил – спасибо.

«В законе» был один на бригаду и два на полутора тысячную зону. Тихий, спокойный мужик лет сорока, синий от наколок. Худой и тонкий, как гусарская шпага, лежал через шконку от меня. Ему шестерили пара приблатнённых «подай-принеси». Кличка «Кемеровский». Ко мне отнёсся с уважением. Пригласил чифирнуть. Хапнул пару глотков. Обменялись пустыми фразами: «Как там на больничке?.. Как в БУРе?.. Всё путём. Всё на мази». И конец.

У него воровские дела. Надо так себя вести, чтобы корона не упала с головы или с головой. А мне надо думать, как жить дальше. Жить – выживать. Раз газета так разворошила страну и зону, может и меня в этой бумажной словесной пене выплеснет за забор.

Как-то забрели пару деловых авторитетов. Под планом или под ханкой.

–  Ну, что, Тайга, мутишь на всю страну?

–  А кому на х… соли насыпал?

–  Да никому. Это факт, но стал знаменитостью, на весь Союз прославил наш Краслаг и зону нашу…

–  Так что, кому-то плохо от этого? – я пытался выяснить цель прихода и тему базара.

–  Да чё ты такой колючий? Никому. Мы ж тебя знаем, ты на чужом хрене в рай не метишь. Просто непривычно, что так закрутилось. А Клыка, суку, я бы сам за тебя заколол . Весь БУР под кипиш подставил… Ладно, Тайга! Давай чифирнём! Пахан, может присоединишься к нам? – спросил он Кемеровского. – Хочется с Тайгой чифирнуть. Не против?

–  Да не против я, – согласился законник, – я угощаю. – Он достал полпачки прессованного чая «Белка», подозвал своего «шестёрку»:

–  Варгань, только не «Байкал», понял.

«Байкалом» назывался разведенный лишней водой чифир, не соответствующий концентрации.

Дали чифирку настояться, «натянуть», «дойти» и пустили по кругу. По два глотка. Авторитеты протянули первым глотнуть пахану, как положено.

–  Нет, спасибо, – отклонил он церемониальную кружку, – вы же пришли уважить Тайгу, вот с него и начинайте.

Мне было приятно. Редко какой вор в законе поделился бы положенной очередностью чифирения. Кемеровский поступился принципами в мою пользу:

–  Ну, Тайга, навёл ты шороху на ментов. Кум тут бегал по зоне, думали, инфаркт его хватит. «Я дал команду его живым не брать!» – орал, как бешенный. А мы радовались твоему фарту, а над ним, козлом, смеялись. Сняли его, перевели в другую зону отрядным…

Через неделю вышла вторая статья в этой же газете. Писал Юлиан Семенов. Министр юстиции. Ещё какой-то профессор-юрист. Вся тема подводилась к тому, что я неплохой парень. Может оно так и есть. У каждого офицера, у всех сотрудников зоны, учителей, медиков ,  штаба и спецчасти – у всех были газеты о нашей «семёрке,» обо мне, о наших отцах-воспитателях…Сенсация союзного масштаба. Зона и поселок подобного ажиотажа не переживала со времен Ежова.т.е.со дня основания.

Сегодня ЧП. Убили бугра (бригадира) нашего с рыбьей внешностью и фамилией. Убили просто по зековски. Кинули на него включённую электропилу. Конструктор этой мощной и нужной при разделке леса машины о безопасности не побеспокоился. Изоляционной лентой закрепили штекер соединения изоляция намертво заклеили включатель. Электропилу кинули на бугра. Цепь намотала на себя одежду с кишками, потом вгрызлась в живот и начала выбрасывать наружу куски внутренних органов. Брызги летели далеко… Мощная пила. Или может ливера избыток в толстом бригадире. Когда я был на крытке, то бугра нашего спалили в пожёгочной яме, как я при побеге любопытного козла. Нет человека. Не нашли труп. Нет и всё. Высох. В протоколе формулировка: «Предположительно по неосторожности мог упасть в пожёгочную яму и сгореть…» Предположительно.Траур не обьявили. Скорбь не проявлялась…

Нашего Осетра зарезали вроде бы за сданную ментам заначку беглецов. Осень на дворе. Что за беглецы? Но якобы заначка (место или вещи спрятанные от ментов) была на четверых. Еда, вода, одежда и медикаменты. Кто такие борзые в бригаде? А я не в курсах, не в теме, не при делах! Ну, вот, Везучий, сходишь с дистанции… А ведь кто-то «лыжи вострит».

Я лёг в бараке на место убитого бугра. В самом углу. Рядом в другом углу Кемеровский. Вот мы теперь занимали самые козырные места в бараке.  Никто ничего не сказал. Ни завхоз, ни отрядный. Два дня бригада без бугра. На работу выходили, но не работали. В балке сидели, палили костры. Чифирили. Нагрузили вольным две машины дров. Получили ведро картошки и шмат сала. Сварили, пожрали, кому положено. А положено не всем. Звено, которое грузило и заработало, пригласили ещё пять человек. Вот  наш «грев» и лакомство. Радость зековская.

Вечером отрядный собрал бригадное собрание.

–  Вот вам новый бригадир, – представил он козла, известного всей зоне номенклатурщика: то Кум его завхозом назначит, то хлеборезом, то каптёрщиком… А теперь нашу бригаду осчастливили. Молчали все. Говорили только отрядный, завхоз и нарядчик. Одно и тоже… Надо, идёт осень, холодает, спрос на дрова повышается… Надо норму, план…

Утром новый бугор по кличке Конь вывел бригаду, расставил звенья. Всё  вроде нормально. Дрова пилили, кололи и штабелевали… Менты проверяли и считали тридцать восьмую чаще, чем раньше. Усиленный контроль. А попозже, уже к «съёму» (концу работы), бригадира нашего нашли под штабелём. Огромный восемнадцатиярусный штабель кругляка завалился. Бригадир лежал неестественно выгнувшись под прямым углом назад. Так можно лежать или акробату или человеку с перебитым позвоночником. Бугор наш циркачом не был. Умер совсем недавно. Медбрат забирал в машину и сказал, что не остыл ещё, тёплый.  Безбригадирные мы совсем. И опять. Снова. Ну, не везёт нам с бригадирами. Гибнут как мухи… От неосторожного обращения с электропилой и несоблюдения техники безопасности. «…От неосторожного поведения под штабелем, в результате несчастного случая погиб… «выдающийся козёл козлячьего движения»...»

Администрации лучше списать на неосторожность и несчастный случай, чем возбудить дело об убийстве. Так возбуждённым, как член, оставить стоящем в сейфе в папке не закрытым за недостаточностью улик…

На работу нас стал водить завхоз. Козёл тоже, конечно, но греет БУР, предоставляет свой «кабинет» для чифира и уколов. Вроде как бы нормальный, но всё известно новому Куму. Новый Кум, вместо моего старого врага, был молодой старлей, лет двадцати пяти – двадцати семи. Представился, лихо козырнув как в кино: «…бывший курсант лётного училища, ныне поручик жандармерии Александр Удовиченко…»:

–  Любить вам меня не за что, жаловать тоже. Поэтому, без традиционных банальностей обойдёмся. Будут доказательства нарушения режима – накажу, как положено. Порядок есть порядок. А это ты у нас Тайга? – спросил, подходя ко мне вплотную. – Наслышан. Твои методы побега стали академическими. Изучают их, чтобы противопоставить систему борьбы. Ну, ладно. Вроде познакомился с беговой бригадой.

В зоне осложнилась атмосфера. Напряжённую обстановку создал этап с Кавказа. Молодые ребята по двадцать пять – тридцать лет. Начитавшись и наслушавшись романтики блатной жизни, придя в зону заявили: «Ми Вора;!» Они, видите ли, «воры в законе». Кто, когда и за какие заслуги их короновал – не известно. А на воровские привилегии претендуют: положняк с общака дай, работать закон запрещает – норму им дай. Ну, и мужики взбунтовались. Наших, своих воров терпели безоговорочно. Авторитеты на весь Союз. Признанные. Куда тут денешься. А здесь кавказский молодняк хвост поднял.

Троих кинули в тридцать восьмую бригаду. Лучшие места были заняты Кемеровским и мной.

Заявились в барак три чёрных красавца.

–  Ты кто? – спросили Кемерова.

–  А ты всмотрись повнимательней и увидишь ответ, – тихо произнёс Кемер.

Подошли в мой угол.

–  А ти кто, масть? – спрашивали уверенным громким голосом.

Я глянул на Кемера, он понимающе одобрительно кивнул.

–  Да беглец я, – также тихо, как Кемер, ответил крикливым кавказцам.

–  Почему бегаешь? В карты проигрался? – спросил красавец с холеными усами.

–  Погоняло твоё? – уверенно, нагло, по-хозяйски вели допрос пришельцы с тёплого юга.

Я олицетворял ленивое невозмутимое спокойствие.

– Хромой по началу был, потом Стрелянный, Везучий, а сейчас меня кличут Тайга. Что тебя ещё интересует, сын гор?

–  Ми вора. Нам твоё место надо. Тебе не положено.

–  Я вижу, что вы воры. Крали сначала газировку в стаканах, мороженое, потом крали деньги из карманов своих отцов, потом чистили квартиры родни и знакомых. Так? Я угадал? вора;?

Барак шумел как улей. «Тайгу со шконки гонят!» Возмущение набирало силу. Я уже видел, понимал, что воров с Кавказа сейчас будут бить. Активно, всей бригадой.

–  Ти что говоришь? – гневно сверкнул глазами оскорблённый «Вор». – Я тебя резать буду! Я тебя, и маму твою, и всю семью, и всю домовую книгу твою… – развыступался гордый горец.

Бить начали чуть раньше, чем мы планировали с Кемером. Стихийно и охотно. Все поленья дров, что лежали у печки были разобраны в пять секунд… А поленья были крупные, тяжёлые и тихонько ими не ударишь… Били коллективно, и воры, не имея возможности выскочить, прыгали в окна, вынося собой рамы и стёкла… Удивительное совпадение. Из барака грузчиков гнали нескольких кавказцев. Тоже видимо возомнившими себя ворами. Из дальнего барака, где располагался лесозавод, толпа гнала с десяток воров… Все три потока целеустремлённо направились на вахту. Там можно было уцелеть и спастись от разъярённого гнева зоны, не желавшей кормить и обрабатывать самозванцев. Страшен гнев коллективный. Зековский бунт особенно. Почти половина этапа, около двух десятков, спаслось на вахте. Остальные, человек около тридцати, растворились в зоне. Они не претендовали на воровские привилегии. Жили по мужицки. Их никто не трогал. Влились в общий коллектив, работали как все и тянули свой срок.

Непризнанных «воров» отправили на соседнюю зону. Кавказцы, видимо, снизили планку требований и тихо определились на новой зоне, учитывая ошибки, допущенные на семёрке. Их бы достали и там, одна ксива от Кемеровского и  там били не менее убедительно, чем у нас, но делать этого никто не стал. Проучили. Поставили на место и пусть себе отбывают да ума набираются.

На общей проверке несколько человек скинулись по кулаку должнику. Мелкий картёжник задолжался многим по мелочи. Кому «ларёк» (отоварку, положенную на десять рублей один раз в месяц). Кому-то пятёрку, кому-то пачку чая… Если должника вылаивали сразу пять – семь человек, естественно, били все. Ну, кому как удавалось.

–  Стой! Ребята! Стой, подождите! – заорал должник почти весело с обнадёживающей интонацией. Кредиторы послушали, прекратили опрокидывать корзину с кулаками. Думали сейчас отдаст долг. Должник закрывал голову бушлатом от ударов, принимал безопасную позу «калачиком» и кричал:

–  Всё, готов, поехали!

Разгорячённые расправой и рассмешённые такой хитрой предприимчивостью кредиторы, кто пинал ботинком, кто плюнув уходил.

–  Ну, вот, – орал из-под бушлата должник, – два раза ударил, я тебе пятёрку уже не должен! Всё, в расчёте, краями.

Таким образом, вытерпев избиение, рассчитывался с частью своих многочисленных кредиторов.

Неисправимый «крысятник» (ворующий у своих), полуопущенный, носился по баракам, предлагая купить носки, портянки, сапоги, банку сгущёнки. Что-то продал, что-то обменял на чай, на курево, а что-то украл тут же с тумбочки или из-под шконки.

У Цыгана пропало сало. Небольшой кусочек исчез только что на глазах. Он заподозрил лоточника. Коробейник не признаёт обвинения.

–  Нет, не я, не брал, не ел…

Цыган мгновенно принёс кружку с тёплой водой.

–  Плюй в кружку! – требовал Цыган, подставляя её перед лицом коробейника.

–  Не буду плевать.

–  Значит, боишься улик.

– Да какие улики, что ты гонишь! – барак весь смотрел бесплатный концерт. – Ладно, тьфу, тьфу! – дважды сочно сплюнул подозреваемый в кружку.

Цыган внимательно на свет изучал поверхность горячей воды в кружке.

–  Всё ясно! Ты, сука, крыса, сожрал моё сало. На воде ясно видны жировые скалки… Вот посмотрите! – Он давал окружающим осмотреть улику и утвердиться в правоте обвинений.

–  Это так было до плевка, – оправдывался крысятник.

– Стоп. Сейчас. – Цыган сбегал за кипятком с другой кружкой. – Вот, смотри сюда – нет жировых скалок.

Уличённый крысятник зная, что зеки изобьют, кинулся наутёк. За ним кинулся Цыган с кентами. Человек десять гнало Крысу по зоне. Поравнявшись с бараком грузчиков, он запрыгнул в открытое окно и скрылся в бараке. Грузчики, кто дремал, кто читал, спокойно отнеслись к кренделю Крысы.

–  Атас, от ментов ухожу, – коротко объяснил он своё появление и скрылся под нарами. Преследователи, кто орал от окна, кто ворвались в барак с криками: «У вас Крыса?» «Где? Кто?» Крысу стали искать под нарами. Тот, используя момент тут же уходя от погони, прихватил чьи-то сапоги, зажал под мышкой и ходу. Хозяин сапог и его друзья усилили количество преследователей. Уже с два десятка гнались по зоне, угрожая, что порвут, как только догонят. Крыса, петляя между бараками, скрылся в бане. Ну, уж теперь никуда не денется – были уверены преследователи. Но он куда-то делся. Не могут найти и всё. Ну, облазили все уголочки, где только мог спрятаться человек. Нету и конец! В бане стояли два огромных деревянных чана (бочки). В диаметре метра по три и высотой около двух с половиной. В них была вода – холодная и горячая. Берёшь тазик горячей, мешаешь с холодной и моешься. После всех поисков решили проверять бочки.

–  Да, что он водолаз? Как он спрячется в воде? – выражали сомнение скептики.

Проверили всё же. Подмогли одному залезть на край бочки. Он, зацепившись одной рукой, другой, попробовал:

–  Вода. Полно воды!

–  А вторая бочка?

Также само подсобили, схватившись за край бочки одной рукой, второй помацал – плещет вода.

–  И тут вода. Ну, где же эта сука могла спрятаться?!

Уже на общей проверке Крысятника обнаружили (скрываться от проверки – ЧП, это минимум семь суток ШИЗО). Окружили, слегка прессанули:

–  Так, бить будем меньше, может вообще не будем , только признайся, где ты спрятался. Тебя искали двадцать человек и найти не смогли. Где?

–  В бочке, – признался Крыса в надежде на амнистию.

– Не ври, сука, туда Мотыль лазил! Мотыль, он говорит, что прятался в бочке. Ты же проверял?

–  Да врёт он гад! Там вода была в обоих бочках!

–  Ребята, правду скажу. Вода в одной бочке, во второй сухо, ну, по колено выбрали и ещё не наполнили. Я вскочил во вторую и решил пересидеть. А тут услышал, что вы решили проверить бочки. Я набрал в валявшийся тазик воды и на цыпочках, на вытянутых руках подставил Мотылю тазик под опущенную для проверки руку. Он похлопал по воде в тазике, решил, что это уровень воды в бочке, и спас меня от расправы, объявив, что бочка полна воды…

-   Не мог он достать один. Мне помогали, а ему кто помог дотянуться до края бочки?

-   Там дно намного выше наружного уровня!

–  Ну, хитёр, сука! Ну, гнилой! (на лагерном жаргоне – хитрый, изворотливый) – удивлялись и восхищались находчивостью Крысы, избежавшего очередного битья.

Спустя некоторое время этого фуфлыжника-крысятника нашли в рабзоне с отрубанной или отрезанной рукой. Без сознания. Но культю кто-то обмотал туго резиной от автокамеры, чтоб кровь остановить, а отрезанную руку, обмотанную шнурком, повесили Крысе на шею.

Менты сактировали всё как «членовредительство» (хотя член был на месте) и отвезли в больничку… Вернулся Крыса через полмесяца и стал осваивать технику игры в карты одной рукой… Когда ему отрубят вторую, последнюю руку, трудно угадать. И чем он тогда будет ложку держать? И в носу ковыряться?

Бригада без бригадира. Завхоз недовольно бубнел, не умея заполнять наряды, не зная где и как взять левые кубометры для Кемерова и на общак воровской.

Начали сватать меня. Мол, в бригаде давно, уважают, вот и води её на работу. Но я не соглашался. Бугор – должность козлячья. Я для этого не создан. Не смогу. Да и не хочу. Другая натура. Хотя, многие бригадники тоже просили, мол, бригад без бригадиров не бывает. Всё равно кого-то дадут. Так уж лучше свой, наш! Спасибо! Даже Кемеровский как-то буркнул, мол, ты не в законе, хоть понятий придерживаешься, давай бугри – рули…

–  А чё ж ты не берёшься? – спросил я прямо.

–  Перестань, Тайга! Я коронован двенадцать лет назад. Ты что ох…л?

– Тогда и меня оставьте в покое! Подпрягаешься, сватаешь и все другие, глядя на тебя, прут: «Давай, давай!» Бери, бери! Остохренело всё! Попрошусь в БУР, в одиночку…

Началась зима. Скучными вечерами писал на адрес редакции письма Татьяне, Раймеру, и так, в общем, излагал мысли. Получал ответы. Было приятно и светлей на душе от нормального общения. Поддерживали меня все, как могли. Посылку прислали.

Отрядному это очень не нравилось. Все мои письма он перечитывал, проверял.

–  Я вам, гражданин начальник, звание и должность хочу выхлопотать, как замполиту, – шутил я. Он шуточек не воспринимал вообще.

–  Дошутишься ты у меня, смотри. Нам тут приезды чужих не нужны.

Зима всегда тянется дольше, длиннее… тягучее время... Попалась биографическая книга о Дж. Лондоне «Моряк в седле». Интересный писатель. Я прочитал всё, что было издано в этой стране. Странные люди у него. Странные герои. Не книжные, а живые.

Опять агитировали в Бугры. Опять отказался. Выбрали из своих Бубенка Сашу. Добивал десятку из пятнадцати. Когда-то бежал, менты искалечили. Он плохо слышал, плохо говорил, раздробленная прикладом челюсть не срослась как надо и рот не закрывался, не совпадали челюсти. Ужасно выглядел, прямо страшно. Но мужик был нормальный, и при назначении отрядный спросил:

–  Надолго? Будет жить?

–  Будет, будет!… – Заорала бригада. – Наш, свой!

Коробейник занёс блатным жареного кролика.

–  Жена передала мне. Но лучше на чифир поменяю. Три пачки «Белки», и кролика отдаю. Блатные, играющие, авторитеты выкупили кроля и закусили им добытую бутылку водки. Все разошлись довольные.

Через два дня грузчики нашли шкуру своего кота–любимца за пищеблоком. Блатные с опозданием выблевали остатки дневной еды, узнав новость о пропаже кота. Коробейника нашли и побили.

 В рабочей зоне он спустя неделю предложил другой «семье» козырной двух голубей, обжаренных, с коричневой коркой.

–  Жена голубей передала, но мне по масти не положено. Две плиты «Белки» и я отдаю.

Поменялись. Все довольны. Но ненадолго. Через день кто-то увидел перья ощипанных ворон в дальних штабелях. Новость дошла и до семьи любителей голубиного мяса. Коробейника опять побили. Хотя это вряд ли ему поможет. Пройдёт время и он накормит какой-то пакостью ещё кого-нибудь. Такой уж он человек. Интересно, если б ему самому скормить крысу, заставить съесть, может этот метод отучил бы его кормить других падалью. Или вылечить от доверчивости тех, кто покупает сомнительные лакомства неизвестного происхождения.

Встретил диссидента из питерской группы. Часть активных ребят по ГБэшной линии отправили в мордовские лагеря. Кому предъявить обвинение было сложнее – навесили уголовные нераскрытые преступления. Этот парень не мог даже выругаться матом – его обвинили в разбойных нападениях со смертельным исходом… Я видел притворщиков, встречал лицемеров высшего класса, умевших играть и сочувствие и скорбь. Но играть годами нельзя. Проявится сущность.

Это же интеллигент в третьем поколении! Он не вписывался в бандитский быт зоны, где надо было есть других или же будешь съеден сам. Марголин был интересный собеседник, знал в совершенстве три языка – немецкий, испанский и французский.

Кстати, впервые о прогнозируемом развале СССР я услышал от него в 1972 году. А ведь империя зла крепка и на века. Он выразил это на анализе предшествующих диктатур в истории человечества. Через двадцать лет всё свершилось, как он мне предсказывал. Узнай кто-нибудь из вождей подобный прогноз, пророка бы расстреляли за то, что говорил, а меня за то, что слушал. Помог ему устроиться в медсанчасть. Биолог по образованию, аспирант, был ближе к медицине, чем к топору. Много говорили о Солженицыне, Сахарове, Синявском, Буковском… Тема против Красного Зла мне была лекарством на душу.

Азербайджанец зарезал Валька. На стадионе. При всех. Что-то с поставкой анаши было причиной ссоры. Саттар прямо с ножом пошёл на вахту сдаваться. Толпа порвала бы его на куски. Человек двести кинулось одновременно, вместе преследовать, хватать… Это слишком много для одного. Сотни людей давили друг друга и мешали один другому. Ушёл. Кинулся в запретку, не дойдя до вахты. Автоматчики дали очередь над головами толпы. Набежали надзиратели и увели, боясь самосуда и бунта. Валёк умер в санчасти через полчаса. Никому ничего не сказал. Ни кентам, ни Куму. Ночью кто-то убил ножом задирчивого азика по имени Октай. Закололи тихо, без шума и суеты. Это была месть за Валька. Кто-то из кентов. Менты боясь бунта в зоне ничего не смогли доказать. Нет ни подозреваемого, ни виновного. Азика, как и Валька, похоронили на зековской делянке сельского кладбища. Столбик и номер… Без креста на теле, с биркой на ноге лежал в могиле Валёк. Мусульманину крест не положен. Говорят, бесконвойники вроде в одной яме их зарыли.

Смутное время началось в зоне. Грызня-резня, разборки. Всё это открыто, шумно, заметно. Иногда избивали друг друга. Иногда пыряли ножом в бок для утверждения принципа правоты. А карательные акции происходили тихо, в ночи. Приговорённого находили мёртвым под одеялом. И как всегда никто ничего не видел. Как в безлюдной пустыне Сахара. А не в стометровой длины бараке, где спит добрая сотня зеков. Естественно, кто-то что-то видел. Но не скажет никогда. Эта болтливость стоила жизни собственной.

Были и непонятки, когда двое обменялись шконками. Нижний перелез на верх за три пачки чая, а верхний устроился на низу. Ночью пришли исполнители покарать нижнеспящего. Под удавкой на шее только успел мыкнуть «мы-ы-ы». В темноте не разобрали, но кто-то понял ошибку: «не он…» и тихо скрылись. Вот тебе и непонятка, рамсы попутали. Явный  «косяк».Ни тебе « извините», вот те нате сунте выньте…Этакий зоновский фольклор.

Ни за что мог сгинуть нормальный зек. Я хоть и спал на козырном месте и авторитет имел, но от непонятки никто не застрахован. Да и при массовых разборках можно просто попасть под раздачу. Когда сотня на сотню и бьют того, кто поближе, кто под рукой окажется. После прибытия Норильского этапа началась большая Северная война. Норильчане, в общем, суки беспредельные, пытались подмять зону. Но это не просто. У нас контингент другой. Отборный. Можно сказать элитарный в криминальной градации. Драки и поножовщина стали привычным делом. Даже скучным. Если не считать редких покойников, оставшихся после этих скучных разборок. Ну и что? БУР и ШИЗО забиты до предела. Там тоже во время прогулок произошла накладка. Надо по инструкции одну камеру закрыть, вторую открыть. А мент расслабился. И камера на камеру. Это около полсотни бойцов рукопашно-заточечного боя. Пока не вызвали роту солдат – угомонить не смогли.

Потом «ЧП». Иван Иванович (так почётно звали шныря БУРа) выкрал у дежурного ключи от камер и открыл все. Зеки вышли и смешались. Одни вместе чифирить и в карты играть, а других – заточкой по горлу. Иван Иванович, с остатком срока от пятнадцати, штырём для крепления замочной петли пырнул прапорщика. Солдаты усмиряя бунт БУРа переусердничали: Ивана Ивановича убили, троих отнесли в санчасть, из неё вышел только один, двоих отнесли на кладбище попозже.У каждого свой путь.Ну да.

Так что и при тихой жизни от опасности не уйдёшь. Опасность – это условие жизни ЗК, среда обитания. Схитрил. Вечером ложился спать головой к окну, а ночью менялся на сто восемьдесят градусов головой в противоположную сторону. Прибегал к этой хитрости через раз, не всегда. И оценил свой приём как гениальный, когда по непонятке вскочил от удара ножом в ногу, а не в голову. Радость!

Опять какие-то ночные разборки. Ошиблись не только на мне. Толпа человек десять гульнули по бараку. Пробки от освещения выкрутили. Рубильник как-то заклинили. И давай творить беспредел. Устроили Варфоломеевскую ночь те же Норильчане. Рана пустяковая, в мясо икры. Опять повезло? Да ни хрена. Ну, какое везение? Что Клык не зарезал насмерть? Повезло? Повезло тому, кто его не трогал. А не мне. Не лез бы, и дырки в животе не было бы. А здесь повезло, что в ногу, а не в грудь? Нет, повезло тому, которого не тронули вообще.

Потом ночи «длинных ножей» участились. Ложишься спать и не уверен, что доживёшь до утра. Проснувшись утром – не уверен, что доживёшь до вечера… И так постоянно. Кого-то где-то закололи. Привыкаешь. Человек такая скотина, что ко всему привыкает. Невероятно,но факт. Зоновский.

Вывезли Норильчан. Сняли начальника режима. И всё устаканилось. Лагерь не превратился в «Артек», где «ЧП» забеременевшая пионерка. Вместо войн с жертвами – обычная скучная жизнь зека, где без покойников и покалеченных превратилась в тоску зелёную. Тоска. То не так и это не то.

Татьяна прислала хорошее письмо. Тёплое. Раймер тоже. Советуют мне собрать материал и написать книгу. Ну, рассмешили… Мою смешливую реакцию Таня погасила… «…Когда приходит твоё письмо, весь наш отдел собирается слушать и читать его вместе. Всем интересно, как и о чём ты пишешь. А уж нам-то писак и писем хватает. Кубометрами, сотней килограмм измеряются письма. А твои всем интересны». Так она ответила на мою хихикающую реакцию на призыв к литературному творчеству.

В газете опять статья Юлиана Семёнова, какого-то юриста маститого, профессора, доктора наук, бывшего министра юстиции… Опять посудачили обо мне, о подобных мне… о преступности и перевоспитании…На достаточно высоком уровне дискуссии были полезны для меня и Таниной задумки.

Два года как не бегаю, не дерусь, не нарушаю режим содержания. Работаю. Вот зеки назвали обыкновенную двуручную пилу «мне – тебе». Ну, это точно. Так она работает, тянешь на себя – мне, от себя – тебе. И колуном тренировался, и бензопилой, уже мог пуговицы от бушлата отлущить мастерски, не снимая его с зка.

Прошёл год после получения моей первой посылки из редакции. Один раз в год имею право. И воспользовался опять. Мне никто не слал и я никогда ни от кого не получал за эти десять лет. Был тронут. Признаюсь, защекотало от проявления к себе непривычной доброты и заботы.

Опять были тёплые носки, тёплое бельё, свитер (в порядке исключения оставили менты, зная откуда этот подарок). Рукавицы тоже шерстяные, тёплые… Тепло от тепла этих людей… И сладости. Конфеты разнообразные: «Мишка на севере» (символичное название), «Кара-Кум», «Ну-ка, отними». Хрен отнимите не отдам! Вещи тёплые забрал, а сладости на общак кинул. Ели, кто хотел. Бросали «спасибо» и в мою сторону и наверх, в московскую…

Потеряли мы своего Мишку… Норильчане, суки, ухайдокали.

Года три – четыре назад, точно не помню, я пришёл из крытой. Кто-то из бесконвойников завёз в зону тайком на телеге с продуктами маленького медвежонка. Мать медведицу зеки топором забили и съели на лесоповале. Как щенок был комочек пушистый. Прижился. Медвежонок подрастал. Жил в хозблоке. Там привилегированные: повара, хлеборезы, парикмахер. Вся кумовская номенклатура. Такого зверя от ментов не утаишь. И с негласным позволением Хозяина медвежонок вырос в молодого медведя. Его кормили с рук и все любили. Ни малейших признаков агрессии. Игрался, в благодарность проявлял ласку – лизал руки или становясь на задние лапы пытался лизнуть в лицо. Видя такого «пацана» с такой зубастой пастью редко кто выдерживал и предоставлял свою харю для лизания. Больше всех Мишке уделял внимание шнырь пищеблока. Кормил, ухаживал и гладил. Потом приобщил к работе. Колодец с водой был выкопан метров за восемьсот – девятьсот от пищеблока. Воду в столовую возили бочкой. Летом тележка ручная на колёсах, зимой – санки. Воды надо много. Зона две тысячи человек. Накормить и помыть посуду, котлы… Шнырь приспособил Мишку таскать тележку и зимой сани… Ну, красиво! Как в сказке! Волшебный медведь тянет воду… Шнырь пошёл в дрессировке дальше. Приучил Мишку доставать воду журавлём (шест с ведром и противовес). Всё закреплено как надо. И Мишка научился благодаря старанию и умению шныря. Сначала сопровождал медведя, то есть вместе набирали бочку, вместе тянули. Потом приучил медведя к самостоятельной работе. Ну, прямо цирк! Особенно зимой. Холодно. Разлитая вода мгновенно в лёд превращается. Нелёгкое это дело. А у Мишки всё получалось. Шнырь курит в тепле, а тут воду доставили, разливай по бакам и котлам.

Медведь и видом своим, и работой полезной, и поведением покладистым радовал всех зеков. Любимец зоны одним словом. Шнырю дали «личное» трёхсуточное свидание. Воду стал возить кто-то из норильчан. Его предупредили: «Ты только не мешай, медведь сам всё сделает».

Эта сука норильская для «хохмы», «побалдеть» как он потом оправдывался, пробил топором дно бочки. Стал наблюдать за поведением медведя. Наблюдатель хренов..! Медведь лил, лил воду, повинуясь какому-то своему медвежьему рефлексу. Бочка была на двадцать – двадцать пять вёдер (двести пятьдесят литров). Вылив два десятка ведёр, медведь стал тянуть санки к столовой. Видимо, почувствовав разницу в весе, что вода вытекает, бочка пустая, он сделав несколько шагов возвращался назад. Снова наполнял бочку. Снова пытался везти. И снова возвращался. Так повторилось несколько раз. Норилец от забавного поведения зверя хохотал, схватившись за живот. А медведь схватился за бочку. Вырвал её от привязанных обледенелых шнурков (чтоб не сползала) и с громким злым рёвом ударил бочкой о землю. Бочка рассыпалась на клёпки и обручи. Медведь попрыгал, потоптался по обломкам бочки, поревел злобно и поплёлся в сарайчик при хозблоке. Там он спал. Три дня не выходил из своего сарайчика-берлоги. До возвращения со свиданки шныря. Только ему удалось успокоить Мишку, терпением и лаской восстановить трудолюбивую программу.

Ну, и кто скажет, что Норильчане не суки?! Столько намутили в зоне! За несколько месяцев с появления их этапа было шесть мертвяков и больше десятка подрезанных, покалеченных…Не по понятиям. Да им досталось тоже. Ряды смутьянов поредели, спесь сбили с них, как раньше с кавказского «воровского» этапа.

Почти три года удалось прожить мне тихо, смирно, как нормальный зек. В карты я не играл. Наркотиками не интересовался. Норму выработки в промзоне выполнял. Заработанный долгим сроком и побегами авторитет помогал избегать грызни и разборок. С моим мнением считались, и конфликтные ситуации я мог разрешить словом, а не кулаком или ножом. Мне было положено два письма в месяц. Переписывался с газетой. Не плакался, не жаловался, просто эпистолярное общение это отдушинка в опостылевшей лагерной жизни.

Недавно двое бежали из нашей тридцать восьмой. На рывок из промзоны. Прямо через забор. С акробатической лихостью преодолели основной забор и предзонникс вольной стороны. На это ушло шесть – восемь секунд. Это приблизительная реакция часового. Увидел. Удивился. Оценил обстановку. Принял решение. Снял автомат. Прицелился. Очередь…та-та-та… Одного убили метров за триста от запретки. Второй ушёл. Вот уже больше месяца… Повезло? Удача? Время покажет.

Кинули в бригаду японца. Его взяли в плен в сорок пятом году, во время войны с Японией, двадцатилетним солдатом. Сейчас ему около пятидесяти. Отбыв плен, женился, нажил двоих детей (когда-то в бригаде был сын такого же японца из военнопленных – Кувама Токитара). Посадили за то, что защищая семью и себя убил трёх вооружённых ножами и кастетами бакланюг. Много убил. Хоть и голой рукой. Потому много дали. Три пятёрки. Но не  «разменяли»(расстрел), потому что голыми руками. И  в нашу тридцать восьмую определили на предмет склонности к побегу.

Взял в его звено на колун. По-русски говорил со смешным акцентом. Работал отлично. Не знал усталости. Вызывал симпатию и уважение. Не убил бы он – его бы убили точно. Ну, вот оно: ешь сам или будешь съеден.

Подружились мы. Стали кентами, вместе ели, рядом спали. Его звали Тахаро, фамилия очень неприличная Сокуто. Его отец погиб на Холхинголе,  почётной смертью комикадзе. Ему было тринадцать. Его тоже готовили на камикадзе-смертника. Прошол всю программу. Вот здесь он мне пригодился. Мне было интересно всё, чему его учили, всё что он умел. А умел он многое, знал тоже.

Учили три года. Но белую повязку привилегии ещё не получил. Насколько я понял, «до особого распоряжения». Как бы законсервированный резерв. Оказывается, камикадзе были не только лётчики или торпедисты, как мы привыкли слышать в кино и читать в книгах. Камикадзе – диверсанты, террористы широкого профиля. Он мне в этом признался не сразу. Утаил и при пленении. Был контужен взрывом. Пришёл в себя не сразу. Даже его командиры не все знали о его высокой цели «Умереть за Императора». А уж рядовые не могли знать. «Смерш» расстрелял бы за принадлежность к элитарной касте. А вот как судьба распорядилась. Пятнадцать лет строгого режима.  В Японии остались  сестра и два брата. Младшие. Воевать не могли по возрасту. Как они там – он не знает. Ни переписки, ни перезвонки не имел.

Вот рядом лежит человек, который не боится Смерти. Его этому учили. По каким учебникам? По каким правилам? Традиции самураев? Или по принципам заточенным « на сейчас»?

–  Таха, ты извини меня, но если можно расскажи как тебя учили воевать, умирать и не бояться смерти, – спросил я как-то, настроив его на откровенность.

–  Не знаю, поймёшь ли..? Сумею ли я объяснить?  Выразить.

–  Я постараюсь. Мне это очень важно. Нужно. Объясни. Научи. Я пробовал сам по себе. Влазил в сознание, насиловал психику. Изматывал нервы. Кое-что удалось, чего-то достиг, но мне этого мало. Страх загнал вглубь. Остатки зажал в кулак, закусил зубами… Но он всё равно мешает мне.

-  Мне помогали лучшие учителя Японии. Были так же индусы, китайцы. Человека учат готовить пищу, шить одежду, строить дом… Основные ремёсла для Жизни. Учат долго. Прививают профессиональные навыки, тонкости, переходящие в искусство высшей квалификации. В совершенство. Это для жизни. Учат убивать, лишать этой жизни. Тоже искусство древнее. Сколько человечество живёт, столько и убивают друг друга. Кто плохо умеет это делать – умирает. Кто хорошо – тот забирает трофеи убитого и живёт как победитель в славе и сытости. Умение убивать (воевать, защищаться, отстаивать ) от древности совершенствовалось и повышало свою ценность, значимость в личном и общественном измерении. Люди, человечество, воевало всегда, одни побеждали других, с переменным успехом… Зализывали раны, крепли, набирались сил и побеждённые убивали победителей. Такова психология человека и такова история человечества. Меня учили убивать, чтобы жил мой Император, мои родные и близкие. Я забирал чужую жизнь, жизнь чужих людей, чтобы оставить (сохранить?) жизнь близким, родным. Я был уверен в правоте своей, в правильности моих убеждений. В истине, в Праве умереть! Немного пафосно звучит, но нам не отказывали в вскармливании амбиций, чести, гордости. Всё это эмоции. Но для человека эмоции – важный психологический фактор. Источник силы. Удовлетворение. Огромная роль подсознания. Она часто повелевает нами, приказывает и решает, даёт команду Сознанию, и нам потом кажется, что мы умом своим, т. е. сознанием, решили действовать, поступать так, а не иначе. Не верно это. Ошибочно. Мозг имеет огромные неисчерпаемые возможности. Давай чифирнём.- он замолчал, задумался, как бы окунулся в воспоминания.

Я послал пацана заварить чифир. Через 20 минут, отхлебнули по несколько глотков и Тахо продолжал:

-  Вот видишь, как мы зависим от малых, микроскопически малых веществ. Теин из чая погнало по крови в мозг, мы взбодрились, и поднялся тонус. А вон там, на тех шконках укололись ханкой, тоже для ощущения счастья… Ладно. Это всё мелочи. Я отвлекаюсь в своих рассуждениях. А ближе к теме… Научиться умирать. Не бояться смерти. Ты думаешь, я сейчас открою какой-то секрет, формулу, метод, и ты скажешь: «О! Так ясно! Понял. Теперь и я так буду». Это долгий, длительный процесс по системе вековой давности… Инстинкт самосохранения – самый сильный в человеке. Но сила человека в воле. Волей можно обуздать страх смерти, подчинить, уменьшить до той степени, чтоб он не мешал тебе действовать. Сделать шаг к Гибели. Трудный только первый шаг, а потом уже легче…

Я вспомнил свой аутотренинг перед первым побегом. Я не знал ни способов, ни методов. Искал сам. Кое-что удалось. И рассуждение японского смертника мне было понятно. Близко. Я тоже  путём тыка пришол к таким методам . Радовало сходство. Я слушал его с удовольствием. Но понимал не всё. И это естественно. Сложная тема. Очень трудная.

-  Тахо, научи меня не бояться Смерти.

-  Да ты и так её не боишься. Столько раз бежал, лез под пули. Если бы боялся – не лез бы. Сидел тихо, жрал пайку и ждал «звонка».

-  Может в какой-то мере ты и прав. Что-то удалось, чего-то достиг. Но Страх есть. Уменьшенный, подконтрольный, но Есть!

-  Это нормально. У меня тоже есть.

-  Как это?

- Да так это. Страх это сторож, как боль. Если бы боль не дежурила, ты зацепился бы о пилу, отрезал  пол руки и не почувствовал бы, не заметил. Так растерял бы пол-организма по кускам и умер . Страх дежурит, сторожит твою жизнь. Это надо. Это хорошо. Без этой охраны ты уже не жил бы. Погиб. Просто глупо. Например, пытаясь пожать руку часовому на вышке. Ну так? Ты ему лезешь «здрасьте» сказать, а он очередью из автомата. А ты ведь не лезешь, потому что страх тебе говорит: «Не надо! Ты дурак, не лезь, убьют!» И ты боишься  значит  живёшь.

Это очень сложно. Очень непросто. Это философия. Это своё мировоззрение… Как я тебе передам. В русском языке даже слов таких не знаю. А это больше, чем слова. Это понятия, категории. Обобщённые из множества в одно целое и одна часть общего выделена и обособлена. Ты не японец, ты не поймёшь.

– Тахо, хорошо, у нас ещё будет возможность поговорить. Для меня это очень важно. Вопрос жизни и смерти. Каламбур, но это так. Я сам пробовал учить себя не бояться смерти. Тебя учили опытные учителя, а меня некому было, я сам собой занимался. Я тебе сейчас одну деталь попробую объяснить, есть ли у тебя похожее, подобное моему методу. Смотри: я представил то время, когда ещё не родился. То есть когда не жил, когда уже (ещё) был мёртвым. Есенин читал стихи… Шла война… а меня не было. Всё было – шла жизнь – а меня не было в ней. Я уже был мёртвый и буду им снова, сейчас, завтра, через пять лет… Понимаешь? Мне это помогло погасить ужас перед небытием.

–Ты прав, Тайга. Почему тебя так хорошо называют «Тайга»? – спросил Таха наивно приподняв брови. – Не отвечай. Я знаю. Ты бегал в тайге. Много бегал и страдал. Ладно. То что ты мне сказал, есть в программе обучения. Моё «Я» до меня, вне меня. «Я» ещё не вошло в меня. Я был в мёртвых молекулах и атомах, в неживой материи. Ведь если тебя кремировать, испарится вода, лимфа, кровь и будет горсть мёртвой материи…пепел. Зола. Чуть больше полкило пепла и всё. Когда-то эти молекулы, эти микровещества втянут корни растений и ты их съешь вместе с плодами и они станут частью тебя. Круговорот жизни., форм материи.Это бесконечно, а значит непостижимо.

-В обучении камикадзе кроме военных дисциплин (взрывать, уничтожать противника разными методами) главной целью было победить страх и вызвать Желание Умереть. Да, это звучит противоестественно. Но только при поверхностном понимании. Основы этого учения уходят в древность. По ним учились, жили и умирали самураи, ниндзя, лучшие воины моей страны, а возможно и мира. Ведь самому высокому военному мастерству мешает реализоваться страх смерти. Назовём его «СС». Вот ситуация боя, сам процесс борьбы с переменным успехом. То он тебя, то ты его…Защита себя в борьбе – это часть борьбы. Но если ты станешь защищать себя, уходя от борьбы, то есть отдашь защите больше, чем она того стоит, ты не победишь. Ты проиграешь. Потому что близкое дуновение «СС» возбудило Желание Жить – «ЖЖ». Значит, уцелеть. А воин который стремится уцелеть, а не уничтожить врага – ценности не имеет. Особенно в критерии камикадзе. За моё желание умереть мне полагались почести, привилегии, почёт и слава. Со мной здоровались, приветствовали первыми даже знатные аристократы. Любая женщина была счастлива одарить меня лаской. Это не пища для самолюбия и не амбициозный вопрос. Честь и уважение – это противоположность позору и презрению. Эта полярность категорий важна и при жизни и после её окончания. Таковы традиции моей страны, я горд этим.

Тахо замолчал, задумался, затих. При его молчаливом характере мне чудом удалось разговорить до такой степени.

–  Тахо, мне очень важно, очень интересно всё, что ты рассказываешь. Я никогда и ни от кого не слышал такой информации. Но ответь мне на такой вопрос. Для тебя имеет значение Добро – Зло – Справедливость? Тебе помогает убивать Зло?.. Понимая, что это Зло? Легче его уничтожать, или тебе безразлично Кого, За что, Где и Как??? Может ты и есть Зло, несущее Смерть? Ответь искренне, а не можешь – лучше вообще не отвечай.

–  В программе обучения нет понятия добро или зло. Есть одно понятие «враг»! И его надо уничтожить. Он вооружён и может уничтожить меня. Моя готовность умереть, то есть пожертвовать собой, уравнивает, нивелирует все нравственные категории. Разве моя жизнь добра?! Я ведь не ради корысти иду на смерть.

–  Но ради славы и почёта?

– Это сопутствующая оценка добру. Зло мы проклинаем. А Добро хвалим. Это и есть оценка поступка, поведения, гибели. Основонесущие принципы учения кодекса самураев.

Тахо опять замкнулся в себе. Наши беседы напоминали мне отрывки опусов и трактатов античной философии, диалоги учителей с учениками. Дискуссии французских энциклопедистов эпохи Просвещения… Интересно читать эти умнейшие книги. Есть чему поучиться. Это не детское подражательство: читаешь про индейцев, хочется им стать, про пиратов – хоть сейчас юнгой на корабль. Это мудрость высочайшая. Чувствуешь, на сколько или во сколько автор превосходит тебя в интеллекте, знаниях, в понимании людей и мироздания. Только многие мудрые авторы были жизнелюбами, эпикурейцами и придерживались гедонизма. А в глазах Тахо было особое выражение. Это отсутствие страха. Это не пустота, не отмороженность. Я бы дал определение другое. Это уверенность. Какое-то превосходство над обычным, простым человеком… Сверхчеловек? Супермен? Выдавить из этих затасканых слов отрицательный смысл. Не знаю, как это определить и выразить. Но я научился видеть это в глазах людей. Редко, но этот признак есть. У Азика было постоянно, у Посвалюка иногда. Я не хотел бы иметь врага с отсутствием «СС» (Страха Смерти) в глазах. Это биоробот, может зомби. Столько развелось терминологий сейчас, а точного определения ни у кого нет. У меня тоже.

–  Тахо, ты жалеешь, что убил троих? Что попал сюда?

–  Я жалел бы больше, если б не убил. Если б дал им ограбить, изнасиловать семью. Я ведь их не искал… Жалеешь – не жалеешь… Если б они поздоровались и прошли мимо… Если б вообще прошли другой дорогой, даже не здороваясь, было бы лучше. Я был бы не здесь, а с семьёй. Жил бы иначе.

–  А сколько ты убил на войне?

–  Не знаю. Не считал.

–  Ну, приблизительно – три, пять десять человек? – настаивал я.

–  Снайпером – ну, человек тридцать, может  меньше, чуть больше. В рукопашном около десятка, точно не готов ответить. Да это и не важно. Хоть и не одного. Мы ведь воевали мало. Война была короткой. Я вообще-то должен был воевать не с русскими, а с американцами. Но мной распорядились иначе.

–  Всем спать, отбой! – рявкнул унтер-Пришибеев, прапорщик делавший проверку перед сном. – Так, граждане зеки, всем по шконкам. Кто не согласен, пять суток ШИЗО.

–  Начальник, до отбоя ещё шесть минут! Ну, ты чё, начальник, нарушаешь закон? – какой-то умник напомнил дураку о законе.

Унтер-Пришибеева как кипятком ошпарили:

–  Кто это законы знает лучше меня? А? Кто? – орал он закрепляя свою кличку своим поведением. – Я вас, гадов, сейчас всех подниму, построю и шмон устрою. Хотите? Нет? Так что слушать беспрекословно. Моими устами говорит Закон. Власть. Ясно?

Насладившись эффектом, почувствовав себя всемогущим халифом, унтер-Пришибеев удалился с видом победителя. Барак затих. Спать легла половина. Остальные перешли на тихую беседу. Каждый о своём Кто-то о жене своей скорбил. Им же убитой. Кто-то о картёжном долге, за который его завтра или пырнут ножом в печень или членом в попу. Кто вынашивает план побега… оттачивает варианты… и сладкую воображаемую радость удачи…

Тахо лежал с открытыми глазами. Я чувствовал, что он не спал. О чём он думал? О жене? О детях? О далёкой родине японской? Мне в голову мимо моей воли явилась Таня. Её лицо. Глаза. Обложившись заготовленным для гигиены полотенцем, я самозабвенно сонанировал на её женский образ и уснул.

Утром подъём и завтрак был как всегда. Во время и в норме. Готовились на работу. Два года назад завхоз наш вместе с нарядчиком хотели ввести старый сталинский метод – на работу, на развод «без последнего». Эта практика существовала долго. С десяток Бригадиров и Завхозов из Сук тяжёлыми палками били и гнали толпу к воротам рабочей зоны. «Без последнего», то есть били последних. Они не хотели быть битыми, последними и рвались вперёд в толпу. Значит, последними оказывались другие. Они получали палками по спине и тоже запрыгивали в толпу, прячась от ударов. Появлялись другие спины. И так тысячная толпа рвалась строить коммунизм. Под звуки духового оркестра. Музыкантов заставляли исполнять репертуар «Славянки», «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»  с издёвкой исполняли: «…Широка страна моя родная… где так вольно дышит человек…»

Так вот завхоз с нарядчиком решили выслужиться, заработать себе условно-досрочное освобождение, уйти по двум третям срока  в колонию поселения. Пытались реанимировать мрачные традиции ГУЛАГа, но у них не получилось. Завхоза нашего нашли мёртвым в каптерке. Неосторожное обращение с электрокипятильником. Током убило во время кипячения воды для чифира. Чисто. Точно. И навсегда. Нарядчик отравился рыбными консервами. Выломанный зуб, окровавленные губы, дёсна наводили на предположение об отсутствии аппетита и нежелание есть вообще. Кто то убедительно настоял. Угостил.

Нарядчик имел для администрации ценность как организатор производственных успехов и выполнения плана. Труп отдали родным. Завхоза с биркой на ноге закопали (я избегаю определения «похоронили» – это иной процесс) на зековской делянке деревенского кладбища, забив традиционный столб-кол (не осиновый, сосновый). Развод вновь стал нормальным.

Развод затягивался по непонятным причинам. Когда из штаба повалил дым, ясности не добавилось. Ясность вытрясли из шныря  штабного, хватанув за воротник бушлата..

– В чём дело? Почему развод не идёт? – орал Лёнчик, крутя вокруг себя шнырём. Тот задыхался от перетянувшего шею воротника, от центробежной силы вращения давившей на вестибулярный аппарат.

– Пу-пу-сти-сти… – на каждом витке пытался объясниться шнырь. Лёнчик отпустил и придержал от падения.

–  Ну, рожай, не буксуй!

– Хакас поджёг себя. Облил бензином себя и «Держиморду». – Держиморда был тварь редкостная. Прапорщик в полковничьем возрасте лет сорока. Отличался редкой, абсолютной жестокостью. Неоправданной. Осуждаемый даже среди своих. – Кабинет в штабе выгорел. Обоих увезли в райбольницу. Короче «ЧП». – Выговорился шнырь, потирая кадык и шею.

–  Ладно, беги дальше по своим шныриным делам, – отпустил его Лёсик.

– Ну, вот, мужики, доигрался Держиморда. Нашёл и получил своё. Почти каждый сталкивался с этим гадом и чувствовал на себе его бесчеловечную жестокость, зашкаливавшую за режимные ограничения.

Деревянный штаб постройки 37 года горел весело и долго. Бегали офицеры, прапора и солдаты. Активисты из ЗК бросались прямо в огонь, чтобы заслужить похвалу и досрочное освобождение. Пусть кидаются. Я тоже под пули кидался ради шанса воли. Кто как хочет – так и дрочит.  Огонь очищает. Сгорят документы, в спецчасти личные дела – на восстановление уйдёт уйма времени.

Помню, был в зоне законник года три назад… до крытой… нет, после… Колымчанин и кличка «Колыма». Ну, какой-то мутный. В «сучьей войне» вроде бы героем был. Слушок прокрался, будто с Хозяином, с администрацией где-то сотрудничал. Услуги оказывал по наведению порядка. Воры, паханы, все  держат порядок в Зоне, но в рамках понятий и не более того. А Колыма беспредельничал. Первое, что возмутило зону – молодняка одного запетушили. Просто понравился Колыме и парня опидорасили. Опустили. НЕ по понятиям. А у него то ли подельник, то ли кентуха был. Тоже молодой. Первый год, срок только разменял. Ну и в защиту кента попёр против Колымы. «За что да как опустили нормального парня… Только за то, что в два раза моложе тебя и меньше сидит..? Да какие его годы, наверстает своё со временем…» Словом по слову – членом по столу. И шестёрки привели кента на разборку к пахану.

Колыма полулежал на шконке важный как царь. Рядом на тумбочке «баян» с ханкой (шприц с наркотиком).

–  Чё, сучонок, вякаешь? Хошь и тебя невестой своей сделаю? Чё молчишь, молодой? Хочешь быть моей любимой невестой, даже женой? Ты вон какой молодой, красивый… Попка свеженькая. Чё молчишь? Кореша пожалел, да? Ты себя пожалей. Он уже привык, уже удовольствие имеет, когда его имеют. Чё ты молчишь? Ответь.

Молчание было очень многообещающее. Шестёрки, ведя парня на встречу с вором, обыскали на предмет ножа или заточки. Ничего кроме курева и спичек не нашли. И после долгого выступления Колымы, после  «Чё молчишь?» кентуха заговорил.

Он достал из кармана «Приму» (сигарету), помял, зажал в ладони и зажёг спичку. Тут же выплюнул изо рта, ну, сколько там – пятьдесят грамм или сорок бензина или спирта, прямо Колыме в лицо. Бросил в харю спичку. И Колыма взвинтился. Плюнул-то как хорошо, расчётливо. Бензин стекал с лица на подбородок, шею и горло. Хорошо горел. Пламя от шеи, даже от груди всё равно тянулось вверх к лицу, к глазам… Ну, Колыма ревел, ну, ревел, сука! А как танцевал! Приятно видеть. Справедливо.

Кенты его и шестёрки кинулись спасать, тушить пахана. Ну, накинули бы на голову одеяло и пламя погасло бы. Так, нет – ладошками хлопают, дуют из губ, щёк, как на щи горячие, чтоб остудить... А кентуха тем временем сдался на вахту. Сказал дежурному помощнику:

–  Мог бы убить, но не стал труп на зону вешать. Не вывезете на другую «командировку» (зону) – убью. И не одного. На пидора клянусь!

После такой клятвы обязан замочить, иначе с ним имеют право жить половой жизнью любой, кто слышал эту клятву. В зоне «Мамой клянусь!», там «..Богом…» – это так слова.  А вот на счёт педерастии, если поклялся – всё. Выполняй или тебя будут трахать во все отверстия. А у мужчин их не так уж много.

Кента вывезли из зоны. Колыма обгорел настолько, что потерял  шкуру на шее, лице и голове, вытек глаз.  А остался жив. Уродливый и  полуслепой. Я запомнил, как можно отомстить глотком бензина в лицо. Может пригодится когда нибудь . Зона тоже учит . Это мои Университеты.  Всетаки многому  научила… Дала Высшее Гулаговское образование.

Десятку я уже отбыл. Если считать крытку как «день за три», то где то четырнадцать лет. Если добавить БУРы  и ШИЗО, где один год за два считается, то около восемнадцати лет отбытого срока наберутся. Ведь есть разница: просидеть день или год в хлеборезке, сытый и не усталый, или в камере под замком без движения и голодный, да и холодный, если зима. Конечно, иное измерение времени и срока.

Осточертело всё… Уставать стал от всего, что меня окружает. Единственной отдушиной была переписка с редакцией – с Раймером, с Таней. А также общение и дружба с камикадзе (слово звучит как грузинская фамилия) Тахой. Очень интересный человек. Необыкновенная личность. С точки зрения бригадного и зоновского быта – он как чокнутый. «Гонит», то есть притворяется дураком или им является. В то время слово «медитация» не употреблялось так часто, как теперь. Даже эрудиты не знали этого слова. Я называл это «уходом в себя», «в забытьё». Таха неподвижно и отрешённо сидел около часа. Общался с небесными космическими силами.

– Таха, скажи, где ты бываешь в эти минуты, что чувствуешь? – спрашивал я друга, оставляя за ним право не отвечать.

–  Я ничего не чувствую, потому не могу тебе ничего рассказать.

–  Ну, как это так – «ничего не чувствую»?

–  Да. Это так. Я ухожу в другой мир. Там нет чувств. Нет мыслей.

–  Что это тебе даёт? Зачем ты уходишь в другой мир?

–  Я черпаю там силы. Я обновляюсь. Мне это надо. Это потребность.

Всё, что я пытался узнать, понять, всё, что он пытался объяснить – было выше моего понимания. Непостижимо и невероятно всё, что не вяжется с личным представлением, считая при этом способность своего понимания – мерилом возможного. Меня интриговал, манил загадочный Мир Тахо, в который он погружался или взлетал… Где этот мир – в нём самом или в Мироздании Вселенной…?

–  Таха, возьми меня с собой в твой таинственный мир! – попросил я однажды после его медитации.

–  Ты другой, не такой как я. Не хуже, не лучше. Просто другой, более земной, живой. Тебе там будет трудно, неинтересно. В тебе есть сила. Есть жажда борьбы. У тебя это связано, порождение одно другого. Это надо реализовать, дать выход энергии. Иначе она сожжёт тебя самого. Начнётся процесс самоуничтожения, саморазрушения.

Видимо чего-то мне понять не дано. Я бы пошёл в школу камикадзе, чтобы воевать с коммухами.

–  Таха, научи меня воевать, бороться как камикадзе. Мне это надо. Очень.

–  У тебя есть враги? – спросил он удивлённо.

–  Много. Это коммунисты.

–  Ты против Советов?

–  Очень. Очень против.

–  За это и сидишь?

–  Да. В сущности да. Формально – нет.

Таха уселся в ту позу, что многие называют «лотос».

–  Странные вы люди, – начал он из обобщёний, – я встречал здесь многих высланных и в двадцатые годы… в тридцать седьмом… в сорок шестом… Разные люди – все против Советов. Эстонцы, украинцы, русские, латыши, литовцы, поляки – их всех роднит одно: ненависть к красным. Что ещё роднит всех этих разных людей разных национальностей? Честность, порядочность и умение работать. Я избегаю определения «любовь к труду». Это коммунисты выдумали «Слава Труду!» Труд можно и не любить, но работу свою делать на совесть, качественно и красиво. Надёжно.

Если б эти люди отдали свои способности на благо родины, жизнь бы улучшилась. Полезная работа улучшает качество жизни. А они оказались невостребованные, высланные в тайгу.

–  А почему ты остался в России, а не уехал на Родину?

–  Женщина. Любовь. А теперь ещё и дети.

–  Если тебя учили умирать и убивать, ты прошёл школу Смерти, ты наверно и любить не способен?

–  Нет, ты не прав. Ошибаешься. Во мне живёт два человека. Один для нормальной жизни, другой для Войны. Они не мешают друг другу.

–  Ну, ну. Я только спрашиваю. И ничего не утверждаю. Тебя трудно понять. Хотя стараюсь изо всех сил. Ты для меня интересный человек. Загадочная личность.

Действительно загадочная. На промзоне шла расстановка звеньев на места работы. Тралёвочный трактор привозил лес и сваливал. Звенья выбирали себе сваленные брёвна и разделывали на дрова. Тахо выбрал кубов сорок кругляка. С ним легче работать и быстрее дашь норму.

Тахо принёс бензопилу, колуны и приготовил всё для работы. Рядом расположилось другое звено. Уже начали пилить. Приходят трое из нового этапа. Около месяца в бригаде. Молодые, здоровые, наглые и самоуверенные.

–  Ты, монгол косоглазый, перейди вон на те кучи. Здесь будем мы.

Тахо молча перебирал цепи для  пилы, проверяя на остроту.

– Ты что, больной на уши? – играя могучими мускулами добивался ответа настырный Баклан.

Тахо молчал будто был один на разделочной площадке.

– Да врежь ему между глаз! – посоветовал крепыш, чуть пониже ростом, но пошире в плечах. – Щас я, щас… Ты чё, узкоплёночный, нюх потерял?

Третий вмешался, чтоб развести:

– Ребята, он в звене Тайги, не надо его трогать. Лучше перейдём вон чуть дальше. Лес помельче, но работать можно.

–  Заглохни, меня этот китаёза достал. Сукой буду, но я его сейчас разбужу.

Красивым техничным боковым ударил Тахо в голову. Точнее, хотел ударить. Тахо не сходя с места чуть пригнулся и когда сильный, с корпусом, удар не нашёл опоры, боксёр провалился за ударом по инерции и поравнялся, приблизился к выпрямившемуся Тахо. Тот в долю секунды прикоснулся пальцами левой руки за ухом спортсмена. И атлет рухнул. Тихо как подкошенный. Баклан, не понимая в чём дело, кинулся к корешу. Мышцы вместо мозгов в голове не могли дать объяснения происшедшему. Всё, что в черепе принято называть извилинами, были травматологического происхождения. Баклан не мог понять, что произошло с могучим корешом.

Тахо развешивал цепи будто ничего не произошло. Боксёр без признаков травм был в глубоком отрубе.

Я с двумя ребятами заваривали чифир в скрытой нише под штабелями. С кружкой в руке, попивая тонизирующий напиток, наблюдали за происходящим. Никто не вмешивался. А мне тем более не хотелось после трёх лет без нарушений влезть в какую-нибудь драку.

Баклан, исчерпав скудные медицинские знания по приведению в чувство кореша, заревел:

–  Я тебе сейчас ногу отрежу! Нет, голову отпилю, сука косоглазая! – Одним смычком стартера завёл бензопилу. Дал полный газ и кинулся на Тахо. Успел сделать два шага. Тахо резко метнул в него цепь от «Дружбы». И никакой дружбы не получилось. Так и хочется сказать «кинул молниеносно»… А было именно так. Как молния блеснула цепь в полёте и обвилась Баклану вокруг шеи. Как ожерелье. Острые зубья цепи врезались в шею. От боли Баклан заревел ещё громче, чем угрожал. Выронил пилу, стал снимать цепь с шеи. Цепь впилась не глубоко только в кожу. Вреда здоровью тоже особого не принесла – царапины, кровь. Но Баклан был напуган до смерти.

Тахо подошёл к нему вплотную. Цепь бросал метров с семи.

–  Я мог бы бросить сильнее и ты бы умер. Ты бежал с пилой, чтобы убить меня. Или искалечить. Я себя защищал. Убью позже, если этот урок тебя ничему не научит. Понял?

Баклан пытался кивнуть в знак согласия, мол, понял, а это движение вызвало боль.

–  Понял, понял. Всё понял, извини брат, за косяк – подтвердил он трижды, видимо, постигнув глубочайшую истину: «…относись к ближнему так, как хочешь, чтоб относились к тебе…»

Видимо, кроме мышц в голове есть немного и чем понимают, только этот процесс надо будить таким нетрадиционным методом.

Бакланы – одна из самых омерзительных категорий преступников. Это агрессивные, отмороженные и беспредельные гады, для которых единственным уважительным фактором сдерживания является Сила и Страх. Всё. Их презирают даже в преступной среде. На зоне. В тюрьмах.

Ну можно как-то понять, (не оправдать,)  укравшего булку, даже вора, влезшего в квартиру, обокравшего жильца. Он потратил на себя деньги… погулял в ресторане… Воровством добился трофеев, использовал добытое для себя…для улучшения качества жизни,поднятия её уровня.

Баклану это не надо. Ему доставляет удовольствие избивать без причины слабого, причинять боль и наслаждаться страхом, вызванным у жертвы. Обязательным условием является силовое и численное превосходство над жертвой.Это тупые жестокие садисты.

Внезапно появился бугор:

–  Что не работаете? Кому леса не хватает? Давай, давай!

Тахо также прикосновениями пальцев привёл в чувство кореша. Тот лупал глазами, абсолютно не понимая, что с ним было, даже происходящее вокруг тоже воспринимал будто приземлился на Марсе. Баклан тряс кента энергично, как грушу.

–  Ну, паря, всё, всё! Всё хорошо! Давай пробуждайся и работать.

Затарахтели пилы, застучали колуны… Начался обычный день для беглой тридцать восьмой бригады .

–  Ну, ребята, – обратился к звену, – пошла вода в хату…

Советские ЗКа стали трудом доказывать своё исправление. Это доказательство в виде тридцати кубов на троих мы должны соштабелевать к семнадцати часам.

Норму сделали раньше. Немного подхимичили. Из палок и досок соорудили вроде каркаса и пустоту обложили дровами. Ну, где-то пять – семь кубов недодали. Такой объём внутреннего пустого шалаша. Обманули мы советскую власть. Хоть на несколько кубов продукции и сократили на два часа трудовой день. Сдали учётчику нормы. Обмерял, посчитали и записал: «Звено №7, Бакатов, норма тридцать кубов выполнена и сдана». Пришли к бригадному балку. От жратвы ломится не только огромный стол, как биллиардный, из доски пятидесятки, а и принесённые пни. Сало, мясо, колбаса и сладости. Бутылка водки не тронута. Две литровые металлические кружки с чифиром настаиваются по технологическим нормам. С чего такой пир выяснилось тут же. Точнее шло выяснение уже, бурно и весело.В бригаде был один фальшивомонетчик. Из восьми человек по делу четверо былои расстреляны. Главарей осчастливили высшей мерой, остальным по три пятёрки. Мастера самодельных денег звали Копылов. Художник, чеканщик – Золотых дел Мастер. Он изготавливал шоферам водительские удостоверения. Умел делать аттестаты и дипломы. Всё умел и иногда делал. По просьбе Кума. Конспиративно. Избранным.

А тут над царской едой, жестикулируя и брызжа слюной, мотался прапорщик. Лет сорок, толстый, лысый. Снятой фуражкой он бил себя по коленке. Видимо для убедительности. Как у каждого мента у него тоже было своя кличка – «Пинчихрюкало».

–  Я тебя посажу! – орал прапор, нарезая винты вокруг сидящего на пеньке Копылова. – Тебя не расстреляли, как дружков твоих. Да, я признаюсь, что взял от тебя эти деньги. Меня по головке не погладят. Но тебя посадят!

–  Я уже сижу.

–  Добавят срок! Я! Я… да я!..

–  Ты головка от ***;-я-я! Ничё ты мне не сделаешь, ничего, а тебя со службы выгонят!

–  А почему это тебе ничего не сделают?

– Да потому что казначейских билетов Государства я не подделываю. Посмотри внимательно, там мелкими буковками, где написано название денег на пятнадцати языках всех республик, написано: «За пределы зоны не выносить». Вот этими словами я и обеспечил себе неподсудность. Это шутка. Денег с такими надписями в Государстве не бывает. Всё. А тебе за спекуляцию и связь с заключённым очень влетит.

Пинчихрюкало, колотивший фуражкой по колену, швырнул со злостью её на брёвна.

–  Вот гад, вот сука! Все вы гады и суки! Выкрутился, ему ничего. А я детям на молочишко хотел заработать, мне взыскания, мне неприятности. Жрите, чтоб вы подавились.

Прапор поднял фуражку и пошёл на вахту, продолжая ругаться на ходу. Отошёл уже на метров пятьдесят, а ругань слышна…

Оказывается, Копылов нарисовал пару купюр и дал прапору двойную цену на еду и водку. Прапор охотно согласился заработать двадцать пять рублей. Многие так делали. Это было их добавкой к окладу. Продавщица оказалась женой шофёра, которому Копылов когда-то права нарисовал. Похвалился видать жёнке своей, та вспомнила и проявила бдительность. Краска на кальке была отменная, признаков подделки никаких. Но ястребиные глазки вычитали необыкновенную дописку, и она забила тревогу, да просто орать стала: «Что ты мне фальшивку суёшь? Пойду в оперчасть…» Мент заплатил из своих настоящих денег. Принёс пищевой заказ и стал требовать настоящих денег у Копылова. Денег не получил. Еду мы до съёма сожрали. Так что, Пинчихрюкало ещё в убытке остался. Но шум поднимать не стал. Не в его интересах. Возместит свой убыток с кем-то другим. Они тоже деньги брали, а заказ не приносили. И что с них возьмёшь? Мент он и есть мент. Хоть в тайге, хоть в Африке. Надурить мента считалось делом благим и поводом для гордости. Наелись мы вольной пищи, и сытые, довольные пошли на съём .

Хуже всего в зоне, что нет возможности побыть одному. Находишь где-нибудь в дальнем уголке тропинку и ходишь туда-сюда. Где-то недалеко тоже тусуется один или вдвоём с кентом. Находишь километров пять – семь это удовольствие. Побудешь один, Сам на Сам со своими мыслями. Подумаешь, поразмыслишь о житье-бытье…Хочется в одиночную камеру.

Помню, раненным в тюремной больничке хотел видеть небо! Так хотелось Неба! А кроватка-нары намертво ввинчена в бетонный пол… На окнах три вида, три ряда решёток, по толщине прута и ширине клетки. А сверху всё зашито металлическим листом. «Козырёк», «баян», «забрало» – так звали зеки это сооружение. И небо видеть невозможно. Так мне тогда хотелось неба кусочек и дождя. Почему? Да не знаю. Просто хотелось. Очень. И вот сейчас я взвешиваю и оцениваю свою Жизнь. Что она стоит? За что я её отдал бы? За смерть коммунистов отдал бы. А при мирном раскладе?

За что бы я отдал свою жизнь? На что обменял бы не колеблясь?

1. Чтобы я мог долго-долго идти по дороге, по полям, лугам… идти и идти… Чтобы никто меня не контролировал, свободно идти…

2. В море нырнуть с головой и плыть долго с открытыми глазами. Вынырнуть, хлебнуть воздуха и снова нырнуть, а потом плыть и плыть, долго-долго… Потом поваляться в травке пахучей, посмотреть как облака плывут, а ночью звёзды светят… смотреть…

3. И женщину на целую ночь… А утром – казните меня на рассвете. Хоть на эшафот. Утром готов умереть.

Вот так, выходит за одни сутки на воле я готов поменять всю свою оставшуюся жизнь. Мало? Много? А кто может оценить точно исходя из моего состояния? Да и кто имеет право ценить жизнь другого человека… Жизнь вообще… Только ты один и свою собственную. Спокойно без депрессий и истерик, явно представляя предел желаний, сопоставив с прошлым и будущим. Вот я и дожился. Добегался. За одни сутки отдал бы остаток жизни своей непутёвой. Это не для красного словца. Это при разговоре с самим собой. Уж не сошёл ли с ума потихоньку? Сошёл – съехал и не заметил?. Где эта неуловимая грань перехода? Может, я уже ненормальный? Нормальный или ненормальный – от слова «норма» – критерий – эталон. Ну, какая же нормальность может быть в этом Ненормальном мире? В этом сборище убийц и грабителей? Говорят, охранники, прослужившие по двадцать – тридцать лет, уйдя на пенсию тоже становились ненормальными. Настолько велико психологическое влияние долголетней работы в неволе, с преступниками… В противоестественных условиях.

Хорошее письмо из редакции. Моё «дело» по ходатайству газеты и очень влиятельных особ взяли на пересмотр. Могут, точнее должны снизить срок наказания. Просят ждать. Главное, не допустить нарушение режима, иначе все их коллективные усилия сойдут на нет. Я это понимал и старался. Не только для них, а и для себя. Столько сил и риска прилагал в бегах – приложить терпение и выдержку значительно легче.

Для разнообразия пошёл в школу. Просто вольным слушателем. Школа в зоне – это не только микро ALMA MATER – Мать кормящая, это хорошо. А здесь ещё и жена заочная (вымышленная воспалённым воображением). Любовница дистанционная. Некоторые зеки ходили туда, чтоб набраться «сеансов» (эротических впечатлений) и по свежему сразу же сонанировать.

Некоторые эротоманы умудрялись онанировать прямо здесь, в классе, во время урока. Особенное возбуждение вызывала учительница пишущая мелом на доске. Во-первых, она поворачивалась задницей к сидящим в классе трём десяткам изголодавшихся мужчин. Во-вторых, если писала наверху доски, то тянула руку с мелом вверх и юбка приподнималась над коленной частью женской ноги. А задницу через ткань видели до прыщей. Всё это в сознании записывалось и создавался банк эротических возбудителей.

За этой эротикой, отнюдь не за знаниями, повадился в школу глухонемой парень. Здоровый, лет тридцати, он с маниакальным фанатизмом смотрел на любую женщину, не реагируя абсолютно ни на кого иного или на что другое.

Он стал онанировать прямо на уроке. Завуч школы, сорокалетняя дама, с пышными формами писала на доске какое-то уравнение. Больше половины класса не понимали, что она в этом уравнении уравнивала и с чем. Завучу тоже было всё равно, доходит ли её материал до бандитских голов, забитых сексуальной озабоченностью. Она отрабатывала свои деньги. Немой, положив на колени носовой платок грязнее солдатской портянки, достал огромный член и поедая глазами седалище завуча стал энергично мастурбировать. Войдя в азарт он никого не видел и не слышал. Не слышал от природы абсолютно ничего, так как был глухой. Пол в классе был когда-то сделан из сырых досок. Они со временем высохли и деформировались, образовав разноуровневую ребристость. Короче, доски лежали одна выше, другая ниже. Парта стояла поперёк этих неровностей. Даже сантиметровый перепад в уровне на длине опорных брусьев парты был ощутимым. Увлёкшийся, возбуждённый до экстаза, Немой мощно онанировал, принимая участие в процессе всем своим могучим телом, и парта, играя на досках пола, громко стучала в ритм онанизма. Тук-тук-тук-губ-б-губ… В тихом классе это звучало вызывающе. Продолжая писать уравнение, завуч выразила замечание:

–  Перестаньте стучать!

Немой не слышал ни стука, ни её голоса… тук-гук…

–  Я же просила не стучать.

Тук-тук отвечал ей класс.

– Вы что, издеваетесь надо мной что ли? – Возмущённая непослушанием класса и ритмичным стуком, она ринулась в класс, ища этого стукача. – Ну, кто это тут мне мешает рабо – та – т – т… О, Господи, ну, что вы творите… – Уронив мел на пол, всплеснув ладошками, она остолбенела у парты Немого. Тот прерывать процесс наслаждения и не думал, уставившись ей в лицо. Глаза в глаза. Он получил усиленный дополнительный кайф. Эякуляция была могучей, как всё в этом человеке. Брызги спермы долетели до завуча. Она слишком приблизилась или сперма летела слишком далеко, но капли попали ей на лицо, на грудь обтянутую тёмно-синей кофтой.

Всё это Немой сопровождал утробным рыком, мычанием поистине звериным. Поскольку издавать любые звуки ему было не дано и только видать крайнее состояние, когда организму организовали оргазм, побудило издать неповторимое звуковыделение в знак благодарности.

Завуч в шоке. Может эротическом? Пытаясь удалить сперму с лица и кофточки, что-то возмущённо лепетала то ли возмущаясь, то ли оправдываясь… Староста помог ей выйти из класса, точнее, вывел её в учительскую. Через несколько минут Немого увели в ШИЗО на семь суток. Вот так Немой, НеТвой, и член не мой – пусть в сперме будет не мытый. Грязный. Каламбурчики на камерную тему.

Те из учителей, кто проработал в зоне пять и более лет, имели иммунитет против экстравагантностей учеников. Учителям доплачивали до зарплаты двадцать пять процентов за «боюсь», за специфику условий работы и особенности поведения учеников.

Жена местного тракториста из бывших зеков преподавала химию. Она была некрасивая. Точнее, не была красивая. И посещение её уроков было слабым. Полкласса едва набиралось.

Ученик по кличке Холера, лет сорока, добивавший двадцатку.

–  Елена Васильевна, а как часто вы трахаетесь с мужем?

–  Дурак ты, Харламов. Учись – поумнеешь.

–  Дурак у меня между ног весит, а ты солидолом живот намажешь, чтоб не скрипел, и трахаешься со своим трактористом…

- Дурак ты! Выйди из класса, не мешай работать!

-  А ты позвони на вахту, пусть мне семерик дадут и на «кичу» -

-  Я не жалуюсь. На таких, как ты, врачам жаловаться надо.

Такие разговоры были часты в школах зон зековских.

В прошлом году работала учителька литературы Нина Андреевна, женщина лет тридцати пяти. Довольно симпатичная. На неё онанировало ползоны, человек семьсот. Если бы сливали в посуду, то ведро спермы принадлежало бы ей. Как чистый белок, икра человеческая могла быть использована для выкармливания поросят. А если общевоображаемую энергию сконцентрировать, то её бы хватило на завивку волос и на голове тоже.

Нина Андреевна занесла в класс журнал, книги, тетради, но забыла сочинения. Оставив стопку бумаг на столе, вернулась в учительскую. Шустрый ученик приподнял журнал и положил под него свёрнутую самодельную змею. Змея была изготовлена талантливо. Очень похожа на живую. Свёрнутая в клубок под журналом лежала спокойно. Училка вернувшись в класс, отложила сочинения и довольным голосом похвалила:

–  Молодцы, написали хорошо. Староста  раздай сочинения авторам по партам. – Сама взяла журнал. И тут змея зашевелилась и стала раскручиваться. При движении она ещё больше напоминала настоящую. Училка тихо охнула и потеряла сознание. Находить потерянное ей никто не торопился. Она сползла из-за стола и со стула из-за неравномерно распределённого веса тела и упала на пол. При падении положение тела было таковым, что было видно оголившееся бедро и основание трусов. Такого роскошного бедра класс не видел давно. А уж трусов тем более. Это мечта. Осуществлённая мечта. Могучая сила полуобнажённого женского тела затмила разум и пробудила низменные инстинкты. Обступили кругом и смотрели с вожделением. Кое-кто не выдержал, ушёл в угол мастурбировать. Более изобретательные имели для этого дырку в кармане брюк и приступили дёргать «гусака» за шею тут же не отходя от женского бедра и трусов. После пятиминутного созерцания кое-кто получил оргазм. Острота впечатления притупилась. Зрители поскучнели. Осмелевший зек пытался дотронуться до бедра и задницы. Похотливая инициатива была приравнена к попытке насилия, и староста, успевший кончить, предостерёг:

–  Но-но! Без рук! Вы чё, в БУР захотели? Хорош, хватит!

–  Подожди, подожди минуточку, – жалобно попросил мужичонка яростно дёргая член в кармане, – чу-чу-чуточку-у-у… ну, всё… Спасибо! Вот это да! Ой повезлооо…Вот это кайф!

Староста из учительской привёл две педогогини. Те  привели в чувство училку, побрызгав водой в лицо. Нина Андреевна нашла потерянное сознание и вместе с ним стыд, позор и истерику… Пыталась закричать… а вышел писк и всё возмущение пошло в слёзы. Коллеги отвели её в учительскую. Приведя себя в порядок, ушла на вахту и домой. Два урока были сорваны. Шутника за особую изобретательность в изготовлении реквизита и остроту в проявлении шутки упекли на пятнадцать суток кичи.

Доработав до конца учебного года, училка уволилась. Вместо неё этот учебный год начала новая, после университета. Двадцать три – двадцать четыре года. Высокая, стройная, красивая. Лидия Петровна. Хотя все её называли Лида и после паузы добавляли Петровна. Так выделяли её молодость и выражали симпатию.

Я пару раз посетил её уроки. Хороша! Кум запрещал вольным сотрудницам женского пола одевать в зону мини-юбки. Но Лида нарушала это предписание. Поэтому на её уроках парты были заняты. Сидеть негде. Некоторые стояли у задней стены класса. Она знала и чувствовала, что ею не просто любуется полсотни мужчин, а именно пожирают глазами. Видимо, в женской натуре есть потребность в таком созерцании. Ей это нравилось.

–  Лида…Петровна, а Вы замужем? – спрашивает ученик, убивший жену и любовника. Не разменяли (не расстреляли) из-за якобы сильнейшего аффекта. Этот аффект и спас ему жизнь. Хоть и придумал его хитрый адвокат. Ну, о каком аффекте может идти речь, если зарезав жену, ревнивый муж слизывал с ножа горячую кровь жертвы приговаривая:

–  Ну, и сладкая ты у меня…

Долизался, что свой язык и губу разрезал. Смешал собственную кровь и женскую.

–  Вот мы и породнились кровью… – рассказывал он доверительно кентам. А мужика из ружья медвежьим жаканом. Буквально снёс голову. Так вот этот любознательный ученичёк, погрызывая ногти за неимением чего полизать, допытывался о замужестве вчерашней студентки.

–  Нет, я не замужем. Но вы лучше интересуйтесь литературой.

–  А любовник есть?

–  Любовники бывают у замужних. А у меня ни того, ни другого.

От смущения и чтобы прикрыть коленки, она впереди себя стала крутить стул. Держала за спинку и на одной ножке его туда-сюда на пол-оборота.

Я решил ей помочь. Поддержать.

–  Лидия Петровна, Вы нам про Наташу Ростову подробней, пожалуйста, расскажите ещё.

Она приняла мою помощь. Схватившись за протянутую соломинку,увлечённо, эмоционально:

–  Образ Наташи Ростовой является характерным для того времени.

–  Лида Петровна, а я видел ваши трусы. Хотите цвет скажу? – Брякнул ученик-убийца с похотливой улыбочкой( не расстреляли потому, что жертва умерла в больнице) Она растерялась, покраснела как мак, заикнулась, пытаясь что-то сказать и сдерживая слёзы, хрустела пальцами.

Мне стало её жалко. Просто как человека… молодую женщину. Словесный поединок с лизуном женской крови. Я решил помочь.

–  Эй, любопытный ты наш, заткнись! Ты всем остохренел в зоне. Так хоть тут дай человека послушать. – Класс одобрительно загудел.

–  Тайга, ты чё кайфовую тему гасишь? – повернулся убивец ко мне с передних парт. – Ты в тему сеансов не врубаешься?

–  Я тебе сказал. Больше повторять не буду. Ты меня знаешь!

– Ну, ладно.  Харэ. Молчу… – отъехал он из колючей интонации в примирительную. Его капитуляция придала энергии и уверенности училке. Благодарно посмотрев в мою сторону, она одарила спасителя улыбкой и радостно затарахтела о Наташе Ростовой, о её судьбе… о великом Толстом. А я смотрел на её изумительную фигурку и изумлялся, изумлялся, чувствуя, что сегодня сонанирую я на неё. Что и осуществил перед сном. Икнулось ли ей в ночи..?

    Как-то удалось перекинуться парой фраз.

– А почему вами людей пугают? – спросила она наивно, по-детски, вроде «А чё ты дразнишься?»

–  Да выдумки это, – успокоил я её, – преувеличенные и напрасные. Я хороший.

Она засмеялась.

–  Да вижу, что хороший. Хотя наслышана о ваших подвигах. И в газете успели прославиться. Так?

Нас стала обступать толпа зеков, открыв рты и уши, они молча, не вступая в беседу, стояли как истуканы, и беседа прервалась.

Я всегда садился за одну и ту же парту. Она к этому месту привыкла и, зайдя в класс, осматривала взглядом парты. Увидев меня на месте, повеселевшая, уверенно и радостно проводила урок. Я помогал одёргивая шустряков. Создавал рабочую обстановку.

Один раз я сел на другое место в дальнем углу под окном. Училка Лида привычным взглядом окинув класс и не найдя своего защитника, грустная уселась за стол. Как-то нехотя перебирая страницы журнала стала отмечать присутствующих… Безразлично реагируя на ответ «есть», «я» вдруг увидела меня на дальнем месте. Радостную улыбку даже не скрывала. Урок пошёл веселей. Я чувствовал, что нравлюсь ей… нет, что нравлюсь я понимал… видел… знал. А чувствовал, что она мне не откажет. Господи, ну, что за язык, что за слова – «не откажет». В милостыне на паперти не отказывают. Я чувствовал, что она хочет меня. Так как я её. Меньше конечно, но хочет. А если женщина хочет, то она отдастся при возможности. Значит, что...? Возможность надо изыскать или создать, подстроить. Главное уговорить шныря школы. Чтобы дал полчаса уединиться. Пятнадцать минут. Ну, хоть десять. И чтоб не выдал Куму. Убить бы его гада. Если сдаст. И буду сидеть, как Монгол тридцать лет. За десять минут удовольствия. Стоит ли? Стои;т? Не за десять минут секса, а за убийство шныря? Трахай, но не убивай. За трах только БУРа три месяца и прощай Возможность сокращения срока… А сократят срок – сколько будет женщин… не меряно… Стоит? Или не стоит? Ой, как и стоит, стоит! Договорился со шнырём. Дал ему две плиты прессованного чая «Белка» по двести пятьдесят грамм. Пообещал ещё бутылку водки и банку сгущёнки. У меня не было ни того, ни другого. Но пообещал. За десять минут оргазма… Ей незаметно в тетради подал записку: «…По прочтении уничтожить…» Коротко и чётко изложил возможность. Гарантировал тайну и безопасность (не беременности, а огласки, позора). Убедил: «повелась», то есть согласилась. Опустив веки вместо кивка. Только бы кто-нибудь из кумовских стукачей не засёк… Не вспугнуть!

Ученики покидали школу быстро… Шли пить чифир, спать. Учителя группами по двое-трое шли не спеша к вахте, делясь впечатлениями о прошедших уроках. У нас было максимум двадцать минут. Потом на вахте заметят, что Лида-училка не вышла из зоны. Её придут проверять  «в чём дело? и что случилось?» Надо дать ей десять минут запасных. В учительской был диван. Я закрыл дверь изнутри, выставив на «атасе» шныря.

–  Спалишь – убью! – шепнул я ему на ухо так убедительно, что он пожалел о своём согласии.

Стягивая одежду каждый с себя, а не друг с друга, как в кино, мы сэкономили по минуте.

Господи, слов нет!!! Это был секс! Пенис лопался от эрекции (от желания). Тринадцать шаров, которые я вкатил под шкуру вокруг члена, делали его похожим на кукурузный початок с остатками торчащих зёрен. Я буквально взял её на руки, приподнял и не стал ложить на диван. Стоя и держа её на руках, я одел на окаменевший початок кукурузы. И слились. Она была мокрая. Потекла соком, значит, хотела. Боялась и хотела. Может страх усиливал желание… Тихо, сдержанно ойкнула, когда я насадил её, когда Он вошёл… Не знаю времени. Так, как при расстрелах, так и при оргазмах, три минутки и я поплыл. Поплыл через секунду, как почувствовал её оргазм. Как кто-то сосал горячо за головку члена там, в ней, глубоко в ней, где горячо. И я полил толчками – сокращение было сильным от очка с яями и до корня… Вытер её своей рубашкой, вымакал влагу свою и её нежно, но основательно… Оделись за минуту. Я сломал ей каблук на туфле: «Объяснишь, если спросят почему задержалась». А сам открыл окно в конце коридора.

–  Спасибо тебе за наслаждение и толчок к жизни, – сказал я на прощание и поцеловал её.

Через минуту я уже был у своего барака, а она прихрамывая пошла на вахту… Точно – в десять минут вложились. Это хорошо! Это здорово! Ну, вот, Везучий, вот это повезло! Всё тело, весь я были наполнены какой-то силой. Наверно, это Сила Жизни, Сила Любви и романтиков, Сила Секса у Фрейда… К чёрту всё поиски определений .Мне очень хорошо. Это праздник. Катаржанский. Особый.

Вспомнил, в начале срока капитанскую дочку трахнул в зоне.  Давно это было. Лет восемь назад. И не так это было… А может потому что давно… Её женская сущность откликнулась на мой зов… зов проголодавшегося самца.

Через пару часов напряжение и возбуждение спало. Мыть член было жалко. Не хотелось смывать её. Трогал… заснул счастливым человеком. Что-то она говорила… Боюсь… Страшно… Что-то шептала… Не слышал и не слушал. Не воспринимал ничего кроме её тела…

Живу в центре пороков человеческих. Зло это норма поведения. Это сущность и среда обитания. Ох, и омерзителен человек. Да, есть и хорошие человеки… Раз написано тысячи книг, картин, музыки… Значит, прекрасен человек – и всё позволено… Убивай, насилуй, кради и грабь… Ибо кто-то же из людей сотворил шедевр, и ты из той же породы, из того же вида, приобщённый к десятку гениев – твори зло и бесчинствуй. Ибо ты человек. Не зверь! А человек!

Кажется, Бисмарк когда-то сказал: «Дайте нам больше хороших матерей и у нас будет меньше преступников». Солженицын в «открытом письме» коммунистам написал тоже самое: «Вы кичитесь тем, что женщины наравне с мужчинами работают. Дайте мужчинам хороший заработок, а женщины пусть воспитывают детей – будет меньше преступлений…» (цитирую по памяти, приблизительно).

Вон лежит Кочан и читает Горького «Мать». Свою он убил за то, что она разбила две бутылки водки.

А возле шныря  лежит «опущенный» Губа. Он сожительствовал с дамой на десяток лет старше себя. У ней была дочка лет восьми.  Губа изнасиловал девочку и продолжал это делать в тайне от матери, то есть своей сожительницы. Не выдержав издевательств, девочка пожаловалась матери. Мать вместо сочувствия и помощи искалечила ребёнка, скинув в окно с четвёртого этажа. Качан, лишившись сексуальных утех с девочкой, излил гнев свой на сожительницу. Ударил её молотком по голове. Мёртвой отрезал обе груди, сжарил на сковородке и съел… Подержали два месяца в дурдоме, признали вменяемым и дали пятнашку.

Ну если такие Люди – неизбежность на земле. Они будут зачаты в сексзагулах, будут появляться на свет тысячами, будут убивать и насиловать… Нельзя ли ещё в младенческом возрасте заняться профилактикой потенциального преступления. Я понимаю, что сейчас напишу глупость. А что, когда Бруно или Галилей первым закричал, что Земля круглая, да ещё и вертится – разве не сочли за глупость? За вызов Богу? И сожгли. Меня сжигать не будут, просто скажут: глупость это, чтобы мой ребёнок мог когда-то что-то сделать..? Убить...? Нет, нет, что вы, он рапсодию напишет, вон какой слух у него… Только ложечкой звякну, а он улыбается… Тю-тю, сю-сю мой маленький…

А скажу вот что. При рождении родители должны давать подписку, что воспитают не преступника, а гражданина. Ошибутся, вырастит гад, и родителей под суд, хоть на год в зону. Ну, я же говорил, что глупость это, предупреждал, что возмутятся! А подписку брать надо и над кроваткой повесить плакат: «Мы воспитаем хорошего человека!» (без добавки «а не преступника»). Ну, как можно допустить кощунственную мысль, что из этого розового комочка вырастет Качан или Губа. Нет, нет! Что вы! Это у Других такое может случиться. У нас нет. Ну, посмотрите какой он очаровательный малыш, это же чудо! Вот если б в процессе восхваления и восхищения малыш подмигнул и достал из-под пелёнки ножичек (перочинный), хотя бы для начала… Вот обвундеркинделся бы! А как бы мамочка была удивлена? Ой, что это у нас в ручке? Это чтоб в носу ковыряться… Да, да, глупость – я знаю. Также знаю, что дети превращаются в преступников, но со временем.

Зеки народ разный, пёстрый... Всех их объединяет в общее стадо колючая проволока зоны и казённая книжка под скучным названием «УК» (Уголовный Кодекс). Больше всего меня интересовали такие как я, сидевшие ни за что, по сфабрикованным обвинениям... Интересны аферисты. Это ум и артистизм, направленные на пороки человечьи: тупость и жадность. Когда дурят доверчивого человека – жалко его, и удовольствия от успеха нет. А вот победа над хитрым и недоверчивым лохом – это забавно. Как хорошо сыгранная пьеса в театре.

Тщательно присматривался и по возможности изучал убийц. Те, кто замочил кого-то в драке, самообороне, от ревности – не интересны. Там всё ясно. А вот те, кто вынашивал, планировал и убивал за деньги – это особая категория. Я называл их Родионами (имея в виду классический образ Раскольникова). И не обязательно, как, чем убил – топором или ножом, из обреза, ружья или обрезком арматуры... Главное, идея: лишить жизни человека – забрать чужую жизнь, чтобы потом забрать деньги, ценности и другие материальные блага... Убил... скрылся... Через неделю «Родион» сидит в ресторане, жрёт цыплёнка-табака, а жертву, убитую им, жрут черви в земле могильной... И когда напившись вина, коньяка, нажравшись, сытый, довольный, икая и выковыривая из зубов остатки мяса, он вывозит из кабака девку для сексуальных утех в завершение программы житейских удовольствий, не думается ли ему, что за всё это заплачено жизнью человеческой, которую он забрал. Он сделал другому плохо, чтоб ему было хорошо. Не тошнит ли от таких мыслей?.. Он забрал чужую жизнь, чтоб улучшить свою. Однажды рассматривая рожу такого Роди, я не   сдержался. Ну, немного переборщил. Подошёл, взял его лежачего за горло и прямо в ухо со злостью громким шёпотом сказал:

–  Я бы тебя, сука, задушил бы прямо сейчас и пошёл бы в шахматы играть... даже руки не помыл бы...

–  Да, ты чё, Тайга?! Это не я! Это непонятка, бля буду! – с испугом оправдывался Родя, - Ты разберись сначала...

Он, видимо, что-то чувствовал за собой, истинная причина моего бешенства ему не была известна. Да и мне самому тоже. Таких как он в зоне сотни три  наберётся. Так что, всех трясти и душить? Я сам понимая, что «запорол косяка» (поступил неправильно), но видя его виноватую оправдывающуюся рожу, наступил жёстче:

–  А кто? Говори! Рожай, ну! Не зли меня!

–  Дак, я тут не при делах... Это Санёк... Он же не знал, чья заначка (спрятанное, заныканное)... Так вышло. Он мой кент. Я за него мазу потянул (защитил, помог). Вернули всё.

–  Ладно, живи...

Оказывается, мимо меня прошла бытовая мелочь. Кент Саня нашёл чью-то заначку (водка, чай и харчи – передача с воли), ну, и выгребли её. Конфликт узкого круга. Мне это не интересно. Заначка не моя. А вот за то, что семь лет назад Родя убил мужика за получку в 90 рублей, я бы его тоже кончил.

И ещё не согласен с мнением маститых юристов, что, мол, строгость наказания не влияет на уменьшение преступности. Неизбежность более эффективна. Масса выступлений, дискуссий на эту тему слышали и читали многие. Суммируя свой опыт общения с ЗК, я опротестовал бы утверждения даже авторитетных специалистов (а разве я не специалист в этой отрасли?.. в отрасли криминальной психологии…)

–  …На это я не пойду – там «вышак светит»…

–  На «мокруху» не подпишусь – там «разменяют»…

–  «А зачем мне рога мочить», если там червонец сроку, я пятёриком утрусь и утешусь…

Я мог бы сделать опрос и предоставить огромный материал, где доказано будет: строгость и жестокость наказания сдерживает от совершения тяжких преступлений. Ну, ни всех и не всегда. Ясно, что не панацея. Но факт.

«…Трёшечку я готов отсидеть, но я ему рога обломаю!..»

А пятёричек? А чирик (десятку)? Ну, вот как арифметические величины влияют на поступки, решения ЗК и на преступления. Ибо решения и поступки их и являются преступлением.

Пакостен Человек. Омерзителен. Подл. А ведь живу среди них. Вынужден. Куда денешься..? Да и чем я лучше? Не насилую, не краду. А убил. Хоть и гада, но убил. Защищая план побега. Нет, скажу высокопарно: «Стремясь к Воле, к Свободе я устранил преграду в виде гада Дымка…» О тунгусе точно не знаю, может жив. Дожился. Докатился.

