Однажды

Сюрприз

Здесь продолжается рассказ. Он повествует о том, как я вернулся в Книгород и во второй раз спустился в катакомбы Города Мечтающих Книг. В нем рассказывается о старых друзьях и новых врагах, о новых сподвижниках и давних противниках, но прежде всего – как ни странно это может прозвучать – о Призрачном Короле.

Эта история о книгах. О самых разнообразных книгах – о хороших и плохих, о живых и мертвых, о дремлющих и бодрствующих, о бесполезных и бесценных, о безобидных и опасных. А также о таких, которые таят в себе нечто особое, что даже трудно себе вообразить. При их чтении тебя в любой момент подстерегает неожиданный сюрприз, особенно тогда, когда ты меньше всего этого ждешь.

Как, впрочем, любезный читатель, и при чтении книги, которую ты держишь в руках. Вообще-то я, к сожалению, должен тебе сообщить, что это отравленная книга. Контактный яд начал действовать в тот момент, когда ты открыл ее, он проник в твой организм через кончики пальцев. Это всего лишь крошечные, микроскопические частицы, для которых поры твоей кожи столь же велики, как ворота амбара, открывающие беспрепятственный доступ к твоей кровеносной системе. И вот эти посланцы смерти уже на пути к твоим артериям, ведущим прямо к твоему сердцу.

Прислушайся к себе! Ты слышишь учащенное сердцебиение? Чувствуешь легкое покалывание в пальцах? Холод в жилах, который медленно поднимается по твоим рукам? Стеснение в груди? Одышку? Нет? Еще нет? Терпение, скоро это произойдет. Очень скоро.

Как подействует этот яд, как только доберется до твоего сердца? Честно говоря – он тебя убьет. Твоя жизнь завершится, здесь и сейчас. Беспощадный токсин парализует твои сердечные клапаны и остановит кровоток раз и навсегда. На языке медицины это называется инфарктом, но я бы предпочел более веселый термин – дурфаркт. Возможно, ты еще будешь театрально хвататься за грудь и исторгать звуки удивления, пока, наконец, не упадешь без сил. Большего тебе не отпущено. И не принимай это на свой счет: ты отнюдь не жертва тщательно спланированного заговора. Нет, это убийство путем отравления не подчинено никакой цели, оно столь же бессмысленно, как и твоя скорая смерть. Да и мотива также не существует. Ты всего лишь взялся не за ту книгу. Судьба, случайность, неудача – назови это, как хочешь. Сейчас ты умрешь, это – все! Смирись с этим!

Разве только…

Да, еще есть шанс! Если ты без промедлений последуешь моим указаниям. Речь, собственно говоря, идет об очень редком контактном яде, который оказывает смертельное действие, только начиная с определенной дозировки. Все зависит исключительно от того, как долго ты будешь держать книгу в руках. Все так точно рассчитано и так строго дозировано, что этот яд убьет тебя исключительно в том случае, если ты прочтешь больше одного абзаца! Итак: отложи пока книгу в сторону, если для тебя важно твое дальнейшее существование! Ты еще некоторое время будешь ощущать учащенное сердцебиение, а на лбу у тебя выступит холодный пот. Но легкое чувство слабости вскоре пройдет – и затем ты сможешь продолжить свое презренное бытие во всем его однообразии в течение отведенного тебе судьбой отрезка времени. Прощай!

Ну, вот! Теперь здесь остались лишь свои люди, мои отважные друзья! Наконец-то! Ведь в жилах тех, кто все еще держит в руках эту книгу, течет моя кровь. Я – Хильдегунст фон Мифорез, ваш верный спутник и друг. Я приветствую вас!

Да, это был всего лишь обман. Книга, разумеется, не отравлена. Если я захочу доконать своих читателей, то замучаю их до смерти скучными и бесконечными диалогами о двойной бухгалтерии на двадцати шести тысячах страниц, как я сделал это в моем цикле романов «Дом наттиффтоффов». Это, на мой взгляд, более изощренный путь.

Но сначала я должен отделить зерна от плевел, так как там, куда мы отправляемся, нам не нужен никакой балласт. Никаких утонченных трусливых книгочеев, которые при одном лишь упоминании об опасности в содрогании откладывают книгу в сторону.

Вы уже догадываетесь куда, не правда ли, мои бесстрашные братья и сестры по духу? Да, это правда: нам опять предстоит путешествие в Книгород… Что вы сказали? «Но ведь Город Мечтающих Книг сгорел», – говорите вы. Да, это действительно так. После беспощадного пожара он превратился в пустыню. Это случилось очень давно и никому не причинило столько боли, сколько мне, потому что я был свидетелем сего. Я видел своими собственными глазами, как Гомунколосс, Призрачный Король, сам поджег себя, чтобы вызвать самый большой пожар, который когда-либо охватывал Книгород. Я видел, как он, подобно живому факелу, спустился в катакомбы, чтобы разжечь сильнейшее пламя, которое сожгло бы не только здания на поверхности, но и уничтожило бы все глубоко в недрах лабиринта под городом. Я слышал, как пронзительно звонили пожарные колокола. И я видел, как кружились в танце со звездами превращавшиеся в искры Мечтающие Книги. Это было более двухсот лет тому назад.

За это время Книгород возродился и, как говорят, засиял в новом великолепии, украшенный еще более богатыми античными сокровищами, чем прежде. Они, должно быть, хранились в катакомбах и были обнаружены при пожаре. Город стал пульсирующей метрополией книжного дела Цамонии, местом, обладающим магнетической силой притяжения литературы, издательского дела и искусства печати, рядом с которым прежний Книгород казался городской библиотекой на фоне антикварного собрания книг. Горожане с уверенностью называют теперь свой город Великий Книгород, как будто это совершенно другое место. Какому библиоману не захотелось бы воочию убедиться в том, насколько могуч и великолепен стал возродившийся из пепла Город Мечтающих Книг?

Но для меня существует еще и другая, значительно более важная причина, чем простое любопытство туриста и библиофила. А вы, мои жаждущие знаний, бесстрашные друзья, наверняка хотите узнать эту причину, не так ли? И по праву, поскольку отныне мы вновь будем делить все – радость и горе, опасности и тайны, приключения и ужин, – мы опять станем верной командой. Я раскрою свои карты, но сразу признаюсь, что в дорогу за самым большим приключением моей жизни меня позвал не какой-то особо оригинальный повод. Причиной путешествия стало мистическое письмо. Да, точно как тогда, при моей первой поездке в Книгород, это был манускрипт, который все сдвинул с мертвой точки.

Возвращение в Драконгор

Меня можно объявить величайшим безумцем после утверждения о том, что в то время, когда начиналась эта история, я уже был самым крупным писателем Цамонии. Как иначе назвать автора, книги которого доставляют в книжные лавки в перекатываемых бочках? Который, будучи самым молодым деятелем искусств Цамонии, был награжден Орденом Вальтрозема? Которому перед Гральзундским Университетом Цамонийской Литературы установлен памятник из чугунного литья с горячим золочением?

В каждом крупном городе Цамонии одна из улиц была названа в мою честь. Существовали книжные магазины, которые торговали исключительно моими произведениями и научной и критической литературой, посвященной им. Мои почитатели основывали и регистрировали специальные общества, члены которых обращались друг к другу по именам персонажей из моих книг. Выражение «повторить Мифореза» в народе означало «сделать уникальную карьеру в творческой профессии». Я не мог пройти ни по одной оживленной улице, не подвергнувшись атакам толпы, не мог войти ни в одну книжную лавку, не вызвав у книготорговцев обморочного состояния. Любая книга, написанная мною, мгновенно объявлялась классическим произведением.

Одним словом, я превратился в избалованное литературными наградами и любовью публики чучело, утратившее способность к самокритике, которому стали чужды почти все естественные творческие инстинкты. Я цитировал самого себя и копировал собственные произведения, сам того не замечая. Мой успех настиг и отравил меня подобно вялотекущей душевной болезни, незаметной для самого пациента. Я был настолько упоен купанием в лучах славы, что совершенно не замечал, что меня уже давно не посещал Орм.

Писал ли я в этот период вообще хоть что-то значительное? Я даже не знаю, когда я мог бы это делать. Большую часть времени я тратил на чтение докладов в книжных лавках, театрах или на литературных семинарах, самозабвенно воспевая собственные произведения, а затем упиваясь рукоплесканиями, снисходительно болтая со своими почитателями и часами раздавая автографы. То, что я считал тогда, о мои верные друзья, вершиной своей карьеры, в действительности являлось ее абсолютной низшей точкой. Уже давно не мог я побродить незаметно по городу, чтобы беспрепятственно собрать материал для своей работы. Меня всюду мгновенно окружали толпы почитателей, выпрашивающих автограф, умолявших дать творческий совет или же пожелать удачи. Даже на проселочных дорогах за мной следовали многочисленные паломники из числа фанатичных читателей, желавших стать свидетелями того момента, когда меня посетит Орм. Но сначала это происходило все реже, а потом прекратилось вовсе, но я этого даже не замечал. Потому что, если говорить честно, в то время я едва ли мог отличить дурман Орма от винного опьянения.

После долгих лет беспокойных странствий и многочисленных приключений я решил ненадолго вернуться в Драконгор, чтобы там немного почить на лаврах. Это был побег от ставшей чудовищной популярности, от небывалого успеха и безумных почитателей. Я опять приехал в маленький дом, который унаследовал от моего крестного во литературе Данцелота Слоготокаря. Впрочем, я вернулся и для того – посмотрим правде в глаза, мои дорогие друзья, – чтобы продемонстрировать обществу и моим собратьям возвращение к родным истокам: в зените славы блудный сын возвращается домой, чтобы в самых скромных условиях, в маленьком домике горячо любимого крестного, смиренно продолжить свой титанический труд.

И все это было недалеко от истины. Никто во всей Цамонии в то время не был так чужд реальности, как я. И никто не жил более уродливо и бесцельно, не беспокоясь о своих задачах в области культуры и писательском творчестве. Драконгор был попросту единственным местом, которое обеспечивало мне великолепную защиту от моей популярности. Сюда по-прежнему не допускались никакие иные существа, кроме драконов. Только здесь я мог быть творческой натурой среди исключительных творцов. И только среди драконов царил этот совершенный этикет, который каждому обеспечивал частную сферу. В Драконгоре одиночество считалось бесценным благом. Здесь каждый был настолько занят собственной литературной работой, что никто не замечал, как непозволительно я запустил свою.

Единственную заботу, помимо традиционных приступов ипохондрии, мне доставлял мой вес. Неторопливый образ жизни, хроническая гиподинамия и простая драконья еда способствовали тому, что на бедрах быстро откладывались многочисленные фунты жира, что постоянно приводило меня в уныние. Но не до такой степени, чтобы отказаться от нескольких омлетов с мармеладом или от ножки болотной свиньи. Скорее всего, я закончил бы свою жизнь самым толстым и самым одиноким писателем в Драконгоре, если бы не прочитал то мистическое письмо, которое вырвало меня из этой летаргии.

Это произошло обычным летним утром, когда моя жизнь буксовала. Я, как в любой другой день, сидел за чрезмерно затянувшимся завтраком в маленькой кухне моего унаследованного дома, как обычно, читал многочисленные письма моих почитателей, литрами пил сладкое какао со сливками, жевал покрытые шоколадом мокко-бобы и уплетал десятками свежие рогалики из слоеного теста с начинкой из абрикосового пюре. Я в очередной раз запустил лапу в один из почтовых мешков, которые хмурый почтальон притаскивал каждые два дня, вынул из него какое-то письмо, вскрыл его и стал нетерпеливо выискивать в нем самые лестные фрагменты. В большинстве случаев я был несколько разочарован, так как все еще предполагал найти в письмах значительно больше дифирамбов, чем там было на самом деле. Во время чтения я мысленно заменял эпитет «великолепно» словом «эпохально» или вместо «грандиозно» произносил «непревзойденно». Затем я прижимал письмо к груди и со вздохом бросал его в камин. Я сжигал письма своих читателей с тяжелым сердцем, но масса макулатуры вскоре вытеснила бы меня из дома, если бы я ее регулярно не уничтожал. Так все утро из дымохода моего кабинета выходило сожженное восхваление Мифореза, наполняя воздух вокруг Драконгора ароматом моего успеха.

Частенько вслед за этим я еще в течение часа предавался новому любимому занятию – дилетантской игре на клаворгане^[1]. Мне нравилось, используя свои скромные навыки, воспроизводить классические композиции Евюбета ван Голдвина, Мелодайна Графа Ватцогма, Одиона Ла Виванти или других столпов цамонийской музыки. Но это было также кульминацией исполнительской деятельности в моем обычном распорядке дня.

Иногда одно короткое мгновенье, один взмах ресниц решает дальнейшую судьбу. В моем случае это был промежуток времени, необходимый для того, чтобы прочесть одну фразу из семи слов. Острыми когтями я наугад вытащил из туго набитого мешка конверт, держа в другой лапе рогалик и окуная его в какао со сливками. «Нет, – подумал я, – и ты меня не удивишь, маленькое письмецо!» Я точно знаю, что в нем! Готов поспорить, что это лихорадочное признание в любви к моей лирике или раболепное преклонение перед смелым стилем моей прозы. Восторженный отзыв об одной из моих театральных пьес или просто панегирик творчеству Мифореза. Да, да… С одной стороны, меня изрядно утомлял этот бесконечный поток славословия, с другой – я стал одержим болезненной страстью к этому восхвалению. Возможно, еще и потому, что оно заменяло мне Орм, который уже давно меня не посещал.

Мне без труда удалось вскрыть конверт левой лапой, вытащить письмо и развернуть его, при этом погрузив рогалик, который я держал в правой лапе, в какао, как я часто делал и раньше. Я поднес письмо к лицу, выражавшему полное безучастие, и широко разинул пасть. Потом забросил рогалик в глотку, даже не оторвав локтей от стола. Это делалось с намерением, смысл которого заключался в том, чтобы в тот самый момент, когда я читаю первые хвалебные строки письма какого-нибудь почитателя, одновременно насладиться и вкусом рогалика из слоеного теста. Так низко я опустился!

«Здесь, – прочитал я, когда рогалик проскользнул в мою глотку, – начинается рассказ».

Я замер, не успев до конца проглотить рогалик, и стал жадно хватать ртом воздух. Было ясно, что рогалик еще недостаточно размяк и застрял в моем пищеводе, который сжался от возникшего спазма и выдавил какао со сливками, от чего пища поднялась вверх. Трахея переполнилась жидкостью, и я исторг хрип подобно лягушке, которая задыхается под водой. Я смял письмо одной лапой, а другой бессмысленно бил по воздуху.

Я не мог ни глотать, ни дышать, поэтому порывисто вскочил, надеясь, что в вертикальном положении все придет в норму. Но этого не произошло – я ощущал только бульканье сливок.

«Р-р-р», – хрипел я.

Кровь ударила мне в голову, а глаза вылезали из орбит. Я стремительно подбежал к открытому окну в отчаянной надежде вдохнуть побольше воздуха. Но, когда я высунулся из окна, мне удалось выдавить из себя лишь новые клокочущие звуки. По улице как раз проходили два драконгорца, они с удивлением посмотрели на меня.

– Харр! – продолжал я хрипеть, в панике делая знаки драконгорцам и глядя на них выкатывающимися из орбит и налившимися кровью глазами. Видимо, они приняли это за остроумное утреннее приветствие, так как ответили на него, сымитировав подобное моему клокотание.

– Харр! – радостно крикнули они, широко раскрыли глаза и махнули мне. – Харр и тебе, великий мастер! – Они весело засмеялись.

С тех пор, как я стал баловнем успеха, мои собратья привыкли подражать моим чудачествам, чтобы не упустить какой-нибудь перспективный тренд, который я, возможно, как раз изобрел. Оба пошли дальше вниз по улице, изображая клокотанье и смеясь, не обращая на меня никакого внимания.

Сливки вытекали из моих ноздрей тонкими ручейками. Я, покачиваясь, отошел от окна и направился назад в комнату, при этом я наткнулся на кухонный стул и упал, растянувшись на полу. Потом, опершись о край стола, я вновь поднялся на ноги. Я по-прежнему мог лишь издавать звуки, напоминающие те, которые исходят из засоренных трубопроводов или при игре на трубе. Мой замутненный от слез и жаждущий помощи взгляд упал на древний, написанный маслом портрет моего крестного Данцелота, который с пониманием смотрел на меня сверху вниз. При жизни он удерживал меня от употребления тушеных овощей и категорически предостерегал от того, чтобы во время еды жадно глотать пищу, не разжевывая ее как следует. Сейчас я, кажется, был совсем близко от того мира, в котором находился он. Слишком рано, подумалось мне. Глаза мои еще больше вылезли из орбит, и непреодолимая слабость окутала все тело. Странное и противоречивое сочетание паники и абсолютного безразличия переполнило меня: я хотел жить и умереть одновременно.

И именно в этой ситуации, о мои дорогие друзья, которая, собственно говоря, не позволяла четко мыслить, меня постигло невероятное осознание: мой успех и стремительная карьера, вся моя жизнь и мои устремления, творчество, литературные награды и огромное число изданий значили меньше, чем рогалик к завтраку. Дешевая булочка из слоеного теста стала определяющей величиной в отношении жизни и смерти. В отношении моей жизни и моей смерти. Хлебопекарная смесь из ординарной муки, сахара, дрожжей и масла.

И, несмотря на весь драматизм происходящего, меня это рассмешило. Вы, конечно, представляете себе, что это был не радостный и жизнеутверждающий смех, а всего лишь короткое горькое «Ха!» Но этого было достаточно, чтобы кардинальным образом изменить фатальную ситуацию в моей глотке.

Благодаря смеху рогалик поднялся вверх и взял, так сказать, новый разбег на пути к желудку. На сей раз он без проблем проскользнул вниз и, как полагается, исчез в моем пищеварительном тракте. Сливки отправились за ним следом. Дыхательные пути освободились, я закашлялся, и из ноздрей вылетели остатки пищи. Теперь я мог беспрепятственно дышать.

– А-а! – воскликнул я, как утопающий, который еще барахтается на поверхности. Кислороду! Случаются же в жизни невероятные вещи! Измученный и одновременно испытывающий неимоверное облегчение, я упал на кухонный стул и схватился за грудь. Мое сердце билось как пожарный колокол. Батюшки мои! Я был всего лишь на волосок от смехотворного конца! Как радикально мне чуть было не подпортил биографию этот проклятый рогалик:

«Мифорез подавился рогаликом!»

«Самого великого писателя Цамонии убило изделие из слоеного теста!»

«Лауреат Ордена Вальтрозема, страдающий избыточным весом, найден мертвым в луже сливок!»

«Колосс среди писателей Цамонии стал жертвой воздушного кондитерского изделия!»

Я представлял себе заголовки так же отчетливо, как Лаптандиэль Латуда злобный отзыв крупного критика в ведущем издании Гральзунда. На моей могильной плите они наверняка бы высекли рогалик!

И только когда я удосужился вытереть пот, я понял, что все еще держу в лапе письмо, глубоко впившись когтями в бумагу. Проклятая бумажонка! В огонь ее! Я поднялся, чтобы бросить листок в камин, но потом остановился. Минутку! Какая же фраза так меня взволновала? От всех этих событий я забыл ее. Я еще раз посмотрел на текст:

Здесь начинается рассказ.

Я опять сел. Я знал эту фразу, и вы, мои верные друзья и спутники, тоже знаете ее! И вы знаете также, какое значение имела она для меня, моей жизни и моего творчества. Кто написал это письмо? Нет, я не мог его просто сжечь, даже если оно едва не стало причиной моей смерти. Я стал читать дальше.

Я изучил письмо снизу доверху, слово в слово, все десять страниц, исписанные убористым почерком. Что было в нем написано еще, кроме этой захватывающей вступительной фразы? На этот вопрос, друзья мои, можно ответить без труда двумя словами: почти ничего. По крайней мере, на этих десяти страницах не было ничего значительного, важного и глубокомысленного. Точнее, почти ничего.

В нем была, правда, еще одна важная фраза, которая завершала всю скучную писанину и являлась по сути дела послесловием. Всего четыре слова, которые перевернули всю мою жизнь с ног на голову.

Но все по порядку. В письме речь шла о писателе, который испытывал horror vacui перед листом бумаги, страх перед чистой белой бумагой. Это был неизвестный автор, парализованный страхом письма. Что за клише! Сколько текстов на подобные темы я уже читал?! Достаточно много, это точно. Но я не встречал еще ни одного из них, который бы освещал главную идею столь банально и без малейшего вдохновенья, был бы настолько плаксивым, удручающим и безутешным, исполненным такого сострадания к самому себе. Но и безутешные тексты могут отличаться высокой художественностью, этот же был подобен болтовне мнимого больного, который случайно оказался в приемном отделении рядом с другим пациентом, надоедая ему жалобами на свои ничтожные болячки. Доводы автора вертелись исключительно вокруг него самого и его физического и душевного состояния, вокруг его надуманных проблем и нелепых страхов. Он жаловался на такие проблемы, как шершавость десен, порез бумагой, икота, ороговелость кожи и чувство переполнения, как будто это были неизлечимые и смертельные болезни. Он жаловался на критику своих произведений, даже если она была доброжелательной, на плохую погоду и мигрень. Ни одной важной фразы. Прописные истины, не требующие письменной формулировки. Я вздыхал и стонал при чтении, как при подъеме по крутой горной тропе в душный день середины лета с рюкзаком, полным булыжников. Я еще никогда не чувствовал себя настолько перегруженным словами. Казалось, будто автор зацепился за мою ногу, чтобы я тащил его за собой через голую, мертвую пустыню. Слова, как иссохший кактус, предложения, как высохшая лужа. И у этого писателя не было никакого страха перед письмом! Совсем наоборот, он не мог остановиться, хотя ему вовсе нечего было сказать. Короче говоря: это был самый худший текст из всех, которые я когда-либо читал.

И потом меня вдруг осенило, как от пинка лягнувшейся лошади: это написал я сам! Я ударил себя по лбу. Конечно, это был мой стиль, мой выбор слов, мои длиннющие предложения. С тех пор, как я достиг вершины успеха, так не писал никто, кроме меня. Вот фраза с семнадцатью запятыми – мой пунктационный фирменный знак! А вот типичное для Мифореза прожорливое отступление на тему: «Великолепная панировка телячьего шницеля»! Нашпигованный вербальными оскорблениями выпад против литературных критиков в целом и против крупнейшего критика Лаптандиэля Латуды в частности! Это было мое благородное перо, которое нельзя было перепутать ни с каким другим. Только в этот момент я осознал, что ни разу не читал свои тексты с тех пор, как однажды написал их. Я часто отдавал свои произведения в печать, когда на бумаге еще не высохли чернила. Настолько несвойственна была мне даже малейшая самокритика. Уже давно я не считал для себя приемлемой редакционную коллегию, которая не удосуживалась подчеркивать наиболее удавшиеся фразы и писать рядом «Блестяще!» или «Неподражаемо!»

Но, тем не менее, это был отнюдь не мой почерк! Я никогда не писал текст такого содержания, в этом я был уверен. В замешательстве я стал читать дальше. Да, мои дорогие друзья, это письмо определенно было написано не мной, но стилистически оно вполне могло быть моим с четким акцентом на наиболее слабых местах. В нем были даже характерные для меня ипохондрические кульминационные точки, где я вбивал себе в голову болезни, какие только можно было выдумать: мозговой кашель и легочная мигрень, печеночный свищ и цирроз среднего уха и так далее. Вплоть до поминутной регистрации температуры и частоты пульса! Если это было пародией, то я должен признать, что она прекрасно удалась. С трудом преодолевая свое подавленное состояние, я дочитал письмо до конца. Эта нелепая мешанина из бреда и плаксивости сопровождала текст до самого конца, где он резко обрывался, как будто у автора вдруг пропало желание продолжать это послание. В действительности я так же в последнее время все чаще завершал свои тексты в подобной грубоватой манере.

Охнув, я оторвал глаза от листка с текстом. Как читатель я чувствовал себя обманутым. У меня украли большую часть времени, а стало быть, жизни. Как автор, на которого была сделана пародия, я чувствовал себя униженным, мне казалось, что меня просветили насквозь. Чтение продолжалось, возможно, четверть часа, но ощущение было, что прошла неделя. Неужели это действительно я написал такой страшный, абсолютно лишенный Орма текст? Но когда я, наконец, увидел в конце письма подпись, я почувствовал себя как тот, кто после многих лет заточения впервые вновь смотрит на себя в зеркале и видит в нем измененное годами лицо. Под текстом стояла подпись:

Даже моя подпись была блестяще подделана. Мне пришлось долго всматриваться в нее, чтобы убедиться в этом, – настолько хорошо были скопированы даже детали, вплоть до росчерка в конце.

Я испугался. Может быть, все-таки это я написал письмо, изменив почерк, но собственноручно подписав его, и отослал самому себе, находясь в состоянии умопомрачения? Может быть, мое писательское «я» отделилось от меня и сделало это самостоятельно? Или я стал жертвой шизофрении, психоза, вызванного чрезмерной творческой деятельностью? Какие побочные действия может вызвать Орм – еще не изучено. Пэрла да Гано, которого Орм посещал чаще, чем кого-либо другого, умер в безумии. Делрих Хирнфидлер сошел с ума и скончался в своей башне из слоновой кости, неся всякий бред. Идрих Фишнерц незадолго до смерти в состоянии помешательства якобы беседовал с лошадью.

Может быть, это была дань, которую я должен был заплатить за мою славу? Не проявлялись ли у меня еще в юности симптомы раздвоения личности? Тогда я опубликовал целый том писем самому себе. Но я никогда не доходил до того, чтобы на самом деле отправлять письма на свой собственный адрес. Боже мой! Опять взыграли мои ипохондрические фантазии! Мне необходимо непременно успокоиться. Чтобы немного отвлечься, я бросил последний взгляд на письмо. И только здесь я увидел постскриптум, написанный микроскопическим шрифтом в самом конце письма. Он гласил:

P.S. Призрачный Король вернулся.

Я пристально смотрел на строку, как на явившееся мне привидение.

P.S. Призрачный Король вернулся.

Холодный пот выступил у меня на лбу, и письмо в руке задрожало. Три слова и двадцать четыре крошечных знака на бумаге оказались способными вывести меня из равновесия.

P.S. Призрачный Король вернулся.

Было ли это подлой шуткой? Какой же жестокий шутник в таком случае отправил мне эту мазню? Один из моих бесчисленных завистников? Какой-нибудь озлобленный коллега? Критик? Один из многочисленных отвергнутых издателей, которые завалили меня своими предложениями? Сумасшедший почитатель? Дрожащей лапой я взял надорванный конверт, чтобы посмотреть имя отправителя, перевернул его и, как школьник, прочел по слогам:

И я начал рыдать, и только слезы дали мне успокоение, в котором так безотлагательно нуждалась моя взбудораженная душа.

«Кровавая книга»

На рассвете следующего дня я тайком, как вор, покинул Драконгор. Никого не встретить, никому ничего не объяснять, не провоцировать сцены прощания – это среди обитателей Драконгора было не актом трусости, а проявлением вежливости. Если я утверждаю, что чрезвычайно ценю сентиментальные сцены в литературе, но категорически не приемлю этого в жизни, то это же самое касается и моих собратьев. Вероятно, это связано с тем, что мы, драконгорцы, большей частью можем выражать свои чувства в литературном творчестве. В обществе и в личном общении друг с другом мы необычайно сдержанны, холодны, вежливы да почти официальны. Прощание, тем более на длительное время, относится к самым неприятным процедурам, какие только может себе представить обитатель Драконгора. Поэтому я уверен, что мои друзья и родственники были мне впоследствии благодарны, что я избавил их от мучительной сцены прощания.

Я беспрепятственно спустился вниз по пустынной центральной улице, которая извивалась спиралью от вершины горы до ее подножья, прошел по влажной от росы мостовой мимо закрытых ставней, за которыми мирно храпели ничего не подозревающие жители Драконгора. Я бросил в водосточный желоб короткое письмо с написанными шестистопным размером прощальными стихами, которые сочинил ночью, адресовав их таким образом всей общине. Тем самым я следовал древнему обычаю прощания с Драконгором столь поэтическим образом. Хотя не исключался и риск того, что ветер понесет мои строки над крышами родных мест, или ливень размоет чернила, и стихи так и не будут прочитаны моими соплеменниками. Возможно, мы и относимся к излишне эмоциональной породе, но мы знаем толк в драматизме.

Уже рассвело, хотя солнце еще не взошло. Когда я, собственно говоря, в последний раз наблюдал восход солнца? Понятия не имею! Сколько времени я уже не видел настоящей жизни! Я чувствовал себя почти так же, как и тогда, когда впервые отправился в Книгород: тучным, бледным от бессонной ночи, пресыщенным, в самом плохом душевном и физическом состоянии, но в то же время испытывающим почти детскую радость от ожидающих меня событий и приключений. Разве это не подходящее определение для начала нового путешествия?

Покинув Драконгор, я побрел по необитаемой каменистой пустыне, которая раскинулась во всех направлениях. Я рассекал плотные серые клубы тумана, напоминавшие дождевые облака, упавшие с неба. Солнце уже взошло, но еще не грело. То и дело мне приходилось бороться с малодушным желанием развернуться и отправиться назад на родную надежную скалу, которая из-за своего вулканического подслоя даже зимой источала приятное тепло и притягивала динозавров, как теплая печка кошку.

Что, черт возьми, нужно мне было, собственно говоря, в этом Книгороде? Этот город уже однажды едва не убил меня. Мне ведь прекрасно жилось и в крепости Драконгора. Немного лишнего веса я сбросил бы с помощью диеты. Я не был уже, как тогда, молодым драконом в возрасте семидесяти семи лет, который все истинные страхи мог заменить юношеским оптимизмом. Я стал, правда, значительно разумнее в своем отношении к приключениям. Или, может быть, правильнее сказать – значительно старше? Между моими двумя путешествиями в Книгород минуло две сотни лет. Два века! Эта мысль вызвала у меня еще больший озноб.

Существует ли вообще понятие для такой формы раздвоенности, когда ты намереваешься совершить долгое путешествие, но в то же время хочешь остаться? Твой разум, кажется, распадается на две половины: на отважное и юношеское полушарие мозга, стремящееся вырваться из привычных условий, мужественное, любопытствующее и жаждущее приключений, и на второе полушарие – отвергающее риск, стремящееся к удобству и ясности, всему боязливо предпочитающее привычную среду. Но вскоре после того, как я решил назвать это внезапно вызвавшее сомнение желание путешествия раздвоенностью, оно рассеилось на свежем воздухе, как легкая головная боль. Пересек ли я, наконец, границу области юрисдикции Драконгора?

И вообще: были ли при мне мои беруши, без которых я не мог спать? Тем более в совершенно чуждой мне среде, полной незнакомых звуков? А мои таблетки от повышенной кислотности желудка, которая меня одолевала, когда я пил слишком много кофе? Достаточно ли денег? Взял ли я с собой блокнот для записей? Географическую карту, термометр для измерения температуры, книжку с адресами, пастилки от боли в горле? Монокль для чтения, карандаши, складной нож, компас, цамонийский загранпаспорт? Справочник турбаз, носовой платок, зубную щетку, глазные капли, розовое масло, мазь от ожогов, зубную нить, ароматизированный мел для гигиены полости рта? Когда я обследовал многочисленные карманы моего дорожного плаща и рюкзак, я обнаружил еще спички, три свечи, курительную трубку и мешочек с табаком, порошок от мигрени, иголку и нитки, баночку крема с добавлением масла, пищевую соду и активированный уголь. А, вот: беруши! И кроме этого, «Миниатюрный лексикон древнецамонийской литературы» Рингдудлера, сухие чернила, ножницы для когтей, сургуч, два ластика, почтовые марки, капли от кашля, валериановые капли, мозольный пластырь и марлевый бинт, пинцет… Боже мой, для чего же мне нужен пинцет в поездке в Книгород? Ах, да: в последнюю минуту меня одолели фантазии о крошечных занозах и пчелиных укусах, которые возможны во время путешествия, и справиться с ними можно лишь с помощью точного инструмента, не дожидаясь, пока они вызовут смертельное заражение крови. В суете мне попала в руки скомканная бумага – письмо, которое побудило меня к этой поездке.

Наконец я остановился и попытался успокоить свои нервы. Верно, для этого путешествия была причина. Это письмо, страницы которого я аккуратно разгладил, прежде чем опять его сложить. Пришло ли оно из лабиринтов Книгорода? Было ли оно действительно написано в Кожаном гроте – на родине книжнецов? И я действительно хотел это выяснить? Вздор! Ни за что на свете нога бы моя не ступила больше в этот ад. Были десятки важных причин для моей поездки! Тоска, страсть к путешествиям, скука, боязнь высоты, излишний вес, и, кроме удобства, не было больше ни одного аргумента для возвращения в Драконгор. Это был не безрассудный побег юноши в неизвестность, как в былые времена. Помимо Орма я был все-таки Хильдегунстом Мифорезом! Признанным писателем с солидной карьерой, и я уже однажды тщательно исследовал предмет моего путешествия. Что же может случиться? В тот раз при значительно более неблагоприятных условиях я серьезно переоценил свои возможности. В данном случае это всего лишь прогулка, биографический эпизод, исследовательское путешествие, небольшая поисковая экспедиция, смена обстановки, удовольствие. Но на сей раз на смену юношескому задору пришел опыт и зрелость. Теперь уже я ни в коем случае не попаду наивно в расставленные ловушки, как зеленый юнец двести лет тому назад. И что за ловушки это должны быть? Никто не знал о моем прибытии. И пока не будет опущен капюшон плаща, даже самый популярный писатель Цамонии может сколько ему угодно, инкогнито и беспрепятственно, бродить по Городу Мечтающих Книг.

Эти размышления заметно успокоили меня. Я убрал письмо в плащ, привел в порядок содержимое других карманов, которые так тщательно обшарил, и у меня неожиданно оказалась в руках «Кровавая книга». Конечно, ее я тоже взял с собой, повинуясь внезапному импульсу. Зачем, собственно говоря? Ну, во-первых, я хотел вернуть ее назад в город, которому она вообще-то принадлежала. Страшный фолиант находился, правда, у меня уже два века, но я никогда не чувствовал, что книга принадлежит действительно мне. Я вырвал ее тогда из пламени и спас тем самым от верной гибели. Но этот поступок не сделал «Кровавую книгу» моей собственностью. Я имел на нее не больше прав, чем мародер, который во время катастрофы грабит чужой дом. С тех пор я ни разу не читал ее! Для меня это было просто невозможно. Всякий раз, когда я решался полистать книгу, я мог прочитать максимум одно-единственное предложение – всего их было ровно три – и тут же в ужасе захлопывал ее и потом годами не открывал.

Я хотел наконец вновь избавиться от заколдованной вещи! Но, разумеется, я не мог просто выбросить ее. Она была невероятно дорогой и стояла в числе первых в «Золотом списке» – перечне самых ценных антикварных книг Книгорода. Да, это была одна из самых востребованных антикварных книг вообще. Это создавало определенную ответственность. Может быть, мне удастся найти покупателя в Городе Мечтающих Книг. А если нет, то я пожертвую ее Городской библиотеке Книгорода. Точно, я так и сделаю. К причинам моего путешествия я добавил еще один благородный поступок. Внезапно я почувствовал облегчение и убрал страшный фолиант.

Следы тумана растопило полуденное солнце, лучи которого наконец-то согрели мое лицо, и я зашагал более уверенно. Путешествие мало чем отличается от сочинительства. Главное – начать, а когда преодолеешь первые препятствия, в основном дальше все идет гладко. Кто не путешествует, тот остается дома! После того как Драконгор через некоторое время исчез из поля зрения, на меня нахлынули идеи коротких историй, стихов, целых романов. Так прошел славный долгий день. Мне то и дело приходилось останавливаться, чтобы записывать самое важное в блокнот. Казалось, будто художественные идеи подкарауливали на краю дороги между Драконгором и Книгородом, чтобы внезапно озарить и вдохновить уставших писателей. Вскоре я громко декламировал строки, сочиненные экспромтом. Бедная цамонийская природа, которая вынуждена была это слушать и на которую я, должно быть, произвел впечатление сбежавшего постояльца сумасшедшего дома! Но мне было все равно. Я принял правильное решение, у меня начался совершенно новый этап жизни. Хильдегунст Мифорез вновь обрел себя!

C меня даже стала сходить чешуя! В самом начале этого путешествия началась одна из периодических фаз линьки: мой, до сих пор зеленый, чешуйчатый покров исчез, уступив место новому, красноватого оттенка. После желтоватой кожи в детстве, зеленоватой в юности и в первые годы взрослой жизни, нынешняя окраска соответствовала достигнутой мною зрелости – величественный красный цвет. Новая благородная чешуя сияла на солнце. Когда линька завершалась, то в течение продолжительного времени мне даже не требовался крем с добавлением масла, потому что новая кожа блестела, как полированное снаряжение. Старая чешуя осыпалась с моего тела, пока это были отдельные чешуйки, но вскоре они посыплются, как град. Это я знал по собственному опыту. Не всегда приятно лицезреть динозавра в период линьки, но для него самого – это чрезвычайно комфортный период. Ощущается небольшой зуд, но он даже приятен. Такое чувство, будто на всем теле сошли струпья зажившей раны. Я счел это хорошим знаком, чем-то наподобие заявления о согласии моего тела на путешествие.

«Линяющий динозавр – это здоровый динозавр!» Так всегда говорил мой крестный Данцелот Слоготокарь. Я оставлю след на будущее, как бродячая осыпающаяся елка^[2].

В прохладной березовой роще я устроился на ночлег. Мне с некоторым трудом удалось разжечь небольшой костер, что раньше для меня, бывалого путешественника, всегда было одним из самых легких дел. Это была единственная мера, к которой я прибег для отпугивания диких зверей. Я взял с собой все возможное, но не подумал о средстве для защиты. Самое опасное оружие, которое я носил при себе, был маленький складной нож. Если сейчас из темноты появится какая-нибудь бестия, то я, по крайней мере, смогу попытаться припугнуть ее с помощью пинцета или предложить ей немного сиропа от кашля.

Почему я, собственно говоря, не испытываю страха? Вероятно, я просто слишком устал, чтобы сейчас чего-то бояться. Я уже целую вечность не совершал столько полезных для здоровья движений в течение одного дня. Я положил голову на рюкзак и стал рассматривать танцующие тени между стволами берез. Моя «подушка» была немного жесткой из-за находящейся внутри «Кровавой книги», но я не решился вынуть ее.

«Ведьмы всегда стоят среди берез».

Это была одна из трех загадочных фраз из этого злосчастного фолианта, которые постоянно приходили мне на ум в самый неподходящий момент.

«Тень, которую ты бросаешь, не является твоей тенью».

Это была вторая фраза.

«Если ты закроешь глаза, придут Другие».

Так звучала третья фраза.

Всего три раза я открывал «Кровавую книгу», и каждая из этих трех фраз навсегда въелась в мою память. Но странным образом именно здесь, в этой совершенно чужой, незащищенной и наверняка небезопасной среде они впервые не пробудили во мне настоящего страха. Моя вынужденная связь с «Кровавой книгой» всегда вызывала у меня ощущение, будто я живу рядом со свирепым и опасным животным, которое в любой момент может напасть на меня и разорвать на куски.

Но в известной степени я вновь вернул его в дикую природу, чтобы дать ему свободу. Поэтому я больше не испытывал страха. Я достал из своего багажа печенье из муки грубого помола и с благоговением съел его. Я намеревался впредь следить за своим питанием и потреблять столько пищи, сколько в действительности требовалось моему организму. Случай с рогаликом из слоеного теста глубоко врезался в мою память.

Свежий легкий ветерок прошелестел по березовой роще, вызвав многоголосый шепот опавшей листвы и еще больше раздувая мой костер. Беспокойно затрепетали кроны деревьев, будто ребенок листал толстую книгу без картинок. Я вспомнил о шелестящем смехе Призрачного Короля и о его светящихся детской радостью глазах, когда он умирал охваченный пламенем. В самом деле, с того самого времени не проходило и дня, чтобы я хоть раз не подумал о нем. А когда я писал, меня нередко охватывало чувство, что он водит моей рукой.

P.S. Призрачный Король вернулся.

«Не может быть, – подумал я сонно. – Как может вернуться тот, кто никогда не уходил?»

Потом я заснул.

Среди ночи я проснулся. Огонь почти погас, и его слабый свет отбрасывал небольшое зарево, светящееся надо мной. Я прислушался. Что меня разбудило?

Вновь зашелестели листья. Но это показалось мне странным, так как было совершенно безветренно. Обеспокоенный происходящим, я сел. Нет, это не был шелест листвы. Это был чей-то голос! Это был шепот живого существа. И я сразу окончательно проснулся.

Я стал всматриваться в темноту, пытаясь что-то увидеть в скудном свете. Постепенно мои глаза привыкли к сумеркам, и я сумел различить тонкие стволы берез, между ними сухие ветви и контуры листьев и потом то, от чего у меня по всему телу выступил холодный пот. Между двумя березами я увидел чей-то силуэт.

«Ведьмы всегда стоят среди берез», – вспомнил я.

Нет, это было не дерево! Это было живое, дышащее существо. Оно было длинное и тощее, едва заметно раскачивалось взад и вперед, как поднявшееся тело гигантской змеи, и что-то тихо и неразборчиво шептало.

Должен ли я дать о себе знать? Громким и самоуверенным голосом? Или затаиться, чтобы не привлекать внимание? Был ли это дикий зверь или разумное существо? А, может быть, такой же странник, как я? Лиственный волк? Или что-то совсем иное? Был ли он агрессивным или еще более трусливым, чем я? Прежде чем я смог должным образом ответить хотя бы на один из этих вопросов, я неожиданно разобрал слово в слово все, что шептал слабый голос:

Я знал эти стихи, я знал даже место, о котором шла речь, потому что был там наяву. У меня на глазах выступили слезы, я хотел вскочить и убежать, но не мог пошевельнуть ни единым пальцем. Страх парализовал все мои члены. Через пелену слез я смутно видел, как фигура отделилась от деревьев и медленно и бесшумно заскользила мне навстречу, как будто ей не нужны были ноги, чтобы передвигаться.

Шепот уже был возле самого моего уха, жуткая тень занимала все поле моего зрения, и перед глазами была только чернота. В этой ужасной темноте до меня доносился запах, который одновременно был хорошо знакомым и давно забытым. Внезапно повеяло старыми книгами… будто распахнули дверь в гигантский букинистический магазин, будто поднялся самум книжной пыли, и прямо в лицо пахнуло затхлостью миллионов истлевающих фолиантов.

Так в моей прежней жизни пахли только две вещи. Это был очевидный аромат Города Мечтающих Книг, вечный запах Книгорода. И это было порождающее страх дыхание Призрачного Короля.

P.S. Призрачный Король вернулся.

Возможно, я не закричал только потому, что ничего бы не изменилось. Влажный и клейкий язык тронул мое лицо, ощупал мои ноздри и губы – и я проснулся.

Уже светало, огонь погас. Надо мной на тонких ногах стояла белоснежная косуля и слизывала с моего лица крошки печенья. Когда я выпрямился, она отпрянула назад, посмотрела на меня своими большими, полными упрека глазами и, сделав пару грациозных зигзагообразных прыжков, исчезла между березами. Кряхтя, я поднялся с постели и отряхнул капли росы с плаща. Такие сны – заслуженная расплата за то, что спишь, лежа головой на «Кровавой книге», о мои любимые друзья!

Новый город

Только когда я вскоре после этого вышел из березовой рощи, я заметил, что она располагалась на склоне, который переходил в равнину с пастбищем. Воздух был прозрачен, и впереди открывался захватывающий вид на зеленое море остроконечных колосков, сгибающихся на ветру, и на серую пустошь, которая простиралась до самого горизонта. И в самой дали, на линии, отделяющей утреннее небо от земли, я увидел то неестественное разноцветное пятно, которое образовывали дома Книгорода.

Я ощущал его запах, запах этого города. Конечно, это был тот самый аромат, который минувшей ночью стал причиной моих кошмарных снов! Устойчивый степной ветер принес его через равнину и пастбище наверх, в березовую рощу. Я даже произносил во сне те слова, которыми описывал в своей книге этот запах, его нельзя было спутать ни с одним другим. Будто распахнули дверь в гигантский букинистический магазин, будто поднялся самум книжной пыли, и прямо в лицо пахнуло затхлостью миллионов истлевающих фолиантов. Было ли что-то еще более привлекательное?

Теперь уже ощущался не только запах города, но и до него самого было уже рукой подать. Но из моего первого путешествия в Книгород я знал, что в действительности мне потребуется еще минимум один день, чтобы оказаться там.

Я выпил залпом оставшуюся воду из бутылки. Возможно, это выглядело безрассудным, но мотивировало меня к постоянному движению в течение дня, без привалов, так как до конечной цели у меня не было ничего для утоления жажды. Я стал на пару сотен годков старше, и если я хотел пройти это расстояние за то же самое время, что и тогда, то у меня должен был быть для этого стимул.

Мы опустим скучное описание этого похода, лишенного каких-либо событий, мои дорогие друзья! Скажу только, что в конце дня я был так же обессилен, разбит, голоден и у меня так же болели ноги, как в тот раз, когда я пришел к границе Книгорода. Но перспектива утолить там жажду, особенно в последние часы моего марша, ускорила мой шаг, и был всего лишь ранний вечер, когда я достиг своей цели.

Еще издалека я с удивлением обнаружил, как вырос город: в некоторых местах он прибавил ширины (как я) и немного вырос в высоту. За несколько часов до того, как я достиг окраины Книгорода, я услышал сильное жужжание, как будто оно доносилось из огромного улья. С каждым моим шагом оно становилось все более громким и многозвучным. Я гадал, что это могло быть – работа молотов и пил в слесарной мастерской, удары колоколов, ржание лошадей или беспрестанный грохот печатных машин. И среди всего вибрировал основной, ни с чем не сравнимый, главный звук – камертон любого большого города, который питается тысячами беспорядочно перекликающихся голосов и звучит как сдерживаемый шепот публики. Или как журчание медленного потока. Я на месте.

Число зданий как минимум удвоилось, а может быть, даже и утроилось. Значительно увеличилась и их высота. Раньше едва ли можно было увидеть дома выше одного или двух этажей, сейчас же я еще издалека увидел трех-, четырех- и пятиэтажные дома. Тонкие высокие башенки из листовой стали, длинные-предлинные дымовые трубы, каменные башни – все это отсутствовало в старом Книгороде. Но он больше не был маленьким романтическим городком с многочисленными туристами, ностальгической деревней с антикварными лавками, сохранившейся в моих воспоминаниях. Казалось, это был совершенно новый город с другими обитателями, приезжими и судьбами. Я подошел к перекрестку, на котором дорога, по которой я шел, пересекалась с другой дорогой. От нее отходило множество маленьких улочек, по которым сотни людей устремлялись в город. Мне стало теперь окончательно ясно, что это было не сентиментальное путешествие в прошлое, а шаг в непредсказуемый и непредвиденный отрезок моей жизни, – если только я в самом деле отважусь войти в Книгород. Я невольно остановился.

Неужели это опять был приступ раздвоенности? Это было глупо, уговаривать себя вернуться. Просто невозможно! Я был голоден, совершенно обессилел и умирал от жажды. Мне нужно было в город хотя бы для того, чтобы освежиться и отдохнуть. Ночлег здесь был, по меньшей мере, неизбежен. Но почему же я все-таки колебался? Я ведь не так далеко ушел, чтобы сейчас же развернуться и отправиться назад. Идиотизм! Что заставляло меня медлить? Был ли это инстинкт? Воспоминания обо всем, что со мной произошло после того, как я однажды пересек магическую границу этого города? Наверняка. Но главным образом я боялся убедиться в том, что время ушло безвозвратно. Тот, кто уже однажды входил в здание, которое не видел со времен своего детства или юности – старый родительский дом, школу и тому подобное, – тот поймет меня. Это болезненный, с меланхолическим оттенком опыт, приближающий к концу жизни. Но в таких случаях вещи оказываются не такими большими, как в воспоминаниях, не так ли? Книгород же, наоборот, мои дорогие друзья, не просто сохранился, но и значительно вырос.

– Вперед или назад? – спросил вдруг высокий и неприятный голос. Я очнулся от своих мыслей, недоуменно огляделся вокруг и обнаружил, что перегородил узкий переулок – один из многочисленных подходов к городу. Люди протискивались мимо меня, настойчиво стараясь проникнуть в город. Голос же принадлежал нахальному и неприятному на вид гному, стоящему позади меня, который нес целый лоток, заполненный крошечными книгами для гномов, и которому я, очевидно, загородил путь.

– Э!.. – произнес я ошеломленно в ответ, не двинувшись с места.

– Проходи же вперед, толстопузый! – грубо крикнул гном. – Здесь тебе не провинциальная дыра, из которой ты приехал. Это Книгород! Сейчас время денег, а деньги правят миром книг! Шевели своей жирной…

Пока он это говорил, произошло то, что было скорее обусловлено рефлексом, чем являлось хорошо обдуманным поступком: гном бесцеремонно протиснулся вперед и собрался раньше меня войти в город, чтобы со своим смехотворным лотком броситься в лавки, которые не выносили задержек. Мой мозг в долю секунды среагировал на слово «толстопузый», проанализировал его и дал команду, которая заставила меня невольно подставить дерзкому коротышке подножку. Он, конечно, не знал, что никто не смеет обозвать меня подобным образом, мгновенно не поплатившись за это. Потому что я совершенно лишен чувства юмора.

Когда гном еще только произносил слово «жирный», он уже находился в свободном падении. Он растянулся во весь рост, а точнее сказать – во все его отсутствие, и карликовое содержимое его лотка – исключительно книг, которые были не больше спичечного коробка, – посыпалось в пыль переулка.

А я, смотря на него сверху вниз, сказал: «Вперед или назад? Что за вопрос! Конечно вперед». И перешагнул через униженного гнома, просто наступив на него и дав ему прочувствовать всю мою боевую массу. Да, дорогие друзья: если надо, то я наступлю даже на гнома! Я гордо прошествовал в переулок, даже не оглядываясь. Больше я не думал о том, что, едва перейдя границу города, уже обрел своего первого безжалостного врага в Книгороде.

Заметки без записей

Черный Человек из Книгорода сделал только половину работы, но основательно. Это было мое несколько противоречивое мнение о городе, которое я уже мог составить после того, как увидел первые улицы, называемые приграничными. Тот легендарный образ из народных песен и детских сказок, бродячий великан из пылающей соломы и смолы, которого суеверные жители все еще обвиняли в последнем пожаре. Он якобы шел от квартала к кварталу и поджигал крышу за крышей, чтобы, наконец, самому сгореть в аду. Так я, возможно, и сам объяснил бы ребенку дошкольного возраста эту катастрофу, так как правда была значительно более страшной, чем эта ужасная сказка.

Не то, чтобы я совсем ничего больше не узнавал, – все-таки треть города уцелела после пожара, и сохранились даже некоторые из особенно поврежденных огнем древних фахверковых домов с крышами из сухой соломы. У Черного Человека не было ни мозгов, ни сердца, как гласит легенда, и соответственно этому он совершал свою работу: здесь сгорело пол-улицы, там уцелел целый квартал. Огонь свирепствовал на юге до самой границы города, а север был едва затронут. Сгорела огромная городская библиотека, а крохотная подпольная антикварная лавка непосредственно рядом с ней сохранилась. Как потоки лавы опустошают склоны гор, как безрассудно распространяются кожные болезни, так непредсказуемо и яростно шествовал Черный Человек, неся страх и ужас, как это описывалось в стихотворении Пэрла да Гано: невзирая на значимость и ценность, красоту и предназначение, просто превращая в огненную смерть все, что, к несчастью, оказывалось у него на пути.

Это мог понять только тот, кто так же, как я, знал старый Книгород. Для каждого новичка это был просто вызывающий волнующие чувства город, полный архитектурных противоречий, курьезный конгломерат старых и новых стилей, в котором смешались раннецамонийское своеобразие, мрачная архитектура средневековья и всякого рода современное влияние, чего не увидишь ни в одном другом месте. За исключением литературной и букинистической привлекательности Книгород, как никогда прежде, отвечал моим идеалам города. Причудливое многообразие, страстное, на грани безумия, желание придать городу надлежащий архитектурно-художественный облик, богатая орнаментика, косые углы и вездесущая история – вот вещи, которые могли привести меня в восторг при посещении любого города, и здесь этого было в избытке. Ни в каком другом месте история Цамонии и ее современность не уживались на таком узком пространстве.

Еще в приграничных переулках, которые окружали весь город, я видел дома из различных минералов, металлов и других строительных материалов, из красного, желтого и черного кирпича, из мраморной крошки, из булыжника, ржавого железа, листовой стали и блестящей латуни, из песчаника и стеатита, из базальта, гранита и фрагментов лавы, из ракушек, шиферного сланца или окаменевших грибов, даже из прозрачного стеклянного или янтарного кирпича, из простой глины или слоистых осколков фарфора. Использовался любой мыслимый материал – но дерево попадалось крайне редко. Дерево как строительный материал я, как и прежде, видел лишь в старых домах, но в современной архитектуре Книгорода оно практически не применялось – одно из продиктованных страхом последствий огненного ада. Но именно поэтому меня тем более удивляло, как много домов было сделано теперь из книг. Я увидел книги в качестве стен и крыш, книги, уложенные в стопки и являющиеся опорными колоннами или лестницами, заделанные в каменную кладку для подоконников и даже использующиеся в виде брусчатки. Книги служили строительным материалом повсюду в новом Книгороде, несмотря на то, что они как минимум являлись столь же горючими, что и дерево. А что происходило с домом, построенным из древних фолиантов, во время дождя? Разве бумага не разбухала? Разве не разрушалась на них, в конце концов, картонная обложка? Или, может быть, эти книги были чем-нибудь пропитаны? Подвергнуты отвердению, огнестойкости и водонепроницаемости? Но сейчас недосуг исследовать это более детально. День был на исходе, я отложил решение этой загадки на потом и, не отдыхая, поспешил дальше.

Я хотел увидеть все сразу, как будто сейчас же, в один миг, город вновь могли объять пламя и дым или он мог погрузиться под землю. Идти, стоять, видеть — это всегда было моим девизом во время путешествий, а в Книгороде действовало в особой степени. Везде, где я проходил или останавливался, было чему подивиться, более или менее.

Я хочу доверить вам одну тайну, мои дорогие братья и сестры, раскрыть вам писательскую технику, которую я называю «Заметки без записей». Ее можно было бы также назвать Ментальная живопись Мифореза, если говорить академическим языком. Она действует следующим образом: если во время путешествия я попадаю в ситуации, в которых какие-либо события или нечто увиденное меня потрясают, и обычный писатель в таких случаях, как правило, автоматически хватается за блокнот, чтобы максимально зафиксировать впечатления, я совершенно сознательно воздерживаюсь от любых записей или заметок. Это заставляет мою память совершать гигантскую работу, и мозг рисует одну ментальную картину за другой. Я обнаружил эту способность уже давно, а именно когда начал писать свою книгу «Город Мечтающих Книг». Тогда у меня не было никаких заметок, потому что события в Книгороде и в катакомбах так все перевернули, что у меня не было вообще никакой возможности делать какие-либо записи. Но когда я начал писать, перед моим внутренним взором всплыли живейшие и подробнейшие картины и сцены, как будто я все пережил еще раз. Кто видел когда-нибудь красочную панораму – будь то вид знаменитого города или популярный ландшафт, который самым тщательным образом был выписан художником, – тот может себе представить, о чем я говорю. В моем мозгу есть отдел, который следует представить себе как очень маленький музей, в котором выставляются картины Ментальной живописи Мифореза. Это фрагменты ландшафтов и городских пейзажей, переданных с такой точностью и реальностью, что они ни в чем не уступают шедеврам Флоринтского канализма^[3]. И в определяющих критериях даже превосходят их, а именно в том, что движущиеся предметы на этих изображениях не останавливаются, как на нарисованной картине, а продолжают двигаться, как в те моменты, когда эти сцены воспринимаются моей сетчаткой. Я вижу проходящих мимо прохожих, мелькающий на воде свет, ветер, колышущий листья деревьев, поднимающийся вверх дым, развевающиеся флаги… Как это возможно? Я не знаю, о мои дорогие друзья, мне остается только воспринимать это как второстепенное проявление Орма. Это дар, который меня самого несколько тревожит. Потому что иногда, когда я своим внутренним взором созерцаю образы, созданные Ментальной живописью Мифореза, мне кажется, что я вижу только поверхностный слой моих способностей, за которым может скрываться нечто большее, возможно, даже темная тайна.

Как будто я смотрюсь в волшебное зеркало, которое передает великолепное отражение моего мира, чтобы скрыть то, что за этим изображением существует отдельный таинственный мир.

И я хочу пригласить вас в этот воображаемый музей, мои дорогие друзья, на эксклюзивную экскурсию по некоторым из Ментальных картин Книгорода, которые породил мой лихорадочный мозг во время моего первого ознакомительного похода, поскольку при всем моем желании я не сподобился сделать какие-либо записи.

Первым курьезом, который мне бросился в глаза в новом Книгороде, были гигантские книги. Эти чудовищные модели антикварных книг были выставлены еще сотню лет назад на всех подступах к городу – одна из блестящих идей оформления, которые город мог позволить себе, разбогатев в последнее время, как я узнал впоследствии. Книги-колоссы из камня или металла, сконструированные и расписанные многочисленными архитекторами и художниками, прислонялись к стенам домов и лежали на тротуаре, чтобы сразу вызвать у гостя впечатление, что он вошел в город, в котором печатное слово и переплетенная бумага имеют совершенно особое значение.

Это можно было счесть хвастовством и претенциозностью, но мне, во всяком случае, такое решение сразу понравилось, так как эти модели были сделаны очень искусно и производили впечатление сказочных книг. Они казались забытой собственностью начитанного и рассеянного великана и привлекали особое внимание детей. Благодаря им в этот город входили как в волшебную страну, в которой царили иные представления о величине, а возможно, даже действовали другие законы природы, где существовали вещи, о которых можно было только мечтать. Что абсурдного могло быть в городе, который такое значение придавал книгам?

Пограничные улицы являлись первым кольцом города, тонким сплетением узких переулочков, окружавших Книгород подобно прозрачной городской стене. Здесь складывалось впечатление о многообразии архитектуры, но, кроме этого, не было ничего значительного, так как эти дома были населены преимущественно административными работниками и служащими, у которых в этой части города располагались конторы и канцелярии. Там не было ни ресторанов, ни антикварных лавок – на пограничные улицы ходили только в том случае, если возникала необходимость в том, чтобы поставить штамп, получить разрешение на торговлю спиртными напитками или воспользоваться услугами нотариуса.

Если город сравнить с книгой, то пограничные улицы можно было бы представить в виде суперобложки, а Внешнее кольцо, которое как дополнительный пояс окружает современный Книгород за пограничными улицами, могло бы служить твердой обложкой: оно, как кажется на первый взгляд, представляет все, что содержит в себе город, и все связывает между собой. Но здесь не стоит забывать старую мудрость: не суди о книге по обложке!

На Внешнем кольце все было новым. Здесь, как я узнал впоследствии, также буйствовал огонь. Но вся улица была выровнена и отстроена заново. Жилые здания, магазины и гостиницы, находящиеся на ней, отполированная мостовая и подметенные тротуары с их великолепной мозаикой, изображавшей сцены из цамонийской литературы, – все это выглядело так, будто было сооружено лишь вчера, а сегодня лишь покрашено. Все было чисто, убрано, и ничто не говорило о той катастрофе, которую пришлось пережить Книгороду. Эта улица была предусмотрена для спешащих приезжих, которые, путешествуя, хотят бросить лишь беглый взгляд на Книгород; для бизнесменов, которые нуждаются в ночлеге лишь на одну ночь; для туристов, находящихся в городе проездом, которые ищут простую еду в недорогом ресторане.

Здесь были симпатичные, но скромные книжные лавки и почти никаких букинистических магазинов, а те, которые все же встречались, были отделаны под старину. По кольцевой улице сновали туристы, совершавшие дневные туры в Книгород, туристические группы и залетные торговцы, которые делали ставку на случайных клиентов. Гостиницы и рестораны имели такие названия, как «К серебряному перу», «В пустой чернильнице», «Шестистопные комнаты» или «Старая типография». Магазины, между тем, предлагали множество дешевых сувениров, как, например, снежные шары с миниатюрами старых домов букваримиков или книги из современной антикварной лавки, которые можно было купить в любом другом крупном городе Цамонии. Здесь хорошо обслуживали, если надо было купить теплое одеяло для поездки или седельную сбрую, выпить кофе или приобрести что-то в аптеке. Но здесь вы бы напрасно искали интересную старинную книгу.

На кольцевой улице не было ничего магического, и она ничем не напоминала старый Книгород. Но я также не могу утверждать, что мои ожидания здесь не оправдались. Все было достаточно практично. Я быстро нашел простую гостиницу на первую ночь, разложил свой скромный багаж, принял душ и опять отправился в город. Я собирался на следующий день поискать пристанище получше, но для обычного ночлега эта гостиница была вполне сносной. Она называлась «Пансион Гольдшнитт» и привлекала бесплатным завтраком. Итак, освободившись от багажа и немного освежившись, я вновь вернулся в городскую суету. Жажду и усталость я снял с помощью воды и кофе, зайдя в трактир, а голод утолил простым печеньем из цельного зерна и покаянием. Я ведь хотел похудеть!

Наконец я свернул с кольцевой улицы в надежде вскоре оказаться на пути к подлинному Книгороду. Без карты и какого-либо путеводителя я с трудом ориентировался. Пройдя по нескольким узким переулкам, я неожиданно оказался на большой площади, на указателе которой значилось Античные Аркады. Я сразу заметил некий прогресс по сравнению с Внешним кольцом. Те, кто направлялся сюда, несколько больше интересовались старым Книгородом и книгами, чем вечно спешащие коммерсанты. В центре раскинулась Рыночная площадь с многочисленными лотками и лавками, окруженными овальной аркадой, в которой располагалось множество магазинов. Античные Аркады по своему размеру соответствуют небольшому городскому кварталу, заполненному суетливой публикой. На рынке можно было купить главным образом продукты, плетеные и гончарные изделия, но, кроме этого, повсюду стояли отдельные столы со старинными книгами, древними пергаментами и бумагой ручной выделки, с отточенными перьевыми стержнями, экслибрисами и цветными чернилами. Здесь можно было встретить торговцев с вырезанными перчаточными куклами и марионетками с изображением знаменитых писателей. Моего изображения среди них, к счастью, не было! Здесь можно было также купить съедобных насекомых. Например, таких популярных среди гномов книгородских сверчков, которых ловили в траве, в пригороде Книгорода, и продавали живыми в плетеных лубяных корзинках, так сказать, для самостоятельного приготовления на гриле! Их отчаянное стрекотание в клетках было столь всепроникающим и изматывающим, что его можно было сравнить разве что с шумом, производимым уличными музыкантами, которые бродили между прилавками и пели с листа тирольские песни. Здесь были и обжаренные книжные черви всех размеров, которыми можно было полакомиться, посыпав их карри или паприкой из бумажных пакетиков, съедобная бумага с напечатанными на ней стихотворениями любого рода и на любой вкус, а также ленточки-закладки из плетеной лакрицы. Так постепенно во мне укоренялось впечатление, что я в самом деле оказался в Городе Мечтающих Книг.

Возбуждающие запахи еды вскоре заставили меня покинуть Рыночную площадь и направиться в Аркады, где я стал рассматривать маленькие витрины лавок. Здесь, в средневековой выложенной камнем галерее со сводом, с потолка которого свешивались многорожковые свечеобразные светильники, даже в плохую погоду можно было бродить, не промочив ноги. И, конечно, здесь у букинистов можно было приобрести ту или иную серьезную старинную книгу. Я увидел издание с плохой печатью Яхудира Оденфатера «Один на улице», бессмертную вымышленную биографию «Натрон Ризе» Фарлика Мильпипротца и галлюцинаторные стихи Вилка Эйла Бами с оригинальными иллюстрациями, уже давно раскупленную «Общую мировую историю» Уолберджа Сэрджлерхта и прямо рядом с ней – полное собрание сочинений Авгоса Люфтбера с автографом – настоящие раритеты и все в безупречном состоянии. Здесь же были лавки, где продавались вырезанные марионетки прекрасной ручной работы и по выгодной цене. Кроме того, предметы антиквариата, связанные, так или иначе, с печатным ремеслом: старинные очки и лупы, вырезанные из книг и помещенные в рамки гравюры, позолоченные закладки для книг, в том числе из тончайшей слоновой кости, дорогие букваримические средства ухода за древними кожаными переплетами, подставки для книг, украшенные богатым орнаментом, пришедшие в негодность деревянные и свинцовые литеры, древние наборные кассы (предположительно из древесины нурнийского дуба) и даже полностью оснащенные старинные печатные машины из чугуна и латуни – нужно иметь с собой туго набитый кошелек, если собираешься в одну из таких лавок. Но будем откровенны: собственно говоря, все эти милые вещицы можно было купить и в антикварных лавках других крупных городов, таких как Гральзунд или Флоринт, и для этого не нужно было ехать в Книгород. Меня переполняло смутное чувство разочарования. Может быть, это была цена за новую популярность Книгорода, за то, что он стал однажды таким же городом, как и многие другие? С таким же променадом, как этот, которые в любом месте выглядят одинаково. Было ли это единственным прогрессом, который произошел за двести лет? Эта крытая лавка сувениров для особо взыскательных покупателей? Где же был старый беспорядочный Книгород с его уникальными предметами старины? Погруженный в эти мысли, я брел дальше, пока не остановился у одной витрины, глядя на которую не сразу понял, что, собственно, в ней было выставлено. Но потом мне стало ясно, что это были книги.

Существуют ли на самом деле книги, которые сразу невозможно распознать? В этой лавке, очевидно, существуют. Она даже специализировалась на этом. Я созерцал объекты, которые на первый взгляд напоминали все, что угодно – пирамиды, колбасу или гармонику, – но только не книги, о мои дорогие друзья! Но потом я заметил, что все эти странные вещи были сделаны из кожи и бумаги, у них были напечатанные страницы, названия и ленточки-закладки. Все же это были книги. Также я обнаружил тут крохотные книжечки, которые вмещались в маленькие флаконы или спичечные коробки.

– Вы ищете что-то особенное? – поприветствовал меня худой бородатый друид в льняной куртке, стоявший в дверях лавки и снисходительно смотревший на меня.

– Это все – книги? – задал я дурацкий вопрос и сразу пожалел об этом.

– Как раз нет! – просопел бородач. – Обычные книги можно раздобыть всюду! А это – Некниги. – Он указал на вывеску магазина над ним:

Умный дракон уже в этом месте оборвал бы беседу, но я не мог прикусить язык и спросил:

– Вы продаете книги в форме колбасы?

– Это книги ломтиками из поэзии о Мелюзине с Морщинистых гор, – надменно осадил меня худосочный собеседник. – Это цветные книги совершенно особого рода. Они в течение пяти лет высушиваются на воздухе Молчаливыми друидами и содержат сентенции Деограции Доттентротта. Вы можете приобрести несколько кусочков.

– Нет, спасибо! – сказал я поспешно и хотел удалиться, но было уже поздно. Друид крепко схватил меня за рукав. – Заходите же! Я покажу вам пирамидные романы Хумидиуса Квакеншвамма! Они все имеют трехгранную форму. – В его взгляде читалось отчаяние.

Внезапно мне все стало ясно. Этот книготорговец являлся жертвой легкомысленной коммерческой идеи, которая пришла в голову ему самому или кому-то другому. Он, как в плену, оказался в этой лавке, забитой идиотскими, никому не нужными некнигами, только и поджидая кого-нибудь, вроде меня, как изголодавшийся паук в своем гнезде.

– Классическая форма книги изжила себя, – зашипел он, и я увидел, как у него на лбу выступили капельки пота. – Мы в оформлении книг используем авангардные формы. У нас есть круглые книги, которые можно раскладывать! Я эксклюзивный продавец аккордионных книг Лигоретто Лойола!

Мне было искренне жаль парня. Все выглядело так, будто он продавал четырехугольное колесо. Или винты без резьбы и свечи без фитиля. Зачем изобретать нечто совершенно новое? Это были самые нелепые предметы на рынке книг, которые я когда-либо видел. Он заплесневеет в этих Античных Аркадах вместе со своим залежалым товаром. Это он хорошо знал.

– Наши миниатюрные книги напечатаны таким мелким шрифтом, что их определенно никто не сможет прочитать, – прокряхтел он позади меня, когда я высвободился из его рук. – Даже тираж крошечный!

– Нет, спасибо! Мне это не нужно! – крикнул я, обернувшись, и растворился в толпе. Уносимый людским потоком, я испытывал чувство избавления, и не только потому, что я отделался от этого достойного сожаления торговца сумасбродными издательскими идеями. Я внезапно ощутил, что я действительно попал в Книгород. Некнижная лавка для некниг! Я мог поспорить, что подобного магазина совершенно точно не было ни в одном другом городе мира! Это был старый Книгород, каким я его знал. По меньшей мере, его отблески. Я должен продолжать поиски, тогда я на что-нибудь наткнусь. В конце концов, я все еще находился на окраине города. Я опять был полон надежд.

Я побрел дальше в толчее прохожих, которые меня без конца задевали и толкали. В Античных Аркадах сновали одиночные туристы и толпы туристических групп, школьные классы, родители с детьми, которые вряд ли заходили в дорогие магазины и в основном лишь прижимали свои любопытные носы к витринным стеклам, в то время как единичные посетители лавок устало смотрели наружу, как печальные рыбы в аквариуме. «Книгород для новичков», – подумал я про себя и стал искать выход из этой туристической ловушки, когда вдруг среди толпы, идущей мне навстречу, одна личность привлекла мое внимание. Да еще какое! На ней была оригинальная экипировка, состоящая из костей, и маска в виде черепа, украшенного полудрагоценными камнями. На поясе висела большая золотая секира, а на плече лежал арбалет. Я замер на ходу, пропуская мимо себя прохожих. Казалось, время остановилось.

Это ведь… охотник за книгами! Да! Нет! Да! Этого не может быть! У меня обмякли колени. В Книгороде больше не было охотников за книгами! Они все умерли! Книжная охота со времен последнего пожара была запрещена в этом городе законом. И тем не менее: это воинственное обмундирование, оружие, страшная маска – так мог выглядеть только охотник за книгами. Но самое странное заключалось в том, что ни у кого, кроме меня, он не вызывал ни малейшего ужаса, а по меньшей мере – уважение. Никто не шарахался от него, а некоторые доброжелательно и с улыбкой смотрели ему вслед. Да, даже дети, казалось, искали контакта с ним. Я видел, как маленькая девочка подошла к обвешанному оружием субъекту и о чем-то его спросила. После этого он остановился и нежно погладил ребенка по голове, а родители радостно засмеялись. Потом он отправился дальше и исчез в толпе. Может быть, это был дурной сон?

Кто-то наорал на меня, и я поплелся вперед. И тут я, наконец, понял – это был актер! Уличный актер, облачившийся в костюм охотника за книгами! Возможно даже, это был кто-то из городской администрации, явившийся сюда, чтобы поразвлечь гостей. Конечно! Это было единственно возможное объяснение. Я облегченно вздохнул. Батюшки мои! У меня все еще дрожали колени, руки трепетали, как крылья у стрекозы, а сердце выпрыгивало из груди. Я вышел из потока прохожих и остановился у витрины, чтобы немного успокоиться.

Когда я стал рассматривать выставленный в витрине товар, чтобы переключиться на другие мысли, я невольно отпрянул назад, как если бы увидел гигантского жирного паука, изготовившегося к прыжку, или воинственного скорпиона. В действительности все оказалось еще более страшным: в центре красочно оформленной витрины сидела Живая Книга! Создание катакомб! А именно: экземпляр самого опасного сорта, который держал в своих лапах крысу и с наслаждением отгрызал ей голову!

Я инстинктивно отошел на пару шагов от витрины, и прохожие загородили мне зрелище. Неужели это возможно? Я ведь не мог ошибиться! Может быть это, наконец, произошло? Живые Книги поймали в катакомбах и подняли на поверхность? Неужели их в самом деле стали предлагать и продавать как домашних животных, например, как ядовитых змей и кусачих жаб, которых некоторые любители животных со странным вкусом держали в своих террариумах? Иначе как можно было объяснить то, что я только что увидел? Или мои нервы сыграли со мной злую шутку? Ведь я все еще был в шоке от встречи с охотником за книгами. Я вновь осторожно подошел к витрине и решился опять посмотреть в нее.

Сомнений быть не могло: это была Живая Книга, и она поймала своей ленточкой-закладкой крысу и задушила ее. Сейчас она начала заглатывать добычу – можно было отчетливо видеть натекшую лужу крови.

Хотя голова жертвы уже была откушена, хвост ее все еще рефлекторно бил по воздуху. Только сейчас я заметил, что оформление витрины довольно точно воспроизводило обстановку в определенных зонах катакомб – с мшистым гранитным полом, на котором истлевали древние книги, с кишащими повсюду книжными червями и разбросанными вокруг пергаментами. Но на другой и более пристальный взгляд движения Живой Книги и крысы показались мне явно какими-то неестественными. Вот! Разве сейчас крысиный хвост произвел не точно такой же взмах, как и до этого? А качающиеся движения книги на тонких ногах – разве они не были абсолютно одинаковыми? Как… да, как у механической игрушки? Только сейчас я прочел одну из табличек, приклеенных к стеклу витрины:

Потом я всмотрелся вглубь лавки. На полке у стены стояли десятки маленьких клеток, и в каждой из них находилась Живая Книга. Но они не производили никаких движений. Очевидно, они ждали ключа, который должен был их завести и пробудить в них временную автоматическую жизнь, как у того экземпляра в витрине. Это были игрушки! Модели! Шутливый сувенир для туристов Книгорода, которые хотят напугать дома своих друзей.

Я сник. Это было неловко! Сначала мнимый охотник за книгами, а теперь это! Два раза подряд я попался на туристические шутки! Такое случалось ведь только с деревенскими дурачками из Кладбищенских болот! Жизнь в Драконгоре изнежила и отупила меня значительно больше, чем я думал.

Я прислонился к столбу. Мне надо просто успокоиться, только и всего. Я был переутомлен путешествием, испытал сильнейший культурный шок, и моя болезненная фантазия тоже внесла свою привычную лепту. Я подчинился своим колоссальным страхам и не должен был сейчас рассчитывать на то, что они исчезнут в воздухе при первой же небольшой прогулке подобно метеоризму. Мое возвращение в Книгород! Как часто посещал меня в снах этот сценарий в последние годы! И что только не фантазировал мой спящий мозг! Будто это были декорации с жуткими персонажами. Город из горящего дегтя и серы, который был населен тысячами существ, являвших собой воплощение Фистомефеля Смейка и преследовавших меня по его улицам. Дома из бумаги, на которой напечатаны мои собственные стихи, которые вспыхивали пламенем, едва лишь их касался солнечный луч. Адские насекомые, которые ползали по улицам целыми отрядами, в то время как Черный Человек срывал крыши с домов и пожирал жителей. Неизбежный лабиринт улиц с бродячими стенами, как коридоры в Замке Шаттенталь, полный жутких охотников за книгами, которые меня безжалостно преследовали. Однажды я видел во сне, что город представляет собой бесконечное, сожженное кладбище книг без единственной живой души, по которому я блуждал в одиночестве, как в свое время по морю истлевшей бумаги Негорода, клоаки катакомб. В своих снах я увязал в старой ветхой бумаге, постоянно проваливаясь и утопая в ней. Гигантские книжные полки падали на меня, накрывая собою. Мое тело оставалось живым, но при этом меня сжирали книжные черви. Мой неутомимый мозг каждую ночь выдумывал для меня новые муки и виды смерти – почему, собственно говоря? Почему ты не являешься господином собственного мозга? Почему не обретаешь покой во время сна? Почему беспрестанно терзаешься абсурдными страхами, даже если реальность безобидна и миролюбива? Представьте себе только, что реальная жизнь была бы такой же, как в наших кошмарных снах. Тогда у нас неожиданно выросли бы из носа зубы, кому-то встретилась бы его умершая бабушка и разговаривала бы голосом старого учителя математики. Извержение вулкана стало бы обычным явлением, а собственная квартира находилась бы под водой, в которой плавают акулы из кирпича, – так, во всяком случае, это обычно выглядит в моих снах. Но жизнь (к счастью!) не так интересна и опасна. По сравнению с нашими кошмарными снами она бедна событиями. В наших жилых комнатах нет акул, и нет больше в Книгороде Фистомефеля Смейка. Нет и Черного Человека! Единственными опасностями, которые содержал в себе нынешний Книгород, были механическая игрушка в витрине, переодетый в охотника за книгами актер и несимпатичный гном. Мне надо было наконец расслабиться.

Я вышел из Античных Аркад, чтобы пройти еще дальше в центр города. Для этого мне нужно было сориентироваться по положению заходящего солнца и идти на север.

Примечательным на соседних с Античными Аркадами улицах я нашел лишь большое число магазинов, которые торговали марионетками и другими деревянными куклами. Все они были связаны с литературой, то есть изображали писателей или персонажей их романов. Кажется, это был новый вид торговли в Книгороде. Наконец я попал на широкую и оживленную улицу, которую знал еще по моему первому визиту в Книгород и которая, как показалось мне, почти не изменилась. Раньше здесь были крупные букинистические лавки, которые продавали книги десятками по более низкой цене, а также на вес, – все еще оставалось так, как гласили рекламные стенды. Здесь курсировали гужевые повозки с книгами, носились многочисленные книгоноши и поэты-импровизаторы. И, хотя тогда этот район вызвал во мне по-настоящему неприятное ощущение, сейчас он приблизил мою надежду вновь найти что-то от старого Книгорода – по крайней мере, она еще теплилась во мне. Я шел дальше в северном направлении и оказался у перекрестка, когда заметил, что тротуаром дальше служили деревянные мостки, доски которых громко скрипели и визжали под моими ногами. Это было необычным явлением для нового Книгорода – такой огнеопасный строительный материал, как дерево, использовался лишь в редких случаях, а деревянные тротуары казались просто старомодными. Когда я подошел к перекрестку, то увидел там лишь пешеходов и никаких повозок. В центре находилась глубокая яма, а деревянный настил с перилами, по которому я шел, огибал ее. Странная картина, о мои друзья! Гигантская яма в центре перекрестка в Книгороде! Зеваки протискивались к деревянным перилам и смотрели вниз, а я смотрел на них. В самом деле: это была пропасть диаметром минимум метров двадцать, обшитая по кругу деревом и уходившая вглубь настолько, что не было видно земли. В эту воронку вели даже многочисленные ступени – некоторые из дерева, остальные – из железа. По ним спускались и поднимались люди, и это казалось совершенно будничным занятием. Но мне это представлялось одним из абсурдных сценариев моих кошмарных снов.

– Что же это такое? – вырвалось у меня.

– Это Хобот Акуда Эдриёмера, идиот, – сказал кто-то, проходя мимо. – Ведь там написано, над тобой.

Я посмотрел наверх, и там действительно была табличка, на которой каллиграфическим шрифтом было выведено:

Это было действительно что-то новое, мои друзья! Имя Акуда Эдриёмера, конечно, было известно мне. Он был классиком цамонийской литературы, написавшим несколько очень неплохих стихотворений, но при чем тут «хобот»? О туннеле в Книгороде я еще никогда ничего не слышал. Я казался себе таким недалеким и провинциальным, что не решился задать еще один вопрос.

Я снова посмотрел вниз. Обшитая деревом пропасть, которая вела внутрь земли? Что это могло быть? Куда вела эта бездна? Почти все прохожие, которые спускались по ступеням, держали в руках лампы, свечи или факелы. Глубоко внизу можно было увидеть мелькающие крохотные огоньки. Что делали они там, в этой пропасти? Что там было интересного? Я перегнулся через перила, и неожиданно на меня дунул ветер, который исходил прямо из глубины бездны. Я отшатнулся от ограждения, как пораженный ударом кулака, и, влетев в толпу прохожих, извинился и остановился, слегка покачиваясь и приходя в себя. Это был запах катакомб, который сразил меня совершенно неожиданно со всей своей мощью! Микроскопически мелкая книжная пыль, испарения водорослей и грибов, солоноватая вода и экскременты насекомых – очевидная смесь подземного роста и распада. Так пахло в темноте под Книгородом! У меня кружилась голова, но легкая тошнота прошла сразу, как только исчез запах.

Пару прохожих рассмешило мое поведение, и я собрал сочувственные взгляды, какими обычно награждают пьяных. Батюшки мои! Я опять вел себя как серая мышка при первом посещении крупного города. Я чуть задумался. Что-то во мне строго запрещало во второй раз смотреть в бездну. Что это было, я смог узнать только в дальнейшем. Надо поскорее уйти отсюда! Я свернул на другую улицу и долго шел быстрым шагом по деревянному настилу, пока вновь не почувствовал под своими подошвами прочную мостовую.

Здесь закрывается Музей Ментальной живописи Мифореза, мои дорогие друзья, и начинается другая, вероятно, более объективная форма отчета о Книгороде. Но я надеюсь, что короткое путешествие помогло несколько прояснить состояние острого смятения, которое вызвал во мне шквал новых впечатлений. Одно, во всяком случае, было ясно: так дальше продолжаться не могло. Я бегал повсюду как обезглавленная курица. Мне срочно нужна была надежная информация, хорошо написанный путеводитель или что-то в этом духе. Недолго думая, я подошел к витрине ближайшей книжной лавки и заглянул в нее. Продавались ли здесь путеводители? Карты города? Карты окрестностей Книгорода? Список гостиниц тоже не помешал бы, так как мне уже было пора подумать о пристанище на ближайшие дни.

Позади меня что-то громко зашуршало, кто-то потянул меня за одежду, и я услышал, как чей-то тонкий голосок спросил: «Алло! Халлихалло! «Живая историческая газета», пожалуйста?»

