Книга: Собака Баскервилей. Острие булавки (сборник)



Собака Баскервилей. Острие булавки (сборник)

Собака Баскервилей. Острие булавки (сборник)

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2011

* * *

Предисловие

На страницах шестого тома «Золотой библиотеки детектива» разворачивается захватывающее, ослепительно яркое действо, парад филигранного мастерства двух знаменитых сыщиков, тех, кому многомиллионная читательская аудитория единодушно присвоила звание Великих.

Да, сыщик-мастер имеет все основания зваться Великим, равно как и Героем – в отличие от своего противника, антигероя по определению, потому что невозможно быть Великим агрессором, невозможно героически грабить банки, вымогать деньги, подстерегать свою жертву в темном проулке или сыпать яд в бокал соседа по трапезному столу.

Великим, согласно нормам морали человеческого сообщества, может быть только Добро.

И никак не Зло.

Как заметил в свое время французский писатель-детективист Мишель Бютор, подвиг сыщика-мастера заключается прежде всего в том, что он «освобождает небольшой уголок вселенной от греха – не столько даже от преступления, от факта убийства (ведь бывают и очистительные жертвы, совершаемые ради обновления), сколько от грязи, ему сопутствующей, кровавых пятен и мрака…»

Таковы подвиги Великих, в данном случае – Шерлока Холмса и отца Брауна.

Главный герой классической повести сэра Артура Конан Дойла «Собака Баскервилей» – истинный рыцарь без страха и упрека – решительно вступает в поединок с незримым, неосязаемым, но безмерно дерзким, жестоким и коварным врагом, на стороне которого и отсутствие каких бы то ни было улик, и неопределенность преступного мотива, и зловещие тайны старинного поместья, и запуганность невольных сообщников, и обывательские суеверия, и стечение неблагоприятных обстоятельств, и наконец сама природа, с ее торфяными болотами, над которыми постоянно зависает непроглядный туман и откуда доносится леденящий кровь вой таинственного существа, известного среди местных жителей как «баскервильский демон», и ужасная Гримпенская трясина, где пропадает без следа все живое…

Но Шерлок Холмс, подобно сказочному витязю, разгоняющему мрак и нечисть своим победоносным мечом, преодолевает самые, казалось бы, неодолимые препятствия, всегда оказываясь в нужное время в нужном месте, чтобы со свойственными ему снисходительной проницательностью мудреца и непреклонной решимостью воина восстановить нарушенную мировую гармонию.

При этом Великий сыщик не демонстрирует никаких сверхъестественных свойств, каким-то образом возвышающих его над обыкновенными смертными. Просто он чуть более наблюдателен, чуть более склонен к анализу вполне очевидных вещей, чуть более педантичен и аккуратен, чуть более одухотворен и отважен… всего лишь «чуть», но как много значит порой это чуть и сколь многое от него зависит!

В том числе и ошеломляющая популярность.

Французский литератор Морис Леблан, прославившийся описаниями похождений Арсена Люпена, «короля взломщиков», как-то заявил со всей откровенностью и без тени зависти: «Конан Дойл не просто талант, он истинный творец, раз ему удалось создать такой яркий, незабываемый образ, как Шерлок Холмс».

Образ другого Великого сыщика, порожденного творческой фантазией Гилберта Кита Честертона, не менее ярок и оригинален. Правда, отец Браун заметно уступает Шерлоку Холмсу в популярности, но причину этого следует искать скорее не в уровне художественной выразительности этого литературного персонажа, а в отсутствии того, что ныне принято называть «раскрученностью»: отечественный читатель получил возможность ознакомиться с творчеством Честертона лишь к началу 70‑х годов XX века, в то время как Конан Дойл во все времена издавался массовыми тиражами.

К тому же нельзя не отметить, что высокий, спортивный, энергичный и насмешливый Шерлок Холмс более соответствует стереотипу культового героя, чем этакая воплощенная беззащитность, низенький увалень-священник с «кротким и круглым лицом», в нелепой широкополой шляпе и очках «с толстыми стеклами, придававшими ему сходство с совой», вдобавок ко всему еще и с каким-то «бугристым зонтиком» в коротких руках.

По интеллекту эти двое Великих никак не уступают друг другу, чего не скажешь о внешней притягательности, так ценимой широкими массами. Не секрет ведь, что у знаменитых боксеров гораздо шире круг почитателей, чем у знаменитых шахматистов…

Честертон умышленно лишает своего героя всего того, что принято считать шармом, даже наделяет его самой банальной фамилией, и все это лишь затем, чтобы усилить концентрацию внимания читателя на незаурядном интеллекте своего героя, на его наивной, погруженной в неизбывные раздумья душе философа. Ранимой, чуткой и трепетной душе пастыря и вдохновенного спасителя человеческих душ.

Отец Браун, прототипом которого послужил великий праведник, йоркширский католический священник Джон О’Коннор, именно в таком спасении видит свое основное предназначение. Он состоит на службе у Небес, исполняя роль архангела, совершающего акты возмездия, но в сугубо нравственной плоскости, без азарта охоты на человека.

Этот весьма своеобразный бич божий, с одной стороны, абсолютно неотвратим, а с другой – так же абсолютно лишен жестокости. После решения очередной криминалистической загадки отец Браун жаждет не столько наказания преступника, сколько его раскаяния, очищения души посредством этого раскаяния, которое, впрочем, отец Браун как истинный философ далеко не всегда считает искренним.

Его метод расследования преступлений строится прежде всего на доскональном знании человеческой души, и подчас успешное расследование преступления зависит прежде всего не от результатов анализа вещественных доказательств и прочих улик, а от логических выкладок, казалось бы, весьма и весьма абстрактного характера.

Именно таким образом отец Браун блистательно раскрывает кровавые тайны: «По-быстрому», «Зеленый человечек», «Острие булавки» или «Преследование мистера Синего».

Но внимание Великого сыщика занимают не только методы раскрытия преступлений, но и насущные проблемы социума, где эти преступления произрастают подобно сорнякам на неухоженном огороде. Одна из таких проблем затронута в рассказе «Загадочная книга», где нет убийства в физическом смысле этого слова, но есть убийственное равнодушие, которое является источником многих и многих человеческих трагедий. А один из главных персонажей «Преступления коммуниста» повинен прежде всего в пропаганде, в научном обосновании легитимности насилия как средства реализации разрушительных политических идей, что само по себе гораздо опаснее какого бы то ни было уголовного преступления.

Отцу Брауну далеко не безразличны судьбы окружающих людей и его родной Англии, о которой он говорит с мягкой грустью: «Можно любить ее, жить в ней и при этом ничего в ней не смыслить».

Вполголоса, без какой-либо аффектации, как, собственно, и надлежит, наверное, высказываться воплощенной совести общества или архангелу, выполняющему свою обыденную работу по освобождению от греха хотя бы небольшого уголка вселенной…

Таковы подвиги истинно Великих.

В. Гитин, исполнительный вице-президент Ассоциации детективного и исторического романа

Артур Конан Дойл

Собака Баскервилей

Глава I. Мистер Шерлок Холмс

Мистер Шерлок Холмс, нечасто встававший рано, кроме тех случаев, когда вовсе не ложился, сидел за столом в нашей общей гостиной и завтракал. Я в это время стоял у него за спиной на коврике у камина, рассматривая трость, которую вчера вечером забыл наш посетитель. Такие добротные массивные деревянные палки с набалдашником называют «адвокатскими». Прямо под ручкой ее опоясывало серебряное кольцо шириной почти в дюйм. «Джеймсу Мортимеру, M. R. C. S.[1], от друзей по C. C. H.» было выгравировано на нем, ниже стояла дата: «1884». Эта трость была из разряда тех, с какими в прежние времена нередко ходили домашние врачи или юристы – солидная, крепкая, внушающая уважение.

– Что вы о ней скажете, Ватсон?

Холмс сидел ко мне спиной, я же, рассматривая трость, не произнес ни слова, поэтому удивился:

– Как вы догадались, что я делаю? У вас что, и на затылке глаза имеются?

– Нет, просто на столе передо мной стоит хорошо начищенный серебряный кофейник, – сказал он. – Но все-таки, что вы скажете о трости нашего посетителя? Поскольку вчера он, к сожалению, нас так и не дождался и мы не имеем представления о том, зачем он к нам приходил, давайте попробуем использовать эту вещь, чтобы кое-что выяснить о личности ее хозяина.

– Думаю, – начал я, стараясь по мере сил следовать методу моего друга, – что доктор Мортимер – весьма успешный медик, немолодой, уважаемый в обществе, раз те, кто его знают, преподносят ему такие подарки в знак уважения.

– Прекрасно! – воскликнул Холмс. – Просто замечательно!

– К тому же мне кажется, что он, вероятнее всего, сельский врач и часто ходит к пациентам пешком.

– Почему вы так думаете?

– Потому что его довольно приличная трость так оббита, что я просто не могу себе представить ее в руках городского врача. Тяжелый металлический наконечник стесан, это свидетельствует о том, что хозяин трости часто ею пользуется.

– Очень тонко подмечено! – похвалил меня Холмс.

– К тому же в надписи «От друзей по С. С. Н.» буква «Н» – это, скорее всего, местный охотничий клуб, членам которого этому человеку, возможно, приходилось оказывать медицинскую помощь и которые в ответ решили сделать ему небольшой подарок[2]. Ну а «С. С.» – это аббревиатура названия клуба.

– Ватсон, вы превзошли самого себя! – сказал Холмс, откидываясь на спинку стула и закуривая сигарету. – Должен сказать, что в своих рассказах о моих скромных достижениях вы постоянно преуменьшаете собственные способности. Очень может быть, что вы не источник, а проводник света. Есть такие люди, которые, не обладая каким-либо особым талантом, умеют стимулировать его в других. Должен признаться, друг мой, что я многим вам обязан.

Никогда еще он так обо мне не отзывался, и, честно говоря, мне было чертовски приятно услышать из его уст такие слова, поскольку раньше меня всегда обижало, что Холмс как будто даже не замечает, с каким восхищением я к нему отношусь и как изо всех сил стараюсь донести до общественности всю правду о его методе. К тому же я почувствовал гордость за то, что уже настолько овладел системой моего друга, что смог умело применить ее и добиться его похвалы. Взяв у меня из рук палку, Холмс несколько минут осматривал ее. Потом с заинтересованным видом отложил сигарету, подошел с тростью в руках к окну и еще раз осмотрел ее, но уже через увеличительное стекло.

– Интересно, но слишком просто, – сказал он, усаживаясь в свой любимый угол дивана. – На палке действительно есть пара-тройка отметин. Они дают основание для некоторых выводов.

– Неужели я что-нибудь упустил? – важно спросил я. – Надеюсь, что-то не очень существенное?

– Боюсь, дорогой Ватсон, что большинство ваших выводов ошибочны. Говоря, что вы стимулируете меня, я, признаюсь, имел в виду, что на правильный путь меня чаще выводят ваши ошибки. Нельзя сказать, что вы во всем неправы относительно этой трости. Безусловно, ее хозяин – сельский врач. И он действительно очень много ходит пешком.

– Так значит, я не ошибся.

– В этом – да.

– Выходит, я все определил верно?

– Нет, нет, мой дорогой Ватсон, далеко не все. Я бы предположил, что подарок от друзей доктор, вероятнее всего, получил в больнице, а не в охотничьем клубе. А когда в начале аббревиатуры стоят буквы «С. С.», сами собой напрашиваются слова Чаринг-Кросс[3].

– Возможно, вы и правы.

– Скорее всего, так и есть. Если мы примем за рабочую версию именно это предположение, у нас появится новая база для воссоздания образа нашего посетителя.

– Хорошо, если предположить, что «С. С. Н.» – это действительно Чарингкросская больница, что еще нам это дает?

– А у вас не возникает никаких предположений? Вы же знаете мои методы. Примените их!

– Ну, я могу разве что добавить, что до того как переехать в деревню, этот человек имел практику в городе.

– Думаю, можно пойти немного дальше. Вот смотрите. Почему ему сделали такой подарок? В каком случае его друзья могли объединиться, чтобы вручить ему подобный предмет в знак уважения? Разумеется, когда доктор Мортимер увольнялся из больницы, чтобы начать собственную практику. Нам известно, что ему был сделан подарок, это раз. Мы предполагаем, что из города он перебрался в сельскую местность, это два. Неужели не напрашивается вывод, что подарок был сделан именно в связи с этой переменой в его жизни?

– Звучит правдоподобно.

– Теперь, как вы сами можете догадаться, он не мог быть штатным сотрудником больницы, поскольку, чтобы занимать такое место, необходимо иметь солидную практику в Лондоне. Такой человек не стал бы переезжать в деревню. Так кто же он? Если Мортимер работал в больнице, но в то же время не состоял в штате, значит, он мог быть только скромным медиком, живущим при больнице, эта должность чуть выше экстерна. К тому же из больницы он ушел пять лет назад, на это указывает дата на трости. Так что, мой дорогой Ватсон, ваш солидный, преклонных лет медик исчезает, и ему на смену приходит молодой человек, которому еще нет тридцати, общительный, нечестолюбивый, рассеянный. К тому же у него есть собака, которую он очень любит. Я бы сказал, что она побольше терьера, но меньше мастифа.

Шерлок Холмс откинулся на спинку дивана и стал пускать в потолок небольшие колеблющиеся колечки табачного дыма, я же, глядя на него, недоверчиво рассмеялся.

– Что касается последнего, тут я вас проверить, конечно, никак не могу, – сказал я. – Но вот уточнить возраст и место работы этого Мортимера совсем несложно.

На книжной полке, отведенной под медицинскую литературу, я нашел медицинский справочник и открыл его на букве «М». Там значилось несколько Мортимеров, но лишь один из них мог быть нашим вчерашним посетителем. Данные о нем я прочел вслух.

«Мортимер Джеймс, M. R. C. S., 1882, Гримпен, Дартмур, графство Девон. В 1882–1884 хирург при Чарингкросской больнице. Награжден премией Джексона в области сравнительной патологии за статью «Болезнь. Возврат к прошлому или?..» Член-корреспондент Шведского патологоанатомического общества. Автор научных работ «Некоторые необычные проявления атавизма» («Ланцет», 1882), «Совершенствуемся ли мы?» («Психологический журнал», март 1883). Медицинский инспектор приходов Гримпен, Торсли и Хай-бэрроу».

– Видите, Ватсон, ни слова об охотничьем клубе, – сказал Холмс и расплылся в улыбке. – Но Мортимер действительно сельский врач, как вы довольно проницательно заметили. Мне кажется, что и мои выводы подтвердились. Что же касается эпитетов, если я правильно помню, я назвал его общительным, нечестолюбивым и рассеянным. Тут уж я основывался исключительно на своем знании людей. Только общительные люди получают подарки от бывших коллег, только нечестолюбивые могут пожертвовать карьерой в Лондоне ради работы в деревне, и только очень рассеянный человек, прождав целый час, может оставить свою трость, а не визитную карточку.

– А собака?

– О, эта собака любит носить в зубах трость своего хозяина. Поскольку трость довольно тяжела, собака хватает ее посередине. Здесь четко видны следы зубов. Я считаю, что челюсть у пса, судя по этим отметинам, слишком велика для терьера, а у мастифов челюсть несколько шире. Скорее всего, это… Господи, ну конечно же, спаниель с вьющейся шерстью.

Рассуждая, Холмс поднялся с дивана и стал ходить по комнате, пока не остановился у окна. В его последних словах чувствовалась такая уверенность, что я даже несколько опешил.

– Но друг мой, как вы про шерсть-то узнали?

– Очень просто. Я сейчас вижу эту собаку прямо на пороге нашего дома. А вот и ее хозяин звонит. Прошу вас, Ватсон, не уходите к себе. Он ваш коллега, и ваше присутствие может мне понадобиться. Сейчас наступает драматический момент, когда на лестнице раздаются шаги и ты не знаешь, с какой вестью этот человек вторгнется в твою жизнь, с доброй или, наоборот, с дурной. Что могло привести доктора Джеймса Мортимера, ученого, к Шерлоку Холмсу, специалисту по раскрытию преступлений? Войдите!

Внешность человека, появившегося в дверях, удивила меня, поскольку я ожидал увидеть типичного сельского врача. Но это оказался очень высокий и худой мужчина с предлинным носом, торчавшим подобно клюву между близко посаженными проницательными серыми глазами, ярко поблескивавшими из-за очков в золотой оправе. Одет доктор был прилично, но как-то неряшливо. На нем был запыленный сюртук и довольно поношенные брюки. Несмотря на молодость, он уже имел привычку горбиться и вытягивать шею при ходьбе. В общем, Мортимер оставлял впечатление добряка. Войдя в нашу гостиную, он заметил трость, которую Холмс все еще держал в руках, и тут же с радостным криком бросился к ней.



– Я так рад, – сказал доктор. – А я все не мог вспомнить, где оставил ее, здесь или в пароходстве. Для меня было бы настоящей трагедией потерять ее.

– Конечно, ведь это подарок, – сказал Холмс.

– Да.

– От коллег по Чарингкросской больнице?

– Да, у меня там есть пара добрых знакомых, они преподнесли трость мне на свадьбу.

– М-да. Как нехорошо, – покачал головой Холмс.

Доктор Мортимер удивленно захлопал глазами.

– Почему нехорошо?

– Просто получается, что мы ошиблись кое в каких выводах. Так, значит, на свадьбу, говорите?

– Ну да, на свадьбу, я женился, и мне пришлось оставить больницу, а вместе с ней и надежды на должность консультанта. Нужно было обзаводиться собственным домом.

– Что ж, в конце концов, мы были не так уж далеки от истины, – несколько взбодрился Холмс. – Итак, доктор Джеймс Мортимер…

– Мистер, сэр. Просто мистер. Я всего лишь скромный член Королевского хирургического общества.

– И, очевидно, человек тонкого ума.

– Ну что вы, в науке я дилетант, мистер Холмс, так сказать, собиратель ракушек на берегу великого неизведанного океана. Я ведь не ошибся, я разговариваю с мистером Шерлоком Холмсом, а не…

– Да. Вот мой друг доктор Ватсон.

– Рад познакомиться с вами, сэр. Я много слышал о вас, ведь ваше имя упоминается рядом с именем вашего товарища. А знаете, я слежу за вашими успехами, мистер Шерлок Холмс. Мне давно хотелось с вами встретиться. Я никак не ожидал, что у вас такой вытянутый череп и столь ярко выраженные надбровные дуги. Вы позволите мне пощупать ваш теменной шов? Слепок с вашего черепа, сэр, пока не доступен оригинал, стал бы украшением любого антропологического музея. Поймите меня правильно, мне бы очень хотелось заполучить для исследования ваш череп.

Шерлок Холмс взмахом руки предложил нашему посетителю сесть в кресло.

– Вы, я вижу, так же преданы своему делу, как я своему. По вашему указательному пальцу я вижу, что вы сами себе делаете сигареты. Не стесняйтесь, курите.

Мортимер достал листок бумаги, табак и удивительно проворно скрутил сигарету. Длинные беспокойные пальцы доктора постоянно шевелились, как усики насекомого.

Холмс стоял молча, но весь вид его говорил о том, что наш необычный посетитель его очень заинтересовал.

– Сэр, – наконец сказал Холмс, – я не думаю, что вы удостоили меня визитом вчера и сегодня лишь ради того, чтобы взглянуть на мой череп.

– Конечно же, нет, сэр, хотя, признаюсь, я страшно рад, что мне представилась такая возможность. Я обратился к вам, мистер Холмс, потому что понимаю, что сам я человек непрактичный, а мне совершенно неожиданно пришлось столкнуться с чрезвычайно серьезной и необычной задачей. Вы же, как второй по величине специалист в Европе…

– Интересно! А могу я узнать, кто имеет честь называться первым? – слегка обиженным тоном перебил его Холмс.

– С научной точки зрения работа месье Бертильона[4] вызывает особенное уважение.

– В таком случае почему бы вам не обратиться к нему?

– Сэр, я говорю исключительно о научном подходе. Всем известно, что как практик вы не знаете себе равных. Надеюсь, сэр, я не…

– Так, немного, – сдержанно сказал Холмс. – Доктор Мортимер, мне кажется, будет лучше, если вы без дальнейших церемоний подробно и четко расскажете о деле, в котором вам необходима моя помощь.

Глава II. Проклятие Баскервилей

– У меня в кармане лежит один манускрипт, – сказал доктор Джеймс Мортимер.

– Я заметил его, когда вы вошли, – сказал Холмс.

– Это довольно древняя рукопись.

– Начало восемнадцатого века. Если, конечно, это не подделка, – кивнул Холмс.

– Откуда вам это известно, сэр?

– Пока вы говорили, ее краешек, всего лишь дюйм или два, все время торчал у вас из кармана. Этого достаточно, чтобы без труда датировать ваш документ с точностью до десятилетия. Вам не приходилось читать мою небольшую монографию по этому вопросу? Я бы отнес манускрипт к 1730 году.

– Точнее, 1742. – Доктор Мортимер достал старинный сверток бумаги из нагрудного кармана. – Этот фамильный документ был передан мне на хранение сэром Чарльзом Баскервилем, чья внезапная и трагическая смерть пять месяцев назад взбудоражила весь Девоншир. Смею сказать, что я был не только лечащим врачом, но и другом покойного. Это был человек умный, проницательный, практичный и, так же как и я, совершенно несуеверный. Однако он относился к этому документу очень серьезно: сэр Чарльз видел в нем предсказание своей смерти, и можно сказать, что не ошибся.

Холмс протянул руку и, получив манускрипт, разложил его у себя на колене.

– Ватсон, видите эти длинные и короткие «S»? Это один из пунктов, по которым я смог определить дату.

Я посмотрел через его плечо на желтую бумагу с выцветшими письменами. Наверху было написано: «Баскервиль-холл», а чуть ниже стояли крупные, несколько неровные цифры: «1742».

– Это смахивает на пересказ какой-то легенды.

– Так и есть. Это изложение фамильного предания рода Баскервилей.

– Если я правильно понимаю, вы хотите поговорить со мной о чем-то более насущном?

– Более чем. О самом что ни есть насущном, неотложном вопросе, требующем решения в течение двадцати четырех часов. Но записанный здесь рассказ не длинный и имеет самое прямое отношение к делу, поэтому, если позволите, я вам его прочитаю.

Холмс откинулся на спинку стула, соединил перед собой кончики пальцев и закрыл глаза с видом человека, которому приходится мириться с неизбежным. Доктор Мортимер повернул манускрипт к свету и высоким скрипучим голосом стал читать этот любопытный рассказ из старинной жизни.

«Разное рассказывают о том, откуда взялась собака Баскервилей, но я, прямой потомок Хьюго Баскервиля, услышал этот рассказ от отца своего, а тот – от своего отца, и посему записываю его с верою в то, что все это действительно происходило. И хочу, чтобы вы, сыны мои, знали, что правосудию дано не только карать, но и прощать грехи наши, и нет такой вины, которую нельзя было бы искупить молитвой и покаянием. Пусть повесть эта научит вас не страшиться плодов прошлого, но быть благоразумными в будущем, дабы ужасные беды, выпавшие на долю нашего рода, с Божией милостию никогда боле не повторились.

Доподлинно известно, что во времена Великого восстания[5] (описание коего, сочиненное ученейшим лордом Кларендоном, я искренне советую вам изучить)поместье Баскервиль принадлежало Хьюго Баскервилю, человеку грубому, несдержанному нравом и злому. Соседи бы молча терпели его выходки, понимая, что в столь суровых местах святыми не становятся, если бы не его распутство и склонность к жестоким шуткам, о которых по всему западному побережью ходили легенды. Случилось так, что Хьюго полюбил (если его темную страсть можно назвать таким прекрасным словом) дочь йомена, который владел землями по соседству с поместьем Баскервилей. Но молодая девица, известная своей скромностью и добродетелью, благоразумно избегала этого человека, страшась одного имени его. И вот однажды, на Михайлов день, Хьюго вместе со своими дружками, такими же негодяями, числом пять или шесть, пробрался на соседскую ферму, когда отца и братьев прекрасной девицы не было дома (о чем им было доподлинно известно), и выкрал ее. Привезя несчастную в Холл, они заперли ее в верхних покоях, а сами как обычно сели бражничать до утра. Бедная пленница чуть не сошла с ума, слушая пьяные крики, пение и ужасные проклятия, доносившиеся снизу, поскольку говорят, что Хьюго Баскервиль, напившись, ругался так страшно, что его проклятия могли испепелить человека, чьи уста извергли их. Наконец, не выдержав кошмара, девица сделала то, на что не решились бы и самые отчаянные из храбрецов. По плющу, который увивал (и продолжает увивать в наши дни) южную стену, она спустилась с верхнего этажа на землю и бросилась через болото к отчему дому. Ферма ее отца находилась в трех лигах от Баскервиль-холла.

Случилось так, что спустя какое-то время Хьюго оставил собутыльников, чтобы отнести еду и питье (а может быть, влекомый и другими, низменными, побуждениями)своей пленнице, но обнаружил, что птичка упорхнула из клетки. И тогда в него вселился дьявол, ибо Хьюго бросился вниз в пиршественный зал, вскочил на большой стол, расшвыривая ногами бутыли и подносы, и перед всей шальной компанией поклялся в ту же ночь отдать тело и душу силам зла, если сумеет догнать сбежавшую девчонку. Гуляки, пораженные его неистовством, притихли от ужаса. Кто-то из них, самый бессердечный (или же выпивший больше остальных), вскричал, что нужно спустить на беглянку собак. В тот же миг Хьюго выбежал из дома, крикнув слугам седлать лошадь и выпускать свору. Бросив псам платок девицы, Баскервиль черной тенью в лунном свете поскакал во весь опор на болота.