 Иногда трудно НЕ убить!.  Качана и Губу зарезал бы гадов не моргнув глазом.  Если , конечно, мне за это ничего не будет. Палач? Исполнитель? Санитар-чистильщик? Да как не назови, хоть избавитель. А эти мразеподобные существа больше не убьют и не изнасилуют… Конечно, не зову к самосуду. Но и гуманность государственного суда мне не понятна. Зачем оставили им жизнь? Могли бы расстрелять. Ведь было и есть за что. Или стране выгодно иметь дешёвую рабсилу. За черпак каши с маргарином он заготовит тридцать кубов дров. Вот и польза обществу. А потом уже выйдет пусть кого-нибудь грохнет или чью-то дочку лет восьми изнасилует. Педофилы и Педерасты! Ах, они от Людей произошли! Их мама вырастила из розовых младенчиков, маленьких и беспомощных…

Опять же абсурдная мысль в поисках причин преступности, искоренения изначальных побуждений зла к ближнему. Ладно.  Глупость так глупость.

Все мамы и папы воспитывают детей, прививая соревновательный стиль. Быть первым, догнать – первый, отнять – первый, сильный и смелый – оттолкни другого, кто погнался за шариком или мячом. Подставь подножку, ткни кулачком в мордочку детскую… Борись за своё (и не с за своё чкум или мячом.прививая соревновательный ения изначальных побужвоё), будет твоим. Так воспитывают многих! Он у нас первый. Он лучший. Он сильный и смелый! Хорошо-то как! Успехов ему в жизни и достижении поставленных целей. Если надо будет, как в детстве в мордочку кулачком, теперь давай ножичком под рёбрышки… Утрирую. Сгущаю краски… Возможно. Не спорю…Рассуждаю.

Размечтался я что-то. Долгое пребывание в этой пакостной среде не добавляет любви к ближнему. Даже наоборот. Не осатанеть бы. Сохранить то нормальное содержание души, что было до ареста, до этой клоаки. Нормальное, далеко от идеального. Идеальные только книжные герои. А я живой среди себе подобных. Хотя подобными себе ни Губу, ни Качана не считаю. А их сотни… тысячи… Есть ещё одна выявленная мной категория преступника: трусливый гад. Он хочет совершить преступление (убить, украсть, ограбить). Но боится. Хочет и готов, способен, но страх (не совесть) его сдерживает. Тормозит. А если он победит в себе страх? Ох, и натворит эта подлая душонка! И за страх свой отомстит кому-то, отыграется за то, что собственная трусость мешала ему в реализации планов и замыслов. Я встречал это не раз, где примером и доказательством были эти полулюди.

В школу я не ходил неделю. Дал шнырю обещанное и паузой устояться произошедшему. Шныря припугнул ещё раз и основательней, чтоб молчал.

–  Это же не трудно молчать… никому…Понял? Если где-то всплывёт эта тема, то только от тебя. И я тебя достану уж точно.

–  Да молчу я и так, не пугай, лучше ещё плитку чаю подкинь, – попросил шнырь добавки неоговоренной в условиях.

–  А ху-ху не хо-хо? Ненасытный ты наш. Ты что, брёвна катал, что так высоко ценишь свой труд? Утешься тем, что получил и затихни.

Надо через неделю зайти к Ней на урок. А то моя осторожная выдержка будет неточно истолкована.

Встретились глазами на три секундочки, и праздник в душе заиграл… Запела душа, ай, как сладко запела. Она видела и чувствовала, как это важно для меня! Да здравствует Женщина, приносящая праздник! Что ж так зависим человек от воздуха, воды и еды. Без них умрёт. А зависимость от желания, желания размножаться, плодиться, изготовлять младенцев, так сладка и желанна.

Скоро экзамены в школе, и Лида-училка уедет в отпуск в Черновцы. Проститься бы ещё раз. Надо задобрить шныря. Подумать и выбрать безопасный момент.

Тахо огорчён изменой жены. Написала в письме, что выходит замуж за другого.

–  Почему она меня не ждёт? – спросил он задумчиво сам себя и меня, наверное.

–  Женщина не то существо, чтобы ждать. Ждать – это обкрадывать себя в удовольствиях и радости. Она решила жить полноценной жизнью. Хорошо, что честно призналась в этом. Могла бы соврать. Сказать, что «жду», а жить с другим. Тебя иметь на запас. Это ни хорошо, ни плохо. Это равносильно обвинять птиц за то, что летают, а рыб ненавидеть за то, что плавают.Женщин за то что трахаются. Ну такими их  создал Бог , такик они и есть . Все ,кто этого не понимает , пытается их переделать под себя, терпели горе.

–  Убедил. Пойду делать харакири!

–  Тахо, я дам тебе «Воркуту», говорят, это честь для друга, если ты вспорешь живот именно моим ножом.

–  Да, это так. Но откуда ты можешь знать наши традиции?

Разговор наш слышал Зевс. Он часто зевал, видимо страдал сердечной недостаточностью, и за это ему дали такую кликуху. Он лежал рядом на шконке. Авторитет, дерзкий, пятнадцать срок, на проверку склонности к побегу определён к нам в тридцать восьмую бригаду .Сидит первый год, в бригаде три месяца.

–  Монгол, ты можешь заткнуться?! Я хочу подремать! – набросился он с обвинениями на Таха.

Во-первых, Тахо не разговорчив вообще. Во-вторых, ещё не время отбоя, говорят все обо всём. В-третьих, если он и произносил слова, то редко и тихо.

–  Я не монгол.

–  Да мне по херу тунгус или якут. Заткнись, я сказал!

–  Я японец. Сын страны восходящего солнца. – В интонации Тахо я уловил торжественные нотки и почувствовал тревогу. Эта интонация не к добру.

–  Ну, достал ты меня узкоплёночный. Я тебя сейчас заглушу сам, если ты не заглох по просьбе. - Взлетевший кулак Зевса прошил воздух и на миг завис над головой Тахо. Тахо схватил его руку и сломал палец. Зевс завыл. Тахо ткнул его за ухом, тот затих. Обезболил называется.

–  Когда он очнётся? – спросил я Тахо.

–  Может полчаса. Может никогда.

–  Убил что ли?

–  Нет, не убил. Это не доказуемо. Но может впасть в кому. Искусственно вызванную кому. Или реакция на болевой шок от перелома пальца.

–  Тахо! У них «семья» пять человек. Нахрен тебе разборки. Да, он заборзел. Ты осадил его. Но пусть живёт. Разбуди его.

–  Хорошо, Тайга, пусть живёт.

Тахо поколдовал с пальцем. Затянул, перевязал. Потом уже «разбудил» Зевса, ткнув пальцем там же за ухом.

–  Зевс, ты меня вынудил защищаться. Повторишь – умрёшь. – Тахо говорил тихо на ухо.

– Понял, понял, – ответил Зевс также тихо, как и Тахо, что было непривычно для горластого бугая.

Подобных Зевсу бойцов криминального мира было много. Они были смелые, сильные, даже умные. Формировались банды от трёх до десяти человек. Грабили сберкассы, инкассаторов, магазины, склады, базы. В основном, государство. Богатые граждане в те времена были редкость. А грабить награбленное, сам Бог велел. Государство грабило своих поданных, забирая на изготовление ракет всё, что люди зарабатывали. Поэтому грабить государство считалось делом «чести и доблести». Такие бандюки были в авторитете, а кто грабил старух и пенсионеров – «гоп-стоповцы», это третий сорт в криминальной иерархии. Таких презирали

Может быть такие дерзкие и отважные люди рождались для войн, а в мирное время им не было, где применить свои силы. Вот они и шли в бандёры. Я их не восхваляю. Пытаюсь понять. Их хоть хвали, хоть ругай – они есть и будут. Это люди-воины. Они могли бы отличиться в тылу врага в разведотряде, в диверсионной операции. Заслужили бы ордена и медали. Но государство о них не позаботилось (например, проводить отбор в офицерские училища не по комсомольской характеристике, а по силе характера). Нажило себе врагов. Я знаю таких людей, как Зевс. Он неисправим. (Я вообще не понимаю это Красное слово «исправить» ЗК: он убивал и грабил, планируя и взвешивая действия – умышленно, и вдруг исправился… Чепуха…)

Страна жила ложью, во лжи, во всём. Даже там, где ложь была непонятна для чего. Не нужна, но была всё равно. Например… в Ташкенте… в Армении… при землетрясении погибло шестьдесят человек (по правде – шестьсот). Если бы коммухи могли скрыть сам факт землетрясения, они бы скрыли. И всё. Не было никаких трясений земли. Но такой масштаб не скроешь. Поэтому врут о жертвах. Зачем..? И сейчас не понимаю. Ещё пример: дом построил коллектив коммунистического труда под руководством коммуниста Петрова (естественно, досрочно к дате 1-го Мая или 7-го ноября). Надо было соблюдать технологические сроки затвердевания бетона (для крепости, надёжности, так надо). Но а как же тогда «досрочно», а к дате 1-го Мая?(В войну Киев решили в подарок Вождю взять к 7-му ноября.И положили сотни тысячь солдат.) Ну, раз дом сделан «досрочно», то значит, не качественно. Завалился. Убило двадцать человек, ранило пятьдесят. Это надо скрыть. Уменьшить – не двадцать, а пять, не пятьдесят, а восемь. Иначе подорвём движение за «коммунистический труд». А кому-то в голову придёт крамольная мысль, что коммунисты не умеют строить. Приблизительно такую ложь, идеологическую можно понять. Идеологии без лжи нет.

Ну, а землетрясение – зачем тут ложь? Сколько погибло, столько и признайтесь. Нет. Может, в «стране Советов» землетрясений быть не должно. Вожди могли (или не могли) предвидеть мудростью своей катастрофу и предотвратить. Для коммух это раз плюнуть. Ну, два раза. И землетрясения отменены на территории первого в мире государства рабочих и крестьян, где Ум, Честь и Совесть – Партия, наш рулевой. А рулит только идеально. Ошибки? Просчёты? Эксперименты? Да вы что?! С ума сошли?! Это же Партия! Как вы можете так святотатствовать?! Это кощунственные бредни против Ума, Чести и Совести нашей Эпохи. Скромно. И справедливо.

Пришло письмо от Тани. «…Твой вопрос будет вот-вот скоро рассмотрен и решён положительно…» Положительно… положить… или посадить, то посадительно. Лучше поставить вертикально. Раймер прислал по смыслу тоже самое, даже поздравил. А уж он-то не торопился бы зря. Ну, вот! От радости добрых вестей опять праздник в душе. Три года не стрелян, не бит, как следует. Неужели может быть что-то хорошее для меня..? К плохому привык, а вот в хорошее верится с трудом. Скорее, без труда, не верится. И всё.

Через неделю меня вызвали в спецчасть.

–  Распишитесь. Вам снижен срок наказания. Завтра Вы свободны. – Сообщила начальник спецчасти капитан Зоя Тутова.

И З   М А Л О Й   З О Н Ы   В   Б О Л Ь Ш У Ю.

20 июня 1974.  ДЕНЬ ПОЛУСВОБОДЫ.

Неделю назад исполнился 31 год. Редакция пригласила меня к себе. Получил и письмо и телеграмму: «… обязательно заехать… мы все тебя ждём…» А как я мог не заехать к людям, подарившим мне волю! Они слали мне тёплые вещи и сладости. Люди, к которым я чувствовал в душе Благодарность за проявленное ко мне Добро.

Я выполз из грязной клоаки на свет Божий. Я родился! Из не жизни вышел к жизни или в жизнь. Я выполз из Зоны, из Краслага

Я вонял клоакой… Бригада собрала мне на выход всё лучшее, что могли найти в бригаде и по зоне. Через неделю я смотрел в Москве Шукшина «Калина красная». Понравился и фильм и Горе-Шукшин. Но то кино, хоть и хорошее. А тут жизнь какая ни есть, а моя жизнь. Туфли хорошие, «вольные», штаны тоже вольные. Рубашка с короткими рукавами, покрашенная в коре лиственницы в коричнево-бордовый цвет. Дополнял всё тёмно-синий пиджак, чуть великоватый, но не до смешного.

За весь свой долгий срок кроме горба я заработал (точнее мне выдали и отметили на справке об освобождении) 97 рублей. Я сел в поезд на Москву. Зеков здесь ехало много и часто. Зон-то десятки и десятки… а по шире возьми, то и сотни. Главное, ни с кем не цепануться. Ни за что. Даже если «козлом» назовут, не кинусь. Даже если пидорасом. Всё стерплю. Ох, и опустился я до крайности. Вот и моя шкала падения… Только бы выдержать, соблюсти грани зековского кодекса.

Взял лезвие и порезал себе руку. Забинтовал. Чтобы болела и напоминала мне Терпеть – Молчать – Не драться, Не влезать ни во что... Поехали…

В вагоне народ разный: отпускники, военные с семьями и без… студенты… зеки, масти фраерской на глаз.

Проводница молодая лет 25  пару раз стрельнула глазками:

–  Чаю принести?

–  Пожалуйста, принесите, – я сама вежливость, сама любезность.

–  С сахаром?

–  С двойным.

Вагон был спальный. На нижней полке сидели мать лет 37 и дочка лет 18. Рядом со мной мужик лет 40, командировочный, читал «мою Газету» (что спасла меня). Третьим был морячок, чью принадлежность к Тихоокеанскому флоту подтверждала надпись на ленте бескозырки…

Проводница принесла шесть стаканов на пятерых.

–  Это Вам, – она показала на бутерброд с колбасой, – к чаю…

–  Спасибо большое, – вежливо поблагодарил я и стал откусывать маленькими кусочками. Колбаса пахла колбасой… Ну, буду вонять на весь вагон.

Мать с дочкой достали домашние котлетки и блинчики. Матрос пачку печенья. И только командировочный пил чай без продподдержки. Я ел яростно, как ест голодный человек. Но соблюдал приличие. По возможности. А какие возможности у человека ненаедавшегося досыта много лет. Да и само слово «приличие» размыто… И я ел весело и хищно. Женщина подсунула мне два блинчика.

–  Ешьте, у вас аппетит мужской.

–  Спасибо.

Вроде аппетит не имеет половой принадлежности. А блинчики с творогом по-моему вообще еда скоростная: я положил в рот и пару раз жевнул для «приличия», а скорее для ознакомления с новым продуктом. Жевнул, а глотнулось как-то само. Быстро. Спазматически. Нет, рефлекторно. Это по-моему и точнее  по  учёному Ивану Павлову. Любопытство женщины и дочки было не скрываемо. Они не могли понять, куда делись  блинчики один за другим. Что их можно так молниеносно съесть, они не допускали. Это невозможно.  Фокус? Тогда куда я их дел..? Когда же поняли, что я проглотил (это больше подходит, чем съел), удивление было на лицах, как прыщи на малолетке. А уж удивлять я никого не собирался. Без выделения из масс.

Наступило время сна. Я залез на третью верхнюю полку и заснул как царь. Где-то среди ночи меня легонько потрогали за ногу. Реакция самосохранения жизни , выработанная годами в зоне подбросила до потолка вагона.

–  Помоги направить (починить) водонагреватель, а то без чая пассажиры будут, – шёпотом попросила проводница.

Хоть разозлился прерванному сну, но в помощи не отказал. Работая в тесном купэ я  чувствовал запах женщины . Не потому ,что она не мытая, а потому ,что я изголодался.  Обострился инстинкт? За воздержание многолетнее природа наказала или наградила усиленным обонянием?  Польза или вред мне от этого по жизни будет? Ох как хочется  вдуть  ей! Ой передержали тебя ! Озверел ты , ну куда  тебя к людям  выпускать без намордника?..

МОСКВА.  ВСТРЕЧА  В  РЕДАКЦИИ.

                                                        «Воля, волюшка, запах сирени…»

Москва встретила жарой. Пахло асфальтом, выхлопными газами. Пахло городом. Большим и шумным.

Адрес редакции у меня был. Телефон тоже. Нашёл две копейки, набрал номер Раймера.

-  О, Иван! Рад тебя слышать! Ты где?

-  В Москве, на вокзале.

-  Я сейчас пришлю машину, редакционный «Москвич». Подожди, хорошо?

-   Спасибо Вам, я доберусь сам.

-   Будь внимателен, Иван, осторожней! – в его голосе чувствовалась теплота и беспокойство.

–  Всё будет хорошо, я доберусь сам. Не хочется обременять Вас лишними проблемами.

–  Договорились.

Я решил перекусить. Таксист довёз меня в центр. Я протянул ему десятку из 97 рублей. Он денег не взял.

–  Не надо. Это мой подарок к твоему празднику. Откинулся?

–  Да, – не стал я отнекиваться, если он попал в цвет, значит, что у меня на лбу написано. Может бирку с груди не отпорол? – Ладно, земляк, спасибо за льготы. Ну, что во мне не так? Как ты вычислил меня? Скажи, как? – настаивал я с раздражением в голосе.

–  Да ты успокойся. Всё в норме. Всё хорошо. Просто я сам отбыл семерик, полгода как на воле. Ну, просто чувствую тебя по настороженному взгляду, озираешься по сторонам, смотришь иначе, чем все… на всё иначе. Раскусил тебя интуитивно…

–  Ладно. Спасибо. Буду осваиваться, чтоб никто не раскусывал меня.

–  Удачи тебе, брат!

–  Ещё раз спасибо.

Я нашёл кафе-столовую, где подешевле. Взял два вторых – вермишель с котлетой и два компота. Отнёс разнос на грязный стол и стал есть. Сначала котлеты. Маленькие какие-то, детские что ли… грызок, второй, глоток и нет, уже съедены. А вот с вермишелью возникли трудности. Я более десяти лет не держал в руках простую вилку. Я и до срока не оканчивал пажеский корпус, не обладал изысканными манерами, а за тюремный срок вообще разучился владеть вилкой. Вермишель сваливалась назад на тарелку. Падала на стол пока я нёс её ко рту. Может много грузил на вилку Я старательно поправлял положение. Не получалось. Ну, не выходит. Казалось, ну что тут сложного? Правда? Но дело привычки. Это само собой. Никто ни у кого ничего не замечает. Привычка. А у меня падала вермишель. Думал, брошу вилку и съем всё ложкой. Уже потянулся за ложкой, и тут услышал ехидненькое «Хи-хи, хи…»

«Хи-хи» сидело рядом за соседним столом с подружкой. Та спиной не видела меня. А «Хи-хи», лет двадцати, наблюдала за мной от самого начала, как я пытался освоить виртуозное владение вилкой, чтобы расправиться с вермишелью.

Нет, решил я, никакой «Хи-хи» я удовольствие не доставлю. Стал спокойней, не спеша, не дёргая рукой поддевать кучки вермишели и в рот… Только не спеша. И поменьше грузить никто не отнимет все мое Ну, вот, уже лучше. Уже получается. Я понял почему падала вермишель – я правильно нагружал еду, а вот срабатывал инстинкт голодного человека: я торопливо ускорял движение вилки с едой ко рту – быстрей – само – и груз падал. А теперь, дорогая «Хи-хи», не дам Вам повода для хи-хи. Как англицкий денди грациозно запустил вилку в остатки вермишели и, кокетливо оттопырив мизинец, понёс торжественно ко рту… Вышло! Получилось! Ну вот. А то «хи-хи». Без хи-хи! Обложались женихи

Интересно, как эта девчонка могла объяснить себе, понять, почему тридцатилетний мужик не умеет есть вилкой. Доперевоспитывались!

Редакция встретила меня накрытым столом, радушием, поздравлениями, рукопожатием. Прикинул и насчитал 7 человек. Из них, Татьяну и ещё одного, что встретил на Енисее, знал. Остальные были незнакомы. В центре стола седой мужик лет 60, может старше, подошёл и особенно торжественно потряс мне руку. А потом, как бы не сдержавшись, обнял меня и совсем не сдержавшись заплакал. Так чисто по-мужски. Без гримас и звуков. Просто по морщинкам лица текли слёзы.

–  Извини, Иван , за слёзы. Так само. Да и не боролся я с ними особо. Оба мы горе видели. Так, Иван? И нам с тобой особенно важна и понятна эта минута мужской слабости. Рады за тебя, Иван. Мы все брали участие в твоём освобождении. Каждый в силу своих возможностей. Жаль, Юлиан Семёнов в отъезде. Он брал особое участие в твоём освобождении. Мы все за тебя рады, Иван, поздравляем! Желаем удачи в новой жизни!

Люди сделали мне праздник! Праздник Души и Воли! Как-то уж так в моей жизни складывается, чтобы не выпадало – всё окрашено крайней степенью определения, близкой к абсолютизму: то очень стреляли, то очень били, то очень голодал... Всё с добавкой очень. И такого никогда, ни раз в жизни моей не было.

Так и этот праздник. Как его передать? Из Зоны Враждебности, где опасность в самой среде, вокруг, и ты ждёшь её проявления, готовишься к отпору, и вдруг – теплота, забота, дружелюбие, такой контрастный переход... Я не испытывал такого состояния. Расслабился, как-то поплыл... И плакать захотелось, не знаю почему. Если б сейчас кинули меня в любую камеру, полную убийц и бандитов, я бы нашёл своё место на нарах, спокойно как и положено мне по каторжанским понятиям.

А тут растерялся. Непривычно. Даже не верится, что так может быть. А ведь может.  Не может, а уже Есть, только я воспринять и поверить в это не могу...

Чувство благодарности тоже атрофировалось в зоне за 11 лет без употребления. А кого и за что мне там надо было благодарить? За то, что били и не искалечили? Что овчарок оторвали, не дали загрызть?

А здесь я благодарен этим людям за то, что я на воле. Если б не их помощь – я бегал бы пока не убили. Долго ли? Год? Два?.. Но такой  конец был бы мне беспечен. Спасибо и низкий поклон всем.

На столе было много вкуснятины, экзотических фруктов: яблоки «белый налив» – я столько лет не ел и не видел яблок! Отучили, суки, от обычного. Из продукта питания сделали лакомство. Вот булочки с сухим виноградом. Я забыл как это называется… Изюм! Ну вот, не употреблял, не ел, не называл и слово умерло от бесполезности. Потерял слово «изюм». Я не только сам его не употреблял ни в пищу, ни как слово, но и не слышал от других. А вот слово «сука» , как «здрасте» ,слышал сто раз на день со всех сторон.

Разливали какое-то вино. Я отказался, вежливо извинившись, поблагодарив тоже вежливо, но твёрдо сказал: «Нет, я пить не буду». И на удивлённую двухсекундную паузу добавил: «Никогда!» Убедил. Больше не предлагали. Главное  я почувствовал доброту этих людей!

Удивительный дед Раймер. Отбыл семнадцать лет на Колыме. Ни за что. Как и я. Знал  Шаламова. Ох, и натерпелись они горя там! Колыма! Да, ему было чуть за 60. В 37–м в 23 года после журфака, из-за непонравившейся коммухам статьи осудили – и на каторгу, на муки, забирая жизнь и здоровье. Меня переполняли сочувствие ему, гнев на коммух… И я без театральности просто поклонился ему. Этому человеку, натерпевшемуся горя и помогшему мне.

–  Спасибо всем вам, кто помогал мне, поклон низкий от меня и от всех, кто горе мыкал.

–  Да ладно, Иван, ладно. Всё в прошлом… – А слёзы на глазах у деда опять блеснули…

Таня сидела рядом и подкладывала на тарелку разные кусочки вкусной еды:

–  Ешь, ешь, наедайся. Здоровья набирайся. Ты знаешь, Иван, к нам в редакцию приходят тысячи писем, мешки целые... А когда получали письмо от тебя, мы бросали работу и читали твоё письмо всем «отделом писем». Нам было интересно всё, что происходило с тобой, как ты писал... излагал события... Твоя судьба всем нам была небезразлична, и хочу сказать... ты незаурядная личность. Держись!

–  А где он ночевать будет? – спросила симпатичная шатенка, назвавшаяся Людой.

–  Забирай его себе, – сказала Таня, – я не могу, у меня муж, а ты дама свободная… Что тебе мешает, а? Иван, пойдёшь ночевать к ней? – спросила она меня как маленького, которого спрашивают: «Пойдёшь к тёте?»

–  Я согласен, – подтвердил я кивком головы.

Короткое чествование было закончено. Все разошлись по домам. Люда взяла меня с собой ночевать. Хорошая двухкомнатная квартира в новом районе. Я зашёл как в музей – всё, от тапочек у двери до телевизора и холодильника, было импортным: японским, немецким и т. д. Я прямо растерялся от непривычной экзотики… Я такой обстановки в жизни не видел (в какой – в таёжной жизни?). Ох, как много я не видел…

–  Проходи, раздевайся. Там ванна, душ… Помойся с дороги и будем отдыхать.

Я чувствовал себя как царь! Разлёгся в ванне, откисал после дороги. Какое наслаждение-ванна!

*     *     *

Днём в редакции мне дали пятьдесят рублей, оформили как помощь освобождённым.

–  Знакомься с Москвой, Иван! Больше дать не можем, – извинился Дед Раймер.

– Спасибо Вам всем! – горячо и искренне поблагодарил я.

-  Как спалось? – спрашивала Олечка-поэтесса, в это время поглядывая на Люду. – Ох, видимо, не до сна вам было...

Дед улыбнувшись подмигнул мне и пошёл в свой кабинет.

Олечка-поэтесса, располагая свободным творческим временем, взялась повести меня в кино. Я охотно согласился. В зале Ольга читала свои стихи шёпотом. Хорошие стишата, о любви естественно. О чём же ещё может писать загадочная женская душа… О разлуке, об измене.

Мы смотрели «Золото Маккены», две серии. Когда я садился одиннадцать лет назад, шёл американский фильм «Великолепная Семёрка». Я смотрел её более десяти раз. А «Золото» меня захватило! Все мальчишеские восторги, загубленные тайгой, выплыли из детских глубин душевных… Хороший фильм!  Просто мне очень понравился.

На следующий день Раймер пригласил меня домой. Его жена седенькая, Елизавета Петровна, была по-матерински добра и заботлива. Напекла блинчиков с творогом. Угостила борщом домашним. У них была взрослая дочь Лия. Посидели за столом долго. Они выпили по стопочке коньяка. Я вежливо, но твёрдо отказался. Отказ был оценен и принят.

Позже Раймер отвёл меня в свой домашний кабинет и мы долго беседовали. Как жить–быть дальше.

–  Иван, я тебе помогу в чём смогу: с работой – раз, с квартирой – два, ну и чтоб менты тебя не репрессировали без причины. Это я тебе гарантирую. Но ты в свою очередь держи себя в руках! Контролируй каждый свой шаг, слово, поступок, то, что обойдётся другому – тебе не простят! Сразу напомнят – и кто  ты и откуда. И трудности начнут накручиваться клубком… Не дай Бог! Ты меня понял?!

–  Понял!

–  Обещаешь?

–  Обещаю!

Ну, вот и договорились. Честно. По-мужски. Без принуждения. Осознано.

–  И ещё. У тебя есть способности писать. Ну, я бы сказал, просматриваются росточки таланта литературного. Письма твои всем нравились, читали с интересом. Попробуй описать пережитое. Я знаю, что сейчас жизнь закрутит тебя... Не до этого. А чуть позже всё успокоится... Попробуй написать книжку... А?..

–  Насчёт книжки не знаю...  Не думал. А так благодарю... Спасибо тебе, Дед! За всё спасибо. За волю. За жизнь новую. Если бы не ты, не было бы всего, что есть. Да и меня не было бы. Бегал бы пока убили… И всё…

–  Ладно. Я позвонил в Жданов начальнику УВД города Гребешкову. Объяснил, кто за тобой стоит! Ты, как бы наш воспитанник, мы тебя на поруки взяли. Ну и в ответе «за тех, кого мы приручаем…» Помнишь, С. Экзюпери? А ты перед нами всеми.

– Дед, не агитируй за колхоз. Я согласен. Как говорят: такой Герасим на всё согласен. Дед, я могу тебе сказать правду?

–  Можешь.

–  Я ненавижу коммух!

–  Я тоже.

–  Я буду воевать, мстить!

– Только умно, грамотно. Осмотрись, не спеши. Это опасно. Уже знаешь.

– Иван, хочу дать тебе один совет. – Дед задумался, как бы размышляя «стоит или не стоит». – Взгляд у тебя... не добрый. Это нормальный взгляд для тех мест и обитателей, где ты провёл столько лет. А здесь, на воле твой взгляд тебе мешать будет. Люди сторониться будут. Бояться или обходить стороной. А тебе ведь жить среди людей… разныхде ты провёл столько лет. ым исходом., и враги будут, и недоброжелатели, и сочувствующие… и, пожалуй, друзья… Ты хороший парень. Ты не выгнил изнутри. Это у тебя дежурная система защиты. У меня тоже это было. Так вот, мой совет: чтобы злость из глаз исчезла, надо чтобы она из души выветрилась. Для этого общайся с животными, со зверюшками, с детьми малыми… на небо смотри… закаты, восходы наблюдай. Да, Иван, красота лечит душу. Я это прошёл, пережил… Исчезнет накопившаяся злость из души – взгляд потеплеет. Ты понял, Иван? Я ведь не вмешиваюсь в то, чего не знаю. Одним словом, контролируй себя… Береги себя… Всё.

–  Спасибо, Дед!  Но я не хочу жить в этой коммухинской стране. Я буду уходить на запад. Любой возможностью.

–  Да, понимаю я тебя. Понимаю… Но продержись год–два… присмотрись… понаблюдай… не пори горячку. А там делай свой выбор. Только без уголовщины.

–  И за понимание тоже спасибо! – Я обнял деда. Хороший, правильный старик!/

Ночевал я у Раймеров. Спокойно выспался, отдохнул от девок. Чувствовал себя отлично. Хороший человек Дед. И родня его тоже. Ну, зачем я им нужен был? А они столько сделали для меня. Да, мир не без добрых людей. Только мало их. Очень. А жить-то мне предстоит среди не добрых, обычных людей… И надо держать ухо востро…

Люда и Щукина повели меня в какой-то особенный кинотеатр на «Калину красную». Мне очень понравился Шукшин. Я читал его книжку. Кажется, сборник рассказов «Там вдали…» Про побегушника в поезде с пистолетом… Сидел с его родственником. Племянник что ли. Тоже Шукшин. Из той же Алтайской деревни. Парень хороший. За какую-то масштабную кровавую драку со смертельным исходом сослали. В тридцать восьмой подержали с год и пустили в общую бригаду в грузчики.

А здесь Егор Прокудин, каких сотни на зоне. Похож. Симпатичен. Мне особенно понятен и по-своему близок. Немного действия «губы» и его дружков как-то неправдоподобно выражены… Ну, завязал Горе. Никого не сдал ментам, никому не должен. То зачем убивать? Не совсем ясно. Да, ладно. Фильм хороший. И дамам моим понравился. Люда второй раз смотрела.

Сводили на японское варьете. Ох, и костюмы… танцы… перевоплощение… Синхронность действий! Восторг! Столица балует тебя Иван Тайга: и секс-раскрепощённостью нетрудного, а значит облегчённого поведения партнёрш и зрелищностью программ… Погулял в столице семь дней. Пора и честь знать. Завтра ехать на юг, в город юности Жданов.

Люда отвезла меня на Курский вокзал на такси. Посадила в вагон, дала кулёк с бутербродами и поцеловала на прощание.

–  Мне было с тобой хорошо... приятно общаться... вообще… во всём… Будь счастлив!

Ушла не оглядываясь. По-моему, заплакала… А может мне показалось...

Поезд на юг был заполнен до предела. К морю… на отдых… в отпуска…

Я лёг на верхней полке и заснул. Люда выездила меня  Я отвязался за все годы .Такого траханья журналистке и не снилось . Ну поскромней ,Тайга.  У ней и опыт , и  масштабы  Москвы...Спалось хорошо. Украсть у меня было нечего. И я спал спокойно. В Харькове стояли долго и я вышел на перрон.

Ну, вот она Воля! Дыши, Пей воздух Свободы!.. Пьянит, бодрит…

Через двенадцать часов я буду в Жданове. Что там ждёт меня..? Кто..? Никто и ничто…

Двое вагонных воров обосновались играть в карты на боковых сиденьях. Долго изображали незнакомых друг другу, чужих людей. Где-то мог быть и третий. Они втягивали в игру пассажиров-мужчин обеспеченного вида, хорошо одетых, с золотым перстнем на пальце… Игра шла под интерес. Стало шумно, кое для кого даже весело… Пару раз глянули на меня, но пригласить не рискнули. Вот именно – не рискнули. Во-первых, я нищий. Во-вторых, я видел и знал кто они. Ну зачем им портить себе кайф, разводя лохов? Перстень одного из игравших пассажиров уже был на мизинце вагонных воров. На другой палец не налез. Перстень нормальный – пальцы толстые. Не картёжника, а взломщика сельпо.

Поезд прошёл переезд. У закрытого шлагбаума стоял десяток автомобилей. Цыгане на подводе. До вокзала оставалось три километра… Вот он город моей юности… Увезли юнцом, вернулся мужчиной. С горьким опытом. Как говорят в народе, «прошёл воду, огонь и медные трубы…» Почему «медные»?

Прежде всего, отметиться у ментов. Нашёл УВД, начальника розыска не было на месте. Пришёл зам. Седой, хмурый, усталого вида грек.

– Ну, рады вам! Добавилось проблем. У нас своих хватает деятелей! – не очень любезно встретил он каторжанина. Да на какую любезность я мог рассчитывать? Я для него преступник-рецидивист. Враг. Лишняя работа. Ну, ладно: потенциальный преступник.

–  Чем заниматься будешь?

–  Работать.

–  Где?

–  Ещё не знаю.

–  Ну, ну, работничек. А за старое браться не думаешь?

–  Не думаю.

–  А жить где думаешь?

–  У учителя. Директором автошколы был.

–  А возьмут?

–  Ещё не знаю…

–  Ладно. Я отметку поставил на справке об освобождении «Взят на учёт». Будешь жить в Приморском районе. Зайди к начальнику отделения уголовного розыска, доложись, пусть познакомится и беседу проведёт. Понял?

–  А чего не понять?!

–  Ну, иди, но смотри! Ежели что, то сразу. Понял?

–  Да, понял, понял.

–  Ты меня не успокаивай – «понял, понял».

– А что лучше ответить «не понял»? Вас это раздражать не будет? Вы побеседовали, предупредили, я понял, учёл. Намерен жить и честно работать. Что я ещё могу сказать?

– Ладно. Считай договорились. Ступай. Дежурный выпустит. И помни, ты под наблюдением, под надзором…

Дом Ильича я нашёл быстро. На троллейбусе сэкономил, пешком три – четыре километра… Жена Ильича была ещё на работе. Я улёгся на траве возле дома и задремал.

Александра Николаевна пришла домой около 18 часов. Я сделал паузу минут двадцать. Дал человеку после работы умыться, покушать… Она меня узнала сразу и заплакала…

–  Ильич умер пять лет назад… Ой, Ваня! Ой, горе-то какое! Я не знаю как пережила! А второе горе – сын Жорка по малолетке сел на три года. Ни за что. С пацанами баловались, угнали мотоцикл, потом вернули. И срок… Да ты заходи, заходи, садись. Я тебя покормлю сейчас. Сейчас.

Она налила суп с курицей и разогрела на газе. Я ел жадно. Не люблю и с детства не понимаю слово «аппетит». Это что – микроголод? Желание есть? Ну, о каком аппетите можно говорить голодавшему всю свою жизнь человеку?! Аж зло берёт – «Приятного аппетита!»

Съел всё. Добавила черпак. Съел. Ногу от курицы тоже захряпал. Насытился. Подобрел.

Николаевна к чаю положила тазик с конфетами и куском натурального шоколада величиной с кулак.

–  Ну, что думаешь делать? – спросила Николаевна, я слышу этот вопрос чаще всего.

–  Думаю работать.

–  А жить есть где?

–  Нет, пока. Может общежитие дадут.

– Оставайся у меня. Живи сколько надо. Буду кормить тебя. – Николаевна заплакала. Видать, сына-малолетку вспомнила. Мыкается по зонах. Любой матери жалко своего даже непутёвого сына.

–  Спасибо! Спасибо за доброту Вашу!

–  Да, ладно, располагайся в Жоркиной комнате. Хочешь во времянке. Где тебе удобней. Дам домовую книгу, пропишешься и найдёшь работу. Удачи тебе, Иван!

Мне было приятно и радостно обрести кров над головой. Отдохнув два дня на море, я пошёл в райотдел прописаться. Но надо ещё паспорт получить. Хлопот бумажных на полмесяца. Нашёл начальника угрозыска райотдела. Майор. Еврей. Боксёр. Красивый. Умный.

«Беседа проведена» написал он на справке об освобождении.

–  Всё, можешь идти! – протянул мне мой документ.

–  Всё? – переспросил я удивлённый лаконичностью беседы.

–  А что мне тебе лекцию читать «О моральном облике строителя коммунизма»? – спросил он с иронической улыбкой. – Ну, что я тебе могу сказать, чего ты не знаешь? Банальности? «Нельзя, не надо…» Ты опытный умный человек. Живи и поступай, как считаешь нужным. Если будет нужна помощь, приходи, не откажу.

–  Помощь? От Вас? Мне? – я был удивлён.

–  А что, «западло»? Понятия не позволяют? – опять смеётся.

Зазвонил телефон.

– Да, да у меня. Беседу провожу… – Долго слушал чьи-то слова. – Да, да. Ясно. Постараюсь. Нормально.

– Тут о тебе из Москвы беспокоятся. Начальнику УВД звонили. Хлопочут за тебя, ходатайствуют! Кто там у тебя? Родня? – хитрый еврейский взгляд, иронически насмешливый, но умный.

–  Да, так, люди добрые, – неопределённо, размыто ответил менту. Чем больше будет загадочности, неясности, тем осторожней будут ко мне относиться. Мне помогать не надо. Лишь бы не мешали. Чтоб не дёргали по любому преступлению и не шили мне чужих дел.

–  Значит, езжай сейчас в Управление. Начальник ждёт тебя. Хочет побеседовать и помочь решить, ускорить получение паспорта, прописки, работы и жилья. Езжай, тебя занятой человек ждёт.

–  Добро, уже еду.

Вот они, менты: зам. начальника розыска беседовал и этот, ниже рангом и должностью. Но выше умом, значит, пониманием психологии. Иначе ведут себя в одной и той же ситуации.

До Управления добрался на троллейбусе. Дежурный с красным огромным круглым лицом спросил:

–  К кому?

–  К начальнику.

–  Фамилия?

–  Начальника? – осмелился я пошутить.

–  Ваша, – не среагировал дежурный.

–  Бакатов.

–  Вас ждут. Проходите.

–  К Вам Бакатов, – нажав кнопку внутренней связи проинформировал шефа.

Начальник седой невысокий крепкий полковник лет сорока указал на стул.

–  Садитесь, рассказывайте, как устроились, где живёте. За Вас беспокоится Литературная газета.  Меня просили помочь Вам. Какие есть вопросы? Проблемы?

–  Паспорт. Прописка. Работа, – ответил я лаконично, хотя перечень проблем хоть и состоял из трёх пунктов, но по хлопотливости и важности были содержательны.

–  Ну, по поводу паспорта и прописки я дал указание, ускорят. По поводу работы будем решать прямо сейчас.

Дозвонившись до начальника какой-то автобазы, поинтересовался кадрами… Могут ли принять на работу водителя… Судя по «ну-ну… понимаю…» автобаза не пожелала иметь водителем в своих рядах Ивана Тайгу.

Начальник полный надежд звонил в несколько автохозяйств. Соглашались, брали – «пусть приходит». Но когда начальник в порядке информации или на вопрос «Где работал?», отвечал «Освободился из мест лишения свободы…», отказывали сразу же. И это хорошо. Это лучше, чем если поеду, пройду комиссию, а мне потом лично в глаза: «Нет, вы бандит и нам не нужны…»

И, наконец, очередной разговор дал результат. Я слышал только полковника, но тема мне была ясна. Почти.

–  Да, из мест лишения… Да, мне звонили из Литературной газеты. Потому я за него и хлопочу. Как твоя фамилия?

–  Бакатов.

–  Да, это он. Три статьи в газетах о нём писали? Не знал. Не до газет. Работы много. Да. Да. Спасибо. Ну, вот и хорошо. До свидания. Так, идёшь в институт. Два квартала. Находишь проректора по АХЧ (административно-хозяйственной части) Зименцова. Он тебя примет на работу водителем «Москвича». Согласен?

У полковника было радостное лицо. И довольства своего он не скрывал. Дозвонился! Уговорил!

–  Конечно, согласен! Спасибо! Но без документов…

–  Сейчас! – опять звонит по телефону, – Ну, что там с паспортом Бакатова? Да, я говорил. Когда? Завтра. И с пропиской ни дня, ни часа не тянуть. Одновременно паспорт с пропиской. Всё проверю!

Строго и убедительно.

–  Так вот, – продолжал полковник, – завтра в райотдел в паспортный стол. Домовую книгу прихвати от хозяйки, где ты там определился.

Я не говорил об Александре Николаевне. Нет. Зачем? Просто хотят знать мои проблемы и решить. Редакция звонит. Вот и засуетились. Это хорошо… Получу паспорт, прописку и работу. Всё. А там посмотрю, что по чём.

Дали мне «Москвича», выезженного, старенького. Подремонтировал. Проверил масло, тормозную и охладительную жидкость. Всё в норме. Такую машину принято называть «на ходу». Хотя ход и не надёжный.

Водителей было 10 человек. Профессоров  около двадцати. Две «Волги» были закреплены за ректором и проректором. Остальные  за стройгруппой, за лабораторией НИСа (научно-исследовательского сектора). Я закреплён за отделом снабжения. Ставка водителя 65 рублей плюс 15 процентов за мой второй класс. Вот так меня устроили я в Металлургический институт. Когда собирались в комнате водителей, говорили о ментах, о дорогах, о калыме, то есть возможности подвезти левый груз или пассажира, чтоб заработать «чирик» (десятку). Завгаром был Иван Бурый, из далёкой украинской деревни. Окончил институт заочно и, подыскивая себе работу посолидней, временно руководил гаражом. Были два старых (под пятьдесят) водителя, четыре по тридцать пять – сорок лет, ну, и остальные моего возраста – двадцати семи – тридцати пяти лет. Все водители, кроме ректоровских и автобусных, зарабатывали мало. Ну, как семью прокормишь за 65 рублей? Ну, кто утверждал эту сумму? Как на неё прожить? Присмотревшись повнимательней я понял, что эти пять – семь человек были просто обречены на такую низкую зарплату. Видимо, из-за пьянства или аварий их больше нигде не принимали на работу, как водителей третьего сорта. Вот они и шли на 65 рублей, чтобы перебиваться с воды на хлеб и наоборот. На меня смотрели с любопытством и настороженностью. Кто? Как? Нет ли рог у него, как у беса? В общем нормально.

Звонит телефон гаража. Я беру трубку:

–  Кафедра движения, – сказал я, подняв трубку.

–  Кто это?

–  Кафедра движения.

Шофера смеются. На том конце провода затихли, положили трубку. Опять звонят.

–  Кафедра движения, – отвечаю строгим голосом.

–  Это гараж? – голос женский. Даже приятный.

–  Можно назвать и гаражом. Но поскольку водителей в два раза меньше, чем профессоров, нас ,для поднятия престижа,назвали кафедрой движения. Что Вы хотели?

–  Машину и водителя Бакатова.

Прошло три месяца моей вольной жизни. На работе шло всё нормально. С коллективом сработался. Отношения приятельские и производственные. Многие интеллигентные дамы, читавшие статьи о беглом преступнике, теперь находили повод придти посмотреть на как он выглядит.

Завлаб кафедры химии Наталья Семёновна сохранила прошлогодние газеты. Уж очень ей была интересна судьба «героя». Пригласила на торт с чаем (чай с тортом?). Ещё присутствовали две лаборантки симпатичные, две студентки-практикантки. Около восьми человек за столом. Торт домашний, вкусный. Пили чай, смеялись, анекдоты про студентов и профессоров травили… Домой пригласила меня Наталья Семёновна на борщ домашний. Вёл я себя естественно, дружелюбно, вежливо. Но судьба – она ломку талии устроить может всегда.

Короче, привезли на склад института технику. Разную. А склад уже закрыт. Везли издалека, не успели до конца рабочего дня. Оставили машину с грузом на ночь. Переночевала. Утром разгрузили, описали, сравнили, посчитали – четырёх магнитофонов «Ростов» для кафедры иностранных языков не хватает. Не хватает сантиметра члена до упора в матку, а магнитофоны просто украли. И как в старом анекдоте:

–  Кто всрався?

–  Невистка!

–  Но её дома нет!

–  А пальто висит!

Вызвали милицию. Собак. Всё как положено. А у меня так муторно на душе. Сейчас начнутся тигули… «Где был? Что делал? Расскажи по минутам…» Как мне этого нехотелось!

Вызвали, допросили. Спокойно. Без давления и мусорских зихеров. Опер держался вежливо. Может он таким не был по жизни, по службе, но со мной старался держаться в рамках названными вежливостью. Через час я подписал бумагу, что не крал, не знаю…

На работе шушукались: «… раньше такого не было…», «…начались кражи…», «рецидивисты настолько опытные, что ни следов, ни доказательств не оставляют, с них как с гуся вода…» Такие слушки ходили по коридорам и кабинетам института. Я чувствовал себя как обосанный. Какая-то ситуация – будто все знают, что украл я, но не говорят мне. Чтоб не обидеть не разозлить. Особенно завсклада. Скандальная баба.

–  Может лучше вернуть назад социалистическую собственность? – обронила она фразу в небо. Небо вверху, вверх обронить нельзя. Только вниз. В траву буркнула совет–обвинение «вернуть».

–  Кто знал о магнитофонах? – спросил я завскладку.

–  Не знаю. Многие. А что?

–  Многие это кто? Грузчики знали?

–  Конечно.

–  Где они?

–  Их уже допросили. В общежитии они. Это студенты подрабатывают…

–  Фамилии и номер комнаты! – Во мне говорил спокойный парень, стреляный и колотый. Но спокоен, как индейский вождь.

–  Комната 206, Саша и Дима их зовут, – нерешительно проблеяла завскладиха. – Но это же дети, студенты, комсомольцы?! Вы думаете… Они могли... Дум...

Я уже думал. Нашёл комнату в студенческом общежитии. Нашёл в ней парня. Молодого, здорового, лет двадцати двух. Килограмм под девяносто при гренадёрском росте.

–  Ты Саша или Дима?

–  Саша. Дима в душе. А что? Вы кто? – Он лежал на кровати затылком вдавившись в одну дугу, а пятки вылезли через прутья другой кроватной спинки. Рядом висел пиджак, рубашка и галстук.

– Я из райкома комсомола. Хотим отметить материально всех подрабатывающих студентов, как образец для подражания  ленивым разгильдяям.

Я не прерывал речи, притупив осторожность любопытством и просунув, галстук через прутья дуги, закинул его на шею, резко дёрнув вниз, аж зубы хрястнули. Бугай забился и захрипел… побуйствовал секунд тридцать… может сорок... Я смотрел на глаза и язык – первый признак удушения. А дёргаться мог, сколько хочет. Из такого захвата ему, ну, никак не вырваться. И руки сильные применить не может: спинка кровати мешает. А я там, за спинкой, тяну удавку. Удобная позиция.

Трохи отпустил. Дал два глотка кислорода, пять секунд на восстановление говорливости.

–  Где магнитофоны?

–  Ка-ка-ки-ки…ее

Придавил ещё раз удавочкой–галстучком горлышко. Упёрся в спинку кровати, в трубы. Позиция выгодная и неутомительная… Отпустил.

–  Где?

–  В старом автобусе… – с хрипотцой как Высоцкий выдавил он.

–  Где это?

–  На  территории склада стоит старый списанный автобус, там…

–  Что ж ты, сучий потрох, меня подставляешь?! Знаешь кто я?

–  Нет.

–  Вор–рецидивист по кличке Хромой, Стреляный, Везучий, он же Тайга. Понял? Понял, что задавлю тебя? Погублю  твой молодой красивый организм. Понял? Сейчас пишем на бумаге сознанку. Всё! С кем, где и когда! Понял?

–  Понял. Напишу.-говорил испуганно, и по интонации я понял ,что не обманет, напишет.

 В комнату с песней ввалился кучерявый парень, завёрнутый в полотенце. Вытирая вьющиеся мокрые волосы, он закусил песню в зубах. Затих на полуслове. Недоумение? Вопрос – любопытство переросли в ужас.

Не давая ему опомниться, я добавил к ужасу ещё страху:

–  Сейчас потяну сильно, и удавка разрежет кадык и повредит горло и щитовидку. Он умрёт в течение пяти минут. Хочешь присутствовать при убийстве друга ? Видеть смерть хош!-пуганул я словами.

–  Нет, нет! – промямлил Дима.-не хочу, ненадо.

– Тогда иди в коридор. Набери «02», милицию, скажи для опера Гасана, нашлись краденые магнитофоны. Понял?

–  Понял.

–  Иди звони. Быстрей позвонишь, будет жив твой кореш. Иначе кончу!

Видя, что Саша готов, я протянул ему авторучку и из конспекта вырвал лист бумаги.

–  Пиши. Я такой-то, тогда-то, там-то и с тем-то…

Он писал так быстро, как будто бежал.  Авторучка летала от края листа в край… Так быстро, наверное, стенографисты пишут. Чемпион. Написал. Расписался. Число…

–  Допиши ещё: «Записано мной добровольно, без принуждения», и распишись.

Милиция была в двух кварталах и Гасан приехал буквально за десять минут.

–  Что тут происходит?- спросил крепкий, коренастый опер словянской внешности и редкой фамилии.

За ним вошли комендант общежития, дежурная, комсорг, завсклада и ещё пара особ.

–  Вот, парень признался письменно в краже магнитофонов, в которых так нуждается кафедра ин.яза.

Опер прочитал быстропись, улыбнулся и спросил:

–  А как вам удалось найти воров?

–  Элементарно Ватсон… – я улыбнулся в ответ. Мне полегчало. Захорошело.

–  Ну, а серьёзно, как вам удалось за несколько минут убедить здорового парня признаться в содеянном?

Вся делегация стояла тихо, не понимая, как это произошло…

–  Я привёл несколько примеров из личного опыта о вреде скрывать пороки, о пагубном влиянии тюрьмы на цвет лица, аппетит и судьбу.

Опер засмеялся.

– Ну-Ну. Ладно. Спасибо. Пошли со мной! – сказал он Саше и Диме. Остальные любопытные разошлись, перебрасываясь фразами о происшествии.

Через полчаса весь институт знал, что магнитофоны нашлись, что украл их не бывший ЗК, а студенты – комсомольцы. А ЗК сумел их вычислить и сдать ментам. Не по–зоновски это. Не по понятиям. Это правда. Но если б студенческие шалости навесили на меня и отбив во мне печень с почками (при лёгком допросе), что тогда? По каким «понятиям» я должен калекой сдохнуть в зоне, получив пятёрик за чужое похмелье? Я защищял себя. А это для меня свято.

Если меня молодого, несудимого и невинного пытали одиннадцать лет назад, то что им сейчас над рецидивистом помешает сделать? Или менты добрее стали?

Как бы заглаживая свою вину в безосновательном подозрении, проректор предложил мне поселиться в общежитии. Общежитие было студенческим, но на первом этаже с десяток комнат занимали сотрудники. Молодые преподаватели (ассистенты преподавателей), выпускники столичных университетов, лаборанты и прочие. Жили по двое–трое в комнатах. Я был третьим. Первый был рыжий хохол с редкой фамилией Гопкало. Окончил киевский университет, читал философию. Другой тоже после университета, но Московского. Читал историю КПСС. Фамилия Жуков. Нормальные ребята, по двадцать четыре – двадцать шесть лет. Денег им государство платило мало. Ну, не ценило оно людей, укреплявших идеологию, как бы закладывающих основу в сознание личности. На которых держится взакладывающих столбы в сознание личности. ся идеология и политика государства. Сто десять рублей оклад, после вычетов оставалось на руки девяносто рублей. Так что, преподаватели жили не богато. Но в комнате был холодильник и телевизор. Ну, с холодильником я разобрался: открыл – положил, взял – закрыл. Просто. А вот с телевизором попал в смешную ситуацию, как тогда с вилкой и макаронами. Да, не умел есть, да отучили. А телевизор до срока я несколько раз смотрел у тёти Нади, Элкиной тётки. А прошло почти двенадцать лет…

Во-первых, я не знал, что телевизор может показывать три программы. По одному из каналов посмотрел фильм. Понравился. Хотелось посмотреть ещё.

–  Ребята, там… ну… может быть кино, – попросил я соседей.

–  Идёт «Время», – буркнул Жуков как само собой разумеющееся.

– Я вижу, что «Время». Но там должно идти кино… – настаивал я с подчёркнутой вежливостью.

–  Да «Время» же идёт!? – удивлённо посмотрел на меня, как на ненормального, Гопкало.

– Ну, это я вижу. А если перещёлкнуть? – с неуверенной просительной интонацией пытался я найти ясность.

–  И там «Новости», «Известия» – это программа такая всегда в это время… Постой, – Жуков подошёл к моей кровати, – тебя что забросили с парашютом, а проконсультировать забыли… Ты что не знал этого? Ты что с Марса или с Луны свалился? – Оба они с любопытством, с интересом смотрели на меня. Умные ребята поняли, что я не в теме… Я не понимаю того (в телевизоре), что знает любой первоклассник. И это удивило ребят.

–  Ты где раньше жил?

–  Ты что никогда телевизор не видел?

Во-первых, я не хотел, чтоб знали моё прошлое. (хотя и так многие знали). Это баклан, отбывший в хозблоке трояк за драку, везде орёт: «Я срок волок!», «Я сука буду!», «Я сидел…» (лежал, стоял). Ему поднять дешёвый авторитет среди дворовой шпаны надо, а мне надо наоборот. Чтоб меньше знали, где я был и сколько «лежал».

– Да так вышло… малознакомая тема… А кино люблю… – скромненько, почти оправдываясь объяснил я своё невежество.

–  Тогда слушай. Если идёт программа «Время», то кина не будет… А потом будет, позже. Понял? Будет кино. – Почти как с дурачком разговаривали они со мной, неся свет телевидения в тёмные массы. Интересные ребята. Образованные, эрудированные, с чувством юмора… Мне с ними было интересно общаться. Хотя я предпочёл бы жить один. В одиночной камере… извините, комнате…

Как говорят умные люди, что характер определяет дальнейшую жизнь. Ну, целеустремлённый характер – устремился к цели (стать директором, генералом), устремился – поступил – окончил… трудился, старался, целеустремлялся и ты директор. Или генерал. А от каких черт характера зависит моя жизнь? Ну, ненавидел коммух, попал в тюрьму, муки ,стрельбы… А любил бы – сидел бы в кресле секретаря комитета комсомола и секретарша делала бы минет.

Но причём тут, именно в гараже института, характер? Спокойно. Вежливо. Исполнительно. Работаю. Никуда ни к кому не лезу. Не как все, а лучше, чем все. И всё равно судьба метит своей лапой или когтем.

Проработал ещё два месяца. Всё, что надо было знать, узнал. Узнали и меня. Нормально всё. Десяток шоферов, как друзья. Друг другу помогаем, выручаем. Отвозим домой, если под конец рабочего дня два – три водителя уже поставили свои машины, чего ж не подбросить домой. Десять минут и всем хорошо. Все довольны. Нормальная атмосфера взаимоотношений.

В то утро ко мне подходит Костя, водитель «Hissi», маленького семиместного польского автобусика.

–  Привет, Ив! Куда тебе сегодня?

–  Не знаю. Надо бы масло и фильтры поменять. Как завгар скажет. – Завгар всё слышал и сказал: «Да, менять».

Костя сел в кабину и говорит:

–  Тёща картошку выкопала, надо было бы на зиму пару мешков привезти. И себе пару вёдер наберёшь. Поедем в Тельмоново. Тут полста километров. Через час–полтора вернёмся. Помогу тебе ТО(техобслуживание) сделать. Я сегодня за студклубом закреплён. А они сказали, что я свободен до двух часов. Ну, что, поедем?

Я думал долго. Пауза с ответом затянулась дольше МХАТовской… Жизнь научила взвешивать и продумывать поступки.

–  А завгар? Я кипишу не хочу. Он мне не нужен. А так я не против.

–  Дак, я сейчас! Шеф! У меня масла канистра МС–20 авиационного стоит без дела. Мы поедем с Иваном, привезём? Не против?

–  Ну, только не долго. А то начнёте по городу крутиться.

–  Да за часок управимся. Поехали. – Костя прыгнул в кабину. Я сунул путёвку на подпись завгару и мы поехали.

–  А где ты масло АС–20 взял?

–  Да нет у меня никакого масла. Иначе он не отпустил.

–  Аферист ты, Костя, мир таких не видел! Ну, шустряк!

По дороге Костя взял бутылку водки и вина в придорожном магазинчике приморского села. Разговор так ни о чём. Порожняк называется. Проехали районный городишко. Через десять километров было родное село жены и тёщи Кости… Село как село: хлипкие хаты, коровы да козы, гуси да куры с утками… бурьяны, вместо дорог тракторная колея… грязные оборванные дети играли в мяч. Где–то резали свинью… Орала так, как будто режут её. А может просто есть просила. В ста метрах орали два мужика через забор огорода. Орали матом, угрожая убить друг друга. У одного в руках вилы, у другого лопата… А вилы – это два удара и восемь дыр, как из автомата. Лопатой череп раскроить на две половинки можно и одним ударом. Тут же извилины и цвет интеллекта определишь… Деревня… родная… родина моя…

–  Стой. Вот здесь встань. Сиди. Будь в машине. Пока я тебя не позову. Договорились? Ну, мне надо семейные вопросы решить. Тебе там неудобно будет.

Костя говорил взволнованнее, чем просил о поездке… Странно. Семейные отношения для меня загадка.

–  Да мне там делать нечего. Я почитаю журнальчик. Иди.

Ну, почитал я может восемь–десять минут. Не более. Из дома, в который десять минут назад зашёл Костя (метров сорок от машины), торопливо выбежала девка лет двадцати. Крепконогая и сисястая. Светловолосая.

–  Чего торопишься? Садись, – я пытался остановить и пококетничать с девахой. Она глянула на меня с испугом, даже отпрыгнула в сторону, когда я приоткрыв дверь пытался завлечь её разговором. Прошла метров десять, оглянулась на меня с тем же испугом и побежала. Странная девка. А я-то думал, не устоит перед моей неотразимостью на «Москвиче», пусть и государственным. Рулю то я!

Опять читаю. Не читается. Как-то не по себе. Из-за девки? Да на хрен она мне нужна. Сейчас не трахнешь, а ехать на вечер сюда не стоит. А в городе натрахаюсь… Откуда–то тревога… Не спокойно на сердце бывшего зека. Чюйка тревожная...

–  Поехали!

Костя быстро вскочил в машину и второй раз крикнул:

–  Поехали!

Ну, я и поехал. Видать не укладываются семейные отношения с тёщей. Ну, расстроили парня… Ну, что там влезать, расспрашивать? Едем молча. Выехали за село с километр. Костя вытащил из подмышки (одет в куртку),  орикнул: . тут громный немецкий штык и кинул его за спинку сидения… Огромный штык. А что маленькие штыки бывают? Тоже гиперболовато выразился.

–  Всё! Зарезал тёщу и тёщину мать. Хату поджёг. Сейчас заеду, убью жену, заберу деньги с книжки и свалю.

Тут я и охренел. Коротко, но сильно. Вот оно сердюшко-то чуяло. Я по тормозам. Встал. Глянул – горит хата, там где мы были. Солома, сено, доски… ох, и горит хорошо… И две покойницы в хате. Господи, ну, за что?! Зачем? Почему он ни с кем из десяти водителей не поехал? Ну, почему именно со мной?

Мне Костю убить захотелось. Очень сильно. Но это, если б я не отбыл столько лет и столько горя не видел, то да… Надо убить. За то, что, гад, мне такое горе подстроил… Не мог автобусом поехать… Об убитых бабах я не думал! Ну, эгоист! А вот о себе дюже волновался. Опять попал под «магнитофоны». Только тут кровь. Смерть. А я–то причём? Ну, сука! Костя гад!

–  Так! Едем назад, разворачиваем! Тушим пожар, вызываем «скорую»! понял?

Я развернул машину и вдруг поймал мысль. Всё село тушить пожар будет. Десятки мужиков с топорами и вилами. А тут убийцы и поджигатели возвращаются. Добить жертв, подлить бензина в огонь… Да нас вилами запыряют в самом деле. Ну, кто в горячке, в горе подумают, что раскаялись и вернулись помогать. Исключено. Невозможно. Убьют и правы будут. Их оправдают. А уж искалечить тоже есть чем, есть кому и есть кого… Нет. Надо ехать в город. Так. До разапыряют в  огон возвращаются. олько горя йона, райотдела милиции десять километров. Из села, где пожар и два трупа, с почты или сельсовета уже позвонили в райотдел. Там приняли меры, то есть пяток автоматчиков на перехват выслали…

Так что в районе нас уже ждут. И примут с почестями. Ну, сука, Котя! На хрена мне чужое похмелье?!

Едем молча. Злость меня переполняет справедливая, но опасная. Ухуйкать мне Котю раз плюнуть! Даже плевать не буду. Штык из-за спинки он не достанет. А молоток у меня под рукой, под левой. А молотком даже левой, даже в столь ограниченном пространстве как кабана угомонить можно.

Вышли на ростовскую трассу. Вот и ментовский кордон. Две машины и шесть человек с автоматами. Без полосатых гаишных палок. А на хрена палки – это просто машины останавливать. А нас они остановят очередью из автомата.

–  Так, сейчас двух мусоров я завалю … – осмелел Котя.

Видать,  водку  выжрал. Ибо достиг предела смеси глупости, дерзости и алкоголя. Опасная, взрывоопасная смесь…

–  Сиди, сука, щас глаз тебе выбью, как и не было…

Я прижался вправо, повинуясь жесту руки старшины. Хотел с поднятыми руками выходить из машины. Ну, дело в двух–трёх секундах. Ну, чуть не поторопился.

–  Ваши документы! – спросил нормальным голосом в открытое окно старшина.

Я подал.

–  Порядок! – довольно произнёс мент. – А что в будке?

«Москвич» марки «Иж–15–16», в кабине два места и сзади будка где-то полтора на полтора и на полтора метра.

–  Да, ничего, сейчас открою.

Я выскочил из кабины, открыл дверь. Старшина осмотрел пустую будку и протянул мои документы назад.

–  Можете ехать!

Только бы Котя не трепыхнулся… только бы, сука, не выскочил и не начал… Ну, только бы… Я сел за руль и мы поехали. Костя то ли от стресса, то ли от водки… поплыл, расплакался… как баба…

–  Убью жену… Они мне жить не давали. Убью. Я в бега уйду... у–у–у… суки… А тёща..! – Видать, водка взяла своё.

Оказывается менты ждали не нас. Где-то в глубинке Донбасса, то ли в Горловке, то ли в Енакиево, ограбили сберкассу. Взяли около ста тысяч рублей. Менты разослали и получили «ориентировки» на поиски и перехват злодеев. А тут как раз и мы выехали… Ну, совпадение и накладка с благополучным (пока) исходом. А нас ловить начнут минут через двадцать. Что-то в селе с телефоном не в порядке. Сосед погорельцев на «Запорожце» в район поехал и в милиции всё рассказал. Спалили, убили и уехали. На «Москвиче». Двое. Или в сторону Жданова или Ростова. Зять убитых был. Точно. А второй неизвестный. Когда драка началась в доме, дошло до резни, соседская девка в доме была, за солью приходила. Стала убегать, так второй из машины выскочил, удержать хотел. Наверное, чтоб свидетелей не оставлять… Так что, нас теперь встретят в Жданове.

–  Давай, стань под магазином, я водки куплю, – попросил Костя.

–  Хрен тебе, а не водку! Хватит с тебя. Нажрался и натворил. Убить тебя, суку, надо! – Я не мог сдерживаться.

–  Да чё ты кипятишься! – успокаивал меня Костя, – Сейчас заедем на почту. Сниму деньги с книжки «на предъявителя». Заедем домой, убью жену. Отвезёшь меня к Карлику (местный авторитет – катала), попрощаюсь и в Бега… Страна большая!.. Не найдут!

Дурак, а я раньше не замечал. Просто перебрасывались десятком слов – какая очередь на заправке..? А на «дело» не планировал… не убивать, не поджигать… Ну, Везучий! Везёт же тебе как всегда! Как раньше! Кому х..й, а тебе два! Так хотелось дать по пьяной роже! Но это хотелось. Хотенчики в кулак… Сейчас город, надо быть готовым к ментовскому посту. Спокойно, руки в гору и пусть куют в браслеты. Им ничего не надо говорить. Они и слушать не будут. Их дело «взять». И возьмут. А там уже операм надо спокойно объяснить, что я не при делах… Кто ж мне поверит? Ну вляпался!

 Скажут, Костя договорился со мной.  Я согласился помочь ему. Он замочил свою родню опостылевшую. Поджёг,следы зачищая. Ну, чем не версия для ментов? Поделят активность. Убийце вышак за двоих, а подельнику, мне, десятку (минимум при моих заслугах). А могут приписать мне разработку плана, руководящую и направляющую роль, как Партия, уговорил и настроил на преступление ранее не судимого… И пятнадцать лет вполне будет достаточно, чтоб до конца дней носить клеймо НеВезучий!

–  Так, Костя! Твоя кухня – твои дела. Сейчас едем в ментовку, ты сам сдаёшься и сразу, подчёркиваю – сразу, говоришь, что я не при делах, не знал, что ты будешь мочить баб! Понял? Костя, поскольку ты тупой или пьяный, хочу, чтоб знал! Чтоб потом не говорил «не знаю». Ты это обязан сказать. Это правда. Если даже менты будут делить «делюгу» на двоих (для солидности и масштабности раскрытого преступления), мол, групповое – не ведись. Срок будет больше. Так ты один, а так двое – банда. И последнее, если ты не скажешь правды и меня загребут и обвенчают по делу, моли Бога о «вышаке», ибо в зоне тебе жизни не будет. Я в авторитете и позабочусь об этом. Понял? Скажи, сука, понял? Нет?

–  Да, понял…

–  Без «да». Точно понял?

–  Точно, точно.

–  Тогда едем в ментовку.

–  Давай лучше едем на работу. Там попрощаюсь со всеми, и вызывают пусть мусоров.

–  Согласен. Едем в гараж.

У ворот гаража встретил нас завгар.

–  Где вы катаетесь? А масло менять? А техобслуживание? Я вас предупреждал, чтоб не долго. Всё! Работать!

Я решил не спускать глаз с Кости. Мало ли что сможет натворить. Ещё кого-нибудь долбанёт пожарным топором…

–  Начальник, – по привычке вырвалось у меня, – ты звони в милицию и вызывай наряд. Костя двоих убил и хату спалил. Я не знал…

–  Да, мне хоть четверых! Убивайте, палите… Это мне по фигу. Главное, перестаньте болтать и работайте. Завтра машина должна выйти…

–  Ты не понял! Я не шучу. Не болтаю. У Кости два трупа и сожжённая хата. Звони ментам, пока он завсклада не замочил вдобавок. Дождёшься…

До крикливого и требовавшего дисциплины начальника долго не могло дойти – трупы… пожар… и техсостояние машины…

–  Это правда? Или ты меня разыгрываешь?

–  Да какой тут розыгрыш на «высшую меру»?

–  Котя, – я ткнул ему кулаком под ухо, – иди расскажи о своих подвигах, а то мне не верят.

Костя вышел из кабины. Как он умудрился достать штык из-за сиденья, точнее из-за спинки… Она высокая, нерегулируемая и близко к металлической перегородке. На ноже была очень заметна запёкшаяся кровь. Можно назвать «пятна бурого цвета»… Но я знал, что это кровь убитых женщин. И нож – не нож, а штык длиной сантиметров тридцать, а то и все сорок. Плоский. Немецкий с кровостоком посередине.

И тут до завгара, переживавшего за ремонт машины, дошёл в какой-то мере ужас сказанного. Он остолбенел, побледнел и заикаясь уточнил:

–  Костя, Костик, это прав-да? П-п-р-а…

–  Да, шеф, правда.

Костя держал в руке штык. Я рванулся было вырвать, забрать оружие да вовремя тормознул: а зачем мои отпечатки на штыке?

–  Начальник, возьми себя в руки, точнее возьми в руки не себя, а штык. Котя, отдай перо, отдай… – Завгар заколебался: брать – не брать.

–  Забери штык, – сказал я с твёрдостью в голосе, – быстро забери, пока он не всадил его кому-нибудь, даже тебе в живот. Ты в прошлом месяце лишил его двадцати рублей премиальных? Лишил. Вот повод. И по дороге он говорил, что не любит тебя, злой на тебя.

У завгара затряслась нижняя челюсть, губы затряслись как у бабы перед плачем.

–  Костя, отдай «воркуту».(нож)Тебе зачтётся.

Костя помучился ,поколебался и протянул штык, держа за длинное лезвие рукояткой вперёд. Оттаявший от страха завгар трясущимися руками всё же забрал штык и пошёл звонить ментам.

Котя крутился по гаражу. Подбегал то к одному, то к другому. Прощался. Плакал, смеялся. Пел песню «По тундре, по железной дороге мы бежали с тобою…»

–  Не поминайте лихом! Пацаны! Мужики! Загремел я на срок! «…где мчится скорый Ленинград–Воркута…»

–  Котя, только, чтоб я тебя лихом не поминал! Помни! Как надо сказать – первый ты! Правду, как есть.

У меня оставались считанные минуты. Менты вот-вот нагрянут. Интересно, меня с ним сразу возьмут  или потом приедут? Смотря какую информацию получили: один или двое… И как среагируют…

Менты въезжали на своём автобусе. Человек семь. Завгар кинулся навстречу. Протягивает им штык.

– Вот он. Константин Дмитриев. Он сам признался! – торопливо тарахтел завгар.

Костю заковали в наручники и увезли.

Я облегчённо вздохнул. Ну, куда ему бежать? Даже с деньгами. Пропьёт и сядет. А может сядет раньше, чем пропьёт.… Но меня всё равно дёрнут. Обязательно. Допроса мне не избежать. Надо подготовиться. А что тут готовиться? Ясно как день. Яснее не куда. Я НЕ ЗНАЛ. Как бы на меня не сходились стрелки, совпадения, ошибки, я знаю только одно: он сам. Я не знал.

Заехал я на яму и стал сливать масло. Менял фильтры, а думал только об одном: как поймут меня… в этом деле? Загребут как участника или допросят как свидетеля?

Масло и фильтры поменял. До конца работы оставалось чуть больше полчаса. Умыл руки, переоделся и за мной приехали. Двое в штатском…

–  Вы Бакатов?

–  Да.

–  Вам придётся с нами проехать. На часок.

–  Мне однажды уже сказали «Пройдёмте на минутку…», а вернулся через одиннадцать лет… – хмуро по ситуации осмелился я пошутить.

Молча взглядами меня провожали коллеги по цеху… завгар… двое из отдела снабжения и с десяток рабочих из стройгруппы.

Не знаю… Просил про себя «Боже, помоги мне!»

Провели в кабинет замначальника УВД. За столом сидел подполковник в очках. Лет под сорок. Седоватый. Симпатичный.

–  Присаживайтесь, Иван Михайлович, остальные свободны.

Я узнал в нём Авдеева, опера который лет пятнадцать назад меня с курткой кожаной на базаре брал. Брал другой, а он разбирался со мной и продавцами. Я помнил его объективность. И был благодарен.

–  Иван Михайлович! Я понимаю Ваше состояние. Обещаю во всём разобраться. Так что, Вы не волнуйтесь и расскажите мне подробно, как всё было.

Я рассказал.

–  Напишите это так же подробно на бумаге!

Я написал. Хотя так боролся с самим собой… Не писать, не подписывать – это тоже выработанный Тайгой принцип. Ведь по правде, я не виноват. Это выяснится при дознании. Но если менты захотят закрыть меня, то смогут. Надо чтобы не захотели… Вот попал! Вот сука, Котя! Сколько не охай, надо ждать концовки. Какой бы она не была.

Меня отпустили. Завтра на работу. Устал. Пошёл спать. Ребята, с которыми я жил, разъехались. Один женился, второй в аспирантуру уехал.  Остался я один в комнате. Только несколько преподавателей жили по одному. Так что, мне повезло. Один. Одиночество в этом мире – это хорошо. Для меня особенно. Нервничал. Не спалось. Сон не шёл и всё.  Заснул  - расстреливали во сне. Гоняли по тайге...

                                                         *    *    *

Мимо моих дверей часто стайками по два–четыре человека студентки шли в душ. Общий. В комнатах был только умывальник. Надо высмотреть, когда будут идти обратно. Выдернуть какую-нибудь и трахнуть. Оргазм для организма – это расслабление… сон… польза.

Их шло трое от лестницы, в халатиках легкомысленных. Светленькая с краю, худенькая. Я высмотрел. Поравнялись с моей дверью, и я выдернул из шеренги крайнюю, затащил в комнату и закрыл дверь. Три секунды под банальное: «Да что Вы делаете?!.. Что Вы себе позволяете?.. Что происходит..?»

Дав возможность повозмущаться, я крепко прижал к себе и под мышками сыграл на клавишах рёбер чардаш. Расчёт удался. Она не выдержала и захохотала с повизгиванием. Подружки за дверью то стучали с просьбой отпустить, а услышав смех и визг, подумали, что мы с подружкой давно знакомы, и хихикнув «Вот Наташка даёт!» пошли к себе.

Наташка ещё не даёт. Крепко обняв, поцеловал её, нагло и требовательно. Поясок на халатике был завязан очень слабо, не затянут совсем. Упал поясок. И халатик без поддержки распахнулся. А под халатиком ничего из одежды, а только молодое вымытое женское тело… Наверное, энергия, сила желания заразительна, как зевота. Потянулась навстречу и руками и поцелуем… Потекла…

И день трудный и трахалось легко. Ну, откуда силы? Вот уж отыгрался. Злость на Котю вылилась в сперме… Трахал беспощадно. Она стонала искренне, без симуляции. Ей было Хорошо. Я это чувствовал… Мне тоже.  Утешился.  Успокоился.

Трахнулись на славу. Разлеглись, расслабились.

-  Я тебя давно заметила. Ты преподаватель?

-  Да, в школе диверсантов курс террора читаю.

-  Я серьёзно.

– А я весело.  Нет. Я лучший  водитель кафедры движения. –с гордостью и пафосом.

–  Перестань!

–  Перестал!

–  Я серьёзно спрашиваю.

–  А я весело отвечаю.

Я лежал на спине. Член торчал вверх, как символ мужской неутомимости.   Она отметила это. Погасло беспредметное любопытство. Кто? Зов эрекционирующего члена был сильней.

Уселась сверху и поскакала…В сексуальную даль…за «горизонт» в страну «аргазмию»… за…

Отдохнули минут десять. Опять начались расспросы.

–  Ты в НИСЕ работаешь? (научно- исследовательский сектор)

–  Я уже ответил. На кафедре движения водителем, то есть двигаюсь из пункта А в пункт Б… Всё иди. Я хочу спать.

– Ты меня прогоняешь? – она удивилась и обиженно надула губки…

–  Нет, просто ты мне уже не нужна. А я хочу спать.

–  Ты хам или…

–  Нет, я не хам. Просто хотел тебя – мы трахались. Стал хотеть спать, то ты лишняя. Ни к чему. Вот и всё.

–  Ну, ты даёшь! Хочу – не хочу… иди… Ты даже имя моё не спросил.

–  Зачем?

–  Захочешь пригласить меня в кино… в ресторан… как будешь обращаться ко мне?

–  Никак. И приглашать никуда не собирался. Всё.

–  И чтобы больше ни разу не…

  - Захочешь трахнуться – приходи. Нет – я найду тебе замену. Давай, давай, – я вытолкал её за дверь, замкнул замок и заснул.

Прошли  пол года моей вольной жизни. Процесс адаптации. Наблюдений. Аналитических выводов.

Редакция мной довольна. Я Деду описал подробно поездку с Костей. Он понял. Не упрекал. За что? Ладно. На хлеб я зарабатывал. Питался скудновато. ГУЛАГ приучил к полуголодности.( как и в детстве)  И обжорство мне противопоказано. Жил экономно. Летом ходил в кроссовках, поддельных джинсах и майках. К осени купил куртку. Монгольскую  кожаную, за семьдесят пять рублей. Больше месячной зарплаты. Следил, чтоб носки всегда были свежие, трусы и носовые платки. Элементарная гигиена. Полуголодное состояние и джинсово–спортивный стиль. Куда там нам…

Пить ни грамма. Абсолютно как и в юности. Не курил. Тестостероновая зависимость была ярко выраженной. Каждый день надо кого-то трахнуть. Ну, необузданная потребность. Член вставал просто так в джинсах во время ходьбы. Особенно, если впереди шла девка  и виляла задницей. Вот прямо тут бы задрал  бы юбку, приспустил (а можно и с трусами) и вдул бы на весь « Федот». И вроде не «голодал». Если уходил на два часа в город, в сквер, в парк, к кинотеатру, то обязательно приводил кого-нибудь в общагу. Шли охотно. Ну, выполнив для успокоения совести: «…с первого раза?.. так нельзя… ты будешь считать меня проституткой…»

–  Нет, не буду.(хотелось добавить,  клянусь,  век свободы не видать,  волюшки не княпать.)

А перед входом в общежитие некоторые тормозились. Я понимал.  Дежурная вахтёрша поприветствует вставанием с низким поклоном и пожелает: «трахайтесь на здоровье». Заводил со двора. Подводил к моему окну и велел ждать. Через минуту открывал окно подавал руку и втаскивал её на подоконник. Внизу шли толстые металлические трубы отопления, покрашенные двойным слоем белой краски… Сейчас от женских ног краска стёрлась. Трубы блестели отполированным голым металлом… Трахал беспощадно или из местных студенток или приводил уличных. На бал к княгине Лиговской меня не приглашали. Вот и питался подножным кормом, преодолевая часто: «я на улице не знакомлюсь». Это ж надо! А потом от члена оторвать не возможно. И домой хрен выгониш. Вот оно  пагубное влияние уличных знакомств. Ну какие они смешные. Гордые и, конечно же, недоступные. Какими же им ещё быть в этом совершенном мире нравственных традиций и моральных догм.

* * *

Зам. секретаря комитета комсомола, однокурсница Жукова, держит в руках несколько рукописных листов. Читает внимательно и смеётся, даже хохочет.

     -Вот, почитай. Это  объяснительная  абитуриентки   коменданту общежития. На,  читай.

                                               Объяснительная

…Комендант открывает комнату своим ключом, а Света лежит в постели с мальчиком дружит (!!!) Я уже подружила со своим Сашей и разливала водку по стаканам…

… в комнате было обнаружено 64 пустых бутылки из-под водки и чуть меньше (примерно, 50 штук) от вина и шампанского…

–  Меня развеселило – «дружат». Этакий эвфемизм  слова трахаться. Так простенько , даже ласково.

–  Ну, а как? Сношаются, копулируют, трахаются..?

–  Нет, но это из головы 17–летней школьницы! «Дружат, а я уже подружила…» Как тебе? Легко, чисто и предельно понятно.

–  Ну, тогда вождь комсомола, давай и мы пойдём уединимся и подружим без кавычек. Идём?.. – Я приобнял её. Молодая, красивая, забитая идеями и догмами комсомольской пропаганды, но я бы с ней подружил…

–  Нет, у меня разбор персонального дела… Надо подготовиться… Нет, я не могу…

–  Ну, а потом позже подружим?

–  Посмотрим, – неопределённо ответила комсомолка–вождиха, но улыбнулась по женски с пониманием. Видать, представляла  «дружбу»  и знала на чём волоса растут…

Трахнул я её через недельку. Нормально. Но во время оргазма шумно втягивала в себя воздух и с задержкой громко ухая, как сова (филин), выдыхала. Так экзотично. И тогда у меня блеснула идея записывать на плёнку крики оргазма, создать оригинальную коллекцию женского озвученного счастья.  Фонотеку, забавное хобби. От скуки и для разнообразия…Предложить потом киностудии .

Начал усердно тренироваться. Всё–таки таёжные условия не для тренировок. Хотя и там есть фанаты. Но мне не объёмы и рельефы нужны, а хорошая физическая форма, выносливость.

Каждое утро бегал до телевышки и обратно, примерно четыре километра. А после работы, соорудив себе спортивный уголок в гараже, качал пресс. С двадцати четырёхкилограммовой гирей я подтягивался пятнадцать раз и отжимался двадцать.

А у меня болело всё. Прострелянная нога, рука дёргалась и судорога сводила пальцы, кисть. Но больше всего беспокоил осколок в позвоночнике. Боль была всегда внезапной, как будто опять ножом ударили… острой, как удар ножа… и больно.Контузия выражалась в бессоннице. Препакостное состояние. Что с этим делать, как будет дальше – стихнет или будет прогрессировать..? Будет мешать мне. Я должен быть физически здоровым, полноценным человеком. Эст говорил об иностранном легионе – «Легион Индрангере». Может попаду туда. Тоже здоровье понадобится крепкое.

Осень была тёплая, и в сентябре попробовал проплыть с Левого берега к порту. Шесть – восемь километров проплыл нормально. Попробовал проплыть порт и добраться до Песчаной косы. Это ещё столько же. 10 километров я мог проплыть не спеша. Это занимало где-то 5 часов. Нормально себя чувствовал. Без спецсредств, без особой подготовки.  Хотя это и есть подготовка. Я тренировался сам, проверяя свои силы и физические возможности. На что мог рассчитывать? Сам на себя. Ни поддержки, ни обеспечения, ни помощи, ни страховки. Как при Побеге в Тайге. Здесь тоже побег. Только из обширной зоны под названием СССР. Опутали проволокой колючей скотину, как на пастбище, чтоб не дай Бог не разбежалась. Чтоб давала план. И  строило очень Светлое Будущее под названием Коммунизм  Для шайки ЦК .Хотя у них  коммунизм (сытость) был  давно .С самого Бунта 17-года. О себе они позаботились в первую очередь. А народу только обещяли.  Дурили. Успешно. Может народ такой?

Результаты неутешительные. Пару раз хватала судорога раненную ногу. Рука иногда судорогой сводилась в щепотку… в горсть, в кулак, и грести ею было трудно. Ну, а если стрельнет позвоночник, осколочек закапризничает..? Утону. И тут я просчитываю не страхи, что могу погибнуть в морской пучине, а шансы на успех. Как и в бегах. Какие факторы могут мне помешать: моё здоровье, физическая форма? Может в связи с утратой физических возможностей – надо исключить вариант. Искать и разрабатывать другие… Так, всё так, как и в бегах из зоны. Думать, искать.

Надо изучить порт. Возможность проникнуть на судно, любое, хоть иностранное, хоть русское, то есть советское.

В институте нашлось немало умных и справедливых людей. Относились ко мне нормально, помогали: Гена Чап., Валера Чиг., Володя Зус., С десяток добрых людей, как и в редакции Литературки, с добротой протянули руку помощи. Зав. лаборатории кафедры сварки выхлопотал мне полставки лаборанта – 35 рублей. Ну, а чтобы бухгалтерия узаконила эту добавку, утвердили как грузчика на свой пикап. Хотя я и так не отказывал, помогая   бесплатно   грузить, чтобы то ни было: от типографских бланков до бочек с карбидом. В работе был безотказен. Не перебирал маршрутами и временем выезда. Поездки были разные: Харьков – Ростов, где-то в радиусе 500 – 700 километров. Машину содержал в порядке. Чинил, чтобы не ломалась в дороге. Утвердился и в глазах коллектива и начальства, как отличный водитель. Спасибо всем этим людям и низкий поклон за нормальное ко мне отношение.

Пошёл в кино. На последний сеанс. Народу было немного. У билетных касс с десяток человек. Среди них симпатичная женщина, лет 30 – 35.

–  Хотите я возьму Вас с собой в кино? Куплю конфет в бумажках? – спросил я просто, как бы между прочим.

–  Так быстро? Так просто? – спросила она приятным голосом, рассматривая меня с нескрываемым интересом.

–  Именно быстро. До начала фильма шесть минут… Меня торопит время. Идём?

–  Идём, – улыбнулась тепло… Эмоционально… Приятно.

Зал был полупустой. Мы сели подальше от экрана. Буфет закрывался, но кулёк конфет мне под расчёт отпустили…

После фильма я предложил так же просто:

–  Или идём ко мне или я провожу домой?

–  О, Santa Simplicitas! О, святая простота! Так просто – к тебе, ко мне…

–  Откровенно. И просто. Разве лживость и фальшь предпочтительнее?

–  Ну, за женщиной надо поухаживать… ближе познакомиться. А так, с бухты–барахты… Как ты себе это представляешь?

–  Легко. Раздену тебя. Буду ласкать тебя. Тебе будет со мной хорошо. Главное, очень хорошо!

–  Да ты самоуверенный. Самонадеянный. Немного ли на себя берёшь?-прямо рассмешил.

–  Это правда. Само–уверенный – уверенный в себе. Это плохо? Уверенный потому, что знаю и верю. Говорю правду. Ты предпочла бы путанные, сбивчивые попытки неполноценного, неуверенного в себе хлюпика? И много на себя беру, посильные осуществимые обязательства. Не более того. Докажу!

–  Как-то непривычно мне. Удивительно и боязно. Это незнакомый мне метод общения с мужчинами… Противоречит моим принципам. Убеждениям… Приходится под натиском твоей уверенности ломать в себе некоторые принципы… – Она задумалась. Я видел, что она не кокетничает, как женщина набивающая себе цену, а колеблется… ищет оправдательные причины для поступка.

–  Ты сделай шаг мне навстречу! Откликнись на мой зов. Я нормальный здоровый мужик. Ты мне нравишься. Я тебя хочу. И всё будет хорошо! Почему я должен об этом сказать прожив неделю, две..? Укоротив себе жизнь на полмесяца удовольствий… в угоду предрассудкам: «А что  подумают..? Как к этому отнесётся..? Как расценит..?» Если ты согласишься, я не расценю это как твою доступность или свою неотразимость. Это нормальное общение двух взрослых людей. Без насилия. Без хитрости. Лжи. Ну? Идёт? Я не буду считать тебя падшей. Скажи идёт?

–  Идёт! – Как в омут с головой шагнула, засмеялась , повеселела.

Дошли до общежития. Светская непринуждённая беседа. Она смягчала поэтической темой своё нравственное падение.

–  В общежитие я не пойду.

–  Я один живу. Один в комнате. Нам никто мешать не будет.

–  Возле столика сидит дежурная… Мне будет стыдно…

–  Хорошо. Не будет стыдно…

Я провёл её во двор и к окну. Через три минуты подал ей руку, и она довольно лихо вскочила на подоконник. Ну, а там под ногами отполированная подошвами труба. Ну, вот и всё. Дал ей отдышаться, успокоиться и почувствовать безопасность.

У меня были ключи от душа. Мы тихонько спустились в подвальное, точнее цокольное, помещение. Приняли душ. Вместе. Я со стоячим членом… Хотел прямо тут и въехать… но воздержался до койки.

Всё тонко, нежно, лирически… И только, когда уже разобрало её до предела, вырвался требовательный окрик: «Хочу в рот! Дай в рот!» Вроде я возражаю. Минетничала  (или оральничала?) умело. Азартно, но с бережной нежностью. Профессионально. И насосавшись всласть, воскликнула торопливо, требовательно, и коротко как команда «В бой!», «Фас!»: «Кончай! В рот!» И я выполнил дамское требование. Легко и приятно.

Лежали сытые, удовлетворённые…

–  Давай хоть познакомимся, – предложила она.

–  Думаешь стоит? – вроде просто уточнение, а вышло язвительно.

–  Надеюсь, что наша торопливая встреча не последняя?

– Прогнозов и планов избегаю, но не исключаю повторения… – расплывчато и неопределённо ответил я.

–  Меня зовут Алина Гордина. Відома українська письменниця, – шутливо по–украински представилась дама.

–  А меня Иван Бакатов. Лучший представитель кафедры движения металлургического института.

Ну вот, церемониал знакомства и состоялся.

–  Вас можно считать живым классиком или для признания надо умереть?

– Я дебютантка. Две небольшие книжки уже издала. Одну могу тебе подарить с автографом. – Она достала книжку с мизинец толщиной «Отцвела черёмуха» -.Потом стихи принесу. - На украинском языке я не умел читать, но поблагодарил с подчёркнутой вежливостью. Слово «потом» насторожило и я расценил его как крайнюю степень женской самоуверенности.

–  А как же пробился талант? Кто заметил?  Нет, правильнее вдохновил…

–  Окончила Киевский университет, филфак. Потом Московский литературный имени Горького. Вот пишу понемногу. Печатаюсь в областных газетах и журналах. Веду на телевидении программу «Субботний разговор».

–  Творческая у тебя биография. Похвально. Даже восхитительно, ибо я восхищаюсь Вашими творческими способностями.   Когда Вы, сударыня, станете великой и знаменитой, а Вы ею обязательно станете, я буду известен уже тем, что знал Вас в начале творческой карьере, когда Вы были молодой и очаровательной. Буду Вашим биографом…

–  Ладно, ладно подшучивать. А чем Вы, сударь, занимаетесь?

–  Больше десяти лет проработал в таёжных экспедициях геологоразведки. Водителем вездехода. Теперь вернулся в цивилизованный мир урбанизма. Поводов для гордости мало. Но в своей профессии я, как бы поскромнее выразиться, «асс»…,проще мастер.

Мы лежали, болтали ни о чём и обо всём.

–  Приглашаю тебя к себе в область. Покормлю тебя хорошим борщом. Приедешь? Это центр Донецка.

–  Для филолога и писательницы грозить хорошим борщём это интригующе.

–  Ты скажи – приедешь?

–  Возможно.

Я видел, понимал и чувствовал, что нравлюсь ей. Приятное чувство. Приятное понимание. А она мне? Да так себе. Как маргарин – ни вреда, ни пользы. Но в сексе приятна. Любит секс. Любит трахаться – это в женщине главное, проявляет особое мастерство. Но для меня она одноразовка. Завтра вечером, нет уже сегодня найду за два часа шатания по городу такую  же или лучше. Только не писательницу – это редкая профессия. Но что мне от этого..? Ну, поговорить приятно…

Она читает Н. Рубцова «В горнице моей светло…»:

       «… Так зачем же прищуря ресницы

       У седого болотного пня…

       Спелой клюквой, как добрую птицу,

       Ты с ладоней кормила меня…»

П. Неруда «То было ночью Сантьяго…»

       Я вынужден отметить, даже утверждать, что трахать умную, интеллигентную и образованную женщину слаще, чем юную тупую и дурковатую акселератку, пусть даже и красивую.

Интеллигентная женщина умеет тоньше, глубже чувствовать, воспринимать происходящее. Траханье – как ритуал, как священнодействие, исключая, а скорее подчёркивая эту тонкость грубым матом: «… е… е… меня!» Как та московская журналистка. Это как из горячей сауны в холодный бассейн. Контрастно. Неожиданно. И интересно-о-о. Женщины способны удивлять самым неожиданным образом.

–  Почему у тебя член такой оригинальный? – задала она вопрос, который задавала каждая трахнутая женщина рано или чуть позднее, независимо от ума и возраста.

–  Из-за любопытства Ева рай потеряла.

–  А что я могу потерять? Твой шишковатый пенис?

Она нежно взяла в рот головку и, глядя мне в глаза, стала   минетничать…

Особенно приятно, когда женщина делает это глядя в глаза. Дополнительный контакт. Зрительно–душевный.  Увеличивает возбуждение и усиливает оргазм. Попробуй.

Она прервалась на минуту, после длительного сосания рот, губы устают, и, она сделав лёгкую разминку, попросила: «Кончи мне в рот…»

Да конечно. Желание женщины закон.

Она отдышалась, успокоилась.

–  Да… Это сладко… Ну, скажи, что это за шарики? – женское любопытство беспредельно.

– Чтоб тебе было хорошо. Я вставил под кожу такие вот жемчужины. Ведь тебе же хорошо?

–  Да, очень. Я их чувствую влагалищем.

-    Я знаю, что не только влагалищем. Во избежании дальнейших распросов ,отвечаю исчерпывающе, чтобы закрыть тему. Даже диаметр и форма продуманы, чтоб ты лучше чувствовала. И расположение тоже .Тут целая наука… – Так я пытался  удовлетворить женское любопытство, поскольку сексуальную жажду уже удовлетворил. Жизнь сплошная порнография… Фу какая мерзость ,нет гадость. Но такая приятная .  Погрязли мы все в этой гадости. Что за   сомобичевание?

Или не все?  Или не погрязли? Может я клевещу на непорочных членов общества? Оскорбляю их чистые души. Но особенности шаров я обязан прокомментировать, ибо вопросами задолбали. Прости за подробную детализацию, иначе ясности не будет, а так можно считать тему и раскрытой и закрытой.

- А зачем тебе это?

–  Да не мне – тебе! Вам. Женщинам.

–  Больно же было кромсать самый чувствительный орган?

–  Больно. Но ради вашего удовольствия чего не сделаешь…Болевой   предел   притуплен.

–  А вообще-то зачем?

–  Ты что тупая? – Возмутило меня её непонимание. –  Готовился стать профессиональным сношателем, ёб-рем–террористом, с постельной кличкой «неутомимый» и зарабатывать на жизнь, удовлетворяя ненасытную похоть развратных женщин. Тебе такое объяснение понятно?

–  Да ну тебя… Извращенец! Не сердись на меня. – с деланным возмущением она стучала кулаками по моей груди.

Довольная натраханная женщина… она так отличается от ненатраханной, от недотраханной, а, следовательно,  недовольной.

Рано уходил автобус в областной центр, и я подвёз её на автовокзал. Попрощались.

–  Я хочу тебя в любое время, жду! – крикнула она в окно.Пассажиры посмотрели на нее удивленно и вопрошающе. Смелое заявление.  Вовсеуслышание. Не шопотом на ушко.  Ну ну.

Жди–жди. Обещаний не даю. Будет  возможность   и желание навещу. Только при условии совпадения этих двух исходных. Не попрусь  же я за сто двадцать километров специально на траханьки… Я  за это время здесь по месту двоих отымею. А вот если буду по работе в областном центре, то может и появлюсь. Если охота будет. Вот так.

Начал суммировать состояние здоровья и вообще последствия одиннадцатилетнего пребывания в ГУЛАГе. Так. Календарное время это ничто. Если учесть крытку, БУРы, ШИЗО, бега, ранения, больницы, то вытягивает чуть ли не на всю двадцатку. Если сравнивать с хлеборезом, который ,нажравшись до отрыжки вместе с завхозом и каптёрщиком, запершись в бане трахали молодых петухов.  У них жизнь легче в зоне и время исчисления срока другое. А я все годы в непрерывном стрессе… Вот и ровняй… Вот и разница – кто е..ёт, а кто дразнится. Так что просто «сколько лет» – это неточное время. Я терпел всё без вины, а это ещё больнее. Это относительно. Ох, как ОТНОСИТЕЛЬНО.  Куда и кем относилось это жуткое время… Это мои годы… Это моя жизнь…

Ну, ряд мелочей. Купил часы на металлическом браслете. Одел, и сразу изнутри протест, и желание сбросить его. Я не мог носить на руке металл… Это реакция на наручники… Кожаный ремешок тоже был неприятен, но постепенно свыкся. Не мог терпеть. Неправильно. Терпеть я всё мог. Просто мне неприятно, когда кто-нибудь брал меня за руку от плеча до ладони и держал… Женщина ласково, по-дружески… а мне вспоминалось   заламывание  рук, и возникал протест. Вырывал руку. Мне  Не приятно. Прикосновение рубашки или простыни к границам грудной клетки и рёбер вызывало раздражение, боль и желание скинуть – это от ударов сапог по животу и рёбрам когда-то  давно-давно.