Полностью готическим шрифтом

Я обернулся. Позади меня стояло карликоподобное существо, покрытое дорожной пылью, и дерзко дергало меня за плащ. Оно было целиком обернуто в клочья бумаги с напечатанным на них текстом и выглядело, как газета на ногах, которая угодила под колеса и поэтому была полностью изорвана.

Зрелище было странным. Я изумился, но лишь на какое-то время, так как в моих воспоминаниях за время первого пребывания в Книгороде хорошо сохранились так называемые «живые газеты». Это были деловые проворные гномы, так сказать, журналистские мальчики на побегушках, которые профессионально распространяли сплетни из культурной жизни. Я вспомнил, что за небольшие деньги от них можно было отрывать бумажные флажки, чтобы их прочесть. На бумаге было напечатано следующее:

Или:

Или:

Поэтому я сказал гному:

– Нет, спасибо. Меня не интересуют сплетни.

Он гневно сверкнул на меня глазами.

– Я не сплетник! – произнес он дрожащим голосом. – Я – «живая историческая газета»! Контролируемая Международным транспортным обществом Книгорода! Целиком напечатанная готическим шрифтом!

Готическим шрифтом? Только сейчас я заметил, что по этой улице некоторые туристы перемещались, держа на буксире завернутого в газеты мальчугана. Гномы бежали за ними и при этом читали написанный на бумажных флажках текст.

– Историческая газета? – переспросил я недоверчиво. – Что это значит?

– А-а-ах! – Глаза коротышки вспыхнули, и в его голосе мгновенно исчезла нотка обиды. – Ты недавно в этом городе? Все ясно! Ты объяснить?

– Да, пожалуйста, объясни! – кивнул я.

– Историческая газета – новый сервис Книгорода! – старательно пояснил он. – Мы гулять вместе. Ты спрашивать – я читать ответ из старая газета. Одна улица – одна пира, шесть улиц – пять пира, двенадцать улиц – девять пира. Если недоволен – деньги назад. – Он протянул мне, как пример, обрывок своего бумажного облачения. Это был прогноз погоды на завтра, действительно напечатанный готическим шрифтом. Во второй половине дня обещали дождь.

– Мы гулять? – спросил гном и удовлетворенно зашуршал своими листками. Я задумался. Собственно говоря, неплохое предложение. Хитрая идея информационного посредничества. По вполне приемлемой цене. Или это было неловко – плестись по улицам, таща на буксире тараторящего гнома? Не поставлю ли я тем самым на себе клеймо провинциального простофили? Как те люди во Флоринте, которые, восседая в свадебном экипаже или гондоле, обозревают достопримечательности? С другой стороны, я видел, как масса туристов бродила здесь в сопровождении «живых газет». И никто не находил это неприличным. Иначе мне придется целыми днями слоняться по городу, изучая путеводители и расспрашивая местных жителей.

– Все готическим шрифтом! – повторил гном почти умоляющим тоном. Неважно, насколько нелепо это звучало, друзья мои, но эта фраза сыграла решающую роль! Готический шрифт в типографии – это, так сказать, то же, что фахверк в архитектуре. И то и другое свидетельствует об определенной архаичности, но в то же время – о высоком мастерстве и о вечной прочности. Готический шрифт пробуждает доверие. Черт возьми, это стоит испытать.

– Ну, хорошо, – сказал я благосклонно. – Тогда одну «живую историческую газету», пожалуйста. Оплата до или после?

– После, пожалуйста! – воскликнул радостно гном. – Чаевые не обязательны, но принимаются, если будешь доволен!

– Понятно, – сказал я. – Оплата по результату – но при этом несколько больше, гм? – Да, это был довольно серьезный деловой принцип. Если бы он собирался надуть меня, он взял бы деньги заранее. Прекрасный новый Книгород! Даже мошенники стали более добросовестными. Или, по крайней мере, более рафинированными.

закричал неожиданно гном, читая один из своих листков. Но еще более удивительным было то, что в его речи не слышалось никакого акцента, и она была грамматически абсолютно безукоризненной. «Новая форма сопровождения иностранцев пользуется в Книгороде все большим спросом! Занятное сочетание локальной информации, сообщение познавательных фактов и живой беседы находит весьма положительный отклик у туристов, – сообщает УНКО ВАД ПАППЕЛЬ, секретарь по вопросам печати Ведомства по туризму. – За небольшие деньги клиент получит не только серьезно обработанную журналистскую информацию, но и надежную экскурсию по городу – по ту сторону любого обмана. Число «живых исторических газет» за один год возросло на семьдесят пять процентов».

Ну, хорошо, сначала немного собственной рекламы, это нормально. Но я хотел все-таки прощупать моего будущего гида. Я осмотрелся в поисках какой-нибудь достойной внимания достопримечательности, и мой взгляд остановился на бросающемся в глаза здании, которое благодаря своей высоте не только возвышалось над всеми окружавшими его домами, но и выделялось необычайной архитектурой. Часть этого сооружения располагалась на металлических стойках и уходила высоко вверх. В этот день мне уже попадалась пара домов с аналогичными конструкциями.

– Что это такое? – спросил я и указал на забавный дом. – Ты можешь мне объяснить?

Гном с важным видом порылся в своих бумажных флажках и, наконец, нашел то, что искал.

прочитал он очень громко заголовок на одном из листков и потом чуть понизил голос. – Всего год спустя после пожара на аллее Орпету Гарншауэра торжественно открыт первый дом, в котором располагается так называемая Висячая библиотека».

Аллея Орпету Гарншауэра? Это название я ведь уже видел на одной из табличек с названиями улиц. Было как-то странно вновь обнаружить его в одной из газетных статей.

Гном продолжал: «Висячая библиотека – это несколько обманчивое название, – пояснил гордый архитектор д-р ЦЁЛИБРАТ УХУ во время открытия библиотеки. – Часть здания, в котором находится ценная библиотека, при опасности пожара может подниматься вверх посредством сложной канатной механической системы, но которой смог бы управлять даже ребенок с помощью простого маховика. В этом случае книги находятся так высоко, что даже самый разрушительный огонь не сможет их достать. Стойки изготовлены из огнеупорной стали».

Гном достал следующий листок.

прочитал он. – Дома на стойках – новейшая мода в архитектуре в нашем городе – конечно, только для людей, которые могут себе это позволить. Поскольку для сооружения поднимаемой вверх библиотеки придется как следует раскошелиться! Поэтому к клиентам архитектора ЦЁЛИБРАТА УХУ, который специализируется на сооружениях с таким видом конструкции, в первую очередь относятся лишь богатые коллекционеры книг, успешные авторы и крупные издатели. Как стало известно только что, популярный автор поваренной книги МУНКЕЛЬ ФОН КЛОПФШТАЙН («Блюда, приготовленные с лабиринтовыми водорослями, светящиеся в темноте»), а также его агент ГРАФ ГЛОККИ ПЕЛЬТРАДО заказали доктору Уху Висячие библиотеки. О том, насколько огнеупорная недвижимость на самом деле украсит картину города, говорится в следующем листке. Горожане, проживающие по соседству, жалуются, что владельцы Висячих библиотек поднимают их безо всякого повода и при каждом удобном случае, загораживая панораму – только для того, чтобы похвастаться перед своими соседями».

– Спасибо – достаточно! – крикнул я. – Все понятно.

Гном убрал свои статьи, и мы направились дальше вниз по улице. Я заметил, что моя «живая газета», похоже, имитировала мою походку. Гном следовал за мной, как маленькая тень, как сжатая карикатура меня самого. Если я шел медленно, то гном также замедлял шаг. Если я шел быстрее, то и он ускорял темп. Я жадно высматривал новые достопримечательности, о которых мог его спросить, так как вся история начинала меня забавлять. Но, как назло, не попадались никакие примечательные здания, поэтому я спросил моего гида о другом, что не терпело отлагательств.

– Почему, собственно говоря, все эти книги использовали как строительный материал? Каждый пятый дом, кажется, частично построен из книг. Как такие дома могут эксплуатироваться? Ведь они состоят лишь из бумаги и картона, в лучшем случае – с добавлением кожи.

Гном остановился, поднял одну руку, а другой стал рыться в своем беспорядочном архиве. Потом он достал какую-то бумажонку.

воскликнул он.

Я был удивлен трижды: во-первых, тем, что эти книги были из камня. Затем, что в Книгороде, кажется, существовал еще один из этих таинственных «хоботов». И, наконец, меня, конечно, особенно поразило, что это место носило мое имя.

– Прошу прощения, – перебил я гнома. – Существует…

Гном запнулся.

– Я читать дальше? – спросил он. – Или другой вопрос?

– Нет, нет, – сказал я. Он был прав. Все по порядку. – Читай спокойно дальше!

Он откашлялся. «При уборочных работах в Хоботе Хильдегунста Мифореза была обнаружена внушительная коллекция мумифицированных книг», – сообщила накануне городская администрация. При этом речь идет о старинных книгах до сего времени неизвестного происхождения, которые предположительно были подвержены редкому петрологическому процессу, который уже наблюдался у деревьев в парках и даже в лесах.

ПРОФЕССОР ТОЛЬДЭУС ТРАГМЮРР, географ Книгородского Университета, объяснил это нашей газете следующим образом: если книги хранятся при подземных затоплениях наносного грунта, естественный процесс распада может существенно замедляться за счет потери кислорода. Если с грунтовыми водами поступает еще и кремниевая кислота, то в свободных пространствах книг откладывается кварц, что, в конечном счете, при большом давлении может привести к образованию спрессованных кварцевых книг, которые по своим качествам и внешнему виду напоминают мрамор или аналогичные материалы.

Что в дальнейшем произойдет с залежами кварцевых книг, администрация пока не сообщает».

Гном достал следующий листок.

продекламировал он. – После проведения отделением геологии Книгородского Университета интенсивных исследований в мэрии было принято решение – отныне разрешить использовать богатые залежи кварцевых книг, которые, как сообщалось ранее, были обнаружены в боковом притоке Хобота Хильдегунста Мифореза, в качестве бесплатного строительного материала. Всеобщий дефицит строительного материала, вызванный пожаром, как сообщил лично бургомистр ХЕМАТИТУС ХИМО, а также научный вывод о том, что окаменевшие книги в процессе мумифицирования утратили все качества носителя информации, а стало быть, и антикварную ценность, собственно говоря, и позволили прийти к такому решению. Окаменевшие книги являются прекрасным материалом для сооружения стен и крыш. Кроме того, они имеют прекрасную форму и великолепно передают общий характер архитектуры Книгорода».

Гном выудил еще один листок.

прочитал он каркающим голосом. – «Официальное разрешение на использование добытых под землей кварцевых книг в качестве бесплатного строительного материала привело к рекордному объему строительства в кварталах, прилегающих к Хоботу Хильдегунста Мифореза. По сообщению местного Союза каменщиков, использование кварцевых книг, особенно при строительстве зданий библиотеки…»

– Хорошо, хорошо! – перебил я его. – Значит, книги огнеупорны, это понятно. И водостойки. Этого мне вполне достаточно.

Моя «живая историческая газета» послушно замолчала и убрала свои бумажные флажки. Кварцевые книги, так, так. Катакомбы, как и прежде, таили в себе массу нераскрытых чудес и сокровищ. В любом другом городе такая находка стала бы колоссальной историей, а здесь такое чудо природы превратили в строительный материал!

Некоторое время мы шли молча, затем свернули в переулок и наконец подошли к небольшой площади, где гном неожиданно остановился и торжественно объявил:

– Итак, мы дошли до старых районов города! Вот Площадь Революции. Вот сожженный Наробик Бигозу.

Я посмотрел по сторонам. Маленькая площадь выглядела неприметно. Здесь не было никаких магазинов. Кругом стояли дома, построенные вперемежку в стиле букваримической кирпичной готики, утраченного флоринтского барокко или в ржавом стиле тяжелой промышленности Железнограда – традиционный живописный архитектурный хаос с добавлением сооружений из кварцевых книг, который я постепенно научился ценить.

– Наробик Бигозу? – переспросил я, обращаясь к своему гиду. – Никогда не слышал. В Книгороде была революция? В самом деле? Какого рода?

Он порылся в своих бумагах, поднес клочок к свету и прочитал:

Гном косо посмотрел на меня.

– Прочитать?

– Разумеется! – ответил я. – Это звучит интригующе.

«Запрет огня относится к самым темным страницам новой истории Книгорода! – начал он. – Сегодня едва ли можно поверить, что когда-то действительно предпринималась попытка полностью запретить разжигание и использование огня в Книгороде, но на самом деле это часть истории города. То, что это произошло вскоре после последнего грандиозного пожара и являлось главным образом честолюбивым желанием некоторых отсталых букваримиков, возможно, немного проясняет эту историю, хотя не делает ее до конца постижимой. Жители Книгорода в то время пребывали в отчаянии и были дезориентированы, политическая ситуация приняла анархический характер, городская администрация была полностью парализована. Положение было настолько шатким, что группе фундаментальных букваримиков во главе харизматичного антиквара, астронома и алхимика-шарлатана НАРОБИКА БИГОЗУ (впрочем, приверженца и бывшего советника ФИСТОМЕФЕЛЯ СМЕЙКА) все-таки удалось почти на целый год установить в Книгороде напоминающий средневековье режим, лишенный всякой законодательной основы».

– Это действительно было? – вырвалось у меня. – Здесь, в Книгороде?

Гном мельком посмотрел на меня, молча кивнул и продолжил чтение: «На протяжении непродолжительного действия этой диктатуры букваримии (наряду с целым рядом подобных странных запретов) в пределах границ города было строго запрещено разжигать любой огонь, будь то открытый огонь или в печи, и даже использовать пламя свечей. Букваримики просто объявили этот природный элемент порождающим зависимость наркотиком, использование которого в конечном счете ведет к гибели, и последний пожар с большим количеством человеческих жертв, конечно, был убедительным аргументом сего утверждения. Жители города были все еще так травмированы этим событием, что принимали с благодарностью все, что обещало им защиту от нового ада. А что было проще, чем просто запретить огонь?

После того как весной начал действовать запрет огня, Книгород в течение короткого времени практически вернулся в состояние варварства каменного века. В темное время суток без света едва ли можно было защититься от хищных зверей. Естественно было невозможно вскипятить воду и уничтожить бактерии в продуктах путем нагрева. Волки и летучие твари нападали на город в темноте. Крысы и опасные насекомые выползали из катакомб, распространяя всевозможные болезни и вызывая эпидемии. Состояние здравоохранения из-за создавшихся условий было катастрофическим».

Гном перевернул листок, на обратной стороне которого было напечатано продолжение статьи, и стал читать дальше:

«При этом тоталитаристы-букваримики испытывали минимальную нужду, так как занимали самые лучшие и самые надежные из уцелевших домов и контролировали запасы продуктов, которые якобы должны были подвергаться букваримическим заклинаниям. А кое-кто из жителей Книгорода доносил о том, что из дымоходов букваримиков регулярно поднимался дым. В их окнах мелькал свет от свечей, и пахло сгоревшим жиром. Когда наконец пришла зима этого самого мрачного года, готовность жителей Книгорода к страданиям была подвергнута самому серьезному испытанию в их истории. И все-таки многие из горожан замерзли, пока наконец и последний обитатель не понял, что цивилизация без огня – это противоречащее жизни заблуждение, которому должен быть положен конец. Так, в конце концов, дело дошло до огненной революции в Книгороде, двухсотую годовщину которой мы сегодня празднуем».

Гном глубоко вздохнул.

«Если огонь зажигается в одном-единственном месте, то виновника штрафуют. Но если огни вспыхивают одновременно везде, штраф невозможен. Это простая, но главная мысль при любой революции: угнетенные должны протестовать вместе, а не в одиночку. И именно это случилось той памятной зимней ночью в Книгороде. Огни вспыхивали один за другим, пока весь город не залился мерцающим светом, который напоминал о грандиозном пожаре. Но на сей раз огонь служил не для уничтожения, а для выздоровления города. Потом сложили костер, на котором впервые за долгое время приготовили горячую еду. Следуя журналистской точности, хотел бы заметить, что горючий материал, с помощью которого поддерживали этот костер, частично состоял из временного городского главы Наробика Бигозу – таким образом, мы окончательно намерены были вычеркнуть его имя из наших анналов. Это был конец дряхлой букваримии в Книгороде. Куда исчезли остальные букваримики, не сообщается, так как население города хранит об этом упорное молчание. Впрочем, той ночью на кострах было приготовлено очень много горячей еды из свежего мяса, хотя запасы были вообще-то достаточно скудны…»

Гном закончил свое сообщение, сложил статью, убрал ее и посмотрел на меня взглядом, полным ожидания, подобно собаке, которая ждет, когда ей опять бросят палку.

Все это было для меня абсолютно новой информацией, мои дорогие друзья! Но, конечно, эта история – не тот материал, с помощью которого Ведомство по международному туризму могло бы прорекламировать добросердечность своих жителей. Итак, мы отправились дальше. Моя «живая историческая газета» молча плелась за мной, шурша газетными листами, я же погрузился в мрачные размышления после услышанной истории. Что еще из произошедшего в Книгороде упустил я из-за своего упрямого невежества? Такие пробелы в знаниях были все-таки неприличны для того, кто написал книгу об этом городе!

Неожиданно под ногами что-то заскрипело и затрещало, и я посмотрел вниз. Оказалось, что я наступил на деревянные доски. И когда я взглянул вперед, то увидел, что тротуар на улице, по которой мы шли, представлял собой такой же деревянный настил, какой был уложен вокруг таинственного Хобота Акуда Эдриёмера.

– Что это? – спросил я.

– О! – воскликнул мой гид. – Всего лишь Хобот Хильдегунста фон Мифореза. Вон там, у перекрестка.

– Вот как? – сказал я осторожно. Я не должен был проболтаться, если хотел сохранить свое инкогнито. – Э-э-э… Хобот Мифореза?..

– Ты знаешь Хильдегунста фон Мифореза? – спросил гном.

– Э-э-э… нет… – солгал я.

– Тебе и не надо знать! – отмахнулся гном. – Больше не надо! Он стал полным придурком! Раньше был вполне приличным писателем, а теперь – ничто! У него больше нет Орма! Тебе прочесть критику на романы Мифореза?

Он стал рыться в своем архиве.

– Ах, нет, спасибо! – сказал я быстро.

– Но это хорошая критика! Автор – Лаптандиэль Латуда. – Он разочарованно убрал листок обратно в архив.

– Меня больше интересуют эти так называемые «хоботы», – попытался я сменить тему. Мы как раз пришли к перекрестку. Здесь точно так же, как и у Хобота Акуда Эдриёмера была вырыта в земле яма, правда, значительно меньшей глубины, облицованная деревом, со ступенями, ведущими вниз. Диаметр отверстия составлял несколько метров, и вокруг него так же был уложен деревянный настил с перилами, по которому прогуливались многочисленные туристы, многих из которых сопровождали «живые газеты».

– Хоботы? – переспросил гном. – Тебе нужно объяснить?

– Да, – кивнул я. – Объясни.

– Тогда, – пробормотал гном, – я должен достать следующий листок…

Он долго копался в своем бумажном архиве.

– Вот! Очень старая статья! Напечатана вскоре после пожара!

воскликнул он полным драматизма голосом. – Полным ходом идут первые работы по уборке города после последнего разрушительного пожара в Книгороде. Мистические находки под дымящимися развалинами дают повод для спекуляций. Речь идет о земельных воронках, некоторые из которых достигают диаметра в несколько метров, но встречаются и такие, у которых диаметр значительно больше – вплоть до объема целого блока зданий. Эти воронки, согласно показаниям свидетелей, вероятно, ведут глубоко в лабиринт, но пока не могут быть изучены, так как в них еще полыхает пламя или, по меньшей мере, сохраняется опасное тление. Эксперты предполагают, что речь может идти об обрушившихся фрагментах катакомб, которые обнажились после пожара».

Он достал другой листок.

После того как постепенно были потушены последние очаги пожара, стало возможным более тщательно исследовать мистические земельные воронки, которые (как сообщалось ранее) были обнаружены в результате пожара. Первые исследования показали, что их возникновение, вероятно, объясняется цепью физических феноменов. Когда в городе обрушивались горящие здания, их обломки частично пробивали грунт и образовывали новые подступы к лабиринту. Из этих проходов улетучились кислород и газы, или воздух всасывался вместе с огнем, от чего возникали туннельные пожары небывалой разрушительной силы, которые, как огненные пики невероятной длины, пронизывали землю. Однажды огонь проник в лабиринт, где было достаточно топлива, и это привело к цепному пожару, который распространился вглубь, в катакомбы, на многие километры.

При первом разведочном спуске в такую воронку на совершенно выжженной Аллее Редакторов (как сообщалось ранее) молодой отважный глава пожарной команды уже через несколько метров провалился вниз и бесследно исчез. Многочисленные попытки вытащить его на поверхность с помощью спущенных канатов и цепей оказались безуспешными. На постоянные оклики и хлопки он не реагировал, и все пришли к выводу, что он трагически погиб…»

Я сделал гному знак остановиться. Это нужно было сначала переварить! Итак, в Книгороде был целый ряд этих так называемых «хоботов». Сколько же их было всего? И почему, собственно говоря, мой «хобот» был меньше, чем Хобот Акуда Эдриёмера?

– Продолжай! – сказал я.

Гном стал читать дальше.

Образовавшиеся во время пожара воронки в земле, которые обеспечили новые проходы к лабиринту, наконец обрели название. После того, как в течение короткого времени в народе появилось понятие «книгородские хоботы» (из-за их хоботообразной формы), местный Университет включил это ненаучное, но популярное словосочетание в свой Геологический лексикон и соответственно в общее словоупотребление».

– О, у меня так много статей, посвященных Хоботам… так много… – бормотал гном, выискивая новую информацию. Он опять поднял вверх очередной листок. – Теперь я перенесусь в другое время!

воскликнул он. – Книгородские «хоботы», которые сегодня часто являются предметом разговора, в последнее время все более тщательно исследуются (как уже сообщалось ранее) и в ходе этого процесса подвергаются дальнейшему укреплению. В частности, были подведены опоры, отлиты цементные фундаменты, сооружены ступени и лестницы, а в зоне вокруг входов устроены платформы для прохода с перилами. И хотя теперь вход в туннель не является больше столь рискованным, как раньше, он, тем не менее, разрешен лишь немногим. Дальнейшей главной задачей является доступность книгородских «хоботов» для всеобщего обозрения».

Я поднял руку, прерывая его.

– Вы тогда даже не попытались засыпать эти воронки? А решили их оборудовать, чтобы сделать доступными для всех? – Я был поражен.

Гном уставился на меня. Промежуточные вопросы, похоже, не входили в его планы.

упрямо читал он дальше. – Книгородские «хоботы» получили официальный статус транспортных путей города и соответственно – в административном отношении – улиц, что опять же ставило перед администрацией задачу их наименования. Было принято решение назвать их именами известных писателей, как это было сделано в отношении многих улиц Книгорода. И хотя некоторые возражают, сочтя это не самым оригинальным решением, важно определиться, имя какого именно писателя для какого «хобота» использовать. Окончательное решение еще не принято, и эта проблема, наверняка, в дальнейшем будет еще будоражить многие умы. Так что мы с нетерпением ждем, имя каких литераторов будет выбрано для названия книгородских «хоботов», а каких – нет. Богатый материал для горячей дискуссии!»

Разумеется! Хотя я так и не понял, почему Хобот Хильдегунста фон Мифореза был меньше, чем Хобот Акуда Эдриёмера. Эдриёмер написал пару приличных стихотворений, но вся его проза состояла лишь из покрытых плесенью и по праву забытых семейных сцен. Но я оставил эти размышления при себе, чтобы не вводить гнома в замешательство. Он замечательно справлялся со своей задачей. Я, разумеется, мог только подивиться тому, как тогда обошлись с этими воронками! Они и сегодня представлялись мне воротами ада, из которых в любое время могут появиться апокалиптические орды тьмы и погубить город. Но жители Книгорода, кажется, не имели никаких других забот, кроме одной – назвать ли им один «хобот» именем Фентвега, а другой – Идриха Фишнерца? С их стороны это было довольно беспечно.

продекламировал гном, как будто прочитав мои мысли. – Первый книгородский Хобот наконец-то получил свое официальное название! Для жителей города не стало слишком большой неожиданностью то, что для этого было выбрано имя Аиганна Гольго фон Фентвега – классика среди классиков, основоположника цамонийской литературы. Не стал сюрпризом и тот факт, что в честь него был назван один из новых крупнейших подступов к лабиринту».

Если раньше от страха замуровывали многие подступы к лабиринту и туда отправлялись лишь охотники за книгами, искатели приключений, разочарованные в жизни и умалишенные, то сегодня, похоже, это стало народным видом спорта, настолько беззаботно туда направлялись туристы. Я видел, как они весело, с факелами в руках и корзинками для пикника, спускались вниз по ступеням в лабиринт, будто в винный подвал. Раньше перед таким походом писали завещание и прощались со своими близкими.

– И все эти годы не было никаких проблем с этими… воронками? – спросил я недоверчиво своего гнома. – Никаких неприятностей?

– О, что вы! – ответил он. – И не раз! Хоботы постоянно давали повод для громких заголовков! Вот, например… – Он достал очередной листок.

В последние месяцы в книжных лавках вокруг Хобота да Гано вновь, к ужасу клиентов и раздосадованных владельцев магазинов, были обнаружены тараканы размером с буханку хлеба. Эксперты предполагают, что причиной этого является так называемый блуждающий огонь, т. е. мобильные подземные очаги пожаров, которые со времени последнего пожара в Книгороде все еще тлеют под землей и периодически вспыхивают вновь. «Гигантские тараканы под их воздействием вылезают из своего естественного обиталища и оказываются на поверхности, – объяснил энтомолог ПРОФЕССОР Д-Р ГОБОРИАН БЕРНШТАЙНЕР из Книгородского Университета, – они инстинктивно ищут здесь условия, которые схожи с их подземным жизненным пространством, и часто находят их в книжных лавках».

Ловушки для тараканов, которые тогда расставили в книжных лавках, еще больше пугали покупателей. Это может подтвердить каждый, кто хоть однажды видел попавшего в такую ловушку и умирающего в муках под пронзительные звуки секача гигантского таракана. Кроме того, в варварские орудия пыток попадали небольшие домашние животные – кошки и собаки.

В конце концов, на помощь пришла пожарная служба Книгорода, работники которой вместе с опытными специалистами-морильщиками насекомых опрыснули почву и стены в Хоботе да Гано эффективным ядом от насекомых. С тех пор больше не было жалоб на появление гигантских тараканов, по крайней мере, в пределах Отравленной зоны».

Книгородские Хоботы! Блуждающий огонь! Отравленная зона! Постепенно я начал понимать хитроумный коммерческий принцип «живых исторических газет»: из ответа всегда вытекал следующий вопрос, из одной статьи – другая, и так мы оба могли продолжать до бесконечности. Но между тем меня охватила усталость путешественника. Сколько времени я уже проторчал на ногах? Постепенно темнело. В домах зажглись первые огни, в витринах появились свечи. Вместо того чтобы продолжать слушать книгородские истории, я бы с большим удовольствием сейчас куда-нибудь зашел, чтобы слегка передохнуть.

– Ты интересоваться Отравленная зона? – спросил между тем гном. – У меня немного в архиве… Но вон коллега! Он специалист по Отравленная зона! Авторитет! Все готическим шрифтом!

Прежде чем я успел что-то ответить, он жестом подозвал своего приятеля, и вместе с ним вокруг нас неожиданно стали собираться и другие «живые газеты», пока не окружили меня плотным кольцом. Я казался себе тем идиотом, который рассыпал корм для голубей на знаменитой Голубиной площади Флоринта, а потом поражался, что его чуть не заклевали.

– Блуждающий огонь? – воскликнул один из гномов, зашуршав бумажной одеждой. – У меня есть все о Блуждающий огонь! Ты нуждаться в информация? Из каких времен? В каком Хоботе?

– Отравленная зона? – крикнул другой. – Ты нужен объяснение? Я иметь пятьсот статей о Отравленная зона! В хронологический порядок. Все готическим шрифтом!

Потом они стали тараторить наперебой:

– Книгородский пуппетизм? Ты интересоваться книгородский пуппетизм?

– Влияние архитектуры тяжелых металлов Железнограда на облик Книгорода? Я – корифей! Триста статей! Все готическим шрифтом!

– Пожалуйста, статьи о либринавтах? Нужны пояснения? Я знать все о либринавтах!

– Не желать ли критику творчества Мифореза? Я иметь все критические статьи по творчеству Мифореза! Все классифицировано по названиям произведений!

Я поспешно заплатил моему гному условленную сумму, дал ему щедрые чаевые и простился. Потом я попытался отделаться от остальных «живых газет», быстро удаляясь в сторону. Когда они наконец поняли, что ничего от меня не получат, то разом остановились, но продолжали выкрикивать мне вслед имена и названия, на которых специализировались.

– Спросите меня о Магмоссе! Нужны пояснения? Все о Магмоссе!

– Фистомефель Смейк – легенда и реальность! Все статьи! Все о Смейке!

– Ужаски в Книгороде – проклятие или благодать? Все об ужасках!

Я растворился в толпе и исчез. Через мгновенье мне уже не требовались больше никакие «пояснения», ни «готическим шрифтом», ни каким-либо другим. Меня занимал один-единственный остававшийся открытым вопрос – как выглядела «живая историческая газета» под своей бумажной одеждой?

Овидос

На углу улицы я остановился и задумался над важным решением. Я приехал в Книгород, чтобы изменить свою жизнь. К этому относились также и различные дурные привычки, от которых я хотел избавиться во время этой поездки. Например, гиподинамия, с которой я уже начал бороться, отправившись в это путешествие. Нездоровое питание, от которого я избавился своим воздержанием от множества продуктов, перейдя на печенье из цельного зерна. Изоляция от общества в Драконгоре, которую я заменил пребыванием в городе, где пульсировала жизнь. И хотя социальные контакты были еще ограниченны, все-таки я пообщался с гномом. Я был на правильном пути.

Теперь мне хотелось побороться со следующим пороком. Вот уже несколько часов я ощущал неотложную и хорошо знакомую потребность выкурить очередную трубку.

Этому желанию я хотел уступить в последний раз. Да, мои дорогие друзья, это был исторический момент! Я решил, что это будет последняя трубка в моей жизни. Собственно говоря, мне как ипохондрику эта дурная привычка всегда приносила больше забот, нежели удовольствия. С годами я все больше сокращал потребление табака и хотел окончательно отказаться от этого пристрастия. А какое место было более подходящим для этого, чем Книгород, город, где дым осуждался больше, чем в любом другом месте?

Но именно это являлось проблемой. Где можно было здесь спокойно подымить трубкой? Публичное курение в Книгороде было строжайше запрещено, о чем свидетельствовали всюду развешанные таблички. Но я все же заметил несколько небольших табачных лавок, где однозначно ощущался запах табака, хотя нигде на улицах не было видно ни одного курящего. Так где же все-таки можно было безмятежно предаться своей страсти? Это было тайной. Может быть, просто спросить? Скажите, пожалуйста, любезный, где я могу спокойно выкурить трубку? Что-то в этом роде. Мне это было бы неприятно, при этом я казался бы себе наркоторговцем, который спрашивает о ближайшей нелегальной уличной аптеке. И при всем этом я хотел покончить с курением! Я послонялся еще некоторое время, пока мое желание не стало непреодолимым, как это случалось всякий раз, когда я зацикливался на чем-то, что не мог сделать в данный момент. Я хотел курить! Здесь! Сейчас! В самый последний раз! Категорически и немедленно! Наконец я отыскал тихий уголок. Я прокрался во внутренний двор и остановился в защищенном от ветра заднем выходе закрытой типографии. Огляделся. Поблизости не было никого. Я порылся в своих сумках в поисках трубки и табака. Найдя и то, и другое, я набил трубку и еще раз огляделся. Я был совершенно один. Хорошо! Тогда… Я уже собрался зажечь спичку, как почувствовал на своем плече сильную тяжелую руку.

В испуге я оглянулся и уперся взглядом в оскаленную морду взрослого вольпертингера. Я отступил на шаг назад, пытаясь освободиться. Откуда же он взялся? Будто вырос из-под земли. Или просто материализовался? Я знал, что суеверные люди приписывали вольпертингерам такие способности.

– Курение в общественном месте в Книгороде запрещено, мой друг, – сказал он негромко. Его голос был низким и тихим. Он был примерно на полторы головы выше меня и похож на бульдога. Вся его одежда была из коричневой замши, включая берет на голове. Я имел достаточный жизненный опыт, чтобы знать, что обращение «мой друг» к совершенно незнакомому лицу могло означать какую-то скрытую угрозу. Мой мозг предлагал мне три варианта ответа:

нагло-агрессивно-рискованный

покорно-навязывающе-трусливый

или

дипломатично-вежливо-осмотрительный.

– Да, я знаю, – сказал я. – Честно говоря, я просто не смог удержаться. Повсюду пахнет табаком, но нигде не видно ни одного курящего. Я только что приехал в город.

– Курение само по себе вполне допустимо, – сказал вольпертингер медленно и скрестил мускулистые руки, – но только в предусмотренных для этого помещениях. Запах, который ты почувствовал, идет из дымительной.

– Из дымительной? – Мне показалось, что слово было каким-то неблагозвучным. Но я несколько расслабился. Что-то в голосе вольпертингера подсказывало мне, что он меня не поколотит и не запихнет в мусорный контейнер. Пока мне удастся сохранить свои зубы и, может быть, даже приятно побеседовать. Да здравствует дипломатия!

– Это специальные общественные заведения для курильщиков, – объяснил великан и оскалил зубы. – Они есть почти в каждом квартале. Там ты можешь дымить, сколько ты хочешь и что хочешь. Книгород – толерантный город. Только бы не допустить нового пожара, мой друг! В дымительных есть для свободного пользования спички, пепельницы и брошюры об опасности курения. Если угодно, можно выпить чаю или вина, но за это надо платить. Показать тебе дымительную?

Мы вышли со двора и остановились на тротуаре. Мой новый друг указал мне на дом из грубого камня, без окон, который располагался в конце улицы. Дом этот отличался последовательной простотой и невероятно большой дымовой трубой. Стены были увешаны разнообразными старыми и новыми плакатами, а над входом красовался деревянный щит с изображением трубки.

– Это и есть дымительная, – сказал вольпертингер. Он опять положил свою лапу на мое плечо, но на сей раз как-то доверительно и по-дружески. – Но, между нами, курение в самом деле ужасно вредное занятие! К тому же – причина десяти процентов всех пожаров.

– Да, – ответил я безвольным тоном. Почему меня, собственно говоря, мучают угрызения совести? Я ведь хотел бросить курить!

– Еще раз желаю тебе приятно провести время в нашем прекрасном городе! – сказал вольпертингер. – И советую тебе сходить в Кукольный Цирк «Максимус». Это стоит того.

Он протянул мне рекламный листок, еще раз кивнул на прощание и удалился.

Некоторое время я стоял растерянный, как ребенок, потерявший в толпе мать. Вообще-то я бы с удовольствием продолжил беседу с вольпертингером. Он был довольно симпатичный. Я слышал, что эти испытанные в боях современники использовались в Книгороде как частная полиция. Они служили швейцарами, вышибалами, охранниками. Но то, что они занимались противопожарной охраной, было для меня неожиданностью. Так что это за… как он называется? Кукольный Цирк? Я взглянул на рекламный листок. Кукольный Цирк «Максимус». Смешное название. Напоминает кукольный театр. Неинтересно. Я выбросил листок и решительно направился к дымительной. Сейчас я хотел только одного – выкурить мою последнюю трубку.

Лишь двумя руками сумел я открыть тяжелую деревянную дверь заведения. Меня встретила плотная дымовая завеса табачного дыма и многоголосое бормотание. Я ощутил запах тмина, листьев лютика, кунжутного кнастера, высушенного бедренца. Батюшки мои, что здесь только не курят! Пусть будет так: это – историческое место для моего самого последнего никотинового дурмана.

Это было просторное строгое помещение с низким потолком, в центре которого возвышалась мощная дымовая труба, она поглощала весь поднимающийся вверх дым и выводила его наружу. Восемь длинных столов с грубо обработанными деревянными стульями, на которых сидело два десятка посетителей, набивающих или курящих трубки и скручивающих сигареты. Несколько свечей для освещения, никакого дневного света. Слева у стены – стойка без обслуживающего персонала, на ней размещалось только по паре кувшинов с водой, дешевым вином и холодным чаем. Кроме этого, бокалы, чашки и тарелка для монет, куда кладут деньги за напитки по своему усмотрению и на добровольной основе, как гласила табличка. Очаровательно! Такова была дымительная. Век живи, век учись.

Я налил себе из кувшина холодный мятный чай, бросил на тарелку монету и направился со стаканчиком через никотиново-дымную завесу в конец помещения, где было поменьше посетителей. Их можно было распознать только по очертаниям. За одним из столов сидела импозантная фигура, которая сразу привлекла мое внимание. Я остановился и украдкой еще раз взглянул на нее. Не было сомнений! Это был динозавр. Мой собрат-соотечественник.

Моим первым импульсивным желанием было развернуться и поискать себе другое место. Динозавры никогда не навязывают друг другу свое общество, ни в Драконгоре, ни вдали от родины. Это был инстинкт и кодекс чести одновременно, так как мы не особенно общительная порода. Поэтому я хотел сесть как можно дальше от него. Но потом я подумал, ведь он мне знаком!

Конечно, я знал его, о друзья мои! Это естественно. Собственно говоря, каждый живой динозавр знает почти всех других живых динозавров. Невелика премудрость, ведь нас не так много. А этого я едва вспомнил, потому что мы очень давно не виделись. Это ведь был… точно – это был Овидос Стихогран!

Боже мой! Мой собрат Овидос покинул Драконгор, когда я был еще подростком с желтой чешуей. Он эмигрировал в Книгород с кичливым заявлением о намерении стать там знаменитым писателем, что ему, к сожалению, не сразу удалось. Когда я несколько лет спустя встретил его здесь, он находился на низшей ступени своей карьеры. Он прозябал в одной из ям на Кладбище забытых писателей, где экспромтом читал стихи для туристов. Ниже уже дракон не мог опуститься. Я ни разу с ним не заговаривал, а трусливо сбегал от этого зрелища писательского падения вместо того, чтобы предложить ему свою помощь. Я вспомнил об этом, испытав невероятный стыд. Тогда я не думал о том, что когда-нибудь вновь встречу его живым.

Но, насколько я мог судить, в данный момент Овидос производил прекрасное впечатление. Вместо лохмотьев, которые тогда были на нем, он был одет в модный костюм из дорогостоящей ткани, а его длинную шею, как и когти, украшали цепи и кольца из золота высокой пробы с настоящими бриллиантами. Так выглядит динозавр, добившийся успеха в жизни. Что же произошло?

Он меня не заметил, поэтому я, колеблясь, остановился за колонной. Следует ли мне с ним заговорить? Я чувствовал себя несколько виноватым. Он видел меня тогда на Кладбище забытых писателей. Мы обменялись взглядами, и он, разумеется, догадался, что низменные причины заставили меня бросить его в нищете. Но что же я мог сделать? В то время я сам был почти без средств к существованию. И у меня сложилось впечатление, что и он не особенно жаждал того, чтобы его собрат обратился к нему, когда он находится в таком позорном состоянии. С тех пор прошло много времени, и мне было невероятно любопытно узнать, как ему жилось. Я собрался с духом и подошел к столу Овидоса. По крайней мере, я мог бы принести ему запоздалое извинение.

– Здесь свободно? – спросил я и заметил, что мой голос дрожит. – Я прошу прощения за назойливость, но… я тоже из Драконгора.

За соседним столом друг против друга сидели два гнома и курили одну трубку, попеременно прикладываясь к ней. Их табак навязчиво пах лесными травами. Они не обращали на меня никакого внимания.

Овидос посмотрел на меня долгим взглядом, а потом сказал очень медленно и с холодком, присущим тем, кому постоянно докучают:

– Это может утверждать каждый, кто ходит здесь, маскируясь подобным образом.

– Я… э-э-э… путешествую инкогнито, – ответил я робко. Наклонившись к нему, я откинул капюшон настолько, чтобы мое лицо в этом помещении мог видеть только он и никто другой.

– Ха… Ху… Хильдегу… – пробормотал он совершенно обескураженно, но я умоляюще поднял руку, и он мгновенно замолчал.

– Я могу присесть? – спросил я.

– Конечно! Разумеется! Я прошу вас! – ответил Овидос. Он несколько раз вставал и опять садился. – Боже мой… какой сюрприз! – Он торопливо смахнул со стола несколько крошек табака.

Оба гнома по-идиотски захихикали, но это не имело отношения к нам. Они явно были заняты собой и шепотом разговаривали на своем гномьем языке, который не понимал никто, кроме них самих.

– К сожалению, я не могу снять этот обременительный капюшон, – извинился я, сев напротив Овидоса. – Я кажусь себе глуповатым Молчаливым друидом… но без этого предмета я не смог бы в этом городе спокойно и шагу сделать.

– Понимаю, – сказал он. – Тебя ведь здесь каждый знает! Твое изображение напечатано во всех твоих книгах. Многие антикварные и букинистические лавки украшают твоими портретами, написанными маслом. В городском парке стоит твоя статуя. На ней ты, правда, еще весь в зеленой чешуе. Ты сейчас как раз линяешь?

Как ни странно, но динозавру всегда становится несколько неловко, когда с ним заговаривают о его линьке, даже если это делает другой динозавр.

– Да, – ответил я коротко.

– Боже мой… – вздохнул Овидос. – Когда мы виделись в последний раз? Это было…

– На Кладбище забытых писателей! – сказал я откровенно и сразу пожалел об этом.

Но он только громко засмеялся.

– А-ха-ха! Точно! На проклятом кладбище! – Упоминание об этом, кажется, вовсе не было для него неприятным. – Ты даже описал это в своей книге, – сказал он.

– Ты ее читал? – спросил я.

– Конечно! Ты шутишь? Каждый в Книгороде читал ее. Что же тебя сюда привело? Последним, что я слышал, были слухи, что ты опять вернулся в Драконгор. Назад к своим корням и так далее.

Овидос общался со мной, как со старым близким другом, от чего я быстро расслабился. Я подумал, следует ли мне показывать ему письмо, то есть сразу раскрывать все карты. Он был динозавром, поэтому у меня не было никаких сомнений в его лояльности, но разве я не поклялся себе быть на сей раз значительно осторожнее? При первом приезде в Книгород я попал в затруднительное положение главным образом потому, что и друга, и врага с готовностью тыкал носом в рукопись, которая послужила поводом к моей поездке. На сей раз я хотел подходить к вещам не так вспыльчиво и наивно.

– Ну да, Драконгор… – сказал я. – Ты ведь знаешь, как это бывает. Если ищешь покоя и мира, мечтаешь о том, чтобы побольше поспать и полакомиться хорошей драконьей едой, тогда это лучшее место в Цамонии. Я отказался от суматохи и упорядочил свою жизнь – так я, во всяком случае, думал. Но однажды там, наверху, я почувствовал дыхание здорового воздуха. И когда я по двенадцать раз на дню встречался в переулке с тем или иным динозавром, мне хотелось смахнуть с головы идиотский колпак. Ты понимаешь, что я имею в виду? Ночами я чувствовал, как растут когти на моих ногах.

– Я знаю, – ухмыльнулся Овидос. – Драконгорское неистовство! «Окаменевший брахиозавр» все еще единственная гостиница в городе?

– Точно! И каждый проклятый вечер на горячее подают мини-сурков под глиняной шубой в соусе из эдельвейсов. Вот уже миллион лет. Там, наверху, я поправился на полцентнера. Там остановилась цивилизация, навсегда.

– Это напоминает те же причины, по которым и я в свое время сбежал из Драконгора, – сказал Овидос. – Однажды мне стало плохо от свежего воздуха. И я испытывал страх высоты всякий раз, когда смотрел через зубцы стены.

Я улыбнулся.

– Надеюсь, ты не обидишься, если я спрошу: почему ты тогда просто не вернулся в Драконгор, когда у тебя так плохо шли здесь дела? Я всегда задавал себе этот вопрос. И имею в виду, что это было бы все же лучше, чем Кладбище забытых писателей.

– Как сказать! – вздохнул он. – Юность упряма! Я был слишком горд. И слишком глуп. Я бы скорее умер, чем вернулся на эту скалу динозавров безуспешным, каким тогда был. Сегодня я смотрю на это иначе. Но тогда… я был совершенно другим динозавром! И моя дальнейшая жизнь сложилась бы по-другому, если бы я не основался на Кладбище забытых писателей. Наверняка более скучно. И, в конечном счете, не так… радостно.

Он чокнулся со мной своей чашкой.

– Сразу видно, что у тебя все в порядке, – ухмыльнулся я. – Что же произошло?

Овидос внимательно посмотрел на меня.

– Орм, – сказал он потом серьезно. – Это Орм.

Я невольно выпрямился, как собака, которой свистнули.

– Орм? – прошептал я.

– Гм… Да. Это произошло через некоторое время после нашей встречи. Если говорить честно, то наша короткая встреча оставила во мне довольно глубокий след.

– В самом деле?

– Разумеется. После этого я ушел в еще большую депрессию. – Овидос мрачно посмотрел на меня.

– О!.. – воскликнул я, чувствуя, как меня прошиб пот. Разговор принимал неприятный оборот.

– Выражение в твоих глазах тогда, Хильдегунст… я не забуду никогда. Никогда! Это был неприкрытый ужас. Чистый страх. В них отразился весь кошмар моего положения. Во взгляде моего собрата, ты понимаешь? Никогда я не чувствовал себя более униженным и более одиноким! – Мне показалось, что глаза Овидоса наполнились слезами печали. Или это был всего лишь дым?

Я глубже уселся на своем стуле. Что за круглый дурак! Теперь я расплачивался за свои старые грехи.

– И это кое-что значило! – прохрипел Овидос. – Можно ли опуститься ниже, если ты сидишь на самом дне могилы? Гм? Я перестал даже испытывать самые элементарные потребности. Я больше ничего не хотел. Я больше ничего не ел. Я пил только дождевую воду. Я больше не писал стихи для проклятых туристов, не собирал деньги, которые из сострадания бросали в могилу. Я хотел умереть.

Я тоже! Умереть и вместе со стулом опуститься в пол этой проклятой дымительной, в которую я лучше бы никогда не входил! Почему этот назойливый идиот вольпертингер не дал мне просто выкурить мою последнюю безобидную трубку? Почему люди постоянно так осложняют друг другу жизнь? И почему, собственно говоря, никогда не получают инфаркт, когда он действительно нужен?

Но Овидос продолжал свой безжалостный постыдный рассказ:

– Я просто лежал, скрючившись, в своей могиле. Дни. Недели. Я не знаю точно. Мне было все равно. Моя воля к жизни иссякла. Я хотел сгнить. Раствориться в иле.

Последние слова Овидоса просто повисли в воздухе, и он замолчал. Возникла самая неловкая пауза в моей жизни. Я внутренне сжался, как червяк на крючке. Где-то в отдалении кто-то хрипло закашлял.

– Потом я услышал колокол, – сказал, наконец, Овидос.

– Колокол… смерти? – спросил я глупо.

– Нет, пожарный колокол.

– Пожарный колокол?

– Да, начался величайший пожар в Книгороде! Который разжег Призрачный Король. Последняя глава твоей книги была первой главой моей новой жизни.

– Что? – Я опять выпрямился. Мне показалось, что в его голосе прозвучали примирительные нотки. И вообще: я почувствовал себя как-то совсем иначе. Это были какие-то необычные и приятные ощущения. Неужели это было действие чая?

– Итак: я лежу внизу, в яме и жажду смерти, ты понимаешь? – спросил Овидос. – В день перед великим пожаром шел сильный дождь, и, несмотря на защитные брезенты, которые мы натянули над нашими пещерами, большинство ям наполовину было заполнено водой. Я скорее плавал, чем лежал. Я услышал звон пожарных колоколов, панический крик жителей Книгорода, треск огня. Но меня это мало заботило, потому что я простился со своей жизнью. Потом я обжегся. И что?

Овидос зажег спичку и стал рассматривать пламя.

– И, наконец, все покрыл небывалый жар. Я не знаю, приходилось ли тебе когда-либо видеть гигантскую волну огня, подпитываемую миллионами горящих книг. Только я могу сказать тебе, что в жизни нет ничего страшнее этого! Я глубже погрузился в жижу, в которой лежал, и она в тот же момент начала закипать! Теперь я знаю, что испытывает тот, кто погибает, сварившись заживо.

Я склонился над столом. Он был довольно хорошим рассказчиком.

– Что же? – спросил я шепотом.

– Жажду жизни, черт подери! – воскликнул Овидос. – В нем вспыхивает воля к жизни, о силе которой он не имел никакого представления! Каждая клеточка его тела наполняется такой жизненной силой, какой он не испытывал никогда прежде! И потом…

Он замолчал.

– Что?.. – спросил я, затаив дыхание.

– Потом он умирает. – Овидос задул пламя спички.

Я откинулся назад и почувствовал, что моя голова стала необыкновенно легкой. Казалось, что она в любой момент может отделиться от моего тела и улететь, как воздушный шар.

– Но, прошу заметить, – продолжал Овидос, – как я сказал, вода начала закипать. Нет, она начала бурлить. Оставался максимум один градус, один штрих размером с волосок на ртутной шкале термометра, который, возможно, уберег меня от самой страшной смерти! Было так жарко, что я думал, мои зубы расплавятся. И хотя я закрыл глаза, было настолько светло, что я видел, как пульсируют вены в моих веках в такт бешено бьющегося сердца! И даже находясь под водой, я слышал оглушительный рев! Ты в своей книге использовал очень точную формулировку при описании пожара в Книгороде: Мечтающие Книги проснулись! Да, это было именно так! Раздался такой грохот, что, казалось, мимо меня мчится стадо обезумевших животных. Но это был беспощадный огненный молох, поглощавший кислород надо мной!

Овидос барабанил обеими лапами по столу, воспроизводя топот тысячи животных. Несколько посетителей дымительной повернули головы в нашу сторону. Два гнома с нескрываемым любопытством посмотрели на нас, и я увидел, что их глаза с красными прожилками застыли.

– Потом все внезапно завершилось! – продолжал говорить Овидос тихим голосом. – Одно мгновение сменилось другим. В моих легких не оставалось воздуха даже на одну секунду. Я поднялся из кипящей жижи, дымясь в охлаждающемся воздухе, который оставлял за собой волну пламени. Я стонал, и ревел, и махал руками, как сумасшедший, который сорвал с себя смирительную рубашку. А-а-а-а! Я не был способен ни на какую цивилизованную речь. Я испытал нашествие огня апокалиптического размера, чуть было не сварился, почти умер и вновь воскрес – неплохой баланс для обычно бедного на события вечера, мой дорогой! Но это были еще пустяки. Истинное событие того дня только еще должно было произойти.

Овидос откинулся назад и ухмыльнулся. Его глаза засверкали, и боковым зрением я заметил, что гномы за соседним столом напряженно навострили уши, чтобы слышать рассказ.

– Я стер ил с глаз и посмотрел наверх. Через длинный прямоугольник отверстия моей ямы я увидел небо. Оно было черным. Я не знал, была ли это уже наступившая ночь или черный дым. Было также непонятно, мерцали ли в небе звезды, или это были искры от горящих книг. А может быть, и то, и другое. Я знал только, что никогда еще не видел такое небо. Я увидел алфавит звезд. Небосвод, полный мерцающих знаков, неразборчивый, но великолепный почерк из света, старый, как вселенная.

– Ты тоже это видел? – спросил я. – Алфавит?

Овидос некоторое время внимательно смотрел на меня. То ли он потерял нить, то ли вообще меня не слышал. Наконец, он продолжил:

– Потом в меня ударила невидимая молния. Луч, волна, удар, шок – не знаю, прямо из космоса, и меня чуть было вновь не швырнуло в ил. Прямо-таки расщепило посередине, как топор полено. Я не испытывал ни боли, ни испуга, ни страха. Я почти смеялся, как будто был заряжен совершенно незнакомой до сей поры энергией, творческой силой, которая чуть не разорвала мой мозг. Мне казалось, что из моих ноздрей пробивалось пламя. Не знаю, было ли это на самом деле. Я знал только одно: неожиданно здесь, внизу, в яме, оказалось два динозавра – прежний Овидос в своей изношенной одежде и новый Овидос, которого ты видишь сейчас перед собой. Мне оставалось только решить, кем из них я хочу быть.

Овидос, усмехаясь, развел руки. Новая одежда ему в самом деле очень шла. Он понизил голос.

– Я знаю, что именно так описывают в протоколах о состоянии душевнобольных начало их помешательства. И я не каждому рассказываю эту историю. Но я точно знаю, что ты пережил нечто подобное. Потому что именно в этот момент меня посетил Орм.

Глаза Овидоса все больше и больше наполнялись слезами, которые текли по его лицу. Но, казалось, он этого не замечал или ему было все равно. Он протянул руку и над моей головой указал ею куда-то в дым.

– Я мог заглянуть прямо в будущее! Я смог увидеть, что произойдет, если я поймаю это мгновенье и воспользуюсь им. Я мог бы начать все сначала и все повернуть к лучшему, так как через мой мозг проносились знаки, еще с трудом различаемые и беспорядочные, мерцающие буквы из алфавита звезд. Но они быстро сортировались, связывались и обретали ясный смысл. Что-то неповторимое и вечное образовывалось в моей голове. Какое-то высокохудожественное творение из слов и предложений, которое материализовалось в моем мышлении, как внеземное создание необычайной красоты, обращавшееся ко мне в великолепных стихах! Да, это были стихи, которые не имели никакого отношения к моему собственному мышлению. Это были мысли из вселенной! Подарок звезд!

Овидос неожиданно строго посмотрел на меня. Он наклонился вперед и схватил меня за руку с такой силой, что я испытал боль.

– Поверь мне, Хильдегунст, я не сошел с ума, и я не отношусь к тем отличающимся леностью ума эзотерикам, которые верят в необъяснимые феномены, гадают на кофейной гуще или слушают голоса умерших предков. Я доверяю только строго научному мировоззрению. Я верю в измеримый порядок цамонийской природы и не верю в спиритизм. Я не приемлю ничего, что связано только со слепой верой. Потому что та самая сила, которую называют Орм, реальна, как ничто иное. Даже несмотря на то, что ее нельзя увидеть! Она действительно существует! Хотя ее познали лишь немногие.

Он отпустил мою руку и откинулся назад, затем поправил свой костюм и, кажется, успокоился.

– Но кому я могу об этом рассказать! – сказал он со смехом. – Ни один другой писатель, кроме тебя, не испытал подобную силу Орма!

Я опять несколько сник. К счастью, Овидос заговорил вновь.

– Так вот, – продолжал он, – это была космическая прелюдия. Увертюра. Далее следует непосредственно история. Итак! Постепенно ко мне возвращался рассудок. Я знал: если мне удастся поймать и упорядочить в моем мозгу эти мерцающие знаки, и если я их запишу в правильной последовательности, то они составят предмет Орма. Совсем просто. Правда, проблема заключалась в том, что я все еще стоял на дне илистой ямы и совершенно промок. Так как там, снаружи, бушевал огонь. Наступила ночь. Люди кричали и плакали. Не всегда нужны идеальные условия для того, чтобы написать значимое литературное произведение, не так ли?

Гномы за соседним столом настолько открыто наклонились в нашу сторону, что я стал опасаться, что они вот-вот упадут со стула. Овидос взял свой блокнот и помахал им перед моим носом.

– Бумага! – воскликнул он. – Мне срочно нужна была бумага! Карандаш я нашел в своих лохмотьях, но бумага в моих карманах полностью размякла. Мне нужно было вылезти из этой проклятой ямы! Но дождь за последние дни размочил глиняные ступени, которые вели к моей могиле, и они разваливались под ногами. Все было как в кошмарном сне! В моей голове родилось эпохальное стихотворение, баллада о последнем пожаре в Книгороде, которая пережила века. И подо мной рассыпались ступени.

Овидос уронил блокнот, и в этот момент один из гномов действительно свалился со стула. Он мгновенно поднялся на ноги, а его приятель бесчувственно захохотал.

– Здесь неожиданно кто-то бросил в яму канат, – хладнокровно продолжал Овидос свой рассказ. – Я моментально ухватился за него обеими лапами, и меня потащили наверх. Это были мои друзья и товарищи по несчастью! Мои соседи по Кладбищу забытых писателей. Они так же, как и я, пережили пожар, погрузившись в илистую жижу. Мы бросились друг другу в объятия и взаимно поздравили друг друга с освобождением, но я помчался дальше. Мне нужно было найти бумагу! Стихотворение, большая бессмертная баллада о пожаре в Книгороде, отчетливо стояло перед моим внутренним взором – двадцать четыре строфы чистого Орма! Мне оставалось ее только записать. Бумага, бумага! Я блуждал по дымящимся руинам. Все горело, дымилось и тлело, земля была горячей, как плита. Если я в своих карманах нашел бумагу, которая была слишком мокрой, чтобы на ней что-то писать, то в окрестностях Кладбища можно было увидеть или полуобгоревшую бумагу, или настолько высохшую, что она распадалась, едва лишь ее касались пальцы. А стихи в моей голове начинали бледнеть. Я был на грани отчаяния. Я был готов все бросить, оставить и забыть стихи, которые родились в моем мозгу и которые не слышал никто кроме меня самого. Но вдруг мне в голову пришла мысль. Ты любишь хоровую музыку?

– Что? – спросил я, сбитый с толку неожиданным вопросом. – Э-э… да. Нет. То есть… я не знаю. Э-э… хоровая музыка?

– Это дело вкуса, я знаю, – сказал Овидос. – Но я люблю песнопения. И это было решением моей проблемы: мне нужен был хор.

Оба гнома с недоумением смотрели на динозавра, да и у меня было ощущение, что он потерял нить рассказа.

– Я побежал, – продолжил он повествование, – нет, я помчался назад к своей яме и собрал вокруг себя своих товарищей по несчастью. Всех обитателей Кладбища забытых писателей. Потом я обратился к ним. «Послушайте! – воскликнул я. – На меня только что снизошел Орм!» «Ну, понятно!» – крикнул кто-то и рассмеялся. «Со мной такое постоянно случается!» – крикнул другой. Раздался всеобщий смех и хихиканье, потом все опять успокоились. Я поднял руку и начал сначала: «Я знаю, друзья, это звучит несколько странно, особенно при нынешних обстоятельствах. Хотите верьте, хотите – нет, но ситуация такова, что перед моим внутренним взором стоит эпохальное лирическое стихотворное произведение, которое, если его каким-то образом не зафиксировать, вскоре будет потеряно навсегда, так как нигде нет бумаги, и оно уже меркнет в моей памяти. Это произведение родилось в моей голове, когда на нас обрушилась огненная волна, и я уверен, что это подарок Орма. Но я также знаю, что многие из вас не верят в Орм и соответственно в безумную историю. Поэтому я просто хочу попросить вас о дружеской услуге. Даже если вы считаете, что я потерял рассудок. Просто сделайте то, о чем я вас попрошу. Это не очень трудно». «Ну, хорошо, – сказал кто-то. – Что мы должны сделать?» «Все очень просто: прямо сейчас я прочту вслух это стихотворение. Строфу за строфой, и я хотел бы, чтобы каждый из вас запомнил одну из строф. Я буду останавливаться перед каждым из вас и декламировать строфу громко, отчетливо и медленно. Пожалуйста, сохраните эти строфы в вашей памяти до тех пор, пока вы не найдете возможность их записать. Это все».

При воспоминании об этом событии взгляд Овидоса прояснился. Он смотрел сквозь меня.

– Вот так произошло Чудо с Кладбища забытых писателей, как его впоследствии называли в Книгороде. Это было, конечно, нечто иное, нежели чудо, это была всего лишь репетиция хора. Но тогда мы это так же мало осознавали, как и тот факт, что это, должно быть, то самое мгновение, которое изменит нашу жизнь к лучшему. Того, как мы выглядели в тот момент – промокшие и с ног до головы вымазанные глиной, – не пожелаю никому.

Я расслабленно откинулся назад, о мои дорогие друзья! В рассказе Овидоса, кажется, наметился радостный поворот, и мое настроение улучшилось, стало почти дурашливым. Я то и дело подавлял в себе желание громко рассмеяться, даже если для этого не было настоящей причины. Оба гнома закурили очередную трубку.

– Смех и глупые замечания смолкли уже после первых строк, которые я продекламировал, – рассказывал Овидос. – Я заметил, как изменились удивленные взгляды. Так как, если даже мы все вместе были несостоявшимися писателями, мы все же знали толк в исключительно хорошей литературе, если таковая попадалась. Даже те среди нас, кто вообще-то не верил в Орм, поняли, что принимают участие в чем-то особенном. Прочитав несколько строф, я увидел, как у некоторых по лицу бегут слезы, я читал в их взглядах восхищение, откровенную зависть или чистый восторг, когда они пытались запомнить строки. В их глазах светился огонь Орма, и меня бы не удивило, если бы между нами пролетели искры. Я переходил от одного писателя к другому, и когда я, наконец, продекламировал все строфы, то услышал, как некоторые зарыдали. Многие были вынуждены сесть на землю, потому что у них подкашивались ноги. Кто-то смеялся, но это было от волнения. Мое стихотворение воплотило в вечных строках то, что все мы испытали в этом аду. Я писал его от чистого сердца. Это было высшее воспевание жизни, гимн смерти и возрождению одновременно, что никого не могло оставить равнодушным. Я опустился на землю обессиленный, как гигантский воздушный шар, из которого выпустили воздух. И ощущения мои были такими же: стихотворение испарилось из моей головы, за исключением единственной строфы, которую я запомнил сам. Сейчас стихотворение живет и дальше в нашей общей памяти.

Овидос улыбнулся.

– Ты знаешь, как нас называли после этого в Книгороде? – спросил он. – Хором забытых писателей. Мы организовали еще более крепкое сообщество, чем прежде, только теперь нас объединяла воля не к смерти, а к жизни! Мы все вместе выступали на улицах Книгорода и во всей красе представляли наше стихотворение. Просто так, без особых намерений, но по-прежнему в той же форме, что и впервые – каждый одну строфу. Конечно, мы его потом записали, но нам приносило огромное удовлетворение развлекать таким образом людей, когда мы читали его наизусть, как актеры на сцене. Мы выступали на рынках, на свадьбах и на праздниках по поводу возведения дома и всегда собирали публику, число которой постоянно росло. Хор стал известен всему городу, практически превратился в организацию. Исполняя балладу, которой сопереживали все присутствовавшие, хор тем самым утешал жителей Книгорода, помогая им вновь обрести волю к жизни. И хотя это звучит несколько пафосно, все было именно так! Это было лучшее произведение из всех, что я когда-либо написал. Тогда я еще не знал, что оно так и останется лучшим, но сегодня я с этим смирился.

Овидос вздохнул.

– В восстановлении Книгорода Хор сыграл роль, которую я не хочу преувеличивать, но было бы ложной скромностью ее отрицать. Мы стали ходячим символом того, что живая культура и крепкое единение позволяют выстоять в самых страшных катастрофах и кризисах.

– Но, – решился я перебить его, – это еще не объясняет причины, по которой ты стал столь состоятельным. – Я указал на его украшения.

– Спокойно! История продолжается. Сейчас начинается коммерческая часть. – Овидос самодовольно усмехнулся. – Так вот, через некоторое время пути забытых писателей разошлись. Некоторые женились и уехали. Кое-кто умер… как это случается. Когда первый из нас объявил о том, что покидает Книгород, мы решили никогда больше не декламировать стихотворение вместе. Это должно было остаться привилегией нашего прежнего верного сообщества. Поверь мне, я до сего времени ни разу не подумал о публикации в форме книги! Но когда кругом заговорили о том, что забытые писатели больше не будут выступать, ко мне обратился издатель и стал убеждать меня в том, что это произведение обязательно должно быть опубликовано для будущих поколений, обязательно! Ну что на это можно было возразить? Мы заключили договор, согласно которому все оставшиеся участники хора в равной степени должны участвовать в прибыли. Мы рассчитывали на продажу всего нескольких сотен книг, исходя из того, что мало кого заинтересует тоненькая книжка с одним-единственным стихотворением? И я подумал: это все. У нас были хорошие времена. Мы были живы. Чего можно еще желать? Но потом все изменилось.

Овидос ухмыльнулся.

– Книга стала бестселлером. Правда, лишь в пределах Книгорода, но успех был невиданный! Сначала книгу купил каждый житель Книгорода, который пережил пожар. Потом стихотворение вошло в обязательную школьную программу. К нему стали проявлять интерес туристы. Книгу покупали в качестве главного сувенира, который привозили из Книгорода. И что же сегодня, спустя две сотни лет? Если кто-то привозит из этого города только одну книгу, то это книга с моим стихотворением, написанным под воздействием Орма. Она лежит во всех книжных лавках и букинистических магазинах прямо возле кассы. Есть специальное издание для детей, в котором картинки откидываются, когда открывается книга. Горящие дома и пылающие книги и прочее! Ты можешь себе представить размер прибыли, полученной за все эти годы? Это обеспечило нам беззаботную жизнь. Тираж увеличивался из года в год. Мне удалось даже создать фонд для бездомных писателей. – Овидос раскинул руки. Довольный, добившийся успеха в жизни дракон на чужбине.

Я как будто освободился от тяжелой ноши и в душе поздравил себя с тем, что сел сюда.

Овидос сунул руку в карман, достал маленькую брошюру и придвинул ее мне через стол.

– Это подписанный экземпляр, – сказал он. – Он у меня случайно оказался с собой. – Овидос усмехнулся. – Может быть, ты когда-нибудь захочешь взглянуть.

Я взял узкую книжицу.

– Н-да, – сказал Овидос, в очередной раз набивая свою трубку. Его, очевидно, захватила страсть рассказчика. – Но это была лишь моя небольшая личная история… исключительно подстрочное примечание в истории развития города после перенесенного ада. Есть и большая самостоятельная глава. Ты хочешь немного послушать? История Книгорода для продвинутых?

– Я прошу об этом! – сказал я, и мой голос прозвучал откуда-то издалека. Но мне было абсолютно все равно. Я хотел слушать дальше и дальше! Два гнома, сидевших рядом с нами, положили маленькие головки на стол и заснули, тихо посмеиваясь во сне.

Библио-то, библио-это

Дымительная между тем все больше наполнялась посетителями. Теперь они уже плотно сидели за столами, и даже за наш стол уселись несколько человек. Здесь и там мелькали не только трубки, но и бутылки с вином. Насколько я мог разобрать через голубоватый дым, в основном это была пестрая смесь коренных жителей Книгорода. Я определил это по их внешнему виду, так как на многих была соответствующая униформа: торговцы книгами в знаменитых полотняных куртках с множеством накладных карманов для книг и веревкой с узлами вокруг бедер, с помощью которой они измеряли формат книг; печатники в моющихся кожаных фартуках и с черными пальцами; издательские редакторы с висящими лупами для чтения; чванливые наттиффтоффские нотариусы в нарукавниках; флоринтские повара супов в нелепых поварских колпаках (для чего, собственно говоря, при приготовлении пищи нужны колпаки?); и, разумеется, молодые литераторы, одежда которых отличалась воинствующим индивидуализмом: смелые головные уборы и небрежно наброшенные шарфы, пакеты с блокнотами и с неизбежной лентой собственных стихотворений, которая небрежно торчала из кармана.

Дым становился все гуще, а гул голосов – все интенсивнее. Мы уже прокоптились, как вяленая треска. Но я чувствовал себя здесь все более комфортно, мне было очень уютно, хотя я не имел представления, с чем это связано. Я даже не знал, что существует столько видов сухих возбуждающих средств, которые можно потреблять, пропуская через дыхательные пути, простой табак – в самых редких случаях! Травы, разноцветные порошки, сушеные фрукты, высушенные корни, даже пестрые листья или размолотые орехи набивались в трубки или заворачивались в сигаретную бумагу. Мыльный запах сирени здесь, смолистая конопля там, царящий всюду тяжелый мускатный аромат и между этим интенсивный фогарный дым. Из многих трубок, как только их зажигали, выбивалось высокое тонкое пламя. Какой-то квакша дымил трубкой с тремя раструбами, из которых поднимались разноцветные клубы дыма. Такое вообще-то мог вынести только закаленный курильщик с железобетонными легкими. Только сейчас я заметил, что даже не доставал свою трубку, настолько я был увлечен рассказом Овидоса об Орме. Я порылся в своих карманах. Словоохотливый динозавр, напротив, вновь набил свою трубку, зажег ее и начал рассказ. Вообще-то при желании здесь покурить было достаточно просто вдыхать и выдыхать воздух.

– Изо дня в день многие жители Книгорода испытывали не меньше проблем, чем мы – обитатели Кладбища забытых писателей, – заговорил Овидос, попыхивая трубкой. – Собственно говоря, мы даже считали себя счастливыми: поскольку у нас ничего не было, нам нечего было и терять. Полгорода осталось без крова. Люди жили в ящиках для книг и в обгоревших развалинах, даже если при этом носили кольца с драгоценными камнями и золотые цепочки. Победителем считался тот, кто сохранил свою жизнь.

Все надо было начинать с нуля. Прежде на нужду другого никто бы не обратил никакого внимания, но сейчас каждый помогал друг другу. Всеобщей валютой того времени была готовность помочь, разменной монетой – дружеская услуга. Один мог рассчитать статику дома, другой – положить фундамент, кто-то еще – замешать цемент, а пять бывших соседей вместе покрывали крышу. Книгород поднялся из пепла, его основательно отреставрировали. Город рос в темпе, от которого захватывало дыхание. Еще вчера ты шел по улице, на которой лежали лишь почерневшие от копоти руины, а сегодня здесь уже возвышался новый дом! Или два! Они были построены за ночь при свете факелов людьми, которые раньше, встретившись на улице, даже не приветствовали друг друга. Город не знал ни секунды покоя. Работа кипела без остановки: били щебень, убирали обломки, пилили обугленные балки, варили суп для строителей, зарывали выгоревшую землю. День и ночь слышался постоянный стук молотков, звук наковален и пил, крики, смех и брань. Никто в это время не спал. Любимым изречением было: Отдохнуть ты сможешь в колумбарии – кто много спит, тот проглотит нурнию! С тех пор в Книгороде по законодательству магазины никогда не закрываются, и многие книжные лавки и сегодня работают всю ночь.

В дымительной все время кто-то смеялся. Иногда это был гремящий бас печатника богатырского телосложения, с упругой бородкой, иногда хриплое хихиканье гнома, а то и взрывной смех целой группы. Хорошее настроение, казалось, было заразительным.

– Самым удивительным было то, что практически никто не уезжал, – продолжал свой рассказ Овидос, – лишь немногие, сломленные произошедшим, покинули родной город. Люди оставались даже в самые мрачные периоды, во время запрета огня. Ты ведь об этом слышал?

– Да, – кивнул я.

– Наверное, потому что каждый знал, что даже если ущерб будет ужасающим, у города есть еще единственный в своем роде фундамент, который можно сравнить с гигантским алмазным рудником, с неисчерпаемой сокровищницей: лабиринт с его катакомбами и неизмеримыми запасами ценных книг. Это парадокс! Злобное темное царство внизу, которого многие боялись чуть ли не больше смерти, откуда поднималась гибель в образе мстительного Призрачного Короля, одновременно было клеем, к которому мы прилипли. Это можно было сравнить лишь с переселением на недавно извергавшийся вулкан. Нет, никто не покинул город, произошло нечто противоположное: последний пожар в Книгороде стал причиной не побега людей, а их притока, подобного которому Книгород еще никогда не видывал. Искатели приключений, книгоманы, писатели и новоявленные выскочки-литераторы, издатели без издательства, редакторы без должности, переводчики без заказов, печатники, клеевары, каменщики, переплетчики, кровельщики, книготорговцы – короче говоря, полуразрушенный, пышно расцветающий город как магнитом притягивал работников умственного труда и квалифицированных рабочих всех специальностей. Ни в одном другом месте нельзя было так основательно потрудиться, как в Книгороде. Неважно, с помощью чего – пера или мастерка. Только в этом безумном городе можно было принять участие в коллективном возрождении. И ни в каком другом городе, если повезет, нельзя было так разбогатеть.

Овидос ударил по столу, и пепельницы, стоявшие на нем, заплясали, но никто не обратил на это никакого внимания. Только один их гномов приподнял голову, рассеянно посмотрел вокруг и опять погрузился в сон.

– Приток людей, которые искали новый шанс, не уменьшался. После того, как самые смелые, а также старожилы, искатели приключений и пионеры заложили новый фундамент, пришли и более осторожные, те, кто до сего времени наблюдал за этим феноменом на расстоянии. Те, кто предложил не только физическую силу, но и финансовую помощь и привнес деловой дух. Опытные повара открывали гостиницы, солидные издательства основывали филиалы. Преуспевающие писатели из других городов приезжали в Книгород. Все хотели принять участие в этом начинании. Только здесь, считали они, текла настоящая литературная жизнь. Пивные по вечерам были забиты молодыми, еще неизвестными, но имеющими безграничную потребность высказаться, честолюбивыми писателями, финансистами, агентами и представителями книжных издательств, которые обсуждали свои идеи новых экономических моделей и издательств. Все они хотели создать новый Книгород – больше, красивее и богаче. В них говорили наивность и алчность одновременно, иногда это казалось даже смешным, но в то же время вызывало умиление и восторг. Нельзя было не поддаться позитивной энергии нового города, ею заражались все, стоило им только выйти на улицу. И за то, что все смотрели на это без предубеждения, надо было благодарить Призрачного Короля.

Я насторожился.

– Почему ты так считаешь?

– Посмотрим правде в глаза: он очистил город своим мстительным огнем, защитил его от грядущего упадка, остановил медленный процесс гибели, который начали Фистомефель Смейк и его приспешники. Каждый это знает, но вряд ли кто-то может это высказать. В чем-то мы его должники. Да-да! Хотя полгорода превратилось в пепелище! Мстительный ублюдок! Призрачный Король чуть было не отправил меня на тот свет, черт возьми! Это благодаря ему я едва не сварился, как омар, в своей яме!

Овидос звонко рассмеялся.

– Но для меня он – самый великий герой Книгорода! Настоящий властитель этого города. Наш тайный Король. Мы должны поставить ему памятники, по одному на каждой улице! По крайней мере, я так считаю. И я здесь не одинок.

И тут произошло что-то действительно необычайное, о мои дорогие братья и сестры! Когда Овидос упомянул имена Призрачного Короля и Фистомефеля Смейка, вокруг него начал клубиться дым. Сначала я подумал, что это воздушный вихрь в вытяжке трубы, но это было нечто совершенно иное.

Дым приобретал все более конкретные очертания, из дрожащего воздуха и облаков вырисовывались тела и лица. Я потер глаза, и призрачное видение исчезло. Я облегченно вздохнул, откинулся назад и еще раз посмотрел на Овидоса. Трепещущие облака появились вновь. И на сей раз приняли даже хорошо знакомые формы!

– Что-то случилось? – спросил Овидос.

– Нет, нет, – успокоил я его. – Мне немного щиплет от дыма глаза.

Мне казалось, что вокруг головы Овидоса танцуют духи из моего прошлого. Может быть, это были книжнецы, которые подсматривали из-за его левого плеча? Или Хахмед бен Кибитцер, который кивал мне через правое?

Я еще раз потер глаза, открыл их, потом опять закрыл, открыл вновь – но они были по-прежнему здесь, эти привидения, и теперь их очертания казались еще более отчетливыми, чем прежде! Это же был Фистомефель Смейк! Он появился позади Овидоса, руки его были скрещены на груди, и он дерзко ухмыльнулся, глядя на меня. Из дымной завесы выделились летающие Живые Книги, запорхали вокруг головы динозавра и вновь исчезли в дыму. Возможно ли, чтобы рядом с ним парили головы умерших? И если да, то не означает ли это, что я потерял рассудок? Прежде чем я успел сказать что-то по поводу тревожных явлений, дверь дымительной открылась, и в помещение вошла шумная компания новых гостей. Возник сквозняк, табачный дым завихрился, и духи вместе с ним вылетели в дымовую трубу.

Я облегченно вздохнул. Что за демонические травы здесь курят? Было ли это разрешено законом?

– Рассказывай дальше! – попросил я Овидоса. Он озабоченно посмотрел на меня, но потом продолжил.

– Этот огонь, – сказал он, – превратил средневековый Книгород в современный город, а отсталый книгородский хокуспокус заменил современным библионизмом.

– Библионизмом? – переспросил я. – Звучит как болезнь, которую можно подцепить в общественной библиотеке.

– Ты действительно чертовски долго здесь не был! Ты пропустил пару важных вещей, Хильдегунст! Вся антикварная букваримия – это вчерашний снег. Библионизм – это нечто новое! Библио – все! Библио-то, библио-это!

– Возможно, я немного потерял связь, – согласился я, – но способен к обучению. Ты познакомишь меня с актуальным положением дел?

– Это не сложно, но существует некая взаимосвязь. Мы являемся городом, жизнь которого определяют книги. Библионизм – это понятие, которое объединяет в себе все связанные с книгами научные дисциплины, профессии, социальные феномены и прочее. Представь себе, что вся повседневная жизнь, связанная с книгами, закатилась в большой пакет. Тогда ты получишь библионизм. Оглянись вокруг. Что ты видишь?

Я последовал предложению Овидоса.

– Большое количество незнакомых людей, которые слишком много курят, – сказал я, несколько озадаченный вопросом. Вообще-то я видел еще пару порхающих под потолком Живых Книг, но сейчас не хотел об этом говорить.

– Верно, – сказал Овидос. – И каждый видит что-то свое, правда? Это добротышки, мумы, полувеликаны, брюквосчеты, квакши, наттиффтоффы, кровомясы, болотники, мидгардские гномы. Не говоря уже о динозаврах, гм. Как можно все это вобрать? Я скажу тебе: с помощью библионизма. Ведь то, что нас всех здесь объединяет, это наше особое отношение к книге. Это напоминает напечатанное предложение: оно состоит из букв, которые выглядят совершенно по-разному и, кажется, стоят беспорядочно, но, тем не менее, предложение можно прочесть! И оно имеет смысл. Над ним можно даже посмеяться, если оно комично. Так живет Книгород. Это – библионизм.

– Книгород имеет смысл? – спросил я.

– Не умничай! Библионизм – это не религия, не объединение или партия. Это не какая-нибудь точная наука с жесткими правилами. Это дух современного Книгорода. Не жуткий алхимический призрак, подобный старой букваримии, а дух, предполагающий разум и просвещение. Могу привести пару примеров.

Я кивнул. О чем он, собственно, говорит?

– Надеюсь, у тебя есть время. Ни один библионист не похож на другого, – сказал Овидос и огляделся вокруг, как будто что-то искал. – Поэтому важно знать, что нас отличает, чтобы мы лучше понимали друг друга. Посмотрим… Видишь того псовича в длинном плаще?

– Да.

– Он не является книгородцем. У него с собой пакет редких газетных материалов. Ни один местный житель это не купил бы, только туристы. Но лишь немногие туристы заходят в дымительную, стало быть, он – библиоман.

– Вот как?

Овидос глубоко вздохнул, что в этом помещении могло сравниться с вдыханием содержимого из кальяна.

– Библиоман, – продолжал он, – считается в Книгороде одной из наиболее популярных категорий библионизма. Он одержим желанием приобрести как можно больше книг и привезти их домой. Это так называемый средний библиофил. Если он это делает в рамках закона и не ворует книги, то этот библиоман – самый желанный гость в городе, мы все живем от доходов с его приобретений. И группа таких библиоманов очень велика.

Но я бы тоже смог это сделать, подумал я про себя. Идентифицировать кого-то с помощью антикварного пакета, полного книг, как библиомана не составляло особого труда.

– Впрочем, это не представляет особого труда, – сказал Овидос в подтверждение моих мыслей. – Собственно говоря, почти каждый в Книгороде в какой-то степени библиоман. Но теперь будет сложнее. Дай-ка я посмотрю…

Он заскользил взглядом по прокуренному помещению, при этом неловко выворачивая шею, чтобы заглянуть в каждый угол.

– Итак… – пробормотал он, – в дымительной находятся… э-э-э… один библиофрен… два библиота… один библиокласт… один библиопат… один библиофоб… нет, два! Три библионекроманта, которых нельзя не заметить, и… э-э-э… ах да, один библиоскоп. И неизбежный библиовер, вон там, у стойки! Это только на первый взгляд. Обзор довольно ограничен. Библионеров, кажется, сегодня нет. Да, ни одного. Они здесь бывают редко.

Не говоря уже о том, что я не знал значений этих понятий – кроме того, что это были, очевидно, подкатегории библионизма, – я представить себе не мог, как удавалось Овидосу так четко определять посетителей дымительной. Кто такие были библиоты? Книжные некроманты? Или он хотел надо мной тонко подшутить?

– Так-так, – сказал я поэтому осторожно, слегка ироничным тоном.

– Ты не доверяешь моим библионистическим способностям, позволяющим определять личности? – спросил Овидос, удивленно подняв брови. – Но ты не должен сомневаться – в этом я дока! Я рантье и профессиональный фланёр, у меня много времени и возможностей для наблюдения. Я десятки раз читал все романы Олайндра Контуры о Херлоке Шолмсе! Они необыкновенно помогают выработать детективный взгляд и комбинационный дар. Смотри, я сейчас докажу тебе это! Посмотри на того полугнома в зеленом суконном пальто через два стола. – Овидос указал на него легким кивком головы.

– Рядом с которым лежат четыре перевязанные книги? – спросил я.

– Именно. Видишь матерчатую сумку у него на боку, из которой торчит бутылка? Этот парень – библиокласт. Могу поспорить.

– Библио… класт?

Овидос серьезно кивнул.