Тем временем сотрапезники его некоторое время продолжали сидеть в пиршественном зале, не в силах уразуметь всего, что сталось за столь короткое время, но вскоре в головах у них прояснилось. Взбудораженные тем, что должно было случиться на болотах, они всполошились, в зале началась суматоха. Кто-то требовал пистолеты, кто-то – коней, кто-то – еще вина. Наконец в обезумевшие головы вернулось некое подобие здравого смысла, и они всей гурьбой, а было их тринадцать человек, выбежали на улицу, вскочили в седла и бросились в погоню. Луна ярко освещала тропу, по которой должна была пробежать девица, если хотела вернуться домой.

Проскакав по болотам милю или две, всадники повстречали ночного пастуха и спросили, не видел ли он собак, идущих по следу. Те, кто пересказывают эту историю, говорят, что пастух тот был так напуган, что едва мог говорить, однако в конце концов ответил, что действительно видел обезумевшую от страха девицу, преследуемую сворой собак. “Но это не все, – добавил он. – Еще мимо меня на своей черной кобыле проскакал Хьюго Баскервиль, а за ним, совершенно бесшумно, неслось адское отродье, внешне похожее на огромного пса. Боже упаси меня встретиться с ним еще раз на этих холмах!”

Пьяные сквайры обругали пастуха и поскакали дальше. Но вскоре они похолодели от ужаса, ибо впереди послышался стук копыт и им навстречу выскочила, вся в белой пене, вороная кобыла Баскервиля. Ее поводья волочились по земле, а в седле никого не было. Гуляки сбились в кучу, поскольку большой страх овладел ими, но все же продолжили погоню, хотя каждый, окажись он здесь один, с радостью повернул бы своего коня. Медленно углубляясь в болота таким манером, они наконец наткнулись на собак. Чистокровные гончие, известные своим бесстрашным нравом, жалобно скулили у спуска в глубокую лощину, или балку, как мы ее называем. Некоторые из них, поджав хвосты и жалобно визжа, отбегали в сторону, другие, щетиня шерсть на загривках, заглядывали в узкий овраг.

Преследователи в страхе остановились. К этому времени хмельного задора у них уже поубавилось. Никто не решался ехать дальше, нашлись лишь трое смельчаков (а может быть, они просто выпили больше остальных), которые все же спустились в темную балку. За узким проходом открывалось широкое, совершенно пустое пространство, на котором с незапамятных времен стоят два огромных камня, установленных здесь давно забытыми народами. Ярок был лунный свет, и трое всадников видели ложбину как на ладони. Там, прямо посередине, лежала бездыханная девица, не вынесшая ужаса и усталости. Рядом лежало тело Хьюго Баскервиля. Но тут трое протрезвевших гуляк увидели такое, от чего волосы зашевелились у них на головах. Над Хьюго, вцепившись зубами ему в горло, стояло отвратительное существо – огромный черный зверь, очертаниями сходный с собакой, только намного больше любого пса, которого когда-либо доводилось лицезреть любому смертному. Вырвав горло из шеи Хьюго Баскервиля, чудовище повернуло к всадникам окровавленную пасть, над которой дьявольским огнем сверкали глаза. Гуляки, возопив от страха, развернули коней и поскакали во весь опор через болота, спасая свою жизнь. Один из них, как говорят, той же ночью скончался, не вынеся ужаса увиденного, двое остальных до конца дней своих так и не оправились от пережитого потрясения.

Таково, сыны мои, предание о первой встрече с собакой, которая с тех пор неотступно преследует наш род. Я же записываю эту историю лишь потому, что то, о чем знаешь, не так страшит, как недомолвки и домыслы. Да, многие из рода нашего встретили смерть внезапную, кровавую и загадочную, но на бесконечную доброту Провидения уповаем мы и надеемся, что, как сказано в Священном Писании, покарав три или четыре колена, Господь смилостивится над невинными. Сим препровождаю вас, сыны мои, в руки Провидения оного и предостерегаю: не выходите на болото в ночные часы, когда мир погружается во власть темных сил.

(Писано Хьюго Баскервилем сынам Роджеру и Джону с указанием не рассказывать о прочитанном сестре их Элизабет)».

Дочитав до конца сие сочинение, доктор Мортимер поднял очки на лоб и посмотрел на Шерлока Холмса. Тот зевнул и бросил в камин недокуренную сигарету.

– И что? – сказал он.

– По-вашему, это неинтересно?

– Все это может заинтересовать лишь собирателя старинных легенд.

Доктор Мортимер выхватил из кармана сложенную газету.

– Хорошо, мистер Холмс, тогда я прочитаю вам кое-что посвежее. Это «Девон каунти кроникл» за 14 мая этого года. Здесь есть небольшая заметка о смерти сэра Чарльза Баскервиля, случившейся несколькими днями ранее.

Мой друг немного подался вперед и стал внимательно слушать нашего посетителя, который, водрузив очки на прежнее место, стал читать:

– «Недавняя скоропостижная смерть сэра Чарльза Баскервиля, предполагаемого кандидата от либеральной партии Среднего Девоншира на предстоящих выборах, стала ударом для всего графства. Несмотря на то что сэр Чарльз прожил в Баскервиль-холле сравнительно недолго, его искренняя доброта и удивительная щедрость успели завоевать сердца всех, кому довелось с ним встречаться. В наши дни, когда традиционные семейные ценности забываются и миром правит всеобщее стремление к наживе, приятно было видеть, как потомок древнего рода, переживающего не лучшие времена, не только сумел своими собственными руками заработать состояние, но и возвратился в родные края, чтобы вернуть былое величие своей фамилии. Как известно, сэр Чарльз заработал огромные дивиденды на южноафриканских биржевых спекуляциях. Оказавшись мудрее тех дельцов, которые продолжают вкладывать прибыль в дальнейшие операции до тех пор, пока колесо Фортуны не начинает крутиться в обратную сторону, он вернулся со своими капиталами в Англию. Всего два года назад сэр Чарльз обосновался в Баскервиль-холле. Ни для кого не секрет, какими грандиозными были его планы относительно реконструкции и усовершенствования своего родового гнезда, однако все они оказались перечеркнуты его смертью. Не имея собственных детей, сэр Чарльз часто выказывал желание еще при жизни отдать все свои сбережения на нужды округи, поэтому многие девонширцы имеют личный повод оплакивать его безвременную кончину. Наша газета неоднократно писала о его щедрых пожертвованиях обществам, занимающимся благотворительностью как на местном уровне, так и в масштабах всего графства.

Следует отметить, что дознание пока не выявило всех обстоятельств трагического события, но по крайней мере уже можно с уверенностью сказать, что слухи, которыми обросла смерть сэра Чарльза, абсолютно беспочвенны. Нет никаких оснований подозревать в происшедшем злой умысел или считать, что эта смерть носила неестественный характер. Сэр Чарльз был вдовцом и отличался несколько своеобразным характером. Он был весьма богат, но, несмотря на это, вел довольно скромный образ жизни. В Баскервиль-холле он держал лишь двух слуг, супружескую пару по фамилии Бэрримор. Муж исполнял обязанности дворецкого, а жена – экономки. В своих свидетельских показаниях, которые подтверждаются друзьями покойного, слуги утверждают, что в последнее время здоровье сэра Чарльза ухудшилось, у него начались проблемы с сердцем, что выражалось в изменении цвета лица, одышке и острых приступах депрессии. Доктор Джеймс Мортимер, личный друг и лечащий врач покойного, также заявил, что здоровье его пациента оставляло желать лучшего.

Все обстоятельства смерти сэра Чарльза Баскервиля можно уложить в несколько строк. Покойный имел привычку по вечерам перед сном прогуливаться по знаменитой Тисовой аллее Баскервиль-холла. Бэрриморы утверждают, что эти прогулки превратились для него в своеобразный ритуал. Четвертого мая сэр Чарльз объявил, что собирается на следующий день уехать в Лондон, и отдал приказание Бэрримору приготовить в дорогу все необходимые вещи. В тот вечер сэр Чарльз не стал изменять своим привычкам и вышел прогуляться, как обычно, закурив сигару. Он не вернулся через положенное время. В двенадцать часов дворецкий, заметив открытую входную дверь, начал беспокоиться. Он зажег фонарь и отправился на поиски хозяина. В тот день было довольно сыро, поэтому отпечатки ног сэра Чарльза были отчетливо видны на аллее. Недалеко от дома аллея проходит у калитки, которая ведет на болота. Судя по следам, сэр Чарльз простоял там какое-то время, после чего двинулся дальше по аллее. В конце аллеи его тело и было найдено. Бэрримор в своих показаниях обращает внимание на одну странность: если до калитки его хозяин шел обычным шагом, то после, судя по следам, передвигался на цыпочках. В то же самое время на болоте находился и некто Мерфи, цыган, продавец лошадей, но, по его же утверждению, он был «пьян в дугу». Мерфи утверждает, что слышал какие-то крики, но не берется определить, с какой стороны они доносились. На теле покойного не было обнаружено следов насилия, и хоть доктор Мортимер, также осматривавший тело, отмечает, что лицо сэра Чарльза было совершенно неестественным образом искажено (настолько, что поначалу доктор даже отказывался верить, что перед ним действительно его друг и пациент), эксперты утверждают, что такая реакция иногда наступает в результате диспноэ или смерти от сердечной недостаточности. Вскрытие показало, что у покойного был застарелый порок сердца, поэтому коронерское жюри[6] вынесло вердикт о смерти, наступившей естественным путем. Оно и к лучшему, поскольку чрезвычайно важно, чтобы наследник сэра Чарльза как можно скорее приехал в Холл и продолжил доброе дело, прерванное трагической случайностью. Если бы сухое медицинское заключение не положило конец слухам романтического толка, которые поползли по Девонширу в связи с этим делом, возможно, было бы не так просто найти для Баскервиль-холла нового хозяина. Очевидно, ближайшим родственником, который теперь станет владельцем родового поместья, является сэр Генри Баскервиль (если он еще жив), сын младшего брата сэра Чарльза. В последний раз какие-либо сведения о молодом человеке приходили из Америки. В настоящий момент предпринимаются попытки разыскать его и уведомить о том, что он унаследовал немалое состояние».



Доктор Мортимер сложил газету и сунул ее обратно в карман.

– Это было официальное изложение фактов, связанных со смертью сэра Чарльза Баскервиля.

– Должен признаться, – сказал Шерлок Холмс, – я благодарен вам за то, что вы обратили мое внимание на это дело, которое не лишено определенного интереса. Разумеется, я в начале мая просматривал газеты, но как раз тогда был полностью поглощен небольшим делом о ватиканских камеях. Я так увлекся помощью Папе, что пропустил несколько чрезвычайно интересных дел в Англии. Так вы говорите, в статье изложены все факты?

– Да.

– В таком случае я готов выслушать подробности частного характера, – сказал Холмс и с видом строгого, но справедливого судьи откинулся на спинку стула, сомкнув перед собой кончики пальцев.

– Я вам расскажу то, – доктор Мортимер нервно дернул головой, – о чем еще никому не рассказывал. Я скрыл эти факты от коронерского жюри, потому что человек науки, во всеуслышание потакающий расхожим суевериям, рискует нанести урон своей репутации. К тому же вокруг Баскервиль-холла и так сложилась дурная слава, и если еще подлить масла в огонь, то, как написано в газете, поместье действительно может остаться без хозяина. По этим двум причинам я и решил, что не имею права рассказывать все, о чем мне известно. Да если бы я и рассказал, все равно это не принесло бы никакой практической пользы. Но от вас мне незачем что-либо утаивать.

Наши места заселены довольно негусто, и те, кто живет по соседству, хорошо знают друг друга. Я тоже очень часто бывал у сэра Чарльза Баскервиля. За исключением мистера Френкленда из Лафтер-холла и мистера Стэплтона, натуралиста, на многие мили вокруг нет образованных людей. Сэр Чарльз вел уединенный образ жизни, и я с ним познакомился только благодаря его болезни. Оказалось, что нас интересовали одни и те же вопросы науки, поэтому мы сдружились. Из Южной Африки сэр Чарльз привез массу интереснейших научных сведений, и немало прекрасных вечеров мы провели вместе, сравнивая анатомию бушменов и готтентотов.

В последние месяцы мне стало совершенно очевидно, что нервы сэра Чарльза напряжены до предела. Легенду, которую я прочитал вам, он принимал очень близко к сердцу, настолько близко, что, имея привычку гулять по вечерам во дворе поместья, сэр Чарльз ни за что на свете не пошел бы ночью на болота. Может, это и покажется вам странным, мистер Шерлок Холмс, но он был убежден, что над родом Баскервилей действительно висит страшное проклятие, и многие известные ему примеры из жизни предков лишь усиливали его страхи. Сэра Чарльза постоянно преследовало ощущение чьего-то присутствия, и он не раз спрашивал меня, не приходилось ли мне во время ночных поездок к больным видеть на болотах каких-либо странных существ или слышать собачий лай. О лае он спрашивал особенно часто, и каждый раз его голос дрожал от волнения.

Я хорошо помню, как приехал к сэру Чарльзу как-то раз вечером за три недели до трагического события. Он стоял в дверях, когда я спустился со своей двуколки и направился к нему. Но, подойдя к сэру Чарльзу, я заметил, что он смотрит не на меня, а на что-то у меня за спиной, причем на лице его было выражение крайнего ужаса. Я быстро обернулся и успел заметить, как вдалеке дорогу, по которой я только что проехал, перебежало какое-то существо. Я принял его за рослого черного теленка. Сэр Чарльз был так напуган и возбужден, что мне пришлось сходить на то место, чтобы попытаться найти это животное. Но оно как сквозь землю провалилось. Это происшествие произвело на сэра Чарльза очень тяжелое впечатление. Я провел с ним весь вечер, и именно тогда он, чтобы объяснить свой испуг, вручил мне этот древний манускрипт и убедил оставить его у себя. Я рассказываю вам об этом, потому что считаю, что теперь, после того, что с ним случилось, это происшествие приобретает новое значение. Хотя тогда оно не показалось мне чем-то особенным и я посчитал, что страхи сэра Чарльза совершенно беспочвенны.

По моему совету сэр Чарльз собирался ехать в Лондон. При его больном сердце жизнь в постоянном страхе, какой бы химерической ни была причина, сильно сказывалась на здоровье сэра Чарльза. Я считал, что, проведя несколько месяцев в городской суете, он вернется совершенно другим человеком. Мистер Стэплтон, наш общий знакомый, который тоже очень волновался за его здоровье, придерживался того же мнения. Ужасная беда настигла сэра Чарльза в последнюю минуту.

В ночь, когда он умер, Бэрримор, дворецкий, обнаружив тело, тут же послал ко мне Перкинса – это конюх в Баскервиль-холле. Когда Перкинс прискакал, я все еще работал, поэтому много времени на сборы у меня не ушло и на месте происшествия я оказался через час. Именно я установил все факты, о которых упоминалось в газете. Я прошел по следам на Тисовой аллее, увидел место у калитки, где сэр Чарльз простоял какое-то время, как будто ожидая чего-то. Это я обратил внимание на то, как изменился характер следов, это я заметил, что на мягком гравии не было ничьих других следов, кроме Бэрримора, и наконец я внимательно осмотрел тело, к которому до моего приезда никто не прикасался. Сэр Чарльз лежал лицом вниз, раскинув руки, вцепившись пальцами в землю. Его лицо было сведено такой судорогой, что вначале я даже не мог с уверенностью сказать, он ли это. Никаких ран на трупе не было. Но Бэрримор допустил одну неточность, когда давал показания. Он сказал, что рядом с телом не было никаких следов. В отличие от него я обнаружил там следы… Они были не рядом с телом, а чуть поодаль, но это были свежие отчетливые отпечатки.

– Отпечатки ног?

– Да, отпечатки ног.

– Мужских или женских?

Доктор Мортимер посмотрел на нас каким-то странным взглядом и тихо, почти шепотом, произнес:

– Мистер Холмс, это были следы огромной собаки!

Глава III. Задача

Признаюсь, после этих слов мороз пробежал у меня по коже. По голосу доктора было слышно, что он и сам очень разволновался, пересказывая нам события той ночи. Холмс возбужденно подался вперед, и в глазах у него вспыхнули сухие яркие искорки – верный признак того, что услышанное его очень заинтересовало.

– Вы их видели?

– Так же отчетливо, как вас сейчас.

– И не упомянули об этом на следствии?

– А какой смысл?

– Почему никто другой их не заметил?

– Следы были ярдах в двадцати от тела, и никто просто не обратил на них внимания. Я бы и сам их не заметил, если бы не знал о легенде.

– На болоте много овчарок?

– Конечно, но это были следы не овчарки.

– Вы говорите, следы были крупные?

– Огромные.

– И к телу они не приближались?

– Нет.

– А какая в ту ночь была погода?

– Было сыро.

– Но дождя не было?

– Нет.

– Вы можете описать аллею?

– Да. Это дорожка примерно восьми футов в ширину, обсаженная тисом. Высота кустов двенадцать футов, и растут они так густо, что пробраться через них невозможно.

– Между кустами и дорожкой есть что-нибудь?

– Да, полосы травы по обеим сторонам, шириной шесть футов.

– Насколько я понимаю, в определенном месте заросли тиса прерываются калиткой?

– Да, это выход на болота.

– Других проходов нет?

– Ни одного.

– То есть, чтобы попасть на Тисовую аллею, нужно либо выйти из дома, либо пройти через калитку?

– В конце дорожки есть беседка, можно пройти через нее.

– А теперь скажите, доктор Мортимер, это очень важно… Следы, которые вы заметили, были на дорожке или на траве?

– На траве следов бы не осталось.

– Они были с той же стороны, что и калитка?

– Да, с той же стороны, что и калитка.

– Чрезвычайно интересно. Еще одно. Калитка была закрыта?

– Заперта на висячий замок.

– Какова высота калитки?

– Около четырех футов.

– То есть через нее несложно перелезть.

– Да.

– А что было обнаружено возле калитки?

– Ничего особенного.

– Как, неужели никто не догадался осмотреть это место?

– Я сам осмотрел там все.

– И ничего не заметили?

– Заметил. Сэр Чарльз простоял там пять-десять минут.

– Как вы это определили?

– Пепел дважды упал с его сигары.

– Превосходно! Ватсон, нам повезло со свидетелем! Но были ли там какие-то следы?

– На гравии на этом пятачке было много следов самого сэра Чарльза, но других отпечатков я не увидел.

Шерлок Холмс нетерпеливо хлопнул себя по колену.

– Эх, если бы я был там! – воскликнул он. – Судя по всему, это чрезвычайно интересное дело, к тому же дающее самые широкие возможности для применения научного метода. К сожалению, вся информация, которую содержала на себе эта посыпанная гравием дорога, давно уже смыта дождем и растоптана башмаками любопытных прохожих. Ох, доктор Мортимер, доктор Мортимер, если бы вы сразу обратились ко мне! Это непростительная ошибка с вашей стороны.

– Чтобы обратиться к вам, мистер Холмс, мне бы пришлось придать огласке факты, а я уже объяснял, почему не хочу этого делать. К тому же… к тому же…

– Что?

– Существуют такие области, в которых бессильны даже самые проницательные и опытные сыщики.

– Вы хотите сказать, что в этом деле замешана мистика?

– Я этого не говорил.

– Не говорили, но думаете.

– После всего этого, мистер Холмс, мне стало известно о некоторых подробностях, которые не вписываются в рамки обычного.

– Например?

– Я узнал, что до того как произошло несчастье, несколько человек видели на болотах какое-то существо, похожее на демона, преследующего род Баскервилей. Оно не может быть ни одним из известных науке животных. Все, кто его видел, в один голос утверждают, что это огромное призрачное создание, светящееся в темноте. При виде него человек поневоле испытывает ужас. Я устроил перекрестный допрос свидетелей. Среди них были один селянин, весьма трезвых взглядов на жизнь, кузнец и фермер, который держит хозяйство на болотах. Все они слово в слово повторяют описание адского пса из легенды. Могу вас уверить, что во всей округе царит страх, никто не решается выходить ночью на болото.

– А сами-то вы как человек, связанный с наукой, верите, что здесь замешаны сверхъестественные силы?

– Я уже и не знаю, во что верить.

Холмс пожал плечами.

– Что ж, – сказал он, – в таком случае я объявляю, что берусь за это дело. Я по мере сил борюсь со злом, но бросить вызов самому прародителю зла было бы, конечно, несколько самонадеянно. Однако вы ведь согласитесь, что следы на земле вполне материальны?

– Пес из легенды тоже был достаточно материален, чтобы вырвать у человека горло, но все же имел дьявольскую природу.

– Я вижу, вера в сверхъестественное крепко засела у вас в голове. Но скажите-ка, доктор Мортимер, если вы так воспринимаете это дело, почему вы обратились ко мне? Вы утверждаете, что смерть сэра Чарльза не поддается расследованию, и тут же просите меня сделать это.

– Об этом я вас не просил.

– В таком случае, чем же я могу быть вам полезен?

– Посоветуйте, как мне поступить с сэром Генри Баскервилем, который приезжает на вокзал Ватерлоо… – доктор Мортимер посмотрел на часы, – ровно через час с четвертью.

– Это наследник?

– Да. После смерти сэра Чарльза мы навели справки. Оказалось, что его наследник занимается фермерством в Канаде. По дошедшим до нас сведениям, это весьма достойный молодой человек. Я говорю не как врач, а как доверенное лицо и душеприказчик сэра Чарльза.

– Если я правильно понял, других наследников нет?

– Ни одного. Кроме сэра Генри мы смогли проследить судьбу лишь еще одного родственника, Роджера Баскервиля. Это младший из трех братьев – сэр Чарльз был старшим. Средний брат умер совсем молодым, но успел оставить сына – этого самого Генри. Роджер считался паршивой овцой в их семействе. От своих предков он унаследовал упрямый и деспотичный характер и, как мне рассказывали, был как две капли воды похож на Хьюго Баскервиля, чей портрет хранится в семье. В Англии Роджер не ужился, сбежал в Центральную Америку, где и умер в 1876 году от желтой лихорадки. Генри – последний из Баскервилей. Через час пять минут мне нужно встретить его на вокзале Ватерлоо. Я получил телеграмму о том, что сегодня утром он прибыл в Саутгемптон. Итак, мистер Холмс, что же вы посоветуете?

– Почему бы ему не отправиться в дом, где жили его предки?

– Вам это кажется естественным, не правда ли? Но ведь все Баскервили, которые жили там, плохо кончили… Я почти уверен, что если бы сэр Чарльз перед смертью успел поговорить со мной на эту тему, он бы не разрешил мне привозить последнего представителя старинного рода и наследника огромного состояния в эту обитель смерти. Хотя, с другой стороны, нельзя отрицать, что приезд сэра Генри – единственная надежда на процветание всей нашей округи. Если Баскервиль-холл опустеет, все труды сэра Чарльза пойдут насмарку. Я очень боюсь, что могу оказаться под властью собственных интересов, поэтому-то и обращаюсь к вам за советом.

Холмс ненадолго задумался.

– Проще говоря, – сказал он, – вы считаете, что вмешательство темных сил делает Дартмур небезопасным для Баскервиля, верно?

– Могу ответить лишь более длинной словесной конструкцией: существуют определенные доказательства, свидетельствующие о том, что, возможно, это действительно так.

– Вот именно. Но согласитесь, если ваша сверхъестественная теория верна, темным силам так же легко причинить зло молодому человеку в Лондоне, как и в Девоншире. Ведь как-то нелепо было бы представлять себе дьявола, власть которого ограничивается какой-нибудь приходской ризницей.

– Если бы вам, мистер Холмс, пришлось самому столкнуться с подобными вещами, вы бы не рассуждали об этом так легкомысленно. Насколько я понимаю, вы полагаете, что молодому человеку находиться в Девоншире ничуть не опаснее, чем в Лондоне. Он приезжает через пятьдесят минут. Что мне делать?

– Возьмите кеб и вместе со своим спаниелем, который сейчас царапает когтями мою дверь, отправляйтесь на Ватерлоо встречать сэра Генри Баскервиля.

– А потом?

– Потом ничего ему не рассказывайте до тех пор, пока я не решу, что делать дальше.

– И сколько вам на это понадобится времени?

– Сутки. Завтра в десять часов, доктор Мортимер, я буду чрезвычайно рад снова видеть вас у себя, и мне бы очень помогло, если бы вы захватили с собой сэра Генри Баскервиля.

– Хорошо, мистер Холмс. – Мортимер записал на манжете напоминание о встрече и торопливо направился к лестнице, рассеянно посматривая по сторонам. Однако, прежде чем он спустился, его остановил оклик Шерлока Холмса.

– Еще один вопрос, доктор Мортимер. Вы говорите, что несколько человек видели этого призрака на болотах до смерти сэра Чарльза Баскервиля?

– Да, трое.

– А после его кто-нибудь видел?

– Я не слышал об этом.

– Благодарю вас. Всего доброго.

Холмс уселся в кресло с удовлетворенным видом, возникавшим у него на лице всякий раз, когда ему приходилось сталкиваться с каким-нибудь необычным и интересным делом.

– Уходите, Ватсон?

– Да, если я вам не нужен.