На окнах, форточках были шпингалеты. Так вот клацанье открываемого шпингалета, лязганье замка дверного во время дрёмы мной воспринимался как затвор автомата Калашникова. Я напрягался, как пружина. Реакция была резкой и постоянной. Если кто- то  произносил  слово «автомат» телефонный или разлив газировки, я воспринимал как для стрельбы. Слово «камера» хранения или фото, я понимал как тюремную…Своеобразное мировоззрение сформировал КРАСлаг.

Годами считалось смотреть прямо в глаза зеку – это вызов. Это значит, ты что-то про него знаешь, имеешь, хочешь разборки и толковища. Одним словом, неприятностей. А кому они нужны? Поэтому согласно «Светским правилам тюрьмы» смотреть в глаза более 3-х секунд  считалось «неприличным». Но если уж смотрел, то это «толковище»,  «получалово» и возможно драка.

Вот и пришлось переучиваться. Не смотрю в глаза – вроде что-то не так, не чисто, скрывает… Смотрю – дерзость и вызов во взгляде, злость затаённая и явная в глазах читается. Прав был Дед Раймер – от этого лечиться надо. Общаться с детьми и животными. Взгляд потеплеет. Испарится или будет загнана вовнутрь годами выработанная злость во взгляде…

Детей не люблю. Животных? Собак? Суки они, собаки эти! Всю мою жизнь исковеркали, все грызнуть старались.  А вот котов люблю. Не кошек. У них что-то ****ское от женщин: кто гладит, тому и мурлычат. А вот коты другое дело. Ладно. Люблю – не люблю…Никчему не привязываться , ничем не дорожить –это свобода.

 Как вырваться из этой Союзной Зоны? Вся страна охвачена колючей проволокой, как зона. Да без «как»! Зона она и есть зона. Только больше. И режим другой. А охрана круче. Хочу бежать из этой большой Зоны. Как? Где..? Опять бега.  Не научил меня ГУЛАГ Советскую Власть любить. Осторожничать научил. Не верить научил. Ненавидеть я и до Краслага мог, умел. А теперь это стало глубже, осознанней, злее.

Захватить самолёт. Вот что мне приходило в голову чаще всего. Так как Пронас Стасио Бразинскас с двумя сыновьями, пятнадцати и семнадцати лет. Ушёл же. Надю Курченко жаль. Скромнее надо было быть, уцелела бы. Ведь они вынуждены были её устранить, как я Дымка, чтоб не сорвался побег. Это цель. А она оправдывает средства. Почему в других странах не захватывают самолёты?Не убивают стюардес. Куда захотел сам, свободно улетел. Вот бы комухи ввели остракизм:выгоняли бы из рая  коммунистического недостойных. Нет же, границу на замок, чтоб скотина не разбежалась…

Один самолёт не захватишь. Это ясно. А подельников на такое дело найти трудно. Одно стало ясно, да и было ясно: жить в этой большой Зоне я не буду. Не хочу. Не надо.

                                                          *  *   *

Подвернулась поездка в область. Я решил заехать к Писательнице. Возвращаясь домой при выезде из Донецка, я воткнул четвёртую передачу при малой скорости. Машина заглохла. Повторил – опять задёргалась, затряслась и затихла.

–  Всё, – сказал я экспедиторше Вале, – я тебя сажу на попутку. Скажешь завгару, полетела крестовина. Починю и вернусь. Найду б/у где-нибудь в гаражах, поменяю и приеду. Всё поняла?

–  Поняла. Передам всё, как сказал.

Посадив Валю на попутку, я спокойно поехал к Писательке. Нашёл. Хоть и первый раз. Дома была. Обрадовалась. Стала готовить ужин. Напекла блинчиков с творогом. Суетилась. Старалась.

Кайф от ванны всегда действовал возбуждающе.

–  Вот тебе полотенце, – Алина приоткрыла дверь. А я лёжа в ванне приподнял живот и член как памятник, вымытый, горячий и стоячий. – Ну, ты молодец. Чего торопишься?

– Да никуда я не тороплюсь, само или сам… – виновато оправдываясь пояснил я своё состояние. – Дурной  гад, чувствует тебя на расстоянии…

–  Ну, красавчик, – она наклонилась в ванну и   соснула  головку экспромтиком. – всему своё время… – выдала она афоризм, вильнув задницей выходя из ванны.

Насладившись ванной со стоячим членом, я разлёгся на огромной кровати. Пока Алина мылась, я рассматривал домашний музей: африканские маски на стенах… напольные вазы на полу. Висели разные макраме… светильники… «Хоть бы не повредить что-нибудь во время секса…» – мелькнула мысль о технике безопасности при  секс буйстве в условиях музея…

Из ванны она пришла в  розовой   майке до лобка… Бикини называлось. Писка была выбрита как гусар перед парадом. Я любовался обнажённым (голым?) женским телом… чистым… красивым… молодым…  Груди твёрдые, красивой формы (сосок смещён вверх – курносые), небольшие, вмещались в ладони… Большие я не  люблю. Что-то вульгарное у них есть – от коровы.

Она видела, что я любуюсь ею, её телом, и ей это было приятно. Ей это доставляло удовольствие.  Я действительно наслаждался «созерцанием»… Она повернулась «вальтом» так, чтоб я мог видеть вагину.  Я рассматривал её с повышенным  интересом… Ох, и интерес был у меня к ней! Ох,  повышенный!

И поплыла… затрясло её, задёргало, закрутило и застонала… длинно – длинно. Такой стон женской души… Потом облегчённый смешок… такой лёгонький хихикающий смешок… Непонятный… Она выходит из транса, гладит меня:

–  Всё хорошо… хорошо… Сейчас… Сейчас… подожди…

Да жду… Я уже и так понял, что она кончила. А я ещё не начинал. От чего кончила..?  От чего кайф такой? От созерцания? Она облегчённо вздохнула и расслабилась…

–  Я тебе скажу. Я так устроена, если мужчина смотрит на меня, я кончаю от того, что он смотрит на писичку мою… видит её… Она ему нравится… Он хочет её… меня… Когда я это вижу, чувствую, знаю, я теку… кончаю от этого обзора. Красивая у меня пи… ? – спросила она именно так, без уменьшительно-ласкательных эвфемизмов…Это я подбираю очень мягкие выражения. Говорить её текстом не напечатают .Уж очень грубо она выражалась.Я не осуждаю её.Видно так надо ,так ей хорошо. – Красивая у меня вагина? – повторила она вопрос громче, требовательней, глядя мне в глаза. И конечно назвала не по книжному  «вагиной».

–  Да, – ответил я.

–  Нет, – сказала она, – не «да», а повтори, скажи слова «Красивая у тебя пи…!» Ну, ну, скажи так, прошу! Скажииии!

–  У тебя очень красивая пи…, – сказал я глядя в эту « пи…»   и в глаза её хозяйки, кидая взгляд вверх-вниз.Надо отдать должное: п… действительно была красивая,похожая на архидею.

–  Красивая п…, – повторила она, – красивая п…!ты это видишь… ты это сказал… – И опять… задёргалась,  как в припадке ,закрутилась вертолётным пропеллером и потекла .

Ну, ничего себе, если она течёт от обозрения, то что она будет делать, если вдую, если начну гонять как следует… Эксгибиционистка явная...Порнографистка извращенная. Ну как такой уником утаить , умолчать. Да ей памятник надо поставить на весь Донбасс, рядом со Стахановым.  Втянула меня в спектакль. А я так сопротивлялся…Ох не устойчевый  я от жизненных соблазнов.Ох грешен.

–  Ну вот, видишь… уже дважды кончила… – не то хвалясь, не то оправдываясь  лениво произнесла и потянулась, изящно выгнувшись спинкой, попкой… Грациозно, по-кошачьи. И потянулась к члену. Разговаривала с ним, как с живым существом:

–  Ну, ты мой хороший! Ну, ты мой красавчик! Хочешь девочку? Хочешь! Вижу! Ну, сначала я тебя приласкаю…

Начала вытворять  чудеса минета.  Утончённого.    Интеллигентного.  Мастерского.

Третий раз кончила, делая минет. Я ещё Не начинал. Хотя возбуждение было на пределе. Ждал её инициативы. Был под чутким руководством. И мне это нравилось: Сама! Делает всё, что Хочет! Я знал заранее, точнее пытался угадать, и не ошибся. Глубоко и проникновенно проникла языком в очко. Как же это можно уметь! Ну, так мастерски! Ой опасное удовольствие.

–  Ты видишь, как он входит? – спросила она с доронинским придыханием.

–  Вижу, вижу. И как выходит  тоже вижу.

–  Сейчас буду кончать, –с страстным придыханием, с хрипотцой предупредила она меня (по блатному «кончать»...убить, что это мне припомнилось). Опять влияние зоны. – Давай вместе, вдвоём. Сможешь? – спросила она  – Я твою струю в себе хочу чувствовать. Сможешь?

–  Да, конечно. Что ж тут трудного…Не в шахту за углем лезть.

      -Ну, ну, давай! – скомандовала она, – Ну, дава-а-а-айй!… – запела  протяжно с подвыванием.

       -Ну бери -и -и! -ответил я  подстраиваясь под её тональность.

Мы лежали расслабившись. Люблю эти полчаса после кайфа…После порнодействий.

–  Тебе хорошо со мной? – спросила она, приподнявшись на локте. Извечный, традиционный вопрос.

–  Очень.

–  Правда?

–  А какой смысл в Не правде? Ты сомневаешься в своём мастерстве или в моей оценке?

–  Я просто так спросила. Слышать хочу, что тебе хорошо.Так устроена женщина.

–  Хорошо, очень хорошо, – успокоил я её, рассеяв воображаемые сомнения… - А тебе со мной как? – спросил я просто для поддержания темы, как бы по «секс-протоколу», хотя видел и сам знал, что ей хорошо.

-  Очень! Я знаю мужчин. Люблю и знаю. Чувствую ещё до секса и почти не ошибаюсь. Чутьё меня не обманывало. Потому тогда сразу согласилась. Хочу отметить одну особенность.

-  Мою?

-  Нет. Общую. Просто результат опыта и наблюдений: есть мужик и член, как у коня, и энергия  жеребиная, жеребячья… - поправила себя, задумчиво вороша воспоминания… - Всё при нём, а не Мужчина… а есть послабее… помельче, поменьше…ближе к норме, а чувствуешь, что это Он, Мужчина! И перед ним сама меняешься… С ним всё иначе…

-  Лучше?

-  Иначе, по-другому – это объёмнее, чем ответ «лучше – хуже»… Это музыка… Я хороший секс сравниваю всегда с музыкой… Один… мой знакомый… сексолог, пытался собрать материал и защитить диссертацию на «диссертную» тему: «Анус и вагина – это одно целое, разделённое тоненькой плёночкой» .Учебник Ликбеза для ограниченных мужчин. Сексбезграмотных быков.

Она задумчиво смаковала воспоминания… Есть что вспомнить. А я «мотал на ус», интересная тема… Сколько непознанного вокруг… Как в программе «Очевидное и вероятное»… «Влагалище всегда влажное , а не ржавеет» - шутил когда-то зек, севший четвёртый раз за попытку изнасилования – так ни разу никого и не  изнасиловав. Хотя так стремился к этому…И заплатил за свою устремлённость 7-ю годами строгого режима.

Утончённая женщина. Чувственная и Чувствительная! (СенСуальная, сенСетивная. По латыни).  Она любит секс! Мужчин! Член! Всё её существо, вся женская натура хотела траха, трахалась и хотела. Это желание горело (светилось) в её внешности…В глазах, в губах…

Мы отдохнули с полчасика… говорили так ни о чём… ни о чём не говорили…

– Откуда у тебя столько заморских безделушек? – спросил я из простого любопытства. – Ты путешествовала за границу?..

–  Нет, любовник привозит подарки.

–  А кто он?

–  Его знает вся страна. По телевизору часто выступает. Знаменитость… –  с оттенком хвастливости и гордости объяснила она не в меру любопытному таёжнику.

–  Любит меня, – продолжая тему, – а  жениться не может, у него семья. Двое детей. Вот так и живём, видимся редко… – понеслась чисто женская наболевшая тема… Мне стало не интересно и я заскучал.

–  Хочу на спинке, традиционно, но чтобы ты руками меня за попку держал…

Мгновенно заявка была выполнена. Взял за попку, как просила, и идя вниз на проникновение членом крепко вздёргивал руками попу наверх.  Удваивал силовой эффект.  Но она попросила шёпотом:

–  Нежнее… не спеши… потихоньку…

Да, пожалуйста: я затих и медленно-медленно, очень медленно… тоже приятно в отличие от энергичного с очентно. трастного забивания свай в грунт…

И вдруг:

–  Что ты делаешь? – спросила она, продолжая трахаться.

–  Что? Ничего… – я старался как раньше нежно до упора.

–  Что ты делаешь? – опять громко спросила Алина.

Ну, думаю, точно где-то ногой зацепил эти многочисленные сувениры… Что-то повредил из светильников, торшеров.  Увлёкся, гад! Потерял контроль. Нанёс материальный ущерб.

–  Ну, не знаю, что я сделал? Поломал что-то?

–  Да нет,  глупенький. Ты не поломал ничего. Всё в порядке, всё хорошо. Но что ты делаешь?

Молчу.  Полегчало, раз не нанёс убыток хозяйству.

–  Ну, скажи, что ты меня    е ...ё ...ш!

–  Да.

–  Не «да», а словами скажи: «Е…у тебя х…м в п…у!» Ну, скажи так, как я, пожалуйста, повтори слово в слово.Я прошу тебя очень .Умоляю тебя!Мне это нуж- но-о-о!

Она говорила истерично взволнованно, её всю трясло… Тело извивалось и выгибалось, как в эпилепсии…Она вела себя как припадочная,как не вменяемая.

Я всё понял. С припозданием, правда. И моё непонимание вызывало в ней раздражение.

–  Я тебя    е…у          х… м      в           п…у…-слово в слово как она просила.

–  Ещё…Вот так еще! Еще! Повтори, пожалуйста!

–  - Я  повторил так как она хотела, как требовала, крича как истеричка.

– Хо-хо-ро-ро-шо-о-о-о-о… – поплыла писательница, получая свой очередной оргазм, с наслаждением аккомпонируя процессу  собственной матерной браниью  Это по-интеллегентному. Интересная женщина. Не вспомнить,  не написать о ней было бы не справедливо. Оригинальный экземпляр. Феномены и уникумы, заурядности я не помнил. Напрашивался наработанный вывод: у женщин с большим  сексопытом  появляется своя, личная особенность поведения при оргазме:  поза, «положи руку сюда»  «…трогай здесь» «…укуси за сосок». Очень оригинальные прибамбасы. И эти просьбы надо соблюдать, чтобы не испортить, не сорвать даме удовольствие.

Потом, когда я в день оттрахивал две – три приходящих, я иногда встречал подобную  Писательке. Они любили матерные,  грубые слова в процессе… и кончали от этих слов. Обязательно это были женщины утончённой натуры, впечатлительные и, естественно, интеллигентные. Но когда я подобными словами попробовал подогреть темперамент грубоватой таксистки, то чуть по роже не получил, и упрекнула, что испортил ей весь процесс и впечатление о себе. Не в тему, не к месту. Вот такие контрасты. Такие женские изощрённости, непостижимые как Тайны Женской Души. Да какие там Тайны..?! вытащи член и вся тайна…Как заорёт: «Оставь! Не вынимай!» И думаю, что внутреннее содержание женщины – это беременность и глубокое проникновение члена в её организм. Во внутрь ,вот вам и «внутреннее содержание.»Такова формулировка.  Столетиями писали о Таинственном Характере Женщины. О Загадочности души. По-моему, я разгадал их загадки и тайны! Трахаться они хотят. Созданы для этого и хотят Этого. Вот и всё. Я не открыл очередной элемент таблицы Менделеева, но то, что я понял их сущность, облегчало мне «доступ к телу» и не доставляло переживаний. Всё легко и весело. Какая тайна будет у неё с мужиком, если у него член отбило тросом? Никакой. Нет члена – нет тайны. А загадочность? Ну, конечно, загадка: красивая Анжелика хотела трахнуться с уродом. Логики-то нет в этом. А желание трахнуться есть. Не понятно – почему с уродом. А раз не понятно, не ясно, значит, тайна и загадка. Член – вот и загадка и  разгадка тайны души женской. Ну потом, как результат все эти страсти превратятся в семейную грызню за получку, водку, любовницу…У меня  нарабатывался богатейший практический опыт.  И не о себе я пишу , а о них, о  странных женщинах , с которыми мне приходилось  иметь дело . Да какое там дело. Просто иметь. Избыток тестостерона и андрогенов, эти ничтожно маленькие гормоны определяли загулы, кобелиные повадки. Конечно, могучее влияние биохимических процессов на мозги и поступки бесспорно, но есть разум, чтобы понять примитивный инстинкт,  и воля, чтобы удержать от поступка, контролировать. Мне этот контроль помогал.  Если у тебя было иначе, и что -то раздражает, ты прости  меня. У меня всё,  все не как у людей . То пытки  жесточайшие, то трах беспредельный.  Так уж выпало Таёжнику.  В зоне говорили: «кому х…й, а мне два». Точнее не   скажешь.  Ну так получается.

–  Ты заночуй у меня, – тихо на ухо попросила Алина, – ты мне нужней, чем другим… – как бы пояснила она свою просьбу, – для других ты самец голодный, а для меня дороже… как бы это сказать… бабья радость… – Значит, остаёшься! Спасибо тебе! Спасибо за тот, первый раз, за сегодня спасибо и за будущие дни… ночи…

Странно слышать « спасибо» за такие дела. Ну, благодарят за сумку поднесённую… за помощь при погрузке холодильника. А здесь благодарят за то, что трахал… секс-благодарность… Как за работу. За хорошую работу. За плохую ругают.

–  Да я готов, сам хотел тебя просить об этом, – приврал я, чтобы доставить ей радость предпочтения среди других…Почувствовать избранность.

Алина сбежала с работы раньше. Накупила еды разной, накормила, выстирала меня в ванне и стала выкручивать. Начала с члена…

Отдышалась, выпила шампанского… Потянулась… Довольная.

–  Ты отдыхай, спи, если хочешь, а я  поиграюсь  с ним…- чисто женская логика.

Я расслабился. А она играла с членом, как когда-то в детстве с куклой. То  соснёт, то

извлечёт из губ и любуется, то шарики перемещает, то языком в уретру легонько проникнет. Пусть балуется. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы член не повредила.

Через  полуприкрытые  ресницы я наблюдал за ней… Иначе выглядит женщина при члене, чем  при инструменте, пистолете , за рулём ...Иное выражение лица. Светится вся… Когда возбуждена, когда желание излучают не только глаза и губы, а каждая клеточка, каждая чёрточка лица и тела.  Просвечивается из глубины Женская Сущность. А когда оргазмирует – ещё меняется. Такое свечение наслаждения отражается на лице и всём облике женском…

–  Иван, любят тебя бабы… – как бы с сожалением произнесла Алина.

-  Да не знаю. Ещё мало их было у меня. Хотя не жалуюсь.

-  Помянёшь моё слово. Убедишься. Да и чего ты скромничаешь? Пересытишся, остепенишься, переборчивей станешь. А меня будешь помнить всегда. Хоть тысяча женщин будет. Хоть десять лет пройдёт…- самонадеянно, но спорить не стану. Не зачем.

Такого оргазма я ещё не испытывал. Это непередаваемо! Неописуемо! Как боль при пытках электричеством. Как Боль с большой буквы. Так Оргазм с большой буквы. Я чуть сознание не потерял. Как от боли…от боли…А здесь от наслаждения.

–  Алина, ответь мне на не совсем обычный вопрос.  Сможешь?

–  Я не слышала вопрос. Как же я скажу «смогу»?

–  Я сел юнцом с зелёным концом. Мало разбирался в женской психологии. Трахал девочек, как орешки щёлкал, не задумываясь… Так. А вот сейчас я встречаю молодых красивых, образованных, столичных и т. д. Или мир изменился или женщины. Или он был таким и раньше, да я не знал, не дорос? не заметил… Или это характерно для городской рафинированной интеллигенции...? Такая простота в общении… лёгкий секс..? Так есть?  Или это исключение?

–  Господи, как ты наивен… Никто из мужиков тридцати лет не задал бы мне такого вопроса. Ты не обижайся. Ты умный парень. Просто обошла тебя жизнь стороной. И главный вопрос тебе не открылся. Ив, всё это нормально. Естественно. Ты нравишься женщинам и они хотят с тобой трахаться. И всё. Просто и ясно. Нагловато бесстыжее, хищное обаяние мужчины выделяет силу, которая слущивает защитную стыдливость и выколупывает меня из одежды, как зёрнышко из ореха, как конфету из обёртки… Если угловатое поведение другого мужчины мешает мне сделать шаг в койку, то здесь я пьяная от желания и возбуждения падаю в постель сама, легко и радостно… счастливая в своём падении…Падшая я! Ох !   Бабоньки!

–  И так со всеми  мужиками? - мне интересны её рассуждения. Пусть выскажется. Опытом поделится.

–  Нет, не со всеми. Тебе такого ответа хотелось? Ты молодой, здоровый , симпатичный– тебя хочет любая женщина. Между прочим, Женщина хочет всегда. Давая тебе, она даёт себе прежде всего. Женщина, поверь мне, я знаю о чём говорю, она всегда хочет. Желание – это её жизнь, сущность. Ей в основном, если понравился мужчина, мешают три вещи. Первое – не заразиться. Второе – не забеременеть, третье – не опозориться, не унизиться, чтобы стыдно не было на работе , среди друзей … Если эти три препятствия отпадают (по разным причинам) женщина падает в постель, становится падшей и получает удовольствие... Естественно, доставляя его и мужчине… И не верь ни одной. Брешут сучки, что только не выдумают, чтобы скрыть правду… нафантазируют… Женщина всегда хочет…если нет помех, трудностей, если они есть – преодолевает по пути к цели. Цель – член… деньги…семья положение… одним словом, качество жизни. Уровень. Так что не верь бабам… Стервы они в большинстве своём… и суки… Стервы перерастают в высшую стадию… или нет – в низшую, до сучьего уровня- падения. И тогда баба становится, как вы говорите, отморозком. Трудно мне говорить на эту тему, но так есть, к сожалению. Я знаю это. Женщины чувствуют силу, исходящую от таких мужиков, потому и тянутся… Хотят. И трахаются… А другим мужикам по глупее,  по скромнее, демонстрируют недоступность… устойчивость от жизненных соблазнов…и конечно же гордость. Они видят нас другими. Ладно.  Хватит. Давай ещё   разок...

-  Может рискнёшь у меня остаться? – нерешительно, с просительной интонацией спросила писательница. – У меня – в смысле со мной...

Я понял  куда она клонит. О, нет! Нет и  нет! - молча кричу.

–  Женись на мне, – просто как «пойдём в кино» предложила Писательница во время передышки. Это уже второе предложение. Какой успех!..

–  Спасибо за честь, но я не годен к семейной жизни.

–  Почему?

–  Не для меня это всё. Не нравится. Не люблю. И ненужно мне.

– Ну, как это – «не для меня»? Ведь семья, дети – это главное, святое в жизни любого человека.

–  Возможно. Не оспариваю  ценности для других. Значит я не любой и не каждый. Мне это не нужно.

–  Да как это так? Объясни. – Она привстала, выражая крайнее удивление. – Это касается только меня или вообще ты отрицаешь семейный уют?

–  Ты настаиваешь на ответе? Ты хочешь знать почему? А если ответ будет неприятен и обидит тебя?

–  Всё равно хочу знать.

–  Ну, тогда слушай, раз уж так хочешь знать. После секса два–три часа и женщина мне надоедает. Мне становится скучно. Не интересно. Детей я не люблю. Долго объяснять почему. Да и вообще, согласно даже лживой статистики 75 процентов разводятся, приблизительно 15 процентов живут ради детей. И только 10 процентов довольны связью, так называемые «благополучные» семьи. Расклад приблизительный конечно. Так стоит ли вообще, не только меня касается, я исключение, заводить связь, именуемую семьёй, рассчитывая на столь малый шанс успеха? Целесообразно ли?  Я привёл общие данные, а у меня есть ещё  свои, личные причины. Я уйду, если ты ещё раз заведёшь тему женитьбы. Смешно: я жених – муж – отец…Надо же.

–  Да ладно, ладно. Я же не настаиваю. Только предложила. Ты одинок. Не ухожен. Не кормлен. Живёшь как попало. Хотела улучшить качество твоего быта, чтоб не сказать жизни. Я хорошо зарабатываю на телевидении, печатаюсь. Могли бы купить машину… Ездить путешествовать…

–  Тебе нужен нормальный мужик. Вот с ним и строй домашний очаг, семью, плодите детей. Ну, не гожусь я. Извиняться за недееспособность в создании семьи не стану. Ты ж не винишь рыбу за то, что она не может летать. Так  устроен. Так и живу. Ничего не обещаю. Не соблазняю. «Да – да», «нет – нет».

-  Тебе ведь хорошо со мной, правда?.. Чего ты молчишь? Я предлагаю что-то неразумное, неосуществимое?

– Нет. Всё говоришь правильно. Нормально. Хорошо. Но я хочу пожить на Воле Вольным… Ты хорошая, очень. Но даже если бы ты была в десять раз лучше (понимаю, что это невозможно), я всё равно не смог бы остаться. Дело не в тебе. А во мне. Ощутить и насладиться Волей!

–  А я не собираюсь тебя в плен брать. Будь вольным. Живи со мной и живи, как хочешь, или как хочешь, так и живи…

–  Нет, Алина, ты не понимаешь моего состояния. У меня понятие Воля – это больше, чем «жить как хочешь». Да и планы у меня другие. Если б я был другим, нормальным человеком, я поблагодарил бы Бога за такую Женщину и остался. Но я другой. Ну, совсем  другой. О планах своих тоже тебе не буду рассказывать. Ужаснёшься. Грабить не собираюсь. У меня более масштабные цели. Мне с тобой было очень хорошо. И я тебя буду помнить как Женщину с Большой Буквы. Ты удивительная! Ты волшебница! Когда я вижу тебя, у меня член встаёт, думаю о тебе – тоже встаёт.

–  Странный ты какой-то… – Она долго молча смотрела на меня, гладила волосы. – Странный, не похожий на других. Это ты меня извини за нелепое предложение. . Мне – да, говорили, предлагали  замужество не раз. Но я переборчивая. Требовательная. А с тобой вот все принципы рухнули. Сама предложила «руку и сердце». Ну, да ладно,  проехали. Сама не знаю, что со мной, почему так…

–  А я знаю. Хочешь  скажу?

– Ну-ну, интересно, – она подтянула колени и чуть наклонившись положила на них подбородок, – скажи, скажи.

–  Ты предложила мне стать твоим мужем, так? Так. Я думал ты умнее, чтоб не ставить такой вопрос. Кто я? Какой я? Какими жизненно важными качествами, характером, достоинствами я обладаю? Не знаешь! А заявила только потому, что я трахаю тебя хорошо. Сильно и долго. Вот и всё. Тебе это нравится, тебе со мной хорошо и этого достаточно. Это только гармоны. А ведь для жизни семейной нужны другие данные. Что не так? Так. Да, ты красивая, интеллигентная, приятная в сексе, но я могу в любую минуту уйти от тебя, несмотря на такой букет женских прелестей, и даже не вспомню о тебе. Я не ценю ни женщин, ни связи, ни «хорошо» в сексе. Я ценю волю. Это превыше всего. Это для меня главное. Так что не обижайся. Обидеть я тебя не хотел, просто сказал правду. Я даже не задал вопрос, куда девают жён на 3 дня, когда у них   идут   месячные.. .а действительно, куда? Запах ведь неимоверный. В одной квартире, в одной комнате? Я бы не смог. Где то читал, что даже папуасы переселяли в особую хижину менструирующих папуасок на три дня. Ну прости меня, негодяя. Не требуй и не проси от меня невозможного. Не обижайся.

–  Да не обижаюсь я, считай, что пошутила.

 -«Ну, какие шутки возле члена с бритвой?..» - отшутился я старой зековской поговоркой, хотя видел, что неуместна. У неё слёзы на глазах, предплакательное состояние. Видимо этот вопрос поистине плачевный для женской души.  Умолчать о такой женщине как Алина-грех.   Это значит утаить удивительную Женщину.

– Пусть тебе Бог помогает в твоей жизни!

Она плакала. Без гримас и подвываний,  как все бабы, а просто слёзы текли по щекам, задерживались на подбородке и через секунду капали, капали, капали…Плачущая Женщина, почему никто из великих художников не изобразил ее на полотне?  « фальшивые слёзы» А может уже есть такая картина, да я не знаю.

Трюк с поломкой машины удался. Я к обеду уже был в Жданове. Завгар даже похвалил за устранённую неисправность самостоятельно в чужом городе и без гаражных затрат.

*  *  *

Трахнул как-то даму, лет 35-ти, нормальная. Мне в охотку пошло, с аппетитом. В процессе отдыха усталые… довольные…

Обычный разговор: «…Что за шары в члене?.. Почему не пьёшь?..» Банально и скучно. Одно и тоже. Она называла своё имя при знакомстве пару часов назад, убей – не помню…забыл.

Потянувшись по-кошачьи, она (по-моему, Нина) спросила:

–  Ты где трудишься?

–  В институте.

–  Что делаешь?

–  Катаюсь на машине.

–  Шофёр что ли?

–  Ну да. А что, раз в институте, то должен быть доцентом?

– Давай я тебе помогу сбить бабки. Купишь себе машину. Я взяла себе «Жигули». Отличный автомобильчик. Хочешь   завтра   покатаемся ?-   соблазняла   как пацана  мопедом.

–  «Жигули» – это хорошо. Но ты мне что предлагаешь – «сельпо» грабануть или Азовский банк?

–  Да нет, что ты! Я бригадир небольшого коллектива. Берём землю в колхозе, арендуем, выращиваем бахчевые и продаём. За сезон, три месяца, минимум пять – шесть тысяч рублей гарантируем. Даже если хилым урожай будет из-за погоды.

–  Спасибо, но я не специалист по агротехнике.

–  Я это знаю, – настаивала Нина, – ты крепкий мужик с головой на плечах. Будешь организовывать вывоз продукции на рынки в разные города. Сопровождать, охранять. Это ты сумеешь. Уверена. А доля твоя будет равной со всеми. Идёт?

–  Едет, – буркнул я, не скрывая раздражение. Баба, которую я только что дрючил, предлагает мне помощь в  зарабатывании   денег! Ну, дожился!   Баба – мне!

–  Я не пойму, – продолжала Бригадир (по-зоновски – Бугор), – что тебя удерживает? Или что мешает? У меня налажена система и деньги будут.

–  Спасибо, благодетельница! Мой жизненный принцип «Без криминала и унижения» – таков путь к деньгам, к материальным благам.

–  Ну, а в моём предложении – где ты видишь  плохое?

–  Нигде. Всё! Отцепись.

На следующий день Нина подъехала на «Жигулях» прямо в гараж института. Под конец работы почти все водители болтали, разбирая «полёты». В те годы «Жигули» – новая импортная модель – вызывала зависть и восхищение.

Нина достала из машины глиняный горшочек, завёрнутый в чистое полотенце. Оттуда извлекла вилку, ложку и хлеб.

–  Покушай, целый день мотался. Голодный, наверное. – И с гордостью добавила:

–  Сама готовила.

Водители охренели. Красивая, хорошо одетая баба, на новой машине – кухня на колёсах – еду привезла.

–  Ешь, тут  мясо тушёное с овощами… – Хлопотала  она , ни на   кого не обращая внимания.

–  Ну, Ив , ты оригинал, чёрт возьми! Мне надо даму в ресторан вести, угощать, поить, а тебе ресторан в гараж принесли. Как это?! Где справедливость? А?.. – Водители дружно смеялись. А зависть не скрываемая капала с губ шутников.

Я слопал вкусное содержимое горшочка и мы поехали, провожаемые восхищённо-завистливыми взглядами коллег…

Машинка действительно была динамичной, лёгкой в управлении. После всего на чём мне приходилось ездить, это была игрушка. Как истинный любитель скорости, вышел на трассу и наступил! Сто шестьдесят – предел! Я впервые в жизни испытал, нет, преодолел такой предел скорости!

Трахнул Нину в машине на заднем сиденье поперёк авто. Есть неудобства, но приспособиться можно.

–  Ну, как тебе машинка? – спросила она, тщательно вытирая остатки спермы из влагалища припасённым заранее полотенцем. – Нравится?

Соблазняет сучка. Знает мою слабость – тягу к скорости, к движению, к экстриму.

–  Нравится, – вынужден я согласиться.

– Давай в бригаду и осенью купишь себе на   авторынке   годовалую, ну, может, полуторагодовалую…

–  Подумаю, – уже обнадёживающе пообещал я.

–  Вот и хорошо. Мне ехать надо домой. Скоро муж придёт с дежурства. Надо быть дома. Он у меня мент. Может догадаться о моих загулах.

О, я трахаю жену мента! Хорошо. Вроде бы мщу, наставляя рога мусору. И в тоже время поднимаю его жене настроение. Сейчас довольная, натраханная будет радостно суетиться вокруг муженька, фальшивя и притворяясь, имитируя счастливое семейное гнёздышко… И он испытывает на себе хоть и не настоящее, но ласковое обращение «любящей» жены… Где тут грань зла и добра? Ох, не до философствования…

                                                                  *   *   *

Убили еврея Зильбермана. Задушили ,затолкав полотенце в рот, чтоб не кричал, и переборщили. Задохнулся. Забрали очень много золотых ювелирных украшений, антиквариат и наличные.

Менты начали вести активный поиск грабителей. А правильнее, убийц. Это очень разные определения. Дёрнули и меня. «Где был? Что делал?» Спокойно Ваня. Только бы не влипнуть в непонятку. Кто-то дал описание внешности, похожую на меня. Кто-то сам того не зная , чем-то подтвердил показания первого… И так могут накинуть ментовскую петлю… Опять пытки. Они же не расследуют, как книжный Холмс, а выбивают признания. Могут и отпустить через недельку за отсутствием улик… Полуживого. Напрягся я весь, в кулак нервы и спокойно, деланно спокойно сказал:

– Я специально не готовил себе алиби. Так как не нуждался в нём. Но в это утро (ограбление было в 9.20 – 15 минут расхождения в показании) я уже был в дороге на Днепропетровск с экспедитором. Она это подтвердит. Завгар. И мент–гаишник, который тормознул меня на посту при выезде, путевой лист перечитывал.  Хватит?

– Ладно  иди. Проверим, – хмуро и с досадой буркнул опер, и я радостно покинул вонючую ментовку.

В пяти шагах от входа высокая блондинка в джинсах, обтягивающих задницу, парковала мотоцикл «Ява». Волосы выбились из-под шлема. А когда сняла шлем, из-под него потекли по плечам локоны… Красивая, стройная. С такой задницей!

–  Молодой человек, – обратилась она ко мне, – помогите мне подкатить мотор вон туда в тень…

–  Охотно!

«Могла бы и сама это сделать…» – подумал я, но не отказал.

–  Спасибо, что не отказали. – Она была подчёркнуто вежлива. И  красива. Выточенная фигура и чуть кукольное лицо. Всё изящное, утончённое, маленький вздёрнутый нос. Голова (и лицо) казались чуть меньше по пропорциям высокой фигуре, но это её не портило… А губы..! Не для еды! Ну, если отбросить поэтические определения, то это половой орган. Возбуждает! Хочется. сделать ...не скажу что! Ох, и  похабные  выражения! Какие мысли, такие и выражения. Ведь глядя на Достоевского, вижу Ум и Страдания… а глядя на такие губы – вызывают эрекцию. Ни глаза , ни что ,  так не возбуждало меня  как губы. Признаюсь в таком пороке, но не каюсь.  Наверно не одинок  в этом.  Утешает.

–  У меня забарахлил движок. Может быть, вы смогли бы часиков в шесть, то есть в восемнадцать, помочь мне доехать до механика. Может возникнут трудности. Если вы, конечно, не будете заняты?

–  Да помогу, конечно, – ответил я, наблюдая за артикуляцией губ во время произносимой фразы. Губы шевелились и возбуждали меня. Этот рот, в который мне очень хотелось проникнуть членом… Так хотелось… Хотелось? Почему в прошедшем времени? Сейчас хочется!

Я занёс повестку из ментовки на работу. Полдня прошло… Завгар, покрутив в руках повестку, спросил:

–  Ну что там? – кивнул он головой на юг – там Управление милиции.

–  Да ничего. Алиби у меня. Я тогда в рейсе был.

–  Ну-ну, алиби это хорошо. Иди отдохни от алиби и повесток. Иди поспи. – Он понимал, что я не виноват, а подозрения любые очень трудно опровергнуть. Особенно в моём положении.А проверять обязаны.

Воспользовавшись добротой завгара я поспал пару часиков и подкрепившись в студенческой столовой пошёл на встречу с мотоциклисткой.

Подождал минут двадцать. Она вышла и протянула мне другой шлем с ментовской эмблемой.

–  На, для безопасности, – объяснила она свой жест.

–  Не одену! – возмутился я.

–  Так надо.

–  Кому надо? Тот пусть и одевает.

Она засмеялась. Достала перочинный ножичек и сколупнула эмблему с пластмассы шлема. Я одел. Хоть шлем всё равно пах ментами.

Мотоцикл вёл себя отлично. Дуранула  за  движёк. Покатились по проспекту, выехали к морю. Начался дождик.

–  Поедем ко мне? – нерешительно спросила она.

– Поедем, – безразлично согласился я. А в душе радовался, тщательно скрывая своё ликование.

Она жила в двухкомнатной квартире. На вешалке виднелся общевойсковой китель с полковничьими погонами. А рядом милицейский с погонами старлея. Ну вот, милитаристы и менты.

– Раздевайся, покушаем. Я думаю, что ты проголодался, – с интонацией радушной хозяйки поинтересовалась она. – И давай познакомимся поближе. Старший лейтенант милиции, инспектор угрозыска Лариса Панина, – представилась она простенько и скромно.

Мне так и хотелось, как Гере из «Калины красной», брякнуть: «Вор–рецедивист по кличке Шкворень…» Но я, прикусив язык, погасил вызывающее озорство и тоже представился:

–  Лучший водитель «кафедры движения» института Иван Бакатов. Холост. Голоден. Не умыт.

– Ну, так мойся, – засмеялась Лариса, – и в обратной последовательности будем погашать заявленное…

Из неё пёрло желание. Просто животное, физиологическое желание самки. ( я видел в юности как безумно и дико ведут себя коровы «за быками», когда у них течка и ни хотят быка) В ответ вызывала такое же от самца, то бишь от меня. Примитивно, но откровенно. Как есть, без лирических, романтических прикрас… вот кабы свечи… да шампанское… да лепестки роз устилали ложе… да красивые слова о Вечной любви к Божественной красивой женщине. А спустя пару часов, когда сценка романтики поднадоела, так же чавкала влага из влагалища, и лепестки роз были бы осквернены спермой и забрызганы после коитусными выделениями… В одном случае лживо. В другом – пошло…Пакостно.

Удивительная особенность взаимоотношений: почему женшина, даже очень красивая, так быстро надоедает? Я никогда не испытывал трудностей при общении с женщинами,не визжал от восторга при успехе, не посыпал голову пеплом при неудачах. Легко и просто. .Есть такие, прости, ужасные дамы, наводят на мысль: каким мощным должен быть мужик, чтобы  хотеть, мочь с такой дамой трахаться?

Я не любил мужеподобных женщин и презирал женоподобных мужчин, вышивающих гладью и болгарским крестиком. Визжащих при виде паука и падавших в обморок при виде мыши. У женщин с мужской профессией, я не искал признаков вирилизма или симптомов гинандры. Но профессия всегда накладывает отпечаток на характер, психологию и порождает много привычек мужских, грубых и потому отталкивающих. Как сюсюкающие мужики,  хлипкие и трусливые, вызывают тошнотворные позывы к рвоте. Бантики и кружева им на голову. Так женщина, одевающая наручники и избивающая даже заслуженно преступника – груба, а значит, не сексуальна. Как утверждал Фрейд, женщины завидуют нашим (мужским) пенисам… Бесспорно. Взгромождаются на высоченные неудобные каблуки, чтоб выровняться в росте. Подкладывают ватные подплечники в пиджаки, чтобы расшириться… Брюки… Курение… Им бы ещё больше растительности на лице и басовитости в голосе. Вот бы и была карикатура на мужчину. Особенно погоны, какарды , мундиры, кителя. Пародия уродливая… Женщиной быть перестали, а превратиться в мужчину не удалось… Грубых манер и жестокости для этого мало. Ростительности  на лицо,  усы, бороду, басовитости в голосе. Вот это да!

Но Лариса была удивительно нежна. Желание выражалось в страсти, порывистой, ненасытной… Подвывала как сука, тряслась и подскакивала как одержимая, подвывание перерастало в вой той же собачий, сучий… не человеческий… Она в трансе. Она великолепна. А писка как мышкин глаз. Тугая и неглубокая.  Горячая  и сочная. Ну, прелесть, а не ментовка.И все таки ментовка.Нужно отметить:Лара принадлежала к той редкой категории женщин,которых я называл Самками. В этом определении нет ничего обидного или унизительного. Наоборот, Возвышающее.  Это женщина с безупречными формами. Задница, бёдра, и обязательный развал между ног: расстояние между основания ляшек на  ширину ладони (горизонтально).Она похожа на красивое животное: лошадь-скакуна, пантеру, изьящество и грациозность в движении. Нет слов, чтоб передать, выразить их привлекательность. Скажу главную черту: во всём их облике выражено Желание, Зов к Коитусу. Глядя на такую не думаешь ни о чём, кроме желания воссоединиться (мягко выражаясь). В эти годы впервые в журнале «И.Л.»(иностранная литература) появилось слово запрещённое «сексапильность». Иногда его произносили и печатали «сексабильность» Ныне просто сексуальность, понятно и выразительно. Такова была  Лара.   Ментовка.   Дочь полковника.

Молча лежали, отдыхали… сопели, дышали. Приходили в себя,  уходили  из себя далеко. Возвращались не спеша. Потные. Довольные.   Ну, и, наверное,  счастливые лежали на взбитых коленями, завязанными чуть не в узлы фигурным траханьем,   скомканных  простынях.    Подушки на полу валялись.

–  Спасибо, – тихо, почти шёпотом , с какой то торжественностью  сказала Лариса.

–  За что? – удивился я,  хотя уже  слышал эту благодарность и знал за что.

–  За то наслаждение, что подарил мне.

–  Да ничего я не дарил, просто трахал…

–  Перестань. Мне было хорошо, – с паузой в 5 секунд добавила, – очень!

–  Ну-ну, сношатель, даже «ёб-рь-террорист» с постельной кличкой «Неутомимый». Это ты виновата. Тем что красива. Это ты вызвала огромное желание и резервный секс-потенциал. – мне было чуть смешно и более чем «чуть» приятно за это необычное «спасибо».

На еду набросился как Зек на киче. Проголодался. Наелся. И опять в койку. Опять ожесточённо трахал эту роскошную женщину. Попросил её надеть   на голое тело китель с погонами старлея. Она подчинилась моей требовательной просьбе. И я с ещё большим ожесточением стал трахать ст. лейтенанта милиции, инспектора угрозыска Ларису Панину. Завершив свою месть всей ментовской организации.   Вводил резко без нежности.  Сильным  толчком вызвал у неё: «ы - и - у…» Невоспроизводимое  междометие, выражавшее и боль и наслаждение. Если б она работала врачём или библиотекарем, я был бы более нежен.   Отыгрался! Чуточку отомстил.

Доволен   по-своему. По-моему! Потом, спустя несколько лет, я трахнул  около10 -ка сотрудниц

Ментовки и прокурорши. но  подобного удовлетворения как сейчас, не испытал. Лариса в коротеньком халатике суетилась на кухне, напевая какую-то песенку. «Соорудила» блинчики с творогом. Покушали. Стали смотреть телевизор.

–  Я про тебя знаю всё, – просто и кратко сказала ментовка. – Когда ты бегал в тайге, нам ориентировки приходили. Я все их читала. Две статьи в «Литературке»  о тебе читала. И фото хоть и скверные из личного дела, но мне нравился . И я увидев тебя у входа в Управление, узнала тебя! Захотела познакомиться. И вот удалось.

Какой реакции она ожидала от меня? Возмущения или восхищения? Возмущением её ментовской пронырливостью, используя служебное положение для наведения личных связей? Восхищением её профессиональной находчивостью?

–  Я это понял с первых секунд. С первых слов твоих. Так что мне всё равно. Что ты можешь обо мне знать? И вся ваша ментовка тоже. Только то, что известно в деле и оперативных данных. Я сам себя толком не знаю. А ты утверждаешь, что знаешь обо мне всё. Не много ли на себя берёшь, сучка легавая? Ты думаешь, если я поковырялся членом в твоем организме, то раскрылся еще больше? Роднее стал? Хрен тебе! Шлюха  мусорская!- злость выплеснулась как помои из ведра. Не сдержался. А мог бы.

Я был уже одет. И через 3 секунды ушёл. Не хлопнув дверью, а тихонько  ласково прикрыв за собой.

Из открытого окна Лариса трижды крикнула «Вернись! Прошу тебя! Вернись!»

Больше кричать не было смысла,  шагая  быстрым шагом, я уже был на остановке троллейбуса, а через минуту уехал.

*    *   *

Чтобы быть свободным летом, я написал заявление в кадры и перевёлся в газовые кочегары – «Оператор газовой котельной низкого давления». Почётная профессия для всех инакомыслящих: И. Бродский, В. Цой… и др. Как приятно приобщиться к знаменитостям не талантом, так профессией. Кочегарство роднит  объеденяет  непокорные души. Как бы далеко мы не находились друг от друга…

По окончании отопительного сезона и до его начала в течение полугода я мог не работать. Но работать я стал в полеводческой бригаде Нины. Такие бригады были и строительные, их презрительно называли «шабашками». Совковый менталитет презирал всех, кто строил не «светлое будущее коммунизма», а свой дом или просто зарабатывал деньги. Это считалось стыдным и позорным.

Мой первый выезд в поля на работу состоялся 1 мая. Кричать «ура» харям из горкома я не ходил. Выехали мы в Волгоградскую область. Я вёл машину Нины. Она сидела сзади с мужем. Поездка заняла часов 16. На поле разбили палатки. Обжили  вагончик на колёсах. Колхоз посеял. Одним словом, отсеялись…

Потом первая прополка. Нанимали людей, платили по 5-10 рублей в день. Затем вторая прополка. И уже когда арбуз и дыня начали зреть, мы приехали не на 3 дня, а минимум на месяц. Уборка и реализация бахчевых завершающая часть программы сельхозцикла.

Бригада была из 8 человек. Все на машинах, кроме меня и ещё одного мужика.

Отгрузили первые 12 тонн раннего арбуза и дыни. Отправили на КАМАЗе в Старый Оскол. Главным поехал брат мужа бригадирши Виктор.

Через 5 дней он привёз 10 тысяч рублей выручки. При тщательном пересчёте на 12 тысяч килограмм, учитывая дорожные потери, раздавленные арбузы и т. д., не хватало минимум 3,5 тысячи рублей. Витя нас обманул. К такому выводу пришли все члены бригады, кроме самого Вити и его брата. Бригадирша понимала обман и обвинила своего родственника. Бригада возмущена. Решили меня командировать на поиски доказательств хищения в Старый Оскол. Я согласился, хотя не имел ни малейшего представления, как я буду искать эти доказательства и что вообще буду делать в чужом городе. Но бригада просила, настаивала, уговаривала. Уговорили. Дали денег и я поехал. Машиной бригадирша подвезла меня в Аэропорт.

В аэропорту Волгограда планировал купить билет до Воронежа, а там автобусом до Старого Оскола. Как всегда билетов нет. Надо что-то придумать. Нашёл отдалённый телефон-автомат. Плотно прикрыл дверь, прочитал перечень телефонов руководства Аэропорта. Настроившись на начальственный тон звоню:

–  Зав. идеологическим отделом обкома партии Ситниченко, – представился я басовито и важно. – С кем имею честь?

– Начальник Аэропорта Зинченко. Слушаю Вас, – лакейским голосом ответил Аэродромный Шеф.

–  Срочно предоставить один билет на ближайший рейс до Воронежа корреспонденту московской газеты. Как его фамилия? – для достоверности сценки я спросил у воображаемой секретарши, точнее у самого себя. После паузы в 5 секунд продолжил:

–  Бакатов. Запишите и исполните.

–  Хорошо, хорошо. В девятом окошке билет будет заказан…

Обкомовский чиновник естественно и не поздоровается и «спасибо» не скажет. Он же Царь и Бог. Прогулявшись 10–15 минут, я забрёл в кассовый зал. Людей до хрена, даже чуть больше. И всем надо лететь. И вдруг слышу по радио:

–  По броне обкома товарищ Бакатов получите билет в кассе №9…

Билет я выкупил за 24 рубля бригадных общаковых денег. Вот и сработал микроБендер Остап. А когда звонил из автомата   аэропортовского, дверь будки приоткрылась и по громкоговорителю услышал: «Самолёт из Ростова-на-Дону приземлился…» А если бы моё обкомовское представление было испорчено одной фразой объявления… Раскусил бы меня Аэрофлотский начальник, что звоню не из кабинета Власти, а с территории Аэропорта.

В Старом Осколе я оказался поздно вечером. Нашёл прибазарную гостиницу. Прочитал, что «мест нет», как и билетов. Вложил в паспорт десятку, и меня поселил в номер, где уже храпели два кавказца.

Утром побродил по базару. Нашёл место, где тоже продавали арбузы и дыни. Цена нашим Витей была занижена на 10 копеек за килограмм. На 12 тысяч килограмм это приличная сумма.

Нашёл уборщицу. Поговорил то–сё: много ли работы… а арбузники наверно свои раздавленные выбрасывают, сотни килограмм приходится таскать на мусоросвалку…

–  Да нет, – ответила дама, – два–три арбуза за день если наберётся, а так товар крепкий, хорошо довезли, придавленных нет…

Ага, а  Витя говорил, что по сто килограмм каждый день разбитых выбрасывать приходилось… Вот гад! Пять дней – полтонны! списал…

Ладно. Пошёл искать ближайшее почтовое отделение. Нашёл в шагах трёхстах от базара. Ну, если Витя отправлял переводы на Жданов, то не пойдёт же дальше мимо ближней почты… Это элементарная логика.

Зашёл. Четыре окошка. Четыре женщины. У каждой своя работа. Прочитал, где переводы денежные. Симпотяжка лет 25. Улыбнулся. Поздоровался. Окомплементил её, сравнив голубые глаза с августовским небом.  Протянул шоколадку и замолчал. Затих.

–  Что Вы хотели? – я  ждал   пока   она сама спросит.

–  А почему хотел? Я и сейчас хочу! Чего может хотеть молодой мужчина, глядя на такую красавицу?

Она заулыбалась смущённо. Чуть покраснела.  Не потеряла эту способность, ибо сейчас  краснеют только от раздавленной клюквы на щеках. Слава Богу, не переборщил с сальностью. Не переиграл.

–  От тебя, красотуля, зависит, посадят ли меня в тюрьму или нет.

–  Как это? – удивилась кассирша. – Я-то тут причём?

–  Выслушай мою беду. Людей пока нет к кассе, я изложу коротко.  Я агроном из колхоза «Путь Ильича». Прислал сюда машину арбузов и дынь на продажу. А меня и весь колхоз обманули. Тысяч пять не привезли. Недостача. И меня обвиняют. Могут посадить. – Я говорил жалобно, стараясь вызвать сочувствие.

–  А я-то причём? Чем я-то могу Вам помочь?

– Можешь. Именно Ты. Голубоглазая! Нечестный продавец мог деньги отправить в Жданов под фамилией Гаврилов. Проверь за 5 дней квитанции почтовых переводов хоть по адресу, хоть по фамилии.

–  Нет, что Вы… инструкция запрещающая…

–  Если б знали, что меня могут посадить, в инструкции дописали б исключение: «Помочь, если грозит тюрьма». Я же не военную тайну выпытываю. Ну, красуня,  выручай. – Уговорил. Хоть и с трудом.

Перебрав в журнале несколько листов, нашла и фамилию и адрес. Всё сходится. Первый перевод 1,5 тысячи рублей, второй 2 тысячи. Вот сука! Поблагодарив почтарку, я понёсся назад. Обвинительных данных хватало и надо срочно возвращаться.

Дуранул тем же методом руководство Воронежского Аэропорта. Попугал «обкомовским» голосом. Сработало. Боятся все сочетания слов –  «идеологический отдел обкома». Всё отлично. Улетел. Уехал…

Вернулся в расположение бригады, дав десятку леваку, на «москвиче». Выложив все обвинения, все доказательства припёр Витю фактами. Даже выгонять не пришлось. Сам собрался и ушёл. Его пай мы поделили.

Бригада похвалила меня за оперативность, результативность и экономию общих денег, где каждый восьмой рубль был моим.

Камазовскими фурами отправляли арбузы по разным городам России. Успех, точнее выгода, продажи складывалась из расстояния до города (оплата машины), цены на товар в данном городе и наличия арбузов – много ли арбуза или мало на рынке.

Я разработал свой метод добычи информации. В 2 часа ночи привозил на переговорный пункт гостинцев: шампанское, конфеты и мешок дынь. Будил дремавших телефонисток. Подавал список интересующих меня городов: Ульяновск, Тольятти, Куйбышев… Телефонистки ошарашенные щедростью гостинцев, как в Смольном и в фильмах о гражданской войне, начинали трезвонить:

–  Ульяновск, я Камышин. Привет, Вера. Есть арбузы на рынке?По чём?

Та-та-та, дальше, в таком же духе: как в кино : «Смольный, чехи хутор взяли и Самару…» Я просчитывал расстояние и выгодно выбирали рынок. На базаре гонял блатных сявок, чтоб не крали… Ну, и в конце сезона имел 8 тысяч рублей. Это двухлетний «жигулёнок». Новый стоил пять с половиной тысяч.

Осенью выбрал неплохую машину. У северянина, в отпуск катался пару раз и продавал с 40  тысячами км. пробега. Радости моей не было предела! Всё-таки машина! Люди на неё работают десятками лет, порой всю жизнь, а я за полтора года… после выхода из малой зоны в Большую… Спустя месяц после приобретения авто, меня вызвали в ОБХСС… «Где взял деньги? Заработал. Где заработал?..»

Я показал копию договора аренды земли. В списке бригады моя фамилия. И как козырную карту кинул на стол справку о заработанных мной 12 тонн бахчевых! Отпустили с явно выраженной досадой.

На оставшиеся деньги купил дублёнку, кожаный плащ, пару джинсов. Да, ещё норковую шапку. Это был по тем временам комплект обеспеченного преуспевающего мужчины.

Без особого желания, по обязанности или вроде благодарности приходилось оттрахивать Нинку–бригадиршу. Иногда приезжала Писательница, а также Ментовка… Часто залазили в окно, карабкались придерживая пальто или плащ… Ну, изобретательницы, солидные дамы, всем за 30… а в окно лезут как малолетки. Трахаться хотят.  А если женщина хочет – она и на столб телеграфный без «когтей» залезет, лишь бы там взгромоздиться на член. Такова её натура, я не осуждаю. Боже, упаси! Просто отмечаю… констатирую.

Прогуливаясь по городскому скверу, часто встречал девчонку лет 16–17. Сформировавшуюся, в теле, при груди. Я таких обычно называл «скороспелками». Тогда модного слова «акселератки» ещё не слюнявили. Ну и личное определение «попа шире маминой». Иногда одна, иногда с подружкой крутились, зыркали глазами, хихикали… Я видел, что нравлюсь им и облегчил знакомство.

–  Привет, гимназистки!

–  Здравствуйте!

–  Если вы отличницы, то я хотел бы вас накормить мороженым. Куплю целый тазик или кастрюлю и чтоб съели.

-   Хи-хи… Съедим…А если мы троечницы?-кокетничали девчёнки.

-  Значит вы удовлетворительницы.-подчеркнул я двусмысленность похвалы.

Кафе было рядом. Выбор мороженого до десятка сортов. Шампанского предлагать не стал.

–  Кофе или сок?

–  Сок!

–  А мне кофе…

Обе симпотяжки. Одна Света, другая Таня. Заканчивали 11-й класс. Я нравился Свете. А Таня просто за компанию. Сделал разведку где живут, с кем, сколько лет исполнилось, так для информации. Как-то особой тяги к таким «малолеткам» за собой не наблюдал. Предпочитал нормальный возраст от 20 до 35. Может, потому не тянуло особо к малолеткам, что сам был молод, т. е. в рассвете лет и сил. Наверное, после 40 лет дядек тянет к свежести нимфеток, чтоб компенсировать средний возраст… Не знаю. У меня  такой тяги особенно  не наблюдалось. Хотя и не сопротивлялся…

Развёз их по домам. Сначала Таню, потом уже Свету. Поцеловались… Стеснительная, не наглая и не развязная.  Приятная. Я тоже не  наглел.

–  Ты мне давно нравишься, – призналась Света.

–  Как давно? С прошлой недели? – с юмором уточнил я.

–  С прошлого года. Ты часто гулял здесь, меня не замечал… А я влюбилась… – прислонившись к плечу заплакала.

Ну, блин. Этого не хватало. Даже признаться не ожидал, даже растерялся чуток.

–  Да, не плачь ты, ради Бога, не на похоронах! Ну, чего ты плачешь? Я же тебя не обидел?

–  Нет, не обидел. Наоборот обрадовал, что заговорил со мной. Я не решалась. Боялась. И стыдно…

Через всхлипывания плача прорывались смешки девичьей радости.

–  Ты меня не бросишь? – глядя  заплаканными  глазищами с надеждой спросила она.

–  Да я тебя и не находил и не подбирал, чтобы бросить. Просто пообщались и ударили по мороженке.

–  Нет, я так не хочу, я хочу, чтоб мы встречались, – не капризно, но как-то по-детски звучало её «хочу»… хочу куклу… хочу конфету…

Я понимал, что для неё эта встреча и я имеет куда большее значение, чем для меня. Не хотелось травмировать первую влюблённость ни юмором, ни злоупотреблением мужскими возможностями. Постарался быть вежливым, мягким, чутким, чтобы праздник1-го мужчины запомнился. Если не на всю жизнь, то хотя бы до следующего, очередного.

–  Ну, что ты, ребёнок, я же старый. Ты красива, найди себе мальчика.

–  Его искать не надо. Я нравлюсь ребятам. Я это знаю. Но мне с ними не интересно. Давай дружить? – как-то по-детски предложила она. Чуть не рассмеялся этой наивности и вспомнил «дружить» в объяснительной записке абитуриентки…

–  А как ты себе представляешь дружить со взрослым мужиком?

–  Как все.

–  А как все?

–  Ну, как надо. Как ты хочешь. Ты имеешь ввиду, готова ли я отдаться тебе? Так ведь? Я всё понимаю.

«Отдаться», «взяться» – понятливая ты моя.

–  Когда тебе исполнилось 17?

–  Месяц назад… и 5 дней, – добавила она для убедительности. - правда, не  веришь?

Я, естественно, иронизировал проверяя её готовность.

–  Тут в машине? – секундная нерешительность, потом стала расстегивать пуговицы.

–  Ладно, девочка моя, это я так зло пошутил. Прости. Мы сделаем это иначе. Это будет твой праздник. Красиво сделаем. Хорошо?

–  Хорошо, я тоже хочу красиво. У меня ещё не было… ни у меня ни у моих подружек. Из 18 девчонок только мы девственницы, мы четверо, – отрапортовала она, как о достижении в учёбе.

В ближайшее воскресенье помог ей лишиться физиологического атавизма и обрести статус Женщины. Первый раз… Первый аборт… Первый трипак… Это всё после первого поцелуя… пошло–поехало…

Спустя недельку подвёз и  приговорил  её подружку Таню… Она охотно согласилась. Естественно, всё рассказала Свете. Та всплакнула   и утешилась.

–  Ладно. Ни я, ни ты ему не нужны. Надолго не  нужны. А мы с детского садика дружим. И будем дружить. Смирились.

Они уже вдвоём уговорили Дабицкую и Лужину – двух оставшихся подружек. Ну, и мне облегчили задачу. Лужина переживала, боялась. Я готов был отказаться и отменить дефлорацию по причине психологической незрелости и сказал об этом.

–  Ну, что ты! Буду одна на весь класс, как дура, девственницей! Нет! Нет! Я уже… Я сейчас настроюсь…

Ну, и «пошла вода в хату»… Всё нормально, все довольны.

А   Дабицкая   вообще    смешная.

–  Ну, что всё? – с надеждой спросила она, поторапливая, ускоряя процесс дефлорации (слово то какое).

–  Пожалуй   всё…

–  Ну, тогда я побежала, а то мне к экзаменам надо готовиться, – заторопилась бывшая девственница, тщательно вытираясь побежала в ванную…Так просто и прозаично.

Ни тебе осознания торжественности момента, ни важности происшедшего события… Как будто прыщ выдавили. Не я, так кто-то другой сделал бы это…Лучше или хуже. Я тоже не особо выкладывался.

Часто потом встречались впятером. Я и четыре подружки. У Тани родители работали заграницей, где-то в Африке. Четырёхкомнатная квартира была пустой. Там мы и устраивали оргии… Фу, какое слово! Устраивали коллективный, т.е. групповой секс. Программа была произвольной. Кто что хотел… Четыре молоденьких девочки, созревших, любопытных к члену и возможностям его применения… Дружненько… почти по-семейному… Я ни на чём не настаивал, не предлагал… Предоставил инициативу и поиски им, юным дебютанткам. Чувство коллективизма их сначала смущало, а потом привыкли, освоились и ничего, пошло . Трусишки и письки были мокрые у всех, а вот сексактивность проявляли только Света и Лужина.

–  Так, девчонки, Ив мой, я его люблю! Но разрешаю им играться, конечно, мы же подружки  с детсадовских горшков.

Успех среди гимназисток я не приписывал своей неотразимости. Просто возрастная влюбчивость пройдёт, вырастут как из штанишек. Это утиный инстинкт: утята - гусята, когда вылупливаются из яйца, они не знают кто и какая их мама. Я наблюдал это ещё с детства. Проявление детского поиска Мамы идёт путём тыка: то тянутся к тапочкам старым, валявшимся в дровах, то к шапке-ушанке, служившей гнездом для котят… ко всему тянутся, пока не ткнутся в маму-утку… Так и гимназистки… созрели… сочные… «Еца хоца…» Тут выбор пал на меня случайно…мог пасть и не на меня, пророс и усилился, подогрел и упростил. Ну, вот на пару месяцев есть забава…Первая любовь…  первый поцелуй…первый трипак… первый анус, орал, аборт…сколько нового 1-го еще предстоит узнать этим юным блудницам, нимфеткам. И не я , дэмон -искуситель, совращаю их невинные души, если не я то кто? Кто то найдется , обязательно, это житейская неизбежность.

Мать Дабицкой как-то узнала обо мне и трахах с дочкой. Где-то утечка информации. Как она ругала дочь: «Да ему за 30! Он же старый! Как ты могла?! Стыд потеряла! Девственности лишилась!»

–  Мама, ну, что я ногу потеряла, что ли? И так последняя из класса… А что старый – так тебе легче было б, чтоб мой сверстник меня в бурьянах после дискотеки трахнул? И попу прыщи обложили? Причём тут «старый»?! – защищала меня и оправдывала себя Лужина с ярой убеждённостью в правоте содеянного.

После просмотра порножурнала, завезённого каким-то моряком, секс разнообразился по их инициативе. Но минет стали делать только Света и Таня. Неумело, цепляя зубами за шкурку. Неприятно и даже больно. Ох, как долго им надо будет учиться, чтоб овладеть волшебным искусством женского минета! Пусть учатся. Подсобным материалом был мой бедный член и я, его владелец. Четыре оргазма – это минимум, а выходило и по шесть. Соблазнительницы. Кончат они меня скоро  своим  коллективизмом. Такая доступность и простота в сексе , а так же его передозировка (переедание)  настолько упростили праздник тела, что он стал будничным , обычным  трахом.   Кстати, роспростронённое заблуждение по поводу малолетних блудниц:  «не понимают в сексе», «не чувствуют» Практика опровергает не подтвердившиеся слухи. Бывают ну очень жадные к сексу, просто удивительно. Но факт. А вот в технике орального — никакие, бездарные, …учиться …учиться  и учиться!   Это дело наживное. Утомительное.  Мог бы твёрдо заявить: у гимназисток интерес к сексу значительно сильнее, чем принято считать родителями , врачами и педагогами. Намного тяга к члену  превосходит тягу к знаниям. Я их даже по именам не называл. Просто для меня это были ходячие и проходящие вагины. Не более того. Ни тебе романтики, ни тебе лирики. Проза и физиология. Примитив скотский.  Пошлый. Вырастут  станут чьими то любимыми, жёнами, матерями своих деток и только для меня останутся половыми  попрошайками, о которых я вспоминал только когда они появлялись и сами напоминали о себе. Я им был нужнее, чем они мне. Я за ними не бегал, не уговаривал, но и не отказывал, давал членом поиграться.  Нет ничего святого для меня, даже эти юные блудницы не вызывали душевный трепет, а только вульгарную эрекцию. Хотелось бы заметить, что меня очень удивляет преувеличенное отношение к сексу. « -это было!» Что- то особо важное, возвышенное. Я отношусь к коитусу просто и прозаично.

*      *     *

Поняв принцип заключения договора на аренду земли в колхозе, я мотнулся на машине по районам и сёлам в радиусе двести километров. Нашёл общий язык с председателем легко. Пообещал взять его в долю, т.е. один пай отработать, реализовать и выдать ему готовые деньги в конце срока. Сразу дал ему взятку 500 рублей. Договор был составлен с натуроплатой.  10 процентов от всего урожая должен принадлежать бригаде.

Осталось собрать коллектив 5–7 человек. Организационные вопросы, отбор будущих помощников всё это решалось в процессе приближения весны. Всё удалось отлично. Отсутствие агрономического образования я решил, дав 200 рублей сельскому агроному. Он старался для меня больше, чем для всего колхоза. Результат превзошёл даже наши расчёты. Урожай был великолепным. Колхоз был доволен. Сами колхозники нажрались арбузами, руководство задобрено подарками и взятками. Парторг, председатель, агроном и в районном центре начальник милиции, начальник ОБХСС и прокурор. Накормил всех. Отчитался перед бригадой. Бригадники тоже довольны – по 9,5 тысяч чистыми на каждого мы заработали. Отметили успех и разбежались до следующего сезона.

Я купил кооперативную однокомнатную квартиру, мебель , одежду и прочее.

Вот так мне удалось выйти на уровень обеспеченных людей совковой эпохи. В раскладе на общий заработок директоров, генералов и ректоров у меня выходили те же деньги. Только я не ждал десятки лет, чтоб растолстеть и  полысеть. Просто напрягся чуток и вылез на планку выше. Питанию, еде я не придавал значения. Ел кое-как и где попало. Доводил себя до голода и тогда даже сухарь казался пряником. Не из-за экономии. А из-за не любви к себе, к желудку и вообще к этому процессу еды… Другие делали из этого церемониал, культ, а я так – хвать, кусь и дальше. Пренебрежительно и быстро. Наверное, будет язва желудка. Ох, чего мне только осталось бояться! Язвы… его мать… Лакомством баловали женщины. То еду носили в гараж, на работу, а теперь домой. Носили мясо, блинчики, вареники и прочие яства. Все мужики действительно водили дам по кабакам, ресторанам, чтоб потом трахнуть, а мне они еду свою сами носили. И о ресторанах не упоминали. Так что, трахать хорошо – выгодно. И моральное удовлетворение  и материально–гастрономическое вознаграждение. Я заметил одну особенность и сделал вывод: если хорошо трахаешь – женщина тебе всё прощает. Она меняется. И такие черты как стеснительность и гордость как-то бледнеют и отмирают. Женщины становятся другими… Ручными. Например.

Немного о быте. Для ясности. Закончив за три месяца полевые работ, у меня оставалась масса свободного времени. Да и когда начинался отопительный сезон, работал сутки через трое – тоже  времени уйма. И я вёл праздный образ жизни. Тренировался на кухне, выкинув всё – печку, мойку, и соорудив перекладину и брусья… Читал, ходил в кино… Катался по городу…Снимал девок…

Секс не был программой жизни, а сам по себе наполнял её как приятная неизбежность. Если я дома, часиков в 10 утра звонят в дверь. Заходят две подружки-студентки. Красивые. Я их отрахиваю по очереди. Иногда фантазируем «троечку». Оборгазмились и разошлись. У них «окно.» Две пары свободны. Они и заполнили окно сексом. Кстати, обе рано выскочили замуж. Мужья – голливудские актёры. Двадцать три – двадцать пять лет.  Высокие.  Красивые.  Ну, с обложки журнала. А трахаться   их жёны шли ко мне. Я уступал им во всём: на 10 лет старше. Не был так привлекателен, хотя, со слов женских, был  симпатичным.  Так вот, эти мужья-красавцы были наверняка  уверены в преданности своих жёнушек. Ох, что стоит наивная уверенность. Особенно в женской верности. Смех, да и только. Хоть я не сторонник семьи, но расшатывать семейные постройки не планировал. Это шаги  студенток, а не мои.

В обед, где-то к часу - двум из горисполкома на обеденный перерыв забегала завотделом образования . Красивая блондинка. Чуть пышноватая, но в пропорциях.  Или её подружка, тоже какая-то там «шишка-впадинка» в Белом доме. Обе после институтов, около 30 лет…

Я доставлял себе и им по  оргазмику, и мы раскланивались.

Под вечер, между 17-ю и 18-ю часами, с работы заезжала замужняя дама. Работала в «Гипромезе» проектировщицей и трахалась изобретательно, как и проектировала. Спешила домой. Чтобы муж не сомневался и не донимал вопросами: «где была»…

Вечерком приезжала моя девочка. Ну, как «моя»?.. Не в общепринятом смысле. Она может быть хоть чья. Мне безразлично. Но мне нравится, приятно – пусть приезжает. Писька  приятная, чистенькая. Ведёт себя не капризничая…не злит и не раздрожает. Сходили в кино… В 23  часа я дома.

Ложусь спать. Звонок в дверь… Открываю: краснолицая блондинка. Дохнула шампанским…и оливье. Улыбчивая и красивая:

–  Привет, я к тебе. Убежала от мужиков из кабака… – затарахтела она и уверенно шагнула в приоткрытую дверь, чуть не повредив могучим бюстом обивку на уголку. Честно сказать, я её не помнил. Но её хмельная уверенность убеждала, что я когда-то, видимо, трахал её.  Ну зачем оно мне! Ну, как откажешь? Ох, моя доброта! Прямо слабохарактерность. Презираю себя за безотказность.

После траха она уснула и я тоже. Утомлённый шестой бабой за день.  Хватило бы и половины. Мужики ухаживают, упрашивают , заводят знакомства, подарки, рестораны, а тут всё в хату само прёт, не успеваешь оттрахивать. Где силушки наберёшься?.. От таких интенсивных перегрузок секс поблёк, выцвел в своей значительности и превратился в повседневный обыденный физиологический процесс.  В работу. Как и сладкое становится противным от переедания и потери чувства меры… В отличии от тех, кто «долго добивался и, когда она не устояла и отдалась – вот это праздник!» А у меня рутинный трудовой день… обыденность… проза. Потому я зажравшийся, наглый циник.  Я не хвалюсь, не хвастаюсь, просто  у меня так складывалось, ну так карта легла. Кто- то производственный план в мартене перевыполнил, двойную норму сделал, похвальную грамоту получил.  А мне вот такая масть прёт. Тут тоже принцип «каждому свое» срабатывает.

Вот так прошёл очередной день Ивана Михайловича, мало чем отличавшийся от предыдущего (было всего три бабы). И мало чем будет отличаться от завтрашнего. Такова проза жизни. Часто случались накладки. Трахаю себе посетительницу. Всё в активном разгаре. Вдруг звонок в дверь. Ну, другой бы продолжал. Проигнорировал бы. А я решил устранить отвлекающий фактор. Иду к дверям. Сам голый, со стоящим влажным парующим членом. Открываю. Перед дверью, с улыбкой на светящемся от предвкушения траха лице, Люда-музыкантша. Влюблена  в меня непутёвого давно.  Увидев мокрый торчащий член, сменила улыбку на гримасу боли, обиды.

–  Прости, что помешала! Прости, что пришла не вовремя – закусила она прижатую к губам руку до крови и заплакав пошла…- она знала, что могу рассвирепеть за то что помешала и не пускать её больше.

Через пару часов звонит по телефону:

–  Ты простил меня? Ты не сердишься? Мы ещё будем видеться?

    -    Да будем, будем. Только ты не зли меня. А то на хрен пошлю и всё. Конец любви. Ясно!

                                                         * * *

Был знакомый аспирант. Выполнил нормативы мастера спорта по многоборью. Высокий, симпатичный блондин, что физически, что умственно  идеал .(два языка знал). Мечта совковых женщин и для замужества, да и просто перепихнуться. Он встречался несколько месяцев с молоденькой училкой, год после института.  Дело шло к женитьбе. Самые, что ни на есть серьёзные отношения. Заходил он с ней пару раз  в гости ко мне. Потом она стала заходить сама. Одна. Для перепихнина. Вот так просто. Организму оргазм и разбежались.

Но когда он описывал её характер, рассказывал, какая она честная, гордая, порядочная, естественно… какой же ещё должна быть кандидатка в жёны?.. Недоступная – месяц уговаривал. А мне и уговаривать не пришлось. Не надо было. Иногда  я отказывал ей в приёме. Чесно сказать аспирант был интересней, чем я. Красивый, рослый, что ей было надо от меня? При таком мужике. Непонятно.

А я бы мог охарактеризовать её в полярно противоположном ракурсе. И не  в отрицательном. Просто такая, какая она есть. А не такая, какой притворяется перед женихом.

Доступная, развязная, любящая секс без ограничений: орал, анус… нос…ухо… подмышечная впадина… больше некуда. Ну, такой её создали, родили и такой она идёт по жизни. Несёт радость. И кто сказал, что это плохо? Зря сказал. Это хорошо. Любит трах – ну, и на здоровье. И когда жених хвалился, какая она, я кивал головой и про себя тихо, мудро улыбался. Ведь её притворство тоже понятно: раз осуждают за это – надо скрыть, спрятать. От меня она не пряталась, ибо я не осуждал,  а хвалил…  Жених хотел видеть её «порядочной», она такой и явилась ему… Женщин надо воспринимать такими, какие они есть. Не идеализировать, тогда и разочаровываться не прийдётся. Поздняя посетительница в полпервого ночи вдруг вскакивает: «Проводи меня до остановки троллейбуса, мне же домой надо!» Остановка 50 метров от дома… В жизни не пойду. И не ходил.

–  Я больше к тебе не приду, раз ты такой! Ночью до остановки не хочешь проводить, хам!

–  Ну-ну, мне завтра легче будет найти тебе замену, чем вылазить  ночью из постели.  Хочешь – иди, хочешь – оставайся. Я хочу спать. Всё! Хотя спать рядом с голой женщиной не мог. Член стоял и мешал.

 Моё обострённое обоняние иногда вредило мне, но чаще помогало, спасало от хворых девок. Я чуял запашок неприятный, неприличный, и знал, что у неё какая то болячка, восполение, эрозия, вавка в письке., и я не лез. Хотя это хронило не всегда. Была обратка: чуял запах, который очень возбуждал. Дурел от желания въехать на пол федота. На росстоянии  до метра я всегда чувствовал  этот запах . Они сами  наверное этого за собой не чувствовали. Своё то не пахнет. И вели себя как царица на троне.А зря. Скромней надо быть.  Проверяться  у врачей чаще и мыться тоже. .Я раньше думал ,что так у всех .Потом оказалось что не у всех, и не так. У меня это звериное чутьё обострилось наверно от передержания , от голода в зоне. А может последствие контузии? Кого молния шарахнула стал ясновидящим, экстрасенсом, а меня  при таране шлакоблоками долбануло, может от этого обострилось обоняние , стал яснослышащим яснонюхающим Я бы отметил ещё одну особенность, назвал бы «сексуальным чутьём». Это как музыкальный слух. Или он есть или нет.  В зале полтыщи человек слушают концерт Баха. Оркестр играет. Всем хорошо. И только один «слухач»-дирижёр   вынюхал фальшивые нотки скрипача. И попросил одного с кларнетом: «-а вы, батенька, на пол тона выше». Остальным всё слышалось и воспринималось отлично. Вот так и я иногда вижу женщину, общаюсь с ней, и неизьяснимо чувствую в ней сексвулкан, чую страстную, ненасытную самку. По движению губ про разговоре, походка, жестикуляция, даже как сидит – всё это выражало женскую суть. Вычисляю её сексформулу,поведение в сексе, примеряю к позам и открывал её для себя. Сексчуйка подсказывала. Иногда ошибался, но редко. А для кого - то она обычная серая мышка. И то что я чуял имело огромное значение для моего отношения к ней. Для качества и длительности связи. Не забывал, что самая главная эрогенная зона женщины это её голова. Там гнездятся все её сексфантазии, только копни, разбуди…Выплеснется безудержная страсть. Ещё пытался заранее выявить «синегубых», что б зря не выкладываться в охмурении. А потом отказывать в удовольствии себе и ей, из- за неприятно синих губ вагины.  Особенно окантовка по краям. Синими пусть будут глаза. И небо. Такие вот странности холостятской  жизни. У кого то странности семейной. У каждого своё.

                                                              *  *   *

Знакомлюсь просто:–  Хотите, я вас подвезу?..

–  А сколько вы берёте, как такси?

–  Нисколько. Общение с красивой женщиной приятнее, чем деньги.

Если села, из десяти пятерых уговаривал. Даже, наверное, больше – 6 -рых. Какой-то не нравился внешне. Её идеал это жгучий брюнет, чернобровый, черноглазый… Не знаю… Какой-то даме не нравился мой подход, обращение, метод ухаживания как АНТИухаживания…Слали маня на хрен,и я безутешно скорьбя, переживал трагическую ситуацию отвергнутого. Посыпал голову пеплом.

–  Поехали ко мне, – говорил я просто, как приглашают в кино, – я живу один… – делал паузу, – Тебе будет хорошо со мной… Я нежен и ласков… Тебе будет очень хорошо…

–  Ты так самоуверен? (ну эта фраза у всех возникает после предложения) банальность.

– Не само, а просто уверен… Я беру посильные обязательства.  Ну, сделай шаг навстречу… Услышь мой зов… искренний… откровенный… Сделай шаг в омут, как делали русские женщины в романах, переступи через сомнения и условности. Отбрось: «как он к этому отнесётся, как расценит, что подумает… если соглашусь, посчитает меня доступной, падшей… не соглашусь – посчитает устойчивой от жизненных соблазнов, оценит.» Отдаться с первого раза?! Да вы что?! Как можно?! А как можно? С третьего? С пятого… это другое дело. А с первого ни-ни! Чепуха это всё. Отбрось условности и предрассудки. Они усложняют жизнь. Обкрадывают её! Радость и наслаждение окрашивают омерзительным цветом лживой нравственности. Поехали ко мне. Я не считаю себя неотразимым, как испанский кинжал. У меня средние данные. Я самокритичен. Есть лучше меня мужики, есть хуже, но я отличаюсь при всей самокритичности от других тем, что хорошо ласкаю… колдую как добрый волшебник из сказки Наслаждения.   Приглашаю тебя выползти из бытовой прозы в мир Любви и Удовольствия. Я же тебя не уговариваю сельпо грабить или зло причинить кому-то. А наоборот. Радость нам обоим гарантирована.

Бывало, старался, так уговаривал, так изощрялся в «лирическом» охмурении… Она терпеливо, даже с интересом и любопытством выслушивала, а потом бросала:

–  Ты что  дурак?   Чёкнутый   какой то! – хлопала  дверцой   и уходила.

Так вот поступали приблизительно шесть из десяти.  Такова арифметика поиска Свободного ё…ря-перехватчика в большом городе. Может, изменил бы метод  подхода– процент успеха увеличился…Не стоит. Хватает и так с избытком.

Некоторые дамы из тех, что соглашались, потом признавались:

– Когда я слушала твою наглую развратную откровенность, у меня пися вставала… мокрела и возбуждалась от слов твоих пахабных.  Ну ты развратник!- как похвала из её уст.

Ну, вот и приехали. О звёздах, о мирах и Вселенной… вот о чём надо было… А я о траханьках.

                                                                     *  *  *

Наступил очередной «праздник» – 7-мое Ноября. Опять всё население «ура» кричать идут. А надо – «Караул! Спасите страну от коммухов!» И идут. Никаких протестов, никакого возмущения… Всё как и 15 лет назад. Во времена моей юности.

Кто отказывался из-за лени, не из убуждений, тех лишали премиальных, «тринадцатой» зарплаты и очереди на получение квартиры… Эти карательные санкции что-то значили, но возмущение, протест должен быть не единичным, а массовым. Тогда уже всех не пересажаете… Хотя, коммухи могли…

Вот вижу довольные разъевшиеся  хари на трибуне. Теперь уже в другом месте  сооружённой. И  рожи тех, кто нёс портреты членов ЦК и орал «Ура-а-а-а!»… Что можно прочесть в этих лицах? Отупение… оболваненность… А что в глазах? Желание выпить через полчаса по окончании этого политмаскарада. И выпьют. И напьются. И обрыгаются. И обоссутся. А главное, счастливы и довольны. Довольны собой, вождями, вкусом водки. Цветом штукатурки в убогой квартире, полученной после 20 лет ожидания… Меня брала злость на баранью, скотскую тупость. Хочется тебе, Ваня, идти на войну за эти тупые лица, за дурные, вечно пьяные голоса.  Хочешь Ваня умереть за них.  За Народ. Терпеть боль, сражаться… За Людей… вот они уже трое в подворотне наливают… Они не удивились бы ничему: ни смене власти, ни цвету флага. Они бы спросили: «По чём водка?» И напившись, были бы счастливы…

Ненависть к коммухам  разлилась и на Народ их терпевший, восхвалявший, кормивший.

«…Прощай немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы мундиры голубые,

И ты, послушный им народ…»

Так выражал своё отношение к власти Лермонтов. Умнейший человек. Его мнение стоит осмыслить.  «Жестокая» царская власть за борьбу против Царя дедушке Ленину назначила сытую пенсию, женульку Наденьку, ружьишко… и тёплый домик в Шушино. Пиши себе крамолу на здоровье.

Ленин и его пособники за малейший недовольство, ропот – расстрел: Кронштадт, тамбовские деревни в крови потопили  По всей стране миллионы расстреляли. Классовое и национальное уничтожение заложено в программу ещё Марксом. Значит  преступления  оправданы « учением Вождей».

А вот как Пушкин выразил своё отношение к народу: Гений ПРАВДУ сказал:

.

«…Паситесь мирные народы,

Вас не разбудит чести клич.

К чему Стадам дары Свободы?

Их надо резать или стричь.

Наследство их из рода в род

Ярмо с гремушками да бич…»

Бунтовали против коммунистической оккупации Венгрия, Чехословакия, Польша. И только русские терпели гнёт как счастье. Такие уж эти люди. Таков народ «свободолюбивый и гордый». Было пакостно, мерзко жить под прессом коммунистов и среди Народа, так безропотно его сносившем… Не хотелось воевать за такой народ. Я не шизофреник в смысле «спасать». Но моя программа, мои планы изменились. Постарел я для диверсанта. Для воина Иностранного Легиона. Годы не те. Здоровья в тайге оставил много. И голова не та. Понимать стал глубже. Бараны, а не люди. И Пушкин так сказал. И Лермонтов. И я согласен. А что не так? Обидел кого-то? Извини. Но моё мнение Обоснованное. Убедись сам.

Счастье у них есть! Пока есть водка. Свобода у них есть – можно напиться, орать «в рот перерот» и в морду заехать соседу, приятелю, даже милиционеру! За то, что «не уважает». Странно, живёт по-свински, пьёт по-скотски.  А уважение ему подавай. За что? Уважать за что?.. Ох, Господи! Что это со мной? Горе от ума? От понимания и бессилия что-нибудь изменить. Или самому измениться?..

За такой народ мне воевать перехотелось. А что делать? Вечный вопрос. Как жить? Я, ездил  на новой машине. Одет в самую лучшую в те времена,  не знавшее о существовании  Кардена   одежду в Зоне СССР. Не хочу быть подданным Вождей. Это что? Ситуация, когда начинают пить? Вместо самоедства напиться? Нет! Поеду лучше трахну какую-нибудь студентку. Они приходили ко мне как в столовку: там перекусить, а у меня трахнуться. Если, живя в общежитии, я сам отлавливал их по пути из душа, то теперь они сами заходили на секс. Так, по пути. Между прочим. Между каким прочим? Между свиданием с любимым парнем? Между библиотекой и студклубом, расположенном  в 40 метрах от моего дома? Так всё прозаично. Так упрощённо. Соснула, трахнул. Помылась. Ушла. Мне нравится упрощённое отношение к сексу.  Легко и приятно. Главное не обременительно. Но пусто как то...

–  Прости, мне некогда, я побежала. Завтра экзамен.  -Беги, кто тебя держит.

За что прости? Через час общения я  всё равно выгнал бы.  После оргазмика неинтересно присутствие женщины. Раздражает. Путается под ногами. Глупые вопросы. Удели ей внимание. Ну, давай лучше ещё раз трахну. Вот и всё внимание. « Поухаживай!» – противное слово какое-то. За лошадью ухаживают, навоз убирают, кормят, поят. За такое слово рву отношения

У меня через понимание женщин, через отношение к ним – сложилось  отношение и к мужчинам. Ещё раньше с юности. А сейчас утвердилось на большом практическом опыте. Мужчина, который верит женщине – дурак, а который стесняется или боится – слаб во всём: в характере и члене. Ох, и дурят их бабы, используют, издеваются и смеются. Я знаю это точно. Допускаю исключения.

Часто стала захаживать соседка с шестого этажа. Дочь моего приятеля. Он занимал довольно высокий пост в горсовете.  Но вёл себя нормально, и мы с ним заприязнились. На почве любви к В. Высоцкому.

Дочке было лет 16-17. Заканчивала школу. Забегала то за пластинкой, то за кассетой… то послушать, то записать. И всегда в халатике. Под ним ничего. Я же вижу по поведению, по запаху из-под халатика – женская влага возбуждения пахнет… еца-хоца. Ну, хочется ей и всё. Да неужели старшеклассников мало?.. Да неужели студентов двадцатилетних нет?..  А всё мне отдуваться приходится. Ну  одно дело, если б я ходил под школой, высматривал и приставал к малолеткам… Яйца бы оторвать мало за педофильные склонности… А здесь сама забегает в квартиру полуголая… То прижмётся, то обопрётся, то руку пожмёт, а член-то встаёт. Дочка приятеля-соседа! Ну, как тут быть? Не устоял я, поддался соблазну юной обольстительности. И «пошла вода в хату»… Почти систематически пару раз в неделю забегала Олёночка к дяде Ване на поебеньки. Сама приобщилась к минетику, изучая порножурналы с большей усидчивостью и усердием, чем математику.

А папашка при случае обсуждения морального облика современной молодёжи, удовлетворённо утверждал: «Молодёжь падшая, развратная А вот моя в девять дома.  Скромница.  Пацанов  и гулек в голове нет, только учёба».

Да, конечно. Она до девяти успевает всё. И натрахаться и соснуть  здесь. В доме. Не отходя, не выходя. И, естественно, довольный папа гордился «моральным обликом своей дочери…» Интересно, как бы он повёл себя, узнав о доченьке правду? Не поверил бы.  Чтобы его дочь со взрослым мужиком? Да ни в жизнь. Вот другие – те могут всё. То другие. Моя  нет. Может нетрогать эту тему? Не раздражать пап -мам.? Могу и промолчать. Но тема останется такой как есть.  И не я сам, первый начал. Факт. Такова жизнь, или точнее сексуальное её проявление акселератками.

--Как отношение с родителями ?-спросил так, ради интереса.

--Ой, как идиоты. Ну тупые, сил нету. Всё воспитывают. «учись, учись» Образование, культура! Заколебали! Я распробовала вкус оргазма, а они мне «-подтяни математику».  Я не могу решить почему Саня любит минет, а Витя нет ?  Складно в рифму вышло. Мне это важней, чем синусы с косинусами.

-Ну  позже и его потянет. Не  развит   ещё.

-Да ему уже 18-ть исполнилось . Развит, начитан.  Ты что порножурналы не смотришь?

--Конечно же изучаю, как же без них жить? Ты прости мою безграмотность.

Не надо выводить из заблуждения папу. Не надо разочаровывать ни пап в дочках, ни мужей в жёнах. Пусть живут все в мире и согласии. Так уж жизнь устроена.

Вообще, эти  малолетки.  Я уже говорил, что особенно не припадал за ними. Как-то не тянет. Не отказывался, если что-то само пёрло  в руки без особых  затруднений. Но предпочтения отдавал более взрослым. Но на опыте и практике могу утверждать, что есть акселератки от 15 до 18, которые предпочитают мужиков от 30 до 40 лет. Потом, вырастая лет до 23-25, они меняют возрастную ориентацию и предпочитают сверстников. И ещё одно практическое наблюдение:  В возрасте от 15 до 18, они абсолютно не приемлют мужчин за 30: «…Да ты же старый… дядя… папочка…» и сношаются исключительно со сверстниками. Прожив лет до 22-25, они или умнеют или уразноображивают секс-репертуар. Охотно ищут секс с 30–40- летними. Повышение квалификации?.. Практика не  оспорима.

Среди малолеток чаще встречаются с  вонючим  влагалищем, чем среди взрослых женщин. Или плохо моются, или воспаления, или гормональная недостаточность формируемого организма. Я не гинеколог. Ну, прямо тошнит до рвоты. Не могу и всё.   Вот и вред от обострённого обоняния.

                                                            *   *    *

Пришла  Тонкая, со всех сторон и во всех отношениях. Худая. Малокровная. Может у неё глисты? Но она себя считает Утончённой, рафинированной духовно–душевно-телесно. Такие трудновыявляемые особенности легко утверждать, а вот отрицать, доказать мнимость сих  данных труднее. Ходит с гордо поднятой головой, умудряясь при этом возбуждающе крутить своей маленькой попкой.( как две мои коленки сжатые) Я довольно активно трахался с ней пока она не родила девочку.( Не люблю рожавших, разрывы прмежностей, плохо заштопаны, щрамы, само влагалище разворочено полуметровым младенцем. Не нравятся  мне эти диффекты). От кого родила неизвестно .Тайна и результат распутной жизни. Видел её беременной. Маленькая, игрушечная попка и огромный живот. Уродство. Спросил по дурости «-не стыдно в там ужасном виде такой на улицу выходить?» Справедливо назвала меня кретином за неуместное любопытство в таких тонких вопросах. Да ещё при хрупкости у неё была огромная грудь. Как смешно скачет грудь во время секса. То бьёт по подбородку то с размахом стучит по животу. Зачем она ей не понятно. Обременительный предмет зависти подружек и гордости  обладательницы.  Будучи случайно у неё в гостях выслушал назидательное бубнение за столом при кормёжке  дочки: «- Ешь, горе ты моё! Не капризничай, ещь, говорю! Как я тебя  сама чуть не сьела? Съела бы порцию српермочки и небыло бы тебя на белом свете! Скажи маме спасибо, что уцелела, что живёщ! Ешь!» В её словах улавливалась гордость своим гуманным поступком,  спасением жизни собственной дочери. Ну и ну.

Для ясности, какая угроза нависала над появлением на свет дочки,  излагаю: Тонкая очень спермозависимая дама, любила лакомиться, просила кончить ей в пупок.  Потом она ложечкой по капельки выедала  сперму, счастливо облизываясь. Такое хобби у неё. С опасностью для жизни своих будущих  деток.

Она цитирует Ницше и конечно Фрейда. А как же без них? Какая же тут утончённость? Это плебсы читают классику.   Ладно. Пусть заходит.  Так и быть. Людоедка ненасытная.

-Приветик, давно я тебя не навещала. Соскучился? Верю. Знаю.  -рука её, виртуозно скользнув в низ уже теребила мои гинеталии ниже талии.

-Располагайся, рад пообщаться с интелегентной  женщиной.-  Член встал как новый.

-Я подмоюсь, вижу ты готов как всег...

-Нет, ты же знаешь, что с  рожавшими  не трахаюсь. Извини.

-Да знаю, переборчивый ты, никому, кроме тебя это не мешает. Ладно, перетопчимся.   Проехали. Знаю, что и с менструациями на порог не пускаеш. Хотя твои  неограниченные возможности  в выборе девок позволяют тебе быть капризным и требовательным, я хочу с тобой просто общаться. Без проникновения в организм. Без вульгарной физиологии. Непротив?

-Непротив, рядом. Ты уникальная женщина, с тобой интересно беседовать. Ты для меня авторитет и эксперт в сексвопросах. Ты феномен.

-Спасибо за столь высокую оценку.

Декольте у неё было огромное. Точнее  материала  на груди небыло. Может портниха напортачила.

-Не простудищся ?-спросил шутя.- кивая на  открытые молочные железы.

-Я холодоустойчивая.- и гордо покачала гипертрофированной грудью. Это ужас огромные как арбузы. Не люблю большие груди и длинные ноги у женщин. Большие уши, длинные зубы, большой нос – это вроде не красиво, а вот большие груди – это праздник дамский, это здорово!

-Вот скажи мне ,эксперт, ты могла бы открыть курсы повышения секстехники для дам? Вот смотри, в любой отрасли науки  суммируются и изучаются предществующие открытия, ложатся в основу последующих достижений. А в сексе? Столь важным для общения людей, где черпается фундаментальная основа , опыт для усоверщенствовония мастерства нежности? Кто учит дебютанток не травмировать зубчиками член? Курсы кройки и шитья есть, а курсов ласки нет. А ведь это важно. Я даже не о мужском удовольствии пекусь, он так или чуть хуже, но всегда кончит. А вот для женщин оргазмец и важнее и сложнее. Они иначе живут, иначе себя чувствуют при наличии или отсутствии оргазмика. Ни одной дамы без оргозма! Это задача для мужчин. Секспрограмма.

-Ты прав, и важно и нужно. Вот наберусь больше опыта и открою кооператив «Нежность».

В институте занималось около 250 иностранных  студентов из самых разных стран: сомалийцы, никарагуанцы, доминиканцы, колумбийцы…

И с каждым из них (с её слов) она попробовала секс. Вот бы мемуары опубликовала. Бомба.

–  И ничего особенного. Никакой экзотики.  Члены разные. Вкус спермы тоже. Темперамент? Да надуманно  преувеличенный. Хоть африканцы, хоть латиносы. Вот мой Саня славянин. А как  допадётся до траханек – неугомонный. Куда там всем этим цветным. И член что надо. А я по вкусу спермы могу узнать, кто есть кто. С завязанными глазами отстрочила у десяти человек и безошибочно определила у кого какая она на вкус. И если пил много спиртного тоже могу определить по вкусу спермы…

Знаешь, у нас в группе есть одна фифа, три языка знает, якобы в совершенстве. А я с тремя мужиками могу одновременно…  Она меня высмеять хотела , мол я тоже владею языком в оральном сексе.  Кто что ценит. Я этого так не оставила: менструационную прокладку ей в сумку подложила. Сочно пропитанную. От неё зловонием пёрло. Ни сидеть рядом,  ни ходить вместе никто не мог. А она не могла понять  в чём дело. Наказала я  её. Не будет умничать. Три языка она знает! А я  с тремя могу! Сразу! Я этот приёмчик с менструацией с одним мужиком использовала в машине. Гад  он . Натерпелся  от жены упрёков.