– Сто процентов! Эти книги – довольно дорогое второе издание, вероятно, подписанное, то есть не нечто суперроскошное, но, наверняка, самое дорогое из того, что он может себе позволить. В бутылке какой-то разрушающий бумагу химикат. Возможно, соляная кислота. Это можно определить по запечатанной воском стеклянной пробке со штампом в виде головы мертвеца. Право на их использование по закону имеют лишь специальные аптеки, торгующие подобными жидкостями. Ты заметил нездоровую желтизну его глаз? А дрожание рук? Желтые глаза указывают на проблемы с печенью, которые возникают в результате регулярного вдыхания ядовитых паров. Дрожь сигнализирует о его предвкушении радости. Он не может этого дождаться, эдакая дрянь.

– Чего он не может дождаться? – спросил я.

– Когда он отправится домой и уничтожит эти книги, что лежат рядом с ним!

– Что? – воскликнул я, ошеломленный услышанным, и рассмеялся.

Овидос вздохнул.

– Библиокласты одержимы идеей о необходимости уничтожения книг. Этот тип наверняка сразу отправится в свою каморку, откроет бутылку хорошего вина, бросит книги в ванну и нальет туда потом соляную кислоту. Это для него наивысшее наслаждение.

– Ты уверен?

– Возможно, он их подожжет. Провернет через мясорубку. Или разорвет руками на мелкие клочки. И только потом зальет их соляной кислотой. Но одно несомненно: я не хотел бы быть на месте тех четырех книг в его связке.

Я был в шоке.

– И такое случается? – спросил я.

Овидос наклонился над столом и сказал, понизив голос:

– Поведение библиокластов может объясняться разными причинами: наиболее распространенная из них – заболевание, которое может контролировать только невролог. Другая причина скорее имеет идеологическую природу. Для этого вида библиокластов книга сама по себе не является предметом ненависти, но он не терпит определенные книги из-за их содержания. Зачастую к этой категории относятся бестолковые люди или члены какой-нибудь секты. Кроме того, существуют библиокласты, имеющие чисто личные мотивы. У нас в Книгороде есть известный всему городу библиокласт, который ненавидит только одну определенную книгу и стремится уничтожить все ее издания. Это его собственная, не авторизованная им биография.

Овидос, ухмыльнувшись, откинулся назад. Я еще раз посмотрел на парня в зеленом пальто, но на сей раз другими глазами. Мне было жаль книг рядом с ним.

– Не смотри туда сразу! – прошептал Овидос. – Но прямо рядом с нами сидит библиомат. Через три стула.

Он скосил глаза в этом направлении. Там сидел тип, который, скорее всего, прибыл из Водной долины. Это можно было понять по его прозрачной коже и зеленоватым волосам. Перед ним лежала большая стопка книг, а рядом несколько бесплатных издательских каталогов. Он суетливо листал одну из брошюр.

– Библиоматы – механические читатели, – сказал Овидос тихо, – которым вообще безразлично, что читать. Им на это наплевать. Они читают на ходу, стоя, сидя, лежа. Они читают во время еды и за кофе, когда совершают покупки или стоят в очереди – они читают просто всегда. Это принудительное, бесполезное и безрадостное чтение без какой-либо заметной эмоциональной реакции на прочитанное. Так я себе представляю чтение муравьев! Если какого-нибудь библиомата спросить, что он прочитал, то его можно привести в сильное замешательство, потому что они, как правило, это сразу забывают. Неудивительно, что они не видят разницы между «Философским камнем» Аиганна Гольго фон Фентвега и списком хлорсодержащих чистящих средств.

Я вздрогнул. Одно только упоминание имени Фентвега вызвало во мне болезненные воспоминания о книжнецах и о рукописи, которую я носил с собой. Но Овидос продолжал:

– …А те двое с куриными мозгами, что сидят через два стола, это библиоты. Их легко узнать по униформе.

Там сидели два гельблинга в спортивных куртках оранжевого цвета. У обоих были выбриты черепа. Я видел нескольких подобных типов на улице и решил, что они члены какой-нибудь секты.

– Что до меня, то я бы выгнал из города всю эту компанию в полном составе! – Голос Овидоса стал несколько упрямым и раздраженным. – Такие паразиты нужны городу так же, как тараканы! Библиотия – это самая сильная форма невежества в отношении книг. Библиоты не только принципиально не читают книги, но и без обиняков отрицают их существование! В том числе, даже если они находятся на книжном складе. – Овидос бросил пламенный взгляд в сторону гельблингов.

– Надо полагать, что их не совсем здоровые взгляды заслуживали бы в каком-нибудь другом месте большего доверия, чем в Книгороде, где эти суждения все-таки выглядят абсурдными на фоне явного и зримого присутствия книг. Но происходит обратное, мой дорогой! Это их только подзадоривает. В Книгороде даже наблюдается самая высокая плотность библиотов во всей Цамонии. Это нужно прочувствовать. Имей это в виду! Почти на каждом втором углу города стоит библиот и без устали, крича во все горло, пытается оспорить существование миллионов окружающих его книг. С просветленным взором и запутанными речами – за счет честных налогоплательщиков. Так как эти мерзавцы только и занимаются тем, что распространяют среди людей свое идиотское лжеучение, и у них совершенно нет времени на то, чтобы получить приличную профессию. О, нет! Вечерами они стоят в очереди в бесплатных столовых, создавая тем самым конкуренцию бездомным беженцам. Но терпение тоже имеет свои границы, мой дорогой!

Овидос явно распалился. Я находил это забавным: отрадно, что дракон, который однажды оказался на самой низшей ступени иерархического деления Книгорода, называл себя сейчас порядочным налогоплательщиком, защищающим права бездомных. Чтобы его немного отвлечь, я наугад указал на какого-то посетителя и спросил:

– А вон тот? Что он за… библио?..

– Гм… – промычал Овидос и повернул голову. – Этот дядя? Он – библиоклепт, – пробубнил он, скорчив недовольную гримасу.

Теперь я и сам как следует разглядел его. Это был старый маленький гном с жесткой коричневой кожей, который упорно дымил суковатой трубкой, выпуская зеленоватые облака дыма. У меня от одного этого зрелища поднялся кашель.

– Библиоклепты вышли из обычных книжных воров и, в конце концов, самоликвидировались! – Он рассмеялся. – Интересный фрагмент правовой истории Книгорода. Так называемая библиористика. Это было так: когда поймали книжных воров, некоторые из них попытались оправдать свою кражу тем, что якобы их поступок был вызван нездоровой навязчивой идеей. И им даже удалось выпутаться, потому что их защищал хороший адвокат. Их быстро отпустили на волю, наложив очень мягкий штраф. Вероятно, судьи сдавали экзамен в университете мошенничества. Тем самым была открыта дорога книжному воровству, поскольку после этого любой адвокат в каждом случае кражи книг настаивал на ограниченной вменяемости обвиняемого – были такие прецеденты. Ты наверняка можешь себе представить, что это означало для такого места, как Книгород. Так что необходимо было что-то придумать.

– Изменили законодательство? – предположил я.

– Именно. Кому-то пришла в голову простая идея запретить библиоклептам въезд в город. У каждого въезда в Книгород с тех пор висит табличка, которая – совершенно логично – гласит: «Туристам с патологической склонностью к воровству книг (библиоклепсия) въезд в Книгород запрещен, и им рекомендуется немедленное возвращение. В случае невыполнения предписания и осуществления кражи книг накладывается суровое наказание не только за кражу, но и за нарушение данного запрета. Поворачивай назад, библиоклепт, пока ты еще можешь это сделать». Или нечто в этом роде. Ты понимаешь?

Я кивнул. Такую табличку я видел при въезде в город.

– Конечно, библиоклепта нельзя так просто распознать. Но на того, кто сегодня при совершении кражи книг по-прежнему оправдывается, ссылаясь на библиоклепсию, накладывается двойное наказание – за кражу и противозаконный въезд в город. Что привело к драматическому уменьшению библиоклепсии в городе. Но это не означает, что в Книгороде больше нет библиоклептов, они просто опять стали ординарными книжными ворами.

Овидос улыбнулся.

– Одну минуту, – сказал я. – Старик ведь выглядит совершенно безобидным. У него нет при себе ни одной книги. Откуда ты можешь знать, что он занимается книжным воровством?

– Потому что я уже трижды видел, как он это делает, – ответил Овидос.

– Вот как… понимаю, – сказал я и стал допытываться дальше: – Но… как ты можешь понять, что он не простой книжный вор, а страдает навязчивой идеей?

Овидос широко улыбнулся.

– Потому что он украл твои книги! – сказал он. – Они выходят такими большими тиражами, что вряд ли пользуются спросом на черном рынке. Ни один профессиональный вор не будет воровать нечто подобное. Это может сделать только библиоклепт.

Я был задет. Элегантный боковой удар по моей репутации коммерческого плодовитого писателя! Только динозавр мог так изысканно меня оскорбить.

Дверь распахнулась, и в дымительную вошли два вольпертингера. В одном из них я узнал того, который указал мне дорогу сюда. Они вели себя явно неприметно, как будто не хотели привлекать всеобщего внимания, но таким образом, чтобы каждый это понял.

– Библиоцисты, – прошипел Овидос сквозь зубы с подчеркнуто презрительной ноткой в голосе. Разговоры за столами не смолкли, но стали более приглушенными. Это напоминало ситуацию, когда учитель входит в класс.

– Вольпертингеры – это новая полиция Книгорода? – спросил я тихо.

– Нет, за общим порядком следят все еще городские полицейские. Библиоцисты отвечают исключительно за противопожарную защиту. Так называемая превентивная пожарная дружина.

Оба вольпертингера прошли мимо нашего стола, и тот, что с мордой бульдога, дружески меня поприветствовал.

– На меня они производят серьезное впечатление, – сказал я, когда они отошли подальше. – Правда, у них немного устрашающий вид, но…

– В отношении их действительно нельзя сказать ничего дурного, – пробурчал Овидос. – С тех пор, как они стали заниматься противопожарной безопасностью, значительно сократились мелкие случаи возгорания. Они организовали дымительные комнаты и везде установили эти огнетушительные станции. Это верно. Но ведь даже безопасность имеет свои пределы. Они каждый раз так себя ведут, что меня начинают мучить угрызения совести, когда они появляются. Начинаешь чувствовать себя самым опасным пироманом, когда они смотрят тебе в глаза. Это ходячий высокомерный указующий перст, раз уж ты меня спрашиваешь.

– А кто оплачивает их деятельность?

– Все мы. Из средств налогоплательщиков. Это тоже следствие образовавшегося благосостояния Книгорода. У городской администрации есть проблема, которой позавидовала бы любая другая община Цамонии: у нас слишком много денег. В этом случае можно позволить себе такую роскошь, как собственная противопожарная полиция.

Библиоцисты после короткого обхода покинули дымительную так же незаметно, как и вошли, и мне показалось, что я услышал кругом вздохи облегчения, когда за ними закрылась дверь. И сразу вновь в полную силу зазвучали голоса и смех.

– Это ведет нас к библиократии, – сказал Овидос. – Ты видишь тех трех наттиффтоффов, которые курят длинные сигареты?

Я кивнул.

– Такие длительные перекуры себе могут позволить только библиократы, – выдавил он. – Но что можно с этим сделать? Библионистический город тоже нуждается в управлении. Я могу посоветовать тебе лишь одно – никогда не конфликтовать с этими бюрократами и, скажем так, выполнять надлежащим образом требование библиотеки об оплате. Они более хладнокровны и мстительны, чем старые охотники за книгами. Нет ничего ужаснее, чем попасть в жернова библиократии.

Постепенно я начинал понимать взаимосвязь, о друзья мои! Старый Книгород, который я знал, был средневековым городком, где большинство вещей было пущено на самотек. Только поэтому буквармия дала свои уродливые ростки. Это в свою очередь привело к тому, что такие профессиональные убийцы, как охотники за книгами, могли беспрепятственно совершать на улицах свои уголовные преступления. Так некто Фистомефель Смейк практически получил абсолютную власть, потому что в те времена в Книгороде царила чистая анархия. Возможно, с позиций сегодняшнего дня это может показаться чем-то увлекательным и захватывающим, но тогда ситуация была невыносимой, и продолжалось это довольно долго. Библионизм же превратил Книгород в современный город, со всеми его достоинствами и недостатками. Здесь все брало свое начало из книг – от культуры до повседневной жизни и бизнеса. Но теперь уже не было этих тайн старых букваримиков и элитных антикваров, все стало более открытым и разумным. Конечно, город, к сожалению, лишился прежнего очарования, теперь можно было гулять по темным улицам, не опасаясь охотника за книгами, который жаждет отрубить тебе лапы и продать их на черном рынке, как писательскую реликвию из Драконгора. Это, на мой взгляд, можно было однозначно рассматривать как прогресс, о мои дорогие друзья!

Мне бросились в глаза два друида в серых куртках, которые сидели за соседним столом, склонившись над разложенной картой. Они водили по ней кронциркулями и бурно дискутировали. До моих ушей доносились такие экзотические слова, как «эластичность промежуточных балок», «статика основания пола» или «метод кручения угла». Но самым забавным было то, что на обоих были нахлобучены одинаковые шляпы из искусно сложенной бумаги с напечатанным текстом, в которых они выглядели невероятно смешно. Мне едва удалось сдержать усмешку. Овидос заметил мой любопытный взгляд и выпученные глаза.

– Эти двое – библиотекторы, – пояснил он. – В Книгороде есть библиотекторы и архитекторы. Между ними имеется существенное различие. Архитекторы строят дома, как и в любом другом городе. Библиотекторы же, напротив, подчинили свою профессию библионизму. Их здания отличаются, например, излишними декоративными элементами книжной тематики, а в качестве строительного материала они используют окаменевшие книги. Крыши зачастую тоже напоминают раскрытые книги, их симметрия ориентирована на стихотворный размер и так далее. Большинство новых книжных лавок и букинистических магазинов, некоторые здания издательств и библиотек города были также спроектированы библиотекторами. Существует книгородский закон, которым предусмотрено, что пятая часть новых домов должна быть построена по нормам библиотектуры. Эти дурацкие шляпы – их фирменное обмундирование. Они сделаны из редких книг по архитектуре. Библиотекторы хорошо разбираются в статике, но о моде не имеют никакого представления.

– Довольно разумный закон, – подтвердил я. – Ведь домов из пресловутого кирпича предостаточно. Эти дома из книг мне сразу бросились в глаза.

– Да, это хороший закон. Окаменевшие книги – прекрасный строительный материал. Вскоре после пожара в верхних катакомбах были обнаружены гигантские залежи таких книг, догадки об их возникновении строят до сих пор. Поскольку материал местный, он достаточно дешевый. Но со всеми эти проклятыми книгами можно и переборщить. Представь себе, что ты работаешь книготорговцем или переплетчиком! Захочется ли тебе после рабочего дня возвращаться в дом, сложенный из окаменевших книг? С крышей, которая выглядит как раскрытый том стихотворений? Я не знаю. Конечно, я тоже с удовольствием смотрю на эти сооружения, но не хотел бы жить в доме, построенном библиотекторами. Можно сказать, нам повезло, что мы не живем в городе, связанном с профессией, скажем, мясника. Там по воле туристического ведомства дома бы строились из окаменевших котлет. И это был бы Город Мечтающих Колбас!

Дымительная постепенно пустела. Выбивались трубки, упаковывались принадлежности для курения, посетители прощались. Различные оттенки запахов объединились в единую дымную смесь, которая медленно выходила через дымовую трубу наружу.

– Послушай! – воскликнул Овидос. – Давай сыграем в игру, усложняющую мне задачу. Не я буду выискивать людей, а ты. Чтобы ты не думал, будто я выбираю для себя самые простые случаи.

– Согласен, – сказал я и огляделся вокруг. У меня вызвала любопытство группа из трех молодых людей, одетых во все черное, которые сидели через два стола от нас. – Вон те, в черных шмотках. Что это за библио?..

На физиономии Овидоса неожиданно появилось меланхолическое выражение, которое я не сразу смог разглядеть.

– Ах эти… Это просто. – Он вздохнул. – Это – библионекроманты. Все трое.

Это были молодые полугномы из Железнограда, что легко можно было понять по их розовым волосам и сероватой коже. Правда, эти трое выделялись своей бледностью. Их одежда, которая была исключительно черного цвета, начиная с головных уборов до обуви, создавала ощущение, что они только что вернулись с похорон. Они вяло передавали друг другу крошечную трубку, поочередно прикладываясь к ней.

– Они выглядят какими-то нездоровыми, – сказал я. – Они больны?

– Нет, это обманчивое впечатление. Никогда не суди о книге по ее обложке! Ты ведь знаешь эту поговорку? Библионекроманты – или некросы, как их иногда называют для краткости, – в большинстве случаев отличаются на удивление хорошим здоровьем, можешь мне поверить. – Овидос тяжело вздохнул. – Бледная кожа и круги под глазами – это чаще всего макияж. Большая часть из них тщательно следит за своим здоровьем! Они даже являются вегетарианцами.

Один из этой группы, насколько я мог разобрать издалека, читал вслух другим том с рассказами Пэрла да Гано.

– В отношении их стиля одежды мнения могут расходиться, – заметил я. – Но их литературный вкус безупречен. Они читают Гано.

– Я бы был осторожен с первыми впечатлениями, мой дорогой! Гано несомненно относится к приоритетным писателям некросов, но это в меньшей степени связано с его литературным талантом, а больше с содержанием его историй о потусторонней жизни и больном обществе. А, кроме того, с его личностью. Что касается этого, то Пэрла да Гано вполне можно считать родоначальником библионекромантов. Но они читают и много всякой низкопробной дряни, поверь мне! В литературе, которую предпочитают некросы, речь должна идти о воскресших, полумертвых и, разумеется, о мертвых, иначе они даже не притронутся к книге. Какой-нибудь санаторий для страдающих заболеваниями почек, полный неизлечимых больных, который расположен в нездоровом заболоченном месте рядом с кладбищем, был бы прекрасным местом действия. Отсутствие спортивных, загорелых протагонистов в светлой, радостных тонов одежде также весьма кстати. Если к тому же на больных набросится стая жаждущих крови вампиров из заболоченных лесов или же вызывающий помутнение рассудка туман из другого измерения – а лучше и то, и другое, – то можно рассчитывать на бестселлер среднего уровня среди некросов. Конечно, если только на обложке будет красоваться татуировка в форме букваримического тайного символа, которая немного кровоточит.

– Ты здорово в этом разбираешься, – заключил я.

Овидос вздохнул в третий раз, теперь уже особенно тяжко.

– Это неудивительно. Двое моих детей – некросы. В нашем подвале каждую вторую среду проводится черная месса.

– Ты женат? – спросил я озадаченно. Старый ящер приготовил массу сюрпризов.

– Почему бы и нет? Из Драконгора на чужбину приезжает немало динозаврих, мой дорогой. Моя жена – Ценсилия Ямбовышивальщица, моя четвероюродная сестра. Она приехала в Книгород вскоре после пожара. Ты вообще-то должен ее знать.

– Ценсилия? Понятно. Она поливала овощи моему крестному во литературе, когда он бывал в поездках со своими докладами.

Черт подери! Цамония – маленькая страна! Теперь я понимаю причину таких доскональных познаний Овидоса в области библионекромантии. Двое таких ходячих трупов живут у него в доме! Некоторым образом это можно было объяснить. Представив себе динозавров-некромантов в подростковом возрасте, я ухмыльнулся.

Овидос между тем небрежно отмахнулся.

– Это еще полбеды. Мне действуют на нервы не искусственная кровь в ванне и не черные пятна от воска на ковре, которые невозможно вывести. Нет. Меня раздражает постоянное брюзжание по поводу моих кулинарных предпочтений. Они хотят сделать из меня вегетарианца и отучить от курения, маленькие обыватели! Как ты думаешь, почему я курю трубку в этой дымительной, хотя у меня прекрасный дом в лучшем районе Книгорода?

– Они проводят черную мессу? – добавил я самодовольно.

– Не совсем. Библионекромантия – не религия, скорее наоборот. У них исключительно болезненное отношение к книгам. Книги для них не могут быть старыми и ветхими.

– Так считают многие, например, букинисты.

– Но для букинистов важна финансовая ценность книг. Чем книга старее, тем большую ценность она имеет. Некросам антикварный статус книги или ее успех абсолютно безразличны. Даже, напротив. Они предпочитают книги, которые не пользовались никакой популярностью и ограничивались лишь одним изданием. Лежалый товар, неудавшийся дебют, книги, напечатанные в маленьких сектантских издательствах, написанные, возможно, непризнанными авторами, которые после этого не написали ни строчки и из-за плохих продаж вскоре после публикации покончили жизнь самоубийством. Такие книги, которые после банкротства книжного магазина находят за пустыми полками. Книги с заголовками вроде «Дневник бубонной чумы» или «Аккордное переживание и раздражающая диверсификация». Или «Булимистические стихи». Книги, которые никто не хочет читать, кроме самого автора. Книги, которые никому не нужны. Такова идеальная книга для некроритуала.

– Вот как! Черные мессы! – прошептал я. Теперь у меня возник интерес к этим некросам.

– Я бы скорее назвал это удручающими погребальными службами. Некросы любят трупы книг! После приобретения этих заплесневелых томов они складывают их дома, в наиболее темном помещении, для прощания. Так же, как умершим, еще несколько дней им отдают последние почести. Только в гробах значительно меньшего размера, которые они мастерят сами. Они зажигают палочки для окуривания и играют на волынке. Иногда бальзамируют или мумифицируют старые тома. И даже читают надгробные речи.

– А потом нападают на соседей и пьют их кровь? – предположил я.

– Нет, – возразил, улыбаясь, Овидос. – Библионекроманты ничего не могут сделать ни кому-либо, ни самим себе, хотя постоянно заигрывают со смертью, убийством и самоуничтожением. Их интересует разве что ритуал литературной скорби. Возможно, это вообще поэтическая форма танатомании. И самая безобидная! Должен тебе сказать, что, в любом случае, меня это больше устраивает, чем если бы мои дети восторгались лавинным серфингом в ущелье Демоновой устрицы! Но достаточно о моем выводке! Мы забыли о нашей игре!

Я вновь огляделся. Дымительная еще больше опустела, и мне пришлось немного поторопиться, прежде чем исчезли последние интересные экземпляры.

В зале было место, где табачный дым, казалось, трепетал особенно интенсивно, как будто там действовали другие законы природы, но я объяснял это своим несколько одурманенным душевным состоянием. Там я мог различить лишь очертания одной фигуры, которая мне явно кого-то напоминала, но кого? Наконец, туман стал рассеиваться. Сначала немного, потом все больше и… Я испугался, неужели это?..

Ну, конечно! Одежда, украшенная букваримическими заклинаниями в стихах… Шляпа, какую можно увидеть только у пугала, со свисающими с ее полей маленькими костями каких-то тварей и фетишами в виде насекомых… Жуткий лик, как из детского кошмара… И сверх того – самовлюбленная насмешливая улыбка особы, которая не только спокойно отнесется к такой внешности при взгляде в зеркало, но ей этого будет даже мало. Это была ужаска! Батюшки мои! Неужели это Инацея Анацаци, ужаска-букинист, которая тогда вместе с Хахмедом бен Кибитцером во многом способствовала моему освобождению из катакомб?

Я потер глаза и взглянул еще раз. Да, это была ужаска. Но не Инацея.

Она и не была на нее особенно похожа. Я впал в заблуждение по трем причинам: во-первых, ужаски предпочитают необычный, но почти единообразный стиль в одежде. Из-за этого всегда можно спутать одну ужаску с другой. Во-вторых, я уже целую вечность не встречал ужасок, а Инацею – и того дольше. Интересно, как она, собственно, теперь выглядит? И, в-третьих, все ужаски, кажется, имеют общую ауру, делающую их единым организмом, который воплощается в каждом индивидуальном субъекте. Если ты видишь одну ужаску, то ты видишь также и всех остальных.

Итак, это была ужаска, но не самая важная ужаска в моей жизни. Почему же тогда я испытал такое облегчение? Я должен бы разочароваться, что это не Инацея! У меня были о ней в основном приятные воспоминания. Я был благодарен ей хотя бы отчасти за то, что сегодня жив-здоров и опять нахожусь в Книгороде. По крайней мере! Но, мои дорогие друзья, со ужасками все не так просто. Даже если у тебя с ними дружеские отношения, всегда остается определенная неловкость. Представьте себе, что вы состоите в браке со скорпионом! Существует старая цамонийская поговорка, которая довольно метко одной-единственной фразой дает определение подобному явлению: «Я нуждаюсь в этом, как в ужаске в постели».

– Ужаскомистическая библиомантка, – сказал шепотом Овидос, оторвав меня от мыслей. – Не смотри на нее так пристально! Иначе у тебя будут с ней проблемы.

– Гм, – промычал я рассеянно и вновь повернулся к дракону. Этот визит в дымительную неожиданно стал настоящим путешествием в прошлое.

– Библиомантия – это предсказание и пророчество из книг, – объяснил Овидос. – В других местах будущее предсказывается по кофейной гуще, по картам или внутренностям мертвых кошек. В Книгороде же – по книгам. Библиомантия считается наукой, но это мошенничество мало связано с наукой, равно как и астрономия с астрологией. Чистой воды мистификация, но, к сожалению, она распространена так же широко, как бородавки на бородавочнике. Библиоманты утверждают, что они в любой только что приобретенной книге могут прочитать будущее покупателя.

– Гениальное деловое решение! – сказал я. – Множество клиентов бродит по улицам Книгорода. У каждого второго под мышкой только что купленная книга.

– Вот именно. И, чуть поупражнявшись, ты в любой книге можешь вычитать пару фраз, содержащих нечто пригодное для предсказаний. Существуют ужаскомистические гадалки, галугатские предсказатели по открытой наугад книге, ораклисты с Морщинистых гор, слоговые предсказатели из Водной долины… На рынке Книгорода есть женщины-мумы, которые прочтут твою судьбу из сваренной лапши в виде букв в трех различных сферах на выбор. Каждый неизвестно откуда взявшийся брюквосчет может назваться дипломированным библиомантом и содрать с туристов с их куриными мозгами хорошие бабки. Вот так, но и терпение имеет свои пределы. Ведь нельзя поставить забор вокруг всего города.

Я опять украдкой посмотрел в сторону ужаски, которую вновь полностью заволокло дымной пеленой. Интересно, где сейчас Инацея? Живет ли она все еще в Книгороде? Овидос закряхтел.

– При этом ужаски до сих пор имеют репутацию предсказательниц, чьи прогнозы отличаются наибольшей точностью, серьезностью и надежностью. Но меня это интересует как вчерашний снег. Я настолько загружен своими теперешними и прошлыми проблемами, что мне не хочется обременять себя еще и тем, что ждет меня в будущем.

Я согласно кивнул.

– Однажды я сталкивался с предсказаниями ужасок, – сказал я. – Они могут быть поразительно точными. Но мне не хочется это повторять.

Я в последний раз посмотрел в сторону ужаски, но там, где она раньше сидела, лишь подрагивал табачный дым. Она исчезла.

– Н-да, – сказал Овидос, – боюсь, уже пора закругляться. Библио на исходе.

– Минутку! – запротестовал я. – Именно сейчас, на самом интересном месте?

– Продолжать можно целую вечность! – Овидос рассмеялся. – Существует такое количество этих библио, что его можно сравнить с числом жителей Книгорода. Библионисты, библиодромы, библионеры, библиокласты, библиогеты, библиодонты, библиоготы, библиоспасты, библиоты, библиоклепты, библиометы, библиоганты, библиоманты, библиофасты, библиофанты, библиогомы, библиобилы, библиофаги, библиогамы, библио…

– Достаточно, – воскликнул я. – Я и так отнял у тебя массу времени. Наверное, два динозавра за границей еще никогда так долго не беседовали.

– Пожалуй, ты прав! Знаешь, ты должен сам понять, что для тебя означает библионизм. Используй свое пребывание в Книгороде для того, чтобы это определить.

Одернув плащ, я хотел было встать и попрощаться, но еще один вопрос вертелся у меня на языке.

– Скажи-ка, Овидос… А к какому виду библио относишься ты?

Он пристально посмотрел на меня. В его взгляде смешались озадаченность и растерянность.

– Понятия не имею! – ответил он наконец со смехом. – Я никогда об этом не задумывался.

Я хотел подняться, но перед этим в последний раз обвел взглядом дымительную. В ней еще оставалось несколько посетителей, которые продолжали спокойно дымить своими трубками, но большинство уже покинуло заведение. В самом дальнем углу помещения еще кто-то сидел, но все это время я не замечал его. Вероятно, его фигуру закрывал какой-нибудь гость, который уже ушел. Возможно, я бы и не обратил на него никакого внимания, потому что он казался скорее мертвым предметом, нежели живым существом, что, видимо, было связано с его одеждой, которую я назвал бы снаряжением. Он неподвижно сидел за столом, будто специально посаженная кукла. Меня переполнил прежний, очень знакомый страх, когда я увидел шлем у него на голове. Шлем служил ему также маской и выглядел как миниатюрная оборонительная башня, сложенная из крошечных камней. Этот жуткий тип производил впечатление движущейся крепости.

Вот он пошевелился. Медленными механическими движениями он взял со стола рукопись, которая лежала перед ним, скрутил ее и положил в карман своей накидки. Потом с трудом встал и неуклюже, не сгибая колен, вышел.

– Он напоминает охотника за книгами, – сказал я дрожащим голосом. – Но этого не может быть. Охота на книги запрещена в Книгороде со времен пожара. Я видел похожие фигуры в городе. Что это? Идиотская шутка, чтобы попугать туристов?

Я был одним из тех, у кого сдали нервы. С охотниками за книгами шутки плохи.

– Это был либринавт, – сказал Овидос. Я заметил, что эта тема ему совсем не по душе. – А вон тот, – продолжил он, – это…

– Одну минутку! – перебил я его. – Что, черт возьми, за либринавт?

Овидос внимательно посмотрел на меня.

– Жаль, что наш разговор завершается на такой неприятной ноте, – сказал он. – Но рано или поздно ты все равно бы узнал. И я могу подтвердить твои самые худшие опасения.

– Что это значит? Какие опасения? Не хочешь ли ты сказать, что это действительно был охотник за книгами?

– И да, и нет. Сначала сразу сообщу тебе плохую новость. Примерно лет десять тому назад в Книгороде вновь была разрешена книжная охота.

– Что? – спросил я глухо. Новость была действительно ужасной.

– Это не предавалось особой огласке, и теперь вместо книжной охоты применяется название «либринавтика», как будто это литературный вид рыбной ловли. А охотники за книгами сегодня именуются либринавтами.

– Но почему? Ведь тогда каждый испытал облегчение от того, что охоте на книги пришел конец! Никто ничего не потерял, когда не стало этих типов.

– Я должен еще кое-что уточнить, – сказал Овидос. – Это примерно так же, как с библиоцистами или с библиократами. Их не особенно жалуют, но иногда бывают рады тому, что они существуют. Как и в отношении зубных врачей.

– Кто, черт подери, радуется существованию охотников за книгами?! – воскликнул я. Я был взволнован больше, чем предполагал.

– Теперь они называются либринавты. Ты должен научиться различать их. Я знаю, что ты сейчас еще не можешь их принять. Относись к ним просто следующим образом: либринавты – необходимое зло.

– Об охотниках за книгами раньше говорили то же самое.

– Да – и что? Разве это было не так? Город получал пользу и от охотников за книгами. Сегодня об этом стараются забыть, опасаясь обвинения в соучастии. Ты должен когда-нибудь распрощаться со своими прежними страхами. Охотников за книгами больше нет. Вот уже двести лет. Они живут только в твоих кошмарных снах. Либринавты… это совсем другая история.

– Охотники за книгами, либринавты… какая разница? – Я не отступал. – Они выглядят такими же воинственными и опасными, как и те преступники из далеких времен.

Овидос вздохнул.

– Да нет, они больше не опасны. Во всяком случае, для нас. Это совсем новое поколение, которое работает, строго соблюдая кодекс чести и используя методы Канифолия Дождесвета. Между ними нет больше противостояния. Они больше никого не увечат и не убивают, включая опасных тварей, с которыми бились в катакомбах. Они сохранили устрашающую одежду, потому что в лабиринте это необходимо, если хочешь выжить. Для защиты. Сегодня в катакомбы спускаются значительно глубже. Уже исследованы области, в которые раньше никто не решался пойти. Тому, кто направляется туда, мало иметь одно лишь мужество. Ему необходимо сердце охотника за книгами.

– У охотников за книгами нет сердца, – сказал я холодно. Овидос понятия не имел, о чем я говорю.

– Я хотел сказать: ему нужно сердце либринавта. Я тоже все время путаю эти понятия.

– Может быть, тогда ты просто начнешь с самого начала? – посоветовал я. – Когда же вы решили, что Книгород не сможет больше существовать без охотников за книгами, то есть без либринавтов?

– Это был долгий процесс… Ты ведь этого никогда не видел, Хильдегунст, но представь себе облик Книгорода без охотников за книгами! С твоей точки зрения это великолепно, но в то же время как-то скучно, не правда ли? Чего-то не хватает… Я сам это испытал. Сначала я не понимал, чего именно не хватает мне во время прогулок по городу. Пока в один прекрасный день до меня, наконец, не дошло: прогулку по Книгороду, в котором нет охотников за книгами, можно было сравнить с посещением зоопарка без хищников. Они были частью Книгорода, как гром и молния являются частью грозы. Они – драма нашего города. Его нерв. Соль в супе и сахар в кофе! Согласись хотя бы с тем, что у них были первоклассные костюмы!

Я понял, конечно, куда клонит Овидос, и он был прав. Но он никогда не заставит меня сказать хоть одно слово в защиту этой банды профессиональных убийц. Он никогда не имел с ними дела в катакомбах. В отличие от меня.

– Администрация города решила исправить ошибку. Они пригласили клоунов из Флоринта и мимов из Гральзунда. А также музыкальные ансамбли. Ты можешь себе это вообразить? Размалеванные придурки-шуты и духовая музыка вместо охотников за книгами! Представь себе Флоринт без музеев! Железноград без его ртутных рек! Резко снизилось число туристов и соответственно резервирование гостиничных номеров. Упали продажи антиквариата. Но самым ужасным было то, что больше не производились поиски книг из «Золотого списка», так как этим традиционно занимались лишь охотники за книгами. А без новых находок из «Золотого списка» среди библиоманов не появлялось по-настоящему состоятельной клиентуры. К ним относились библионеры и крупные антиквары из других городов, аристократы и крупные промышленники, которые раньше приезжали в Книгород, чтобы принять участие в аукционах книг из «Золотого списка», и при этом, как бы между делом, покупали всю книжную лавку или целый квартал. Тратились действительно большие деньги. Неожиданно среди Мечтающих Книг не стало бестселлеров, только благодаря которым этот бизнес получил свой гламурный блеск. И мы впервые, к нашему стыду, по-настоящему поняли, какое значение на самом деле имели для нас охотники за книгами. Для Книгорода возникла угроза того, что он станет обычным городишком, как множество других. Но потом произошло чудо! Неожиданно для всех они вновь появились здесь однажды ночью.

– Кто? – спросил я глупо.

– Они, желанные охотники за книгами! Или либринавты, как они теперь называются. Это было как сон. Как волшебство. Они как будто выросли из-под земли и теперь опять шли по городу, вооруженные с ног до головы, в масках и причудливых доспехах! Наводящие страх существа из темного далекого мира. И ни один из них не был похож на другого. Сначала мы подумали, что это был трюк городской администрации: они просто пригласили актеров в костюмах, чтобы вновь привлечь туристов. Такой план существовал на самом деле. Но потом внезапно появились книги из «Золотого списка», и не мало! Либринавты приходили в роскошные букинистические магазины и швыряли на стол единственный экземпляр «Ядовито-желтого альманаха». Или давно пропавший рукописный «Юношеский дневник Фентвега»! Вот так! Это было действительно подобно чуду, и либринавтов воспринимали как спасителей.

Овидос наклонился вперед и прошептал:

– Только с новым обозначением профессии пришлось пойти на небольшую уловку, с которой библиократы из администрации, конечно, с готовностью согласились. Несмотря на то что охотники за книгами были изгнаны из Книгорода, никому не было запрещено появляться здесь в причудливом снаряжении или искать в катакомбах редкие книги. И в течение нескольких месяцев обороты вновь увеличились.

Овидос собрал свои принадлежности для курения и собрался уходить.

– Это, собственно говоря, вся история либринавтов или новых охотников за книгами, если тебе угодно их так называть. Согласись, ничего особенного. Боюсь, тебе придется с этим смириться, так как они все еще пользуются большой популярностью в Книгороде. К сожалению, я должен с тобой проститься. Ты понимаешь – семья! Было очень приятно поболтать. Может быть, встретимся еще раз. Заходи как-нибудь в гости!

Он придвинул мне визитную карточку со своим адресом, поднялся и с достоинством зашагал к выходу.

«Как король в ссылке», – подумал я, глядя ему вслед. Было замечательно встретиться с ним и увидеть, что у него все в порядке.

После этого я тоже стал собираться, и в буквальном смысле был последним, кто покинул дымительную. Кроме меня и ядовитого дыма в ней уже никого не было. У двери я еще раз остановился, потому что у меня возникло ощущение, что я забыл что-то очень важное. Я задумался, и потом меня осенило. Я забыл сделать то, ради чего я, собственно, сюда приходил: я забыл выкурить свою последнюю трубку.

Книжное вино из Книгорода

Тот, кто хотя бы однажды побывал в той или иной пивной, наверняка знает такой феномен: ты часами сидишь в питейном заведении, смело употребляешь алкогольные напитки и, тем не менее, не чувствуешь никакого опьянения. Потом выходишь на свежий воздух, и – бац! – совершенно неожиданно алкоголь, соединяясь в крови с кислородом, проявляет свое полное действие. И ты внезапно ощущаешь себя пьяным настолько, насколько заслужил.

Примерно нечто подобное я испытал, покидая дымительную. Я, правда, не употреблял алкоголь, но непроизвольно пропустил через дыхательные пути огромные количества размягчающих мозг веществ, отчасти экзотического происхождения. И неожиданно я почувствовал, что едва могу держаться на ногах. Я выскочил на улицу и едва не потерял равновесие. Земля опрокидывалась то влево, то вправо, как будто я стоял на корабле при большой качке и надо мной в бешеном вихре кружились звезды. Звезды? Да, пока мы беседовали, наступила ночь.

Я сделал пару неуверенных шагов и ухватился за стену дома, чтобы не упасть без сознания. Но тут мое кровообращение и чувство равновесия стабилизировались, и наступило поразительное ощущение счастья, настоящая эйфория. В дымительной я находился под воздействием какого-то особого дурмана. Где еще можно испытать на себе действие такой неожиданной экспериментальной смеси наркотических средств и при этом сделать это не намеренно, как произошло в моем случае? Вероятно, в этом заключалась тайна очевидной популярности дымительной. Туда ходили вовсе не для того, чтобы покурить, а для того, чтобы подивиться тому, что испытывают другие. Наверное, о моем состоянии лучше всего свидетельствовало то, что я не смог бы сформулировать, как я себя чувствовал. Я не находил для этого слов.

Когда я в некоторой степени смог себя контролировать, я огляделся. Ночное уличное освещение сияло нереальными красками, почти как на картинах Эдда ван Мурка, великого мастера Гральзундской Демонической живописи. Дома покачивались в разные стороны, и в воздухе висел многоголосый шепот. Все это не вызывало у меня страха, а наоборот – подняло настроение. Когда я попытался схватить голоса в воздухе, то увидел, что у меня на одной руке десять пальцев, что меня не поразило, а вызвало глупую усмешку. Асфальт под моими ногами был мягким и теплым, почти горячим, что меня тоже развеселило. Я еще никогда не находил ходьбу столь увлекательной! Мне казалось, будто я иду гигантскими шагами на нереально длинных ногах по бесконечной перине, подобно гигантскому аисту. Люди, шедшие мне навстречу, были прозрачными и на мои шутливые замечания реагировали лишь квакающими, совершенно непонятными звуками. Казалось, я находился в эхокамере, которая увеличивала любой шум: мои шаги на тротуаре, стук конного экипажа, хлопанье дверей. Возможно, я открыл не ту дверь дымительной и попал в иное измерение, в котором все было более интенсивным, интересным и веселым!

Батюшки мои, наверное, я хотел пить! Мое горло настолько пересохло, что язык прилип к небу. Мне нужно было непременно что-то выпить! Что-нибудь! Итак, тяжело ступая и постанывая, я брел дальше по ночным улицам в поисках какой-нибудь забегаловки, и меня то и дело сотрясали приступы неконтролируемого смеха. Может быть, у меня началась лихорадка? Да, но это, черт подери, была замечательная лихорадка! Если это и был симптом болезни, то я никогда не хотел бы быть вновь здоровым! Я решил для себя с этого момента регулярно посещать дымительные Книгорода, одну за другой.

На этих улицах было много лавок со всякими сувенирами: с дешевыми безделушками, вроде снежных шаров с достопримечательностями Книгорода внутри, с плохими копиями произведений из «Золотого списка», пестрыми почтовыми открытками с приветом из Города Мечтающих Книг и неизбежными марионетками, внешность которых напоминала знаменитых писателей. Меня чрезвычайно развлекали эти магазины, как, собственно, развлекало сейчас все. И хотя меня мучила жажда, я останавливался почти у каждой второй витрины, испытывая при этом сильнейший приступ смеха. Я прошел мимо очередного магазина, и в темноте трудно было разобрать, что было выставлено в его витрине. Но краем глаза я уловил что-то, что показалось мне знакомым и привлекло мое внимание. Когда я присмотрелся, то увидел, что вся витрина была уставлена книжнецами!

Я остановился как вкопанный. Над входной дверью магазина висела вывеска, из которой можно было понять, что это был «Специализированный магазин литературных скульптур», то есть здесь можно было приобрести вырезанные, вырубленные или вылепленные подставки под книги, пресс-папье, бюсты литераторов или строго соответствующие масштабу миниатюры печатных станков. Но в витрине были выставлены исключительно уменьшенные копии книжнецов невероятно высококачественной работы. Я был порядком удивлен. Мастеру удалось воспроизвести миниатюры с удивительной точностью. Он, должно быть, был хорошо посвящен в детали жизни книжнецов, что меня поразило, так как, кроме меня, лишь совсем немногие избранные особы могли видеть их вживую. Или это тоже претерпело свои изменения? Особенно одну скульптуру я находил восхитительной. Она изображала двух книжнецов за печатанием. Печатная машина была уменьшена в соответствии с масштабом, включая лежащие вокруг нее листы рукописи.

Да, именно так это выглядело внизу, в лабиринте у книжнецов. Я самолично, собственными глазами видел такие сцены. Потом я обнаружил в витрине маленькую табличку. На ней было написано от руки:

От умиления у меня на глазах выступили слезы. Значит, не так уж плохи были мои описания, если художник, который лично никогда не видел книжнецов, только на основании этих описаний смог настолько точно их изобразить. Ну, конечно, тогда Орм клокотал в моих мозговых извилинах, и достаточно бурно! Я вновь вспомнил о причине мой поездки: я получил письмо из катакомб, а в качестве отправителя было указано: Кожаный грот — подземная родина книжнецов. Он находился всего в нескольких километрах от меня, прямо под ногами, но был недосягаем и отделен от меня этим темным миром, который назывался Лабиринтом Мечтающих Книг.

Это открытие навеяло на меня сентиментальные чувства, причиной чего, вероятно, стало состояние охватившей меня растроганности. Весь в слезах я поплелся дальше, думая о моих маленьких одноглазых друзьях, находящихся здесь, внизу, я их так давно не видел. Я зарыдал и вдруг услышал сдавленные звуки древнего музыкального инструмента, который был очень распространен в Книгороде среди уличных музыкантов. Это обстоятельство вывело меня из моего слезливого состояния, и я поднял глаза. Тут и там перед входами в дома стояли небольшие группы людей и громко разговаривали, прерывая беседу взрывами смеха, что было признаком того, что я попал в район города, где были сосредоточены питейные заведения. Великолепно! Мое сентиментальное настроение мгновенно улетучилось. Я инстинктивно шел в нужном направлении и теперь должен был подыскать подходящую пивную. Одна особенно большая группа окружила уличного музыканта, который виртуозно играл на старинном музыкальном инструменте и напевал тонким фальцетом:

Это, разумеется, имело метафорический смысл, но звучало как приглашение зайти и чего-нибудь выпить. Наконец-то! Я протиснулся в помещение, которое было забито туристами, насколько я мог понять по разноязычному гулу голосов. Я слышал глухие звуки языка гномов с Сумрачных гор, лягушачье кваканье болотных троллей, ртутные звонки слогов в речи камомиллов и таинственные трели жителей ущелья Демоновой Устрицы. Случайно я нашел одно свободное место, недолго думая, плюхнулся на стул и подозвал официанта. Ко мне сразу подошел напоминающий лешего чудик с пышной шевелюрой и меланхоличным взглядом, который, не церемонясь и не выслушав заказ, сразу поставил на стол полный кувшин вина и бокал.

– Одно книжное вино, господин! – крикнул он, не поднимая на меня глаз, и сразу исчез. Меня это, пожалуй, устраивало. Такая простая форма обслуживания была мне больше по душе, нежели заносчивость сомелье. Прежде чем налить себе вина, я заметил, что повсюду на столах лежат какие-то листки бумаги. Сначала я подумал, что это подставки под бокалы, но потом увидел, что на них было что-то напечатано. Я взял один из них и прочел:

Я рассмеялся. Замечательно! Я угодил в ловушку для туристов! Только сейчас я заметил сутулого шлифовальщика стекла в углу заведения, который гравировал имена клиентов на дешевых бокалах. Безвкусные картины маслом, висящие на стенах, с которых, наверняка в соответствии с канонами, на посетителей смотрели надменные лица классиков цамонийской литературы – от Аиганна Гольго фон Фентвега до Делриха Хирнфидлера. Вино здесь наверняка стоило втридорога, и я готов был держать пари, что это был самый ужасный напиток во всем Книгороде. Книжное вино, что за бред! Но я сделал заказ, меня обслужили, и я мучился страшной жаждой. Итак, я налил себе вина.

Первое, что мне бросилось в глаза, это его необычный цвет. Оно было зеленым. Орм! Я поднес бокал к свету свечи. Оно стало ядовито-зеленым, как лимонад из душистого ясменника, и слегка светилось. Или я до сих пор находился под действием дурмана после посещения дымительной? Во мне все протестовало. «Ничего не поделаешь, – подумал я потом. – Я должен что-то выпить». Итак, за мое здоровье! Мы справимся! Всего лишь один бокал, оплатить и потом поискать другую закусочную, в которой более привычно и спокойно и в которой подают обычное местное вино без алхимических добавок. И я залпом выпил зеленое варево.

Вкус вина, мои дорогие друзья, был просто отвратительным! Я бы даже сказал – оно было омерзительно до отвращения. Только собрав все свое самообладание, можно было подавить импульс и не исторгнуть выпитое на пол. Вероятно, это был вкус, которого достигают, если древнюю книгу в течение дня вываривают в дешевом виноградном соке и затем охлаждают до температуры подвала. Или если губку отжимают в ведре с водой. Нечто подобное было в бокале!

Я взял себя в руки и с трудом удержался от того, чтобы не швырнуть деньги на стол, выскочить из забегаловки и с облегчением вдохнуть свежего воздуха. Я продолжал сидеть, чтобы дать возможность моим внутренним органам успокоиться. Тошнота сначала превратилась в неопределенное чувство страха, которое потом сменилось ощущением тепла, заполнившего мой желудок. Мне стало лучше! Но у меня все пересохло в горле и ужасно хотелось пить. Я мог бы утолить жажду бесплатно в любом городском фонтане, к тому же вода там была более приятной на вкус. Надо скорее уйти отсюда! Я хотел позвать официанта, чтобы расплатиться, и стал искать его глазами. Здесь я заметил, что некоторые из посетителей сидели как окаменевшие, пребывая в полном экстазе. Глаза их были закрыты, а в руках они держали пустые бокалы. Не знаю, из каких отсталых провинций они прибыли, но складывалось впечатление, что это был первый бокал вина в их жизни. Возможно, они просто переборщили с количеством.

Неожиданно наступила полная темнота.

На какое-то мгновенье мне показалось, что я потерял сознание. И это неудивительно при таком количестве токсических веществ, которыми я невольно надышался в дымительной! Но потом до меня дошло, что я не задумался бы об этом, если бы действительно потерял сознание.

Следующей моей мыслью было предположение, что я мгновенно потерял зрение. Я где-то читал, что такое случается. Но почти в тот же момент мое зрение вновь восстановилось каким-то удивительным образом: мне почудилось, что я, как червь, ползу в рыхлой земле на свет. Надо мной простирается лазурное небо, по которому плывут белые облака. Но если я не потерял сознание и не ослеп, то, наверное, по меньшей мере, потерял рассудок. Только что я сидел в шумной распивочной, полной народа, и вдруг неожиданно оказался один-одинешенек – а, собственно говоря, где? Очевидно в лесу, так как вокруг меня росли молодые деревья. Но это еще не все. Похоже, я сам был деревом! Иначе что же еще растет в лесу из земли и выбрасывает маленькие чувствительные волоски? Если это не симптомы начавшейся душевной болезни, то что тогда?

Итак, я стал деревом. Хорошо. Очень маленьким деревом, побегом, который только что робко пробился из-под лесной земли. Но я рос, рос очень быстро. Я поднимался все выше и выше в диком вихре сменяющихся дней и ночей. Солнце за секунды преодолевало надо мной свой традиционный путь – то всходило, то заходило. Оно сменялось луной, которая в темпе, от которого захватывало дыхание, то нарастала, то убывала. Месяцы пролетали за несколько мгновений. На мне появились небольшие ветви, выросли листья, я пустил корни. Я разрастался во все стороны, пока в мгновение ока не оказался окруженным густым сплетением из веток и листьев – я стал внушительным тополем, на ветвях которого птицы вили гнезда и по которому лазали белки. Меня окружала темная лесная почва, потом – пестрая листва и наконец – ослепительно-белый снег. Времена года сменялись быстро и регулярно, как удары метронома. Я уже почти смирился с моим долгим и мирным существованием в обличье тополя, как неожиданно упал.

Бум!

И я на земле.

Меня унесли, бросили в воду, и я вместе с другими бревнами поплыл вниз по реке, сначала медленно, потом все быстрее. Вода вокруг меня вспенилась и забурлила, и я сразу перестал быть бревном в воде, а стал мыслью! Точнее – цепочкой мыслей, вереницей слов, короче – целой фразой, которая, соединяясь с множеством других фраз, превратилась в поток мыслей, струящийся через мозг писателя, в котором складывался целый роман. В этом потоке, как утопающие, барахтались протагонисты романа, которые при этом выкрикивали такие готовые к печати фразы, как: «О, Гектор, моя любовь к тебе так же безнадежна, как тоска по горячим ледникам!» Да, мои дорогие друзья, очевидно, я сошел с ума.

Или нет? В следующее мгновение меня вновь накрыла бурлящая пена, и я снова стал бревном в реке, и движение замедлилось. Вместе с другими бревнами я подплыл к огромному зданию с высокими вытяжными трубами, из которого доносился визг циркулярных пил. Это была бумажная фабрика! И настал конец моему существованию в качестве тополя, так как в одно мгновенье я был распилен на мелкие части, сначала – на толстые диски, потом – на более тонкие фрагменты, затем – разрублен на маленькие кубики, измельчен в стружку и, в конце концов, расщеплен на мельчайшие волокна. Затем меня опять залили водой, размешали в кашу, пропустили через мелкое сито, высушили на воздухе, и я превратился в бумагу!

Но ненадолго, мои друзья! Так как опять стало темно, и я разом превратился в заботу! Да, я стал терзающей заботой, а именно – в измученном мозгу издателя, который отчаянно ломал себе голову над тем, как ему привести в порядок свое почти обанкротившееся издательство. Он беспокойно ходил по своей конторе, орал на мебель, опрокидывал груды книг и проклинал изменчивый и непредсказуемый вкус читателей. И тогда из терзающей заботы я внезапно превратился в спасительную идею! Да, я стал внезапной блестящей мыслью – заполучить у какого-нибудь избалованного успехом автора роман, который благодаря меткому названию мог бы – нет, должен был – стать бестселлером! И издатель тут же начал составлять письмо. Он взял перо, бумагу… Да, я уже вновь стал бумагой! Меня заправили в пресс, расправили гладилкой, смочили, и потом на меня безжалостно опустился намазанный печатной типографской краской литерный блок и нанес на меня свой текст. Я прочувствовал это состояние, когда на тебя нанесена печать! Когда после этого опять стало светло, меня вместе с другой бумагой зажали в тиски, как преступника, подвергнутого инквизиторской пытке. Нас прошили нитками, основательно промазали клеем и, наконец, одели в красивую кожаную обложку. Теперь я стал книгой!

Но едва лишь я свыкся с этой мыслью, как я опять стал заботой! Но на сей раз не в мозгу издателя, а в голове писателя, сочинявшего роман. И я был лишь одной заботой из множества: как будет продаваться роман; как к нему отнесутся и что о нем напишут друзья и критики; правильно ли выбрано название романа («Тоска по горячим ледникам»); не лучше ли было выбрать для обложки зеленый, а не желтый цвет; не покажется ли чрезмерным использование в тексте скобок; удастся ли ему после этого шедевра когда-нибудь создать нечто столь же совершенное, а также множество других опасений. Потом писатель напился, начал рыдать, перспектива расплылась, и я вновь стал книгой! Книгой, которая лежала в книжной лавке. Ее брали в руки, оплачивали в кассе, приносили домой и открывали. И тогда я вновь оказывался в потоке мыслей, безупречных, блестяще отредактированных фраз, которые переходили из книги в мозг читателя, – меня читали!

И – бум! – неожиданно вновь стало светло. Я в распивочной с пустым бокалом в руке. Люди и шум в одно мгновенье вернулись. Я не потерял сознание, не ослеп и не сошел с ума. Я всего лишь испытал дурман книжного вина.

Орм! Это был действительно дурман! Я не только внушил себе, что побывал в образе книги во всех фазах ее жизни, но также испытал на себе ее сочинение, печатание и издание! И кроме того, испытал еще уникальное чувство – быть прочтенным! Теперь я знал, что такое быть книгой! Невероятно!

Сколько прошло времени? Час, три часа, год? Не имею понятия! Вполне вероятно, что дурман продолжался не более минуты, потому что вокруг меня ничего не изменилось. Те же люди сидели на тех же местах, и штатный музыкант, который играл в пивной на лютне, все еще исполнял ту же самую песню.

Я сразу налил себе второй бокал и выпил его залпом. И после этого точь-в-точь все повторилось: наступила темнота, я превратился сначала в дерево, потом в бумагу, писателя, издателя, книгу и читателя. Все происходило с захватывающей и головокружительной быстротой. Потом опять стало светло, и опять все завершилось. Я повторил процесс еще трижды, пока кувшин не опустел, но еще в предпоследний раз возникло некое отвращение и даже тошнота, как будто я слишком долго катался на карусели. Поэтому я ограничился одним кувшином, махнул официанту, расплатился и вышел из заведения, широко расставляя ноги.

Но, мои дорогие друзья, это книжное вино, похоже, содержало в себе силу не только в смысле смены образов, но и с точки зрения алкоголя. Или это было отравление дымом после посещения дымительной? Наверное, все же и то, и другое. К тому же я весь день ничего не ел и из-за этого плохо держался на ногах. Мне непременно следовало основательно подкрепиться.

Всего в нескольких шагах от меня располагалась кофейня, которая мне сразу показалась знакомой, как только я переступил порог.

Ну, конечно, это была та маленькая безымянная кофейня, в которой я тогда в первый (и в последний) раз ел бутерброд с пчелами^[4]! Здесь я познакомился с коварным литагентом Клавдио Гарфенштоком, который самым изощренным образом свел меня с Фистомефелем Смейком и в некоторой степени способствовал тому, что меня бросили в лабиринт Книгорода.

Я невольно сделал шаг назад, но потом все же вошел в кофейню. Запахи еды были слишком заманчивы, а мое чувство голода – слишком велико! Вообще-то это было самое обычное заведение, такое же, как и множество других, несмотря на то что именно отсюда в прошлый раз начались все мои беды. Казалось, время здесь остановилось. Кофейня выглядела точно так же, как две сотни лет тому назад: неоштукатуренные стены из кирпича, полки с дешевыми книгами из современного раритета, которые можно было читать за простыми деревянными столами во время еды. Та же самая старая стойка с висящей над ней большой грифельной доской, на которой цветным мелом было написано меню. Здесь по-прежнему предлагались все те же простые, но традиционные для Книгорода блюда и напитки, как и в прежние времена: «Чтивный кофе» и кекс «Пэрла да Гано», паштет «Принц Хладнокров» или купаты «Кайномац». Ах, да, и конечно, бутерброд с пчелами! Это было трогательно! Я был готов поспорить, что даже надпись мелом за две сотни лет не изменилась.

Я опасался, что мои намерения придерживаться последовательной диеты были похоронены еще в дымительной вместе с моим рассудком, так как сейчас дамбу прорвало. Я съел три порции купатов, две порции паштета «Принц Хладнокров», хлеб с тимьяном и плавленым сыром «Мидгард», четыре куска разного рода пирогов со сливками, каждый из которых был назван именем какого-либо литератора. От бутерброда с пчелами я на этот раз отказался по вполне понятным причинам, о мои понятливые друзья! Кроме того, я взял большой пакет печенья «Локон поэта» с собой в дорогу и вышел на улицу. Ведь вечер, решил я, хорошо подкрепившись, вообще-то только начался! Теперь я опять хотел пить.

Свидание с Кибитцером

Проснувшись на следующее утро, я долго не мог понять, где нахожусь и кто я, собственно говоря, такой.

Потом я вспомнил и то, и другое: я, Хильдегунст Мифорез, нахожусь в своем гостиничном номере в Книгороде. С одной стороны, это было так, с другой – абсолютно нет. Это был совершенно не мой гостиничный номер.

Я понял это по трем вещам: во-первых, по обоям. Во-вторых, по четырем чемоданам, которые стояли рядом с кроватью (у меня еще ни разу в жизни не было чемодана). И в-третьих, по старику-квакше, который, дрожа от страха, стоял за занавеской у окна и в упор смотрел на меня.

– Уходите! – сказал он надтреснутым голосом. – Уходите, пожалуйста!

Чтобы не затягивать эту неловкую историю, скажу только, что в прошлую ночь я ошибся не только номером, но и гостиницей. Будучи в своем странном состоянии, я зашел в ближайшую гостиницу, потом в первый попавшийся номер, забаррикадировал дверь шкафом, бросился на кровать и в беспамятстве провалился в сон.

Квакша, который находился в комнате, был настолько шокирован и испуган моим поведением, что даже не попытался отодвинуть шкаф или позвать кого-нибудь на помощь. Он просто ждал, когда я проснусь. Он не хотел слышать никаких объяснений и извинений за мое варварское поведение, он всего лишь требовал, чтобы я ушел. И я сделал ему одолжение. Нечасто в своей жизни мне приходилось испытывать подобный стыд. Моя гостиница находилась через три улицы от этой.

Пока я, уставший и терзаемый угрызениями совести, попытался собрать все фрагменты мозаики минувшего вечера, у меня в голове постоянно проносилось идиотское название книги: «Тоска по горячим ледникам». Я довольно хорошо помнил, что сразу после своего обжорства зашел еще в соседнюю пивную, чтобы воплотить в жизнь мое намерение выпить в этот вечер что-нибудь еще, кроме галлюциногенного книжного вина. Я выпил изрядное количество виноградного сока из книгородского региона. С этого момента в моей памяти возникли сначала небольшие разрывы, а потом все большие провалы. Я вспомнил громкую дискуссию с брюквосчетом богатырского телосложения, но не помню, о чем. Потом дело дошло до рукопашной, и мне пришлось пойти в другое заведение, которое находилось в подвале на убогой улочке и пользовалось любовью знаменитых литераторов, о которых я, правда, никогда ничего не слышал. Последнее, что я помнил, был не особенно приятный вкус вина, но оно было невероятно дешевым и разлито в небольшие ржавые ведра. Потом мои воспоминания обрывались.

Осыпая себя упреками и испытывая сильнейшую головную боль, я отправился в свою гостиницу. Там я умылся, оплатил счет и собрал в путь свой скромный багаж, чтобы в течение дня подыскать себе более подходящее и расположенное поближе к центру пристанище. Во время длительной прогулки, которая привела меня в центр города, я попытался опять обрести ясный ум и прийти к соглашению с самим собой. Когда приближаешься к трехсотлетию, уже не так просто справляться с подобными эксцессами. Это придется когда-нибудь понять. С наркотиками любого рода покончено! Во время этой прогулки я торжественно поклялся себе в этом! Единственный дурман, к которому я еще стремился, был дурман от Орма.

Жители Книгорода всегда самонадеянно и изобретательно делали рекламу. Собственной профессии, книгам, издательствам, художественным проектам, встречам с читателями и литературным вечерам, культурным мероприятиям любого рода, лечению писательского блока, вкусным пирогам и горячему кофе. Расписанные деревянные доски, плакаты, таблички на домах, объявления на фонарных столбах, натянутые поперек улиц баннеры, громогласные шарлатаны, цитирующие книги, и навязчивые вышибалы в одежде из гранок, даже ходячие рекламные книги на ногах были вездесущими составными элементами городской жизни. Но бессовестное стремление продавать все и каждому за время моего отсутствия неудержимо возросло. В этом я убедился во время моей дневной прогулки, когда оно проявлялось наиболее явно.

Я, испытывая последствия злоупотреблений, еще не понял, нравится мне это или нет. Нахожу ли я это веселым, навязчивым, изобретательным, неловким, оригинальным или пошлым? Не спорю, что это способствовало созданию праздничной атмосферы в городе. Находясь в Книгороде, я всегда чувствовал себя так, будто путешествую по иллюстрированной книге с движущимися картинками. Но там, где раньше висела одна табличка, теперь висели три, там, где был наклеен один плакат, теперь было десять. Когда я на одной из улиц поднял глаза вверх, я увидел небо, полное обещаний в форме табличек, рекламирующих дешевые и дорогие книги, горячий чай или свежеприготовленное печенье, самые лучшие очки в городе или укрепляющий массаж шеи, который проводили мускулистые торфяные человечки.

Многие из этих рекламных плакатов, как, например, анонсы альтернативного изготовления книг с бумагой из конопли или приглашение на мероприятие, где проводится библиогностический прогноз здоровья, рекламу ужаскомистической редакционной коллегии или типографии гномов я мог прочесть без какого-либо труда. Другие – напротив прочесть было совершенно невозможно. Хорошо, если только на основании букв на табличке можно было понять, на каком языке написан рекламный текст, но что именно рекламировалось, было непонятно. Овидос и вольпертингер настаивали на том, что после преодоления букваримии Книгород стал толерантным и открытым для всего мира. Только сейчас я понял, в какой мере это проявлялось: орническая клинопись, демонические лигатуры, дуллсгардские иероглифы, мидгардские буквы или архаические тролльские руны – в большинстве случаев я мог только гадать, какие услуги за этим скрывались. Иногда при расшифровке помогали дополнительные рисунки, гербы или символы: что означал золотой череп мертвеца, из глазниц которого выползали змеи? Что означала раковина, в которой на жемчужине сидел паук? Что можно было купить в лавке, на вывеске которой была изображена полностью забинтованная курица? Нет, спасибо, это я вовсе не хотел знать. Поэтому я остановился посреди улицы и предоставил своей фантазии нарисовать реальную картину того, что из себя представляет эта лавка.

Район, в котором я так долго находился, был мне в какой-то степени знаком, так как большей частью сохранился после пожара, и раньше я часто бывал здесь. Меня окружал спокойный ностальгический хаос улиц и маленьких переулков, с множеством старинных фахверковых домов, в которых тогда, как и сегодня, находились некоторые из самых очаровательных антикварных лавок. Не снобистские шикарные магазины с их бесценными сокровищами из «Золотого списка»! Нет, здесь еще царил народный дух старого Книгорода, по крайней мере, на витринах магазинов я увидел такие книги, ради которых сюда приезжали истинные библиоманы. При беглом обозрении витрин я обнаружил редкие первые издания таких книг, как «Третья сторона медали» Эльмуры Воддник, «Десневой салат» Томока Цебулона, «Боль в деревянной ноге» Хугобарта Крамелла и «Нет гроба для матери» графа Петрозо де Гадусти – пронизанные Ормом и несправедливо забытые шедевры цамонийской литературы, которые нигде не найти. Здесь же они стояли на подобающем им месте: в витрине, на переднем плане. Они хорошо сохранились, но продавались по общедоступным ценам. В следующей витрине я увидел приведшие меня в восторг полные собрания сочинений Орпету Гарншауэра, Клесса Ричданка и Авгоса Люфтбера наряду с толстыми романами Вювендера да Тролльблута, с большим числом персонажей, которые можно читать не переставая. Кроме того, крепкие сатирические романы Асафа Ла Бурнера, написанные шестьсот лет тому назад, но все еще в высшей степени современные, в давно раскупленном ксилографическом издании. Огромная книга Элегесса ван Мердита с иллюстрациями бессмертного Оведа Юсгарта! Все художественные сказки Нартасинана Кнедхиссера в популярном издании, напечатанном на очень тонкой бумаге, с автографом! Издание в голубом переплете из шелка бамбуковой гусеницы форматом в четверть листа с блестящим эссе Абрадо Шллера о Пэрле да Гано. Все романы о Херлоке Шолмсе Олайндра Контуры в легендарном собрании сочинений автора с прилагаемой к нему лупой для чтения. Собранные письма Волкодира Ванабима – без цензуры! Том лучших юморесок великого Ребёрта Смейджа! Все первые издания Эглу Виктида! Полные юношеские воспоминания Еггмиля фон Вюлькнегеля! Непревзойденные басни девственного леса Ярдипа Дьерклинга, с акварельными рисунками. Опровергающая знания занимательная история культуры Ери Эльфгонда, которая заменила собой чтение книг целой библиотеки. Заряжающие напряжением новеллы Стрессоло Трювбеина, которые до сих пор переполняли меня чистой ненавистью. И «Кроноссо Урбайн» Ода Ла Ефенди – первый действительно достойный роман цамонийской истории литературы вообще! И все это в одной витрине и по таким разумным ценам, что на глазах появлялись слезы умиления. Таким был Книгород со своей лучшей стороны!

Это было отрадно, но не являлось истинной причиной того, почему я так надолго задержался именно в этом квартале. Приобретение редких книг было одним из последних пунктов в моем списке. Главным поводом, о мои дорогие друзья, была расположенная рядом улица Канифолия Дождесвета, на которой доктор Хахмед бен Кибитцер держал свою специальную антикварную лавку, посвященную трудам Абдула Соловеймара.

Да, Кибитцер являлся единственным антикваром Книгорода, у которого было три мозга! Старый эйдеит, читающий чужие мысли, и эксперт в области соловеймаристики был главной причиной того, что я битый час бродил здесь, как побитая собака. Я хотел преподнести ему сюрприз и навестить без предупреждения. Но это было совсем не так просто, как кажется, мои дорогие друзья! О, нет! Это было скорее крайне щекотливое дело, настоящее рискованное предприятие. Настало время уплаты давно просроченного старого долга, расплата, по сравнению с которой выяснение отношений с Овидосом было пустяком. Я поссорился с Кибитцером примерно сто лет тому назад. Сто лет! Вы понимаете? У меня промелькнула мысль – не исчезнуть ли мне? Может быть, я не нашел улицу! Проклятый новый Книгород, здесь все стало по-другому! Да, это было верное решение!

Чушь, улица находилась прямо за углом. Кого я хотел обмануть? Себя самого? Нет, я должен был это преодолеть. Иначе я не смогу больше провести в Книгороде ни одной спокойной минуты. Я положил в рот три мятных пастилки, чтобы заглушить остаточный запах алкоголя, привел в порядок свою одежду и решительно направился к улице Дождесвета. Сейчас или никогда! Вперед, в бой!

Недалеко от антикварной лавки Кибитцера я еще раз остановился. Что мне ему сказать? Каким тоном? И как начать? В нерешительности я ходил по улице туда-сюда и бросал робкие косые взгляды на лавку. Она казалась точно такой же, какой сохранилась в моих воспоминаниях: самое мрачное и невзрачное здание на всей улице. Внутри мерцал колеблющийся огонь свечи. Вход казался мне воротами в ад, за которыми подстерегало чудовище, имеющее три мозга и жаждущее меня проглотить. О, Орм, возможно, я перегибаю палку! Я взял в рот еще одну пастилку.

Антикварный магазин Кибитцера тоже относился к тем объектам, которым посчастливилось и которых пощадил огонь. И с тех пор в его внешнем облике ничего не изменилось. Хахмед, очевидно, все еще специализировался на курсивных шрифтах легендарного верховного эйдеита, профессора, доктора Абдула Соловеймара. Роскошное издание его сомнительного произведения «Прирученная темнота» было выставлено в витрине – и больше ничего. Судя по внешнему виду лавки, Кибитцер стал уже совсем старым. Чего же я тогда так опасался?

Какими сердечными, дружескими и плодотворными были наши отношения в течение многих лет! После того, как я уехал из города, мы писали друг другу длиннющие письма, в которых страстно полемизировали по поводу литературы, искусства, науки и философии, при этом мы по моей инициативе категорически избегали темы Книгорода. Я мог бы собрать целые тома с этой содержательной перепиской, в которой участвовало четыре мозга. Во время моих длительных поездок я отправлял письма Кибитцеру из всех уголков Цамонии. Это была переписка, исполненная блистательного мастерства и искрометного остроумия. Переписку Аиганна Гольго фон Фентвега с Хедлиром фон Лиррфишем я бы назвал абсолютно пошлой по сравнению с нашей – не сочтите это сравнение дерзким.

Но потом… Ну да, потом пришел успех. Мой успех. А с ним – слава, боже мой, и вскоре я стал посвящать больше времени ответам на письма почитателей и вручению мне премий, чем поддержанию старой дружбы. Наша переписка стала более скудной, а мое литературное творчество – наоборот – все более бурным. Потом Кибитцер в своих единичных письмах позволил себе пару раз подвергнуть критике мои произведения, сначала мягко, потом более откровенно. По его мнению, я писал слишком много и все более небрежно. Сначала я ответил шуткой, лишь мягко обороняясь, будто отмахиваясь от назойливой мухи. Затем, когда Хахмед повторил и конкретизировал свои упреки, вероятно, с дружескими намерениями, я отреагировал на это с нескрываемой резкостью. И, наконец, когда он упрямо стал настаивать на том, что я потерял Орм, я стал смотреть на него сверху вниз. Что здесь скажешь? Слово за слово. Тон стал более обидным и более обидчивым, а потом наша переписка оборвалась окончательно. Я все еще помню мою последнюю фразу, адресованную ему: «Меня переполняет смех, когда я смотрю с высоты моих огромных тиражей на твою убогую стилистику, третьеклассный обладатель тройного мозга!»

Последние слова были подлым и довольно чувствительным ударом в спину, который имел своей целью уколоть Кибитцера тем, что он всего лишь эйдеит категории «три мозга», а не «пять» или «шесть», как многие из его собратьев. И уж тем более не «семь», как его идол – знаменитый профессор Соловеймар.

Цель была достигнута, так как после этого он не написал мне ни одного письма. Ни одной строчки. Ни одной почтовой открытки. А что сделал я? Ничего. В течение всего этого времени я не удосужился должным образом извиниться перед Хахмедом за этот удар ниже пояса. В течение ста лет! И теперь я стоял перед входом в его антикварную лавку и от волнения теребил край моего плаща.

«Мой дорогоооой Хахмед! – репетировал я мысленно свою речь. – Разве ты не получал мои последние письма? Цамонийская почта всегда была ненадежной».

Нет, только никакой лжи! Эйдеиты умеют читать чужие мысли!

Лучше сохранять холодность? Потому что я вообще-то не испытывал никакого чувства вины, не так ли? Он писал мне столь же редко, что и я ему. Он задел мою гордость и был виновен в сложившейся ситуации как минимум в той же степени, что и я, упрямый осел! Итак, абсолютное хладнокровие.

«Добрый день, господин доктор… Как твое драгоценное здоровье?»

Вздор. Это глупо. И не мой стиль. Может быть, лучше нарочито приветливый тон? Как будто вовсе ничего не произошло:

«Привет, Кибитцер, старый хрыч! Давно не виделись, да? Ха-ха-ха!»

Нет, это было слишком грубо. Мы, в конце концов, были хорошими друзьями. Были. Но все же. Нет, тогда лучше сразу перейти к личным отношениям. Осыпать его упреками. Перейти в наступление:

«Хахмед, ах, Хахмед! Дружище, почему ты забыл меня?»

А потом: долгий безмолвный, полный упреков взгляд, распростертые объятия и слезы в глазах.

Точно, это все! Мелодраматическая сцена! Это хорошо! Я потер уголки глаз, чтобы вызвать слезотечение.

– Ну, входи же, – произнес тихий, тонкий голос в моей голове.

– Что? – спросил я озадаченно.

– Я наблюдаю за тобой уже полчаса, Хильдегунст. Ты основательно прибавил в бедрах, мой дорогой! Так входи же, наконец! И перестань теребить свой плащ!

Черт подери, Кибитцер стоял внутри в темноте и наблюдал за мной через окно. Эйдеиты, разумеется, могут читать мысли и через закрытые двери. Я идиот! Мне хотелось провалиться сквозь землю.

– С тебя станется. Ну, давай же! У меня мало времени. Входи!

Я отпустил край своего плаща и еще раз глубоко вздохнул. Потом нажал дверную ручку и вошел в мрачное помещение.

Раздался привычный, как и двести лет тому назад, негромкий звон колокольчика, который звонил каждый раз, когда открывалась дверь, но теперь это был, пожалуй, несколько неблагозвучный звон, с едва уловимой фальшивой ноткой. Меня охватил все тот же затхлый запах книг, хотя, может быть, еще более древний, чем тогда. В помещении мерцал сумеречный свет свечей и, возможно, даже более сумеречный, чем это требовалось для глаз. Как добился Кибитцер того, что здесь, внутри, царил мрак, хотя на улице светило солнце, и не было ни жалюзи, ни гардин? Эйдеиты любят темноту больше всего, так как она благоприятствует работе мозга, и у них явно есть свои средства и методы. Возможно, Кибитцер культивировал определенный сорт книжной пыли, которая фильтровала свет. Воздух наверняка был полон ее частиц, которая поднялась, когда я вошел. На пару мгновений я как будто ослеп, но даже это поразительно напомнило мне о моем первом визите в эту лавку.

– Хахмед? – позвал я, прищурясь. – Ты здесь?

Молчание было нарушено. Первые слова сами собой сорвались с моих губ, и они не были ни лживыми, ни слишком холодными или вызывающими. Они были сказаны будто невзначай. Я почувствовал облегчение.

– Конечно, я здесь, – услышал я тихий голос. – Мы ждали тебя.

Я потер глаза, чтобы лучше видеть. Меня ждали? Кто это мы? Может быть, он говорил о себе во множественном числе, как монарх? Или здесь в самом деле был кто-то еще? И где он вообще, этот проклятый эйдеит?

Потом вспыхнула свеча, точно как тогда при нашей первой встрече – можно было подумать, что кто-то устроил здесь инсценировку, чтобы разбудить старые воспоминания.

Неожиданно Кибитцер оказался всего в нескольких шагах от меня, озаряемый светом свечи среди кружащейся книжной пыли.

– Привет, Хильдегунст! – сказал он на сей раз своим настоящим голосом, так как губы его шевелились. Его голос казался еще более тонким и слабым, чем звучание его мыслей, как будто он шел, опираясь на палку. Мы долго смотрели друг на друга.

Кибитцер поразительно постарел. За долгие годы он все больше походил на свои высохшие книжные переплеты с их складками и царапинами, потертой кожей и выцветшей краской. Его задубевшее от возраста лицо на фоне книжных стеллажей, вероятно, слилось бы с покрытыми трещинами и заплесневелыми корешками книг, если бы не его большие светящиеся глаза. Но и они, как я с беспокойством заметил, уже давно не сияли, как раньше. Теперь это был слабый и неровный свет, как от тлеющих углей. Над когда-то огромными глазами на его впечатляющем черепе мыслителя низко нависали веки, и было видно, что Кибитцеру стоило больших усилий сохранять глаза открытыми.

– Привет, Хахмед, – ответил я. – Ты знал, что я приду?

– И да, и нет. Полчаса тому назад я в это действительно не верил. Но она знала это. Еще за несколько недель. – Его голова тревожно качалась, когда он говорил. Было удивительно, как его тонкая, дрожащая шея все еще удерживала эту тяжелую ношу с тремя мозгами. Только сейчас я заметил, что у него из одного уха торчала крошечная слуховая трубка.

– Она? – переспросил я.

– Инацея, – уточнил Кибитцер. – Инацея Анацаци.

Он посветил свечой в нишу между стеллажами. Там на стуле сидела ужаска Инацея Анацаци и пристально смотрела на меня. Он появилась из темноты, как привидение, и мне едва удалось сдержать испуганный возглас.

– Привет, Мифорез! – прохрипела она неприятным, как старая шарманка, голосом.

– При… привет… Инацея! – пролепетал я. – Какой сюрприз! Ты хорошо выглядишь! – С моих губ легко слетела неуклюжая ложь.

– Спасибо, – сказала ужаска. – А ты располнел.

Как было приятно вновь оказаться среди друзей. Здесь не нужно было рассыпаться в любезностях – роскошь, которую я почти забыл.

– Она точно знала день и час, когда ты придешь. Еще несколько недель назад. Так как я не верю в фокусы ужасок, я уверен, что это какой-то трюк. Вы оба явно что-то скрываете.

Это было забавно и, наверное, сказано в шутку – эйдеитский юмор! Я не видел ужаску так же давно, как и Кибитцера. В отличие от старого мозгового гиганта она почти не изменилась и была такой же старой и безобразной, как испокон века. Мне кажется, что ужаски появляются на свет уже старыми. Или, по меньшей мере, безобразными.

– Чтобы предупредить твои вопросы, Хильдегунст… – сказал Кибитцер. – Да, ты верно заметил, что я болен. Очень болен. Я страдаю редким заболеванием, которое называется Senesco Rapidus или Эйдеитова болезнь.

– Она… заразна? – спросил я, невольно сделав шаг назад и тут же устыдившись моей истерической и бестактной реакции.

– Ты все тот же старый ипохондрик, гм! – Кибитцер ухмыльнулся. – Нет, она не заразна. Не бойся! Ею заболевают только эйдеиты, к тому же болезнь передается по наследству. И даже среди нас она поражает очень небольшую часть. Я стал одним из счастливцев – вытянул счастливый билет! Собственно говоря, существует один-единственный симптом, но его трудно распознать. Когда болезнь начинается, происходит быстрый процесс старения. Под словом «быстрый» я подразумеваю «молниеносный». Это связано с синхронным расходом энергии моего тройного мозга. Мы слишком много думаем! Организмы многих эйдеитов не могут выносить это слишком долго. Клетки, так сказать, преждевременно уходят на пенсию, если это сформулировать в юмористической форме. В последние десять лет я постарел на сто.

– Мне очень жаль, – пролепетал я. Батюшки мои! Очень жаль! Мы не виделись целую вечность, он поведал мне о своей страшной болезни, а мне в голову пришла только эта бестактная и банальная фраза. Слышал ли он меня вообще? У него, в конце концов, был слуховой аппарат. – Я имею в виду… Я просто плохо разбираюсь в болезнях, – сказал я чуть громче. – Извини, что я не нашел более подходящих слов.

– Ты знаешь, как можно понять, что ты состарился? – спросил Кибитцер дрожащим голосом. – Не по забывчивости. О, нет. Это замечают по тому, что с тобой говорят более громким голосом и несколько медленнее. Как со слабоумными или с маленькими детьми. Я ведь не глухой, черт подери!

– Но ты же плохо слышишь! – возразил я. – Ты ведь носишь слуховой аппарат!

– И с ним я слышу очень хорошо, значит, я уже не глухой, раз его ношу. В этом заключается смысл слуховых приборов!

Я молчал. Мы шли прямиком к одной из наших нескончаемых ссор, какие случаются только между старыми друзьями, имеющими диаметрально противоположные мнения.

– Тебе не стоит лить слезы над моей судьбой, – сказал Кибитцер упрямо. – Я уже давно с этим смирился. Ты имеешь не слишком много преимуществ, если знаешь, что вскоре умрешь. Но некоторые все же есть. Ты перестаешь, например, бояться смерти, потому что у тебя нет времени ее бояться.

Ужаска засмеялась, как будто услышала очень веселую шутку. И я воспользовался случаем, чтобы поменять тему разговора.

– Ты в самом деле знала, что я приду, Инацея? – спросил я.

Ужаска покашляла, подняв с книг пыль.

– Это не какой-то обман, и Кибитцер прекрасно это знает. Это способность. Многие ужаски по глупости своей устраивают цирк, чтобы выманить у туристов деньги, тем самым дискредитируя нас. Но это неправильно. Время относительно, и у ужасок иное восприятие. Иногда мы можем видеть четвертое измерение. Это не дар, а скорее дефект. Да, я знала, что ты придешь. Но не только благодаря моему ужаскомистическому сознанию. Мы ведь это сами затеяли.

Кибитцер засмеялся. Казалось, что он усиленно пытается вдохнуть побольше воздуха.

Я был озадачен.

– Я правильно понимаю? – спросил я. – Вы оба позаботились о том, чтобы я приехал в Книгород?

– У тебя же в плаще есть письмо, гм? – произнес Кибитцер выжидающе, расправляя какие-то листы бумаги. – Письмо, которое, к слову сказать, довольно убедительно подтверждает мое личное мнение о твоем творчестве, из-за которого мы поссорились. О том, что ты испытываешь творческий кризис, и о том, что ты утратил Орм. Это так или нет?