– Нет-нет, мой дорогой друг, я ведь обращаюсь к вам за помощью, только когда дело доходит до непосредственных действий. Этот случай просто великолепен, даже в какой-то степени уникален. Когда будете проходить мимо магазина Брэдли, не могли бы вы попросить его прислать мне фунт самого крепкого табака? Благодарю вас. Было бы просто замечательно, если бы вы также нашли возможность не возвращаться до вечера. Потом мне было бы весьма любопытно сравнить ваши выводы по поводу этого интереснейшего дела со своими.

Я знал, как много значили для моего друга уединение и спокойствие, когда ему необходимо было сконцентрировать умственную энергию, чтобы обдумать мельчайшие детали показаний, придумать параллельные версии, все это сопоставить, взвесить и решить, что считать важным, а что – несущественным. Поэтому я провел весь день в клубе и на Бейкер-стрит вернулся только вечером. Было уже девять часов, когда я снова открыл дверь нашей гостиной.

Сначала мне показалось, что у нас был пожар – в комнате стоял такой густой дым, что свет лампы, стоящей на столе, был почти неразличим. К счастью, когда я вошел, мои страхи рассеялись, потому что в нос мне ударил такой резкий запах крепкого табака, что я даже закашлялся. Сквозь густую пелену я увидел Холмса, он сидел в своем любимом кресле с черной глиняной трубкой в зубах. Вокруг него были разбросаны несколько рулонов бумаги.

– Простудились, Ватсон? – спросил он.

– Нет. Это дым…

– Да, в комнате, должно быть, действительно довольно дымно, раз вы обратили на это внимание.

– Довольно дымно? Да здесь дышать нечем!

– Так откройте окно! Вы, я вижу, весь день провели в клубе.

– Господи, Холмс!

– Я прав?

– Да, но как…

Он рассмеялся, видя мое удивление.

– Ватсон, у вас такая естественная реакция, что мне доставляет удовольствие пробовать на вас свои скромные силы. Подумайте сами, джентльмен уходит из дому в дождливый день, когда все улицы в лужах и грязи, и возвращается вечером в совершенно чистой одежде, даже на шляпе и туфлях нет ни одного пятнышка. Следовательно, он провел весь день в каком-то одном месте. Закадычных друзей у него нет. Значит, где он был? Разве это не очевидно?

– Должен признать, достаточно очевидно.

– Мир полон очевидных истин, которых никто не замечает. А где, по-вашему, был я?

– Гм, наверное, тоже не выходили из комнаты.

– Наоборот, Ватсон. Я побывал в Девоншире.

– Мысленно?

– Разумеется. Мое тело оставалось в этом кресле и, как я погляжу, успело за время моего отсутствия выпить две большие кружки кофе и выкурить огромное количество табака. Когда вы ушли, я попросил принести мне из магазина Стамфорда военно-геодезическую карту этого района болот, и мой дух витал над этим местом весь день. Я позволил себе надеяться, что не заблужусь там.

– Карта, наверное, подробная.

– Очень. – Он развернул один из рулонов и положил себе на колени. – Вот район, который нас интересует. Баскервиль-холл посередине.

– А вокруг него что, лес?

– Думаю, это Тисовая аллея, хотя название здесь не указано. Она проходит по этой линии, справа от нее, как видите, болото. Вот это небольшое скопление домов – деревушка Гримпен, где находится штаб-квартира нашего друга, доктора Мортимера. В радиусе пяти миль почти нет других домов. Вот Лафтер-холл, который упоминался в разговоре, а в этом доме, возможно, живет натуралист… Стэплтон, если я правильно запомнил его фамилию. Вот две фермы: Хай-тор и Фоулмайр. В четырнадцати милях отсюда – главное здание Принстаунской тюрьмы. Между этими разрозненными пунктами и вокруг них сплошное безжизненное торфяное болото. Вот, выходит, на какой сцене разыгралась трагедия, ко второму акту которой мы с вами можем иметь непосредственное отношение.

– Дикие места.

– Да, декорации подходящие. Если дьявол и впрямь вознамерился вмешаться в дела людей…

– Что же, и вы верите в сверхъестественное объяснение?

– Дьявол может иметь подручных из плоти и крови, разве не так? Для начала нам предстоит решить два вопроса. Первый – было ли вообще совершено преступление, и второй – что именно было совершено и как. Конечно же, если опасения доктора Мортимера верны и мы действительно имеем дело с силами, выходящими за пределы обычных законов природы, наше расследование не будет иметь смысла. Но, прежде чем принять эту версию, мы обязаны проверить все остальные варианты. Если не возражаете, давайте закроем окно. Знаете, я считаю, что спертый вохдух помогает концентрации мысли. Конечно, я не призываю лезть в сундук всякий раз, когда нужно хорошенько подумать, хотя такой логический вывод и напрашивается из моего тезиса. Ну а вы что, думали над этим делом?

– Да, я весь день думал.

– И к каким выводам пришли?

– Чрезвычайно запутанная история.

– Да, дело действительно из ряда вон выходящее. Хотя у нас есть некоторые отправные точки. Изменение характера следов, например. Вы можете это объяснить?

– Мортимер сказал, что сэр Чарльз часть пути по аллее прошел на цыпочках.

– Он всего лишь повторил то, что какой-то болван сказал во время следствия. Зачем Баскервилю могло понадобиться идти по аллее на цыпочках?

– Тогда как вы это объясняете?

– Сэр Чарльз бежал, Ватсон. Бежал сломя голову, спасая жизнь. Потом его сердце не выдержало, и он упал на землю лицом вниз.

– Отчего же он бежал?

– В этом-то и вопрос. Кое-что указывает на то, что он был напуган до полусмерти еще до того, как побежал.

– Что именно?

– Я склонен думать, что то, что его так напугало, приблизилось к нему со стороны болота. Если это действительно так, а это вероятнее всего, только человек, охваченный смертельным ужасом, мог бежать не к дому, а от него. Если принять во внимание показания цыгана, сэр Чарльз бежал с криками о помощи в том направлении, где помощи можно было ожидать меньше всего. Но опять же, кого он дожидался в ту ночь? И почему ждал на Тисовой аллее, а не в доме?

– Вы считаете, он кого-то ждал?

– Это же был немолодой человек, к тому же больной. Конечно, вполне возможно, что он просто вышел прогуляться перед сном, но на улице ведь было сыро и неприятно. Стал бы сэр Чарльз стоять на одном месте пять-десять минут, как по пеплу сигары определил доктор Мортимер, который, как оказалось, наделен более практическим складом ума, чем я предполагал?

– Но Баскервиль имел привычку выходить по вечерам.

– Не думаю, что он каждый вечер проводил у калитки столько времени. Наоборот, судя по рассказу, сэр Чарльз старался держаться подальше от болота. В ту ночь он кого-то ждал. На следующий день он должен был ехать в Лондон. Дело начинает вырисовываться, Ватсон. Появляется ясность. Вы не передадите мне скрипку? Давайте отложим дальнейшие размышления по этому делу до завтрашнего утра, когда будем иметь удовольствие встретиться с доктором Мортимером и сэром Генри Баскервилем.

Глава IV. Сэр Генри Баскервиль

На следующее утро мы встали рано. Позавтракав, мы с Холмсом, который уселся в халате в свое любимое кресло, стали дожидаться встречи. Наши клиенты не опоздали ни на секунду: как только часы пробили десять, в комнату вошел доктор Мортимер в сопровождении молодого баронета. Наследник рода Баскервилей оказался невысоким мужчиной лет тридцати, очень крепкого телосложения, с внимательными темными глазами. На грубо очерченном нагловатом лице его выделялись густые черные брови. Одет он был в рыжий твидовый костюм и, судя по характерному загару, привык проводить время на открытом воздухе, хотя спокойный взгляд и уверенная осанка выдавали в нем джентльмена.

– Сэр Генри Баскервиль, – представил его доктор Мортимер.

– Да, здравствуйте, джентльмены, – сказал сэр Генри. – И знаете, мистер Шерлок Холмс, если бы мой друг не пригласил меня к вам сегодня утром, я бы сам пришел. Я так понимаю, вы всякие загадки разгадываете, и утром передо мной как раз возникла одна задачка, которую сам я не возьмусь решать.

– Прошу вас, сэр Генри, присаживайтесь. Вы хотите сказать, что после прибытия в Лондон с вами произошло что-то необычное?

– В общем-то, ничего важного, мистер Холмс. Наверное, чья-то глупая шутка. Сегодня утром я получил вот это письмо, если его можно назвать письмом.

Он бросил на стол конверт, и мы все склонились над ним. Обычный серый конверт, адрес написан неровными печатными буквами: «Сэру Генри Баскервилю, гостиница “Нортумберленд”», в углу почтовый штемпель «Чаринг-Кросс» и дата отправления – вчерашнее число.

– Кому было известно, что вы остановитесь в гостинице «Нортумберленд»? – спросил Холмс, впившись взглядом в нашего гостя.

– Это не могло быть известно никому, потому что мы с доктором Мортимером решили снять номер там, только когда встретились на вокзале.

– Значит, вы, доктор, остановились там и решили поселить гостя рядом с собой?

– Нет, я остановился у друга, – ответил доктор Мортимер. – Никто заранее не планировал ехать именно в эту гостиницу.

– Хм! Кого-то, видимо, очень интересуют ваши передвижения. – Из конверта Холмс извлек лист бумаги (половина обычной страницы, сложенная вчетверо) и развернул его на столе. На листе красовалось одно-единственное предложение, составленное из вырезанных из газет слов, приклеенных рядом в середине страницы: «Если вам дороги жизнь и рассудок, держитесь подальше от болот». Причем слово «болот» было написано от руки.

– Так что, мистер Холмс, – сказал сэр Генри Баскервиль, – может быть, вы мне объясните, что это за чертовщина и кого это так интересуют мои дела?

– Что вы скажете, доктор Мортимер? Согласитесь, здесь нет ничего сверхъестественного.

– Да, но, возможно, письмо было составлено кем-то, кто считает, что это дело имеет сверхъестественную природу.

– Какое дело?! – воскликнул сэр Генри. – Сдается мне, джентльмены, вам известно о моих делах гораздо больше, чем мне.

– Сэр Генри, я обещаю, что вы все узнаете еще до того, как выйдете из этой комнаты, – сказал Шерлок Холмс. – А пока, с вашего позволения, мы изучим этот интереснейший документ, который, скорее всего, был составлен и отослан вчера вечером. Ватсон, у вас есть вчерашняя «Таймс»?

– Да, там в углу лежит.

– Можно вас попросить… Будьте добры, откройте страницу с передовицей.

Я вручил Холмсу газету, и он быстро пробежал глазами по колонкам текста.

– Статья посвящена свободе торговли. Разрешите зачитать небольшой отрывок: «Может показаться, что отечественная торговля либо та или иная отрасль индустрии будут только в выигрыше от повышения пошлины на ввоз импортных товаров, но рассудок подсказывает нам, что если подобный законопроект будет принят, в конечном итоге это приведет лишь к тому, что рыночная стоимость произведенных у нас и идущих на экспорт товаров упадет, денежные вливания в экономику страны уменьшатся, а в результате жизнь и благосостояние граждан только ухудшатся. Так и хочется сказать нашим уважаемым парламентариям: держитесь подальше от этого законопроекта! Как говорится, благими намерениями вымощена дорога в ад!» Что скажете, Ватсон? – Холмс прямо-таки засветился от удовольствия, даже радостно потер руки. – Весьма здравое рассуждение, не правда ли?

Доктор Мортимер не без профессионального интереса воззрился на Холмса, а сэр Генри Баскервиль, широко распахнув свои черные глаза, удивленно посмотрел на меня.

– Я мало что смыслю в экономике и всяких таких штуках, – проговорил он, – но мне кажется, мы немного отходим от темы.

– Наоборот, эта статья имеет самое непосредственное отношение к нашей теме, сэр Генри. Вот Ватсон знает о моих методах больше, чем вы, но, боюсь, он тоже не совсем понял всю важность этого абзаца.

– Должен признаться, не вижу никакой связи.

– Тем не менее, мой дорогой Ватсон, связь есть и самая непосредственная. Письмо, полученное вами сегодня, составлено из слов, которые упоминаются в этой статье. «Вам», «жизнь», «дорогá», «рассудок», «держитесь подальше от». Разве вы этого не заметили?

– Разрази меня гром, ну конечно же! Ну вы даете, мистер Холмс! – изумился сэр Генри.

– Чтобы развеять последние сомнения, обратите внимание на слова «держитесь подальше от», они вырезаны все вместе из одной строки.

– Да… действительно!

– Да уж, мистер Холмс, это превосходит все мои ожидания, – ошеломленно сказал доктор Мортимер, глядя на моего друга. – Конечно, всякому ясно, что слова были вырезаны из газеты, но чтобы вот так запросто определить из какой, да еще и указать на саму статью!.. Воистину, это просто поразительно. Как вам это удалось?

– Скажите, доктор, вы можете отличить череп негра от черепа эскимоса?

– Разумеется.

– А как?

– О, это моя излюбленная тема. Отличия совершенно очевидны. Надбровные дуги, овал лица, форма верхней челюсти…

– А это моя излюбленная тема, и для меня легкий и свободный боргес[7] «Таймс» так же отличается от слепого шрифта какой-нибудь дешевой вечерки, как для вас череп негра отличается от черепа эскимоса. Умение различать шрифты относится к азам криминалистической науки, хотя, признаюсь, когда-то, во времена ранней юности, я один раз перепутал «Лидс меркьюри» и «Вестерн морнинг ньюс». Но передовицу «Таймс» ни с чем нельзя спутать. Для меня было совершенно очевидно, что слова взяты именно оттуда. И поскольку это было сделано вчера, вероятнее всего слова эти следовало искать во вчерашнем номере.

– То есть вы хотите сказать, – вставил сэр Генри Баскервиль, – что кто-то вырезал из газеты ножницами…

– Маникюрными ножницами, – уточнил Холмс. – Видите, тому, кто составлял письмо, пришлось сделать два надреза, чтобы вырезать «держитесь подальше от», следовательно, у ножниц были очень короткие лезвия.

– Да-да. Значит, кто-то вырезал маникюрными ножницами слова и наклеил их…

– Столярным клеем…

– …столярным клеем на лист бумаги. Но хотелось бы знать, почему слово «болот» написано от руки?

– Потому что ему не удалось найти этого слова в газете. Все остальные слова простые, их почти наверняка можно отыскать в любом номере газеты. Слово «болот» встречается не так часто.

– Действительно, похоже на правду. А еще что-нибудь вы можете определить по этому письму, мистер Холмс?

– Кое-что еще добавить можно, хотя составитель послания сделал все, чтобы не оставить никаких зацепок. Адрес, как видите, написан не очень ровными печатными буквами. Но поскольку «Таймс» – газета, которую читают люди образованные, можно сделать вывод, что послание составлено образованным человеком, который хочет выдать себя за необразованного. Тот факт, что он изменил почерк, говорит о том, что либо вам знаком его почерк, либо есть вероятность, что вы столкнетесь с ним в будущем. К тому же видите, слова наклеены неровно, некоторые – намного выше остальных. «Жизнь», например, совсем в сторону съехало. Это может указывать либо на неаккуратность автора, либо на то, что работа делалась в спешке или большом волнении. Я больше склоняюсь ко второму варианту, поскольку нельзя предположить, что в таком важном деле человек опустился бы до подобной неаккуратности. Если предположить, что он все-таки действительно спешил, возникает другой интересный вопрос: почему же он так спешил, ведь любое письмо, отправленное до наступления утра, попало бы в руки сэра Генри прежде, чем он ушел бы из гостиницы? Может быть составитель послания боялся, что ему помешают? Если да, то кто?

– Об этом мы можем только гадать, – сказал доктор Мортимер.

– Лучше сказать, мы можем сопоставить все возможные варианты ответов, чтобы выбрать наиболее вероятный. Это научное применение фантазии, хотя любые догадки тоже строятся не на пустом месте. Несомненно, вы посчитаете это догадкой, но я почти уверен, что адрес на конверте был написан в гостиничном номере.

– Об этом-то как вы могли узнать?

– Если внимательно присмотреться, видно, что автору неудобно было писать этим пером и этими чернилами. Пока он писал короткий адрес, перо успело три раза высохнуть, два раза «поплыть», причем в одном слове. Следовательно, чернильница была почти пуста. Свои перо и чернильницу редко доводят до подобного состояния, ну а такое сочетание – просто редкий случай. Когда под рукой нет ничего другого, приходится пользоваться гостиничными принадлежностями. Да, я почти уверен, что если бы мы смогли обследовать содержимое урн всех гостиниц в Чаринг-Кроссе, мы бы нашли там изрезанную страницу «Таймс», что вывело бы нас прямо на отправителя сего послания. Секундочку, секундочку! А это что такое?

Шерлок Холмс поднес лист бумаги, на котором были наклеены слова, прямо к глазам.

– Что?

– Нет, ничего. – Он бросил лист на стол. – Обычная бумага, даже без водяных знаков. Похоже, мы уже выудили из этого письма все, что можно было. Теперь скажите, сэр Генри, с вами в Лондоне больше не происходило ничего необычного?

– Как будто нет, мистер Холмс. Ничего такого.

– Вы не заметили, чтобы за вами кто-то наблюдал или следил?

– Такое впечатление, будто я попал на страницы какого-то бульварного романа, – обиделся наш гость. – С чего бы это кому-то пришло в голову следить за мной?

– Сейчас мы вам все объясним. Но вам точно нечего добавить?

– Это зависит от того, что вы считаете заслуживающим внимания.

– Все, что хоть как-то выходит за рамки обычной, повседневной жизни.

Сэр Генри заулыбался.

– Я пока еще мало что знаю о жизни в Англии, я-то почти всю жизнь прожил в Штатах и Канаде, но, надеюсь, потерянные башмаки не вписываются у вас в рамки обычной, повседневной жизни.

– У вас пропали башмаки?

– Один башмак.

– Дорогой сэр Генри, – воскликнул тут доктор Мортимер, – да вы просто сами куда-то засунули его! Вернетесь в гостиницу, отыщется ваша пропажа. Зачем отвлекать внимание мистера Холмса такими пустяками?

– Но он же сам попросил рассказать про любые мелочи.

– Совершенно верно, – сказал Холмс, – какими бы несущественными или глупыми они ни казались. Так вы говорите, у вас пропал башмак?

– Ну, в общем, да, я не могу найти его. Вчера вечером я выставил свои башмаки за дверь, а сегодня утром там остался только один. От парня, который их чистит, я никаких объяснений не добился. Хуже всего то, что я и купил-то их только вчера на Стрэнде[8]. Представляете, я их даже ни разу не надел.

– Если вы ни разу их не надевали, зачем же вы выставили их за дверь?

– Вы понимаете, они были песочного цвета и к тому же нелакированные. Поэтому я их и выставил.

– Выходит, вы, прибыв вчера в Лондон, первым делом пошли покупать себе обувь?

– Да, я прошелся по магазинам. Доктор Мортимер не отходил от меня ни на шаг. Знаете, раз уж меня там будут принимать за важную персону, мне и одеваться придется соответствующим образом. Может быть, конечно, у себя на Западе я слишком привык вести себя по-простому… Надо же, отдать за ботинки шесть долларов и даже ни разу не успеть их надеть!

– Не думаю, что кому-то нужен один ботинок, – сказал Шерлок Холмс. – Я согласен с доктором Мортимером, скоро ваш пропавший башмак отыщется.

– Ну ладно, джентльмены, – решительно сменил тему баронет. – Я уже, похоже, достаточно понарассказал. Теперь пора и вам выполнить свое обещание. Я хочу знать, что меня ожидает.

– Весьма обоснованное желание, – согласно кивнул Холмс. – Доктор Мортимер, мне кажется, лучше всего будет, если вы изложите сэру Генри суть дела в тех же словах, что и нам вчера утром.

Наш ученый друг извлек из кармана свои бумаги и повторил вчерашний рассказ. Сэр Генри Баскервиль слушал его с необыкновенным вниманием, время от времени удивленно вскрикивая.

– Что ж, похоже, наследство мне досталось вместе с родовым проклятием, – невесело сказал он, дослушав до конца длинный рассказ. – Конечно, легенды о собаке мне рассказывали еще с детских лет, в нашей семье это была любимая тема, но раньше я никогда не относился к этому серьезно. Однако теперь, когда умер дядя… У меня ум за разум заходит, я пока ничего не могу понять. Вы, я вижу, тоже еще не решили, кому поручить это дело, полиции или церкви.

– Именно.

– А тут еще это письмо из гостиницы. Тоже, видно, не случайное совпадение.

– Да, похоже, о том, что творится на болотах, кому-то известно намного больше, чем нам, – кивнул доктор Мортимер.

– Кроме того, – вставил Холмс, – этот человек не желает вам зла, раз предостерегает от опасности.

– Или наоборот, хочет отпугнуть меня для достижения каких-то своих целей.

– Конечно, может быть и так. Знаете, доктор Мортимер, я вам очень признателен за столь необычное дело, в котором существует несколько совершенно равноправных и интересных вариантов решения. Однако сейчас нам необходимо подумать, разумно ли вам, сэр Генри, ехать в Баскервиль-холл.

– А почему нет?

– Там может быть небезопасно.

– Кого же мне бояться, чудовища из семейного предания или человека?

– Это нам и предстоит выяснить.

– Что бы это ни было, я уже твердо решил. Ни дьявол, ни человек не заставит меня отказаться от намерения поселиться в доме своих предков. Это мое последнее слово. – Лицо сэра Генри вспыхнуло, черные брови решительно сошлись на переносице. Мы увидели, что суровый нрав, которым отличались предки Баскервиля, в полной мере передался и последнему представителю этого древнего рода. – А пока, – продолжил баронет, – мне нужно время, чтобы обдумать все, что вы мне тут рассказали. Все это слишком сложно, чтобы взять и вот так с ходу во всем разобраться. Я бы хотел часок побыть один. Мистер Холмс, уже половина двенадцатого, я, пожалуй, пойду к себе в гостиницу. Надеюсь, вы с вашим другом, доктором Ватсоном, присоединитесь к нам за обедом в два часа? Тогда я смогу вам лучше описать свои чувства.

– Вам это удобно, Ватсон?

– Вполне.

– В таком случае ждите нас. Вызвать вам кеб?

– Не стоит, я с удовольствием пройдусь пешком, наш разговор меня взволновал.

– Я с удовольствием прогуляюсь с вами, – сказал Мортимер.

– Решено, значит, встречаемся в два часа. Au revoir[9] и всего доброго!

Как только наши посетители спустились по лестнице и за ними захлопнулась дверь, Холмс из ленивого мечтателя превратился в человека действия.

– Ваша шляпа и туфли, Ватсон, скорее! Нельзя терять ни секунды! – Он бросился в свою комнату. Чтобы переодеться из халата в сюртук, ему понадобилось лишь несколько мгновений.

Мы вместе промчались по лестнице вниз и выскочили на улицу. Доктор Мортимер и Баскервиль успели отойти ярдов на двести, но еще не скрылись из виду. Они шли по направлению к Оксфорд-стрит.

– Мне догнать их и остановить?

– Ни в коем случае, дорогой Ватсон. Меня совершенно устраивает ваша компания, если, конечно, вы согласны терпеть меня. Наши друзья поступили мудро, решив пройтись. Сейчас замечательное утро для прогулок.

Холмс ускорил шаг, и вскоре расстояние между нами и нашими посетителями сократилось вдвое. Продолжая держаться в ста футах, мы проследовали за ними на Оксфорд-стрит, а оттуда – на Риджент-стрит. Один раз наши друзья остановились у витрины одного из магазинов, Холмс сделал то же самое, но через секунду я услышал, как он негромко и удовлетворенно воскликнул. Проследив за его взглядом, я понял, что он смотрит на двухколесный экипаж, стоявший на противоположной стороне улицы. Человек, сидевший в нем, велел кучеру снова трогать, и одноколка медленно покатилась.

– Это он, Ватсон! Скорее! Попытаемся хотя бы рассмотреть его.

В боковом окне кеба я успел заметить кустистую черную бороду и устремленные на нас пронзительные глаза, но в следующую секунду створка окна захлопнулась, пассажир что-то крикнул извозчику, кеб рванулся с места и понесся по Риджент-стрит. Холмс хищно оглянулся по сторонам, но рядом свободного кеба не оказалось. Тогда мой друг рванулся прямо в гущу уличного движения и бросился в погоню, но время было упущено, да и кеб уже скрылся из виду.

– Ну надо же! – расстроенно воскликнул Холмс, пробившись через нескончаемый поток движущегося транспорта обратно на тротуар. – Вот ведь не повезло! Да и я хорош! Эх, Ватсон, Ватсон, если вы искренний человек, то должны и про это упомянуть в своих записках.

– Кто это был?

– Понятия не имею.

– Тайный соглядатай?

– У нас есть все основания подозревать, что за Баскервилем следят с той секунды, как он сошел с поезда в Лондоне. Иначе как бы им удалось так быстро узнать о гостинице «Нортумберленд»? Если за ним установили слежку в первый же день, наверняка будут следить и во второй. Возможно, вы заметили, что, пока доктор Мортимер читал легенду, я дважды подходил к окну.

– Да, я обратил на это внимание.

– Я надеялся увидеть на улице каких-нибудь праздношатающихся личностей. Никого, правда, так и не заметил. Мы имеем дело с умным человеком, Ватсон. И хоть я пока не решил, как к нему относиться, как к союзнику или как к противнику, надо признать, что действует он с прямо-таки дьявольской ловкостью. Когда наши друзья вышли на улицу, я бросился за ними, потому что надеялся заметить их невидимого преследователя. Но он оказался настолько хитер, что не стал доверять своим ногам, а нанял кеб, чтобы иметь возможность не только следить за ними, но и при необходимости скрыться. Кроме того, это давало ему возможность не упустить сэра Генри и Мортимера, если бы они тоже решили взять кеб. В его плане есть только один минус.