 Недавно член попался.  Ой! Мужик с членом. Огромным.  Думала, умру. Или искалечит. Обошлось. Кровь была. Потом приспособилась. Притёрлись. Боль ужасная. Думала, сознание потеряю. Не потеряла. Уцелела. Потом боль переросла в удовольствие. Но не хочу больше с ним. Повредит матку. Или ещё что-нибудь сломает во мне.  Болячки  женские мне никчему. Я не могу  без секса прожить больше часа. Мужиков люблю. Ну характер у меня такой  …Иногда губы устают от орального  секса … а я хочу. В попочку , я ее «анечкой» пазываю. Как все. Модно сейчас так. Среди молодёжи сленг свой. Мужики сексуально безграмотны, их просить об этом нужно, напоминать. А что за секс без  анички. Бездари. Быки недоразвитые. Плебеи!

-Что бы ты мне о женщинах поведала  новое    что  нибудь?

-Да чем тебя удивищь? Ты «Эммануэль» смотрел? Читал?

-Да, и то и другое. И что?

-Теперь ничего. Это истинная женщина. Такова сущность её. Увидела мужчин - пошла трахнулась, выборочно или со всеми. Удовлетворилась, расцвела, и до следующего раза. Вот и всё. Это истина.

Кстати, ты знаеш,  почему Женский праздник 8-го марта отмечают?- я пытался ответить, что я ни кого не поздравляю, а соболезнования выражаю за  печальную учясть родиться женщиной. Но ей ответ не нужен, и она продолжала излогать своё мировоззрение.

-Быть женщиной проблемно, сложнее чем мужиком. Сплошные тревоги -то задержка месячных, «залетела, от кого?..» То  «пошли», а хотела женить на себе стоящего мужика… опять не так. Многочисленные аборты, скребки… Кошмар. Я думаю, если бы при мочеиспускании испытывали оргазм,то мужики рычали от наслаждения описывая себе пальцы. А дамы колотили бы седалищами унитазы, подскакивая от сладких судорог. Ан нет, всё в савокуплении, с вытекающими отсюда последствиями в виде слизи, спермы, эмбрионов, младенцев, людей. И пошли проблемы от сюда все проблемы…

Я слушал с нескрываемым интересом, только не вспугнуть.

-Истинная женщина это когда стоит на  коленках, «рачком». Голая.  В ожидании. Что видно?- я молчал. Слушал. Её россуждения всегда отличались оригинальностью. Что узнаю на этот раз? Какую новость?

-Тут явно видна цифра 8. Даже выражена правильно: верхнняя дырочка , анечка, меньше нижней. А нижняя  вагина удлинённая, как нижняя часть цифры. Восмёрочка получается! А! Соображать надо! -изрекла синтенцию, и взахлёб продолжала описывать, как в такой позе мужики лижут её сзади. Её «восьмёрочку».  Повторять её слова смелости не хватает. Это надо слышать. От женщины можно узнать, услышать такое, что и в голову не прийдёт. И повторить не решусь. Утаю их откровегнность, дабы не приписали её мне. Когда она откровенничала то преображалась, возбуждалась,горели глаза, говорила с жаром.

Поток сознания, беспредельная откровенность, тайны души Женской. И это без грамма вина. Может стоит подпоить ее ? Что тогда из нее польется? Густая махровая порнография. Интересно. Женщины охотно трахаются с неграми. А вот меня  трахнуть негритянку могли бы принудить после пыток. Мне от одной только мысли  как выглядит её вагина, блевануть активно тянет. Такая  меж нами разница.  Тонкая   продолжала:

-Моя подружка вышла замуж. Муж старше лет на  20-ть. Не хватает ей в сексе. Нашла выход, согласовав с мужем: пошила с простыни подобие экрана. Натянула в спальне над кроватью вертикально. На уровне члена вырезала дырку. Муж находит ей крепкого молодого парня. Естественно не говорит, что для своей жены. Парень распологается за простынью, а член высовывает через дырку. Партнёршу не видит и не знает. Муж орудует чужим членом, как своим. Вставляет, направляет. Жена довольна, муж спокоен и парень удовлетворён.  Все в шоколаде.  Вопрос решён. Весьма оригинально.

Я бы никогда не додумался до такого цирка шепито. Ну дамы! Вашей изобретательности нет конца.

Стоит отметить, институт Тонкая окончила с красным дипломом. Может он  покраснел от стыда за её поведение. Избрали её депутатом в горсовет. Как проявятся её сексспособности в управлении городом? Ницше неверное ошибся, утверждая, что у женщины, отдающей себя науке или политике, обязательно что то не впорядке в сексуальном отношении. Видимо ему не попадалась Тонкая. Не спешил бы с выводами.

-Скажи, как ты понимаешь такую особенность: почему даже самая красивая женщина так быстро надоедает? Притупляется  острота близости. Всё становится не интересным. Почему? Твоё мнение?

Я тоже страдаю этим. Любой красавец приедается. Это естественно. Значит нормально, природа знает, что делает. Вот так, сударь. Не ломай  голову.- назидательную интонацию она подтверждала кивая головой с умным выражением лица.  –Вот толлько с тобой исключение, ты постоянно желаем, ты хроническая страсть-болезнь. Знаеш почему?

-Ну?- замер в ожидании .

Мужиков много сильных,искусных садунов.Но они управляют процессом,техникой секса, дополняя « Кам. Сутр.» своими личными  тонкостями Прекрасно. А ты вводиш в какой -то звериный экстаз, секстранс, где теряеш ощущение времени, пространства, где ты, что с тобой?   И испытав невообразимый оргазм возвращаешся в  реальность…Гад ты, но с тобой хорошо. Можеш гордиться.

Извини, гармоны необузданные.

 Кстати, ты знаеш , что седенья на женских велосипедах изнашиваются выгарают раньше, чем на мужских? Явление распространённое в быту, а наука обьяснения этому не нашла. Знойные мы, огнедышащие! Ну?

Ей было свойственно порескакивать с темы , этакий поток сознания. Женского сознания.Говорила часто облизывая губы. Они были пухлые, красные без помады, будто она усердно и длительно занималась оральным сексом.

А как ты объясниш разницу в эстетической формуле, сексуальной концепции:  у нас , мужчин ,вызывает желание красивое, тонкое, нежное, хрупкое существо. У вас грубое, волосатое, огромное горилообразное , которое вы пускаете  в свой нежный организм? Как ты это понимаеш?

- Ну мы любим силу, брутальность, ток уж мы созданы. Ты ведь тоже нагл и брутален, прёш как бык,  потом уже нежен…Я люблю всё. Ой как люблю! Ну давай! Ну! Трахни меня сейчас! Грубо и долго!

Боюсь быть обвинённым в дескриминации женщин, то сразу скажу , что они лучше и выше нас. Тонкая наверное будет обслуживать начальство в кабинетах и вреда от этого никому не будет. А когда вижу судью или прокурора женщин ужасной внешности беспокоюсь. Я знаю как сильно зависит женщина от сексудовлетворённости. Характер, поведение, поступки. Судья с ужасной внешностью ненавидит себя, родных, людей, зеркало и свою жизнь. Преисполненная букетом эмоций превратившихся в убеждения, идёт вершить судьбы людей. Буфетчица смогла бы только обвесить на колбасе. А судья даст 2 или 4 года тюрьмы. Её раздражает резинка в трусах, сместившаяся прокладка менструационная,  бесит потёкшая тушь из ресниц. О каком объективном приговоре может идти речь! Тем более что есть 2 года или 4. И любое решение будет законным.  Что не означает  правильным! Я знаю о чём беспокоюсь, тревога обоснованная. Но  параграфа: «не допускать не красивых женщин к системе правосудия...» несуществует. Я не предлагаю назначать судьями с конкурса красоты. Там стерв красивых тоже хватает. Но подвергать тщательной проверки на честность, порядочность необходимо.  Хотя бы на полиграфе. Или  по тестам Роршаша и Розенцвейга. Это только мои наблюдения. Их в ранг запрещающего закона не включиш. Поэтому опасность несправедливого приговора остаётся. А решать этот вопрос при помощи лаборторных психологических заключений не будут. Всё есть как есть. Что буфетчицу, что судью трудоустраивают одинаково.

        Исповедь Тонкой  навеяла строчки соответствующие  её портрету:

                    Качая гордой головой

               Несет свой орган половой.

               С засохшей спермой на щеке,

               С  цветком  надломанным в руке,

               В зеленом шёлковом платке…

 Полная психологическая обнажённость женщины. Что только от неё не услышишь… И как ей лижут вагину, сосут клитор, лезут языком в попку… Она это называет «буравчик».

–  Любого мужика в попу трахну языком… Ох, какой кайф ловят!

Это правда. Кто б сомневался. Мастерица и выдумщица. Уходя она резко, как ужалила губами, ткнувшись ими в мою щёку. В губы себя целовать я не разрешал. На это были причины. С моей  экстросенсорной  чувствительностью я улавливал привкус чужой спермы в женской слюне.

Может, из-за того, что женщины были со мной откровенны, не скрывали своей истинной сущности, я знал их лучше, знал их по-настоящему другими. Поэтому и не привязывался ни к одной. Слово «любить» не применяю вообще. Это женское слово. Женщина для меня воспринималась так: или хочу трахнуть,  или уже трахнул. От её сексуальных способностей зависит, повторится ли наша встреча или нет.  И деваться от этого никуда не хотелось. Опять же, не хвастаюсь, не рисуюсь. Просто живу так.  А кому от этого плохо? Ну   и -из з звини -и …Хотя наработал в практике одну тайну. Громко сказано.Один секрет: если к женской «анечке» приложить полец и так подержать три-пять минут она раскроется и сама втянет, засосёт палец в срединку, в себя..И не только палец.  Интересно. Правда же? И я о том же.

Все изучают гороскопы… Когда родился…Какое дело небесным планетам до мешка с ливером.Может важнее когда зачат? И в какой позе?

Ах женщины,  такие разные… не только физически, характерами. Вот простой пример: на пляже встала дама, а купальник на заднице сместился к центру, к  попке. Она старательно вытащит, расправит,чтобы закрыть полушарие. А у второй вообще сзади нет ничего,  кроме  тонюсенького шнурочка, затерявшегося между половинок. И она чувствует себя отлично. Две точки зрения на попу. Которая из них больше хочет траха? Какую легче уговорить? Конечно ту, что приглашает, заманивает тонким шнурочком. Как и грозящим простудой дыхательным органам глубоким декольте. Так разнообразна секс-формула. Поведение в сексе.  В точных науках особыми успехами себя не отметили, а вот в понимании мужской психологии преуспели. Она вычисляет, что он любит и чего не любит. И корректирует собственные повадки… нет, это у лисиц повадки, у них поведение… давит на точку «любит» и укрепляет свои позиции. Естественно, не всегда и не навсегда. Мне забавно играться с ними . Ну а чем еще заняться?  Вот и делюсь  забавными историями. Кстати, слышу, читаю, как важна прелюдия , подготовка к сексу. Если надоели друг другу  лет за пять  совместной жизни,  то, наверно  надо . А если она  течет , если каплями истекает  уже  по ляжкам от желания, хватает за член  и  трясется, то она убьет меня за медлительность. Увертюра мне  боком  выйдет.

Прибегает без звонка медсестричка.  Хорошенькая.  Чистоплотная и  очень любящая минетик. Года три замужем. Живут нормально. А вот муж НЕ позволяет своей жене делать ему минет. Ну, что ж мужик… ты сам так решил. Не будешь давать соснуть свой собственный член, она будет сосать чужой. Будет. Хочет. А чего хочет женщина- того хочет..Бог…Боюсь обидеть Его . Ни спорить, ни переубеждать ни кого  не собираюсь. Сам знаю точно чего она хочет.

Так вот и медсестричка. Припадает к запретному плоду, как изголодавшаяся обезьянка к банану. Или как умирающий от жажды к родничку спермоносному. Как же она рада! банану. ь чужой. огии преуспели. и, я знал их лучше, зна Играется, балуется, разговаривает как с живым существом, отдельно с членом. Забавно.  Приятно. И ей и мне.

Разное отношение у женщин к минету и к траху обычному. Вот соснёт она красивенько и быстро, хоть наклонившись на переднем сиденье машины, хоть во время езды, хоть не езды, в кинотеатре и телефонной будке. А вот трахнуться: «Нет, нет! Что вы, я мужу не изменяю!» Вот так. Не изменяю!

 Вот и загадочная женская душа,  её представление об измене. Очень загадочная. Как только мы не понимаем чего-нибудь в их сексуальных заморочках, так и приписываем «загадочность». И наоборот. Всё о том же разнообразии. Трахается великолепно, а вот минетик ни в какую. Нет и всё. Никогда не уговаривал. Только предлагал, если инициатива с её стороны затягивалась или припаздывала. Но это скорее исключение из правил. Так  что об этом и говорить не стоит. Измена- это трагедия, изменения-мелочь.

Интересная категория девственниц, затянувших свою дефлорацию лет до 20. Они очень любят в анус и орал… А вот «честь», «девственность» – это мужу. Так сказать, для удовлетворения его супружеских амбиций.Вот мол, женился на очень чесной!  Утешился, не сомневался в её честности. Ну, причём тут честность? Она же не крадёт… Архаизм и атавизм всё вместе.  Зачем и кому это надо?.. Ну хочешь трахаться, любишь перепихнуться – да на здоровье, всем участникам приятно... Ну характер у тебя такой.  Зачем усложнять  взаимоотношения и жизнь?  Живите проще, больше радости друг другу.

*      *     *

                                                                                                                    тайга.

Помню в БУРе сидел «прошляк» (тот, кто в прошлом был известной фигурой в преступном мире, Авторитетом). Грабил кассы, инкассаторов. Заработал пятнадцать, раскрутка одна на пять, другая – вот свой четвертак (25 лет) и добивал. Кличка Лопата (фамилия Лопатин). Заставил мастера татуировки камерной наколоть себе на лбу «Раб КПСС». Увезли в больничку, и хирург вырезал надпись. Лопата вторично наколол себе на веках. При закрытых глазах на веках читалось «Раб» «КПСС». Увезли в больницу. Хирург вырезать отказался, ссылаясь, что пациент может потерять зрение, то есть ослепнуть. Нашёлся какой-то коновал с ветеринарным дипломом. Решил отличиться. Начал резать, скоблить. Веко тонкое, неприспособленно оно ни для татуировок и тем более для вырезания их. Ну, и нарушил природные функции век, так сказать синхронный баланс. Теперь одно веко перестало открываться, а второе из-за удаления тканей перестало закрываться. И Лопата выглядел жутко подмигивающим с пиратским прищуром уродцем. Вот так «раб КПСС» взбунтовался. И видеть стал хуже, так как глаза не получали необходимого физиологического ухода от век. Слезились, гноились, текли…

А Лёха Карачи зашил себе глаза толстыми суровыми нитками. Верхнее веко с нижним по три стежка и стянул узелками. Зашил рот. Губы сшил ещё крепче, на четыре стежка. Выглядел чудоващем. Яйца, точнее мошонку прибил принесённым с прогулки ржавым гвоздём соткой. Забить глубоко в высохшее отполированное за полвека дерево нечем. Так он нашёл трещину, уселся поудобнее, натянул мошонку до предела и кружкой заколотил глубоко-глубоко, а полгвоздя загнул для твёрдости убеждений. Заточкой разрезал себе левую бочину. От пупка влево. Просунув в кровавую дырку два пальца, и как факир-фокусник вытащил наружу две ленты кишок, разных по толщине и цвету. Сколько раз видел, всегда выглядят по-разному. Почему так?.. не знаю,   я    же не доктор.

Пришла смена ментов. Проводилась вечерняя проверка.

–Встать! –Заорал ДПНКа (дежурный помощник начальника колонии). Всмотревшись повнимательнее, добавил:–  Сними противогаз! – Камера затихла. Молчали все.

Леха, зажав локтем левой руки рану, а на пальцах этой же руки вытянул из живота две кишки. Уже на расстоянии кисти от локтя, 25 – 30 сантиметров, правой рукой оттягивал и бросал, как резинку на подтяжках, одну кишку на другую. Получалось «лясь – лясь…чвак-чвак», с брызгами кровяными. Кровь локтем не остановишь, и она капала на бедро. Часть стекала наружу, а часть в пах, на прибитые гвоздём яйца…

–  Так! Я эти фокусы уже видел не раз. Мне хоть ты чалму из кишок своих сделай, мне начхать. Но не в мою смену. Медбрата сюда, живо! – Скомандовал дежурный офицер. Надзиратель позвонил в санчасть. Пришёл лепило. Зековский врач. Он же коновал. Сидел за нелегальный аборт со смертельным исходом. Потом добавили за попытку изнасилования вольной медсестры.

Медбрат скальпелем разрезал нитки, стягивавшие губы. Ну, и уродливые же становятся губы, если их сшить, а потом разрезать. Опухшие, угловатые как вареники…Дырявые,с засохшим гноем.

–  Лёша, зачем ты рот зашил? – Спокойно, по-дружески спросил дежурный Лёху.

Тот долго колебался отвечать ли вообще. Потом решился, стал думать, что отвечать. Ну и не тут-то было: распухшие огромные губы не подчинялись, не слушались его. Но после напряжения и долгих стараний Лёха прошепелявил:

–  Штоб с тобой не разговаривать.

–  А глаза зачем?

–  Штоб тебя не видеть…

–  А яйца зачем прибил?

–  Это уже моё дело…

Лехе оказали медпомощь, прижгли йодом ранки и оставили в камере, с обещанием завтра продезинфицировать ещё. Но Лёха не стал ждать, он проглотил все шесть ложек всей камеры, и его увезли на больницу. От малейшего движения в нём бряцал металл, как в посудной лавке. Гремел как самодельный робот, собранный в кружке «Умелые руки»…Эх, Лёха, Лёха, за что тебе так плохо.

*     *     *

-  Здравствуй, красавица!

-  Привет.

-  Подвезти?

-  Да нет, спасибо. Я жду.

-  Друга или подружку?

-  Не всё ли равно?

- Не всё и не равно. Если ждёшь парня, и он появится через минуту, ты утомлённая навязчивым поклонником раздражительно скажешь ему: «Ну, отбоя нет от этих мужиков, пристают, прохода не дают!», и тем самым поднимешь с моей помощью свою цену в глазах приятеля. Так? Я даже готов подыграть и помочь тебе? Хочешь?

-  Не надо. Я подружку жду.

-  Ну, раз есть свободная минутка готов изложить суть вопроса…

-  Какого вопроса? - перебила она меня с любопытством.

-  Не спеши. Дело вот в чём. Я импотент. Полный. Уже года три как ничего не функционирует. Я уже смирился. Думал, что конец. А тут увидел тебя, и что-то ёкнуло во мне, в груди и в штанах тоже ёкнуло. Даже очень. Ты так на меня повлияла своей внешностью! Ты моя спасительница! Ты просто Волшебница! Сотворила Чудо! Сотворила не прилагая усилий. Просто тем, что есть! Ты Единственная Женщина на Земле, способная сделать меня счастливым. Отказывать в этом грех…

Я продолжал в этом духе. Она смотрела на меня с явным неисчерпаемым интересом. Не веря или веря, может, считала меня маньякам. Это хорошо. Главное, что не была равнодушна. И сразу не отрезала «Дурак!». И я выиграл, в конце концов…

Какая женщина не мнит себя Единственной, Спасительницей, Волшебницей… Я осыпал её эпитетами и высокими титулами и, в конце концов, она поверила в свою исключительность и священную миссию Спасения.

-  Вы серьёзно?

-  Конечно серьёзно. Говорить весело о таких вещах это садизм. Я вообще с трудом признался в этом только тебе, спасительница!

- А вы что, на атомной лодке служили? - с участием в голосе поинтересовалась Спасительница.

-  Да. И место в кубрике было рядом с реактором. Штаны от радиации аж светились, трещали без счётчика. Были такими горячими ,что я на них яичницу жарил. Вот так вот и довели до ручки - лопатной или трамвайной. Я теперь без тебя никуда. Ты уж родимая не отказывай.Умру я без тебя.

На её лице сменялось любопытство, переходящее в интерес… улыбка в смех, участие в сочувствие…

-  Может, тебе надо организовать Реабилитационный центр по восстановлению функций мужского организма? Тут и материал для кандидатской и слава с деньгами. Они всегда рядом. Слава без денег, так и не слава вовсе.

-  Так вы и не женаты?

-  Ну да.

-  Поэтому?..

-  Поэтому, конечно. Кому я нужен такой поломанный, неисправный… Просят «руку и сердце», а тянутся все к члену… А он у меня, ну, никакой. Вот только увидев тебя, услышал его биение о коленку. Пардон, преувеличил, до коленки далеко, так где-то в пол-дороге… до коленки… Бьётся, радостно трепещет…

Она хохотала… Так эмоционально, так искренне… И что тут смешного? Прямо дурносмешка какая-то. Смешно ей видите ли…

-  А чего ты смеёшься?

-  Да вы так смешно излагаете, так легко и просто. С юмором.

-  Может и просто, но не легко. Это же трагедия, мужское горе… И о лёгкости говорить кощунство.

-  А вот и подружка. Ну, всё, мы побежали…

-  Да бежать не надо. Лучше я вас отвезу по назначению. Давайте знакомиться. Я - Иван, коротко Ив. А вас как зовут?

-  Я Лена, - назвала себя Спасительница, - а это моя подружка Таня. Нам на работу в больницу. Тане в хирургию, а мне в кожвендиспансер…

Я их отвёз на работу. По дороге весело болтали. В огромном дворе была и «скорая помощь», и хирургия, и «венерина» лечебница.

Леночку я начал трахать после её дежурства. Она работала под началом моего приятеля, доктора Хр;нового, Жоры. Как каждый нормальный мужик, я уже раза два - три хватал трипак и лечился у Жоры. Давал  четвертак денег и меня   быстро   кололи… Мазки-анализы и опять в бой (сексуальный).

Лена только окончила медучилище.

О Лене после траха  я забыл. Забыл и всё. Я всегда забывал половых попрошаек. Ну, юная, ну, хорошенькая,   вон, под окном они стайками бегают. Иногда и ко мне забегают. А Леночка, выждав с недельку, не получив  от меня  звонка,  забросила мне в открытое окно записку… Обыкновенная влюблённость 18-летней девчушки в двое старшего от себя потаскуна.  Это явление распространённое. И я не приписываю её увлечение своей неотразимости.  Её подруге я вооще не понравился. Хотя целовал и мацал. Палец во влагалище вогнал по третий сустав, дальше некуда.  А вот член вогнать не удалось - влюбилась во врача на работе.

Лена, как и многие, стала приезжать на траханьки раз в недельку, если, конечно я не был кем-то занят. А занят я был почти всегда. Я не мог вспомнить ни одного дня, чтобы не трахнуть кого-нибудь. Особый наплыв был из общежитий, расположенных в двухстах метрах. Я питался ими, как булочками… Я называл их «ПП» -« Половые Попрошайки.» За наглость в осуществлении своих сексуальных программ. Поедал их, а они меня… Так естественно… Поэтому я никак  не мог понять, зачем платить проституткам, если не успеваешь справляться с таким наплывом.Также не понимал как можно насиловать. В моем понимании секс и насилие  не совместимы. Секс  это нежность. А какая  нежность при насилии? Не для меня. Затрагивая тему секса, я не рисуюсь как «факер».Только особенность с 13-ю шарами в члене выделяет меня, может гормоны прут, застоялись за11лет. Ну наглый я. Всё.Так что извини за наглость.

Я пишу об оригинальных женщинах,с которыми довелось общаться. И то выборочно. На всех бумаги не хватит. Всё таки надо знать о них как можно больше.

Странно, в стране (опять звучит каламбурно), как они заявили, «секса нет», а его такой избыток.  Сплошная порнография. Общая постель, на которой кувыркаются все – и все это искренне, убеждённо отрицают, прячут, маскируют. В. Набокова обвиняли в педофилии за «Лолиту»,( кстати , эти строчки я написал за 4 года раньше, чем это произошло официально, телевизор, пресса ), автора «Последнее танго в Париже» - за описание ощущений пальца в собственной заднице. Пьесу Ив Энслер «Монологи вагины» признали во всём мире как одну из популярнейших. Она вошла в десятку лучших пьес мира на ряду с классикой. В театрах мировых столиц очереди за билетами, как  в мавзолей. Всем хочется узнать о чем же говорят вагины?  ( в свободное от траханья время )Во как интересно…Этот обостренный, я бы сказал , патологический интерес распростроняется на самых интелигентнейших людей. Помнится, как впервые   вышла тоненькая книжица Сильвии Бурдон «ЛЮБОВЬ—ЭТО ПРАЗДНИК» ! Издат. «мист. Икс» .Рубрика СЕКС-ПИР  (похоже на делёное Шекс-пир) Под названием: БУЛЬВАР КРУТОЙ ЭРОТИКИ. Эпиграфом была восточная пословица, цитирую:

«Есть только три наслаждения:

           Есть мясо,

           Ездить на мясе

           И втыкать мясо в мясо.»

(я   не   согласен, какой бы умник это не   изрёк,   но    какое это имеет    значение   для   других…)

Простая откровенность порноактрисы. Слово «актрисы» вроде не уместно.  А как читатели и читательницы возбудились! Это несравненный успех! Это событие в книжном мире. «.Шедевр» не являл собой художественную ценность, открытие таланта. Нет .Только ОТКРОВЕННОСТЬ. (то ,что мы так тщательно таим, прячим в себе, боимся) Героиня(поистине героиня) призналась, что за один приём, без перерыва она трахнулась с 35-ю мужчинами. Рекорд? Не знаю, но работа трудная. Цитата из книжки: «- Сильвия, это твой 35 –й мужчина! Я никогда не получала такого удара по почкам изнутри…держал в руках громадный, окрашенный моей кровью член…Я занималась любовью в туалетах,  мужских и женских..я сосала под столом три знаменитых члена на дипломатическом приёме..лежала посреди оживлённого шоссе, занимаясь любовью, и гудки машин не могли остановить нас. Я трахалась на мотоцикле, в ветвях деревьев..и т. д .» ( Фу! Какая гадость! Скажет порядочная дама )   А не порядочная?  Вот такой текст в захлёб читатели глотали и возбуждённые, рвались к сексу, творили чудеса в постели, под воздействием до селе не ведомой Откровенности. ( я в сравнении с этой дамой мальчик- гимназист). Хотя  формула её жизни—это секс, без секса и жизнь-не жизнь. Трах она называла романтично:. Любовь. Тут же Ксавьера Холландер исповедывается в книжке: « Счастливая проститутка.» Поистине Счастливая. Эммануэль Арсан тоже вызывала желание трахаться книжкой «Эммануэль» Ну прямо увековечила свои траханьки в веках , как картины С. Дали. Ну сколько примеров приводить,(кстати авторы все женщины) чтоб добиться права на свою откравенность..И вот вам «Монологи вагины» Ив Энслер. -Эта баба всех переплюнула.  Я не смотрел и не читал. О чём эти монологи? Догадываюсь... Знаю. О члене и о сексе. О чём же ещё? Не о проблемах же голодающих в Зимбабве... Может выразила скорбь по поводу, как бы мягче выразиться, неэстетичного вида самой вагины?. Создателю ведь ничего не стоило вылепить её покрасивше… ну хотябы как губы на лице…  За что же наказал их такой неприглядной конструкцией?.. Может, в этом скрытый  смысл… символизм?.. Или сдерживающий , ограничивающий фактор желания секса?..Этакий норматив для предельных нагрузок. .Как тормоз, чтоб не затрахался до смерти. Ну ведь правда же! Смотриш на цветок, на россвет-закат и любуешся .А тут? Извините. Да и кто автор? Кто эта смелая Ив Энслер?. В 57 лет есть что рассказать. Опыт то огромный.. Тему то какую на весь мир закатила! Актуальную, злободневную и злобную.   Успех-то какой! Ибо этот орган каждого касался во всех смыслах слова…и, каждый касался его.… Пьеса «Монологи вагины» вошла в десятку лучших, востребованных. Ну мыслимо ли такое? Билеты нарасхват в любом театре  мира. Это же надо так интересоваться монологами полового органа, так  хотят знать, о чём эти монологи. Ну прямо повезло  бабе. Такой  успех! Шекспир в гробу перевернётся, узнав о теме и успехе.  И мужчины и женщины ну жаждают послушать их со сцены! «Ну что вы, что вы, это не прилично. Какая гадость»  И причём тут порнография, то есть порнофония… Хотя всё крутится, вращается вокруг члена, как Земля вокруг своей оси.  Когда-нибудь созрею и напишу «Монологи члена моего». Ему есть что рассказать, чем поделиться. Раз про монологи вагины—можно, все ломятся смотреть, а про монолог члена нельзя.? Кого-то возмутит, а кого-то заинтересует. Я лишь чуток коснулся своих отношений с женщинами, ну  на пол процентика, чтоб не переборщить. Много секса… (много секса не бывает, как изрекла одна дама) я  же не о себе, а о женщинах, об их странностях и особенностях. Кому как, по мне так скромненько,  в рамках приличия и читаемости. Не фарисействуйте. Тема-то  житейская. Посмотрите на эстраду: поют не в трусах, а в шнурочках. Я не о стриптизклубах. Я о концертах не обычной сцене.А какие телодвижения!Откровенные, зовущие, приглащающие. Бедным проституткам после этих исполнительниц нечем удивить клиентов. Падает уровень профессионализма.  Всегда найдётся  чем возмутиться, продемонстрировать непорочность своих нравственных позиций. Опять перефразирую Достоевского : «-Бога нет и всё дозволено» А тут «-деньги есть и всё позволено!». Мне очень нравится, я их не слушаю, а только смотрю. Ох как смотрю! Да не падайте в обморок, как тургеневские барышни при виде    эксгибицианиста. Ну почему мы о жесточяйшем убийстве, о кровавом преступлении говорим просто, а вот о сексе , о сладком занятии- со стыдливостью, с неловкостью, краснея. Почему? « -Убийца ножем дважды ударил жертву в живот»  «-выстрелил в голову»  Сообщаем, делимся просто , а вот « - я ей заехал сзади, до упора» -процесс траха- неловко, неприлично хотя приятно, бесспорно  БесПОРНО. Вот и каламбур. И, как я уже говорил, все мы продукт этого самого порно .Не нравится не читай. Оставь другим.   Ах пошло! Возмутительно -пошло, а там гляди , и пошло -о -о, с тремя « о»и ударением на последнее о.. Я же не для 5-ти классников пишу. Я не люблю рок музыку, не слушаю её, но она, не смотря на моё не любовное к ней отношение –существует, процветает, и приносит людям радость. Что не так?   Может что то и не так, перетакивать не будем.

Кто про что. У кого, что наболело. В зоне я о страхе всё время размышлял… ибо рисковал и боялся… Вышел, присмотрелся к людям, вокруг себя осмотрелся… Пакостно. Омерзительно. Тема преступлений, особенно Убийств, в душе как червь покоя не давала… Почему убивают? Искал причины… Докопался до самой глубины… до Начала, т. е. к детям… из которых люди получаются. Преступники вырастают. Вот и обкатывал тему воспитания, улучшения Деток, к добру приучая их с измальства…  Ив Энслер эта тема не трогала, у неё «Монологи Вагины» важнее. А детки  это семена преступлений, прорастут ещё.

Открыл  Авицена, что любовь – болезнь мозга. Так это же он ещё наших  ****ей не знал.   Такую заявку можно приравнять к открытию атома   до изобретения микроскопа. Додумался же!

Под воздействием гормонов, а значит и биохимических процессов, влюблённый(-ная) не видят и не хотят видеть, не хотят даже  слышать и знать, что объект их любви или негодяй или стерва конченная… И эту особенность знали все, родные, знакомые, друзья.. А если коснулось их самих: «Нет, что Вы, это другое дело!   Это  Настоящая Любовь. Ну, конечно  Другое! Какое  же ещё! И Любовь только Настоящая. Ненастоящей со мной и быть не может...» Перегорели гормоны, всё встало на свои места: «Ах, вот он какой/она какая?!» А тебе не раз говорили, что он Такой (она Такая). Но гормоны мешали видеть и слышать истину. Ну, вот замахнулся на Любовь. Да не замахиваюсь я. Может так и надо: пройти через разочарование, через боль и слёзы, дабы обогатить свой житейский опыт, знание натуры человеческой и многогранность взаимоотношений… Тогда не придётся страдать, если женщина, с которой трахнулся для взаимного удовольствия, позволяет делать то же самое но уже другому мужчине… Как это делается в жизни, везде, вокруг миллионами, что от столь объёмной массовости становится закономерностью, нормой, а фальшивым  возмущением («Ах  негодяй! Ну надо же!») опускается в форму исключения. Так легче. Значит, лучше. Ну-ну. Да и вся попытка романтизировать процесс совокупления, чтобы в вульгарной физиологичности меньше уподоблялся животным. Все таки мы так похожи на них, животин , как бы удручающе это не звучало. Отрицать глупо и бссмысленно. Увы.

Нашёл килограмма два женских писем. Сотни листов, откровенных,  просящих,  проклинающих.

Вот где Монологи вагин, брошенных, покинутых и забытых. Может скрыть собственные имена и напечатать? Роман получился бы интересный и содержательный. Столько откровенности мир не видел. Женская откровенность, очаянная , выстраданная, брошенная… Я настолько откровенным быть себе не позволяю. Смелости не хватает. Им хватало, ибо писали в отчаянии, крик души женской.  Воздержусь. А может  вернусь к этой теме.

*   *   *

Один раз после траха Лена робко спрашивает:

–  А ты мог бы помочь мне в одном деле?

–  Смотря в  каком…

–  Надо моей подружке целяк сломать.

–  Сколько лет?

–  Как мне, 18.

–  Восемнадцать говоришь? А не уродина?

–  Нет,  хорошенькая ! Хочет взрослого мужика.

–  Ладно,  посмотрим. Будет время – поможем… – равнодушно пообещал я.

–  Какой ты зажравшийся тип! – ткнула меня кулачком в плечо, – Такая девчонка, а ты ещё «посмотрим»… На что, на кого «посмотрим»? Там не смотреть, а трахать надо! – смело отчитала она меня за неохотный ответ «да».

–  Ну, хорошо. Скажешь, когда она будет готова.

Всё так прозаично. Привела, как к портному на примерку. Красивая девушка. Примерил. Всё хорошо. Насколько ей – утверждать не берусь. А мне было действительно хорошо. Чуть выше. Приятно.

Трахались  где-то больше года.  Потом в неё влюбился молодой доктор. Дошло дело до свадьбы. И медсестричка  быстренько  зашила девственную плеву у знакомого доктора. И счастливому жениху-мужу в голову не пришло бы усомниться в «чистоте» её образа. Вообще-то зачем ему правда? Чтоб перестать чувствовать себя счастливым?.. Пусть чувствует себя таковым. Не будем ему (им) в этом мешать. Да я вообще не мешал своим бывшим девочкам определяться в семейных отношениях. Даже когда меня спрашивал кандидат-ревнивец:

–  Ну, ты же с ней был?

–  Не дала. Как ни старался – не дала. Мимо. А вот ты молодец. Тебе удалось. Поздравляю!

Мне было всё равно. Во всех отношениях. А ему это помогало быть счастливым.

*   *   *

Собрал сотни три книг, из невозвращённых женщинам, с которыми трахнулся. Это как хобби получилось. Само собой, без плана и умысла – запомнил пару десятков книжек, хозяек помнил хуже, чем эти книжки.  А потом прикупил полки и стал пополнять их трах-сувенирами. Надоело. Ибо все стены загромождать не хотелось…

Как-то стал повторяться. И город вроде не маленький, а пригласил одну симпотяжку к себе – согласилась. Подъехали к дому, она мне и говорит:

–  А я уже здесь была.

–  Здесь? – удивился я.

–  У тебя, – поправила она.

–  Давно? – уточнил я.

–  С полгода…

–  Ну, это давно…

Реанимировать связи, восстанавливать не любил, легче найти новое, свежее, другое (может и худшее), но другое – легче и интереснее. Да и вообще, шёл по пути наименьшего сопротивления.

Если вижу, что я не нравлюсь женщине, я сворачиваю программу. Мне легче было, покатавшись по городу, найти ту, которой понравлюсь, и она согласится, чем уговаривать ту, которой не нравлюсь. Утомительно и не гарантировано. Я не в её вкусе. Бывает. Если не даст с первого раза, второго раза я не оставлял. Ни себе  ни ей.  Не надо. Спасибо. Такие сложности ни к чему.  Я найду себе утеху.

Да и первый раз, если давался с особым напряжением. Так мне не нравилось. Иногда  мужик говорит: «Она такая своенравная, сопротивляется, а я ещё больше хочу, возбуждаюсь…» А я вообще не терплю сопротивление. Не допускаю. Я тогда вообще не хочу. Зачем мне трах с криком, секс с сопротивлением. Я нежность люблю. И женскую инициативу.  Если мне усталому, натраханному женщина шепчет: «Я тебя хочу!», она не успела договорить фразу, как член уже вставал. А если рядом или за стенкой трахаются, я вообще возбуждаюсь, хоть онанируй. Проклятые гормоны.

Пришла студентка. Имя так и не знаю. Тоже не помню. Зато знаю и помню, что у неё маленький ротик. Как-то симметрично всё на лице: глаза, носик и рот как у куклы, одинаковых размеров. Усердничая в минетном азарте, она всегда натирала или раздражала членом уголки своего маленького, узенького, не приспособленного для орального секса, рта. Эта вавка в уголках рта была признаком недавнего минетствования. Расстраивалась, плакала, сожалея о травме. Потом заживало всё  и всё вновь повторялось. У женщин с большим широким ртом этого не бывает. И вообще, секс-травмы можно квалифицировать. Тут зависит и от позы, и где идёт трах, точнее на чём . А главное от страсти, от азарта , точнее от бешеного, не контролируемого ритма . Страдает внутренняя часть коленей, стёрта кожа до мяса на больших пальцах ног выше ногтей – это или рачком или она долго ездила сверху, и всё происходило на ковре. Ковёр стирает и кожу на спине, на выпуклостях позвонков. Такие кровавые пятачки. Не на всех, а не тех, что возле лопаток, именно они трутся… Это ж надо так входить в транс, так возбуждаться, что кожу с пальцев стирает, но она не чувствует боли, а только наслаждение. Как много дал Бог женщине в секс-ощущениях – в любое отверстие им хорошо…

Только вот месячные. Ну, не могу. За день до того, как пойдут, чую запах и пару дней после тоже. Эту сверх чувствительность я в себе ненавижу. У них есть странности не присущие мужчинам: десятки раз видел, как при обьятиях , женщиа сгибая ногу в колене поднимает каблук назад, к попе, стоя на одной ноге. А вот стойка  «иксиком,» буквой Х.Стоит так, что правая нога заходит за левую меняет их местами  и так себе стоит, долго и устойчиво. Спрашиваю: «-что ты там зажимаешь? Писать хочешь, или месячные внезапно начались и ты их притормаживаеш?»  Просто сидит на скамейке, колени сжаты вместе, а ступни ног разведены на полметра в низу. Так  мужчины не сидят никогда, а женщины часто. Странные  они. Из поведения: еду  вверх. Тормозит дама. «-до перекрёстка подбросите?» «-садитесь» На перекрёстке вышла, я поварачиваю на Ялту. Орёт: «- стой! и мне туда надо!»  Везу  туда. Спокойно спрашиваю  « - А почему вы сразу, когда садились, не спросили  куда я еду и куда вам надо?» В ответ неопределённое мычанье. Таких примеров у меня десятка два наберётся. С мужчинами не одного. Они  знают, что им надо и заявляют. Пример: дама показывает рукой на лево, а кричит « направо, направо!» Часто. Отвожу даме телевизор. Вопрос: «-как проще подъехать к дому?» Ответ: «- не знаю» «-недавно переехала?» «-да нет, пять лет уже живу, по дорожке хожу на остановку, а как машиной проехать не знаю». Стоит женщина не остановке, ждёт автобус. Спрашиваю: «подвести вас?» отвечает нелогичным вопросом на вопрос: «-а куда?» Отвечаю  объясная: «-раз вы ожидаете транспорт , хотите ехать, то вы должны знать «куда»  и сказать мне.   Откуда же я  могу знать куда вам надо. Логично?» Конечно логично. Для нас. У них другая логика. Женская. То, что женщина делает каждый день, мужик неделает никогда в жизни.

 Мог бы привести много таких примеров. Вроде бытовые мелочи, а если вопросы более сложные? Вот у них на эту сложность есть своя, особая, точка зрения. Конфликтная .Не понятная.

Бросил коллекционирование книг от женщин, с которыми трахался. Надоело. Стал коллекционировать крики женские во время траха. Особенно во время оргазма. Как только они не орут! Фантастика и джунгли.

То смеются, то плачут, то воют, то ревут.  Одна во время кайфа говорила «Ну, ты!.. Ну, ты!..» и так всё время повторяла до изнеможения. Сначала не знал и пытался поддержать беседу. Я ей говорю:

–  Что я?

–  Ну, ты!.. Ну, ты…

–  Ну, что я? Что?

Оказывается, ничего. Это она так озвучивала свой оргазм. Симулянток я не записывал. Хотя стоило бы отдельную плёнку собрать – виды симулируемых криков. Дополнить   подлинные,   сравнить.

Со мной симулировать не кому было. Орали  искренне. Как  резаные.  Хотя кто знает...

Так и это своеобразное хобби  приелось. Пару сотен записал, катушек  10 собралось и забросил. Надоело. Хотя материал уникальный.  А что дальше?..Чем занять себя ?..Как жить.. зачем…Когда возникают подобные вопросы-  возникают и проблемы.

ТАНЕЦ   С   ЛОМОМ   В   ГРУДНОЙ   КЛЕТКЕ.

(забавная    история    из    жизни  «КРАСЛАГА»)

                                                                                                            тайга.

В камеру кинули Фофана. Кличка омерзительная, но прижилась в соответствии с характером и поступками. Произошла ошибка при распределении по камерам. А может и не ошибка, а «кумовской» умысел. Фофана перебросили из соседней зоны, где он вроде бы (по слухам) сдал  ментам побег. Побегушников закрыли в БУР,  а Фофана спасли переводом в нашу зону. Надолго ли такое спасение..? Лагерная почта, как и тюремная, работает чётко. С перебоями, с отсрочкой, с неувязками, но работает. Кто-то из бесконвойных шоферов ездил к соседям за электродвигателем для пилорамы. Ему на вахте и шепнули за Фофана. Узнала зона. Узнал и БУР.

–  Привет, мужики! – бодро поздоровался Фофан. – В спокойной хате хоть отосплюсь.

Он уверенно прошёл к стене и кинул матрац на нижние нары. Мужичонка лет 40. Хотя с определением возраста на зоне и в тюрьме 10 лет ошибки в любую сторону «плюс» или «минус» легко возможны.

–  У меня тут на заварку чаёк припасён, – Фофан достал спичечный  коробок аккуратно завёрнутый в нечистый платок. Коробок был до краёв натоптан измельчённым плиточным чаем «Белка».

Чифир сварганил  камерный шнырь на недочитанном журнале «Огонёк» трёхлетней свежести. Кружку чуть вытерли ль копоти и пустили по кругу. Чифирить сели четверо: Фофан, как организатор, Балык, Гуня и Копыто. Остальные наблюдали. Боялись проявить наглость. Ждали приглашения. Двое положняков, кроме меня, могли в любую минуту присоединиться, ибо право имели, но ни я, ни они не подсели к кругу церемониала.

–  А чё тебе на «Девятке» не сиделось? – спросил Фофана Балык так, между прочим, для поддержки базара.

–  Связи наладил с вольняшками, грев попёр на зону сплошняком – водяра, чай. Ну, с вольняшками ничего сделать не смогли, а вот меня упрятали…

–  Ну-ну… – глубокомысленно нукнул Копыто. Ему бревном перебило ногу. Может случайно, может специально сам мастырнулся – никто не знал. Но теперь нога срослась неправильно, вывернута ступнёй вовнутрь и кличка «Копыто» стало навсегда для старого каторжанина. – Может ты и здесь наладишь тяги, – продолжал Копыто, – и тебя, чтобы зону спасти от переедания и пьянства, уже переведут на крытку?

–  Поживём - увидим, – философски ответил Фофан, не заметив издёвки в словах Копыта. А может и заметил, но не счёл нужным заводиться.

Ночью мы задушили Фофана и его выражение «пожить и увидеть» не сбылось. Ухайдокали по сонникам, то есть спящего. Балык как самый сильный из нас всех кинул подушку на лицо Фофану и навалился крупным телом. Фофан стал подбрасывать ноги до верхних нар, руками с невероятной силой стал стаскивать с себя Балыка.

–  Руки, ноги держите… – зашипел Балык.

–  Что? – не  понял  рядом спящий. – Заткнись, сука! – и мордой   в матрац.

Копыто и Гуня держали руки. Я придавил ноги. Дёрганья стали тише, слабее и реже. Фофан не хотел умирать. Но жить не имел права. Он козёл. Он сдал беглецов. Приговор был справедлив и был исполнен камерой. Теперь надо замести следы для ментовских разборок.

В камере сидел за драку молодой. Дразнили его Солдат. Сел за воинское преступление. Застрелил кого-то из сослуживцев за что-то.  Это неинтересно. Главное, что он обладал сокровищем. Сокровищем являлись редкие для тех времён женские колготки, которые с полгода назад ему удалось стянуть на свидании с жены и пронести в зону. Мы замечали, как он тайком доставал их и онанировал нюхая и прикладывая к лицу. Мы решили лишить его счастья и отобрали фетиш.

Фофана подвесили на оконной решётке, предварительно заклеив глазок на двери. Длину колготок и их растягиваемость не рассчитали, труп доставал до пола. Пришлось перевешивать. Смена была Крыночницы, он не любопытный. Фофан провисел до утренней проверки. Капитан Кострубатов ДПНКа спокойно отреагировал на висельника.

–  Тек-тек.  12 человек не считая покойника. Давно висит?

–  Начальник, нам по хрену. Спали все.

– Вызвать лепилу и медбрата! – приказал капитан надзирателям.

Через 20 минут  Фофана унесли в санчасть. Составили   акт самоубийства.  В тот же день бесконвойник на лошади возивший хлеб в зону, привёз на вахту покойника. Молодой солдат «ВВ» осмотрел труп, завёрнутый в чехол от матраца.

–  Куда везёшь? – спросил он бесконвойника.

–  На кладбище. Куда же ещё?

–  Документ?

–  Вот. И печати и подписи. В натуре мёртвый.

Молодой воин прочитал документ, подтверждающий смерть, посмотрел на свет, на солнце подставил бумагу так, чтоб заметить подделку. Очень бдительно осмотрел труп. Взял щепку из-под ног и зачем-то ткнул в мертвеца, в шею.

–  Не знаю. Не могу. Не положено… – с неуверенной уверенностью бубнил воин обходя вокруг телеги четвёртый раз.

Подошёл  старший смены. Прапорщик в генеральском возрасте.

–  Что тут у вас? А, мертвячок.  Покажи документ.

Достал из кармана очки с треснутым стеклом, внимательно прочитал свидетельство о смерти. Сравнил на бирке привязанной к большому пальцу на ноге.

–  Всё верно, всё сходится. Но порядок есть порядок, – подразумевая под порядком что-то своё он принёс лом, стоявший рядом с лопатами опёртыми о забор. Вручив молодому воину инструмент, приказал:

–  Контрольный удар – всади ему лом в грудь пару раз и пусть едет себе на свободу.

–  Кто? Я? – испуганно шарахнулся от лома и от предложения воин.

–  А кто – я? – рявкнул  прапор, – мне это остоёбло, я их уже столько наковырял и ломом и киркой, что тебе не снилось. Давай, служи Родине воин.

Солдат растерянный, побледневший отступил назад на несколько шагов.

Бесконвойник наслаждался сценой выяснения служебных отношений сталинского поколения мясников  и молодого ещё неозверевшего выводка. И решил добить молодого бойца:

–  В прошлый раз, ты ещё не призывался, ломом как саданёт, в грудь не попал, промахнулся, ниже в живот, а оттуда кровь, гной и гавно как струёй брызнет прямо в харю… Блевал до зелени.

Бойцу таких подробностей хватило, чтобы блевануть утром съеденным солдатским завтраком. Аж на сапоги попало. Неаккуратно блюют нынче молодые.

–  В чём дело тут? – грозно полюбопытствовал неизвестно откуда вынырнувший начальник караула. Лейтенант лет 23-х с курсантской выправкой деловито осматривал труп, документ.

–  Почему не вывозите? – спросил он возницу. Тот кивнул на прапора.

–  Почему не выпускаете? – с командирским металлом в голосе спросил в лоб прапора. – Зек мёртвый, документ в порядке. Так в чём вопрос?

–  А ты, лейтенант, уверен, что зек мёртвый, а не притворяется?

–  Мертвее некуда. Не бывает мертвее, – убеждал лейтенант прапора.

–  Не скажи. Зеки так симулировать могут, что тебе в твоём училище не могли рассказать. А я знаю. Есть инструкция. Надо или молотом по голове или ломом, киркой грудь пробить, только тогда можно вывозить за зону. Ну, ещё можно сухожилия подколенные перерубать. Но там ловкость нужна. Нож надо правильно перекрутить, а то сухожилия, как резина, не всяк-то способен перерубить.

Прапор ненавидел лейтенанта за парадный лоск, за выправку, за молодость, за то, что этот гадёныш родился на 30 лет позже прапора. И ему захотелось попить кровицы из-под чистого подворотничка лейтенанта. Подлянка с трупом прапору не грозила ничем, а поиздеваться такая выпала возможность.

Лейтенант растерялся. Боясь ответственности, инструкции, которой никогда не видел и не читал, взволнованно смотрел то на труп, то на прапора, то на возницу ЗКа.

–  Что-то надо делать. Надо как-то решать? Ведь три трупа вывезли две недели назад. После драки. А сейчас что не так?

–  То и не так, – объяснял ему прапор, – у тех троих признаки смерти были явные, как говорится, на лицо. У одного горло от уха до уха, еле голова держалась, чтоб не отпала медбрат всадил в горло, а другой конец в голову обломок ручки от метлы. Закрепил и всё держалось. У другого живот был вспорот. Полное ведро кишек вывалилось. А у третьего напильник в глаз вогнали, а из затылка конец вылез. Ну, какие тут сомнения? А этот целёхонек. Ни тебе раны, ни тебе дырки… ни одной. А хочешь, старшой, скажу, как решить задачу?

–  Говори! – нетерпеливо взвизгнул лейтенант.

– Цени опыт старших, – мудро и назидательно произнёс прапор и будто доверяя государственную тайну продолжал: – Дай плитку чая вознице и он тебе на куски покроет покойника. На заказ.

–  Да ты чё? – удивился лейтенант, – Правда?

–  Брехня. Конечно правда, ему всё равно, что мёртвого резать, что живого, что зека, что тебя со мной. Так что ты, командир, проявляй инициативу и решай сложившуюся ситуацию, как учили.

–  Да не учили меня трупы кромсать, – зло рыкнул лейтенант, – это не боевая задача, а чёрт знает что. Мы такое не проходили, это нам не задавали… – как в детском стишке оправдывался лейтенант.

– Рядовой, ко мне! Срочно на вахту и весь чай принести вон тому типу, – ткнул на бесконвойника.

Солдат помчался на вахту.

– Ты сможешь… ну, ломом… ну, пробить… его… – лейтенант показал на покойника, уточняя согласие и способность ЗК.

–  Да сколько хочешь! Только «плаху» чая вперёд.

Целой плиты не нашлось. Но два куска вместе были больше, чем целая плита. Возчик довольно хмыкнул. Взял лом. Взобрался на телегу. Встал в раскорячку над покойным. Со всего маху вонзил лом в грудь мертвеца. Глухо хрустнуло и только на выходе со спины лом громко стукнулся о доски на телеге. Сделав паузу, видимо, оценивая свою работу, а может задумываясь, не будет ли претензий со стороны заказчика, чтоб чай не отобрали, он ещё раз с размахом повторил удар. Удар пришёлся на славу. Переусердничал Подводник. На подводе, значится на телеге, дно было обито или выстлано тоненькой дощечкой где-то 1,5–2 сантиметра толщиной. От мощного удара Подводника лом прошёл через грудь Фофана, пробил дощечку и вонзился в раму телеги – довольно толстое бревно, окованное с двух сторон металлическими лапами. Лом застрял глубоко и надолго. Подводник суетился вокруг телеги, но вытянуть лом не мог. Одно дело с отмашкой сверху вниз всем телом и весом лома всадить, другое дело – вынуть наверх, освободить. Подводник смыкал, дёргал – ничего не выходит. Не выходит лом из рамы телеги. Разгорячился, вскочил опять на телегу, раскорячился, ухватился за лом и, ну, расшатывать туда–сюда… Не выходит. Развернулся наоборот, поменял позицию – опять лом туда–сюда рывком, снова с раскачкой. От злости увлёкся так, что разворотил всю грудную клетку мертвецу. Огромная воронкообразная дыра вместо груди. Оно и понятно. Внизу в раме лом торчал почти неподвижно. А здесь наверху со всей рычажной мощью туда–сюда грудь-то и раздалась, превратилась в дыру зияющую. Конусообразной формы.Тело подгниваюшее, утратило былую стойкость. Да против лома, толщиной в лошадиный член,  любому материалу  устоять, выдержать трудно.

Видя сложившуюся ситуацию с покойником, прапор ухмылялся и покуривал в стороне. Ему очень хотелось насолить молодому лейтенанту. Подчиняться ему не хотелось, а вот собаку дохлую подложить удалось. Надо же, три месяца как служит, командир хренов! А прапор сразу после войны из заград. отрядов в конвойные войска подался. Хлебно. Сытно и риска почти никакого. Почти 30 лет служит. Больше, чем лейтенант живёт на белом свете. «Пусть выкручивается, сосунок лощёный. А то учить вздумал, командовать, будто я вчера призвался!»

–  Ты вверх тяни лом, вверх, – советовал лейтенант Подводнику. Затянувшийся процесс его очень нервировал. Скоро попрёт начальство, вольняшки, учителя, а тут загвоздка.

–  Давай дёргай сильней! – напирал лейтенант на Подводника, – Чё ты телишься, как баба, не можешь лом вырвать?!

Подводник и так был от злости на пределе, а тут погонялки да упрёки, совсем взбесили. Ища точку опоры, выгодную позицию, чёрт дёрнул его встать сапогом на грудь сверху – груди-то почти нет, сплошная дыра. Вот он и упёрся об неё сапогом. То ли сыграла коническая форма дыры (кверху шире), то ли спружинили рёбра, нога провалилась вовнутрь на полсапога. Сапог упёрся трупу в спину только изнутри. Но учитывая вместимость груди, то треть сапога торчало наружу. Когда сапог коснулся дна (спины), прошёл туго под весом Подводника, изнутри чавкнуло и сильная струя жёлто-зелёно-кровавого цвета ударила любопытному командиру прямо в лицо. Всю харю забрызгало. Вид и запах коктейля на разлагающихся внутренностях в буквальном смысле сбил лейтенанта с ног. Судорожно блеванув утренними макаронами, лейтенант захлебнулся, закашлялся. Не вышло сильного блевка метровой длины. А так себе. Ни себе, ни людям! Смешалось всё месиво своё и мертвеца на лице, с подбородка капало на галстук и воротничок отглаженный. И старания поправить дело носовым платком тщетны. Платок на такое количество и консистенцию не рассчитан. Это так – уголки рта вытереть. А тут полтазика мешанины, не справиться. Лейтенант увлёкся собой, чистился, вытирался и от дел служебных отдалился.

Прапор таким счастливым не был давно. Он просто упивался распиравшим его счастьем. Последний раз подобное опьянение испытал когда проверяющему полковнику ворона на козырёк фуражки насрала. Больше радостью его Бог не баловал. А тут на тебе – масть попёрла. Обблевался сопляк и сиропом ливерным трупным залило, захлебнулся от страсти…

Подводник пытался вынуть ногу. Не тут-то было. Сыграли эластично рёбра, дыра была воронкообразная, кверху шире, всё мокрое от трупной слизи, и нога под весом скользнула туда легко, а назад никак. Как и с ломом. Подводник дёргал ногу, смыкал, аж покойника приподнимал от телеги, приколотого ломом как шпилькой бабочка коллекционная. Додёргался. От перенапряжения оторвалась пуговица на штанах. Штаны сползли, упали на лицо трупа, обнажив дырявые и засранные трусы. Подхватив штаны снизу, одной рукой вынужден придерживать не от стеснительности, а от желания скрыть на жопе дырки и коричневатые засохшие пятна (с бумагой дела обстоят туго, летом вытираются листьями, травой и т.д.). Теперь на ломе осталась одна рука. И уж ей не под силу справиться с ломом. Лом тоже инструмент достойный уважения. Это двухметровый, сорокамиллиметровый в диаметре и хорошо оттянутым, откованным длинным жалом. Кузнечная зековская работа. Потому хорошо вошёл, прочно держался и не хотел выходить. Не поддавался.

Подводнику уже не до лома. Придерживая штаны, он дёргал ногу. Сапог остался торчать из развороченной груди, а нога выскользнула из сапога. Подводник не ожидал такой облегчённой разгрузки, не удержался не телеге и упал на землю. Падал впритирку с телегой и штаны зацепились за планку, скрепляющую доски дна. Ударился головой о землю, боком о колесо тележное, тоже твёрдое и крепкое. Подводник на несколько секунд затих…

В это время завуч школы Анна Андреевна и математичка прошли через вахту, направляясь в школу. Поравнявшись с лошадью, завуч улыбнулась:

–  Ой, какая милая лошадка! Можно я ей кусочек хлебца от бутерброда дам? – спросила она прапора. Лейтенант побежал умываться.

–  Да мне хоть целиком на довольствие его ставьте.

Завуч направилась к лошади и вдруг, оторвав внимание от кобыльей морды, увидела картину: на телеге под серой тряпкой, скомканной во время возни с ломом, лежал голый труп. Из груди, из огромной дыры торчали лом и сапог. Вниз головой, с ногами обвитыми опущенными штанами висел полуголый мужик с окровавленными руками. Досталось сиропчику из грудной клетки. Анна Андреевна за секунду впечатлений, масштабность которых вытерпеть ей было не под силу, тихонько пискнула, как мышка, и упала… Сначала ножки в коленях надломились и она как бы присела, а потом легла на спину. Без театральных поз. Просто и надолго потеряла сознание. Математичка бросилась ей на помощь, всего 5 шагов… Не надо было смотреть ни на что, ни на кого. Только на завуча. Нет же, полюбопытствовала. Увидев труп с прибамбасами и полуголого Подводника вверх ногами, математичка не упала в обморок. Крепкая оказалась баба. Может в силу математического склада мышления просчитала степень опасности и осталась устойчивой от падения в обморок. Но тошнота своё взяла. Победила. Сочувствующе наклонилась над подружкой, пытаясь помочь привести в сознание, но организм отреагировал по-своему. Рвота была искренней и глубокой. Из самой глубины желудка содержимое полилось и на завуча и на траву. Салата, видать, переела не сдержанная математичка. Сплошные кусочки ковавого помидора со шкуркоми гармонично вписывались в общий цвет и довали картине гастрономический оттенок. Вегетарианская блевота покрыла чистую кофточку завуча и частично покропила лицо.

Кто-то с вахты видимо позвонил куму. Средний кум на своём мотоцикле вкатил в зону. Лихо развернувшись тут же возле подводы, он зря газанул. Или неотрегулированное зажигание или так просто получилось, но хлопок из глушителя был очень громким, сильнее выстрела. Неизвестно, что взбрело в лошадиную голову, чего испугались тварь закормленная жратвой зековской, но испугалась. Страх подорвал её с места и она понеслась через открытые ворота в посёлок. Несколько метров Подводник висел на штанах зацепившихся за планку. Он упал на уровне задних колёс и боком, задницей был прислонён к колесу пока оно стояло. Когда лошадь понеслась, колесо начало вертеться. Тело Подводника волоклось по земле и билось боком о деревянные спицы колеса. Провалиться под телегу не давало, а вертясь било систематически и громко. Орал Подводник как резаный. Оторвался вместе с ошмётками штанов где-то за вахтой метров за пятьдесят. А лошадь остановил по-ковбойски ловкий солдатик, бежавший из магазина. Так что испуганному, трусливому коню не дали мотаться по посёлку с трупом набитым ломом и обувью, позоря доблестные внутренние войска.

БУРовская камера, выведенная перекапывать запретку, контрольно-следовую полосу, как на границе, человек десять, побросали  лопаты и грабли с удовольствием наблюдали за танцем с ломом в покойнике. Сцена забавная, слов нет. Как говорится, «нарочно не придумаешь». Заблёванный лейтенант и насладившийся местью прапор, будут вместе служить - не дружить. Признается ли старый прапор, что сталинскую инструкцию по пробиванию трупов наверное давно отменили. А может и не отменили. Или не поставили в известность. Чем больше путаницы, тем легче обвинить должностное лицо в невыполнении… в несоответствии. Инструкций, точнее нарушений, боятся все – от мелких чинов до генералов и министров. Так в страхе принято держать всех… такова система.

Все были довольны. Чай грел душу зека-подводника. Лейтенант решил служебную задачу. Прапор доволен, что своим советом и опытом поднял авторитет в глазах лейтенанта, а его осадил вниз. Солдат, что не пришлось бить ломом ему и что бы он написал маме или невесте. Довольны БУРовцы, наблюдая концерт без заявки из запретки. А Фофан покинул зону и переехал на зековское кладбище. Получилось все счастливы, все довольны. Потянулись  серые будни  Краслага.

*     *     *

Загадочность, таинственность  женской души… Для нормальной мужской логики - да, загадочна.

Ей захотелось уразнообразить букет сексуальных ощущений и она трахнулась с уродом. Ей захотелось трахнуться в кино на последней скамейке или телефонной будке… в общественном транспорте или на колокольне… С негром. ( кстати, белые дамы часто сношаются с неграми. Я с негритянкой не смог бы никогда. Выблевал бы вкуснейший харч .Член не поднялся бы от отвращения) Кобелём или жеребцом… Конечно, загадочность разнообразна, но едина в одном - в желании траха! И только. Тут никакой загадочности. При разгоревшемся Желании для неё не имеет значение ни внешность, ни санитарное состояние, ни преступление, ни аморальность (мелочь), ни жестокость… убийца… бандит…если она хочет - желание главное, оно сильнее всего. Женщина - это и есть Желание, или нет: Желание - это есть Женщина. От перемены мест смысл не меняется. Где -то вынашивает мечту замужества, деток, достаток в доме, тряпки и украшения. Это тоже запрограммировано  в женском сознании. Нормально.

Мужчина думает о работе, деле, о науке, о прогрессе, что улучшает качество жизни, а потом уже трахнуть - в хорошем доме, на хорошей постели, после хорошего ужина секс.

Женщине хоть в шалаше, ибо она Хочет. Очень. Что может быть Главней? Всё чепуха. Потом… всё потом. А сейчас давай трах! Она переступит через всё. И за это их нельзя осуждать. Они так созданы. Как птица для полёта.(как романтично) Они такие есть. И это хорошо. Это здорово, что есть такие создания на Земле, как Женщины. Любите и трахайте их, не осуждая, не втискивая в нравственные выдуманные рамки, не перевоспитывайте их .От этого только трудности и трагедия для женщины и мужчины.

А принимая их такими как есть, можно удвоить наслаждение…

Муж застал жену с любовником. Убил её и его. Получил 15 лет с учётом аффекта. У каждого  из учасников драмы по трое - пятеро близких: это десять - пятнадцать человек родни в горе…

А если б он застал их… и стал третьим участником… Все трое получили бы удовольствие… Ах, не морально?.. Так не принято?.. Кем? Почему не принято? А смерть принята? Убивать морально? А сколько этих смертей в мире из ревности? Как от рака. Но рак предотвратить и вылечить трудно. А ревность - её можно ликвидировать, как атавизм,  как пережиток. Без неё можно жить. Я ведь живу, нормально, спокойно, без трагедий и проблем. Я не агитирую, не пропагандирую, я так живу. И всё.

 Я знал их другими. Из личных наблюдений утверждаю, что возбуждённое лицо женщины во время секса меняется, иное, чем в спокойном состоянии. А когда кончает, то лицо светится, особенное, черты лица выражают праздник, счастье, наслождение. Я уже говорил об этом. Повторюсь. Подчеркну, как важную черту.

Если бы все мужики так относились к женщинам, как я, не было бы людских трагедий. Измен. Ревности. Кто-то кого-то бросил, ушёл (ушла) к другой (к третьему)… Ну и что?.. На здоровье. Я вот с Мишаней - приятелем одновременно трахал одну вместе с двух сторон. Я называю это синхронный секс или очерёдным: один трахает, другому минетик. Потом наоборот. Спокойно, никаких проблем и разборок. Одно удовольствие. Я, лишённый ревности- пошляк и циник. А ревнивцы убивают и режут своих любимых и  это нормально. Чего людям так не живётся? Ну, я своё отношение к женщинам никому не навязываю: «Каждый дрочит, кто как хочет, я дрочу, как сам хочу» или «У каждого свой вкус, - сказал индус, натягивая на хрен обезьяну» –  выплыло из старого каторжанского фольклора. Для убедительности. Ну, вот.  Сны с погонями, стрельбой и собаками . Стреляют и расстреливают… Говорят, кто был на войне – так во сне и воюют до конца дней своих. А я? Тоже? Может в сексе найти спасение от ночных кошмаров? Расслабуху…Ну не в  вине же, не в наркоте. Исключено! Ни что во мне-не может быть сильнее меня! Терпи, каторжанин, терпи.

Некоторые живут только потому, что боятся умереть. А я  не боюсь. Тогда зачем живу? Ненависть и Месть. За себя. Только за себя! Красное Зло изуродовало мальчишку. Всю свою жизнь я прожил в ненависти к Коммухам. Нравственные терзания Раскольникова, зарубившего бабку, весь мир всколыхнули,  встревожили.  Да  гад он простейший. Денег захотел. И всё. Я таких  десятки повидал. А я с7-ми лет на войне. Главное, основное чувство во мне- ненависть. Детская ненависть. Ведь это же ненормально. А может быть как раз это и нормально. А ненормально терпеть и быть послушным. Ненормально – это отсутствие ненависти, как реакции на творимое ими зло, как протест, как форма понимания справедливости. Обострённого чувства справедливости. «…-без Справедливости нет покоя на земле»-сказал величайший гуманист Папа Римский Ян Павел Второй.

Иногда успокаиваю себя, уговариваю.  Живи, брат, спокойно. Радуйся небу, закату, восходу, звёздам…

«… Обратись лицом к седому небу,

При луне  гадая о судьбе,

Успокойся смертный и не требуй

Правды той, что не  нужна  тебе…»

Протрезвевший   Есенин утешился, а я нет. Потому что не пью. Вот и нет утешения. Да и питьё не помогло бы смириться при моём характере. Бунтарский дух подогревает ненависть.

                                              *  *  *

Звонит Леночка. Зам. директора техникума по воспитательной работе. Лет тридцати, высокая, стройная, красивая… Умная? – не знаю. Как то всёравно.

–  Ты свободен? Привет!

–  Я всегда свободен. Привет!

–  Я хочу приехать к тебе на часок.

–  Ну, приезжай. А то кто-нибудь опередит тебя…

–  Не пускай никого, я через 15 минут буду, я  быстро на такси.

Будет. Уже есть. Звонок в дверь… Пришла.

Хороша женщина, желающая траха… самца… Только  траха без клятв, обещаний, не обременнёного условностями и предрассудками. Жадная, страстная… горячая… откровенная…

–  Всё, спасибо. Я побежала. У меня завтра комиссия на работе. Надо подготовиться…

Вот и хорошо. «Спасибо» как орден. Аттестация за секс. И никаких обязательств… Может, организовать кооператив «Оказание секспомощи желающим женщинам»?.. Не разрешат. У нас в стране (точнее, у них) секса нет.

А ведь ей было со мной хорошо. И мне хорошо. Так кому плохо от того, что нам хорошо? Государству? КПСС?..

Я и подружке её помогал. Она хотела замуж за одного моряка и охмуряла его всевозможными методами. Туда входила и её «недоступность», «гордость».

Лежим на пляже. Человек шесть–семь компания. Галка Жума, переводчица с английского языка, красивая, образованная дама лет чуть за 30…

–  Мужчины! Внимание! – прервала она общую болтовню ни о чём. – Обратите внимание: вон идут две девушки... по песочку у кромки воды. Посмотрите, какие красивые, стройные фигуры, божественно сложены… как грациозно ступают по песку… Вот уже ближе, и лица  разглядеть можно. Красивые, правда? – искала поддержку среди глазевших мужиков. – Ну, скажите же, правда, красавицы?

–  Ну…

–  Ну, да…

–  Да…

Послышалось мычание от эстетически прозревших мужчин. Я всмотрелся тоже… что-то знакомое было… И вот приблизились на десяток шагов. Так это Леночка, зам. директора, со своей подружкой.

Как мы привыкаем ко всему. К красоте тоже. Я оттрахивал их раз в неделю по звонку-заявке на секс-программу. И никогда не замечал, не приглядывался к их красоте. Просто пользовал и всё. Кстати они меня тоже «пользовали» Трах… Спасибо… Привет… Обыкновенно-обыденно буднично. А ведь бесспорно красивы. Обе. А я как-то и не заметил… Если б Галка не пробудила эстетический подход к восприятию и оценке женщин, которых трахаем… которые рядом… к которым мы привыкли, как к воздуху… Привыкаем и не ценим… то, чего много… всегда доступно, с избытком… то не может быть дорого и ценно. Если б золото и драг.камни валялись под ногами, как мусор, они так же обесценились.

Часто приходилось встречать своих клиенток, или посетительниц случайно, идущих под руку с красавцами-мужчинами. Бледнели и напрягались ,боясь что я просто скажу «привет».Только за это он бросит её, зная, что значит мой «привет». Такая сложилась у меня непутёвая репутация.

Заскочили одновременно две девочки. Накладка получилась. Обе закончили школу.  Семнадцатилетие, гарантирующие половозрелость имели обе. Значит секс бес криминала. Смотрят друг на дружку колюче, неприязненно, даже вреждебно. Две юных самочки в пещере зрелого самца…Ха-ха-ха- теперь нет на мне  греха.   Остальное  -  чепуха. Опять рифма.

– Так, без выяснений между собой. Вопрос один: кто готов лишиться девственности добровольно, по собственному желанию, прошу остаться для осуществления данного процесса… – с нескрываемым смехом объявил я дебютанткам.

–  Пусть она уйдёт… – сдерживая слёзы, сказала Анна, показывая пальцем на другую, имени которой не знал ни тогда, ни сейчас…

Ох, как я не люблю этих девственниц. Даже осознанно идущих на сближение… «Боюсь не надо… Нет, нет, надо, надо, это вырвалось…не хочу, прости,    хочу…»

Часто просто выгонял, злился и посылал. Зачем мне возиться с «хочу»  «не хочу».  Капризы детские.

– Иди, пусть тебя трахнет  кто-нибудь из сверстников, а потом уже придёшь ко мне. Готовая.

–  Я и так готовая, – чуть не плача от обиды ныла акселератка, – все девчонки в классе… уже…

Ну, уже так уже… Как же тут откажешь?.. Хотя приходилось и отказывать. На расстоянии не более 200 метров было расположено несколько девятиэтажных студенческих общежитий. С десятка три–четыре там трахнул по собственной инициативе. Не гарантируя повторных встреч.  И пошло–поехало. Цепная реакция от подружки к подружке. А я же не бык племенной производитель. Иногда говорил «нет».

Перенасыщение притупляло остроту и прелесть секса.  Но здоровый организм требовал разрядки. Я удовлетворял это требование. И как побочный эффект, доставлял удовольствие более ненасытным женщинам. Наблюдал десятки раз такое полудетское, или нет, скорее, истинно Женское проявление ненасытности. Натраханная, довольная, весёлая и радостная напоследок играется членом. Крутит, вертит, целует, поглаживает и с детской непосредственностью, с сожалением говорит:

–  Вот, если б можно было взять его с собой… Я бы бережно несла бы его, спрятав на груди, поглаживала,  если б взять с собой…

Так говорили многие.  Это что – вечный зов? Мне же её вагина не нужна больше. Ну, до возникновения желания.  Уходя от женщины, я же не борюсь с желанием взять с собой… влажное влагалище. Но о члене говорили многие. Факт. Пусть не  основонесущий, но характеризующий. Наверное «характерный», так или провильнее,  или точнее. Как уродливый смещённый нос на картине Пикассо. Он плевал на правильность. На симметрию. И на всех кто смотрит на его шаржи.

                                            СОЖЖЁННЫЙ ПОРТРЕТ  ГЕННСЕКА.

.

Кто-то сжёг на вокзале огромный портрет Брежнева. Вот началась суета. На ногах комитетчики, менты ,тихарики, агенты тайные…Такой активной суеты не видел.

Кто сжёг?.. Зачем?.. Кому надо?.. Подпольная организация, антисоветская в городе…» Суетились три дня и нашли. Пьяница на спор с другими за бутылку водки пождёг Вождя. Вот и всё проявление антисоветизма. За бутылку. Да ещё в стельку пьяным. Вождя реанимировали и вновь закрепили на железных уголках вечно живого и огнеупорного. Говорят, что на несгораемом полотне нарисовали… Памятник Ильичу поставили в новом сквере. Опять с вытянутой (протянутой) рукой, оптимистично зовущего всех в Светлое будущее из серого нищего настоящего, которое 20–30 лет назад считалось Будущим. Вот оно и наступило. А толку? Ждём очередного Светлого Будущего…

У людей старшего возраста, переживших войну, было одно классическое утверждение: «Лишь бы не было войны…» Остальное всё хорошо. Даже то, что не хорошо – уже хорошо. Лишь бы бомбы и снаряды не падали…Да разве это норма определения жизнни? Ужасный критерий! Точка отсчёта!

Основным критерием качества жизни были не достаток, комфорт, роскошь… свобода… нет… Главное, чтоб не убивали… Ну, с такими сравнениями, с такими мерилами – всё нормально. Да, что ж мы за люди такие? Что ж мы за народ, что так мало хотим,  и так много за это платим...так мало нужно для полного счастья?! Нет войны – значит хорошо живём. Да, хорошо, что нет войны. Но так жить нельзя. Не по-людски это, не по-человечески. Недостойно слова Человек в том смысле, который в него вкладывают: Честь, Гордость, Свобода, Совесть. Не соответствует. Не совместимы такие нравственные категории условиям жизни в СССР. При Коммунистах! Ну, что мне – повеситься? Что мне делать? Я так жить не хочу! Не надо мне ни дорогой дублёнки. Ни японской аппаратуры. Ни чёрной икры в трёхлитровой банке… Ни «Жигулей» не надо. Хочу жить в свободной демократической стране. Пусть даже хуже материально. Но в стране, где человека уважают и он свободен.

Коммухи вешали дивный плакат: «Всё во имя человека! Всё для блага человека!» Какого именно человека? Кого они имели в виду? И ещё: «Главная цель и задача партии – это повышение благсостояния народа». А народ получает 120 рублей и квартиры ждёт по 20 лет. Будто живут по 100 лет. Правда водка дешёвая. И это многое меняет. И объясняет тоже многое.

*     *     *

Люди спешили на завод. Масса рабочих огромных заводов со всех сторон струйками стекались к проходным. Они шли творить и воспроизводить ценности, тем самым, укрепляя мощь Власти, которую ненавижу. Надо ли ненавидеть и их, трудящихся?  За укрепление мощи! За тупость и покорность. За трусость и нелюбовь к свободе. Или понять, что у них семьи, дети… которых надо выкормить, что бы тоже шли по стопам отца и укрепляли могучую систему коммунистического режима.

Ну, почему я не такой, как они?.. Почему не среди них? Со счастливой рожей передовика (задовика) производства… перевыполнив план… после работы «на троих» напился… постучал во дворе в домино… а утром опять в цех… на завод… и так до пенсии… Миллионы ТАК живут! И довольны. Рады и счастливы. В нищите и бесправии. А я мучаюсь всю жизнь. В Ненависти и жажде бороться… Это же противоестественное состояние души. Чужой я здесь. Кто-то сказал: «Если не можешь изменить ситуацию, измени своё отношение к ней». Да, изменить строй Советов я не могу – факт. Так что, полюбить его, смириться, аплодировать и «Ура!» кричать не буду. Даже, если бы собрал в кулак всю свою волю, как перед тараном, как перед вызовом смерти – всё равно не изменилось бы отношение. Не выжег бы Ненависть, как когда-то страх… Она в крови моей, в моих клетках и молекулах.  «-Я родину свою люблю, а государство ненавижу!» Вот так. Добавлю слова Ф.Ницше: «-Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ».

Возьму бензовоз и ударю им в обком КПСС. Пусть передохнут, как тараканы, «Ум, Честь и Совесть нашей Эпохи!» Сожгу, гадов! Жить не хочется… как тогда в тайге… раненым… хотелось умереть… Опять это настроение… Настроение? Как у беременной гимназистки… слово какое-то женское. Вот в таком настроении, видимо, все мужики пьют водку. Улучшают его. А я не пью. «-Ни что во мне…не может быть сильнее…» Чем мне улучшить? Оргазмом. Вот тем и утешился.

Разогнали тоску и развлекли две удивительные подружки. Отличницы учёбы, фото которых не сходило с «Доски отличников учёбы» института. Удивительно было сочетание редких физических данных и черт характера.

Одна была ростом 184, другая 185. Илона и Инна. Дал Бог красотищи. Налил полную чашу, аж расплёскивалась… Я не нахожу слов как передать, описать. Все слова банальны и не выражают истину. Просто жуть берёт от красотиши такой.  Илона очень красивая, но шатенка… каштановые волосы. Это единственный недостаток при моих требованиях… Нежная и ласковая… Умница.

А вот у Инны – пшенично-соломенный цвет длинных волос…Натуральный. До пояса… Глаза голубые.  Когда я спустя лет 15 впервые увидел куклу Барби, это была Инна с двумя « НН!» Ноги были длинными настолько, что поза сзади была не сразу подобрана из-за их длины. Ну, кто и почему сказал, что длинные ноги это красиво?.. Я-то 174-х сантиметровый. На 11 см короче.  Так вот, удобство прониконовения и доступа сзади регулировалось шириной расстановки колен: шире – вагина ниже, сузил разбег между колен – она поднялась… А учитывая её КМСа. по гимнастике, любые телодвижения выполнялись с лёгкой грациозностью, гибкостью.  Илона прошла так себе.  Ведь она не светлая… Легко, мягко расстались. Вскоре вышла замуж за кандидата наук.  Делясь с Инной, своей самой близкой подругой, о наших секс-программах, она создала мне рекламу. И близость с Инной была неизбежной… А куда нам деться? 500-тысячный город – спим под одним одеялом… Мне очень нравится у женщин одна особенность. Эта черта выводит их в высшую категорию секс-мастериц. В процессе секса, в самом страстном разгаре она иногда шопотом, иногда крича,истерично просила:  «Дай в рот! Дай пососу…» Из её Женского «Я» рвалась эта просьба. И она припадала к влажному от влаги влагалища пенису и пила из него нежность… Как умирающий от жажды в пустыне припадал к горлышку фляги с водой живительной… Издавая страстные звуки «…ны-ы-ы… ны-ы-ы…» через нос, ибо рот занят и в глубину и в ширину…И это так прекрасно. Так мелодично. И так естественно.

Однажды трахались в квартире Инны. Родители на даче. Дома десятиклассница-сестричка. Чудная Милая, светлая, синеглазая с фигуркой статуэтки точённой… Сестричка знала, что мы закрылись в комнате Инны не для чтения стихов. Она понимала, что доносившиеся звуки, это происходит то, что будило её воображение.  Происходит трах, здесь за тонкой стеклянной дверью… Она подслушивала… Ох, как ей было интересно! Я это знал. И возбуждался ещё больше. К охам сестры присоединились и мои рычания. Только спустя год–полтора мне удалось трахнуть и сестричку. С трудом, ибо она любила парнишку. Любила.  Пусть любит.

Густые соломенные волосы Инны плескались, как струи воды, со спины на бок… скатывались из стороны в сторону, даже при особом движении накатывались волной со спины на шею и голову, стекал водопадом золотистым.  Красота. И я находил красоте этой практическое применение: вытирал влажный член женским волосом… Её влага и остатки моей спермы… мягким женским волосом… Некоторые не замечали в страсти и  азарте, потом, когда засыхало, удивлялись откуда… Некоторые чувствовали, но не возражали… это их возбуждало.

И вот лежит рядом совершенство красоты женской, породистая, красивая как божество, без сомнения умная, а ведь пройдёт 5-10 встреч и она станет мне безразличной. Просто надоест. Она перестанет вызывать желание… я не смогу, не буду её хотеть… И всё… Я же это знаю… Зачем привязываться, если эта связь неизбежно обречена на разрыв. А ведь тысячи,  миллионы мужчин на Земле мечтали бы держать её за руку… смотреть в голубые глаза… любоваться её волосами, а я член вытер о волосы, как о тряпку… Извращенец…Инна хотела длительных отношений, обещала ходить в тапочках и даже босой, чтоб с нивилировать разницу в росте. Увы. Не для меня.

Потом обе подружки частенька захаживали вдвоём. Нравится женщщинам секс вдвоём. Любят смотреть, наблюдать за процессом. Возбуждает их подобное созерцание. Заводит до предела. Это факт.

                                                  *      *        *

… Грузин грузил груз в Грузию… Принц принципиально принципы игнорировал. Андрей у дверей зверей согрей, скорей еврей...

Чертовщина какая-то в голову лезет, щиталочки,  каламбуры , рифмоплётство. О, Великий русский язык! Я прекрасно понимал жаргон преступников. Хотя и он с десятилетиями менялся, дополнялся и насыщался «диалектизмами». Например, в северных воркутинских зонах называли некоторые вещи иначе, чем в Краслаге. Ну, это не столь важно. Существовал профессиональный сленг у музыкантов, медиков… Это ладно.

А вот «жаргон», слова-паразиты употреблялись и людьми поистине интеллегентными.

«А Вы, собственно,  кто будете?», «Собственно говоря…» Ну, причём тут «собственно»?

«Вы знаете…» – начало фразы – нет, не знаю…

«Видите ли...» - нет, не вижу...

«Я хочу сказать…» – так говори, а не хоти…

«По идее, он не должен был так поступать…» По какой идее?

«я за себя постою» - мужчина в споре.

«я за себя полежу» в такой ситуации должна бы сказать женщина.

«В принципе, я не против…» А без принципа? Просто коротко и ясно: за или нет? У чиновников своя «феня». Деньги у них – не деньги, а «денежные средства», автомобиль – «транспортное средство», дом – «домовладение». Сленг бюрократов. Важнее звучит, солиднее.

-Что вы хотели? –спррашивает красивая продавец в магазине.

А почему «хотел», я и сейчас хочу . –отвечял я экспромтом ловя её на прошедшем времени.

-Хорошо , что Вы хотите?-поправка глагольная подействовала.

-Вы настаиваете, чтобы я признался  чего хочу?в своих сокровенных желаниях?Ну чего может хотеть мужчина глядя на такую красавицу.Продолжать?

-Не надо.Хорошо…

-Не знаю с кем Вам «хорошо»,но сомной будет лучше.

«-Очень приятно.» -дежурная фраза при знакомстве,фальшивая.

-Насчёт «приятного» не торопитесь, ванна нужна.

Ну, зачем мне эти филологические нюансы? Так. Скучаю. Упражняюсь в языкоплетеннии. Язык более запутан, чем арифметика-математика. Или менее ясен. И не только русский. Например, автофирмы «Рено» и «Пежо». Там при французской транскрипции есть много букв, которые пишутся, но не читаются. Зачем пишется, если не читается? Абсурд. Ну в каком деле ещё практикуется такая глупость .Или английская буква «с» читается по-разному, в зависимости, перед какой буквой стоит. А наша «корова» читается «карова». Зачем усложнять, запутывать? Чтобы было за что «двойки» ставить в школе?  Я не за безграмотность. « -булгактер выпимши по калидору идеть».Главное, простота и ясность. Может профи, профессорам выгодно усложнять, он знает, а ты нет. Садись, двойка. Если все будут знать  то, что знает профессор то он уже и не профессор больше. Давно язык никто не чистил от «ятей» и «словоерсов». Давно ни филологи, ни лингвисты не занимались усовершенствованием, а значит упрощением языка.  Если этот буквенный принцип в словах смодулировать на цифры, чтоб наглядней проявилась абсурдность буквосочитаний. Будет забавно.

Пример: я должен тебе 22550 рублей, но ты первую двойку не читай и не считай (как позволено обращаться с  буквами) и получи долг без первой цифры. Чем не пример?

Или я должен тебе 1540 долларов. Но цифра 5, если стоит перед меньшей цифрой, как здесь – 4, читается как 1, итого получится 1140 долларов. Нельзя в химии изменить малекулы, количество и взаимидействие-что нибудт взорвётся... А слова, буквы для ясности и простоты языка можно и нужно.

Вот идиотское «как бы» в каждой фразе… Он «как бы» пригласил в кино…  «как бы» под юбку залез показалось… «Как бы»   переспали. На самом деле этого не было? Предположительно? «Как бы» - выражение для неграмотных или бедных на словесный запас. Я не за изящную словесность, только за ясность и простоту выражения. Доходчивость. Он  «Как бы»…Трахнул меня.. Так трахнул или «как бы»? Ясно и понятно говорить нужно или «надо»? Как правильно сам не знаю.Ну не хватает грамМатёжки… «Как бы» не хватает.А когда то «прикинь» смешило своим идиотизмом. Слэнг туповатых подростков. Каждое выражение не обходилось без преславутого : «прикинь» и считалось прзнаком острого ума и  современного понимания жизни. Вот придурки малолетние. Это прикольно.А гламур и эпотаж? Каждый снобствующий эстэт обязательно щегольнёт этими словЦами,чтобы утвердиться в образе модного,и конечно же креативного светского льва или такой же светской  львицы, светской суки.Столько усилий,усердия для понтов.

Каждой эпохе были  свойствены и свой язык и мода. Лет 400-ста назад если бы я обратился  иначе, чем: «-Ой ты гой еси, Иван Василич!» небось бы повесили за непочтение к царю. А сказал бы сейчас таким стилем посчитали бы чёкнутым.  Никто последнее время языком не занимался. Упростить и облегчить. А надо бы, хоть и есть проблемы по  важнее.

Баловство дилетантское. Пусть занимаются упрощениями профи. Хотя им простота ни к чему, им бы запутать и усложнить. Мне-то это зачем? Да ни зачем. Гимнастика ума. Язык должен быть ясным, понятным: «идёт дождь», «идёт Вася», «идёт шляпка к платью»… Выразительным: кинул (бросил) шапку на диван… а копьё метнул во врага… Проходчик (в шахте), прохожий на улице, проходимец, пройдоха… богат язык… А почему же тогда за столько лет безымянный палец остаётся безымянным… без имени и названия… Надо объявить конкурс и подобрать ему имя.

Рифмосчиталочка для деток.

«Летели вороны в Воронеж,

С Одессы выплыл Одиссей.

С цветка росу в траву уронишь,

Не суетись, уж не догонишь…

Ты в землю зёрнышко посей…»

Кровь , Кровля (крыша)… Покрова…

Слова кровавые по корню ,

От мыслей пухнет голова ,

Бунтую духом непокорным…

Ну зачм мне эти  суесловия? Рифмоплетство, игра, как  разгадывание кросвордов.  Поехал   за адреналиновым оргазмом – носиться по пустым улицам ночного города… По загородным дорогам до 160 выдавливал из своей новой «шохи», «Лады» шестой модели. Хорошо и чуточку страшно…Приятно страшно. А это и есть хорошо. Опасность даёт адреналин.       А он  обостряет вкус жизни.

Во время очередных гонок за городом на скользком асфальте вылетел в поле, в канаву… Чуть не разбился, до дерева осталось меньше метра… Мог и перестать жить. Нет, не так. Не мог бы жить. Что в лоб, что по лбу. Точно, я перестал бы существовать. Превратился бы в корм для червей. Для бактерий. Это мы уже проходили, переживали…

В тайге молился Богу чаще. Всем своим существом, интуитивно… душой чувствовал Бога и тянулся к нему… Просил, молил помощи, спасения. А сейчас в мирской суете зажрался. Реже вспоминаю о Боге. Прости меня, Отец Наш…

Рассуждая о бытие, набрёл на мысль о Хаосе и Порядке. Там, где нет мысли – там Хаос…

Разбросаны вещи… носки… немытая посуда… пыль… грязь…хаос.

Мысль: пора убрать, навести порядок. Выполнил. Произвёл действие, и стало чисто, светло, порядок, т. е. Закономерность Ума (мысль–действие).Результат ума- порядок.

Порядок в квартире навожу я.

В городе – Власть, люди.

В стране – Вожди.

В ООН – представители многих стран, дипломаты дипломированные.Образованные.

А во Вселенной кто? От молекул, атомов, нейронов и электронов до планет, звёзд, созвездий, Миров – всё в идеальном порядке, ибо есть Ум… Воля… Мысль… Бог! Непостижимо Велик! ВСЕВЫШНИЙ Бог, которого не в состоянии извратить подделать под себя служители его.. АБСОЛЮТ. Понять его не возможно, как Бесконечность. Бесконечность Вселенной! Когда пытаешся своим умишком представить Бесконечность - чувствуешь беспомощность, невозможность постичь непостижимое, Устаёшь. Что б не надорваться да с ума не сойти. А если представить Бесконечность в обратном, не в сторону увеличения, а наоборот. Атом Греки считали не делимым. Ошибались. А если его разделить, уменьшить в триллионы раз. А то, что осталось уменьшить ещё. И ещё и так до Бесконечности.  Что там в той  Малой Бесконечности.?.. Бездна... Я отвлёкся от темы.

И когда видя жестокость и преступления, мы просим Бога наказать зло… А зло не наказано Богом… Сомневаемся в его Существовании и Могуществе. Зря. Бог дал нам разум для понимания Зла – Добра – Справедливости. Вот пусть люди сами и Не Творят Зла, а сотворившие его будут Наказаны Справедливым Возмездием… Но люди творят Зло. И не эффективно борются против его искоренения. Так причём тут Бог?! Наводите чистоту и порядок на земле своей, в доме своём и живите в мире и добре…

Повлиять на устои мироздания у меня нет ни сил, ни желания и, естественно, возможности. Тут в себе бы разобраться, да в своей жизни навести порядок  Хотя, прости  меня ,  Господи… ну почему  «не убий»  на шестом месте, а не на первом?Что же Ты нашёл важнее жизни человеческой? « -Не пожелай жены ближнего, ни раба его» Жена ладно. А о каких «рабах» речь идет?..Рабов надо выращивать как скот?..Как ослов? Или идти войной  убивать и брать пленных рабов готовых?..Непонятно, не нравится . Уразуми Господи.И прости за дерзость мою.

. Я бунтую против рабства, против цены жизни человеческой на 6-м месте.Что же важнее жизни человеческой нашлось в предшефствующих 5-ти?Что там за ценности? Я за то что бы НЕУБИЙ  в заповедях Господних было на 1-м месте! Может это люди, служители извратили ценности  и очерёдность  важности, творя Заветы, переписывая их несколько раз? Церковники это многовековой и мпогочисленный коллектив  людской. А люди разные затесались к корыту сытному .Почему Бог не усмотрел за близким Ангелом и, в результате халатности дал ему превратиться в Дьявола! В Сатану! Столько Зла приносит это упущение людям. Почему среди двенадцати Апостолов , учеников- оказался предатель, подлец Иуда? Из двух братьев и то один уийца? Каин! Апостол Пётр тоже отрекался от Христа. Конфликт и проклятье между Ноем и Хамом? Непорядок. Не ладится там, даже в близком, узком кругу приближённом к Богу. Может всё же это люди, церковники так наплели, напутали? Я за Бога на столько всемогущего, чтоб служители не смогли  влиять на него. Я за Абсолютного БОГА! Прости Боже за мысли сомнения. Уразуми. Помоги понять Истину и обрести у тебя покой душевный, ибо среди людей не имею покоя. Надо  разделить Бог и церковь, люди  работающие в ней. Инквизиция, замучив и спалив тысячи невинных людей, превратила церковь в ад сатаны.Её стали бояться больше чем преисподней. Педофилия  и мужеложство среди служителей грех не редкий. Кто то из мудрых сказал: «-Бог настолько милостив, что иногда посещяет церьковь» Комерцизировали её, сделали корытом для кормёжки. Церковные генералы в золоте и манепулируя золотом соверщают церемонии, процессы, понятные только им самим, придавая важность и загадочность происходящем таинствам. А главное лечить и очищать душу людскую от Зла стало третьестепенным. Бог есть в небе и в душе человека!

Я одинок, а значит свободен. Экзистенциальная свобода. Что делать с этой свободой? Относительной  конечно. Живу, как и не снилось сталеварам, генералам и  учёным… Есть всё, что в этой стране можно иметь. Деньги зарабатываю не страшным трудом, не преступлением или риском, а проявляя организаторские способности в правовой нише Соц. законности. Работаю три месяца в году, только в полях. А на официальной работе плачу напарнику-сменщику двойную ставку, и он работает за меня. Он рад такой эксплоотации. Продлил жизнь на часы, затрачиваемые на работе. Пусть их труд облагораживает. «Слава Труду!» – такие дурные, глупые лозунги висели по всем цехам, заводам в стране.

Я понимаю, труд – это необходимость, вынужденная трата сил (умственных и физических), времени для достижения необходимых в жизни потребностей: еды, одежды, жилья. Просто… что ж тут спорить и усложнять?.. А возводить в «Славу Труд» глупо. Ну, зачем? Мы же воздух не производим, не трудимся над его изготовлением. Он есть и мы пользуемся, дышим  И никому в голову не придёт построить завод, лабораторию по производству воздуха… Есть вода – мы её тоже не производим, добываем из глубины недр и всё. Ну, как же это пользоваться самыми необходимыми благами и без труда! Надо усложнить: загрязнить воздух и трудиться над очисткой… А если б из земли вместо сорняков и бурьянов пёрла пшеница… и мы зарастали ею, как травой, боролись с ней, не зная, куда девать зерно–хлеб… Для природы-то всё равно, что растёт. Так бурьян на камне из трещинки находит влагу и выростает в палец толщиной в метр высотой… А то, что кормит нас, садить и ухаживать надо. Трудиться над всем процессом до результата… Так это же вынужденная Необходимость, тяжёлая, трудная, забирающая силы и здоровья… Этот процесс назван Трудом. И какая ему Слава? За что? Вот человеку, который выполняет этот процесс – труд – работу, кто отдаёт силы и здоровье – человеку Слава. Он переносит трудности и достоин похвалы. В отличие от лентяя–потребителя…

Над жизнью, над смертью, над Богом, над своим Я бились тысячелетиями лучшие умы Человечества и не пришли к общему мнению…находя противоречия, исключая истины, подменяя их мнениями, точками зрения… Бесконечная тема… И что я смогу найти новое для себя? Хотя, взял в руку горсть земли: кинуть в неё зерно пшеницы- будет колосок, посадить цветок-будет роза, Клубная  клубника...арбуз...Всё из земли! В руке держу чудо! Просто мы привыкли к нему, не замечаем, не ценим, не удивляемся.