– Теперь он должен раскрыть карты! – крикнула ужаска торжествующе. – Это будет захватывающе!

Они вместе уставились на меня.

Мне потребовались некоторые усилия, чтобы найти нужные слова для убедительного возражения. Я мог бы сейчас не идти на компромисс и затеять новую ссору с Кибитцером. В многословной защите своей работы я бы использовал острую рапиру, которой пригвоздил к стене уже многих оппонентов. Немощного и слабого Кибитцера я мог бы без труда и аргументированно разделать по всем статьям. Наконец, я бы посоветовал ужаске взглянуть в зеркало вместо того, чтобы беспокоиться о проблемах веса других. Я бы вышел с высоко поднятой головой, разорвал бы глупое письмо и провел бы еще пару прекрасных дней в Книгороде. А затем вернулся бы в Драконгор с полным мешком антикварных книг и продолжил бы жить своей уютной жизнью, как и прежде.

Мог бы.

Вместо этого я сказал:

– Да, я потерял Орм. Поэтому и приехал в Книгород. – И тут я разрыдался.

Если бы участниками этой сцены были иные лица, то они наверняка подошли бы друг к другу, обнялись и сказали бы слова утешения. Но будем откровенны: в нашем случае речь шла о динозавре, эйдеите и ужаске. Три существа, которые на полях болезненного эгоизма и выплеска эмоций сражались за пальму первенства. Поэтому Кибитцер по-прежнему продолжал стоять, а ужаска – сидеть, в то время как я безудержно рыдал. Они скребли ногами и издавали прочие звуки, выдававшие их неловкость. Когда я наконец остановился, Инацея произнесла лишь одну фразу:

– Ну, ты закончил?

– Да, – тяжело дыша, промямлил я. – Спасибо за ваше участие.

Я громко высморкался и почувствовал себя лучше.

– Послушай, – сказал Кибитцер. – Я уже упоминал, что мне осталось не так много времени, и я это говорю в прямом смысле. Давай перейдем к делу! Это действительно мы послали тебе письмо.

– Так письмо написали вы? – воскликнул я и невольно схватился за карман, в котором оно лежало. Я и понятия не имел, что Кибитцер обладает талантом пародиста. Или это дело рук ужаски?..

– Нет, мы его не сочиняли, – Кибитцер зашелся астматическим кашлем. – А только… отправили. Инацея, расскажи лучше ты…

Ужаска с сильным скрипом поднялась со стула. Я совершенно забыл, какой она была длинной и тощей. Она была выше меня на целую голову.

– Да, – начала она, – это моя часть истории. Это началось в тот вечер, когда бушевал страшный ураган…

– Как в пиратском романе Стрессоло Трювбеина! – перебил ее Кибитцер. – В ней присутствует даже своего рода пират.

– Пират? – насторожился я. – В Книгороде?

Чтобы разбудить мой интерес, не было необходимости прибегать к драматическим деталям. Мне и без того было любопытно!

– Не в прямом смысле, – ухмыльнулась Инацея, – но почти. И ты будешь смеяться, но я как раз была занята тем, что читала твою последнюю книгу. И чуть было не уснула. Это была до крайности скучная глава о бронхиальном чае и влажных компрессах на горло, а также…

– Давай о деле! – скомандовал Кибитцер. – Все эти незначительные детали ты можешь… – он сделал долгую паузу, смысл которой я не понял, – рассказать ему позже.

– Тогда не встревайте постоянно! Итак: в тот вечер был сильный дождь с грозой, – начала ужаска еще раз свой рассказ. – За весь день в моей лавке не было ни одного покупателя, и я смертельно скучала, как уже говорила, читая твою последнюю книгу. Поэтому у меня было скверное настроение. Мне хотелось пораньше закрыться и пойти куда-нибудь поужинать. Я уже стояла на улице перед лавкой и хотела закрыть дверь, как вдруг услышала чьи-то тяжелые шаги и какое-то постукивание, примерно такое…

Ужаска трижды стукнула длинным ногтем по деревянной полке: цок, цок, цок…

– Я обернулась и на фоне дождя увидела страшную фигуру. Вы ведь знаете, что я вообще-то не из робкого десятка, я – ужаска. Обычно люди боятся меня, но этот тип превзошел и меня, можете мне поверить! К тому же вся сцена традиционно освещалась вспышками молнии и сопровождалась раскатами грома.

– Стрессоло фон Трювбеин! – прокаркал эйдеит. – В чистом виде Трювбеин!

– Точно, – подтвердила ужаска. – Он действительно мог бы быть пиратом. На нем было нечто, напоминающее доспехи, и маска из черных кожаных лоскутов, прошитых грубыми стежками. Он выглядел примерно так, как обычно представляют себе Черного Человека, – но только в его кожаной версии! На голове у него была элегантная треуголка, которая могла бы понравиться пирату. И хотя на его поясе висела длинная сабля, он произвел на меня впечатление слабого и неопасного персонажа. Он шел, опираясь на трость, и тащил за собой на веревке маленький деревянный ящик, который напоминал детский гробик. Мне стало сразу ясно, что это мог быть только охотник за книгами.

– Либринавт! – механически поправил я ужаску. – Охотников за книгами больше не существует.

– Прошу прощения, я до сих пор предпочитаю прежнее название, несмотря на то что это больше… не политкорректно, – исправилась Инацея. – Я просто не могу к этому привыкнуть. Но ты прав! Это был действительно либринавт, что было заметно по его манерам. Но странным в его внешности было то, что у него было две наглазных повязки. Две! На каждом глазу.

– Он был слепой? – спросил я.

– Да, поэтому и раздавалось это постукивание. Он тростью нащупывал себе дорогу среди дождя. «Извините, – крикнул он. – Я не мог не услышать, как вы закрываете дверь. Из этого я сделал вывод, что вы здесь живете и, вероятно, знаете эту местность!» «Возможно, – сказала я осторожно. – Что вы хотите?» Черный Человек остановился, опираясь на свою трость. «Боюсь, что я заблудился, сударыня! Я отправился в путь, чтобы сдать в букинистический магазин несколько книг, и попал в дождь. Я ориентируюсь в этой местности только в сухую погоду, а сейчас я слышу совсем иные звуки. К сожалению, я могу передвигаться только на слух. – Он указал на свои повязки. – Вы не могли бы сказать мне, где находится ближайший букинистический магазин?»

Ужаска вздохнула.

– Мне стало очень жаль этого слепого, и было неважно, как он выглядит. Одна мысль о том, что для кого-то, кто ничего не видит, мир неожиданно полностью меняется, едва начинается дождь, а я не могу ничем помочь, тронула меня глубочайшим образом. Я пригласила его на чашку чая и предложила ему переждать дождь в моей лавке.

– Да, да, – встрял Кибитцер. – Оставь эти прелюдии и говори по существу!

Пока Инацея говорила, эйдеит развил деятельность, которая меня несколько обеспокоила. Он ковылял между полками туда-сюда, поправлял книги, доставал из ящиков стола какие-то бумаги и клал на письменный стол различные рукописи, которые затем, кряхтя, рассматривал.

Ужаска продолжала:

– В Книгороде всегда были инвалиды с тяжелыми телесными повреждениями и изувеченные искатели приключений, которые получали свои раны в катакомбах. Ведь здесь издавна, наряду с охотниками за книгами, было достаточно разочарованных в жизни особ, которые отправлялись в лабиринт, чтобы найти там свое счастье. Или несчастье! Впрочем, сегодня более чем когда-либо… в случае инвалидности им в большинстве случаев не остается ничего иного, как бездомность и попрошайничество. Слепой либринавт был для меня, правда, чем-то новым, но в принципе это было то же самое: очередная жертва катакомб, своего рода ветеран войны, как и многие другие. Мы, букинисты, живем ведь большей частью благодаря мужеству этих отчаянных смельчаков, так как без них наши магазины представляли бы такой же интерес, как любая другая книжная лавка в Цамонии. Хорошей антикварной находкой я зарабатываю денег в десятки раз больше, чем традиционными книгами.

– Грабители могил! – пропыхтел Кибитцер, ставя на документ восковую печать. – Все они грабители могил! Я не испытываю к ним никакого сочувствия. Полгорода делает свои деньги на мертвых! Книги о мертвых и мертвые книги… Нездоровый гумус, на котором растет этот город. Мы живем на кладбище!

– После того, как я дала Черному Человеку одеяло и чашку чая, чтобы высушиться и согреться, он проявил себя прекрасным собеседником, – продолжала ужаска. – До этого мне никогда не приходилось долго разговаривать с динозавром. Я отметила его протяжную и несколько неуклюжую речь, что, на мой взгляд, объяснялось его физическими ограничениями. Но он отличался вежливостью и образованностью. Его звали Бельфегор Богарас. Дело в том, что все либринавты носят «искусственные» имена. Как и охотники за книгами в прежние времена.

– Искусственные имена? Почему ты не скажешь просто имена деятелей искусств? – возмутился Кибитцер. – Творческие личности смерти, они все таковы! Охотники за книгами или либринавты – для меня это одно и то же! Даже если они будут каждому угождать.

Он неуклюже возился с полкой, на которой стояли старые книги, и бормотал себе под нос нечто невнятное. Во всем его поведении было что-то суетливое, почти паническое. Таким я его никогда не видел. Почему именно сейчас ему понадобилось наводить порядок в мрачной книжной лавке, было мне непонятно.

– Либринавт рассказал мне, что потерял зрение в Лабиринте Мечтающих Книг, – сообщила Инацея. – Как я, собственно говоря, и думала. Сейчас он жил на средства от продажи всякого старого хлама, который находил во входной зоне книгородских «хоботов». Из-за своей слепоты он не мог пройти вглубь катакомб! Большей частью это были старые книги третьего или еще более низкого сорта, как он честно признался. Он предложил мне, если у меня есть желание, спокойно взглянуть на эти книги. Абсолютно без каких-либо обязательств. В этот миг я уже, конечно, поняла, что он обвел меня вокруг пальца.

Наивность Инацеи вызвала у меня улыбку.

– Это старый мошеннический трюк. Как только пускаешь этих мошенников за порог, считай, они тебе уже что-то продали.

– Да, именно так. Кто, посмотрев на товар слепого, сможет сказать ему в лицо, что ему ничего из этого не нужно? Но я подчинилась своей судьбе. И хотя это однозначно был не мой день, он должен был завершиться добрым поступком за всю неделю, решила я. Поэтому я стала рассматривать книги из его детского гробика.

– Вот, полюбуйся! – прохрипел Кибитцер. Он поднес к пламени свечи большой пергамент, потом положил его на письменный стол, расправил и зафиксировал грузиками. – Вертикальная картография лабиринта! – сказал он. – Почти забытое ремесло. Градусы подземных долгот и широт. Такие существуют! Их очень тяжело определить! Это, собственно говоря, целая наука. Почти искусство…

Я не имел представления, о чем он говорит. Он продолжал бормотать себе под нос, а потом исчез за книжными полками.

– При этом я нашла письмо, – проговорила ужаска неожиданно быстро, устремив торопливый взгляд туда, где растворился эйдеит. – А потом…

– Момент, – внезапно перебил ее откуда-то из темноты Кибитцер. – Ты ничего не забыла?

– Черт подери… – прошипела почти неслышно Инацея, топнув ногой. – Это все из-за того, что ты постоянно встреваешь! Я хотела рассказать все вкратце.

– Давай же! – воскликнул невидимый Кибитцер.

– В самом деле? – спросила в ответ чуть слышно ужаска.

– Он должен знать всю историю. Важные детали, Инацея! А не всякую ерунду.

– Хорошо, – сказала она, тяжело вздохнув, потом громко откашлялась и выпрямилась, отчего стала казаться на голову выше. – Итак… Этот либринавт оказался действительно прожженным мошенником! Он потешался над самим собой, подчеркивая, что те книги, которые продает, не может посмотреть сам и соответственно определить их цену. Он сказал, что даже представления не имеет, что, собственно, продает. И он предлагает мне самой решить, сколько заплатить, если мне понравится какая-то книга.

– Хитроумно, – кивнул я, соглашаясь. – Кто же обманет слепого? И ты, конечно, не только купила книгу, но и добровольно заплатила за нее большие деньги.

– Так бы оно и было, – подтвердила ужаска. – Но в действительности дело приняло иной оборот.

– Вот именно, – крикнул Кибитцер сзади. – Это правильное решение – всегда говорить правду!

Инацея смиренно вздохнула.

– Так вот, я стала рыться в таинственном ящике с книгами Бельфегора, не надеясь найти что-то интересное. Как я и думала, там был сплошной подпаленный бумажный хлам. И вдруг у меня в руках оказался «Молот ужасок».

– «Молот ужасок»? – переспросил я озадаченно. – Неужели ты имеешь в виду?..

– Именно, – ответила Инацея. – Именно эту книгу я и имею в виду. Одно из самых редких сокровищ из «Золотого списка». Это была не копия, не имитация. Это был прекрасно сохранившийся оригинал.

– Боже мой… – вырвалось у меня. Ужаска говорила об одной из самых ценных книг катакомб.

– Имеется множество причин, по которым я стала букинисткой, – сказала Инацея. – Но существование «Молота ужасок» – главная из них. Эта профессия немного увеличивала абсолютно невероятные шансы хотя бы один раз увидеть «Молот ужасок», именно это заставило меня изучать в Книгородском Университете предметы вроде ужаскомистической библионистики.

– Серьезная дисциплина, – прохрипел Кибитцер, он вернулся в комнату и, сдув пыль с какой-то старинной книги, вновь поместил ее на полку. – Если не принимать во внимание всякие библиогностические глупости. – Потом он опять затерялся между полками.

Инацея пропустила замечание мимо ушей.

– Нет ни одной другой книги, которая была бы столь ненавистна для ужасок, – продолжала она. – Для нас это самая страшная книга за всю историю цамонийской литературы. И именно это делает ее такой захватывающей! Она наполнена злобой, и у нее на совести смерть бесчисленного множества моих сестер. Но мы, ужаски, смирились с этим литературным чудовищем, а приобретенный опыт превратил нас в верное сообщество, которым мы сейчас являемся. Сегодня это всего лишь старая отвратительная книга, полная средневековых глупостей и предрассудков, не представляющая собой никакой литературной ценности. В ней описывается масса средневековых методов для пыток и убийства ужасок. Правда, довольно туманно! Как только был снят запрет, книга была совершенно справедливо уничтожена всюду, где только было возможно. Поэтому сохранился лишь один-единственный оригинал, о судьбе которого очень долго не было ничего известно. И именно он оказался теперь у меня в руках.

– И что ты сделала? – спросил я.

Ужаска рассмеялась.

– Могу сказать, что, если не принимать во внимание наше совместное пребывание в катакомбах с Призрачным Королем, это был самый бурный и волнующий момент моей жизни! Я держала в руках «Молот ужасок»! Одну из самых ценных книг «Золотого списка». А передо мной сидел тот, кто нашел ее и являлся законным ее обладателем. Слепой либринавт, который не имел ни малейшего представления об истинной ценности этой книги. Тот, кто предложил мне самой определить цену купленного товара.

– Ну, не томи! – крикнул откуда-то сзади Кибитцер. – Скажи ему, наконец, что ты сделала. Облегчи свою совесть!

– Ну, – проговорила ужаска, пожимая плечами, – собственно говоря, было только два варианта. Первый – сказать слепому правду о стоимости этой книги. Тогда он, наверное, искренне поблагодарил бы меня, ушел и продал книгу библионеру, предложившему наиболее выгодную цену. И тогда «Молот ужасок», вероятно, осел бы в какой-нибудь частной коллекции и навсегда был бы потерян для ужаскизма.

– Да, – согласился я. – Вероятно.

– Второй вариант заключался в том, чтобы обмануть его. Выказать незначительный интерес к этой книге, не объяснять ему, какой редкостью она является, и заплатить за нее небольшие деньги. И он был бы, наверное, доволен, думая, что совершил небольшую, но хорошую сделку.

– И ты бы могла обмануть слепого? – спросил я.

– Верно, – кивнула Инацея. – Но мне в голову пришел третий вариант. Я объяснила ему, что это очень ценная книга об ужаскизме. И это было правдой. Потом я сказала, что очень заинтересована в ней. И это тоже было правдой, хоть и безмерно преуменьшенной. И, наконец, я предложила ему заплатить за это вполне приличную цену. Я совершенно согласна, что это было дерзким обманом, потому что только Цаан из Флоринта смог бы заплатить за эту книгу адекватную сумму. Но я направилась к моему тайному сейфу в подвале, вынула из него все свои сбережения – немаленькие деньги – и отдала их либринавту.

Казалось, что ужаска сбросила с себя тяжелый груз.

– Значит, ты обсчитала слепого? – заключил я холодно.

Ужаска дерзко посмотрела на меня.

– Я бы так не сказала. Я заплатила ему. Для меня это была довольно большая сумма. Все, что у меня было.

– Где-нибудь в другом месте он получил бы больше. Значительно больше.

– Ты уверен? – спросила Инацея. – Почему ему вообще пришло в голову предложить «Молот ужасок» именно ужаске? Я с таким же успехом могла швырнуть книгу в камин, где ей самое место! С полным правом, которое ужаска на это имеет.

– Он ведь не знал, что это «Молот ужасок», – сказал я. – Он был слеп! Возможно, он и не знал, что ты ужаска.

– Не умничай! – воскликнула Инацея. – Я могла бы вообще ему ничего не говорить и облапошить его с этой книгой. И что бы было тогда? Возможно, его как следует надул бы первый попавшийся антиквар. Поэтому он должен быть счастлив, что попал ко мне.

Кибитцер прервал наш диспут, вновь появившись из темноты и волоча за собой огромную банку. Он водрузил банку на стол и открутил крышку, в которой были проделаны многочисленные отверстия. Потом он потряс банку и прошептал:

– Летите! Летите!

Из горлышка вылетело серое жужжащее облако, поднялось к потолку и распалось на сотни мелких точек, которые разлетелись в разные стороны.

– Летите! – опять прошептал Кибитцер. – Летите! Вы свободны! Свободны!

Маленькие точки начали светиться самыми разными цветами. Это были блуждающие огни, которые он культивировал в банке с целью, которую, вероятно, могли понять только эйдеиты. Они летали со звонким жужжанием по всему помещению, наполняя его живым пестрым светом, что придавало всей картине некий ирреальный и сказочный колорит. Высохшие книги в танцующем волшебном свете! Инацея Анацаци со своей странной историей! Кибитцер с его непостижимым поведением! Действительно ли я был здесь? Или просто лежал в своей постели в Драконгоре и видел этот чудной сон?

– Ну, рассказывай дальше, – потребовал Кибитцер. – Поссориться вы успеете… – он опять сделал странную паузу, – позже.

– Я думаю, потом ты нашла в книге письмо, – решил я сократить рассказ. Мне как-то не нравилась эта история, как не нравилась и ситуация в целом. Больше всего мне хотелось уйти из этого дома и опять оказаться на улицах Книгорода.

– Не сразу, – ответила ужаска. – Перед этим произошло еще кое-что, что должно тебя заинтересовать.

– Да, – переводя дыхание, проговорил Кибитцер, опять роясь в бумагах. – Тебе это действительно должно быть интересно.

– Дождь постепенно затих, – продолжила свой рассказ Инацея, – и Бельфегор Богарас отправился в путь, полагая, что совершил лучшую в своей жизни сделку. Я проводила его до двери, и здесь меня охватило мучительное любопытство. Я просто не могла с собой совладать и задала ему бестактный вопрос: каким образом он потерял зрение в катакомбах. «О, – ответил либринавт вскользь. – Это Призрачный Король».

И мне стало действительно жутко, о мои дорогие друзья! Мой визит в этот букинистический магазин был полон сюрпризов, но поворот в рассказе Инацеи стал действительно неожиданным.

– Призрачный Король умер! – вырвалось у меня.

– Я тоже сказала это либринавту, – ответила ужаска, – но он остановился в дверях, обернулся ко мне, озаряемый последними вспышками грозовых молний, и ответил следующее: «С вашего позволения, милостивая сударыня, никто из тех, кто чуть дольше задержался в катакомбах, на самом деле не верит в смерть Призрачного Короля. У каждого либринавта есть в запасе собственная история о Призрачном Короле, у каждого! Один слышал его шуршание. Другой – его шепот. Еще кто-то – его смех. Некоторые якобы видели его своими глазами. А кто-то даже касался его, когда Король в темном туннеле что-то шептал ему на ухо. Были и такие, кого он направил в лабиринте по ложному пути, и им потребовались недели, чтобы найти нужную дорогу. Призрачный Король для либринавтов давно больше не миф, а обыденность. Это можно сравнить с дикими опасными животными в лесах: можно годами бродить по Большому лесу и ни разу не встретить лиственного волка. Но ты будешь всегда думать о нем! Всегда! Не подкарауливает ли он тебя за ближайшим деревом? Если повезет, ты его никогда не встретишь. А если тебя постигнет неудача, однажды ты перейдешь ему дорогу. Как произошло это со мной! Последним, что видели мои бедные глаза, прежде чем их вырвали, был Призрачный Король! Хотите верьте, милостивая сударыня, хотите – нет!» С этими словами слепой снял шляпу, элегантно раскланялся и, нащупывая тростью дорогу, вышел из дома в ночь.

Инацея облегченно вздохнула и опять уселась на стул.

– Чушь какая-то! – сказал я. – Сказка из катакомб! Он мог потерять зрение из-за чего угодно! Там внизу есть существа, которые нам неизвестны. Я знаю из собственного опыта, что некоторые из них шуршат, как бумага, и издают в темноте странные звуки.

– Я повторяю лишь то, что сказал мне слепой, – ответила ужаска, пожимая плечами. – Мы думали, что тебе это будет интересно.

– Так что с письмом? – спросил я нетерпеливо. – Я уже сыт жуткими историями и хотелось бы выйти на дневной свет.

– Когда либринавт наконец ушел, – сказала Инацея, – я, разумеется, сразу, сгорая от любопытства, начала листать «Молот ужасок», мое новое редкое сокровище. И вдруг я увидела письмо…

– …которое сейчас торчит из кармана твоего плаща, – перебил ужаску Кибитцер. – Письмо из Кожаного грота, адресованное тебе.

– Я сразу принесла его сюда, к Кибитцеру, – сказала Инацея, – и он его немедленно тщательно проанализировал.

– Бумага была изготовлена из волокон плесневых грибов, – уточнил Кибитцер, – и по причине насыщения углекислым газом напрашивался единственный вывод, что они произрастали в нижней части катакомб. Бумага не казалась особенно старой. Текст был написан чернилами, полученными из крови гротовых вшей, которые обитают исключительно на очень большой глубине. Письмо написано в лабиринте, это совершенно точно.

– И кто же его написал? – спросил я. – Ты можешь что-то предположить?

– Н-да… – пробормотал эйдеит. – Если бы официальное ведомство попросило меня провести экспертизу… и я был бы вынужден под присягой давать показания в суде… то после скрупулезного лексического анализа и тщательного графологического исследования, которому я подверг это письмо, я бы сказал, что его автором могло быть только одно-единственное лицо.

– И кто же? – спросил я со страдальческим выражением лица.

– Ты, – ответил коротко Кибитцер.

– Что за бред! – воскликнул я. – Я никак не мог написать это письмо!

– Я знаю… – пролепетал Кибитцер. – Это мистерия. Я люблю загадки. Но ненавижу те, что не могу разгадать. Это как раз одна из них.

– И это все? – спросил я. – Больше тебе нечего сказать?

– Ну, еще только то, что автору – если это был не ты – мастерски удалось сымитировать твой стиль в период, когда ты творил, лишившись Орма, – захихикал Кибитцер. – Я так смеялся, что у меня из уха выпал слуховой аппарат.

– В адресе отправителя указан Кожаный грот. Не мог ли его написать какой-нибудь книжнец?

– Книжнецы не пишут. Тебе это известно лучше других. Они завзятые читатели, которые полностью посвятили свою жизнь чтению. Это последовательные потребители литературы, а не авторы. Такую полную пародию, которая представлена в письме, мог сочинить лишь кто-то, кто обладает большим писательским даром и богатым опытом. И в этой связи на ум опять приходит известное имя…

– Гомунколосс? – спросил я. – Призрачный Король?

– Да, он один обладает всеми вышеперечисленными качествами. И он единственное создание катакомб, которое знает тебя лично и у кого могла возникнуть идея написать письмо. Конечно, при условии, что он еще жив. Впрочем, это подозрения, а не доказательства. Но их нельзя просто так отбросить.

– Ведь я видел, как Призрачный Король горел! – воскликнул я. – Ярким пламенем! Сколько раз я еще должен это повторять? Никто бы не смог такое пережить! Даже он…

– Я тоже взвешиваю только факты, – сказал Кибитцер. – Я вовсе не утверждаю, что письмо написал Призрачный Король.

– Мы долго размышляли, следует ли посылать тебе это письмо или нет, – вмешалась ужаска. – Наконец, мы оба пришли к единому мнению, что это не требует никакого решения. Это было просто само собой разумеющимся фактом. Кибитцер настоял на том, чтобы мы послали его без какого-либо комментария, так как он был все еще зол на тебя.

Кибитцер кивнул.

– Я не верил, что ты действительно приедешь в Книгород. И не думал, что ты вообще прочтешь письмо. Я считал, что ты стал заносчивой задницей, хотя, может быть, это еще излечимо. Так что прошу прощения за свое поспешное мнение.

Все-таки друзья – это тонкая материя! Они прямо скажут тебе, что ты стал толстым или надменным. Они считают тебя задницей, нагоняют на тебя страх ужасными историями о болезнях и катакомбах, вынуждают тебя проехать пол-Цамонии из-за какого-то мистического письма! А потом просят у тебя прощения и надеются, что после этого все будет опять в порядке.

– Хорошо, – сказал я, вздохнув, – забудем об этом!

– Прекрасно! – вскричал Кибитцер, потирая руки. – Тогда перейдем к вскрытию завещания! Наконец-то! – Голос Кибитцера, который до сих пор дрожал и звучал как-то обреченно, стал более энергичным.

– Что? – удивился я.

– К вскрытию завещания! – повторила за Кибитцером ужаска измученным голосом. Она посмотрела на меня и закатила глаза.

– Речь идет о наследстве? – спросил я. – Кто-то умер?

– Еще нет! – ответил Кибитцер весело. – Еще нет!

В этой книжной лавке старческого слабоумия все напоминало сумасшедший дом для помешанных стариков! Вообще-то я надеялся вскоре исчезнуть, но теперь мне еще нужно было присутствовать при вскрытии завещания, хотя никто не умер! Эти двое, вероятно, были самые чудные букинисты во всем Книгороде, а на склоне лет они стали еще более странными, и это серьезнее, чем кажется на первый взгляд! Возможно, все связано с книжной пылью перевернутых фолиантов, с которыми они имеют дело. Пыль ведь наверняка попадает через дыхательные пути в мозг. Я тоже дышу сейчас более поверхностно. Или их странности объясняются исключительностью их редкого товара? Ужаскизмом и соловеймаристикой? Как можно оставаться душевно здоровым, если в течение всей жизни занимаешься сочинениями профессора доктора Абдула Соловеймара или радикальных ужасок? И почему, собственно говоря, я всегда был здесь единственным клиентом? Заходил ли вообще когда-нибудь в их далекие от реальной жизни лавки кто-то другой, кроме меня? Мне казалось, я не дождусь того момента, когда, наконец, покину этот подозрительный склеп и вдохну свежего воздуха.

Кибитцер подошел к конторке, сооруженной из одних книг, на которой стояли две горевшие свечи. Блуждающие огни кружили, жужжа, в восторженном танце вокруг его трясущейся головы и своим многокрасочным светом придавали зрелищу нереальную картину. Что это? Музыка? Да, действительно! Это Кибитцер, имевший три мозга, напевал мелодию, рождавшуюся в одном из них, и телепатически передавал в мое мышление.

Кажется, это… Голдвин? Да, точно: это была последняя и незаконченная симфония Евюбета ван Голдвина, которую он написал незадолго до своего окончательного помрачения рассудка. Да, я был абсолютно прав: нигде в этом городе нельзя было быть ближе к помешательству, чем здесь.

– Завещание! – крикнул Кибитцер полным драматизма голосом. – Я, доктор Хахмед бен Кибитцер, настоящим завещаю…

– Одну минуту, – вырвалось у меня. – Так ты вскрываешь свое завещание?

– А ты как думал? – спросил Кибитцер насмешливо. – Или ты видишь здесь еще кого-нибудь в том возрасте, когда пишут завещание?

– Но ты ведь еще не умер! – запротестовал я.

– А ты можешь подождать? Терпение, сын мой, – все будет как надо!

Я замолчал. Хотя я вполне одобряю черный юмор, сейчас меня это вовсе не забавляло. Старый эйдеит, похоже, уже распрощался с большей частью своего рассудка. Естественно, если клетки обретают состояние покоя, то и мозг наверняка не является исключением, возможно даже, что клетки мозга первыми покидают тонущий корабль разума. Вскрытие завещания до смерти! Куда я попал?

– …настоящим завещаю, – воскликнул Кибитцер торжественно, – все мое антикварное имущество, включая магазин и подвальные помещения, ужаске Инацее Анацаци, в том числе все первые издания произведений профессора доктора Абдула Соловеймара и соответствующую вторичную литературу, а также аналогичные, с точки зрения предмета и темы, произведения.

Я посмотрел на Инацею, из глаза которой вытекла слезинка. Очевидно, она была подготовлена к этому странному событию и без сопротивления приняла его. От нее нечего было ждать поддержки. Еще пару минут назад я считал все это умеренным старческим слабоумием, но сейчас это приобрело пугающий характер.

– Мои финансовые средства, которые хранятся на сберегательной книжке Банка антикваров в Книгороде с процентной ставкой 5,5 %, я также завещаю Инацее. Эта сумма должна быть достаточной для покрытия ее расходов на «Молот ужасок» и для новых инвестиций в области операций с антиквариатом.

Ужаска громко всхлипнула, и мне захотелось больше всего раствориться в воздухе, если бы это могло избавить меня от происходящего.

– Все результаты моих исследований в области соловеймаристики, которые хранятся в подвале моего магазина, я завещаю Книгородскому Университету, в том числе различные диссертации по ста сорока семи темам, все мои рабочие дневники, таблицу логарифмов с дополнениями Кибитцера, свыше четырех тысяч пробирок с содержимым и все принадлежности Соловеймара, которые я собирал в течение всей моей жизни, включая две оригинальные ресницы Соловеймара в янтаре с сертификатом соответствия. Все научные инструменты соловеймаристики переходят из моей собственности также во владение Университета. Соответствующие инструкции по применению находятся в моих дневниках.

Несколько летающих светлячков устремилось вниз и, врезавшись в конторку Кибитцера, замертво упало возле свечей. И я им позавидовал, так как счастливые насекомые уже это пережили, в то время как я вопреки своей воле вынужден был присутствовать на этой церемонии.

– Я завещаю Хильдегунсту Мифорезу все мои письма, которые я написал ему в течение последних ста лет, но не отправил их, – прочитал Кибитцер и так поразил меня этим, что даже звонкая пощечина не произвела бы такого эффекта.

Что? Письма? Мне? Я не ослышался? Что это за письма?

Кибитцер острыми ногтями стянул с высокой стопки, возвышавшейся рядом с конторкой, темную салфетку, и моему взору открылась связка подшитых многочисленных и отчасти сильно пожелтевших писем. Их было несколько сотен.

– Сначала я писал эти письма в надежде, что наша идиотская ссора в один прекрасный день закончится миром. Когда стало ясно, что в моей жизни это, вероятно, никогда не случится, мое занятие превратилось в приятную привычку, от которой я уже не хотел отказываться, вплоть до вчерашнего дня. Даже если Хильдегунста эти письма не заинтересуют, они все равно являются его законной собственностью, так как они все адресованы ему.

У меня навернулись на глаза слезы. Значит, все эти годы он постоянно писал мне. Но при этом ему не хватало мужества посылать мне эти письма, потому что я, как упрямый осел, не давал о себе знать.

– Кроме этого, я завещаю Хильдегунсту шедевр Вертикальной картографии лабиринта, который великий Канифолий Дождесвет начертил лично от руки. Я делаю это с искренней надеждой, что Хильдегунст никогда не применит эту карту в практических целях. – Кибитцер зашелся сухим кашлем, и я воспользовался возможностью, чтобы быстро вытереть рукавом слезы.

– Далее, согласно моему распоряжению, Инацея Анацаци получает от меня все полномочия по организации моего погребения и по управлению моим наследством. Настоящим я хотел бы выразить надежду на то, что она при этом не будет подвергнута какому-либо произволу со стороны властей, который в Книгороде, к сожалению, все еще является привычным делом по отношению к ужаскам. Кроме этого, мое тело должно быть кремировано, и на похоронах не должен присутствовать никто, кроме самой Инацеи. Я хотел бы быть захороненным на книгородском кладбище для антикваров. Подпись: Хахмед бен Кибитцер.

Кибитцер свернул документ.

– Так, – сказал он. – Это все.

Бессмертная мелодия Гольдвайна стихла в моей голове.

– Что здесь, собственно, происходит? – возмутился я наконец. – Может быть, ты болен, но ведь не мертв! Почему же ты уже сейчас распределяешь свое имущество? Или ты не в своем уме? Ты меня пугаешь, Хахмед!

Кибитцер лишь усмехнулся и поплелся к большой стопке книг, которые были уложены в форме плоского стола. При более тщательном рассмотрении я увидел, что это были не напечатанные книги, а кожаные черновики, которые используют для записей или для бухгалтерии.

– Это рукописные чертежи профессора доктора Абдула Соловеймара, – заявил он гордо. – Я не могу представить себе более достойного смертного одра.

Я всем сердцем желал, чтобы Кибитцер прекратил свои низкопробные шутки с запахом смерти, потому что постепенно меня это начинало сильно удручать. Но старик продолжил свое мрачное безжалостное представление. Он вскарабкался на книжный стол и растянулся на нем.

– Ах, – сказал он. – Не скажешь, что здесь уютно, но речь не об этом. А ты знаешь, Хильдегунст, какое у меня самое любимое место в твоих книгах?

– Нет, – ответил я. – Неужели есть такое место, которое тебе нравится?

Кибитцер тихо засмеялся.

– Ты все еще обижаешься на меня, не так ли? Но ты прав! Ничто не задевает меня так, как критика близкого друга. Мне следовало бы тогда высказаться более дипломатично. Мои слова были довольно чувствительны для тебя.

– Ладно, – ответил я. – Давай, наконец, похороним эту тему. Э-э-э… я имею в виду: оставим. Или правильнее сказать: забудем. – Я никак не мог четко выразить свою мысль. Мне, видимо, до сих пор не удалось преодолеть сильное похмелье. И эта смертельная тематика все время присутствовала в моей лексике.

– Так что ты делаешь на столе? – спросил я испуганно. – Ты устал?

Кибитцер даже не отреагировал на мой вопрос.

– Мое любимое место в «Городе Мечтающих Книг», – сказал он вместо этого, – эпизод, в котором умирает Канифолий Дождесвет.

– Вот как! – воскликнул я. – Почему именно он? Там есть эпизоды и получше!

– Дело не в этом. Мы всегда выискиваем в книгах такие фрагменты, в которых можем узнать самих себя. И то, как умирал Дождесвет, я нахожу образцовым.

До сих пор мне и в голову не приходило, что смерть Дождесвета может считаться образцовой. Но я в данный момент не хотел возражать Кибитцеру.

– Дождесвет умер по собственной воле, – сказал я. – Это было… впечатляющим.

– Именно так хотел бы уйти и я! – сказал Кибитцер. – Собственными силами! Свободным решением! Триумф духа над телом! Вот что самое великое!

И вновь у меня на глазах выступили слезы. Я наконец понял, что произошло и почему мы оказались здесь.

– Ты хочешь умереть? – спросил я тихо. – Здесь и сейчас?

– Да, – ответил Кибитцер с блаженной улыбкой на лице. – Это моя последняя воля. Я сейчас умру. И ты тоже умрешь, только чуть позже. Мы все постоянно умираем, потому что вообще-то начинаем делать это уже при рождении. Так что не нужно сейчас драматизировать эти события.

Кибитцер вытянулся, последние блуждающие огни слетели вниз и расположились возле него, постепенно угасая.

– Я понял, как сделал это Дождесвет, – сказал эйдеит. – Я интенсивно целый год размышлял об этом и наконец понял. Речь идет о технике дыхания. Или точнее: о технике, с помощью которой можно отключить дыхание. Это не рекомендуется делать, если не собираешься умирать!

Я беспомощно посмотрел на Инацею, но она стояла рядом безмолвно и неподвижно, как статуя.

– Послушай, – сказал Кибитцер. – Мы оба знаем, что ты не из-за меня приехал в Книгород. И не для того, чтобы справиться с жизненным кризисом. Будем откровенны! Это все пустяки. Давай посмотрим правде в глаза. Ты приехал сюда ради нескольких слов. Из-за одного-единственного короткого предложения в письме.

Кибитцер посмотрел на меня своими большими глазами, желтый свет которых мерцал, как затухающая свеча.

– Это предложение – «Призрачный Король вернулся».

Я хотел что-то возразить, но эйдеит остановил меня мягким жестом.

– Я знаю, что ты сейчас еще не можешь себе в этом признаться, потому что очень этого боишься. Но ты хочешь вернуться в лабиринт. Поэтому ты здесь.

– Это неправда! – возразил я шепотом. – Ничто на свете не заставило бы меня туда вернуться.

– Радостно слышать! – сказал Кибитцер. – Потому что я надеюсь, что твой страх возобладает над любопытством. Тебе однажды удалось пережить катакомбы. Вряд ли кому-то еще выпадало большее счастье. Не давай лабиринту шанс проглотить тебя во второй раз! Так как теперь уж он сделает свое дело как надо. Побори свое любопытство! Страх возникает от разума, а мужество – это расцвет глупости! Кто это сказал?..

– Понятия не имею, – ответил я неуверенно. В этот момент я был занят решением задач-головоломок.

– Я! – прохрипел Кибитцер. – Это сказал я! Больше мне нечего дать тебе в дорогу из моего жизненного опыта. Но я хотел бы, чтобы это изречение вырубили на моем надгробном камне. Запомни его хорошенько!

Это был именно тот вид советов, которые Кибитцер всегда мне давал. Они в основном сводились к тому, что следует больше доверять разуму, чем чувствам. Эйдеиты были известны остротой своего ума, а не сентиментальностью.

– Тебе нечего беспокоиться, – сказал я все еще шепотом. – Если есть кто-то, кто по определенным причинам и на основании негативного опыта должен бояться катакомб, то это я. Мне уже становится не по себе, когда я только заглядываю в этот книгородский «хобот»! Ноги моей больше никогда не будет в лабиринте. Никогда!

– Это правильная установка! – сказал Кибитцер. – Твой страх – моя надежда! Твои опасения – мои друзья! Пополняй их! Помни обо всем страшном, что случилось с тобой там, внизу! Вспоминай об этом как можно чаще!

– Мне снится это каждую ночь, – сказал я. – Мне не нужно об этом вспоминать.

– Хорошо, – прокряхтел Кибитцер. – Очень хорошо… но все же… Инацея, принеси нам, пожалуйста, карту.

Ужаска подошла к столу, на котором Кибитцер незадолго до этого развернул карту. Она взяла ее и протянула мне.

– Посмотри внимательно, – сказал Кибитцер. – Это Вертикальная карта катакомб, составленная самолично Канифолием Дождесветом во время его многолетних путешествий по лабиринту. Шедевр пещерной картографии. Она стоит целое состояние, но я завещал ее тебе не из-за материальной выгоды. Ее практическая ценность значительно выше – она бесценна! Всегда носи ее с собой! Всегда! Где бы ты ни был! Ты мне обещаешь это?

Я кивнул, хотя мысль о том, что в дальнейшем я постоянно должен таскать с собой карту лабиринта, была мне не особенно по душе. Поскольку у меня в глазах все еще стояли слезы, я мало что мог разглядеть на ней. Я видел лишь размытое переплетение белых и серых зигзагообразных линий и все. Я ничего не мог разобрать на этой карте.

– Белые линии – это правильный путь. Насколько там, внизу, можно говорить о правильном пути. Во всяком случае, этот путь не так опасен, как другие. Безопасного пути в катакомбах нет, насколько тебе известно. Но эти обозначенные белой линией туннели, подъемы и пещеры по опыту Дождесвета относятся к таким, в которых следует ждать наименьших неприятных сюрпризов. Отмеченные серым цветом линии означают опасный путь. Его следует избегать. Путь, обозначенный черным цветом, – смертельно опасен. На него нельзя ступать ни в коем случае, так как там путника ждет та или иная неминуемая смерть. Или нечто худшее, так как в катакомбах есть более ужасные вещи, чем смерть. Ты видишь крест на карте?

Да, я увидел на карте большой крест. Ничто в этот момент не могло вызвать во мне большее равнодушие, но я кивнул.

– Это отметил не Дождесвет, а… кто-то другой…

– Кто-то другой? Но кто?

Кибитцер тяжело вздохнул.

– Это к делу не относится. Как ты думаешь, что означает этот крест?

– Я не знаю, – ответил я озадаченно. – Какое-то важное место в катакомбах?

– Крест означает сокровища! – воскликнул Кибитцер. – Ты ведь не читаешь пиратские романы? Крестом всегда отмечают сокровища!

– Так это карта сокровищ?

– Нет. Имеется в виду в переносном смысле… – Кибитцер с усилием поднял голову. – Слушай меня внимательно. Я скажу тебе, что ты должен сделать, когда придет время.

– Придет время чего?

– Ты поймешь, если это случится.

Эйдеит все больше говорил загадками. Его голос становился тише, а дыхание учащалось.

– Когда это произойдет, ты должен соскоблить с карты краску, которой нарисован крест, и потом нажать пальцем на это место. Только и всего. Ты понял?

– Да, – ответил я неуверенно. Меня волновали совсем иные заботы, нежели какой-то проклятый крест на карте, которой я никогда не воспользуюсь. Мой друг умирал и при этом растрачивал свое драгоценное время на эту криптографическую чепуху.

– Возьми карту себе! – скомандовал Кибитцер. – Спрячь ее и всегда носи при себе!

Я сложил карту и положил ее в карман плаща. Тема, по крайней мере, была закрыта. Кибитцер схватил меня за руку.

– Я скоро… я скоро… – прохрипел он.

Инацея подошла к нам. Я посмотрел на нее и был потрясен безнадежным выражением в ее глазах.

– Время пришло… – прошептала она.

Кибитцер еще раз поднял голову.

– Я бесконечно рад, что ты все же пришел, Хильдегунст. Я счастлив, что могу отойти в мир иной в окружении тех троих, которые сыграли самую значимую роль в моей жизни.

Троих? Но нас было двое – Инацея и я. Впрочем, потом я подумал, что он не просто заговаривается, а имеет в виду профессора доктора Абдула Соловеймара, произведения которого повсюду окружали нас в этой антикварной лавке. Для Кибитцера книги являлись в большей степени личностями, нежели живые существа.

– Все происходит слишком быстро, не так ли? Тебе в голову сразу приходит слишком много вопросов, которые ты хотел мне еще задать, верно?

Он был пугающе прав, но я не хотел сейчас оказывать на него давление.

– Нет, – возразил я поэтому. – У меня нет вопросов. Не напрягайся…

Кибитцер с трудом усмехнулся.

– Никогда не обманывай эйдеита, – сказал он. – Я умею читать мысли. Ты опять об этом забыл? И на один вопрос я хочу тебе все-таки ответить, потому что он в твоих мыслях затмевает все прочее.

Он трижды глубоко вздохнул и выдохнул.

– Ты хочешь знать, верю ли я в то, что Призрачный Король вернулся.

Мне не оставалось ничего иного, как просто кивнуть.

– Нет, – прошептал Кибитцер. – Я не верю, что он вернулся. Как может вернуться кто-то… – он еще раз глубоко вздохнул и совсем тихо прошептал: – …кто никогда не уходил?

После этого он навсегда закрыл глаза.

Скорбь ужаски

Я не помню, сколь долго я не мог оторвать взгляд от усопшего эйдеита. Считается, что невыносимо тяжело смотреть на умершего, которого ты любил при жизни, но если это сопоставить с фактом необратимости того, что вы никогда больше не увидите вновь этого человека, то прощание с ним будет более тяжелым, чем можно себе представить. Так было и с Кибитцером.

Только когда я очнулся от своего скорбного транса, я заметил, что ужаски в комнате нет. Я услышал какой-то шум и нашел ее в отдаленной части лавки у стеллажа, где она трясущимися руками переставляла книги. Она повернулась ко мне спиной.

– Здесь должно быть все систематизировано по-новому! – сказала она рассеянно. – Это ведь не магазин, а чистый хаос. То ли он классифицировал книги по цвету, то ли по весу? Я вообще не вижу здесь никакой системы! Настало самое время все привести здесь в порядок.

Я пришел в ужас от ее жестокосердия. Кибитцер только что умер, его тело еще не остыло, а она уже начала уборку.

Потом она обернулась. Ее глаза были наполнены слезами, а взгляд был самым беспомощным из всех, которые мне когда-либо приходилось видеть.

– Как он только мог так обидеть меня? – спросила она дрожащим голосом. – Он был моим единственным другом в этом городе. В последние годы мы все делали вместе. Все делили пополам. И радость, и горе. Все! Как он мог просто оставить меня одну?

Только теперь я понял, какой незначительной была моя собственная печаль по сравнению с той, которую испытывала ужаска. Она бросилась в эту работу, чтобы не впасть в отчаяние, чтобы не потерять рассудок. Вся ее жизнь внезапно раскололась.

– Я должна все урегулировать, все упорядочить, все! – объявила она сумбурно. – Книги, наследство, документы, налоги, погребение. Я должна провести инвентаризацию! Обязательно! Все переписать. Все переставить. Все внести в каталог. Установить новые цены! Я впишу новые цены в книги, а старые сотру. Все должно быть приведено в порядок.

Она подошла к другому стеллажу.

– Три мозга! Неудивительно, что во всем здесь такой хаос! Это был безумец! Он посыпал яйца, которые ел за завтраком, сахаром, добавлял в кофе соль, чистил зубы мылом. Ему было все равно, если только при этом своим тройным мозгом он мог решить какое-то запутанное уравнение с сотней неизвестных. Жить с умалишенным непросто. О, нет! Почти так же, как с тремя сумасшедшими близнецами. Если он один идет в магазин, то возвращается назад, купив целый мешок корма для птиц и сорок трусов – вместо молока и хлеба! При этом у него не было птиц, и он никогда не носил трусов! – Инацея бросила стопку книг на пол и зашлась жутким хохотом. – Я обо все должна была заботиться сама. Обо всем! В самый разгар работы он бы умер с голоду. Или зимой замерз бы, потому что забывал подбросить дров в камин. И что же мне теперь делать, если мне больше не о ком заботиться? Зачем мне жизнь без Хахмеда? – Она бессмысленно переставляла книги с одной полки на другую, постоянно бормоча себе под нос. – Я проведу инвентаризацию. Да! Я сделаю это! Инвентаризацию…

– Я тебе помогу, – сказал я беспомощно. – Я помогу тебе с погребением и…

Инацея дернулась, сразу оборвала свое бормотание и на пару мгновений застыла и замолчала, будто внезапно превратилась в камень. Наконец она очень медленно повернулась ко мне со странным взглядом, который меня страшно напугал, и сказала ледяным прозрачным голосом:

– Нет, спасибо, Хильдегунст. Он бы этого не одобрил. Я обо всем позабочусь сама. Это его последняя воля. Мы долго об этом говорили.

– Тогда скажи, чем бы я мог помочь, – сказал я. – Я в самом деле понятия не имею, что должен сделать в этой ситуации. Мне совершенно не хотелось бы показаться назойливым.

– Пойми меня, пожалуйста, правильно, – сказала ужаска. – Я действительно ценю твое участие и благодарна тебе за это. Но сейчас ты вряд ли сможешь мне помочь. Мне не требуется никакая помощь. Мы, ужаски, иначе воспринимаем трагические ситуации. Поверь мне: тебе совершенно не нужно знать, что я буду делать, когда ты оставишь меня с Кибитцером наедине. Это скорбь ужаски, понимаешь?

Я кивнул, хотя, разумеется, вообще ничего не понял.

– Кибитцер знал это, – сказала она с печальной улыбкой. – Поэтому он распорядился, чтобы я сама занималась организацией погребения и наследством. Я все улажу. Я также займусь завещанными тебе письмами и отнесу их на почту.

– Как тебе будет угодно, – ответил я. Честно говоря, я почувствовал некоторое облегчение от того, как решительно Инацея справлялась с ситуацией. В течение одной секунды она вновь взяла себя в руки. Скорбь ужаски! Ну, хорошо. Сейчас я тоже предпочел бы остаться в одиночестве.

– Я предлагаю, – сказала Инацея, – встретиться завтра в это же время. До этого я сделаю все самое неприятное. А потом я хотела бы выполнить одно пожелание Кибитцера. А именно – он просил меня на следующий день после его смерти сходить с тобой в театр.

– В театр? – переспросил я озадаченно.

Инацея кивнула. – В совершенно особый театр. Который Кибитцер любил больше всего… Он считал, что ты обязательно должен это увидеть. И так как он сам завтра не сможет этого сделать…

– Я понимаю, – ответил я быстро. – Конечно, мы обязательно пойдем. Где мы встретимся?

– Ты знаешь Площадь Революции? Где они сожгли Наборика Бигозу? Букваримика?

– Да, я знаю, где это, – ответил я.

– Хорошо, – сказала Инацея, – тогда встретимся там. – Она посмотрела вокруг и потерла руки. – Теперь давай-ка… – Ужаска вновь начала переставлять книги и вести себя так, как будто меня здесь не было вовсе.

И я тихо выскользнул из лавки.

Засохшие лавровые ягоды

Проведя почти бессонную ночь, следующим утром я пребывал в мрачном расположении духа. Я блуждал по улицам Книгорода, не проявляя никакого интереса к достопримечательностям. Мои мысли безудержно кружились вокруг событий вчерашнего дня, и я беспрестанно задавал себе один вопрос – не следует ли мне все же просто исчезнуть, не простившись с Инацеей. Вся поездка была исключительно катастрофически ошибочным решением и приносила мне до сих пор только неприятности. От полного опьянения в дымительной до помрачения разума и смерти любимого друга – и все это в течение двух дней. А что если эти неприятности продолжатся или даже умножатся? Во всяком случае, мое дурное настроение не улучшалось. Почему я должен был проводить еще мучительный вечер с ужаской? Я не стал строить догадки, что на самом деле означала скорбь ужаски и как долго она продлится. И зачем мне надо было продолжать мучиться с этим таинственным письмом, загадку которого не смог разгадать даже эйдеит, имевший три мозга? Мое пребывание в Книгороде потеряло всякий смысл.

Я натянул капюшон поглубже на лицо и отправился в небольшое оживленное кафе, чтобы исправить свое настроение чашкой крепкого кофе. Как было указано на табличке, здесь подавали горячие напитки в прессованных стаканчиках из старой книжной бумаги, которые можно было взять с собой и потом выбросить. Это было новинкой в Книгороде, и мне захотелось испытать это на себе.

Когда я, отстояв длинную очередь, оказался наконец у прилавка и сделал заказ, очаровательная, напоминающая эльфа продавщица спросила:

– Гном, гимпель или брюквосчет?

– Э-э-э, – промычал я озадаченно в ответ. – Ни один из названных. Я… – Тут я запнулся. Стоит ли мне сказать ей, что я динозавр? Какое ей вообще до этого дело?

– От этого зависит объем напитка, – объяснила продавщица со слегка заметной нервной ноткой в голосе. – Гном – маленький стаканчик, гимпель — средний, брюквосчет — большой.

– Понятно. Тогда, э-э-э… гимпель, пожалуйста, – ответил я раздраженно.

– Шоколированный, сахалированный, молокированный или общелированный?

– Что?

Эльфоподобная продавщица закатила глаза.

– С какао, с сахаром, с молоком или со всем вместе?

– Вот оно что! Э-э-э… черный, пожалуйста. Я на диете.

– Черный? – переспросила она. – Но тогда вы не получите специальную скидку. У нас сейчас проходит неделя скидок. На кофе «со всем вместе» дается пятидесятипроцентная скидка. – Она указала на табличку, висевшую над прилавком. Там было написано: «Большая неделя специальных скидок! Кофе «со всем вместе» за полцены! Пейте вместе с нами!»

– Мне все равно, – ответил я, еще больше раздражаясь. – Я хочу черный кофе. И хотелось бы получить его еще в этом веке!

– Как будет угодно. Не желаете ли еще печенье «Локон поэта» к кофе?

– Нет! – прорычал я так громко, что на полках задребезжала посуда. – Я хочу только кофе!

На мгновение в кафе стало так тихо, что слышно было, как летит муха. Все уставились на меня, а какой-то ребенок заплакал.

Получив наконец то, что хотел, я схватил свой напиток и вышел из заведения. Мне следовало быть осторожнее! Я был самым известным писателем Цамонии, и если бы меня сейчас кто-нибудь узнал, то этот поход мог раз и навсегда стать кошмарным сном. Потом еще выяснилось, что кто-то положил в мой кофе сахар, вероятно, в ответ на мое поведение.

Чтобы немного отвлечься, я сразу направился в соседнюю книжную лавку, которая, очевидно, не была букинистической, а специализировалась на современном ассортименте. Как правило, созерцание собственных произведений сразу улучшало мое настроение, если книги были подобраны по порядку, возвышались высокой стопкой и были представлены надлежащим образом. И мне было любопытно, каким образом в местной книготорговле рекламировали мое творчество. Сначала я обследовал витрину, потом столы и наконец стеллажи и не обнаружил ни одной своей книги. Но это было невозможно! Неужели эти книготорговцы не хотят заработать деньги? Я видел новейшие произведения Абиглея Фарадома и Ипамоя Ягддурста, Рунальфа Индифферентного и Хало ван Хайленшайна, Артикуляриуса Зильбенпихлера и Меера фон Зиннена – но мои произведения не относились к числу наиболее популярных книг. На стенах висели портреты таких молодых писателей, как Хумидо Ле Квакеншвамм, Йохи Скала или Гориам Зепп, но ни одного моего портрета. Я вышел из магазина и еще раз посмотрел на него снаружи. «Современная цамонийская литература» было написано на вывеске над входом. И ниже мелким шрифтом дерзкая приписка, которую я не заметил сразу: Никакой литературы из Драконгора!

Не хватало только, чтобы случилось еще что-нибудь неприятное! Я плелся вниз по улице, без удовольствия потягивая подслащенный кофе. Настроение у меня было хуже некуда. Значит за это время ситуация с моими книгами изменилась. Я был теперь не современным писателем, а забытым классиком, произведения которого уже не включали в перечень актуальных предложений. Мои книги постепенно становились букинистическими, чтобы разделить судьбу других Мечтающих Книг. Я был вчерашней новостью, несортовым товаром, старой бумагой. И никогда этого не замечал. Это стало неожиданностью, потому что в последние годы я подписывал свои книги только в тех магазинах, которые продавали исключительно мои произведения и соответствующую вторичную литературу. Эта была плата за нашу уютную изоляцию в Драконгоре, в нашей Башне из слоновой кости на ничейной земле вдали от городов. Мы потеряли связь с современным рынком, а я сам со своим поблекшим успехом даже стал символом этой заносчивости классика. Старый тошнотик! Молодые книготорговцы находили это элегантным – не включать его в основной ассортимент! Я даже не мог заказать себе соответствующий духу времени кофе, не попав при этом в затруднительное положение из-за незнания современного языка. Читатели в своих домашних библиотеках переставляли мои книги на верхние полки, где они стояли теперь со всяким старьем, которое они не решались выбросить, но который уже никто и не читал. Чтобы достать эти книги, надо было вставать на стул. И то только ради того, чтобы смахнуть с них пыль.

Такие или еще более удручающие мысли роились в моей голове, когда я неожиданно увидел в одной из витрин марионетку, которая однозначно повторяла мои черты. Однозначно — не означает, что сходство было удачным, скорее наоборот! Но к ней была прикреплена записка, где с ошибками было написано мое имя: МЕФОРРЕЗ и дальше – СПЕЦИАЛЬНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ!

Это переполнило мою чашу терпения. Мелочь, которая при обычных обстоятельствах самое большее развеселила бы меня, при моем теперешнем душевном состоянии разбудила во мне древние унаследованные черты хищника. Наконец-то возникла возможность сорвать на ком-то зло! В ярости я вошел в небольшую лавку, в которой продавались куклы, чтобы призвать владельца к ответу и спросить его, как ему могло прийти в голову замарать добрые имена других, чтобы бессовестно сорвать куш, выставив на всеобщее обозрение эти низкосортные куклы? Меня охватил страшный гнев. В таких ситуациях у меня проявляется титаническая сила, которой обычно вряд ли можно ожидать от изнеженного писателя. Я находился в том настроении, которое было мне абсолютно несвойственно и в котором я вполне мог довести дело до физического столкновения.

В магазине никого не было, поэтому я сразу зашагал к витрине, схватил куклу с моим именем и нетерпеливо крикнул:

– Продавец!

Так как никто не появился, я огляделся вокруг. На стенах, с потолка, с балок и просто на веревках висели и сидели куклы. Они были похожи на всех известных писателей, но большинство из них можно было узнать только по прикрепленным именным табличкам. Они, как призраки, с лязгом раскачивались взад и вперед, приводимые в движение сквозняком входной двери. Картина напоминала массовую средневековую казнь литераторов, единственным преступлением которых являлось достижение определенной формы популярности. Здесь висели Херматиус Мино-младший и Мункель ван Клопфштайн, Стиггма Хокк и Вальгорд Вурствермер, Мандрагора Ксанакс и Нотори Нотштрумпф, Хистрикс Лама, Волько Луккенлоз и Дегура Де Бокен, граф Эдуальд фон Кноцце и Дельватио Винтеркраут. Исключительно молодые и более матерые современные писатели, которые постоянно боролись за первые позиции в списках продаж книжных магазинов. Я ничего не читал из этой современной беллетристики, так как был достаточно занят чтением произведений крупных авторов, которых уже не было в живых, а также собственных гранок, и их имена и изображения были мне совершенно не знакомы. Но такой судьбы – висеть в качестве жалкой марионетки в этой третьесортной лавке продавца кукол – они не заслуживали точно так же, как и я. Мне хотелось отомстить! Кто-то должен был покончить с произволом этого паразита.

– Продавец, черт подери! – зарычал я еще громче и ударил кулаком по столу.

Наконец из задней двери появился сухопарый, лысый гельблинг в грязном халате и враждебно посмотрел на меня. Он скрестил руки на груди и спросил: «Что вам угодно?»

– Что мне угодно? – переспросил я резким тоном. – Прежде всего я хотел бы услышать объяснение – кто сделал эту куклу Мифореза?!

С этими словами я поднял вверх за веревки уродливую игрушку.

– Я! – ответил худой мужичок с едва скрываемой гордостью в голосе. – Повесьте ее, пожалуйста, на место. Трогать куклы запрещается.

Вместо того чтобы выполнить его требование, я бросил куклу на прилавок. Он вздрогнул. Я подошел на шаг ближе.

– Вот как? – фыркнул я. – Запрещено? А использование популярности писателя разрешено, раз я вижу здесь этот товар? – Я махнул рукой и как будто случайно смахнул с полки целый ряд кукол. – Гопля!

Гельблинг опять вздрогнул.

– Кто вы? – спросил он уже с меньшей уверенностью. – Чего вы хотите от меня?

– Кто я? – повторил я тихо. – Я тот, у кого сегодня неудачный день. Я тот, кто только что смотрел смерти в лицо и потерял близкого друга. Я тот, кто, взглянув в витрину вашего магазина, ужаснулся тому, что там увидел. Я тот, кто считает, что коршуны, гиены и животные, питающиеся падалью, должны жить в пустыне, а не открывать магазины в Книгороде.

– Это все знаменитые писатели! – защищался продавец кукол неуверенным голосом. – Публичные персонажи. Законом разрешено их демонстрировать.

– Мне это известно, – ответил я. – Но вы знаете, что не разрешено? Не разрешено быть таким бесталанным. – Я взял куклу Мифореза со стола. – И вы знаете, почему это не разрешено? Потому что я это не разрешаю! – С этими словами я бросил куклу ему в лицо. Это было отчасти применение физической силы, исходившее от меня. Амок моего дикого наследия динозавров.

Он инстинктивно перехватил куклу, прижал ее к своей груди и полными испуга глазами посмотрел на меня. Он уже вызывал у меня почти жалость.

– Это кукла Мифореза! – пожаловался он. – Я смоделировал ее максимально близко к оригиналу.

– Близко к оригиналу? – засмеялся я. – Вы называете это «близко к оригиналу»? Вы, дилетант? Да это ведь жалкая карикатура.

– Откуда вы это знаете? – осмелился спросить гельблинг. – Почему вы считаете себя вправе судить о том, как нужно было сделать куклу Мифореза? Вы что, кукольный мастер?

– Нет! – заорал я громовым голосом. – Я не кукольный мастер. Я – Мифорез! – С этими словами я сдернул с головы капюшон.

Гельблинг отступил шаг назад, побледнел и уронил куклу. Я должен признаться, что получил наслаждение от этого мгновения. Наконец-то мне удалось напрямую воспользоваться своей популярностью. Это был совершенно новый опыт. Чувство власти! Это было убедительнее, чем удар кулаком или пинок под задницу этого творца-эксплуататора. Я нанес ему травму, просто обнажив свою голову. Этот момент я не забуду никогда! Никогда! Вероятно, он будет еще фантазировать на этот счет на своем смертном одре. Я испытывал грандиозные чувства.

– Мифорез… – произнес гельблинг тихо.

– Да, – ответил я с высоко поднятой головой. – Это я.

– Мифорез… – прошептал он еще раз и попятился в направлении двери. – Мифорез…

Возможно, от шока его разум слегка помутился, и теперь он не будет больше способен ни на что, кроме того, чтобы лепетать мое имя в звуконепроницаемой камере книгородского сумасшедшего дома. При этой мысли я ухмыльнулся.

Кукольный мастер открыл дверь своей лавки и громко крикнул:

– Мифорез! Хильдегунст Мифорез в моем магазине!

Я застыл. Мой экстаз мгновенно улетучился. Я никак не рассчитывал на такое развитие событий. Продавец же выбежал на улицу и заорал во всю глотку:

– Мифорез в моем магазине! Знаменитый писатель! Он напал на меня!

Я быстро выбежал из магазина и помчался вниз по улице. Но продавец не мог успокоиться и кричал позади меня что есть силы:

– Это Мифорез! Вон тот, в капюшоне! Хильдегунст Мифорез! Писатель! Он разорил мою лавку!

Я оглянулся через плечо и увидел, что вокруг причитающего кукольного мастера собралась целая толпа «живых газет». Какое-то время они слушали его, а потом одновременно, как по команде, помчались в моем направлении.

Это было ужасно, и мне пришлось ускорить темп. За ближайшим поворотом я еще раз обернулся. Батюшки мои, эти гномы были довольно проворны! Они быстро обогнали меня.

– Хильдегунста Мифореза видели в Книгороде! – закричал первый из них.

– Мифорез опять в городе! – заорал второй. – В первый раз спустя двести лет!

Я поглубже натянул капюшон и прижался к стене, и маленькие существа пробежали мимо меня.

– Мифорез избил беззащитного кукольного мастера! – закричал следующий гном. – Успешный автор разорил магазин!

Я перешел на другую сторону улицы, свернул сначала в ближайший переулок, а потом в следующий. Но даже в этом узком переулочке мне навстречу уже бежали другие «живые газеты».

– Мифорез без каких-либо причин разоряет кукольную лавку! – закричал один из них. – Удастся ли залечить травму, полученную потерпевшим владельцем лавки?

Невероятно, как быстро распространилась ложная информация! Я попытался пнуть ногой одного газетного гнома, когда наши пути пересеклись, но промахнулся.

– У Мифореза сдали нервы! – закричала другая «живая газета» с надежного расстояния. – Лауреат Ордена Вальтрозема совершает правонарушение в отношении кукольника и прямо на улице угрожает «живым газетам»!

Я еще раз поспешно свернул на другую улицу. Там не было «живых газет», но издалека я слышал их голоса:

– Мифорез дебоширит в Книгороде! Возможно, знаменитый писатель страдает тайной душевной болезнью!

Магмосс

По безлюдным, насколько это было возможно, переулкам я прокрался в свою гостиницу, где был зарегистрирован под чужим именем. Там я хотел подождать, пока – я надеялся скоро – улягутся возникающие здесь и там (в самом прямом смысле этих слов!) слухи. Я бросился на кровать и предался самым мрачным мыслям, пока наконец после сильнейшего душевного изнеможения не погрузился в сон. Проснулся я уже ближе к вечеру, но чувствовал себя отдохнувшим и окрепшим. Я подумал о том, что надо взять багаж и отправиться в Драконгор. Но как уехать из города, не зайдя в букинистический магазин? Это было немыслимо! Кроме того, с моей стороны было бы подло оставить ужаску одну в ее печали. Наконец я решил следующее: этот вечер и следующий день я проведу в Книгороде. Сегодня я могу выполнить свой долг друга, а завтра, сохраняя инкогнито, совершить большой антикварный тур. Ну, а потом попрощаться с Книгородом. Навсегда. Я ничего больше не хотел знать о Городе Мечтающих Книг.

Я подкрепился чаем и печеньем в кофейне рядом с гостиницей, в которой еще были настоящие чашки, а не стаканчики из переработанной бумаги, и отправился на встречу с ужаской. «Живые газеты» носились гурьбой по улицам, но никто из них не делал никаких сообщений обо мне. Новости в Книгороде, похоже, имели определенный срок годности. Суетливое и неприятное ремесло – эта журналистика, целью которой является погоня за сенсацией! Уже завтра, вероятно, никто и не вспомнит о том, что произошло.

Инацея Анацаци, как мы и условились, ждала меня на Площади Революции. На ней было нарядное платье, которое резко отличалось от ее повседневной одежды и никак не соответствовало тому факту, что она пребывала в скорби и только что вернулась с похорон. Скорее она выглядела так, будто шла на оперный бал или на свадьбу. Если бы повод не был столь печальным, я бы, наверное, рассмеялся, представив себе ее у могилы Кибитцера. Но вкус ужасок нельзя ставить под вопрос. Это было столь же бессмысленно, как критиковать законы природы иного измерения.

– Мне следует теперь тебя остерегаться? – спросила она с ухмылкой. – «Живые газеты» повсюду раззвонили, что ты опять в городе и колотишь беззащитных книгородцев.

Я пожал плечами.

– Цепь неудачных обстоятельств, – ответил я мрачно. – Не могу утверждать, что этот город когда-то принес мне счастье. Но на сей раз я, кажется, встал с левой ноги. Что это за новая затея с этими проклятыми куклами? Они повсюду.

– Пуппетизм! – ответила ужаска таинственно. – В этом нет ничего нового, но я все объясню тебе позже. Скажи-ка, прежде чем мы пойдем в театр и пока еще светло, ты не будешь возражать против небольшой прогулки? Я хочу показать тебе район Книгорода, который ты, наверняка, еще никогда не видел, гм… Достопримечательность, которой обычно никто не интересуется.

– Это предложение уже само по себе содержит возражение, – засмеялся я. – Но если ты считаешь, что на это стоит посмотреть, – добавил я вежливо, – то я готов.

– Тут недалеко, – сказала Инацея. – И до начала спектакля у нас еще достаточно времени.

Сначала мы прошли по улицам, которые мне были более или менее знакомы, и Инацея рассказала о печальных обстоятельствах кремации Кибитцера и о бюрократических неприятностях, неизменно связанных с процедурой вступления в наследство. По мнению Инацеи, администрация Книгорода всегда особенно придирчиво относится к делам ужасок, даже в таком деликатном вопросе. Мою часть наследства – большую пачку писем – она отправила на мой адрес в Драконгоре. Вскоре мы оказались в районе города, который был мне совершенно не знаком и не представлял собой никакого интереса, так как состоял почти из одних складских павильонов для хранения бумаги и только что отпечатанных книг. Казалось, здесь никто не жил. Я, со своей стороны, поведал ужаске историю, произошедшую в кукольном магазине. И, таким образом, мы в равной степени обменялись информацией.

Я не могу сказать, что эта прогулка подняла мое настроение. Было бы большим преувеличением назвать дома квартала, в который мы забрели после этого, жалкими. Стекла в окнах были выбиты, входных дверей не было, в почтовых ящиках росла крапива, стены увивал дикий плющ, а частично обрушившиеся крыши обросли плотным подгнившим мхом. Было очень тихо, и лишь пара ворон время от времени разрывала своим карканьем таинственную тишину. Здания, похоже, были беспричинно брошены на произвол судьбы. Это было необычно для такого города, как Книгород, где использовался каждый квадратный метр жилой площади и контролировалась вся недвижимость. Вокруг стоял странный интенсивный запах.

– Когда-то это были хорошие дома, – сказал я, когда мы остановились на середине одного из вымерших переулков. – Почему их бросили гнить?

– Здесь никто больше не живет, – ответила ужаска. – Этот район Книгорода принадлежит Магмоссу.

– Магмоссу? Кто это? Спекулянт недвижимостью?

Инацея рассмеялась.

– Нет. Магмосс – это река.

Казалось, ужаска издевалась надо мной. В Книгороде не было реки.

– Ты чувствуешь запах? – спросила она. – Это запах Магмосса. Его одного достаточно, чтобы люди бежали отсюда.

Да, спасибо, аромат этой местности я уже ощутил до этого. Он был чужим, в нем не было ничего знакомого, как будто я попал в совершенно необычный край, где не было жизни. Может быть, это был кратер вулкана. Или логово летучих мышей. Я чувствовал себя неуютно и скованно, хотя мы находились под открытым небом.

Ужаска подняла голову и прислушалась.

– Ты слышишь? – спросила она тихо.

– Да, какое-то бульканье и чавканье, – ответил я. – Если я не ошибаюсь. Отдаленный рокот. Ты это имеешь в виду?

– Пошли, – скомандовала ужаска.

Уже в который раз я последовал ее резкому приказанию! Я казался себе скорее болонкой, которую вывели на прогулку, нежели туристом в сопровождении гида. Тем не менее я послушно последовал за Инацеей по переулку, в котором из-под булыжной мостовой росли дикие травы и чертополох. Эта улица явно не была любимым туристами маршрутом.

– Сожженный город можно выстроить вновь, – сказала ужаска, энергично прокладывая себе дорогу через заросли сорняка. – Можно убрать обломки и пепел, но существуют повреждения от пожара, которые невозможно скрыть. Существуют раны, которые никогда не затянутся. Тогда природу отдают в ее собственные руки.

Постепенно я начал наслаждаться таинственной болтовней ужаски. Было ощущение, что я бродил с кроссвордом или оракулом. Каждая решенная проблема рождала новую, и это поддерживало беседу, не давая ей стать беспредметной.

«Магмосс… река из семи букв…» – размышлял я тихо про себя. Где-то я уже слышал это название. Или читал? Я никак не мог вспомнить.

– Ты никогда не думала стать профессиональным гидом? – спросил я с ухмылкой. – Тур «Криптические мистерии Инацеи Анацаци» или что-то в этом духе. «Ответы на вопросы только с помощью встречных вопросов. Далее – бичевание крапивой».

Обжигающее растение достигало высоты колен. Позади нас остались призрачные дома, и теперь мы брели по широкому полю, заросшему густым кустарником и сорняками, которые обычно произрастают на заброшенных землях. Никто, кроме нас, не слонялся по этой местности с благими намерениями! Что она хотела мне показать? Свой секретный сад с травами?

– Стоп! – крикнула ужаска, внезапно остановившись и хлопнув меня рукой по груди. Если бы она этого не сделала, я бы бодро двинулся дальше и уже при следующем шаге свалился бы в пропасть. Перед нами зиял могучий кратер.

– Ох! – воскликнул я и отпрянул назад. – Что это?

– Это и есть Магмосс, – ответила Инацея, улыбаясь.

Кратер был длиной метров сто и шириной метров пятьдесят, то есть скорее щель или трещина, чем круглое кратерное отверстие. Но у него была структура, которую я по незнанию соответствующих геологических терминов назвал бы просто вулканической, поэтому слово кратер казалось мне наиболее подходящим обозначением. Географы имеют право поднять меня за это на смех, но, к сожалению, у меня в данный момент нет под рукой «Verbarium Geologica» Меридиуса Пирокластиана. Уступы впадины, которые отвесно свисали вниз метров на двадцать, были черными как смоль и напоминали остывшую лаву. А внизу, в целиком открывающейся взору долине, журчала река.

– О, Орм, – вырвалось у меня. – Это действительно сюрприз. Река в Книгороде! Раньше ее не было.

– Ее нет и сейчас, – ответила ужаска. – Если как следует посмотреть. Потому что ведь это не река.

– А что?

– Что-то иное. О точном определении этого явления ученые Книгорода еще ожесточенно спорят. А пока действительно называют это рекой.

Я осторожно посмотрел вниз. То, что я там увидел, в самом деле мало походило на воду. Скорее оно мне напоминало животное. Гигантскую змею, чудовищное насекомое, гигантскую многоножку или червя, который лениво перемещается по долине. То, что я созерцал внизу, было темным, почти черным, тягучим и густым как сироп. Засыпанным галькой, которая наносилась на его поверхность. Я опять отступил назад. Толчок ужаски, лишний шаг, неосторожность – и Магмосс поглотит меня и смоет под землю. А я вообще-то не хотел настолько приближаться к катакомбам Книгорода.

– Магмосс каждый день выглядит по-разному, – сказала Инацея, острыми пальцами она держала перед собой бумажный носовой платок. – Сегодня он чернильно-черный, так как, вероятно, перед самым выходом на поверхность прошел через угольный пласт или нефтяной источник. Завтра он, возможно, станет серой, как свинец, папирусной кашей, потому что в катакомбах проглотил пару античных библиотек и растворил их в себе. Послезавтра он опять будет полон раскаленных докрасна, шипящих и дымящихся обломков лавы. Его не упрекнешь в том, что это скучная река. Он безобразный, он злой, он опасный, но ни в коем случае не скучный.

– Иногда он извергает лаву?

– Естественно. Он забирает с собой все, что можно смыть под землю. Грунт, уголь и, конечно, книги из лабиринтов. Иногда в нем бурлит наполовину жидкая, наполовину остывшая магма. Поэтому часть его названия звучит именно так.

Ужаска театральным жестом указала на гигантское отверстие.

– Здесь когда-то находилась самая крупная фабрика Книгорода. Бумажные изделия Обхольца. «Никакая бумага не горит так долго, как бумага из Книгорода!». Ты знаешь это изречение? Оно появилось после пожара. Его, должно быть, придумал кто-то, кто видел, как горят бумажные изделия Обхольца. Тут хранились немыслимые количества легковоспламеняющихся материалов. Гигантские подвалы были полны бумаги, а досок, уложенных штабелями, и целых бревен хватило бы на пол-леса. Кроме того, имелись горючие химикаты, клей, спирт. Ну и огонь это был, должна я сказать! Горело целый месяц… Мы думали, что это никогда не закончится. Но когда пожар наконец прекратился, огонь уже дошел до лабиринта и обнажил жилу Магмосса.

Магмосс – теперь я наконец вспомнил! Я читал об этом много лет тому назад. Магмосс был легендарной рекой преисподней, которую Канифолий Дождесвет упоминал в своей книге «Катакомбы Книгорода». Таинственная река лабиринта, о которой болтали всякий вздор охотники за книгами. Канифолий лишь мельком упомянул о ней, поэтому я и не запомнил название.

– Многие думали раньше, что Магмосс – это миф. Сказка охотников за книгами. Никто бы не подумал, что его приток протекает под самой поверхностью Книгорода. – Ужаска брезгливо посмотрела на грязный поток. – И никому не хотелось, чтобы нечто подобное было в городе! От этой реки несет то серой, то нефтью, то камфарой или мертвыми животными. В зависимости от того, что по ней проплывает. От этого запаха у жителей возникает головная боль, депрессии, состояние страха или все вместе. Реку пытались вновь засыпать галькой и обломками сгоревшего города, и сначала казалось, что это удалось. Но однажды Магмосс появился вновь. Он просто снес насыпь слой за слоем и унес их с собой в катакомбы, пока вновь не обрел свободу. Его пытались засыпать во второй раз и вновь безуспешно. И тогда эту затею оставили. Магмосс смеется над нами! Он – гноящаяся рана, которая никогда не заживет.

Ужаска шла по краю пропасти, а я осторожно следовал за ней.

– Эта местность все больше приходила в упадок, – объясняла она. – Сначала уехали те, кто мог себе это позволить. Вслед за ними те, для кого это было совсем непросто. Потом она превратилась в район для бездомных с бесплатным проживанием. Но и они не выдержали. Лучше жить в примитивных условиях под открытым небом, чем в доме рядом с Магмоссом! Наконец здесь появились криминальные элементы, и местность стала действительно опасной. Отравленный поток привлек также и матерых преступников. Но даже они тут не задержались. Сегодня это ничейная земля. Почти как Отравленная зона.

– Отравленная зона?

– Не все сразу! – ужаска рассмеялась. – Тебе еще слишком рано с ней знакомиться. Это тоже один из новых аттракционов города, которые ты еще не видел. Еще покруче, чем этот.

Теперь уже мне было по-настоящему дурно. Голова болела как при приступе мигрени, и колени совсем обмякли. Мне хотелось только одного – уйти, уйти подальше от этой вони, которая будила самые злые воспоминания. К счастью, ужаска отвернулась от кратера и направилась вновь к городским домам.

– С тех пор, как здесь никто больше не живет, – проговорила она через плечо, – то есть практически с того времени, когда никто больше не обязан видеть Магмосс и ощущать его запах, если он этого не хочет, появились и легенды. Глупая болтовня о том, что якобы Магмосс – живое существо, что он умеет думать, влиять на мысли тех, кто к нему приближается, что он пытается заманить неосторожных в свои воды. Ты же знаешь: выдумки для предостережения детей, чтобы они держались от него подальше. Но при этом на самом деле никто не решается приблизиться к нему. Ни один ребенок.

– Кроме нас, – сказал я охрипшим голосом. У меня совершенно пересохло в горле от ужасного воздуха.

– Я хочу показать тебе неоцененный вид на новый город. Или ты предпочитаешь туристические маршруты? Может быть, тебе показать улицы с сувенирными лавками?

– Ладно, – сказал я. – Я постараюсь его оценить. Мне только немного не по себе.

Ужаска отмахнулась.

– Это сейчас пройдет. Последствия Магмосса, к счастью, быстро исчезают.

Не сговариваясь, мы перешли на быстрый печатный шаг, и через некоторое время позади нас остались унылые, мертвые улицы, прилегающие к Магмоссу, а вместе с ним его гнетущий запах и карканье ворон. Вскоре мы вновь увидели на улицах людей, а за окнами свет, всюду слышались голоса. Я вздохнул, и мне стало спокойнее. Каждый шаг, который отдалял меня от адской реки, уносил меня также все дальше от лабиринта. И это было настоящим облегчением для вашего измученного рассказчика, мои дорогие друзья, как физическим, так и духовным. Никто больше в ближайшее время не заставит меня оказаться в такой близости от катакомб. Я поклялся себе в этом.

Мы попали в квартал города, в котором пожар, похоже, стал причиной радикальных разрушений, так как я, хоть и бывал здесь, теперь ничего не узнавал. Здесь в былые времена находился переулок Лекторов, который всегда был переполнен отчаявшимися слушателями переутомленных лекторов. И сразу за ним располагалось Кладбище забытых писателей. Ни от того, ни от другого не осталось и следа. На их месте возник современный квартал с абсолютно новыми, очень простыми и строгими домами и совершенно иначе проложенными улицами.

– Здесь проживают почти исключительно сотрудники театра, – пояснила ужаска, – и их семьи. Это практически город в городе. У него нет никакого официального названия, но жители Книгорода прозвали этот квартал Сленгворт.

– Сленгворт?

– Существует профессиональный язык пуппетистов, который переводится только устно. Тарабарщина из различных языков и диалектов, пока еще совершенно неизученная. Этот язык называют сленгом. В нем имеются слова для обозначения определенных явлений, которые непуппетистам абсолютно неинтересны, но для них это имеет огромное значение.

– Например?

Инацея чуть задумалась.

– Ну, скажем, если на театральном костюме перед выступлением лопнул шов, это называется «растрескивание». А спутывание нитей марионетки во время спектакля называется «замкнутая сеть». Если кукла делает на сцене неловкое и неподобающее движение, то для этого применяется термин «сорняк». Взгляд куклы называют «окку». Зритель, который во время представления встает и идет в туалет, считается «писсиотом». Жидкие аплодисменты после спектакля получили название «спрут».

Я хрипло засмеялся.

– Очень важный термин в этом языке – «сленгво». «Сленгво» — это состояние, когда кукла оживает. Когда ее выводят на сцену и она поддерживает публику. Когда она движется. Если она не используется и только висит на стене на веревках, то она – «несленгво». Неживая. То есть мертвая.

– Понятно.

– Когда-нибудь название Сленгворт укоренится для обозначения этого квартала. В свободном переводе – «место, в котором куклы оживают». Или «место рождения кукол».

– Гм, интересно, – сказал я.

Я огляделся по сторонам, чтобы повнимательнее рассмотреть квартал. Воздействие Магмосса больше не ощущалось. Эта живая местность нравилась мне значительно больше, чем призрачные переулки рядом с омерзительной рекой.

– Здесь живут не только кукловоды, а также художники-декораторы и художники по костюмам, художники сцены и механики. Режиссеры и музыканты, авторы, распорядители зала, осветители, конструкторы кукол, специалисты по изготовлению париков, суфлеры, уборочный персонал и «выметалы». Они представляют все слои населения. Гномы, полугномы, псовичи, тролли, мидгарды, полувеликаны, добротышки – кто угодно. Это довольно неадекватный квартал! Представь себе пару сотен высокоодаренных детей, организм которых сформировался, а мозг нет. Это и есть население Сленгворта. Большой сумасшедший дом, полный безобидных безумцев. Я бы не хотела здесь жить! Я хочу спать здоровым сном.