– Его видел кебмен.

– Именно.

– Как жаль, что мы не посмотрели на номер!

– Дорогой Ватсон, я, конечно, показал себя сейчас не с самой лучшей стороны, но неужели вы думаете, что я мог не запомнить номер кеба? Две тысячи семьсот четыре. Только по моей вине нам это мало что даст.

– Холмс, перестаньте себя корить. Ведь вы сделали все, что могли.

– Заметив кеб, мне нужно было тут же отвернуться и пойти в другую сторону. Так у меня появилась бы возможность взять другой кеб и проследить за нашим незнакомцем с безопасного расстояния. Или, что было бы еще лучше, отправиться к гостинице «Нортумберленд» и ждать там. Когда он довел бы Баскервиля до гостиницы, мы бы воспользовались его же методом и узнали, где он обитает. К сожалению, я так увлекся, что допустил одну непростительную оплошность, которой этот человек тут же воспользовался. В результате мы не только упустили его, но и выдали себя с головой. Удивительно, как он успел так быстро среагировать?

Беседуя, мы медленно шли по Риджент-стрит, хотя доктор Мортимер и его спутник уже давно затерялись в толпе.

– Нет смысла следовать за ними, – сказал Холмс. – Тень оторвалась и уже не вернется. Давайте разберемся, какие у нас на руках карты, и решим, как правильнее сыграть. Вы рассмотрели лицо человека в кебе?

– Успел заметить только бороду.

– Я тоже… Поэтому борода, скорее всего, фальшивая. Умному человеку в таком тонком деле борода может понадобиться только для одного – для маскировки. Давайте зайдем, Ватсон.

Холмс завернул в одно из посыльных агентств. Управляющий встретил нас на удивление радушно.

– А, Вилсон, вижу, вы не забыли то небольшое дело, в котором я вам помог, – сказал Шерлок Холмс.

– Что вы, сэр, как можно! Вы же спасли не только мое имя, но, может, даже и жизнь.

– Дружище, вы преувеличиваете. Вилсон, мне помнится, у вас служил один весьма расторопный мальчишка, Картрайт его фамилия, он еще немного помогал в расследовании.

– Да, сэр, он и сейчас у меня работает.

– Не могли бы вы его позвать? Спасибо. И разменяйте мне, пожалуйста, пять фунтов мелочью.

Картрайт оказался пареньком лет четырнадцати с открытым лицом и внимательным взглядом. Он встал перед нами, с благоговением взирая на знаменитого сыщика.

– Дайте, пожалуйста, указатель гостиниц, – попросил Холмс. – Благодарю вас! Картрайт, вот названия двадцати трех гостиниц. Все они находятся в непосредственной близости от Чаринг-Кросс. Видите?

– Да, сэр.

– Вы по очереди обойдете их.

– Да, сэр.

– В каждой гостинице первым делом дадите швейцару по одному шиллингу. Вот вам двадцать три шиллинга.

– Да, сэр.

– Швейцарам будете говорить, что вам нужно осмотреть вчерашние урны для бумаг. Объясните это тем, что одна важная телеграмма была доставлена не по назначению и вам поручено ее найти. Все понятно?

– Да, сэр.

– На самом деле вы будете искать разворот «Таймс» с несколькими строчками, вырезанными ножницами. Вот этот номер. Вот эта страница. Запомнили? Узнаете нужную газету?

– Да, сэр.

– Швейцары наверняка позовут портье, им вы тоже дадите по шиллингу. Вот вам еще двадцать три шиллинга. Наверное, в двадцати случаях из двадцати трех окажется, что вчерашний мусор уже выбросили или сожгли. В остальных трех вам покажут кучу бумаг. Интересующая нас страница «Таймс» может оказаться среди них. Конечно, шансы невелики, но будем надеяться на везение. Вот вам еще десять шиллингов на всякий случай. Вечером телеграфируйте мне на Бейкер-стрит о результатах. Ну что же, Ватсон, теперь нам остается только справиться о кебе номер две тысячи семьсот четыре. Но до обеда с Баскервилем у нас еще есть время, чтобы зайти в одну из картинных галерей на Бонд-стрит.

Глава V. Три оборванные нити

Шерлок Холмс обладал воистину удивительной способностью полностью переключать мысли с одной темы на другую. В течение следующих двух часов загадочное дело было забыто и мой друг погрузился в созерцание картин современных бельгийских художников. По дороге из галереи до гостиницы «Нортумберленд» он говорил только об искусстве, о котором, впрочем, имел самые зачаточные представления.

– Сэр Генри Баскервиль ожидает вас наверху, – сообщил нам администратор, когда мы вошли в гостиницу. – Он попросил сразу же провести вас к нему, как только вы придете.

– Вы не возражаете, если я загляну в ваш журнал? – спросил Холмс.

– Конечно, прошу вас.

По записям в журнале выходило, что после Баскервиля в гостинице поселились еще двое. Первый – Теофил Джонсон из Ньюкасла, вместе с семьей, вторая – миссис Олдмор из Хай-лодж, Олтон, со служанкой.

– Я, похоже, знаю этого Джонсона, – обратился Холмс к портье. – Это адвокат, седой такой и слегка прихрамывает, верно?

– Нет, сэр, этот мистер Джонсон – владелец угольной шахты, очень энергичный человек, не старше вас.

– Вы уверены, что он не адвокат?

– Абсолютно, сэр. Он уже много лет останавливается в нашей гостинице, весь персонал его очень хорошо знает.

– Ладно, а миссис Олдмор? Мне и ее имя кажется знакомым. Простите меня за любопытство, но вы же знаете, как часто, вспоминая одного друга, наталкиваешься на другого.

– Сэр, миссис Олдмор – инвалид. Ее муж когда-то был мэром Глостера. Она тоже наш постоянный клиент.

– Спасибо. Боюсь, что с ней я не знаком.

– Благодаря этим расспросам мы добыли очень важные сведения, – шепотом пояснил мне Холмс, когда мы отправились наверх. – Теперь мы точно знаем, что люди, которые следят за нашим другом, не остановились в этой гостинице. То есть, несмотря на такое внимание к его особе, они очень заинтересованы в том, чтобы сэр Генри их не видел. Этот факт говорит о многом.

– О чем же он говорит?

– Это означает, что… О дружище, что с вами?

Поднявшись по лестнице, мы лицом к лицу столкнулись с самим сэром Генри Баскервилем. Он сжимал в руке старый пыльный башмак и был прямо-таки взбешен. От гнева баронет даже не мог четко произносить слова. Когда ему удалось взять себя в руки, он заговорил с явным западным акцентом, которого утром за ним не наблюдалось.

– В этом отеле меня, похоже, за лопуха держат! – негодовал сэр Генри. – Они у меня еще поймут, что связались не с тем человеком! Черт возьми, если этот парень не найдет мой башмак, я устрою им неприятности! У меня тоже есть чувство юмора, мистер Холмс, но это уже переходит всякие границы.

– Вы до сих пор не нашли башмак?

– Да, сэр, но не сомневайтесь, уж я-то его найду!

– Но вы же говорили, что это был новый светло-коричневый башмак.

– Так и есть. А теперь вот старый черный.

– Как? Не хотите же вы сказать, что…

– Вот именно! Это я и хочу сказать. Всего у меня было три пары башмаков: новые светло-коричневые, старые черные и вот эти лакированные, которые сейчас на мне. Вчера у меня стянули светло-коричневый башмак, а сегодня черный! Дошло до вас? Что ты глаза вылупил, говори, нашли?

Рядом с нами появился взволнованный коридорный, немец.

– Нет, сэр! Я уже у всех спросил, но никто его не видел.

– Значит так, или вы до вечера найдете мой башмак, или я иду к управляющему и сообщаю ему, что съезжаю из этого отеля.

– Башмак найдется, сэр… Обещаю, если вы немного потерпите, мы его обязательно отыщем.

– Ну, смотрите! Я не допущу, чтобы в вашем воровском притоне у меня еще что-нибудь пропало. Мистер Холмс, вы, конечно, извините, что я беспокою вас по таким пустякам…

– Я не считаю, что это такой уж пустяк.

– Вы думаете, это серьезно?

– Вы-то сами как объясняете то, что с вами произошло?

– Я не задумывался… Ничего более странного и загадочного со мной еще не случалось.

– Скорее загадочного.

– А сами вы можете все это как-то объяснить?

– Пока еще я не готов сказать, что разобрался во всем. Ваш случай очень непростой, сэр Генри. Учитывая смерть вашего дяди, это, пожалуй, самое запутанное из всех пяти сотен серьезных дел, которые мне приходилось расследовать за свою карьеру. К счастью, у меня в руках есть несколько нитей, и одна из них, вероятнее всего, приведет нас к истине. Конечно, может статься, что, ухватившись за неверную нить, мы потеряем время, но рано или поздно мы обязательно доберемся до правды.

Затем последовал приятный легкий обед, и за это время о деле, которое свело нас, не было сказано ни слова. Только в гостиной, куда мы переместились впоследствии, Холмс справился у Баскервиля о его дальнейших планах.

– Я собираюсь ехать в Баскервиль-холл.

– И когда?

– В конце недели.

– В общем, – сказал Холмс, – я считаю, что вы приняли весьма разумное решение. У меня есть убедительные доказательства того, что в Лондоне за вами следят. В этом огромном городе с несколькими миллионами жителей трудно определить, кто эти люди и каковы их цели. Если они намерены причинить вам зло, мы бессильны помешать им. Доктор Мортимер, вы не заметили, что сегодня утром, когда вы вышли из моего дома, за вами следили?

– Следили? Кто? – изумился доктор Мортимер.

– К сожалению, этого-то я и не могу вам сказать. Есть ли среди ваших соседей или знакомых в Дартмуре кто-нибудь с черной густой бородой?

– Нет… хотя постойте… Ну да, есть. Бэрримор, дворецкий сэра Чарльза. У него густая черная борода.

– Ха! Где сейчас Бэрримор?

– В Холле, следит за хозяйством.

– Нам необходимо проверить, действительно ли он там или находится сейчас в Лондоне.

– Как же вы собираетесь это сделать?

– Дайте мне телеграфный бланк. «Все ли готово к приезду сэра Генри?» Этого будет достаточно. Адрес: «Баскервиль-холл, мистеру Бэрримору». Где у вас ближайший телеграф? В Гримпене. Прекрасно. Мы пошлем еще одну телеграмму начальнику телеграфа с указанием вручить первую телеграмму мистеру Бэрримору лично в руки или, если его не окажется на месте, вернуть ее сэру Генри Баскервилю в гостиницу «Нортумберленд». Таким образом, уже этим вечером мы будем знать, находится Бэрримор на своем рабочем месте в Девоншире или нет.

– Да, ловко придумано, – согласился Баскервиль. – Кстати, доктор Мортимер, а что вообще за человек этот Бэрримор?

– Это сын предыдущего дворецкого, который уже умер. Четыре поколения его предков служили в Холле. Насколько мне известно, Бэрримор и его жена – вполне уважаемые в нашей округе люди.

– Да, но в то же время, пока в Баскервиль-холле нет хозяина, они живут одни в прекрасном доме, при этом ничего не делая, – задумчиво сказал сэр Генри.

– Верно.

– Скажите, Бэрримору и его супруге что-нибудь положено по завещанию сэра Чарльза? – спросил Холмс.

– По пятьсот фунтов каждому.

– Вот как! И они об этом знали?

– Да, сэр Чарльз любил говорить о том, как будет выполняться его последняя воля.

– Чрезвычайно интересно.

– Надеюсь, – смутился доктор Мортимер, – вы не станете подозревать каждого, кому сэр Чарльз что-то оставил в наследство. Мне он тоже завещал тысячу фунтов.

– В самом деле? А кому еще?

– Небольшие суммы были завещаны многим людям и благотворительным организациям. Но основной капитал полностью перешел сэру Генри.

– Какова же общая сумма?

– Семьсот сорок тысяч фунтов.

Холмс удивленно вскинул брови.

– Я и не подозревал, что в этом деле замешана такая огромная сумма! – воскликнул он.

– Все знали, что сэр Чарльз богат, но об истинном размере его состояния стало известно, только когда мы получили возможность изучить его ценные бумаги. Общая стоимость его имущества – почти миллион.

– Черт побери, да при такой ставке кто угодно пойдет на риск! Еще один вопрос, доктор Мортимер. Если предположить, что что-нибудь случится с нашим другом… Прошу меня простить, сэр Генри… Кому перейдет имущество?

– Поскольку Роджер Баскервиль, младший брат сэра Чарльза, умер холостяком, все перейдет семейству Десмондов, это дальние родственники Баскервилей. Старый Джеймс Десмонд живет в Вестморленде, он священник.

– Благодарю вас. Это очень важно. Вам приходилось когда-нибудь встречаться с мистером Джеймсом Десмондом?

– Да, он как-то приезжал к сэру Чарльзу. По виду это благообразный старец. Помню, он даже отказался от денег, которые ему предлагал сэр Чарльз, хотя тот очень настаивал.

– И этот скромный человек унаследовал бы имущество сэра Чарльза?

– Да, потому что по степени родства он – ближайший родственник. Кроме того, к нему перешли бы и деньги сэра Чарльза, если, конечно, они не будут отписаны кому-нибудь другому их нынешним владельцем, сэром Генри, который, конечно же, имеет полное право распоряжаться ими по своему усмотрению.

– А вы, сэр Генри, уже составили завещание?

– Нет, мистер Холмс. У меня пока не было времени, я ведь только вчера узнал что к чему. В любом случае, насколько я понимаю, деньги переходят к наследнику вместе с титулом и имуществом. Это идея моего бедного дядюшки. Как же новому владельцу поместья возрождать былую славу рода Баскервилей, если у него не будет достаточно денег на содержание родового гнезда? Дом, земля и доллары должны быть неразлучны.

– Совершенно верно. Что ж, сэр Генри, я полностью поддерживаю вас в решении как можно скорее ехать в Девоншир. Но есть одно условие, которое вы обязательно должны выполнить. Вам ни в коем случае нельзя ехать одному.

– Но доктор Мортимер возвращается вместе со мной.

– У доктора Мортимера есть пациенты, к тому же его дом находится в нескольких милях от Баскервиль-холла. При всем желании он не сможет помочь вам, если что-нибудь случится. Нет, сэр Генри, вы должны ехать с надежным человеком, который всегда будет находиться рядом с вами.

– А вы сами не могли бы поехать, мистер Холмс?

– Если дело зайдет слишком далеко, я, конечно, найду возможность вырваться, но вы же понимаете, что при том количестве клиентов, которые обращаются ко мне за консультацией, я не могу себе позволить уехать из Лондона на неопределенное время. Сейчас, например, одному из самых известных имен Англии угрожает шантажист, и только я могу предотвратить ужасный скандал. Видите, я просто не имею права ехать с вами в Дартмур.

– Тогда кого же вы посоветуете?

Холмс положил руку мне на плечо.

– Если мой друг не будет против, лучшего спутника в трудную минуту, чем Ватсон, вам не найти. Уж кому как не мне это знать.

Это предложение свалилось на меня как снег на голову. Я не успел и глазом моргнуть, а Баскервиль уже тряс мою руку.

– Доктор Ватсон, я вам так благодарен! – обрадовался он. – Конечно же, ведь об этом деле вам известно не меньше, чем мне самому. Если вы отправитесь в Баскервиль-холл и поживете там какое-то время со мной, поверьте, уж я этого не забуду!

Меня всегда тянуло к приключениям, и, честно говоря, мне было очень приятно слышать слова Холмса и видеть столь искреннюю радость баронета. Поэтому я согласился.

– Я с удовольствием поеду с вами, – сказал я. – Все равно мне сейчас нечем заняться.

– А мне вы будете посылать подробные отчеты, – сказал Холмс. – Когда наступит развязка, а это непременно случится, я дам вам указания, как поступить. К субботе успеете собраться, сэр Генри?

– Если это устроит доктора Ватсона.

– Разумеется.

– Тогда, если от меня не поступит других указаний, встречаемся в субботу в десять тридцать на вокзале Паддингтон.

Мы уже поднялись, чтобы уходить, как вдруг Баскервиль, радостно вскрикнув, нырнул в угол комнаты и извлек из-под шкафа светло-коричневый башмак.

– Смотрите-ка! – воскликнул он. – Мой пропавший башмак!

– Если бы все наши трудности решались так же просто, – обронил Холмс.

– Подождите, как же так? – растерялся доктор Мортимер. – Я утром сам осматривал эту комнату.

– И я тоже, – произнес Баскервиль. – Каждый дюйм.

– Я уверен, что тогда этого башмака здесь не было.

– Выходит, это коридорный сунул его туда, пока мы обедали.

Немца тут же пригласили в номер, но он клялся, что ничего об этом не знает. Расспросы остальных служащих гостиницы также ничего не дали. Пришлось это происшествие причислить к списку тех необъяснимых явлений, которые постоянно происходили вокруг нас. Даже если не брать во внимание загадочную смерть сэра Чарльза, в течение каких-то двух дней мы стали свидетелями целого ряда таинственных происшествий: письмо, составленное из вырезанных из газеты слов, чернобородый соглядатай в двухколесном экипаже, исчезновение сначала нового светло-коричневого ботинка, а затем старого черного.

Пока мы возвращались в кебе домой на Бейкер-стрит, Холмс не произнес ни слова. Видя его сдвинутые брови и сосредоточенное выражение лица, я понимал, что в ту минуту его разум напряженно пытался составить некую схему, в которую уложились бы все эти странные и на первый взгляд никак не связанные между собой события. Остаток дня до самого вечера Холмс молчал, курил и думал.

Перед самым ужином принесли две телеграммы. В первой говорилось:

«Только что пришло подтверждение, что Бэрримор в Холле. БАСКЕРВИЛЬ».

«Обошел все двадцать три гостиницы, к сожалению, изрезанной страницы «Таймс» не обнаружил. КАРТРАЙТ», – сообщалось во второй.

– Две нити оборвались, Ватсон. Нет более увлекательного дела, чем то, в котором все складывается против тебя. Придется потрудиться, чтобы выйти на новый след.

– Остался кебмен, который возил чернобородого…

– Да-да. Я уже послал телеграфный запрос в их агентство, мне должны сообщить его имя и адрес. Не удивлюсь, если это пришел ответ.

Звонок в дверь принес нечто большее, чем простой ответ на запрос, поскольку в следующую секунду порог гостиной перешагнул грубоватого вида мужчина, очевидно, кебмен собственной персоной.

– Начальник сказал мне, что по этому адресу какой-то господин интересуется номером две тысячи семьсот четыре, – громко заговорил он. – Я уже семь лет вожу людей, и до сих пор на меня не было ни одной жалобы. Я специально сам пришел, чтобы узнать, что вы имеете против меня.

– Что вы, уважаемый, я против вас совершенно ничего не имею! – воскликнул Холмс. – Наоборот, я готов заплатить вам полсоверена, если вы четко ответите на мои вопросы.

– Что ж, сегодня, похоже, мне везет, – усмехнулся кебмен. – Что вы хотите узнать, сэр?

– Во-первых, ваше имя и адрес, на тот случай, если мне понадобится снова вас найти.

– Джон Клейтон, третий дом на Тарпи-стрит в Бароу. Работаю на кебе из «Шипли-ярд», это рядом с вокзалом Ватерлоо.

Шерлок Холмс записал сведения.

– А теперь, Клейтон, расскажите про пассажира, сегодня в десять утра наблюдавшего за этим домом, а потом следившего за двумя джентльменами, которые отсюда вышли и пошли по Риджент-стрит.

Извозчик несколько удивился и смутился.

– Что ж мне вам рассказывать, коли вы и так все знаете не хуже моего, – сказал он. – Вообще-то тот джентльмен сказал, что он сыщик, и велел никому про него не рассказывать.

– Друг мой, это очень серьезное дело, и у вас могут быть очень большие неприятности, если вы попытаетесь что-либо утаить от меня. Говорите, пассажир назвался сыщиком?

– Да.

– Когда он вам об этом сказал?

– Когда вылезал из моего экипажа.

– Он сказал что-нибудь еще?

– Он назвал свое имя.

Холмс бросил на меня довольный взгляд.

– Назвал имя! Весьма опрометчиво с его стороны. И как же его зовут?

– Его зовут Шерлок Холмс, – сказал кебмен.

Никогда еще я не видел своего друга таким удивленным. Ответ Джона Клейтона прямо-таки сразил Холмса наповал, но уже через пару секунд он от души рассмеялся.

– Превосходно, Ватсон… Это настоящий талант, – отдышавшись, сказал он. – Чувствую, этот противник не уступает мне ни в быстроте, ни в сообразительности. Должен признать, этот раунд за ним. Так вы говорите, его зовут Шерлок Холмс?

– Да сэр, это имя назвал тот джентльмен.

– Просто замечательно! Расскажите, где вы взяли этого пассажира и что было потом.

– В половине десятого тот господин остановил меня на Трафальгарской площади. Сказал, что он сыщик, и пообещал две гинеи, если я буду целый день делать то, что он велит, и не стану задавать вопросов. Я, само собой, с радостью согласился. Сначала я привез его к гостинице «Нортумберленд». Там мы дождались, пока из нее выйдут два джентльмена и возьмут кеб. Потом – поехали за ними и остановились где-то неподалеку отсюда.

– Рядом с этим домом? – уточнил Холмс.

– Точно я не скажу, но мой пассажир, должно быть, знает лучше. В общем, остановились мы где-то тут и прождали полтора часа. Потом мимо нас прошли те же двое джентльменов. Они проследовали по Бейкер-стрит, потом вышли на…

– Это я знаю, – перебил его Холмс.

– Мы проехали три четверти мили по Риджент-стрит, затем пассажир захлопнул окно и велел мне гнать как можно скорее на вокзал Ватерлоо. Я хлестнул свою кобылу, и мы домчали туда меньше чем за десять минут. Там он заплатил, как и обещал, две гинеи и пошел себе на вокзал. Только, когда выходил, обернулся и сказал: «Тебе, может быть, интересно узнать, что сегодня ты возил самого Шерлока Холмса». Так я и узнал, как его зовут.

– Понятно. И больше вы его не видели?

– Нет.

– Не могли бы вы описать мистера Шерлока Холмса?

Кебмен почесал макушку.

– Не так-то просто будет описать этого джентльмена. Я бы дал ему лет сорок, росту он был среднего, дюйма на два-три ниже вас, сэр, одет прилично, и борода у него была такая черная, стриженная квадратом. Лицо бледное. Больше я, пожалуй, ничего не скажу.

– Цвет глаз заметили?

– Нет, не приметил.

– Это все?

– Да, сэр, больше мне сказать нечего.

– Что ж, вот ваши полсоверена. Если еще что-нибудь вспомните, полýчите столько же. Всего доброго.

– До свидания, сэр. И спасибо!

Джон Клейтон, довольно посмеиваясь, удалился, а Шерлок Холмс повернулся ко мне и с грустным вздохом пожал плечами.

– Вот и третья ниточка оборвалась. Мы вернулись к тому, с чего начали. Ну и хитрый мерзавец, а! Он знал наш адрес, знал, что сэр Генри Баскервиль обращался ко мне. Вычислил меня на Риджент-стрит, догадался, что я запомню номер кеба и найду извозчика, и даже передал мне через него это наглое послание! Да, Ватсон, у нас действительно достойный противник. В Лондоне я ему проиграл, надеюсь, вам в Девоншире повезет больше. Но кое-что меня очень беспокоит.

– Что именно?

– То, что я отправляю вас туда одного. Это скверное дело, Ватсон. Скверное и опасное. И чем больше я о нем думаю, тем меньше оно мне нравится. Да, друг мой, вы можете смеяться, но поверьте, я буду очень рад, когда снова увижу вас здесь, на Бейкер-стрит, целым и невредимым.

Глава VI. Баскервиль-холл

В назначенный день мы, как и договаривались, встретились с сэром Генри Баскервилем и доктором Мортимером. По дороге на вокзал мистер Шерлок Холмс снабжал меня последними указаниями и советами.

– Я не хочу, чтобы мои теории и подозрения как-то повлияли на ваши выводы, Ватсон, поэтому сейчас не буду ничего говорить, – напутствовал меня он. – Мне нужно, чтобы вы просто сообщали мне факты, и как можно более подробно. Выводы предоставьте делать мне.

– Факты какого рода вас интересуют?

– Все, что прямо или косвенно может быть связано с этим делом, и в первую очередь – отношения молодого Баскервиля с соседями и любые новости относительно смерти сэра Чарльза. Я за эти дни сам пытался навести кое-какие справки, но, боюсь, результаты оказались неутешительными. Единственное, что удалось установить наверняка, это то, что мистер Джеймс Десмонд, следующий наследник, это действительно заслуживающий уважения старик, который не может иметь отношения к нашему делу. Я думаю, мы можем смело его исключить. В нашем поле зрения остаются только люди, которые будут непосредственно окружать сэра Генри Баскервиля на болотах.

– Может, стоит начать с того, чтобы избавиться от этих Бэрриморов?

– Ни в коем случае. Это было бы непростительной ошибкой. Если эта супружеская пара невиновна, было бы жестоко и несправедливо увольнять их, но если же все это – их рук дело, так мы потеряем всякую возможность уличить их в преступлении. Нет, нет, пусть они пока останутся в списке подозреваемых. В Холле, если я не ошибаюсь, есть еще конюх. Потом двое соседей-фермеров. Наш друг доктор Мортимер (в его честности я ни на секунду не сомневаюсь) и его жена, о которой нам ничего не известно. Не забудем про натуралиста Стэплтона и его сестру, судя по рассказам, красивую молодую леди. К тому же есть еще некий мистер Френкленд, роль которого в этом деле нам также непонятна. Остаются еще пара-тройка соседей. Вот люди, на которых вам нужно сосредоточить внимание.