*     *     *

Интересный человек «откинулся» из мест заключения. Странно в этой жизни бывает: гад, существо конченное и отмороженное, творящее зло и подлость людям, друзьям, близким – не судимо. Не наказано. А нормальный пацан, поддавшийся юношеским эмоциям и принципам дворовой мальчишеской дружбы, осуждён по малолетке и уже клеймо стоит – «Судимый». Всё. Это как заражён чумой…

Сын моего Учителя по знанию автомобиля сел по малолетке на 2 года за кражу мотоцикла с друзьями, групповое… Всё так просто. И так трагично. Пацан воспитывался по принципу: за друга в огонь и в воду. Дружба! Смелость! Честность! Сказал – сделал… Струсил? Да лучше умереть. Романтика и присущий молодости максимализм.

Втроём угнали мотоцикл. Действительно покататься, а не продать с целью наживы… Любые колебания были бы расценены как трусость, и чувство коллективизма взыграло над здравым смыслом и рассудительностью. Покатались и бросили в посадке за городом… Нашли и мотоцикл и катальщиков-угонщиков.

Жора хотел всё взять на себя – и инициативу и активность, готов был сам отсидеть срок за своих корешей. Но следствие расчленило его самоотверженность и поделило на троих. Одному условно, двоим по 2 года с отбытием в зоне для малолетних преступников.

А у малолеток свой Кодекс чести. И он был главнее, важнее режима содержания и воспитательных догм. Это жёсткие, даже я бы сказал жестокие, «понятия» сосуществования и выживания в среде себе подобных. Сила – это и есть «справедливость». А смелость противопоставлялась Силе, утверждая Справедливость.

Отстаивая трудноподдающееся в тех условиях определение «Справедливости», защищая кореша, Кента, раскрутился Жора ещё на «трёшку». «… за драку с нанесением побоев средней тяжести…» как определено в скупых, но содержательных строках приговора.

 Вырос Жора из малолетних наручников и решёток. Перевели на «взросляк». Пацан правильный, дерзкий, умеющий постоять не только за себя, но и за кента.  В драках ему тоже досталось. Саданули топором по плечу. А топором тихо не ударишь, как и ломом. Разворотили мясо, раздробили кости… Вовремя не оказали мед.помощь. Потом даже эту несвоевременную помощь оказали не квалифицированно, как попало, небрежно… «Молодой, заживёт…» Осложения, последствия и страшный шрам на плече остался на всю жизнь. Ну, и кличка «Шрам» пошла по зонам за правильным пацаном, определяя его поступки и влияя на его характер… В зоне народ разношёрстный: одни боялись его, другие уважали и считали за честь попасть в его «семью» (вместе питаться и решать проблемы – «семья» от двух до шести человек). Всё это пришло не сразу. Много натерпелся, многому научился…

И вот вышел на Волю. Высокий, стройный блондин. Интересный парень. Подружились мы. Само собой, легко, без натяжки. Я старше его на 10 лет. Во многом был для него авторитетом и примером для подражания. Но и сам он не терял своей самобытности, был Личностью и, как ни парадоксально звучит, был честным, порядочным человеком. Это бывший ЗК. А комсомольские вожди от местных комитетов и до районных были пакостными, подхалимными, трусливыми и подлыми. Школьниц малолетних трахали. Вот тебе и разница в моральной сущности правильного ЗК и фальшивого комсюка со значком лысого картавого вождя.

Так появился человек, которого я и уважал за принципы и как-то по-мужски, как старший, полюбил за чесност и доброту, так редко встречающуюся в этом мире. Мне стало легче. Есть человек, которому я мог ВЕРИТЬ. Втягивать его в какие-то авантюры я не планировал. Наоборот, старался уберечь от ошибок и попаданий в неприятности.

Я упомянул о «мальчишеской чести», о «дворовом кодексе». Да, это зачатки общечеловеческой Порядочности. Она или есть (с детства) или её нет (вообще и на пенсии). Так что, я стал богаче. Я приобрёл Друга. Хотя с большим трудом иду на сближение с кем бы то ни было. За 11 лет ГУЛАГа только Эст был другом и Бандера. Соратники по побегу. Просто крепкие люди, не предадут – это очень важно. А так каждый сам по себе. Эмоции, Душа – категории несовместимые с пребыванием в зоне.

От отца Жора унаследовал любовь к машинам, к скорости, к технике. Любил и умел делать всё, что надо автомобилю… Купили трофейную «Лорен Дитрих», выпуска 35-го года. Эта почти пятидесятилетняя рухлядь в руках Шрама приобрела и вид и подвижность. Лазил в гараже под ней по 17–19 часов. Потом приезжал ко мне, мылся, ел картошку жаренную и засыпал как убитый.

Помог ему немного материально встать на ноги. Взял в бригаду. Стали заниматься прибыльным сельскохозяйственным делом – бизнесом.

–  Ну, теперь ты ШрамМ с двумя «М».

Серьёзно увлёкся авторалли. Он и до увлечения гонял как бешенный и по улицам, и по дорогам, и по полям. А приобретя навыки и приёмы раллевой техники  вождения, стал ассом.

Ему как молодому и перспективному многие советами и практически помогали лучшие автогонщики сборной страны… Хорошее увлечение, давало адреналиновый оргазм. Чисто мужской вид спорта, связанный с опасностью и риском. Это не мяч футболить по травке… Добился успеха Жора по прозвищу Шрамм. Выполнил норматив КМС – кандидата в мастера спорта.

При стартах по фигурному вождению на площади в городе толпа поклонниц визжала от восторга при объявлении: «Стартует…» Успех у девчонок десятиклассниц и студенток на год–два старше был поразителен. И он умело пользовался этим успехом… Отсеивая посредственность и выбирая, что получше.

Не хочется ни преувеличивать, ни приуменьшать значение нашей с ним дружбы. Мы никогда друг другу не лгали. Помогали во всём. Отношения уже не вмещались в понятие «Друзья» и мы стали Братьями. Относились друг к другу по-братски и звали друг друга «Братом».

Хотя я помогал ему больше, чем он мне, он для меня имел большее значение, чем я для него. Я был один. Вообще один. И мог ему Доверять. Как когда то Эсту и Бандере.  В полном Одиночестве среди людей, он для меня единственный и очень дорогой человик. Я очень дорожил нашими отношениями и берёг их.

*     *     *

Интурист формировал туристическую поездку в ГДР. Подал заявку и я. Долго ждал ответ. Звонил. Ездил в их контору. Через 15 дней пришла бумага – «отказать». Причину не указывали. Неблагонадёжный, видать, я для столь дальнего путешествия.  Сотрудница за шоколадку и шампанское выдала «служебную тайну»: «… Из-за судимости отказали Вам…»

Ну, вот и аукнулись давние «пятна на биографии»… Не пролезло, да и ладно…

Иногда возникала мысль попытаться разыскать родителей. Где-то в ФРГ они живут и с грустью вспоминают своего недоношенного сынка, оставленного в коммунистической среде… В стране Коммух! Как в стране людоедов. А ведь это преступление. Плодить детей в стране Красного Зла. Подпитывать Систему скотинообразной массой, способной стучать ладонью о ладонь… аплодировать и «ура» кричать.

Может попытаться нелегально переправить письмо. Описать в нём всё, что услышал от бабки соседки… о событиях июля 1943 года под Курской дугой… Прошло так много лет. Даже если бы нашлись родители, как бы они восприняли моё появление? Как бы отнеслись ко мне?  Я не имел представления, каковы бывают взаимоотношения в Семье. Да нет, представление как раз имел. Понимания не хватало. Отношение к разным детям… если детей трое, четверо – как, одинаково или по-разному относятся  к ним… Отношение отца к дочери… Дочь это же существо женского пола…  Сына можно воспитывать, а дочь? Учить переносить месячные и осваивать секс-технику… Не знаю. Я не маньяк-кровосмеситель. Но если женщину не трахаешь, то зачем она нужна… Мне во всяком случае. Я же не посягаю на святые принципы родни и семьи… Это их Счастье. Я только о себе говорю. То, что для всех обычно и понятно, для меня тайга… Чужой я среди них.

САПОГИ

Прострелены на вылет, а в них нога с кровавою дырой.

                    В зоне был дурачок Паша-Дурмашина. Такие придурки есть в каждой зоне, 2–3 человека наберётся. Они безобидны, над ними подшучивают, разыгрывают, они веселят зону, с ними не скучно.

Паша неопределённого возраста. У чокнутых вообще с возрастом трудно определиться. На взгляд между 25-ю и 35-ю. Здоровый, сильный, килограмм под девяносто. Краснорожий, с вечно оскаленными зубами вроде смеха или улыбки. Или просто сушит зубы от избытка слюны. Он одно время работал на прачечной вместо двигателя-мотора крутильщиком барабана. Все механизмы на дальних сибирских зонах были в основном самодельные. Местные Кулибины за две миски каши выдумают и воплотят в жизнь самые фантастические замыслы. Несколько огромных деревянных бочек-барабанов обстирывали почти двухтысячную зону. Хоть к особой чистоте и не стремились, но работа кипела круглосуточно. Приводы были электрические. Мотор, лента, ремень – то сгорело, то лопнуло, того нет, достать негде. Поэтому к половине барабанов были приделаны с двух сторон вороты металлические, как на деревенских колодцах. Только побольше и помощней. Не ведро воды десятилитровое тянуть, а барабан два метра в диаметре, где в ста литрах воды крутится столько же спецовок или простыней. Если на каждый барабан положено было два крутильщика с обеих сторон, то Пашка управлялся сам, за что и прозвали Дурмашиной, видя мощь неукротимую и силушку неуемную.

И крутил бы Паша до конца срока, смывая засохшую сперму сотен онаников с грязных простыней и сопливые корки с рукавов зековских. Да нет. Не суждено.

Надзиратель Беседа, маленький, килограмм на 60 при росточке невысоком, затеял обыск учинить на прачечном комбинате. Что он искал, только ему одному и ведомо. Во всяком случае, не бездумным приказом начальника тяготился, а собственной инициативой окрылён.

Ничего важного для угрозы стране или зоне Беседа не нашёл. Досадно, конечно. Уже скучая, по инерции он лазил, где не попадя… выкинул чьи-то валенки. Зачем? Никто не знает кроме Беседы. А Пашкины сухари (аппетит у Паши был мощный и постоянный) повертел в руках и кинул в раствор грязного мыла… Смело. Поступок дерзкий. Паша мог бы убить за такое причинённое зло, одним ударом кулака сверху по голове. Но к удивлению остальных крутильщиков не сделал этого. А почему? Вот вопрос. Видимо, не совсем дурак или совсем не дурак. Покраснел, побагровел, ибо краснорожим он был всегда, для него это естественный цвет, даже когда не отбирают сухари. А сейчас, прямо налился кровью… Пожевал трудно заметными на полном лице желваками… Приоткрыл рот или чтоб похвалить Беседу за бдительность и службу или наоборот, напомнить, что сухари не запрещены режимом.

Но Пашка удивил всех:

–  Начальник, хочешь скажу, где старшой прачки спрятал две бутылки водки?

– Где? Покажи! – Беседа аж подпрыгнул от радости и назревающей возможности обогатить обыск результатом.

–  Вот тут, в барабане. – Паша показал на зияющую дыру в барабане для загрузки белья и заливки воды.

Беседа наклонился, вглядываясь в вонючую темень барабана. Пашка схватил лёгкое тельце Беседы за пояс портупеи и кинул вниз любопытной головой в барабан. Беседа плюхнулся в мыльную горячую воду. Крышка загрузочного люка, оклеенная резиновыми уплотнителями, закрывалась прочно и герметично. Замок тоже был от местного Кулибина. Во время вращения барабана почти не капало. И процесс пошёл. Паша стал крутить барабан быстрее обычного. Писк Беседы из глухо закрытого барабана почти не слышен. А Паша громко пел: «Разлука, ты разлука, чужая сторона…» С десяток раз Пашка крутнул точно. И в одну сторону, и в другую. Ну, две–три минуты прошло, как загрузил он Беседу для стирки. Человек шесть крутильщиков бросили работу. Совещались, что делать: спасать Беседу или хрен с ним. Пусть захлебнётся. Одним пакостным ментом меньше будет. Но зная, что за действия одного человека пострадает вся зона, решили прекратить стирку надзирателя Беседы. Хотя все знали, что ходил он вечно грязный, замызганный и нуждался не только в стирке, но и в химчистке.

–  Хорош, а, Паша! Хватит! – пытались крутильщики остановить барабан. Не тут-то было! Паша с румянцем на круглом лице и широкой улыбкой, смысл и причина которой были ясны только ему, продолжал крутить. С другой стороны  барабана была ещё одна крутильная ручка. За неё вцепился крепкий парень, чтобы остановить вращение. Не тут-то было. Паша и его вместе с ручкой и барабаном крутанул вокруг оси. На помощь подскочил ещё один. Вцепился вместе с первым и барабан остановился. Но только барабан. Внутри было движение, кипела жизнь или её остатки. Беседа суетился там крича, хрипя и булькая. Ещё бы! Килограмм сто мокрого белья, напитанного крепким составом каустической соды, хлорки и жидкого стекла (вместо стирального порошка) облепило его со всех сторон, кидало вверх и вниз, как космонавта в центрофуге.

Что бы извлечь Беседу из стиралки, нужно на определённом уровне остановить чёртово колесо. А лучше, чтоб он сам выпал на волю через загрузочный люк. Так и порешал доблестный трудовой коллектив прачечной «Семёрки». Открыли запор, отпала крышка и вывалился Беседа вместе с грязной водой и грудой белья. Выплеснули как младенца из тазика. Живой. Порядком вымоченный, но живой. Полежал несколько секунд, плевался и харкал, встал на колени. С ушей пар валит, с ноздрей вода цвиркает, как у Сивки-Бурки. С коленей, от(раз)матывая простыни с его хрупкого тела, помогли встать спасители. Поднять – подняли, а удержать не сумели. Просто поторопились бросить. Оставить одного. Он громко с подвыванием чихнул, брызги из носа и изо рта, подобно струе из насоса, попали неуспевшему увернуться спасителю прямо в рожу. Порция раствора и злая концентрация химсостава вызвала у жертвы затяжной приступ кашля с харканьем. Беседа, то ли от избыточной нагрузки от чиханья, то ли вестибулярный аппарат не восстановился, крутнулся на месте, взмахнул руками, ища опору, и упал на кучу мокрого белья. Заботливые руки зеков, с радостью задушившие бы его, если бы ничего за это не было, вновь подняли и поставили вертикально. Руки убирать не спешили. Сделали выжидательную паузу.  Беседа пытался что-то сказать. Скорее крикнуть. В его положении, точнее после перенесённой стирки, говорить не хочется, не о чем. А вот кричать есть о чём. Прямо из души рвётся.

–  Ну, – тьфу, тьфу, – ну, суки! – тьфу, тьфу. Гады! Сгною! Постреляю!

Было ясно по интонации, что он хотел выразить. Это ему почти удалось, потому что после слова «суки» чай не предлагают и «спасибо» не говорят. Хотя ситуация несколько противоречива: может, злость и месть полагалась Паше, а может благодарность ,за спасение ,остальным.

Видать ядовитый раствор попал и в глаза, ибо он ничего не видел. Пытаясь открыть веки, орал уже от боли, так как с волос и бровей текло в глаза. Белки были красными, жёлто-зелёные сопли стекали, минуя рот, по бороде… Лоб возле уха (висок) рассечен. Кровь текла обильно по ложбинке на шее и, растворяясь в избытке влаги, теряла свой  красный торжественный цвет.

–  Может ему воды дать? – участливо спросил один из спасителей другого.

–  Воды он нахлебался вдоволь. Его высушить надо. И выкрутить. После стирки положено.

Беседа пытался сделать шаг. Зачем? Куда? Лучше бы не надо было. Под ногами-то расплылось стиранное. Простыня  опутала ноги в самом низу, у ботинок. Шаг не удался. Беседа хрястнулся мордой в пол. Даже руки не успел выставить. Может, от химических моющих растворов сознание помутнело, нервы разрегулировали координацию движения? Ну  Бог его знает. И невропатолог. От удара ничем не смягчённого, не подстрахованного выскочила вставная челюсть изо рта. Верхняя или нижняя – разве определишь? Отлетела на метр вперёд, перекрутившись пару раз. Вот и угадай теперь – верхняя? нижняя? Всё стало ясно. Верхняя. Протяжно завыв, Беседа испортил мелодию воя, приоткрыв кровавый рот и лёжа воя, выплюнул зуб свой, родной, настоящий. Второй легко достал из нижней челюсти и кинул в направлении выплюнутого. Может он повредил зубы, когда крутился в барабане? Там есть вбитые доски, перекладины для эффекта стирки, как в машинке. А его крутило «голова–ноги», может, и ткнулся челюстями в доски… А тут при падении только добавил и выскочили зубья, свои и вставные.

И пошла блевота вдобавок ко всему. Мента рвало из глубин души и желудка. Видать хапанул дряни. Ох, и блевал пока не наблевался до отвала. Стиральщики-прачечники собрали в платочек зубы и челюсть. Расстегнули с трудом пуговицы на мокром кителе, сняли всё до трусов, облили ведром воды, смывая стиральный раствор, и понесли в сушилку. Беседа ничего не видел, ничего не понимал, вырывался, дёргался. Может, считал проводимые с ним действия продолжением пыток в барабане и потому возражал криками и жестами.

–  Да не ссы, начальник, – успокаивали его зеки, – мы тебя вытащили. Подсохнешь и домой. Щас и спецовку твою Мусорскую пополощим и высушим. Будешь как новый.

Как ни странно, но всё обошлось для Паши. Что с Дурмашины взять. Сушилка натоплена до предела. Сушение Беседы и его кителька в пару часов вложилось. Глаза промыли, носоглотку выполоскали, желудок выблевали, и Беседа предусмотрительно выглянул из сушилки, убедился, что Паши у двери нет, тихонько покачиваясь, побрёл домой.

Позже зона узнала всё до подробностей. Шила в мешке не утаишь. А как утаишь мента в барабане? Завидев идущего Беседу, смелые шутники крутили руками воображаемый ворот барабана. Напоминания такого рода о пережитом очень злили Беседу. Он вымещал эту злость, мстительно используя предписание режима содержания и свои служебные возможности. До начальства тоже дошло – стукачей хватало. Но реакции особой не последовало. Видимо, Хозяин учёл личности и Беседы и Паши. Беседа проявлял ярое, порой не нужное, рвение к службе. Особенно это проявлялось в шмонах и поисках. Чего и где – только Беседе известно. Даже не будучи на дежурстве, он часто прибегал в зону или в затрёпанном спортивном костюме или в зековской куртке без опознавательных нашивок. Он внешностью, поведением и повадками ничем не отличался от зеков. Худой, чёрный, стриженный под машинку, он был вездесущий. Появлялся внезапно и тихо, как индеец. Порой удавалось присесть в расширенный круг чифиривших, и ему подавали кружку дёрнуть… Особенно он охотился и разыскивал заначки с водкой, грев с воли, а также его интересовали контакты вольных с ЗКа. Там крутились деньги.

Один раз, приняв его за зека, вчерашний этапник, не знавший, что это мент, ткнул ему в рожу за чрезмерное любопытство. Не зная, что это болезнь мента. Беседа, будучи не в форме мента, смолчал. Утёрся. А зек трясся, узнав кому саданул. И не зря. Через две недели Беседа отомстил – сдал на Кичу.

И ещё раз: часовой с вышки, приняв его за ЗКа, пригрозил съездить в отпуск, если он сделает ещё один шаг к запретке.

Между школой и прачкой было нечто наподобие стадиона или спортплощадки. Стояли ворота деревянные. Была натянута сетка, сплетённая кем-то лет 20 назад из верёвок, в палец толщиной. Такое уродство висело всегда – зимой и летом, люди приходили, отбывали десяток, полтора лет, уходили, а страшная сетка, как для ловли тигров, висела всегда. Ни мороз, ни солнце не могли её уничтожить. Видимо, не настало время.

Играли в волейбол. Вторая смена. Лесозавод и шпалозавод. Сначало вяло… Так, от скуки и от нечего делать. Потом кто-то кого-то обозвал, разозлил и азарт не спортивный, а скорее криминальный, разгорелся во всю. Броски, удары, прыжки, крики «Гаси, его гада!.. Давай, Лепёшка! Врежь! Ну, чё ты, как на девятом месяце?!.. Чё ты сказал?!..» Хрясь в морду… «Следи за базаром!» И в страстях кто-то загнал мяч в запретку… Кто пойдёт? Да никто. Нет желающих. Ищут виноватых: «Кто ударил?.. Куда бил?.. Зачем так сильно и неправильно, не в том направлении?..»

Пока шли выяснения и разборка, Паша-Дурмашина пошёл к запретке. Мяч укатился метра на два от проволоки. Достать невозможно. Часовой на вышке возбуждённо ждал: полезет ли кто. Ведь это отпуск! Стрельнул – и здравствуй мама… невеста… друзья… Все-все здравствуйте! Привет всем! Я застрелил ЗКа (или ранил), вот и с вами теперь. Праздник!

Паша пошёл к прачке. Нашёл там подпорную рогатку для удержания натянутых верёвок для сушки белья и вернулся к запретке.

–  Начальник, можно? – заорал он солдату. Вышка была рядом, метров пятьдесят. Часовой кивнул: мол, давай, можно. Мяч залетал не первый раз. И всегда кричали часовому, он от скуки тоже с высоты вышки наблюдал за игрой и обычно разрешал достать мяч. Так было и на этот раз. Пашка раздвинул колючую проволоку снятой и намотанной на руку курткой. Просунул ногу и плечо. Наклонившись, стал палкой катить мяч. А тут выстрел. Одиночный. Простенький.

Всё-таки в отпуск хотелось воину. Очень, раз кивнул, дал согласие и выстрелил. Пашка выскочил из-под растянутой проволоки. Мощно порвал штаны и поцарапал плечо.

–  Ты чё, ёб… тый?! – заорала толпа игроков и болельщиков. –  Ты же сказал «можно»?

–  Это вам послышалось! Всем отойти от запретки! Стрелять буду! – заорал часовой. И видимо, выполнил бы своё обещание, если бы толпа не отошла подальше от запретки.

Выстрел слышали все. Но никто не видел, куда стреляли: вверх, в воздух – неизвестно. На вышке заверенчал местный телефон. Разговор был слышен.

–  Пост №5 слушает… Да, всё нормально. Полез тут один в запретку, я отпугнул. Всё.

Игра сорвалась. Мяч в запретке. Решили сходить на вахту, попросить надзирателя выкинуть мяч в зону. Разбрелись кто куда. Паша похромал в сторону прачечной.

–  Чё хромаешь, Павло? – спросил его встретившийся шнырь. – Во, сука! У тебя ж кровь льёт, как с кабана!  Из сапога.  Полный сапог крови. Что с тобой, Пашка?

Паша внимательно осматривал свои сапоги будто чужие, незнакомые. Левая нога в крови. Сапог тоже. В середине голенища с двух сторон капала кровь. В сапоге две дырки. Вход–выход. Как положено. Нога, точнее икра, была навылет простреляна вместе с сапогом. Или сгоряча или от избытка здоровья, но Паша не сразу заметил такую новость в себе. Он удивлённо ковырял пальцем дырку в кирзовом сапоге, вытирая кровь о штаны…

–  Вот,  гад, сапог пробил… – с горьким сожалением пожаловался он вслух шнырю или самому себе… – Сапоги почти новые, испортил гад! Насквозь, видишь?..

Пашу больше всего огорчали  дырки в сапоге, про рану в ноге он не сказал ни слова. Вроде нога не его, а чужая. Или такая мелочь, как рана в икре, в сравнении с испорченными новыми сапогами почти ничто. Странное отношение к обуви и к телу. В зоне всё странное.

–  Паша, ты в санчасть иди. Пусть тебе рану промоют, обработают и забинтуют. Понял? Иди в санчасть.

Паша посмотрел на него внимательно. И удивлённо.

–  А причём тут санчасть? Что мне там новые сапоги дадут? В каптёрку надо. Сапоги там дают. Вот, гад, – удручался, сокрушался Пашка, – новые, совсем новые сапоги.

Событие с мячом и прострелянным сапогом, одетым на Пашкину ногу... совпало с приездом комиссии. Случайно. Почти по-Гоголевски приехал Ревизор. Это событие года!

«Дальники» – отдалённые зоны в отличие от «Европейских», где густонаселённость и близость управления, начальства активизирует администрацию колонии более-менее соблюдать порядок, права заключённых (Господи, ну какие у них права?..), одним словом, соблюдать режим содержания и блюсти соц. законность.

На дальниках: «Закон – Тайга – Медведь – Хозяин». Всё. Менты творят такой беспредел, что в цивилизованной зоне не осмелился делать даже садист. Всё сходило с рук. Никакой утечки информации на Большую землю не было. Так что, издевайся – не хочу. Комиссии, проверки иногда случались. Редко, но были. Это правда. Из главного краевого Управления и даже из Москвы. То ли выезд в такие места был наказанием для командированных, то ли личные просьбы увидеть дикую тайгу. Все эти проверки начинались и заканчивались примерно одинаково: администрация зоны организовывала охоту – без особых усилий. Зверья валом. Рыбалку – рыба цепляется на голый крючок от скуки. Загружали приезжих сибирским мёдом, строганиной, вяленой рыбой, а главное, мехами. Шкурки соболей, куниц, белок держали на запас, на всякий случай. Ими откупиться можно было от всего. Царский мех – кто устоит, кто отказаться посмеет... Дома жена запиляет. Одаривали мехами, и ревизоры подписывали и кубометры плана, и отсутствие нарушений режим, как в Артеке. Один прокурор по надзору даже благодарность написал, признав зону образцовой, а начальство достойным подражания всех руководителей ИТКа.

Ну, совпало и тут. Майор Лобов, «режим», т. е. зам. начальника колонии по режиму, вёл толстого мужика по зоне, что-то объясняя и показывая руками. Толстый кивал, поддакивал, но интереса особого не проявлял. Может, был в курсе подарков и мечтал, что ему достанется. Что для жены, для начальства… и что для любовницы…

Паша направился в каптёрку в надежде выпросить сапоги. Он брёл грустно прихрамывая, понимая, что сапоги просто так не даются. Надежда крохотная. И тут увидел майора Лобова с толстым ревизором. Паша пошкандыбал побыстрее наискосок, чтоб перехватить Лобова до БУРа.

–  Гражданин начальник! Гражданин майор! – закричал Паша, поравнявшись с идущими. – Сапоги надо, всем дали сапоги… мне не дали сапоги… – бубнел Паша. Лобов не понимал в чём дело и при чём тут сапоги.

–  Гражданин начальник, сапоги новые, два раза одел и две дырки сразу… Так нельзя, надо сказать каптёрщику, чтоб дал новые сапоги.

–  Какие тебе сапоги? Что ты плетёшь, придурок? – зло огрызнулся Лобан.

–  Новые сапоги… Вот, гляньте: две дырки, с двух сторон – вот и вот.

Паша показал на пулевые дырки, из которых по обеим сторонам голенища виднелась засохшая кровь и во время ходьбы подтекающая свежая, и, судя по всему, сапог был наполнен кровью.

–  Что это? Откуда это? – ещё злее взревел Лобан.

–  Солдат стрельнул, когда я мяч доставал из запретки палкой…

Толстый проявил особый интерес:

–  ЧП? Что за стрельбы? Что за ранение? Кто стрелял? Побег?

Пашка, видя интерес к себе, тут же снял сапог. Из него действительно полилась уже загустевшая кровь. Портянка была пропитана ею. И только бычье здоровье Паши не давало ему замечать главное – ранение, а волноваться из-за испорченных сапог. Точнее, не хватало ума определить главное и отличить его от второстепенного. Дурак вроде бы. Или прикидывается? Сапоги-то себе вымутил почти даром – за дырку в икре. Такая мелочь…

Неподалёку, в тридцати метрах, появились завхоз зоны с двумя подручными шестёрками. Порядок наводят. Контролируют зону. Повязочники хреновы.

–  Эй, а ну, сюда! Ко мне, быстро! – кивая в их сторону, крикнул Лобан.

Подбежали, чуть не кланяясь как крепостные барину.

–  Так, быстро с этим чертилой в каптёрку. Скажешь, чтоб сапоги ему выдали новые. Я так сказал. Понял? Выполняй! Иди, – повернулся он к Пашке, – будут тебе сапоги! Иди, ради Бога, потом в санчасть. Всё! Действуй!

Толстый возмущённо надул щёки. Важный такой стал… добавил значительности, серьёзно нахмурив брови:

–  Чёрт знает, что тут у вас творится! – строго возмущался он.

–  То, что и везде. То, что в каждой зоне, то и у нас… – огрызнулся Лобан и про себя подумал, что шкурок соболей и куниц надо будет теперь добавить. Дорогие сапоги получились для Пашки. Придурок долбанутый…

Показывая ревизору БУР и ШИЗО, Лобан опять оплошал. Ну, не именно он сам, а обстановка в БУРе оказалась не наилучшей: картёжник Хрипота проигрался и не кому-нибудь из простых, что можно ветер гонять обещаниями бесконечно, хоть до конца срока. А проигрался Вальту. Играли на «сейчас», т. е. расплата немедленно по окончанию игры. Платить нечем. Разве что жопой. А зачем Вальту жопа Хрипоты? Хрипота добивал тридцатник. Был худой, изрубанный, изрезанный, чёрный, как головешка, лет пятидесяти. Ну, кому он нужен? Только представить, какая у него жопа, то блевать хочется, а не гомосексуальничать. Вот у свежего пацана двадцатилетнего, белого и упругого, там попка как персик, одно заглядение… Мечта каторжан.

Даже если бы какой-то полный извращенец возжелал бы омерзительной попы Хрипоты, он бы не дал дойти до этого. Не позволил бы. Не тот характер. Он бы зарезал возжелавшего его тела прелюбодея.

Ситуация старая и простая. Для игры в БУРе и крытке. Проиграл, платить нечем, расплата одна – вскрыться: Хрипота заточкой из ступинатора широко раскрыл душу, точнее, живот – от бока до бока. Достал из распахнувшегося живота (рана разошлась на ширину ладони) две голубых кишки и, намотав на пальцы, поигрывал ими, теребя как чётки.

В одиночке кусочком мойки вскрыл вены на руках Сабуров (Сабо). Он давно просился отправить его на центральную больничку, но не допросился. Решил протестовать и возмущаться доступным ему способом.

И тут на тебе – ревизор с Лобаном. В дежурке надзиратель тоже поступил по-дурному. Оно как посмотреть – то кому как покажется. Надзирателю удалось внезапно открыть камеру и вырвать шприц из рук наркомана. Прямо с раствором ханки. Успех. Похвала. Но это в обычное время, при обычном посещении БУРа начальником режима. А сейчас? Ну, зачем было хвалиться при ревизоре? Лобану-то подосрал репутацию.

–  О, так у вас тут наркомания процветает! – с нескрываемым злорадством воскликнул Ревизор.

–  Да этот шприц тут валяется с полгода. Как вещественный призыв к бдительности, – пытался поправить положение Лобан, – Так, игрушка высохшая… когда-то медбрат укол делал кому-то, ну, и осталось…

–  Ну-да, ну-да… – хмыкнул Ревизор, мол, дурите, дурите меня. – Показывайте, в каких условиях содержатся зк БУРа и ШИЗО! – строго, начальственным тоном, нетерпящим возражения, потребовал Ревизор.

Шум, топот, голоса в коридоре. Начальница санчасти Сулема, медбрат и санитар с носилками заполнили коридор.

–  Кто тут резаный и где? – вместо «здравствуйте» спросила Сулема.

–  Какие резаные? – спросил уже Лобан надзирателя.

–  Да там, в восьмой Хрипота кишки себе выпустил, а в одиночке Сабуров вены вспорол. Я позвонил в санчасть и вот спасители явились, – обыденно, спокойно объяснил ситуацию дежурный надзиратель.

Хрипота, играясь скользкими кишками, ухмылялся, глядя на лежавшего сбоку Вальта с книжкой в руках.

–  Ну, что, Валет, доволен моим ливером? Краями? Долг платежом красен, а мой кровью. – Кровь текла и в живот и на доски.

–  Да в расчёте, краями, – успокоил его Валет и перевернулся набок.

–  Камера, подъём! – открывая замки на решётке и дверях заорал дежурный. – Встать! Начальство пришло!

Начальство пришло и зашло. Зеки нехотя сползали и спрыгивали с нар. Остался лежать только Хрипота.

–  Всем встать к стене! Отошли в сторону! – передвинул строй зеков прапор. Медбрат с санитаром переложили Хрипоту с нар на носилки и понесли в санчасть.

Сабуру руки и вены перебинтовали здесь же, в его одиночке, и оставили на поправку, надеясь на самовыздоровление и на крепкий зековский организм. На больничку он просился не зря. Не зря вскрыл себе вены. Что-то у него уж очень болело. Но слово «болело» для ментов не значило ничего. Пустой звук. Поэтому спустя два дня, ещё до отъезда ревизоров, они ещё промзону проверяли, Сабур размотал бинты, свил из них шнурок и повесился на решке. Во сколько дополнительных шкурок ценных мехов обошлась его никчёмная жизнь неизвестно. Но добавить точно пришлось. Что там жизнь зековская… цена ей три копейки…

 Пашка получил новые сапоги. Хвастался всем. Рана на вылет через мышцу икры не была серьёзной. Весёлой она была, как сам Пашка. Заросла как на собаке. Ну, никаких тяжких последствий. Ни в чём… «Всё хорошо, прекрасная маркиза…», как в песне Утёсова. Стреляют, режутся, вешаются – всё нормально, всё естественно. Обыкновенная зековская жизнь на зоне, без эксцессов и ярких событий. Хотя яркое событие тоже нашлось! Произошло. Прямо с неба упало. В полном смысле этого слова.

Тайга горела. Мощно и объёмно. Недалеко от зоны. В пределах вырубки. Туда перестали отправлять лесовальщиков. В небе, чуть в стороне от зоны, кружил небольшой самолёт. Из него выпрыгнуло несколько парашютистов-пожарников. Они приземлились где-то далеко в тайге. Видимо, там, где рассчитывали, где надо было. И только последнего занесло ветром, а может управлять не мог парашютом. Он упал на зону. Не приземлился, а упал. Приземляются на землю, а он на крышу барака прикрышился, съехал с неё, потому что парашют поддуло ветром, напузырился и стянул парашютиста с крыши на землю. Ещё запутался в длинных стропах и тут уж точно приземлился, шлёпнулся с крыши на землю. Напуганный, немного пришибленный о землю, он пытался освободиться от парашюта. В кино про шпионов быстро – раз и готово: отстегнул, закопал. А этот возится с замками, лямки опутали шею, ещё рывок ветра и его зашмаргнуло бы петлёй и задушило. Зеки окружили парашютиста, отрезали застёжку, начали резать стропы, парашютный материал кроили на куски. Материал был по цвету пёстрый, жёлто-синий, тонкий, почти прозрачный. Он в зоне ни на что не годился. Но охотников запастись было много.

Заметив страх парашютиста, зеки стали ещё больше запугивать его:

–  Давайте зарежем диверсанта, пока ментов нет! – громко крикнул Шепелявый, – Зарежем и съедим! А? Съедим тебя, дятел небесный! Шпион? Говори – шпион? На кого работаеш, сука!

Шепелявый дурачился по-своему, по-зековски, нагоняя страх на вольного человека, никогда не бывшего в окружении сотни зеков одновременно.

–  Да я не шпион! Да я не диверсант! – оправдывался он.

–  А зачем тебя забросили к нам? А? Говори, кто забросил! Пароли! Явки! Шифры! – вошёл в кинороль допроса, выпендривался  Шепель, – Говори! Зарежу!

Парашютист юмора не понимал. Юмор-то плоский, преступный, не от Райкина. И видя злобу в и без того скверной роже Шепеля, заметно перетрухал… Но концерт пришлось сворачивать: в зону от вахты неслось десяток ментов-надзирателей вместе с солдатами. Растаскивая стропы, шнурки, куски материи, зеки рассыпались как тараканы по баракам.

Осмелевший парашютист взбодрился, видя представителей в погонах, а не кодло преступников вокруг себя.

Менты проверили его документы, кротко опросили-допросили и повели на вахту. Ошмётки парашюта солдаты поволокли за собой, хотя было ясно, что прыгать на таких остатках страшно даже с крыши барака. После тщательного шмона кое-что удалось найти и изъять. Но для восстановления парашюта, как имущества казённого, не хватало. А на зоне потом долго выплывали остатки парашютной роскоши, радовавших мрачный вид зеков и дразнивших ментов, как быков мадрицких.

Зона устаканилась, поплыли серые тягучие будни. Неделя без происшествий, без резни и драк, без толковищ и сходняков. Для этих серьёзных мероприятий не хватало серьёзных событий. Скука одолела двухтысячный контингент «Семёрки». Работали, кто не мог не работать. Косили и мастырились, кто решил отдохнуть от трудов праведных. Ломали себе руки на заказ: кто выше – под локоть, кто пониже – кистью ограничивался. Кто по крупному, чтоб на центральную больничку отправили, мастырились под желтуху, туберкулёз, язву и т. д. Репертуар мастырок богат: колымский, норильский… Опыт собирался десятилетиями. Хранился в секрете, на запас, для себя. Но как там секрет утаишь, когда кентуха решил слинять на «крест». Не умереть. Крест на могиле зекам не положен. Да и вольняшкам тоже. Цепануться на «крест» значит увильнуть от работы и зависнуть на «кресте».

Кто себя целиком лишал руки, ну, точнее, кисти, чтоб уж до конца срока на лёгком труде шныревать. Циркулярных пил разного диаметра – от тарелки до паровозного колеса. Выбирай и режь себе, что хочешь: хоть палец, руку, хоть голову.

Умелец народный, мастер прикладного зековского искусства скупал всё отрезанное – и фаланги пальцев, и кости рук потолще. Из них он делал мундштуки курительные,  трубки, авторучки, свистки ментовские, брелки для ключей. Из костей потолще получались канцелярские наборы – подставки под ручки и карандаши… Любо глянуть. Одно заглядение. Такое творчество и квалифицировать трудно. Куда там кубистам и абстракционистам! Тут конкретика. Я долго не мог отличить трудновыговариваемые «импрессионизм» от «экспрессионизма» – восприятие и выражение. Красиво и главное грамотно. А кто классифицирует рукоделие зоновского Мастера? Я бы дал определение, выражающее местный фольклор и самобытность. Например, жанр «злотвозк». Аббревиатурка выражала глубочайший смысл и мыслеёмкое определение: злое творчество заключённых. Лучше «злоискуз» – злое искусство зеков. Ну, и определились. И жанр ясен. И материал. И исполнитель.

Кстати о материале.

Спрос на человеческие кишки был велик. С каждого покойника мастер выбирал пару метров разной толщины и цвета кишек. Потом он, вымыв слизь, натягивал обрезок кишки на деревянную рукоятку ножа, кишка засыхала, обтягивая все рельефы рукоятки. Смотрелось как своеобразный лак. Иногда Мастер подворачивал кишку вдвойне, делал ободок красивый, восхищая заказчиков тонкостью работы.

С месяц назад Мастеру медбрат приносит свёрток и ошарашивает его ценой: «Две плиты чаю!»

–  Да ты что мне слиток золота принёс, что такую цену ломишь? – возмутился Мастер.

–  А ты глянь, увидишь, – потешался, таинственно улыбаясь, медбрат.

Мастер развернул рукав от куртки, пропитанный грязью, кровью, потом, соплями, и от того казался кожаным. Взору открылась рука, человечья ясно, чья же ещё… Натуральная, неподделка. Скрюченные пальцы желтовато-коричневого цвета, ногти прокурены. Длина не важнецкая. Только кисть. Отрезана там, где вольные люди часы цепляют или, точнее, пуговицы на рукавах застёгивают. Размер определён. Ясно. Не первой свежести материал. Попахивал. Явно попахивал. Да что там с мягкостью выражений. Воняло от руки и от тряпки. На месте отреза мокрело. Мокрота или влага на торце руки была сложного цвета, сложного для определения. Ну, так и назовём – влаговыделения необильные, но заметные, цвета давно отрезанной руки. Мог же состояться такой цвет, понятный для определённой категории людей: продающих и покупающих руки. Отрубанные.

–  Чьё хозяйство, что ты её так ценишь, будто руку Сцеволы принёс? – спросил Мастер, тщательно маскируя интерес под напускным равнодушием, даже брезгливо отвернул голову от вида и запаха.Чтоб цену сбить.

–Кликухи Сцевола не слышал и знать не знаю, может он и покруче, а это рука Коли Молодого.

–  А чё с ним?

–  Да ничего. Пьяный надзиратель в ШИЗО в наручниках подвесил и забыл. Забухал до утра. А браслеты забил туго. Утром проверка. Сняли Колю, а руки-то никакие. Омертвели. Ну, одну кое-как выходил «лепило», а вот вторую восстановить не удалось. Почернела, видишь, вот тут пальцы умерли ещё на живом Коле. Гангрена. Пришлось пилить, чтоб Колю спасти. Коля жив, рука ему уже не нужна. А ты сумеешь с неё наделать мундштуков на 10 плиток чая! Верно ведь? Заработаешь! А? – выпытывал медбрат возможные доходы Мастера, объяснив происхождение, точнее, принадлежность руки. Колю Молодого знали в зоне все. Он уже давно не молодой. Кличка осталась, когда его с малолетки восемнадцатилетним парнем перевели на взросляк. С тех пор скоро тридцатник срока минет, а кличку так и не изменили. И когда почти пятидесятилетнему мужику кричат: «Молодой, иди чифирить!» Странно кажется, несовместимо, а все привыкли.

То, что рука принадлежала Коле Молодому, авторитетному каторжанину норильской закваски, подняло цену само собой. Это же не какого нибудь шныря или фуфлыжника.

Расплатившись с медбратом двумя плитками чая, как тот и требовал, Мастер стал вываривать кисть в котелке. Этого требовала технология. Из трубочек пальцев должно вывариться всё, чтоб запаха ни капельки. А потом уже Мастер проявит своё искусство, и палец, которым Молодой ковырял в носу, будет с одной стороны держать сигаретку, а другую будет посасывать курильщик… может быть выловит сладковатый привкус кости человеческой… или горьковатый, как судьба и жизнь Колина.

А что с пьяным надзирателем? Какая кара постигла искалечившего Колю старшину? Шнырь штабной подслушал разгон, устроенный дежурному начальником режима. Кара состояла из пяти внеплановых дежурств. Трудно пережить такую административную кару. Почти пять нарядов вне очереди, как для солдат первогодков. Старшина утешился детским пошлёпыванием по попе за шалость сотворённую.

Коля осваивал жизнь однорукого. Смирился вроде с участью калеки. Месяца два был на Кресте. Потом перевели на «лёгкий труд», помогать шнырем по уборке зоны. Молодому это не по душе, не по понятиям – он отказался. За отказ от работы 10 суток ШИЗО. Отсидел. Вышел. Послали разгружать дрова для прачечной и бани.

А дрова-то сибирские, зоновские, крупные очень, тяжёлые. Это не спички европейских печей. Тут две руки и тяжело огромные поленья ворочать, а Коле, сменившему кличку с Молодого на Культю, вообще не под силу. Здоровой рукой брал бревно, культёй поддерживал, бросал… Поддержка культёй была недостаточной и не точной, бревно крутнулось и ударило напарника. Тот взвыл и заругался: «Однорукий, чтоб тебя!..»

У Коли с культи сочилась кровь. Рукавицу на культю не наденешь. Держаться не на чем. Коля платком обмотал – сползла повязка, упала. Рана кровоточила от контактов с деревом.

В тот же день Коля–Культя прихватил тайком с кухни тесак кованый. Припрятал. На общей проверке, на виду всей зоны и десятка ментов, рубанул тесаком старшине по руке. Рубанул, как Будённый, слева от плеча, вправо, вниз по ментовской руке в области кисти. Удар великолепен. Со всей искренней ненавистью и от всего сердца. Инструмент мясника тоже был соответствующий. Завыл волчьим воем старшина и закрутился волчком вокруг собственной оси, перехватив правой целой рукой, кисть левой, по которой рубанул Коля. Он тоже потерял левую. Вот и решил руку за руку, левую за левую. По-библейски: око за око.

Колю скрутили менты. Он и не сопротивлялся. Отдал секач, протянул руки под наручники. Наручники надели на запястье целой руки, а отрубанную крепить не за что было. Одели выше локтя. Зажали туго. До усерачки. Колю в ШИЗО. Старшину в санчасть. Потом на «газике» в центральную больничку. Руку спас металлический браслет с часами. На себя часы взяли силу удара. Их уже не направишь, не починишь. А вот руку починили. Разумеется, хороших мастеров в тюремных больничках не держат. Они сами не держатся. Пришили – зашили. Что-то с сухожилиями… ну, тема медицинская, непонятная. Рука срослась неровно. Плохо слушалась хозяина и не выполняла приказы из головы. Старшина теперь носил левую руку чуть укосно, поджав выше к груди, как Сталин. Уменьшилась рука. Усохла чуток.

С Колей Культёй тоже поступили по-божески. Хоть его удар был при всех, на проверке. Но что там таить – вся зона и всё начальство знало, из-за кого Коля руки лишился. И старшина понимал это. Давать судебный ход никому не было выгодно. А вдруг выплывет причина… и дело примет другой оборот. Хозяин зоны осадил возмущение старшины.

–  Где это видано, чтоб на власть руку поднимали, да ещё с тесаком! – с высокопарным пафосом возмущался старшина, ища поддержки начальства. Начальство не поддержало незыблемой формулы власти в данном случае.

–  Скажи спасибо, что он не рубанул тебе по шее, – Хозяин или для убедительности или для ясности провёл ладонью по воротнику кителя, – отрубил бы голову твою дурную, и мне пришлось бы ворох бумаг отписывать начальству. А так, ты живой. Да хули толку! От тебя двурукого пользы было мало, а от полторырукого вообще толку нет. Так что, радуйся, что жив остался. Что Коле терять? Почти тридцатник за спиной. Он же ненормальный. Только врачи не знают, как эту ненормальность назвать. Какой болезнью окрестить. Надо было не водку жрать на дежурстве, а отстегнуть наручники как положено вовремя. А ты проспал!

Старшина втянул голову в плечи, стоял как школьник перед директором, наказанный за разбитое окно. Коле дали максимальный срок БУРа – шесть меяцев без вывода на работу.

В зоне опять потекли долгие тягучие дни…

*     *     *

Председателя колхоза партия уволила. Колхоз стал давать меньше прибыли. Надо искать новый  и обрабатывать нового председателя. Заключать контракт заранее, чтобы не потерять сезон. Зачем? Ну, заработаю ещё 10–15 тысяч, кину в кулёк целлофановый, спячу и всё. Пусть валяются. Самолёт себе всё равно не куплю. А сам процесс создания бригады, выбор и обработка поля… Организационные вопросы… Этакая полевая суета… Вагончики, палатки, шашлыки на углях, песни и траханье доярок и телятниц в округе всех прилегающих сёл.

Привозили сельских красавиц в наш полевой лагерь. Пили шампанское, веселились после трудового дня. Но утром в 5.00 подъём. И никто не мог меня ослушаться. Дисциплина работала на прибыль, на результат, а это главное. И понимали все.

Едва не случилось «ЧП». Костя и Малой привезли себе «невест». Симпатичные, по-деревенски наивны и доверчивы… Городские женихи, не на велосипедах и тракторах, а на машинах! С шампанским! Ну, как тут откажешь. Все упились до неприличности. Подурели, и приревновав с поводом или без повода, Малой решил повесить на дереве свою подругу. Привязал на ветке верёвку, сделал петлю. Одел на шею жертве ревности, поставил на пустой ящик из-под яблок. Ну, и, дурачась, читал приговор:

–  Как Зою Космодемьянскую, за ****ство…

–  Я не ****овала… – визжала девка.

–  За ****ство в помыслах, прелюбодейство в воображении… Сейчас я всё обвинение изложу в письменном виде на картонке и на шею тебе, сучке, повешу. Как в кино.

Пошёл где-то искать картонку, что в полевом лагере не легко. Не было его минуты 2–3. Пленница с накинутой петлёй, со связанными за спиной руками, стояла на ящике. Ну, дощечки ящика не выдержали и лопнули. Она повисла на ветке, на веревке в петле, как и планировал пьяный  Малой.

Он возвращался, разрывая бумажную упаковку от овсяных хлопьев, собираясь писать обвиненительный приговор. Углубившись в творческий поиск, он ещё не глянул, не обратил внимание, что жертва уже висит и умирает без зачитанного обвинения.

Выдернули деваху, откачали, спасли. Но буквально вернули с того света. Ещё минутка и уже не помогло бы ни искусственное дыхание, ни припарки… Сбежались все, кто дремал, кто был в поле… Злость – могла погибнуть девка. И смех… Всё было и комично и трагично. Малой огрызался, не осознавая последствий, и мне пришлось вырубить его. Отключка перешла в пьяный сон.

Охранник арбузов где-то в лесопосадке подстрелил пятнистую косулю. Красивее, чем таёжная кабарга. Застекленелые мёртвые глаза выражали боль и страх. Жалко зверюшку.

–  Гадёныш! – взорвался я на сторожа, – На хрен ты ухайдокал животину? Ты что голодный, зверобой долбанный? А штраф за неё, знаешь какой?! Та за год хрен отработаешь! Ну, блин, команда собралась! Тот бабу чуть не повесил, нас бы тут мужики вилами запыряли… Тот Краснокнижную зверюшку убил! От бригада! Банда, а не трудяги… Разгоню всех и на следующий сезон наберу других людей… – Разогнал всех по рабочим точкам…

*     *     *

Пренебрежительно и  брезгливо,  с отвращением относился к нечистоплотным женщинам. Я и раньше не баловал их вниманием, а сейчас стал безжалостно, безпощадно говорить всё, что думал о них, что не нравилось… Раньше мог промолчать, а сейчас прямо в глаза мог сказать правду, которую они называли «пошлостью» и «хамством».

До рвоты вызывал брезгливость  запах неумытых гениталий.

Нормальная, чистоплотная сразу спрашивает чистое полотенце, чтобы у(под)мыться. Ненормальная уже голая в постели… Я вежливо:

–  Большое полотенце твоё, –  намекнул ласково.

Реакции никакой.

–  Розовое мыло очень пахучее, это для тебя…-сладким, ещё спокойным тоном пояснил что к чему.

 Опять мимо.  Молчит как глухая.

–  Иди помойся, – рявкнул я со злостью.

–  Я же мылась… утром… дома…

–  Уже вечер. Бегала, ходила, потела, писяла… Элементарная гигиена! Женщина должна начинать день с душа, а заканчивать ванной.! Это закон, запомни, если хочеш трахаться!

Обиженная, возмущённая, всплакнувшая от «резких слов», помылась, выходит из ванной.

–  Помылась?

–  Да.

–  А теперь оделась и пошла на хрен. Всё.

Выгнал. Воспитал ли? Привил любовь к чистоте? Не знаю. Грубо? Возможно. Но чистоплотность женщины я ставлю выше красоты. Я даже толстушку умытую охотней трахну, чем балерину пропотевшую с немытой писькой. Женщины будте чистыми. Наверное можно считать не женскими профессии геолог, архиолог. Женщина должна начинать день с ванны, и заканчивать душем. Там где этой возможности нет – женщинам не место. Из физиологических причин. У мужчин этот процесс проявляется чуть позже, часов на восемь.

КИНО  И  ЗОНА.

По утечке информации из нарядной, нашедшей подтверждения у культорга зоны, вечером должны показать фильм «Служили два товарища». Воскресенье. Зона выходная. Стали занимать места на скамейках заранее. На некоторых брёвнах просматривались вырезанные ножом надписи: «Моё место с 1961 года», «… с 1957-го…», «Не садись – убью», «Занято до 1973 года…» Определились. Эстонец, Бандера и я. Чуть стемнело, начался фильм. Первая часть прошла. Всё прекратилось. На сцену под развёрнутый экран встал замполит:

–  Бригада грузчиков на выход! – безапелляционно и требовательно объявил он зычным голосом.

Загудела «погрузка». Гул подхватила зона…

–  Давай кино, начальник! Кина! Кина!..

Замполит пытался перекричать толпу. Не удалось. Зрителей было больше тысячи. Орали все. Всем хотелось кино и не хотелось работать. Дело в том, что «погрузку» (так звалась бригада грузчиков) или амбалов часто выводили в рабочую зону вне рабочего дня. Как только подавали десяток вагонов, так «погрузку» отдельно под особым конвоем выводили грузить лесом, шпалой, вырезкой и т. д. За это бригаде давали лучший харч, доп. паёк, иногда отоварку в ларьке за деньги из карточки начисления. Сегодня, в воскресенье, подали вагоны под погрузку. Бригаде, порой не в полном составе, зависит от количества вагонов, надо выходить на работу.

–  Давай кино! – орала толпа.

Замполит мечется по сцене, бегает туда-сюда, кричит, машет руками. Набежала смена ментов, нарядчик,  Кум и завхоз зоны. Галдёж, крики, но против тысячной толпы сборная на сцене мелковата. Разыскали бугра грузчиков, где-то в бане уединившегося с новым молодым педерастом.

Бугор  тоже не смог сдвинуть с места бригаду. «Вот досмотрим кино и тогда пойдём грузить…» заявили грузчики. Бугор ничего сделать не мог. Замполит с пеной у рта бегал по сцене и орал:

–  Хрен вам, а не кино! Хрен! Суки! Я спалю киноленты! Кина не будет! Поняли! Гады! Вот вам, а не кино! – Он расстегнул пуговицы штанов и нырнув под резинку трусов достал член с яйцами. – Нате! Сосите!

Пена у рта, взбешённый, трясущийся в припадке подполковник вот-вот упадёт или от инфаркта или от эпилепсии.

Зеки построенные, возбуждённо увидев предлагаемый им для пользования член с яйцами, удивлённо призатихли… потом «…гы-гы…», потом: «Ты чё, начальник, за пидаров нас держишь? Повернись обратной стороной, штаны не одевай… Отъе...м мента! Он нас опускает!»

Кино было единственной радостью для зеков. Оконцем в иной мир, а потому имело преогромное значение. Его ждали как праздник. И человек, замахнувшийся на Праздник да ещё таким циничным образом, вызвал бешеный гнев зеков. То, что они покорно вставали при подъёме, шли на работу, делали норму и кубометры, не говорило о том, что они будут покорны всегда, во всём и вечно. Замполит должен был знать, что есть предел, что есть грань покорности, за которой живёт Бунт, описанный ни одним классиком. Закон бунта в зоне тоже имел свои особенности. Он возникал постепенно, как закипает вода в котле… Возмущение, крики, угрозы слышались в разных концах огромной толпы. Кто-то из шнырей-стукачей уже метнулся на вахту, предупредил дежурного, что скандал назревает. На сцене уже бегала смена надзирателей под руководством ДПНКа. Чуть позже прибежали трое офицеров охранной роты. Это не изменило ситуации. Вся эта толпа в десять–пятнадцать человек суетилась на сцене, крича и жестикулируя, а понту никакого. Их уже не было слышно от рёва разъярённой толпы. Ошибочку сделал замполит. Осторожнее надо грозить членом. Не в женской бане. А в зоне. Не гоже. Гнев в толпе достигал критической точки. Толпа уже роилась, кружилась… Это движение в общей толпе, группы по 50–100 человек, было опасным признаком бунта.

Терсист и Сеня вчера были выпущены из БУРа. Они ждали суда на крытку. Почуяв, как горьковский буревестник, близость бури, решили ускорить выгодное им явление. Бунт – это хорошо: больше жертв, крови, драк, пожаров, стрельбы – тут уж работы для оперов хватит, и картёжные лавры Терсиста с Сеней поблекнут в сравнении с мятежом.

–  Шкет, иди ко мне! – позвал Сеня должника. – Слушай сюда. Все твои долги скощу, но сделай одно: сдёрни штаны с замполита.

– С трусами? – уточнил угодливо Шкет, светившийся от счастья при возможности избавиться от долгов.

–  Как получится. Но штаны до сапог! Понял?!

–  Понял!

–  Так пошёл! Время до секунды важно.

Шкет шмыгнул между ментами, крутнулся в сторону замполита. Тот с пеной у рта орал, призывал, грозил, умолял и опять грозил . Шкет выбрал момент, когда замполит приблизился к краю сцены и ловко, лихо хватанул с обеих сторон за штаны сзади, т. е. со стороны задницы. Лицом, головой пришлось упереться в седалище замполита и рывок своё сделал. Ремня не было, только подтяжки. Слабые. Не выдержали рывка Шкета. Уж очень ставка была высока – все долги скостит, а долгов у него было несметное количество. От начала срока, а срок у него пятнашка, двенадцать из которых уже отбыл. Шкет радовался лёгкости задачи за расчёт. Хорошо хоть ножом не надо пырять никого. А тем более мента. Ну, а сдёрнуть штаны – плёвое дело. Ну, 15 суток ШИЗО или 3 месяца БУРа за все долги! Да большей радости и полного счастья в мечтах не мог себе представить. Ведь за долги, как фуфлыжника, и опустить могли, трахнуть в попу и сделать женой до конца срока.

Поэтому вцепившись в ментовские штаны, Шкет старался изо всех сил. Парень он был небольшого роста, но крепкий – 50 раз подтягивался на турнике. Штаны ментовские тоже был крепкие. Неожидавший потерять штаны так мгновенно, замполит опешил секунду, потом пытался стряхнуть с себя Шкета. Очень хотелось стряхнуть, потому и поторопился, не подумал замполит, как надо правильно стряхивать, если с тебя спустили штаны. Отсутствие опыта в таких делах ведёт к нежеланным результатам. Дёрнулся с силой возмущения туда-сюда ногами и упал. Какое дёрганье, если штаны ниже сапог… ниже колен. Аккурат на сапогах и зависли. Ноги-то связаны штанами. И покатились клубком замполит со Шкетом по широкой сцене летнего кинотеатра «Семёрки». Менты, увлечённые уговорами и призывами к работе, к порядку, не сразу заметили и конечно совсем не поняли, что там у замполита стряслось. А клубок катался по краю сцены – то голая жопа замполита, то чёрная спецовка Шкета с переменным успехом.

Шкет, считая свою задачу выполненной и долг погашенным, пытался уже не держать штаны, а вырваться самому. Но его крепко держал замполит, периодически, в зависимости от позиции, бил кулаком в морду. Шкет отчаянно пытался вырваться. Он знал, что удары кулака в морду это цветочки. Ягодки будут сейчас, не потом, а через минуту. Бить будут дружно, много желающих на сцене захотят подчеркнуть свою преданность замполиту и будут бить. Преимущественно ногами. А ноги в сапогах. Будет больно до неприличности.

Спаренный клубок замполит–Шкет закрутился, завертелся и кувыркнулся вниз со сцены. Под ноги толпе рычащей злобой. Не часто увидишь под ногами важного, всемогущего замполита с голой жопой и круглым животом. Со сцены спрыгнули опомнившиеся офицеры спасать замполита. А зеков желающих пнуть ногой в жопу замполита было хоть отбавляй. И ходить далеко не надо. Вот оно удовольствие под рукой, точнее под ногой. И пинали. Кто в живот, кто до чего дотянуться мог. Спрыгнувших офицеров тоже. Пинали яростно, с силой ненависти раба к надсмотрщику, по-спартаковски…  Наблюдавшие сверху, со сцены не успевшие или не спешившие спрыгивать решили скрыться на спасительной вахте под стволы автоматные. Но не удалось. Попытка сорвалась. Уж очень толпа злилась. Очень много зеков хотели выплеснуть застоявшуюся покорность, прокисшую и перебродившую в гнев, ярость. Как гнойный нарыв прорвало жёлто-зелёной ненавистью… Выдавливалась из глубокой раны злость затаённая, вынашиваемая годами, наружу, попёрла с пеной и кипением.

А менты орали уже другую песню:

–  Товарищи! Братцы! Что вы делаете?! Что творите?! Одумайтесь! Не бейте, не надо! Ой! Ой!

Страх диктовал свой репертуар, свои лозунги и призывы.

Офицеры старались вырваться и бежали к вахте… Вдогонку их пинали в зад, улюлюкали и свистели… Бунта не получилось, так маленький бунтик. Не хватило силы Гнева или зачинщиков активных. Ну не срослось. Не разгорелось до пожара. Не масштабно всё это вышло. Не то что в 65-ом, в Красном Луче, в Вахрушево. Или ещё раньше в Корани, в карьере под Ждановым.(ныне Мариуполь)

А оборотка ментовская не заржавела. Зона успокоилась. Похихикивали перекрикиваясь между собой зеки, вспоминая седалище замполита… Так себе и вспомнить нечего, ни огня, ни крови. Виновных зачинщиков выдернули человек тридцать. Среди них были и действительно в цвет, ярые и так под гребёнку попали случайные – пассивные. Для счёта, для отчёта, для масштабности возмездия Шкета менты на вахте забили до смерти, так как и предполагал – сапогами. Закрыли в БУР и ШИЗО. Потеснили сидевших. Набили камеры до дверей. Смены надзирателей усилили солдатами-срочниками охранной роты. Затребовал и срочный выездной суд. Управились за недельку. Кому по пятёрику довеска, кому раскрутка по трёшке, остальным крытка, БУР, ШИЗО. Кича.

Замполита перевели куда-то в другую зону. Из подслушанных шнырями штабными слухов – отрядным на «Девятку». Пусть мутит теперь там. Понизили в звании и должности за провокацию бунта. Вот тебе «кино и немцы». А точнее «кино и менты».

*     *      *

Несколько раз тайком мне удалось записать скрытым диктофоном разговор чисто женской компании: подружек, студенток, коллег по работе… Если речь шла о мужчине (а у них всегда речь идёт о Нём), то главный вопрос: «А каков он в постели?» Вот именно: «Каков?» Трахать надо их ожесточённо,  во всевозможных позах и во всевозможные отверстия. Не дай Бог, проявится стеснение или робость, даже вежливость здесь смешна и неуместна. «… -Извините, не возражаете, если я Вас в анус…?» Да не возражает она - вдул и конец. Охнет, ахнет и потекла…А вежливость и нерешительность будет рассмотрена ими как Слабость. Подчиняясь силе самца, ломая своё «я», они в этом находят своё удовольствие. Сколько было сказано о «прелюдии», о предварительной ласке.  И это правда. И это нужно. Если долго живут вместе и поднадоели друг другу. Но не всем.  В одном Женщины одинаковы - в Желании трахаться. А в методах - очень разнообразны. Например, Белецкая всегда жаловалась: «Терпеть не могу, когда рассусоливает мужик, ходит вокруг да около…(увертюра, о которой так много говорят спецы ) Я хочу, чтоб он меня сгрёб и сразу в койку, чтоб сразу трахнул как заразу… Вот это мужик!.. Ну, такой уж у меня характер…» - как бы оправдываясь, поясняла она свои странности в сексе. А ведь она далеко не одинока… Не одинока. Из тех, что приезжали «поправить здоровье», организовать оргазм для организма в большинстве своём начинали от двери. Наскоро сбросив одежду (я всегда встречал их голым, да и большую часть в квартире проводил голым, одевался только по мере необходимости), я встречал их со стоячим членом, вот под дверью соснёт наскороту и рачком садил её до окна через коридор и комнату, по ковру, ехал на ней, стирая  кожу на её и своих коленях,  на больших пальцы на ногах…до крови. А потом падали под окном на ковре и лежали, смакуя остатки пережитого уходящего наслаждения… истекая остатками спермы и женской влаги из влагалища… Отдохнув , залечивали секстравмы ёдом и зелёнкой. И нам было наплевать - морально это или нет. Нам было хорошо… И это главное. И то, что от нашего «Хорошо» не умерла соседка за стенкой, подслушивавшая наши визги и рычанья сексуальные… не споткнулся прохожий под окном… Никому наше «Хорошо» не повредило. Да здравствует и будет Вечное «Хорошо» мужчине и женщине от совместного полового акта. Надо было бы сказать «от Любви». Так куда романтичней. Для них.

Женщина видит в тебе массу достоинств. Истинных и  мнимых. До тех пор пока ты её ласкаешь, пока ты с ней, пока она имеет надежду на осуществление своих планов. Как только ты заявляешь об уходе… мирном, спокойном прекращении отношений – так сразу исчезают достоинства и ты превращаешься в подлеца  и негодяя.

 Мне нравилось у них всё – и достоинства и недостатки. Даже не делил на эти две категории. Я воспринимал их какие они есть, не упрекал и не воспитывал их, а главное, не переделывал. Не улучшал. То, что многие считали женскими недостатками, я считал достоинством. Разврат, распущенность, развращённость - это раскрепощённость, утончённость, любвеобильность. Я это очень ценил, любил, и они не зажимали эти ценности в кулачке, опасаясь упрёка в распущенности,  раскрепощались и дарили мне массу удовольствия. Да и себе тоже. Как когда -то открылась Тонкая: « - меня очень возбуждают похабные надписи и рисунки в туалете». Я слышал об этом неоднократно.  Ну ты мог бы такое представить?   Любил их и не любил. Это не взаимоисключающе и не противоречиво. Любил в процессе секса и не пускал в душу. Вот так и жили. Не тужили. Женщин не любил.(в общепринятом смысле ) Спиртное не терпел. Курево не переносил. Семью не признавал. Детей отрицал.

Мой принцип : «живи сам и не мешай жить другим»  -нерушим. это главное. Остальное чепуха.

Мои знакомые вечерами разъезжали по ресторанам, тряслись под «гей-гоп»,  пили водку, спаивали и трахали женщин… Веселились в кругу себе подобных… Им было хорошо. А мне там тошнило.

А я ехал за город, останавливал машину в десяти метрах от обрыва… внизу море… вверху небо звёздное… а под ногами бурьян-трава, выгоревшая на солнце, пахнущая детством… И вот тут я мог просидеть, пролежать три – пять часов… всю ночь… Один. И мне было хорошо. С небом, звёздами и морем. И самим собой. Кому плохо от того, что мне хорошо? Никому. Я не жалею об отсутствии тяги к общепринятым ценностям.  Встречал примерного семьянина, отца троих детей, кстати, трёх, шести и тринадцати лет. Этот любящий папашка, читавший сказки девочкам своим, целовавший их на ночь… изнасиловал восьмилетнюю девочку… чужую… Дали 15. Не вышак только потому, что под самосудом еле выжил. Ещё один – так тот насиловал свою собственную дочь с пяти до десяти лет… В течении пяти лет занимался сексом с родным ребёнком. С чужим или родным – что хуже? Что преступнее? Семьянины… Любящие семью, жён, детей. А я не люблю. Посёк бы себе член на пятаки, но не смог бы пойти на такое с детьми… Ну, кто из нас извращенец? Доказывать, обсуждать, дискутировать на тему «Отцы и дети» - дочки и папы… Это только известные случаи. А сколько их не раскрыто! Такого рода преступления легко скрыть, ведь это внутри семьи, где действуют «родненькие», самые близкие люди… без свидетелей… как и всё пакостное в этом мире… А я всего навсего не люблю и не обзавожусь, ни семьёй, ни детьми. .

КАША   С  ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ   МЯСОМ.

                                                                                                            тайга

У блатных шла игра. Подпоив завхоза, несколько человек расположились в роскошном кабинете отрядного. Бура, рамс, терц – как на катране, кто во что горазд. Кому пёрла масть – короткие выкрики, восторг и смех и мощные похлопывания по плечам, ладонь о ладонь потирали с такой неистовой силой, будто коже хотели стереть. Упаси Бог помешать, отвлечь, масть сбить, «пруху» вспугнуть. Это понимали все – и игроки и узкий круг приближённых болельщиков кентов. Между тремя и четырьмя часами ночи шестёрке дали котелок литров на пять и послали на пищеблок за гревом. В это время на пищеблоке лишних не было. Зав. столовой, выдав продукты на завтрак, видя порядок на своём объекте, с ручным лично прикормленным пидорасом Галей ушёл «месить глину». Повар, армянин Хачик, видя, что всё для работы готово, отпустил своих двоих пмощников. Чай в двухсотлитровом котле уже закипел… А каша перловка в трёхсотлитровом варилась как и положено на спокойном огне. Хачик помешивал её лопатой деревянной, больше похожей на весло. Что-то мурлыча про Ереван и напевая про Арарат, в прекраснейшем расположении духа, снимая пробу на соль… редковатая получается кашка. Перловка вся уже была в котле. Но ведро муки нашлось, чтобы загустить кашу. И Хачик, помешивая одной рукой, высыпал муку в чан и решил подбросить поленьев. Шесть огромных чугунных котлов были вмонтированы в кирпичный блок. Под каждым котлом была выложена отдельная топка. Кучи дров валялись возле двери. На улице лежал штабель кубов на семьдесят. Помощники заносили запас вовнутрь под руку, чтобы повар сам мог регулировать интенсивность огня.

Хачик кинул несколько смолистых поленьев. «Переборщил, – подумал он, – не пригорела бы каша…» Топка поглотила огромные поленья. Пламя стало настолько мощным, что тяга в трубу не успевала отсасывать продукты горения. Длинные языки стали вырываться наружу, облизывать кирпичи и отодвинули повара своей температурой. Учитывая объёмы котлов и конструкцию печей-топок, Хачик приспособил деревянный столик-стеллаж. Придвигал его к печи, чуть вбок от жерла топки, становился на него и тогда веслом мог мешать кашу, подгребая её со дна котла.

Шестёрки охотно бежали на пищеблок за «гревом», зная, что от положняка им перепадёт кое-что из хавки. Один имел кличку Сявка, не от тюрьмы, с детского сада – звали Савва, Савка, а выговаривал «Сявка». Другой Шмыгло – шмыгал носом от хронического насморка. Сявка добивал четвертак. Ему было под пятьдесят. Второй молодой, лет двадцати. Он живёт меньше, чем Сявка сидит. Год на зоне. Старается завоевать уважение блатных… так шестерит.

Ворвавшись с котелком в пищеблок, дружно заорали:

–  Блатным харчь подавай! Слышишь, чучмек черножопый! Наливай в котелок, что пожирнее.

–  Ара! Слюшай, не готово, надо варить. И мяса нет. Только маргарина, – оправдывался виноватым тоном Хачик. Котёл был до самого края обложен кирпичами. Чтоб с кирпичей не сыпалась глина и песок, края котла выступали над кирпичами где-то на ладонь, сантиметров на десять – пятнадцать. Тут же по краям котла лежало несколько кусков досок пятидесятки. Для удобства тщательного и нелёгкого вымешивания повара становились иногда коленом, иногда ногами на эти доски, ибо кирпичи нагревались до «не могу».

–  Да что ты раскаркался, чурка волосатая! Сказано блатным, значит, без базара. Лучшее и быстро! – орал Шмыгло.

Хачик стоял как памятник с веслом, одной ногой на подставном стеллаже, другой на доске при котле. Шмыгло так суетился и усердствовал, заглядывая снизу вверх на Хачика, что не заметил, как мощный язык пламени охватил штаны от колен до жопы. Завизжав, как резаный поросёнок, он взбрыкнул от боли, сделал акробатически немыслимый пируэт и выбил из-под ног Хачика стеллаж. Тот не удержался на той ноге, что была опёрта на доску, взмахнул веслом, угодив в рожу Шмыглу, а сам рухнул вниз головой в котёл с кипящей кашей.

Шмыгло танцевал «танец маленьких лебедей», сбивая пламя со штанов, видя, что достаёт до яиц, присел в огромный таз с водой, стоявший неподалёку. Зашипело и затихло. Хачик даже мяукнуть не успел. По самый пояс встрял в кипящую кашу. На кромке котла свисала к кирпичам огромная задница, и ноги вздрагивали, дёргались, потом затряслись, и всё стихло.

–  Атас! Смываемся! – крикнул Сявка, прилипшему к корыту с водой, Шмыглу. – Ты что, сучёк, не понял, что наделал? Ты сварил армянина живьём!

–  Я ж не хотел… я ж не знал… – лепетал Шмыгло.

–  Это ты оперу объяснишь или семье армянской. У них там есть авторитеты и сумеют с тебя спросить и получить.

Основную дверь Сявка подпёр огромной доской. Подкатил с десяток брёвен для прочности. Сами исчезли через окно-вытяжку. Быстрым шагом направились к блатным.

–  Ну, всё, – ныл Шмыгло, – завтра повяжут, завтра мне лапти сплетут.

– Уже сегодня. Скоро подъём. Тебе лучше пятёрик от суда, чем нож от армян, – успокаивал его Сявка.

–  Ты тоже был. Ты тоже был! Ты!

–  Что ты, сука, в подельники меня берёшь? Да?

–  Ну, ты же был… был… там… там… та…а…а…

Шмыгло выдохнул «а – а» до конца и подогнулись ноги. С коленей он упал вперёд, мордой, головой. Почему все зарезанные спереди падают вперёд? Равновесие или центровка веса и сил так распределена? Ночь была лунная. Сявка заметил, что немного крови брызнуло в котелок с кашей. На синеватой каше кровяные капли темнели. Сявка перемешал их окровавленным ножом, облизал его вместе с кровью и кашей. Осмотрел тщательно кромку котелка, чтоб, не дай Бог, капли не остались. Прошёлся на всякий случай полой зековской куртки по рубцу котелка. Осторожность всегда спасала Сявку во всех делах. А дел за четвертак срока у него было много. «Седьмой? Или восьмой?.. – пытался вспомнить личный счёт убитых им людей. – Вот память-то стала никудышней…»

Блатные накинулись на кашу. Игру свернули. Скоро подъём. Жрали с аппетитом… выработались – выигрались. Сявка заметил под петлёй для ручки котелка невытертую кровь. Напрягся. Блатные зарежут, если узнают, что каша на крови. Скажу, что на пищеблок курицу принесли, ну, и зарезали там… или палец порезали… Фразу приготовил, но не пригодилась. Всё сожрали и разошлись по шконкам. Подъём на полчаса раньше.

В зоне ЧП. Шнырь зоны обнаружил труп Шмыгла и сообщил на вахту. Тело перенесли к санчасти и положили в дровяной сарай. Хуже с пищеблоком. За полчаса перед подъёмом ДПНКа с медбратом и надзирателем пошли на пищеблок снимать пробу. Такая формальная процедура. Не все дежурные соблюдали её. Но таков был порядок. Дверь в пищеблок была заперта. Никакие требования, никакие угрозы и удары не дали результатов. Поработав двумя колунами, дверь вывалили. Картина не из приятных. Подброшенные Хачиком дрова разгорелись не на шутку. Толстые брёвна имеют такую закономерность. Левая нога Хачика свисала ниже и ближе к топке. Она отгорела до колена. С неё капал жир и стекал по обгорелой кости ноги. Капал с остатков пальцев на огонь. Шипело, загорались и коптило. Каша кипела во всю, пузырилась и булькала вулканчиками. Хачик висел головой глубоко в котёл. Его стали осторожно вытаскивать. Осторожно, с трёх сторон. Хотя практически польза была только с двух сторон. Третий тянулся через почти полтораметровый диаметр котла, сам еле держался. А понту от него никакого. Действующие лица, вытаскивающие Хачика, тоже не отличались особой мощью. Из всей присутствующей «бригады спасения» – ДПНКа, начальника санчасти капитана Сулемы, жены майора Сулемы, надзирателя Беседы – ни силой, ни желанием никто не светился. Оставались зеки. Истопники, дровоколы, помощники повара, зав. столовой и ещё пара нахлебников «подай–принеси». Опыта вытаскивать переваренного повара из огромного котла ни у кого не было. Учитывая специфику. Во-первых, огромный вес Хачика, во-вторых, что он всегда работал голый. Ну, не совсем конечно – на голове чепчик. Зачем – знал только он, покойник. Торс голый и лёгкие на резиночке штаны-шаровары, как у Тараса Бульбы, пошитые из простыни на заказ, ибо такого огромного живота в зоне ни у кого не было. В зоне вообще толстых не было. А пузатым – откуда им взятся? Только на пищеблоке.

Теперь место работы, то есть спасения сваренного утопленника… ну, какое уж тут «спасение»… спасать некого… а правильнее сказать, вытаскивания. Огромный круглый котёл, обложенный кирпичом на глине. Под ним огонь. Горячая каша, раскалённые кирпичи. А работы в столь неудобных, невыгодных условиях непочатый край. Ухватить, удержать огромное мокрое тело было не за что. А мокрым тело было от брызг каши, от испарения, от температуры. Мокрое, значит, скользкое – это ёжику понятно.

–  Дополнительный паёк и ларёк тому, кто вытянет труп! – громко, как Наполеон перед сражением, объявил дежурный. Для точности изложенного театрально указазал рукой с зажатым в ней платком на котёл с трупом в трёх шагах от себя.

–  Два пайка и два ларька, – то ли поправил, то ли потребовал сухощавый дровокол.

–  Что ты вякнул? – вцепился в него дежурный, – Что два?

–  Одному никому не под силу. Только вдвоём, а, значит, и награда двойная, – объяснил дроволкол.

–  Дак, чё яйцами трясёшь! Ищи второго. Кто второй? Ё   ё……ё… кто? Шевелитесь!

Нашёлся охотник, помощник повара, ненавидевший сваренного шефа ещё будучи живого, служа подручным у  него.

Обступив котёл сверху, наклонившись, стали прикидывать, примеряться – как и за что ухватить. К ним наверх на печь вскочил ещё один истопник. Примазался в надежде на обещанную дежурным награду.

Ходили по кругу, вокруг котла… мацали… хватали… Горячо… мокро… жирно… толсто…

–  Чё телетесь? – командовал ДПНКа, – Тяните, а вы там зихера шарабуринские вытанцовываете! Давай! В БУР упрячу, если не  вытяните!

Всадив скрюченные пальцы в тело покойника, начали тянуть вверх. Понимая ценность обещанной премии и осознавая угрозу в случае неудачи, зеки старались на пределе возможностей человеческих.

Пошло… пошло потихому… Труп почти вытянули. Вытянули настолько, насколько позволяли длина рук и наклонённых тел тянувших. Труп уже над уровнем каши… Уже над кромкой котла, совсем немножечко осталось. И тут булькавшая вулканчиками пузырей каша брызнула на дровокола. Попала в лицо и в глаз. Естественно, он инстинктивно бросил мертвеца и ухватился рукой за глаз. Второй, ну, никак один не мог удержать, и покойник с высоты опять плюхнулся в кипящую кашу.

Дровокол выл, как индеец перед атакой, закрыв рукой ошпаренный глаз.

–  Да еб…тесь вы со своими добавками и Хачиком своим! Ослеп за ни хрена!

Поняв, что тело сорвалось, и дело тоже не выгорело из-за горевшей печи, дежурный проявил мгновенную гениальность:

–  Да затушите вы печь! Кретины! Легче работать будет!

Легко сказать. Команда подана. Исполнителей хватает, хоть отбавляй. Отличился  надзиратель Беседа. Он взял ведро воды и, не раздумывая ни секунды, вылил его в топку.

Немного ещё о конструкции печи. Это же не кран газовый закрыл и выключил. Печь топилась огромными  брёвнами лиственницы. Она медленно распаливалась, зато долго и мощно горела. Только опытный истопник умудрялся расчётливо регулировать толщиной и количеством брёвен интенсивность огня. И то, если ошибился и перебрал, то рядом у печи лежали металлические крюки. Лишнее бревно, даже горящее, вытаскивалось и тут же тушилось. Вне печи. Дымило. Коптило. Но таков технологический процесс. Сейчас же печь была наполнена жаром, расколена до предела… И ведро воды, бухнутое Беседой чуть не взорвало печь. Вода мгновенно превратилась в пар. Шугануло часть в вытяжной дымоход, а основная часть пара вместе с углями и жаром даванула наружу через загрузочный люк. Начальница медчасти взвизгнув как резаная, упала на спину то ли от взрывной волны, то ли от испуга. Сверкнув белыми ляхами, она пыталась выковырять где-то из трусов горячие углинки, выплюнутые огненным жерлом печи. Она каталась то на спину, то на задницу, как пресс-папье, туда-сюда, пытаясь извлечь из области полового органа горячие углинки. Но время, затраченное на хаотичный панический поиск, погасило жар угольков, они погасли сами по себе, оставив после себя шрамы и неизгладимую память боли…

Вокруг печи и котла кружился пар, дым, вонь, летали кусочки сажи и пепла. Гениальность своего приказа ДПНКа так и не оценил.

–  Всё, огонь уменьшился. Давай, вытягивайте тело! Давай!

«Давай» относилось ко всем. А «давать» взялся долго стоявший в стороне кочегар по кличке Гробокопатель. Сухой, худой, чёрный, прокопчённый, специально не смывавший копоть. Он подобрал один из металлических крючьев, валявшихся возле печи. Самый короткий. Отошёл к большому столу. Там в бревенчатой стене торчал крюк. Вытащил из стены, покрутил, осмотрел и воткнул назад. Взял вилы-трёхзубки, вложил их глубоко в щель между брёвнами и согнул под углом. Деревянную ручку вил отбил тут же ударом ноги. Сломал коротко, под металл вил. Делал всё чётко и уверенно. Все наблюдали молча.

–  На, держи! – протянул он крючок пом. повара, – Делай, как я.

Вскочив на кирпичи, наклонился над котлом и сильно вонзил согнутые прутья вил в бок трупа.

–  Давай с той стороны! Давай вонзай крюк, и тяни! Поглубже.

Помощник повара также вскочил на печь, широко раскорячился и со всей силы вонзил крюк в мертвеца.

–  Готов? – уточнил Гробокопатель.

–  Всегда готов! – по-пионерски ответил помощник повара.

–  Раз, два, взяли! – скомандовал Гробокоп.

Взяли дружно, синхронно и решительно. Благо, есть за что держать. Вонзённые согнутые пальцы вил с одного бока и загнутый дровяной крюк с другого бока трупа. Рванули сильно. Высоко труп, почти вытащили до уровня первой попытки над кашей. И он опять сорвался вниз, в котёл, в кашу. И обоснованно. У Гробокопа загнутые вилы были коротки, потому он их вонзил выше в сырой, неварёный бок. А у помощника повара крюк хоть и был самый короткий из валявшихся у печи, но значительно длиннее необходимого. Он и вонзил глубоко в варёное-переварёное мясо Хачика. А дёрнули-то крепко. Иначе нельзя. Не стоило иначе. Чё там смыкать, как спиннинг? Рванули успешно, высоко. Но сырая бочина выдержит хоть что, а вот варёная ослабла. Да и острые зубы вил вошли хорошо, тройчатки вилы и опора тройная в мясе. А крюк  никто под мясо не затачивал. Да и вогнать его глубоко не так просто. Толстый конец. Вот если б за ребро или за ключицу, тогда, может, и варёное мясо выдержало бы. А так всё ясно. Разное мясо, сырое и варёное, разные крюки и по назначению и по применению, да и конструкцией разнятся. Вот и результат – опять труп упал в котёл.

Тут ДПНКа взвыл:

–  ****и позорные! Ничего не можете! Ни украсть, ни покараулить! Скоро кормить шакалов, а вы тут не можете вытянуть! – орал, размахивал руками, как и положено начальнику, командиру. Он знает что надо делать, но как все начальники не знает как. Метод не подсказал, ибо военные всё делают по инструкции. А где инструкция, как трупы доставать из котлов? Да ещё толстые, тяжёлые и разваренные… Никто таких инструкций не составил. Вот и занимались самодеятельностью. Проявляли рацпредложение, выдумку, изобретательность. Гробокоп нашёл вторые вилы четырёхпалые. Также быстро, раз-раз и согнул и ручку отбил. Всё чин-чином.

–  На, бездарь! – одарил он инструментом помощника повара, – Глубоко всаживай, но в сырое мясо. Выше уровня каши. Понял? Там, где почки, к позвоночнику ближе. Давай!

Под ногами хрустела глина и кусочки кирпичей.

Вонзили до упора. В сырое, не достававшем уровня каши, холёные бока повара, и вытянули. Но уже без головы. Видимо, переварилась и оторвалась во время неоднократных подъёмов и падений. Она вышла на поверхность, но упала опять в кашу. Голове не на чем было держаться. Все жилки и мясо, соединяющее голову с шеей, с телом, перекипели и не держали голову.

Вытащили. Положили на доски. Каша капала с шеи. Видно, как раздельно делились пищевод и дыхательная трахея… В них затекала каша… Воняло палённым, горелым. Выглядело как то не красиво.

–  Выловить голову и остатки из каши. Сейчас кормить первую смену. Чтоб всё было чисто и готово. Кто тявкнет за дополнительное мясо – сгною! – грозно сказал ДПНКа. – Если сорвёте кормёжку, а, следовательно, выход на работу – расстреляю!

Из котла большим черпаком выловили череп Хачика, из глазниц и ушей вытекала каша. Из основания, где голова крепится к шее, тоже каша и какие то жилочка шнурочки.

Куски кожи, мяса, жилки – всё, что не являлось костью, свисало неравномерными лоскутками. Помощник повара шубуршил в котле черпаком. Выловил колпак с головы сваренного Хачика, маленькие кусочки шкуры и ухо. Точно, на голове не было ни одного уха.

–  Всё! – доложил он ДПНКа, – Голяк, больше ничего нет,может зубы с дёсен выварились?

– Всё говоришь? – зарычал дежурный, – А второе ухо? Что он одноухий был? Как Нельсон?

–  Нельсон был одноглазый, –  невовремя поправил лейтенант роты охраны седого майора, демонстирируя эрудицию.

–  Заткнись, сучёнок! Глаз! Ухо! Я тебе щас глаз выбью, уровняю с Нельсоном. Вот сорвём кормёжку, выход на работу, а, значит, план производственный, вот тогда полетят звёзды и погоны. А ты мне тут историю читаешь! Тварь учёная! – Дежурный с такой ненавистью подчеркнул слово «учёная», будто пидорасом обозвал или уличил в измене родине. Лейтенант съёжился и втянул голову в плечи, как от удара хлыстом. От курсантской выправки осталась пародия, как от гусара обоссавшегося на балу.

–  Гражданин начальник, каша здорово подгорела и загустела. Выкипела,  может не хватить на всех, – более уверенно, чем лейтенант о зрении Нэльсона,  заявил помощник повара.

–  Так чё ты телешься? Бухни ведра 3 – 4 кипятка и размешай. Что мне тебя учить надо? Ходишь тут, яйцами трясёшь!

Дежурный котёл с кипятком на запас всегда был полон. Помощник повара влил пару вёдер, размешал тщательно, добавил ещё ведро и опять размешал.

–  Ну, что? Годится? – спросил дежурный, – Побыстрей, сейчас толпа нагрянет жрать. Попробуй на соль, раз воды вхуйкал. Что мне тебя учить? На лесоповал отправлю, сука! Разожрался!

Помощник олицетворял собой покорность и страх. Прямо трепетал перед дежурным. Ибо лишиться сытого тёплого места – смерти подобно. Такие лесоповал не выдерживают. Но, несмотря на угрозы и страх, пробовать не стал.

–  Я что  сказал?! Ты что, оглох, сучий потрох?! Пробуй на соль!

–  Не могу. Там Хачик сварился. Ну, не могу я есть друга.

–  Ах, вот ты как запел! Сейчас орава сожрёт твоего друга и ещё добавки попросит.

–  Давай позови кочегара. Быстро!

Кочегар из бани был доставлен мгновенно.

–  Пробуй, как на вкус, на соль кашка вышла  у нас, – спокойным на удивление голосом предложил (почти попросил) дежурный.

Помощник повара зачерпнул ложку каши и дал кочегару. Тот с быстротой фокусника лязгнул металлическими зубами об алюминиевую ложку, чуть не откусил её, проглотил кипящую кашу.

–  Ну, как? – выяснял дежурный.

–  Да никак. Разве с ложки поймёшь… – засомневался кочегар.

–  Дай ему миску. Полную. С горкой. Живо!

Помощник повара опрокинул черпак в миску и дал в руки кочегара. Алюминиевая миска нагрелась мгновенно. Но у кочегара были жароотпорные руки. Даже не вздрогнул. Прижал миску к груди как любимую одной рукой, другой стал жрать, точнее глотать. Загружал в рот, как в топку, ложку горячей каши и тут же глотал. Мгновенно.

–  Ну и как? – задал вопрос дежурный, видя непрерывный процесс жратвы и не надеясь на паузу.

–  Ништяк! Начальник! Добавки дашь? – И только тут кочегар заметил вытащенный обваренный череп. Тело Хачика на досках закрыли мешками из-под крупы. А вот голову в общей суете забыли. Череп с остатками каши скалился золотыми фиксами Хачика в зловещем смехе, как в пиратских книжках.

–  О, а это кто? – ткнул ложкой в сторону лежащей головы. – Никак в картишки проиграли кого-то. Ну, я по вкусу понял, что-то не то. Вкус особый, сладковатый. Я в 58-ом тоже в бегах съел «телёнка» молодого… Дай добавки, начальник! – он протянул миску наполовину опустошённую.

–  Хватит с тебя. Обнаглел! Пошёл на хрен! Людоед. Всё. Раздатчики по местам. На раздачу. Зону накормить и без понтов.

Хачика вместе с его головой закрыли старыми бушлатами и понесли в санчасть. Там, где уже лежал Сявка. Дежурному предстоит отписаться за два трупа, а зона должна идти сытой на работу.

Дежурный подозвал Хлебореза и коротко на ухо отдал приказ:

–  Там в санчасти валяется трупик. С дыркой между рёбер. Подбери ножичек и заткни им эту дыру. Чтоб на месте был. Он сам себя пырнул. А нож потерялся, выпал когда тянули в санчасть. Понял?

–  Будет сделано! – Хлеборез мотнулся пулей. Место хлебореза – эта сытная должность-мечта любого козла заставляла быть исполнительным.

Столовая заполнилась зеками. Они бригадами текли серыми потоками между столами, рассаживаясь по десять человек за столом. На десять ртов приносилась кастрюля. Из неё уже «банковал», раздавал свой бригадный шнырь по мискам. Или особа, пользующаяся доверием. Ибо если в бригаде полста человек – это пять столов. Один шнырь физически не успеет всех обслужить. На десять порций раздатчик всегда давал одну на «поход» – запасную. Чтоб скандала избежать. Всё это учитывалось в общем раскладе.

Лесоповальщиков кормили в первую очередь. Их ещё до делянок надо развозить машинами, а это время… А весь производственный успех зоны зависит от ими поваленного леса, т.е. от метров кубических.

Процесс пожирания шёл угрюмо и весело. Да, так бывает за столом ЗКа. Это совместимые определения, хотя и выглядят противоречиво для несведущих. Взаимоисключающее определение вносило сбалансированную норму поведения за столом.

–  Подгорела…

–  Не усмотрели…

–  Побить повара…

–  Давно уже надо…

–  Вот, гля, коричневая корка со дна…

–  Да жри ты молча, чтоб ты подавался…

–  Заткнись хлебом или кашей заткнись!- светская беседа за длинным столом.

Сидевший на краю стола, рядом с бачком (это правильное название кастрюли на десять человек) молчаливый зек по кличке Колун выплюнул изо рта кусок мяса. Повернул его ложкой и окаменел от удивления. Перед ним лежала верхняя губа Хачика с чёрными аккуратно ухоженными усами. Усы были щёгольскими. Ими гордился Хачик, как любой сын Кавказа. Губа разварилась, распухла, но шетина усов не выпала. Очень долго варилась, больше срока. Хотя, есть сроки варки говядины, баранины, свинины… А на человечечину, не говоря уже о национальной принадлежности, сроков нет. Не установлены. И необходимости нет. Кому нужен срок варки человека до полной готовности?.. Никому. А тут варилось очень долго. Некому было регулировать процесс и приостановить вовремя… Не удавалось.

Колун ложкой приблизил губу с усами . Зачем-то перекрутил на 180 градусов, там, где губа крепилась к носу и к щекам. Или нос к губе?.. Да какая разница, что к чему крепится… Губа оторвалась неровно, видимо, крепления разные, неодинаковые. И уж очень толстая, как у негра, стала. Колун повернул губу так, как она естественно была губой на лице Хачика.

–  Мужики! Это губа армяна… – спокойно, как о выловленном таракане или червяке, что случалось почти каждый день, пробурчал, дожёвывая остатки каши. Увлечённых едой трудно было отвлечь от мисок, но сидевшие  рядом обратили внимание на лежавшую губу с усами. Если бы не усы, Колун сожрал  бы губу, как остальные ели кусочки кожи и мяса с шеи, что разварилось в котле.

–  Да какой на хрен армянин! Это подмолодка чья-то, – сказал сосед слева, – мастырка от пи...ды свинячьей или коровьей.

–  Это от женского полового органа губа, с волосами. Ты не ешь её, а заверни в платок и дрочи потом, – посоветовал сосед напротив.

–  Пожрали? Конец! Выходи строиться! – заорал бугор.

– Так ты что, есть не будешь? – уточнял сосед слева, – Волосы откинь, остальное съедобно. Так будешь или нет? – настаивал сосед, надеясь на шару.

–  Бери, жри! Угощаю! – сказал Колун и пошёл в колону.

Смерть Шмыгла квалифицировали как самоубийство. Мученическую гибель Хачика – как несчастный случай на производстве, указав нарушение техники безопасности и конструкционное несовершенство печей с котлами. Только армянская семья (кенты)долго не могла успокоиться, выясняя, где кто был из рабочих пищеблока. С десяток человек их клана занимали тёплые места парикмахеров, каптёрщиков и не имели ни веса, ни авторитета в зоне. И только Сурен, сидевший по замене вышака на пятнашку за убийство, был уважаем и способен отомстить. Но мстить было некому. Сявка не из тех, кому можно было доказать причастность к смерти Хачика. Блатные, если б захотели, выяснили бы точно. Но по понятиям Хачик не принадлежал к своим и не находился под защитой блатных. Всё шито-крыто. Зона продолжала жить своей жизнью. Миллионы советских зеков валили лес… добывали уголь и ископаемые… строили… всё, что надо, в том числе и Светлое Будущее – Коммунизм. Под чутким и мудрым руководством Партии, разумеется…

НАД ПРОПАСТЬЮ В  ТАЙГЕ.