Из открытых окон простых многосемейных домов доносились разнообразные громкие звуки, порождаемые различными видами деятельности. Было слышно, как работают швейные машины, визжат пилы, а певица – обладательница сопрано – репетирует новую песню. Кто-то играл на виолончели, а кто-то еще – на турецком барабане. Два смеющихся полугнома толкали в подъезд дома мобильную вешалку для одежды с крохотными костюмчиками. Какой-то актер в маске, изображающей череп мертвеца, высунувшись из окна полуподвального этажа, читал сценический монолог Есиля Уимпшряка. В задних дворах шумели дети, марионетки висели между домами, как белье на веревках. У стены дома стояли театральные декорации с сюрреалистическим сказочным пейзажем. Перед ними две собаки соперничали за пришедшую в негодность куклу. Кто-то бесцеремонно проверял качество ластры. Здесь была совсем иная атмосфера, нежели в других кварталах города. Пахло свежей краской, скипидаром и средством для ухода за деревом, а не книгами и кофе.

– Это первые дома нового Книгорода, – сказала ужаска. – Поэтому они такие простые и строгие. Они были построены из дымившихся обломков, когда в других местах еще все было охвачено пожаром. Здесь живут только те, кто привык действовать, импровизировать и помогать друг другу. Здесь все время что-то происходит! Театр работает круглосуточно и никогда не закрывается. Никогда! Дается шесть представлений в день и даже ночью. И каждый раз все билеты проданы.

Мое любопытство возрастало.

Если здесь все было так замечательно, то этот культурный центр, пока еще мне совершенно незнакомый, действительно мог предложить нечто необычное. Ведь у него был даже собственный городской квартал!

Мы брели по улице, на которой почти во всех домах блестели маленькие витрины. В них преимущественно лежали и стояли различные часы – карманные, наручные, настенные, часы со стеклянными колпаками, отдельные часовые механизмы, шестеренки, металлические пружины, крошечные винтики, – в каждой витрине один и тот же хаос из мельчайших деталей. Мне показалось, что я слышу тонкое тысячекратное тиканье.

– Улица, где живут сплошь часовых дел мастера? – спросил я.

– Улица, где живут сплошь часовых дел бывшие мастера, – поправила меня Инацея, подняв при этом указательный палец. – Важное добавление, мой дорогой! Театр постоянно приглашает новых часовых мастеров, которые создают тонкие механизмы для кукол и потом ждут, кто лучше всего подошел бы для этого.

– Это должна быть действительно очень тонкая тонкая механика, – пошутил я.

– Самая тонкая! – подтвердила ужаска. – Самая тонкая из всех существующих!

Мы завернули за угол и прошли мимо поющей группы из восьми добротышек в кожаных куртках, которые затянули унылую песню на незнакомом мне языке. Каждый из них поднял вверх маленькую, надетую на руку куклу, а все вместе они напоминали облаченные в костюмы картофелины.

Когда я увидел театр, для меня это стало полной неожиданностью. Он возвышался над вереницей домов, как призрак в тумане. Впрочем, довольно могучий призрак – виден был только его серый силуэт, очертаниями похожий на цирковой шатер. Это было самое большое здание, какое я когда-либо видел в Книгороде.

– Черт подери! – вырвалось у меня. – Это?.. – От изумления я не договорил.

– Да, – подтвердила ужаска. – Кукольный Цирк «Максимус».

– Батюшки мои. Он огромный! – Я невольно остановился.

– Он такой большой, что ему требуется множество названий, – захихикала ужаска. – Кукольный Цирк «Максимус» – это официальное обозначение, но кому понравится такое длинное название? К тому же совершенно дурацкое! Слишком длинное и громоздкое. Жители Книгорода называют его просто Шатер, хотя он вовсе таковым не является. Обитатели Сленгворта выбрали для него название Куклоград. А склонные к романтизму горожане называют его также Театр Мечтающих Кукол.

Я вопросительно посмотрел на ужаску.

– Ну, конечно, – сказала она. – Тебе известно, что на самом деле существует отдаленная связь между куклами театра и антикварными книгами города? И те, и другие пребывают в своеобразном волшебном сне до тех пор, пока ими не воспользуются. Они пробудятся от него, как только чья-то живая рука коснется их. В одном случае это рука читателя, в другом – кукловода. И те, и другие оживут только в случае восприятия их публикой.

– Ты имеешь в виду, когда они станут «сленгво»? – я ухмыльнулся. – Это звучит скорее как изощренная рекламная кампания дирекции театра. Изящная сказка для туристов. Книгородский китч. Но симпатичный.

– На данный момент я прощаю тебе твою непочтительность, – сказала ужаска великодушно, – так как ты еще не имеешь представления о пуппетизме. Но очень скоро это изменится.

– Почему я не могу знать, куда мы идем? – заныл я, когда мы пошли дальше, прямо к подернутому туманом цирковому шатру. – Я терпеть не могу, когда я не знаю, что меня ждет.

– Это сюрприз.

– Я не люблю сюрпризы.

– Тогда это будет для тебя напряженный вечер, мой дорогой! – засмеялась ужаска и взяла меня под руку. – Очень напряженный вечер. – От нее пахло кефиром.

Театр Мечтающих Кукол

Мы вышли на большую, вымощенную булыжником площадь, и наконец он предстал перед нами – Кукольный Цирк «Максимус». Даже с этого расстояния он производил впечатление огромного циркового шатра с тремя остроконечными крышами – большой в середине и двумя маленькими слева и справа. Но, приблизившись, я сразу понял, что это было все что угодно, только не шатер из тонкой ткани. Это было сооружение из мощного камня.

– Даже внешний вид театра является частью программы, – сказала Инацея восторженно. – И никто не знает, что это. Материал – камень, а цирк – искусство. И искусство – цирк. Нет никакой определенности.

Восторженность ужаски заставила меня вспомнить, что я, собственно говоря, вообще не люблю цирк. В нем всегда стоял сильный запах от крупных животных, которые опорожнялись прямо внутри здания. Были там и отвратительные клоуны, которых боялось большинство детей. Артисты цирка совершали идиотские, очень рискованные трюки и заставляли дрессированных зверей выполнять противоестественные номера, а публика в ответ на это орала во все горло. Сердце мое замерло. С каким бы удовольствием побродил бы я сейчас по вечернему Книгороду, ведь существовал такой вид сенсаций, о которых я мечтал! Причудливые антикварные лавки, переполненные редкими книгами. Литературные чтения, интересная публика, бурная литературная жизнь. Вместо этого я шел в цирк. Хуже того – в Кукольный Цирк. Я вздохнул.

– Камни, из которых сооружено здание, были специально привезены сюда из Флоринта, – похвасталась ужаска, как будто она самолично спроектировала этот проклятый театр. Я же, напротив, несколько усомнился в рассудке архитектора. Что за смысл был в том, чтобы для цирка-шапито возводить солидные каменные стены? Каменная кладка представляла собой комбинацию из красного мрамора и желтого песчаника, которые чередовались таким образом, чтобы издали создалось впечатление, что шатер имеет полосатый рисунок. Но когда мы подошли совсем близко, я разглядел узорчатость мрамора, тонкие трещинки в песчанике, швы между блоками и раствор, который их соединял. Это здание столь же мало было пригодно к путешествиям, что и гора. Это было каменное сооружение, которому предстояло очень долго стоять на этой площади.

– А теперь смотри под ноги! – приказала ужаска. – Ты не должен читать то, что написано на плакате над входом. Иначе сюрприза не получится.

Я неохотно опустил глаза, и по красно-желтой лестнице мы направились к входу. Ступени все время чередовались – одна ступень из мрамора, одна – из песчаника. Нас окружали многочисленные толпы людей, устремившихся сюда со всех сторон площади.

– Надвинь, пожалуйста, капюшон пониже на глаза, – сказала ужаска и тут же сделала это собственноручно. – Ты ведь не хочешь, чтобы тебя узнали? – И она потащила меня мимо контролера в фойе.

Довольно просторный холл был заполнен гулом голосов входящих зрителей. Всюду царило буйное веселье, которое скорее было типично для какого-нибудь народного праздника, а не для культурного мероприятия. Тут и там слышались смех и громкие голоса, многие пили кофе или пиво, дети покупали детские игрушки и сладости. С высокого потолка свешивались сотни маленьких деревянных марионеток без костюмов, которые выглядели совершенно одинаково. Они напоминали кукол, которых художники и скульптуры используют в анатомических целях. Это было единственным декоративным украшением в этой части театра. Фойе празднично, но в то же время скромно освещалось мерцающими всюду свечами в больших канделябрах. Ужаска энергично проталкивала меня через толпу зрителей.

– Сюда, – скомандовала она.

Мы прошли мимо длинной деревянной скамьи, на которой сидела группа забавных кукол, привлекших мое внимание. Явно ручного изготовления, они производили впечатление недешевых, хотя были заметно старыми и потрепанными. Это не обычные детские игрушки, поскольку работа отличалась чрезмерной тщательностью, где были предусмотрены мельчайшие детали. Куклы были вырезаны из благородного дерева или изготовлены из дорогого обожженного фарфора, были применены трудоемкая роспись и сложные механизмы для движения глаз и рта. И, наконец, они были одеты в роскошные костюмы. При всем при этом на них были отчетливо видны следы активного использования и изношенности, во многих местах обнаруживались потертости, разрывы, трещины, дыры в костюмах и другие признаки износа. Это были уникаты – настоящие и многократно использованные театральные куклы. Мы остановились возле скамьи.

– Это куклы, которые будут участвовать в сегодняшнем представлении? – спросил я.

Ужаска засмеялась чуть снисходительно.

– Нет, это отслужившие свое куклы. Главные герои постановок, которые сегодня уже не играют. Вот это – профессор Бимбам из спектакля «Легендарный профессор Бимбам». А это Король Фурункель из «Короля Фурункеля и затопленного четверга». Вот Кауи и Октомир из спектакля «У улиток много зубов». Настоящая классика. Импозантная компания, не так ли? И стоит целое состояние.

При перечислении титулов и главных действующих лиц меня немного покоробило. Они напомнили мне о том, что кукольный театр являлся, собственно говоря, старой, даже античной, почти архаической формой искусства, которая преимущественно предназначалась для детской публики. Нечто, что родители используют вынужденно, чтобы немного успокоить своих детей. Но у меня не было детей! Я опасался самого страшного, что могло ждать меня этим вечером – смеси цирка и кукольного театра. Куклоцирка. Ничего худшего нельзя было и представить. Но я не подал виду.

– Они так просто сидят здесь? – удивился я. – Их же могут запросто своровать.

– Такое иногда случается, – ответила ужаска. – То и дело под накидкой исчезает какая-нибудь кукла, но после представления их всегда возвращают назад.

– Сворованные куклы возвращают? – спросил я, когда мы двинулись дальше. – Почему?

– Потому что после спектакля возникает совсем иное представление о куклах, – сказала ужаска и одарила меня таинственным оскалом. Она остановилась перед оклеенной обоями стеной и вынула из своего пальто ключ. – Входи! – скомандовала она, открыв незаметную дверь в стене и прошмыгнув внутрь. Я с удивлением и любопытством последовал за ней. За дверью оказалась короткая витая металлическая лестница, которая вела вверх, и ужаска стала энергично подниматься по ней. – Наша частная ложа, – объявила она, когда мы оказались на маленьком балконе, которым заканчивалась лестница. В ее голосе слышалась гордость.

Я подошел к ограждению балкона и стал рассматривать театральный зал. Он сразу показался мне больше, чем я его себе представлял. Намного больше.

– Такое впечатление создается у каждого, – заметила ужаска, хотя я ничего не сказал. – Представления не имею, как они этого добиваются! В Цамонии есть залы большего размера, но нет ни одного, который не казался бы вдвое меньше этого. Они здесь действительно знают толк в обмане зрения. Ты это еще увидишь.

Мы уселись в удобные, обтянутые черным бархатом кресла. На маленьком столике между нами лежали два бинокля. Наверняка один из них принадлежал Кибитцеру, и мне на какое-то мгновение стало не по себе. Чтобы немного отвлечься от неприятных мыслей, я склонился над парапетом и посмотрел в зал. Под нами ряды в партере быстро наполнялись зрителями.

Можно было без преувеличения сказать, что это был необычный театр. Например, здесь был не один большой занавес, а сразу семь различной величины, которые располагались полукругом рядом друг с другом. Один был из красного бархата, другой черный как смоль, третий из золотого шелка. И потом еще четыре, на которых были вышиты сказочные фигуры, музыкальные ноты или абстрактные рисунки. Особенным вкусом они не отличались. На стенах по кругу висели высокие зеркала, которые оптически увеличивали вдвое ряды кресел и таким образом создавали обманчивое впечатление о величине зала. И повсюду стояли непременные ведра с водой и песком на случай пожара.

Особенно впечатляло оформление лож, десяток которых располагался по кругу театрального зала. Они были искусно сделаны в форме черепов сказочных персонажей, и создавалось впечатление, будто гигантские драконы, рогатые морские змеи и дневные хищные птицы просунули свои головы через стены театра. Каждая отдельная ложа была оформлена индивидуально и обита изнутри черным бархатом. Балконы были богато украшены орнаментом и сусальным золотом. Я отметил, как быстро заполнялись публикой другие ложи.

Потолок был необычайно высоким для театра. В сумеречном свете о его существовании можно было только догадываться, так как он уходил вверх, сужаясь, как цирковой шатер. На длинных шнурах свисали строгие многорожковые светильники в виде канделябров, которые создавали сумеречный свет, потому что зажжены были лишь отдельные свечи.

– Дизайнер по интерьеру хорошо поработал, – заметил я, ухмыляясь.

– Ну да… – сказала Инацея и косо посмотрела на меня. – Здесь все еще придают большое значение происхождению пуппетизма. Большинство из сотрудников пришли сюда из уличного театра. Вместо того чтобы отрицать свое прошлое, они гордятся тем, что не принадлежат к известному театру высокого искусства. Тебя это огорчает как успешного писателя, награжденного Орденом Вальтрозема?

– Нет, нет, – возразил я, рассмеявшись. – Я с удовольствием развлекусь. Что сегодня дают? «Короля Фурункеля и затопленный четверг»? Выкладывай, наконец! Теперь я уже не смогу сбежать.

– Ты сейчас увидишь и будешь в восторге.

Ужаска достала пакет, полный печенья из цельного зерна, и начала его с хрустом поглощать, не предлагая мне. Остаток времени я провел, перегнувшись через парапет ложи и разглядывая публику.

Это было пестрое общество – представители разных видов населения Цамонии: гномы и мумы, наттиффтоффы и фолтигорки, друиды и галугатцы, местные жители и туристы, взрослые и дети – зал был заполнен до самого последнего резервного места. Повсюду я видел сидящих в зале замаскированных либринавтов – удручающее для меня зрелище. Прежние свирепые охотники за книгами никогда бы не отправились на культурное мероприятие, а если бы все же и решились на это, то ощущали бы себя неловко. Либринавты же здесь, в зале, похоже, не привлекали никакого внимания и уж тем более ни у кого не вызывали неприятия. Напротив, некоторые из них оживленно беседовали со своими соседями, а один – даже с ребенком, который радостно смеялся, глядя на него, хотя у того на лице была вызывающая страх маска какого-то насекомого. Многие зрители были празднично одеты и деликатно переговаривались негромкими голосами.

Я немного стыдился того, что все эти люди здесь знали о центральном событии сегодняшнего вечера, в то время как мне было неизвестно даже название спектакля. Вероятно, я был единственным невеждой во всем зале, которого притащили сюда вопреки его воле и который даже не заплатил за вход. Наконец я совершенно неожиданно вспомнил о том, на чьем кресле я, собственно говоря, сижу. Я поднялся с неприятным чувством, что меня посадили на место призрака.

– Ты уже уходишь? – прочавкала ужаска, усыпанная крошками от печенья. – Тогда ты кое-что пропустишь, мой дорогой. Этот спектакль вообще-то о тебе!

Я опять упал в кресло.

– Обо мне? – переспросил я ошеломленно.

– Упс! – прыснула ужаска, и несколько крошек полетели в мою сторону. – Это у меня сорвалось! Но больше я тебе ничего не скажу!

Театральный спектакль обо мне? Может быть, старое чучело хотело меня одурачить? Или просто заставить меня таким образом остаться? Одну минутку! Разве здесь было что-то сатирическое, что позволяло сделать из меня идиота? И она подумала, что меня это позабавит? Надо быть готовым ко всему. У ужасок странный, иногда бесцеремонный юмор.

Я забеспокоился, но попытался скрыть свое напряжение и опять сконцентрировался на зале, а точнее говоря, на зоне над сценой, где в классическом театре, как правило, находится защитная панель, чтобы скрыть помост для кукловодов. Здесь же пространство над занавесом было открытым, но из-за сумеречного освещения погрузилось в таинственный полумрак. Сейчас здесь можно было только догадываться о присутствии лестницы, подвесного потолка, веревок, проволоки, мешков с песком и канатной системы, а также укутанных в черные одежды фигур, совершавших гимнастические упражнения на помосте. Похоже, что театральная механика играла здесь важную роль, что требовало, очевидно, участия многочисленного персонала, невидимого зрителям.

Затем наконец раздался звуковой сигнал, означавший начало представления, и гул голосов в зале стих. Раздался удар гонга, потом вскоре следующий, после чего ужаска убрала пакет с остатками печенья и стряхнула крошки со своей одежды.

– Начинается! – пропела она. Ее глаза заискрились, как у ребенка, который разворачивал подарок ко дню рождения.

Зазвучала вдохновенная мелодия, и один из малых занавесов, украшенный золотыми музыкальными нотами, медленно пополз вверх. За ним показался оркестр. Он состоял исключительно из музыкальных инструментов. Музыкантов в нем не было, потому что все скрипки, кларнеты, гобои, поперечные флейты и прочие инструменты, очевидно, вполне были в состоянии играть самостоятельно. Мне бросился в глаза контрабас с механическими руками и ногами, который дергал за свои струны. Литавры, которые били друг в друга. Скрипка, пиликающая сама по себе, и самостоятельно трубящая туба. У этих инструментов были не только конечности, но и механические глаза, которые во время игры драматически перекатывались, и впечатление того, что они живые, становилось еще более достоверным.

– Доремифасолиатские музыкальные куклы из Волынкограда, – наклонившись ко мне, прошептала ужаска с физиономией знатока и, довольная собою, откинулась назад, как будто сделала очевидное всем разъяснение.

Я насчитал в этом удивительном оркестре тридцать инструментов, каждый из которых в своем выступлении на сцене казался настолько убедительным, что я не мог сказать, производили ли эти странные инструменты музыку действительно самостоятельно, или где-то в зале еще спрятался настоящий оркестр. Над ними танцевали маленькие веселые марионетки в форме нот, у которых тоже были механические глаза, а между ними, как живые, кишели перемещаемые за нитки змеи из нотной бумаги, что особенно веселило детей, сидящих в зале. Прежде чем я успел уделить должное внимание этому музыкальному театру абсурда, меня уже отвлекла следующая сенсация.

Вниз опустился огромный медный светильник с сотнями горящих свечей. Он поддерживался двумя огромными шарами, усеянными маленькими зеркальцами из красного, зеленого, желтого и голубого стекла, которые начали вращаться, из-за чего все помещение внезапно озарилось мелькающими пестрыми огоньками. Но не это, конечно, было сенсацией, и не двое трапециевидных качелей, спущенных на достаточно большом расстоянии друг от друга, а три обезьяны, сидевшие на качелях.

Разумеется, – я был в этом совершенно уверен, мои дорогие друзья, – это были не настоящие обезьяны. Ни в коем случае! Для этого у них были слишком гротескные морды, которые скорее были карикатурами на обезьяньи морды, к тому же ни одно дикое животное не позволило бы запихнуть себя в одну из этих нелепых фантастических униформ, которые были на них. Это, конечно, были куклы!

Но когда качели остановились над головами зрителей и я смог ближе с помощью бинокля рассмотреть физиономии карикатур, я подумал: «Нет, это невозможно! Ни у какой механической фигуры не может быть такой живой физиономии!»

Обезьяны корчили рожи, распахивали глаза, надували губы и показывали публике язык, как это могут делать только живые существа. Потом они начали беспокойно дергаться, лазать по качелям, подтягиваться на руках или просто свисали вниз головой. Ни одна кукла не может совершать ничего подобного. Это невозможно!

Потом меня озарила внезапная мысль.

– Вот оно что! – прошептал я с облегчением, наклонившись к ужаске. – Это костюмированные актеры! Гномы-актеры, замаскированные под приматов, верно?

– Нет, – прошипела ужаска. – Неверно.

– Это не гномы и не добротышки?

– Нет.

Я глупо посмотрел на нее.

– Нет? Кто же они тогда?

– Куклы.

Я внимательнее стал их разглядывать.

– Что за чепуха! – рассмеялся я. – Это ведь не марионетки. У них нет никаких веревок. Как же тогда их водят? Прямо по воздуху! Куклам нужны кукловоды.

Ужаска ничего не ответила. Я посмотрел на нее с ухмылкой.

– Ты тоже не знаешь! – констатировал я торжествующе. – Ха! Ты уже сто раз смотрела представление и не знаешь, как это происходит.

Инацея упрямо молчала, и я опять повернулся к обезьянам. Как профессиональные гимнасты на трапеции, они раскачали качели и стали летать над головами зрителей то в одну, то в другую сторону в драматически нарастающем музыкальном сопровождении оркестра. Затем в конце широкого взлета одна из обезьян отпустила перекладину, – дробь литавр! – пролетела под пронзительные крики зрителей в воздухе, исполнив при этом чистое сальто, и упала в надежные руки другой обезьяны, которая висела головой вниз на другой перекладине. Туш!

Громовые аплодисменты.

– Батюшки мои! – воскликнул я и тоже зааплодировал.

Ужаска быстро покосилась на меня.

– Это гномы! – сказал я решительно. – Переодетые гномы-артисты, совершенно ясно. И они хорошо натренированы. Прекрасное спортивное достижение, особенно при такой маскировке. Впечатляет!

Инацея только коротко язвительно рассмеялась.

Обезьяна, поймавшая свою партнершу, опять подбросила ее вверх. Та взлетела и, сделав в воздухе несколько пируэтов, подобно фигуристке, вновь оказалась на качелях, надежно ухватившись рукой за перекладину. Потом возникла небольшая пауза, во время которой качели легко раскачивались в обе стороны. Потом две гимнастки сделали новый взлет, одновременно отпустили перекладину и синхронно исполнили двойное сальто, а затем третья обезьяна поймала одну из них правой, а другую левой рукой.

И опять рукоплескания и топот ног. Это уже была высшая математика гимнастического искусства на трапеции. Я был в восторге.

Потом они повисли втроем на одних качелях, взлетели один раз вперед, потом назад. Две обезьяны отцепились и с раскинутыми руками воспарили в воздухе, после чего вновь уверенно и с веселым визгом приземлились на собственных качелях.

Новый взрыв аплодисментов, на сей раз еще более громких.

Все понятно. Нечто подобное невозможно проделать с куклами. Ведь над ними не было помещения, где могли бы спрятаться кукловоды. Но даже если бы они и были, то подобные маневры и движения тела были слишком сложными, чтобы можно было поверить, что их выполнила марионетка.

Новая дробь литавр, на сей раз поддерживаемая продолжительным звуком скрипки, возвестила о следующем номере. Теперь одна из обезьян раскачивалась в одиночку. Она зацепилась руками за перекладину, в то время как другая обезьяна осталась на качелях над ней. Затем она отпустила перекладину и полетела над головами зрителей, совершая при этом один за другим элегантные пируэты, а потом с натренированной точностью ухватилась за руки своей ассистентки. Вдвоем они качнулись несколько раз вперед и назад, а третья обезьяна в это время раскачала свои качели, зацепилась за них ногами и, повиснув головой вниз, заняла позицию, чтобы ловить партнерш.

Дробь литавр нарастала. Двое качелей приблизились друг к другу, средняя обезьяна зацепилась – на сей раз ногами – за руки второй ассистентки, и вся компания застыла в воздухе. Все три обезьяны примкнули друг к другу, как звенья одной цепи, натянутой над головами зрителей. Туш прекратился. Наступила полная тишина. Все посмотрели наверх.

Вдруг средняя обезьяна начала кричать. Но это был не игривый визг, который эти животные иногда издают от радости, это был крик боли. Это было не удовольствие, а агония! Очевидно, обезьяна испытывала сильные муки оттого, что ее держали и тянули в разные стороны. Публика забеспокоилась, а я впился когтями в парапет. Была ли эта сцена реальной или только частью инсценировки? Нет, пожалуй, все было по-настоящему! Это была катастрофа! Неожиданно я потерял уверенность в том, что это были переодетые артисты. Похоже, это были настоящие животные, необъяснимым образом выдрессированные и демонстрирующие такие неестественно высокие достижения. Крик, во всяком случае, убеждал меня именно в этом предположении. Весь мой восторг исчез.

Но ни одна из двух других обезьян не отпускала среднюю. Несмотря на душераздирающий крик, они продолжали упрямо тянуть свою товарку в разные стороны. Их тупоумная жестокость взбесила меня – ведь было достаточно просто одной из обезьян уступить! Они не понимали этого своим недалеким умом примата. Или были чуть хитрее, чем я предполагал? А может быть, они боялись, что могут отпустить свою партнершу одновременно, и она полетит головой вниз в толпу зрителей.

Между тем крик постепенно превращался в страшный стон, и некоторые зрители стали вставать со своих мест. Я тоже вскочил и точно наорал бы на проклятых бестий, если бы в следующий момент не случилось то, что я никогда в жизни не смогу забыть, о мои дорогие друзья!

На глазах у всех обезьяна разорвалась. Да, ее подруги в прямом смысле порвали ее на две части! Со страшным треском тело лопнуло и разделилось пополам, и на публику вылился дождь крови – густые, красные капли, как показалось в этот страшный момент, опускались на зрителей неестественно медленно. Я отпрянул от парапета и стал жадно глотать воздух, но в то же время не мог отвести взгляда от этой ужасающей картины. Обе обезьяны отдалились друг от друга, и каждая из них держала в руках половину своей партнерши, и это было невероятно страшно. Но, пожалуй, еще более шокирующим в этот момент, мои дорогие друзья, было то, что ужаска совершенно хладнокровно продолжала сидеть на месте и, казалось, по-настоящему наслаждалась происходящим с блаженной улыбкой на губах! Может быть, она лишилась рассудка?

Обе обезьяны вместе со своей страшной ношей полетели сначала назад, потом вперед, достигли той точки, где произошло страшное действо, вновь сблизились, и две части тела вдруг соединились воедино! С отчетливо слышимым механическим треском они как будто вошли в паз, как детали сборной конструкции, и неожиданно разорванная обезьяна вновь стала единым целым! Она даже издала блеющий смешок, типичный для шимпанзе.

По залу прокатился шепот ошеломленной публики.

На пару мгновений три артистки зависли в воздухе – курьезная гирлянда из обезьян и качелей под куполом цирка, поддерживаемая очередной дробью литавр. Потом обезьяна, ловящая партнерш, отсоединилась от двух других, и те стали взлетать то назад, то вперед, пока, наконец, удивительным образом сросшаяся гимнастка не отпустила перекладину и, безукоризненно исполнив тройное сальто, не приземлилась в руки партнерши.

В зале стояла мертвая тишина.

Я, пошатываясь, с обмякшими коленями вновь подошел к парапету, все еще будучи убежденным в том, что только что стал свидетелем необъяснимого чуда, пока прямо передо мной на перила ложи медленно не опустилась одна из предполагаемых капель крови, оставшись там лежать. Это был лепесток красной розы.

Ужаска широко улыбнулась:

– Гномы, гм?..

Трехкратный туш, оглушительные аплодисменты, восторженные крики публики.

Я был совершенно потрясен, мои дорогие друзья!

– Волшебный трюк! – воскликнул я облегченно. – Лучший из всех, которые я когда-либо видел! И одновременно лучший номер на трапеции!

Я бурно аплодировал и свистел. Зрители галдели наперебой, как вспугнутая стая гусей, но также были слышны отдельные смешки.

Кукольный оркестр опять заиграл лихую мелодию, как вначале, в том числе и для того, чтобы успокоить нескольких всхлипывающих детей и возмущенных матерей. Обезьяны под бурные аплодисменты взлетели на своих качелях вверх. Одна из них при этом сняла свою голову и передала ее партнерше, которая с непониманием мельком на нее взглянула. Но она не успела ее вернуть, так как обе обезьяны исчезли в темноте высокого купола.

– Невероятно, – охнул я, усевшись на место. – Это ведь куклы! Без сомнений! Но это не марионетки! У них нет нитей, и их, черт возьми, не водят невидимые кукловоды, летающие в воздухе! Они движутся самостоятельно! Как это возможно?

– Пуппетизм! – воскликнула восторженно ужаска.

– Одну минутку! – запротестовал я. – Это твое объяснение? Пуппетизм? Одно слово? Как же, скажи на милость, может кукла…

Раздался еще один гулкий удар гонга, ужаска произнесла: «Тс-с-с», и я был вынужден замолчать и вновь обратить свой взор на происходящее на сцене.

Несколько двойников

Вновь заиграла музыка, и медленно стал подниматься самый большой занавес, а занавес перед музицирующими куклами опустился, видимо, для того, чтобы оркестр не отвлекал внимание зрителей от главного действия. Я наклонился вперед в напряженном ожидании. Воркотня в зале затихла, зато теперь было слышно оживленное щебетание птиц.

На сценических декорациях была изображена улица с мастерски исполненными старыми обветшалыми домами, над которыми всходило окутанное туманом, искусно нарисованное солнце. Смена света – от полутемного до светлого – и музыка, напоминавшая сюиту Грэвида Града, означали прорыв и пробуждение, то есть утреннюю сцену. Некоторые из домов, очевидно, были обычными книжными или букинистическими лавками с выставленными перед ними стопками книг. Минутку! Я даже знал эту улицу! Мне сразу бросились в глаза ее архитектурные особенности, которые каким-то образом были связаны с антикварными книгами, – крыша в форме раскрытой книги, кирпичи в виде книги и так далее. Это ведь была… точно: это была улица, на которой располагалась антикварная лавка Хахмеда бен Кибитцера! Улица Канифолия Дождесвета, на которой находились некоторые из самых популярных антикварных магазинов. Одна из классических достопримечательностей города, уцелевших, к счастью, после книгородского пожара. Значит, действие разыгрывалось в Книгороде, так-так. В действительности улица получилась очень удачной. Точнее говоря, она была прекрасно сымитирована, вплоть до самых мельчайших деталей. Каждая оконная рама, каждый кровельный гонт, даже дверные ручки были воспроизведены с невероятной тщательностью. Удивительно удачные декорации для кукольного театра!

Неожиданно в одном из домов на первом этаже распахнулось окно, и из него выглянула кукла с растрепанными волосами, которая очень напоминала ужаску. Среди публики раздалось несколько смешков. Потом она запела хриплым голосом:

Отворилось второе окно, и кукла-полугном, высунувшись из окна, тоже заголосила:

Открылись третье, четвертое и пятое окно. В них тоже появились куклы и запели во все горло:

Я скорчился в своем кресле. Что за ужасный текст? И почему они его, собственно, пели? Это ведь зингеретта! Именно! Ее еще грубо называют «Роман о йодлере» или «Опера об идиоте» – переложенное на незамысловатую музыку, предназначенное для сцены произведение популярной литературы. Не относящийся к моим предпочтениям жанр искусства, мои дорогие друзья! Абсолютно нет! Большинство зингеретт были популярным музыкальным товаром массового производства, и возникали они в результате грубой переработки лежащего в их основе литературного материала и безжалостного превращения его в горстку плохо рифмованных песенок, которые потом преподносились легко впечатляемым любителям удовольствия, которые быстро попадают в ловушку для туристов, таких как, например, я. Черт подери! Я ведь предполагал, что этот вечер плохо кончится! Теперь я в течение двух часов должен слушать вопли поющих кукол, которые трижды свернули шею произведению какого-то достойного сожаления писателя. Грандиозно! Такое случается, когда доверяешься художественному вкусу ужаски. Той, кто предсказывает будущее по экскрементам жабы! Кто пьет в полнолуние собственную мочу! Ужаски этим отличаются! И этой эзотерикой я должен испортить себе вечер. В городе, который полон интересных культурных предложений! Я стал механически жевать большой палец (я всегда это делаю, когда меня злит что-то, чего я не могу изменить). Проклятье! В течение первого акта я был вынужден оставаться в зале, но, может быть, в перерыве мне удастся удрать, сославшись на плохое самочувствие. Ложь – это ведь моя профессия.

На сцене появлялось все больше самых разнообразных персонажей. Они пели, высовываясь из окон и дверей и появляясь из-за стопок книг и ручных тележек, напоминая кукол, надетых на руку. Среди них были марионетки, которые важно шествовали по улице, а также куклы в полный рост, прогуливающиеся возле домов, – кукловоды, которые облачились в костюмы. В течение короткого времени сцена быстро заполнилась гротескными фигурами, являя собой живописную картину, которая очень напоминала жизнь улиц Книгорода: я видел оборванных поэтов с их не пользующимися спросом рукописями под мышкой, бесцеремонно толкающихся агентов-кабанчиковых, сутулых книготорговцев, которые тащили связки антикварных томов от лавки к лавке, удивленных туристов, которые передвигались под фонарными столбами. Разносчики с книжными тележками, ходячие рекламные брошюры, проворные «живые газеты» – и повсюду замаскированные либринавты в полной экипировке. Был даже танцующий трубочист на крыше и поющие крысы в вытяжной трубе. Все было сделано с любовью, согласен, и это многообразие образов, тщательность и комичность в инсценировке вновь вернули бы мое расположение к происходящему, если бы текст не был столь ужасен:

вновь пропели куклы припев. —

Одну минуту! Мне только сейчас пришло это в голову! Ведь это был мой текст! Неудачно сокращенный и переработанный Мифорез! «Книги здесь видят чудесные сны о временах, когда были… деревьями…»

Конечно, это была моя интеллектуальная собственность, это ведь следовало из моего… Я страшно испугался и прервал собственные размышления. Причиной этого было нечто неслыханное, что происходило на сцене: а именно тот факт, что там как раз появился я!

В цамонийской литературе, о мои дорогие друзья, уже неоднократно поднималась эта тема – встреча с собственным двойником, – и, главным образом, это считалось признаком начинающегося безумия. Поэтому я могу только надеяться, что мое следующее замечание не будет толковаться как метафора: так как то, что появилось на сцене, действительно выглядело точно так же как то, что я не без определенного удовлетворения видел в зеркале! Моя точная копия! А когда со своим собственным отражением встречаются не в зеркале, то можно все же отчасти усомниться в том, что с рассудком все в порядке. В течение жуткого отрезка времени мне казалось, что две обезьяны из того номера с трапециями хотели вырвать мой мозг и разделить его на две части, как они сделали это со своей подругой. Я хотел вскочить, убежать, провалиться в кресле, пробудиться от этого кошмарного сна, закричать, раствориться в воздухе, смеяться и плакать одновременно – так, должно быть, на самом деле проявляется безумие! В действительности же я еще больше склонился над парапетом и беспомощно наблюдал за происходящим на сцене, пока толчок в бок не вывел меня из транса.

– Сюрприз удался! – прохрипела ужаска торжествующе. – Я едва не проболталась! Мне пришлось даже прикусить язык. Как тебе кукла Мифореза, а? Согласись, она великолепна! Ты испугался самого себя, как привидения! – Инацея бесчувственно засмеялась.

Меня прошиб холодный пот. Ну, конечно, кукла! И текст был из моих книг. Они инсценировали что-то из моих произведений. Я не потерял рассудок! Мой мозг не был разорван на две части! И я не проведу мою дальнейшую жизнь в камере с мягкими стенами. Как радостно было осознавать это. Я упал в кресло, с трудом переводя дыхание.

– «Город Мечтающих Книг»! – прошептала Инацея, обмахиваясь тонкими пальцами. – Твоя книга о Книгороде! Вот что сегодня будут показывать!

Теперь музыка напоминала темпераментную симфонию «Атлантида» Швенджа Орджирга, которая впервые придала художественную выразительность суете современных цамонийских мегаполисов. По меньшей мере, оркестр пытался осуществить необычную идею – передать шум и мотивы городской жизни музыкальными средствами. Ритмичная игра скрипок и щелканье кастаньет, поддерживаемые духовыми, производили впечатление толчеи и сутолоки, создаваемой кукольной толпой, которая гнала удивленного Мифореза через деловой Книгород. Изображенные на декорациях дома вырастали из пола сцены, упираясь в театральное небо. Кукла, изнуренная всей этой суетой, плелась по улице, напрасно стараясь извлечь из своей прогулки оптимальные впечатления. Ужаска посмотрела на меня с ухмылкой. Я попытался расслабиться, откинувшись назад и сконцентрировавшись на происходящем на сцене.

По ней тяжело шагали охотники за книгами. Марионетки, размером в реальный человеческий рост, свешивающиеся с театрального неба, управлялись с помощью толстых тросов под угрожающие удары тромбона и грохот литавр. Их костюмы удивительно напоминали настоящие – от боевой брони до пугающих шлемов и смертоносного оружия. В свое время они действительно выглядели именно так, насколько я помнил, содрогаясь от ужаса. Механические движения марионеток вполне соответствовали этим бесчувственным воинственным машинам.

– Сейчас будет ольфакторное соло, – объявила ужаска как бы между прочим. – Перед этим тебе лучше еще раз высморкаться! – Она и сама достала носовой платок и прочистила нос. Я заметил, что некоторые зрители сделали то же самое. Потом неожиданно весь зал стал сопеть и фыркать.

– Почему я должен это делать? – спросил я. – У меня нет насморка.

– Ты ничего не ощущаешь? – ответила ужаска вопросом на вопрос.

И точно! Только сейчас я понял, что с тех пор, как началось представление, я ощущаю множество разнообразных запахов. Например, аромат свежеиспеченного хлеба или только что смолотого кофе. Хрустящего бекона к завтраку. Я думал, что эти запахи идут из театрального кафе и лишь по случайному совпадению соответствуют утренней атмосфере, царящей на сцене. Наверное, ужаска имела в виду именно это. Прежде чем я успел спросить ее о чем-либо еще, раздались громкие аплодисменты. Поднялся один из малых занавесов, хотя действие на большой сцене было в самом разгаре. Открылся вид на странные декорации величиной с одноэтажный дом.

Были ли это вообще декорации? Или, может быть, какая-нибудь машина? Это могло быть также частью отопительной системы театра – я не имел об этом ни малейшего представления, мои дорогие друзья! Если это была машина, то ее конструктор проявил определенное чувство юмора, потому что я никогда еще не видел такого потешного аппарата. Он состоял в основном из стекла и металла, из склянок и трубок, из пробирок и баллонов, спиралей и колб, из цилиндров, реторт, охлаждающих змеевиков, воронок и других бесчисленных сосудов, которые замысловатым образом были связаны между собой с помощью трубок и шлангов. Часть этих сосудов была заполнена разноцветными жидкостями, а другая часть – различными агрегатными структурами: то светлыми и жидкими, как туман, то черными и густыми, как чернила, то розовыми и мерцающими, то желтыми и светящимися. Жидкости, газы и туман текли и перекачивались через систему трубок таким занимательным образом, что уже одно это заслуживало того, чтобы наблюдать за таким зрелищем. Но главная притягательность происходящего на этой второстепенной сцене заключалась не в системе труб шокирующей инсталляции. О, нет! А в том, что было непосредственно перед ней. Это был житель Нибельгейма, Туман-города, который стоял у сложного прибора и управлял им.

О да, мои дорогие друзья, вы правильно поняли: это был нибелунг. Вы помните их, не так ли?^[5] Вообще-то увидеть на сцене театра Книгорода настоящего нибелунга было так же невозможно, как встретить на улицах города настоящего охотника за книгами, так как и то, и другое было незаконным. Нибелунги сыграли в махинациях Фистомефеля Смейка настолько бесславную роль^[6], что после последнего пожара они все были изгнаны из Книгорода. Этот призрачный тип на сцене не мог быть реальным.

– Это… кукла? – спросил я Инацею неуверенно.

– Нет, – прошипела она в ответ. – Он настоящий.

– Живой нибелунг? Здесь? Я думал, что в Книгороде им запрещено посещать какие-либо заведения.

– Ты действительно давно здесь не был, – прошептала ужаска. – За это время кое-что изменилось, мой дорогой! Книгород – толерантный город. Мы не можем позволить себе изгнать из города целый вид только потому, что несколько их собратьев перешли все границы.

– Перешли все границы? – возмутился я. – Нибелунги помогли Фистомефелю устроить промывание мозгов половине населения этого города! Ты тоже это испытала! На собственной шкуре! Они…

– Успокойся! – попыталась меня утихомирить ужаска. – Этот, на сцене, не был в их числе. В то время он еще не родился! Расслабься! Некоторые вещи нужно уметь забывать.

Я заметил, как некоторые зрители повернули головы в нашу сторону, и услышал, как кто-то нервно прошипел «тс-с-с!». Только одно может быть хуже, чем болтун во время культурного мероприятия: самому оказаться этим болтуном. Я замолчал.

Но нибелунг на сцене все же не давал мне покоя. Он стоял прямо и непоколебимо, как фонарный столб, среди причудливого сплетения покрытых серебром и золотом трубок, оснащенных бесчисленной арматурой, клапанами и кранами, манометрами и термометрами. В соответствии с неизменной модой, принятой у этих зловещих жителей северо-западного цамонийского побережья, он был одет в черный костюм, который, как и плоская шляпа, составлял резкий контраст с его молочно-белой кожей. Позади него веером расходилось множество огромных латунных трубок, устремляющихся под различными углами вверх и заканчивающихся поворотными клапанами, которые непрерывно бесшумно открывались и закрывались. Прямо перед нибелунгом-органистом располагался ступенеобразный пульт управления, и из него торчали минимум две сотни регистровых рычагов с фарфоровыми ручками, которыми тот беспрестанно манипулировал. При этом время от времени он наступал одной ногой на деревянные педали, выступающие из пола сцены. Нибелунг! Я все еще не мог в это поверить.

– Ты счастливчик! – прошептала ужаска, схватив меня за руку. – Это не просто какой-то там нибелунг! За органом Октобир ван Кракенбейн! Лучший аромаорганист во всем Книгороде.

– Орган? – прошептал я в ответ. – Так это музыкальный инструмент? Что такое… что такое аромаорганист?

Ужаска посмотрела на меня тем взглядом, который она держала наготове для туристов из провинции, когда те забегали к ней в лавку и спрашивали дорогу.

– Это ольфакторный аромаорган для создания обоняемой декорации, – объяснила она шепотом. – Он существует только в Книгороде. Только в этом театре! Он дополняет инсценировку не только музыкой, но и запахом. Видеть – слышать – обонять! Даже слепой знает, что происходит на сцене, если используется аромаорган. Игра на этом инструменте – это уже форма искусства сама по себе. В Книгороде всего семь аромаорганистов, но Октобир по своей виртуозности значительно превосходит всех остальных. Он сам изобрел и сконструировал этот инструмент. Великий мастер ольфакторного оформления помещения! Его сочинения имеют самый лучший аромат. Внимание! Соло начинается!

В то время как на главной площадке продолжалась уличная сцена в сопровождении музыки, но без пения, нибелунг не делал ничего, кроме того, что вытягивал рычаги на своем пульте управления и опять их вдавливал, время от времени нажимая на педаль. Он исполнял это со стоическим достоинством, при этом ни разу не изменив серьезное выражение лица, как будто управлял установкой для сжигания в крематории. Жидкости и пары в органе реагировали на это с достойной внимания живостью: они вскипали, сгущались, разжижались, вспыхивали и горели, шипели и бурлили. Запорные клапаны свистков органа открывались и закрывались с такой быстротой, что глаза не успевали за этим следить.

На большой сцене кукла Мифореза продолжала между тем блуждать по улицам Книгорода, виды которого изображались с помощью все новых декораций, мимо которых она проходила. Дома, башни или городские стены вырастали из пола или свешивались с театрального неба, чтобы потом опять исчезнуть и быстро смениться новой декорацией. Дробь литавр стала более частой, а гобои и кларнеты звучали все более суетливо.

Я поднял голову и почувствовал запах. Именно так пахло тогда в городе книг, когда я впервые бродил по его улицам. Пахло только что обжаренными зернами кофе из пакета, которые многие жители Книгорода так любили погрызть во время чтения. Испеченным на противне, дымящимся пирогом с лимонным творогом. Подгоревшим тостом и ванильным чаем. Свежей типографской краской. Ничто не обладает такой памятью, как нос! Аромата мелиссы или смолы, запаха клубники или скошенной травы может быть достаточно, чтобы через десятки лет вернуть меня в прошлое. Но здесь в воздухе было еще больше запахов, значительно больше! Если бы меня спросили, видел ли я на сцене кожевенное производство, оптовый магазин клея или столярную мастерскую, то я бы без колебаний утвердительно ответил на этот вопрос. Кроме того, я был убежден, что на декорациях изображены магазины мыловара, вафельщика и парикмахера, хотя эти изображения отсутствовали. Аромаорган ввел меня в заблуждение запахами дубленой кожи, книжного клея и только что снятой стружки, а также ароматом мыла, испеченных вафель и туалетной воды. Этого было достаточно моему мозгу, чтобы нафантазировать себе целые улицы с витринами и рекламными щитами, которых вовсе не было. Ольфакторное оформление помещения! Архитектура для носа! Теперь я понял, что имела в виду ужаска.

Я видел, как нибелунг обратил свой долгий выразительный взгляд на публику, чтобы потом опять вернуться к своей мудреной аппаратуре и с максимальным хладнокровием вытягивать один за другим регистры на пульте управления. Я задавался вопросом: что за странное смешение запахов я ощутил, когда на зал накатила аромоволна. Это было грандиозно! Мы почувствовали запах каминного дыма и туалетной воды, яичницы и пота подмышек, «убежавшего» молока и машинного масла, кошачьей мочи и лошадиного навоза, ромашкового чая, сгоревшего жира и пленительный аромат срезанных роз из цветочного магазина. Мы ощутили запах остатков пива из пивных погребков, камфары и испарений эфира из аптек, чая «Шляпа колдуньи», супа из черной белены из ужаскомистических травяных лавок, свиной крови из мясной лавки, свежих газет, горячих булочек. Мы вдыхали все те запахи, которые можно ощутить каждое утро в пробуждающемся городе. Но потом появился этот, который нельзя было спутать ни с чем и которого не было ни в одном другом городе Цамонии: запах Мечтающих Книг, который поднимался из «хоботов» Книгорода. Ужаска ткнула меня локтем в бок и ухмыльнулась. Я онемел.

Потом послышались всякие звуки! Я ни в коем случае не намерен оставить без внимания то звукоподражание, которое обеспечили квалифицированные звукооформители театра для сопровождения представления, мои дорогие друзья! Я сознательно говорю «звукоподражание», а не какое-нибудь «скопище звуков» или «шумовой фон», чтобы указать на художественный уровень, которого достигло это ремесло в Кукольном Цирке «Максимус». Каждый удар молота и каждый звук колокола, пение петуха и лай собаки, скрип колес автомобиля на щебне или его стук по булыжной мостовой, щебетанье птиц, детский крик и гул голосов – все это соединялось в отдельные мелодии и ритмы, которые по своей точности и гармонии едва ли уступали музыкальному сопровождению оркестра. Я находился в гигантской, хорошо смазанной, прекрасно работающей театральной машине, в которой все – от мельчайшей детали реквизита до последней трели флейты – было на своем нужном месте.

– В действительности то, что ты видишь, – объяснила мне ужаска насколько можно тихо, – всего лишь небольшая часть инструмента! Вершина айсберга, так сказать. На самом деле связанная с органом система труб проходит через весь театр подобно кровообращению или нервной системе. В полу, в стенах и даже здесь, в ложе, скрываются мельчайшие форсунки, которые орошают нас невидимыми ароматическими веществами. Кибитцер считал, что они, скорее всего, работают на дополнительном газе, который может мгновенно нейтрализовывать и сепарировать запахи. Иначе вся органная система производила бы единый смешанный и, вероятно, невыносимый запах.

– В этом есть доля правды! – прошептал я в ответ. – Кибитцер – это… – Я запнулся. – Я хотел сказать, что у Кибитцера была светлая голова.

– Ходят даже слухи, – проворчала ужаска, – что вообще-то тот инструмент на сцене не настоящий орган, а всего лишь муляж, гламурная машина обмана, а настоящий орган находится где-то в другом месте и выглядит совсем непрезентабельно, и что этот органист вовсе не нибелунг, а мастерски изготовленная кукла.

– Я ведь говорил! – вскричал я торжествующе.

– Но это не так! – ответила Инацея, отмахнувшись. – Это глупости.

– Откуда ты знаешь?

– Ужаски чувствуют это.

Убийственный аргумент ужасок! Когда у них заканчиваются рациональные аргументы, они подключают свои таинственные ощущения! Свои чувства и представления! Свои тайные познания! Дискусии в этом случае бесполезны, потому что оппонент все равно останется в проигрыше. Меня же отчасти беспокоила мысль о том, что органист, возможно, не являлся туманградцем.

Между тем действие на сцене развивалось. Мое первое пребывание в Книгороде было представлено в драматургически сокращенном виде. Целая глава моих описаний была ужата до небольших диалоговых сцен. Например, моя встреча с Овидосом на Кладбище забытых писателей, которая в сценическом варианте продолжалась всего несколько секунд. Или чтение книги Канифолия Дождесвета, которое в действительности продолжалось целую ночь. К тому же показали куклу Мифореза, которая, стоя на улице, изучала описание катакомб, взяв книгу у разносчика, в то время как я честно приобрел ее и читал в кафе. Эта сцена разыгрывалась на фоне огромного, уходящего вниз проспекта размером со стену дома. Его изображение чем-то напоминало карту сокровищ, завещанную мне Кибитцером. Схожесть заключалась главным образом в вертикальном расположении катакомб, но в отличие от точной картографии Дождесвета лабиринты здесь были изображены в соответствии с требованиями средневековья. Здесь можно было увидеть пещеры и туннели в разрезе, в которых на книжных сокровищах располагались такие жуткие чудовища, как драконы, гигантские пауки и тролли, пожирающие охотников за книгами. Или мотивы, напоминающие страшные сказки, в наивной манере ранних книжных иллюстраций с фальшивой перспективой и большим количеством сусального золота. Очень мило! При этом заиграла монотонная музыка, и какой-то голос (возможно, он принадлежал Канифолию Дождесвету) тоном, характерным для баллады, запел о подземных приключениях, в рифмованной и сокращенной форме вспоминая их историю:

Припев был все время один и тот же:

Это был, конечно, намек на последнюю бессмертную симфонию Евюбета ван Голдвина, из которой была позаимствована и мелодия для баллады. Это, правда, был дерзкий, но все-таки удачный плагиат! Если уж воровать, то только лучшее – таков и мой девиз!

Потом кукла на большой сцене наконец дошла до букинистической лавки Кибитцера. Музыка стала затихать. Большой занавес опустился, а на малой сцене почти одновременно поднялся. И на сцене опять появился я – или мой кукольный двойник. На сей раз в полном одиночестве, при скудном освещении, окруженный темнотой. Но из пола сразу выросли стопки книг, вперед выдвинулись стеллажи, полные фолиантов. Стало немного светлее. Легкая дымка сгустилась в желтые облака, и тогда я ощутил ее запах – уникальный аромат эйдеитической книжной пыли, которую могут порождать только произведения доктора Абдула Соловеймара, профессора.

– Это невероятно! – проговорил я, жадно глотая воздух. – Запах как в букинистической лавке Кибитцера!

Ужаска безмолвно тронула рукой мое плечо. Неожиданно вспыхнула свеча, как будто ее зажгла рука демона, и затем из темноты появился странный образ с огромными светящимися глазами. Хахмед бен Кибитцер, почти как в реальной жизни! Если бы его дух появился в нашей ложе, он вряд ли теперь меня напугал бы. У меня чуть было не вырвался пронзительный крик, и я вдруг снова осознал, на чьем стуле сижу! В глазах моих закипели слезы. Я хотел вскочить, но Инацея остановила меня, успокаивающим жестом взяв меня за руку.

Кукла Кибитцера была действительно призрачной, прежде всего, если знать, что она воплощала умершее существо. Ею управляли с помощью тростей облаченные в черные костюмы кукловоды, которых едва ли можно было разглядеть в сумеречном свете и о которых тотчас забывали, как только кукла начинала исполнять роль. Для меня было загадкой, как они подсвечивали изнутри глаза куклы и так блестяще имитировали дрожащий голос Кибитцера, который был отчетливо слышен в каждом уголке театра, как будто он шептал каждому прямо в ухо! Казалось, что он явился с того света, чтобы самому исполнить свою роль. Послышались потрескивание древоточцев в древесине книжных стеллажей и гудение из тройного мозга Кибитцера. Я почувствовал запах заплесневелой бумаги и старой кожи. В зале стояла полная тишина.

Но потом вместо драматической сцены последовал остроумный юмористический диалог между мной и эйдеитом, которого в действительности не было ни в настоящей жизни, ни в моей книге. Но это вообще не играло никакой роли, так как он не только точно отражал суть наших с Кибитцером воинствующих отношений, но и веселил публику. Диалог завершился тем, что Кибитцер выставил меня за дверь своей лавки, что даже у меня вызвало улыбку.

– Это была любимая сцена Кибитцера, – прошептала ужаска, и у меня вновь на глаза навернулись слезы. Но прежде чем я успел предаться умилению, произошла стремительная смена декораций. Занавесы поднимались и опускались, кукла Мифореза блуждала по ночным улицам под музыку, что своими грохочущими фортепьянными аккордами напоминала мне пугающие композиции Игерда Дьлёти, в которых звуки походят на удары ножа. При этом в напоминающей балет инсценировке я встречался с охотниками за книгами и другими сомнительными образами книгородского полусвета и оказывался в самых подозрительных уголках города, для изображения которых использовались грандиозные декорации. Казалось, что они были позаимствованы из картин ужасов Кикорджо де Джори. Наконец кукла выбралась из опасных ночных теней и отправилась в ярко освещенный трактир. Удручающая музыка стихла.

Один из занавесов опустился на сцену, а другой, рядом с ним, поднялся, и мы уже оказались в центре переполненной многочисленными куклами-статистами закусочной. Это был фрагмент из моей книги, в котором я встретился с коварным литературным агентом Клавдио Гарфенштоком и беседовал с ним, что впоследствии привело меня в лапы Фистомефеля Смейка. Хронологически все тогда происходило иначе, но это теперь не имело никакого значения, так как я тем временем без малейшего возражения следил за легкой драматургией.

Роль Гарфенштока исполняла кукла размером в полный человеческий рост, но, так как он сидел за столом, видеть его можно было только до пояса. Аромаорган источал возбуждающие аппетит запахи жареных колбасок и сала, обжаренного хлеба с чесноком и горохового супа, горячего какао и шалфея в растопленном масле. Звон посуды и дребезжание бокалов, оживленные разговоры и веселый смех создавали иллюзию бойко посещаемого заведения. На столе даже стояла марионетка-гном и в нос декламировала жуткое стихотворение – почти так же, как это было тогда.

Помимо пищевых ароматов в воздухе висел выраженный запах леса и дичи, смолы, еловых иголок и щетины кабана. Это был довольно деликатный момент, так как Гарфеншток был кабанчиковым и действительно производил подобный запах. Даже будучи куклой он имел впечатляющую и устрашающую внешность, хоть и с грубоватым шармом. Меня поражало, насколько убедительно смогли привести в соответствие его внешний вид и черты его характера. Гарфеншток спел свою партию уверенным баритоном, что я, правда, находил несколько нелепым и неадекватным для такого злого и коварного чудовища, но музыка была замечательной и напоминала оперетту Оссиджио Роннакки «Кондитер из Железнограда». Поэтому я благосклонно закрыл на это глаза. Либретто в юмористической форме содержало описание сомнительного ремесла Гарфенштока в роли литературного агента:

Так самоуверенно Гарфеншток выражал свой взгляд на отношения между литературным агентом и автором. Возможно, это была не лучшая сцена спектакля, но публику она развеселила и способствовала развитию действия. Напоследок Гарфеншток посоветовал Мифорезу найти букиниста Фистомефеля Смейка и дал ему его адрес. Потом опустился занавес. Неприятное происшествие с бутербродом из пчел полностью выпустили, чем я был очень доволен. Правда, не очень понял почему, так как эта сцена наверняка бы вызвала смех в зале.

И вот я уже вновь видел себя на другой сцене, бредущим по узким переулкам Книгорода. Когда же я, наконец, привыкну к тому, что это я там, в кулисах? При каждом новом появлении моей куклы на сцене меня все еще охватывала сильнейшая дрожь. Перед великолепными декорациями, изображавшими старый покосившийся дом, кукла неожиданно остановилась. Вывеску над дверью я смог прочитать даже без бинокля:

– А это моя любимая сцена! – проговорила Инацея притворно сладким тоном мне прямо в ухо. Она положила свою руку на мою и, как завороженная, безотрывно стала смотреть на сцену. В ее глазах искрилась нескрываемая гордость.

Занавес поднялся, и мы оказались в букинистической лавке ужаски. Там стояла Инацея Анацаци, которая в действительности сидела рядом со мной, в виде куклы среди своего ужаскомистического ассортимента. Я был восхищен! Ее букинистический магазин был воспроизведен настолько точно, включая каждую деталь, что можно было подумать, что его просто целиком перенесли на сцену. Аромаорган распространял дурманящую смесь запахов из старой книжной пыли, чая из медвежьего лука, мускусных духов и ужаскомистического травяного супа, что сразу пробудило во мне безотлагательное желание прижать к носу ароматизированный носовой платок. Именно такой запах стоял в букинистических лавках ужасок.

– Артистка, которая говорит моим голосом, целую неделю провела в моем магазине! – прошептала Инацея с гордостью. – Только для того, чтобы изучить модуляции моего голоса.

Этой актрисе с ее изучением модуляций можно было только посочувствовать, о мои дорогие друзья, но это стоило того! Ее задача заключалась, видимо, не в том, чтобы максимально точно сымитировать голос Инацеи, а в том, чтобы соответствовать ужаскомистическому камертону – тому невероятному регистру, который присущ всем ужаскам и звучит как после векового потребления сигар, острого нагноения лобной пазухи или плохо заживаемой раны вследствие трахеотомии. Это удалось.

В этой сцене постановщик разумно отказался от пения и только использовал мотивы из балета Гийнасока Иррвиста «Адский танец», если я правильно идентифицировал музыкальную цитату. Невидимое тремоло литавр и нервные звуки ксилофона, во всяком случае, великолепно соответствовали образу куклы, которая исполняла роль Инацеи. У нее была сухопарая фигура, которая наполовину высовывалась из-за прилавка и которой ловко управляли кукловоды. Черты ее лица были лишь незначительно утрированы – впрочем, что еще можно шаржировать у ужаски? Да, я бы даже сказал, что это легкое преувеличение, пожалуй, льстило Инацее, поскольку в данном случае хорошая карикатура была более лестной, чем реальный портрет. Она произнесла короткий, но содержательный монолог, темой которого были предрассудки пережитой букваримии. Он не только бросал трагическую тень на грядущие события, но и раскрывал пророческие способности ужаски. Хотя этого не было ни в действительности, ни в моей книге, этот монолог стратегически подготавливал появление на сцене Фистомефеля Смейка и создавал спокойную атмосферу между музыкальными номерами. Уголком глаза я заметил, как Инация взволнованно произносит вместе с куклой каждый слог своего текста. Она знала его наизусть.

Театральный зал снова погрузился в темноту. Заиграл оркестр, но музыка звучала так, что казалось, будто музыканты всего лишь настраивают свои инструменты – это было какое-то беспорядочное пиликанье и бренчанье. В полном мраке едва различимые фигуры изображали какой-то танец, и это напоминало обман чувств. Сначала они представлялись мне небрежными схемами и абстрактными узорами, которые иногда можно видеть с закрытыми глазами. Но постепенно я понимал, что это были знаки: буквы, руны, иероглифы, которые качались в воздухе, как марионетки на нитях, и светились изнутри. Потом куклы полетели прямо над головами зрителей, совершая грациозные пируэты или демонстрируя озорные пике, что вызывало переполох и смех, особенно у юных зрителей. Но балет таинственных знаков так же внезапно закончился, как и начался: они исчезли в темноте, шушукаясь и хихикая. Немелодичные звуки смолкли, и в зале стало светлеть. Как фата-моргана, на большой сцене из кулис и реквизита перед зрителями предстала картина пресловутой буквенной лаборатории Фистомефеля Смейка. Да, это была не просто комната, это была целая империя с собственной топографией. Я был потрясен до глубины души.

Буквенная лаборатория сгорела вместе с домом Смейка, со всем переулком Черного Человека и кварталом букваримиков. В моей книге это все подробно описывалось, и художники-декораторы, судя по всему, не только придерживались этого описания, но даже превзошли его. Эта воспроизведенная буквенная лаборатория казалась значительно более впечатляющей, чем реальная. Шестиугольный кабинет прикладной графологии Смейка выглядел довольно живописно, правда, отличался хаотичностью. Но каждый предмет, казалось, находился строго на своем месте и великолепно освещался светом свечей. При виде этой картины хотелось немедленно оказаться там, стать ученым-почерковедом и до конца жизни с помощью имеющихся в распоряжении букваримических приборов проводить графологические анализы и каллиграфическое калибрирование. Я хорошо помнил эту лабораторию, чтобы иметь право утверждать, что реквизит был не бутафорией, а найденными в результате долгих поисков приборами букваримиков, которыми действительно мог пользоваться Смейк: литерный микроскоп и лупы для чтения, счетчик букв и алфавитные спектрографы, чернильные термометры и стихомеры, поэтологические табуляторы, посеребренные слоговые септанты. Здесь была даже антикварная машина для написания романов. Были, конечно, и полки с древними фолиантами, горы рукописей, банок, заполненных разноцветными чернилами, выстроившихся в ряд многочисленных писчих перьев. А между ними множество банок с лейденскими человечками^[7], глядя на которых, я бы не решился сказать, настоящие они или тоже куклы. Во всяком случае, они двигались.

Меня очень волновало мое собственное присутствие в этой лаборатории, в том числе – в качестве куклы. К тому же оркестр перед появлением Фистомефеля Смейка имитировал пугающие фрагменты из «Ночи на Ужасковой горе» Орхора Тецибеля для духовых инструментов, если мне не изменяла моя музыкальная память. И вот в лабораторию вошел самый большой злодей моей книги собственной персоной. И словосочетание «собственной персоной» не было преувеличением, мои дорогие друзья! Кукла, оказавшаяся на сцене и изображавшая коварного букиниста, была настолько жизненно правдивой и реалистичной, что, увидев ее, я почувствовал, как у меня выступил холодный пот.

«Фистомефель!» – прошипел я так громко, что ужаска, сидевшая рядом, вздрогнула, а несколько зрителей повернули головы в мою сторону. Смейк двигался по сцене, как насытившаяся улитка по салатному листу, бормоча, жужжа, лепеча и мурлыча при этом свой текст так же заискивающе и льстиво, как он делал это в жизни. Как только он начал говорить, зазвучала специально подобранная для его массивной фигуры музыка, мощность которой стала постепенно нарастать. Мелодия напоминала знаменитый грациозный «Балет эльфов» Овера Милраса и удивительным образом соответствовала роли Фистомефеля, потому что музыка в чем-то походила на гипнотические мелодии заклинателей змей. А кем, в конце концов, был Смейк, если не гигантской опасной змеей! И гипнотизером одновременно!

Органист за аромаорганом, манипулируя регистрами, произвел цепочку запахов, которые должны были быть знакомы, по крайней мере, опытному ученому мужу или тому, кто лично побывал в лаборатории Смейка, например, мне. Кто мог, скажем, знать уникальный запах волокнистой массы, из которой изготавливают нурнийскую бумагу? Или запах старинных химических средств, которые использовали в Позднее Средневековье для отбеливания бумаги для книг? А запах раствора сернистокислого кальция? Кто мог представить себе, как пахнет папирус? Кроме этого, можно было назвать бесчисленные тонкие оттенки ароматизированной бумаги для письма, букваримические тинктуры или смоляной запах каллитрисового порошка, который сегодня используют разве что эксцентрики для высушивания чернил. Нельзя оставить без внимания и дурманящие газы свежего книжного клея, животные испарения еще не дубленной кожи для переплетов и древний запах расплавленного сургуча прошлых столетий.

Но эти посторонние запахи решительно усиливали угрожающую ситуацию на сцене, создавая ауру недоверия и таинственности. Оторвав взгляд от главной сцены, я увидел нибелунгского органиста, расположившегося на второстепенной площадке и в упоении дергающего регистры своего адского инструмента. Он нагибался и разгибался в такт нарастающей мощи музыки, исполняемой оркестром, как молодое дерево на ветру, и его ароманоты летели в зал. Сейчас, когда мне было известно назначение органа, он со своими светящимися жидкостями выглядел для меня как сокровенная мечта страдающего манией величия алхимика с музыкальными амбициями. Такому инструменту, вообще-то, было место в зале ожидания сумасшедшего дома.

Я испуганно посмотрел в бинокль. При ближайшем рассмотрении куклы Смейка мои опасения не только подтвердились, но и усилились. Кроме того, я отдавал должное создателям куклы! Я не мог понять, из какого материала она была изготовлена, но каждая деталь выглядела как реальная! Кожа казалась упругой и дряблой одновременно, как мясо червяка. Она была слегка прозрачной, и на ней можно было даже разглядеть тонкие голубые венки. Четырнадцать маленьких ручек жестикулировали настолько натурально, что можно было подумать, что они выросли естественным путем. Кто-то, должно быть, прятался в этой обрюзгшей оболочке и управлял ею, но я не знал, что за живое существо это могло быть. Я не знал также, сколько их было, так как один кукловод с этим бы не справился! Не было видно ни нитей, свешивающихся сверху, ни тростей, которые поддерживали бы эту массивную фигуру снизу. Это была сценическая конструкция новейшего образца, которая противоречила всем законам природы. Шедевр пуппетизма! Но я не имел ни малейшего представления о том, как она функционировала. Подавленный, я отложил бинокль, потому что предпочел любоваться этой удивительной куклой и ее виртуозным выступлением издали.

К счастью, постановщики не изуродовали выступление Смейка пением, что испортило бы сцену и исказило бы характер коварного ученого мужа. Таким образом, по мере передвижения Фистомефеля зал охватывал тихий ужас, который вызывала эта фигура. Я видел, как публика заерзала на своих креслах, испытывая отвращение и восторг одновременно, будто она не знала – аплодировать ей или удирать. Я также испытывал подобные чувства: казалось, что я наблюдаю за пауком, вьющим паутину. Было известно, что он работает над инструментом смерти и, тем не менее, нельзя было не восхищаться искусностью и точностью его работы.

Злодеи всегда замечательные актеры! Смейк не был исключением. Моя собственная фигура полностью блекла на фоне харизматичного чудовища, и его мастерски изготовленная кукла без труда оттеснила меня на задний план, и я по-настоящему позавидовал созданию из мертвых материалов, дерева, каучука, проволоки и клея. Я опустился до реплик в ответ на грандиозные монологи Смейка, которые на данный момент были лучшими во всем представлении. Он никогда не произносил этого вслух, но его безумным желанием было путем убийств, интриг и игр власти уничтожить все, над чем он не властен. Он жгуче ненавидел все, что не служило искусству и ему самому, и всем этим была пропитана каждая фраза его гипнотической проповеди. Это был театр в духе «Королевских драм» Уимпшряка! Диалог и игра кукол, музыка и драматургия запахов слились в единое произведение искусства, подобного которому я не видел и не слышал ни на одной сцене, не говоря уже о тех запахах, которые ощущал.

Это напоминало очень медленный, старомодный и официальный танец, исполняемый двумя куклами под балетную музыку, в ходе которого я все больше приближался к откидному люку в полу в центре помещения, пока всем до единого зрителя не стало ясно: Смейк был намерен вынудить своего гостя к тому, чтобы отправиться вместе с ним в подвал. В катакомбы.

И здесь я не без досады впервые заметил, что в действительности этого вовсе не было. Кроме того, существенные фрагменты из моей книги отсутствовали: они сократили оба моих визита к Фистомефелю до одной-единственной встречи, а весь трубамбоновый концерт, на котором я, между прочим, присутствовал, просто выпустили.

Это было смелое и жесткое сокращение. Но впоследствии я отнесся к этому с полным пониманием, так как включение этого эпизода не только бы нарушило действие инсценировки, но и, вероятно, вызвало бы неприемлемую для зрителей затяжку. Ведь публика жаждала того, чтобы действие, наконец, перенеслось в лабиринт. Впрочем, и меня это сокращение занимало не особенно долго, потому что на сцене как раз разыгрывалась сцена принятия решения, имеющего, возможно, самые значимые последствия в моей жизни: обе куклы безмолвно исчезли со сцены через люк в полу. Музыка смолкла. На удивление это совсем не выглядело драматично, но и в действительности данный эпизод не был более впечатляющим. Затем занавес закрылся, и зал погрузился в полную темноту и тишину. Правда, только на несколько мгновений, о мои дорогие друзья! Потому что разразились такие аплодисменты, каких я еще не слышал ни в одном театре. И мое утверждение, что спектакль только сейчас получил настоящее признание, по сути дела, является чрезмерным преуменьшением.

Сон во сне

После того, как буря восторга улеглась, стало опять темно и тихо. Было слышно только перешептывание публики и суетливое шуршание на сцене. Все занавесы были опущены, музыка стихла. Но вот впереди сцены появилось нечто, что вновь заставило меня схватиться за бинокль. Это был стеклянный сосуд в жестяном корпусе с беспокойно светящимся объектом внутри – так называемый медузосвет, точнее – живой светильник, который часто использовался при обследовании лабиринта. Находящаяся в нем светящаяся медуза источала, правда, скудный и колеблющийся свет, но он сохранялся до тех пор, пока медуза была жива. При хорошем кормлении она могла жить пару лет.

В сумеречном свете этого медузосвета вскоре из пола сцены появился следующий реквизит. Сначала я принял его за беспорядочную груду книг, пока та не начала говорить! Она говорила на сценическом цамонийском языке, без акцента, гулким, как из колодца, голосом:

Это ведь кукла! Кукла из книг в прямом смысле этого слова продекламировала стихи, которыми я предварял вторую часть моего сочинения. Рассмотрев ее более тщательно, я убедился в том, что она состоит из книг с моими собственными произведениями: том ранних стихов, два тома эссе, сочинения по теории Орма, собрание сказок и несколько романов. Мои собственные произведения в форме куклы! Я был восхищен. Потом поднялась серая пыль, и говорящая голова, поворачиваясь во все стороны, под скромные аплодисменты опустилась в люк сцены.

Опять заиграла музыка, а вместе с ней послышались разные звуки. Сначала раздалось жужжание направляющей планки занавеса. То, что занавес поднялся, в темноте можно было только догадываться. Звук, который затем прокатился по залу, трудно описать словами, но я все же попытаюсь: это был тонкий и печальный звук, который звучал так, как будто его издавало живое существо, подвергнутое страшным мукам. Если бы существовали привидения, то они обращали бы на себя внимание именно таким образом. Хотя я прочно сидел в своем кресле, меня охватило страшное чувство, будто подо мной зияет километровой глубины шахта, в которой сидит в заточении это существо. По моей коже побежали мурашки, и я заметил, что ужаска плотнее запахнула свою накидку. Послышалось приглушенное шуршание, будто ветер заблудился в стенах разрушенного замка и искал выход. Музыка была не менее призрачной и удручающей: всюду раздавались отдельные звуки фортепьяно или переборы струн арфы, напоминая капли воды, падающие в лужу. Потом из темноты стало проступать нечто, расположившееся в середине сцены. Это было похоже на массу каких-то материалов или кучу старых одеял, пока эта масса неожиданно не начала шевелиться и из нее не появилась голова, покрытая чешуей и похожая на голову ящерицы. Это ведь был я, опять испугавшийся самого себя! Кукла Мифореза, которая проснулась в катакомбах, проползла под своей накидкой и устало поднялась на ноги.

Значит, мою книгу вновь сократили, убрав из нее несколько фрагментов, мои дорогие друзья! Полностью отсутствовала сцена в гигантской подземной библиотеке Фистомефеля Смейка. Был выпущен и эпизод, когда я был одурманен отравленной книгой и потом очнулся в катакомбах в присутствии Смейка и Клавдио Гарфенштока.

Ужаска наклонилась ко мне.

– Сокровища, найденные в подземной библиотеке Смейка, довольно существенно способствовали восстановлению и новому благосостоянию Книгорода, – прошептала она. – Об этой главе твоей книги в этом городе не любят вспоминать. Вероятно, поэтому автор исключил ее.

Я отмахнулся. Хотя такое сокращение граничило с цензурой, мне это сейчас было совершенно безразлично. Мне хотелось знать, что будет дальше происходить на сцене, все остальное стало второстепенным. Мифорез стряхнул пыль со своей накидки. Вокруг стало немного светлее. Теперь можно было различить глинистые стены, опорные балки, изъеденные жучком-точильщиком книжные стеллажи с истлевшими фолиантами, покрытыми паутиной. Пол покрывала древняя бумага. Светлячки рисовали в воздухе каллиграфические светящиеся узоры. На этом фоне раздавались различные пугающие звуки: глухой стук, подземное клокотание и продолжительный шелест. Музыка превратилась в нечто, что уже не соответствовало этому названию. Скорее это был какой-то звук, зловещий basso continuo, производимый органом оркестра. Тут и там, в темных углах сцены, за стеллажами и между книгами, происходило движение: то это было чье-то щупальце, то блестящий панцирь какого-нибудь насекомого, то огромный, сверкающий разными цветами фасеточный глаз. Но они исчезали так же быстро, как и появлялись.

Внезапно я почувствовал одышку, как при астматических приступах, которые, по утверждению врача, возникали от моей ипохондрии. В нарастающем восторге я об этом почти забыл: большая часть действия в моей книге и соответственно в театральном представлении происходила в лабиринтах Книгорода. Это могло быть очень неприятно, мои дорогие друзья! Но я ведь решил сдаться моим страхам.

Я ощущал запах червей, угля, плесени, мокрой крысиной шерсти. Я ощущал ореховый запах папирусных тараканов, которые обитали только в верхней части катакомб, как утверждал Канифолий Дождесвет. Я чувствовал запах нефти и отдающие рыбой испарения медузосветов, запах лакрицы и черных водорослей и, конечно, запах книг во всем их многообразии распада, с чем я с тех пор ни разу не сталкивался. Это был давно знакомый, манящий, неповторимый аромат Мечтающих Книг, но не тот, что висит в воздухе на улицах Книгорода, а особый подземный запах гигантской антикварной лавки темноты, которая раскинулась под городом. Только сейчас я опять посмотрел на нибелунга, склонившегося над своим аромаорганом, о котором я совсем забыл, настолько естественной мне стала казаться его тонкая игра с запахами. Кончиками пальцев он с неподвижной физиономией управлял регистрами.

– Невероятно, – изумился я, – именно так пахнут катакомбы на верхнем ярусе.

– Это не совсем верно, – прошептала в ответ ужаска. – Так катакомбы пахли в то время. Сегодня они пахнут гарью.

Зазвучала печальная музыка, которая заключала в себе лишь несколько сдержанных и бесконечно повторяющихся фортепьянных звуков, сопровождаемых мелодией на смычковых инструментах. Не то ли это захватывающее «Andante con moto» Браца Тушнерфа? Во всяком случае, оно вполне соответствовало этому отрывку драмы, потому что как раз начался печальный отрезок моей первой поездки в Книгород, который обозначил критическую фазу моей прежней жизни, о мои дорогие друзья! Обманутый и похищенный, брошенный без помощи и заживо погребенный в катакомбах Книгорода – для этого прекрасно подошел бы даже похоронный марш. Декорации были простыми, но реалистичными. Темные, землистого цвета краски, с прожилками серого гранита: так выглядят стены туннеля там внизу. Разнообразие вносили только старые книги, которые живописно рассыпались на прогнивших стеллажах. И вот моя фигура начала читать нараспев глуповатый монолог, который немного подпортил великолепную до сего момента инсценировку:

…И так далее в подобной жуткой манере. Такую чепуху я не написал бы даже в еще более глубоком отчаянии и при еще большей безысходности! Не говоря уже о том, чтобы эти стихи читать нараспев, о мои братья и сестры по духу! Тем более, что музыка в данном случае, совершенно очевидно, была написана каким-то шарлатаном, специализирующимся на дешевых подделках зингеретт, качество которых составляло резкий контраст с предыдущими классическими фрагментами. Я бросил на ужаску скептический взгляд, в ответ на который она смиренно пожала плечами. Происходящее на сцене она, очевидно, тоже воспринимала, по меньшей мере, как самый неудачный фрагмент инсценировки. Но сцена быстро закончилась, и даже самому неискушенному зрителю, благодаря этому грубому драматургическому методу, стало ясно, что дальше произошло с героем. Так что оставим это!

Но уже следующая сцена привела меня опять в такой восторг, что быстро заставила забыть этот неловкий «йодель». Спасительный занавес опустился, а другой поднялся, и за ним открылась великолепная модель катакомб, а точнее их части. Она напоминала муравейник в разрезе, с одной лишь разницей в том, что в проходах копошились не насекомые, а крошечный Мифорез, который был не больше ладони! Кукла продвигалась по серпантину туннелей все глубже вниз, пока не оказалась в пещере у фундамента сооружения, благодаря чему у зрителей действительно создалось впечатление разветвленности лабиринта. Конечно, эпизод был хорошо продуман драматургически, не обошлось и без художественной изощренности постановщиков. Вновь опускались и поднимались занавесы, следующая сцена – и снова смена света. И Мифорез – теперь это уже вновь большая кукла – стоит в великолепной сталактитовой пещере, декорации которой занимают всю сцену.

– Сейчас будет немного глупый эпизод, – предупредила меня ужаска, ухмыляясь и быстро засовывая себе в рот печенье. – Но мне он нравится.

Зловещая сталактитовая пещера изобиловала сталагмитами и сталактитами. Художники-декораторы хотели изобразить подземный свет световых водорослей, поэтому частично изготовленные, а частично нарисованные сталактиты пылали всеми цветами, как безумные поздние картины маслом Востиана Веннга. В середине стоял огромный темный книжный стеллаж, украшенный богатой резьбой, который был полон старинных фолиантов. Их насчитывалось томов сто. Как только Мифорез вошел в пещеру, эти книги ожили. Их корешки начали качаться и дергаться, но при этом они не двигались с места. Я взял свой бинокль и стал внимательно рассматривать странные фолианты. Действительно, на кожаных валиках их переплетов я увидел рты, которые они раскрывали, весело и беспорядочно тараторя, и глаза, которыми они выразительно крутили. Весь стеллаж был, собственно говоря, одной гигантской куклой. Одной куклой, состоящей из множества маленьких.

– Что это за фрагмент в моем романе? – прошептал я. – Живые Книги ведь должны появиться позже. В Замке Шаттенталь. И говорить они тоже не умели!

– Это символическое обобщение глав, в которых ты блуждаешь по катакомбам, – пояснила Инацея с набитым печеньем ртом, – и пытаешься сориентироваться в лабиринте с помощью старых книг. В этом стеллаже представлена вся цамонийская литература, которая указывает тебе дорогу. Как, например, всезнающий хор в старинных трагедиях! Восхитительно, правда? Оракул в образе книги. Сначала это кажется дерзостью, но потом к этому привыкаешь.

Один из толстых фолиантов громко откашлялся и заговорил раскатистым басом:

«Из солнечного света к нам во тьму

Судьбою послан гость – томов владенья

Исследовать начертано ему,

Надеясь лишь на помощь провиденья,

Без компаса, без друга – одному

Брести по темным книжным переходам

И умереть, из тьмы попав во тьму,

Забыв, как светит солнце с небосвода!»

Какая-то книга меньшего размера, расположенная полкой выше, продолжила явно более высоким голосом:

«Без воды, без еды —

Злая прихоть судьбы —

Пробираться во тьме

В лабиринте-тюрьме!..»

Но ей не удалось закончить свой монолог, потому что ее поспешно перебили два старых фолианта, заговорившие дуэтом:

«Эхма, бедняга, бедняга!

Дорога его трудна!

Умрет он один, как дворняга,

Придя неизвестно куда!

Жнец мрачный уже оскалил

Свою ненасытную пасть,

И мысли скитальца восстали,

Чтоб разума власть передать

Безумству! Но книги охраной

Встают на его пути,

Хотя и они только раны

Способны ему нанести!»

И вся полка запела хором:

«Иди направо! Нет, иди налево!

Ступай лишь прямо! Или лучше вниз,

В расщелины, без промедленья, смело

Вглубь, вглубь ты устремись!

Тогда из лабиринта выйдешь скоро,

И кровь твою не высосет гарпир^[8],

Лишь черви, прогрызая в теле норы,

Вместо тебя заселят этот мир».

Говорящие книги продолжали декламировать стихи в той же словоохотливой манере. И мне пришло в голову, что я тут и там слышу стиль и лексику того или иного мэтра высокой цамонийской поэзии: например, Аиганна Гольго фон Фентвега с его самоуверенными сентенциями и крылатыми словами или стихи Делриха Хирнфидлера. Возможно, сочинение страдающего манией величия Идриха Фишнерца. Или назидательный тон Акуда Эдриёмера. Иногда вынужденно комичное монотонное пение Али Ария Экмирнера. Все они в самых мрачных красках рисовали мое предстоящее пребывание в катакомбах, не скупясь на советы и мудрости, достойные школьных учебников. Для поддержания внимания зрителей при этом от книги к книге перебегал мерцающий блуждающий свет, освещая декламирующие фолианты, и каждый раз меняя при этом цвет. Как они это делали, было для меня загадкой. Затем говорящие классики перешли на советы, чуть ли не на приказания, которые касались моего писательского ремесла. При этом они все больше раздражались и наконец, перебивая друг друга, стали отдавать команды:

«Пиши романы! Множатся пусть там

Герои – золотом сусальным

Распишем славу мы большим томам!