– Я сделаю все, что в моих силах.

– У вас есть оружие?

– Да, я подумал, что стоит захватить его с собой.

– Правильно. Держите ваш револьвер при себе днем и ночью и никогда не теряйте бдительности.

Наши друзья уже успели забронировать места в вагоне первого класса и теперь дожидались нас на платформе.

– Нет, у нас ничего нового, – в ответ на вопрос Шерлока Холмса покачал головой доктор Мортимер. – Но я совершенно уверен в том, что в течение последних двух дней за нами никто не следил. Выходя на улицу, мы всегда очень внимательно смотрели по сторонам. Если бы за нами кто-нибудь наблюдал, мы бы это обязательно заметили.

– То есть вы все время провели вместе?

– Да, кроме вчерашнего вечера. Приезжая в Лондон, я всегда посвящаю один день любимому занятию. Вчера я сходил в музей Хирургического колледжа.

– А я погулял в парке, посмотрел на людей, – вставил Баскервиль. – Все было тихо-мирно.

– Все равно это было очень неосмотрительно с вашей стороны, – мрачно покачал головой Холмс. – Я очень прошу вас больше не ходить гулять в одиночку, иначе может произойти что-то ужасное. Вы нашли второй башмак?

– Нет, сэр, видно, его уже не сыскать.

– Гм. Очень интересно. Ну что ж, до свидания, – добавил Холмс, когда поезд тронулся и стал медленно набирать скорость. – Сэр Генри, не забывайте предостережение из легенды, которую читал нам доктор Мортимер, и не выходите на болото в ночные часы, когда мир погружается во власть темных сил.

Когда мы отъехали уже довольно далеко, я обернулся и увидел высокую мрачную фигуру Холмса, который неподвижно стоял на платформе, провожая взглядом поезд.

Недолгое время поездки я употребил на приятные занятия: поближе познакомился с попутчиками и поиграл со спаниелем доктора Мортимера. Очень скоро коричневая земля за окном приобрела красноватый оттенок, гранит сменился кирпичом, и все чаще и чаще стали попадаться рыжие коровы, которые паслись на хорошо ухоженных полях. Густая сочная трава и пышные заросли культурных растений говорили о том, что климат в этих местах более благоприятный, чем у нас, хоть и более сырой. Молодой Баскервиль почти все время смотрел в окно и то и дело радостно вскрикивал, когда узнавал знакомые с детства детали пейзажа.

– Знаете, доктор Ватсон, с тех пор как я покинул родину, мне пришлось объездить полмира, – расчувствовался он, – но более красивых мест я не встречал.

– Нет такого девонширца, который не восхищался бы своими родными местами, – заметил я.

– Тут дело не только в природе, но и в наследственных особенностях людей, которые населяют эти места, – сказал доктор Мортимер. – Посмотрите, к примеру, на нашего друга, сэра Генри. Его череп имеет шарообразную форму, что характерно для кельтов. Следовательно, склонность к яркому проявлению чувств и оседлость у него в крови. У несчастного сэра Чарльза череп был очень необычного строения, наполовину гэльский, наполовину иберийский. Но вы ведь уехали из Баскервиль-холла еще в детстве, не так ли, сэр Генри?

– Когда умер отец, я был уже подростком, но самого Холла я ни разу не видел, потому что жили мы в небольшом коттедже на южном берегу. Сразу после смерти отца я уехал к другу в Америку. Поверьте, для меня все это так же незнакомо, как для доктора Ватсона. Мне очень хочется поскорее увидеть торфяные болота, я просто сгораю от нетерпения.

– В самом деле? В таком случае можете считать, что ваше желание исполнилось, потому что мы как раз проезжаем болота, – сказал доктор Мортимер и показал на окно вагона.

Невдалеке, за изрезанным на зеленые квадраты полем и приземистым леском показался серый унылый холм со странной ухабистой вершиной, которая издалека казалась какой-то расплывчатой, напоминая один из тех фантастических пейзажей, которые иногда видятся во сне. Баскервиль долго всматривался вдаль, и по его беспокойному лицу я понял, как много для него значила первая встреча с землей, которая так долго принадлежала его предкам и для которой они столько сделали. Сэр Генри был одет в твидовый костюм, сидел в купе самого обычного железнодорожного вагона и даже разговаривал с американским акцентом, но все равно в ту минуту, при взгляде на это смуглое выразительное лицо я как никогда почувствовал, что передо мной – потомок древнейшего благородного рода, такой же горячий и властный, как и все его предки. В густых бровях, тонких чувствительных ноздрях и больших темных глазах читались гордость, отвага и сила. Если на этих болотах нам суждено попасть в переделку, по крайней мере можно быть уверенным, что этот человек не подведет и не оставит в беде.

С поезда мы сошли на небольшом полустанке на перегоне. Чуть поодаль, за низеньким белым забором стояла линейка, запряженная двумя коренастыми лошаденками. Наш приезд, по-видимому, был большим событием, поскольку станционный смотритель с грузчиками тут же бросились к нам, завладели багажом и, невзирая на протесты, понесли чемоданы и сумки к экипажу. Это было обычное, милое деревенское местечко, но меня удивило, что у ворот, опираясь на короткие винтовки, стояли двое солдат в темной форме, которые внимательно смотрели на нас. Извозчик, невысокий, мужиковатого вида парень с грубыми чертами лица отвесил сэру Генри поклон, и уже через пару минут мы выехали на широкую белую дорогу.

С обеих сторон не было ничего, кроме густо поросших сочной зеленой травой лугов да редких невысоких домиков с остроконечными крышами, но за этой мирной, залитой солнцем пасторальной картинкой на фоне начинающего багроветь неба темнели изрезанные зловещие холмы торфяных болот. Линейка свернула на уходящую в сторону холмов боковую дорогу. Скорее это была даже не дорога, а две колеи, за века выбитые в земле колесами, – глубокие, поросшие густым мхом, с выступающими жирными корнями листовика. Заросли бронзовых папоротников и крапчатой ежевики мерцали в лучах вечернего солнца. Мы, по-прежнему поднимаясь в гору, миновали узкий каменный мост над небольшой, но шумной речкой, которая, бурля и пенясь, несла свои воды вдоль серых булыжных берегов. И дорога, и поток, извиваясь, уходили в долину, заросшую невысокими дубами и елями.

Стоило нам заехать за очередной поворот, как сэр Генри тут же восторженно вскрикивал, начинал крутить головой по сторонам и задавать бесчисленное количество вопросов. Ему все вокруг представлялось живописным и прекрасным, мне же здешние места показались дикими и навевающими тоску. Когда мы проезжали под деревьями, желтые листья, кружась, сыпались нам на головы и падали на раскисшую дорогу. Грохот колес казался совершенно неуместным в окружающем нас царстве гниющих растений, этих жалких даров, которыми, как мне показалось, природа приветствовала возвращение наследника Баскервилей.

– Смотрите! – неожиданно воскликнул доктор Мортимер. – А это что такое?

За очередным поворотом нашим глазам открылся крутой, поросший вереском холм. На его вершине четко вырисовывалась мрачная неподвижная фигура вооруженного всадника, похожего на конную статую на пьедестале. Через руку у него была перекинута винтовка, и он явно наблюдал за дорогой, по которой ехали мы.

– Что это, Перкинс? – обратился доктор Мортимер к извозчику.

Наш возница повернулся и посмотрел на фигуру на холме.

– Из Принстаунской тюрьмы сбежал каторжник, сэр. Он уже третий день прячется где-то на болотах, поэтому на всех дорогах и станциях расставили часовых. Только пока его никто не видел. Фермерам это очень не нравится.

– Но им же, наверное, обещано фунтов пять вознаграждения за информацию о нем?

– Да, но кому охота за пять фунтов рисковать жизнью? Он ведь не воришка какой. Этому молодцу человеку горло перерезать, что вам плюнуть.

– Кто же это?

– Сэлден, ноттингхиллский убийца, слыхали, может?

Я прекрасно помнил это имя, поскольку Холмс в свое время очень интересовался его делом из-за неимоверной жестокости, с которой тот совершал убийства. Смертный приговор до сих пор не был приведен в исполнение лишь потому, что зверства Сэлдена были настолько ужасны, что у судей возникло сомнение в его психическом здоровье. Мы выехали на гору, и нашему взору открылся бескрайний простор, весь в грудах камней и невысоких холмах. Это и были торфяные болота. Неожиданно на нас налетел холодный ветер, отчего стало еще неуютнее. Где-то там, в этих оврагах, в какой-нибудь норе, как дикий зверь, прячется жестокий убийца. Его сердце клокочет от ненависти ко всему роду человеческому, отвергшему его. Все это, вместе с пронизывающим ветром и темнеющим небом, сложилось в такую невеселую картину, что даже Баскервиль притих и поплотнее закутался в пальто.

Плодородная местность осталась внизу позади нас. Обернувшись, мы увидели, как косые лучи предзакатного солнца раскрашивали в золото и багрянец лес, выступавший на равнину тупым углом, и коричневую свежевспаханную землю. Лежащая перед нами дорога уходила вдаль и терялась между бурыми и грязно-желтыми буграми, утыканными гигантскими валунами. По пути нам попались несколько домов, полностью выложенных из камня. Их грубые стены не увивал даже плющ.

Неожиданно дорога вывела нас на край низины в форме огромной чаши, которая была усеяна редкими дубами и елями причудливой формы. По-видимому, это сильный ветер, постоянно дующий в этой естественной воронке, изогнул и перекрутил стволы деревьев. За ними вздымались две высокие узкие башни. Извозчик указал на них хлыстом.

– Баскервиль-холл, – сказал он.

Новый владелец поместья поднялся с сиденья и устремил взволнованный взор на дом своих предков.

Через несколько минут мы подъехали к воротам сторожки с замысловатой кованой решеткой и двумя обветшалыми от непогоды столбами по обеим сторонам. Эти старые столбы были сплошь покрыты пятнами лишая, сверху на них красовались кабаньи головы – родовой символ Баскервилей. От самой сторожки почти ничего не осталось – лишь беспорядочная груда черных гранитных блоков да голые ребра стропил. Но рядом с ней находилось новое, правда, достроенное только до половины здание – первое материальное воплощение южноамериканских барышей сэра Чарльза.

Миновав ворота, мы снова оказались под сенью деревьев. Туннель, образованный плотно смыкающимися над головами ветками, казался неприветливым и мрачным. Посмотрев на длинную темную аллею, на фоне которой, напоминая потустороннее видение, мерцал большой дом, Баскервиль поежился.

– Это здесь произошло? – тихо спросил он.

– Нет, нет, Тисовая аллея с другой стороны.

Молодой наследник мрачно осмотрелся.

– Неудивительно, что дядя предчувствовал тут беду, – сказал он. – Живя в таком месте, как это, любой начнет хандрить. Но ничего, я повешу здесь электрические лампы, и через полгода вы это место не узнаете. А дверь у меня будет освещать «Сван и Эдисон»[10] в тысячу свечей.

Проехав по аллее, мы оказались на широком газоне, за которым нашему взору открылся дом. Несмотря на то что уже порядком стемнело, я смог различить массивное центральное строение с портиком. Весь фасад был увит плющом. Сплошная темно-зеленая вуаль имела проплешины лишь в тех местах, где поблескивали стрельчатые окна. Это здание служило основой для двух древних башен, стены которых были испещрены амбразурами и бойницами. Справа и слева к ним примыкали два крыла из черного гранита явно более современной постройки. В невысоких окнах со средниками горел неяркий свет, над покатыми островерхими крышами из одной из труб поднимался одинокий черный столб дыма.

– Добро пожаловать, сэр Генри! Приветствую вас в Баскервиль-холле!

Из тени портика вышел высокий мужчина и открыл дверцу линейки. Следом за ним появилась женщина. Она тоже подошла к экипажу и стала помогать разгружать наш багаж.

– Сэр Генри, вы не будете против, если я вас оставлю и сразу поеду домой? – спросил Мортимер. – Меня жена ждет.

– Как, даже не останетесь поужинать?

– Нет, я должен ехать. У меня уж, наверное, и работы накопилось немало. Я бы остался показать вам дом, но Бэрримор сделает это лучше меня. До свидания. И помните, что в любое время, хоть днем, хоть ночью, вы можете смело обращаться ко мне, если я вам понадоблюсь.

Доктор Мортимер укатил, и мы с сэром Генри вошли в холл. Тяжелая дверь гулко захлопнулась за нами. Зал, в котором мы оказались, был красив – просторный, с высоким потолком и огромными, почерневшими от времени дубовыми стропилами. В большом старинном камине за высокой чугунной решеткой уютно потрескивал огонь. Мы с сэром Генри так продрогли за время длительной поездки, что первым делом подошли к камину, чтобы согреться. Лишь после этого, внимательнее осмотревшись, мы заметили высокое узкое окно со старым, потускневшим от времени стеклом, дубовую обшивку, оленьи головы и фамильные гербы на стенах. Центральная лампа горела неярко, поэтому все было погружено в полумрак и производило довольно гнетущее впечатление.

– Все именно так, как я себе и представлял, – сказал сэр Генри. – Типичное родовое гнездо. Подумать только, именно здесь мои предки прожили пять веков. У меня от волнения поджилки трясутся, когда я об этом думаю.

Я заметил, что смуглое лицо сэра Генри озарилось мальчишеским восторгом, когда он обводил глазами холл. Огонь в камине ярко освещал Баскервиля, но длинные тени расползались по стенам и сгущались над его головой черным балдахином.

Вернулся Бэрримор, который разносил вещи по нашим комнатам. Подойдя к нам, он замер с видом хорошо вышколенного слуги, ожидающего распоряжений. Это был мужчина примечательной внешности – высокий, красивый, с окладистой черной бородой и бледным благообразным лицом.

– Прикажете подавать ужин, сэр?

– А что, все уже готово?

– Будет готово через несколько минут, сэр. Горячая вода у вас в комнатах. Сэр Генри, мы с женой будем счастливы остаться с вами на первых порах, ведь при новых обстоятельствах дому, очевидно, понадобится больший штат слуг.

– При каких еще новых обстоятельствах?

– Я имел в виду, что сэр Чарльз вел очень уединенный образ жизни и мы сами справлялись с его нуждами. Вас же, естественно, такая замкнутая жизнь не устроит, поэтому вы захотите произвести определенные изменения в домашнем укладе.

– Вы хотите сказать, что собираетесь вместе с женой получить расчет?

– Только когда это будет удобно вам, сэр.

– Но ведь несколько поколений наших предков прожили в этом доме бок о бок, не так ли? Я не думаю, что мне стоит начинать жизнь здесь с нарушения старых семейных традиций.

Мне показалось, что на невозмутимом бледном лице дворецкого промелькнуло некое подобие волнения.

– И я так считаю, сэр. И моя жена тоже. Но, по правде говоря, сэр, мы с ней были очень привязаны к сэру Чарльзу и его смерть нас так потрясла, что нам теперь очень тяжело оставаться в этих стенах. Боюсь, мы с ней уже никогда не сможем чувствовать себя в Баскервиль-холле так же спокойно, как раньше.

– Так чем же вы думаете заняться?

– Я уже твердо решил, сэр, что лучше всего будет посвятить себя какой-нибудь предпринимательской деятельности. Благо щедрость сэра Чарльза открывает нам к этому дорогу. Но сейчас, сэр, позвольте, я покажу вам ваши комнаты.

Высоко под потолком старого холла проходила галерея с балюстрадой. К галерее вела лестница из двух пролетов. С нее начинались два длинных, проходящих по всему зданию коридора, в которые выходили двери всех спален. Моя спальня находилась в том же крыле, что и спальня Баскервиля, и наши двери были почти рядом. Эти комнаты не казались такими старыми, как большой зал. Яркие обои и множество свечей помогли мне избавиться от тягостного ощущения, оставшегося в душе после первого знакомства с Баскервиль-холлом.

За холлом был расположен обеденный зал, темное, мрачное помещение вытянутой формы с возвышением, отделяющим места для членов семьи от мест для прислуги, и крытым балконом для менестрелей. Потемневший от дыма потолок от стены до стены пересекали черные балки. Возможно, когда в старину здесь проходили шумные и яркие пиры и на стенах горели батареи факелов, зал не производил такого гнетущего впечатления, но сейчас, когда единственным освещенным местом был лишь небольшой кружок тусклого света от лампы, двое джентльменов в черных костюмах поневоле разговаривали вполголоса. Из полумрака с развешенных на стене портретов за нами молчаливо наблюдала длинная вереница предков Баскервиля в самых разнообразных одеждах, от рыцарских лат елизаветинских времен до щегольских костюмов эпохи Регентства. Под их взглядами мы чувствовали себя неуютно, поэтому разговаривали мало, и я был рад, покончив с едой, перейти в оформленную в более современном стиле биллиардную, где мы с сэром Генри закурили сигареты.

– М-да, – протянул Баскервиль, – не самое уютное место. Наверное, к этому можно привыкнуть, но сейчас мне кажется, что в эту обстановку я немного не вписываюсь. Ничего удивительного в том, что у дяди было не все в порядке с нервами, если он жил в таком доме один. Если вы не против, давайте сегодня ляжем спать пораньше. Надеюсь, завтра с утра здешняя обстановка не покажется нам такой мрачной.

Перед тем как лечь спать я раздвинул шторы. Окно моей спальни выходило на газон перед портиком. За ним начинались два ряда деревьев, покачивавших ветвями и заунывно стонавших в порывах усиливающегося ветра. По небу быстро плыли тяжелые облака. На секунду из-за них проглянул полумесяц, озарив призрачным светом далекую гряду скал и длинную линию хмурых болот. Убедившись, что последнее на сегодня впечатление от Баскервиль-холла не противоречит общему настроению этого места, я задернул штору и лег.

Однако оказалось, что это впечатление не было последним. Несмотря на ощущение усталости, я ворочался с одного бока на другой, но сон все не приходил. В доме царила мертвая тишина, лишь каждую четверть часа где-то вдалеке били часы. Но вдруг, когда я уже начал забываться, до моего уха донесся звук, совершенно отчетливый, который ни с чем нельзя было спутать. Женский плач. Приглушенные горестные рыдания женщины, доведенной до крайнего отчаяния. Я приподнялся в кровати и вслушался. Звук не мог доноситься откуда-то издалека, плакали явно в доме. С полчаса я неподвижно просидел в кровати, напрягая до предела слух, но ничего кроме боя часов и шороха плюща за окном больше не услышал.

Глава VII. Стэплтоны из Меррипит-хауса

Свежесть наступившего утра стерла тоскливое и мрачное настроение, навеянное на нас Баскервиль-холлом при первом знакомстве. Когда мы с сэром Генри садились завтракать, зал был наполнен солнечным светом, который попадал сюда через высокие многостворчатые витражные окна с изображением фамильных гербов, отчего все вокруг было в разноцветных размытых пятнах. В золотистых лучах темная обшивка стен сверкала, как начищенная бронза, и трудно было поверить, что это самое место вчера вечером произвело на нас такое гнетущее впечатление.

– Мне кажется, не дом, а мы сами виноваты в том, что место это показалось нам таким неуютным! – сказал баронет. – Мы устали с дороги, замерзли. Но теперь, когда мы отдохнули, набрались сил, все воспринимается по-другому.

– Нет, дело не только в разыгравшемся воображении, – возразил я. – Вот вы, например, не слышали ночью плач, женский?

– Надо же! Слышал. Я почти заснул, когда мне показалось, что кто-то плачет. Я подождал какое-то время, но больше ничего не услышал и поэтому решил, что мне это приснилось.

– А я слышал его совершенно отчетливо. Уверен, это был именно женский плач.

– Так давайте это выясним прямо сейчас.

Вызвав звонком Бэрримора, баронет спросил, может ли он объяснить то, что мы слышали ночью. Мне показалось, что бледное лицо дворецкого стало еще бледнее, когда он услышал вопрос.

– В доме только две женщины, сэр Генри, – ответил Бэрримор. – Посудомойка, но она спит в другом крыле, и моя жена, но я знаю совершенно точно, что она не плакала.

Это была неправда. После завтрака я случайно встретил миссис Бэрримор в коридоре. Солнце ярко осветило отрешенное лицо этой высокой статной женщины со строго сжатыми губами. Я четко рассмотрел красные глаза и припухшие веки. Выходит, это она рыдала ночью, и ее муж не мог не знать об этом. И все же, несмотря на опасность быть уличенным во лжи, он сказал неправду. Почему? И что заставило его жену так горько плакать? Что-то таинственное и мрачное было в этом красивом бородаче с бледным лицом. Ведь именно он обнаружил тело сэра Чарльза, и обстоятельства смерти старика известны исключительно с его слов. В конце концов, мог ли Бэрримор быть тем загадочным человеком в кебе, которого мы видели на Риджент-стрит? Борода как будто похожа. Правда, кебмен говорил, что его пассажир был несколько ниже ростом, но он вполне мог ошибаться. Как же выяснить истину? Пожалуй, в первую очередь стоит обратиться к начальнику гримпенского телеграфа и убедиться, что телеграмма, посланная нами Бэрримору, была действительно вручена ему лично в руки. По крайней мере, будет о чем сообщить Шерлоку Холмсу.

После завтрака сэр Генри занялся изучением бумаг своего дяди, так что я получил возможность спокойно прогуляться в Гримпен. Пройдя мили четыре вдоль болот, я наконец вышел к небольшой унылой деревеньке с приземистыми невзрачными домишками, среди которых выделялись лишь два крупных здания. Одно из них оказалось постоялым двором, а второе – домом доктора Мортимера. Начальник телеграфа, который совмещал свои непосредственные обязанности с продажей бакалейных товаров, хорошо помнил нашу телеграмму.

– Разумеется, сэр, – ответил он на мой вопрос. – Телеграмма была доставлена мистеру Бэрримору в соответствии с указаниями.

– Кто доставил ее?

– Мой сын. Джеймс, ты же на прошлой неделе отнес в Холл телеграмму для мистера Бэрримора?

– Да, папа, отнес.

– И отдал ему лично? – уточнил я.

– Ну, он тогда был где-то на чердаке, и я не мог отдать ему телеграмму лично в руки. Но я отдал телеграмму миссис Бэрримор, и она сказала, что сразу передаст ее мужу.

– Ты видел самого мистера Бэрримора?

– Нет, сэр, я же говорю, он был где-то на чердаке.

– Если ты его не видел, откуда же ты знаешь, что он был на чердаке?

– Но жена-то должна была знать, где ее муж, – начал терять терпение начальник телеграфа. – Он что, не получил телеграмму? Если произошла какая-то ошибка, жаловаться должен сам мистер Бэрримор.

Продолжать допытываться не имело смысла, но и так было понятно, что, несмотря на хитрость с телеграммой, у нас по-прежнему не было доказательств того, что Бэрримор не был в интересующее нас время в Лондоне. Предположим, что это все-таки он, человек, последний видевший сэра Чарльза живым, зачем-то решил проследить за вернувшимся в Англию наследником. Что тогда? Действовал ли Бэрримор в интересах других или же сам что-то задумал? Какая ему выгода от преследования представителей рода Баскервилей? Я подумал о странном предостережении, составленном из вырезанных из передовицы «Таймс» слов. Его ли рук это дело или кто-то другой затеял непонятную игру? Единственная выгода, которой добился бы дворецкий, отпугнув от Баскервиль-холла его истинных владельцев, – в распоряжении Бэрриморов действительно оказался бы большой, хорошо обустроенный дом, на это указал сам сэр Генри. Но совершенно очевидно, что подобное объяснение не соответствовало глубине и хитрости интриг, которые невидимой паутиной плелись вокруг молодого баронета. Даже Холмс говорил, что за всю свою карьеру сыщика ему еще не приходилось сталкиваться с делом подобной сложности. Возвращаясь по серой пустынной дороге в Баскервиль-холл, я молился о том, чтобы мой друг побыстрее освободился от удерживающих его в Лондоне дел, приехал сюда и снял с моих плеч тяжкий груз ответственности.

Внезапно мои мысли были прерваны звуком торопливых шагов у меня за спиной. Кто-то бежал за мной следом и выкрикивал мое имя. Я повернулся, ожидая увидеть доктора Мортимера, но, к моему удивлению, оказалось, что меня преследует незнакомец. Это был худой, чисто выбритый мужчина тридцати-сорока лет, невысокого роста, со строгим лицом, соломенными волосами и выступающим подбородком. Одет незнакомец был в серый костюм, одной рукой придерживал соломенную шляпу. В свободной руке мужчина сжимал зеленый сачок для ловли бабочек, а на плече у него болталась оловянная коробочка для образцов растений.

– Простите за фамильярность, доктор Ватсон, – сказал он, утирая со лба пот, когда подошел к тому месту, где я остановился. – Мы тут люди простые, не дожидаемся официальных представлений. Наш общий друг доктор Мортимер, может быть, упоминал мое имя. Я – Стэплтон из Меррипит-хауса.

– Вы могли бы и не называть своей фамилии, – сказал я. – Я же вижу у вас сачок и коробку, и мне известно, что мистер Стэплтон – натуралист. Но как вы узнали, кто я?

– Я был в гостях у Мортимера, и он показал мне на вас в окно своего кабинета, когда вы проходили мимо. Нам с вами по пути, вот я и решил догнать вас и представиться. Надеюсь, сэр Генри хорошо добрался?