(КАК  «НАД ПРОПАСТЬЮ ВО РЖИ» по-Селинджеру)

                                                                                                                                                                          ТАЙГА

Запах Тайги… Насыщенный, густой, тягучий… И тишина… Только скрипят стволы и ветви высоко-высоко… Через рванные облака и окна среди густых крон просматривалось солнце. Коротко. Непредсказуемо во времени. Минута и исчезло. Пять минут и опять светит… К этой тишине ещё бы покой. Одиночество, тишина, покой – так бы я назвал формулой счастья. Одиночество в «одиночке», в одиночной камере и одиночество в бескрайней тайге. В камере пространство ограничено до минимума. Одиночество измерения не имеет. Единственный критерий – это глубина его проникновения в душу: чем глубже, тем меньше суетных ценностей там остаётся во внешнем мире. Одиночество в тайге, бескрайней, безмерной ощущается по-особому. Оно подчёркивается необозримым пространством. Я один в этом огромном таёжном мире и в Мире вообще. Против меня могучее Государство со всеми войсками и аппаратами власти. Воевать одному против всей машины насилия невозможно. Моя война – уцелеть. Выжить. Выбраться из Тайги, из Страны. Вот в зоне, в камере я несколько другой. Покорный правилам содержания, режиму и общежития с ЗКа. А вот в Тайге, в бегах, на тропе войны активизируются все силы физические и психические, организм подключает все биорезервы. Я слышу малейший шорох, шелест листьев и травы. Я вижу вдали над болотом уток… Я выше прыгаю, быстрее бегу, сильнее ударяю… Я наделён удвоенной силой и энергией. Я чувствую её в себе, как пружину. А ведь я Вне закона. Хоть и пакостного, несправедливого, но вне. Меня может застрелить любой из солдат манн. группы. Или охотник. Тунгус или славянин. Ещё благодарность и премию получит от руководства Краслага. Как зверя. Как волка. Инструкции обращения с беглецом приравняли меня с ними. И зная, что выстрел может прозвучать в любую минуту, с любой стороны, близкая, явно существующая опасность, обостряла и возбуждала восприятие жизни, смерти, тишины, всего окружающего меня огромного мира Тайги, так и внутреннего сознания моего «Я», маленького,  микроскопического, как   пылинка    в сравнении с макромиром,   но столь   Важного    для  меня     самого.

«Быть или не быть?..» «Убьют или не убьют?..» Как бы я не был загружен планами, осторожностью, мне было чем заняться и над чем размышлять: только мысль «Убьют или нет?» вползала сама по себе. Нагло, ненужная мысль разрушала рассуждения о правильности выбранного маршрута. Выбрать это одно. А соблюдать направление в бегах по Тайге – невозможно. Это не парк культуры и отдыха. Многослойные толщи опавшей листвы и хвои играли под ногами, можно было провалиться по колено, по пояс. Внизу болото, вода, грязь… Сломанные ветви и поваленные стволы деревьев – это как полоса препятствий… препятствий на пути к Воле. Обходя их, отвлекаясь на их преодоление, легко можно было сбиться с правильного курса. И много сил, времени будет потрачено зря. А это очень ценный запас – и сила, и время. Лишнего у меня нет ни того, ни другого. Это надо помнить, и бережно, точнее правильно, использовать и расходовать.

Белочка вытанцовывовала на ветке, двигалась быстро, легко и в грациозности красиво. Вот она нырнула в едва заметное дупло. Вынырнула вверх по стволу, выше метра на два. Значит, у неё есть орехи кедровые. А мне они так нужны. Они очень питательны и калорийны. Лезть на дерево не хотелось. Это нелегко и заберёт много сил. Не надо. Я забрался на близко растущее дерево толщиной в ногу. Метра через три, когда толщина его стала не больше руки, раскачал верхушку и, войдя в ритм, поймал уже ветку нужного мне дерева. Пригодились навыки, освоенные в детстве. Добрался до гнезда. Ладонь входила легко. Засунув руку по самое плечо, я нащупал мягко выстланное гнездо. Внутри ствол был пуст. Надо было разыскать хранилище орехов. Белки устраивали кладовки чуть дальше от спальни. Так мне рассказывал Киржак. И пошарив тщательно, я почувствовал орехи. Их было много. Но я помнил слова Киржака: если кто из охотников или шишкарей полностью забирал белкин запас, она кончала жизнь самоубийством. Находила веточку рогаткой, прыгала в неё и, зацепившись головкой, повисала в рогатке и умирала. Вешалась, как люди в петле, так и она, зная, что всё равно без запасов зимой умрёт, убивала себя сама.

Я забрал примерно половину. Набил орехами рукав куртки, предварительно завязав обшлаг крепким шнурком. Спасибо белочке. Мне в дороге будет чем подкрепиться. И ей на зиму осталось.

Тайга… Тайга…Кругом Тайга… Казалось вся Земля это сплошная тайга, весь мир состоит из тайги…

С каменистой скалы над рекой сколько мог окинуть взглядом в любую сторону, вокруг – Тайга. И я как муха, как микроскопическая бактерия в этом огромном бескрайнем мире Тайги… Я не любил это состояние. Это депрессия. Это упадок сил, душевных и физических. Рана на руке текла, гноем с кровью. Она болела, дёргалась… Она – рана отдельно, или вся рука целиком? Всё. Вся рука. Не мелочись, не делись, конкретный ты наш. Злость может излечить депрессию. Излечить? А силы? Силы  где возьмёшь? Есть хочется. Запасы кончились. А с ними и силушки кончаются.

Скала была высокой. Это конец сопки подмытой рекой. Внизу камни… большие… Серые. Твёрдые. Вот головой вниз и всё. Всё – это значит Всё. Конец Всему: Боли, Голоду, Таёжному скитанию, Страху, что поймают. Поймают, то убьют или не убьют. Искалечат или только изобьют. А если  искалечат – то как, на сколько,  на  время  или  навсегда? Сколько вопросов. А тут ясность -  несколько секунд полёта, и ответы на все вопросы закрыты. Конец.

Ослаб. Ослабел. Обессилил. Мне стало жалко себя. Сколько я счастливых дней навыковыривал из своей 26-летней жизни? Ну, сколько?.. И какими должны быть эти дни, чем наполнены, насыщены, чтоб назывались счастливыми? Нажраться водки? Выполнить производственный план и получить под аплодисменты «Похвальную грамоту» с портретом Ленина? Выйти на прогулку с трёхлетним сыном и красавицей женой? Прогуляться по дорожке в парке… в городе… расположенном в Коммунистическом Рае… А потом бы сын через 15 лет спросил: «Папа, а занимаясь сексом для своего удовольствия, ты не мог предохраняться? Давая мне жизнь, спросил у меня, хочу ли я рождаться? Хочу ли я жить в такой стране, где правят Вожди, где человек – это рабочая скотина без прав и свободы? Где обалванили человека так, что он не знает, как должен жить нормальный человек…» И обвинения сына были бы справедливы. Я своему отцу высказать обвинительную речь не могу, ибо я должен был родиться в нормальной стране. В Германии.  А я жил (жил ли?) и живу в Красной стране. И от этого чувствую вину. Мне стыдно, что я живу среди коммух… Я виновен, что живу среди них…Среди  коммунистов .Мне омерзительно . Господи, как же я их ненавижу!

Я сел на краю скалы. Прямо над обрывом. Смотрел на спасительные камни внизу, на текущую реку… И заплакал как ребёнок…Так всегда говорят. А я и в трудном детстве редко плакал.  А сейчас прорвало. Мне стало жалко себя… Свою жизнь, если прожитое можно назвать «жизнью». Я долго и горько плакал один среди огромной тайги. Тайга- бес конца и бес края…Никто не увидит меня слабым, жалким и плачущим. Только я сам, один на один знал, что выдохся. Что это конец.  Бегам, жизни, всему.

Потеря сил. Слабость. Голод. Боль в руке…в ногах..во всем теле..во Мне Сплошная Боль. В детстве, когда разбивал коленку или срывал ногти на пальце ног, только сычал, сопел, втягивая и выдыхая воздух от боли… Утешая и подбадривая себя: «Моряки не плачут!» А чем я себя утешу сейчас? Или тем, что прыжок на камни вниз головой – это спасение и утеха! В детстве утешение давалось легче, ибо беды и горе были детскими, маленькими. А сейчас не утешается никак...  И рука как назло смыкала, ныла, крутила -  все виды боли исполняла как на гитаре... И высокие тона (острая боль) и низкие тона... Отпускала иногда и тупо ныла...Как босовая струна. Сколько же терпеть нужно, сколько можно..? Терпигорец ты, Ваня, каторжанская твоя душонка... Изошёл весь на боль, выдохся, выголодался,(правильно изголодался) избоялся и избегался. Всё. Конец тебе, Ваня. Горемыка ты Краслаговская. Пожалей сам себя. Поплачь. Изыйди в рыданиях, авось полегчает.

И я плакал от беспомощности. От бессилия. Желание прыгнуть и разбиться о камни было так сильно... Так хотелось умереть. Ибо под страшным, таинственным словом Умереть – был Конец: конец Боли, Страху, Голоду, всему, что я переживал и всему, что ещё предстояло пережить. А что там ждало меня хорошего?..

Устоял. Удержался. Уцелел...Приступ слабости- не удалось мне его  обуздать. Пережил. Прошло.

Надо идти. Идти изуродованными ногами. В мозолях и трещинах. Идти на запад. На остатках сил... Пройдя с полкилометра нашёл место удобное для переправы. Переплыл. Решил просушить одежду. Ослаб. От голода. От нагрузки нечеловеческой. От многочисленных мозолей, волдырей, расстёртостей ноги горели как в огне. И вот заметил радость. В моём положении – Большую радость. Ибо рядом был большой муравейник конической формы, высокий и роскошный. Тысячи муравьёв трудились в нём и на нём. Я содрал корку с прутика, как в детстве... Только тогда мы муравьёв стряхивали, а лизали кислоту. Сейчас я сгрёб с прутика горсть муравьёв и в рот. Во рту они пытались разбежаться кто куда - кто сквозь губы рвался наружу, кто вглубь, в горло. Я жевал быстро. Хрустели под зубами, как семечки, бегали по дёснам, искали спасение под языком... А я усердно жевал и глотал. Может проглоченные, недогрызённые буйствовали и в желудке, но я уже там не чувствовал ничего. Таёжный обед в ресторане «Тайга».

К голоду ещё добавилась ненависть к муравьям... Я помню! Хорошо помню. Век буду помнить, как прикованного к сосне во время расстрела муравьи глаз выедали и высоко в носу мозг сверлили... А может они мне жизнь спасли... ведь слёзы столь обильные муравей вызвал... Мент расчувствовался... не убил... Не убил меня ментяра, видя плач и слёзы от муравьиного танца в глазу, как страх и раскаянье о содеянном...Менты любят видеть страх .Почему он не убил меня? Пожалел?  Передумал?  Просто мне повезло . Везучий я .Кликуха у меня такая. Сколько мне еще везти будет…

«КАМЕННЫЙ МЕШОК»

В старом корпусе БУРа была потайная камера. Камера громко сказано. Если б камера... А это был стакан или бетонный мешок. Метр на метр. Кто-то из ментов готовил шкаф со знанием дела. Старые гулаговские брёвна, из которых был сложен весь корпус, были обиты дранкой и поштукатурены цементной смесью. Штукатурка обычно гладкая, а здесь под «шубу», т. е. набросали лопатой раствор и дали застыть. Цементные неровности толстым слоем покрывали гладкие родные брёвна распилки и постройки 36–го года...

Вверху, на высоте метра 2,20 – 2,50 были вбиты два крюка, выкованных зоновским кузнецом. Почему два и на разной высоте, я узнал позже.

Неотъемлемой особенностью этого каменного шифоньера являлись: зимой холод, лёд и на полу и на стенах. Это делалось просто. Вверху под потолком было окошко где-то 30 на 30. Оно или закрывалось свёрнутым старым бушлатом или нет. Это своеобразный кондиционер. Основная температура зимой должна быть минусовой, морозной, – 2 – 5 градусов... ну кто её измерял... Полведра воды дежурный надзиратель всегда мог плеснуть для душевного комфорта, зная как будет мучиться ЗКа.

Летом – это хлорка и клопы. Запах хлорки знает каждый – полминуты приходилось хлебнуть в общественном туалете. А вот постоянно им дышать доводилось не каждому. Это удел избранных ментами. Хлорка травит. Обжигает, очень вредит здоровью. Надолго . Навсегда. Что касается клопов, тема тоже заслуживающая внимания. Я не знаю, как охарактеризовать кровопийцев по-научному: виды, подвиды... Но это ужас! Камера пустовала две – три недели, клопам есть было некого... И вот мясо с кровью, зека подвесили... И они поползли со всех щелей... Плоские, как пустышки, напивались крови, полнели, чуть не лопались от перепития и не в силах держаться от избыточного веса падали, сыпались вниз. Эта тварь, видимо, как-то понимала беспомощность жертвы, невозможность прогнать, стряхнуть с себя. Лазили по лицу, по щекам, по губам и пили кровь не закусывая...

Поводом для избранности мог быть пустяк. Непонравившийся зек видом своим, взглядом или интонацией ответа. Любая причина доколупаться была у любого мента. А главное отсутствае причины.

Надо признать «шкафа» боялись все. И вот почему. В «шкафу» вешали в наручниках на крюк. Рост Зка разный. Лебёдки, регулирующей высоту подвески на крюк не предусмотрено. Вот и вешали высоких на крюк повыше, а меньших на крюк пониже… Я долго не понимал, зачем соблюдается эта градация роста и высоты вешанья. Ведь там, где висит высокий, может висеть и маленький зек. Ан нет. Это абсолютное невежество в области пыток и подвешивания вообще. Висеть оказывается можно везде, но по-разному. Над этим задумывались ещё от времён инквизиций. И как выдал «служебную тайну» надзиратель с интеллигентной кличкой «Горилла» надо, чтоб подвешенный кончиками ног чуть-чуть касался пола… Оказывается, корни пыток идут глубоко в сознание и под него (подсознание). Когда человек при долгом висении с вывернутыми назад руками да и просто скованными спереди и поднятыми на крюк касается чуть земли, чувствует, что вот-вот внизу есть спасительная опора, способная помочь, облегчить боль… Сознание жертвы выбрасывает на это дополнительные биорезервы на спасение. Короче, сил уходит больше, и мучается человек сильнее и дольше, а это как раз и надо надзирателям.

Ну, это так сказать, скорее физиологическая часть: суставы, боль. А есть ещё одна особая особенность. (умышленная тавтология.) Исключительным условием висения является темнота и тишина (дверь обита двумя матрацами – завхоз не пожалел). Я не знаю, как себя чувствуют в космосе, в кораблях и спускаемых отсеках… А вот в каменном мешке, чувствуя беспомощность висячего кролика перед разделкой, чувствуя боль… Какую Боль?.. Каким словом её выразить, передать? Страшную? Адскую? Такие эмоциональные определения не соответствуют. Надо применить арифметическое измерение. Не разработано. Назовём Большая Боль («ББ»). Темнота и тишина… И, как я уже сказал, ты весь налит Болью. Да и что собой здесь, в этом положении являешь ТЫ? Ты? Я? Он? Это, когда лежишь на пляже или сидишь в ресторане за сытым столом… И Ты, и Он, и Я. А здесь это восприятие собственного «я» растворилось, размылось Болью, Темнотой, Тишиной… Это наверное то состояние, когда человек сходит с ума. Может, тут есть загадка Времени, Сознания, Пространства? Ох какие высокие материи, философские категории…боль и прсто муки простого ЗК –ГУЛАГОВСКОГО. Простого Советского катаржанина.

Менты специально не кормили, чтоб ослабел. Чтоб зека (получеловек) превратился в ноль, в 50-ти – 70-тикилограммовую массу, голую или одетую в зековскую спецовку.

Чтобы снять с крюка мог один надзиратель без посторонней помощи, было приспособление. Каким бы здоровым не был мент и каким бы худым не был зек, поднять высоко над крюком, чтоб освободить, снять наручники с крюка – это не просто. Упрощалось всё отрезком шпалы, валявшейся коридоре. Эта подкладка имела три измерения: ширина, толщина по стандарту и высота отпила. И если решили снять зека, то ему подкладывали под ноги этот кусок шпалы. Если ЗКа был без сознания, полведра воды в любое время года помогало придти в себя, т.е. вернуться назад. Куда он уходил? В Боль… в себя... в Космос..?

На случай проверки или комиссии (что равно по вероятности попадания метеорита) этот шкаф считался местом хранения инвентаря: лопат, мётел, швабр.

Больше трёх – пяти суток в ящике никого не держали, после того, как двоих передержанных похоронили на зековском погосте, а третий остался калекой с отрезанными из-за гангрены кистей рук. Его актировали (комиссовали) после 17 лет отбытого из двадцатки срока, из которого год и 4мес. он был без рук.

Среди Зка была тоже своя отметка: был в шкафу или не был. Этакий критерий: видел Горе или нет, знает по чём фунт лиха или понятия не имеет. У ментов чем-нибудь разозлённых или в приступе профессионального садизма козырной фразой была: «Я подвешу тебя в шкаф и забуду там на три-четыре …»…часа ?  дня.?. Эта не определенность во времени придавала обещанию- угрозе особую загадочность ,романтичную, трепетную.

И это действовало почти на всех убедительно. Когда мент говорил, что на две недели (15 суток по-ментовски) в ШИЗО или на полгода в БУР, многие зеки отвечали: «…Начальник, дальше Солнца не загонишь, меньше пайки не нальёшь..» Дерзкие остряки осмеливались: «Не пугай бабу толстым… она толще видела!» Ну, это так, лагерный фольклор. Просто вспомнилось к чему-то…

И чего мне не вспоминаются санаторий в Сочи… и ночи в Гаграх… Прямо извращение какое-то…

*     *     *

Родион-то сломался. Переоценил себя, силы свои и скис. Решил, что имеет право на убийство. Ибо он потом, забрав деньги у мёртвой старухи, использует их для учёбы и станет Великим Юристом, принося Огромную пользу Людям… Человечеству… А что ж метод для осуществления своих наполеоновских планов выбрал столь Жестокий и Примитивный? Чего же он не открытие сделал, изобретение полезное? Трахнуть топором слабенькую старушку? Если бы он с топором напал на банк, сражался с несколькими охранниками, боролся, проявляя силу, отвагу и рискуя жизнью своей ради Будущей Пользы – это бы характеризовало его с лучшей стороны. А убить слабую беззащитную бабку – это так низко, это презренно. Терзается, совесть загрызла.  В наше время его на зоне  бы тазиками закидали, как «порчу». Много я встречал наших современных Родионов. Беседовал. Наблюдал, выводы делал. Ох, не годятся они, Очень уважаемый Дядя Федя, не имеют права людьми называться. Ни на что права не имеют, хоть и убили. Гады они. Один признался: « -как увижу голову женскую с пробором в волосах так и хочется топориком прямо по белеющему проборчику рубануть.» Если Родиона совесть замучила как проявление слабости, раскаяния, то моих современных Раскольниковых не мучает. Ибо нет её, Совести, и мучить нечему… Так что это – признак Силы, Права? Да он после убийства умыл руки, стёр капли крови с топора (ножа, бритвы) и пошёл во двор играть в домино или шахматы с соседями. Ни малейших угрызений совести, раскаяния, жалости. Ибо нет моральной, нравственной среды, где бы произрастали ,  такие категории…А если б сошло с рук Родиону убийство бабки? А деньги закончились… опять на учебу не хватает…Еще надо пару бабок грохнуть. И если ТАКИМ образом выучился он на прокурора , как бы работал? Как бы Закон соблюдал…Правосудие вершил.(мне еще не дает спокоя  поведение радистки Кэт из «17-ти мгновений  весны»Как проще было бы Штирлицу, если б Кэт была сдержаннее в сексе, или хотя бы предохранялась, похотливая сучка. Чуть важнейшее задание не сорвала, такого агента провалить могла. И война, кровь, смерть ей не помеха в траханьках. Но это я так , отвлекся от темы.)

Под запретом коммунистическим был дядя Фёдор. Мы все равны, а тут деление на людей первого и второго сорта. Теория была разработана Ницше и легла в основу фашистской идеологии. Да не делил людей Фёдор Михайлович ни на плохих и не очень, ни на полноценных и полудурков!.. Он только понаблюдал за людьми. Обнаружил, открыл это давно существующее деление. Ньютон не сотворил закон гравитации, а только пронаблюдал, отметил и – Гений! Открыть, найти и указать людям на какое-то явление это же не значит быть автором, творцом оного. Да оглянись вокруг, всмотрись в людей и найдёшь подтверждение, что люди разные, а значит неодинаковые. И лозунги: «Свобода! Равенство! Братство!» на практике не подтвердились. Тысячи смертей не добавили убедительности. Ибо это противоестественно. Какими бы идеологическими догмами не натягивались подобные выкрики – они не прижились.

Ну, ладно. Фёдор Михайлович, кланяюсь тебе, а возразить осмелился. Убийство не сделает ничтожество Человеком. Он так и останется «тварью дрожащей», хоть и погубил душу человеческую. Злодейство совершено, а лучше, смелее не стала «вошь эстетическая». Вон их, сколько по шконкам валяется «мокрушников». И падшие и «опущенные» от слабости своей духовной. Не в силах противопоставить личность свою слюнявую среде жестокой и беспощадной.

Ну, допустим, Родион осуществил бы свой план.  «Переступил». Убил. Разбогател. Удалось. Окончил институт. Стал юристом, следователем, прокурором… судьёй?.. И что? Осчастливил человечество? Раз он смог убить, то, что ему мешало бы брать взятки, решать дела не по закону и справедливости, а корысти ради. И добившись власти (с помощью убийства), он вершил бы судьбы человеческие по Злу, калечил и убивал бы приговорами преступнее самого преступления. Так что, слава Богу, упекли Родиона справедливо. А удалось бы уйти от суда, ещё хуже было бы людям, гражданам. Большее Зло творил бы он прикрываясь юридической мантией. Да я  уже  касался этой темы. Если б да кабы  …во рту выросли грибы…Так , порассуждать,  сравнить варианты,     анализировать

 Благодаря Достоевскому во всём мире известен убийца с топором Родя Раскольников. Со всеми проблемами: бить или не бить. Я на своём каторжанском веку насмотрелся на подобных ему. Только не описанных Гением в романе. Тот же злодей. Тот же топор. Те же деньги и та же жертва 100- лет спустя.  Психология убийцы не изменилась. Мало, микроскопически мало времени для существенных эволюционных изменений в сознании Человека, а убийцы в особенности. За эти сто с гаком лет что - жадность выродилась как нравственный атавизм?.. Жестокость исчезла?.. Или желание сытно поесть и выпить на окровавленные деньги уменьшилась?.. Жизнь человеческая в цене поднялась?..

С топорниками, которых за содеянное расстреляли, побеседовать не удалось. А вот с теми, кто под «вышаком» в камере смертников по 10 - 12 месяцев отбыли, приходилось. Заменяли вышак-то в основном после психиатрической экспертизы, и чаще всего из-за так называемого «аффекта». Очень древняя, очень важная юридическая формула. Нужная. Если, например, отец пошёл встречать дочку 14-летнюю с репетиции и увидел, как её насилуют или пытаются это сделать пара негодяев… вот это аффект… Взрыв гнева и возмущения… подхватил кирпич и размозжил им черепа… Можно понять его даже не будучи юристом. А вот чертила, вооружённый заранее припасённым топором… молотком… ножом…Это другое. Убил жертву в справедливом гневе - аффект, спокойненько тюкнул (пырнул) - это другой коленкор. Первого на зону с пятнадцатником, второго разменять по высшему разряду (т.е. расстрелять - высшая мера наказания). За спокойную сдержанность при попытке разбогатеть.

Достоевскому, постигшему глубины души и психики, достаточно было одного Роди, чтобы так талантливо проанализировать, обобщить и вывести формулу интеллегента-убийцы на весь мир… А я общался и знал их много, но у меня не получилось дополнить писателя чем-то новым, даже не удалось понять преступные души до конца. Не всех удавалось склонить к разговору на эту тему (в зоне это не принято - это признак дурного тона, или попытка по заданию Кума «раскрутить» на дополнительный срок).

Редко, кого удавалось вызвать на откровенность. Ну и что? Ясности не добавилось. Никаких тонкостей и душевных заморочек. Гад он и есть гад. Ж + Ж - Жадность и Жестокость  наполняли натуру такого «Родиона» и пёрли из него до неприличности. А у меня, насытившись выблеванной откровенностью, возникало желание пырнуть его ножиком. Тоже патология? Да нет. Это желание раздавить паука ядовитого, который смертельно угрыз невинного. И пырнул бы. С удовольствием. Оглядываюсь: не повредит ли мне моя откровенность. Пусть. Пусть хоть вредит, хоть не вредит. За сотворённое зло, за отобранную Жизнь, за НЕраскаянность, за способность повторить подобное ещё в Будущем… Ну, да, не я судья. Судья не я. Это тоже правда. Заговорить можно всё до абсурда, до переполюсовки  добродетелей в пороки и наоборот. А я бы пырнул. За что - уже говорил. Я Воин Добра в битве со Злом за Справедливость. С пафосом изложил. Это я специально… Для красного словца. А пырнул бы я молча, в тихаря,  и с удовлетворением сделавшего доброе дело. Ну, прицепится кто-нибудь к слову «с удовлетворением»… Под какой «комплекс» подогнать это можно?

Ну, почему мы такие все разные?.. Один делает каждый день то, что другой не позволит себе никогда в жизни. Один убивает и крадёт деньги… Другой даже представить себе этого не может… Один сломать ветку растения считает плохим поступком, другой ломает рёбра, нос, челюсть и доволен собой. Один выклянчил в долг денег и не отдаёт, другой спешит уложиться в обещанный срок возврата, чтоб его не сочли Нечестным человеком…

Живи на здоровье. Трахай баб, веселись… радуйся… и легко… и здорово…Всё есть . Зачем копаться в глубинах чужих душ, если в собственной нет порядка и определённости? Помню, как впервые прочитал о Сцеволе, сжёгшем руку свою сам на углях, демонстрируя врагам силу ненависти к ним. Я чувствовал в себе подобную мощь и желание. Если б коммунисты сказали - сожги руку и отпустим за кордон, смог бы. Почему исключили астрокизм как форму наказания? Я, и только я, знаю, на что способен.  Но они Не выпустят. Да и что я буду делать однорукий? Кому нужен калека? Я должен уйти здоровым. Перебирая варианты, я чаще всего возвращался к захвату самолёта. В газетах и по телевидению показывали и описывали десятки попыток захвата, закончившиеся провалом. Анализировал ошибки чужие, чтоб избежать собственных. Главное, без крови. Чужой. А если меня убьют, готов. Как и раньше, при зоновских побегах. Только одному захват самолёта не под силу, а подельников у меня нет и не будет..

Что объединяет, роднит окружающих?.. Водка, футбол, рыбалка, семья, дети… успехи Родины… Это даёт тему для дружбы, общения… совместного времяпрепровождения. У меня нет никаких из перечисленных увлечений. Он мне о водке - а я её презираю. Он мне об успехах социализма - а мне глубоко наплевать как и на инфантильное увлечение мячём после 15-летнего возраста. Тут не дружеская беседа, а вражеская грызня возникнет. Лучше промолчать или поддакнуть. О женщинах и то у нас разные представления. Они клеймят Женщин за избыточную Гордость и распутство, за недоступность, за фригидность и отказ в минете, наверное, из-за немытого пениса… А я хвалю за «облегчённое» поведение, за беспредельную изобретательность и раскрепощённость…Какая неумелая и смешная бывает женщина за рулём, в обращении с инструментом, с оружием и как виртуозно мастерски обращяется с пенисом! И что? Опять скандал? Да зачем он мне нужен… Пусть каждый остаётся при своих заблуждениях… Ну, и судит в меру своей испорченности, как принято говорить.

Я вообще не участвую ни в каких дискуссиях, избегаю душеизливающих бесед. Чужая откровенность мне не нужна, а моя никого не касается, кроме меня самого. И так крутятся «тихарики» ментовского КГБэшного подчинения. И не я их вычислил. За грубую работу они сами себя давно разоблачили. Их знали даже те, кому нечего было скрывать и бояться. А уж, если они проявляли ко мне внимание, то я со злым юмором предлагал быть третьим с гвоздодёром при планируемом взломе сельпо…

Да и что дают беспредметные споры? Споры ради спора или ради истины? Говорят, что в спорах рождается истина. Это у древних философов. А при коммунистах ИСТИНА была написана на плакатах и с ней бубнели 24 часа по радио и по телеку: «… Всё во имя Человека… Всё на благо Человека…» Только какого именно человека не указывалось. Начни уточнять - срок получишь. За непонимание и избыточное любопытство.

Личность-Лидер всегда умнее толпы. Он обязан быть умным, раз Лидер. А иначе он зачем? Неумный - значит не лидер. Марш в толпу… Может, конечно, и неумный: родил единственную идею, сумел убедить, что он и идея Умные - и толпа пошла… Хоть на Бастилию, хоть на Зимний…

Если Умных, Гениев, личностей - единицы, то и просто умных вообще меньшинство. Как не  повторить Великого француза М. Монтеня,  в этой теме: «…Справедливее всего в мире распределён Ум, ибо ни кто не жалуется на его отсутствие…» Ну лучше не скажешь.

Вот и мудрствуй, ищи истину, пытайся понять жизнь людей. А раньше всего себя спроси: ты умный или дурак. Иногда чувствуешь, как не хватает ума для принятия решения Правильного. Для понимания проблемы… Как не хватает физической силы поднять тяжести при погрузке.

У кого «горе от ума», а у большинства от глупости. Да и у меня тоже. Если бы ума было больше, или тот, что есть, был тоньше, глубже, плодотворней, я бы нашёл выход. Додумался как уйти за кордон.

Толпа не способна родить идею. Она способна только реветь, поддерживая (или отрицая) идею Личности. Ну, о каком праве Большинства может идти речь? О децибелах, о силе рёва, зная, что убедительность действует даже шопотом…

 Коммунистические принципы: «Кто не с нами, тот против нас!», и «Доверяй, но проверяй!» -если доверяеш,то зачем проверять? смысл извращён и вывернут до абсурдности.

Канада кленовым листиком себя обозначила, герб, чтоб не путали, а коммухи весь земной шар оплели и свою свастику прибили из серпа и молота. «Мировую революцию» делать собирались. То есть везде уничтожить достаток, культуру и свободу. Принести нищету и рабство идейное. Упаси Господь! Весь мир нормальных людей ужас брал от такого нашествия «Светлого Будущего», как от татарского ига 800 лет назад… Ну, бредили же коммухи идеей мировой революции… Пролетарии всех стран для этого призывали объединяться… Босяки, лентяи, преступники везде найдутся… даже в нормальных странах…

Кто-то из западных учёных сказал, что русские счастливы только потому, что они НЕ знают как они живут. Ну и что же мне делать (известный русский вопрос) с моим обострённым чувством Добра и Справедливости? Ещё с детства, помню, уступал свою очередь в лодке для переправы на другой берег другу Кольке, после того как ему объездчик глаз выбил. Когда на перегонки бегали, поддавался ему, уступал, но чтоб он не заметил, что я специально. Может быть я, если б участвовал на мировых соревнованиях по бегу с препятствием, то уступил бы из вежливости сопернику: мол, бегите ребята, раз вы так торопитесь, значит, вам нужнее успех и победа. А мне без разницы первый или восьмой… Попробуй меня заставить, принудить что-то сделать или не сделать, если я этого не хочу.

Вот здесь планка падала… Зло надо остановить, наказать. И страха нет. Нет страха. От сознания, что его нет, а есть гнев, аж страшно становится. Страшно от отсутствия страха, (тавтология вышла) как фактора сдерживания, осторожности… выживания…. Когда у человека нет ума – он дурак. Нет совести – негодяй. А когда нет страха? Инвалид? Калека?  Это же ненормально. Это не бесстрашие кавалериста, с саблей несущегося в атаку на врага. Это Безумие. Я это чувствую. Знаю. Есть в этом своеобразная свобода, сила, но она чревата опасностью её проявления. Трудно передать. Не умею. Если отойти от психологических определений, то это автомобиль без тормозов: ехать нужно тихо с удвоенной осторожностью, чтобы не удариться… не сорваться… горя не причинить… Жить становится опасно.  Ну, дал волю гневу, наказал Злоумышленника – и опять в ГУЛАГ. А мир лучше не стал. И зло как было, так и будет.

 Иногда смотрю на лоснящуюся от пота, лопающуюся от жира харю горкомовского «вождя». На подхалимстве и угодничестве раздутое самолюбие…Карьера. Ни разу не испытавший ни сомнений,ни мук совести, ни мук физических… Что ж это за жизнь у него такая, царская по какому праву?.. И убить мне его хочется.Злюсь на самого себя. Бензовозом в Обком Партии – это последнее.

Присмотрись, как ходят люди по тротуару или по лестнице. Я, например, занимаю свою правую половину, даже одну треть и иду уверенно, шагаю по земле. Иногда маневрирую с уклоном вправо - или с ребёнком навстречу или с грузом, пакетами… Так, считаясь с другими участниками движения, хождения… И прёт навстречу танк. Принимаю максимально вправо и иду. Встречный не дрогнул ни на сантиметр. Видит, но прёт. Я напрягаю левое плечо, готов и… есть - зацепился. Смотрит на меня удивлённо и возмущённо. Я говорю со спокойной злостью (такая возможна): «Я принял максимально, дальше не куда, а ты не отклонился ни на сантиметр. Смотреть надо, не один ходишь и дорожку делить»

У кого не было такой ситуации… Я исключаю случайность, забывчивость, невнимательность, поспешность. Этот видел, куда шёл, и знал, как шёл. Он так живёт. Он такой есть. Особая категория -мамы с калясками. Везёт  свой плод с такой гордостью, будто Христа родила. Расступитесь все, кланяйтесь, падайте ниц, свершилось. Тут я проявляю особую осторожность в выражениях: «-трудно ехать народу много?    Уступают?» «- скоты, как будто не видят, что с ребёнком!» «-да да, им что мешки с картошкой, что дворник с лопатами-пофигу, ты не думала, что это только для тебя священный груз, а для остальных только помеха? Ведь не инвалидная коляска.» Безполезно искать обективность. Толерантность. Хотелось спросить: «- А тебе не пришло в голову, что сама своей каляской мешаеш другим втройне»

А как наглые люди стоят? Так как и ходят. Пронаблюдай. Я встретил знакомого, по моей или его инициативе нашли о чём поговорить. Встали в сторонку, даже если эта «сторонка» ограничена и в зоне ходьбы, то становились так, чтобы , по возможности, не мешать другим.

Наглый стоит по центру тротуара. И не от того, что сообщает кому-то о смерти или аварии. Просто говорит ни о чём, а стоит прямо на дороге. Его обходят со всех сторон, он видит, что мешает, а в сторону не отойдёт. Он такой есть. Такие так ездят, ходят, паркуют машины и так разговаривают. Так живут.

Он никогда не выслушает собеседника. Он перебьёт, не дав выразить и закончить мысль, фразу.

Таких среди нас много. Трудно определить большинство или меньшинство. Не знаю. Но, что их много, знаю точно. И мы должны учиться жить среди них. Я подразумеваю, «мы» - нормальные, добрые, вежливые люди. Даже не упомянул слово «культурные».

Есть особая категория снующих среди нас преступников, из-за страха не совершивших ни одного преступления. Трусливые преступники страшнее смелых. Те открыто реализовали преступный замысел - или подфартило или осуждены. А трусливые - те делают всё исподтишка мелкие подлянки, чуть крупнее, по возможности куснут, подтолкнут и остаются честными людьми. Они рядом с вами со всеми - всмотритесь, пронаблюдайте: найдёте и убедитесь в моей правоте.

 И нам приходится лавировать, жить среди зла и добра. Мы выбираем себе друзей и приятелей по признакам нашей симпатии по тому, что мы любим и ценим в хороших людях.

Изобрели компьютер, Интернет, намусорили в Космосе. А вот человек, как был начинён пакостью, так и остался. И никакого нравственного совершенства. Может, на генитическом уровне где-то убить ген агрессии и зла. Уничтожить гормон войны. Какие разработки ведуться в этой важнейшей отрасли?

Если за всю историю человечества написаны тысячи умных книг, нарисованы сотни живописных Шедевров, создана удивительная музыка, то это надо противопоставлять войнам, преступлениям, смертям, как оправдание или демонстрация совершенства рода человеческого и натуры людской.

Раз столько прекрасного создано человечеством, то пусть себе творят зло, убивают, крадут. А как же стоимость слезинки ребёнка, выставленной Достоевским, как критерий гуманности и милосердия?

Я тоже не призываю собраться всем Хорошим и убить всех Плохих. А вот уменьшить проявление зла Плохими нужно. Противопоставлять им добро и контролировать. Ничего особого, ничего нового. Уголовный кодекс изобретён давно. И является сдерживающим фактором. А вот мы в жизни, в общении, в быту лживы и осторожны, хитры и фальшивы.

Вместо того чтобы сказать: «Ну и сволочь ты, сосед!» или «Вы негодяй, Иван Иванович!»… «Да, что Вы говорите?!» - удивился бы он… а мы  говорим: «Привет!», «Как дела?» Так спокойней. Так надо.

Вот так и плодим, культивируем Зло вокруг себя - в подъезде, в квартире, в доме своём. В городе. В стране. В Мире. На всей Земле. Как говорят, пять пальцев на руке и те разные. Братья в одной семье разные, а уж людям суждено быть самыми разными. У человека возможностей отличаться  друг от друга куда больше форм для разнообразия. Кто мы? Люди-коршуны? Люди-голуби? Люди-гиены? Люди-львы? Люди?...

  Эдак бы высвечивалась на лбу люминисцентная надпись: «Я негодяй», «Я гад». « Я нормальный»

Один нашёл на улице чужие деньги, кошелёк и носится, ища хозяина, чтоб вернуть чужое… Чувствует, что чужое в руках, нехорошо, не приятно.

Другой бьёт ломом  по голове, лезет в карман жертвы  за деньгами и счастлив.

Я не открыл ничего нового. Я только напомнил, обратил внимание на то, что каждый видит и знает,  - среди РАЗНЫХ людей мы живём. МЫ ВСЕ РАЗНЫЕ. А вынуждены жить вместе!

Когда великий Фрейд открыл похотливую сущность, движущую человеком – кому это было приятно?.. Надо же! Вся духовная начинка вытекла со спермой…Хотя теория  Фрейда тысячи лет раньше была отражена в древних трактатах Индии,и в других языческих религиях.   И тракториста, и академика неудержимо  тянет трахнуть соседку - никакой Фрейд не нужен.

А когда великий Ницше открыл агрессивность, жестокость, властность – так вообще картина вырисовывалась нелицеприятная,  всё замыкается в одиозное целое.

Человек – агрессивный, жестокий самец. Похотливая лживая самка. Остальное мишура, маскировка сущности за фальшивой воспитанностью, вежливостью. Говорит одно, думает другое. Говорит: «Здравствуйте! Вы так прекрасно выглядите!» Сам же думает: «Постарела…»

Может, именно Ложь спасает от конфликтов? А как люди жили бы совместно, если б ложь, как свойство личности, была исключена? Невозможно практически. Утопия, как всё связанное с чистотой морали. За последние сто, человек так много достиг в науке и прогрессе…А вот нравственного  улучшения никакого. Сделавшие гениальные открытия в науке, так же врут на симпозиуме, в доме, в семье… Дети убивают родителей и наоборот… Подлость и жестокость не уменьшилась. Люди дерутся и бьют друг друга во дворе, в квартире и в доме… А войны между странами?.. Это драка между людьми только в колоссальных масштабах…  Дипломатия бессильна…  Мужик с топором в руках ведёт себя иначе, более агрессивно, чем с карандашом, так и государство с ядерной ракетой более агрессивно, чем без таковой.

Как часто для глобального решения одного диктатора находят ссылку на «волю народа», «поддержку большинства». Большинство не всегда право. Большевики Комухи этому доказательство. Большинство… толпа… народ… Лидер - личность - одиночка - гений…

Ладно, я исключение из правил. Это ни хорошо, ни плохо. Так сложилось, так есть. А вот нормальные люди, живущие в обществе среди людей по правилам и законам… Сколько у человека друзей? Один или два. Приятелей 3 или 5… Позвони им в 3 часа ночи попроси занять денег, чтоб привезли срочно.Проверь. И себя спроси , а кому, скольким бы ты среди ночи отнёс бы деньги, помог…Ну вот и тест на вшивость.

 Знакомых масса. Незнакомых бесчисленное количество… Вот если б друзей было большинство (масса), а врагов один или два, или не было вообще, то мир был бы прекрасен. Человек идеален, общество совершенно. Каким же ему быть, если оно состоит из идеалов. И если ещё выхолостить гордыню, амбиции, хотя бы уменьшить до разумных пределов.

Личность в истории играла главную ведущую роль. Она была генератором идей, инициатором. А толпа, разбуженная идеей-кличем из дрёмы и лени… предвкушая наживу или просто в крови пополоскаться, неслась за лидером. За личностью. Если надежда толпы не сбывалась, лидера могли закидать камнями или забить палками. За ошибочность идей.  Чтоб не возникал! Толпа вновь впадала в лень и дрёму… пьянку и грызню… до появления очередного Лидера. Всмотреться в историю - так оно было, так и есть. Хотя миллионы могут иметь другое (СВОЁ) мнение на этот и любой другой счёт.

Историю двигали не толпа, не народ, а личность. Толпа потом массово подхватывала идею личности и подпевала ей хором. В науке, в прогрессе тоже самое. Когда племя в пещере сожрало и переваривало  мамонта, одиночка мастырил, привязывая острый обломок камня к деревянной палке. Он выдумал и произвёл копьё, молоток, топор. А племя произвело кучу навоза. Потом использовало его изобретения.

Разве не два-три десятка воинствующих личностей за двухтысячелетнюю толщу времени кроили границы государств, уничтожали тысячи людей, творили историю?…

За всю историю человечества с десяток тысяч людей написали умные книги, нарисовали шедевры живописи, сотворили музыку, а миллионы грызли друг друга. Не обязательно убивая, грабя. Просто зависть, подлость, жадность среди соседей, коллег по работе, в семье, в детском садике, в школе, в жизни…

Человек – звучит гордо! Горький себя имел в виду, провозглашая этот лозунг. Человек – звучит как проклятье. Не обзывайте меня позорным грязным прозвищем – Человек! Я ничего нового не открыл. Наблюдаю, взвешиваю, сопоставляю и делаю выводы. Для себя. Это влияет на характер.

Кажется, знаменитый актёр З. Герд или Окуджава сказал: «-Я определю интеллигентность человека у двери. Интеллигентный человек пропускает кого-нибудь, а потом проходит сам». Умное наблюдение.

А если бы так делали все и всегда..Во всём.

Три девочки шестиклассницы замучили до смерти подружку за то, что она иначе одевалась и не понравилась им. А детоубийство? Ну, где тут человечность, а где зверство?

 Люди живут по программе, простой как ситец: родился, выучился, женился, родил ребёнка, воспитал, выучил и умер. Ребёнок повторит тоже самое, и бесконечная замкнутая цепь с мелкими разнообразиями. Программа  создать «сына, дом, дерево» имеет обратный отсщёт: как Тарас Бульба- убить сына, сжечь дом, срубить дерево. И сжечь всё.

Чужой от рождения. Одна женщина родила, другая воспитала, выкормила (как выкармливают и звери своих детёнышей). Мир открывался для меня  чужим именем и голодным детством.

 А каким бы я стал, как сложилась бы судьба моя, если бы «Агент» взял у обеспеченного секретаря райкома конфет и угостил меня… А объездчик посадил бы рядом на коне, помог довезти мешочек с колосками до села…

Психоаналитики нашли бы объяснение моей чужеродности среди людей. Кафка написал «Чужой»... Чужой – чужее некуда. А может перевод неточный. Не «Чужой», а «Посторонний». Некоторые оригинальничают, чтобы выделиться среди друзей. А мне надо скрывать, маскировать свою долбаную оригинальность. Сосед гордится, радуется, счастлив – жена забеременела, скоро родит. Не люблю беременных, младенцев, детей… Не ем их, но не люблю… Маленькие – они орут и воняют. Подросли – балуются, ломают всё, шумят, крутятся и орут… В 14 – пуп земли и обострённый ,повышенный интерес к сексу. Да понимаю, что так было и будет, я менять и переделывать ничего не собираюсь. Просто мне это не нужно. Не нравится, потому что я чужой. А может я потому и чужой, что мне это не нравится… Что тут первично и какая причинно-следственная  зависимость?.. Чтобы понять насколько это отличает от других или изменило бы мир, если бы вдруг так, как я, относились все люди. Не было бы спиртного –  сигарет, футбола, войн, детей. Жизнь перестала бы развиваться, ибо люди перестали размножаться, она прекратилась бы… Может когда-то возродилась бы новая, иная, лучшая?.. Как улучшить жизнь – улучшить себя, детей. В цирке медведь  на мотоцикле ездит, огромный морж через обруч прыгает. Зверя выдрессировать, воспитать можно. Чего же вы своих деток не воспитываете, не превращаете в хороших людей, а только кормите? От вас, мамы-папы, зависит, кто пойдёт по жизни – Чикатило или Энштейн. Достаточно просто - добрый и честный человек. И никто из Вас не признается, что Не любят детей. Только такой дурак как я. А ведь существуют целые организации, объединения людей, отрицающих размножение. Во многих цивилизованных странах, а не в племенах папуасов, есть сообщество, организация «Childfree» (свободные от детей). Не хотят размножаться и всё тут. Идейно. Убедительно. Может стоит задуматься над производством себе подобного потомка и что будет потом.?Надо тщятельней изучить это социальное течение. Какие причины заставляют людей отказываться от «цветов жизни», кроме моих. Значит я не одинок .  Разум, понимание гасит скотский инстинкт размножения.

 Деток своих воспитывайте, вкладывая любовь к ближнему. «-Не бей лопаточкой в песочнице партнёра по игре», чтоб потом , спустя годы, топором по голове не трахнуть. Напихивайте лакомствами капризное эгоистичное существо, столь дорогое и близкое вам в БИОЛОГИЧЕСКОМ  смысле. Вы культивируете в нём зачатки жестокости… Ты самый лучший! Всё для тебя! Ты центр Вселенной… Остальные вокруг тебя – мухи… пыль… И тебе всё позволено. По головам, по трупам к достижению благ жизненных и будешь успешным человеком. И соревнуются бабушка с дедушкой, с родителями за кого из них будет больше каши съедено… кто лучше потакает капризам и требованиям чада.

Лучшую еду, одежду, игрушки, всё-всё самое лучшее для дитяти своего… Ну, конечно! Кому ж ещё! Это же долг родительский! Да Вы хоть десятую часть этих усилий и затрат направьте на выращивание Зёрен Добра в Детской Душе, чтобы он не мог убивать никогда и никого. И убивать меньше будут вокруг нас… Вас… и деток Ваших… Больше всего детей любчт эгоисты. Этакое самолюбование: «Характер весь в меня..! Глаза мои! Ну, вылитый папа!» Ах, ах! Это ж надо! Такой успех! Такое достижение! Порой звучит более прогматичное:

- Будет кому на старости подать стакан  воды. Не умру в одиночестве.-такая дальновадность и расчётливость закладывалось  в детях.

Надо контролировать активность и участие в размножении. Плодить себе подобных – это ответственность, а не потребность в удовольствии. Я воздержусь от этого. Хоть и не ем их по ночам на чердаке и кровушку младенцев не пью в подвалах…

А те, кто любят деток, бросают потом их на произвол судьбы вместе с мамами… Безотцовщина – пополнение преступности. Любящие деток мамы, преодолев самый могучий инстинкт Материнства, будучи брошенными папашками-мужьями, иногда бросают дитя в форточку с девятого этажа или бережно кладут возле мусорника в пакетике…топят нежно в туалете. Детоубийство как и отцеубийство издавна тяжкое убийство среди убийств. Если уж кровное дитя  мама безжалостно умертвила, то соседей всех постреляла бы запросто. Чужие ведь…17-ти летняя внучка аккуратненько убила родную бабушку, чтоб  освободила квартиру для занятия сексом. 20- ти летний курсант убил родителей, не пожалел маленьких сестричек, что бы завоевать квартиру.(документальная кримин. хроника) Так что Родя Роскольников, пацан, в сравнении с родственными, кровно-кровавыми убийствами . Вот материал  Достойный Достоевского!

Самое страшное, что мы привыкли к творимым преступлениям… людьми… такими как мы. Не пришельцами с Марса. Привыкли к убийствам. Убийство -  как характерный, неизбежный признак жизни… быта… существования. Или не признак, а Необходимость. Надо кого-то зарезать, застрелить, чтобы жить самому?.. Ну, ведь привыкли же к смерти творимой вокруг: да, убили кого-то, где-то. Ой, нехорошо! Ой, плохо! Вот гады, что творят!. Но надо в машине колесо заднее заменить… Масло пора поменять. Почему Люда не позвонила… И бытовые мелочные проблемы вытесняют вопрос вчерашнего убийства в соседнем подъезде… Мы позволяем, допускаем, способствуем всем происходящим вокруг нас преступлениям… Пассивностью и равнодушием своим. Ну, умники-мудрецы скажите, что это не так… Так! Скажите, что делать, чтобы не убивали люди людей?… Вы же знаете всё обо всём. Нет такого совета? Или он Не выполним? Жажда убивать себе подобных так сильна и непреодолима?.. Что искать, о чём мудрствовать, когда всё сказано две тысячи лет назад Исусом Христом «Не убий!» Вот послушайся сына Божьего и не убивай.

С. Экзюпери растянули на цитаты: «Мы в ответе за тех, кого приручили». В ответе за тех, кого родили… Ю. Фучик на весь мир клич кинул: «Люди, будьте бдительны!» А почему не «Будьте честными! Добрыми! Не убивайте друг друга!» Что может быть важнее? Если бы люди придерживались этих главных заповедей, то и призыв к бдительности был бы не нужен. С самого детства вдалбливали в головы пионеров: «К борьбе за дело Ленина и Сталина будьте готовы!» Вот к Борьбе, к бою, к войне… Агрессия и жестокость вместо добра и мира…Вот существует НИИ физики, атома, а института  НЕ УБЕЙ! Нет! Над такими мелочами и задумываться не стоит. Я вот совсем недавно узнал ,что протон тяжелее нейтрона в 1600 раз. Или наоборот. Без разницы. И жил без этого. А вот как  создать и воспитать добро в ребёнке-не знаю. А ты? Как выростить ген добра, или элексир « не убий»? У меня прямо под окном  лаболатория воспитания – детская площядка. Всё как на ладони. И лопаточкой пластмассовой мальчик девочку по лобику, и вырвать,урвать. Всё естественно. Только реакция, поведение мам вот что удивительно. Трёхлетний мальчик усердно, по силам своим ломает живые цветы, тонкие веточки и стебельки  маденьких даревцов, своих сверстников, старательно посажеными жильцами дома. А мама в восторге наблюдает. Умилительному восхищению разрушительным действиям чада  нет предела. Какой настойчивый мальчик. Сказать «нельзя» - нельзя. Упадёт на спину и забьётся в истерике. Пусть забавляется посильно истребляя дворовую красоту. А воспитывать в характере ребёнка «Нельзя»  «Надо» - не надо. Кто -то позаимствовал из Японской системы воспитания, вырвав из общей концепции, мол, нельзя детям отказывать. У японцев после  страшного землетрясения не было мародёрства. Вот это результат воспитания. Кстати те же японцы говорят: «хочеш потерять ребёнка- балуй его.» А у нас,  не воспитав принцип «Нельзя» ( Надо), детки  беременеют  в 13 – ть лет и рожают в седьмом «б». В таком же юном возрасте  убивают ради любопытства:  глянуть, как  человек умирает. Всё таки интересно. Намного интересней ботаники. Хочется крикнуть: «-Плодитесь, множитесь, так потрудитесь Придать  Качество своей продукции! Жить  то они будут среди нас!»

Может так задумано Богом? Ненависть рождает силу, энергию, процесс борьбы, изменений…

А если бы ненавидеть было некого? Люди стали бы ленивыми, равнодушными, инертными.  Счастливыми? Незнаю. Повода для ненависти много, а для спокойсивия, для счастья мало.

                                                         *    *   *

Город жил своей жизнью… Рабочие строили коммунизм. Руководители их подгоняли, заманивая премиями и квартирами, запугивая выговором и ГУЛАГом.

Жил своей жизнью и преступный мир. Громко сказано. Ну, не мир, так - мирок, мирик… Крали. Грабили. Убивали. Всё как всегда. Умеренно. Размеренно. Ловят. Судят. Наказывают. Вечером по кабакам собирались группки блатных из центра и районов. Пили. Базарили. Хвастались. Угрожали. Дрались. От кулаков и кастетов переходили к ножам. Иногда героями считался не тот, кто пырнул ножом, а тот, кого пырнули… Прав - не прав, виновен или не очень - всё это растило местных «авторитетов»: кликуха Румын, Цыган, Грек (какие-то национальные определения), Карман. Такая бакланская масть. Их побаивались те, кто не понимал, кто такой «Баклан». На зонах, в тюрьмах и в целом в преступном мире эту масть не уважали и не любили. Это обыкновенное хулиганьё, способное учинить драку, мордобой из ничего. На большее не способны. А зачастую вредили, мешали настоящим деловым мастям… Планируемое или осуществляемое преступление могли сорвать бакланские зихера…

Менты забирали разбакланившихся. Иногда выпускали через три дня… через 15 суток или года через два - три. После отсидки Бакланы выходили ещё более облатневшие: «…Да я срок волок! Да я от Хозяина откинулся! Да я сидел!..»

Менты часто сажали их на клей, т. е. поймав за тот же нож в кармане, отказывали в возбуждении дела, а в замен вынуждали стучать. Кто появился из новых… Что замышляют? Одним словом, нужна информация, свои ментовские глаза и уши везде. И Бакланы, зная за собой ментовскую крышу. Блатовали и борзели во всём. С размахами начинали драки… провоцировали, демонстрируя показную «смелость», «дерзость». Что ж не смелеть, если менты загребут всех. Одних отлупят и посадят, а баклнюг в другом кабинете пару раз теранут о стену для видимости «избиения». Напоят чайком, выведают «что почём» и отпустят.

Такой баклан по кличке Румын прощупывал и меня. Делал так называемую «ломку талии».

-  Кореш, я слышал, ты откинулся…

-  Да, нет. Вы ошибаетесь, - я был подчёркнуто, вызывающе вежлив.

-  Да чё ты, в натуре, интеллегента лепишь… Свои мы…

Ресторан гудел, танцевал. Я случайно забрёл перекусить на скороту. Ненавидел шум, вонь сигарет, визг баб лёгкого, облегчённого и тяжёлого поведения. А тут блатной с корешами сам или кто из Ментов попросил… поинтересоваться, чем дышит исправившийся, завязавший рецедивист… Может, в чём-то подозревают и взяли в агентурную оперативную разработку… Трое бакланов за столом. Пришли чуть позже меня… Случайно? Не знаю, но позже. Выпили мало. Для таких рож, то очень мало. В графинчике грамм триста… для них, что слону дробинка…

Если бы знать баклан сам по себе меня теребит или по ментовской наколке… Я бы по-разному повёл себя… Можно просто встать и уйти… Для них такой поступок, такое поведение будет не ясно, не понятно. А им ясность нужна… Если я получу пару ударов от трёх бычков - это нормально. Только не менты.

Просто молча ударить большим пальцем в глаз. Или в горло под яблочко. Как Тахо учил. Дружки будут его обхаживать, а я тем часом уйду… Только успеть до приезда мусоров. Уж они-то потанцуют у меня на животе. Этого надо избежать любой ценой.

-  Ну, чё ты, корефан, - настаивал Румын, - чё ты сторонишься… а? Я город держу в руках! Да я тут любого… Моё слово…

-  Да успокойтесь Вы, я знаю, что Вы самый главный! - я знал, что он больше 15 суток не сидел никогда. Но решил об этом умолчать. И продолжал играть:

-  Я даже хотел сам к Вам обратиться, да всё не решался… - Я мямлил, и моё обращение на «вы» в данной компании выглядело смешно и несоответствующе.

-  Да чё не решался? Не боись! Я всё могу… Слышишь?

-  Слышу… - Или он пьян. Или дурак. Тупой. Или это такая пьеска для меня. Я недопонимал многих нюансов, не просчитывал, откуда ветер дует, но знал одно и точно. Ему надо дать оборотку резкую и убедительную. Одёрнуть. Чтоб никогда больше не вякал в мою сторону. Это как с этапа в зону. Как себя поставишь, так и жить будешь. Я знал этот закон. Только бы не перебрать. Недобор меньше опасен.

-  Ну, рассказывай, давай! - ободрил он меня. Кореша делили водку. Он был весь внимание, и я «погнал».

-  Тут в селе, недалеко, «сельпо» присмотрел. Решил колупнуть. Дело плёвое. Но надёжное. Нужны два подельника. Один с гвоздодёром, другой с мешком. Гвоздодёр, чтобы сторожа глушануть и замок сорвать. А мешок, чтобы товар нести…

Я специально говорил горячо и эмоционально, ну, прямо «… поток сознания…» Именно так в моём представлении должен вести себя дурак. Но как воспримет и среагирует на мою придурковатость блатной Румын? Моя задача ясна: отбить у него интерес к моей личности раз и навсегда. И без ментов.

-  Да и здесь в ресторане можно выручку из кассы вылущить, - горячо продолжал я нести чепуху, - плёвое дело… Я даже волыну(пистолет) прихватил для дела. Тут в туалете заныкал…

-  Волыну? В туалете? Здесь? - сразу три вопроса вырвались из горла Румына, утробно как икота с отрыжкой…

-  Ну да. Хочешь покажу, идём?

-  Пошли. Пацаны я тут на минуту отойду, вы уж дров не наломайте без меня… - предупредил Румын своих по-настоящему охмелевших дружков.

Мы вышли в ресторанский туалет. Воняло куревом, хлоркой и мочой. Какой-то мужик усердно выблёвывал перебор в еде и питье. Блевоту, стекавшую с губ на бороду, круговым движением размазывал по лицу рукой, а руку вытирал о стену. О затянувшемся процессе рыгачки свидетельствовали многочисленные иероглифы, украшавшие стену в радиусе метра заблевавшегося посетителя… От каждого нового приступа рвоты он низко кланялся унитазу, как священному сосуду, и бил в него струёй желудочного коктейля из спиртного и оливье…

-  Нежеланный свидетель, это надолго… - кивнул я в сторону мученика.

-  Да щас! - Румын сделал два шага к страдальцу и вырубил его ударом по бороде. Тот мягко сполз на мокрый пол. Обмякшее тело, подчиняясь тесноте туалетных переборок и унитаза, свернулось калачиком, компактно и без претензий.

Мне это было даже на руку.

-  Ну ты молодец! - уже на «ты» восхитился я ударом Румына.

-  Где волына? - не отреагировал на комплимент Румын. - Показывай!

-  Вон, смотри, - я показал пальцем на сливной чугунный бачок над унитазом выше головы. Тахо говорил, что только очень тренированный, специально подготовленный человек не среагирует, поддавшись простому любопытству. А Румын поддался. Он поднял голову и повернул подбородок, создавая мне удобства для удара под кадык. И я попал точно под яблочко.

Как долго натаскивал меня Тахо, тренировал, именно этот удар заставлял отрабатывать. Долго убеждал, что он пригодится в жизни. Я это понимал и был старательным учеником. В зоне несколько раз опробовал на опущенных. Результатами был доволен Тахо и я. Хотя в драке, в движении я мог промахнуться. Тренеровки одно, а в драке бывают неожиданности.

Румын окаменел. Схватился рукой за горло. Сказать или крикнуть что-то пытался, но только хрипел и вроде зевал, такое движение губ и целого рта. Глаза выползли из орбит, стали большими и круглыми. Дыхание нарушилось и хрипы были неясны: то ли попытка вдоха, то выдоха… Тахо говорил: если палец будет идти чуть вверх под углом, то попадёшь в нервный узел щитовидки. Враг потеряет сознание, упадёт. Надолго. А если пойдёт прямо, то только нарушится дыхание и речь. Спазматические попытки получить порцию кислорода не дадут результата. Враг без кислорода не опасен. Три - пять минут. Потом очухается окончательно. А слышит и понимает нормально. Только страх мешает.

-  Румын, слушай, повторять не буду! Я не знаю по-мусорской или собственной инициативе ты доколупался до меня. Мне всё равно. Я мог бы тебя убить. Но не сделал этого. Ещё раз проявишь ко мне интерес - убью. Понял? Мразь!

Румын хрипел и кивал. Кивал усердно и старательно. Чтоб я не сомневался. Я видел страх. Говорить он не мог. А мычать получалось: ых…ыхх…

-  Если от мусоров, скажи, что я завязал. Если для блатных, то моя масть «один на льдине». Усёк?

-  Ыхх… ыхх…

-  Значит усёк. Это мне и надо было.

Вернувшись в ресторан, я положил под тарелку «четвертную», а дружкам Румына на вопрос «Где он?», ответил, что охмуряет какую-то девку, и почти добился успеха, скоро приведёт трофей в юбке. Они дружно загыгыкали… Оркестр заиграл быстрый танец, и все затряслись, запрыгали, пытаясь показать, что веселяться. Сисястые бабы, тряся бюстами величиной с задницу, выделывали коленца в мини-юбках лопающихся на задницах, где без труда можно было определить цвет трусов. «…Эх, Одесса! Жемчужина у моря…» орал солист, не заботясь о качестве исполнения. Громко - значит хорошо.

Я побрёл по вечернему городу. Избежал стычки, особенно последствий, уже хорошо. Влюблённые парочки прижимались на лавочках в сквере… Повизгивали и хохотали группки малолеток… У кинотеатра вилась длинная очередь на французский фильм. Или самому стать да посмотреть, чем удивят французы… или побродить по городу и подхватить свежую тёлку?.. Лучше в кино. Пожалуй, да. Лучше.

*     *     *

Моду я считаю коллективным оболваниванием общества. Глубоко убеждён в глупости и абсурдной зависимости слабохарактерных людей от течения моды и любых её проявлений. И моей позиции масса подтверждений. Сделаем экскурс в недалёкое прошлое. Во времена Вольтера модно было выбривать часть волос на голове, полчерепа оголялось и… становилось модно. Клетчатые штаны и канотье времён НЭПа… Штиблеты канареечного цвета… Диапазон возможных вариаций не так уж и широк: воротник рубашки - длинный, острый, тупой, короткий, стоячий. Манжеты - есть или нет. Ширина брюк: в обтяжку, средняя, клёш. И главное, послушайте комментатора моды: «…Цвета гармонично подчёркивают… Линии органично вписываются… Свободный покрой не стесняет движения…» Надо быть внимательным и заметишь, что три - четыре года назад они тоже самое, слово в слово говорили об ушедшей моде, текст без изменений. Носок туфлей «острый», через два года «тупой». И то и другое прекрасно. Меняйте стиль, покупайте, приносите свои деньги в карманы законодателей мод. Коммерциозность. А слабохарактерные и амбициозные болеют: не дай Бог их причислят к Немодным.Как доказательство идиотизма моды ,вспомним рюкзак за спиной модниц.Еслиб родители сказали дочке:  «--ты гулять?  надень рюкзак» Она назвала бы их сумасшедшими.А как только мода признала Это Модным—тут другое дело .Это же прекрасно.Дальнейшая жизнь не мыслима без рюкзака.

Модное не всегда красивое. А чаще наоборот. В ущерб красоте.Выгодно для коммерции. Я ценю и предпочитаю «классику» и практичность.  Слава тем, кто придумал джинсы и кроссовки. Спасибо им.

И ярым поклонникам моды хочется кинуть вызов: пройтись голым. Суета сует. VENITAS - VENITATUM. Красота - абсолютна, как Небо и Роза. Она вечна. Не поддаётся ни каким влияниям,ни течениям. А мода - переменчива, тенденциозна, служит бизнесу и хвастливым людям.  Даже представляю, как в офисе Кардена художница-модельер с тревогой считает дни до месячных, «залетела» или нет, от кого? И решая важнейшие проблемы личной жизни, рисует эскиз « модного» образца, который потом навяжет мне. Ну если человека можно убедить, что острый носок туфлей сегодня модный , красивый, а через год перестаёт почему то быть таким, а вот тупой, обрубанный носок теперь занимает его место- надо усомниться и подумать:почему? Если мужчина не в состоянии разумно подобрать сам себе правильную обувь, то как он решит более сложные жизненные вопросы? Кстати  в цирке знаменитые клоуны выступали в туфлях с обрубанными носками. Смеялись все, было смешно. А признали смешное модным и всё. Я не модный. Я сам по себе. И мнение чужое мне неважно. Особенно в моде.

*     *     *

Съездил в Москву. Навестил Деда. Погостил у него дома. Баба Лиза, его жена, расплакалась.

-  Ой, какой ты стал! Какой мужчина! – запричитала она, мешая восторг с комплиментами.  Мне было приятно, радостно и чуть неловко.

Накрыли домашний стол. Приехали отдельно живущие сын и дочь. Они носили фамилию Гордон, а не Раймер. Ко мне относились приветливо, искренне, дружелюбно. Я привёз подарки, пару литровых банок чёрной икры, несколько бутылок хорошего коньяка «Арарат». Мне было приятно хоть чуточку отблагодарить хороших людей, спасших меня от трясины ГУЛАГа.

Дед постарел. Стал абсолютно белым от седых волос. Похудел. Здоровье покидало его. Мне было с особой болью жаль его, как родного, близкого человека. Столько мук перенёс не за что! Дед уговаривал меня написать книгу о том, что пережил в ГУЛАГе. Уверял, что это нужно для других… Что видит у меня способности. Может правда?

Посетил и Редакцию. Выставил пару бутылок коньяка, пару коробок хороших конфет, шампанское. Ящик с гостинцами женщины распаковали и соорудили стол в отделе писем. Литровая банка хорошо промытой чёрной икры из браконьерских источников вызвала удивление вкусом. Лучше астраханской. В конце рабочего дня собралось человек семь – восемь. Выпили, поблагодарили за угощение, поздравили с тем, что удержался на Воле… порасспрашивали… И разъехались.

*     *     *

Ночами иногда снятся зоновские сны. Меня преследуют на самолётах, на вертолётах, на ГАЗиках и лошадях менты. Они стреляют по мне, и я чувствую, как пули пролетают мимо, мимо, опять мимо. Жду и боюсь, что сейчас какая-то из них попадёт в меня… в голову… в сердце… Бегу, бегу, а они рядом… вот-вот догонят…

Снятся лагерные разборки, сходняки, толковище. Драки и поножовщины. Просыпаюсь в поту, как после кошмаров. Это и есть кошмар. И если это не кошмар, то, что тогда называется им? День хожу усталый, невыспавшийся. Когда это кончится? Или до гроба терпеть и переживать всё снова?

*     *     *

Вот и напрашивается относительность сравнений… Когда вижу человека дурнее себя – радуюсь, наглее – злюсь, умнее – восхищаюсь и легко завидую. Разные мы все… разные – разнообразные… Так есть. Так задумано Создателем. И живём, уживаемся под общей крышей дома, под небом Господним.

Порадоваться, повеселиться, рядом Виселица и повеситься… Грустная каломбурка получается.

 А семья? Съешь за дедушку… за бабушку… за Микояна… за Врангеля… И ест… пока… Потом уже жрёт… Ест манку, а потом хряпает шашлыки… в загуле… Что в этом плохого? Да нет, ничего. Кашку бабушка сварганила. На шашлыки деньги отнял у ближнего – дальнего. Нажравшись, напившись трахнул девку, одну или две… Под хмельком зачал себе подобного… Да что же за картину такую мрачную рисую?. Знекомые муж и жена, двое деток, мальчик лет пяти и девочка лет семи. В мячик играют… Папка, переворачивая шашлыки, думает, как притупить бдительность жены и сорваться пораньше, выполнив «семейный долг», к юной блуднице-любовнице… Соврать жене, что у друга машина забарахлила и надо помочь… Потом тщательно скрыть улики прелюбодеяний своих…

Она за десять лет совместной жизни приостыла к мужу, обретя ту форму равнодушия, что сексопатологи называют «стереотипной импотенцией» фригидностью.… Она знает, что он скажет ей на ухо… прошепчет… как возьмёт за бёдра… и позу знает… как бы он не изощрялся и разнообразничал – всё равно исчерпал фантазию и «камасутру». Повторяется… Не то возбуждение… Не от партнёра, а от собственного организма прёт здоровое (от здоровья) желание и всё… А тот, что её уже дважды подвозил с работы… Ну, красавец! Ну, мужчина! Напоминает Пола Ньюмена чем-то… Ну, немножечко… И хочется… Остальное воображение дополняет… И сложён… и крепок… И взгляд… Интересно, каков он в сексе?.. Ну, каков? Ну, интересно и всё тут… А ведь она понимала, она знала, что могла бы покататься с ним в машине и, приехав домой на 2 часа  позже, сказать., что задержалась на работе, у подружки. И муж поверит… Ничего в этом загуле особого нет. Грех? Да Бог простит… Все женщины грешат… Ну, почти все... Изменила? Ну, не Родине же. Соврала? Ну и что?..  Мне было интересно и порой удавалось это пронаблюдать. Забавно. Это две разных женщины. Аж самому не верится. Вот смотрю, она вышла из моей квартиры и пошла по улице… Красивая… Ну, и конечно, Гордая… Как блоковская Незнакомка… Не засохли случайно остатки спермы у неё в уголке рта, ибо на прощанье выпросила «покормить» её… а уже спешила… не умылась… Да и перед «кормёжкой» торопливо подмылась после трёх оргазмиков… Может, тоненькие струйки спермы, смешанной с влагалищным букетом, течёт из губ по бедру и зудит… хочется почесать… Пошло. Физиологично. Но логично. Факт.

А вон другая идёт ей навстречу. Красивая. У кого она была полчаса назад? .Кто то  усердно проникал своим  пенисом в ее организм. И кому то она так надоела…Раздрожает. Он обрадовался и облегченно вздохнул, после её ухода.

Так устроена двойная жизнь Женщины. Говорит одно, думает другое. Скрывает огромный сексуально-эмоциональный мир в себе. И он не меньше того, что открыто, который демонстрирует… И тот скрытый мир главнее, сильнее, он определяет женское поведение, окрашивает жизнь, делает её счастливой. Или несчастливой.  Со времён Евы не было женщины влюблённой в нищего евнуха-кастрата, импотента. Разбуди меня в 3 часа ночи, если найдёш такую. Вот и определились в ценностях. Выделили главное. Сразу всё стало ясно.

Прятать, маскировать естественный мир под фальшивым вынуждает мораль. «Что такое хорошо, что такое плохо?..» Веками въелось в сознание, в привычки - что хорошо, а за что сжигали на кострах. Женщины бы не лгали, они были бы другими, если б мораль не вынуждала их прятать своё естественное нутро… Натуру, состоящую из Желания Секса… Оргазма… Они тряпки и украшения любят, чтобы увеличить, расширить и улучшить секс-мир… своё обояние. Больше нравиться мужчинам. Чтобы их хотели. Нравиться - значит вызывать их желание, членостояние, и круг замкнулся. Секс - трах - трах - секс. А внутреннее содержание женщины - это беременность. Ну и конечно пенис внутри. Дополнение.

                                                               *   *   *

Мы давно знаем деление людей на холериков и флегматиков, на астеников и гиперстеников. А деление на умных и дураков, на добрых и гадов… Без тестирования присмотритесь вокруг себя, среди соседей, знакомых, которым каждый день говоришь «Привет!»

Вот пример простой, наглядный и убедительный. Идём с соседом в гараж. Во дворе мучается с машиной кто-то из приезжих. Не заводится. Аккумулятор сел. Думаю, надо принести из гаража зарядное и помочь.

-  Вот, понаехали тут… распоясался, ни хрена в машине не смыслит! - Выразил свои мысли и отношение к ситуации сосед.

Уже на территории гаражного кооператива. Мужик припарковал машину плотно к стене гаража, чтоб не мешать другим. Рядом с колесом торчала из земли труба ограничителя ворот.

Мысль обычная для автомобилиста: «Будет выруливать назад, может повредить покрышку колеса. Хоть записку под дворник сунуть?..»

-  Смотри, опять новую «Волгу» купил. Откуда люди деньги берут? -  освежил мои мысли сосед в своём направлении. «Волга» действительно была новой. Но не «Мерс».

Едем с соседом в машине. Вижу впереди «копейка» с открытым багажником. Хозяин не замечает. На ямках и ухабах крышка багажника летает, подскакивает, может оторвать кранштейны креплений. Я сигналю и жестикулирую, пытаясь обратить внимание хозяина на багажник. Сосед дёргает меня за руку:

-  Перестань, пусть оторвётся крышка! - потребовал он.

-  Зачем? - абсолютно не понимал я.

-  У меня есть в запчастях на продажу такая крышка. У него оторвётся, а я ему продам. Понял?

Я, конечно, понял. Мне бы в голову не пришло так отнестить к ситуации, использовать чужие неприятности для наживы. Я дал ему кличку «Животновод», смягчённое, чтобы просто не звать Животным. После того, как он мне рассказал сам:

-  Взяли меня учеником в инструментальный цех после 8 классов. Часто посылали за обедом в заводскую столовую (старшие мастера практиковали такие приёмы: «подай, принеси» - это считалось нормальной традицией). Так вот, я возьму котлеты, борщ, компот и наплюю в каждое блюдо. Потом приношу, ставлю на стол и смотрю, как они едят… с моими плевками…

-  А зачем ты это делал?

-  Не хотел ходить за обедом.

-  Так сказал бы «не буду» и всё.

-  Не мог так сказать.

-  Почему?

-  Возникли бы трудности у меня. А так я для них был послушным, исполнительным, и сам собой доволен, что отомстил.

Вот такие мы разные. Я бы не пошёл за едой и всё. Ну раз, два сходил бы из-за вежливости, по уважению и конец. И на крышку багажника мы по-разному смотрели… И так на многие явления в жизни… Жили вместе в одном доме, дворе, городе, стране, а смотрели по-разному на всё, что происходило вокруг.

Поздняя осень. Ноябрь тёплый, но дождливый. «…Дождь это время любви…» - утверждал Бодлер когда-то, оттрахивая очередную поклонницу. Согласен. Осеннее-дождевой секс был единственным избавлением от тоски и скуки. Выходить из дому не хотелось. Да и нужды не было. Дополнительно к нескольким студенческим общежитиям достроили ещё общежитие швейной и чулочной фабрики. Жительницы ****ского Городка ходили прямо под моим окном. Разные-разные. Много-премного. Я жил на первом этаже. Под окном машина. Из открытых окон новая свежая музыка, воспроизводимая отличной зарубежной аппаратурой... Из кухни выбросил все кухонные аксессуары и сделал тренажёрный зал. Компактная перекладина, брусья, разборная штанга, гири… Я поддерживал отличную форму. При 174 см роста я весил 77 кг до 80-ти, объём бицепса был 37 см, объём груди 112 см, плечевой пояс 127 см, талия -70см. Хотя я тренировался 5 раз в неделю по 2 часа не для объёмов и рельефов, как тогдашние культуристы, а для силы, здоровья, мне нужно быть сильным и здоровым. Это было и необходимо и приятно. Оказывается, хорошая фигура нравилась женщинам… Это их возбуждало и притягивало. А мне облегчало доступ к их фигурам. Я шёл по пути наименьшего сопротивления в поисках удовольствия. Легко оттрахивался материал месячной и даже полугодичной давности знакомства. Они то «проежали» мимо, то случайно «оказывались в моём районе» и под моим окном… Это плыло в руки, в постель само… Проходящий свежий материал приглашался «покататься», «послушать музыку». А порой более откровенное приглашение – погрузиться в мир грёз… И погружался по «самое дальше некуда». До упора. Срабатывал игривый принцип: «Заходи – не бойся, уходи – не плачь»… Что характерно, слишком откровенные, близкие к цинизму приглашения срабатывали так же часто, как и романтические – с рифмованными куплетами и упоминанием звёзд. Кому что нравилось.

 Иногда от скуки разыгрывал:

-    Давай дружить душами. Духовно…Платоническую любовь предлагаю.

Обчитывал стихами… И когда она уже обработанная таким вступлением, распрягалась догола, я как бы вспоминал принятые ранее условия о платонической любви, и обязательно со стоячим членом, чтоб не было обвинений в импотенции или голубизне, говорил:

–  Ой, извини, мы ведь договорились о духовных отношениях. Ну, зачем нам животный, грязный секс. Скотские инстинкты унижают человеческие чувства… Не будем уподобляться  животным, повинуясь низменным инстинктам. Стыдно ковыряться в тебе членом. Ну почему женщину считают ненасытной самкой, жадной до траха? Это так пакостно. Ты ведь не такая ? Правда? Ты чистая, не порочная!

Я плёл такую чушь о возвышенных чувствах, так вдохновенно, что она смотрела на меня, как на идиота. Распластанная, возбуждённая… готовая… Видя перед собой возбуждённого здорового мужика, не понимала: дурак или издеваюсь над ней. И чтоб окончательно добить её, внимательно всмотревшись в возбуждённую вагину как бы невзначай, бросал:

-  Да и вагина у тебя некрасивая. Какая-то безобразная. Как же ты живёш с таким ужасом? Не повезло тебе. Иди домой.  Сделай пластическую операцию на гениталиях. Смотреть противно.

Спокойно одевался и шёл к тренажёру. Как ни в чём не бывало.

Покидали неотраханные по-разному -одинаково:

-  Ты скотина! Дебил!

-  Согласен.

-  Ты дурак! Подлец!

-  Не возражаю.

-  Ты чудовище!

-  Спасибо.

-  Я больше никогда не приду!

-  Буду рад и благодарен.

-  Господи, ну как ты так можешь поступать с Женщиной?!

-  По заслугам. Ты злишься только за то, что отказался трахнуть тебя? Не в куске хлеба, не воды.

И только один раз я переборщил, плюнув в вагину со словами: «Она отвратительно выглядит и омерзительно воняет!»

Она пыталась ударить меня туфлёй и чуть не выцарапала глаз.  Плюнула мне в лицо яростно и мстительно. Бешенство было неуправляемым, еле вытолкал за дверь, сохранив органы зрения. Но такие забавы были не часты, так от скуки, для контраста. Ну позволял себе такие  эксперементы.

-  Привет, красавица!

-  Здравствуйте!

-  Тебе кто-нибудь говорил, что ты очень красивая и похожа на молодую Софи Лорен?

-  Нет, не говорил.

-  Мне стыдно за эстетическую безграмотность твоих поклонников. У них была такая возможность и они не воспользовались. Так вот, ссылайся на моё мнение, как на экспертное. Если кто усомнится - скажи, что я так сказал. Ты красивая… Ясно?

-  Ну что Вы…

Я всегда говорил на ты. Это не от невежливости, не от фамильярности - это сближает человека. Это доминирует над Женщиной (не каждой). Мне помогало. Ускоряло процесс. Путь до койки. Если я не смог уговорить сразу, с первой встречи в течение двух - трёх часов, я покидал эту недоступную даму. Мне легче было за это время найти ту, которой я понравлюсь, чем уговорить ту, которой я не подхожу.

-  Ну, что ты, с первого раза?и.. Я так не могу… Я  не такая...Так нельзя...Сразу в постель...Нет! Нет.

-  Ну, конечно, с первого раза никогда!  Вот со второго или с третьего - это совсем другое дело. Это как раз то! Иначе он подумает «какая она падшая, доступная… наверное, проститутка, ****ь…»  Не надо мне демонстрировать свою устойчивость от житейских соблазнов, я этого не оценю. Я оценю нежность минета куда больше, чем брезгливую гримасску при упоминании о нём.

*     *     *

-  Здравствуй, девочка! Садись, подвезу.

-  А куда?

-  А разве у меня надо спрашивать «А куда?». Я ведь не знаю, где живёшь и куда едешь.

-  Ну, да. Мне в порт.

-  Ну, поехали.

-  А сколько возьмёте?

- Да нисколько. Я из Общества оказания помощи некрасивым женщинам. Так что, все услуги и транспортные в том числе бесплатны.

-  Какое общество?

-  Общество оказания помощи некрасивым женщинам.

-  Есть такое общество?

-  Давно. Вы не слышали?

-  А я здесь причём?

-  Извини, я не хотел тебя огорчать и портить настроение, но думал, ты иногда смотришь в зеркало…

Пауза… минута… две…

-  Останови машину, хам!

Я сама вежливость и участие.

-  Я же извинился, предупредил. Ну, чего ты так воспринимаешь свою внешность? - Я решил её добивать. - Не так уж всё плачевно. Кое-что поправимо. Я даже колебался - предлагать ли помощь.

То, что она была некрасивой - это аксиома, мне надо было её в этом убедить. Точнее, чтоб она убедилась сама с моей помощью. Хотя она была довольно симпатичная, смазливая. Была удивлена и шокирована такой оценкой своих данных…

Я принял вправо, остановил машину по её требованию и буднично продолжал добивать, успокаивая её. Видя на глазах слёзы: если расплачется - тогда моя!

-  Мы гуманитарная общественная организация. Помогаем, решать личные проблемы, находим партнёров, создаём семьи… Я ведь ни одного резкого слова не сказал тебе, правде же? Даже, думаю, ошибся. Ты не подходишь нашей организации.  Ты не вкладываешься в определение «некрасивая». На, вот, посмотри.

Я открыл солнцезащитный щиток, там было вмонтировано зеркальце.

-  Ну, видишь?

Она шмыгала носом, хлюпала и, мешая слёзы с соплями, смотрела то в зеркало с надеждой, то на меня с любопытством…

-  Ну, видишь, всё хорошо. Так что, извини. Услуга не по адресу. Садись на автобус и едь домой или куда тебе надо… - Я вежливо приоткрыл дверь авто.

-  Я заплаканная, так выгляжу… Отвези меня, пожалуйста, к морю… успокоюсь, чтоб мама не видела моей зарёванности.

- Годится. Тогда заедем ко мне, приведёшь себя в порядок… умоешься… подведёшь макияж…

-  К тебе? А ты со мной… Не изнасилуешь?..

-  Размечталась. Таким, как ты, это не угрожает… Ой, извини… Я опять… не прав…

-  Ты что, считаешь, что меня даже насиловать не захотят? Что я такая уродина? За кого ты меня считаешь? - кричала она со злостью, близкой к истерике.

-  Да, ладно, перестань. Это я специально успокаивал тебя, когда ты выразила тревогу по поводу приглашения ко мне. Успокойся. Всё нормально. Ничто и никто тебе не угрожает. Я же не полезу в трусы к тебе… Ну, вот, на платок, вытри нос, а твой сопливый выкинь в окно…

Спустя час она так самозабвенно делала минет, как бы убеждая меня в моём ошибочном первоначальном определении её данных. Ох, и старалась! Ох, и выкладывалась! Около 24-х часов натраханные, мы отлёживались, восстанавливая силы…

-  Ну, как я тебе? Нравлюсь?

В её словах и интонации было больше утверждения, чем вопроса.

-  Отлично! Великолепно…

-  Значит, я…

-  Да, ты симпатичная. Это я просто так экспромтом проявил оригинальный способ знакомства.

 Женщины меня никогда не обманывали, ибо я не верил, а значит обман исключён. Не изменяли, ибо я сам иногда просил их угостить оргазмом моих  приятелей. Не убудет от их прелестей.

НАКАЗАНИЕ   ФУФЛЫЖНИКА

Гоша по кличке «Прикуп» был подвижным, седоватым мужиком лет под сорок. Это была его третья судимость. Трёшку по малолетке, пятерик по второй ходке и вот десятку из пятнадцати добивал старательно и активно. Игра в карты для него была необходима, как воздух. Это его жизнь. Нет воздуха – умрёт. Нет игры – тоже. Он затеет драку, резню, прыгнет в запретку, подожжёт барак или деревообрабатывающий цех… Он был безумен и непредсказуем. Ни его суеты, ни его самого никто не боялся, ибо он фуфлыжник (игрок вовремя неуплативший карточный долг). Кандидат в пидерасты, в опущенные. Но его кренделя кое-кого раздражали, кого-то злили, кого-то забавляли… Вот сейчас будет «зихер» и скука уразнообразится чем-то новым…

Прикуп должен был многим… десяти, двадцати человекам – точно не знал никто. Даже он сам. А по понятиям Зоны он не имел права играть ни с кем, пока не выплатит долги. Да и охотников садиться с ним играть тоже было мало: кто сядет играть с фуфлом? Только те кто недавно с этапа. Но Прикуп находил партнёров. Часто выигрывал. Получал сам или переводил выигрыш более требовательному игроку, которому был должен. Тому, кто его чаще бил.

Вышло так, что четверо блатных искали местечко поиграть среди штабелей делового кругляка. И нашли. Случайно наткнулись на играющего Прикупа. Тот был азартно увлечён игрой, что даже не отреагировал. Не убежал. Не попросил прощения, отсрочки, скашухи…

Приговор был короток и жесток. Исполнение на месте в течение трёх минут. Ломом подняли огромное бревно вчетвером, подложили стопорный кругляк для временного удержания и оставили дежурного с ломом, как у ножа с гильотиной.

Прикупа приволокли к нижележащему бревну, вытянули правую руку во всю длину и выбили ломом стопор-страховку. Огромное бревно обрушилось на игравшую руку Прикупа. Хрястнуло и хрустнуло. Шапкой закрыли рот Прикупу, чтоб не выл, не шумел. И он даже не мяукнул. Только Ы- ы- кал. Перебитая рука долго не будет держать карт. Потом он отключился (потерял сознание). Его оставили лежать под бревном, до съёма (конца работы) ещё было часа полтора… Найдут, никуда не денется… Производственная травма будет отмечена бригадиром, как результат неосторожного обращения с круглым лесом, склонным катиться по наклонной. Сверху в низ. А не наоборот.

*     *     *

Под столом скопилась гора кастрюлек, банок, тарелок от приносимой дамами еды. Они снабжали меня домашними лакомствами. Старались, кормили, и я старался отработать харчи. Стоило собрать коллекцию посуду оттраханных женщин. Одну медичку запомнил по особо вкусным вареникам. И блинчикам с творогом. Это было лакомство. Сношал её не охотно. Без особого желания. Но она умела договориться с членом сама особым методом. Пальцами где-то в промежности под яйцами, где предполагалсь простата, она так массажировала, что член стоял как налитой, не моим желанием, а её колдовством.И с особой жестокостью умела высверливать язычком анус… Такого рода месть была сладкой и желанной…

Действительно, они приходили ко мне, как к врачу, открывали и показывали свои тайные пороки, язвы сексуальные, и я лечил их членом своим и наслаждением.  Получив удовлетворение,  утолив жажду сношения, прятались  под напускной, обычной вежливостью: «Ну, что Вы… что Вы…», «я не такая - я жду трамвая…», «не бери меня за талию, я мороженого хочу…» И окунались в обычную лживую, лицемерную, фальшивую жизнь, где их и воспринимали такими, какими они хотели казаться… И только я знал их истинный мир, где царит власть члена… Культ пениса, фаллический культ. И мощный стоячий член заставит поклониться женщину. И красивую. И гордую. Любую. Каждую, если она хоть раз была оттрахана, как следует. Не просто отсношана. Это у них бывает сотни, тысячи раз. Это не то. Если у неё был такой трах - она становится зависимой в воспоминаниях и поисках повторного такого же траха… Она будет отсеивать обычный, перешагивать через посредственный секс и в поисках супертраха предаётся блуду… А найдя его обретёт истинно Женское Счастье… У меня есть записи на магнитофонных лентах, где многие женщины от 20 до 35 лет на эту тему говорят: «… Да я могла семь раз кончить с ним и чихать я на него хотела… А бывало один раз, но такое наслаждение испытывала, что думала - умираю!.. И тогда я весь предыдущий секс зачёркивала. А последующий сравнивала с тем «умиранием»!..»

  Помните, как мир в течение 400 лет разгадывала таинственную улыбку Джоконды? Да всё просто. Натрахалась и довольная улыбается себе… смакуя  сексуальные подробности прощедшей ночи...

П О Т Р Я С А Ю Щ А Я     Т Р Я С И Н А

                                                                                                            тайга

Вспомнился таёжный побег.

Протекавшая речушка была неширокая, 20 - 22 метра, местами уже. Перебраться на тот (западный) берег было не сложно. Но сложности возникли до речки. Неширокая пойма была болотистой. Болото шириной до километра тянулось вдоль берега далеко, насколько видно без бинокля. Вот тебе и сложности, вот тебе и трудности. Значит, надо идти вдоль реки на север. На данном отрезке она текла на север. Через 5 - 20 или 100 километров она вильнёт десятикилометровым зигзагом в любую сторону. Где-то сопка попадётся, где-то холмистость. У реки своя дорога, к Енисею. А у меня - своя, подальше от Краслага. Всплыли строчки старой каторжанской песни:

«…Течёт речечка… по песочечку…

Бережочек моет…

Молодой жулик, молодой жулик

Начальника молит…»

Не до песен… так брызнуло в голову ни с того, ни с сего. Само собой. Не, не само - тут думать надо, контролировать. Болото тоже разное бывает. И без трясины, просто вода по колено, по пояс… даже глубже. Заросшее водорослями всевозможных видов. Такое болото - это чепуха. Хоть по шею. Хоть плыть - преодолимо. Тесаком срубал берёзку толщиной в руку, отрубал верхушку, острогал, ветки сгрёб в кучу и утопил, заткнув за обрывистую мохнатую кочку величиной с двухсотлитровую бочку. Спрятав листья, место сруба сделал минимально низким, в траве, втоптал в мокрую землю… Шест метра четыре помогал мне определять глубину и вязкость болота. Старо как мир, а действует. Помогает. Ну, с Богом! Да, заберёт у меня драгоценного времечка и силушек преграда болотная. Да и мокрые ноги долго не служат, портятся, изнашиваются быстро до огромных мозолей, даже в непредполагаемых местах.

Каждый, кто вымачивая мозоли когда-нибудь, помнит, как размягчается ступня, пальцы и верхняя кожа от долгого пребывания в воде… На сколько хватит мне моих ног? А как они мне нужны здоровенькие! На них вся надежда…

Через каждые  100 метров я делал попытку перейти болото. Углублялся на несколько метров и возвращался. Топь воняла по-своему. Булькала, пузырилась, шумно вздыхала омерзительными газами. На торфяных слоях можно было чувствовать, как слой торфа опускался, провисал ниже, и выступала вода. Иногда слой гнилого торфа был тоньше, слабей и не выдерживал меня. Нога проваливалась, иногда обе, и я опускался вниз, в водяную прорву. Что там? Жуть пробирает. И не углядел. Осторожничал, присматривался, промерял шестом, но проглядел трясину… Потрясён потрясающей трясиной… Быстро. Мгновенно. И просто. Дорогу преградило толстое вывернутое ветром дерево. Под него залезть не смог. Надо сверху перелазить. Высота по грудь.  Обойти - ветки мешают. Вскочил, внизу ещё канава, промытая ручейком. Решил перепрыгнуть, используя высоту ствола дерева. И во время прыжка кора под ногой сорвалась, и прыжок не состоялся. Кувырок вышел. Упал на уклон, крутой и мокрый. Он скинул меня прямо в омут. Падая, уронил спасительную палку. И угодил в зловонную жижу. Как будто кто-то толкнул специально. Если не везёт, то падаешь головой вниз. Это точно. Неизбежно. Трясина была густой, тягучей. В ней как в невесомости, только наоборот. Она определяет мои движения, их возможность, положение тела: повернуться, изменить положение… всё она… Она определяет, сколько мне жить осталось. Она - это медленная Смерть. Это Грязная Зловонная Смерть от трясины или в трясине. Не в лоб так по лбу. Ищу ясность выражений.

Меня охватил жуткий Страх. Почище автоматно-пулевого. То, что я встрял мордой, головой, по плечи, почти по грудь, а вся длина тела лежала на поверхности - это давало надежду. Только не запаниковать. Начну суетиться, грести, барахтаться - конец. Бесславный и вонючий. Надо выныривать. Чтобы хоть чуть изменить положение, нужна опора, а её нет… Есть трясина… И только тренированное тело и желание выжить удвоили силы: изогнувшись как обратная пружина, я вырвал голову из грязи. Вместо отвоёванной головы частично погрузилось тело. Это печально. Неизбежно. У меня мало времени. Минуты 3 - 4 и всё. А упал-то я головой, от спасительной суши. Попробовал схватить за волосы водоросли. Удалось. Потянул. Оборвались волосы. Перехватил. Потянул медленней. Удалось. Я потихоньку переместился головой к берегу. Опять оторвался пучок травы смешанной. Порезались пальцы. Что-то похожее на осоку. Пошарил рукой, чтоб охватить как можно больше травы, а её осталось меньше, чем было, чем хотелось, и в два захвата я оборвал. Уже остаток слабо хруснул в руке. Ну вот и всё. Стал погружаться уже головой к берегу. Так что легче. Вроде головой к болоту или к берегу умирать не всё равно. Нет. Надо искать траву глубже. Не только ту, что стелется по верху. Стоп. Я поймал концы своей зековской куртки, концы полок, и в густоте грязи умудрился раскрыть их пошире, как крылышки спасительные, как парашютик однобокий. Руки держал вытянутыми, чтоб опорные рёбра жёсткости для крылышек были. Иначе ткань лёгкая сама по себе и опоры не даёт. Но и неподвижно с занятыми руками я не приближусь к суше. Утону, только позже… На сколько? Старался ногами делать искательные движения параллельно кромке суши. Вдруг зацеплюсь за глубинную траву или за загустелое наслоение торфа.

Переусердстововал! Увлёкся. Забарахтался и чувствую, что погрузился глубже. Уже под горло, жижа под носом. Максимально откинул голову назад, до предела, почти перпендикулярно туловищу. Выиграл пару сантиметров. И крылышки не застопорили погружение, а лишь замедлили. Вот и конец вонючий. Горячий толчок страха внутри ощутил почти физически. Тело напружинилось и закаменело. Стоп! Пробуй остатки травы, водорослей. Хоть по сантиметрику, пробуй! Я кричал сам себе. Командовал, иначе ещё толчок страха и всё. Если Страх будет командовать – утопну. Задышалось взволнованно и хапанул порцию вонючей жижи. И круги в глазах красно-огненные, бабочки светящиеся забили крылышками… И рефлекс рвотно-кашельный, чтоб избавиться от грязи. Выворачивало нутро наизнанку от желудка до ноздрей. Ещё один такой хлебок и захлебнусь. Зашарил ещё руками вправо-влево. Жаба? Лягушка здоровая, как кулак, в грациозном прыжке шлёпнулась в полуметре от головы. Выпуклыми глазами разглядывала меня спокойно, даже с превосходством. Улыбалась бы, если б умела, гадина. А я последние секунды доживаю в грязи, которая была средой её обитания. Я ненавидел её. И, о, Господи! Господь протянул ниточку, верёвочку. Тоненький корешок, как шнурочек с карандашик толщиной. Схватился за спасительную соломинку и подтянулся. Пошло… Только бы не оторвался. Только бы не лопнул. Потихонечку и пошло… На всю вытянутую руку, схватившую корешок, я приблизил себя к берегу, то есть рука уже прижала корешок к груди и перехватил на вытянутую руку. Раненная рука работала, но очень болела. Страх притупил боль. Корешок скользкий, удержать трудно. Перехватил здоровой рукой. Только бы выдержал. Ещё на руку укоротил путь к спасению. Дальше корешок стал чуть толще, значит, крепче. Я уже двумя руками подтянулся быстрее… и ещё разок… Вот и всё! «Всё» – в счастливом смысле слова. Всё это опора под ногами. Корень цвета грязи стал толщиной с верёвку, с большой палец толщиной. Я выполз на сушу. Мокрую, но сушу. Суша от слова «сухо»… Но здесь было мокро. И я упал на мокрую травянистую землю и заплакал. Прорвало. Избыток пережитого. Из меня пёрла истерика, злость на судьбу, что упал в трясину, и радость, что выполз из неё. Что главней?.. Я плакал? Не то. Рыдал? Меня рвало грязью и рыданиями, из глубины организма, души и сознания рвался плач. Он был похож на рвотный плач всего организма. Измученный, обессиленный я чувствовал себя червяком выползшим на берег. В метре от меня прорва, грязь – смерть. Вокруг бескрайняя тайга, где-то миллионы людей, для которых я был беглым каторжником. Сил нет никаких. Всё против меня. Государство с машиной поисков и репрессий. Люди с желанием исполнить гражданский долг…

Я или потерял сознание или отключился, заснув сном близким к потере его.