Романы ведь универсальны!»

«Нет! Лирику пиши! Внимай, внимай —

Где в слове застывает смысл,

Там в вечность обратится мысль!»

«Пиши новеллы, краткие и емкие —

Пусть твои книги будут только тонкими,

Ведь времени на них так мало надо,

И велика будет в конце награда!»

«Вот глупости! Пиши лишь драмы!

Их любят молодые дамы!»

«Прослыть ты хочешь гением? Тогда

Пиши эссе, где слово – не вода,

Где остроумием блестят всегда

И фраза каждая, и каждая строка!»

«Нет! Афоризмы пусть из-под пера

Рождаются – и станешь ты тогда

Самым великим из великих, но

Глубоких смыслов в них не сочтено

Должно быть. Выгоду тогда из слов

Извлечь сумеешь ты без лишних слов!»

«Нет, чепуха, ты смейся – только чудно

Шутя и изъясняясь остроумно!

Сатире, юмору – гип-гип ура!»

«Пиши лишь манифесты – лихо, смело

И горестно взывая в них к борьбе!

Но выдумать ты не забудь умело

Заумный псевдоним себе.

К любой значительной или не очень дате

Строчи их, но скрывайся сам в тени,

Тогда ты скажешь – это будет кстати! –

Что сочиненья не твои».

«Только гекзаметром словоохотливо строчки калякай,

Ведь обожают агенты сей сложенный в древности ритм!»

«Эпос пиши, где герои на каждой странице

Или с драконом желают геройски сразиться,

Или на деве прекрасной геройски жениться,

Им и на флейте играть – лишь геройски годится,

И, наконец, героически с жизнью проститься!»

«Нет! Ты пиши лишь о смерти и крахе!

О ранах, что долго еще нарывают!

У нищеты есть всегда конъюнктура,

И в этом вся соль литературы!»

Когда умные не по годам фолианты привели наконец сценического Мифореза в полное замешательство – он только театрально пошатывался и восклицал «Ах!» или «Ох!», – поднялся другой занавес, чтобы увеличить панораму сталактитовой пещеры. И взору открылось еще больше сталагмитов, еще больше стеллажей с живописно истлевшими фолиантами, а в середине – книга высотой с человеческий рост, которая, казалось, была сделана полностью из металла! Она стояла прямо, у нее была серебристая суперобложка с отделкой и орнаментом из золота и латуни, сверкавшая в искусственном свете, как въездные ворота в сокровищницу. На суперобложке, где у обычных книг написано название, красовалась золотая рамка с занавесом из кованой меди. Он выглядел как панорама кукольного театра.

– Книга-ловушка^[9]! – проговорил я, задыхаясь. – Она выглядит действительно так, как я описывал. Только эта размером с гроб!

«Не слушайся ты старых пухлых книг! –

приказала неожиданно металлическая книга механическим голосом.

– Старье и классику я чую за версту!

Иди ко мне – во мне найдешь родник

Искусства книжного – вершину, высоту!

Я сделана не из бумаги, нет,

Мой механизм из золота, и нить

Времен не перервется. Сонмы бед

Не для меня – я буду вечно жить!»

Пока она говорила, фрагменты орнамента начали поворачиваться и цепляться один за другой, сталкиваясь и звеня, как детали часового механизма.

«Я старость не познаю никогда,

Ведь мое сердце из алмаза, и

Ни черви, ни земля и ни вода

Не сократят стальные дни мои!

Из лабиринта хочешь ты домой

Попасть? Тогда я провожу тебя —

Для этого меня ты лишь открой!

И вновь узреешь свет земного дня!»

«Нет, не ходи за книгой из металла! –

запротестовали хором в ответ на это старые книги.

– С ней ждут тебя страдания и страх!

Бездушная, она еще не знала

Сочувствия ни разу! Только крах

Последует за этим предложеньем!

Без сердца книга принесет лишь тленье!»

Но книга из металла заглушила предостережения своим жестяным голосом:

«Не слушай ты стареющих томов,

Что лишь загробной жизни ожидают.

Иди ко мне! Смотри – театр готов

Танцуют куклы, борются, бросают

Друг в друга копья. Слышишь? В глубине

Играет музыка, словно бы во сне…»

Зазвучала чистая, как серебро, чарующая колокольная мелодия, которая вновь напомнила мне одно из бессмертных произведений Евюбета ван Голдвина, а именно его знаменитую фортепьянную пьесу ля минор с названием в виде прекрасного женского имени. Открылся медный занавес. И перед публикой предстали охотники за книгами в виде выкованных из серебра плоских кукол театра теней. Они двигались, танцевали и даже кололи друг друга своими копьями. Одновременно поднялась обложка огромной книги, и кукла Мифореза медленно вошла вовнутрь, как безвольная жертва ярмарочного гипнотизера.

Стоп, стоп, тогда этого ничего не было, насколько вам известно, мои верные друзья! Я не входил в гигантскую книгу, она никогда не обращалась ко мне и меня не проглатывала. Книга-ловушка Гульденбарта, которую я тогда обнаружил в лабиринте, действительно была сделана из благородного металла и заключала в себе таинственный механизм, но она не превышала средней величины. Ловушка запустила сложный процесс, который вызвал настоящую лавину книг, смывшую меня прямо на свалку Негорода. Но то, как было представлено все действие на сцене – в виде борьбы между хорошей цамонийской литературой и вероломными охотниками за книгами, расставляющими ловушки, – было, конечно, с драматургической точки зрения намного интереснее. Так что меня это здорово развлекло.

Едва за куклой закрылась обложка, как книга начала опускаться в пол, и сцена погрузилась во тьму. Раздались стук, грохот и шуршание, для которых звукооформители наверняка использовали всю имеющуюся в распоряжении жесть и весь инструмент для создания шума. А что случилось с моим стулом? Внезапно мне потребовались все мои усилия, чтобы удержаться в театральном кресле. Оно стало безумно раскачиваться.

– Это землетрясение? – вскричал я испуганно.

– Все включено в стоимость билета! – ухмыльнулась ужаска, которую трясло так же, как и меня. – В первый раз это всегда страшно! Весь театр – это огромная машина! Наберись терпения, это только начало, мой дорогой!

Теперь я понял. То мое прежнее падение в беспросветную пищеварительную систему катакомб каждый зритель должен был испытать на собственной шкуре, для чего хитроумное театральное оборудование и устроило эту тряску. Каких расходов это, должно быть, потребовало! Некоторые зрители закричали. Но прежде чем началась еще большая паника среди детей, все мгновенно закончилось: неистовая музыка, стук, грохот и тряска прекратились. Стало опять светлее, большой занавес, шурша, пополз вверх, и перед глазами зрителей распростерлось море. Бурное море из истлевших книг.

– Мусорная свалка Негорода, – прошептал я. Да, дорогие братья и сестры, именно такой я ее и запомнил: безбрежное море из старой сгнившей бумаги, волны и впадины книжной пыли с пенными гребнями из потрепанной кожи. И я сам посередине, на сей раз опять в роли крошечной куклы. А надо мной поднималось куполом черное ничто. Едва ли зрители сколько-нибудь восприняли это захватывающее зрелище. Здесь снова раздались угрожающие звуки. Сначала это были медленно нарастающий грохот и шум, которые, казалось, неудержимо всходили со дна книжного моря, а из самой середины кучи мусора поднималось что-то огромное. Это прорвался он, гигантский книжный червь – подземный властелин Негорода! Вздымая вверх книжную пыль и клочья бумаги, он поднялся вверх как кит, бешено рыча, и в течение нескольких мгновений вырос до потолка театрального зала. Но и это, в конце концов, была всего лишь кукла, поднимаемая вверх невидимыми канатами и поддерживаемая внутренней механикой. Я не имел никакого понятия, как они это делали, и в этот момент мне и не хотелось этого знать. В верхней части чудовищного пожирателя книг открылась круглая мясистая пасть с длинными и острыми, как сабля, желтыми зубами. Увеличьте толстого червяка в десятки тысяч раз, о мои друзья, и обеспечьте его жалом ста змей и бородавками тысячи жаб, тогда вы получите примерное представление об этом гигантском чудовище, которое застыло над залом. Казалось, это продолжалось целую вечность. Как будто он только и ждал нужного момента, чтобы броситься на зал и все в нем сокрушить и проглотить. Зловонный запах гнили переполнил театр.

Кукла, которая играла в этом аду мою роль, исчезла, накрытая столбом клубящейся пыли. Теперь поднялся второй занавес рядом с площадкой, на которой разыгрывалась та же самая сцена в увеличенном варианте – простой, но очень эффектный сценический трюк! Там можно было увидеть вблизи Мифореза значительно большего размера, отчаянно борющегося с бумажным хламом, из которого повсюду возникали страшные обитатели катакомб. Я сжался в своем кресле и плотнее запахнул накидку.

Будем честны, мои дорогие друзья: каждый, не совсем душевно здоровый, боится насекомых, не так ли? Только совершенно невпечатлительные лесорубы, муравьеды и исследователи пауков не испытывают отвращения к живым существам, имеющим больше четырех ног. Когда в клоаке Негорода пробудились кровососы с бесчисленными щупальцами, шевелящимися ногами и бьющими хоботками, когда они выползли на сцену из горы книг, демонстрируя свои черные блестящие панцири, щелкающие клешни и переливающиеся разными цветами фасеточные глаза, в зале началась настоящая суматоха, хотя это были всего лишь куклы. Дети плакали, матери успокаивали своих перепуганных чад, а их зрелые мужья с визгом поднимались на стулья. Я видел, как крепкого телосложения брюквосчет, рыдая, выскочил из зала! Между тем я бесстрашно сражался на сцене с многочисленными жуками, пауками, сороконожками и уховертками. Я обливался потом! Точно так же было и тогда. Только был еще седовласый гигантский паук, который с тех пор преследовал меня в кошмарных снах.

– Этот эпизод я никогда не смотрю, – призналась мне ужаска, закрывая глаза длинными пальцами. – Скажи мне, когда он закончится.

Сам я целиком отдался этому ужасу, ощущая свою беспомощность и сладострастие одновременно, впитывая его глазами, ноздрями и слухом, полностью погрузившись в происходящее и в воспоминания о прошлом. Это было мучительное, но в то же время очищающее переживание. Музыка теперь приобрела совершенно особое качество. Она больше не представляла собой исполнение какого-либо сочинения, а стала музыкальным сопровождением кошмарного действия – импровизацией грезящего мозга гениального музыканта, пренебрегающего всеми правилами композиции. Я слышал гармонию и диссонанс, которые каждой отдельной нотой воспринимали сущность кошмара, но тем самым придавали ужасу обаяние, которое делало его выносимым. Мурашки бегали по моему телу, но это вызывало приятное и поразительное ощущение. Это напомнило мне детство, когда мой крестный во литературе Данцелот Слоготокарь рассказывал мне истории на ночь. Хотя я лежал в постели, укутавшись одеялом, меня била дрожь, как при ознобе, когда Данцелот грохочущим басом рассказывал мне о сказочных монстрах и о невероятных геройских поступках. Постепенно переходя из мира реальности в империю грез, я продолжал фантазировать, чтобы потом продолжить фантазии в своих снах. Это состояние для меня – воплощение моего детства! Всходы, из которых выросло мое художественное творчество. Мне вспомнилась строка из стихотворения Пэрлы да Гано:

Именно так я ощущал себя теперь: как призрачный посетитель в своей собственной голове. Как спящий во сне, который стал свидетелем своих самых ужасных сновидений. Как часто посещало меня с тех пор страшное воспоминание о море книг Негорода в непродолжительном сне, который мне еще позволялся? Казалось, будто весь театр превратился в мой огромный череп, куда публика могла заглянуть, как в стеклянный колпак. И меня лихорадило вместе с маленькой куклой, которая пробиралась через эти отвратительные нечистоты, хотя я, собственно говоря, знал, что все для нее закончится благополучно. Но как спящий я забыл, что это был сон! Да, все это так меня захватило, что я даже забыл, что я сам был фигурой там, на сцене!

Всеобщий возглас облегчения, стоны и вздохи вырвались у измученных зрителей, когда кукла Мифореза наконец обрела твердую почву под ногами у края сцены. Огромный книжный червь еще раз приподнялся, оглушительно заревел и рухнул с грохотом, похожим на звук сваленного мамонтового дерева. Бряк! Книжная пыль поднялась плотным облаком, и трещащие и шуршащие насекомые исчезли в темноте. Опустился занавес, и музыка смолкла. Аплодисментов на сей раз не было. Я стал бессмысленно отряхивать свою накидку, как будто на ней сидели тараканы.

– Все закончилось, – сказал я с искренним облегчением.

– Недурно для кукольного театра, а? – усмехнулась ужаска и тоже смахнула руками со своего платья несуществующих насекомых.

– Да, – ответил я, как оглушенный. – Это было совсем неплохо.

Некоторое время я сидел неподвижно и вяло следил за происходящим действием. В нем не было ничего драматичного – Мифорез, распевая песню, жаловался на свою судьбу. То, что два следующих больших эпизода из моей книги были просто выпущены, могло повлиять на напряженность предыдущего действия. Публике не следует преподносить так много ужасов сразу, если не хочешь играть перед пустым залом. Моих встреч с охотником за книгами Хоггно Палачом или c многоногим Сфинхxxxом^[10] также не было на сцене, хотя у меня в книге они присутствовали. Вместо этого Мифорез напал на тайный след клочьев бумаги, которые магически светились в темноте и все глубже вели его в лабиринт, пока окончательно – да, мои дорогие друзья, я не могу это назвать иначе – не запахло книжнецами!

В этом не могло быть никаких сомнений. Все книжнецы отличаются характерным запахом. Я с закрытыми глазами могу узнать книжнеца из сотни других живых существ по запаху его тела. Он немного пахнет белыми грибами после осеннего дождя, немного свежесмазанной кожей, розмарином, но совсем не резко. Конечно, старой бумагой, довольно навязчиво – горьким миндалем. Да, горьким миндалем! Это тот возбуждающий аппетит аромат, который любят добавлять в марципан и сладкую выпечку. Конечно, горький миндаль – чуждая для катакомб культура, потому что для его роста необходим солнечный свет. Но почти на всех уровнях катакомб произрастает фосфоресцирующий гриб, который действительно дает приличное освещение, но представляет собой большую опасность. И по запаху он поразительно напоминает горький миндаль. Более того: как только гриб однажды попадает в желудок, он начинает есть тело своего нового хозяина изнутри, независимо от того, кому оно принадлежит – крысе, охотнику за книгами или Сфинxxxxу. Поэтому этот гриб является самым страшным обитателем катакомб. Запах горького миндаля, который так возбуждает аппетит у нас, жителей верхнего мира, сигнализирует многим созданиям лабиринта об опасности этого представителя пасленовых, и они, повинуясь инстинкту самосохранения, обходят его стороной. Почему книжнецы пахнут этим грибом, еще неизвестно. Является ли этот запах естественной составной частью запаха их тела, или они используют отдушку, которую получают химическим путем? Ясно только одно – с помощью этого обонятельного метода они эффективно защищаются от того, чтобы не быть съеденными. Вопрос о том, опасно ли в самом деле употребление книжнеца или нет, также требует научного изучения.

Итак, в Цирке «Максимус», без сомнения, запахло книжнецами! И лишь несколько мгновений спустя эти легендарные одноглазые обитатели катакомб толпами высыпали на сцену. Или точнее сказать – на сцены, так как открылись все занавесы, чтобы подобающим образом представить новую арену действия – Кожаный грот и его ближайшие окрестности. Подземную родину книжнецов! Наконец-то! Я действительно с нетерпением ждал этих декораций, и мои ожидания меня не обманули. Перед зрителями предстали самые различные пещеры – большие, маленькие, со сталагмитами, со сверкающими кристаллами. Некоторые из них красиво освещались свечами, другие – разноцветным светом фосфоресцирующих растений. Одна пещера была освещена красным светом из лавового озера. И все это можно было увидеть одним взглядом, несмотря на то что декорации были установлены на всех сценах. Куда ни посмотришь – везде книги, громоздящиеся высокими стопками на косых и изъеденных червями стеллажах, в больших и небольших кучах, в бочках и ящиках, в тачках и корзинах. Весь пол был завален рукописями, а с театрального неба росли сталагмиты, покрытые кожаными книжными обложками. И всюду толпились книжнецы всех мыслимых форм, цветов и размеров, какие только были возможны среди этих самых необычайных из всех существ подземного мира.

Так: прежде чем я впаду в сентиментальное состояние, я бы хотел кратко передать содержание этой сцены, мои дорогие друзья! Это необходимо сделать, поскольку, несмотря на то что встрече с книжнецами было уделено достаточно внимания и она была изображена самым тщательным образом и с большой любовью, с чисто драматургической стороны она так же мало усиливала действие, как соответствующие главы в моей книге. Последующие сцены были островками покоя в бушующем океане, оазисом комфорта в пустыне, где разыгралась буря, бальзамом для истерзанной психики зрителей. Это была расслабляющая череда очаровательных и комических балетных и вокальных номеров в сопровождении чудесной музыки, под которую нога отбивала такт. Дети и простодушные зрители смеялись, пели и аплодировали так необузданно, как ни разу до этого. Они так же быстро забыли весь ужас последних сцен, как и я сам. Это было великолепным развлечением, которое помогло забыть страх.

Книжнецов отчасти изображали марионетки, которыми управляли на нитках сверху, но были и куклы, которых надевали на руку и водили на тростях кукловоды, прятавшиеся за кулисами в виде скал или книжных стеллажей. Кукольный театр в своей самой первозданной и самой прозрачной форме! Великолепно! Зрители видели нити и трости, с помощью которых управляли куклами. Но – и это было искусством! – о них тотчас забывали! Потому что никогда прежде я не видел такую тонкую игру марионеток, никогда перчаточные куклы не казались мне такими живыми и комичными. Кукловоды, должно быть, были элитой театра и лучшими специалистами в своей профессии. Сами же куклы, даже наиболее простые, были маленькими произведениями искусства в области тонкой механики. Их шеи шевелились так натурально, что казалось, будто у них настоящие позвоночники. Их глазные яблоки вращались невероятно убедительно, веки открывались и закрывались с естественным чередованием. Это продолжалось всего несколько мгновений, пока я не забыл о том, что это были куклы, чему отчасти способствовали их блестяще сымитированные голоса. Потому что если я в чем-то и знаю толк, так это в том, как говорят книжнецы, о мои друзья! Я отношусь к тем немногим, кто действительно слышал их голоса. У них своеобразная манера речи. Когда они говорят, их голос звучит чуть сдавленно, они брызжут слюной, но при этом слова звучат четко. Такие звуки, вероятно, издавали бы лягушки при мутации голоса, если бы они были способны не только квакать. Во всяком случае, эти голоса на мгновенье вернули меня в те времена, когда я жил в Кожаном гроте, настолько знакомо они звучали. Тот, кто сделал эту инсценировку, явно был знаком с жизнью катакомб и их обитателей, и его познания ни в чем не уступали моим собственным.

– Это напоминает сурикатов в зоопарке, – тихо сказала ужаска.

– Кого? – переспросил я.

– Сурикатов, – повторила ужаска. – В зоопарке. Их можно покормить, а лучше всего взять с собой домой.

Мысль о том, что ужаска в самом деле ходит в зоопарк, чтобы там покормить сурикатов, вместо того чтобы отправиться в парк травить голубей, сбила меня с толку. Но я опять стал наблюдать за происходящим действием. Забавные гномы беспокойно сновали по сцене, волоча книги. Они укладывали их в стеллажи, декламируя при этом стихи или прозу. Они карабкались по огромной книжной машине, которая заполняла собой сцену, как гигантский театральный реквизит. Стеллажи, заполненные книгами, перемещались вперед и назад, вверх и вниз, и в них постоянно загружали или выгружали книжнецов. Малыши с важным видом манипулировали у печатных станков в небольших пещерах или приводили в порядок потрепанные старые фолианты в книжном санатории, словно больных пациентов. Они шлифовали огромные кристаллы и орудовали киркой в алмазном карьере. Я не знал, куда смотреть. А они сопровождали все свои действия пением и танцами! Да, все сцены с участием книжнецов напоминали большой увлекательный танец, серию захватывающих вальсов, написанных, если я не ошибаюсь, Элеми Дейфваллем. Хумм-та-та, хумм-та-та… Непрерывное кружение, вращение и пируэты. Единственное пленительно вращающееся преклонение перед чтением и жизнью. Был исполнен вальс Ормования^[11], вальс Кристаллов, вальс Алмазов. Хумм-та-та, хумм-та-та… Моя нога невольно дергалась в такт музыки, и я ничего не мог с этим поделать. Занавесы поднимались и опускались с возрастающей скоростью.

Арены действия сменялись в стремительном темпе музыки. Разноцветные огни вспыхивали и вновь гасли. Медузосветы и фосфоресцирующие грибы танцевали в темноте – это был праздник для глаз и ушей, классическое па-де-де двух книжнецов, целиком состоящих из алмазов, которые увеличивали свет свечей и факелов во сто крат и рассеивали его по стенам театрального зала. Ничего более безвкусного и одновременно чарующего я никогда до сего времени не видел в кукольном театре. И все завершалось великолепнейшим из вальсов, шедевром Ионаса Нушрагта, который был посвящен прекрасной голубой реке. Ужаска раскачивалась рядом со мной в такт мелодии, публика под нами делала то же самое. А я сам, о мои дорогие друзья, впал в ностальгический экстаз! Создалось ощущение, что я вновь встретился с реальными книжнецами.

Я как раз задался вопросом – решатся ли они закончить захватывающую инсценировку трагической сценой смерти Канифолия Дождесвета, когда вдруг раздался звон оружия. Запах смолы, шум! Среди книжнецов начался хаос.

Мелодия вальса резко оборвалась, раздались звуки литавр, и музыка стала резкой, почти истерической, похожей на военные ритмы увертюры из устрашающей оперы Флара Рока со средневековыми хорами. Да, конечно! У края сцены вверх взвилось пламя! Запахи стали невыносимыми: дым и сера. Было ощущение, что запахло даже кровью. И потом со всех сторон ринулись они – десятки охотников за книгами! Это были марионетки в полный человеческий рост, спущенные на нитях с потолка или тяжело шагающие из-за кулис на сцену, размахивая топорами. А те, которые были не марионетками, а актерами в костюмах, бежали даже через ряды зрителей с горящими факелами в руках! В партере стоял визг, и кричали не только дети.

В какое-то мгновенье меня охватило состояние, близкое к панике, потому что я подумал, что охотники за книгами вернулись на самом деле и сейчас оккупируют театр! Их вооружение из фрагментов костей, панцирей насекомых и ржавого металла, их зловещие маски и оружие были точно такими же, какими я их запомнил. Один охотник за книгами в маске мертвеца даже ворвался в нашу ложу, навел на меня свой арбалет – и потом вдруг исчез, громко рассмеявшись напоследок. Я едва не потерял сознание! Но ужаска успокаивающим жестом тронула меня за плечо.

– Это всего лишь инсценировка, – сказала она.

– Вот как? – воскликнул я, прерывисто дыша. – А мой инфаркт? Это тоже инсценировка?

Потом внезапно зал опять погрузился в темноту. Все огни и факелы погасли, музыка стихла. Еще несколько пронзительных криков книжнецов, бездушный смех охотников за книгами, и все постепенно смолкло. Наконец наступила полная тишина. Даже ужасные запахи из аромаоргана улетучились.

Призрачный Король

Сначала я действительно подумал, что у меня произошел инфаркт. Я видел высоко над собой в кромешной тьме разноцветные огни. Не тот ли это сказочный свет, который будто бы видят, когда умирают? Я представлял его себе не таким ярким. Но потом сверху спустилось нечто странное. Это был слабо светящийся каркас из длинных тонких жердей и изогнутых опор, который накрыл весь театральный зал.

– Что это? – спросил я испуганно ужаску. Мои нервы были до предела измотаны.

– Ты не узнаешь? – ответила Инацея, хихикнув. – Ты сам это подробно описал. Это Книжная железная дорога!

Это? Ах, да! Теперь я узнал ее: Книжная железная дорога ржавых гномов! Эта конструкция наверху, должно быть, ее макет! Суперуменьшенный вариант многокилометровой дороги, по которой в далекие времена по катакомбам перевозилось огромное количество книг. Я собственной персоной поневоле оказался на ней, спасаясь бегством от охотников за книгами и пытаясь выбраться из Кожаного грота. И это были не самые приятные воспоминания! Потому что я никогда не был так близок к смерти, как во время той странной поездки.

И я уже слышал и видел маленькую коляску, которая со скрипом двигалась по рельсам! А в ней сидел я сам – крошечная кукла. Невероятно! Они решились представить эту неистовую погоню – прямо над зрителями в зале! Коляска все больше и больше набирала ход, пока она наконец не стала носиться, разбрасывая искры и скрипя колесами, то вверх, то вниз, прямо над зрителями в зале. Искры от стальных колес летели высокой дугой и сыпались людям на головы. Мое восхищение этим необычным театрализованным решением главы моей книги, мало для этого пригодной, было велико, но все же не так огромно, как восторг, который вызвала эта сцена у молодой публики. В зале возникла настоящая суматоха, дети вскакивали со своих мест, показывали наверх, крутили головами и хлопали в ладоши. Опять зазвучала музыка, на сей раз в полную силу! Это была исполняемая в высоком темпе известная увертюра Оссджиккио Ронани, которая всегда вызывала в моем воображении несущихся в диком галопе лошадей. Она была вполне подходящей для этого стремительного движения коляски! Я совершенно забыл о том, что сцену, в которой я стал у книжнецов свидетелем смерти Канифолия Дождесвета, просто убрали. Сейчас это было неважно. Действие продолжалось.

Послышался шорох крыльев. Со всех сторон на железную дорогу, кружась в воздухе, устремились огромные доисторические птицы. Это были жуткие гарпиры, которые меня тогда преследовали. Их изображали ловкие марионетки с огромными кожаными крыльями, которых водили за нити, свешивающиеся с театрального неба, и выглядели они не менее устрашающе, чем в реальной жизни. Они неумолимо преследовали в темноте скрипящую коляску, из-под которой летели искры, и потом клевали ее своими острыми клювами. Внезапно музыка изменилась, и к неистовству добавились угрожающие нотки – это был печально известный «Полет гарпиров» Регарда Ванриха!

Одному из гарпиров удалось в полете зацепиться за коляску, и он стал своим клювом ожесточенно нападать на куклу Мифореза. Это настолько на меня подействовало, что я, сидя в своей ложе, обеими руками замахнулся на страшную птицу, на что ужаска хрипло засмеялась. Но дальше – больше! Один из занавесов малой сцены с шелестом поднялся, и я под восторженные крики публики еще раз увидел часть декораций более детально. Это был в принципе тот же трюк, что и прежде на свалке Негорода: Мифорез вцепился в бешено мчащуюся коляску, ветер развевал его накидку, а позади огромная кукла гарпира своим острым клювом и цепкими лапами пыталась достать героя! Было слышно, как свистит ветер. Ощущался даже неприятный запах от гигантской птицы. Туманградский органист в экстазе дергал регистры своего инструмента. Уголками глаз я заметил, как некоторые озабоченные родители покидали зал со своими рыдающими детьми. И вот в разгар всего этого хаоса неожиданно раздался хлопок. Хруст! Свет мгновенно погас, музыка смолкла, послышался сильный шум и вибрация. Мое падение с Книжной железной дороги и последовавший за этим полет с гарпиром, к которому я в отчаянии прицепился, должна была заменить фантазия зрителей.

Потом опять тишина.

Темнота.

Запах серы.

Темнота.

Клокотание.

Темнота.

Шипение.

Наконец слабое красноватое свечение в нижней части сцены, которое стало медленно светлеть. Из мрака появилась огромная каменная стена из серых кирпичей причудливой формы с ложными окнами, грандиозный фасад, бесконечно уходящий вверх. И потом – разочарование! По крайней мере, для меня.

Я хотел бы это сформулировать так, мои дорогие друзья: реальную высоту не может передать даже лучший театр. Так как то, что открылось взору, было декорацией Замка Шаттенталь. То легендарное место в сердце катакомб, где меня наконец высадил гарпир. Подземное убежище Призрачного Короля, где моя судьба должна была сделать радикальный поворот. И, хотя мне тяжело дается резкая критика, я должен сказать, что с внешней архитектурой Замка Шаттенталь художники-декораторы явно переборщили. Что вообще-то объяснимо! Если и есть кто-то, кто может об этом судить, так это я, потому что я видел Шаттенталь собственными глазами. Его больную геометрию, которая, кажется, противоречит любому закону природы, его реальную величину, все безумие, воплотившееся в камне, в чреве катакомб – все это невозможно было подобающим образом изобразить в таком узком пространстве, как сцена. Невозможно! В этом отношении то, что сотворили потом артисты Цирка «Максимус», используя для своей, казалось бы, неразрешимой задачи искусственный свет и шумовые эффекты, музыку и запахи, было достойно восхищения. У каждого зрителя в зале (кроме меня) наверняка захватило дух. Постановщики благоразумно решились на демонстрацию части фасада Шаттенталя, а именно показали въездные ворота, сооруженные из окаменевших книг, через которые, пройдя по мосту, Мифорез вошел в замок. Лава, кипевшая под ним, была плохо видна, лишь только ее красный отблеск отражался на каменных стенах. Слышалось клокотание вулкана, и ощущался его запах. Аромаорган распространял адское зловонье, которое доходило до каждой пещеры на сцене.

Опять опустился занавес, и началась новая сцена. На сей раз Мифорез, которого изображала марионетка, блуждал по Замку. То, как был представлен интерьер Замка с его перемещающимися стенами и постоянно поднимающимися и опускающимися полами и потолками, было блестящим образцом театральной архитектуры и сценической механики. Я забыл о внешней декорации и вновь оказался в Замке Шаттенталь! Кто, кроме меня, мог знать, как он выглядел? Кто мог предполагать, как пахнут миллионы окаменевших и поросших мхом книг? И все же это было абсолютно достоверно: именно так выглядел Замок, и именно такой запах он источал! Послышался странный звук, было ощущение, будто раскалывались огромные камни, когда стены сдвинулись одна в другую, из ниоткуда выросли лестницы, и опустились потолки, как летящие ковры, чтобы заманить блуждающего по Замку Мифореза еще глубже в архитектонический лабиринт. И я опять совершенно забыл, что это я был там, на сцене! Так я был увлечен инсценировкой, как, впрочем, и вся публика, которая в полной тишине наблюдала за происходящим.

Потом действие приняло новый оборот. После веселых музыкальных номеров в Книгороде, довольно нелепых песен, исполненных поющими книгами, ужасающих сцен на свалке Негорода, после вызывающих восторг балетных фрагментов с участием книжнецов, после захватывающего дыхание преследования на Книжной железной дороге ржавых гномов зазвучала совсем другая музыка – медленная и торжественная! Дело принимало серьезный оборот, о мои друзья! Для создания нужного настроения уже при входе в замок прозвучало «Призрачное скерцо» Валтера Мусага из симфонии номер семь. Музыка, при звуках которой казалось, что на стенах мелькают какие-то силуэты, хотя их там вовсе не было. Весь шум распался на сотни эхо, которые летели через театральный зал, словно потерявшие ориентир летучие мыши. В воздухе висел стойкий гул, как от проснувшегося вулкана, который в любой момент мог начать извергаться. Призрачные слабые голоса слышались то там, то здесь как предвестники душевной болезни. Мое пребывание в этом окаменевшем волшебном Замке походило на коллаж, на театральные декорации, беспорядочно вдвинутые одна в другую. Гениальная, но, похоже, произвольная серия сцен, в которой хронологическая последовательность, да, собственно говоря, и само время, драматургия и логика вообще больше не играли никакой роли. И точно так же я воспринимал это и тогда! Время и пространство – измерения, которые в Шаттентале подчинялись иным законам или просто не имели никакого значения. Ведь говорят, что сила тяготения тем меньше, чем ближе к центру Земли. Возможно, это касается и времени.

Во всяком случае, и в драматургии спектакля хронология играла второстепенную роль. На сцене меня сопровождали плачущие тени, с которыми я на самом деле познакомился значительно позже, уже непосредственно после входа в замок. На первый взгляд, правда, все выглядело очень незамысловато – их просто изображали артисты с серыми вуалями. Но потом они неожиданно и без каких-либо усилий стали карабкаться по стенам, перемещаться по потолку вниз головой и просто проникать сквозь стены или вновь из них выходить. Не важно, с помощью каких изощренных трюков это достигалось, – во время этих сцен у меня чешуя вставала дыбом! С самого начала повсюду бродили и Живые Книги, хотя я тогда познакомился с ними тоже позднее и при весьма драматических обстоятельствах. Зверье из кожи и проволоки – вряд ли можно точнее обозначить словами то, что в вызывающем тревогу количестве ползало и бегало по сцене, порхало по серым коридорам и длинными паучьими ногами взбиралось на стены, отбрасывая еще более длинные тени. Живые Книги были изображены настолько убедительно, что среди зрителей возникло заметное беспокойство. В театральный зал с таким же успехом можно было запустить армию крыс или тараканов! Их постоянный шорох, слабое шуршание и писк создавали дискомфорт.

Это был почти абстрактный театр настроения и атмосферы. Действие здесь едва ли имело какое-либо значение. Меланхолия, печаль, боль, отчаяние, страх – это были темы Замка Шаттенталь, лишь слабо связанные между собой логикой кошмара или ее отсутствием. Пугающая музыка Смийгора Смодестука и Ставкото Шмирийдича сопровождала тягостные сцены, происходящие на фоне перемещающихся декораций. Картины пугающей красоты следовали одна за другой, но после длительного чередования таких мрачных впечатлений и настроений публика, особенно молодая, заметно встревожилась. Постепенно и я все больше задавался вопросом: где же, собственно говоря, Призрачный Король? Где, черт подери, тайная главная фигура этого театрального спектакля? Где хозяин этого призрачного Замка?

Но потом вновь раздвинулись стены, и наконец перед зрителями предстал тронный зал Замка Шаттенталь – одна из самых потрясающих декораций спектакля, отличающегося красочным оформлением! Это была простая, но смелая конструкция из геометрических блоков – пещера, возникшая как будто в результате тектонического сдвига, размером с парадный зал. Да, таким можно было представить себе тайное сердце катакомб: серые гранитные глыбы с гигантскими балками из белого хрусталя выступали как стволы поваленных деревьев, а за ними в камине играли языки огромного пламени. И больше ничего, но это было зрелище, захватывающее своей простотой, монумент уединенности. На фоне этого зрелища раздавались резкие звуки знаменитого, пользующегося дурной славой балета Гиназока Иррвита об огненной птице, напоминая музыку из горящего сумасшедшего дома. Так как это был, наконец, он – Призрачный Король!

Или нет. Так как все, что можно было увидеть, являлось всего лишь силуэтами, которые танцевали на стенах, так быстро и неистово, что трудно было сказать, принадлежали они настоящим танцорам или куклам. Я прижался к парапету и перегнулся через него, чтобы ничего не пропустить. Где-то должен был появиться реальный Призрачный Король. Но меня ждало новое разочарование: не впечатляющая огромная марионетка, не шикарный парадный костюм, сшитый из антикварных папирусных лоскутов на мастере балета с гениальной маской – нет, ничего подобного. Никакого ощутимого присутствия главной фигуры. Вместо этого только тени, схемы, силуэты. Это происходило и в следующих сценах: когда Мифорез появился вместе с Гомунколоссом, то у последнего можно было различить лишь очертания тени. Когда они ели вместе за гигантским столом, зловещий властитель исчез в темной части сцены, и был слышен только его повелительный голос, который, я должен согласиться, был довольно впечатляющим. Когда они вместе шли по коридору, то на стене отражалась лишь огромная перемещающаяся тень властителя Замка. Когда Гомунколосс читал свои мрачные монологи, он сидел, глубоко погрузившись в свой огромный трон. Он был почти незаметен, лишь глаза сверкали в темноте. Согласен, что это была мастерская и изобретательная инсценировка, но все же оставалось определенное разочарование, поскольку не удавалось по-настоящему увидеть главного героя.

– Что это такое? – спросил я наконец нетерпеливо, почти раздраженно. – Где кукла, которая изображает Призрачного Короля?

– Ты что, не понимаешь? – спросила в ответ Инацея. – Это вообще лучшая кукла в спектакле.

– Нет, – сказал я. – Я этого действительно не понимаю.

– Они из уважения к нему не стали изображать его в виде куклы! – прошипела она. – Ты должен сам себе его создать. В своей фантазии.

Она постучала кончиками пальцев по своему лбу. Я повернулся к сцене и стал недовольно взирать на Мифореза, который, кажется, разговаривал не с чем иным, как с воздухом.

– Но у меня такое впечатление… что я сошел с ума! – запротестовал я тихо. – Как будто Призрачный Король в самом деле существует только в моем мозгу.

– Это Невидимый театр, – прошептала Инацея и посмотрела на меня взглядом, который показался мне почти фанатичным.

– Невидимый театр? – повторил я, с трудом соображая.

– Новейшее явление в пуппетизме! Не так важно, что представляет Невидимый театр на сцене, – прошептала Инацея. – Намного важнее, что он творит в твоей голове!

Она приложила палец к губам и кивнула на сцену. Я подчинился и снова обратился к происходящему. Поневоле я наблюдал за игрой Мифореза с невидимым Призрачным Королем. Но я упрямо отказывался – скорее из принципа – участвовать в этом глупом публичном эксперименте. Жаль! До сего момента все было так удачно! А теперь они испортили такую важную концовку своими псевдохудожественными уловками. Невидимый театр! Бред какой-то! Я опять начал беспокойно ерзать в кресле.

Но потом, о мои дорогие друзья, произошло нечто противное моей воле. Потому что чем больше я сопротивлялся тому, чтобы создавать в своих фантазиях Призрачного Короля на сцене, тем больше он воплощался в моей голове в реальный образ. Это было как с моей бессонницей: чем настойчивее я пытался уговорить себя, что хочу спать, тем все более бодрствующим становился мой мозг. И чем сильнее были мои опасения того, что я не смогу уснуть, тем скорее я засыпал. И чем больше я подавлял свою силу воображения, тем более могущественной она становилась: сначала я видел Призрачного Короля только как очерченный силуэт в рассеянном свете, как тень, туманную как дух. Но когда мое неудовольствие стало ослабевать, он стал обретать все более конкретные черты. Я видел его разорванное бумажное платье, его величественный череп с искрящимися глазами. Зубцы его печальной короны. Даже крошечные криптические руны на его папирусной коже, хотя я даже не использовал бинокль. А когда-то он был просто здесь, и не надо было в мыслях куда-то переноситься.

При этом мне во многом помог диалог! Он был как хорошая музыка, которую с удовольствием слушаешь, особенно не задумываясь над тем, из какого благозвучия она создана. Великие сценические тексты имеют ритм и мелодию, которые зачастую завораживают публику больше, чем их содержание – взять хотя бы драмы Есиля Уимпшряка. Истинную красоту таких текстов невозможно по достоинству оценить при чтении. Их нужно слушать. По стилю они скорее относятся к музыке, нежели к литературе. И хотя я в действительности имел пару памятных бесед с Призрачным Королем, наши диалоги никогда не были столь элегантны и художественны, в том числе и в моей книге. Автор этих диалогов обладал особым слухом в отношении живой речи и знал, как это надо перенести с бумаги. Это был чистый звук. Я был как на иголках! Мне тоже хотелось это уметь! Правда, я молча признался себе, что дошел до границ своих возможностей, до пределов моего писательского искусства. Но здесь было нечто новое! Совсем молодое искусство, которое я еще, может быть, способен изучить. Пуппетизм! Совокупное художественное произведение, в которое я со своими умениями мог что-то привнести. Это было захватывающе!

И только сейчас мне открылась вся радикальность этого искусного приема. Ну, конечно, – Невидимый театр! Вся инсценировка была бы погублена, если бы постановщики попытались изобразить Призрачного Короля с помощью таких банальных средств, как сконструированная кукла, пусть даже мастерски изготовленная. Как я уже говорил, реальную величину невозможно изобразить в театре. Как невозможно сыграть силу, сымитировать истинную красоту и передать естественную необузданность. Поэтому каждая попытка изобразить Призрачного Короля с помощью технических средств с самого начала была обречена на провал. Это все равно, что дикого лиственного волка играл бы актер в волчьем костюме – просто смешно! Поэтому решение – полностью предоставить это фантазии зрителей – было единственно верным. Гениальный драматургический прием, который мог применить только тот, кто полностью доверял своим способностям, кто плевать хотел на мнение скептиков. Решение гения! Эта невидимая кукла, которая каждого зрителя в зале превращала в одаренного пуппетиста, окончательно убедила меня в том, что тот, кто скрывался за вывеской «Кукольный Цирк «Максимус», должно быть, был великим мастером во всех сферах. Умелец на все руки, который слепо следовал своим инстинктам и почти всегда попадал в точку. Я огляделся, так как мне показалось, что кто-то наблюдает за мной. Кто-то, кто скрывался за декорациями и смотрел на тех, кто был в зале. Как кукловод смотрит на свой инструмент! Я так громко рассмеялся над этой, внезапно посетившей меня мыслью, что ужаска с упреком покосилась на меня. Я вновь собрался и сконцентрировался на происходящем на сцене.

Из всех эпизодов в Замке Шаттенталь наибольшее впечатление на меня произвел тот, в котором Призрачный Король рассказывал свою историю. Для этого прибегли к одному из самых простых, но наиболее эффектных театральных жанров: фантасмагории. На стенах тронного зала появились большие, подсвечиваемые сзади постоянно меняющимися цветами – то красным, то желтым, то голубым – экраны, на которые проецировались вырезанные фигуры и различные атрибуты. Демонстрация сопровождалась рассказом Призрачного Короля. Это были то живые существа, то здания или ландшафты, огонь и вода, птицы в свободном полете, плывущие облака, колышущаяся на ветру трава и бурные реки, фантастические образы, воображаемые персонажи и целый мир духов. Так была представлена жизнь и мышление Призрачного Короля, его детство и его становление как писателя и, конечно, самая страшная часть его истории, в которой он был превращен Фистомефелем Смейком и Клавдио Гарфенштоком в существо из бумаги и заточен в катакомбы.

Несмотря на грандиозные детали сцен в Замке Шаттенталь, я заметил, что моя книга и здесь была основательно сокращена. Были выпущены мой бой с Живыми Книгами и мое пребывание в библиотеке Орма. Почему? Это было мне неизвестно. Как и то, почему отсутствовала глава с великаном в подвале Замка Шаттенталь. Может быть, постановщики не хотели нарушать элегическую атмосферу сцен новой сменой места и декораций и последующими частыми вставками в действие спектакля. Возможно, нечто подобное произошло с авторами театральной постановки, как и с некоторыми другими читателями моей книги, которые эпизод с великаном считают выдуманным. Полетом фантазии! Иллюзией в моем перегруженном событиями мозгу. Это я прекрасно понимал, потому что, оглядываясь назад, я часто спрашиваю себя, действительно ли я пережил эти события или видел их только во сне.

Вместо этого вскоре последовало прощание с Шаттенталем. Выезд Короля из его подземного убежища в моем скромном сопровождении праздновался как грандиозное событие. С участием бесчисленных кукол, с использованием великолепных световых эффектов с сотнями свечей и музыкальным исполнением интермеццо Гипнатио Сакрема, которое я с тех пор не могу слушать без слез.

Новое покорение Кожаного грота Призрачным Королем, которое, собственно говоря, было беспощадной бойней между охотниками за книгами, кровавым актом мести, отличающимся беспримерной жестокостью, изображалось также в виде фантасмагории, что придавало всей сцене художественный колорит, и она, таким образом, даже для детей, находящихся среди зрителей, была вполне приемлема. Охотники за книгами один за другим падали, сраженные свирепствующим Призрачным Королем. Видны были даже брызжущая кровь и катящиеся отрезанные головы, но все это без выворачивающих душу подробностей, которых потребовала бы эта сцена с участием пластических кукол. Так что кровавые события оказались не более реальными, чем страшный сон.

Этот ужасный эпизод обозначил, по сути дела, конец моего пребывания в подземном мире, как вы уже знаете, мои дорогие друзья! История заканчивается тем, что я после этого поднялся с Призрачным Королем наверх, чтобы стать свидетелем того, как книжнецы путем гипноза заставили оставшихся охотников за книгами уничтожить друг друга. И тем, как Призрачный Король казнил Клавдио Гарфенштока листом бумаги, чтобы потом поджечь самого себя и, горя ярким пламенем, загнать Фистомефеля Смейка в лабиринт Книгорода. Все это вы также прекрасно знаете, и у меня нет необходимости вновь подробно описывать эти жуткие и печальные сцены, пусть даже они относятся к самым незабываемым эпизодам этой инсценировки. Именно поэтому я решил от этого воздержаться.

Позвольте мне тогда завершить мой отчет о Кукольном Цирке «Максимус» описанием последних декораций: это была модель Города Мечтающих Книг, настолько объемная и с мельчайшими деталями, что она заполнила собой самую большую из сцен. Но прежде чем появились первые языки пламени, слабый запах гари возвестил о том, что случилось. Потом повсюду из крыш стал вырываться небольшой огонь. Запах дыма усиливался, становился более резким, едким, пугающим – до такой степени, что многие зрители обеспокоенно стали оглядываться в поисках запасных выходов. Послышались первые звуки пожарных колоколов, пока слабые и тихие. Мощный голос, который, казалось, доносился со всех сторон, декламировал пронзительным басом стихотворение Пэрла да Гано:

Очаги пожара в городе на сцене становились все больше и все тревожнее, оставляя за собой тонкие столбы дыма, уходящие в театральное небо. Слышался далекий крик и потрескивание пламени, звон стекла и грохот разрушающихся домов. Огонь распространялся как кровь, сочившаяся из открытой раны, бежал по улицам и переулкам. Звон колоколов становился все громче. В зале среди публики возрастало беспокойство, а некоторые начали рыдать – настолько убедительно была изображена катастрофа в уменьшенной форме. Я вцепился в парапет ложи, пытаясь опять подавить слезы. Некоторые зрители стали подниматься со своих мест. Двери зала открылись, и публика устремилась к выходу, не в панике, но настолько быстро, насколько это было возможно. При этом внимательный персонал театра успокаивал спешащих зрителей. Но сам я не мог покинуть ложу, хотя Инацея была уже у двери. Панорама горящего города разрывала мне сердце и одновременно захватывала. Это было зрелище, поразительно напоминавшее то, которое открылось мне, когда я бежал из города и обернулся, чтобы в последний раз посмотреть на него. С театрального неба раздался голос. Должно быть, это был мой собственный голос, так как он декламировал слова из моей книги, которые я посвятил этому событию:

«Мечтающие Книги проснулись. На километры вверх поднимались черные столбы дыма, потерявшая вес бумага, сожженные мысли. В дымных клубах бушевали искры, каждая – горящее слово, и возносились все выше и выше, чтобы танцевать со звездами. Треск бесчисленных просыпающихся книг болезненно напомнил мне шелестящий смех Призрачного Короля. И он тоже, искрясь, уносился сейчас в величайшем и ужаснейшем пожаре, который только знал Книгород».

Именно так я воспринимал этот момент и сейчас. Я был так же взволнован и полон печали, как и тогда! Но одновременно я чувствовал себя на удивление полным жизни и жадным ко всему происходящему, заряженным настолько, что казалось, будто меня подсоединили к алхимической батарее. Это был всего лишь театральный спектакль с участием кукол, но я воспринимал его как мою собственную жизнь!

Я еще некоторое время стоял возле парапета, дабы не показывать ужаске своих слез. И только успокоившись, я оторвал взгляд от горящего города и влился в толпу устремившейся к выходу публики.

– Это было нечто большее, чем я ожидал, – сказал я Инацее, когда мы наконец оказались на улице на площади перед театром, а мимо нас мелькали взволнованно тараторящие зрители. Это было максимально возможное преуменьшение впечатления, которое мне пришло на ум. – Я многое бы отдал за то, чтобы познакомиться с людьми, которые это осуществили.

– Вот как? – воскликнула ужаска, как будто ждавшая этого вопроса, и улыбнулась своей страшной улыбкой. – Я могла бы познакомить тебя с одной особой, которая отвечает за художественную часть постановки. Это директор Кукольного Цирка «Максимус».

– Ты сможешь? – спросил я озадаченно.

– Ну… – протянула ужаска с нескрываемой гордостью. – Думаю, что это получится. В конце концов, я одна из спонсоров этого великолепного театра. Посмотри сюда, вниз!

Инацея указала на фрагмент покрытия, разделявший нас. Только сейчас я заметил, что площадь перед театром, на которой мы стояли, была вымощена тысячами кирпичей, которые чередовались по цвету – красные и белые, и на них были выгравированы разные имена. Я внимательнее присмотрелся к камню, на который указала ужаска. На нем было два имени:

Инацея Анацаци и Хахмед бен Кибитцер.

Пуппетизм для начинающих

Отныне я наслаждался бесплатными и познавательными экскурсиями по новому Книгороду, в которых ужаска Инацея Анацаци выступала одновременно в качестве гида, театрального критика и эксперта пуппетизма. Я нашел себе спокойную квартиру в небольшом пансионе, которым пользовались главным образом писатели. Здесь я мог не только комфортно спать, но и при необходимости работать. Как только Инацея закрывала вечером свою букинистическую лавку, мы вместе с ней бродили по кварталу, и я знакомился с новыми достопримечательностями, театрами и, разумеется, с трактирами и кофейнями. Мы, должно быть, представляли собой довольно примечательную пару: динозавр с постоянно натянутым на голову капюшоном за руку с длинной, тощей ужаской, которые, как правило, оживленно беседовали. При этом я преимущественно всего лишь задавал тему, в то время как ужаска выливала бесконечный поток информации, касающейся этой области.

– После того, как Книгород сгорел, – так начала она в первый же день серию своих докладов, – многие из жителей остались ни с чем. Их дома, их магазины, все их имущество превратилось в искры. Было множество путей, чтобы начать все с нуля, и кукольный театр стал наиболее популярным решением. По двум причинам.

Ужаска глубоко вздохнула, как будто хотела рассказать мне эту историю за один вдох.

– Первая причина заключалась в том, что кукольный театр, даже куклы для него, можно было легко смастерить из обломков сгоревшего города. Сбить вместе несколько обугленных досок, и сцена готова. Сшить из отдельных лоскутов полотно, и уже стоит ансамбль. На носок пришиваются две пуговицы – и вот вам готовый главный исполнитель. Обломанная ветка с листьями – и уже вырос волшебный лес. Вторая причина – небывалая потребность в развлечениях после отбушевавшего пожара. Не только дети, но и взрослые, которые напряженно работали на восстановлении города, хотели хотя бы вечерами у раскаленных углей – ты понимаешь, что многие не имели крыши над головами, – в фантазиях забыть о своей беде. Для этого выступали чтецы, поэты-импровизаторы, певцы баллад и с некоторых пор небольшие кукольные театры, которые модернизировали эти старые формы повествования. Теперь происходящее действие можно было не только слышать, но и видеть. Люди пекли на углях картофель, радуясь тому, что остались в живых, а рядом перед горланящими детьми показывал свои спектакли кукольный театр. Так для многих выглядело тогда успешное окончание напряженного дня в Книгороде. Многие еще сегодня с удовольствием вспоминают об этом!

Мы остановились у руин гигантского обугленного дуба, который стоял посередине небольшой площади. Я еще помнил, как две сотни лет тому назад это старое дерево с тысячами ветвей стояло в полном соку и было живой достопримечательностью Книгорода. Теперь оно превратилось в жуткий черный скелет, который использовался в качестве опоры для плакатов. Вместо листьев на нем было множество рекламных листовок, которые анонсировали самые различные культурные мероприятия или услуги.

– Посмотри, – скомандовала ужаска. – Половина объявлений связана с пуппетизмом.

Чтобы изучить плакаты и листовки, нам пришлось медленно обойти гигантское мертвое дерево, читая рекламные объявления:

– Ты должен читать и то, что написано мелким шрифтом, – подсказала ужаска. Я воспользовался своим моноклем, чтобы разобрать, что написано на небольших листках.

Особенно меня развеселило это объявление:

На другом плакате были написаны от руки две загадочные фразы:

Текст на другом объявлении был не столь таинственным:

И так далее, и тому подобное… Объявлений были сотни. Они были наклеены друг на друга или прикреплены кнопками, образуя новый слой коры на мертвом дереве. Однажды оно будет полностью покрыто этими рекламными листками. Прежде всего, мне бросились в глаза две вещи: названия спектаклей были довольно необычными для кукольного театра: «Мертвое искусство складывания цилиндра», «Злые бананы», «Стальная бровь» или «Если стулья плачут» – вот лишь некоторые из них. Это были не сказки или легенды, и лишь немногие инсценировки предназначались именно детям. Это были произведения современной литературы: романы, драмы и стихи таких популярных авторов, как Арнгрим Берсеркер, Юханна Пигноцци, Петро Полонезе, граф Паллапрат де Биготто, Юрий Юрк, Гваткин Де Латуч, Лапалеон Лонокель, Аудриан ван Эккеншрек или Ипполит Кноцц. То есть сплошь современные авторы, которые изначально искали свою аудиторию среди взрослых и предлагали свое творчество в форме книги. Почему мысль о том, что современная литература в большем количестве была перенесена в театр, вызвала во мне такое беспокойство? Второе, что я отметил среди всех этих объявлений – это то, что почти все спектакли проходили в «каминный час»^[12].

– Батюшки мои! – воскликнул я. – Во что превратили старый добрый «каминный час»? Будут ли вообще еще читать вслух книги старомодным способом? Или теперь все будет сразу автоматически переноситься в кукольный театр?

– Ах, «каминный час»! – отмахнулась ужаска, бросив на меня сочувственный взгляд. – «Каминный час»! Это ведь интересно разве что туристам, путешествующим на повозках для перевозки сена!

Этим она намекала на проблему книгородского туризма, когда провинциальные жители приезжали в город на огромных гужевых повозках, которые обычно использовались для транспортировки сена.

– Понятно, что еще остались хорошие чтецы. Но на их выступлениях настолько многолюдно, что от сплошного гула голосов нельзя разобрать ни единого слова. А чтецы высокого уровня действуют только наверняка и читают исключительно популярные произведения, которые каждый знает. Например, твои книги. – Она с упреком посмотрела на меня.

– Значит, – сказал я быстро, чтобы сменить тему, – вечерние представления для привилегированной публики проходят сегодня преимущественно в кукольных театрах?

Ужаска кивнула.

– Ты можешь сказать это вслух. И определенным образом ты в этом тоже виноват.

– Я?

– Ну да. Не ты зажег огонь, который уничтожил Книгород. Но ты, так сказать, вместе с Призрачным Королем принес для этого факел из катакомб. Пуппетизм восстал из пепла старого города. Так что…

– Так что опять во всем виноват я! – рассмеялся я. – Об этом не может быть и речи! Вы можете многое на меня повесить, но за то, что «каминный час» вымирает и что на каждом углу Книгорода сейчас стоит кукольный театр, я не могу нести ответственность.

Ужаска улыбнулась.

– Но только в разрушенном Книгороде это искусство могло развиться до сегодняшнего уровня. Это абсолютный расцвет прекрасного, которое выросло из беды. Ты с чистой совестью можешь считать это своей заслугой, мой дорогой.

Честно говоря, это заявление не вызвало у меня особого протеста. Хильдегунст Мифорез – воспламеняющая искра новой формы искусства, родоначальник пуппетизма. Почему бы, собственно говоря, и нет? При всей своей скромности я должен сказать, что кое-что сделал для цамонийской культуры, но до сих пор еще не создал новую художественную дисциплину. Возможно, смелое утверждение Инацеи в самом деле скрывало искорку правды… Во мне начала зарождаться волнующая мысль.

– Я хочу все знать о пуппетизме, – потребовал я. – Все! Я так много всего пропустил с тех пор.

– Все? – охнула Инацея. – Ух! Ты понимаешь, что это означает? Хоть представляешь, сколько здесь всего накопилось? Сколько времени для этого потребуется?

– Мне все равно, – ответил я. – У меня достаточно времени.

Инацея долго смотрела на меня.

– Этого никто не знает, – сказала она наконец и опять подцепила меня под руку. – Ну, хорошо! Я тебе все расскажу! Раз ты этого хочешь! Но ты об этом пожалеешь.

И она жутко рассмеялась, как могут смеяться только ужаски.

Маэстро Кородиак

Насколько Инацея была права в своем пророчестве, о мои дорогие друзья, я понял в последующие недели! И при этом я узнал о пуппетизме значительно больше, чем мне, собственно, хотелось. Но разве это не единственно разумный метод познания? Впихнуть в себя больше, чем можешь переварить? Впитывать информацию наподобие пересохшей губки? Заправляться учебным материалом подобно верблюду в пустыне, который готовится к дальней дороге? Только так можно определить, что действительно тебе требуется, что прочно засело в извилинах мозга в качестве мыслей и идей. Что образует тот неисчерпаемый резервуар, из которого потом предстоит выуживать запасы всю жизнь. Каждый серьезный процесс обучения – это оргия, вакханалия подачи информации. Большая часть полученных знаний потом забывается, как это случается при любом избыточном объеме. Все зависит от того, что останется, но заранее никогда неизвестно, что именно. Но с этим покончено! Я никогда не придавал большого значения строго организованной и систематизированной учебе по учебнику. Нечто подобное возможно только в том случае, если организовывать библиотеку. Здесь приходится все располагать по алфавиту.

Да, я хотел учиться! В довольно солидном возрасте для динозавра я стал любознательным студентом, изучающим пуппетизм, а ужаска по этой причине безжалостно таскала меня по улицам и кварталам города. При этом она показывала мне каждую сценическую площадку, каждый театр в подвале, каждую книжную лавку, специализирующуюся на пуппетизме, каждый небольшой забавный музей, каждую мануфактуру и каждый магазин, который каким-либо образом был связан с этим новым видом искусства. Мы исколесили задние дворы Сленгворта, где находились мастерские, в которых работали специалисты по изготовлению почти всех отдельных фрагментов тела кукол: парикмахеры париков, оптики-механики, резчики по дереву, которые мастерят подвижные губы, делают бороды и плетеные косы. Были там и мастерские, где изготавливали механические руки и подвижные фарфоровые лица, столярные мастерские для токарной обработки конечностей. Здесь работали пахнущие скипидаром художники, специализирующиеся на разработанной росписи кукол, остальные мастера старательно оформляли декорации и плакаты. Мастерская по дорисовке облаков имела красивое название «Кучевое облако», где по желанию можно было расписать театральное небо. Кузнечные цеха, в которых изготавливали точные сочленения из металла. Мастерские для пошива крошечных костюмов. Мануфактуры для изготовления маленькой посуды и бытовых приборов. Множество столярных мастерских для гномов, выпускающих миниатюрную мебель. Канатный цех, занимающийся исключительно производством нитей марионеток. В одном из переулков Сленгворта работал даже татуировщик кукол, который как никто другой мог украсить дерево с помощью своих чернильных нитей.

Мы были в лавке, которая торговала дудельштадтскими музыкальными куклами, которых я уже видел в Цирке «Максимус»: бродячие контрабасы, танцующие скрипки, летающие трубы, терзающие нервы кларнеты, литавры и ксилофоны, которые своими маленькими, тонкими металлическими ручками и пальчиками могли играть на самих себе. Владелец, горящий желанием высказаться квакша с клокочущим голосом, рассказал нам с гордостью об опере, которую сам сочинил и к которой написал либретто. Речь в ней шла об исторически подтвержденной войне музыкантов гральзундской польки квакш с флоринтской пляской Витта. Мы сбежали из его магазина, прежде чем он начал исполнять нам какую-нибудь тирольскую песню.

В букинистических магазинах мы рылись в рукописных оригиналах для до сих пор не поставленных театральных кукольных спектаклей. Их были тысячи, потому что почти каждый второй официант или ученик в сфере книжной торговли Книгорода пытался таким образом изменить свою жизнь, сделав ее более доходной. В подвалах и на чердаках я находил множество совершенно новых или забытых кукол, которые мне не могли присниться в самых смелых снах: от крохотной миниатюры марионетки для блошиного цирка, которую тщательно можно было рассмотреть только с помощью лупы, до целой армии потрепанных кукол, выступавших в роли статистов, и огромного пестрого книжного дракона из легкой, как пух, древесины бальзы, который был длиной с улицу. Поэтому его хранили в соединенных между собой подвальных помещениях, где он, покрытый пылью, ждал очередного ежегодного кукольного карнавала, когда его доставали из заточения и проносили по улицам.

Пораженный, стоял я в одной забитой товаром лавке, которая специализировалась на бабочках-марионетках. Тысячи чудесных lepidoptera zamoniae, которых я сначала принял за расписанных вручную бумажных кукол, были подвешены на нитях или наколоты на тонкие иголки, украшая собою полки и стены, так что от богатства красок слепило глаза. От владелицы лавки, которая, как и Инацея, была ужаской, исходил аромат духов из медвежьего лука. Когда она рассказала нам, что все эти экспонаты были настоящими бабочками, только мумифицированными и препарированными, меня охватил ужас. Даже ее заверения в том, что эти насекомые умерли мирной и естественной смертью и были забальзамированы благочестивой рукой ужаски, не смогли меня по-настоящему успокоить. Магазин ужаски произвел на меня, пожалуй, еще более жуткое впечатление, чем магазин кукол-призраков под названием «Час призрака», в котором мы побывали вскоре после этого, хотя хозяин регулярно вкладывал средства, чтобы навести страх на покупателей своими предложениями! Его специализацией, как следовало уже из названия, были протагонисты, которые исполняли на сцене роли демонов, привидений и подобного рода фантастических персонажей потустороннего мира. Там с потолка свешивались зеленоватые утопленники с выкатившимися глазами, духи из развевающейся паутины, обитающие в замках, и скелеты, которые светятся не только в темноте. Кроме того, тела без голов и головы без тел, прозрачные туманные существа из стекла и хрусталя, танцующие блуждающие огни и всякие призрачные фигуры, какие только можно вообразить себе на сцене кукольного театра и от которых бегут мурашки по коже и раздается детский крик. Инацея, которая, по-видимому, была здесь постоянным покупателем, приобрела себе усохшую голову, которая, вероятно, в полуночный час начинала плакать. Но я никогда не спрашивал, функционирует ли она. Я этого и вовсе не хотел знать!

В одном из подвалов заднего двора находилась мастерская, специализирующаяся на изготовлении кукол, так или иначе имеющих отношение к книгам – совершенно особая разновидность книгородского пуппетизма. Здесь мы опять обнаружили некоторых протагонистов, за которыми или им подобными уже с удивлением наблюдали в Кукольном Цирке «Максимус»: говорящие куклы из стопок книг или Опасные Книги с глазами, ногами, ядовитыми колючками и кусачками, которые неподвижно висели на лентах. А также словоохотливые классические фолианты, которые на сцене Кукольного Цирка в эпизоде с книгой-ловушкой Гульденбарта декламировали стихи, а теперь лишь молча стояли на полке.

Сведущий продавец – сухопарый друид с зеленой бородой метровой длины – объяснил нам, что многие из этих фигур обычно используются как перчаточные куклы или марионетки. В то время как другие являются очень сложными изделиями машиностроительного искусства. И если их завести, они могут говорить механическими голосами и даже петь. Как, например, несущие всякий вздор классики в этой сцене! Это были вообще-то помещенные в корпус часы с боем.

Терпеливый продавец взял ключ и завел одну из механических книг, которая выглядела как здание в миниатюре из позднего цамонийского средневековья. Едва он это сделал, как раздался монотонный дребезжащий голос, который начал читать стихи на древнецамонийском литературном языке:

Я слышал мерный, легкий плеск воды,

Я видел рыб в ее прозрачном лоне,

Я видел мир – весь, словно на ладони,

Чудесный мир полей, лесов, травы.

– Это самые ранние стихи, которые вообще существуют, – пояснил продавец, наморщив лоб. – Они принадлежат Евадевельду фон Фортгейлеру. Честно говоря, это не для каждого уха. Понятия не имею, почему сегодня еще слушают нечто подобное. – Он задумчиво провел рукой по своей зеленой бороде. – Это типичный залежавшийся товар. Вы могли бы приобрести его по специальной цене. Возможно, вы сможете доставить этим радость какому-нибудь старому цамонисту.

Ужаска небрежно отмахнулась и указала на другую механическую книгу на полке, обложка которой чрезмерным усердием оформителя и довольно искусно была вырезана из кожи и украшена сусальным золотом.

– А что это за книга? – спросила она.

Продавец, ни слова не говоря, взял следующий ключ и вытянул книгу, которая начала читать чуть заносчивым тоном:

О, люди! Так легко, беспечно вы

На гибель обрекаете вселенной

Воздушный замок – страсти и мечты,

Гордыня, зависть движут вами. Тленный

Ваш мир желала б книга показать,

Но и она способна – как нелепо! –

Вместо небес простора даровать

Вам только ада черный вечный пепел!

– Это восхитительно! – воскликнула ужаска. – И, если я не ошибаюсь, это стихи доктора Альбириха Штобенхокера! Не так ли? К сожалению, почти забытый представитель позднего цамонийского барокко.

Я озадаченно посмотрел сбоку на Инацею, которая меня несколько удивила своими знаниями подобной, чуждой ужаскам, лирики.

– Верно, – подтвердил кукольный мастер. – В этой книге собрана вся лирика Штобенхокера. Все зависит от того, как часто поворачивать ключ. Если это делать правильно – письменная инструкция по использованию прилагается, – то каждый раз декламируется новое стихотворение. Механика в этих куклах очень… тонкая. Сложнее любого часового механизма.

– На вашем месте я бы это запатентовал, – заметил я. – Это ведь механические художественные изделия.

– Это не в нашей компетенции, – ответил он, качая головой. – Мы, честно говоря, и сами не знаем, как действуют эти куклы. Мы получаем из Кукольного Цирка «Максимус» монтажную схему, в точном соответствии с которой потом производим работу. Винтик за винтиком, пружину за пружиной. Иногда кажется, что такое или подобное этому можно было бы сделать и самостоятельно, без всяких инструкций. Но это заблуждение! Каждый раз, когда мы пытались изготовить по этому принципу наши собственные куклы, они, в конечном счете, не функционировали как надо. Они выкрикивали только бранные слова или оскорбляли клиентов скабрезными выражениями! Или же начинали пронзительно кричать и нести всякий вздор, а потом просто разваливались. Маэстро Кородиак – гений! А гениальность нельзя повторить. – Его голос задрожал от благоговения.

– Маэстро… Кородиак? – переспросил я. Я не мог вспомнить, слышал ли когда-нибудь это имя.

– Так зовут директора Кукольного Цирка «Максимус», – сказал друид. – Если бы не он, то весь этот квартал остался бы без работы. Вы хотели бы купить говорящую книгу-куклу? Правда, это можно сделать только по предварительному заказу. Время ожидания на данный момент составляет полгода.

– Нет, спасибо, – сказал я. – Не сочтите меня, пожалуйста, невежливым, но я свои книги читаю сам. Предпочитаю старомодные методы. Молчаливые.

Кукольный мастер вежливо рассмеялся, и мы вышли из магазина.

– Маэстро Кородиак, – произнес я, когда мы уже были на улице, – ты ведь обещала познакомить меня с директором Кукольного Цирка. Его так зовут?

– Именно, – ответила ужаска. – Я уже несколько дней пытаюсь договориться о встрече. Но Кородиак очень занятая личность и получить у него аудиенцию не так просто!

Аудиенция у директора кукольного театра! Я рассмеялся. Просто удивительно, какой важный статус имеют пуппетисты в этом городе. К ним относились, как к князьям! От этой мысли я оторопел, о мои дорогие друзья. Неужели это была полная дикой злобы колючка зависти, легкий укол которой я ощутил?

Пуппетизм для продвинутых

Во время наших экскурсий мы питались главным образом в небольших и недорогих трактирах Сленгворта, квартала, где нашли пристанище многие творческие личности и квалифицированные работники Кукольного Цирка «Максимус» и многие другие пуппетисты. Подобно сотрудникам тайной полиции мы украдкой прислушивались к их творческим дискуссиям и разговорам на узкоспециальные темы. Случалось, что мы вели содержательные беседы то с одним, то с другим кукловодом. Хотя, должен признаться, мои дорогие друзья, в компании с ужаской совсем непросто устанавливать социальные контакты! Я уже давно привык к ее травяным духам, но большинство посетителей предпочитало садиться подальше от нас.

При этом постоянно упоминалось имя маэстро Кородиака, что пробуждало у меня все большее любопытство к этой мистической личности и вызывало к ней глубокое уважение. Маэстро Кородиак — это имя мне приходилось постоянно записывать в мой блокнот, который я всегда носил с собой во время своих пуппетистических исследований и беспрестанно заполнял различными фактами, специальными выражениями и обрывками диалогов:

«Но маэстро Кородиак ведь сказал…» «Такой халтуры маэстро Кородиак никогда бы не допустил…» «У Кородиака в последнее время вновь сильно проявляется склонность к марионетизму…» «Говорят, что Кородиак намерен инсценировать все произведения Фентвега…» «За такую примитивную офтальмомеханику маэстро Кородиак тебе попенял бы…» «Спектакль в семи актах в постановке Кородиака был бы совершенно невообразим…»

Кородиак здесь, Кородиак там, Кородиак везде – и так все время! Было такое ощущение, будто ты приехал в чужую страну, в которой правит старый мудрый Король, на которого все смотрят с глубоким почтением и восхищением. Чем больше я с помощью Инацеи погружался в многогранный и полный различных сплетений мир книгородского пуппетизма, тем более расслабленным себя чувствовал. Я почти забыл, что всего лишь в нескольких метрах под моими ногами начинается темная опасная империя, которая лабиринтом уходит в глубину на многие километры. Империя, которая в течение длительного времени была моей тюрьмой и едва не стала моей могилой. Но это едва ли меня огорчало! Наконец-то я мог наслаждаться новым наземным Книгородом, как совершенно обычным туристическим объектом, как красивым местом, в котором можно провести отпуск или курс лечения. Я, собственно, только сейчас прибыл в город. Пуппетизм тоже был разновидностью лабиринта, но светлого, находящегося на поверхности земли и многокрасочного, полного разнообразных развлечений, юмора и культуры. Наибольшей опасностью в этом мире было опоздание на премьеру.

Мы, конечно, регулярно ходили в театр, иногда по три раза в день! Разумеется, в кукольный, но не только в Кукольный Цирк «Максимус», а в другие небольшие театры, которых в Книгороде было столько, что их число вряд ли уступало числу ресторанов или букинистических лавок. Почти на каждой третьей улице был кукольный театр, и не всегда его можно было узнать снаружи. Достаточно часто он скрывался на заднем дворе пивной с садом, в подвале какого-нибудь трактира, на чердаке книжной лавки или на складе столярной мастерской. В самом начале мы посетили один театр, посадочные места в котором состояли из пяти шатающихся скамеек для доения, но который, тем не менее, относился к самым достойным внимания и самым чарующим во всем Книгороде, как меня заверила Инацея.

Продолжительность театрального спектакля не являлась критерием качества. Ходить в театр трижды в день и даже чаще вполне можно, если помнить, что продолжительность кукольного представления в Книгороде не имеет никаких ограничений ни в ту, ни в другую сторону. Были представления, которые шли целый день и даже неделю. Но были спектакли, предназначенные для всегда спешащих туристов, которые могли закончиться уже через десять минут, что не обязательно означало, что после этого следует чувствовать себя обманутым – все зависело от качества представления. А оно даже при самой минимальной продолжительности могло быть весьма высоким, о мои дорогие братья и сестры! Я с особой любовью вспоминаю спектакль в вышеупомянутом театре с пятью скамейками для доения, который длился минут семь, но они оправдали все ожидания! На сцене во время представления находилась только одна-единственная кукла в виде надутого и расписанного яйца. При этом мне приходилось постоянно сдерживать свой смех во время спектакля. Он продолжал мучить меня и еще несколько часов после окончания, так что у меня в конце концов весь день болела диафрагма.

Попадались такие спектакли, которые, казалось, шли бесконечно. И после их просмотра у меня болели исключительно те мышцы, которые отвечают за неподвижность. Не счесть количество кукольных постановок, на которых мне пришлось промучиться, чтобы наконец попасть на стоящий спектакль. Инацея тоже никогда не знала заранее, что это будет за спектакль, хотя явно обладала прозорливостью, чтобы понять, будет ли эта постановка отвечать нашим требованиям. Конечно, она ориентировалась значительно лучше, чем я. Она знала имена, преимущества и недостатки, слабые и сильные стороны многих режиссеров, авторов, кукловодов и реквизиторов. Это, правда, облегчало наш выбор, но в полной мере не застраховывало от промахов и разочарований. Как и в любом виде искусства: «На один шедевр приходится сотня бездарных произведений», – любил говорить мой крестный во литературе Данцелот с точки зрения своей патриархальности. Сумасбродные режиссерские идеи, кукловоды в плохой форме, авторы, отличающиеся небрежностью, неподходящая музыка, неудачные декорации – возможности для провала спектакля настолько велики, что такое нельзя даже предположить. Часто нас изумляло то, что вместо вывешенного плаката нам на улице совали в руку простую листовку, по которой мы находили очередной театр. Или какой-нибудь официант заговорщическим шепотом сообщал нам информацию и тащил нас потом в закрытый от всех подвал, в котором давал свои спектакли якобы самый запрещенный и самый шокирующий кукольный театр во всей Цамонии. Мы были бесстрашны! Мы испробовали все!

Как я уже говорил, во время своих исследований, невзирая ни на что, я всегда имел при себе блокнот, в котором постоянно делал короткие записи о различных событиях, показавшихся мне достойными упоминания. Их я впоследствии использовал в своей книге. Чтобы дать будущим студентам, которым предстоит изучать пуппетизм, некоторые рекомендации и во избежание горького опыта, я хотел бы выборочно поместить здесь некоторые из моих «Пуппетистических заметок», как я их называю. Выбор и последовательность этих зарисовок случайны и не соответствуют хронологии:

* * *

Чтобы не создалось неверного впечатления, я должен оговориться: пуппетизм в период его изучения мною в Книгороде переживал свой абсолютный расцвет! Я приводил негативные примеры, чтобы указать на то, что любое изучение требует определенного терпения и готовности к страданиям. И что при этом приходится выносить посредственность и скуку, но в какой художественной форме – это другой вопрос.

Как вы уже наверняка догадываетесь, о мои умнейшие братья и сестры по духу: во мне созрел план написать книгу о пуппетизме. Такую книгу, какой еще не было. Между тем существовали целые горы специальной литературы на эту тему, но все они были посвящены отдельным аспектам, и ни один из них не учитывал все в целом. Я хотел закрыть эту брешь такой книгой, какой до этого никогда не писал. Как и никто другой. Когда я благодаря новому красному чешуйчатому костюму обрел практически новую внешность (я уже почти не линял), мне захотелось также предстать по-новому и в художественном плане. Здесь, в Книгороде, где я однажды стал писателем, я захотел стать им вновь.

Либринавт в трех актах

Когда я достаточно далеко продвинулся в своем изучении пуппетизма, так случилось, что у меня произошла беседа с одним либринавтом. Во время моих ежедневных прогулок по улицам и переулкам, во время визитов в антикварные лавки, при посещении рынков и культурных мероприятий я постоянно встречал этих жутких современников, которые так пугающе были похожи на охотников за книгами. Но мне никогда бы не пришла в голову мысль заговорить с кем-нибудь из них. Я ничего не намерен приукрашивать в этом странном разговоре и также не хочу отрицать, что это имело свои ужасные и пугающие стороны. Но, должен признаться, что я не испытал при этом никаких неприятных ощущений, а по прошествии некоторого времени могу сказать, что этот разговор был даже полезным. Во всяком случае, он кардинально изменил мой взгляд на либринавтов.

В процессе моих изысканий я посетил одну из этих чудовищных героических средневековых драм, в которых десятки кукол в сверкающих рыцарских доспехах пели ужасные строки о героизме и патриотизме, а потом картинно рубили друг друга в клочья. Я говорю о Кровавом театре, как можно было догадаться. Кровь била из кукол нескончаемым фонтаном, шум, сопровождающий битву, был оглушительным, и на этом фоне звучала совершенно неподходящая музыка. Все это можно было вынести, руководствуясь исключительно исследовательским интересом к пуппетизму. Единственное облегчение я видел в том, что кресло рядом со мной было свободным, и у меня, таким образом, было больше места для локтей.

Первый акт был уже в разгаре, и кукла с белыми кудрями, исполнявшая роль рыцаря, у которого из многочисленных ран сочилась искусственная кровь, пела на сцене о красоте героической смерти, когда явился опоздавший зритель, занявший место по соседству со мной. К своему ужасу я увидел, что это был либринавт!

Больше всего мне хотелось вскочить и с криком броситься через весь зал к выходу.

При этом его снаряжение и маска охотника за книгами не были столь устрашающими. На нем был плащ до пола с капюшоном из темно-коричневой кожи с тиснением. Под капюшоном, который он натянул на голову, скрывалась не физиономия демона и не стилизованная голова какого-нибудь насекомого, а зарешеченный щиток, который придавал его облику некую элегантность и спортивность, напоминая маску фехтовальщика. Только перчатки с металлическими заклепками и сапоги со шпорами скрывали в себе нечто воинственное. Оружия я не заметил, вероятно, оно было под плащом.

Что-то удержало меня от того, чтобы пуститься в бегство. Я просто остался сидеть в кресле, парализованный смешанным ощущением страха, ослепления и изысканных манер. Либринавт также умел держать себя в обществе. Я должен признаться, что на каком-либо мероприятии я редко сидел с кем-то, кто умел себя так безупречно вести. Во время спектакля он не разговаривал ни со мной, ни с другим соседом. У него не было никаких дурных привычек, когда, например, дергают коленом или барабанят пальцами. Он не ковырял в носу, не скреб ногами и не доставал пакет с орехами, чтобы их громко грызть. Он был просто совершенно идеальным театральным зрителем. Он продолжал сидеть в кресле абсолютно в той же позе, в какой начал смотреть спектакль. И если я говорю «абсолютно в той же», то я имею это в виду в буквальном смысле! Либринавт на протяжении всего первого акта не сдвинулся с места ни на миллиметр, а сидел как приклеенный или замороженный. Отдельными звуками, которые доносились с его стороны, были эпизодический писк или жужжание, вероятно, издаваемые комарами, которые незаметно кружили над нами в полутемном зале.

Его поведение было настолько безупречным, что казалось даже странным. Я постоянно наблюдал за ним краем глаза, чтобы поймать его за каким-нибудь физическим действием. Но он не двигался. Ни чуточки! Только когда закончился первый акт, он размял затекшие руки и пальцы, чтобы механически зааплодировать. Он хлопнул в ладоши ровно шесть раз, потом опустил руки, медленно повернул голову ко мне и сказал:

– Я испытываю почти угрызения совести оттого, что прихожу сюда, потому что спектакли здесь всегда такие кровавые. Но я нахожу этот театр просто грандиозным! Во всем Книгороде не найти ни одного другого театра, который бы придавал такое значение исторической точности в доспехах.

Его голос звучал тихо, почти робко. В нем было что-то монотонное, почти отсутствовали модуляции, но при этом он был вполне приятным. Я безмолвствовал. Этого охотника за книгами не только отличали блестящие манеры, в нем чувствовалась также определенная интеллигентность.

– Я бы, правда, не стал, – продолжал он, – в качестве музыкального сопровождения кровавых сцен использовать бессмертное произведение ре-мажор Гелиапа Бельханона. Такая музыкальная ошибка является более жестокой, чем сама бойня.

– Вы… пра… правы… – услышал я свое собственное бормотание.

– Вы согласны? – сказал либринавт. – Это так же нелепо, как маршевая музыка на похоронах! Н-да! Чтобы услышать действительно подходящее музыкальное сопровождение к кукольному спектаклю, нужно идти в Кукольный Цирк «Максимус»! Верно? Вы уже видели переложение Мифореза? Это мечта, скажу я вам! Настоящий шедевр пуппетизма! Музыкальная обработка – феноменальная!

Это была идеальная возможность сбежать. Как раз наступил антракт. Я бы встал, извинился, сослался бы на естественные потребности и незаметно выскользнул бы из театра. Сейчас или никогда!

– Я имел удовольствие, – выдавил я вместо этого. И остался на своем месте.

– Тогда вы знаете, о чем я говорю! – воскликнул либринавт. – Когда я в первый раз услышал интермеццо Гипнатио Сакрема, сопровождавшее выезд Короля из Замка Шаттенталь, у меня полились слезы! Слезы! И с тех пор это происходило всякий раз! Я видел эту постановку уже пять раз. Фантастика! Вы знаете эту книгу Мифореза?

– Э-э-э… нет… – солгал я.

– Вы счастливчик! Потому что вы можете прочитать ее еще в первый раз! Как я вам завидую!

Какое-то время я думал, что охотник за книгами меня проверяет и ведет со мной ироничную игру. Но потом он продолжил:

– Это всегда звучит как-то странно, когда говорят о любимой книге. Но в этом случае я должен признаться: я не знаю лучшей книги о Книгороде – точка! Вот так! Я перечитываю ее снова и снова! Купите себе экземпляр! Вы об этом не пожалеете.