– Да, с ним все в порядке, спасибо.

– Мы все тут боялись, что после трагической смерти сэра Чарльза новый баронет откажется жить здесь. Конечно, нельзя ожидать, что богатый человек согласится похоронить себя в таком Богом забытом месте, но мне не нужно вам объяснять, насколько это важно для нашей округи. Надеюсь, сэр Генри не принимает близко к сердцу всю эту суеверную болтовню?

– Не думаю.

– Вам, конечно, известна эта легенда об адской собаке, которая якобы преследует их род?

– Да, я слышал о ней.

– Просто удивительно, насколько здешние крестьяне легковерны! Тут любой готов побожиться, что собственными глазами видел подобное существо на болотах, – улыбнулся натуралист, но по выражению его глаз я понял, что на самом деле он относится к этим слухам несколько серьезнее, чем хочет показать. – Знаете, эта легенда произвела на сэра Чарльза очень большое впечатление, я не сомневаюсь, что именно это и привело его к гибели.

– Но как?

– Нервы у него были настолько расшатаны, что при виде любой собаки его слабое сердце могло не выдержать. Думаю, он действительно что-то такое увидел в ту ночь на Тисовой аллее. Я предполагал, что нечто подобное рано или поздно случится, ведь я хорошо знал старика, и про его больное сердце мне было известно.

– Откуда вы про это узнали?

– Мой друг доктор Мортимер рассказал мне.

– Так вы считаете, что какая-то собака погналась за сэром Чарльзом и в результате он умер от испуга?

– А у вас есть другое объяснение?

– Я еще не сделал окончательных выводов.

– А мистер Шерлок Холмс?

На миг у меня от неожиданности перехватило дыхание, но при взгляде на безмятежное лицо и спокойные глаза попутчика я понял, что он вовсе не собирался застать меня врасплох своим вопросом.

– Зачем делать вид, что мы о вас ничего не знаем, доктор Ватсон? – сказал Стэплтон. – Рассказы о знаменитом сыщике дошли и до наших мест. А там, где знают Шерлока Холмса, естественно, знают и его помощника. Когда Мортимер назвал мне ваше имя, он не стал отрицать, что вы – тот самый Ватсон. А раз сюда приехали вы, следовательно, этим делом заинтересовался сам Шерлок Холмс, и мне, разумеется, любопытно узнать его мнение.

– Боюсь, я не могу дать вам ответ на этот вопрос.

– А могу ли я узнать, не собирается ли он сам к нам приехать?

– Мистер Холмс пока не может вырваться из столицы. У него много других дел.

– Какая жалость! Он развеял бы наши сомнения. Если я могу оказаться чем-то полезен в вашем, доктор Ватсон, расследовании, можете рассчитывать на мое полное содействие. Если бы вы хотя бы намекнули мне о том, кого подозреваете или с какой стороны намерены взяться за расследование этого дела, может статься, я прямо сейчас мог бы помочь вам советом или объяснением.

– Уверяю вас, я здесь просто гощу у своего друга, сэра Генри, и мне не требуется никакая помощь.

– Ну что же! – развел руками Стэплтон. – Вы совершенно правы, нужно быть осторожным и осмотрительным. Я позволил себе излишнее любопытство, за что и получил от вас щелчок по носу. Обещаю, что больше не буду касаться этой темы.

Мы дошли до того места, где от дороги ответвлялась и терялась где-то в болотах поросшая травой тропинка. Справа от нас возвышался крутой, заваленный огромными каменными глыбами холм, который в стародавние времена служил каменоломней. С нашей стороны холм казался похожим на огромное черное лицо с заросшими папоротником и ежевикой глазницами и ртом. Из-за возвышения вдали в небо поднимался серый столб дыма.

– Тут не так уж далеко от Меррипит-хауса, – натуралист кивнул в сторону тропинки. – Если бы вы согласились потратить часок, я с удовольствием представил бы вас своей сестре.

Моей первой мыслью было отказаться, ведь я должен был находиться рядом с сэром Генри. Но тут я вспомнил гору бумаг и счетов на его письменном столе. С документами я помочь ему никак не мог, так что, памятуя указание Холмса изучить всех соседей, чьи дома находятся на болотах, я принял приглашение Стэплтона, и мы вместе свернули на тропинку.

– Эти болота – просто удивительное место, – говорил он, обводя взглядом многочисленные кочки, длинные, покрытые травой холмы, рваные гранитные верхушки которых предавали им сходство с морскими волнами причудливой формы. – От них никогда не устаешь. Вы даже не можете себе представить, сколько удивительных тайн хранят они в себе. Болота занимают такие огромные пространства и настолько пустынны и загадочны, что дух захватывает.

– И вы, значит, изучили их вдоль и поперек?

– Я живу здесь только два года, и местные жители до сих пор называют меня новичком. Мы с сестрой приехали в эти края вскоре после того, как здесь обосновался сэр Чарльз. Но я уже успел изучить тут каждый дюйм. Не думаю, что найдется много людей, которые знают эти болота лучше меня.

– А что, трудно их изучать?

– Чрезвычайно. Видите, например, вон то широкое пространство на севере, с холмами странной формы? Не кажется ли оно вам чем-нибудь примечательным?

– Отличное место для верховой езды.

– Правильно, с первого взгляда так и думаешь, но уже нескольким людям эта иллюзия стоила жизни. Видите яркие зеленые пятна, густо разбросанные по нему?

– Да, наверное, там более плодородная земля.

Стэплтон рассмеялся.

– Это большая Гримпенская трясина, – сказал он. – Один неосторожный шаг означает верную смерть для любого человека или животного, которое попадет туда. Вчера я видел, как в трясину провалился пони, он так и не смог выбраться. Его голова долго торчала на поверхности, но постепенно трясина засосала его. Даже в сухое время ходить здесь опасно, но нынешней осенью шли такие дожди, что это место сделалось по-настоящему ужасным. Однако я все равно пробирался в самое сердце трясины и возвращался оттуда живым. Боже мой, смотрите, там еще один несчастный пони!

В зарослях зеленой осоки извивалось и судорожно дергалось что-то коричневое. Потом вверх поднялась голова на длинной шее, и бедное животное издало ужасающий вопль, эхом прокатившийся по болоту. От этого предсмертного крика у меня волосы встали дыбом, но у моего проводника нервы, похоже, были покрепче.

– Ну вот и все! – сказал он. – Очередная жертва трясины. Вторая за два дня. И наверняка не последняя, в сухую погоду пони всегда ходят здесь. О том, что их обычная тропа превратилась в смертельную ловушку, они узна́ют лишь тогда, когда уже не могут из нее выбраться. Да, гиблое место эта Гримпенская трясина.

– Вы говорите, что можете пробраться туда?

– Да, там есть две-три тропы, по которым ловкий человек при желании может пройти. Я сам их обнаружил.

– Но зачем вам понадобилось забираться в такое жуткое место?

– А вот посмотрите туда. Видите два холма вдалеке? Это настоящие острова, отрезанные от внешнего мира непроходимым болотом, которое образовалось вокруг них за многие годы. Тот, кому посчастливится дойти до холмов, найдет там редчайшие виды растений и бабочек.

– Когда-нибудь я обязательно попробую добраться до них.

Стэплтон удивленно посмотрел на меня.

– Бога ради, выбросьте это из головы! – воскликнул он. – Ваша смерть будет на моей совести. У вас нет ни единого шанса вернуться оттуда живым. Я сам хожу туда только потому, что знаю, по каким местам ориентироваться, а вы…

– Тише! – прервал я его. – Вы слышите? Что это?

Глухой, протяжный, неимоверно печальный звук разнесся по болоту. Казалось, он заполнил все вокруг, но определить место, из которого доносился звук, было совершенно невозможно. Тоскливый замогильный вой сначала превратился в зычный рев, а потом снова перешел в душераздирающий заунывный стон. Стэплтон, прищурившись, посмотрел на меня.

– Странное место это болото, – тихо произнес он.

– Что это за звук?

– Крестьяне утверждают, что так воет собака Баскервилей, когда ищет новую жертву. Я уже пару раз слышал этот звук, но чтобы так громко…

Чувствуя, как холодеет сердце, я огляделся по сторонам. Вокруг сплошная холмистая равнина в зеленых пятнах осоки. И на всем бескрайнем пространстве никакого движения, лишь заволновались и громко закаркали два ворона, сидящие на вершине холма.

– Вы же образованный человек. Неужели вы верите в эти россказни? – собравшись с духом, заговорил я. – У вас есть какое-нибудь объяснение этих странных звуков?

– Болота иногда издают необычные звуки. То ли ил оседает, то ли вода поднимается, то ли что-нибудь еще.

– Нет, нет, это был голос живого существа.

– Может быть. Вы когда-нибудь слышали, как кричит выпь?

– Нет, никогда не приходилось.

– Это очень редкая птица… Она уже почти вымерла… на территории Англии, но в здешних болотах всякое может быть. Да, я не удивлюсь, если окажется, что мы с вами сейчас слышали крик последней живой выпи.

– Никогда в жизни не слышал ничего более удивительного и непонятного!

– Здесь вообще странные места. Вот, к примеру, взгляните на этот холм. Что это, по-вашему, такое?

Стэплтон указал на крутой склон холма, усеянный остатками серых кольцеобразных каменных строений. Их было по меньшей мере штук двадцать.

– Не знаю. Овчарни?

– Нет, это жилища наших славных предков. Когда-то болота были густо заселены первобытными людьми, и, поскольку с тех пор здесь практически никто не жил, теперь мы с вами имеем возможность увидеть их дома в том виде, в каком они их оставили. Это своего рода вигвамы, только без крыш. Если вам любопытно, мы можем даже зайти внутрь, там можно полюбоваться на очаги и лежанки.

– Прямо настоящий город! И когда здесь жили эти люди?

– Неизвестно. Еще никто не датировал поселения неолитического человека.

– А чем они занимались?

– Пасли животных на этих холмах, учились добывать олово, когда каменные топоры начали вытесняться бронзовыми мечами. А взгляните-ка вон на то большое углубление на противоположном холме. Это тоже сделано их руками. Да, доктор Ватсон, на этих болотах можно найти поистине удивительные вещи. О, прошу прощения. По-моему, это циклопидес.

Через тропинку перелетала какая-то крохотная букашка, то ли мотылек, то ли мушка, и Стэплтон с неожиданным проворством и легкостью помчался за ней вдогонку. К моему ужасу насекомое полетело прямиком к трясине, но страстный натуралист и не подумал остановиться. Он стал углубляться в болото, перепрыгивая с кочки на кочку и размахивая зеленым сачком. Из-за серого костюма и прыжков Стэплтон сам был похож на огромное насекомое. Я наблюдал за зигзагообразными передвижениями своего попутчика, одновременно и восхищаясь его необычайной ловкостью, и с замиранием сердца ожидая, что он в любой момент поскользнется на какой-нибудь кочке. Вдруг у меня за спиной раздались шаги. Повернувшись, я увидел, что ко мне по тропинке приближается женщина. Она двигалась с той стороны, где, судя по поднимающемуся дыму, находился Меррипит-хаус. Но из-за того, что тропинка шла под уклон, я смог заметить женщину лишь тогда, когда она оказалась совсем рядом.

Я сразу понял, что это мисс Стэплтон, о которой мне уже приходилось слышать. Вряд ли в этих местах было много дам. К тому же я вспомнил, что кто-то при мне упоминал о ее красоте. И правда, женщина, приближающаяся ко мне, была настоящей красавицей, причем красота ее была самого необычного свойства. Мисс Стэплтон совершенно не походила на своего брата. Можно даже сказать, она была полной его противоположностью, ибо Стэплтон имел неброскую внешность, светлые волосы и серые глаза, а сестра его была жгучей брюнеткой (я и предположить не мог, что у англичанки могут быть такие черные волосы), стройной, высокой. Ее гордое, прекрасное лицо имело такие идеальные черты, что могло бы показаться холодным, если бы не чувственный рот и изумительные черные страстные глаза. Можно добавить, что у этой удивительной красавицы была идеальная фигура, и одета мисс Стэплтон была в элегантное платье. Как странно было видеть это создание здесь, на тропинке в окружении болот и безжизненных холмов! Когда я повернулся, она посмотрела на брата и, ускорив шаг, подошла ко мне. Я учтиво приподнял шляпу и собрался объяснить ей, что происходит, но мисс Стэплтон заговорила первой, и мои мысли направились совершенно в другое русло.

– Уезжайте! – промолвила она. – Уезжайте отсюда немедленно. Возвращайтесь в Лондон.

Я молча уставился на нее, от неожиданности потеряв дар речи. Она сверкнула глазами и даже нетерпеливо топнула ногой.

– Но почему я должен уезжать?

– Я не могу вам объяснить, – тихо, но взволнованно сказала мисс Стэплтон. Мне показалось, что она немного шепелявит. – Но ради всего святого, делайте то, что я вам говорю. Уезжайте и никогда больше не появляйтесь на болотах.

– Но я ведь только что приехал!

– О боже! – воскликнула она. – Неужели вы не понимаете, что я говорю серьезно?! Уезжайте в Лондон! Сегодня же. Во что бы то ни стало покиньте это место! Тише, брат идет. Ни слова о том, что я говорила. Вы не могли бы сорвать для меня вон ту орхидею? Вон она, выглядывает между ветками хвоща. На наших болотах орхидей очень много, хотя, конечно, вы немного опоздали и не увидите эти места во всей красе.

К нам подошел Стэплтон, запыхавшийся и раскрасневшийся после погони.

– Привет, Берилл! – сказал он, и мне показалось, что в его голосе не было радости.

– Джек, ты весь взмок.

– Да, я погнался за циклопидесом. Редкое насекомое, поздней осенью оно вообще практически не встречается. Как жаль, что я упустил его! – Любитель энтомологии говорил спокойно, но его маленькие белесые глазки так и бегали с девушки на меня. – Вижу, вы уже познакомились.

– Да. Я рассказывала сэру Генри, что он приехал слишком поздно, чтобы успеть полюбоваться красотами болота.

– А кто, по-твоему, перед тобой?

– Я полагаю, сэр Генри Баскервиль.

– Нет, нет, что вы! – воскликнул я. – Я всего лишь его друг. Меня зовут доктор Ватсон.

На выразительном лице девушки мелькнуло досадливое выражение.

– Значит, мы говорили, не понимая друг друга, – сказала она.

– У вас было не так уж много времени на разговоры, – заметил Стэплтон, все так же вопросительно глядя на сестру.

– Я разговаривала с доктором Ватсоном, предполагая, что он собирается здесь жить, а оказывается, он всего лишь гость в наших местах, – пояснила она. – Ему, очевидно, все равно, когда здесь цветут орхидеи. Но вы же не откажетесь заглянуть к нам в Меррипит-хаус?

Пара минут ходьбы, и мы вышли к неказистому, унылого вида дому. Когда-то, в более благодатные времена, это, скорее всего, была ферма какого-нибудь скотовода, но теперь, после определенной реконструкции, здание было превращено в жилой дом. Вокруг него в изобилии росли орхидеи, но деревья, как и везде на болоте, были чахлыми и невысокими. В общем, это место можно было охарактеризовать как неприветливое и безрадостное. Нас встретил сухой бесцветный старик слуга в старом, таком же выцветшем, как он сам, костюме. Всем своим видом старик очень подходил этому дому. Впрочем, внутри оказалось на удивление просторно и уютно. В обстановке комнат угадывался вкус леди. Посмотрев в окно, за которым до самого горизонта тянулись бескрайние болота, усеянные каменистыми холмами, я невольно задался вопросом: что могло заставить этого в высшей степени образованного мужчину и столь прекрасную женщину поселиться в подобном месте?

– Странное мы выбрали место, не так ли? – раздался у меня за спиной голос Стэплтона, как будто прочитавшего мои мысли. – Тем не менее мы здесь счастливы, правда, Берилл?

– Вполне счастливы, – откликнулась она, но особенной уверенности в ее словах не было.

– Знаете, когда-то у меня была школа, – сказал Стэплтон. – На севере страны. Для человека с таким характером, как у меня, работа эта кажется однообразной и малоинтересной, но вот жить рядом с молодыми, растущими людьми, что-то вкладывать в них, видеть, как твои мысли и убеждения оседают в их умах, вот это мне было действительно дорого. К сожалению, судьба отвернулась от нас. В школе началась эпидемия, и трое мальчиков умерли. После этого дела у меня стали идти все хуже и хуже и бóльшая часть моего капитала была безвозвратно потеряна. Но все же, если бы не разлука с моими дорогими мальчишками, я был бы счастлив, что все обернулось именно так. При моей любви к ботанике и зоологии здесь непочатый край работы. И моя сестра любит природу не меньше, чем я. Когда вы любовались болотом за окном, доктор Ватсон, мне показалось, что вас занимает этот вопрос.

– Не скрою, мне действительно подумалось, что жизнь здесь может показаться несколько скучной… не столько вам, сколько вашей сестре.

– Ну что вы, я здесь совсем не скучаю, – поспешила возразить мисс Стэплтон.

– У нас много книг, есть чем заняться, к тому же рядом с нами живут интересные люди. Например, доктор Мортимер, весьма образованный в своей области человек. Несчастный сэр Чарльз также был прекрасным собеседником. Мы были с ним близко знакомы, и я не могу вам передать, каким ударом для меня стала его смерть. Как вы думаете, уместно ли будет мне сегодня вечером зайти к вам, чтобы познакомиться с сэром Генри?

– Я уверен, что он будет очень рад.

– Тогда, может быть, вы как-нибудь дадите ему знать о моем предложении? В меру своих сил нам бы хотелось хоть как-то помочь сэру Генри освоиться в наших краях и привыкнуть к здешним порядкам. Доктор Ватсон, вы не хотели бы подняться наверх и посмотреть мою коллекцию чешуекрылых? Я считаю, что мое собрание самое полное во всей юго-западной Англии. Вы как раз успеете ознакомиться с ним, пока готовится обед.

Но мне не терпелось вернуться на свой пост рядом с сэром Генри. Уныние, навеянное болотом, смерть несчастного пони, странный звук, напомнивший о мрачной легенде, связанной с родовым проклятием Баскервилей, – все это никак не улучшало настроения. К тому же к этим более-менее смутным ощущениям добавилось совершенно конкретное и однозначное предостережение мисс Стэплтон, причем преподнесенное в такой искренней форме, что у меня не возникло никаких сомнений в том, что оно основывалось на веских и не предвещающих ничего хорошего предпосылках. Не поддавшись на уговоры остаться на обед, я отправился в обратный путь по той же поросшей травой тропинке, по которой мы пришли.

Однако оказалось, что, по-видимому, существовал какой-то более короткий путь, потому что, к своему несказанному удивлению, не дойдя до большой дороги, я снова увидел мисс Стэплтон. Она сидела на большом камне, держась рукой за левый бок и тяжело дыша. Лицо ее раскраснелось от быстрой ходьбы, отчего казалось еще красивее.

– Я бежала всю дорогу, чтобы перехватить вас, доктор Ватсон, – сказала она. – Не успела даже шляпу надеть. Но я не буду долго разговаривать, иначе брат меня хватится. Я хочу извиниться перед вами за эту глупую ошибку. Прошу вас, забудьте мои слова, они не имеют к вам никакого отношения.

– Но я не могу забыть их, мисс Стэплтон, – сказал я. – Сэр Генри – мой друг, и мне небезразлично его благополучие. Скажите, почему вы так настаивали, чтобы сэр Генри вернулся в Лондон?

– Так, женские причуды. Доктор Ватсон, если бы вы знали меня получше, вы бы понимали, что я не всегда могу объяснить причины своих слов или действий.

– Что вы, я же видел, как вы были взволнованы. Я помню ваш взгляд. Прошу вас, будьте со мной откровенны, мисс Стэплтон. Я и так, с тех пор как приехал сюда, уже шарахаюсь от собственной тени. Жизнь здесь чем-то напоминает Гримпенскую трясину с зелеными провалами, в которых без проводника можно запросто увязнуть и пойти на дно. Объясните, что вы хотели сказать, и я обещаю, что передам все сэру Генри.

Мисс Стэплтон посмотрела на меня в нерешительности, но голос ее снова сделался твердым, когда она ответила мне:

– Вы придаете этому слишком большое значение, доктор Ватсон. Нас с братом сильно потрясла смерть сэра Чарльза, ведь мы его очень хорошо знали, можно сказать, дружили с ним. Он больше всего любил гулять по тропинке, ведущей через болото к нашему дому. Знаете, сэра Чарльза ужасно тревожило это проклятие, которое висит над их родом, и когда случилась эта трагедия, я, естественно, сразу же подумала, что его страх не был безосновательным. Поэтому я и разволновалась, когда сюда приехал еще один представитель их семейства. Мне показалось, что его нужно предупредить об опасности, которая ему угрожает. Вот и все!

– Но в чем же заключается опасность?

– Вам ведь известна история про собаку.

– Я не верю в эти глупости.

– А я верю. Если вы имеете какое-то влияние на сэра Генри, увезите его из этого места, которое принесло его родственникам только смерть. Ведь мир так огромен! Зачем жить именно там, где тебе угрожает опасность?

– Именно потому, что здесь небезопасно. Таков уж характер у сэра Генри. Боюсь, если вы не поделитесь со мной еще какой-нибудь информацией, мне будет трудно заставить его уехать.

– Ничего более определенного я не могу вам рассказать, потому что ничего более определенного мне не известно.

– Разрешите задать вам еще один вопрос, мисс Стэплтон. Если, приняв меня за сэра Генри и заговорив со мной, вы ничего особенного не имели в виду, почему же вы не хотели, чтобы наш разговор услышал ваш брат? Ведь вы не сказали ничего такого, что могло бы вызвать подозрения у него или у кого-нибудь другого.

– Брату очень не хочется, чтобы Баскервиль-холл пустовал, он считает, что это может в худшую сторону изменить жизнь простых людей нашей округи. Он бы очень рассердился, если бы узнал, что я пыталась сделать так, чтобы сэр Генри уехал. Но хватит вопросов, я сделала то, что должна была сделать, и больше ничего говорить не буду. Мне нужно домой, потому что если брат заметит, что меня долго нет, он начнет подозревать, что я встречалась с вами. Всего доброго!

Она повернулась и через пару минут скрылась из виду среди каменистых холмов. Я же, ощущая смутный страх, продолжил путь в Баскервиль-холл.

Глава VIII. Первый отчет доктора Ватсона

С этого момента обо всем, что происходило в дальнейшем, я буду рассказывать, опираясь на свои письма Шерлоку Холмсу, которые сейчас лежат передо мной на письменном столе. Одной страницы не хватает, но в остальном они сохранены в том самом виде, в котором были написаны, и по точности передачи подозрений и чувств, испытываемых мною в те дни, письма намного превосходят мою память, несмотря на то что из нее до сих пор не выветрились трагические события, участником которых мне довелось быть.


Баскервиль-холл, 13 октября

Дорогой Холмс, мои предыдущие письма и телеграммы держали вас в курсе всего, что происходило в этом Богом забытом уголке мира. Чем дольше живешь на болоте, тем глубже тебе в душу въедается его настроение, его дух, его безбрежность, как и его мрачная притягательность. Выходя на его лоно, не обнаружишь никаких признаков современной Англии, вместо этого видишь повсюду самые разнообразные следы жизни и деятельности первобытных людей. Болота просто усеяны домами и захоронениями этого давным-давно забытого народа, циклопическими монолитами, которые до сих пор стоят там, где когда-то были расположены капища. Когда видишь на склоне какого-нибудь холма сооруженные из больших серых каменных плит дома с низкими узкими проемами в стенах, начинает казаться, что из своего времени ты угодил в глубокое прошлое и что сейчас из одной из построек выползет одетый в шкуру волосатый человек и начнет целиться в тебя стрелой с кремневым наконечником. Тобой овладевает чувство, что ты вторгся на территорию первобытных людей, в их время. Но самое странное то, что они так густо населяли эти совершенно не пригодные для жизни места. Я, конечно, не знаток истории, но мне представляется, что это была раса миролюбивых существ, ставших изгнанниками. По каким-то причинам им пришлось поселиться в местах, которые все остальные народы избегали.

Однако все это не имеет отношения к миссии, с которой вы отправили меня сюда, и вам, с вашим исключительно практическим умом, вероятно, покажется абсолютно неинтересным. Я ведь до сих пор помню, насколько безразлично было вам, вращается ли Солнце вокруг Земли, или Земля вокруг Солнца. Поэтому я вновь обращаюсь к фактам, имеющим отношение к сэру Генри Баскервилю.

Если в течение нескольких последних дней вы не получали моих отчетов, то исключительно по той простой причине, что до сегодняшнего дня не происходило ничего важного, о чем можно было бы писать. Однако потом случилось нечто удивительное, но об этом чуть позже. Сначала я хочу ознакомить вас с некоторыми фактами, имеющими значение для всего дела.

Во-первых, это беглый каторжник, скрывающийся на болотах, о котором я до сих пор почти не писал. К огромной радости местных фермеров, живущих здесь, появились основания считать, что он убрался из этих мест. Прошло уже две недели с того дня, когда он сбежал из тюрьмы, но до сих пор его никто не видел и не слышал. Совершенно невозможно предположить, что он мог бы выжить на болоте в течение такого времени. Естественно, Сэлдену ничего не стоило спрятаться так, чтобы его никто не нашел (любой из древних каменных домов мог бы послужить ему убежищем), но дело в том, что беглецу нечего было бы есть, если бы он, конечно, не стал убивать овец, пасущихся там. Поэтому мы и считаем, что он покинул эти места, отчего всем здешним обитателям стало только спокойнее на душе.