Сколько это длилось? Не чем проверить. Пришёл в себя или проснулся от дождя. Проснулся, но не шевельнулся, не дёрнулся… Так себе и лежу на мокрой траве, практически на воде. Капли дождя молотят по лицу, по шее… Я вижу капли, летящие сверху, пока какая-нибудь из них не попадёт прямо в глаз, в другой… Острота зрения притупляется размытая водой. А двигаться не хотелось или не моглось. Хотя мошка и комары жрали меня нещадно: глаза, ноздри, губы, всё лицо. Как-то отдельно: Я и Тело. Отдельно нельзя. Надо соединяться. По отдельности мы не выживем. Хотя и соединившись шансов мало. Воссоединение произошло безрадостно. «Я» определилось на своё место во Мне, в Теле, и боль во всём моём существе отметила возвращение блудного «я» в бренное тело. Я отдал все силы на спасение себя от болота. И просто был пустой, опустошённый и обессиленный, и продолжал лежать. Сколько придётся лежать?.. Когда и откуда вернутся силы? Видимо, вот такой неподвижностью организм защищает, спасает себя от перегрузок. А мне надо спасать сам организм от ментов. Догонят, найдут, искалечат, убьют… Подъём! Встать! Командовал зло, приказывал и лежал… Поизносился я, измочалился. Нет сил. Никто меня не слушает. Значит, пропаду. Загину тут лёжа в двух метрах от трясины, из которой чудом выбрался с Божьей помощью. Маленькая сумочка с едой была привязана к поясу. Достал, с трудом развязал. Сухари размякли. Кашица из них стала. Салу вода не повредила. Только мало осталось. Совсем немножечко. И тут я заметил, что на одежде и на траве, где лежал, виднелись маленькие кусочки сала. Понял. Видать, рвало меня. А утром я съел кусочек сала. Не переварилось ещё. И вот дождём смыло рвотную слизь, а кусочки сала остались. Не пропадать же. Я бережно собрал крошечные кусочки сала с одежды, из травинок и сложил к общему запасу. Эти крупнки еды – моя сила, моя жизнь. Что ждёт меня впереди? Не на блины в тёплой избе приглашён. Встал на ноги. В ступнях боль. Надо переобуться, точнее, пересмотреть, что там с ногами. Переобуваться-то не во что. Запасные носки тоже были мокрые. Да, ноги попорчены. Вымокли, стали белыми и морщинистыми… Мозоли пузыристые полопались, кровоточили, сочились. Носки выкрутил до предела. Высушить бы на костерке, да опасно. Кеды вычистил от попавшей грязи, вытер изнутри травой и листьями. Чего стараюсь? Всё равно вымокнет всё снова. Натянул носки на обмозоленные ноги. Обул кеды и в путь. Через пару километров заметил редколесье по болоту. Деревца толщиной в палец, в руку, кусты невысокие – это уже надёжно. Без особого труда и риска я преодолел это проклятое болото. С речкой легче. Западный берег был обрывистый. Не каменистый, а глинянный, песчаный. Выбрал обрыв с меньшей крутизной, хотел взбираться и заметил за выступом маленькую пещерку, где-то метр на полтора. Может, чья-то нора? В таком случае была бы шерсть, выкладка из травы и листьев… Нет. Только сухой песок и комки глины. Выступ обрыва, точнее его изгиб, закрывал вход и с восточной стороны он не был виден. Ясно. Это хорошо. Размотал изоляционную ленту, достал соску, из неё спички и серку. Сухие. Слава Господу! Если я не высушу ноги, носки и кеды, я не смогу идти. Собрав по берегу мокрые от дождя ветки, палочки, корешки, всё что можно. Я понимал, что мокрое гореть не будет, если не найду на растопку мощного начала. Чего-нибудь сухого. А где это сухое во время дождя в дикой тайге, на берегу речки взять? Вопрос без ответа. Задал самому себе, так чтоб с ума не сойти… Или наоборот, поспособствовать сумасшествию… шествию с ума… Убеждаюсь в безысходности ситуации и плачевности своего положения. Хуже некуда. Неправда. Хуже есть куда. А в трясине как трясло? То-то же. Меня потрясла потрясающая трясина… Не ной, как аппендицит. Ищи, чем разжечь. Дождь шёл наверное час-полтора. Когда я был в «грязелечебнице», он ещё не начался. Сколько я был в отрубе? Ну, может, час… Ручейки от дождя затекли не везде и струи дождя были западные, наискосок поддуваемые… Потому обрыв берега вдоль реки не такой мокрый. Значит, надо искать. «Бороться и искать, найти и не сдаваться» - кто-то из «Двух капитанов». Надо же, вылезло из головы, как червяк из норки. Оно мне надо? Комсомольским пафосом несёт. Вот зараза комсючья…

Пройдясь под обрывом, мне удалось насобирать охапку разной горючей разности: и сухая трава, и веточки, и корешки. Дождь почти перестал, и мне удалось донести своё сокровище до пещерки. Костерок был весёлый и дымный. Ну, тут уже не до выбора. Держа носки над самым огнём, боялся спалить. А шерсть на руках кучерявилась и подгорала. Кеды вымостил на двух колышках, воткнутых в землю поближе к костру. Дым уменьшился, дышать в пещере стало легче. Пламя усилилось. Спасти кеды удалось отодвинув их от огня. Высушил всё. Даже снял штаны и трусы. Трусы подсушил. Главное, чтобы междуножье с промежностью не натирали мокрые швы одежды во время длительной ходьбы и бегов.

Вылез из пещерки умыть лицо и руки от копоти и дыма. А у кромки воды жаба. Больше той, что в трясине пялилась на меня безнаказанно. Не дыши. Осторожно, как индеец. Ну, чем её навернуть? Ком глины килограммовой. Не вспугни и не промахнись. Есть! Попал! Ну, повезло! Везучий я. На прутик обожжённый надел, как в детстве, на соломку и кинул в остатки костерка. Объедение! Сладкое мясо лягушки… от слова «лягать»?.. Лягушка лягается лапой? Сытый и счастливый. Жабу ел с ожесточённой мстительностью за её издевательский взгляд, когда я утопал. Угольки затухали, прожарить как следует не удалось, но я жрал её полусырую с наслаждением.

О, как обогатился я опытом выживания в тайге. Будь оно проклято всё это! Страх, грязь, боль и неизвестность. Надо идти. Крепким обломком дерева мне удалось обвалить свод пещерки и засыпать следы костра. Нагрёб ещё глины сверху с песком, и костра не видать.

Хотелось лежать неподвижно. Просто лежать и ничего больше, никаких благ земных и райских. Съеденная жаба притупила аппетит. Господи, слово-то какое застольное. Голод - вот высшая форма проявления аппетита. Вот и афоризм из ничего вывел. Авторство никто не оценит. Разве те, кто голодал до истощения сил жизненных.

Дождь перестал. Пахло тайгой, вымытой, посвежевшей. Деревья под лёгким ветерком шатались, кивали вершинами и ветвями, как бы перешёптывались друг с другом. Если б я в туристической компании лежал возле палатки… я заметил бы больше красот таёжных. А так надо найти силы  заставить себя подняться и идти. Организм исчерпал все свои возможности и биорезервы. Нет сил и всё тут. Где я их возьму? Воля? Воля - это продукт сознания. Сознание - это мой мозг. А мозг тоже часть меня, самая главная, и он тоже устал от напряжения в борьбе за выживание, точнее за выползание из грязи.атались. деревья енных.

нннн Ну, и потрясла меня трясина основательно!..Потрясающе!

Опять впал в полузабытье. Крайняя усталость или надышался болотными газами… Не могу определить - 20 минут или 2 часа это длилось. Тучи густо закрывали небо и на короткое время я выловил местонахождение солнца… День шёл на убыль. Где-то далёкое послеобедье… Ну, вот належался. Пора. Ну, в путь! С Богом!

*     *     *

Привёз лесбиянку. Она сама о себе так заявила. Так просто, так прямо и сказала:

-  Люблю девочек… предпочитаю. Но о тебе наслышана  в порядке исключения, так уж и быть.

-  Да не надо жертв. Не насилуй себя, если это так трудно для тебя.

Зовут Вика, 22 года. Студентка предпоследнего курса. КМС по шахматам. Симпатичная. С хорошей фигурой. У меня не было никогда знакомой лесбы. Информацией о них располагал общей, из скудных источников. «Монахиня» Дидро Дени была более содержательным источником обоюдной женской любви.

-  Вика, ну, расскажи, как это в жизни… на практике охмурять женщин и получать от этого удовольствие?.. Не скрою, очень любопытно. Интересно.

-  Да ничего особенного. Если мне нравится женщина, я её выделяю… знакомлюсь… располагаю к себе, вызываю предельную откровенность. Разрушаю осторожность, недоверие, боязнь…

-  Сложная обработка. А сама близость?.. Как вы там?..

-  Сначала я лижу ей клитор… потом, без просьбы и принуждения, она это делает мне… Приятно, оргазм неизбежен… При более высокой степени возбуждения трёмся вагинами… Имеется свой способ, методика и тоже получаем кайф…

-  А кто твои избранницы? Ты симпатичная, даже очень, но это мужской взгляд. А как она, твоя любовница, любимая - не знаю даже как назвать…

-  Обычно те, у которых что-то не ладится, не в порядке в интимной жизни, и вообще с мужчинами. У вас всё значительно проще: «сунул-вынул» и доволен. Женщина существо сложное…

-  А ты ведь чувствуешь себя мужчиной?

-  Ну, да, я активная… инициативу проявляю… доминирую.

- Мужчин тоже любишь или как? Села в мою машину не для обсуждения проблемы голодающих в Гондурасе?..

-  Конечно, люблю. Смотря какой мужчина… Шрама люблю… О тебе много слышала.

-  Так ты Шрама знаешь?

-  Ну, конечно. Я от него без ума. Он такой обоятельный, с ним интересно и в постели и вне её. Ради него готова сменить ориентацию.

-  Ты серьёзно? А он как к тебе относится?

  -С любопытством. Как и ты. Не более. У меня власть над женщинами большая, чем над вами… И острота наслаждения глубже, многообразнее. Я вообще должна была родиться мужчиной… Ошибка природы. Мне один моряк имитатор привёз… Когда начинаю трахать им партнёршу и вижу, как ей хорошо, чувствую себя мужчиной… могучим… дающим наслаждение. Хочу иметь член…  -мне хотелось трахать среднеполое существо, мнящее себя мужчиной, но обладающее женским половым органом - вагиной. Оригинально.

 Ничего особенного. Приятно. Активна. Но не более того.

-  Какие у тебя планы? - спросил я после завершения программы.

-  Никаких. А что?

-  Давай, заедем к одному шахматисту. Он играет под «интерес», т. е. на деньги. Если проиграешь - я заплачу за тебя, а выиграешь - деньги твои. Мне просто наказать его хочется. Согласна?

-  Да, всегда пожалуйста.

Через полчаса мы на квартире у Мельника. Как на катране. Чертверо играющих на двух досках… Накурено. Пустая бутылка из-под коньяка и начатая до половины.

Чтобы не вспугнуть атмосферу игры, мы тихо зашли и замерли. «Привет…» - «Привет…» и всё. Процесс идёт.

-  Мне надо понаблюдать за их игрой. Хорошо? - шепнула Вика тихонько мне на ухо. Я кивнул в знак согласия.

Партию взял очкарик с худым, бледным лицом. За вторым столиком - бывшая гордость шахматного клуба, ныне спивавшийся гроссмейстер. Он проиграл Плахоте - полублатному, полуинтеллегентному, полутрезвому… Перекур с коньячком. Запивали остывшим кофе. У выигравших рожи довольные, у проигравших наоборот (по выражению на рожах без труда можно было определить выигравших и проигравших).

Мельник угостил меня чайком с печеньем, разорился на домашний компот.

-  Что пьёт твоя спутница? - спросил он, рассматривая внимательно Вику.

-  Да не пьёт она. Папашка денег дал на серёжки золотые, так она проиграть их хочет. Мужики! Кто хочет выигргать полтыщи дармовых денег у этой комсомолки? - спросил я громче, пытаясь быть услышанным и понятым в галдеже обсуждения прошлых партий.

-  Полтыщи? - уточнил Плахота, - Я не ослышался? Четырёхмесячную зарплату инженера-плановика? Хочу! Хочу! Ой, как хочу!

Мужики затихли. Все рассматривали Вику. Недоверчиво. Настороженно. Как и должны смотреть на девчонку, способную проиграть 500 рублей сразу… Это почти фантастично. А фантастика всегда удивительна.

Плахота расставлял фигуры. Вместо недостававшей потерянной пешки была большая пуговица от пальто.

-  Ну, булочка с маслом, иди, садись. Прояви себя.

Вика скромненько, боязливо села на табуретик и замерла.

-  В какой руке? - Плахота вытянул два сжатых кулака.

-  Мне всё равно.

-  Я не спрашиваю всё равно или нет. По правилам, ясно?!

-  В левой! - Вика указала для ясности пальцем на левый кулак.

-  Твои белые. Поехали.

Я в шахматы играл посредственно, на три хода вперёд мог рассчитать. Не более. Наблюдал просто так. На седьмом ходу Плахота затих, напрягся и разразился матом отборным, раскатистым русским матом.

-  Да быть такого не может! - орал он.

-  Может… может быть. Уже есть… - утешил его худой бледный очкарик, - против факта не поспоришь…

-  Где ты взял эту козявку? - со злостью спросил меня Плахота, - Откуда она вообще взялась? Кто она?

Злостью было пропитано каждое слово. Он готов был ударить… Такое бывает с игроками в карты.

-  Ладно, Плахота, плати деньги, нам пора.

Вика сидела молча, скромно хлопая ресницами огромных глаз.

-  На, на, на… - Плахота выгреб из всех карманов скомканные купюры. Я отобрал сумму в 500 рублей, остальные отодвинул Плахоте.

-  Это твои. Забери, нам чужого не надо.

-  А это твои, законно выигранные, - протянул Вике деньги.

-  Стоп, стоп! - заорал Плахота. - Я хочу отыграться! Ещё партию.

-  Что ставишь? - уточнил я, видя, что оставшихся денег не хватит и на сотку.

-  Перстень… в нём 22 грамма, - Плахота снял с пальца перстень и кинул на шахматную доску. - В пятьсот ценю. Идёт? Почём сейчас грамм рыжья? Не тянет на 500 - ладно. Вот «Ориент», часы чисто японские. Хватит?

-  Да, хватит. Успокойся. Процесс важнее выигрыша. Ты садись время провести с интересом, а не разбогатеть.

Партия растянулась. Все окружили играющих и молча наблюдали. От одного хода зло хохотнул Худой. Видимо, понял по-своему ситуацию на доске.

-  Что заметил смешного? - шопотом спросил я его на ухо.

-  Она уже два раза могла поставить ему мат. Она развлекается с ним… - также шопотом ответил Худой.

На кончике носа Плахоты зависла капелька пота. Он её не замечал. Так был напряжён. Мозг изнутри деформировал череп. Гигантский мыслительный процесс рождал мысли, материализуя их резким движением фигур…

-  Ты очень достойный соперник, - утешала Вика партнёра, - но мне пора домой. Тебе мат! Тоже пора.

-  Вот сучка! Ну, везёт же этой шмакодявке! Ну, везёт! - свирепствовал Плахота, переживая поражение.

-  Не в везении, а в умении дело, - спокойно возразила Вика. - Хочешь третий раз, чтоб везение стало системой?

- Давай! Давай! Согласен! - заорал Плахота, - Дублёнку канадскую ставлю и шапку норковую. Идёт? Ну? Поехали… «Бля  буду бджолы!..»

Плахота за торговлю музыкальными дисками был осуждён на один год условно… Но продолжал торговать и ему пришлось полгода провести в городской тюрьме в хоз.обслуге. Разносил баланду.

Наблатыкался там по тюремным коридорам и лепетал «по фене». Но ни баландёрская должность, ни нахватанность блатной спеси - не помогло…

Деньги, перстень, часы «Ориент», дублёнка и норковая шапка перешли в собственность лесбиянки Вики по праву закона игры. Игры во что бы то ни было от тюремного «терца», рамса, буры до тихих интеллегентных шахмат.

-  Не простудись! - Вика великодушно бросила Плахоте дублёнку. А поскольку мужские шапки носили и женщины, она примерила роскошную норковую шапку. Такие шапки, как короны царские, носили только богатые по совковым меркам дельцы.

-  Великовата, да и п;том пахнет. Не люблю…

Вика бросила Плахоте и шапку. Плахота допивал коньяк. Его похлопывал по плечу утешая хмельной гроссмейстер:

-  Не переживай! Гля, сколько добра тебе вернула… А система игры у неё… такая методика высокого класса…

Я отвёз Вику домой. Что делал редко.

-  Спасибо за приятно проведённое время, - сказала она, протягивая мне перстень. - Возьми, это тебе. А часы я отцу подарю. Будет хорошая игра - приглашай. Шраму привет передавай. Хотела бы повидаться…

Может, её лесбийский уклон есть результат мужских гормонов… тяга мужская… склад мышления… аналитический… шахматный успех… Может, из неё получился бы неплохой мужик, если б не вечно влажное влагалище между ног.

Лесбиянка умная. Кто-то из великих, кажется Ницше, заметил у умных женщин, отдающих себя науке или политике, обязательно что-нибудь не в порядке в сексуальном отношении. Может быть шахматные успехи и лесбиянство подтверждают это.

Недавно купил новую «шаху» - «Жигули» шестой модели. За городом разгонял до 160 км. Это предел… Любил погонять по ночному городу… Иногда подвозил припоздавших пешеходок… Вторая смена на заводах и фабриках заканчивалась поздно. И на предложение: «Вас подвезти?» отказа не было. Главное был богатый выбор.

МОРОЗНЫЕ ВЫХОДНЫЕ.  НАКАЗАНИЕ КРЫСЯТНИКА

                                                                                                                 тайга

Вечером мороз усилился, днём держался – 45, к вечеру – 50. По радио передали усиление мороза от Абакана до Нарильска   (от слова нары?)и  до  сталинского Туруханска, где уже было – 55.

Значит, за ночь ещё прохладнее станет и день сактируют, т.е. зона работать не будет. Холодный отдых – это хорошо.

По закону день актируется свыше 42-х градусов мороза. Но администрация этот закон не соблюдала. Зеков гнали на работу. Производили кубометры леса, перевыполняли план производства, получали звёзды на погоны, деньги в карманы. Схема проста: на бумаге, в отчётах день был сактирован из-за мороза, т.е. не работала зона. На самом деле произведённую продукцию разнесли по дням и получилось перевыполнение плана.

Ну, после 50-ти градусов мороза Хозяин не осмеливался гнать зону на работу. Боялся бунта. И правильно боялся. Бунт русский, как упоминал классик, страшный и жестокий. Я уже говорил.

Зона отдыхала... Но в столовку на завтрак идти надо. Пайку надо сожрать. Без неё не выживешь. Дров завезли трактором. Печка-бочка раскраснелась от накала... Подъём на завтрак отличался от подъёма на работу. На работу поднимались быстро. Мгновенно. Опоздание приравнивалось «отказу» (от работы), а это минимум семь дней ШИЗО. А там в камере минусовая температура. До плюсовой натопить просто не удаётся. И зеки телогрейками и бушлатами примерзали к стенам.

Вставали лениво... вяло. Такое позволить себе, могли только в воскресенье. За опоздание в столовку, даже за неявку наказание не предусмотрено. Сам себя накажешь голодом.

Завхоз и Бугор всё же активизировали подъём. Лежачих осталось двое. Один сказал, что хавку ему кентуха принесёт, а второй ничего не сказал. Не смог. Мёртвые не говорят. Убили ночью. По сонникам, спящего. Это обычно месть.

Убитого дразнили Атас (кликуха), лет сорок. Червонец отбыл из пятнашки за убийство. Переквалифицировали статью прямого убийства на нанесении тяжких телесных со смертельным исходом. Вот такой же исход смертельней уж некуда, постиг и самого Атаса. Закололи умело. Точно. Профессионально. Заточенный электрод 3 – 4 миллиметра толщины с загнутым вдвое внешним концом в виде ручки для удобства держания и закалывания... Всадили заточенный штырь снизу под ребро вверх в сердце. Оставили не вынимая. Кровь пошла вовнутрь, наружу только струйка... а электрод, как пробка, закрывал рану. Судя по уютной позе, Атас даже не дёрнулся, как спал, так и не проснулся. Заснул навеки. Ну, да ладно. Жрать-то всё равно надо, сколько не скорби по усопшему соседу.

Ментов побежал вызывать шнырь. Бригада наполовину одетая готовилась к походу в столовую. Особой трагедии в бараке не чувствовалось. Убили – значит есть за что. Или было за что. Такое частенько было. И у нас в бараке и в зоне вообще.

И только Сеня Беспалый кинулся к покойнику, как к родному:

–  Вот, сука! Ну, и сука-а-а! Это ж надо! А?! Ну, бля! – Он хватанул мертвеца за бельевую рубаху и смыканул на себя. От злости аж со шконок подорвал.

– Вот, Сучара! А! – Он тряс убитого, стуча кулаком по холодному лбу, точнее, по стриженной мёртвой голове.

– Ты чё творишь? Сейчас менты будут, - оттянул Семёна Завхоз, - чё ты доколупался до покойника... Покою ему не даёшь...

–  Дак, я же ему новые портянки отдал, а он обещал мне «малец» (маленькую долю) чаю за них. На сегодня обещал! И что теперь? С кого я получу долг? – он зло глянул на Завхоза, осмотрелся на окруживших шконку бригадников, как бы ища ответа или хотя бы поддержки в своём возмущении... из-за материального ущерба причинённого мёртвым ему, живому. Хотя причина была уважительная. Уважать надо такую важную, серьёзную причину – смерть.

Завхоз успокоил Сёму:

–  Ты в попадухе не будешь. На него пайку выдам, никто же не знал, что его замочат. Хлеб возьмёшь у хлебореза, а баланду шнырь отдаст. Вот и краями. Ты даже в барышах будешь.

Сёма видать просчитал выгоду от мертвеца. Пайка – это хорошо. Успокоился.

Менты зашли всей сменой, человек семь. Унесли в санчасть Атаса. Вместе со швайкой под рёбрами. Может забыли вынуть, может в санчасти выдернут.

Сёма веселей, чем другие, скакал в столовку. Всё-таки две пайки досталось ему. Много ли нужно для счастья Зеку?.. Хавка да тепло. Вот и подфартило. Радость радостью, а вот обыскать тумбочку и шконку надо. А вдруг портянки найдутся, он же не носил их... не успел... Если найдутся это же вообще здорово. Надо со столовой поскорее в барак. Чтобы успеть. А то пошарится кто-нибудь. Семён шёл тихо улыбаясь своему счастью. Наскоро сожрав порцию свою и Атаса – без проблем, все слышали слова Завхоза. Захватив пайку хлеба у хлебореза, Сёма бегом побежал в барак. Под матрацом искать было нечего – дело в том, что Атаса унесли на матрасе, как на носилках. Двое шнырей, держась спереди и сзади за углы матраса, скинули его на санки для дров и в санчасть.

Всё, что было под матрасом, на виду лежало, на досках шконки: трусы грязные и вонючие, тряпка оторванная из старого полотенца. Скомканная. Слипшаяся. Все знали её назначение, ибо она была почти у каждого тоже под матрасом. Это вытиралка для дрочилова, то бишь для онанизма. Не густо. Да, вот, ещё почти новые верхонки брезентовые (рабочие рукавицы)... Сёма заграбастал их и стал шарить в тумбочке. Тумбочка вроде бы предназначалась для продуктов. Ну, какие продукты могут быть у вечно голодного зека?.. Ну, краюшка пайки. Кружка да ложка. Всё. Остальное – у кого пара тетрадей, письма, книжка... Тумбочка предназначалась на двоих. «Не ошибиться бы...» - подумал с опаской Сёма и, проанализировав ситуацию, твёрдо пришёл к выводу: как шконки делились верх-низ, также и тумбочка соответственно, чтоб не нарушать гармонию зековского быта и каторжанские традиции.

Барак постепенно наполнялся вернувшимися из столовой зеками. Они лениво располагались на шконках... плелась вялая беседа... перебрасывались фразами... словами...

Сёма понимал, что он не один в бараке. Но шарился по тумбочке уверенно, ибо слова Завхоза уплатить долг Атаса пайкой ,придавало ему решительности в своих действиях. Портянки лежали целёхоньки, аккуратно сложенные, вместе с неновой, но чистой, выстиранной бельевой рубахой. Сёма радостно «блякнул», забрал портянки, чуть поколебавшись, развернул рубаху, осмотрел её с двух сторон на вытянутых руках и тоже, свернув как было, спрятал под полу бушлата. Лицо светилось довольной радостью: сыт, двойная пайка, портянки вернул, да ещё рубаху прихватил. Но это он сделал зря. Это была его ошибка, продиктованная жадностью. Зона такое не прощает. Никогда. Наказывает обязательно. И жестоко.

–  Ты что, крысятничаешь?! – Над Сёмой навис, упёршись огромными руками в шконки Тыква. Из-за авитаминоза или какой-то иной болезни он был абсолютно лысый, волос не было ни на бровях, ни в носу, ни в ушах – нигде. Кликуха «Тыква» подходила к огромной лысой голове. – Спрашиваю: Чё? Крысятничаешь в имуществе убиенного? ..

Такого рода вопрос звучит как выстрел. Страшное обвинение в крысятничестве влечёт за собой тяжкую разборку, суд, наказание... Равнодушных среди зеков не нашлось. Внимание большее, чем к обнаруженному трупу полтора часа назад. С десяток зеков окружили Сёму, Тыкву и шконки, между которых они находились. Ждали ясности. Тишина жуткая, напряжённая. Людей в бараке уже набралось больше 30 – 40 человек, и тихо стало так, что треск горящих дров в печке и гул вытяжки в трубе был слышен отчётливо.

–  Дак он мне должен был... – с трудом от охватившего ужаса, сменившего радость, проговорил Сёма. – Дак, и Завхоз сказал...-побледневший Сёма тряс губой.Нижней.

–  Завхоз сказал, чтобы ты сожрал за Атаса пайку и утешился. «Краями» значит с покойником. А ты портянки нашёл и забрал. Да ещё рубаху прихватил. Это как называется? А? Как, мужики? – Тыква кинул клич окружавшим зекам и всему бараку.

 –  Вот, гля! Гля! – Тыква выдернул из-под бушлата портянки и рубашку. – Ну, вот, все видите? – Высокий, под два метра, он вытянул вверх под самый потолок руку, где в огромной ладони тряс зажатыми уликами.

–  Крыса! Крыса! – загудел барак и все, кто мог дотянуться, били Сёму. Усердно. Со злостью. Зекам с накопившейся годами злобой редко доводилось изливать её в избиении кого-то, вот и отыгрывались при случае. Крысятничество – это кража у своих, у зеков.

На оторванной обложке от старой книги углём из печки написали «Я Крыса, бейте меня!» В обложке сделали дырки, протянули шпагат и такую надпись повесили на шею Сёме, как партизану. Человек пять активных и столько же скучающих погнали Сёму по зоне, по баракам, где каждый встречный должен был ударить или пнуть крысятника, чтоб не дай бог его пассивность или равнодушие не расценили как одобрение проявления крысятничества в зоне.

Завершив процесс обхода зоны, церемония продолжилась и закончилась в бараке, где началось. Колуном на лиственной чурке Сёме отбили три пальца. Промахнулся исполнитель. Целился отрубать все. Не руку, а только пальцы. Ну, вот не попал. Повторно рубать тоже по «понятиям» «западло».

Половину шапки затолкали Сёме в рот, остатки той же шапки придавили ко рту так, что тихо-тихо, без единого звука лишился Сёма трёх пальцев. Мычанье не в счёт. Пальцы кинули в печку. Разогретой до красна кочергой прижгли обрубки на руке и тщательно забинтовали порванной рубашкой, украденной Сёмой у Атаса.

Совершился справедливый зековский суд. Крысятничество, как явление, очень редкое, и среди двухтысячной зоны безпалых, безруких, наказанных за крысятничество, было 5 – 7 человек. Ну, некоторых опидорасили... как и фуфлыжников. Это практиковалось также издавна и считалось нормой.

«Морозный выходной» продолжался. Завхоз и Бугор, проявляя терпимую лояльность, закрылись в коптёрке и дёрнули спрятанной водочки. Отрядный позвонил, что едет в Управление и «чтоб порядок был»...

Зеки предоставлены отдыху, самим себе. Досуг проводили по-разному: одни читали книжки, другие писали письма матерям, жёнам, заочницам. Блатные выставили двойной «шухер», «атас» (не убитый, а дежурный на стрёме, предупреждающий об опасности). Наружный отвечал за приближение к бараку ментов. Внутренний коридорный, нагрев на печи до кипения ведро воды, должен был опрокинуть его «нечаянно» на пол и тем самым задержать вошедших на 2 – 3 минуты. Все ходили в валенках. Наступишь на мокрый пол – валенкам конец. Они втягивают воду, как промокашка, а от горячей уменьшаются в величине на пару размеров. Атасника за опрокинутое ведро могли запереть в ШИЗО на 5 суток. Он это знал. Но его обязали. Многое зависит от артистизма исполнителя... и настроения ментов. Да и Бугор мог «отмазать», убедив отрядного, что не хватает бензопильщика, звено не будет работать норма-план не выполнится...

Блатные кололись ханкой... Это священнодейство. Фраера играли в буру... И ханка и карты наказывались полугодием БУРА... Опять каламбур – каламБур: за буру в БУР...Вести БУРНУЮ жизнь! Вот так нескладуха рифмованная. О чём это я? Отвлёкся.

После обеда вообще скука заела быт зка. Противопоказан отдых, безделие, ибо плодит тоску... скуку... Вот катали бы брёвна на штабеле, выматывались бы до бессилия – отдых мёдом казался, а тут нажрались, належались и заскучали.

Кто-то, забираясь на верхнюю шконку, качнул тумбочку случайно и пролил чай из кружки... чуть-чуть, пару ложек... не больше... А получил мощный удар в челюсть, аж лязгнули зубы. Ответил, лягнув ногой в рожу... Тот головой об угол шконки из твёрдой породы лиственницы... Потянули «мазу» кенты обоих. У каждого было по двое... Вот шесть человек и нашли себе занятие. Пусть драка и не долгая, ну, 3 – 5 минут, за это время каждый каждого умудрился пару раз ударить, зато отходняк долгий, на пару часов: найти свой, а не чужой выбитый зуб. Начавший драку нашёл два зуба, держал их на ладони и примерял в дырку в десне, широко открыв кровавый рот. Кентуха помогал ему:

–  Да куда ты суёшь зуб? Он шире и в лунку не входит.

–  Может это верхний?

–  А какая разница – верхний, нижний, один хрен... Ты что, зубной врач?

–  Да разница, что он стёрся, обгрызан с другой стороны... Вот, гля! Давай другой. Ну, вот, самый раз! Это твой точно.

Выбитый зуб впрессовывали в пустую развороченную ямку в десне, надеясь, что по горячему он приживётся. И правда. Часто выбитый зуб вовремя вставленный приростал. Знают ли об этом стоматологи?

– Чей зуб? – спросил кентуха, подбрасывая на ладони прочифиренный, грязноржавый кровавый клык, мало похожий на человеческий.

–  Дай шуда... – шепеляво протянул грабку пострадавший из противоборствующего лагеря.

–  Да на! Нахрен твой клык кому нужен, а то в снег выкину. До весны хрен найдёшь...

Противники также занялись установлением зуба. Мазали йодом ранки и ссадины на харях...  Раскрашены как индейцы перед боем. Только эти после «чаевой битвы под шконками» - таким  историческим названием наречём события воззнаменования «морозных выходных».

«Расписной» - мастер татуировочного искусства, разложив необходимые принадлежности, ковырялся иглами в широкой спине клиента, на всю жизнь вбивая туда изображение куполов собора. Два клиента ожидали очереди, советуясь друг с другом о выборе рисунка, символике.

Учебный процесс игры в карты происходил в самом отдалённом углу, зашторенном грязноватой простынью. Учитель и ученики обсуждали картёжные приёмы, отрабатывали мастерство владения картами, которое в дальнейшем должно им приносить или кусок хлеба или массу неприятностей.

Старый карманник-рецедивист скупо делился своим мастерством с остальными. Это привелигированная каста преступного мира изредка выбирала подходящего клиента и раскрывала секреты своего ремесла. Малюсенький кусочек лезвия скрытый под ногтем мгновенно разрезал ткань, открывая доступ к содержимому кармана. Лезвие могло быть заменено монетой «копейкой», отточенной до остроты бритвы.

«Гоп-стоповец» - кряжистый парень лет 30, учил бездарного кента, как набрасывать удавку:

-  Тупоголовый, смотри внимательно! Если удавка легла высоко, то ты будешь тянуть подбородок, а не горло, тем самым процесс затянется, жертва может выкрутиться и дать отпор. Поэтому петля должна ложиться строго под «яблочко». Тогда шансов у «терпилы» никаких. Учись пока я жив, сучок! От уменья набросить удавку- зависит успех грабежа и твоя свобода.

*     *     *

Пришла Жанна,  журналистка местной газеты. Красивая, лет тридцати. С хорошей фигурой. Не глупая. Замуж хочет. Хотя держит стойку противоположную…

-  Ну, зачем мне это замужество?.. Стирать ему носки, готовить ему еду? Мыть грязную посуду?.. Я не создана для домашней работы!..-рассуждала, стараясь убедить себя, а не меня.

Хотелось спросить: «А для чего ты создана?» Но лучше выслушать излияние, откровенность женщины.

-  Как жизнь холостяцкая? - в который раз она ставила вопрос и не слушала ответа.

-  Это риторический вопрос. Или будем искать ответ?

-  Знаю, что ты кобель. Значит, мы суки и сучки. Ведь ты о нас ноги вытираешь… пардон, член о волосы вытираешь - я это на себе испытала.

Она пошла к объёмному портфелю. Вытащив из него бутылку коньяка, приложилась… Стала походить на трубача Первой конной армии… Только из трубы не сигнал «К бою!», а бульканье…

-  Ты ведь никого не любишь… никого… ни одну… ни одного человека на земле… Так ведь? Только себя! Ты эгоист, каких свет не видел…-захмелела, понесла.

-  Не долюбливаю себя: хотелось бы быть умнее. Чуть выше ростом. Сантиметров на 5. Не выше 180 см. И что бы член был сантиметра на три длиннее. Так что я не эгоист, раз хочется быть лучше.

-  Ну, это ты зря… с этим у тебя всё в порядке. Вот доброты, порядочности тебе не хватает.

-  Я никому ничего не обещаю.  Я откровенен. Не лгу, не обманываю, не…

-  Это правда. Не знаю, как другие бабы, но я люблю тебя и ненавижу одновременно. Противоречиво и взаимоисключающе. За то, что ты кобель.  Животное. Другие мужики во время секса программируют действие, уточняют и согласовывают… «А можно я сзади?..» Ну, зачем он спрашивает? «… Конечно, сударь, можно… и рачком.» «-вот те на те суньте выньте…» А ты в каком-то зверином трансе… Захлёбываюсь от твоей разнузданности и необузданности… И ты как в водоворот закруживаешь своим безумством…  Я дурею от секса с тобой. Я кончаю, кричу и теряю сознание… Гад ты такой..! Вот и хожу к тебе на приём. На поклон. Нимфоманка? Или как писали в старину — эротоманка?

Все мужики трахают. Но по-разному. И швеи мастерицы шьют по-разному. И причёски делают по-разному. Так вот к хорошему специалисту мы ждём очереди, едем, Бог знает куда, чтобы попасть на приём. Вот и ты - секс-мастер, обзавёлся клиентурой и плюёшь на всех с высока… Уйду я - придёт другая… Ну, так ведь? Скажи - так?

-  Ну, успокойся! Ну извини не знаю за что. Живу как живу. Я насильно ни одну не тянул. Все по желанию, так да здравствует желание! Твоё и моё! Так предадимся блуду и прелюбодейству пока желание и силы живут в телах наших молодых.

Жанна  верхом на члене… на мужике… на коне… Скачет самка по дикой степи… в блаженстве наслаждения… Только волосы поднимаются и опускаются волнами на плечи… да груди волнуются подскакивая вверх, чуть ли не касаясь подбородка и падают вниз до пупка… В азарте, в страсти, в наслаждении она оскалила зубы, скривила рот и через него изнутри вырвался вой с рёвом, дикий и необузданный, естественный… Озвученное наслаждение…

Мы отдохнули… Жанна пожарила картошку. Я не придавал еде должного значения. Доводил себя до голода и любой харч казался мне вкусным, как лакомство. Сухарь пряником. Подкрепившись мы повторили секс-программу. Она умела уразнообразить её изобретательностью и выдумкой. Даже позу сверху часто меняла - лицом ко мне или попкой… И как-то особым перехватом вагины отсасывала влагалищем член… Не просто возвратно-поступательные движения «вверх-вниз», а с каким-то подламыванием члена, подсеканием головки при выходе. Любила и умела трахаться…

Хотелось  вздремнуть   полчасика, а Жанна втягивала в беседу:

  -Можно остаться у тебя надолго?  Часа на два? Или месяца на три?

 -Не порти встречу. Надолго меня не хватит.

-  Почему?.. Я хорошая… буду тебя вкусно кормить…

-  Причин много…

-  Ну, например?

-  Ой, этих примеров сотни. Но ты же знаешь, что я не умею ни любить, ни ревновать. Любить – хворь чисто женского характера, ревность – сопутствующий ей недуг. Через два – три часа ты мне надоешь и будешь мешаться и путаться под ногами. Я захочу «угостить» тобой кого-нибудь из своих приятелей. Ты возмутишься, а возможно и не возмутишься. Потом ты захочешь ребёнка. У меня своеобразное отношение к детям и рожавших женщин я не трахаю. Так что у меня на долго не задерживается ни кто.

-  Я бы любила тебя, нет я уже давно люблю.

-  Давай уточним. Любовь - это желание трахаться, так?

-  Ну, что ты так примитивно оцениваешь Любовь?

-  Недостаточно оцениваю, значит, Очень Большое желание трахаться! Максимальное. Так?

-  Нет, не так! Не опошляй самое великое чувство на Земле.

-  Хорошо. Давай я докажу свою правоту примером, эксперементом проведённым у меня на квартире, в моей секс-лаборатории. Ты знаешь, что от скуки я иногда лечусь розыграшами, шутками. Я подвергал тестированию несколько женщин от 25 до 32 лет. Возраст, когда женщине хочется замуж. Я сообщил ей, что есть мужчина 35 лет. Капитан дальнего плавания. «Ой, как хорошо!» Высокий, красивый… «Ой, как здорово!» Умный, благородный… «Ой, замечательно!» Трёхкомнатная квартира, машина, получает хорошо… «Ой, познакомь! Хочу за него замуж!.. Это идеальный мужчина! Это мечта!...» А почему ты не спрашиваешь о нём больше ничего? Никакие другие подробности тебя не интересуют? «…Мелочи не имеют значения. Красив, умён, богат, благороден. Ну, что ещё надо женщине для счастья?..» Вот именно. Что ещё? Одна незначительная мелочь. При поднятии груза стальным тросом ему оторвало член. Осталась дырочка, чтоб писять сидя, как женщина… «Да ты что?!..» Она горестно всплеснула руками… «Насовсем оторвало?..» - с надеждой в голосе ,грустно, чуть не плача.- Под корень…- обрезал я надежду. Молчу. Жду её реакции… Через минуту с сожалением произносит: «Ну, наверно, нет. Нет. Я не смогу. Не хочу. Не надо…»

-Вот, видишь, Жанна. Оказывается стержень семьи - член, остальное так, придатки, среда обитания, дополнительное… Дама отказалсь от красоты и богатства. Зачем они ей, если нет главного - члена? И семьи нет. И любви нет. Кастратов,  евнухов, импотентов красивых ,даже с доброй душой, женщины не любят . Это проверено не раз. И ни кто не убедит меня в обратном. Гормоны всему причина. Тестостерон и андрогены по научному. Микробиохимия. Все так прозаично. А по физиологичности своей -  противно.

-  Ну, это крайности. Это не типичный, не распространённый пример. Не нормальная точка зрения.

- Но я для развлечения разыграл три или четыре дамы и результат подтвердился. Всё хорошо, но без члена нам не надо… И есть обратный, переполюсованный розыгрыш. На противоположных ценностях. Тему подвожу издалека. Делаю при встрече грустную мину… На вопрос «Что грустишь?» жалуюсь, что якобы очень понравившаяся женщина ушла к другому. Уже вторая… « -К кому?»  -Да, есть тут один Казанова… садун… Ну, говорят секс-гений. Гигант! « -Да, ты что?!.. А кто?.. Почему не знаю?.. Где обитает?..» Интерес острый, нескрываемый. Да и зачем от меня скрывать… Я то пойму.

Ну, и развивая тему, рисую образ суперсексуального мужика, ищущего себе жену, где единственным достоинством со стороны избранницы, чтоб Выдерживала его секс-энергию.

-  Ну, познакомь…  я тебе не нужна.. Познакомь. Я бы вышла за такого.

-  Ты даже не видела, не спросила - каков и кто он.

-  Ну, ты же сказал, что мужик сильный, половой гигант.

- Сказал. Это правда. А больше тебя ничто не интересует? Ну, такие мелочи, как внешность, ум, порядочность…

-  Что ты, что ты! Это тоже имеет значение. Какое-то. Конечно. Как он выглядит?

-  Да никак. Простенько, серенько.

-  Это ничего. Бабы не будут бросаться. А чем он занимается? Жильё есть?

-  Ну, вот, уже нормальная тема тебя интересует. Живёт на случайный заработок, временно, на подхвате, с мамой в однокомнатной квартире…

-  Ну, работу мы найдём… Маму переселим…

Она уже практически внедряла в жизнь возможную встречу…

-  А что ещё о нём знаешь?

-  Зубы передние в драке выбили… Отсидел трёшку за хулиганство или воровство…

Я информировал просто, обыденно, как будто читал прогноз погоды.

-  Ну да, ну да… Зубки вставим… А что сидел - то кто у нас не сидел… Ну, когда ты познакомишь нас? А? Скажи?..

-  Жанна, я приблизительно, по памяти передал тебе свои опыты. Я специально не старался, запоминать их, ибо рассказывать не планировал. Но приблизительно так было. Одни отказываются от всех мужских ценностей - ума, внешности, богатства из-за отсутствия члена. Другие наоборот - прощают и признают любые недостатки и пороки ради могучего члена… Вот в чём корень. Прозаично? Вульгарно? Примитивно? Как не назови, но это факт.Это формула сущности вашей.Нет члена- нет и мужчины . Пусть он красавец , умный , богатый- а члена то НЕТ.  Тут всё кончается и все тут начинается . И это нормально. Я же не призываю любить безчленных инвалидов . Я определяю главный критерий ,точку отсчета и мотив  женского поведения.  Главный стержень для женщин. . Женщине от мужчины нужны две вещи: секс и деньги. На этих двух камнях держатся отношения. У меня несколько иначе- только трахаю, о деньгах никто даже не вспоминает. Сами презентами завалили, а не я их. Что ты на это?

Жанна долго молчала, как бы обдумывая, анализируя услышанное. Потом тихим приятным голосом заговорила:

-  Ты понимаешь, я окончила МГУ, факультет журналистики. У меня была перспектива остаться в Москве, в центральной газете… Дальше аккредитация в капстране… Любовник у меня был... пожилой - за 40… мне 22. Он мог решить всё: квартиру, карьеру… А я дура влюбилась в курсанта мореходного училища и сломя голову покатила на юг. Потом сексуальное пламя притухло, остепенилось… Интерес поутих, цвета поблекли, точнее приняли более естественный тон. Они такими были всегда. Это я через розовые очки смотрела… Через это или подобное проходят многие женщины. Я не одинока. Утешительный фактор. Хотелось бы быть исключением.

Эмоции угасли. И ничего интересного. На работе ценят. Я одна с МГУшным дипломом. И способности есть. А вот счастья Женского, семейного нет! А пора - тридцатник… Ребёночка хочу… но чтоб у него отец был… Порой хочу плюнуть на всё. Найду хорошего самца с данными, как у породистого кобеля. Забеременею. Сама воспитывать буду. Как надо. Хорошего человека рожу, воспитаю, вырощу… А для секса я себе всегда найду, когда мне захочется. Правда, мне всегда хочется… А что я виновата? Ой, не знаю. Как быть, что делать - не знаю. Тебя бы я терпела. Нет, ты кобель. таким надо запретить жениться вообще, чтоб жён не мучали, чтоб души женские слезами не изводили. Ты думаешь в Москве у меня не было хороших мужиков? Ошибаешься… (я ничего не сказал… причём тут «ошибаешься»… я же молчу…) Ошибаешься. Ещё какие. И красивые и сильные. И секс великолепный. Изысканный. Утончённый. Разнообразный. Но… Не то. Этакий управляемый, контролируемый профессионализм. Он знает, когда глубже надо… а когда паузу возбуждающую сделать… Всё знает, умеет и это хорошо. Приятно. Но не то. Не то! Ты заводишь, как в трансе… как описывают амок… Танец со стоящим членом… Ты проявляешь какой-то нежно-дикий инстинкт, захватываешь… обжигаешь и втягиваешь в этот головокружительный сексэкстаз… Он забирает всё, все эмоции, все чувства, все силы… и в награду в конце даёт непостижимое наслаждение. Вот за этим к тебе бабы  ездят. Я тоже такая, как все…сучки, ни чем не лучше.- тема попёрла старая, менять пора.

-  Губы у тебя красивые. А вот рассматриваешь их, как половой орган? Весь рот. Ну, в пятом классе сейчас знают, что есть оральный секс . Ну, вот красишь губы, прикусываешь, облизываешь - ведь это верхний половой орган… Думаешь, соснуть бы вымытый членик… А? Ну, признайся?..Когда ты улыбаешся, хохочеш, то кажется ты рекламируеш или предлагаеш оральный секс. Такой у тебя красивый, зовущий рот. Вызывающий желание. Тебе надо запретить смеяться в общественных местах.Это же разврат! Признайся, что я прав.

-  Ну, у тебя и вопросы! Пошлые  как ты сам. Да! Тебе могу сказать, да! - с вызовом громко крикнула Жанна. - Я люблю брать в рот. Я испытываю наслаждение, когда чувствую горячие толчки спермы на языке, щеках и нёбе… В такие минуты я сама кончаю. Так что, могу смело подписаться: да, рот, губы - это мой половой орган. Ещё вопросы есть?

-  Есть. Вот тебе губы нравятся, глаза… А когда бреешь вагину, нравится она тебе?

-  В каком смысле? - она удивлённо уставилась на меня.

-  Да в  обыкновенном.  Как глаза, как нос.  А как вагина? Нравится или нет? Только откровенно.

-  Ну, не знаю, что сказать… не знаю…Нормально. Ну не задумывалась я над этим.

- А что за неопределённость? Вопрос ясен. Предмет вопроса тоже. То что с ответом? - я продолжал настаивать.

-  Ну, не знаю…

-  Знаешь, знаешь! Только не говоришь. Давай! Смело!

-  Как-то не очень… Ну, могла бы быть больше похожей  на мои губы верхние… на лице.-уточнила. -Более вывернутые, а малые более симметричные, чтоб одинаковые. Я немного недовольна ею. Но, как видишь, пользуюсь успехом у мужчин. Знаю некоторых дам, которые трахаются только в темноте и под одеялом. Они очень недовольны своими вагинами. Приспособились и живут себе. Главный принцип не показывать ее мужикам. При свете.

Жанна была из тех женщин, одарённых Богом Блаженством в сексе. Она была красивая сама по себе. А когда возникало Желание, Возбуждение, становилась ещё красивее… А когда начинала трахаться - ещё прекраснее выглядело её лицо… А уж когда кончала… просто светилась изнутри, каждая чёрточка её лица преображалась, излучала неземное наслаждение… Ох, и блудница! Величайщая!

Ну, если  скорьбь, горе и боль находят своё выражение на лице, то и наслаждение тоже способно находить своё выражение.

-  Я, например, знаю одного художника, который создаёт страшных персонажей для мультиков, сказок: динозавров, чудовищ, жаб… Так вот, рты всем этим уродам, он срисовывает с вагин из порножурналов. Когда я этого не знал, видел просто страшилища с отвратительными пастями… А когда он сказал, откуда срисовывает пасти, я стал присматриваться к вагинам при сексе… Действительно есть ужасные… А есть очень даже симпотные... Мне кажется с вашим главным органом Создатель пошутил. Ну, что ему стоило создать  действительно там такие же красивые губы, как на лице. Смотришь – и хочется. А не наоборот. Несправедливо. Нужно или вычеркнуть, стереть в сознании чувство брезгливости или усовершенствовать орган до лицеприятности.

-  Члены тоже есть кривые и уродливые, - мстительно вставила Жанна. -  А чего же ты тогда лезешь трахаться? На день по пять раз! А?

-  Дак, желание и сила во мне, это имманентное, а не в женском органе. Из меня эта гармональная мощь прёт, а женщина, по доброте и наивности ,считает, что она всему причина, и поджигает огонь любви. Вас вообще кто-то в шутку назвал «лучшей половиной», и вы по простоте душевной, поверили в это. Теперь вас не разубедишь.

-  Да ты дня прожить не можешь без бабы! Полдня!

- Это точно. Зависимость не от вас, а от тестостерона. Вот простой пример, но убедительный. В пустыне при 50-градусной жаре хочется пить. Воды нет. Очень хочется пить, умираешь от жажды, и больше всего хочется воды. Дали воды. Утолил жажду и она уже не нужна. Посуду, из которой пил выбросил. Не будешь же таскать с собой… Так вот и женщины - это сосуд, из которого пьёшь воду и утоляешь жажду, и сразу же забываешь о ней, так как отпадает  за надобностью.

-  Важный фактор, но не только. Каждая женщина считает, что она, если не красива, то симпатична, и достойна, если не принца, то интересного мужчины. Чтобы он любил её, ухаживал… Так создаёт себе цену, может завышенную чуть или больше… А встретившись с тобой, по твоему обращению вдруг видит, что она ничего не стоит, что она ноль, ничтожество. Ты её абсолютно не любишь, не ценишь, за человека не считаешь.

-  Но трахаю.

- Подожди, не перебивай. И она не видя в себе ничего, что давало бы повод так пренебрежительно относиться, начинает искать причины такого отношения в тебе. Кто ты? Что ты собой являешь, если можешь себе позволить так относиться к ней?.. И начинает выискивать в тебе демонические особенности доминирующей личности. А их нет. Ты просто хам .Ты циник и пошляк. А женские слёзы, унижения ещё аукнуться тебе. Вот увидишь.

-  Я вам доставляю удовольствие. За что ж меня карать?

-  Удовольствие? На унижении, на… Да, Господи! Что я пытаюсь тебе объяснить? Ты всё знаешь. Всё понимаешь… Тебе никого не жалко. Вот у тебя была девочка, такая милая, хорошенькая… Как её?.. Аня. Она так любит тебя. Под окнами сидит, плачет, пока ты других трахаешь. За что ты выгнал её? Ну, за что, скажи, обидел чистое дитя? Ей и 18 нет. Ребёнок.

     -Вагина у неё брюнеточная.

  - Что это значит, что бы из -за этого бросать? Серьёзно?

-  Весело. Да, простят меня брюнетки азиатских стран и континентов... Не люблю их. Если б я жил в Азии, не знаю  как решал бы секспотребности. Есть тёмное и светлое. Я люблю светлое. Извини. Женщин употребляю от каштанового, шатенистого  цвета волос.  Тянет на светлых. Ну не могу иначе.

-  Вот вот,  я же  вижу в тебе что-то есть особенное. Неправильное.

-  Патологию обнаружила?

-  Нет, я бы это патологией не назвала. Но что-то индивидуальное,  личное, что ли, присущее только тебе… Что то в тебе не так. Непонятное  всегда   притягивает и отпугивает одновременно.

-  Радоваться этому или огорчаться?

     -Не перебивай. Я сама не всё и не совсем понимаю и тебе передать не сумею. Но ты немного не такой. Чужой что ли… Задумываешься иногда… уходишь в себя или в мир известный только тебе. Обособляешься… Отдаляешься. Держишь  на дистанции. Я иногда тебя боюсь, не знаю почему. Потому что не понимаю. - она говорила с паузами, подбирала слова для ясности изложения трудной  темы. Я молча слушал.

Может быть она и права. Порой во время ласк я вдруг вспоминаю как стреляли и расстреливали… как умирал, как  пытали… Это как из горячей парной в ледяную воду, в прорубь. Контраст ощущений на почве пережитого. Лучше бы без контрастов, без сопоставлений. Иногда такое в голову лезет. Например. Человек! Его рождение… родители… это люди, занимавшиеся сексом для своего удовольствия, не думая о ребёнке. Его нет. Он в сперме. В клетках. И трахаются себе в разных позах.  И вдруг родился (без вдруг), да ещё как родился: вылилась из влагалища вода какая-то.    Потом, разрывая влагалище, показывается голова младенца. Губы вагины обслюнявливают слизью его лицо. И вот она  выплюнула  на свет божий  неприглядно выглядевшее существо… Ну, почему так физиологично? Как у зверей. Ну не нравится мне всё это .Противно. Что я могу с этим поделать? Не люблю и всё. Знаю, что тебя возмутит моя откровенность. Пусть кесарево сечение делают, и влагалище не изуродуют  младенцем и процесс гигиеничней.  Мне и думать и говорить  об этом неприятно. Но это же правда, грязная, но правда.

 Сношаются одинаково как свиньи, козы, собаки... И рожают так же как животные.  Хотя бы размножались как птицы… Яйцо предохраняет птенца от трения непосредственно об орган анальный… У птиц это выходит чище, гигиеничней чем у людей.. А человек мог бы являться на свет, как сгусток материи…плазмы... как рождаются планеты… из молекул… атомов…протонов… Или скромнее, но красивее: из цветка…  Пыльца, пестики, тычинки… В сущности цветы это органы размножения, гениталии, половые органы растений.. И из красивых чистых пахнущих лепестков является человек… Не надо четырёхкилограммового младенца… Пусть это будет маленький человечек, мальчик-с пальчик ,или как Дюймовочка, зато красиво и чисто. А потом уже пусть растёт, развивается…Из Красоты, из плазмы, из неизвестной Материи, создающей только ЧЕЛОВЕКА! Ведь возможности Бога ,природы не ограничены и бесконечны. Так  почему мы не рождаемся иначе, красивее, хотя бы чище! Интересно: если бы оргазм можно было получить только потирая ладонями друг друга. Полезли бы к гениталиям? Вряд ли. Зачем?.

Тогда никто не скажет: «…-Ты плевок п**ды вонючей..!» А творение красоты! Цветка! Прекрасное в прекрасном! Ну как то бы эстэтичней этот процесс сделать…Ну не нравится мне этот физиологический процесс..Или во мне надо притупить это чувство омерзительности, чтоб я не ощущал его, или украсить, украсИВИть детородные процессы. Если б я до появления на свет знал, как это будет происходить—отказался бы от участия в таком процессе. Ничего с этим поделать не могу .А терпеть вынужден . Жизнь то идет. Пусть и мою нетерпимость кто-то терпит. Или не терпит. Я мог бы и промолчать.

Задумывался над формулой секса, точнее над формулой взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Анализировал, сопоставлял. Так как когда- то обдумывал побег, страх…Что получается: женщина создана для рождения потомства. Для размножения. Больше всего хочет траха и любит трах. Исходный постулат. Если основная программа забеременеть, то с биологической позиции для результата задачи ей надо трахнуться с как можно большим количеством самцов. Это естественно. Значит нормально. Но нравственные  принципы, выработанные людьми вопреки имманентным, естественным потребностям породили конфликт :- «хочу, но нельзя…стыдно, что люди скажут, узнают, осудят…» Вмешалась общественная мораль. А ХОЧУ - сильнее её, ибо идёт от природы. Значит выход обман, изощрённая хитрость, ложь.  Остальное ясно и понятно всем. Жизнь как она есть. Скандалы, измены, разводы.

Надо учесть ещё один важнейший фактор: желание женщины в трахе ,её потребность значительно превосходит мужские. Ей хоть вообще не вынимай, а он получил удовольствие, и по делам, работа, служба…Опять не соответствие, а значит конфликтная ситуация в исходных потребностях .А «Хочу» сильнейшая тяга. Устоять не возможно. Что противопоставить могучей силе Желания? Выдуманное, придуманное «нельзя, это плохо,» Так что сдерживающий фактор уступает по силе «хочу». И всё стало на свои места. Ложь, хитрость для удовлетворения «хочу» не имеет предела изобретательности. Из этого все жизненые трудности: измена, неверность, ссоры, разводы, убийства. На почве любви и ревности конечно. Ну столько горя в хату. Зачем? А упростить. Ведь сложности Усложняют жизнь, это же факт. Я не учу жить, я просто так живу. Легко и просто. Не нормально? Потому что из ревности никого не убил, и сам не мучаюсь? Не навязываю, боже упаси, не агитирую. Просто признаюсь ,что так живу, БЕЗ РЕВНОСТИ.И так жить можно. А ты смотри сам. Тебе видней. Просто надо знать, учитывать, что женщина, которую ты трахаеш, ещё хочет. Тебе хватит, ты сыт и доволен, а ей хочется ещё, очень. Мне бог дал гормонов с избытком Не моя заслуга.. Жадный до траха и «неутомимый», но не редко попадал в ситуацию, где мне хватало, думал ей тоже, но ошибался. Глубоко ошибался. Моя уверенность в себе, самонадеянность подводила. Так это свежий человек, три палки затяжных и старательных, вроде бы нормально. Но кому как. А ей мало. Ей хоть НЕ ВЫНИМАЙ! Вообще. Такой характер у неё. И винить её за это боже упаси. А как же тогда муж, с выполнением супружеского долга?  После 10-ти лет семейного однообразия? Даже врачи говорят о стереотипной импотенции.(от однообразия) Я опять же не призываю к активному разнообразию. Нет. Я просто засвечиваю известные мне из обширной практики случаи, факты. Так что и плюс и минус.  Где то прибыло ,где то убыло, это закономерно. Я не хвалюсь и не хвастаюсь,  говорю как есть. Как бы информация к размышлению. Говорим, слушаем кого -то, а думать иногда надо. Полезное занятие.  Но как банально звучит.

                                                              *     *     *

                                 Я никогда не дарил женщинам  цветы. Увы. Даже в голову не приходило.

                                Они любили цветы. Цветы это  гениталии, это половые органы растений.

Во время скуки от нечего делать смастерил из липовой палки член в натуральную величину. Покрыл лаком и водрузил на подставку-пепельницу в виде мошонки с яйцами. Не ожидал, что получится вообще. А вышло просто отлично. Из кухни в стене просверлил маленькое отверстие, через которое виден столик и на нём модель, муляж члена.  Когда привозил новую даму, любил наблюдать. Иду на кухню чай-кофе готовить, а сам в дырочку: ну, все, ни одна не удержалась, все пробовали член наощупь. не смело. Вопрошающе, с интересом, с любопытством и нежно поглаживая… Стоит липовый член постоянно, вот почти год… Ну, в неделю несколько новых, перворазовых женщин приводил. Это в месяц около двух десятков, за год…обойдёмся без статистики, в разном возрасте и образовании. А общее, присущее всем без исключения, это тяга к члену, зов члена.  И липового и настоящего.  Опыт можно применять в программе «Экспериментальная психология». Леченье от скуки. Аматорские, но подтверждённые практикой случаи. Факт.

В рамке на белом картоне висел от руки  писанный «Устав»:

«… Оставь одежды всяк сюда входящий. Желающих повторно посетить сексзону прошу соблюдать главные правила:

«-  Пьяных, беременных, рожавших не  обслуживаю , оставьте эту радость вашим мужьям.»

Реализуйте любые свои сексуальные фантазии! Секс без ограничений! Всё, что Вам хочется, когда и как хочется!

Секс-шаман к Вашим  услугам!»

Чтобы посетительницу не отпугнуть с первой встречи избыточным содержанием программы, я переворачивал рамку обратной стороной. Там была картинка… А уже после траха не испугаешь. Дамы готовы не только читать, но и следовать «Уставу», дополнять и уразноображивать репертуар.

*     *     *

Выкладывался я на тренажёре… разогрел мышцы. Приятное состояние… Ощущение силы… Как пружина всё играет… Люблю это физическое удовольствие, радость тела. К открытому окну подошла девчушка лет пятнадцати. Что-то в ней просматривалось знакомое…

-  Дядька, дай «четвертак». Я тебе минет сделаю, - спросила или проинформировала об услуге, просто и доходчиво…

-  А ты откуда такая шустрая взялась?

- А вот из дома наискосок.  Так дашь четвертную? За   минет. Все знают, что ты «миллионщик». Что тебе жалко?

-  А зачем тебе «четвертак» понадобился так срочно? - уточнил я.

-  Гонорею вылечить надо по тихому, чтоб родители не знали. Папочка думает и уверен, что я девственница. Или меня убьёт, как узнает, или сам инфарктом кончит.

-  Ну, ясно. А что папа такой злой?

-  Да  нет,   нормальный.   Только   глупый   какой-то. Он мне о Зое Космодемьянской трындит, а я себе в это время думаю, почему Санёк отказался от минетика?.И мне очень интересно какое ощущение в попочку. И боюсь и тянет. Так и живём в разных мирах, в разных измерениях.Папа о «-моральном облике строителя коммунизма,»а я о расширении секс программ.  Он уверен, что трахаются все малолетки на земле, кроме его доченьки… Она же его! Ну, как можно..! Общее родительское заблуждение…Тупость такая , что тошнит, блин!.- она искренне возмущалась поведением родных.

Я дал ей четвертак без минета. И вспомнил, что это она несколько лет назад писала у меня под балконом маленькой девочкой с бантиками. А сейчас и минет и трипак… Время летит… И папу вспомнил - в горкоме партии работает… важный… солидный…На служебной чёрной волге.

*     *     *

Потом спустя несколько лет в конкурсе «Мисс город» вошли в первую десятку лучшие из 500 тысячного города, славившегося на всю страну красивыми женщинами.

Из десяти финалисток я трахнул семь. Первой красавице, взявшей «корону», ломал целяк за полгода до конкурса. У занявшей  второе  место извлёк из ануса приклеевшуюся к члену красную шкурку от  не переваренного  помидора.  Поблёк   интерес к   ней. Так неприятно как -то. Не знаю почему.

Из десяти троих не трахнул: удостоенная третьего места, любила парня до сумасбродства… Одна была дочкой приятеля. А третья… вообще не знаю,  и как попала на конкурс, кто пустил её… ужасная!

И тогда мне уже было за сорок. Я сидел и философствовал: в городе столько молодых (не сорокалетних) мужчин. Красивых, высоких, умных… Тысячи… И только я один из этих тысяч трахнул семь из десяти финалисток конкурса красоты! Разве не успех?! А ведь я специально не старался, не выкладывался. Ни с кем не соревновался ,а стал чемпионом.  Просто так жил и оно так получалось само. Это образ моей жизни и её результат, т.е. результат образа жизни… И никаких трудностей…(ты прости мне этот успех,   наверное он обратная сторона былых пыток)

 Встреча с будущей  Мисс Города Я же не знал, что это будущяя знаменитость, а трахнул ,как обыкновенную тёлку.… Шла с пляжа, я ехал навстречу… С хорошей фигурой, лёгкой походкой, симптичная. Правда, шатенка. Остановился. Вышел из машины:

-  А это Вы, сударыня, заказывали транспорт?

-  Нет. Не я.

-  А мне было велено подвезти высокую красивую шатенку… Спасти её от солнца и жары.

-  Куда?

-  Этот вопрос должен задавать я. И задаю: «Куда?»

-  Я живу далеко.

-  Далеко это не расстояние и не конкретное место.

-  Мне надо на Зелёную… - неуверенно назвала адрес.

-  Так садись. Доставлю за 15 минут.

Она была выше меня сантиметров на десять. И хотя у меня был опыт общения с Очень высокими дамами (валил их на спину и трахал, или укорачивал, наклоняя сзади). Всё-таки разница огромная. Я пригласил её в машину и мы поехали. Болтали ни о чём. Восемнадцать исполнилось. Работает на швейной фабрике. Мечтает конструировать модную одежду. Целяк сломал на другой день. Просто, как прыщ выдавил. Это мог бы сделать другой, любой, кто подвёз бы её, ибо прыщ очень созрел… Это не результат моих данных или подхода - это только Зрелость… физиология… Ни особой радости от удовольствия, ни восторга победы…Так всё просто и прозаично. Событие недели.

Да забыл отметить- Красивая она была очень. Но я знал, что 5 встреч, она просто недоест мне, станет неинтересной. Увы! Такова проза жизни. Надоела ещё раньше, чем  предполагал.

*     *     *

Звонок в дверь. Соседка. Та, что писала под балконом когда-то. Та, которой дал «четвертак» на лечение  трипака.

-  Привет.

-  Привет. Что случилось?

-  Нужен «полтинник» на аборт, - простенько,  как папе сказала…на тапочки для балета.

-  А как насчёт ключа от комнаты с деньгами? - Остапобендеровской фразой отшутился я.

Для меня эти 50 рублей, ну, как для остальных 5 копеек, но вот её наглость и метод добычи денег злили.

-  А чего ты опять ко мне пришла? Чего не к отцу? Если б я не дал первый раз, ты бы не пришла во второй.

-  Ну, зачем так, дядя Ваня? Вы же богатый и добрый…вы же милионщик - поцеловала меня, тернувшись выпуклым бюстом, а снизу, этак, прижавшись, прислонилась передком. Я, естественно, отреагировал. Не я. А член с тестостероном… Он рвал штаны. Вот чёртова кукла, припёрлась.

-  Подожди. Сколько тебе исполнилось?

-  Семнадцать.

-  В прошлом году было пятнадцать. У тебя что - год за три идёт? Чё врёшь? Пошла вон! Ни разговора, ни денег! Всё, иди!

-  Ну, дядь Вань…

-  Папашку своего  дури. Он, наверное, убеждён в твоей непорочности.

-  Извини, дядь Вань. Я знаю, что взрослые мужики обходят малолеток. Вот и соврала. Горе у меня. Я пробовала сама. Сожрала пригоршню таблеток разных, чтоб выкидыш был… подружек наслушалась… чуть не умерла… Отравление было тяжёлое, а ребёночек уцелел. Крепкий, гад… Я в горячей ванне варилась, чуть ли не в кипятке… кожа обожглась, а ему хоть бы хны. И прыгала с лестницы, чтоб он выскочил, зародыш… ну, никак… живучий гадёныш… Помоги, я тебе отслужу, от работаю… Ну, никто мне не даст денег таких… Не к кому идти… А скоро в школу. Я же комсорг школы. Я… Я…

И заплакала, как ребёнок. Жалко и беспомощно. Дал 50 рублей.

-  А от кого хоть прихватила знаешь?

-  Да. В горкоме комсомола, там один… Симпатичный второй секретарь. Он мне «недельку» подарил. Глянь!

Она, ну, прямо по-детски «… у меня трусы в горошек…покажи да покажи..», подняла миниюбку и с гордостью представила на обозрение импортные трусики из комплекта «7 штук», за что и прозвали «неделькой».

Для совкового времени редко какая девочка могла устоять против «недельки» Это предел мечтаний любой, кто не хотел носить бельё фабрики «Красный Богатырь»

-  Ну, тогда всё ясно. Тут устоять невозможно. Такой соблазн никто не выдержал бы…

-  Зря  шутите. Он мне обещал после школы помочь в институт поступить и карьеру в горкоме…Секретарём обещял назначить.Представляеш, я секретарь!

-  Да дурит он тебя! Наверное, всем кого трахает обещает тоже самое.

Обрадовавшись деньгам, она повеселела…

-  Дядь Вань! Ну, я век не забуду… ну, я даже сейчас… я тебе такой секс-буран устрою…

-  Да ты же болела трипаком.

-  Я же вылечилась. Ну, если сомневаешься, я минетик организую,  легонький. И полезла к стоячему члену… ой,  давно и хорошо стоячему… Какой же я слабохарактерный… Член победил.

 Будущий Секретарь комсомола, завершив процесс таинства, тщательно высасывала остатки спермы из отверстия в члене.

-  Я ещё могу. Это не всё. Я должна…

-  Да ладно, пионерка с повышенным чувством долга, ничего ты не должна. В расчёте.

-  Я могу ещё подружку привести из 8 «В». Она так любит…

-  Ну, вот, не хватало ещё 8 «В». Двоечница наверное, я их принципиально не трахаю. Пока двойки не исправят…

Она захохотала, откинув голову назад. Хохот рвался из широко открытого рта, где вперемешку со слюной виднелись остатки спермы.

-  А что у тебя член такой бугристый? Такого ни у кого ещё не видала.

-  А много видала?

-  С 13 лет трахаюсь!..

-  Богатый опыт, особо не  выпытывай, любознательная ты наша.

-  А у секретаря член маленький, и это его злит. Трахает меня на столе, накрытым знаменем с ленинским образом. И после всего член вытирает красным знаменем… - описывала «Лолита» секс-особенности идеологического секса. Под бюстом Ленина…Кощюнство, святотатство. Осквернение идеологического Храма.

-  Ты выкради знамя с остатками спермы. Отнеси в КГБ и расскажи всё. Нет, напиши. И комсомольский вождь будет лес валить под Братском…

Малолетка задумалась, застегнула бюстгалтер, поправила лямочки:

-  Месть интересная. Но мне он обещал купить из одежды и обуви кое-что. Одеваться хочется красиво, лучше, чем я одета… - говорила задумчиво, мечтательно… - Зачем мне терять шанс и надежду… Хотя вряд ли он осуществит свои щедрые обещания…--Рассудительно и мудро. Нимфетка.

Минетик был превосходный. Не разочаровала меня пигалица. И не жалею. Для неё минет, как «здравствуй», не будет терзаться моральным падением. Забудет, как за дверь выйдет. А мне приятно. Хотя тоже от сексуального голода не умираю. Но благодарность за помощь она выразила искренне, оценив мой благородный поступок. С радостью покинула моё жилище и понеслась убивать эмбриончика, очищая вагину для дальнейших совокуплений… Всё так фи -фи-физиологично-логично. И я тоже. Не устоял. Поддался. До возбуждения - я управляем. Мог бы дать деньги и выгнать. А вот если возбуждён - вся сила уходит в член, в его голову, и тогда слабею… Да и зачем бороться с желанием?.. Организм ничего плохого не желает - дай ему воздуха, воды попить, раз желает… И сперму изрыгнуть тоже желает… Противно. Всё так примитивно. Естественно? Ну, да, конечно. Это успокаивает.

Ну, это ещё куда ни шло. В противоречиях и взаимоисключениях можно выколупать какое-то объяснение, оправдание. А вот  с р е д н е п о л ы е ... Так я называю тех, кто уже перестал быть Женщиной, а мужчиной стать так и не смог. Тестостеронщицы. Избыток мужских гормонов привил им мужские привычки, манеру поведения, стиль в одежде… и любовь к чисто мужской профессии, грубой и жестокой. Это путь к лесбиянству. Их начинает тянуть к девочкам… постепенно. Интересно, а мужчина в бантиках, кружевах и ленточках, слабый и слюнявый, как сопля на сахаре-- вызвал бы у них самих желания. Так и они в мужской форме, погонах и кокардах мужеподобные, грубые и нежеланные. Мужчинам - мужское,  женщинам – женское. Это естественно. Переполюсование – противоестественно, а значит, омерзительно.

Раз в недельку заскакивала на мотоцикле Ментовка. Рослая, светлая, как эссэсовка из фильмов. Скакала на мне сверху, именно сверху, как всадница, за которой гоняться монгольские воины… Энергично насаживая свою ненасытную вагину на мой измученный член, а меня впрессовывая крепкой задницей в пол. Просто расплющила… развальцовала в плоский блин… Как не выразительно… А как ты скажешь о потерявшей контроль женщине, которая как в трансе, одичавшая с лёгкой пеной у рта… пузырьки мелкие… Хрипит, подвывает и рычит… Так она пару раз отсношала меня и утешилась.  Только член побаливал от натёртых мозолей на шкурке, где выступали шарики-жемчужинки. Насытившись, сожрав у меня с десяток яиц, она садилась на мотоцикл и катила ловить уголовников, считая себя Женщино-Мужчиной. Сильной.  Смелой.  Вот только Бог не дал бодливой корове рога, а ей члена. Фрейд бы нашёл, как объяснить тоску по пенису и зависть к тем, кто его имеет. Я только по дилетантски делаю  выводы: есть среднеполые. Оно - под воздействием мужских  гармонов - это безполое существо с вагиной. А начинка характера мужская. Это монстр. Это не Таня Ларина и Наташа Ростова. Они бы в обморок упали. И уж конечно не княжна Мери.

*     *     *

Посмотри на роскошное, безумно смелое декольте. Наполовину открывающее или наполовину скрывающее груди, похожие на ягодицы. Это кто как видит. Как история со стаканом наполовину полным или пустым на ту же половину. Огромное седалище на груди. Вульгарное до неприличности. Ну, каким надо быть извращенцем, чтоб это нравилось, и каким патологическим изменениям подвергнуть сознание, чтоб это любить. А она гордо несёт сзади задницу, спереди - чуть меньше «передницу». И горда… Когда она вырезала декольте, на что рассчитывала? Какой цели хотела достичь? Чтоб смотрели! Возбуждались. Хотели её… и реализовывали хотение в действии, т.е. трахали. Значит, ягодицы, открытые на груди означают: «Вот, что я имею! Смотрите! Я хочу траха!» Ну, так же? Ведь не скорбь и соболезнование она рассчитывала вызвать, выкатив огромные посудины, бурдюки для обозрения. Когда я вижу такое декольте- мне хочется расстегнуть ширинку на штанах до предела. Не в знак протеста . А как бы в противовес , для равноправного выражения желаний и половых особенностей и поведения.

-Как молочные железы, радуют деток? Сколько корма в них! Литров... по полведра влазит!-я с гусарским юмором обесценивал её  предмет гордости. Хозяйка такого уродства  шуток моих не понимала

-У меня настоящие, мои, а не импланты.! Не протезы!-качала для убедительности могучим бюстом. Трясла им.

.-- А что вставными протезами тоже гордятся? Как  зубами, челюстями? Я член исскуственный куплю.

Признаюсь, груди меня волновали моньше всего, ну если мне о них напоминали. А вот широкий развал между ногами-очень и всегда. Люблю кривые ноги. И короткие тоже.Но чтоб развал между ними был на ладонь шириной.

А задница! А походка! Недавно видел даму. Это феномен. Не дай Бог, если б меня создатель наказал такой задницей, я выходил бы на улицу только по ночам. Огромное говнохранилище. Так я называл в юности. Сейчас мягче, эвфемизмом: пердунчик. Ласково. Кажется она заполнена эмбрионами , и  по желанию периодически вынимает их оттуда. А с такой походкой, «туда-сюда скачет булками», вообще надо запретить появляться на людях и в общественных местах в дневное время.  Если б я съимитировал её походку на мужской манер, меня обвинили бы в нарушении приличия и осквернении нравов. А она идёт себе… Мужчины шеи  кривят вслед. И о чём думают?

Много раз замечал, как высокомерно, с издёвкой  она разговаривает и ведёт себя с мужчиной, который любит её, а она нет. Избыток гордости, ледяной недоступности так и прёт у неё: в словах, манерах, жестах. Но если любит она - стелется и проявляет чудеса энергии и изобретательности для спаривания.

Несколько раз скреблись в дверь: открываю, стоит милое создание 18-23 лет с чемоданом, иногда даже с двумя.

-  Я к тебе насовсем… переехала… решила…О санта  симплицитас! Святая простота.

На мой вопрошающий взгляд, даже не озвученный, ответ был заготовлен заранее. Видать, выношенный, продуманный. Она была уверена, что осчастливит меня такой заявкой, и я, охмелев от счастья, завизжу от восторга и запрыгаю на одной ноге, как пятиклассник, узнав о болезни учительницы математики.

Те, кто знали меня лучше, дольше и понимали меня, на такие поступки не решались. Это из свежих связей, которым ни моё согласие, ни моё разрешение на переезд не было нужно. Оно в их очаровательной головке было, как само собой размеющееся…

Меня такое девичье заблуждение не злило, но раздражала самоуверенность поступка, постановка перед фактом: вот она я,  твоё счастье,  радуйтесь после объятий…

Не терпел только физическую нечистоплотность и проявление грубой жестокости.

В широкой секс-программе я ничего не узнал и не научился от мужчин. Всё новое мне открывали женщины. От юного возраста и до нынешних дней. Что мне удавалось постичь от одной, я тут же передавал другой… Повышая мастерство и квалификацию секс-техники, расширяя диапазон психологической восприимчивости тех, кто приотставал… Приятно.

Не хочется признавать себя тестостеронозависимым. Я не пью спиртного. Абсолютно. Не курю. Считаю себя заисимым от кислорода (дышу), от воды (пью), от еды (питаюсь), ну, и от женщин. К сожалению. Хочется и всё тут. Постоянно, всегда и сильно хочется. Я, наверное, ненормальный (а кто нормальный?), но если я встречаю,  вижу женщину 3 - 5 секунд я мысленно примеряю её к члену, к позе и к коитусу. И ничего больше. Видать, они обладают чутьём самки. Чуют и чувствуют силу желания, этот нескрываемый зов.  А чего я должен скрывать? Я никогда не потуплял взгляд и не отводил глаз, если смотрел на неё и хотел её. Когда вижу на сцене певицу, держащую у губ микрофон, мне всегда кажется, что она держит член. Такие ассоциации. Или надо изменить форму микрофона, или изменить что -то в моих мозгах. Схожу к психоаналитику. Нет, пусть так и останется, кому это мешает ? Мне нет. А тебе? Ну  вот и договорились. Скандал как у вокзальной буфетчицы с алкашом.

*     *     *

 Я, конечно, не отрицаю значение ума и трудолюбия, не не верю, что только этим достигают успеха. Прав заявивший, что каждый судит по мере своей испорченности. Я естественно испорчен до мозга костей. А принцип «Не верь, не бойся, не проси!» врос в сознание и контролировал, фильтровал любую информацию на предмет подлинности. Так уж устроен. Да и жизнь помогла. Откровенность Жанны, как её используют Отцы города в сексуальном назначении, двигая членом вверх по карьерной лестнице. Если вижу на киноэкране или в телевизоре красивую мордашку, рассуждающую о высоких моральных принципах, я всматриваюсь, не остались ли капельки спермы у неё на губах от экспресс-минета, исполненного ею высокому начальнику-покровителю за потаённой дверью роскошного кабинета… Выходя из кабинета с умным выражением лица обсуждала какой-то важный и неотложный вопрос с мудрым руководителем. Я не утверждаю, что минет состоялся, но не исключаю, допускаю такую возможность, как вполне вероятную. А руководитель кивал одобрительно, ибо рукой водил по попке минуту назад, вдохновляя на секс-подвиг. На активную гражданскую ПОЗУицию… Нести слово правды в массы! Окультуривать народ. Такова высочайшая миссия начальников, руководителей, Вождей, и их сучек.

 Умница, начитанная, эрудированная, интересная собеседница. Если б была уродиной, перечисленные достоинства составляли бы основную силу её успеха - это куда ни шло. Но глядя на неё, сразу хочется  заняться оральным противным сексом. Губы у Жанны были особенные: верхняя была больше нижней, как у Нееловой. А это же особенно тянет, располагает к минету. А когда смеялась то откидывала голову назад. Рот  широко открыт, Красный, роскошный, аж гланды видно. Как у А. Блока: « -И зубами дразня хохотала». Ну очень тянет, хоть к доктору  обращайся. Ещё пара телевизионных Маш ну развращают  нас своими бесстыжими губами. Кричать хочется. «Порнография! Спасите!» Прямо  издевательство какое- то! Когда видишь женщину с тонкими некрасивыми губами, не придёт мысль о минете, о фелляции по научнному. Такая вызывает соболезнование. И скорбь.

И походка у неё была особенной. Редкой. Все крутения-вертения попкой - это известно. Сплошь и рядом, везде. А она не идёт, а несёт передок. Чуть откинувшись назад, чуть выпятив низ живота, свой лобок, она передвигалась легко, демонстративно неся свою вагину. Нате! «Вот те нате сунте выньте.» Вот я! Что имею… Что я несу… И пошла! И понесла! Ну, явно, демонстративно! Может только я это замечаю или так её вижу. Да нет же!

 Я сношал с особым удовольствием, чем доводил её до потери пульса и потери сознания при оргазме. В моей фонотеке, где я коллекционировал секс-крики, Жанна  увековечена визгом на высочайшей ноте с переходом в стон, низкий, рычащий, НЕженский (женский! женский!), в смысле Нечеловеческий. А женщины в своих секс-проявлениях переходили известные и воображаемые рамки людских возможностей и способностей. Они рушили  границы привычных определений, выражая в сексе свои феноменальные способности. Свое  фантастическое мастерство.

 Всё при ней: красива, умна, образована. Вот только личная жизнь не устроена. В тех пределах, что принято называть счастьем, семьёй, любовью. Конечно, одинокой, с такой внешностью она не была. Она знала, что красива. Знала, что очень нравится мужчинам, и это раздражало, злило её ещё больше. Была бы посредственностью, то несла бы свой удел, как должное. Как положенно некрасивым. А тут за что судьба так карает? С родителями на этой почве сложились невыносимые отношения: «Почему замуж не выходишь?»… «не выбегаешь», «не выезжаешь»…

И самой, без родительского бубнения, и замуж, и ребёночка хотеться стало… Время пришло. Раньше то учёба, стройотряд, студклуб, защита диплома. Время занятости, развлечений, всё текло само собой, с присущей молодости весельем, эмоциональностью… Думать о семье рано было. Даже мысли такие не возникали. Мысли чаще были «как бы не залететь», «не подхватить». А секс любила она как… как что?.. Ну, как передать, как выразить её желание воткнуть в себя мужской член и скакать на нём получасовую дистанцию? Как сумасшедшая! Глаза выпученные, белки глаз огромные. Сопит и хрипит, ни на что не реагирует, только одно повторяет, как шаман заклинание: «Ещё!.. Сильней!.. Ещё! Давай!..» Даю, даю… стараюсь, силы и энергию отдаю.  Я не считал себя самым могучим, но по женским определениям, делая поправку на их лживость, был силён. А где же у мужа потенциального такая энергия возьмётся? Мужья-то привыкают к средней статистике постельных обязанностей, «ложеского семейного долга». Всё приедается, а желание останется постоянной величиной, неутолимым, ненасытным. И что ей делать..? Замужем? Запретить таким нимфоманкам выходить замуж? Или оставить за ними право на загулы..? Как Дж. Бонду право на убийство…

-  Как жизнь протекает? - спросил я не из-за вежливости или желания поддержать беседу, так просто…

-  Да какая там жизнь..? Не жизнь, а жестянка, - потянулась красивым телом по-кошачьи… гибкая, грациозная… оборгазменная…

-  Чем  недовольна?

- Да всем. Довольной быть нечем. Стала получать 170 рублей. Ну, купила себе кое-что из одежды. Всё равно мало. Экономлю на всём. Изучала политэкономию - нигде не написано, как надо жить на 100 или даже на 170 рублей.

  - На личном фронте, как жизнь определяется, замуж не собираешься?

-  Собираюсь. Как на рыбалку. Уже рюкзак упаковала…

-  Ну чё ты злишься? Раздражена и  недовольна. Тебе плохо было?

-  Мало было.

-  Да добавим. Повторим.

-  Если бы мне три раза в неделю было так хорошо, как с тобой, я бы ничего больше не желала.  Я бы вспоминала, что чувствовала вчера, и мечтала, представляла, что будет Завтра… Я же и не претендую на каждый день, а хотя бы через день, и я была бы счастлива…

-  Так много значит для тебя секс?

-  А для тебя? А что значит «много»? Секса много не бывает. Я хочу, я люблю , я обожаю секс. Вчера была у родителей в селе. Каталась на лошади. Я обожаю ездить на коне. Это так сексуально. Ни на мотоцикле, ни на велосипеде так себя не чувствуешь, как на коне. Он под тобой могучий, живой, разгорячённый, а я на нём вверх-вниз и снизу по вагине бьёт ритмично и сильно… А я возбуждаюсь… мне приятно… мне хорошо… так бы и скакала долго-долго… Как-то на жеребце прокатилась. И страшно и хорошо… Мне было так хорошо, что стала мастурбировать в степи… А жеребец ноздрями водит, хрипит, фыркает и видимо почуял моё возбуждение, мой запах вынюхал, ибо он вывалил свой член лошадиный. Огромный как рука, в каких-то пятнах… Мне захотелось потрогать за головку величиной с кулак… побоялась… Вообразила, как я минет ему делаю… Не поместился бы во рту даже конец его. А представила, как его член входит в моё влагалище и кончила.   Мне было хорошо… Особенно, непередаваемо хорошо. Да и кому передавать такое надо? На работе? Подружкам? Чтобы сочли ненормальной и пальцами тыкали в меня? А мне хорошо было очень. Я поняла, почему женщины отказались ездить в Женском седле, ноги на одну сторону. Веками так ездили. Считалось прилично. А как распробовали сладость езды по мужски сразу отказались. Навсегда. Чтоб вагину растирало, нууу, ой,  сладенько. о …   Еслиб ты знал!.

-  А что же ты передо мной разоткровнничалась?

-  С тобой всё можно. Ты ненормальный. Вот видишь, встал твой член от моего рассказа. Так ведь? Возбудился? Многие возбуждаются от похабных рисунков и  пакостных надписей в туалете.

-  Да, возбудился. От слов твоих, откровенности твоей…бесстыжей. Давай! Быстро давай!

Помылись, перекусили принесёнными ею чебуреками. Лежали голые, довольные, молчали. Жанна гладила меня по груди, трогала волосы и заговорила, как бы в продолжение ранее неоконченной темы:

-  Меня замужество не так уж грызёт, как родители. «…Нас больнее ранят через  наших близких…», - напомнила она С. Экзюпери, - они переживают, мама иногда просто плачет… Мне не удаётся их успокоить, ибо мои доводы они даже не понимают. Может, я и завысила планку требований и расширила шкалу достоинств потенциального избранника, но с кем попало я  не хочу и не смогу жить. Лучше одной. Сто раз могла бы выйти замуж. Вериш?

- Конечно. А каким должен быть мужчина, с которым ты готова пойти в ЗАГС?

-  Я не отличаюсь особой оригинальностью, но то, что люблю в мужчине, должно в нём быть, а что презираю - быть не должно.

-  Ну, всё-таки. Я не гожусь?- брякнул , зачем не знаю, вырвалось.

-  Ой, ты… ты… даже не знаю, как сказать…  стоит ли…

-  Давай говори. Хуже не будет. Что жеребца за член трогала призналась, а тут определение дать боишься…

-  Признаться честно, да.? Откажешь в приёме. Лишусь сексуальных утех.   Что это ты так заинтересовался моим отношением к тебе? Ты ведь особой амбициозностью не обременён. Тебе ведь начхать на всё, на всех и даже на себя самого… - она горячилась, её прорвало и мне было интересно, что она выскажет в злости,  неконтролируемой   спокойной   рассудительностью…

-  Ты ведь тоже животное. Зверь. Да и кататься на тебе - не поездишь. Разве оседлав член. Я порой себя ненавижу за то, что прихожу к тебе. И тебя ненавижу за твоё отношение ко мне, к женщинам вообще и к жизни тоже. Вот, если я сейчас встану, оденусь и уйду, ты ведь не скажешь: «Зачем? Останься ещё! Не уходи!»… Ведь не скажешь. Я точно знаю, что будет именно так. Ты забудешь обо мне сразу же, как за мной закроется дверь. Я для тебя просто перестану существовать… до следующего появления. И то, не уверена, что какая-то блондинка не займёт моё место. Господи, да какое там «моё место»… Просто перестанешь меня принимать. Пускать к себе перестанешь. А ведь я знаю, что красива. Сексапильна. Умна. Разве не так? Разве я не права? И если я, умная, красивая, сексуальная, не произвожу на тебя должного впечатления, после секса ты смотришь на меня, как на пустое место,  а ведь я красива, то тогда возникает вопрос: кто ты? Умный, тонкий и понимающий собеседник, способный вникнуть в сложную ситуацию, тему и разобраться в ней, и абсолютно не ценишь ни красоту, ни ум, ни женщину вообще.   Общаясь с другими мужиками, вижу как они относятся ко мне, чувствую себя Божеством, таково моё влияние на них. А прихожу к тебе и после бурного животного секса,  чувствую себя никакой, пустой, никчемной, униженной и оскорблённой, как персонаж твоего любимого Достоевского. Я начинаю сомневаться в своей внешности и достоинствах. Я занижаю самооценку и занимаюсь самоедством. Не находя в себе изъянов и объективных причин, убеждаясь, что я хороша, начинаю искать патологию в тебе. Кто ты? Если б ты был просто хам, негодяй, я бы поняла это. Сделала выводы и приняла решение. Не ходила бы. Обуздала и пересилила тягу сексуальную к тебе. Но в тебе есть что-то чужое и непонятное, холодное и обжигающее. Ты  не такой, как все, хоть и тщательно маскируешь в себе свои странности.

Иногда мы, женщины, не любим, ненавидим мужчину только за его безразличие к нам.  Ну, может без ума от другой, может другую любит… Но безразличие к себе мы не прощаем. Это нас злит и бесит. Ты безразличен ко всем и всему. Ну, вот если б я стала в десять раз, в сто раз красивее, стала самим совершенством, разве ты изменил своё отношение ко мне? Полюбил бы? Нет! Ты чудовище! Можешь меня больше не пускать к себе, но ты гад! Каких мало. Хотя… ну, что я говорю… Что плохого ты сделал? Ничего. А хорошего? Много.  И когда отказал мне, помнишь, я хотела приехать, ой, как хотела, мне эта близость с тобой нужна была, как лекарство, как спасительный ритуал, а ты вежливо и спокойно сказал: «Извини, я занят…» Я в телефонной трубке услышала, чем ты был занят. Точнее, кем. Ону только за его безразличие к нбеждаясь, что я хороша, начинаю искать патологию в тебе. о не ценишь ни красоту, ниа визжала от наслаждения. А я дура утёрлась и выследила, раз шторы красные не закрыли плотно окна, значит, никого у тебя нет. И пришла. Как побитая собака с поджатым хвостом. Но ты даже этого не замечаеш. Просто я явилась.  Униженная.  Злая. С болью в душе. Но пришла.

-  Да, ладно, не казни себя так. Ты каждый раз говориш одно и тоже. Жалуешся на судьбу, проклинаеш.Да и не только ты. Ты не одинока, называя меня гадом. Я уже не раз слышал это определение. Не спорю. Не возражаю и не обижаюсь. Оно видимо так и есть. Есть как есть. Другим быть не могу. Увы… - как бы оправдывался я под тяжестью опрокинутых на меня обвинений… Хотя понимал во многом её правоту: если б встала и пошла, я бы не окликнул, а тем более не попросил бы остаться. Никогда ни одну не просил. Даже обрадовался бы. Женщина дважды радует: приходом и уходом.

 Злость её утихала, раздражение испарилось в атмосферу.

-  Не обижайся на меня. За резкость. За злость. За правду. Ты же сам правды хотел. Вот и получилось. Поскольку я не могу изменить тебя, то мне надо изменить своё отношение к тебе. И не приходить больше. Вычеркнуть из жизни моей раз и навсегда. Присматривалась к тебе, прислушивалась… Что говоришь, как поступаешь, как реагируешь на разные проявления… Так и не смогла сделать точное определение, что ты за человек.  Характер со странностями, внешность тоже. Сложён атлетически, силён, а кости рук тонкие, кисти узкие, пальцы длинные, не крестьянские. Порода? Кто ты? Откуда?

-  Эти попытки бесплодны. Поиски доморощенного психолога ответов на вопрос «Кто есть кто?» безрезультатны. Ну, смотри. Сидим мы ужинаем в кабаке. Подходит подвыпивший мужик и приглашает на танец. Ты отказываешь без объяснения причин. Он возбухает от оскорбления. Скандал. Моя реакция, мои действия:

1) Даю в морду.

Вывод психолога и твой тоже: горячий, вспыльчивый, смелый, надёжный, защищяет.

2) Мягко в вежливой форме, объясняю ему: дама не может танцевать, два дня как гипс сняли с ноги после перелома, что сама хотела именно его пригласить и у меня уже разрешения спросила.

      Вывод: находчивый, хитрый, дипломатичный. И т. д.

3) Ты, что, Васёк, не помнишь школьного друга? Давно не видел! Как житуха!( перепутал, ошибся)

4) Ты с капитаном КГБ имеешь дело, вызову ментов и отобьём тебе почки.

Четыре экспромта, лёгких, выполнимых вариантов. Сила, хитрость, игра… Мнение обо мне можно сформировать разнообразное, даже противоположное. А ведь в моих силах, в моих возможностях было поступить и так и этак. Всё, что легло бы в основу определения, зависило от меня, как мог себя подать.

Существуют какие-то психологические шаблоны, стандарты, стереотипы. Например, он тогда поступил так, а там вот то сделал, следовательно, здесь так он не сможет сделать, не способен, не такой он. Да может он и так и этак, по чьей-то формуле, пусть наработанной, но чьей-то, чужой. А он другой. Не вписывается в образ. И может. И так и этак. Вопреки психологическим прогнозам и анализам.

Недавно приятель попросил подбросить его на Левый берег. Я не отказал, но предупредил, что тороплюсь. Он на минуту зашол в кассы Авиа. Возвращается медленно, развалистой походкой. Я  заорал:

-Чё плетёшся как  беременный! Ждать не буду!

Он сел в машину , извинился и объяснил свою медлительность:

-Ну там же бабы смотрят на меня. Как же я спешить буду. Авторитет потеряю. Извини.

-Мне бы в голову не пришло таким дешовым, показушным образом нарабатывать себе дутый авторитет. Думал  знаю всё, меня не проведёш. Но до такой пьесы не дошол. Быть и казаться. Надо же!

Тогда, что стоят эти выводы?.. За ними есть возможность скрыть свою сущность, дезинформировать наблюдающего лёгкой мистификацией, притворством, фальшью .

- Я и не претендую на психолога-аналитика. Никогда никого «насквозь» не вижу. Дурят и обманывают меня часто. А что тебя конкретно… Я далека от мысли делать тебе комплименты… В сексе ты неподражаем, сам знаешь, а в жизни нетерпим. Есть в тебе что-то «не от мира сего» - и влекущее и отталкивающее. Это не похвала.   В 7-ом классе я была влюблена в Печёрина.

-  В этого сытого скучающего сноба? Ну и вкус у тебя. Я подозреваю, что Грушницкий и Печёрин это одно и тоже лицо. Только автор поделил отрицательные черты и наградил ими Грушницкого, а положительными нарисовал Печёрина. Ну, ты смешная. Лучше бы в Онегина. Хрестоматичные образы через столетнюю толщу времени, как мертвецы, как книжные покойники пахнут прахом прошлого, изъеденного временем и червями. Сколько киногероев, а ты в книжный персонаж втюрилась.