И все, о мои дорогие друзья! Я был сразу обезоружен и растекся, как масло на сковороде. Он мог бы рассказать мне о том, что в его гардеробе стопкой сложены головы или что он пьет в катакомбах кровь книжнецов – он все равно оставался бы для меня симпатичным малым. Я обожал это существо в маске, мне хотелось его обнять! Он читал мою книгу. Даже множество раз! И он находил ее великолепной! Можно ли было найти большее доказательство его ума и его безупречности? Едва ли! Таким образом, он получил от меня отпускную грамоту – за все! По мне он мог спокойно заниматься второстепенной работой в качестве серийного убийцы или палача. Это не уменьшило бы моего расположения к нему.

– Вы… охотник за книгами? – спросил я глупо, чтобы хоть что-то сказать. И этими словами наступил ему на любимую мозоль! Охотник за книгами! Что за идиот!

– Мы предпочитаем название «либринавт», – ответил он спокойно. – Это звучит несколько тщеславно, не спорю! Но судите сами: там, внизу, мы постоянно в пути, в океане книг. Не то что прежние варвары – охотники за книгами, без морали и законов. О нет! Мы – мирные моряки и рыбаки. У нас спортивная конкуренция с соблюдением жестких юридических норм! Мы можем то там, то здесь перерезать друг другу сети, да… но не горло, как прежде! Это ведь прогресс, не так ли? – Он тихо засмеялся.

– Я прошу прощения, – ответил я, намереваясь извиниться подобающим образом. Но он перебил меня, умоляюще подняв руку в кожаной перчатке.

– Представьте себе Книгород просто как город на берегу моря! С оживленной гаванью, заполненной кораблями, ежедневно выходящими из нее. Но вместо рыбы и ракообразных в наши сети попадают книги и рукописи. А вместо того, чтобы сбывать на рынки и в рестораны морских животных, мы продаем редкую литературу в книжные лавки и библиотеки. Я считаю, что название «либринавтика» – прекрасный термин для обозначения того, чем мы занимаемся.

Я покорно кивнул в ответ.

– Н-да, простая и романтическая метафора, – сказал он, пожимая плечами, – но это одна из тех вещей, которые необходимы там, внизу, чтобы не лишиться рассудка. Простые мечты, которым можно предаваться, не слишком об этом задумываясь. Я часто мечтаю о море, когда нахожусь в катакомбах. О горизонте в океане, которого я никогда не достигну. Об облаках и голубом небе. Это не дает мне покоя. Немного морской романтики. – Он опять тихо засмеялся, скрытый маской. – При этом то, чем мы занимаемся в катакомбах, не имеет ни малейшего отношения к романтике. Это наука. Очень опасная наука. Либринавт – это самая суровая профессия на свете, вы должны это знать.

– Вы… ориентируетесь на методы Канифолия Дождесвета? – спросил я, чтобы продемонстрировать определенную осведомленность.

Либринавт повернулся ко мне своей маской и некоторое время молча смотрел на меня – тягостное мгновенье.

– И да… и нет, – сказал он потом тихо. – Да – потому что либринавтика без Канифолия Дождесвета и его трудов совершенно немыслима. Невозможно сочинить фугу, не зная нот. Тело можно изобразить только в том случае, если ты хорошо знаешь анатомию. Дом можно построить только тогда, когда разбираешься в статике. В книге Дождесвета содержатся основы того, что представляют собой либринавты. Мы можем определить местонахождение ценной книги с помощью нескольких старых бумаг, логарифмической линейки, септанта слогов и вертикального компаса. Но это возможно только потому, что Дождесвет сообщил нам лежащие в основе методы. Он дал нам алфавит, с помощью которого мы составили слово «либринавтика».

На какое-то мгновенье я оторопел. Но это было в меньшей степени связано с его совершенной по форме речью или продуманной вежливостью, с которой он говорил, а с исключительно странным и необъяснимым чувством, которое неожиданно возникло во мне: я не мог побороть в себе ощущение, что я лично знаком с тем, кто скрывался под маской!

– И нет! – продолжал он. – Нет – потому что Дождесвет сегодня совершенно устарел. – Он опять засмеялся. – Его книга содержит множество заблуждений. «Катакомбы Книгорода» кишат ошибочными выводами и невероятными теориями. Это почти как сочинения доктора Фидемуса Грунда^[13] по анализу кошмарных сновидений. Как Дождесвет, так и доктор Грунд являются основателями целых научных дисциплин. Оба гении, о да! Но когда их труды читаешь сегодня, это вызывает бесконечный смех. Такова судьба всех пионеров! Они столкнулись с таким множеством всего нового, что не могут позволить себе применять серьезные научные методы. Когда завоевывают новую территорию, нельзя смотреть направо и налево, а только идти вслепую прямо! Но это не преуменьшает их заслугу! Не поймите меня превратно! Но как вы знаете, после смерти Дождесвета колесо истории вращалось дальше. Так что если вы спросите современного либринавта, ориентируется ли он в работах Канифолия Дождесвета, то это будет все равно, что вы спросите какого-нибудь писателя, умеет ли он читать.

Я вновь попытался успокоиться. Было, конечно, глупостью, что я знал этого либринавта в маске. Возможно, его голос напоминал мне кого-то из знакомых. Схожесть в дикции или в выборе слов. Или это было просто рефлексом моего мозга. Когда говоришь с кем-то, кто скрывает свое лицо, то ищешь что-то хорошо знакомое.

– Позвольте тому, кто уже давно не был в Книгороде, – ответил я, – задать еще один наивный вопрос: каким образом появились либринавты? Они ведь не выросли просто из-под земли? Или это профессиональная тайна?

– Ни в коем случае. Но для этого, если вы позволите, я должен начать издалека.

Он впервые расстегнул свой плащ, потому что ему, видимо, стало душно. И здесь я увидел, что у него в самом деле было оружие – элегантная шпага с эфесом, покрытым изящной гравировкой. Только сейчас, при свете, я заметил, что его плащ был сшит из старых кожаных книжных переплетов. Как облицовка Кожаного грота! Вероятно, он взял идею из моей книги.

– Прежние охотники за книгами, – продолжал он, – были движимы двумя простыми силами: эгоизмом и жадностью. Ничего более сложного они собой не представляли. Для охотника за книгами существовал лишь он сам и враждебный ему мир, который стоял между ним и его жертвой. Вы знаете знаменитый третий Катакомбум из сочинений охотника за книгами Ронг-Конг Комы? В нем говорится: «Что живо, можно убить. Что мертво, можно съесть».

– К сожалению, мне это знакомо, – кивнул я.

Либринавт вздохнул.

– Но либринавты не убивают, чтобы есть. Они не каннибалы, как Ронг-Конг. Они иногда убивают, чтобы не быть убитыми самим. Но при этом речь большей частью идет о довольно крупных насекомых со злыми намерениями. Или о крысах с жалом.

– Я слышал, что у либринавтов существует Кодекс чести.

– Верно. Либринавт имеет корпоративный договор, хотите верьте, хотите нет. Согласен, мы все индивидуалисты и оригиналы – это профессиональная болезнь. Но мы видим главное. Социальное сообщество. Мы платим сборы и налоги, мы придерживаемся законов. Мы не вывозим тайно из катакомб ценные книги, как это делали прежние охотники. Мы их демонстрируем. Это наша профессия. И мы делаем это на виду! И не в обход закона. Подобная деловая практика надолго разрушает весь букинистический рынок. Только идиоты сбывают редкие книги на «черном рынке» за быстрые деньги. Прежние охотники за книгами были безмозглыми узурпаторами, которые обшаривали один район за другим, все там расхищали и оставляли лишь выжженную землю. Это счастье, что они исчезли, так как в дальнейшем они разрушили бы все. Либринавты хотят получить систему катакомб, а не похитить ее. Умнее доить корову, чем ее съесть. Не нужно иметь особого ума, чтобы это постичь. Каждый крестьянин понимает это.

– А когда, собственно, организовался отряд либринавтов? – спросил я, немного осмелев. – Был ли какой-нибудь повод? Или, может быть, дата?

Либринавт покачал головой.

– Точно сказать нельзя. Изначально мы были просто группой искателей приключений и книжных фанатов, коллекционеров и букинистов. Эксцентриков, если хотите. Мы организовали общество и регулярно приезжали в Книгород на собрания. Да-да, это были доклады и предметные беседы, избрание председателя, увольнение казначея и так далее. Сначала мы были как заводчики кроликов.

Он опять засмеялся своим тихим смехом, к которому, как мне вдруг показалось, прибавился звук тиканья часов. Или это был шелест его кожаного плаща? Звук прекратился, как только он заговорил дальше.

– И потом мы организовали первые совместные экскурсии в катакомбы, искали понемногу старые книги с факелами и дубинками в руках. Все было сначала просто развлечением, не было никаких доспехов и масок. После таких походов на совместных ужинах в каких-нибудь трактирах на ум приходили разные любопытные мысли: а что было бы, если бы вновь появились охотники за книгами? Как бы на это отреагировала общественность? Какое влияние это оказало бы на распространившийся в городе библионизм? Как должен выглядеть современный охотник за книгами? Что бы он сделал иначе? И так далее.

Либринавт еще шире распахнул свой плащ. Я увидел, что в его подкладку вшито множество карманов, из которых торчат маленькие книжки. Он носил при себе так называемую скрытую библиотеку, которая одновременно служила ему защитой. Хитроумное решение!

– Итак, мы договорились о том, что ни один современный охотник за книгами не должен быть внешне похож на прежних охотников. Они были убийцами и предателями. Не образец для подражания. Но: если дело по своей сути не было действительно ошибочным и лишь впоследствии было, к сожалению, извращено, то почему бы его не переосмыслить? Чтобы его усовершенствовать, сделать лучше, чем оно было когда-то? Что было бы в этом предосудительного? Ведь охотник за книгами сам по себе чудесная романтическая фигура! Где-то напоминающая этих рыцарей на сцене, вы не находите? Конечно, они несколько ограниченны в умственном отношении, но на них любопытно смотреть. Доспехи вызывают редкое восхищение, не так ли?

На сцене все еще соскабливали искусственную кровь, чтобы подготовить следующий акт. Только сейчас я понял, что наш разговор был интереснее, чем все, что показывали в этом театре.

– Итак, – продолжал либринавт, – новые охотники за книгами должны, правда, обязательно носить жуткие доспехи и маски. Для их собственной защиты и отпугивания врагов. Но эту маскировку пришлось изобретать полностью заново! Поэтому мы изучили старые изображения охотников за книгами. И здесь мы нашли еще одну аналогию с мореплаванием: каждый охотник за книгами носит индивидуальную униформу, что само по себе является противоречием. Как униформа может быть индивидуальной? Но ни один охотник за книгами не похож на другого, и, тем не менее, по его внешности можно сразу определить, что он именно охотник за книгами! В этом они похожи на пиратов! Ни один пират не похож на другого. Каждый одет и вооружен как-то по-особому, но всегда ясно: это пират!

– Но пираты не всегда являются мирными моряками и рыбаками, – отважился заметить я, так как либринавт сам приводил это сравнение.

– Это верно! К сожалению, верно. Но быть пиратом – изначально также не было постыдным занятием. Напротив! Большей частью сначала это были совершенно обычные матросы, которые из-за несправедливости, низкого жалованья, невыносимых санитарных условий и жестокого подавления были вынуждены прибегнуть к последнему средству – мятежу. И потом они больше не смогли избежать своей навязанной роли аутсайдеров. Однажды пират – всегда пират, до веревки палача, не правда ли? Н-да, это нельзя напрямую сравнивать с охотниками за книгами. И тем более с либринавтами! Но в некоторых аспектах эти группы схожи. И не только внешне. Например, в отношении жажды приключений. Или их мужества, с которым они подвергают себя стихиям, чтобы преодолевать неизмеримые глубины. В их желании захватить легендарные сокровища. Скажите сами: почему было не поддержать такую красивую и романтическую концепцию? Вновь ее разработать, облагородить и довести до совершенства? Убрать из нее все негативные элементы? Что в этом плохого?

Я беспомощно пожал плечами.

– Нам нужны были две вещи: идол и путеводитель. Идола мы нашли в лице Канифолия Дождесвета. А путеводитель – в его сочинениях. Книга «Катакомбы Книгорода» есть и остается главным трудом, великим руководством либринавтов! Даже если методы, указанные в нем, сегодня несколько устарели, концепция и этика Дождесвета останутся образцовыми на все времена. И непревзойденными! Нельзя исправить таблицу умножения, но из нее можно сделать высшую математику. Канифолий Дождесвет был первым охотником за книгами, к тому же лучшим.

Потом раздался звонок, означавший, что антракт закончен, и либринавт принял ту же позу, что и прежде. В течение всего следующего акта он вновь не проронил ни единого слова. И не шевельнул ни единым мускулом – могу поклясться на урне моего крестного во литературе Данцелота Слоготокаря, о мои дорогие друзья! Только слышалось иногда тихое жужжание невидимого насекомого.

Когда закончился второй акт и начался следующий антракт, он снова повернулся ко мне и вновь подхватил нить разговора именно на том месте, на котором его прервал. Как будто за это время вообще ничего не произошло, хотя на сцене сто рыцарей испустили дух, и рекой лилась театральная кровь.

– Сегодня у либринавтов все почти так, как это представлял себе Канифолий Дождесвет в своих идеалистических абстрактных идеях, – сказал либринавт своим тихим голосом. – Уже поздно, но не слишком поздно.

– Значит, катакомбы, – ответил я, чтобы поддержать беседу, – больше не так увлекательны, как раньше?

Либринавт вновь внимательно посмотрел на меня. Когда он опять заговорил, в его голосе зазвучало что-то сострадательное:

– Вы ведь еще никогда не были там, внизу, не правда ли?

Все из-за того, что задаешь глупые вопросы, хотя прекрасно все знаешь! Мне было довольно сложно не ограничиться просто небрежным возражением: «Нет, был! И наверняка значительно глубже и дольше, чем ты, дружок! Я уже побывал в Замке Шаттенталь и лично встречался с Призрачным Королем, когда ты еще писал в пеленки, маска!» Вместо этого я чуть слышно ответил:

– Нет, еще не бывал.

– Больше… не так… увлекательны?.. – повторил либринавт с ноткой сарказма в голосе мои слова, растягивая их. – Катакомбы? Ну, я бы сказал, что это зависит от того, что вы понимаете под словом «увлекательный»… Находите ли вы увлекательными прогулки там, где в любой момент можно заснуть из-за недостатка кислорода и, возможно, никогда больше не проснуться? Находите ли вы увлекательными огромные пещеры, полные разных тварей с метровыми щупальцами? А? Находите ли вы увлекательными потоки лавы, в которых в течение одной секунды можно сгореть подобно листу бумаги? А что вы скажете о газах, которые взорвут весь туннель, если только туда попадет одна-единственная искра? Неожиданный прорыв воды и ила, которые затопят все проходы? Тектонические сдвиги без каких-либо сигналов угрозы? Или неистребимый огонь? Изнуряющее пламя, которое вот уже двести лет мечется по лабиринту, как незнающие покоя духи, – для вас это достаточно увлекательно?

Я решил, что в этот момент, возможно, будет лучше промолчать. И подождать, пока либринавт опять успокоится.

– После последнего великого пожара Книгорода этот неизмеримый мир стал еще более непредсказуемым, вам это понятно? Никогда прежде возникший наверху огонь не проникал так глубоко в лабиринт. Никогда прежде такое множество опорных пилонов, столько несущих конструкций не было разрушено пламенем. Многие из них просто полностью сгорели. То, что осталось там, внизу, по прочности своей было подобно карточному домику, стоящему на барханах. Иногда раздающиеся там звуки – вечный скрип и треск – вселяют такой страх, что я никогда бы не отважился взять с полки даже одну-единственную книгу. Пусть даже она трижды входила бы в «Золотой список»! Потому что я бы опасался, что из-за этого произойдет обрушение.

Одна эта фраза в значительно большей степени, чем все сказанное прежде, свидетельствовала о том, что теперь и правда действует новое поколение охотников за книгами, потому что ни один из прежних представителей этого отряда никогда бы не признался, что он чего-то опасается. Для либринавта считалось теперь неразумным ничего не бояться. Это было глупо.

– Каждую секунду какая-нибудь огромная древняя библиотека сдвигается подобно баяну, так как где-то неожиданно возникает вакуум. Проход, в котором только что можно было стоять во весь рост, неожиданно обрушивается. Безо всяких предварительных настораживающих звуков. Быть погребенным заживо – одна из самых ужасных смертей, не так ли? Поэтому там, внизу, это приходится учитывать каждую секунду! Почему охотники за книгами того времени в таких условиях еще и поджигали пещеры в противоположных направлениях, сегодня не понимает ни один либринавт.

Неожиданно мне в голову пришел один аргумент, который несколько подпортил идеалистическую картину, написанную либринавтом о самом себе. Было довольно рискованно переводить сейчас разговор на эту тему, так как я, конечно, не знал, как он отреагирует на критические вопросы. Но меня буквально пронзало желание! Он производил впечатление достаточно цивилизованного субъекта, и мы находились среди множества людей. Что могло случиться?

– Это правда, – спросил я тихо и как будто между прочим, – что либринавты все еще торгуют литературными реликвиями? То есть отрезанными конечностями или мумифицированными органами скончавшихся писателей?

Либринавт опять внимательно посмотрел на меня, и я приготовился к мощной словесной атаке или даже к вызову на дуэль. Но он только негромко сказал:

– Вы затрагиваете неприятную тему, мой друг. Я попытаюсь вам объяснить. Послушайте, многие люди жалуются на постоянный рост цен на книги «Золотого списка», не так ли? Но эти цены просто связаны с увеличившейся опасностью лабиринта. Какую цену имеет жизнь? И сколько жизней зависит от большинства антикварных ценностей, которые мы поднимаем наверх? Одна, две, три? Я спас от рук скелетов множество ценных книг. Вы наверняка заметили, что я говорю об огромных рисках, которые несет с собой наша профессия. И тем самым о необходимости также время от времени совершать сделки, при которых собственная жизнь не должна висеть на волоске. Мы, правда, сдвинутые, но не сумасшедшие. И в конечном счете бизнесмены.

Это прозвучало обезоруживающе честно. Но сколько можно было верить тому, чье лицо скрывала маска?

– Вы знаете: заспиртованные кисти, уши, сердца и носы – все это ужасные вещи, что правда, то правда! Но это не моя вина! Мы, либринавты, этого не делали. Мы не убивали злодейски писателей и не оскверняли могилы, а также не кромсали трупы умерших лириков, превращая их в пользующиеся спросом фрагменты. Мы не помещали мозг Делриха Хирнфидлера в кварц! Это сделали старые охотники за книгами и прочие преступники, осквернители трупов и могил. И большинство реликвий не из этих нелегальных источников, а из наследственного имущества самих писателей! Многие творческие личности завещают сегодня свое тело наследникам для бальзамирования. И соответственно для реализации отдельными фрагментами. Это не запрещено. Многие писатели, творчество которых оценили лишь на закате их жизни, с помощью своего мертвого тела приносили больше доходов, чем при жизни всеми своими произведениями! Стоимость лишь одной руки Цанка Фракфы, которой он писал свои рукописи, составила сумму, в десять тысяч раз превышающую общую стоимость всех его произведений, написанных им в течение всей его жизни. Так что это сложная тема как с юридической, так и с моральной стороны.

Либринавт сделал жест, будто отгоняя муху, которая все еще невидимо летала вокруг нас.

– Кстати, эти реликвии можно приобрести на рынке, ими не запрещено торговать. Антиквары помешаны на них. Первое издание романа Бальоно де Закера с авторским автографом ведь уже само по себе ценно! А сейчас представьте себе эту книгу в витрине, а на ней мумифицированная рука, которой она была написана! Или мозг, который придумал этот роман. При этом заспиртованный. Какой коллекционер сможет устоять? Спрос определяет предложение. Смотрите сами: это как с серебряными рогами трехрожца Большого леса. Печально, что эти животные вымерли только потому, что раньше по каким-то суеверным причинам все непременно хотели иметь их рога. Но сегодня эти рога все еще существуют, и сейчас они ценятся больше, чем до этого. Если я в эти дни приобрету один из них, то, по крайней мере, буду уверен, что из-за меня не был убит ни один трехрожец. Моя совесть останется чистой! А даже если я эти рога не куплю, все равно уже не оживлю бедное животное. Так почему бы этим не торговать?

Он пожал плечами.

– Вы не видите разницы между рогом животного и пишущей рукой… э-э-э… скажем, Гольго фон Фентвега? – спросил я.

Он чуть задумался.

– Честно? Нет. В обоих случаях это лишь фрагмент мертвой ткани. В этом нет ничего особенного. Правда, я считаю больным того, кто покупает эту руку. Но совсем по другим причинам. Он мог бы за эти деньги купить что-то более толковое или сделать на них какое-то доброе дело. Но он предпочитает приобрести мумифицированную руку без практической значимости и социальной пользы. Это я нахожу предосудительным. Итак: купить – нет! Но я бы продал руку. Несколько мертвых костей сменят владельца вместо того, чтобы обрести свое место в могиле. Кого это волнует?

– А если бы это была ваша собственная рука?

Либринавт поднял глаза.

– Н-да, если мне не отрежут ее при живом теле, то мне все равно. Но это гипотетический вопрос. Либринавты не являются до такой степени известными, что их конечности становятся желанными объектами торговли. – Я готов был поспорить, что он усмехнулся за своей маской.

Раздался звонок, возвещавший о начале третьего акта, и мы вновь повернулись к сцене. Постановка меня вообще больше не интересовала, и я с нетерпением ждал только того, когда наконец закончится кукольное побоище, чтобы мы могли продолжить наш разговор. Когда это, в конце концов, произошло, мы вежливо зааплодировали и, оставаясь на своих местах, вновь заговорили, в то время как другие зрители устремились к выходу.

– Я благодарю вас за беседу! – сказал либринавт. – Пожалуйста, извините, что она носила несколько односторонний характер, и я так неприлично много говорил. Но вы знаете, со мной это случается всякий раз, когда я несколько дней нахожусь здесь, наверху. Тогда у меня возникает чрезмерная потребность высказаться. Мы следуем принятому среди либринавтов кодексу, который до минимума ограничивает общение, когда мы встречаемся в катакомбах. Каждый, находящийся в катакомбах, имеет свою собственную задачу, и при этом не должно быть никаких неспортивных договоренностей, альянсов или группировок – в этом смысл. Мы вступаем в контакт и обоюдно помогаем друг другу только в исключительно экстренных случаях или в случаях болезни. Но при иных обстоятельствах… Здесь я хотел бы в последний раз провести сравнение с мореплаванием: если два либринавта встречаются в лабиринтах, то это можно сравнить со встречей двух кораблей ночью и в туман. Они стараются избежать столкновения, то есть проплыть мимо, не задев друг друга. Они лишь чувствуют присутствие другого. Может быть, слышат дыхание и шелест в темноте – и потом каждый из них опять остается в одиночестве. Поэтому часто я фонтанирую словами от радости общения, когда провожу время на поверхности. Не обижайтесь на одинокого либринавта, если я позволил себе больше слов, чем Хильдегунст фон Мифорез в своих романах.

Я вздрогнул, надеюсь, что незаметно.

– Я вас умоляю! – ответил я быстро. – Это было привилегией – услышать столько всего о духе либринавтики. Поверьте мне: сейчас у меня об этом совсем иное представление.

– Тогда моя болтовня имела смысл. – Либринавт засмеялся. – Сказать вам, о чем действительно мечтают либринавты?

– Я вас прошу об этом!

– Мы хотим, чтобы в один прекрасный день все зоны катакомб стали обитаемы. Действительно, все зоны, до максимальной глубины земли, до самого последнего ответвления лабиринта. И под словом «обитаемый» мы подразумеваем совершенно обычное жизненное пространство, для каждого без ограничений. На километровой глубине под нами. Без контроля, без опасений, без страха! Высокая цель, и это звучит слишком преувеличенно, я знаю. Эта цель не будет достигнута при нашей жизни, конечно, нет. Но нужно высоко поднимать планку, если хочешь высоко прыгнуть! И только представьте себе, каким уникальным городом мог бы стать тогда Книгород. Община, как древнее гигантское дерево с разросшимися глубоко в недра земли корнями. Не просто несколько подземных этажей, которые можно обойти по хоботу, как сейчас. О, нет, это только начало. Я говорю обо всем лабиринте!

– Это и впрямь… красивая мечта, – сказал я осторожно.

– Пока это утопия, но она может быть осуществлена! Все, что нам нужно сделать, это доставить в темноту свет. Вы когда-нибудь спускались с горящим факелом в кишащий крысами и всякими паразитами подвал? Тогда все сомнительное отребье рассеивается само по себе. Жизнь под землей – это не естественное состояние, а скорее совершенно незнакомое и для нас невидимое. Огромная часть всех органических жизней протекает под поверхностью. Ничто из того, чем мы занимаемся здесь, наверху, было бы немыслимо без подземной жизни. Подумайте только о книгах! Книги сделаны из бумаги, бумага – из древесины, древесина – из деревьев, деревья растут в земле, земля плодородна только тогда, когда ее перерывают и удобряют живые существа. Не только деревья, но и большинство растений скрывают свою большую часть в почве. Корень может выжить без цветка, но цветок никогда не выживет без корня! Мы используем лишь незначительную часть жизненного пространства, которое нам дано. И только потому, что испытываем иррациональный страх перед темнотой. Книгород мог бы стать самым захватывающим городом Цамонии, если бы мы заселили его не только по горизонтали, но и по вертикали.

И опять возникло это странное чувство! Чем этот либринавт в маске был мне знаком? Может быть, своим голосом? Своеобразной лексикой? Своей жестикуляцией? Энтузиазмом? Кого он только мне напоминал? Или это было всего лишь дежавю? Чрезмерная реакция моего воспаленного мозга, подхлестываемая разнообразными событиями последнего времени и вызванная настоящей ситуацией? Это не было чудом! В последние дни я пережил больше, чем за один год в Драконгоре. Все-таки я болтал с охотником за книгами!

– Представьте себе подземный Книгород! – увлекся либринавт. – Для него пара домов здесь, наверху, только пик айсберга – десятикратная, двадцатикратная или даже стократная часть города находится под землей. И не рисуйте себе никакого темного зловещего места! О нет! Никакого мрачного лабиринта, полного теней и опасностей! А празднично освещенные своды. Холлы и проходы в сиянии свечей. Вереница лестниц, крытые площади, целые раскошные улицы, полные света! Если мы только захотим, там, внизу, может быть светлее, чем здесь наверху в дождливый день. Благодаря специально выращенным светящимся водорослям, фосфоресцирующим грибам и медузосветам. Благодаря старым и новым технологиям, о которых сегодня мы еще не имеем представления. Солнечный свет можно направить зеркалом в недра земли, вам это известно? Там, внизу, я видел кристаллы размером с дерево, которые излучали свет как свечные светильники. Пылающие колонии плесени всех цветов, которые освещали целые системы в пещерах. Можно канализировать потоки лавы и использовать их как источники света и тепла – ржавые гномы это сделали.

Ржавые гномы, батюшки мои! Либринавт разбудил во мне воспоминания, которые, как мне казалось, я давно похоронил. Его неожиданный энтузиазм привел меня в восторг почти так же, как и его самого. К сожалению, я не мог ему сказать, что видел подобные феномены воочию. Я был в Кристальном лесу! Ездил по светящейся в темноте Книжной железной дороге! Почему эти воспоминания теперь не казались мне такими пугающими, а неожиданно разбудили во мне тоску?

– Прикладывая невероятные усилия, мы сооружаем высокие башни, поднимающиеся ввысь, – сказал либринавт, – которые могут обрушиться при самом незначительном землетрясении или урагане. Мы строим города прямо на берегу моря или больших рек, которые могут быть уничтожены стихийным приливом или наводнением. Или на склонах дремлющих вулканов и в пустыне, где иссыхаем под беспощадным солнцем. Мы совершаем абсолютно бессмысленные восхождения на вершины гор, где слишком разреженный воздух, что сильно затрудняет дыхание. И мы это терпим ради каких-то мгновений. И никто не подвергает это сомнению. Но если мы предлагаем соорудить город под землей, где он будет защищен от стихий, ветра и непогоды, то нас объявляют безумцами. Подземелье – это лучшее убежище. Многие животные знают и используют это, а мы игнорируем. Но когда-то было по-другому! Прежние обитатели лабиринта знают то, что сейчас кануло в забвение. Там, внизу, существовали процветающие цивилизации, высокоразвитая культура и городская жизнь – и это существует еще даже сегодня. Вспомните о книжнецах! Они живут в катакомбах защищенной и высококультурной жизнью. О них говорят, что они достигают небывалого возраста. Ходят даже слухи об их бессмертии! Почитайте хотя бы книгу Мифореза! Кожаный грот – это идеальное жизненное пространство для культурной личности.

Мне едва удалось скрыть усмешку. Теперь еще и книжнецы! Я бы никогда не подумал, что именно охотник за книгами пробудит во мне ностальгию по катакомбам. Но, тем не менее, это произошло. Я уже был на грани того, чтобы сбросить с головы капюшон и разоблачить себя.

– Ржавые гномы – в связи с этим особая тема! – продолжал либринавт. – Их до сего времени не исследованные технологии и труды могут стать неисчерпаемым источником при освоении катакомб, так как они уже давно многое нам продемонстрировали. Произведя математические расчеты преимуществ крутизны и уклонов, спусков и подъемов, они воспользовались ими и смогли передвигаться в катакомбах со скоростью, о которой мы здесь, наверху, можем только мечтать! Мы сумели бы отремонтировать Книжную железную дорогу и вновь сделать ее великолепной транспортной системой, которой она когда-то была. Я видел там, внизу, сложнейшие технические конструкции: лифты, маховые колеса, гигантские лебедки. Разрушенные и проржавевшие, но только кажущиеся бессмысленными. Когда однажды разгадают суть этих механических руин – а это лишь вопрос времени, – то мы, вероятно, сможем отвоевать подземный мир значительно быстрее, чем мы сейчас рассчитываем и предвидим! Мы как дети, которые живут на переполненной сокровищнице и не решаются ее открыть, потому что думают, что там злой дух. Мы должны лишь использовать в катакомбах больше света, вот и все. Тогда исчезнут злые духи, крысы и всякие паразиты…

Либринавта было уже не остановить. Он все больше погружался в состояние восторга, не испытывая при этом потребности в моих дальнейших вопросах. Мне показалось, что я услышал какое-то шуршание, которое будто бы исходило от него подобно заряженным алхимическим батарейкам, но это был всего лишь шелест его плаща.

– Старые цивилизации, которые существуют внизу, – поучал он, подняв вверх указательный палец, – точно знали, что это идеальные условия для сооружения крупных библиотек. Никакого разрушающего солнечного света! Минимальная влажность воздуха! Поэтому Книгород сегодня еще является сердцем цамонийской литературы и всего книжного дела. Мы все еще извлекаем пользу из этой забытой веры в подземный мир, из древних сокровищ, которыми мы обладаем благодаря Книгороду. И мы ни разу не притронулись к тем ресурсам, которые таит в себе этот мрачный мир! Здесь можно добывать металлы, которые еще не знает ни один алхимик. Золотой уголь, который вечно горит. Нефть, которая поднимается вверх по стенам и при этом что-то шепчет. Черные алмазы величиной с дома. Ржавые гномы там, внизу, добывали цамомин в огромных количествах. И мы еще ничего не знаем о фауне. Совершенно ничего! Мы представления не имеем о том, что может создать биология, которая не должна будет расходовать свою энергию на то, чтобы защищаться от солнечного света. Там, внизу, я видел существ, о которых не хотел бы говорить, чтобы не прослыть сумасшедшим.

Либринавт положил руку на мое плечо.

– Поверьте мне: мы, либринавты, значительно больше осознаем опасность катакомб, чем любой другой. Это наша профессия! Но мы также стараемся не раздувать и не преувеличивать эти угрозы, а рационально их осмысливать и объяснять. Это одна из наших задач. Разведка! Мы не выдумываем бабушкины сказки о книжных драконах и Страшных книжнецах, как это делали прежние охотники за книгами. Проблемы невозможно решить, если их превратить в страшную сказку. Многие люди не отваживаются спускаться в катакомбы, потому что их страх превосходит реальную опасность, которая ждет их внизу. Это разрушающее наследие охотников за книгами, с которым мы все еще должны бороться!

На сцене с грохотом упал реквизит, на который кто-то наткнулся при уборке. Неожиданно либринавт вздрогнул, будто очнувшись от транса. Он убрал руку с моего плеча и выпрямился.

– Батюшки мои! – сказал он. – Я говорю и говорю! Простите мою бестактность.

В театральном зале кроме нас никого не было. Наконец встали и мы. На сцене уже начали подготовку к следующему спектаклю.

– Извините одинокого либринавта! Но, может быть, я смогу немного возместить вам моральный ущерб? Поскольку вы, очевидно, интересуетесь не только кукольным театром, но и жизнью в катакомбах, я позволю себе дать вам один совет. Я не знаю в Книгороде ни одного представления, на котором вы узнали бы больше по этим двум темам. Самым необычайным образом. Вот… – Он протянул мне маленькую карту, которую я с благодарностью взял. Потом он быстро поклонился, пожелал мне приятного отдыха и вышел.

Я смотрел ему вслед и в третий раз не мог побороть в себе чувства, что однажды в жизни уже встречал эту личность. Я попытался отделаться от этой мысли и раскрыл карту, которую мне вручил либринавт. Она была пуста. Сначала я подумал, что это была оборотная сторона, но, перевернув ее, убедился, что и здесь также ничего не было. Была ли это шутка? Или ошибка? Юмор либринавта? Я озадаченно положил карту в карман плаща и вышел из театра. Был ослепительно ясный день.

Пуппетизм в высшем проявлении

Когда я не отправлялся куда-нибудь со ужаской или не посещал в одиночестве театр, я непременно шел в «Щупальце каракатицы». «Щупальце каракатицы» было одним из самых важных заведений книгородского пуппетизма – первая и по-прежнему лучшая лавка мелких товаров для кукольных мастеров и кукловодов, режиссеров и реквизиторов, в которой было абсолютно все, что постоянно необходимо представителям этой и родственных профессий. Лавка была одновременно складом, мастерской, кофейней, местом встречи, пунктом скорой помощи для поврежденных кукол, местом собраний бастующих кукловодов, дискуссионным клубом для авторов, университетом, музеем, библиотекой и, как и многие театры города, была открыта круглосуточно. В лавке работал десяток мидгардских гномов в серых перепачканных халатах. Как правило, у них был изнуренный вид и плохое настроение, но если речь заходила о пуппетизме, они всегда с готовностью отвечали на вопросы и, казалось, знали все, каждый в своей области.

Там стоял запах кофе и резины, машинного масла и клея, свеженанесенной краски и скипидара. Стук молотков, скрежет пил, гул голосов, ругань и смех наполняли огромное помещение, занимавшее три этажа. Здесь имелись мотки нитей любой толщины для марионеток, стандартные ноги и руки из различных материалов, тысячи глаз для кукол, болванки для деревянных голов, краски и кисточки, костюмы, висевшие на штанге, древесное волокно в мешках, проекционные экраны всех размеров, черные костюмы на полный рост для кукловодов, готовые куклы-чревовещатели, силуэты для театра теней, магниевый порошок для втирания в кисти рук, гипс в ведрах, комочки глины во влажных салфетках, пластифицированный каучук в штабелированном кирпиче, жесть для создания шумовых эффектов, предварительно отпечатанные плакаты – короче говоря, все, что требуется для сценических постановок. Даже специальные ящики, в которых распиливают женщин. И подходящие пилы для них.

Ужаска настоятельно рекомендовала мне сходить в «Щупальце каракатицы», потому что их книжный отдел собрал якобы лучшее и наиболее полное собрание специальной литературы о пуппетизме. Здесь можно было бродить часами и читать книги, не приобретая их. Был здесь и свежий кофе – важнейший продукт театральной сферы, причем предлагался он бесплатно. Просматривая перечень литературы и листая книги, я иногда становился свидетелем любопытных сцен или примечательных диалогов, которые были достаточно информативными для моих занятий. Я слышал, как кукловоды громко спорили о том, каким образом надо водить куклу, почему марионеток следует предпочесть куклам на тростях (или наоборот) и какой воск для дерева ни в коем случае нельзя применять. На лестницах между этажами шли горячие дебаты о содержании спектаклей, о стилистических направлениях и сценических приемах современных постановок. Чревовещатели между стеллажами апробировали новых кукол. Теноры вместе с кукловодами тренировали свое мастерство синхронных действий. Здесь все время что-то происходило, в том числе и среди ночи. Два длинноруких кукловода едва не пустили в ход кулаки, споря о том, нужно ли использовать масло для смазки шарниров у кукол. Один из них считал, что публика будет испытывать неприятные ощущения от скрипа, на что другой возражал, мотивируя это тем, что от смазки будут скользкие руки, что будет мешать во время спектакля. Их ссора стала настолько громкой, что им сделали замечание, после чего они вышли на улицу и там продолжили свой диспут. И потом с улицы донеслись звуки пощечин. Я не являюсь сторонником применения физической силы, но должен признаться, что эта сцена меня развеселила и даже убедила в необходимости моих исследований. Я совершенно забыл, что к профессии можно относиться с такой страстью, что на карту ставится даже собственное здоровье. Как далеко это было от моего предназначенного для избранных писательства в Драконгоре!

Библиотека «Щупальца каракатицы» располагалась на двух этажах гигантского помещения и была действительно чрезвычайно хорошо подобрана. Она включала не только современную специальную литературу, но и уникальный фонд букинистических книг по таким темам, как изготовление кукол, драматургия, установка света, сценическая техника, искусство декораций и многие другие виды театрального искусства – от техники гримирования до производства шумовых эффектов и искусства магического действия. Похоже на увлекательную литературу? Нет. И все же было ли это литературным приключением? О да, непременно! Почему? Вообще-то мне совершенно безразлично, следует ли использовать машинное масло для шарниров или нет, или как выжигают маску куклы из фарфора, или как освещают сцену с помощью свечей и зеркал. Я не собирался становиться кукловодом или художником-декоратором. Но если из всех этих отдельных фрагментов терпеливо составить историю книгородского пуппетизма за последние два столетия, то из этого получилась бы сага эпических размеров. Роскошная мозаика из занимательных элементов и сцен, с бесчисленными протагонистами и мириадами забавных эпизодов. И, кроме того, современная история нового Книгорода! Короче говоря, литература, равная многим выдающимся романам, если не превосходящая их, включая мои собственные произведения.

Я нашел свои книги! Что уж там, я поскоблил золотую жилу, открыл нефтяной источник и сокровищницу! Неисчерпаемый резервуар, который, очевидно, находился у всех на глазах, но до сего времени никем не использовался таким образом, каким я намеревался это сделать. Написать научно-популярную книгу – это было для меня совершенно новой задачей. Я никогда и мечтать не мог о том, чтобы преуспеть в этой области! Это было уделом ученых мужей и старых цамонистов, которые в пыльных архивах разбирали по буквам старые справочники, расшифровывали иероглифы и с лупой рассматривали таблицы замеров и папирусы. Так я, во всяком случае, думал раньше. Но история пуппетизма оказалась криминальным романом, комедией, лексиконом, драмой и историей искусства, вместе взятыми, как один гигантский пакет, полный сюрпризов.

Итак, я проводил много времени в «Щупальце каракатицы», выуживая с полок почти без разбора одну книгу за другой, читая или листая их, пока не утрачивал к очередной из них интерес. Тогда я просто брал с полки следующую по порядку книгу. Удача была делом случая. Очередной фрагмент этой мозаики я мог обнаружить в биографии какого-нибудь популярного кукольного мастера или в руководстве по изготовлению миниатюрных костюмов. Главка здесь, сноска там, где-то ксилогравюра, а где-то библиографическое примечание. Мой блокнот постоянно пополнялся. Иногда в какой-нибудь смертельно скучной книге я находил одно-единственное предложение, которое казалось мне полезным и могло открыть совершенно новые пространства моей сокровищницы. Увлеченность чтением чужих книг, которой я почти полностью лишился из-за занятости своей собственной работой, теперь вновь меня захватила, как это бывало в ранней юности. Читать, читать, постоянно только читать и забыть благодаря этому о своем собственном жалком существовании! Я совершенно не помнил, что за блаженное состояние это было! К счастью, в «Щупальце каракатицы» всегда было так оживленно, что динозавр в надвинутом на глаза капюшоне, который бродил по библиотеке, просматривая одну книгу за другой, не привлекал никакого внимания. Кроме того, у меня вошло в привычку в конце каждого пребывания здесь покупать несколько показавшихся мне стоящими произведений и брать их с собой в гостиницу. Так что персонал воспринимал меня как более или менее постоянного и хорошего клиента.

Какие книги я читал? «От картофельной куклы до микромеханической марионетки», «Поверхностный пуппетизм против трехмерности в истории театра Книгорода», «Литье каучука, или Ужаскостоциалистическая драматургия до и после Бэюле Смэкетт» – я думаю, для нормальных читателей трудно придумать более отталкивающие названия. Но в «Щупальце каракатицы» это были одни из самых популярных топ-названий. И я читал книги с такими названиями запоем.

От первых импровизированных кукольных театров у вечерних костров разоренного города до Кукольного Цирка «Максимус» и его разнообразных конкурентов в современном Книгороде пуппетизм претерпел небывалое развитие, которое сопровождали смелые изобретения, запутанные сумасбродные идеи, художественные заблуждения, творческие риски, прогресс и регресс любого рода. Это была, так сказать, цамонийская история культуры в малом формате. Все уплотнено до ограниченного свободного пространства города и до сферы знаний в области пуппетизма, что дополнительно придавало делу некую театральность, а именно хорошо обозреваемую сцену. Исполнители – две сотни артистов, пара тысяч кукол и бесчисленные зрители. Грандиозный материал из реальной жизни, о мои дорогие друзья! Поэтому позвольте мне, по меньшей мере, попытаться познакомить вас с ним в сжатой форме, а именно так, как я его воспринимал: как прилежная, но в сущности беспечная пчелка, которая то тут, то там соблазняется красивым цветком, чтобы в конце концов принести домой собранный мед.

Были здесь и стеллажи, забитые руководствами по изготовлению кукол из дерева, бумаги, металла, стекла, каучука, соломы и проволоки, которые я быстро одолел, потому что лишь торопливо пролистал. Вряд ли существует такой материал, из которого нельзя было бы изготовить куклу или использовать его для ее украшения, наполнения или стабилизации. Ракушки, бумага, бисер, стразы, фарфор, древесная шерсть, строгальная стружка, воск, трава, песок, уголь, золото, серебро, даже настоящие алмазы – перерабатывалось все. Потом я взял книги по изготовлению сложных механических устройств для глаз и подвижных скелетов из дерева и металла, а также работу о куклах с часовым механизмом и инструкцию по изготовлению гигантских марионеток. Сплошь замысловатые инструкции по ручному изготовлению, которые я, честно говоря, едва понимал, но, тем не менее, прилагал к этому все силы. Потому что это было особое искусство для искусства, и многие мастера конкурировали между собой, каждый с собственным методом и собственным влиянием на стилистическое развитие пуппетизма и соответственно на тех, кто определяет его содержание. Все это было важно, я ничего не мог выпустить из-за незаинтересованности или проигнорировать что-то по лености ума, даже если это искушение постоянно возникало. Я вспоминаю, что, читая книгу о выдутых из стекла куклах, я сильно кряхтел, и один из продавцов-гномов спросил меня, нет ли у меня проблем с сердцем.

Поэтому я испытал облегчение, когда, в конце концов, направился в художественный и исторический отдел. Наконец-то! Здесь были действительно увлекательные книги, и только теперь я по-настоящему погрузился в чтение. Что толку, в конечном счете, от столь искусно изготовленных кукол и прекрасной механики внутри, если тексты постановок, в которых они играют, никуда не годятся? Если содержание, идеи, диалоги, художественные замыслы ничтожны? В таком случае они становятся всего лишь дорогостоящими ходячими трупами с великолепной внешностью, но лишенные реальной жизни. Самым важным была для меня та часть пуппетизма, которая рождалась в головах авторов. Только если встречался блестящий диалог, действие или надстройка с высшими достижениями талантливых оформителей, кукловодов, музыкантов и костюмеров – то есть если кукла становилась «сленгво», – тогда возникали те шедевры, тайны которых я пытался разгадать.

Сначала я научился тому, что пуппетизм нельзя воспринимать как одинокое, целенаправленно развивающееся растение, как большое ветвистое дерево или кустарник, о нет! Пуппетизм – это целый, богатый видами, лес, где все буйно разрасталось в разных направлениях, где, благодаря перекрестному опылению и оплодотворению, постоянно зарождалось что-то новое, и, конечно, это всегда сопровождалось непрерывной борьбой за выживание. Все попытки властей ограничить и обуздать пуппетизм законами, правилами и цензурой в течение многих лет ни к чему не приводили. Запрещали и закрывали экспериментальные театры, но они вновь появлялись где-нибудь под землей и добивались у публики статуса культовых. Чтобы способствовать длительному успеху какого-нибудь художественного произведения, его нужно всего лишь строго запретить, – такой метод всегда был наиболее эффективным. Постановки запрещали, но их продолжали показывать тайно, и они становились современными классическими произведениями. Возвращаясь к ботаническим метафорам, можно сказать, что пуппетизм напоминал мне одичавший сад позади дома моего крестного во литературе Данцелота, который всегда был предоставлен природе. «В сад нужно ходить не для того, чтобы работать, – говорил всегда Данцелот, – а для того, чтобы ему радоваться. Только не полоть! Нет ничего прекраснее сорняков весной».

Да, как в саду, ради которого скончался садовник, в пуппетизме существовали вперемешку все виды стилей в их бесчисленных вариантах. Но не в мирном сосуществовании, а в ожесточенном соперничестве, по меньшей мере, в прежние годы, так как в этой молодой форме искусства мирное решение было невозможным. Скорее наоборот.

Чтобы понять постоянно вспыхивающие очаги конфликтов внутри пуппетизма, сначала нужно научиться видеть разницу между поборниками различных стилей и их мотивами. В самом начале существовала только фракция Марионетизма, которая категорически отвергала возможность того, что кукол во время постановки касаются руками. Были также и представители Мануального пуппетизма, которые что есть силы проклинали вождение кукол на нитях. Третья группа предпочитала Тростевой пуппетизм, который, правда, допускал использование рук при манипуляциях с куклой, но категорически исключал нити. Особого многообразия тогда не было, и этого было вполне достаточно для ожесточенных конфликтов. Марионетисты говорили: одной марионеткой можно управлять, практически не затрачивая энергию и используя силу тяжести для собственных целей. Кукловод-перчаточник должен бороться с силой тяжести, которая непрерывно оказывает действие на его руки. Марионетист может часами играть, не ощущая усталости, а кукловоды-перчаточники через каждые несколько минут должны делать паузу. Контраргументы кукловодов-перчаточников заключаются в том, что марионетка неестественно движется и иногда во время движения выглядит по-идиотски, приближается к декорациям или запутывается в собственных нитях. Если она идет, то она будто парит и при этом дергает ногами. «Марионетка движется как мышь, которую схватили за шиворот и подняли вверх, – критически заметил популярный тростевой кукловод. – Это недостойно». Марионетисты возражали, ссылаясь на то, что перчаточные куклы не имеют ног.

В последующие годы и десятилетия пуппетизм продолжал раскалываться, как будто этого предмета для конфликта было недостаточно. К трем основным разновидностям стиля добавился сначала Плоский пуппетизм, который допускал исключительно двухмерные призрачные фигуры только в трех цветах – в черном, белом и сером. Вскоре появились его противники, так называемые Экспрессионные пуппетисты, которые конструировали свои фигуры принципиально в трех измерениях и разрисовывали их навязчивыми красками. На сцене они большей частью обоюдно орали, плакали или говорили о высоких чувствах. Из этого как контрдвижение возник Реальный пуппетизм, который фанатично преклонялся перед реальностью и признавал только гиперреалистичных марионеток, произносящих исключительно разумные тексты. Это означало, что куклы по своей форме, росписи и размеру должны точно соответствовать изображаемым формам жизни, – преимущество, которое впервые вызвало видимое увеличение кукольных площадок Книгорода. В ответ на это студентами книгородской Академии Искусств был создан Абстрактный пуппетизм, при котором гротескно и карикатурно изображались не только головы фигур, но и их анатомические детали – бродячие комичные фигуры с огромными носами, кривыми зубами, толстыми губами и горбами, которые невероятно веселили публику и собирали множество зрителей. Из них образовались Ирреальные пуппетисты, которые отважились сделать еще пару шагов вперед. Их протагонисты и декорации едва ли можно было описать словами, так как эти «сумасшедшие», как называли в народе этих радикальных особ, отрицали реальность как таковую. Деревья росли с неба, дома стояли вверх ногами, фонари разгуливали. Их тексты также были не от мира сего, а во время премьер постоянно возникала суматоха и скандалы. После этого была, так сказать, прорвана дамба, и практически все стало возможным.

Так называемые кубетисты делили своих обнаженных кукол по геометрической форме. Те свободно висели рядом на шарнирах и, кажется, не подчинялись никаким законам анатомии или перспективы. Иногда у них был только один глаз или наклеенные на лоб губы. Декорации кубетистов не служили пространственной ориентации, и от их длительного созерцания можно было получить морскую болезнь. Гагаистический пуппетизм вполне объяснимо вообще был лишен всякого смысла и выказывал свою приверженность абсурдному юмору. Это находило свое выражение главным образом в довольно нелепых диалогах, которым самое место было на стенах школьных туалетов. Куклами нередко оказывались колбасы, пустые костюмы, летящие шляпы или экзотические фрукты, которые играли совершенно бессмысленную постановку, но при этом вызывали дружный смех. Строгие по форме фигуры группы «Кукольный дом», напротив, выглядели как говорящая мебель наттиффтоффской налоговой службы, и текст их постановок читался как инструкция по ее сборке. Обычно названия пьес звучали как «Тайны двойной бухгалтерии» или «Без печати нет права возврата».

Хрупкий пуппетизм предпочитал хрупких фарфоровых кукол, расписанных в нежных пастельных тонах и часто жалующихся на сцене среди декораций с прудами, заросшими кувшинками и кустами олеандра, на любовные страдания или депрессии. Противоположную программу представлял Пуппетистический грубианизм, где грубо отесанные топором деревянные куклы, гениально, но равнодушно разрисованные яркими тонами, произносили меткие афоризмы на хорошем цамонийском языке на фоне разразившейся грозы. Микропуппетизм уходил своими корнями в блошиный цирк, и за его представлениями можно было наблюдать только с помощью мощных биноклей. В Макропуппетизме большей частью доминировали самоуверенные, иногда даже склонные к мании величия режиссеры, для которых ни одна кукла не была достаточно большой. Поэтому спектакли происходили только на открытом воздухе и перед городскими воротами, где гигантские марионетки приводились в движение с помощью кранов. Каждое представление было настоящим развлечением, где для одного главного героя был необходим десяток актеров.

«Все то, что можно повесить на нитях, является куклой», – непреклонно гласил первый параграф так называемого Радикально-пуппетистического манифеста, что привело к тому, что в ближайшие годы в радикально-пуппетистических театрах по пустой сцене, без декораций, самоуверенно расхаживали обнаженные деревянные куклы. При этом зрители должны были сами приносить с собой освещение (в виде свечей). Сегодня точно неизвестно, когда возник Бароккоко-пуппетизм, но он однозначно объявил войну пуристическому духу радикального пуппетизма. Не только куклы, но и костюмы, и декорации этого стилевого направления были изображены с доходящей почти до абсурда увлеченностью деталями, и представление могло длиться несколько дней и даже недель. Парики кукол, иногда достигавшие метровой длины, были фирменным знаком Бароккоко, и выражаемый этим восторг заходил столь далеко, что искусственные парадные волосы надевали на себя даже зрители, приходящие на премьеру.

Футуристический пуппетизм завезли эмигранты из Железнограда, пользующейся дурной славой промышленной метрополии, и принесли с собой свой удручающий культурный багаж. Их куклы вызывали неприятные ощущения, напоминая медных болванов или механические военные игрушки. И не только во внешности кукол было что-то безжизненное, но такими же были и их инсценировки. Декорации постановок выглядели как руины пушечных фабрик, разъеденные кислотными дождями, а действие большей частью заключалось в том, что жестокосердные железные бароны в этом безутешном сценарии отдавали распоряжение об увеличении производства, сокращении зарплаты и массовых увольнениях. Мрачный сюжет. Некоторые из текстов я читал, содрогаясь от ужаса! Неудивительно, что нормальные зрители в основном не проявляли интереса к таким сценариям, но переселенцы из Железнограда почти фанатично любили Футуристический пуппетизм, потому что это напоминало им о родине. Особенно если главные герои в конце постановки, распевая песни, кончали жизнь самоубийством в ртутной реке.

У меня нет необходимости описывать здесь подробно отдаленно родственный по тематике Кровавый театр с его коллективными геройскими самоубийствами, который, к сожалению, сохранился до сегодняшнего дня. Я упомяну его только ради полноты как случайный объект. К таким же можно причислить и Марионетику мумий, в которой в качестве марионеток, имеющих реальный рост, использовали бальзамированные трупы из кладбищенского города Дуллсгард. То, что мумии были настоящие, сначала никто не заметил, пока однажды на одном представлении не лопнули ветхие бандажи, и на объятую ужасом публику, громыхая, посыпались коричневые кости – девять ужасок в первом ряду упали в обморок. Пять кровавых осквернителей могил были высланы из города. Другой случай был связан с Таксидермическим пуппетизмом, приверженцы которого используют аналогичным образом чучела животных. Здесь уже возмутились друзья животных. И тогда власти Книгорода решили немедленно закрыть театр, так как этой мерой они получили широкую поддержку публики.

Но эти разновидности пуппетизма по сравнению со зловещим бесчинством и порочной практикой Книгородского пуппетизма были всего лишь безобидными ростками, которые быстро погибли самостоятельно или же были ликвидированы. Букваримики, напротив, с самого начала систематически и бессовестно использовали пуппетизм для своих политических и пропагандистских целей, во всяком случае, до тех пор, пока они были у власти. Это одна из самых мрачных страниц в истории, в том числе и потому, что в ней идет речь об использовании лейденских человечков в качестве кукол.

Перед спектаклем букваримики вынимали из емкостей искусственно выращенных алхимическим путем существ, которые способны выжить, только находясь в питательной жидкости своей бутыли, маскировали их, гримировали и облачали в костюмы, чтобы потом на сцене демонстрировать трюки дрессировки. Результат всегда был печален, потому что большинство лейденских человечков погибало вскоре после представления от изнеможения.

Эти махинации вскрылись в ходе книгородского восстания против букваримиков. Под одним из букваримических театров обнаружили огромный склад, заполненный бутылями с лейденскими человечками, которые производились и выращивались там именно для этой цели. Зрелище было душераздирающим, запах – невероятный. Большинство человечков погибли и наполовину разложились. Там же нашли несколько разбитых и пустых бутылей, в которых еще находились остатки питательной жидкости, из чего можно было сделать заключение, что некоторым из алхимических созданий удалось сбежать в катакомбы, где они, находясь без питания, наверняка вскоре погибли.

Безмолвный пуппетизм, Стеклянный пуппетизм, Черномагический пуппетизм, Беломагический пуппетизм, Синкопический барабанный пуппетизм, Книгородский диалектальный пуппетизм, Магнитный пуппетизм, Цантально-фигорический пуппетизм характерных танцев, Меланхолический пуппетизм, Философский тяжелый пуппетизм, Демонический пуппетизм страха, Вегетарианский натуральный пуппетизм, Антипуппетический пуппетизм – один вид следовал за другим, и было бы ошибкой перечислять и описывать каждый из них в отдельности. Время от времени почти на каждом углу Книгорода попадался наскоро сбитый деревянный театр с рекламой о презентации нового отделения художественных форм. Фланеры водили марионеток, которые повторяли их собственные шаржированные черты лица и уменьшенные копии их костюмов. Чревовещание стало узаконенным капризом моды. Нищие заставляли кукол-попрошаек просить для себя милостыню. Вместо живых домашних животных на прогулку предпочитали выводить марионеток собак и кошек.

Изначально кукольный театр был нацелен почти исключительно на детскую аудиторию. Материал брали из классических сказок, эпоса или саг цамонийской культуры. Авторы писали свои тексты и диалоги, рассчитанные на нежные детские души, с большим количеством говорящих животных, вызывающих восторг эльфов, обладающих волшебной силой гномов. В каждой постановке участвовал как минимум один дракон. В какой-то момент в авторских кругах все чаще стал возникать вопрос о том, почему взрослые, которые посещают представления со своими детьми, как будто отбывая там наказание, не могут и сами получать удовольствие. Так постепенно в спектакли стало вводиться все больше и больше претенциозных элементов, практически насаждаться. Нововведение имело отрадный результат – в театры стало ходить больше зрителей, и спектакли превратились в настоящие семейные встречи, на которых смеялись и аплодировали больше, чем прежде. Взрослая публика, таким образом, стала рассматриваться отныне и как главная составная часть коммерческих соображений, так как пуппетизм играл в Книгороде все большую роль как экономический фактор. Первые театры позволяли себе такую вольность, как спектакли для взрослых в чистом виде, на которых детей только терпели, а на некоторые даже не допускали. Содержание стало более серьезным и сложным, с более ожесточенным конфликтом, лексика – более богатой, характеры – более многогранными и достоверными. Начались поиски подходящих материалов в имеющейся литературе, и они завершались успехом. «Дыхание сладкого лимона», «Окоченевшая борода», «Когда ветер плачет» или «Корабль из волн» – это были не всегда те названия, которыми заманивают в театр жаждущий удовольствий народ, но, тем не менее, залы были переполнены. Сцены увеличивались. Это создавало новые проблемы: чем больше был театр, тем сложнее было зрителям на задних рядах следить за происходящим на сцене. Необходимо было не только увеличить кукол и декорации, но голоса и различные шумы должны были звучать громче, музыка – более объемно, а эффекты выглядеть более убедительно. Книгородский кукольный театр, вероятно, потерял свой статус любительского театра в тот самый момент, когда за кулисами стали произносить первые диалоги, используя мегафон. Это были рупоры звукового сигнала из дерева или металла, которые усиливали голоса подобно тому, как до сего времени практиковали только шарлатаны на ярмарке. Кому-то пришла в голову идея, заключавшаяся в том, чтобы наиболее важные монологи синхронно читали два актера, которые стояли бы за кулисами слева и справа от сцены, и таким образом был изобретен двойной монолог! Несколько позже попытались сделать то же самое с участием четырех актеров. К удивлению публики, голоса раздавались еще и сзади.

Механические силуэты, живые марионетки, паровые куклы, подводный пуппетизм – одна инновация сменялась другой. При такой запутанной раздробленности художественной формы многие дезориентированные пуппетисты находили спасение в сектантских группировках. Возникли настоящие отряды, представителей которых можно было узнать по их унифицированной одежде или особенной стрижке. Иногда эти группы имитировали даже характерные движения и особенности своих кукол: марионетисты двигались неуклюже и подчеркнуто небрежно, при этом болтая руками. Тростевые пуппетисты держались скорее чопорно и резко, активно жестикулируя. Они давали своим группам такие названия, как «Деревянные чурки», «Книгородские жестяные головы» или «Сленгвортские тени», и делали на руке татуировку с логотипом их объединения. Если две подобные враждебные группировки, находясь под воздействием алкоголя, сталкивались в какой-нибудь пивной, это могло кончиться потасовкой и разбитой мебелью. Конкурентная борьба двух самых крупных фракций пуппетизма – марионетистов и перчаточных пуппетистов, – которая зрела с самого начала, достигла своей печальной кульминации, когда вербальная перепалка между режиссером марионеток и актером-перчаточником переросла в обычную драку с трагическим исходом, в ходе которой режиссер получил удар по черепу пивной кружкой и простился с жизнью. То, что после этого не возникло массовой потасовки, не было новых жертв и даже пуппетистической гражданской войны, пожалуй, следует объяснить тем обстоятельством, что в эту ночь над Книгородом разразилась так называемая гроза Сумрачных гор. Это было стихийное бедствие, которое происходило лишь один раз в двести лет и которое до утра держало в напряжении весь город. Выпал град размером с пушечное ядро, полдесятка яростных смерчей пронеслось по городу, срывая крыши с домов. От постоянно вспыхивавших молний воспламенились бумажная фабрика и несколько букинистических лавок.

Говорят, что гроза очищает воздух, и, как нас учат естественные науки, разнообразие, в конечном счете, вновь стремится к единству. Пуппетизм не был исключением. Этот памятный день в любом случае знаменует собой временный и бесславный пик молодой формы искусства. После этого восторженность заметно остыла, и все успокоилось. Какую историческую и регулирующую роль в дальнейшем преобразовании сыграл Кукольный Цирк и его импресарио маэстро Кородиак, рассказывается в следующей главе этой богатой истории культуры кукол Книгорода, до которой я еще не докопался. Но я жаждал узнать об этом.

Когда я в процессе курса обучения, находясь в «Щупальце каракатицы», как-то листал книгу о сценических трюках, я застрял на одной главе под названием «Волшебный знак», где описывались трюки, как по волшебству возникающие во время представлений перед глазами публики – прием, которым особенно любили пользоваться сценические маги. Один из самых любимых методов был очень древним и простым: для него требовались лишь лимонная вода и теплый воздух. Перед пламенем свечи держат записку с текстом, написанным невидимыми лимонными чернилами, и – вуаля! – написанное становится видимым.

Когда я это читал, то неожиданно очень разволновался и стал копаться в своем плаще. Не сохранилась ли у меня пустая записка того либринавта? Я нашел ее, поспешил с ней к свечному светильнику и поднес записку к пламени.

И вскоре на ней появился текст, написанный коричневыми буквами:

Больше ничего. Я рассмеялся. Чернила из лимонного сока – знаменитый школьный трюк для изготовления шпаргалок. Но примененный изощренно и эффективно! Когда криптограмма появилась на бумаге, у меня возникло ощущение, будто автор прошептал мне эти строки прямо в ухо. В воображении мелькали картины, запахи, звуки, вспыхивающие на мгновенье воспоминания о моем детстве. Учебный класс в Драконгоре. Запах только что вытертой доски. Безжалостные звуки школьного колокола и смех моих школьных товарищей. Я был так восхищен примитивным волшебством, что забыл убрать от свечи листок, и он зашелся в моей руке пламенем.

«Неважно, что делает Невидимый театр на сцене, – сказала ужаска в Кукольном Цирке «Максимус», – важно, что он делает в твоей голове».

Испуганно я бросил загоревшийся листок на пол, где он превратился в горстку пепла. На мое плечо опустилась чья-то рука. Я обернулся как застигнутый врасплох магазинный вор.

Позади стояла Инацея и усмехалась.

– Так и думала, что найду тебя здесь, – сказала она. – У меня хорошие новости! Мне наконец удалось организовать для тебя аудиенцию у маэстро Кородиака. Завтра в обед. Или у тебя уже есть какие-нибудь планы?

Сеть Кородиака

Возникает совсем другое ощущение, когда ты входишь в Кукольный Цирк «Максимус» через задний вход, а не через главный. Здесь почти забываешь, что это то же самое здание. Как будто рассматриваешь великолепно расписанные декорации с оборотной стороны и видишь только сбитую реечную раму и грязную поверхность полотна. Тут стояли переполненные мусорные контейнеры, горы мешков с отбросами и громоздкие деревянные ящики. А ворота, которые вели в это огромное здание, были не одни, а минимум десяток. Сначала я совершенно растерялся, оказавшись между всеми этими ящиками, мешками, сундуками, тележками, фрагментами декораций, снующими туда и сюда рабочими сцены, распевающимися тенорами и разогревающимися кукловодами.

– Прошу прощения, – обратился я к пробегающему мимо гному, у которого на руках лежало множество марионеток. – Где мне найти… э-э-э… маэстро Кородиака?

Низкорослый пуппетист ехидно рассмеялся, даже не остановившись.

– Помечтай, помечтай! – успел он крикнуть, исчезая в одной из дверей.

– Но у меня… аудиенция… – пробормотал я и на минуту замер, не двигаясь. Потом просто последовал за гномом и вошел в ту дверь, в которой он исчез. В отличие от огромного фойе на другой стороне театра здесь были темные, тесные и труднообозреваемые помещения. Узкие проходы и низкие потолки вместо просторного холла, кладовые, скудное освещение с помощью керосиновых коптилок, закрытые двери, всюду беспорядок и груды хлама. И грубые люди, которые со мной обращались как с заблудшей гусеницей, которая случайно попала в муравейник.

«В сторону, толстяк!» – кричали они.

«Не останавливайся, продвигайся вперед!»

«Шевелись!»

«Уйди с дороги, придурок!»

«Проснись, болван!»

«Дай пройти, капюшон!»

«Проклятые туристы!»

Эти и прочие взбадривающие фразы пришлось мне услышать и повиноваться, дабы меня не пихнули, не оттеснили в сторону или перед моим носом не упала бы часть декораций. Потом я наконец обнаружил лестничный марш, где висели три таблички. На одной из них было написано Костюмы и декорации, а на двух других – Мастерские и Дирекция. По крайней мере, след, который мог привести к Кородиаку. Опасаясь быть выставленным за дверь, я не отважился задать еще один глупый вопрос этим неотесанным подмастерьям и стал просто подниматься по лестнице.

Почему, собственно говоря, я так нервничал? Я ведь не знал, кто такой был маэстро Кородиак. Гном? Великан? Старый, немощный кукловод? Переутомленный директор цирка? Неприятная личность? Льстец? Изверг? Я не имел ни малейшего представления. У меня не было никаких иных намерений, кроме одного – задать ему пару безобидных вопросов, связанных с моими исследованиями. Это не было собеседованием или допросом, мне не нужно было опасаться чего-то неприятного. Почему же тогда меня не отпускало чувство, будто я иду на судебный процесс, на котором буду обвиняемым? Пожалуй, в последние недели я слишком часто слышал имя Кородиака, которое всегда произносилось исполненным почтения голосом, чтобы без какой-либо предвзятости встретиться с тем, кто это имя носил. Но было ли это причиной того, что у меня дрожали колени, когда я поднимался вверх по скрипящей деревянной лестнице? Ну, хорошо, я имел твердое намерение открыть мое инкогнито маэстро Кородиаку, если разговор будет протекать мирно, чтобы выразить ему свой респект за удавшуюся инсценировку моей книги. Но это также не было оправданием того, что мое сердце выпрыгивало из груди.

Я поднялся на этаж выше, где помещения были значительно просторнее и где кроме меня почему-то никого не было. Удивленный, я шел беспрепятственно по огромному залу, в котором хранились сотни, а может быть, тысячи костюмов для кукол. Они висели высоко под потолком на латунных штангах, которые можно было опустить с помощью тросового управления. В помещении стояли запахи порошка от моли и лаванды. Похоже, здесь не было никакого персонала, так как в проходе как раз шло представление, и я смог беспрепятственно пройти в следующее помещение, которое также служило складом. Здесь хранились разрисованные декорации, целые ландшафты и городские панорамы стояли вдоль стен или были сложены штабелями. Я шел мимо песочных дюн, ледяных пустынь и полоски моря, освещенной лучами заходящего солнца, мимо храма с золочеными куполами, мимо девственных лесов и гор, серых крепостных стен и мрачных грозовых облаков, пока наконец не оказался в следующем зале.

Это, должно быть, было одно из тех помещений, на которое указывала табличка Мастерские. Там все было сделано из светлого дерева: стены и скрипучий паркет, шесть четырехугольных колонн, подпиравших высокий потолок, и поперечные балки под ним. Отдаленно этот зал напоминал амбар за городом, не хватало только сена и осла. Здесь так же, как и во всем Кукольном Цирке «Максимус», не было естественного света, но все помещение освещалось многочисленными керосиновыми лампами, стоявшими в стеллажах. Это помещение не таило в себе никаких тайн. Каждый, кто входил сюда, мог окинуть его взором и сразу найти то, что он искал. Здесь висели молотки, плоскогубцы, дрели, клещи, рубанки, ножи для резьбы по дереву, наждаки, стамески, стальные угольники, лекала, полиграфические гладилки, толкатели и шаблоны самых разнообразных форм, тросовые тяги, кожаные ремни и проволочные петли. На мощных крюках висели зажимные тиски, с потолка свешивались двуручные пилы и топоры. Бочки тщательно были установлены одна в другую. Пеньковые канаты, висевшие на стенах, были настолько аккуратно скручены, что ничего подобного нельзя было увидеть ни на одном паруснике Цамонийского флота. В деревянных шкафах хранились винты, гайки, заклепки и гвозди всех размеров. А также болты, бугели, крюки и даже шестеренки. Все это было прекрасно видно через небольшие застекленные окошки на ящиках или дверцах и снабжено подробнейшими этикетками. Краска в ведрах, масло в оплетенных бутылях, скипидар в жбанах, бочки, полные конского волоса. Даже запахи в этом помещении – льняного масла, скипидара, лака, керосина, смазки для кожи, клея – создавали впечатление, будто они тщательно упорядочены и наложены один на другой. Они разбудили во мне угрызения совести, которые терзали меня всякий раз, когда я соприкасался с ремесленным производством. И это, конечно, связано с тем, что у меня самого имеются лишь две левые лапы, которые, собственно, являются ни на что не годными захватами с тремя большими пальцами, и я не могу даже вбить в стену гвоздь. Но не только поэтому сей склад переполнил меня чувством уважения. Я начал понимать, что это помещение отнюдь не только хранилище инструментов, а музей пуппетизма, ценное собрание важных артефактов. Вот это – не просто обычный молоток, а молоток Цирка «Максимус», которым, возможно, уже размахивал сам маэстро Кородиак! Может быть, он вбивал им гвозди в декорации «Города Мечтающих Книг»! А это – не какой-то полиспаст. О нет! Не исключено, что это тот самый полиспаст, который использовался в многочисленных инсценировках «Философского камня» Фентвега для точного спуска декораций Блохх-горы! А вон те ножницы! Возможно, это исторические ножницы, которыми кроили костюм Короля Фурункеля из спектакля «Король Фурункель и утонувший четверг». Да, каждый инструмент в этом помещении, каждый гвоздь и каждый бугель имел свою историю – даже если она еще только должна быть написана. С еще большим благоговением медленно двигался я по огромному залу и ощутил огромное облегчение, когда наконец пересек его и оказался в коридоре.

Здесь я увидел деревянный арочный проем, который вел в следующее, еще большее помещение. Изогнутая балка над ним, как я заметил, нерешительно подойдя ближе, сверху донизу была покрыта резьбой по дереву в виде барельефа с изображением известных сцен из цамонийской литературы, которые, как мне стало известно в результате моих пуппетистических исследований, были успешно адаптированы Цирком «Максимус».

Сцена с каннибалами из классического романа Ода Ла Ефенди, в котором главный герой носит имя дня недели. За ней большая, щедро украшенная виньетками буква «К».

Татуированный гарпунщик из романа о ките Валлни Мергелма под названием «Нога из эльфов». За ним также узорчатая «O».

Мрачная сцена шаббата ужасок из «Философского камня» Фентвега, завершаемая буквой «Р».

Потерпевшие кораблекрушение на плоту из приключенческого романа Пэрла да Гано. А затем еще одна «O».

«Зимон и Тракс» – два весельчака из бессмертной детской истории Гельмуба Вильша и за ними «Д».

Падение молодой героини в кроличью нору из сказки Юиля Ллоррэкса и потом буква «И».

Одноглазый корабельный кок из пиратского романа Стрессоло Трювбеина. Затем буква «А».

Наводящий страх тигр с оскаленной челюстью из великой экзотической басни Ярдипа Дьерклинга и в конце «К».

Я остановился. Как недвусмысленно говорили составленные вместе буквы барельефа о том, что это было пристанище маэстро КОРОДИАКА! Или его мастерская, его бюро, контора или как еще мог назвать свой командный пункт легендарный директор Кукольного Цирка «Максимус». Хотя в арочном проеме не было двери, я не мог переступить этот магический порог. Даже металлическая дверь в метр толщиной не стала бы большим барьером, чем моя робость, настолько беспомощным и нерешительным я себя ощущал. Я не мог даже постучать! Но это было недостойное состояние, поэтому я наконец собрал все свое мужество и осторожно заглянул за угол.

Помещение не было освещено, но, тем не менее, в нем не царила полная темнота. Здесь не было никаких свечей или ламп, но света керосиновых коптилок в коридоре вполне хватало, чтобы распространять немного сумеречного света. Я разглядел большие грубые столы, струбцины, несколько столярных верстаков, шкафчиков и инструментов. На неоштукатуренных кирпичных стенах висели марионетки, тростевые фигуры и куклы разного рода. Многие из них лежали или сидели на столах. Одна кукла была зажата в струбцину. Некоторые куклы распоролись, другие не имели головы или еще не были окончательно обработаны. Одна наиболее крупная кукла, напоминавшая огромного червяка, стояла во весь рост, прислонившись к верстаку. Не возникало сомнений, что это было рабочее место маэстро Кородиака.

Я вздохнул, так как в этом помещении, очевидно, не было никого, что дало мне повод немного успокоиться. По моим подсчетам я явился на аудиенцию вовремя, поэтому мог со спокойной совестью ждать, когда появится опоздавший маэстро. А пока у меня была возможность оглядеться и что-то выведать.

Я нигде не обнаружил таблички «Вход воспрещен!» или чего-то подобного и подошел ближе.

Внезапно мне пришлось остановиться, так как я уткнулся головой в какое-то препятствие! Что это было? Проволока? Шнур? Трос? В действительности препятствием оказалась тонкая, туго натянутая через арочный проем на уровне головы нить. Я прищурил глаза, и мне показалось, что все помещение было поделено на сегменты наподобие беспорядочной решетчатой сетки. Я еще больше напряг зрение и понял, что это были сплошные нити и шнуры, протянутые вдоль и поперек по всей мастерской. Где-то что-то щелкнуло.

В своей жизни мне уже приходилось видеть пару раз впечатляющие и странные помещения: например, буквенную лабораторию Фистомефеля Смейка или его гигантскую подземную библиотеку. Кожаный грот книжнецов или Тронный зал Призрачного Короля. На первый взгляд эта скромная кладовая, разумеется, не могла составить им конкуренцию. Даже педантичный пуппетистический склад инструментов, в котором я побывал, произвел на меня большее впечатление. Но это переплетение шнуров, заполняющих всю комнату подобно трехмерной паутине… Нити и шнуры были закреплены на стенах, на ручках ящиков, на потолочных балках и в других местах и напоминали вызывавшую беспокойство необъяснимую конструкцию, изобретенную душевнобольной личностью. Или обычную клетку, что производило еще более удручающее впечатление. Кто или что обитало здесь? Как можно было так бессмысленно изуродовать помещение? Я не мог сделать дальше ни единого шага, не зацепившись за шнур или не нагнувшись. Итак, я остановился еще более озадаченный, чем раньше. Может быть, мне просто исчезнуть? В растерянности я стал искать взглядом какие-либо указания того, как мне следует себя вести, и внезапно у меня встала дыбом чешуя!

Существует ли что-то более страшное, чем некий предмет, который считается неживым и неожиданно начинает шевелиться? Именно это произошло с большой куклой, которая стояла, прислонившись к верстаку. Сначала она лишь едва вздрогнула и сделала чуть заметные движения, потом распрямилась и полностью отодвинулась от верстака. Батюшки мои, это была вовсе не кукла, а живое существо! Оно выглядело как гигантский червяк или жирная чудовищная змея, на которую набросили одеяло и нахлобучили шапку. И теперь оно медленно – очень медленно – поворачивалось ко мне.

Моя чешуя поднялась небывалым образом. В течение одной секунды я потерял свой чешуйчатый покров, вероятно, в большем количестве, чем за последние недели, вместе взятые! Нечто подобное я испытал лишь однажды в детстве, когда в выдвижном ящике обнаружил саранчу, предполагая, что она давно погибла, а та неожиданно прыгнула мне прямо в лицо. Тогда я испытал сильный испуг, и этот эпизод долго преследовал меня в кошмарных снах. Но я уже давно вырос, и нечто якобы мертвое, что начинает неожиданно оживать, в принципе не кажется больше чем-то зловещим. Если только не предполагать что-то сверхъестественное, чего я и не делал. Так что я попытался сохранить, по крайней мере, внешнее спокойствие. Это давалось нелегко! Так как эта тварь двигалась как паук, очнувшийся от оцепенения, когда в его паутину попалась жертва. Вполне подходящее сравнение, если учесть, что я как раз наткнулся на одну из нитей странного плетения. В этом медленном, почти величественном движении ощущалась надменная леность, свойственная только существу, которое полностью уверено в своем физическом превосходстве. Мой мозг работал. Может быть, это все же была кукла, висевшая на бесчисленных нитях? А все это таинственное помещение, возможно, было декорациями театра, в который я попал? Может, это все было всего лишь шуткой, которую позволил себе по отношению ко мне маэстро Кородиак или кто-то еще? Но решение загадки, о мои дорогие друзья, превзошло мои самые смелые ожидания, так как в нем было сразу три превосходных степени.

Номер один: самым неожиданным в этом решении было то, что я знал ту личность, которая сейчас повернулась ко мне. Я знал, кто она такая, я знал ее имя, и я уже множество раз встречался с ней.

Номер два: самым невероятным было то, что эта личность не только умерла еще двести лет тому назад, а то, что я однажды даже видел и притрагивался к ее скелету.

Номер три: самым шокирующим было, наконец, то, что речь шла о члене семьи Смейка. Так как это был Хагоб Салдалдиан, дядя Фистомефеля Смейка, художник его эмблемы, который стал достойной сожаления жертвой коварного заговора с целью убийства. Да, я даже дважды видел в лабиринте его иссохший и превратившийся в скелет труп. И то, как он выглядел в реальной жизни, я знал благодаря большому портрету, написанному маслом, который являлся собственностью Фистомефеля. Единственное отличие от Хагоба Салдалдиана на этом портрете заключалось в том, что существо, которое как раз повернулось ко мне, не имело глаз, а вместо них зияли лишь две пустых темных глазных впадины. Вы должны мне поверить в одном, о мои дорогие братья и сестры по духу: если в моей жизни когда-нибудь было мгновенье, в которое я действительно сомневался во всем, включая собственный рассудок, то это было именно то мгновенье.

Родственные связи

Может быть, все же в этом ужасном эпизоде участвовала кукла? А мастерская Кородиака была всего лишь театральными декорациями? В конце концов, я находился в техническом отделе Кукольного Цирка «Максимус». Повсюду были натянуты шнуры, смысл и цель которых до сих пор оставались загадкой. Другим объяснением происходящего могло быть то, что я, сильно вымотавшись, просто проспал и в действительности все еще лежал в постели в гостинице, обернувшись простыней и витая в беспорядочных сновидениях, от которых только что очнулся. Это было вполне возможно после всех напряженных событий последнего времени и моих бессонных ночей. Или все, что мне только что пришлось пережить, было запоздалым последствием моего дурмана после посещения дымительной. Почему бы и нет? Я слышал о том, что галлюцинации, которые вызывают определенные природные наркотики, могут периодически повторяться, в том числе спустя дни и недели. В целом, пуппетистические исследования, которые я столь чрезмерно осуществлял, определенно не шли на пользу здоровью. Может быть, я был всего лишь болен? Одурманен? Или это был лихорадочный сон?

– О… прошу меня извинить! Я, должно быть, задремал, – произнесло существо с мертвыми глазами неожиданно вежливым тоном и высоким, почти поющим голосом. – Со мной в последнее время это случается постоянно. Скоро у нас премьера нового спектакля, и нам приходится работать круглосуточно.

Была ли это кукла или нет, речь в любом случае шла об особи редкого вида так называемых червякулов, к которым принадлежала семья Смейка. Это прежде всего определялось по наличию четырнадцати ручек, которые червякул вытягивал в разные стороны. Он быстро подтянул свое червеобразное туловище, вновь его расслабил и широко зевнул акульей пастью.

– Так как вы, кажется, по ошибке попали в мою сеть, я предполагаю, что вы не являетесь нашим сотрудником, – продолжил он. – Меня зовут Кородиак Смейк, я директор этого театра. Мы договаривались о встрече?

Это маэстро Кородиак? Я все еще находился в шоке. И он подтвердил, что является членом семьи Смейка, хотя я его об этом не спрашивал? Но почему он представился так, если он все же был Хагобом Салдалдианом? Что опять же было совершенно невозможно, во всяком случае, по всем достижениям естественной науки и согласно действующим законам цамонийской физики и биологии. Нет, это не было лихорадочным сном. И не было дурманом. Я просто сошел с ума.

– О, – выдавил я. Лишь через несколько мгновений отчаянных размышлений, показавшихся мне вечностью, я вспомнил наконец имя, которое выдумал вместе со ужаской как псевдоним.

– Э-э-э… меня зовут… Митольд! Митольд фон Слогогран. Ужаска Инацея Анацаци была так любезна, что договорилась… я имею в виду – договорилась об аудиенции. Я, так сказать, студент в области пуппетизма. Н-да, я планирую написать об этом книгу.

Еще ни разу до этого мне не было так сложно произнести последовательно и без ошибок две-три связных фразы.

– Об аудиенции? – спросил Кородиак весело. – Теперь встречу здесь, у меня, называют аудиенцией? – Он рассмеялся почти беззвучно. – Мне даже неловко. Этот культ моей персоны в последнее время действительно перешел все границы! Давайте все же будем называть это встречей.

Несколькими из своих ручек он пощупал пустоту, потом нашел один из натянутых тросов и крепко ухватился за него. На какое-то мгновенье он оставался в этом положении, тяжело дыша и, очевидно, набираясь сил. Затем он начал перемещаться, держась за трос, в моем направлении, постоянно перебирая ручками и волоча за собой свое тело, напоминавшее гусеницу. Только сейчас я заметил, что на нем была богато украшенная вышивкой мантия и специальная шапочка, которую я уже многократно видел в кругах пуппетистов.