Мы, четверо здоровых мужчин, живущих в Баскервиль-холле, вполне можем постоять за себя, но, признаюсь, я начинаю испытывать волнение, когда думаю о Стэплтонах. Они ведь живут в нескольких милях от ближайших соседей, поэтому не могут рассчитывать ни на чью помощь. Стэплтоны – это сестра и брат (далеко не силач), живущие под одной крышей со служанкой и престарелым дворецким. Они бы оказались совершенно беспомощными, если бы в их дом проник такой отчаянный головорез, как ноттингхиллский убийца. Мы с сэром Генри очень за них переживаем, поэтому решили отправить к Стэплтонам конюха, Перкинса, чтобы он оставался у них на ночь, но Стэплтоны категорически от этого отказались.

Видите ли, дело в том, что наш друг, баронет, начинает испытывать особенный интерес к нашим добрым соседям. И это неудивительно, поскольку такому энергичному человеку, как он, трудно долго оставаться в бездействии в подобном месте, а мисс Стэплтон – очаровательная, очень красивая леди. В ней есть что-то необычное, наводящее на мысль о жарких тропиках и экзотических странах, чего никоим образом нельзя сказать о ее холодном, бесстрастном брате. Хотя и в нем чувствуется некий потаенный огонь. Стэплтон, несомненно, имеет на сестру очень большое влияние, поскольку я не раз замечал, как она, говоря о чем-то, то и дело косилась на него, как будто ожидая одобрения своим словам. Но мне кажется, что брат очень добр с ней. Судя по всему, он вообще не злой человек, хотя холодный блеск глаз и тонкие, плотно сжатые губы говорят о том, что этот человек, возможно, наделен довольно жестким характером. Вам бы он показался весьма любопытным объектом для изучения.

В первый же день Стэплтон зашел в Баскервиль-холл и уже на следующее утро отвел нас с сэром Генри на то самое место, где происходили события, изложенные в легенде о свирепом Хьюго. Нам пришлось пройти несколько миль по болотам, и в конце концов мы вышли на такое унылое, если не сказать зловещее, место, которое поневоле навеяло нам мрачные мысли. Стэплтон привел нас в небольшой туннель между высокими изрезанными скалами, который выходил на открытый луг, поросший кое-где белой пушицей. Прямо в середине этого места из земли торчали два огромных камня. Ветер так выщербил и заострил их верхушки, что они стали похожи на гниющие клыки какого-то чудовищного гигантского зверя. Камни делали и без того невеселый пейзаж еще более неприветливым. Наша экскурсия чрезвычайно увлекла сэра Генри, он даже несколько раз спросил Стэплтона, верит ли тот в возможность вмешательства потусторонних сил в дела человека. Причем говорил баронет как бы шутя, но все равно было видно, что его эта тема очень волнует. Стэплтон отвечал осторожно и, казалось, что-то не договаривал, не желая тревожить сэра Генри. Натуралист рассказал о нескольких подобных случаях, когда другие семьи пострадали от неких сверхъестественных проявлений, и у нас сложилось впечатление, что в этом вопросе он разделяет мнение простых обывателей.

На обратном пути мы зашли пообедать в Меррипит-хаус, и там сэр Генри был представлен мисс Стэплтон. С первого же взгляда в нем проснулось сильное чувство к этой красавице, и я буду глубоко не прав, если скажу, что влечение это не было взаимным. Когда мы возвращались пешком домой, сэр Генри все время только о ней и говорил. И с тех пор не было ни одного дня, чтобы мы не встречались с этими людьми. Сегодня они ужинают у нас, и мы собираемся сходить к ним в гости на следующей неделе. Можно было бы предположить, что союз сэра Генри и мисс Стэплтон должен радовать Стэплтона, но я не раз подмечал, какие гневные взгляды он бросает на сестру, когда сэр Генри оказывает ей какие-либо знаки внимания. Несомненно, Стэплтон очень привязан к ней и без нее ему будет очень одиноко, однако препятствовать столь блестящему браку было бы с его стороны проявлением исключительного эгоизма и жестокости по отношению к сестре. Как бы то ни было, я уверен, что он не хочет, чтобы чувство баронета переросло в любовь. Несколько раз я был свидетелем того, как Стэплтон старался не допустить, чтобы его сестра и сэр Генри остались tête-à-tête. Кстати, мне будет намного сложнее выполнять ваше указание не позволять сэру Генри выходить одному из дома, если ко всему добавится еще и любовь. Боюсь, что наши с баронетом отношения могут испортиться, если я буду неукоснительно следовать вашим инструкциям.

Недавно (а точнее в четверг) у нас обедал доктор Мортимер. У него было отличное настроение, потому что, проводя раскопки в кургане в Лонг-даун, он обнаружил череп первобытного человека. Никогда не видел, чтобы кто-то был настолько увлечен любимым делом! Чуть позже пришли Стэплтоны, и доктор, по просьбе сэра Генри, повел нас всех на Тисовую аллею, чтобы показать, как все происходило в ту роковую ночь. Эта аллея представляет собой длинную дорожку, зажатую между двумя рядами плотных кустов, плоско подстриженных сверху. Живую изгородь отделяет от дорожки лишь узкая полоса травы. В конце аллеи стоит старая полуразрушенная беседка. Где-то на середине пути есть калитка, ведущая на болота, около которой старый джентльмен оставил пепел сигары. Это белая деревянная дверь со щеколдой. За ней – большое болото. Я вспомнил, что вы думали об этом деле, и попытался представить себе, как все здесь могло происходить. Стоя у калитки, сэр Чарльз заметил что-то, приближающееся со стороны болота, нечто, напугавшее его до такой степени, что он, не помня себя от ужаса, бросился бежать. Потом его сердце не выдержало, и он упал замертво. Бежал он по длинному темному туннелю. Что же его так напугало? Пастушья собака? Или огромный черный призрачный пес, молча несущийся по его следу? Замешан ли в этом деле человек? Известно ли Бэрримору, который внимателен и осторожен больше, чем он говорит? Все так загадочно и непонятно, но я чувствую, что за всем этим стоит чей-то злой умысел.

Хочу рассказать еще об одном соседе, с которым я познакомился после того, как последний раз писал вам. Это мистер Френкленд из Лафтер-холла, живущий в четырех милях к югу от нас. Это пожилой седовласый и желчный господин с красным лицом. Его страсть – судебные тяжбы, на них он уже извел целое состояние. Судится он со всеми просто потому, что это доставляет ему удовольствие. Причем ему совершенно все равно, кем быть, истцом или ответчиком. Он может поставить на дороге к церкви ворота, запереть их на замок и отказываться пропускать прихожан. А может собственноручно поломать чью-нибудь калитку и утверждать, что на этом месте испокон веков проходила дорога, да еще и подать в суд на хозяина калитки за незаконный захват территории. Мистер Френкленд досконально знает старые поместные и коммунальные законы и иногда применяет свои знания в пользу фернвортсов, а иногда против, так что сельчане то буквально носят старого сутягу на руках по улицам, то сжигают его чучело, в зависимости от его последних «достижений». Говорят, что сейчас он участвует одновременно чуть ли не в семи судебных разбирательствах, на что, скорее всего, уйдет остаток его состояния, так что в скором времени старый овод лишится жала и станет безобиден. Во всем, что не касается судебных дел, это вполне нормальный и добрый человек, я упоминаю о нем лишь потому, что вы просили меня детально докладывать обо всех, кто окружает нас. Сейчас мистер Френкленд занят кое-чем довольно необычным. Дело в том, что он увлекается астрономией и у него есть отличный телескоп. Мистер Френкленд каждый день поднимается с ним на крышу своего дома и с утра до ночи осматривает окрестные болота в надежде увидеть беглого каторжника. Было бы хорошо, если бы этот старик направил всю свою энергию в это русло, но ходят слухи, что он собирается обвинить доктора Мортимера во вскрытии могилы без согласия ближайших родственников за то, что тот раскопал череп неолитического человека в кургане в Лонг-даун. Надо сказать, что благодаря Френкленду жизнь здесь не кажется такой уж скучной, он придает ей некоторый комический оттенок, а нам это очень нужно.

Теперь, когда вы получили последние сведения о беглом каторжнике, Стэплтонах, докторе Мортимере и Френкленде из Лафтер-холла, я позволю себе перейти к самому важному, к Бэрриморам и, в частности, к описанию неожиданных событий, которыми завершился вчерашний день.

Во-первых, по поводу телеграммы, которую вы послали из Лондона, чтобы проверить, где находился Бэрримор. Я уже писал, что разговор с начальником телеграфа показал, что ваш трюк не сработал и у нас нет твердых доказательств ни того, что Бэрримор в тот день был дома, ни того, что его дома не было и, следовательно, он мог находиться в Лондоне. Я обмолвился сэру Генри об этом обстоятельстве, и он в своей характерной импульсивной манере тут же вызвал Бэрримора и спросил его напрямую, лично ли он получил телеграмму. Бэрримор ответил, что лично.

– Мальчик-посыльный отдал ее вам в руки? – уточнил сэр Генри.

Этот вопрос, похоже, удивил Бэрримора. Он на какое-то время задумался.

– Нет, – сказал он. – Я в тот момент был на чердаке. Мне принесла ее жена.

– А ответ вы сами написали?

– Нет. Я сказал жене, что отвечать, и она ушла вниз записывать.

Вечером Бэрримор сам вернулся к этому вопросу.

– Я не совсем понял цель ваших расспросов сегодня утром, сэр Генри, – сказал он. – Надеюсь, они вызваны не тем, что я в чем-то не оправдал вашего доверия?

Сэру Генри пришлось убеждать дворецкого, что он ни в чем не провинился. В подтверждение своих слов баронет даже подарил слуге бóльшую часть своего старого гардероба (из Лондона привезли оставшиеся вещи сэра Генри).

Меня все больше интересует миссис Бэрримор. Это солидная, очень почтенная дама, впрочем, весьма ограниченная, склонная к пуританскому образу жизни. Трудно себе представить более сдержанного человека, чем она, хотя, как я уже писал, в первую же ночь я слышал, как она плакала, да и после этого не раз замечал на ее лице следы слез. Какое-то горе снедает ее. Иногда я думаю: а что, если это чувство вины заставляет ее рыдать по ночам? Но в другой раз я начинаю подозревать в Бэрриморе домашнего тирана. Мне всегда казалось, что в этом человеке есть что-то необычное и подозрительное, и события прошлой ночи обострили мои подозрения до предела.

Хотя, может быть, на самом деле все это не стоит и выеденного яйца. Вы знаете, что я сплю довольно чутко, а поскольку в этом доме на меня возложены обязанности защитника, я вообще стал просыпаться от каждого шороха. Прошлой ночью, примерно в два часа меня разбудили крадущиеся шаги за дверью моей спальни. Я встал, осторожно приоткрыл дверь и выглянул. Первое, что я увидел, – длинная черная движущаяся тень. Ее отбрасывал человек со свечой в руке, который пробирался по коридору. Он шел так медленно и осторожно, будто от того, сумеет ли он остаться незамеченным, зависела его жизнь.

Из моих предыдущих писем вы уже знаете, что коридор делится на две части балконом, который опоясывает весь холл. Я дождался, пока человек скрылся из виду, и пошел следом за ним. Когда я дошел до балкона и выглянул из-за угла, человек был уже в конце дальнего коридора. Потом по приглушенному мерцанию света я понял, что он вошел в одну из комнат. Надо сказать, что в комнатах в том крыле никто не живет, так что в них даже нет мебели, и неудивительно, что все это показалось мне еще более загадочным. Свет сделался неподвижным и ровным, словно человек замер на месте. Я бесшумно прокрался по коридору и осторожно заглянул в комнату.

У окна, поднеся к стеклу свечу, стоял Бэрримор. Его лицо было повернуто ко мне в профиль, и мне было видно, что он очень внимательно вглядывается в ночную тьму за окном, как будто хочет рассмотреть что-то на болоте. Так он простоял несколько минут, потом недовольно вздохнул и нетерпеливым движением загасил свечу. Я тут же ретировался в свою комнату и очень скоро снова услышал осторожные шаги, на этот раз в противоположном направлении.

Через какое-то время, когда я уже начал дремать, мне послышалось, что где-то в дверном замке повернулся ключ, но я не мог определить, откуда доносился звук. Пока что я не могу даже предположить, что все это значит, но в этом мрачном доме явно кипит какая-то тайная жизнь, и рано или поздно мы обязательно во всем разберемся. Я не стану излагать вам свои предположения, поскольку вы просили сообщать вам одни лишь факты. Сегодня утром я имел продолжительную беседу с сэром Генри, и на основании моих ночных наблюдений мы с ним составили определенный план действий, о котором я пока ничего писать не стану. Думаю, мое следующее письмо будет особенно интересным.

Глава IX. Свет на болоте

(Второй отчет доктора Ватсона)

Баскервиль-холл, 15 октября

Дорогой Холмс! Если вначале мои отчеты были недостаточно частыми, то лишь потому, что мне по большому счету не о чем было писать. Но согласитесь, я начинаю наверстывать упущенное, поскольку события теперь следуют одно за другим. Прошлое письмо я закончил на верхней ноте – описанием Бэрримора со свечой у окна, теперь же у меня накопился целый ворох новостей, которые, несомненно, удивят вас. Я никак не мог предположить, что дальнейшие события будут разворачиваться именно таким образом. Можно сказать, что за последние сорок восемь часов многое прояснилось, но в то же время некоторым образом и усложнилось. Впрочем, лучше я изложу все по порядку, а вы уж судите сами.

На следующее утро после ночных приключений, перед завтраком я сходил в ту комнату, где побывал Бэрримор, и тщательно все там осмотрел. Окно, выходящее на запад, в которое он так внимательно вглядывался, имеет одну особенность, отличающую его от всех остальных окон дома: из него лучше всего просматривается болото. Пространство между двумя деревьями, растущими перед окном, позволяет прекрасно видеть болото, в то время как из всех остальных окон его практически не видно. Отсюда следует вывод, что Бэрримор, поскольку только это окно подходит для данной цели, пытался увидеть что-то или кого-то на болоте. Ночь была очень темной, поэтому я не понимаю, как он надеялся что-то там рассмотреть. Мне в голову пришла неожиданная мысль: а что, если здесь замешана некая любовная интрига? Это объяснило бы и желание Бэрримора остаться незамеченным, и беспокойство его жены. Дворецкий Баскервилей – мужчина видный, он вполне мог бы покорить сердце какой-нибудь сельской девушки, так что эта теория показалась мне заслуживающей внимания. Щелчок замка, который я услышал, вернувшись в свою комнату, возможно, означает то, что Бэрримор вышел из дома, чтобы отправиться на тайное свидание. Так я рассуждал утром. Я считаю, что должен описать вам направление, в котором развиваются мои подозрения, какими бы ошибочными они ни оказались в конце, когда все прояснится.

Не знаю, что на самом деле стоит за поведением Бэрримора, но я почувствовал, что не вправе брать на себя ответственность и замалчивать происшедшее, посему рассказал обо всем, что видел, баронету в его кабинете после завтрака. Мой рассказ удивил сэра Генри меньше, чем я ожидал.

– Я уже знаю, что Бэрримор по ночам ходит по дому, и собирался с ним об этом поговорить, – сказал он. – Два или три раза я слышал его шаги в коридоре, и именно в то время, про которое вы рассказываете.

– Тогда, может быть, дворецкий ходит к тому окну каждую ночь? – предположил я.

– Вполне возможно. В таком случае мы могли бы проследить за ним и выяснить, зачем ему это нужно. Интересно, а как поступил бы ваш друг Шерлок Холмс на нашем месте?

– Думаю, он бы сделал именно то, что предлагаете вы, – сказал я. – Наверное, он незаметно проследил бы за Бэрримором, чтобы увидеть, что он делает в той комнате.

– Тогда давайте и мы так поступим.

– Но ведь дворецкий наверняка услышит нас.

– Нет, у него слух не очень-то, и все равно мы ведь обязаны что-то предпринять. Мы могли бы сегодня ночью вместе закрыться в моей спальне и дождаться, пока он пройдет по коридору мимо двери. – Сэр Генри довольно потер руки: он явно был рад этому приключению, так ему наскучила однообразная жизнь на болоте.

Баронет уже успел связаться с архитектором, который готовил планы для сэра Чарльза, и с подрядчиком из Лондона, так что скоро здесь можно ожидать больших перемен. В Баскервиль-холле уже побывали оформители и мебельщики из Плимута. Наш друг явно разошелся не на шутку и собирается не щадить денег и сил на то, чтобы восстановить былое величие своего рода. Когда дом будет отреставрирован и обставлен новой мебелью, сэру Генри останется только привести в него хозяйку. Между нами, могу сказать, что за этим дело не станет, если, конечно, леди будет не против, ибо мне редко приходилось видеть, чтобы мужчина был так увлечен женщиной, как сэр Генри увлечен нашей прекрасной соседкой, мисс Стэплтон. Он просто теряет голову! Однако их отношения развиваются не так гладко, как можно было бы ожидать в данных обстоятельствах. Сегодня, например, произошло одно совершенно неожиданное событие, которое оставило нашего друга в недоумении и в то же время очень разозлило его.

После описанного мною разговора о Бэрриморе сэр Генри надел шляпу и собрался уходить. Разумеется, я тоже засобирался.

– Ватсон, вы пойдете со мной? – спросил он, как-то странно глядя на меня.

– Это зависит от того, идете ли вы на болото, – ответил я.

– Да, я собираюсь прогуляться к болоту.

– Что ж, вы знаете, какие мне даны указания. Простите, что мне приходится вторгаться в вашу личную жизнь, но вы сами слышали, как Холмс настаивал, чтобы я не отпускал вас одного, и особенно на болото.

Сэр Генри положил мне на плечо руку.

– Дружище, – улыбнулся он, – каким бы умным ни был Холмс, он не мог предугадать всего, что случится со мной здесь. Вы меня понимаете? Я же знаю, что вы не хотели бы оказаться в роли третьего лишнего. Я должен идти один.

Попав в столь неловкое положение, я несколько растерялся. Пока я решал, что сказать или сделать, сэр Генри схватил трость и вышел из комнаты.

Однако, собравшись с мыслями, я подумал, что никогда не простил бы себе, если бы позволил ему самому пойти на болото. В голову мне полезли мысли о том, с каким лицом я явлюсь к вам, если по моей вине случится какое-либо несчастье. Поверьте, у меня даже вспыхнули щеки от стыда. Я подумал, что еще не поздно догнать сэра Генри, поэтому тут же направился в сторону Меррипит-хауса.

Я чуть ли не бежал, но сэра Генри нигде не было видно, пока я не дошел до того места, где дорога раздваивается. Там, чтобы убедиться, что я не ошибся с выбором пути, я решил осмотреться, для чего взобрался на холм, тот самый, с каменоломней. И тут же увидел сэра Генри. Он стоял на дороге где-то в четверти мили от меня рядом с женщиной, которая могла быть только мисс Стэплтон. Было видно, что они встретились не случайно. Они медленно пошли по дороге, разговаривая, я даже заметил, что леди делает быстрые короткие движения руками, как будто в подтверждение своих слов, а сэр Генри очень внимательно слушает; пару раз баронет энергично покачал головой, явно не соглашаясь с ней. Я замер на вершине холма, не в силах решить, как мне поступить дальше. Направиться к ним и нарушить их tête-à-tête было бы дурным тоном, но, с другой стороны, я ведь обязан был не выпускать баронета из виду ни на секунду. Мне меньше всего хотелось выступать в роли шпиона, но другого выхода у меня не было, поэтому я решил остаться на своем месте и наблюдать за ними со стороны, а после признаться во всем сэру Генри. Да, если бы он вдруг оказался в опасности, я находился слишком далеко, чтобы успеть помочь, но, думаю, вы согласитесь, что это была очень непростая ситуация и у меня не было выбора.

Сэр Генри и леди остановились, увлеченные разговором, и тут я внезапно заметил, что не я один наблюдал за ними. Сначала мое внимание привлек кусок зеленой сетки, развевающийся на ветру. Присмотревшись, я увидел, что сетка привязана к концу длинной палки, которую несет за спиной человек, пробирающийся через болото. Я понял, что палка эта – сачок, а человек – Стэплтон. Он был намного ближе к ним, чем я, и продолжал двигаться в их направлении. В эту секунду сэр Генри обнял мисс Стэплтон за талию и привлек к себе. Мне показалось, что она попыталась отстраниться и отвернула от него лицо. Он наклонил к ней голову, а она, как бы защищаясь, подняла руку. Но уже через мгновение они буквально отпрыгнули друг от друга и отвернулись в разные стороны. Причиной этому стало появление Стэплтона. Он несся прямо к ним, и длинный сачок смешно раскачивался у него за спиной. Подбежав к влюбленным, он принялся что-то кричать и яростно размахивать руками от возбуждения. О чем там говорили, я могу только гадать, но мне показалось, что сэр Генри стал извиняться перед Стэплтоном, а тот извинений не принимал, отчего Баскервиль сам начал закипать. Леди все это время молча стояла рядом. Наконец Стэплтон повернулся и решительно направился к сестре. Она робко посмотрела на сэра Генри, после чего шагнула навстречу брату, и они вместе пошли прочь. Натуралист снова раздраженно замахал руками, очевидно, отчитывая и сестру. Баронет постоял с минуту и побрел обратно, понурив голову, само воплощение уныния.

Не знаю, что все это значило, но я почувствовал себя очень неловко, потому что стал невольным свидетелем сцены, явно не предназначенной для посторонних глаз. Поэтому я поспешно спустился с холма и встретился с баронетом на дороге. Его щеки горели от злости, но брови сошлись к переносице, как у человека, изо всех сил старающегося понять, что нужно делать.

– Здравствуйте, Ватсон! Откуда вы взялись? – удивился он, увидев меня. – Вы что же, все равно пошли за мной?

Я все ему объяснил: и то, как посчитал для себя невозможным остаться дома, и то, как последовал за ним, и то, как наблюдал за всем, что только что произошло. Сэр Генри гневно сверкнул на меня глазами, но моя обезоруживающая искренность смягчила его, и, дослушав меня до конца, он рассмеялся, впрочем, довольно невесело.

– Я-то думал, что посреди этой прерии могу рассчитывать на уединение, – сказал он. – Но разрази меня гром, похоже, вся округа собралась понаблюдать, как я признаюсь женщине в любви… Да, не самое удачное признание получилось!.. Так где, говорите, вы прятались?

– На этом холме.

– В задних рядах, значит. А ее братец был поближе к сцене. Вы видели, как он к нам вышел?

– Видел.

– Вам никогда не казалось, что он просто сумасшедший?

– Нет, такая мысль мне в голову не приходила.

– И неудивительно. Знаете, я до сегодняшнего дня тоже считал его вполне нормальным, но теперь начинаю понимать, что либо на него, либо на меня придется надеть смирительную рубашку. Чем я ему не нравлюсь, в самом деле? Ватсон, вы вот уже несколько недель живете рядом со мной. Скажите прямо, что-то со мной не так? Может быть, я даю повод думать, что не смогу стать хорошим мужем женщине, которую люблю?

– Ну что вы!

– Я не думаю, что Стэплтону не нравится мое положение в обществе. Выходит, дело во мне самом? Нет, правда, почему он на меня так взъелся? Я ведь в жизни никого не обидел, ни мужчины, ни женщины. А он не разрешает мне даже близко к ней подходить.

– Это он так сказал?

– Да, и еще много чего он мне там наговорил. Поверьте, Ватсон, я знаю ее только несколько недель, но в первый же день понял, что она создана для меня и что… Клянусь вам, она была счастлива, когда мы были рядом. Блеск в глазах женщины значит больше, чем любые слова. Но он никогда не оставлял нас одних. Только сегодня у нас появился шанс недолго побыть наедине. Мисс Стэплтон с радостью согласилась на встречу, но когда мы встретились, заговорила совсем не о чувствах. Да и мне не позволила. Она все повторяла, как здесь опасно и что, пока я не уеду отсюда, она не будет счастлива. Я сказал ей, что, как только я увидел ее в первый раз, мне тут же расхотелось отсюда уезжать, и что, если она действительно хочет, чтобы я отсюда уехал, единственный способ добиться этого – отправиться со мной. Но она не успела ответить, потому что тут прибежал ее братец, весь белый от злости, и наорал на меня. Что я себе позволяю с леди? Как смею я преследовать ее, если ей это неприятно? Не думаю ли я, что мне все позволено, потому что я баронет? Знаете, если бы он не был ее братом, я нашел бы, что ему ответить. А так я лишь сказал, что мне нечего стыдиться своих чувств по отношению к его сестре и что, надеюсь, она окажет мне честь и согласится стать моей женой. После этого Стэплтон окончательно вышел из себя. Тогда и я начал заводиться и заговорил с ним так, как, наверное, не следовало бы, тем более что мисс Стэплтон стояла рядом. Все закончилось тем, что он ушел, прихватив сестру, как вы видели, а я остался. Честное слово, я ничего не понимаю. Ватсон, прошу вас, объясните, что все это значит, я буду вам очень благодарен!