-  Это увлечение подростка, девочки, но оно сформировало мой вкус, представление о настоящем интересном мужчине. Вот, и в тебе я нахожу какие-то черты, присущие моему юношескому идеалу, не стёртые влиянием прозаической обыденности и житейской суеты. Порой мне кажется, что тебе известна какая-то тайна… что ты знаешь что-то важное, непостижимое.  И это делает тебя особенным.

   - Ладно хватит из меня марсианина лепить, лучше признайся как  карьеру строиш, спиш с начальством?

-  Да, спала. Только не люблю я это мещанское слово «спала». Спят старые, непригодные для секса бабы с импотенствующими мужьями. А я с мужиками не сплю, я трахаюсь. В зависимости от их возможностей и активности. Ну, что, полегчало тебе от моего признания?

-  Да мне и до него тяжело не было. Просто изучаю систему карьерного роста, её методы, принципы… при наличии мозгов и полового органа. И здорово пришлось стараться?

- Да нет, не особенно. Ну, хватит тебе выяснять. Ответила исчерпывающе, с предельной откровенностью. Могла бы соврать. Сказать «нет, не было». Цени, цени мою открытость, моё бесстыдство,  мою развращенность с извращённостью. Люблю секс без ограничений и любые фантазии на сексуальную тему. Да здравствует секс, приносящий максимальное наслаждение! Это главное. Остальное - приложится.

-  А что это ты поёшь дифирамбы сексу, а не любви, как все в мире? Как-то делишь это, конкретизируешь или обобщаешь?

-  Любви без секса не бывает. А секс без любви сплошь и рядом. По мне, лучше хороший секс с наслаждением, чем любовь со страданием! - Таким мудрым афоризмом закончила Жанна встречу.

*     *     *

От чрезмерного усердия до крови  растёр шкурку на одном из шариков пениса. Болело. Тёрло штанами. Мешало нормально сношать. Досадно. Перестарался в попку. Тугенькая, как мышкин глаз. Оно мне надо было? Ну, девочка была видимо девственница на анус, хотя и притвориться,  соврать могла. Зачем мне правда? Да ни за чем. Приятно было и ей и мне. А секс-травма пройдёт. Обписываю для дезинфекции и зелёнкой прижигаю.

Кто из желающих трахнуться звонит, отказываю. Некоторые звонят в дверь – показываю для убедительности травмированный член.

В половине шестого явилась Леночка, медсестричка. Я ходил по квартире голый, и она увидела мою беду.

-  Ну, мой родненький, мой хорошенький, - причитала она, нежно целуя член в головку… А он дурак расчувствовался, отреагировал. Встал и стоит. Ранка растянулась, и хорошо стала видна потёртость, обыкновенная ссадина на середине члена.

-  Ленка, что ты ему прошептала, как договорилась с ним? – возмущался я. – У меня производственная травма.

-  Я нежненько, потихонечку, вавка на половинке, а мне хватит головки и чуть-чуть.

Ловко оседлала и не, выпуская из руки пенис, регулировала глубину погружения своим приседанием. Получилось безболезненно и приятно. Мне тоже нужен был оргазмик. Нуждался в нём после травмы, после двухдневного воздержания.

-    Леночка, как жизнь твоя молодая, цветущая?

-     Хорошо. Я тебе стихи написала. Хочешь  прочитаю?

-     Хочу.

Стишата были наивные, по-детски угловатые, но искренние.

-  Понравилось? – спросила она, встревожено ожидая ответа.

-  Ну, конечно, ребёнок мой, ты талантлива. Что там  на работе нового? Шеф не обижает?

-  Нет, всё хорошо. Я ему девчонок подгоняю для восстановления девственности. Он мне за это двадцатку отстёгивает за каждую. И ассистирую при операции, ещё получаю. Он никому не доверяет и всё делает тайком, сам.

-  Подробней изложи суть дела.

-  Да просто девчонки, которые нагулялись, натрахались два – три года, решили выйти замуж девственницами. Охотно идут на восстановление девственной плевы. Дело плёвое, а жениться на девочке – кто не мечтает. Вся операция  пустяковая, там два – три шва и готово. Стоит от 50 до 100 рублей. С учётом материальных возможностей пациентки, во что одета, металл на шее,  в ушах, на пальцах, чья дочь, кто родители.  Одним словом, дурим  мужиков во всю. Теперь он расширил специализацию: делает коррекцию вагины.

-  Как это?

-  Ну, асимметрия малых половых губ многих волнует. Была одна пациентка– потеряла любовника, как только трахнулась при свете. Увидел «чудо» у неё между ног и ушёл, блеванув в туалете под занавес.

-  А что у неё было действительно «чудо»?

-  Ну, как посмотреть. Во-первых, между малыми и большими губами… Зачем оно тебе?

-  Поподробнее, если можно… - захохотал я и обнял Ленку-очаровашку. Она открыла  много нового.

 Иногда присылала мне письма по почте. У неё подружка работала там, и как-то ускоренным образом письма доходили прямо ко мне. Иногда даже без печатей и штампов.

-  Леночка, зачем я тебе нужен? Я в два раза старше, я не люблю тебя, то есть я Никого не люблю. А ты найди молодого парня, гуляйте, любите друг друга…

-  Я знаю, что ты никого не любишь. И меня тоже. Ты неплохой, просто не умеешь или не способен любить. Мне хорошо у тебя, с тобой… всё-всё хорошо. Я же ничего от тебя не прошу и не требую. Так ведь? Не надоедаю. Не претендую на главную женщину твоего бесчисленного уличного гарема. Сколько времени мне выпадает, за это я благодарю Бога и тебя. Спасибо, что ты есть, дорогой мой человек.

-  Ладно, хватит. Приятно, конечно, безусловно, но не обольщайся, никаких планов на будущее.

-  А мечтать могу? – спросила она, вглядываясь огромными глазищами, вроде в саму душу…

-  Мечтать не вредно. Но главное, чтоб я не был должен. Я никому ничего не обещаю. Это принцип отношения.

-  Я это помню всегда. Просто хватит о принципах, о правилах. Пусть всё есть, как есть. Мне Хорошо с тобой и это главное. Я тебе домашней еды принесла.

Она вскочила, гибкая, стройная, с тонкой талией. Повозившись с замками чёрной сумки, извлекла ёмкость, похожую на кувшин. В нём были домашние вареники с творогом. Я ел с наслаждением. Она смотрела на меня с нежной улыбкой женщины, которая знает, чему она улыбается…Как Джаконда.

-  Вкусно?

-  Очень. Очень вкусно. Мама готовила?

-  Нет, я сама. Я умею. Я всё, что умею, буду приносить тебе. Чтобы ты ел и наслаждался.

-  Спасибо тебе, солнышко моё, ласковое, тёплое и доброе! Ты даёшь мне свою ласку, молодое тело, чистую душу и ничего не просишь взамен. Я ведь ничем не смогу отблагодарить тебя.

-  Ты уже отблагодарил. Давай я сделаю перевязку нашему «мальчику».

Она извлекла из той же сумки какие-то флакончики, таблетки и порошки. Поколдовав над членом, перевязала его на половине узким бинтом и велела не применять его, не пользоваться им дня три – четыре, кроме писанья.

-  А можно я буду просто любить тебя? Тихо и незаметно любить? Можно? Пусть разные тётки будут приходить трахаться, только трахаться, а я буду Любить!

-  Ну, люби на здоровье. Французы говорят, что из двоих всегда один любит, другой позволяет себя любить… Пусть будет так, как ты хочешь. А я что смогу, то сделаю для тебя. Добро? Ну, вот и хорошо.

-  Ты только не обижай меня… - губка по-детски скривилась, и слёзы закапали на щёчки и потекли по подбородку.

-  Ну, ты чего? Успокойся, я и так не обижаю тебя, буду беречь тебя, ласкать тебя.

-  Правда? – Зарёванная она улыбалась счастливо, как ребёнок, которому пообещали купить куклу. Или иногда давать пенисом поиграться. Ребёнку-то скоро двадцать.

*     *     *

Купил в «Альбатросе» неплохие джинсы «LEE». Учитывая стоимость бонов «Торгмортранса», они вышли мне где-то около двухсот рублей. Чуть лучше «Levis» и «Wrangler» я уже приобрёл у студента-иностранца. Двое джинсов носил , а одни валялись в багажнике для ремонта машины, как спецовка. Это мой маленький протест против культа Джинсов. В сущности, неплохие штанцы, практичные, удобные при обыденной жизни. Но делать из них фетиш нельзя. А коммухи сделали. О таких штанах мечтали, плакали, грезили сотни тысяч совковой молодёжи от 14 лет и до бесконечности. Ну, закупили бы два – три судна и одели бы страну в коттон. Нет же. Престиж страны. Жалкие подделки под «фирму» наводнили магазины, базары. Люди делились на тех, кто носит «фирму» и «самопал». Это вопрос престижа и успеха среди женщин…Такое совковое время, такие дешовые «ценности» комухи возвели до фетиша,  до культа.

 Так вынудить людей относиться к штанам, могут только коммухи. Я протестовал по-своему: применял штаны строго по назначению, как рабочую спецовку. Это протест не только против убогости и ограничения коммух, а и против слепого поклонения тряпкам граждан Страны Советов. Иногда видели, как я ремонтирую «жигулёнка» в фирмовских штанах, чуть в обморок не падали от возмущения и личной переоценки ценностей.

Писала письма відома українська письменниця. Много ласковых, нежных писем, полных любви, лирики и чувств. И только видя, что они не производят на меня ожидаемого воздействия, кончались одинаково: упрёками, что подлец, негодяй и разбил сердце. Даже умные женщины, применив все методы влияния, оставались одинаково грубыми в конце, не добившись результата. Некоторые понимали, на что я гожусь. Это назначение использовали для удовольствия и никаких упрёков.

Как сказала великая журналистка Жанна: « …Я смотрю на мужика и вижу, на что он годится: этот может «достать», этот может набить холодильник… он толстый и лысый…но с деньгами. Этот мог бы быть даже мужем, но много работы… утомительно. Не стоит. А вот с этим провести ночь, натрахаться, а завтра хоть на эшафот и казните меня на рассвете…

*     *     *

Вечером заехал в кафе съесть мороженого. Лесбиянка Вика сидела за столиком и о чём-то мило ворковала с симпатичной дамой. Улыбались, хихикали и особо интимными подробностями делились на ушко друг другу. Видимо, опасались, что кто-то чужой узнает их тайны.

Поедая мороженое, я осматривал зал в надежде обнаружить какую-нибудь симпатяжку, отвезти домой и отсношать. Ничего интересного. Одна хорошенькая, но с парнем. Высок, красив, одет элегантно. Я не выигрываю в сравнении с ним. Да и метод не мой. Кивнул Вике. Они уже собирались уходить. Я тоже покончил с мороженым.

-  Привет, девчонки!

-  Привет! Познакомься, это Каролина.

-  Очень, очень приятно.

-  Насчёт «приятно» - ванна нужна... Или ты не это имела в виду?

-  Ив, не облизывайся. Это Шрама любовь. И тебе тут ничего не причитается.

- Да я ничего… просто на всё хорошее и посмотреть приятно. Только и всего… - оправдывал я свой внимательный обзор внешности Каролины.

-  Девочки, вас подвезти домой? – предложил я с избытком вежливости.

-  Поехали.

Они уселись быстро, боясь, что я передумаю. Сначала завезли подругу, потом Вику.

-  Как жизнь? – спросил я бодро и с паузой в три секунды добавил, - Половая?

- Периодически. Ты знаешь, чудо какое-то.

Вика повернулась ко мне и стала рассказывать.

-  Четыре месяца с мужиком не была, только с женщинами. И забеременела. Ну, блин! Залетела, зло берёт!

-  Как это? – не понял я, чудеса вообще понимать  с первого раза  трудно.

- Да так. Сама пыталась понять, вычислить. Ну, вроде нашла объяснение, невероятное и нелепое. Месяца полтора назад, может больше, у нас была весёлая компания… Ну, моя любимая партнёрша бисексуалка. Трахнулась с мужиком, под занавес минетик ему  организовала. Он уехал, и она мне подлизончик сделала глубокий. И, видать, рот не пополоскала и языком мне сперматозоидов передала… Ну, где это видано? Зачем мне лишний аборт? – жаловалась Вика на судьбу свою лесбийскую…

 Мне пришлось утешать её. Сказал, что в портовской больнице есть какой-то вакуумный процесс убивания эмбриона за 50 рублей.

-  На, полтишок, если что я тебя отвезу – привезу. Там лежать не надо. Два часа и дома.

-  Да не надо. Деньги у меня есть. За транспорт тоже спасибо. Есть кому возить. А за заботу благодарна. Ты настоящий друг.

-  Ну, Вика, ты не обзывайся.

-  Ладно, знаю твои принципы. Хочешь  минетиком   отблагодарю?  А  мне масочка спермовая на   ночь нужна.

-  Конечно, хочу. Кто же от минетика откажется…

Ну, талант - не только в шахматах.  И вот поплыл я… Глубокий оргазм, с тройным жимом… Спермы ей плеснул роскошную порцию. Она бережно, чтоб не обломать кайф, высосала остатки… и в баночку из-под крема    выплюнула  закрыла.    Довольная.   Я тоже.

-  Я дома себе перед сном намажу, - объяснила она свои действия. Оно мне надо? Пусть хоть на сковородке добавку к яичнице делает.

-  Ну, я побежала. Отец дома, из рейса пришёл. Сейчас начнёт мораль  читать. Ну, ненавижу быть дома. Отдай меня замуж за кого-нибудь... – протянула она жалобно.

-  А лесбо? Тяга к дамам?

-  Отрекусь, я такая неустойчивая…в привязанностях не постоянна.

-  Ладно  подумаю. Подберу кандидатуру из врагов, чтоб наказать тобой.

Она захохотала. Я достал из бардочка три фотографии и кинул ей на колени.

-  Посмотри, что ты  скажешь о  внешности   этих   дам?

Она внимательно всматривалась в фотографии, вылавливая светоблики от рядом стоящего дворового фонаря и лампочки освещения салона…

-  Ну, странные какие-то лица… Красивые… Глаза, нос, всё вроде прекрасно, а вот губы какие-то неровные, неодинаковые… одним словом, рты ужасные… Они что, больные?   Травмированы?

-  С чего ты взяла?

-  Ну, необъяснимые особенности формы губ придают лицу странное выражение…

Я дал ей поразмышлять  с определениями, всмотреться ещё внимательно.

-  Хорошо, открою тебе секрет. Это фотомонтаж. Вместо губ у них вагины. Так тонко  вмонтированы.

-  Да ты что?! То -то мне казалось похожим…Ты приделай им члены вместо носа, хоботки, будут слоники смешные. Забавно вышло! Ну ты оригинал!

-  Вика, а как ты относишься к своей  вагине, когда бреешь перед зеркалом? Любуешься ею  или брезгуешь?.. Красивая она у тебя или ужасная? Твоё мнение?

-   Да нормально. Симметричные губы… умеренных размеров.  Нравится.

-  Не слышно полной уверенности.

-  Вспоминаю  как выглядит у других,… чтоб поровнять с моими.

-  Я выработал собственную  систему  различать какая  у женщины вагина по губам и пупку.

-  Да брось ты! – Вика захохотала, - Это невозможно!

-  При моём опыте всё возможно. Значит судьбу, характер по линиям на ладони можно, а это значительно проще. Губы всегда на виду, а вот с пупком труднее. Есть круглая форма пупка, а есть вытянутая, удлинённая сверху вниз. Так вот, у таких вагина тоже длинная. Её видно и спереди  сзади. Она просто прорубана огромным топором…

Вика смеялась.

-  Невероятно! Ну, ты даёшь! Оригинально.  Нечем тебе больше заняться… вот и экспериментируешь! Забавно! Но мне пора спать. Я пошла.

-  Думаю собрать материал для кандидатской диссертации на диссертную тему например: «100 секунд оргазма».

- Дерзай!.. Когда игру на шахматном поле организуешь? Заработаем…

-  Организую. Обещаю.

                                                       *     *     *

               «  Молодая,   красивая  и  деловая женщина

                Ищет  нищего   бездомного   импотента  для  создания   семьи.»

                                                                                       Объявление  на странице знакомств.( Шутка. Злая.)

От скуки разыграл лёгкую шутку, убедиться, что внутреннее женское содержание не только беременность.

-  Садитесь, подвезу, - предлагаю симпатичной голубоглазой блондинке, приоткрыв правую дверь.

-  Я с не знакомыми не езжу.

-  Но я ведь больше рискую, приглашая в машину незнакомку.

-  Почему это вы больше рискуете?

-  Садитесь, объясню.

Села.

- Таким красивым запрещено ездить общественным транспортом, есть постановление Горсовета.

-  Почему?

-  Ну, кто-нибудь селёдочным хвостом или овощной  авоськой  испачкает…

Засмеялась.  Едем,  разговариваем, играет музычка… Незнакомка оживает… Проявляет интерес и любопытство… На углу цветочный базар… Сразил её огромным букетом роз, стоимостью в её месячную зарплату. Открыл дверь, подал руку, как в кино. Сводил в ресторан. Накормил, напоил. Повеселела. Хохочет… Счастливая женщина, рядом интересный мужчина… богат, галантен, вежлив, остроумен.

Я чувствовал, что понравился ей, а вино раскрепостило до готовности спаривания. Но мне хотелось разыграть, этакий забавный эксперимент сделать, и я играл дальше.

У меня дома распила ещё бутылочку шампанского. Приняла душ… Завёрнутая по бюст в полотенце, ждала… Полумрак… красные шоры… свечи… и саксафон… музыка…

Она на сексодроме принимала  самые  зовущие  позы,  кокетничала… Я очень хотел траха, но…

-  Давай не будем осквернять нашу романтическую встречу вульгарной физиологией…

-  Не понимаю тебя…- смотрит как на идиота.-Я тебе не нравлюсь?-застыла ожидая ответ.

-  Что тут понимать, нравишся . Импотент я. Не стоит у меня член.

-  Как это? Вообще?- низко отвисшая губа говорила о крайней степени удивления.

-  Да так это. Вобщем и в часности. На  атомной лодке служил. Облучился.

Растерянная, удивлённая, разочарованная и разозлённая она быстро оделась и решительно двинулась к двери. Смотрела на меня, как на  прокажённого, злость в глазах её испепеляла немощного поклонника. Решительность и жестокость олицетворял её гордый профиль. Надеяться мне не начто.  Ни шанса.

-  Ты меня покидаешь? – спросил я, стараясь не рассмеяться. – Мне будет очень грустно… и больно… - добавил жалобно.

-  Прости меня. Ты внешне интересный мужчина, но я не могу…Мне нужен полноценный,  здоровый партнёр. Настоящий мужик. Я ведь живая женщина.

-  Я буду тебе стихи читать, цветы дарить.Я не буду изменять тебе. Ибо не способен, нечем. Буду верным, я...на руках носить....

Спасибо за ухаживание. Но… извини…Не обижайся. Ты мне не интересен. И не нужен. Бывай.

Когда женщина узнавала, что член не работает – она смотрела как на зараженного чумой.

Дверью не хлопала. Тихо прикрыла и ушла. Ни моё джентльменское поведение, ни розы - ничто не помогло мне. Она предпочла то, что ценила. Главное. Мужика без роз, но с членом в эрекции. Не помогла мне машина «шоха». А это было время, когда машина значила ого-го… это статус… «У него есть машина!..» Это уровень. Все люди делились на тех, кто имел машину и кто не имел. Ни моя атлетическая фигура, внизу которой висел беспомощный член… Грех так шутить, а то  Бог накажет. И женщин нельзя так примитивизировать. Они ведь уважения хотят.  До и после секса. Хочется отметить одну важную особенность: как только женщина узнавала, что перед ней импотент, мнимый или истинный, Она коренным образом менялась. То кокетничала, играла, возбуждала, а тут   пусто, член не стоит,  ничего ей не ломится и она становилась другой. Я этот опыт проводил много раз и убеждён, что главнее и важнее члена для женщины нет. Ни душевные качества, ни деньги, ни талант ни слава, ни что не заменит его. Прийти к столь важному и твёрдому выводу помогли практические наблюдения. Уверен, что есть другие мнения на этот счёт, не спорю. Переоценка ценностей дело времени.

Знакомого дама бросила, разлюбила, ушла к  другому. Ой, переживал! Чёрный от горя ходил… Я ему спасительный совет: «Найди другую… вон  сколько их кругом!..»

-  Да я же люблю её! – яростно прокричал он. Видимо он знал что-то Особенное, важное и само собой разумеющееся, если в одном слове «люблю» выложил боль, страдание… и что-то ещё понятное только ему одному.

Что это такое «люблю», чего я не испытал, не знаю при столь обширном круге общения с женщинами? Может чего-то лишён, не усмотрел, не открыл?.. Никогда не переживал, если умная женщина, видя мою бесперспективность, покидала меня первой,  зная что я это сделаю через неделю… Я забывал о ней сразу же, как она исчезала… Легко… Правильно ли? Может я калека, может мне чего-то не дано испытать... Как дальтонику не дано увидеть цвета и краски жизни.  Посмотришь, как усердно парочка  языком выковыривает друг у друга из десён остатки борща, называя этот процесс поцелуем… Потом он ещё усерднее ковыряет в её организме своим членом. Видимо, и романтичное слово «любовь» придумали, чтобы скрыть вульгарную физиологичность животного секса. Ибо ничто так не роднит нас с животными, как секс. Гормональная зависимость поведения особей так же сильна, как и алкогольная, наркотическая. Микроскопически малые вещества управляют человеком. Да могучий и сладкий инстинкт. Трудно устоять, противопоставить волю , разум. Но можно. Мне удавалось.

Без сомнения могу  считать себя добрым человеком, а любить – не дано. А вот знал убийц, по локоть руки в крови, как они любили своих «Марух»… страдали и переживали, как в парижских романах…

  Страсть к минету удалось определить. Конечно, все они любят соснуть, но есть хотят этого Очень и делают это особенно. Находя повод посетить такую смоктушку у неё дома, просил показать фото школьные и детские, младенческие, с соской. И с такой вежливостью переводил беседу с мамой о младенчестве доченьки. В девяти случаях из десяти такие девочки очень любили сосать мамину титьку, долго была кормлена маминым молоком. Сосок груди и соска-пустышка или соска с бутылкой были самыми желанными, затянувшимися надолго страстями в младенческом возрасте.  Эта тяга сосать переросла к сексоскам.

А носы маленькие, курносые вырастали у тех детей-женщин, чьи матери имели упругие тугие груди. Нос ребёнка, старающегося соснуть молока, упиралась в тугую грудь, задирался, деформировался в сторону курносости. От частых упражнений, когда носик ребёнка хрящевидно податлив, нос формировался под воздействием силы прилегания к груди и её твёрдости.

А если у мамы кормяшей груди мягкие, то носик, утопившись в неё, не встречал сопротивления и в тёплой благотворной среде маминой груди вырастал длинным, большим и некрасивым. Таковы мои дилетантские наблюдения, не принёсшие пользы ни мне самому, ни человечеству.

РАСПЛАТА ЗА РЕВНОСТЬ

.

Алику по кличке «Ален» (видимо, в честь Ален Делона) красивому парню дали на всю катушку – 15 лет строго режима. Даже вспоминая старые события, он говорил возбуждённо, эмоционально, окрашивая фразы бешенством.

– Она трахалась с другом моим! Долго,  а я не знал. Мне в голову не могло придти такое… что Она с Ним! Я долго следил. Выследил. Застал. На горячем. Отомстил. Ни о чём не жалею. И свои 15 лет отмолочу. Выйду  по звонку в сорок лет. Ещё поживу. А вот Они! Особенно Она! Я из бутылки их кислотой поливал. Ей больше досталось. Ох, визжали, как резаные  поросята. До этого охали и  ахали от наслаждения  подвывала, сука. А здесь завыла, коза драная. Я видел, что сознание потеряла… Кислота на голове, возле уха, на щеке пенилась, сжигая всё, что под ней было. А под ней была её прелестная головка, клочки волос поплыли вниз, держаться не на чем было… Поскользили по голому черепу локоны волос… Ухо отвисло… Струя кислоты отъела крепление, а частичка осталась… Вот на этой частичке ухо и задержалось, не отпало совсем. Особенно щека оплавилась и с кровавой пеной отпала на шею, обнажив зубы все с правой стороны. Получилась боковая улыбка–оскал. Как у В.Гюго. «Человек, который смеётся». Вот пусть, сука, смеётся над моей любовью…

Через три месяца я видел их на суде. Ну, он – обожжённый, как танкист горевший в танке, меня меньше интересовал. Хотя досталось. А вот она! Париком маскировала лысину в полголовы. Точно сполз волос с половины «бестолковки». Ухо подшили, подвязали как было. А лицо поправить не удалось. Волосами от парика закрывала всю правую половину лица. Ох, и счастлив я был, разглядывая плоды мести своей. Мою нескрываемую радость заметили и судьи. Если б я выражал скорбь и соболезнование, если б покаялся и прощения попросил, гляди «червонцем» отделался. А я ликовал! И на последнем слове подсудимого выразил сожаление, что мало вылил кислоты. Вот и 15 лет, три пятёрки и «… по тундре…»…

Лицо его выглядело удовлетворённым, довольным, как у человека выполнившем поставленную задачу.

Месть – сладкая вещь! Лучше, чем оргазм. В сущности, это возмездие за содеянное Зло. Только вот нельзя ошибиться в определении «зла». Это очень важно. «Зло» или «не Зло»? Вот в чём вопрос. Ну, хорошо его жене было с другим… Ну и что? За это калечить, уродовать по-моему не стоило. Ну, это моя точка зрения. А у него иная. Я бы заставил её тщательно помыться. Или попросился бы третьим…

Моё отношение к справедливой мести это не жестокость. Я ведь многим и многое прощал. Чужие ошибки, причинённую обиду, боль... Становилось легко и мне и прощённому. Отношения налаживались, всё забывалось. А вот осознанное, умышленное зло, причинённое слабому, ни за что, я не прощал, я мстил.

*     *     *

Начинается ложь с самого начала, с пелёнок, с семьи… Родненькое существо, сынок или дочка, в двух – трёхлетнем возрасте хитрит, лживо плачет, капризничает, чтоб «урвать» себе конфетку, игрушку. И деткам удаётся. Они выигрывают ложью, ложью побеждают родителей, близких. Получают всё, что хотят. И это отпечатывается в сознании или под ним, в мозгу, в характере… И сформировавшиеся негодяйчики превращаются в матёрых негодяев, обретая подлый опыт и совершенствуя мастерство лжи, хитрости, зла… Ну, это же ребёночек! Это же дитя! Наше дитя!  Произвёл на свет Канта или Чикатило?  Конечно, Канта! Чикатил стругают и плодят другие люди. Я не знаю, как из детей воспитывать хороших людей. Не хочу походить на негра экваториальной Африки, который учит эскимоса, как от холода спасаться. Поэтому не обзавожусь детьми. А вот родители знают всё, сотни методов, как из дитяти любимого гения вырастить. А мир кишит негодяями. Детям разрешают всё. Они не знают слова «Нельзя» (причинять другому боль). Слова «Надо» (делать добро) Двестекилограммовый дельфин и тот  понимает ,что можно , а чего нельзя. И чтоб поднять качество деток может действительно надо внести закон: «Право на рождение ребёнка», можно назвать лицензией с обязательным плакатом над кроваткой: «Обязуюсь воспитать доброго, честного человека». Обязательный пункт в «детородном контракте»: «В случае ошибки, допущенной мной в воспитательном процессе, в результате которой вырастает злой человек, несу ответственность за причинённый вред обществу.» Два года заключения. Ох, и методы. Скажи о них вот этой парочке с умилением вытирающим попку ребёнку в коляске. Ты категоричен и жесток к себе, к людям до крайности. Теория о выведении полноценного человека «Евгеника» - фашизмом попахивает. Так что я придерживаюсь идей «Childfree» («Свободные от детей»).Течение распростронено во всех странах. Я уже упоминал. Сторонников миллионы. «Чайлдфри» - свободных от детей обьеденяет именно Свобода от эмбрионов. Младенцев., потомков...Убеждённый, твёрдый и прдуманый отказ от детей. Ну не хотят люди плодиться, размножаться. По разным причинам и убеждены в правоте своей не меньше, чем те, кто строгают деток, и бросают…  Убеждения их обоснованы и тверды. Да и какие ещё иные посторонние, чужие точки зрения, кроме личных, могут иметь значение в столь важнейшем решении, как «плодиться – не плодиться». Люди всегда прекращали изготовлять, производить изделия, продукцию, если не получалось качественно. Хоть здесь я не одинок, единомышленников масса, идея объеденяет, хотя причины разные, у каждого своя… «Мы в ответе за тех, кого приручаем...» (С. Экзюпери). Заслюнявили, замызгали эту фразу, применяя её по смыслу и бес. Даже сам автор наверно не придавал такого значения этой фразе и не рассчитывал на такую популярность.  А я поправил бы её: «Мы в ответе за тех, кого мы рожаем, кем пополняем толпу.» Вот за них и должны быть в ответе все, кто принимает в этом участие.  Как сказал Отто фон Бисмарк: «Дайте нам  больше хороших матерей  и у нас меньше будет преступников». И я о том же. Абсолютно согласен с «железным канцлером». Чтобы «чмо», зачатое в хмельном состоянии, заранее обречённое на аборт и чудом избежавшее этой участи, уцелевшее, не плодило себе подобных. Они «большинство» нормальны потому, что их больше, их много, и они этим «большинством», «множеством» массово аплодировали травле Даниэля, Синявского, Буковского, Солженицына, Сахарова, и всех диссидентов... Которые страдали, боролись чтобы людям жилось лучше. Эти же люди их и травили. Названные страдальцы   талантливее, чем я. Они умели лучше выражать свою ненависть к коммунистам. Стоило им сказать правду, и карательный меч навис над их судьбами. Я не так виню палачей. Это их обязанность защищать свою преступную систему. А вот народ, люди, за которых боролись диссиденты, дружно аплодировали, кивали, одобряли «линию партии в борьбе с отщипенцами». Как относиться к этим аплодисментам. Что? Напиться, чтобы стало весело и орать «Шумел камыш...» Я видел смерть и хорошо знаю, что это такое. Собака от лени или великодушия не вырвала мне горло. Пули, кроме тех, что не попали в меня, прошли в мизерной близости, обжигая страхом. Нож не задел  важного.  Ломанные   рёбра кромсали внутренности. Зловонная трясина рвалась в горло, в глотку. А что равное по значительности, по глубине восприятия, по остроте ощущения мне жизнь дала после? Ну что превосходящее пережитые страдания? Оргазм? И всё?  Да он не выражает и сотой доли пыток. Хотелось бы избежать банальности вроде: «Здоровым быть лучше, чем больным, а ехать лучше, чем идти…» Но отсутствие воздуха, при наброшенной на шею удавке, переносится больнее и запоминается дольше, чем когда удавку снимут и воздух пошёл… Пошёл и хорошо, дышишь, привык – всё нормально. Также голод страшен, а сытость как противополжность менее весома…. Нажрался, захорошело и нормально. И всё забылось, стало серой обыденностью. Вот такие сравнения.

Боль при пытках страшнее, чем  радость  от утешительного поглаживания по плечу после пыток.

 Так старательно  пытаясь передать контрастное влияние, значение добра и зла. Зло в проявлении своём страшнее, сильнее, чем НЕ зло… норма… обыденность… Может поэтому и разочарование?. После того, что нартерпелся – жизнь не дала мне равного по остроте восприятия ощущения радости, счастья…Удовольствия…Постарайся понять эти слова. С каким наслаждением алкаш пьёт водку! Вот оно – счастье (для него)… А наркоманы! Один сказал: « -Да приняв дозу я  проживаю такую жизнь, что все вы себе вообразить (а значит и понять) не можете! Рай блекнет в своей роскоши… Да, я зависим от наркотического вещества, все люди от чего то зависят. Вы настолько зависите от гармонов, от тестастерона, что  в борьбе за самку убиваете друг друга, а её физиологические  органы ставите целью жизни. Что вы творите ради так называемой «любви»  Когда ваши гармоны-наркотики вызывают возбуждение и необузданное желание савокупляться  ни совесть, ни справедливость, ничто не имеет значения, кроме проникновения в женский организм. У женщин  страсть секса ещё разнузданней и страшней. А меня судите только за то, что я  реальный мир меняю на звёздный!» -Такого не переубедиш. Да и стоит ли?

Люблю, конечно же люблю…  одиночество, покой, тишину.. Справедливость...Небо,  облака,  звёзды,   восход,  закат… Грусную блюзовую музыку саксофона...кларнета.

 Я уже говорил, ребёнок первую ложь в жизни получает и проявляет сам в семье. От родителей и родителям… Он слышит: «…Врёшь, скотина!... Сука, врёшь!» - «Нет, сударь, Вы изволили неточно изложить обстоятельства.  Нет, сударыня, соблаговолите изъясниться точнее… правдивее… Окуда мужская сперма у Вас на трусах?.. Ах, ах!..»…Или помада на пупке… Проза семейной жизни.

Кто-то сказал: «Делай хорошо – плохо само получится». Так и с детками. Воспитывай честными – негодяями они сами вырастут. Только  не наши!  Это те, чужие, будут плохишами.

Как-то осознав, что все мы делимся на пакостных и не очень, люди определили, что вот это «хорошо», а вот это «плохо». Оказывается, хорошего в нас мало, а пакостного с избытком, начали таить, маскировать сущность свою мерзотную за показной «хорошистостью».  Трус пытается выглядеть смелым. Жестокий – добрым. Патологически жадные люди, понимая, что жадность уже вредит, усложняют жизнь им самим, стараются прявить щедрость показную, чтоб утаить порок.  Пусть платят когда скидываются  «на троих». Без халявы. И не дай Бог, кто проявит откровенность (правду, то, что есть на самом деле), вот тут уж накинутся лицемеры покусать, потравить смелого откровеннЩика. Тут уж продемонстрируют и возмущение, и обвинение и контрастность светлых душ своих на фоне изрыгнувшего несваримую порцию откровенности… Какая-то игра… Все договорились между собой без договора: мол, да, мы гадкие, начинены вонючей пакостью, признаём это сами в себе, а наружу ни-ни… Нельзя. Табу. Нехорошо это. Некрасиво…Ну спроси сам себя «Кто Я?» Ответь не мне , а самому себе какую подлость замышлял… не реализовал…пакость вынашивал…Кто Я есть? Это ответ на всё! Давайте не будем об этом.

 Господи, куда я лезу в дебри психологические? Ведь сказал Фёдор Михайлович: «…если б люди души распахнули, зловонием попёрло…» А может и не говорил так?.. Может не он? А может я сам так думал, но не написал?.. Да и ни к чему. Все это знают, чувствуют. Такие уж есть мы.  И то, что человек скрывает в себе, важнее и главнее того, что он озвучивает, показывает. Не моё это «открытие». Просто подтверждений этому я в жизни нашёл очень много.

И пошла ложь разрастаться из масштабов квартиры – дом, двор, класс, студенчество, должность.  Осмотрись вокруг себя, присмотрись. Найдётся два – три человека честных, добропорядочных, приятных. Остальные – потенциальные недоброжелатели, живущие по принципу «для себя». И если ещё не сделали тебе подлянку, то только потому, что случай не представился. А подвернётся, будет возможность – обязательно подтолкнут в яму открыто или ужалят тайком с нежной ядовитостью…   Я не делаю зла никому а добро иногда делаю. В этом подлом мире всё так запутано, так противоречиво. По законам этого мира он должен отторгнуть меня, как инородное тело. Как Чужого. Уничтожить как враждебное существо, случайно появившееся в обществе людей, иначе мыслящих, живущих по другому  в  иных ценностях.

Вот и всё. Это Конец. Зачем мне такая жизнь?  Жизнь как наказание за рождение. Жить и творить преступление – одно и тоже. Участвовать, способствовать, быть равнодушным, аполитичным, инертным – всё равно способствовать Преступлению – Жить среди Коммунистов. Быть зомбированным их идеями… Лживыми и преступными, как вся их идеология.

Если бы так рассуждал нищий и голодный пролетарий, ленивый, бездарный, неспособный ни на что. Даже себя накормить… Можно предположить, что неудачником руководит зависть к более успешным. Злобная человеческая зависть.  Но по меркам совковым – я богат: мог купить десяток «Жигулей» и пару килограмм золота... ведро чёрной икры… Я сытый! Но возмущёныый, не довольный диктаторским  строем Советов.   Классик утверждал, что «Человек  выше сытости! И что звучит гордо!». Конечно, кожаный мешок набитый зловонными внутренностями, омерзителен в своей примитивной физиологичности. А черепной студень наполнен подлостью, жестокостью изуверской и производит пакости бесконечные, направленные на ближнего. «Человек выше сытости!» Вот сытым Горький был. А был ли он Не сытым?. Чтобы так утверждать?. Голодал ли он, знает ли, что выше, а что ниже во время голодовки или голода? Пусть бы он сказал свою высокопарную фразу блокадным ленинградцам при 125-граммовой пайке… Любят философы, учёные и классики изрекать тезисы и афоризмы в комнатных ковровых условиях, когда вокруг тепло, уютно, сытно. И истина открывается… соответствующая… Вот пусть бы и мудрствовали в тепле и роскоши об эстетических формулах, только бы не трогали Боль, Страх, Голод, Смерть… Эти категории познаются не на кабинетных диванах… Их прожить надо, испытать, через себя пропустить… И то до полной ясности и абсолютного понимания далеко.  Станешь нетерпим ко Злу,  восприимчивее к Добру и Справедливости. Обретёшь  сострадание к чужой боли.

Если бы четырёхлетний ребёнок во дворе не отнимал у приятеля конфету, а отдавал свою, желая сделать приятно другому – мир был бы другим.

Почему один ребёнок хоть и редко но даёт сверстнику булочку, игрушку, делится конфетой, уступает место в песочнице, гладит и кормит котёнка, сыпет голубям крошки… Другой вырывает булку у соседа, отнимает игрушку, выталкивает из песочницы, бьёт палкой или пнул ногой котёнка, в голубей кинул камнем… В случае разборок начнёт фальшиво реветь  и сваливать вину на друга детства… Вот два разных человека вырастит из них. Из таких разных деток.  Добрых и злых… Они создадут два мира. Поделят мир на добро и зло.  От дворовых конфликтов перейдут к взрослым, масштабным…

И в первом и во втором случае любящие родители говорят: «Дети играют…» Как? Во что играют? В войну? В жизнь? В добро? В прятки? В бандитизм? Как- то на море наблюдал хулиганское поведение «Квакина без команды». Пацану  было лет 10-11-ть. В воде и дети поменьше, и дамы постарше. Юнец ни накого не обращял внимания. Прыгал с обрыва чуть не на голову, теснил других. Вёл себя как в своём бассейне. На многочисленные просьбы и замечания плевал. Прямо в воду. Две даму вычислили кому принадлежит хулиган, обратились к его маме за помощью. Мама ответила кратко: «ребёнок купается, это вы ему мешаете, а не он вам!» Я выбрал момент и с вежливой улыбкой обратился к маме:

-У вас чудесный ребёнок!. Хороший мальчик ростёт. -дама слушала очень внимательно с явно выраженным интересом. Видать так редко говорили о её  чаде.

  -Простите, забыл представиться: вор рецидивист по кличке Хрипатый.  Нам в банды нужно пополнение. Многих посадили, некоторых застрелили или просто зарезали.А у вас растёт нормальный пацан агрессивный, жестокий!. Нам такие кадры нужны. Спасибо вам от всего преступного мира за хорошее воспитание! Мы его устроим платным убийцем. -я говорил серьёзным тоном, важно подчёркивая восхищение ребёнком и мамой. Она слушала молчя, не перебивая. Менялось только выражение лица, сползали очки с насиженного места. И нижняя челюсть отвисала всё ниже и ниже, до предела физических возможностей. Что -то пыталась мяукнуть. Диспуты мне не к чему. Её попытки прервал резко и устрашающе, с грозной миной на лице как Остап Бендер:

  - Мои люди вас найдут! -ушёл оставив маму с уверенностью в обеспеченной карьере сына.

    На том же пляже, позже наблюдал обратное .Отец лет под 40 терпеливо обьяснял двоим сыновьям 5 и 9 лет: « -Старайтесь играть так, чтоб не мешать людям. Вы тут не одни, и не у себя дома.Понятно?»

    Я так же не мог удержаться и сказал огромное спасибо за то что воспитывает нормальных мужчин. Отец понял и тоже в ответ довольный улынулся.

С детства ребёнка учат, воспитывают быть первым, лучшим, сильнее, перегнать, урвать, отнять, съесть, уцелеть, сожрать другого. Вроде бы правильная программа для выживания  родного детёныша.

Вырастит, потом он подпишет несправедливо приговор. Совершит преступление или начнёт войну… Так папы и мамы научите же своих детей быть честными и добрыми! Смотрю, как воспитательница ведёт группу детского сада. Два десятка малышей держат попарно друг друга за руки. Кто из них здесь проститутка-наводчица, наркоман, эти два будут подельниками при убийстве инкассатора... а этот, что держит за руку дружка, потом убьёт его за деньги... Печальная перспектива... А непечальная? Этот знаменитый музыкант, рядом с ним певица, соседний худенький в очках мальчишка откроет 120-й элемент таблицы Менделеева.

                      По ту сторону Страха Смерти.

                      ПО ту сторону  Абсолютной  Боли.

                                            Последний итоговый анализ.

 Страх я подчинял  волей. А для Воли, для Силы Воли нужна основа, опора, пружина. Просто Силы воли не бывает! Это пустые слова. Для силы нужна энергия, источник, тогда будет и сила. Если муки голода лечатся просто пищей, а муки жажды только водой, то Страх – презрением к самому себе, чувством крайней омерзительности, в искренней самооценке. Формула не для всеобщего пользования. Я её изобрёл. Открыл, а не вычитал в книжке. Для себя. Мне она понятна и близка. Полезна и необходима. И кто оспорит, что это не так? На что опираться будет? На экспериментальную психологию в лабораторных разработках? А моя голова, моё «Я» и запретка, где стреляют, разве не лаборатория, максимально приближённая к реальности? «… Ах, батенька, всё так не просто, всё архи сложно!..» - сказал бы яйцеголовый профессор, защитивший диссертацию на крысах, гоняя их страхом по лабиринтам, испытывая на живучесть. А я себя гоняю по «запретке» и тайге, где Страх работает уже на меня. Он удваивает силы, выносливость, даёт энергию, дежурит, оберегая от опасности. Это полезный страх или просто умеренная его дозировка, применяемая для экстримальных ситуаций. Интеллект научились мерить тестами  Роршаха, Розенцвейга. А кто мерил Страх? Почему один мужик под стволом ружья целует сапоги и умоляет «не убивать», а другой в такой же ситуации плюёт ружьеносцу в морду и вызов бросает: «Стреляй! Сука!» Может, тут и прав Фёдор Михайлович. Может, это и есть простой тест на выявление «кто есть кто». Первый – «тварь дрожащая,» это заметно на глаз. Другой – «… -Человек… Право имеющий…» Смотря на что.  Он сильнее ружьеносца! Хоть и не имеет ружья в руках. А если б ему да ещё и ружьё в руки, как Родиону топор?  Повидал кое что в жизни… Наблюдал людей, их поведение (повадки) и поступки, мотивы, толкавшие их брать в руки топор, ружьё, нож…

Философы уже побывали и «По ту сторону Добра и Зла»...

И «По ту сторону принципа удовольствия» помыслили своими гениальными мозгами, потеоретизировали, ковыряясь в глубинах сознания и под, и проникнув воображением по ту сторону Добра-Зла-Удовольствия, осветили нам грешным, каково оно там... по ту сторону...

Может богатое воображение и мощный ум даёт больше возможностей познать, чем конкретно испытать и пережить самому, естественно, не такому умному. Я не берусь ни конкурировать с ними, ни соревноваться... Не в этом же дело. Правы они или неправы... Мне всё равно. Может и ошибались где-то, ошибки умных полезнее мудрствований дураков. Ох, и афоризм вышел... Чепуха всё это. Главное (для меня), что я проник по ту сторону Страха, я там был не один раз тогда... Во время расстрела я испытал страх... Страх не перед змеёй или волком, а тот Абсолютный страх, приходящий из глубины существа живого перед явной смертью. А потом он, получив меня,  напугав, пропал... исчез... Я переступил за него пределы... И испытал сладостную тягу к Смерти... зов в неведомое... Это неописуемо. Хотя пытался.

Я помню и когда первый раз пошёл на таран, знал, что будут стрелять и могут убить... а «гибельный восторг» был... как в песне В. Высоцкого «Кони»: «…чую с гибельным восторгом...», иначе не скажешь... именно так: с гибельным  восторгом… Откуда он мог знать о «гибельном восторге»? Его же не расстреливили?

А меня судьба вынудила. У меня же всё не как у людей… И мне надо было понять, где начало и конец страха. Меня он вязал по рукам и ногам. Мне мешал он.  Весёлая жизнь в радости и покое… То, что люди давно назвали Счастьем… «Счастье – это когда тебя понимают» - заявил герой нашумевшего фильма. «Счастье – это когда тебя не убили» - выразил бы я своё понимание столь мыслеёмкой формулы состояния души. Хотя и свою формулировку поставил бы под сомнение. Может лучше б убили...

 Есть какое то объяснение: во время голодовки 3 – 4 дня хочется есть... очень... а потом голод притупляется и «аппетит» исчезает... От долгого пребывания в темноте человек  теряет способность видеть.

Так и я, отбоявшись своё, потерял страх. После перенесённых пыток упала планка ощущения боли... Даже почерневший ноготь от удара или рану на теле замечал лишь при мытье в душе. И что это мне дало? Да ничего... Приблизило к опасным последствиям. Перешагнув по ту сторону Страха, я могу сделать всё, что угодно. Это близко к безумию. И от уже этого становится страшно. Парадоксально.

А Фрейда надо было или сжечь на костре, как Дж. Бруно. За то, что Земля круглая да ещё вертится – на костёр. А за то, что Фрейд открыл скотскую животную программу инстинкта размножения и заявил, что это Главное  движет человеком.  (мной ненависть). Это же падение идей и идеалов...  Герой пошёл на войну... завоевал чужую страну...изнасиловал десятки пленниц… убил сотни людей... принёс окровавленный меч женщине и в койку её, трахать активно и усердно...Как победитель. Усыпал трофеями, предварительно смыв кровь.

ОН  Защитил кандидатскую – вечером трахает под ЕЁ восторги и похвалу, утверждая достижения ума в сексе. А она сравнивает его активность со вчерашним сантехником без учёной степени, тайком навещающим её при отсутствии мужа. Но в слух утверждает, что лучше его в постели нет и быть неможет. Пришёл с рейса   -выложил презенты и в койку её, терзать жадно и самозабванно.

И так во всём.  Ну, и скотина же ты, Человек.!  Коммухи расстреляли бы Фрейда обязательно.

Внесу ясность: обыкновенная простая боль – это когда тебя ударили сапогом спереди в живот так, что  повредили позвоночник, попутно спрессовав печень, порвав селезёнку, или отбив почку. В зависимости от направления удара и проникновения сапога… Боль в животе. Зуб болит - это простая боль. А вот пытка электротоком, растяжка в наручниках или упаковка в «колымское колесо»… Боль из рук, суставов переходит во всё тело, заполняет его целиком,  дополна.  И это я назвал Абсолютной Болью. Дальше уже болеть нечему. Или теряешь сознание и отключаешься. Организм спасает себя сам или сходишь с ума от желания Умереть. Я знал тех, кто помешался от боли, от пыток. Их называли «тронутые», «сдвиг по фазе», «гонимые». Сорвалось что-то в сознании, не выдержали крепления, держащие человека в определённой норме, и он чуток наклонился…набок, прогнулся… короче, испортился, надорвался Болью…

Или распинают на решётке, как Христа… А по ту Сторону Боли – это когда тебя бьют, а тебе уже не больно. Умереть – это пышное слово. Перестать существовать, просто Не Быть, и не будет Боли. Перед этим организм отключает сознание. Потерял сознание – и Боли нет… этакое реле безопасности организма, предохранитель природный.

Закалённые войнами мужественные рыцари Ордена Тамплиеров и те были сломлены пытками Святой Инквизиции. (история) Они признались в самых страшных преступлениях тех лет: служении Сатане и ереси. «Пытки спрашивают – Боль отвечает». От одного только вида средневековых орудий пыток – люди в обморок падали. А если б тогда было изобретено простенькое тракторное «магнето» для пыток электротоком, они бы признались, где спрятали свои несметные сокровища. Признался и я. И не стыжусь этого, ибо боль побеждает всё.

  Вот если в бочку столитровую налить сто литров воды.  Всё.   Дополна. Больше не войдёт. Некуда. Это о бочке, о литрах – для  примера. А о человеке? О его боли? Какова мера вместимости её в организм? Сколько надо отмерить и добавить боли, чтоб стало ещё больней, когда уже тело заполнено болью до предела и нет больше свободного места?  Я могу с уверенностью «бывалого» утверждать о вкусовом превосходстве чёрного хлеба над деликатесами ,в зависимости от голода и обстоятельств. Так и о боли: когда висишь несколько часов распятый в наручниках на решётке, как Христос, или скрученный в «колымское колесо» и одновременно бьют сапогами, палками, уже не больно или не так больно. Ибо это дополнительная боль слабее  Абсолютной,  заполневшей всё до краёв.

Какую банальную тему я тронул... За две тысячи лет Библия как учебник (учение) порядочности не дала результата... Сущность человеческая не улучшилась.  «...Страданием своим русский человек как бы наслаждается...» Меня «улучшило» перенесённое страдание.  С самого детства я не выбрасывал птенчиков из гнёзд, а подкармливал их... Я не был жесток. Во мне не заложили зла... Несмотря на то, что Агент с Объездчиком по Системе Государства старались,  прилагали много сил, чтоб сделать меня злым.

Так каково же моё место в людском муравейнике? Обладая повышенной чувствительностью к Справедливости и отсутствием характерных слабостей человеческих: алкоголя, курения, азарты... Особенно 80%, если не больше, аплодируют в бараньем восторге Партии, коммухам... Как жить? Для чего?   Или просто жить... Как бурьян при дороге.   Не затопчут, так обоссут.

За городом была расположена огромная, мощная радиостанция. Она принадлежала пароходству и поддерживала радиосвязь с судами в любой точке земного шара.

«Что если проникнуть на её территорию и заявить всему миру протест против Коммунистического гнёта, ига, насилия и лжи...» Территория режимная, охраняемая ВОХРОМ. Не десантники, а Сторожа с оружием. Коммухи берегли всё, что могло им навредить. Допустим, даже, если бы мне удалось пробраться на радиостанцию – я ведь технически безграмотен... Я не сумел бы разобраться в сложной аппаратуре. Неизвестно какой ценой мне обошлось бы проникновение, а не уверенность в конечном результате гасила желание в зародыше. Подумав , пришёл к выводу: меня естественно признали бы сумасшедшим. Ну, кто ещё может быть недоволен коммунистическим раем, кроме сумасшедшего. В сущности  и надо быть сумасшедшим, чтобы в своей наивности полагать, что протест, выраженный по радио мог хоть как-то повлиять на человеконенавистническую систему режима коммунистов. Их могла бы остановить только бомба, сброшенная на гадючье гнездо Кремля. И ни что более, ни «ноты» дипломатические, ни общественное мнение всего свободного мира.

Иногда анализируя историю, литературу, где излагались действия и судьбы борцов за «свободу», за «равенство» всех буйных и непокорных...

Ни их борьба, ни результаты и последствия никому не доставляли радости... Сами борцы были  казнены, убиты, уцелевшие  жалки или смешны, за исключением Пугачёвых и Разиных. И это ясно: идеи, идеология – это одно, массам они доходят плохо, а вот смерть, кровь от действий атаманов народ замечал, боялся, значит, чувствовал. И богатство награбленное! Золото!

 Умный беспредельно, талантливый, как он понимает жизнь? По-моему, можно знать латынь, извлекать корень квадратный из 7953 и быть дураком, если не умеешь общаться с людьми. А что в общении главное? Сказать и промолчать. Кому, что и как сказать. Ну, для молчания диапазон не ограничен.  Улыбнуться или не стоит…Поддакнуть или возразить? Определить кто перед тобой?

     Гений открывает, творит то, что простому смертному в голову не придёт.Личность .Не толпа, Не большенство. Что большенство сотворило Джаконду? Десятки рук за кисть хватались? Лунную Сонату?  Одиночка! Значит, ясно - мыслительный процесс, КПД мозга выше, и результат гениальности на лицо… для всего человечества на века…  Что-то в собственных мозгах вылущил… Что-то  общеизвестное  обопщил, проанализировал и выдал.  Продуктивность масштабная. Люди, любуйтесь, пользуйтесь. А Страх Смерти никто не объяснил! Никто.! Даже Гении!. Не смогли?  Не надо было? Или не смогли?!

Как-то звучит неубедительно, непонятно, потому что противоестественно.. Тяга в Никуда… Чем измеряется близость конца? Секундами, амперами или миллиметрами. Зов смерти… Заманчивый… Я его чувствовал! Я из тех, кто испытал!  Я из посвящённых! Это нервно- психическое перенапряжение.  Не надорвал ли там чего в мозгу?  Как передать? Как выразить? Ведь это моя тайна! Моя жуткая и сладкая тайна. Кому она нужна, для кого важна, кроме меня? Людям нужны не мысли о страхе и смерти, а жизнь в радости и веселье. Водка, пляски, танцы. А я ломаю   голову, бьюсь над столь трудными темами.  Зря.

    Однажды я спросил соседа по шконке, почти полгода прождавшего под  «вышаком» (под расстрельной статьёй):

     - О чём ты думал ожидая   Свою  Смерть?

Он долго молчал, я хотел повторить вопрос, а он после долгих раздумий сказал:

-Страх выдавил из меня все силы, как из тюбика пасту… За силой сопротивления  Страху осталась пустота… жуткая пустота, как могила. И мне захотелось прыгнуть в неё. Мне кажется я сошёл с ума. Я стал не нормальным.  Меня по ночам убивают,  убивают, а я жив.  Зачем мне оставили жизнь?    Я жалею , что приговор не привели в исполнение.   Меня жизнь не радует, она мне не нужна.,  она омерзительна.

«ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ,  ЕСЛИ   ОБМАНУЛА…

ТА МЕЧТА,    КАК  ВСЯКАЯ  Мечта.

Если   жизнь    бесжалостно   стегнула,

Грубою верёвкою кнута. »

                              А. Блок.

Восем лет я прожил вне зоны – восем лет в Зоне большой! Скоро сороковник стукнет.   Я знаю, «что такое хорошо и что такое плохо» Опять 1-е мая! «праздник».   Какой-то спектакль в городских и общегосударственных масштабах.  И мужички от слесарей до докторов наук тоже после празничного «ура» пойдут дрябнут по 150 грамм. И все счастливы, все довольны. Кроме меня, дурака. Один я выкрошил зубы от злости, ненависти. И если обрадовать себя хочу, то только представлю, как я огромным бензовозом  бью  в трибуну.  Всё рушится, горит, Вожди кричат не «Да здравствует!», а воют от огня.  И мне становится легче. Даже хорошо становится.

 Делал другим добро – мне было приятно и радостно на душе. Ходил парень в кроличьей  шапчёнке и в дермантиновой курточке. Взял его к себе в бригаду- он стал носить норковую шапку и кожаную куртку, подержанного жигулёнка приобрёл... А я дополнительного врага в его  добродушном, благодарном  лице. Кто то разбил машину- помог деньгами, кому то помог приобрести транспорт или построить дом. Выборочно и по возможности. Бескорыстно.  Показал темы, которые стали кормить его и семью. Повёз в Голландию,  показал места и методы покупки машин, научил разговаривать с рекетирами. Делал это не для того, чтоб сейчас об этом рассказывать. Помогал и всё. Благодарили искренне за помощь. Приятно. Были и разочарования, но они не изменили меня. Было грустно. Вспомнилось библейское; «…-благими делами устлана дорога в ад» и «не делай добра не наживёш врагов». Хочешь знать  кто ты и кто тебя окружает? Позвони в три часа ночи и попроси помощи – нужны деньги срочно, у тебя беда. И сколько человек протянут тебе руку помощи: один, два... Переполюсуй вопрос к самому себе: а скольким бы я помог в такой же ситуации... Пусть это не основной критерий, но он прост и доступен. Говорить о добре и дружбе любят многие, делать – единицы. Я уже говорил об этом. Утром выхожу, всем встречным желаю здоровья. Искренне. Пусть все будут здоровы. На моё «Здрасьте» один посмотрел исподлобья, как член на бритву, процедил «Привет», по интонации похоже на «Чтоб ты сдох!». За что? Не знаю, где я ему дорогу перешёл. Да не переходил. Просто он такой, говнистый сам по себе.  И будь с ним хоть ангелом, он будет гадом всёравно, и останется им навсегда.. Мы с ним по-разному начали день. Пойдём разными путями, и возможно закончим по-разному. Как и каждый, я грешен, нарушаю заповеди. Но две соблюдаю всегда: «Относись к людям так, как хочешь что бы относились к тебе». « живи сам и не мешай жить другим». Ну что тут сложного, не выполнимого? Определяют характер по многим признакам. Я угадываю что за человек по манере ездить за рулём и парковаться. Гад как живёт так и ездит, так  же по хамски и паркуется. Король дороги, хозяин жизни. Присмотрись, я же прав.

   Главное, наверно то, что я видел, как в Новочеркасске стреляли по мирным людям, безоружным рабочим. Это дополнило Агента-Объездчика-Государство сдетства. А увиденный расстрел  подействовал , изменил меня в юности. Закрепил убеждения. Отличил от других, которые не видели. Но ведь весь Новочеркасск знал о кровавом расстреле, весь Ростов, вся огромная область!.. А потом, позже, вся огромная Страна. Нет, страна – это сантиметры на карте.  Люди.  Миллионы людей узнали, что их можно расстреливать не за требование добавить бриллиантов или сменить Власть, а за хлеб и зарплату для прокормки семьи, детей. И что? Люди возмутились?  Пошли рушить Горкомы?.. Защищать себя? Благородный Гнев Справедливости толкал людей на героические поступки? Люди подвергали себя самосожжению на площадях под Горкомами, как жгли себя староверы в скитах, возмущённые не богоугодным реформаторством в церкви.?  Нет. Ничего не произошло, ничто не изменилось. Может  мало   расстреляли?  Может надо больше истребить осмелевших! Опять « Слава КПСС!  Ура партии!»

Видимо людям это не мешает. Недавно отключили воду.  Вторая  после воздуха важнейшая необходимость. Не было  ни аварии, ни землетрясения. Сорокаградусная жара была.. Просто чиновник не изволил подписать какую то бумажку. По его капризу тысячи людей страдают от жажды.И что? Тысячи разгневаных жителей собрались на митинг, чтобы заставить чиновника вынуть руку из трусов секретарши и подписать наконец эту долбаную бумажку?! Нет. С пол сотни нашлось. И всё..Вот такие мы граждане. Повысили коммунальные оплаты почти в трое. Почему не в четверо? Работа не улучшилась в те же 3 раза. Куда ушли деньги? Ни протеста, ни возмущения, даже обьяснений от чиновников  « почему?» не потребовали. С такими людьми работать Швондерам легко и приятно. Такой народ можно ещё гнуть и гнуть. И если бы перед очередным повышением, осторожный чинуша спросил своих подельников по клану: «-Не перегнуть бы палку! Люди возмутиться могут!» Власть имущие ответили просто: « -Где ты людей видиш? Овцы существуют, что б их стричь. Утрутся, и аплодировать будут! Вот увидишь!  Этоже тупое быдло.» А диссидентам за таких людей жизни отдать не жалко. Умереть за их благополучие хочется. Такие простенькие выводы, на фактах ясных как солнце. Как и расстрел в Новочеркасске не тронул, не поднял народ. Может надо было расстрелять больше? Чтоб заметней, масштабней был повод, что б наконец то всколыхнуло народный гнев? Всё как было ,так и есть. Без изменений. Может быть, (крамольная мысль) может власть права? Ну  если люди такие тупые, ленивые и безразличные к собственному положению, почему бы их не стричь как овец? Если их устраивает такая жизнь - значит всё правильно! Они и созданы для этого.  А кого стрижка очень возмущает- пусть переходит в лагерь стригущих.  Припоздалая информация к раздумьям...  Кстати, по поводу повышений ком. тарифов я обратился во все государственные инстанции. Собрал около полсотни ответов. Подшил в папку для истории. Лет через 40 кто то будет читать и узнает как мы жили , От Салтыкова – Щедрина и Гоголя я же узнал как жили наши предки, и какие были чиновники. Знал, что результата не добьюсь, но делал. Так  уж  устроен. Таким и умру. Чиновник-швондер, самого низкого уровня вынудил заплатить 869 гривен (107 долларов) за отопление которого НЕТ. Я получал паспорт. Без подписи и печати этого начальника  паспорт не дадут.  Я скрипя зубами оплатил отсутствующий сервиз. Паспорт получил. Но с моей натурой я вынужден был себя защищать. Я знал ,что ко мне проявили Беспредел. Пружина бунтарская  рвала душу. Вернуть незаконно взятые с меня деньги решил  законным путём. Я иначе не мог. Просто утереться от плевка в лицо- этого моя натура мне не даст. Я обратился во ВСЕ  государственные инстанции ищя конституционной защиты от беззаконных действий  чиновника. Предоставил  доказателиства. Нет! Чиновник всегда прав. Я собрал десятка четыре ответов. Подшил. Никто мне не помог. Деньги мне не вернули, чиновника не наказали. Я мог  защититься тремя  способами: юридически, с Божьей помощью и сам себя, как при побеге.  Я это могу   хоть  и  не хтелось идти на крайность. Состоялся суд. Судья оказался  даже  нормальным в манере разговора и чем то похож на киноактёра Степанова, недавно погибшего в автоаварии. (Фильм « Гражданин следователь» ) В своей защитной речи я  писал: «- Я  сознаю свою  наивность надеясь на справедливость.  Даже если вы поймёте, что я прав, то Система обязывает вас  быть на стороне чиновника, ибо он часть Системы, как и вы.Обращаясь к вам  я имею 3 шанса; 1-это чудо. 2- это случайность. 3- это исключение. Эти шансы решил использовать. Даже если они не помогут, и приговор будет не в мою пользу, то мне легче будет подчиниться хоть и не справедливому суду, но суду, а не зажравшемуся швондеру. Чуть легче. Морально. Хотя материально дороже, плюс судебные издержки. Я это понимаю и иду на сложности  осознанно».  Суд я проиграл. Систему защищает государство всеми силами, меня никто. Я никуда не лезу, ничего не прошу и не требую, Систему НЕ трогаю! Это Она тронула меня.  Как то мелькнула мысль  защитить себя  самому ,пойти на последний таран. Сладкая мысль. Но ни что во мне не может быть сильнее меня. Этот принцип удерживал меня всегда и в более тажких ситуациях. Сработал  и сейчас. Удержался. Хотя всё время помнил, как чиновник, развалившись в служебном кресле, самодовольный, упивался своей властью.  «-Ну что бы ещё с тебя содрать». Как он не боялся  творить зло? Ни меня ,ни Бога. Я молился Богу  и Бог помог мне. Услышал  мои молитвы. Защитил меня, наказал причинившего зло. Стало легче на душе. Справедливость  свершилась. И это хорошо.  Если бы я наказал было бы страшнее. Это конец.

*     *     *

Каждый проходил подобное ковыряние в самом себе. От детских, школьных, определяя своё положение в классе, до поисков ясности своей позиции в более зрелых и масштабных делах… Кому-то удавалось найти «правильность», кто-то за истину принимал свою же ошибку и заблуждения, тешась результатом, поиском и  гордясь своей находчивостью и ясностью ума… Или скорбя над своей тупостью.

Тут многое зависит от самокритичности, требовательности к самому себе… от сложности темы, от метода поиска… Разные факторы влияют на выводы, на умозаключения.

   Если считать год за три – зачёты ГУЛАГовские, то уже перезрел, переспел, загниваться стал…  Чему научила меня жизнь? Какие истины стали основоопределяющими моё место в мире, в жизни, среди людей..?  Понимание Добра и Зла. Эти силы тысячелетиями противостояли , боролись между собой. Без длительных побед,  с переменным успехом  торжествующей Справедливости. Может этот баланс пртивоположных сил так задуман, как сдерживающий фактор равновесия, в котором существует мир. Главное Добро не даёт Злу дойти до предельной, критической точки ибо за ней произойдёт самоуничтожение.   Рождается гад, носитель зла, и хороший  человек, творящий добро. Как рождается брюнет и блондин. Потом кто то по жизни становится плохим или хорошим. Видимо так устроен мир. Противоречия и полярность основа мирозданья.

Что главнее, в какой последовательности перечислять жизнесоставляющие ценности? Голод. Для многих наверное покажется непонятным, неправдоподобным утверждение, что самым вкусным блюдом для меня была омерзительная тюремная баланда на третий «лётный» (без кормёжки по капризу надзирателя) день. Вот как понять это человеку живущему нормально, не испытавшего ни голода ни голодовки?  Хорошо, что  хорошо жил. Пословица утвержлает:  Что  «сыт  голодному не  верит» Факт.

Кто-то может противопоставить блюдо из омаров по-бразильски… Устрицы по?..Какому?

 Мои Гулаговские университеты. Какую мудрость дал мне Краслаг? Что забрал? Я знаю что боль сильнее смерти. Кто ещё обладает таким опытом и уверенностью убеждений на эту тему? Научил  не ценить  жизнь ни  свою  ни чужую. Кто то родился я не радуюсь, кто то умер- не огорчаюсь.  Естественно и то и другое. Кому поздравления, кому соболезнования? У рождённого  проблемы  только  начинаются,  у мёртвого они  кончились. Герой Джека Лондона, перенёсший страшный голод, выжив, в нормальных условиях прятал под матрас галеты. У меня до этого не дошло. Я видел, как четверо жестоко бьют ногами лежачего. А он хохочет им в хари. Потом смеётся. Потом молча улыбается. Потом теряет сознание и умирает. Так и не попросив пощады. Вот это человек. Если бы не Краслаг где бы я увидел таких людей, узнал что такие есть. В офисе маклеров? Зона научила видеть страх в глазах, чувствовать его в поведении человека, как бы он не старался скрыть его. Научил отличать вора от фраера, человека  опасного, способного убить от крикуна понтовитого. Могу отличить отморозка конченого от блатующего на публику баклана. Научил отмечать особенную странность, видеть в глазах непонятную печать судьбы, вскоре этот человек погибал. Умерал. Автоавария. Другой упал с высоты на арматуру.Трижды столь печальный фактор подтверждался. Совпадение? Дар Божжий? Или опыт житейский? Если кто- то идёт  сзади  меня  сразу воспринимаю как потенциальную опасность, как врага. Привычка. Куда от неё деться. Ах, да! Я знал сладковатый  аппетитный запах человеческой крови жареной на рыбьем жиру в миске... Я знал, что живая, тёплая человечья кровь пахнет по  другому... Из зарезанного рядом на нарах «пересылки» струйка потекла прямо мне на лицо... А та, что текла из ран Азика, тело  которого я снимал с кольев, заливая мне всё лицо, иначе пахла... у неё свой запах, другой... Может потому, что азербайджанец? Или иначе питался?.. Ну, вот хоть анализ устраивай. А ведь признаться к собственному стыду, сколько узнал и странного ,и страшного, а вот к 40-ка годам так и не знаю какая разница между шампанским сладким и полусладким, между вином сухим и полусухим.  Между коньяком выдержанным и несдержанным? Поликлинику от больницы не отличаю, а слово «диета» ассоциируется с лекарствами и врачебными процедурами. Эта безграмотность иногда ставила меня в неловкое положение, непонятное для других нормальных людей. Воспринималось как кокетство или оригинальность поведения. Никому в голову не могло придти, что в мои годы можно не знать элементарных застольных определений. Как -то мне  подсказали, что это не еда, а закуска. Что б не усердствовал в еде. Не знал разницы. Бутылки пустые надо ставить под стол. Надо же! Есть какое  то борбикю, не знаю точно как правильно назвать, что -то такое связанное с мясом. Вот так. В чём же большая странность: в том, что не знаю, или в том что знаю.  В сортах вина или запаха крови!?Ведь я знаю такие вещи, которые в голову не прийдут нормальному простому человеку. А вот простые истины –незнаю состояния пьяного, как это.? Незнаю почему мужиков после 15 –ти лет продолжает так интересовать футбол? Я оставил и лапту, и пристенок, чижика. Я не смотрю кинокомедии, не всегда понимаю причину смеха. Никогда никому не дарил цветов. Не знаю, не могу представить элементарные взаимоотношения в семье. Как строятся и начём держатся они?  Как они не надоедают друг другу? А потребность в одиночестве? В домашней, семейной суете как можно побыть одному? Много непонятного для меня и ясного для других.

Из разных источников, присматриваясь вокруг, я  убедился, что умных людей меньше, чем дураков, а добрых меньше, чем злых... У кого-то может другой расклад и другие результаты наблюдений - кто, где и с кем жил. Маги и колдуны кормятся от не очень умных людей. Их масса. Как в средневековье! Количество желающих мгновенно разбогатеть подтвердило, доказало мою арифметику пирамида «М. М. М.» Только тупые и жадные ринулись за богатством. Миллионы людей! И потом, когда всё стало ясно, что это лохотрон- опять попёрли! Повторно. Ничему не научились. Удивительный народ! Неуемная жажда денег. Меня бы туда палкой не загнали.  А огромнейшая армия коллунов, знахарей, обещающих снять или «одеть» порчу живёт сыто за щёт не умных. Когда коробейники-торгаши предлагали купить что нибудь, соблазняя фразой « за это вам подарок». Меня это обещание злило, будто дураком обозвали. «-Кто- то чужой мне что -то босплатно даст? Признаки идеотизма видишь в моём профиле?»  Добавляли решающий довод: «-товар в ограниченном каличестве.»Что б поторопился купить.  У меня на эти слова своя реакция: « - Хотел купить, но раз товара мало, кому то нужней, чем мне, пусть он и купит. Я подожду.» Деньги, конечно, улучшают качество жизни, повышают её уровень. Банальные истины. Безусловно  дают свободу и власть. Я обязательно плачу там, где обязан и никому ничего не должен. Но деньги выше чести не ставлю.  «Золотую лихорадку» по Д.Лондону знал  из книг. В практике  столкнулся , когда после продажи нескольких фур бахчевых привёз мешок денег, чтобы разделить между бригадниками. Ошалели  от таких денег. Пагубно влияют большие суммы на жадных людишек. Трясти стало. За лопаты хватаются, крови жаждуют, сомнения и измена разум разъедают. Деньги некоторым противопоказны. Всё это возможные варианты для дискуссий и размышлений. А важно то, что есть. Я свои наблюдения не заставляю клинописью высекать на камнях, как мировое открытие...Недавно, биограф Стивена Кинга объяснял жуткую тематику режессёра тем, что он  остался без отца, и в раннем детстве пережил гибель товарищя. Ну -ну. Мне бы их горе. У каждого своя правда или точка зрения. Мне хватает моей. И даже такая статистика меня хуже не сделала... Хуже относиться к людям я не стал, хотя разочарован очень.    Оптимизма поубавилось и стало чуточку грустно. .

Натерпелся вроде бы, горемыка, самому себе иногда жалко становится. «...И страданием своим русский человек как бы наслаждается...» Ох, и мудрый же человек Фёдор Михайлович... Это ж надо так глубоко прочувствовать, чтобы высказать такое, на первый взгляд, парадоксальное утверждение. Но это только на первый, поверхностный взгляд. А на самом деле, когда копнёшь вглубь... а глубина-то головокружительная, бесконечная... Вспомниш... опять прочувствуешь... Посмакуешь и поковырявшись в боли находишь сладость непостижимую...

И что? Утешался сладкой болью пережитых воспоминаний?.. Ну, не то чтоб утешился. Не от чего. Я ведь и не скорбил, не плакался... Так себе подытоживал... Ну, вот порядочный гражданин все свои юбилеи и даты судьбоносные помнит... и диплом... и защита... и назначение на должность... и ночи в Сочи... Всё правильно.  Хоть из личной самооценки, хоть из общественной. У меня тоже юбилеев найдётся немало: и первый побег, и первое ранение, и второе... Не поменял бы я свою жизнь на его. Даже если б знал, что будет такой трудной. Да  ведь пожалуй и знал... Точно Знал.

И взбодрившись от затянувшихся размышлений над былым, смотрю на бытовые, житейские проблемы,   как   на   мелочные,     микроскопические.

Мир я не изменил к лучшему - это печально. Но радостно то, что и мир, и жизнь не сделала меня хуже. Устоял от пагубного воздействия окружающего зла, не осатанел. Главное я никому не делаю зла первым, только на него отвечаю. На враждебность к себе реагирую сначала спокойно, предупреждающим рыком, а потом уже защищаю себя. И даже  арифметический расклад: «око за око» «зуб за зуб» мне не подходит. Зо око ему нужно выбить оба, за зуб-все высадить. Ибо он  Первый начал. Я его не трогал! И здесь удерживаю контрольный взрыватель гнева, ибо взрыв ярости может уничтожить и врага, и меня. Всё пережитое сдетанирует от последней капли наглости какого нибудь негодяя.

И сытость меня не соблазнила, не испортила. А ведь ради сытости люди в шахту лезут, трудятся, грабят, убивают. Если голод, вызывающий агрессию, чтобы выжить, мне удавалось подчинять воле, то сытость вызывает равнодушие, как всякая сытость. А с этим легче управиться.  Да и не совместимы равнодушие и ненависть. Взаимоисключающие особенности – как кислота и щёлочь.

Миллионы людей были арестованы комунистами, осуждены или расстреляны, а перед этим – страшные пытки... Уцелевшие члены семей это знали. Потом принимались и за членов семей  «врагов народа». Не щадили ни стариков, ни женщин,ни детей. Для палачей не было ничего святого, кроме своих лживых, мёртвых идей.  Нация, люди, терпевшие десятки лет, четыре поколения, зная страх, не может  быть, ни  здоровой, ни нормальной. Страх передавался генами в семье. Страх жил в  крови, в душе, в под сознании . Это определяло поведение, формировало характер людей. Ни одна нация таких массовых по количеству и длительных по времени репрессий не испытывала на себе. Какими  рождались поколения у людей, чья психика деформирована страхом? Какие патологические  особенности  на уровне подсознания  впитали с молоком матери? Поколение  деградирующих мутантов с трудновыявляемыми  нравственными диффектами. Поэтому мы, русские, другие. Не такие как все. Ведь идею коммунизма примеряли многие – французы, немцы, венгры, но нигде она не прижилась. Только в России. Особый народ.  Презираю людей за трусость, за жадность, за тупое безразличие, равнодушие к злу. Всё происходящее- творится по их вине, при их молчаливом согласии. Мой бунтарский характер определяет поведение в быту: я не покупаю товары, рекламированные по телевизору. Через это испытываю хозяйственные трудности, терплю. Если бы рекламировали хлеб- я умер бы с голоду, ибо отказался бы есть. Это оболванивание, зомбирование вызывает протест во мне, как когда то «Слава КПСС !»Я понимаю, сколько денег тратится на рекламу, понимаю, что я один  своим протестом ничего не изменю, но участвовоть в обогащении какого то дельца не буду.   Реклама исчезнет  из- за невыгодности, если все будут реагировать как я. И не нужно за это идти в «бой», просто не покупать . И всё. То что я бунтую - мне уже легче на душе, хотя усложняю себе быт. Но  я не лох и  за мой счёт делец  не распухнет. Может ко всему этому надо относиться проще( как и к коммунистическим идеям когда -то), но  тогда надо иметь другой характер. Чиновники «швондеры» завоевали страну, оккупировали, и стали издеваться над людьми, как над пленными. Они всегда и вовсём правы. Любую ложь шлёпнут печатью и она становится правдой, документом. Они- составная часть Системы, и Система, куда бы ты не жаловался -всегда будет на их стороне, защищать будет их,  а не тебя. Самоуправление извращено в самоуправство. Местные князьки не посажены не трон монархическими традициями, как ущербные наследники. Не заброшены с самолёта как диверсанты. Они выбраны, наняты на свои должности, на работу обществом. И рулят, захлёбываясь от самодурства и безнаказанности. Любят слово «ответственность».Корень «ответ». А ему предшествует вопрос. Так вот никто не задаёт вопросов, и ответственность не наступает. Я помню позу, выражение лица, интонацию, когда самодовольный чиновник, начального, микроскопического ранга требовал с меня оплаты за несуществующий сервис. Тем самым нарушал закон и причинял мне зло. Я всегда анализировал психологическую формулу зла. Отсутствие совести позволяло ему так поступать. Тут всё ясно. А вот не сработала осторожность, будут ли последствия? Если  «да»- то какие? Это же элементарно. Я например к бездомному бродяге обращаюсь «уважаемый». Мне наступили на ногу- я успеваю первым сказать «извините». Так живу. А вот безнаказанность чиновника давала волю самодурству. Не подумал, в голову не пришло, что зло может быть наказано. Богом или мной. Я ведь объезчика наказал в 10-ть лет. Здесь Бог наказал за меня. Хвала Богу!  Чиновникам попёрли  дурные деньги. Кубометры денег и они, одурев от приваливаливших миллионов, не знают что с ними делать . Если б заработали, то знали бы как инвистировать, расширить бизнес, а с дармовыми просто горе, проблемы, как потратить, и что ещё купить. Если так подумать, что беспредел чиновника  всем известен и ни кого не возмущают,то может чиновники правы, не упуская возможность украсть.  Старая зековская поговорка: «чё не е...ть, если е... тся!» Масса возможностей для негодяев:  украсть, урвать, нахапать, обдурить. Все условия для преступной деятельности. Овцы посутся, не возражают. Только тем кто видит и понимает что происходит- противно становится даже наблюдать творимое. Простой пример для сравнения. То, что у нас делают каждый день немцы не позволят себе ни когда в жизни. Гоним машины из Голландии. На немецкой границе столпились с десяток гонщиков. Минут 7 отсутствовал таможник. Извинился, что его довелось ждать. Шлёпнул печати и мы погнали домой. Через 19 часов, пройдя 850 километров  Польши, усталые, заняли очередь на нашей границе. В польских лесах нас обстреляла передвижная автобанда, требуя денег за провоз машин. Я никогда и никому не платил. Прорвались. Хочется отметить одну национальную особенность: только наши ездят за кордон, грабить своих соотечественников. Везде земляки  вдали от родины помогают друг другу. Наши  наоборот.  Наконец мы доехали до родной страны. Усталые, выстояв километровую очередь, наконец  добрались до такого же как у немцев, таможенного поста. Ждали 2 часа. Подходит важное мурло, выкавыривает из зубов остатки сала и орёт: «-Чого тут окружили будку! Я вообще работать не буду!» С моим характером я не умолчал: « -Как откроишь свой личный буфет, вот там хоть работай, хоть нет. А пока на службе  государевой, будьте добры, принимайте документы и выполняйте свою работу, за которую вам деньги платят!». На меня гром и молнии, но устоял. Дополню: в Евроколхозе, как иногда называют ЕС, оформлял дорогой мерседес.  Открываю дверь к очень высокому таможнику. А он , как назло, кофе пил. У нас бы рявкнул: «Не видите Я занят»! А здесь  мне опять «извините» на ладоне протянули. Всё оформил быстро и вежливо.  Преисполненный удивления спросил Марью : «- не родственник  ли, или коллега по университету?»  « -Нет , прсто не испорчен властью».  Ту же процедуру на родине затянули на пол месяца и  ещё выдурили деньги. Вот так у них и так у нас. Деталь бытовая: при довольно экономном, или правильнее, рациональном ведении хозяйства смотрю, как Марья , горячей водой с порошком и щёткой тщательно моет пластиковые банки из под маёнеза. Спрашиваю: «-Что в них хранить собираешся?» « - Собираюсь выбросить в мусорный контейнер» « -Тогда зачем моешь?»  Подводит к нескольким мусорным контейнерам, на них написано, что выбрасывать надо только хорошо вымытый пластик. Тогда  перефразируя Сократа ,который узнал, что ничего не знает. Я понял, что ничего не понимаю! У них  подругому всё.  Космическая разница во всех аспектах жизни, а главное в мышлении. У нас законы придуманы не для людей, а для чиновников, чтоб им легче было править стадом подданых. Бюрократизм и коррупция стали неотемлемой составляющей нормой жизни.   Зажравшихся чиновников  не улучшиш, не исправишь. Просто не создавать им питательную среду: в грязи и сырости живут черви и мокрицы.  Кто должен это сделать? «добрый дядя»? А ты пересидишь, переждёшь  до лучших времён.

Немцы, японцы живут лучше. Потому, что люди другие. А значит и власть другая. И как результат- жизнь  другая. Всё другое, лучшее. И с неба им, кроме вулканического пепла- ничего не упало. Действительно другие люди. А нас губит весёлая программа: «Играй гармонь». Такая русская душа. Поллитра и песни. А вот немец не мог бы ни петь ни играть, пока порядок не наведёт, пока жизнь не улучшит, хотя бы в собственном дворе.. Потом и он споёт, от души, и пивка бахнет .Не до рыгачки, конечно. Менталитет иной. Нормы другие. И я о том же. Потому у нас всё иное.Даже « играй гормоН» Обострённое чувство Справедливости.  Оно мне жить мешает. Ведь можно радоваться и веселиться для себя. Всё для этого имею. А вижу Несправедливость даже не к себе, чужого к чужому и не хочется никакой радости. Даже если в кино вижу как негодяй или  стерва обижают доброго человека, мне хочется помочь, защитить и наказать зло.  Восстановить справедливость тянет так, что во рту сохнет. Как перед побегом. Особенно когда в документальной информации, чей то сынок мажор, убив человека, остаётся безнаказанным.  Или молодые здоровяки убивают немощных  пенсионеров за нищенскую пенсию. За деньги не виновного сделают виноватым и наоборот. Так хочется поехать, выследить и наказать. Это говорит чувство справедливости. Подключаю разум. Он спрашивает: «-оно тебе надо?»  Нет, не надо. Там есть родные жертв, кому это надо, пусть решают. Тогда своим принципом «Ни что во мне не может быть сильнее меня!»  обуздаю жажду Справедливой мести и успокаиваюсь. Но если  бы  мне официально   предложили  выбор: провести  ночь с Анжелиной  Джолли  или наказать «неприкасаемого» гада?   Я  не колеблясь предпочёл бы второе.  Со мной Фрейд ошибся. На меня его «мотивы поведения» не распространяются. Частично.  Справедливость преобладает, доминирует добро.

*     *     *

Осень для меня воспринимается как конец лета, а не начало зимы... только не начало, а скорее конец. Начало всего оптимистично. Конец всегда грустен, печален, ибо вызывает воспоминания, сожаления о чём-то прошедшем... далёком, невозвратимом... Если бы меня не было на свете. Никогда. Если б я не жил. Вообще. Как Не живут миллиарды не рождённых ещё людей., засохших в презервативах, погибших в анусах и  минетах… Которых носят в мужских мошонках. Как семена  растений,   унесённые ветром… « Смерть … её женшины носили в лоно  своём.»   « Красота … однажды  я посадил её себе на колени. Она показалась мне горькой , и я обидел её…» Рыльке.  Грустный  символизм…

Моя жизнь расплата за любовные утехи родителей. Занимаясь любовью они думали только о наслаждении, им и в голову не приходило подумать обо мне... Что в результате забав появится Жизнь, человек, Я. И как Я отнесусь к своему появлению на свет?  К своей жизни? С восторгом? С благодарностью? Я понимаю, что это не обычная точка зрения, но мне она важна. Мамы всегда защищают своих  деток. За это их особо благодарить надо. Сила инстинкта, как у кошек и куриц. Рыбы, избавившись от икры, тут же умирают, чтоб превратиться в корм для мальков. Такое запрограмированное самопожертвование. Сильнее маминых. Убийство человека – страшнейшее преступление. А вот зачатие, рождение, появление в жизнь человека, окрашено радостью участников процесса, приятненькой  забавой: «хи-хи» «залетела», и никакой ответственности, ни перед тем, кого они там изготовили, ни перед обществом, куда они его вживляют. Счастливая, сияющая 17-ти летняя соседка , которую редко кто видел трезвой, захлёбываясь от избытка радости, сочла необходимым уведомить меня криком:- «-Дядя Ваня! У нас ребёночек появился!» Появился. Вылупился. Я мог бы лицемерно поздравить, так умней было бы. А я возьми и брякни: «- Угораздило вас, соболезную, видать не предохранялись». В переполненную радостью голову не дошло. Не поняла. Как будет жить их ребёнок? Зачатый в хмельном угаре? Кем он будет?

 Жизнь -это смертельная болезнь, передаваемая половым путём. Жить и творить преступление – это одно и тоже. Жить в коммунистическом режиме унизительно, противоестественно и преступно. Сейчас публикуют перечень стран, где людям хотелось бы родиться и жить: Швейцария, Голландия.... Зимбабве...Зинзибар? Как это важно!  Где! А  потом уже как?.

Мир, в который меня без моего на то согласия выплюнули  почти 40 лет назад, мне не нравится. Изменить его я не смог, сам под него меняться не стал. Если человек родился он  должен жить свободным.    А я свободным не жил никогда.  Толко экзистенциальная свобода с правом выбора.

Грусть наводит осенний дождь. Дождь...

Сладкая музыка осеннего дождя... В ней есть что-то особенное, необъяснимо приятное. Этой приятностью и утешусь. Даже шум ветра, дождя для меня кажутся грустной музыкой осени. Шум ветра – это особая форма тишины, динамической тишины. Парадоксально? Для меня тишина не значит отсутствие шума, звуков, не физическое явление. Для меня это состояние души. Праздник грусти. Я бы перефразировал Достоевского: «И грустью своей человек как бы наслаждается...» Обязательно в одиночестве... чтобы не делится этим наслаждением ни с кем. Не отвечать на банальное «Как дела?», «Как жизнь?», зная, что любопытствующему и ответ мой не нужен и ему наплевать на меня, на мои дела и на мою жизнь. Тишина предшествующая покою, с ней надо обращаться нежно и бережно, чтобы не вспугнуть, не расплескать в повседневной суете бытия, не осквернить коллективными восторгами.

Вот и вытекли воспоминания из души чернилами на бумагу, как содержимое нарыва. Полегчало маленько. Только вот думаю: как мне удалось пережить всё это..?. как выдержал, перенёс? Самому не верится... И всё что написал кажется маленьким, меньше, чем то, что пережил. Нет у меня слов, уменья, что бы передать так как было! Простые слова придуманы чтобы выражать простые мысли, обычные чувства в общении. И справляются с этой задачей. А я взялся передать Нечеловеческие нагрузки,  предельные возможности организма, души и характера. Для этого слова непридуманы. Знал, за что брался. Как по разному  проживает каждый отмерянный ему Богом срок. Оказывается заканчивать писать также трудно, как и начинать. То не знал с чего начать, теперь не знаю чем и как закончить. Конец всегда конец чего бы то ни было: отношений, книжки, жизни... Абсолютизмом отдаёт «Конец и всё!» Всё ли выплеснул наболевшее? Сомнения.  Так или – нет?.. здесь  надо добавить... а здесь убрать. Тут повторялся, акцентировал, ибо выделял главное, важное. Так называемая «красная нить» Всё равно недоволен. Как лилось из памяти, из души так и вышло. Есть как есть– лучше я не умею.  Книжка моя кому-то будет интересна, кому -то доставит радость, кому -то грусть. Без  амбициозности.  Без обид. «...Недооценили  книгу, не так поняли, не приняли…». Ну какие амбиции, обиды? Оскорбления. Я видел Смерть. Очень близко. Смотрел  с пяти шагов в чёрную пустоту автоматного ствола - ну о каких тут амбициях или эгоизме может идти речь!  Я перенёс очищение Страхом!  Прошёл  чистилище Смертью! Болью.  Выгорели во мне все эти слюнявые мелочи. Меня можно только разозлить до бешенства, но обидеть или оскорбить невозможно. Тебе этого не понять. Уж тут точно. Извини. Это надо пережить. Но лучше не надо.  Я зла ни тебе, ни кому бы то другому  не желаю.

  Жить не хочется.  То, что называется простым и понятным  каждому  словом ЖИЗНЬ – поблёкла, выцвела и потеряла ценность. Стала неинтересной. Это не депрессия. Там другое настроение. Там сил нет. Человек сломан, раздавлен. А я спокоен до неприличности. Патологически  спокоен. Это тоже не нормально. Хотя кто точно знает: что есть НОРМАЛЬНО? Все эти бесконечные и бессмысленные споры. Надоевшие,  банальные и   пустые. Где возникает только другая точка зрения, а не истина. Тысячи лет жевали эти темы. А результата нет. Суесловие. Продам  мерседес и пойду в монастырь. Но и там из-за разногласий  со  служителями  церкви  мне места нет. Ничто так не подрывает значение церкви, ( не Бога) как противоречивое  толкование Библии и отношения к Иисусу, сыну Божьему. Экспроприатором стать - совесть не позволяет. Хотя преуспел бы , на этом поприще работы не початый   край.  У меня есть всё  для  хорошей жизни, всё, чтобы назвать её обеспеченной, но меня  она  не радует. Ничего равного пережитым страданиям в тайге  – «вольная»  жизнь мне не дала. Боль сильнее удовольствия. Даже самый глубокий и затяжной оргазм ничто в сравнении с минутой Абсолютной боли. А если боль длится часами, сутками… Голод сильнее сытости. Таковы мои выводы. Проверенные на себе. Точные. Я слишком много видел горя, плохого, поэтому у меня есть с чем сравнить хорошее, и понять его цену. У меня свои критерии.   Когда обесценивается собственная жизнь, теряет значение и чужая. Мир вокруг меня становится иным, и место моё в этом мире тоже.

Стою на набережной. Мимо проходят сотни людей…тысячи…туда, сюда…Загорелые, весёлые ,отдыхающие… Хохот, визг. Радость.  Разные  и по возрасту, и по положению…много разных  людей. Счастливых и  весёлых. А мне почему то в голову пришла  не соответствующая обстановке мысль: а ведь никого из них не расстреливали. Ни разу. Никогда. Не  пытали,  не били так как меня. Что же это за жизнь у них такая скучная..!?  Они даже представить , вообразить себе не смогут то, что я пережил, что такое может выдержать человек. Такие мы разные. Я так отличаюсь от них всех. Чужой среди людей. Подумал и признал, что я отличался от всех ещё и до расстрелов. Хотел свою книгу так и назвать: « Чужой среди людей». Или «По ту сторону Страха».

Довелось слышать от разных людей в трудную минуту: «Ой, мама, роди меня назад!» А совсем недавно сосед Юра, крепкий мужик лет 47-ми,  с горечью  изрёк: «Ох, ох! Чё ж я маленький не сдох?...» Кажется  Шукшин сказал: «Жить сегодня стыдно...» Как мне понятен смысл сказанного и как близок человек, выразивший это. Эти слова никогда не поймёт наглое самодовольное  хамьё. Я уже говорил, что разные мы.

Добрым и честным людям во все времена жилось трудней и опасней. О доброту кто -то ноги вытрет, над честностью посмеются. Хочется пойти к нейрохирургу с просьбой: «-удалите мне часть ума, чтоб нечем было понимать происходящее. Или попросту кастрировать совесть, что б безразличным быть  ко всему. Сделайте меня негодяем, чтобы легче жилось и выпустите в этот подлый мир, в среду подобных.» Когда я общаюсь с добрым и честным человеком испытываю душевный праздник, лёгкость и радость.  Праздник Чесного Доброго Человека! Защитные доспехи из недоверия и осторожности не нужны. Редкое явление. А ведь можно быть добрым и жить честно, не трогая ближнего, не причиняя ему зла.  Даже в этом пакостном мире.    Не предлагаю быть святыми. Я  первым никогда  и никого не трогаю. И так можно жить!   Ненависть как  вторичная реакция  на уже причинённое зло. Ненависть  как следствие, как призыв к справедливому возмездию. И слова мудрейшего человека на земле Конфуция: «-За добро – добром, за зло – возмездием!» Это стержень, сущность  моего «Я», всей моей жизни, основа  поведения и существования среди людей. Не реализованная сила ненависти к коммухам вызывает чувство разочарования. Не взорвал. Не сжёг. Не убил ни одного красного, кровавого палача. А может  разочарование  было бы ещё сильней и больнее, если б я это сделал, а водка не подешевела. И люди  стучавшие во дворе в домино, мудро и глубокомысленно, после третьего стакана изрекли: «-Во мужик по пьяне натворил, ну и  дурак!» «-Страна ждёт героев, а пи....да рожает дураков!» -глубокомысленно добавил  собутыльник. А мудрость народа, как известно, осуждению не подлежит. Ибо народная! Пример с отключением воды, с повышением коммунальных оплат, реакция людская подтвердила выводы.  Поэтому прошу прощенья только  у тех людей, которые относятся к комухам как я.  Простите, что не наказал, не отомстил Красному Злу. Это моя вина перед теми, кто страдал от комух как и я.  И нести этот крест мне придётся до конца… Когда он наступит?.. Каким будет?.. Одному Богу ведомо… Я готов ко всему. Хоть завтра. Сегодня. Сейчас.

Опять осень... Опять дождь... С ветром, порывистым и холодным, часто меняющим своё направление... Кружит листья то понизу, то подбрасывает вверх, как бы играя с ними... И когда они опадут снова вниз, он опять их кружит и подбрасывает... Ветер стихал... Дождь усиливался. Дождь…

Я начал писать осенью. Два года назад. И вот снова осень. Так же мокро и пасмурно вокруг. Грустно в душе, вроде и печалиться нечему, и причин нет. А оно само. Радоваться тоже оснований немного.  Осень влияет на меня как – то особенно,  будит в душе  состояние, которое я не берусь передать. Вспомнились строчки из песенки далёкой юности:

                 «Осень дождями ляжет,

                  Листьями заметёт...

                  По опустевшим пляжам

                  Медленно побредёт...»

Во время дождя,  под его влиянием я начал писать.   Под дождевой аккомпанемент и закончил. Исповедь  уцелевшего от расстрелов  Зека. 11 лет ГУЛАГа - это особое состояние психики, особая форма  Времени и  Жизни,  которую я так старался передать в книге.  Очень     давно     Заратустра        сказал:

  «-Три дня муки это девятьсот  лет жизни!»  Я мерил день за три, как на войне , но теперь вижу, что ошибался в расчётах. По формуле мудреца я прожил целую вечность! Такая долгая и насыщенная  у меня жизнь.

Иван Тайга.

Осень 2012 г.

Крым. Форос.     JAROCIN.   Польша.

Тел. автора : 050 139 1943.

© Copyright: Иван Тайга, 2014

Свидетельство о публикации №114042807481

Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Заявить о нарушении

Другие произведения автора Иван Тайга

Рецензии

Написать рецензию

Другие произведения автора Иван Тайга

Авторы   Произведения   Рецензии   Поиск   Вход для авторов   Регистрация   О портале       Стихи.ру   Проза.ру

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

© Все права принадлежат авторам, 2000-2017     Разработка и поддержка: Литературный клуб   Под эгидой Российского союза писателей   18+

<div style="position: absolute;"><img src="//mc.yandex.ru/watch/82264" alt="" /></div>