В этом заключалась вся тайна! Сетка была его системой ориентирования, единственная опора в его слепом мире. Это не смертельная ловушка коварного гигантского паука, не безумное сооружение душевнобольного. А всего лишь путевой указатель для слепого! Теперь я понял, почему веревки были совершенно разной толщины и имели множество узлов: так он мог отличать их друг от друга и сразу, при первом касании, знал, где он находится. И вдруг сеть потеряла свою зловещую силу. Точно так же я мог бы испугаться клюки, инвалидной коляски или стетоскопа. Это было всего лишь вспомогательное средство для инвалида. Я идиот! Внезапно я почувствовал себя виноватым, и во мне возникло беспричинное чувство недоверия и параноидной тревоги.

– Вас наверняка удивила моя необычная паутина, – сказал Кородиак, продолжая ползти дальше. – Нет, это не бельевые веревки и не узелковое письмо. Это всего лишь способ облегчить мне ориентир на рабочем месте. Я люблю одновременно заниматься разными вещами. Я то конструирую здесь одну куклу, то ремонтирую там другую. Между делом мастерю на зажимных тисках глазную механику. Или занимаюсь за письменным столом бухгалтерией. Читаю мою корреспонденцию. Делаю записи. А потом опять что-то завинчиваю, шлифую или моделирую. Я просто всегда должен что-то делать, и мой диапазон внимания соответствует примерно уровню нервного ребенка. Чтобы во всей этой суете найти путь к моим различным рабочим местам, инструментам и выдвижным ящикам, я изобрел эту примитивную систему ориентации.

Он с помощью своих ручек добрался до одного из узловых пунктов сети и ловко переполз к другой веревке. Почти незаметно, поочередно переставляя руки, он двигался в моем направлении.

– Вы не поверите, насколько это облегчает жизнь, – продолжал он. – Больше всего мне хотелось бы перетянуть такими веревками весь мир! Но это, увы, невозможно. Поэтому большую часть времени я провожу в этой мастерской. – Он помахал многочисленными ручками в воздухе. – Но я на это не жалуюсь! Самая большая печаль все равно возникает из-за того, что люди не могут оставаться там, где они должны быть. А я должен быть здесь. Это помещение – голова Цирка «Максимус». А я его мозг.

Если это и был лихорадочный сон, то довольно подробный и убедительный, каким только может быть сон. Все отчетливее проступал облик Кородиака с черными глазными впадинами. Нет, это не могла быть кукла! Его голос был, правда, высоким, но приятным по звучанию. Меня в равной степени переполняли страх и экстаз. Нечто подобное должна ощущать мышь, которую змея загоняет в ограниченное пространство. Смог бы я пошевелить ногами, если бы захотел? Я не знал. Я просто стоял, не двигаясь, как будто меня привинтили к полу.

– Это помещение в известной степени, конечно, тоже тюрьма, – сказал Кородиак. – Но без этого пленения я бы не смог сделать Цирк таким, каким он стал. Эта клетка из веревок помогает мне сконцентрироваться на существенном. Возможно, несколько странно слышать это от незрячего, но… отсюда я лучше всего вижу вещи.

Мне не требовалось задавать маэстро вопросы, так как он и без того казался достаточно словоохотливым. Тем не менее, я счел уместным начать свое запланированное интервью, а не стоять подобно идиоту и с удивлением смотреть на него, хотя все еще чувствовал себя как в трансе.

– Вы… Вы сами мастерите этих кукол? – спросил я.

Он остановился, взял с верстака небольшую куклу-крокодила, вытер с нее пыль и надел на одну из своих рук.

– Нет. Это было бы невозможно, – ответил он. – Но, я думаю, что могу сделать себе рекламу тем, что спроектировал большинство из них. Важные прототипы я все еще конструирую сам. Извините за такое самовосхваление! – Кородиак рассмеялся и пару раз заставил крокодила открыть и закрыть пасть. – Я не держу свой талант под спудом. Но без моих многочисленных и способных помощников я был бы так же беспомощен, как и они без меня. Я зажигаю искру! Но приносить дрова и поддерживать огонь должны те, у кого есть здоровые глаза и более крепкие руки, чем у меня. Цирк работает, как пчелиный улей: без пчелиной матки все останавливается, но, с другой стороны, она была бы совершенно беспомощна без ее прилежных придворных и была бы вынуждена голодать. Цирк «Максимус» – это коллективный труд. Я мог бы назвать его Цирк Кородиак. Но для меня важно подчеркнуть общее участие.

Он капнул немного льняного масла в деревянную откидывающуюся пасть крокодила, сделав при этом несколько смешных движений, которые выдали в нем ловкого кукловода, потом отложил куклу в сторону и продолжил свое утомительное движение вперед. Кородиак напомнил мне попугая с роскошным оперением, сидящего в золотой клетке, что постоянно прыгает от одного края своей жерди до другого и вечно что-то тараторит, потому что ему нечего больше делать. Следовало ли мне его опасаться или сочувствовать? Я все еще этого не знал. Он ухватился за одну из веревок с узлами и целеустремленно направился в мою сторону вдоль верстаков и шкафов с выдвижными ящиками. Я вынул свой блокнот, чтобы произвести впечатление профессионального отношения к делу, но потом мне пришло в голову, что он все равно ничего не видит.

– Может быть, мы начнем просто сначала, – предложил я тоном чванливого журналиста. – Как вы пришли в пуппетизм? Как попали в Книгород?

Кородиак разложил на столах несколько инструментов, проползая мимо них, смахнул на пол строгальную стружку и положил на стопку бумаг свинцовую гирю. Казалось, его не знающие покоя руки живут собственной жизнью. Они постоянно ищут какое-то занятие и привлекают мое внимание. Это было совершенно правильно, потому что благодаря этому я не смотрел в его мертвые глазницы.

– Ну, – начал он, – я не знаю, насколько хорошо информированы вы об истории Книгорода и соответственно о семейном древе рода Смейков.

– О последнем я знаю только, э-э-э… очень мало, – солгал я без зазрения совести.

Продолжив свой путь, Кородиак схватил небольшой комок пластилина и своими проворными ручками стал лепить из него небольшую головку, которая чем-то напоминала его собственную.

– Что ж, возможно, вы, тем не менее, слышали о моем коварном племяннике Фистомефеле Смейке, – сказал он. – Паршивая овца в нашей семье. Его имя и его историю знает в Книгороде каждый ребенок.

Он бережно отложил в сторону модель головки.

– Разумеется, – ответил я.

Он назвал Фистомефеля своим племянником? Но ведь тем самым он подтвердил, что он действительно Хагоб Салдалдиан! Но это было совершенно невозможно, черт подери! Даже если чисто внешне он соответствовал общепринятым суеверным представлениям о воскресших существах! Но я не верил в привидения. И почему тогда он называл себя «Кородиак»? Это все не имело никакого объяснения. Я постарался оставаться максимально безучастным и спокойным, но это становилось все сложнее. Больше всего мне хотелось крикнуть ему: «Я – Хильдегунст Мифорез, и я видел твой проклятый труп в катакомбах! Как ты это объяснишь, маэстро?» Но вместо этого я рисовал бессмысленные завитки в своем блокноте только для того, чтобы что-то делать.

– Значит, Фистомефель вам знаком, – пробормотал он, перехватывая ловкими ручками другую веревку, – небольшая корректировка курса в моем направлении. – И имя Хагоб Салдалдиан, вероятно, вам неизвестно.

Я решил, что лучше всего на этот вопрос не отвечать вовсе, но и он не ждал моей реакции.

– Да, этот несколько сложный аспект семейной истории Смейков сегодня вряд ли кого-то заботит. Лишь очень немногих может заинтересовать история, которая старше, чем вчерашний день. Вот так. Если быть кратким, то ситуация такова: Хагоб был моим братом, который в свое время был убит Фистомефелем коварным и жестоким способом по низменным мотивам. Получение наследства путем обмана из корыстолюбия. Это, собственно говоря, все, что я хотел бы сказать по этому поводу. Если хотите, вы можете прочитать об этом в анналах города! Это неприятная история, которая на все времена покрыла позором семью Смейков, и я не хочу здесь раздувать ее дальше. Это не имеет ни малейшего отношения к пуппетизму, да и ко мне, собственно, тоже. Хагоб Салдалдиан Смейк был моим братом-близнецом, если быть точным. Мы были похожи друг на друга, как две капли воды, сказал бы я, пользуясь старым метафорическим клише. Даже наши способности были сходны. Это ловкие руки. – Он поднял пару ручек вверх и помахал ими.

Близнецы! Батюшки мои! Простой случай биологического дефекта! Безобидный генетический курьез! И я сразу же вновь подумал, что потерял рассудок! Моя ипохондрия постепенно достигла тревожных размеров. Пожалуй, мне следует проконсультироваться с хорошим неврологом. Боже мой! Не могу сказать, что у меня сразу упал камень с сердца – для этого возникшие обстоятельства, а именно то, что спустя все эти годы передо мной оказался живой Смейк, были слишком тягостны, – но я несколько расслабился соответственно ситуации. Хагоб и Кородиак были однояйцовыми близнецами! Это, конечно, объясняло многое.

– Когда я в то время – я жил тогда временно во Флоринте – узнал от наших семейных адвокатов, что мой брат Хагоб и Фистомефель считались пропавшими без вести или погибшими, я в это не поверил. Наша семья разбежалась, такое происходило со всеми Смейками. Нас не связывали никакие сентиментальные отношения, а родственные связи никогда не были крепкими. Я бы сформулировал это следующим образом: торт для именинников у Смейков не был принят. Мы вспоминаем о семье только в том случае, когда узнаем о наследстве. Но и этого не случилось. Все имущество Смейков в Книгороде сгорело, и если что-то из него где-нибудь и сохранилось, то на него заявили претензии цамонийские власти – дело Фистомефеля получило правовую оценку. И поэтому я продолжал оставаться в городе, как и раньше. Прошло много лет, в течение которых неприятные события постепенно поросли травой. Тогда это имело настолько незначительное отношение к моим родственным связям, что когда меня, в конце концов, все же занесло в Книгород, то это было связано исключительно с намерением, которое имеет почти каждый образованный цамониец, – хотя бы раз в жизни посетить этот восхитительный город. Ведь тогда у меня еще были глаза, и я был как-никак фанатичным читателем, страстно поглощающим книги! До сего времени история собственной семьи удерживала меня от того, чтобы исследовать Книгород. Так как я думал, что если кто-нибудь из Смейков покажется в этом городе, он будет немедленно обмазан дегтем. Но время залечивает все раны, не так ли?

Чем больше Кородиак приближался ко мне, тем более неуверенно я себя чувствовал. Как поддерживать визуальный контакт с тем, у кого нет глаз? Лучше все время смотреть на руки! Он ухватил крошечный кукольный костюм, а также иголку и нитку, и затем с быстротой молнии пришил к нему пуговицу, после чего бережно повесил костюм на крючок. При этом он ни на секунду не прерывал свой монолог.

– Когда я наконец отважился поехать в Книгород, я сначала даже не упоминал свое имя. Или просто, когда это было необходимо, называл вымышленное. К этому времени пуппетизм в известной мере уже пережил свой расцвет, но и закат тоже, так как это было время вскоре после злосчастного происшествия, в котором один кукловод убил другого во время драки в пивной. Вы знаете эту историю? Хотя это неважно! В любом случае, это было самое неподходящее время для того, чтобы открыть свое сердце для пуппетизма! Но если вы изучали операции с акциями, то также знаете, что кризис часто бывает лучшей фазой для того, чтобы начать заниматься новым делом. Работы в любом случае хватало! Театры, правда, не всегда были заполнены зрителями, но они не могли так просто закрыться только потому, что был период спада. Неудивительно, что кто-то, у кого четырнадцать рук, легко находит работу в этой сфере. Я снял небольшую квартиру в Сленгворте, навел справки и уже вскоре почти ежедневно работал на какой-нибудь сцене по самым разным специальностям – от кукольного мастера и портного по пошиву костюмов до марионетиста. Вы ведь знаете: мне помогали ловкие руки.

Кородиак пересек уже полкомнаты. Потом он вновь остановился и провел пальцами по заготовке одной из кукол, которая была зажата в тисках. Он взял листок наждачной бумаги и стал слегка полировать болванку.

– Уже через год, таким образом, я не только набрался разностороннего опыта в области пуппетизма, но также окреп физически. К тому же я скопил кругленькую сумму денег, благодаря которой мог уже работать самостоятельно. – Кородиак отложил наждачную бумагу и пополз дальше, не прерывая своего речевого потока. – Не подумайте, что я тогда видел историческую ситуацию лучше, чем кто-либо другой! Что у меня была «искра гения», новаторское видение пуппетизма или что-то в этом духе. Чушь! – Он рассмеялся. – Ха! Правда, именно так считают сегодня многие толкователи пуппетизма, анализируя его историю. Но, к сожалению, все было не так просто и не так гениально. О нет! Это была главным образом тяжелая работа. Я просто инстинктивно делал то, что было необходимо делать, не слишком задумываясь над этим. Так часто возникают самые лучшие вещи, поверьте мне! За символические деньги – то есть практически бесплатно – я приобрел маленький обанкротившийся кукольный театр и предпринял отчаянные попытки вновь превратить его в действующий. При этом я руководствовался совсем простым принципом: я брал на работу только лучших специалистов – самых талантливых кукловодов, самых креативных режиссеров, самых одаренных авторов, обладающих самой богатой фантазией оформителей. И так далее, просто самые громкие имена. Тогда это было не так сложно, так как в то время в Книгороде, хоть и было достаточно талантливых пуппетистов, само искусство находилось в застое. Как говорится: все произошло без грандиозных планов и размышлений, но я дал пуппетизму именно то, чего ему до сих пор не хватало: внутреннюю связь. Я собрал мозаику воедино. Я составил фрагменты пазла. Я привинтил детали куклы друг к другу – и все. Мне было абсолютно безразлично, кем был артист – тростевым кукловодом или марионетистом, был ли он приверженцем Грубого или Хрупкого пуппетизма. Единственным критерием всегда являлось умение. Меня совершенно не смущало, что на сцене присутствовали фигуры или артисты различных пуппетистических конфессий. У одной куклы были нити, у другой нет. И что? Ведь главным было то, что это служило инсценировке. Сегодня никто не верит тому, что послужило причиной протестов! Мне приходилось разнимать дерущихся артистов, преодолевать забастовки. Во время премьер мы организовывали охрану зала, чтобы сохранить кресла. Если что-то и было моей заслугой, так это то, что я выстоял, что я одержал победу. Так постепенно из моей бессистемной борьбы за выживание родилась настоящая стратегия. Мы растем вместе со своими задачами. У червякулов хоть и мягкое тело, но твердая голова! Мы пронесли это со дна океана до самой цамонийской культуры – наша история развития свидетельствует о нашей способности осуществлять свои намерения! Мне хотелось многообразия. Эклектизма, если угодно. И вот: публике было так же безразлично, что тростевая кукла выступает вместе с марионеткой. Или то, что реальнопуппетистическая фигура танцует на сцене вместе с кубетистической куклой – пока это зрителям было интересно! Так как это было моим принципиальным требованием, моим неизменным вопросом: «Да, это очень красивая кукла с фантастической оптической механикой, но интересна ли она?» «Да, это замечательное произведение с важными общественными проблемами, но интересно ли оно?» «Да, это великолепно отточенный диалог, но интересен ли он?»

Кородиак разложил на столе какие-то листы с чертежами. Когда он своими маленькими ручками ощупывал тончайшие следы карандаша, я понял, что текст на листках он читает с помощью кончиков пальцев.

– При этом для меня речь могла идти о чем угодно, лишь бы это было интересно публике, – продолжал он. – Напряжение, юмор, фантазия, техническая точность или точность при ручном изготовлении чего-либо, сатирическая острота, дар импровизации, эмоциональная глубина – одно не исключает другого. А лучше всего все сразу! Умная публика – а это зависит именно от нее – не хочет никаких категорий. Никаких границ и ограничений. Она хочет видеть на сцене воплощение своих ожиданий или результаты сбора статистических данных. Это все идеалы не желающих думать и некреативных пуппетистов! Хорошая публика хочет быть востребованной – это мой девиз! И в этом мое предназначение: Кородиак стал фирменным знаком Книгорода. Зачем идти на традиционный спектакль, если можно посмотреть инсценировку Кородиака? Зачем смотреть что-то посредственное, если за те же деньги можно увидеть лучшее? Люди предпочитали скорее трижды смотреть одну и ту же постановку Кородиака, чем пойти на три разных спектакля более низкого уровня.

Каждый раз, когда я хотел задать свой вопрос, маэстро опережал меня своим нескончаемым словесным потоком. Может быть, это был заученный текст, который он постоянно проговаривал как бывалый гид. Но это не преуменьшило мой интерес к его рассказу.

– Вскоре я был в состоянии покупать все больше и больше театров и все их доводил до соответствующего уровня. К этому времени уже перестал быть тайной тот факт, что я являлся членом семьи Смейков, потому что я должен был подписывать множество официальных документов моим настоящим именем. Но, к своему удивлению, я обнаружил, что никого больше это особенно не интересовало. И, в конце концов, я брат-близнец Хагоба Салдалдиана, а не Фистомефеля. Я принадлежу к добропорядочной части семьи Смейков. Вы знаете, мы не все несем в себе зло?

Кородиак настолько приблизился ко мне, что ему уже не нужно было напрягать голос. Я мог теперь разглядеть любую деформацию на его коже. Сколько ему могло быть лет? Что случилось с его глазами? И что видели эти глаза перед тем, как он прибыл в Книгород? Это были лишь некоторые из вопросов, которые я не решился ему задать.

– И потом я получил предложение лично от бургомистра Книгорода – построить Кукольный театр «Максимус», – сказал он. – С выгодными кредитами, налоговыми льготами, без строительных лимитов и так далее. Думаю, вы понимаете, что я ни минуты не колебался.

– Конечно! Вы сами спроектировали здание? – спросил я.

– Да, – ответил Кородиак, улыбаясь. – Это была вообще-то сумасбродная затея – построить солидное здание из камня в форме палатки. Воплощение в жизнь такого решения вопреки собственным сомнениям стоило немалых нервов, которых мне уже сегодня не хватает. Но постепенно все с этим смирились. Даже я сам! – Он засмеялся. – Театр стал новым символом Книгорода.

Неожиданно его руки стали совершенно спокойными. Он отпустил сетку, и она сложилась перед его грудью. Кородиак оказался непосредственно передо мной, всего лишь на расстоянии броска тела.

– Я все подчинил Цирку «Максимус», даже мое душевное состояние, – сказал он очень тихо. – Вы знаете, что я считаю самым прекрасным, что может случиться с кем-то в жизни? Чтобы идея, которой живешь, стала более масштабной, чем ты предполагал. В моем случае такой идеей был театр, достигший таких размеров – в любом отношении, – о которых я не мог даже мечтать. – Он запнулся и откашлялся.

– Здание было возведено, но еще не отделано, и здесь началась история с моими глазами. Врачи заявили мне, что им еще ни разу не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. Некоторые из них до сегодняшнего дня утверждают, что это была болезнь, происходящая из лабиринта. Крошечный паразит, которого невозможно разглядеть даже под микроскопом и который пожирает глаза! Якобы он обитает только на самых нижних уровнях катакомб. Но я никогда не бывал в катакомбах и тем более на самых нижних уровнях. Но это, собственно говоря, не имело никакого значения, так как заболевание все равно было неизлечимым. Мои глаза просто исчезали, и не было никакого средства для их спасения. Самым странным было то, что это не вызывало никакой боли. Сначала в течение длительного времени у меня было слегка затуманенное зрение, но потом… – Кородиак запнулся. Он оперся о станок и стал тяжело дышать.

На какой-то момент мне стало не по себе. Я надеялся только на то, что этот жуткий паразит исчез вместе с глазами Кородиака и не был заразным. Мне хотелось лишь одного – чтобы он не стал развивать сейчас эту тему.

– Когда я наконец смирился с тем, – продолжал он, – что навсегда потеряю зрение, несмотря на то, что я привлек большое количество знахарей и экстрасенсов, то углубился в работу, как никогда прежде. Я лихорадочно делал наброски конструкций такого количества кукол, механических устройств и различных сценических трюков, что мы до сегодняшнего дня еще не успели их полностью изготовить или апробировать. И мы еще долго будем этим заниматься.

Кородиак указал на высокие стопки бумаг, которые возвышались вокруг. Вдоль стен были выставлены некоторые из эскизных проектов. Здесь была масса инженерно-технической документации, числовых таблиц и небольших чертежей.

– Когда Цирк «Максимус» праздновал свою первую премьеру, я был уже совершенно слепым и отмечал ее в полной темноте. Но поверьте мне: несмотря ни на что, я видел все, что происходило на сцене. Вот здесь. – Кородиак побарабанил одним из крошечных пальчиков по голове. – До этого я не только изо всех сил форсировал конструирование аромаоргана, но и по собственным чертежам работал над созданием механического оркестра, который бы знал весь репертуар классической цамонийской музыки и, кроме того, некоторые из моих собственных композиций. Я заключил договоры с лучшими специалистами по шумовым эффектам, с талантливыми авторами, с чтецами и певцами с могучими голосами. Я принял на работу туманградских органистов, известных своей виртуозностью, и обучал их сам, чтобы они могли извлечь максимальные звуки из аромаоргана. Я хотел создать театр, в котором отсутствие зрения больше бы не играло определяющей роли, и в отчаянном дурмане фантазий придумывал вещи, которые выходили далеко за пределы потребностей Цирка «Максимус». В ходе пуппетистических экспериментов и исследований у меня возникали идеи, которые в конце концов привели к возникновению Невидимого театра. – Кородиак усмехнулся. – Я думаю, ради этого вы, собственно говоря, сюда и пришли. Вы один из тех журналистов, которые хотят найти разгадку. Я прав?

Он засмеялся, и я не мог понять, задал ли он этот вопрос серьезно или нет.

– Так Невидимый театр — это ваша идея? – спросил я озадаченно. – Я этого не знал. Действительно не знал. К тому же я не журналист. Я… частный ученый…

У меня чуть не вырвалось мое настоящее имя, но я вовремя спохватился. С нижнего этажа до меня впервые донеслись какие-то звуки.

– Частный ученый, так, так, – повторил Кородиак, растягивая слова. – Я вам верю! Хотя это неважно. Журналистскими методами тайны Невидимого театра не раскрыть. Здесь нужны иные калибры. Да, этот новый жанр пуппетизма сначала был, так сказать, побочным продуктом моей работы для Цирка «Максимус». Всего лишь хобби. Но потом он стал страстью. Навязчивой идеей. И сегодня я убежден в том, что Невидимый театр однажды станет намного масштабнее, чем Цирк «Максимус». Это будущее пуппетизма. Его воплощение. Это театральное искусство в самом чистом виде. Оно освободилось от материального и поэтому возвысилось над ним.

В его словах не было ничего фанатичного, хотя это и напоминало письменный текст. То, что он говорил, скорее казалось совершенно очевидным. Эта спокойная самоуверенность впечатляла меня значительно больше, чем любая пламенная речь.

– Невидимый театр все еще находится на начальном этапе своего развития, но однажды он вытеснит это пугало, этот чудовищный балласт, который представляет собой Цирк «Максимус», поверьте мне! Вначале он существовал, собственно говоря, только для меня самого, и так продолжалось в течение длительного времени, то есть Невидимый театр существовал в Цирке «Максимус». И только при инсценировке пьесы Мифореза я решился проверить его на многочисленной публике и полностью предоставить куклу фантазии зрителей. Это была кукла Призрачного Короля. Впрочем, успех был ошеломительный! Но настоящий Невидимый театр находится совсем в другом месте. Там играют перед специально отобранной публикой. И я гарантирую вам: там мы экспериментируем значительно больше. Там мы просто революционеры! Там мы открыли такие сферы пуппетизма, о которых другие не решаются и мечтать.

Это смелое утверждение воодушевило меня.

– В самом деле? – воскликнул я. – Это можно где-то увидеть?

– Ну… увидеть – пожалуй, не совсем подходящее слово, – рассмеялся Кородиак. – Но это можно… испытать! Это пожалуйста.

Мне пришлось сдержать себя, чтобы не броситься умолять его предоставить мне такую возможность. Но кто я такой, чтобы требовать? Я опять подумал, не следует ли мне открыться ему. Но что-то удерживало меня от этого. Это был триумф, который я не хотел сейчас использовать.

– Вы хотите увидеть представление Невидимого театра? – спросил Кородиак.

– Вы, наверно, шутите. Разумеется, я хочу.

– Никаких проблем! – сказал он не задумываясь. – Я вас приглашаю! Когда вам удобно? Может быть, завтра? Иначе следующий спектакль пойдет лишь через три недели. Представления идут редко и нерегулярно.

Я совершенно растерялся от неожиданности.

– Ах… да! С удовольствием! Да, завтра!

– Замечательно, – сказал он. – Я дам вам приглашение.

Он направился к шкафу с выдвижными ящиками. Шум с нижнего этажа становился все громче. Люди галдели и смеялись. Я услышал даже пение. То, как Кородиак доставал приглашение – простую карточку белого цвета – из ящика, которое потом прошло через все его четырнадцать ручек, – было само по себе спектаклем. Тем временем он приблизился ко мне и передал приглашение с элегантностью иллюзиониста.

– Это ваш входной билет в Невидимый театр. Помните: он именной, вы можете войти по нему только сами! Иначе приглашение пропадает.

Я осмотрел карточку с обеих сторон. Она была пуста.

– Да, – сказал Кородиак. – Это такой вид юмора, который мы используем в нашей скромной рекламе. На приглашении что-то написано, но невидимыми чернилами. Не имеет никакого значения, какому сотруднику Невидимого театра вы предъявите это приглашение – он это поймет. И еще кое-что: даже если вас будет раздирать любопытство, вам следует побороть в себе искушение увидеть послание, которое на нем написано. Дождитесь, пока не окажетесь на спектакле! Вы обещаете это слепому? Это очень важно, так как во много раз увеличит ваше удовольствие от Невидимого театра.

– Конечно! – пообещал я. – Я буду строго придерживаться этого правила. Как я могу вас отблагодарить?

– Абсолютно никак. Невидимый театр не преследует никаких коммерческих целей. Вход у нас тоже бесплатный. Просто будьте завтра ровно в девять часов утра у входа в «Щупальце каракатицы». Вы знаете этот магазин?

– Да, я знаю его очень хорошо.

– Тогда приходите туда! Экипаж Невидимого театра там вас и заберет. – Кородиак поднял голову. – Вы слышите?

– Вы имеете в виду шум снизу?

– Да. Теперь конец покою. Закончилось утреннее представление, и сейчас сюда придут почитатели, принесут букеты цветов и что-нибудь еще, потому что они считают, что в театре так полагается. Но вместе с успехом приходят и обязательства. Мой недуг, к счастью, позволяет мне не слишком часто следовать подобным пожеланиям зрителей. Большей частью мне не особенно досаждают. Даже самое примитивное общество проявляет естественное уважение к слепому, вам это известно?

Я, по меньшей мере, не знал, следовало ли это понимать как скромное указание на то, что я сверх всякой меры злоупотребил временем Кородиака. Но я толковал это именно таким образом и не обижался на него. Так как и мои резервы были уже исчерпаны. Это был не особенно долгий разговор, но мне, тем не менее, требовалось его переварить. Позади меня этаж, кажется, заполнялся персоналом. Я слышал топот и смех. Сейчас я вновь буду загораживать дорогу, и меня опять будут пихать недовольные гномы или восторженные почитатели. Поэтому мне лучше удалиться поскорее самому, прежде чем меня выкинут отсюда. Какое-то время я еще размышлял, не следует ли мне все же назвать себя. Поскольку беседа была очень приятной, и мне бы доставило удовольствие в свою очередь удивить Кородиака. Но мне не хватало мужества. К тому же, возможно, наша встреча была не последней. Мои ноги ослабели, и я ощущал в них дрожь.

– Большое спасибо за содержательную беседу, – сказал я.

– Не опаздывайте завтра, экипаж заедет за вами вовремя! – напомнил мне Кородиак. – Запомните: опоздавших пассажиров не забирают. И второго приглашения не будет.

Потом он отвернулся от меня и направился в обратный путь, в свою увитую веревками империю.

– Вообще-то, – сказал он при этом, – моей породе наиболее свойственна слепота. Осязание у нас вообще самое выраженное чувство, возможно, благодаря нашим многочисленным пальцам. – Он остановился и еще раз повернул голову в мою сторону. – Но иногда… особенно когда становится совершенно тихо, мне хочется, чтобы у меня опять появились глаза! Потому что тогда мои куклы на меня самого наводят страх. Эти звуки, вы знаете? Щелчок здесь, скрип там. А иногда мне даже кажется, что они что-то шепчут или хихикают. Я затратил так много времени и сил на то, чтобы сделать моих кукол живыми, что порою и сам думаю, что мне это удалось. – Он опять тихо засмеялся.

И только сейчас я понял: вся эта мастерская была Кородиаком. Сеть из веревок была его зрительным нервом, инструменты и струбцины были его удлиненными руками. Чертежи и эскизы были его увеличенным мозгом. Куклы и механизмы – его воплощенными снами и идеями. А может быть, и кошмарными сновидениями. Только благодаря этой добровольной ссылке Цирк «Максимус» мог продолжать свое существование, и только в этой тюрьме одиночества мог существовать слепой монарх Кородиак Смейк. Если бы он покинул это помещение, он бы погиб, как паук без паутины. И хотя я в действительности не знал, в чем, собственно говоря, заключается его вклад в создание Невидимого театра, и несмотря на то, что я узнал нечто странное о Цирке «Максимус», мое восхищение маэстро и его творчеством сохранилось, хотя я больше не завидовал ему. Цена, которую ему пришлось заплатить за свою гениальность, была слишком высока. И никакие аплодисменты в мире не могли это компенсировать. Это было печальное зрелище – смотреть, как он, цепляясь за веревки, удаляется назад, в глубину своей мастерской, где мгновенно вновь обретет ту саму неподвижность, в которой я его и застал.

Невидимый театр

В тот же день я отправился к Инацее, чтобы сообщить ей о своей встрече с Кородиаком. Но ее букинистическая лавка была закрыта, не откликнулась она и на мой стук в дверь. Вечером я вновь пришел в лавку, но опять безрезультатно. Странным было то, что, вопреки обыкновению, она не повесила для меня на дверь никакой записки. Тогда я в одиночестве поужинал и потом всю ночь провалялся в постели, мучаясь бессонницей. В голове роились самые разные мысли. Да и как можно было спокойно спать после встречи с маэстро Кородиаком и перед спектаклем в Невидимом театре? Совершенно немыслимо!

На следующее утро я пришел на встречу в «Щупальце каракатицы», где меня должен был забрать экипаж, на целый час раньше. Поскольку я не знал, сколько времени займет дорога, не говоря уже о том, куда меня повезут, я взял с собой, как и на все продолжительные экскурсии, свою неизменную сумку через плечо, в которую положил пачку печенья и бутылку с водой. Кроме того, я захватил и «Кровавую книгу», которую все еще постоянно носил с собой, чтобы когда-нибудь наконец от нее избавиться. Мне вдруг пришло в голову, что я мог бы передать ее Кородиаку, который некоторым образом имел на нее законное право, так как она являлась частью наследства Фистомефеля Смейка. В любом случае, мне хотелось это еще обдумать.

Лавка «Щупальце каракатицы» была открыта круглосуточно, и я провел остаток времени в книжном отделе, выпив там чашку кофе, потому что слишком нервничал, чтобы что-то читать. Наконец, услышав цоканье копыт и ржанье лошадей, я вышел на улицу в туманное утро.

Если то, что стояло, бурля и дымясь подобно гигантскому котлу, на влажной булыжной мостовой перед «Щупальцем каракатицы», действительно являлось экипажем, то я никогда ранее не видел ничего подобного. Необычайная конструкция отдаленно напоминала архитектуру зданий в Железнограде, построенных по проектам Военного министерства и повсюду в Книгороде производящих неприятное впечатление. Подобные воинственные ассоциации вызывала и эта повозка перед «Щупальцем каракатицы». Это была, собственно говоря, маленькая крепость на колесах. Пассажирская кабина напоминала военную башню с бойницами вместо окон и откидывающимися крепостными воротами вместо дверцы. Все здесь, включая колеса, казалось, было сделано из черного металла. В такое сооружение можно было часами бросать булыжники, не нанеся ему при этом ни единой царапины.

Кучером был охотник за книгами – прошу прощения, дорогие друзья, я, разумеется, имею в виду либринавта. Я наверняка это когда-нибудь запомню, обещаю вам! В металлических доспехах он выглядел как привинченная деталь экипажа. Даже лошади от ноздрей до хвоста были облачены в оборонительные костюмы с цепями. На крыше необычной повозки, шипя и бурля, дымилась аппаратура, напоминающая алхимический агрегат. Для чего он был предназначен, я не имел представления. Стилизованный глаз и две театральные маски над дверью являлись единственным украшением, которое указывало на то, что речь действительно идет о повозке Невидимого театра. Но меня немало пугала одна мысль: если так выглядит транспортное средство, что может представлять собой место, в которое оно меня привезет? Я приблизился к экипажу, испытывая нечто, похожее на панику и подавленность.

С резким скрипом опустилась дверь на лязгающих цепях, и от этого повозка еще больше напомнила оборонительную крепость. Свистящие звуки из алхимической аппаратуры на крыше вызвали у меня опасение, что все это странное сооружение при одном хлопке взлетит на воздух. К тому же из пассажирской кабины раздался блеющий смех. Ни в одном из моих самых ужасных снов средства передвижения не выглядели столь сомнительными с точки зрения безопасности. Либринавт на козлах повернул рогатую металлическую голову в мою сторону и сделал грубый жест кнутом, который следовало понимать как приглашение садиться. Я малодушно подумал, что сбежать никогда не поздно, но потом все же влез в кабину. Кородиак сказал, что приглашение в Невидимый театр получают лишь однажды. И только сейчас я подумал о том, как по-разному можно интерпретировать эту фразу.

Внутри уже сидели три пассажира. Прежде чем я сумел их как следует рассмотреть в темной кабине, дверь за мной со скрипом захлопнулась. Я услышал хлесткий звук кнута кучера и завывание паровой трубы, после чего экипаж настолько резко тронулся с места, что меня стало бросать во все стороны, как предмет багажа.

– Батюшки мои, – воскликнул я полушутливым тоном, поправляя свой плащ. – Можно подумать, что мы отправляемся на войну.

– В этом есть доля правды, – ответил тонкий голос рядом со мной. – По крайней мере, ту область, по которой мы будем ехать, вполне можно назвать чем-то, напоминающим зону военных действий.

Загорелась керосиновая лампа, и я наконец смог увидеть, кто сидел вместе со мной в повозке. Их было трое, и каждого из них я знал. По меньшей мере, с ними со всеми я хотя бы раз встречался в последние дни. Это были:

туманградский органист из Цирка «Максимус», на нем была черная шляпа и костюм, он сидел прямо рядом со мной и высоко держал лампу;

друид с зеленой бородой из магазина книжных кукол, снабженных тонкой механикой, в который мы заходили вместе с Инацеей, он сидел напротив меня;

отвратительный и несимпатичный гном, с которым я столкнулся в самом начале приезда в Книгород, он сидел наискось от меня и то и дело бросал враждебные взгляды.

Я сразу же пониже надвинул на глаза капюшон.

– Что вы подразумеваете под зоной военных действий? – спросил я обеспокоенно нибелунга, сидевшего рядом. – Я думал, что экипаж едет прямо в Невидимый театр.

– Это само собой, – ответил он довольно заносчивым тоном. – Я отвечаю за прием гостей и являюсь сопровождающим в поездке на данное представление. Могу я увидеть ваше приглашение?

Я порылся в карманах, достал карточку Кородиака и протянул ему. Нибелунг повертел пустую бумажку в своих белесых пальцах, напоминающих червяков, и удивленно сказал:

– Но на ней ничего нет.

– Что? – вскричал я взволнованно. – Маэстро Кородиак сказал мне, что вы знаете…

Нибелунг поднял руку.

– Я пошутил! – сказал он, улыбнувшись. – Добро пожаловать в Невидимый театр!

С этими словами он вернул мне карточку, остальные пассажиры засмеялись.

– Это и есть Невидимый театр? – спросил я ошарашенно, убирая назад в карман бессмысленную карточку. – Эта повозка?

– Она только часть театра, – таинственно прошептал наш гид. – Но вы можете уже воспринимать Невидимый театр как начавшееся действие. Все, что с этого момента будет происходить, является представлением.

– Я знаю этого малого! – крикнул гном среди дорожного шума. Движущаяся повозка создавала столько звуков, что казалось, будто это была целая армия в наступательном марше. – Я его где-то видел.

Я надвинул капюшон еще ниже и сделал вид, будто ничего не слышал.

– Объясните мне, пожалуйста, поподробнее про эту зону военных действий, – попросил я нибелунга. – Что вы имели в виду?

– Ну, мы проезжаем сейчас Сектор Черного Человека. Или Зону отчуждения, как ее еще называют жители Книгорода. Сгоревший центр города. Незаселенная земля. Вы этого не знали?

Зона отчуждения? Незаселенная земля? Ужаска говорила об этом. Территория, которая была еще более пустынной, чем та, что пролегала вокруг Магмосса, больше она ничего не сказала. Поэтому я не особенно жаждал узнать что-то об этом районе Книгорода.

– Просветите меня! – попросил я туманградца. – Я не из Книгорода.

– Я знаю этого толстяка! – прохрипел отвратительный гном, сидевший в стороне. – Я вспомнил!

– Сектор Черного Человека, – стал разъяснять мне нибелунг тоном опытного гида, – простирается по всей зоне, которую раньше занимал переулок Черного Человека. Когда-то это была спиралевидная улица в исторической части Книгорода, которая была заселена главным образом букваримиками. Это самая старая часть города, где прежде располагались самые эксклюзивные букинистические лавки Книгорода. Там жил в том числе легендарный Фистомефель Смейк, который…

– Что вы говорите, – перебил я его нетерпеливо. – Но об этом ведь написано в каждом путеводителе. Хотелось бы услышать главное!

Я не скрывал, что нибелунг был мне неприятен. Скрывая инстинктивную антипатию, только теряешь драгоценное время жизни.

– В переулке Черного Человека пожар бушевал так, как нигде в Книгороде, – продолжал он невозмутимо. – Это произошло из-за того, что в подвалах старых домов хранились химикаты и алхимические составы вместе с огромными библиотеками и запасами бумаги. После того как пожары в других местах были ликвидированы, Сектор Черного Человека горел еще целый год. Огонь въелся в землю очень глубоко, как ни в одном другом месте города. Здесь началась катастрофа, и здесь она завершилась. Это единственный квартал Книгорода, который не был восстановлен или отреставрирован.

С крыши в кабину проник завывающий звук, который пронизал меня до мозга костей.

– Это был сигнал того, что мы пересекли границу Сектора, – пояснил нибелунг. – Кроме того, этот звук должен отпугнуть зверей.

– Зверей? – переспросил я. – Каких зверей?

Друид с зеленой бородой рассмеялся.

– Зверей, которые обитают в Отравленной зоне, – ответил нибелунг. – Не требуйте от меня, пожалуйста, точных научных названий, так как вам их не смогут дать даже биологи Книгородского Университета. Флора и фауна этой местности все еще сознательно во многом не изучена.

– Здесь обитают дикие животные? – спросил я обеспокоенно. – В центре города?

– Мы уже, собственно, находимся не в городе, – ответил нибелунг. – Сектор Черного Человека – это территория, которая никому не принадлежит. По действующему закону – это дикая местность. Не подчиняемое законам пространство. Так сказать, белое пятно на географической карте в центре Книгорода. Урбанистический курьез! Кроме насекомых-мутантов и другой неприятной живности здесь больше никто не обитает.

Я с подозрением посмотрел на гида.

– Не надо водить меня за нос, – сказал я. – Я никогда об этом ничего не слышал.

– Тогда вам нужно почитать новые путеводители, которые вы якобы так хорошо знаете, – ответил нибелунг дерзко. – Отравленная зона не рекламируется как туристический объект, но и не является тайной. Как правило, ее объезжают и даже не упоминают. Это далеко не самая лучшая тема.

Раздался глухой звук, как будто что-то ударилось снизу в повозку. После чего начался такой сильный писк и визг, какого я никогда до этого не слышал. Следующий удар, потом еще один. И опять завывание, и наконец полная тишина.

– Звери! – сказал зеленобородый и погрузился в молчание, как будто этим словом он объяснил все к всеобщему удовлетворению.

– Так какие же это звери? – спросил я довольно резким голосом. – Они могут забраться в повозку?

Я невольно приподнял ноги.

– Нет, – ответил спокойно туманградец. – А иначе для чего, на ваш взгляд, повозка покрыта броней? Только либринавты в своих доспехах отваживаются находиться в этой местности. У них в шлемах имеются алхимические фильтры, которые защищают их от токсических испарений. Они действуют примерно так же, как и наша фильтровальная установка на крыше.

– Вы хотите этим сказать, что снаружи атмосфера тоже заражена? – спросил я и на мгновенье задержал дыхание. Я уже пожалел, что сегодня вообще вылез из постели. В какое еще безумие я ввязался?

– Сейчас ситуация здесь не такая плачевная, как прежде. Но я и сегодня никому бы не порекомендовал слишком долго задерживаться в Секторе. Неважно, с защитой органов дыхания или без нее. Вы страдаете аллергией? Астмой? В этом случае пребывание здесь может закончиться смертельным исходом. Все зависит от того, насколько стабильны ваши защитные силы! Иногда это всего лишь кашлевое раздражение, которое потом не проходит годами. Но иногда возникает мозговая лихорадка, вызывающая настоящую стойкую бессонницу. Хроническая влажная кожная сыпь, свищи в печени, преходящая слепота, выпадение ресниц – каждый индивидуально реагирует на Отравленную зону. Я знаю кое-кого…

– Ну, хватит! – воскликнул я и, будто защищаясь, поднял вверх лапу. – Я все понял.

– Оставайтесь просто в закрытой повозке, – улыбнулся нибелунг. – Тогда ничего не случится.

Вот! Следующий удар по повозке, на сей раз еще более сильный. Потом еще и еще!

– Звери, – повторил клюющий носом друид.

– Я знаю его! – повторил гном и уставился на меня пронизывающим взглядом. – Я вспомнил…

Я всеми силами старался сохранять самообладание, но враждебная атмосфера в кабине не способствовала спокойствию. Больше всего мне хотелось подойти к двери и с криком бежать отсюда. С крыши донесся новый пронзительный звук, и потом опять все смолкло. Слышалось лишь громыхание повозки, и все некоторое время сидели в гнетущей тишине.

Один момент! У меня вдруг мелькнула в голове неслыханная мысль. Я украдкой оглянулся и под покровом капюшона стал изучать лица других пассажиров. Мне показалось, что они как-то тайком ухмыляются и ведут себя слишком спокойно для таких обстоятельств. А может быть, они не настоящие пассажиры?

Нибелунг сказал: «Вы можете уже воспринимать Невидимый театр как начавшееся действие. Все, что с этого момента будет происходить, является представлением».

Конечно! Все это было лишь спектаклем! И самого примитивного рода! Может быть, повозка с того самого момента, как я вошел в нее, вообще не двинулась с места? Достаточно двух мощных парней из «Щупальца каракатицы», чтобы повозку немного потрясти и слегка поколотить по ней палками. Ведь весь мой страх был вызван пока лишь звуками извне! Завывание, пронзительный крик, грохот и больше ничего. Эти трое пассажиров были скорее всего лишь статистами. «Важно то, что Невидимый театр производит в твоей голове!» Разве не это сказала недавно ужаска?

Мне пришла в голову дерзкая идея.

– И все-таки мне довольно интересно посмотреть, как все выглядит снаружи, – сказал я как бы между прочим и поднес лапу к замку закрытого экраном смотрового окошка рядом со мной.

– Не трогайте! – скомандовал резко туманградец. – Это запрещено и небезопасно.

– Понятно, – ответил я. – И я даже знаю почему.

Я быстро разблокировал замок, отодвинул защитный экран и посмотрел наружу через узкую щель.

– Нет! – услышал я крик нибелунга, но было уже поздно.

Жалкие обломки того, что когда-то было живым городским кварталом, обрамляли обочины мощеной улицы, по которой мы двигались. Черные руины напоминали о сгоревшем лесе. От прежних построек почти ничего не осталось – всего лишь балки перекрытий и куча кирпичей. Солнце уже взошло, и все озарилось желто-красным светом, вызывая иллюзию, будто великий пожар Книгорода все еще продолжается. Это ощущение дополнялось запахом древесного угля, который, несмотря на минувшие после этого события годы, оставался на удивление интенсивным. Каркасы старых домов покрылись растениями, которых я прежде не видел. Почти всюду разросся фиолетовый мох, кроваво-красные вьюны поднимались вверх по жалким фрагментам фахверковой конструкции. Между руинами образовались целые поляны, казалось, прозрачных сорняков. Это, без сомнений, был переулок Черного Человека, так как я узнал истоптанную булыжную мостовую, по которой бродил целую вечность тому назад. При виде этой картины меня бросало то в жар, то в холод. Нет, повозка больше не стояла возле лавки «Щупальце каракатицы», определенно нет! Мы заехали вглубь Отравленной зоны. Из щели в обломках выползло что-то черное и блестящее, напоминавшее помесь жука-оленя и трилобита. Он был размером с огромную кошку. Чудовищное животное разбежалось и со всей силы прыгнуло на повозку. Пенг! В обугленных обломках появились другие жуки и закаркали как воинственные вороны. Либринавт ударил кнутом, и из дымовой трубы раздался пронзительный свисток. Едкий запах проник через щель в кабину, и я инстинктивно отшатнулся.

– Закрой проклятую заслонку, идиот! – закричал гном. – Или ты хочешь, чтобы мы все отправились на тот свет?

Но я был настолько потрясен увиденным за окном, что не мог пошевелить даже пальцем. Нибелунг оттеснил меня в сторону и закрыл экран.

– Вы сошли с ума? – крикнул он. – Я ведь вас убедительно просил! Я несу ответственность за пассажиров и прошу вас относиться к этому с уважением!

Я чувствовал себя полным идиотом и не беспричинно. Осознавая свою вину, я опустился на сиденье.

– Прошу прощения, – пробормотал я чуть слышно. – Я ведь понятия не имел…

– Да, ты не имел понятия, – прокаркал гном. – Я тебя знаю, толстяк!

– Может быть, теперь вы мне поверите, – сказал нибелунг язвительно. – Вся местность, камни, земля под ними, грунтовые воды – все пропитано токсичными букваримическими веществами. Бочки с алхимическими жидкостями треснули от мощного огня, и их содержимое растеклось. Химикаты самого сомнительного происхождения вытекали гектолитрами, перемешиваясь между собой, попадали в объятие пламени и выпаривались. Алхимический эксперимент невиданного размаха и никем не контролируемый! Никто не знает, что эта земля под нами впитала и накопила и что еще из этого родится. Неудивительно, что существование этой местности держится в тайне. Здесь сейчас обитают твари, которые до пожара не существовали ни в Книгороде, ни где-либо еще. И они выживают только здесь, в Отравленной зоне, на этой пропитанной алхимическими продуктами почве. Что все-таки успокаивает! Если они только попытаются покинуть сектор, вскоре после этого погибнут. Покрытые шерстью лягушки, метровой длины черви с ногами, крысы с ядовитыми игольчатыми хвостами – ни один естествоиспытатель не выразил желания приехать сюда, чтобы изучать эту новую фауну и флору. Никто не хочет проводить эксперименты, чтобы распределить их по категориям и составить соответствующие каталоги.

Я еще раз посмотрел на заслонку, чтобы убедиться, что туманградец хорошо заблокировал замок.

– Сначала, разумеется, пробовали исследовать животных, – продолжал нибелунг, – и истребить их. Предпринимались даже попытки перекопать всю местность и разровнять ее. Но вскоре те, кто этим занимался, получили неизвестные до сих пор заболевания: разноцветную сыпь, галлюцинации, неизлечимые нервные проблемы. Некоторые из них даже скончались. Сразу после катастрофы жители Книгорода так голодали, что им пришлось даже собирать грибы в Отравленной зоне. Это была неудачная идея! Я не буду посвящать вас в детали, скажу только, что с тех пор сбор грибов строго запрещен не только в Отравленной зоне, но и в районе, прилегающем к Книгороду. Попробуйте в каком-нибудь ресторане заказать блюдо с грибами! Это невозможно!

– А куда мы, собственно, едем? – спросил я, чтобы сменить тему.

– Наша цель – Хобот Фистомефеля, – ответил нибелунг, как будто это было нечто само собою разумеющееся. – Это конечная остановка.

– Хобот Фистомефеля? – Мой голос почти сорвался. – Тот самый Книгородский Хобот назван именем этого преступника?

– Конечно, нет. Во всяком случае, неофициально. У этого хобота вообще нет названия. Это единственный туннель, который остался безымянным. Но это ошибка городской администрации. Им следовало бы дать ему просто какое-нибудь название. Они думали тогда, что для него требуется особая форма пиетета, так как он представляет собой проход в лабиринт, где начался Книгородский пожар. И поскольку он находится именно там, где раньше располагался дом Фистомефеля Смейка…

– Одну минуту! – перебил я нибелунга раздраженно. – Мы едем на то место, где раньше находился дом Фистомефеля Смейка? И там сейчас располагается Книгородский Хобот? Проход в катакомбы? Вы это хотите сказать?

– Совершенно верно. Это вообще-то всем известно, но вам нужно все объяснить! Туннель так окрестили в народе из-за отсутствия официального названия. Вы можете его назвать с таким же успехом Хоботом Зоны Отчуждения, если хотите. Это тоже популярное название.

Это было непостижимо! Я добровольно сел в повозку, которая везет меня на то самое место, откуда я тогда попал в катакомбы! Это было последнее место, где я хотел бы оказаться.

– Поворачивайте! – приказал я быстро. – Немедленно разворачивайте повозку и поезжайте назад! Я хочу выйти!

– Это невозможно! – ответил холодно нибелунг.

– Ты рехнулся, толстяк? – крикнул гном. – Ты здесь не один.

Друид с зеленой бородой сочувственно посмотрел на меня.

– Кучер! – громко крикнул я и постучал палкой по потолку. – Остановись! Мы едем назад!

Повозка сразу остановилась.

– Вот так, – сказал я с облегчением. – Мне жаль, но я не могу поехать в ваш… э-э-э… Хобот Зоны Отчуждения. Это невозможно. Скажем, по личным обстоятельствам. Извините, если я испортил ваше мероприятие, но мне ничего об этом не сказали заранее. Разумеется, я возмещу возникшие расходы. Скажите, пожалуйста, кучеру, чтобы он повернул назад!

Я был решительно настроен немедленно свернуть шею дерзкому гному, если только он посмеет что-либо еще возразить.

– Это невозможно, – ответил нибелунг. – Мы уже приехали.

– Приехали? – переспросил я тупо. – Куда?

– К Хоботу Фистомефеля. К нашей цели.

Дверь распахнулась с громким скрипом и лязгом.

– Не беспокойтесь, – сказал нибелунг мирно. – Здесь уже не нужно пользоваться средствами защиты дыхания. Прямо у входа в туннель бушевал такой огонь, что все химикаты бесследно сгорели. Правда, до сих сохраняется сильный запах, но уровень вредных для здоровья испарений равен сейчас нулю. Измерение было проведено на научной основе. Пожалуйста, выходите, господа!

– Выметайся, толстяк! – приказал гном и протиснулся мимо меня. Друид и наш гид тоже вышли из повозки.

Я был растерян. Еще какое-то время я как парализованный продолжал сидеть в кабине, но потом тоже вышел. Зрелище, которое предстало передо мной, когда я вышел из распахнувшейся двери повозки, настолько потрясло меня, что я сразу отказался от дальнейших протестов. Повозка стояла на черной выжженной земле, из которой повсюду торчали обломки, напоминая обугленные кости гигантских птиц. Мы находились на краю ямы диаметром около ста метров. Это был Хобот Фистомефеля.

– Самый большой проход к лабиринту Книгорода! – сказал нибелунг с такой гордостью, как будто сам его вырыл. – И наименее используемый.

– Невероятно! – воскликнул гном. – Я уже давно мечтал это увидеть.

У меня подкосились колени, но я взял себя в руки и повернулся в полном отчаянии к либринавту, все еще сидевшему на козлах.

– Кучер! – крикнул я ему насколько можно властным тоном. – Отвезите меня, пожалуйста, назад в город! Я, к сожалению, не могу принимать участия в этом представлении. Я заплачу любые деньги, какие вы потребуете.

Либринавт не издал ни единого звука. Он даже не повернул головы, точнее говоря, даже не шевельнулся.

Друид закряхтел и поднялся к либринавту на козлы. Там он стал производить какие-то манипуляции, но я не мог как следует разглядеть, что именно он делал. Были слышны лишь какие-то металлические звуки, скрип, скрежет, клацание и треск. Потом либринавт неожиданно зашевелил головой, отложил в сторону кнут и вместе с бородачом спустился с козел. На меня он вообще не обратил никакого внимания, а сразу привязал лошадей к полуобугленной балке.

– Что вы там делали? С либринавтом? – спросил я недоверчиво друида.

– О, – ответил он дружелюбно, – у него всегда проблемы с доспехами. Я немного ослабил ему шарниры и смазал их маслом.

– Какое тебе дело, толстяк? – вмешался гном. – Ты задаешь слишком много глупых вопросов. Я думаю, ты тоже вспомнил, откуда я тебя знаю.

– Правда? – ответил я. Мне было довольно безразлично, что он наконец вспомнил, что однажды я вытер об него ноги. Он, кажется, изобличил меня перед всеми как мучителя гномов, но это тоже не имело никакого значения, потому что я не собирался заключать дружеские отношения с присутствовавшими, это было ясно.

– Ты был на инсценировке «Города Мечтающих Книг», – сказал он мне прямо в лицо. – В Цирке «Максимус». Ты сидел в ложе рядом с этой сумасшедшей ужаской, так ведь? Я тебя видел! У тебя что, постоянная ложа, толстяк? И ты думаешь, поэтому ты лучше других, если мы в партере себе всю шею свернули.

– Виновен согласно обвинению, – согласился я.

У меня не было желания в создавшихся обстоятельствах еще и спорить с гномом. Может быть, он успокоится.

– Я так и думал! – торжествовал коротышка. – Я тебя узнал, толстяк.

– Ну, – воскликнул нибелунг, пришедший в хорошее расположение духа. – Мы на месте! Пойдемте вниз в Невидимый театр!

– Вниз? – не выдержал я. – Что вы имеете в виду, говоря «вниз»?

– Ну – в катакомбы! – ответил нибелунг, не задумываясь.

– Что? Вы хотите… в катакомбы? Отсюда? – Я надеялся, что ослышался.

– Вон там есть лестница, которая ведет в туннель, – пояснил наш гид. – Она временная, потому что здесь лишь изредка появляются любопытствующие. Но вполне надежная. Ее соорудили либринавты. Там лишь несколько ступеней. Мы не будем спускаться слишком глубоко.

Нет, я не ослышался. Они говорили совершенно серьезно.

– Это невозможно! – воскликнул я. Мой голос прозвучал несколько истерично.

Нибелунг вздохнул. Потом он подошел ко мне и сказал, понизив голос:

– Послушайте, у нас были зрители, страдающие тревожными состояниями. Каждое представление Невидимого театра проходит в необычном месте, и не случается ничего особенного. Я могу вас заверить, что это совершенно безопасное мероприятие! Мы не пожалели средств и пригласили для охраны опытного либринавта, в котором, правда, нет никакой необходимости, так как там, куда мы направляемся, нет никакой опасности. За это отвечает маэстро Кородиак своим добрым именем.

– Мне все равно, – сказал я упрямо. – Я не пойду в лабиринт! Никогда в жизни. Об этом не может быть и речи! Если вы не хотите везти меня назад, то я останусь здесь, в повозке, и буду ждать, пока не закончится представление.

– Этого я не могу допустить! – сказал нибелунг. – За это я не несу никакой ответственности. Если мы оставим вас здесь, наверху, в одиночестве, то у вас не будет никакой защиты от зверей.

– От зверей? – переспросил я. – При чем тут звери?

– В течение короткого времени звери Отравленной зоны почуют ваше присутствие и явятся сюда. Как вы думаете, почему даже лошади покрыты броней?

– Что случилось? – крикнул нетерпеливо гном. – Проблемы с толстяком? Когда это только кончится?

Нибелунг еще ближе подошел ко мне.

– Я кое-что вам скажу, – прошептал он. – Я знаю чуть больше о ваших страхах, чем вы думаете. Ужаска Анацаци нам сообщила, что вы испытываете мучительный страх перед катакомбами.

Я был поражен.

– Вы знаете Инацею? Вы говорили с ней?

Нибелунг улыбнулся.

– А как вы думаете, кому вы обязаны этим приглашением? Присутствовать на спектакле Невидимого театра — это честь. Даже зрелые пуппетисты мечтают об этом! Этот друид работает в Цирке «Максимус» уже много лет, и только сейчас он получил шанс посетить театр, хотя уже целую вечность стоит в листе ожидания. Вы всего несколько дней в Книгороде и уже получили такое право! Вы, похоже, совершенно не понимаете, какую редкую возможность можете упустить. Я знаю людей, которые готовы за это заплатить целое состояние. Но Невидимый театр не работает за деньги.

– Мне все равно, – повторил я настойчиво. – Я не пойду в катакомбы.

– Я скажу вам еще кое-что, – прошептал нибелунг. – Вы одним выстрелом убьете двух зайцев! Вы не только станете свидетелем представления Невидимого театра, но и победите тем самым один из ваших самых ужасных страхов! Мне известны ваши кошмарные сновидения. Освободитесь от них! Навсегда! Войдите в катакомбы, но самым надежным и самым безобидным образом, который только можно себе вообразить! В сопровождении профессионального гида и личной охраны в лице опытного либринавта. Я готов поспорить, что вы почувствуете себя после этого как новорожденный. Я уверен, что ужаска что-то имела в виду, когда готовила для вас это мероприятие. Не омрачайте удовольствие другим!

– Ну, что там? – крикнул гном. – Мы ждем!

Это, о мои дорогие друзья, однозначно был приступ острого раздвоения – может быть, вы помните этот термин, который я использовал в начале своей поездки для таких состояний заторможенной жажды приключений? Постаревшая, изношенная, избегающая рисков, жаждущая надежности и уюта часть моего мозга настоятельно советовала мне оставаться упрямым. Но другая, гонимая желанием путешествий и получения знаний, творческая часть мозга, напротив, подсказывала мне, что я должен последовать предложению туманградца. Потому что как мог я написать книгу о пуппетизме, как мог я вновь найти себя в творчестве, если я из-за иррационального страха упущу такое новаторство в этом искусстве? Как я объясню это Инацее, которая, возможно, пустила в ход все средства, чтобы только создать для меня такую уникальную возможность?

– Ну, хорошо, – сказал я решительно. – Я иду с вами.

– Мы идем! – крикнул нибелунг остальным с ноткой облегчения в голосе. И мы направились к краю ямы.

Лабиринт Мечтающих Книг

Может быть, это покажется странным, но Хобот Фистомефеля напоминал мне дом, в котором родился Аиганн Гольго фон Фентвег. Когда я однажды во время одного из путешествий пытался найти сие историческое место паломничества, связанное с классической цамонийской литературой, собственно говоря, выяснилось, что дом недавно сгорел, поэтому я обнаружил лишь опустевший обугленный участок земли с остатками каменных стен и бронзовой плитой. Там я провел любопытный час, созерцая руины здания и представляя себе, как оно могло выглядеть, когда маленький Гольго сбегал вниз по лестнице, или поднимался по ней вверх, или когда писал свои первые стихи. Я воспринимал это зрелище как лекцию о быстротечности жизни: как может писатель спекулировать вечной славой, если отчие дома наших великих классиков оказываются однажды не пожароустойчивыми?

Когда я смотрел в зияющую пасть под землей, где пролегал самый большой из всех туннелей Книгорода, который должен был привести нашу странную немногочисленную группу в катакомбы и в Невидимый театр, я опять напряг свое воображение. Я попытался представить себе, как здесь, где сейчас осталась лишь гигантская яма, я когда-то спускался по лестнице вниз, в лабиринт, вместе с Фистомефелем Смейком. А потом, спустя множество дней, испытав массу приключений, я поднимался наружу вместе с Призрачным Королем. Как печально завершилась наша дружба в лаборатории Смейка, когда Призрачный Король совершил самосожжение. Но у меня ничего не получилось. Вместо этого я принялся рыдать, как маленький ребенок! Крупные слезы бежали по моему старческому лицу, и я пробовал убедить себя, что причиной этого были всего лишь нервы. Но в действительности это была печаль вне времени, по истечении которого она проходит у всех, не оставляя ничего позади себя, подобно выцветшим картинам.

Кроме того, я имел полное основание сохранять ясную голову и сухие глаза! Состояние шаткой лестницы, располагавшейся на краю туннеля и обозначенной как «временная», было явно недооценено. И как «надежную» ее могли воспринимать лишь те либринавты, которые ее соорудили. Но они ведь также боролись регулярно с жуками размером с кошку и ядовитыми крысами-альбиносами и называли средневековые доспехи профессиональной одеждой! Либринавт, который впереди нас всех спускался вниз по каркасу из брусков, во всяком случае, не прилагал невероятных усилий, чтобы преодолеть ступеньку за ступенькой. Но для меня каждый шаг был волевым актом! Ситуацию усугубляло также и то, что это происходило в первой половине дня, когда было совершенно светло и все можно было хорошо рассмотреть, что никак не способствовало уменьшению моего страха высоты. Я бы, вероятно, предпочел спускаться в пропасть ночью и не видеть так отчетливо каждую деталь бездны под нами, как это было при дневном свете. Шахта имела конусообразную форму, уходя острием вниз минимум метров на сто. Ее скругленная стена была цвета воронова крыла, что усугубляло ощущение, будто смотришь во всепоглощающую пустоту, в пучину с крутящимися водоворотами. Повсюду от нее отходили более мелкие шахты, которые поросли густым кустарником пепельно-серого цвета, что свидетельствовало о том, как мало внимания уделяли все это время Книгородскому Хоботу на зараженной территории отчуждения. Здесь не было сколоченных деревянных платформ и площадок, парапетов и стабильных металлических лестниц. Как не было и хихикающих туристов, которые спускались бы вниз с рудничными лампами, корзинами для пикника и предохранительными тросами. Здесь была только наскоро сооруженная либринавтами лестница, которая в действительности не соответствовала представлениям туристов. Самым пугающим в этой грубой деревянной конструкции была вообще-то не недостаточная устойчивость, а тот факт, что между ступенями, если опустить взгляд вниз, можно было смотреть, как через ребра скелета. Птицы пролетали мимо нас с издевательским пронзительным криком! Я много раз хотел спросить, сколько ступеней еще осталось, но порывы ветра, которые кружились в Книгородском Хоботе подобно беснующимся завихрениям в трубе, каждый раз срывали вопрос с моих губ, и он повисал в воздухе. Они то и дело сотрясали нашу лестницу, которая при этом каждый раз трещала и скрипела, как старые стропила в шторм.

Поэтому, когда мы наконец, пробравшись через безнадежно маленькое отверстие, оказались в катакомбах – я сам едва мог в это поверить, – я был по-настоящему счастлив. Возможно, я просто почувствовал облегчение, вновь обретя под ногами твердую почву, но все-таки я в большей или меньшей степени добровольно вошел в Лабиринт Мечтающих Книг! Мой восторг не мог быть притуплен даже тем, что гадкий гном, который шел передо мной, обернулся и, ухмыляясь, издевательски произнес:

– Ну, тюфяк, ты, наверное, наделал полные штаны?

Я осторожно признался в этом только себе самому, но нибелунг действительно был прав: я гордился своим куражом, я испытывал почти эйфорию от собственного мужества. Я смотрел в лицо старому страху. Я вернулся в катакомбы и при этом остался жив, черт возьми! Я не получил инфаркт и не потерял рассудок. Удалось ли таким образом действительно преодолеть страх, написано на следующей странице. Но все же я решился на это!

При этом мы обнаружили лишь обугленный туннель, который был пустым и черным, как каминная труба. Здесь не было ни древних библиотек с изъеденными червями стеллажами и истлевшими книгами, ни чего-либо другого, что напоминало бы мне о моем прошлом путешествии в подземный мир. Здесь не было вообще ничего. Так, вероятно, выглядит осмотр доменной печи.

Либринавт молча махнул нам, и мы последовали за ним в следующий ответвляющийся туннель. Здесь уже не было дневного света, и моя начальная эйфория немного угасла. Но наш туманградский гид зажег свою керосиновую лампу и сказал пару успокаивающих слов, которые были главным образом адресованы мне:

– Мы находимся, вероятно, в самой надежной части катакомб. Выход расположен всего в нескольких метрах отсюда и благодаря огню, который бушевал здесь, этот туннель полностью очистился. Здесь нет ни растений, ни животных и никакой жизни в микроскопическом поле. Это все равно, что пройти через канюлю стерилизованного шприца. Стены метровой толщины сделаны из твердого, как камень, угля и абсолютно устойчивы к обрушению. Ни один вход самых популярных книгородских хоботов не имеет таких мер безопасности. Пожалуйста, следуйте за мной, мы уже почти пришли!

С этими словами он возглавил группу и провел нас еще через несколько узких и низких проходов, которые не отличались от предыдущего ничем примечательным. Наконец он остановился посреди одного из черных туннелей и сказал:

– Мы пришли сюда, чтобы быть уверенными в том, что здесь не будет никакого дневного света, потому что это является важнейшим условием, предъявляемым Невидимым театром. И мы хотим, чтобы вы все испытали состояние, присущее тем, кто находится в катакомбах, где нет искусственного света.

Прежде чем я понял, что он имел в виду, он загасил керосиновую лампу, и наступила полная темнота.

Было очень темно, мои дорогие друзья!

Такой мрак, какого я не видел с тех пор, как впервые побывал в катакомбах. Даже если укладываешься спать и задуваешь свечку, где-то все равно мелькают отблески света, не так ли? Это или свет уличных фонарей, или свет луны, который проникает через неплотно задвинутые шторы. Узкая полоска света под дверью. Что-то, что можно видеть.

Здесь же царил абсолютный мрак.

– Хе-хе! – глупо засмеялся гном. Но даже в этом коротком смешке чувствовался страх. Каждый боится темноты, если она абсолютная. Так как это напоминает нам о смерти.

– Уважаемая публика, – раздался в темноте голос туманградца, но на сей раз в нем слышалась более торжественная интонация, чем прежде. – От имени маэстро Кородиака я приветствую вас в Невидимом театре! Мы желаем вам приятного отдыха!

Я онемел от такой дерзости, но должен был согласиться с тем, что маэстро Кородиак, очевидно, обладал чувством юмора. Действительно смелое решение – в самом начале представления столкнуть зрителя с полной темнотой. И соответственно с самим собой. Коварная уловка, потому что после этого все, что бы это ни было, могло быть только лучше. Даже небольшой луч света воспринимался бы с облегчением.

Но не произошло ничего подобного. Ни одного луча света, никакой вспыхнувшей спички. Ни одной зажженной свечи. Кругом было темно и тихо, как в гробу. Даже отвратительный гном замолчал. Никто не кашлял, никто не шаркал ногами, не было слышно даже звяканья доспехов либринавта. В таком состоянии мы оставались довольно продолжительное время, которое очень скоро показалось мне бесконечно долгим.

Я счел удивительным и даже несколько забавным, что в темноте я, похоже, быстрее терял терпение, чем при свете. «Ну, хватит!» – подумал я. Однако эта идея вновь была неудачной! Я скорее откусил бы себе язык, чем первым издал какой-нибудь звук. Так как мне было совершенно ясно, что давно началось состязание. Молчаливый бой между гномом, бородачом и мной за то, кто первым из нас поддастся своему страху и станет умолять, чтобы включили свет, или каким-то иным образом проявит то, что у него сдали нервы. Только этим можно было объяснить упорное молчание моих спутников, и только поэтому молчал и я. Да, я даже старался не производить никаких привлекающих внимание звуков. В обычном театре на такие артистические фокусы я, вероятно, отреагировал бы громким протестом. Но здесь на кон было поставлено очень многое, потому что я хотел еще втолковать бестактному гному, кто из нас троих является ветераном катакомб! Это, правда, напоминало детское упрямство, но я решил выстоять до конца! Я вынес в Лабиринте Мечтающих Книг более серьезные вещи, чем какой-то Невидимый театр в темноте! И я знал, как выматывало психику пребывание в подземном мире. У неопытного человека это начиналось через самое короткое время. Я был совершенно уверен, что первым запаникует коротышка. Молчаливого друида я считал более хладнокровным.

Но я должен признать, о мои дорогие друзья, что мой собственный страх не исчез, несмотря на упрямство. Напротив. Пребывание в катакомбах в полной темноте не способствовало снятию напряжения, тем более, если ты на собственной шкуре испытал, какие опасности таятся здесь. Этот туннель был частью системы, кишевшей опасными, агрессивными, ядовитыми или иными смертельными организмами любого рода. В этом отношении мой статус ветерана, возможно, вовсе не был столь завидным, каким я его сначала считал. Прежде всего угнетала тишина, которую я ощущал почти физически, как влажный туман, проникавший в уши. Мне уже однажды пришлось испытать призрачную тишину катакомб, но тогда это было иначе. Я слышал какой-то шум, и это было связано с тем, что я находился под городом, и до меня доносились его приглушенные звуки. Но здесь над нами больше не было никакого города. Это была лишь никем не заселенная земля.

Туман все более интенсивно проникал мне в уши, пульсируя в слуховых проходах. Но это был не туман, а моя собственная кровь, которую качало все более испуганно колотящееся сердце. Я настолько сконцентрировался на этом, что в конце концов начал слышать в темноте звуки, которых не могло быть вовсе. Я слышал шелест бумаги, как будто кто-то торопливо листал книгу, хотя в этом туннеле, насколько я помнил, не было ни книг, ни бумаги. Я слышал тихий свист и скрежет, потом тяжелое дыхание какого-то огромного существа! А сейчас я почувствовал даже тяжелые шаги вокруг, которые приближались ко мне, крадучись. Да, я ощутил, как кто-то склонился над моими плечами и что-то тихо прошептал мне в самое ухо!

Конечно, это было всего лишь воображение. И виноваты в этом были мои перевозбужденные нервы. Но сердце мое колотилось неудержимо, и я сильно вспотел. Как сказала ужаска? «Все зависит не от того, что происходит на сцене, а от того, что творит Невидимый театр в твоей голове». Только сейчас я понял, что она имела в виду.

«Призрачный Король вернулся» – эта фраза из того таинственного письма, которое позвало меня в дорогу, внезапно пришла мне на ум и, обогащенная моей болезненной фантазией, получила свое дальнейшее развитие. Мне казалось, что я уже слышу шелестящий смех Призрачного Короля! Это вызывало страх и восхищение одновременно. И здесь произошло нечто подобное тому, что я испытал в Цирке «Максимус» – только в более концентрированной и абсолютно чистой форме: фигура Призрачного Короля воплотилась в образ. Больше ничего не требовалось – ни декораций, ни сценических трюков, ни дополнительных кукол, ни музыки, ни аромаоргана! Только мое творческое воображение, которое развернулось в полной мере, чего уже давно не было. Я его еще не видел. Но уже слышал! Уже ощущал! Это ведь был Невидимый театр: видеть катакомбы мертвыми глазами Кородиака. Я испытывал страх и восторг одновременно, и мне хотелось, чтобы меня заметили, я хотел аплодировать, выражая свое одобрение, так как об этом идиотском соревновании я давно забыл. Но я не мог пошевелить руками. Мое тело оцепенело, в то время как мозг был охвачен настоящим экстазом. Перед моим внутренним взором вспыхивали такие образы, которых я раньше никогда не видел, события, в которых я никогда не участвовал. Подземные города, в которых я никогда не бывал! Личности и существа, совершенно мне не знакомые! И все это менялось в бешеном темпе, в вихре букв и волнах фраз, переполняющих мое сознание. Я заглядывал в бесконечные проходы и туннели, наполненные мигающим светом. Опускался в бездонные шахты, ощущая полную невесомость, как будто сам был марионеткой, которую удерживали на нитях. Я видел зал с высоким потолком из темно-серого гранита, куда низвергались потоки раскаленной лавы, черную реку, полную истлевших книг, что, пенясь и клокоча, падала в бездну. Я и сам оказался в этой реке на каком-то плоту. И опять либринавты в своих устрашающих доспехах и масках! Один из них был в бронзовом шлеме в форме кабаньей головы. Я видел его уже не раз. Либринавт в фехтовальной маске. Аллея из огромных, как дома, стопок книг. Я видел толпы книжнецов всех цветов и форм, которые по своему количеству превосходили тех, что я видел на сцене в Цирке «Максимус». Я видел лейденских человечков, которые скакали на Живых Книгах, как на лошадях. Существо, белое как молоко, на четырех сухих ножках и со страшной головой, напоминающей череп мертвой птицы. Что им всем нужно от меня?

Но эти видения не отвечали на вопросы, они лишь загадывали загадки и беспрестанно загружали мой мозг. Та сила, которая казалась мне очень близкой и чужой одновременно и которую я, как мне казалось, за все эти годы потерял, как собственное детство, настолько перевернула восприятие в моем мозгу, что я испугался, что потеряю рассудок или, по меньшей степени, равновесие. Откуда мне было знакомо это чувство? И будто в подтверждение моего смятения я вдруг услышал голос Призрачного Короля! Так отчетливо, так близко и так реально, как будто он живой стоял рядом со мной и шептал мне прямо в ухо:

– Да, Орм можно почувствовать! – сказал он глухим, шелестящим голосом. – Это мгновенья, в которые на тебя в течение нескольких секунд нисходят идеи целых романов. Это может вынести тебе из головы мозг и вновь вернуть его на место! Ты чувствуешь его – Орм?

Я знал эти слова, потому что однажды, давным-давно, он уже говорил их мне. В своем беспричинном страхе я не понял, что это был Орм, который по прошествии долгих лет наконец вновь снизошел на меня! Мне открылись мотивы, образы и места действия целой книги! Это был роман, который формировался в моей голове!

И потом вдруг это прошло. Страх, звуки, картины, дурман от Орма – все в одно мгновенье ушло от меня, и вновь возникла одна темнота. Только сейчас я заметил, что весь мокрый от пота и тяжело дышу, как после большой физической нагрузки.

Прошло некоторое время, прежде чем мое сердцебиение чуть замедлилось. Я прислушался. Неужели это произошло в действительности? Почему тогда все остальные стояли так тихо? Пережили ли они то же самое? Или нечто похожее? Или вовсе ничего? Я не мог себе и представить, чтобы болтливый ядовитый гном так долго мог молчать. Я не слышал даже дыхания кого-либо из них, хотя очень напрягся.

– Эй! – крикнул я нерешительно.

Никакого ответа.

– Эй!.. – прошептал я еще раз.

Довольно! У меня было все необходимое. Для чего я иначе все время таскал с собой весь этот дорожный хлам? Я порылся в плаще, нашел свечу и коробок спичек. Недолго думая, я чиркнул спичкой и зажег свечу. Так! Я поднял ее вверх.

Меня не особенно удивило, что я был один. Нибелунг, гном, либринавт и бородач исчезли. Меня больше заботило то, как я должен вести себя в этой ситуации, чтобы не казаться смешным, потому что я был совершенно уверен, что это был экзамен и другие наблюдали за мной. Здесь я вдруг вспомнил о приглашении маэстро Кородиака.

«Дождитесь того момента, когда окажетесь на представлении! Обещайте это слепому! – сказал Кородиак. – Это очень важно, – добавил он, – потому что во много раз увеличит ваше удовольствие от Невидимого театра!»

Я это выполнил, но настало время расшифровать его послание – если оно таковым являлось. Я вновь порылся в своем плаще, и в тот самый момент, о мои дорогие братья и сестры по духу, когда я наконец нашел карточку, меня вновь неожиданно охватило невероятное беспокойство. Дрожащими лапами я поднес карточку к танцующему пламени свечи и держал ее так, пока на ней не появился бледно-желтый тайный текст. На приглашении стояла одна-единственная фраза:

Здесь начинается рассказ.

Послесловие переводчика

И здесь заканчивается мой перевод. Прошу заметить: только мой перевод, так как история Мифореза в Лабиринте Мечтающих Книг, разумеется, продолжается.

Я был вынужден, как мне ни жаль, разделить роман на две книги в силу его объема и сложности. Это связано главным образом со значительными сокращениями, к которым мне пришлось прибегнуть и на сей раз, как это почти всегда случается с текстами о Мифорезе, доходящими зачастую до абсурдных размеров. В данной части это касается прежде всего Пуппетистических заметок, которые я сократил на целых четыреста страниц, иначе читатель лишился бы должного удовольствия при чтении.

Со второй частью, над которой я усердно работаю, дело обстоит еще хуже. Она содержит, собственно говоря, псевдонаучный текст, который Мифорез назвал «Тайная жизнь книжнецов» и который насчитывает семьсот страниц. Это невозможно прочитать. На то, чтобы сократить этот экскурс Мифореза до приемлемого объема, при этом не исказив книгу, я затратил значительно больше сил и времени, чем предполагал ранее. Безо всякой скромности я хотел бы здесь упомянуть и о своем двойном амплуа – переводчика и иллюстратора, что потребовало немалых усилий, которые обычно серьезно недооцениваются.

Когда я понял, что роман, который должны были издать в одной книге, не будет готов к сроку, мне не оставалось ничего иного, как сообщить об этом в издательство. Издатель отреагировал неожиданно резко, не проявив при этом такта, и пригрозил мне юридическими санкциями. Я вынужден был не только признаться в том, что неверно оценил проект, но и предложить альтернативное решение.

Так возникла идея превратить нужду в добродетель, которая заключалась в том, чтобы сделать из одной книги две. Таким образом можно было убить двух зайцев. Во-первых, я получал необходимое время для тщательного перевода (и иллюстраций) второй части. И во-вторых, читатели сразу получали возможность насладиться новым цамонийским романом из-под пера Мифореза.

Я осознаю, что мой перевод обрывается на том месте, на котором, как я думаю, хотелось бы продолжить чтение, но мне кажется, это лучше, чем радоваться тому, что книга подошла к концу. Согласен: читатель остается наедине с массой жгучих вопросов. Сможет ли Мифорез вновь собственными силами выбраться из лабиринта? Или он для этого забрался слишком далеко? Что в действительности кроется за Невидимым театром? Не является ли наш герой всего лишь жертвой безобидной шутки? Не скрываются ли за кулисами совсем иные силы и намерения? Зачем Кородиак дал ему эту карточку? Не ведет ли слепой пуппетист двойную игру? Куда делась ужаска? И какую роль играет она во всей истории? Не менее важно знать, что означают образы либринавтов и книжнецов, разных лиц и существ, а также те странные места, где происходило действие, во время испытания Мифореза Ормом? Являлись ли они предвидением того, что ему еще предстоит в лабиринте? Или это был всего лишь литературный прием?

Я прошу извинить меня за то, что ответы на эти вопросы потребуют более длительного времени, чем я предполагал первоначально! Вся вина за это лежит на мне, а не на Хильдегунсте Мифорезе! Поэтому я хотел бы здесь, так сказать, на коленях просить читателя набраться немного терпения! Единственное, что я могу пока сделать, – это заверить благосклонного читателя, что его терпение будет вознаграждено, так как Мифорезом было обещано: истинная история на самом деле начинается только здесь. Все, что происходило до этого, было всего лишь увертюрой.

Вальтер Моэрс

1

Клаворган – примитивный клавишный инструмент, изготовленный исключительно для обитателей Драконгора. Клавиатура клаворгана состоит из 24 очень широких и массивных клавиш, которые были разработаны специально для трехпалых лап драконов. Клаворган не предназначен для исполнения сложной музыки. – Здесь и далее прим. переводчика В.М.

2

Чешуйчатые динозавры – вид, к которому относится Хильдегунст фон Мифорез, – линяют до семи раз в течение жизни, при этом их чешуйчатый покров каждый раз имеет разный цвет. Существует особая отрасль цамонийской литературной науки (Дерматологическая этимология динозавра), которая подразделяет литературные работы этих обитателей Драконгора по различным цветам кожи в соответствующие периоды. Если следовать этой – не бесспорной – градации, то здесь начинается Пурпурный период Мифореза (см. Экзегидиор Фламмштрудель «Пурпурное путешествие. Третья линька Мифореза и ее влияние на его биографические труды»).

3

Флоринтский канализм – гиперреалистический стиль живописи, в котором традиционно работали художники города Флоринта. Предпочтительные мотивы канализма – изображения флоринтских каналов и окружающих их ландшафтов и архитектуры, на которых «можно разглядеть даже сопли в ноздрях гондольера», как шутя заметил критик.

4

Подробнее см. в «Город Мечтающих Книг», стр. 72.

5

Подробнее см. в «Городе Мечтающих Книг», стр. 116.

6

См. «Город Мечтающих Книг», глава «Трубамбоновый концерт», стр. 118.

7

Подробнее см. в «Городе Мечтающих Книг», стр. 105.

8

Гарпир – неприятный житель катакомб Книгорода. Подробнее см. «Город Мечтающих Книг», стр. 296.

9

См. «Город Мечтающих Книг», стр. 175.

10

См. «Город Мечтающих Книг», стр. 186.

11

Ормование – редкое ритуальное действие книжнецов, которым они принимали новичков в свой круг, если те на это решались. См. «Город Мечтающих Книг», стр. 222.

12

«Каминный час» – старый книгородский обычай, при котором в поздний час в камины кладут дрова и читают вслух книги. Временно использовался книжными лавками для продвижения книг на рынке. Подробнее см. «Город Мечтающих Книг», стр. 113.

13

Д-р Фидемус Грунд – знаменитый цамонийский невролог и основатель Исследований кошмарных сновидений. Важнейшее сочинение: «Дискомфорт кошмарных сновидений», изд-во «Капут-Верлаг», Гральзунд.