Я, конечно, попробовал дать какое-то объяснение, но, откровенно говоря, сам мало что понимал в этой ситуации. Титул нашего друга, его богатство, возраст, характер, да и внешность, – все, казалось бы, говорит в его пользу. Единственный минус, который приходит мне в голову, – это проклятие, висящее над его родом. Удивительно, что чувства сэра Генри к леди так яростно отвергаются, причем саму леди как будто никто и не спрашивает. Да и то, почему она мирится с этим, для меня тоже остается загадкой. Как бы то ни было, наши домыслы были развеяны, когда вечером нам нанес визит сам Стэплтон. Он извинился за свою несдержанность и имел долгий разговор с сэром Генри в его кабинете, в результате которого дружеские отношения были восстановлены, для подтверждения чего Стэплтон пригласил нас в следующую пятницу на обед к себе в Меррипит-хаус.

– Я все равно продолжаю считать его невменяемым, – сказал мне сэр Генри, когда Стэплтон удалился. – До сих пор помню его глаза, когда он мчался ко мне сегодня утром! Но, должен признать, я еще никогда не слышал такого вежливого извинения.

– Он как-то объяснил свое поведение?

– Стэплтон сказал, что сестра для него все. Звучит вполне правдоподобно, к тому же я рад, что он ценит ее по заслугам. Они всю жизнь прожили вместе, и, по словам натуралиста, он – очень одинокий человек. Кроме сестры у него никого нет, поэтому его очень пугает мысль о том, что он может лишиться ее. Еще Стэплтон сказал, что до сих пор не понимал, какие чувства я питаю к ней, но теперь, когда он это увидел и понял, что может лишиться ее, это стало для него таким потрясением, что он на время перестал отдавать отчет своим поступкам и словам. Он извинился за то, что произошло утром, и сказал, что понимает, насколько с его стороны глупо и эгоистично считать, что такая прекрасная женщина, как его сестра, обязана всю жизнь провести рядом с ним. Но если уж отдавать ее в чужие руки, то лучше такому соседу, как я, чем кому-то другому. Однако для него это по-прежнему удар и ему нужно какое-то время, чтобы прийти в себя и смириться с этим. Он не станет возражать против нашего брака, если я дам слово в течение трех месяцев не торопить события и не требовать от его сестры знаков любви. Я пообещал, так что пока все подвешено в воздухе.

Итак, одна из наших маленьких тайн прояснилась. И это радует, поскольку в том болоте, в котором мы барахтаемся, обрести ясность хоть в чем-нибудь – уже большое достижение. Теперь мы знаем, почему Стэплтон смотрел волком на поклонника своей сестры… даже если поклонником этим был такой завидный жених, как сэр Генри.

Далее я обращусь к другой нити, которую нащупал в этом клубке загадок. Я имею в виду рыдания посреди ночи, заплаканное лицо миссис Бэрримор и тайные ночные прогулки дворецкого к выходящему на запад зарешеченному окну. Поздравьте меня, дорогой Холмс, и скажите, что ваш помощник не разочаровал вас, что вы не жалеете о том, что поверили в мои силы и послали сюда вашего покорного слугу, ибо все обозначенные выше вопросы были разрешены за одну ночь.

Я сказал «за одну ночь», но на самом деле правильнее было бы сказать «за две ночи», поскольку первая ночь не принесла никаких результатов. Мы с сэром Генри просидели в его спальне до трех часов утра, но так ничего и не услышали, если не считать боя часов. Ночное бдение оказалось в высшей степени скучным, все закончилось тем, что мы с баронетом уснули, сидя в креслах. К счастью, мы не потеряли боевого запала и решили сделать вторую попытку. Следующей ночью мы приглушили свет лампы, закурили сигареты и снова принялись ждать. Удивительно, как медленно тянулось время, но нас поддерживал азарт, заставляющий охотника часами наблюдать за ловушкой, в которую может угодить дичь. Один удар. Два. Мы уже готовы были отказаться от дальнейшего ожидания, как вдруг встрепенулись, и наши чувства напряглись до предела: в коридоре скрипнула половица.

Кто-то крадучись шел мимо двери. Когда шаги стихли, баронет очень осторожно открыл дверь, и мы пустились в бесшумную погоню. Человек со свечой в руке уже завернул за угол, поэтому в коридоре царила кромешная тьма. Ступая очень осторожно, мы крались по длинному проходу, пока не достигли противоположного крыла. Заглянув за угол, мы успели увидеть в конце коридора высокого чернобородого мужчину, который, втянув голову в плечи, шел на цыпочках. Потом он вошел в ту самую комнату, что и в прошлый раз, и свет, отбрасываемый его свечой, обрисовал прямоугольник двери. Мы устремились к этому лучу, но шли с предельной осторожностью, пробуя ногой каждую половицу, прежде чем ступить на нее. Мы догадались заранее разуться, но старые доски все равно поскрипывали у нас под ногами. Иногда казалось, что Бэрримор не мог не услышать эти звуки. Но, к счастью, дворецкий туговат на ухо, к тому же он был поглощен своим делом. Дойдя наконец до нужной комнаты, мы заглянули в дверной проем и увидели, что Бэрримор стоит, сгорбившись, у окна со свечой в руке и куда-то внимательно всматривается, причем его бледное лицо было почти прижато к стеклу, в точности так, как в прошлый раз.

Плана дальнейших действий у нас не было, но баронет из тех людей, которые не тратят много времени на раздумья. Он просто распахнул дверь и вошел в комнату. В ту же секунду Бэрримор отскочил от окна и замер, глядя на нас, парализованный страхом. Лишь черные горящие глаза на побелевшем лице бегали из стороны в сторону.

– Что вы здесь делаете, Бэрримор?

– Ничего, сэр. – Смятение дворецкого было столь велико, что свеча у него в руке ходила ходуном, отчего тени прыгали по всей комнате. – Я проверял окно. Я всегда проверяю, заперты ли окна на ночь.

– Даже на втором этаже?

– Да, сэр, я поверяю все окна.

– Послушайте, Бэрримор, – строго сказал сэр Генри, – мы не отступимся, пока не добьемся от вас правды, так что лучше выкладывайте все начистоту сразу. Ну же! Всю правду! Что вы делали у окна?

Бедняга беспомощно посмотрел на нас и заломил руки, как человек, доведенный до отчаяния.

– Я не сделал ничего плохого, сэр. Просто поднес к окну свечку.

– А зачем вы поднесли к окну свечку?

– Не спрашивайте меня, сэр Генри… Не спрашивайте! Я клянусь вам, что это не моя тайна, я не могу вам рассказать. Если бы дело касалось только меня, я бы не стал ничего скрывать.

Вдруг мне в голову пришла неожиданная мысль. Я взял из руки дворецкого свечу.

– Должно быть, он подавал сигнал, – сказал я. – Давайте посмотрим, будет ли ответ.

Я поднес свечу к окну, как это делал Бэрримор, и стал всматриваться в ночь. Луна как раз зашла за тучу, поэтому на улице было очень темно, но постепенно я стал различать темную массу деревьев и более светлое пятно болот за ними. И тут я радостно вскрикнул, потому что ночную мглу прорезал крохотный желтый огонек. Эта сияющая точка находилась в самой середине черного квадрата окна.

– Смотрите! – воскликнул я.

– Нет, нет, сэр, это просто… просто горит что-то, – заговорил дворецкий. – Уверяю вас, сэр…

– Уберите свечу от окна, Ватсон! – закричал баронет. – Видите, и там погасло! Каков негодяй! Вы и сейчас будете отрицать, что это сигнал? Рассказывайте все немедленно! Кто ваш сообщник? Что вы тут затеваете?

Лицо дворецкого сделалось отрешенно спокойным.

– Это мое дело, а не ваше. Я ничего не скажу.

– В таком случае вы уволены.

– Хорошо, сэр, как скажете.

– Вы покинете мой дом с позором. Черт возьми, как вам не стыдно? Ваши предки прожили с моими под одной крышей более ста лет, а вы что-то замышляете против меня!

– Нет, нет, сэр, не против вас! – раздался женский голос, и в дверях появилась миссис Бэрримор, еще более бледная и напуганная, чем ее муж. Эта дородная женщина в ночной рубашке и шали могла бы показаться смешной, если бы не выражение крайнего волнения у нее на лице.

– Нам придется уйти, Элиза. Все кончено. Можешь собирать вещи, – обратился к супруге Бэрримор.

– О Джон, Джон, все это из-за меня! Это я во всем виновата, сэр Генри… Он делает это по моей просьбе.

– В таком случае рассказывайте вы! Что все это значит?

– На болотах голодает мой брат. Мы не можем допустить, чтобы он умер перед нашей дверью. Мы светим в окно, когда еда для него готова, а он светит в ответ, чтобы показать, куда ее принести.

– Так ваш брат – это…

– Беглый преступник, сэр… Сэлден, каторжник.

– Это правда, сэр, – сказал Бэрримор. – Я же говорил, что это не моя тайна и что я не могу ничего рассказать. Теперь вам известно все, и, как видите, если что-то и замышляется, то не против вас.

Таким образом получили объяснение ночные прогулки по коридору и свет в окне. Мы с сэром Генри смотрели на миссис Бэрримор в полном изумлении. Неужели эта солидная, почтенная дама является родственницей одного из самых знаменитых преступников Англии?

– Да, сэр, моя девичья фамилия – Сэлден, и он – мой младший брат. Знаете, когда он был маленький, мы его постоянно баловали, и когда подрос, ничего ему не запрещали. Поэтому он и стал думать, что весь мир создан для него и он может творить все, что ему хочется. Потом мой брат связался с дурной компанией, и в него словно демон вселился! Он разбил сердце матери и втоптал наше имя в грязь. От преступления к преступлению он опускался все ниже и ниже и только благодаря милости Господа сумел избежать виселицы. Но для меня, сэр, он всегда оставался кудрявым мальчиком, которого я воспитывала, с которым играла, как любая старшая сестра с младшим братом. Поэтому он и сбежал из тюрьмы, сэр. Он же знал, что я живу здесь и не смогу не помочь ему. Когда однажды ночью он явился сюда, грязный и голодный, и за ним по пятам гнались охранники, что нам оставалось делать? Конечно же, мы впустили его в дом, накормили, стали заботиться о нем, но потом приехали вы, сэр, и брат решил, что ему будет безопаснее жить на болотах, пока не утихнет шум и все не уляжется. Вот он до сих пор там и прячется. Раз в две ночи мы светим свечой в окно, чтобы проверить, не ушел ли он, и если видим ответный сигнал, мой муж несет ему хлеб и мясо. Мы надеемся, что он скоро уйдет, но пока он там, мы не можем бросить его. Христом Богом клянусь, это истинная правда. Если вы считаете, что мы в чем-то виноваты, вините не мужа, вините меня, ведь он старается ради меня.

Эти слова были произнесены так искренне, что их правдивость почти не вызывала сомнения.

– Это правда, Бэрримор?

– Да, сэр, истинная правда, все до последнего слова.

– Что ж, я не могу винить вас за то, что вы помогаете жене. Забудьте, что я говорил. Отправляйтесь в свою комнату, оба, мы обсудим это дело завтра утром.

Когда слуги вышли из комнаты, мы снова подошли к окну. Сэр Генри распахнул створки, и нам в лицо ударил прохладный ночной воздух. Вдалеке по-прежнему горела одинокая желтая точка.

– Странно, что он не боится подавать сигналы.

– Очевидно, огонь можно расположить так, что он виден только с этого места.

– Да, пожалуй. Как вы думаете, это далеко от нас?

– Похоже, где-то за скалой с расселиной.

– Значит, не больше двух-трех миль.

– Скорее, даже меньше.

– В любом случае это недалеко, раз Бэрримор носит туда еду. И, выходит, там, рядом со свечкой сейчас находится этот каторжник. Черт возьми, Ватсон, я должен поймать его!

Та же мысль пришла в голову и мне. И с нашей стороны здесь не было ничего подлого, ведь, во-первых, мы не воспользовались доверием Бэрриморов, поскольку они не хотели раскрывать свою тайну, мы их заставили все рассказать, и, во-вторых, человек, который прятался на болоте, представлял настоящую опасность для общества. Этот отъявленный негодяй не заслуживал ни жалости, ни прощения. Мы бы выполнили свой долг, если бы смогли отправить Сэлдена туда, где он уже никому не смог бы навредить. Если мы не воспользуемся подвернувшимся случаем схватить его, могут пострадать другие люди. Например, наши соседи, Стэплтоны, совершенно беззащитны, и он запросто может напасть на них в любую минуту. Очевидно, об этом подумал и сэр Генри, поэтому и рвался в бой.

– Я пойду с вами, – твердо сказал я.

– Тогда берите револьвер и обувайтесь. Чем раньше мы выйдем, тем лучше, ведь этот парень может потушить у себя огонь и залечь в какую-нибудь дыру так, что мы его не найдем.

Уже через пять минут мы вышли из дома и побежали по темной, обсаженной кустами аллее под тоскливые стоны осеннего ветра и тихий шорох опадающих листьев. В ночном воздухе стоял густой запах сырости и разложения. То и дело выглядывала луна, но лишь на секунды, потому что все небо было в тяжелых тучах, и когда мы вышли к болоту, начал срываться дождь. Преступник все еще подавал условный сигнал.

– А вы вооружились? – спросил я.

– У меня охотничий хлыст.

– Говорят, это отчаянный малый, так что брать его нужно быстро, чтобы он не успел понять что к чему и не начал сопротивляться.

– А интересно, Ватсон, – на ходу бросил баронет, – что бы на это сказал Холмс? Как насчет ночных часов, когда мир оказывается во власти темных сил?

И словно в ответ на его слова над погруженными во мрак болотами разнесся тот самый странный звук, который я уже однажды слышал, стоя у большой Гримпенской трясины. Ветер донес до нас сначала долгий густой рев, потом нарастающий вой и в конце печальный стон, который постепенно смолк. Потом звук повторился еще раз, и еще. Казалось, что этот ужасный, пронзительный, дикий, зловещий звук уже доносится отовсюду. Баронет вцепился мне в руку, его лицо покрылось смертельной бледностью.

– Господи, что это такое, Ватсон?

– Не знаю. Такой звук издают болота. Я его однажды уже слышал.

Наконец рев прекратился, над болотами повисла тишина. Не решаясь двинуться с места, мы вслушивались в ночь, но больше никаких звуков не было.

– Ватсон, – слабым голосом проговорил баронет, – это была собака.

Кровь застыла у меня в жилах, ибо по тому, как задрожал голос моего спутника, я понял, что его охватил жуткий страх.

– Что они говорят про этот звук? – непонятно спросил он.

– Кто?

– Фермеры, живущие на болотах.

– А! Но это же невежественные люди. Какая разница, что они там говорят.

– Скажите, Ватсон, что они говорят?

Я заколебался, но так и не придумал, как уйти от ответа на прямой вопрос.

– Они считают, что так воет собака Баскервилей.

Сэр Генри застонал и на время замолчал.

– Так значит, все-таки собака, – наконец снова заговорил он. – Но ведь звук шел откуда-то издалека, с расстояния в несколько миль, наверное.

– Трудно сказать, откуда он шел.

– Мы его услышали, когда начал дуть ветер. А дул он, кажется, со стороны Гримпенской трясины, не так ли?

– Да, похоже на то.

– Точно, оттуда. Скажите, Ватсон, а вы-то сами что думаете? Это была собака? Я не ребенок, можете говорить мне правду.

– Когда я услышал этот звук в первый раз, со мной был Стэплтон. Он сказал, что это может быть крик какой-то редкой птицы.

– Нет, нет, это был вой собаки. Боже мой, неужели все эти легенды – правда? Неужели мне действительно угрожают потусторонние силы? Ватсон, ну вы-то не верите в это?

– Нет! Конечно, нет.

– Одно дело шутить об этом в Лондоне и совсем другое – стоять вот тут ночью посреди болота и слушать такое. А мой дядя! Ведь рядом с его телом были собачьи следы. Все сходится. Я не считаю себя трусом, Ватсон, но от этого звука у меня чуть сердце не остановилось. Попробуйте мою руку!

Его рука оказалась холодной, как кусок мрамора.

– Завтра вам станет лучше.

– Не думаю, что смогу забыть этот вой. Как вы считаете, что нам теперь делать?

– Может, вернемся?

– Ну уж нет, черт побери! Мы пришли сюда, чтобы поймать мерзавца, так давайте же сделаем это. Мы будем охотиться на каторжника, а адская собака на нас. Идемте! Проверим, все ли демоны на болотах не спят.

Итак, мы медленно двинулись дальше. Вокруг высились черные силуэты холмов, а впереди по-прежнему горел маленький спокойный огонек. Нет задачи сложнее, чем темной ночью пытаться определить расстояние до источника света. Иногда казалось, что обманчивый огонек находится где-то далеко-далеко, у самого горизонта, а иногда – что он совсем рядом, буквально в нескольких ярдах от нас. Но в конце концов мы увидели то место, откуда шел свет, и поняли, что находимся уже близко к цели. В груде камней в небольшой выемке горела свеча. Она была установлена так, чтобы камни не только защищали ее от ветра, но и закрывали со всех сторон, кроме той, где находился Баскервиль-холл. На наше счастье рядом с этим местом лежал огромный мраморный валун. Пригибаясь, мы подошли к его краю и осторожно выглянули. Как-то странно было видеть здесь, посреди бескрайнего и безжизненного болота, горящую свечку, этот яркий неподвижный язычок пламени, со всех сторон окруженный камнем.

– Что будем делать? – прошептал сэр Генри.

– Ждем здесь. Он должен быть где-то рядом. Попробуем его рассмотреть, – так же тихо ответил я, и не успели мои уста сомкнуться, как мы увидели его. На вершине каменного нагромождения, в одной из пустот которого горела свечка, показалось жуткое желтое лицо, больше похожее на морду скалящегося зверя. Грязное, обросшее грубой щетиной, завешенное спутанными волосами, такое лицо вполне могло бы принадлежать одному из первобытных дикарей, которые когда-то населяли эти холмы. Свет, идущий от свечи снизу, отражался в его маленьких хитрых глазках, которыми Сэлден быстро водил из стороны в сторону, всматриваясь в темноту, как дикий зверь, почувствовавший приближение охотников.

Его явно что-то насторожило. То ли у них с Бэрримором был какой-то условный сигнал, о котором дворецкий нарочно умолчал, то ли каторжник почуял, что-то неладное, но на этом злобном лице явно читался страх. В любое мгновение Сэлден мог сбить свечку и раствориться в темноте, поэтому я не стал мешкать и ринулся к нему. Сэр Генри последовал за мной. Каторжник выкрикнул какое-то ругательство и швырнул в нас камень, который разлетелся на осколки от удара о прикрывавший нас валун. Я успел рассмотреть плотную коренастую фигуру Сэлдена, когда он вскочил и бросился наутек. К счастью, в это же мгновение из-за туч вынырнула луна. Мы вскарабкались на холм и увидели, как по противоположному склону бежит человек, перепрыгивая через камни с легкостью горного козла.

Мы с сэром Генри – оба неплохие бегуны, но очень скоро стало понятно, что нам не догнать каторжника. Мы еще долго наблюдали, как он отдалялся от нас, постепенно превращаясь в точку, лавирующую между камней на склоне очередного утеса, залитого светом луны. Надо сказать, что бежали мы долго, пока не выдохлись, но расстояние между нами и Сэлденом не сокращалось, а, наоборот, увеличивалось. Наконец, осознав бесполезность дальнейшего преследования, мы остановились и в изнеможении опустились на камни, наблюдая, как крошечная фигура исчезает из виду.

И именно в тот миг случилось самое удивительное и необъяснимое. Мы встали с камней и развернулись, чтобы пойти домой, решив не продолжать безнадежную погоню. Луна справа от нас низко висела над землей, и как раз на ее серебряный диск приходилась острая верхушка одного из гранитных утесов. На ней, подобно статуе из черного дерева на фоне сияющего круга, неподвижно стоял человек. Не подумайте, что это было видение, нет, уверяю вас, я увидел эту фигуру совершенно отчетливо. Насколько я мог разобрать, это был высокий худой мужчина, который стоял, скрестив на груди руки и немного расставив ноги. Его голова была слегка наклонена, словно он осматривал расстилавшиеся вокруг бескрайние торфяники и гранитные утесы. Он походил на воплотившийся в человеческое обличье дух этого ужасного места. Несомненно, это был не каторжник, тот скрылся совсем в другом месте. К тому же этот мужчина был намного выше. Вскрикнув от удивления, я хотел указать на фигуру баронету, но в ту секунду, когда я отвернулся, чтобы дернуть сэра Генри за руку, фигура исчезла. Теперь лишь вершина гранитной скалы взрезалась в белый круг луны. От молчаливой неподвижной фигуры не осталось и следа.

У меня возникла идея сходить к этому утесу, но он был достаточно далеко, да и баронет все еще не успокоился после того жуткого звука, который напомнил ему о фамильной легенде, он явно отказался бы от этой затеи. Сэр Генри не видел человека на вершине утеса и, следовательно, не испытал того волнения, которым наполнили меня присутствие незнакомца и его горделивая поза.

– Наверняка это был постовой, – сказал баронет. – С тех пор как из тюрьмы сбежал наш приятель, все болота ими кишат.

Что ж, возможно, он и прав, но мне бы хотелось найти этому хоть какие-нибудь доказательства. Сегодня нужно будет связаться с Принстаунской тюрьмой и сообщить им, где следует искать беглеца. Жаль, конечно, что нам не удалось поймать Сэлдена самостоятельно, сдать его властям и ощутить себя триумфаторами.

Вот какие приключения мы пережили прошлой ночью, и вы, Холмс, должны признать, что мой отчет получился весьма увлекательным. Бóльшую его часть вы, несомненно, сочтете не имеющей отношения к делу, но я все же решил, что будет лучше, если я стану излагать все факты, а вы уж сами решайте, какие из них будут вам полезны для построения выводов, а какие нет. То, что дело уже сдвинулось с мертвой точки, очевидно. Что касается Бэрриморов, мы выяснили, почему они себя так вели, и это порядком прояснило ситуацию. Но болото, с его тайнами и странными обитателями, по-прежнему хранит свои секреты. Может быть, в следующем письме мне будет что рассказать, хотя, конечно, было бы лучше всего, если бы вы смогли сами вырваться к нам. В любом случае, ждите от меня вестей в течение ближайших нескольких дней.

Глава X. Выдержки из дневника доктора Ватсона

До сих пор мой рассказ основывался на отчетах, которые я составлял для Шерлока Холмса. Однако теперь мое повествование дошло до той точки, когда мне приходится отказаться от этого метода и вновь довериться воспоминаниям и записям в дневнике, который я тогда вел. Несколько отрывков из последнего подведут меня к тем событиям, которые врезались мне в память в мельчайших подробностях. Итак, я начну с утра, последовавшего за нашей неудачной ночной погоней и остальными удивительными происшествиями на болоте.

16 октября. Пасмурный день, все затянуто туманом, моросит дождь. Белесая дымка висит над домом, расступаясь время от времени, чтобы явить взору тоскливые болота, поблескивающие серебром на склонах холмов и далеких мокрых валунах, где от них отражается солнечный свет. Тоскливо не только снаружи, но и внутри дома. Баронет впал в хандру после бурного всплеска эмоций ночью. Я и сам чувствую тяжесть на сердце. Ощущение надвигающейся опасности, неясной и оттого еще более страшной, становится просто невыносимым.

И стоит ли удивляться, что мною овладели подобные чувства? Достаточно вспомнить длинную цепочку загадочных происшествий, которые указывают на то, что мы находимся во власти неких злых сил. Во-первых, смерть предыдущего хозяина Холла, которая произошла в точном и жутком соответствии с древней фамильной легендой. Потом непрекращающиеся рассказы селян о странном существе на болотах. Я лично дважды слышал звук, напоминающий далекий вой собаки. Но я не могу поверить, просто не может быть, чтобы все это действительно не имело объяснения с точки зрения законов природы! Невозможно себе представить пса-призрака, который оставляет отпечатки лап на земле или оглашает воем болота. Стэплтон или Мортимер могут поддаться этим суевериям, но если я и наделен каким-то качеством в изрядной мере, так это здравомыслием, поэтому ничто не сможет заставить меня поверить в подобные вещи. Поверить означает опуститься до уровня этих несчастных крестьян, которым не достаточно просто страшной собаки, им обязательно нужно приписать ей еще и адский огонь, извергаемый из пасти и глаз. Холмс не стал бы даже слушать подобные сказки, а я – его представитель. Однако с фактами не поспоришь. Два раза я сам слышал странный вой на болоте. Можно предположить, что там действительно обитает некая крупная собака. Это, безусловно, объяснило бы все, но где это животное прячется? Чем питается? Откуда оно взялось? Почему до сих пор никто не видел его днем? Надо признать, что рациональное объяснение оставляет не меньше вопросов, чем мистическое. Но не стоит забывать и о прямом человеческом вмешательстве в это дело: господин в кебе, которого мы видели в Лондоне, письмо с предостережением сэру Генри. Уж это наверняка относится к реальному миру, хотя за всем этим вполне может стоять как коварный враг, так и друг, пытающийся защитить. Где же этот друг или враг находится сейчас? Остался ли он в Лондоне или последовал за нами? Может быть, это… может быть, тот незнакомец, которого я увидел на вершине утеса?

Да, действительно, я видел его лишь краем глаза, но все же кое в чем я уверен наверняка. Раньше я этого человека здесь не встречал, хотя я уже знаком со всеми соседями. Он намного выше Стэплтона и намного тоньше Френкленда. Это мог бы быть Бэрримор, но когда мы уходили, он оставался в доме, и я готов поклясться, что дворецкий не пошел бы за нами. Выходит, этот незнакомец следит за нами так же, как следил в Лондоне. Значит, мы так и не отделались от него. Если бы только он попал мне в руки, все наши вопросы наконец были бы решены! Это та цель, на достижение которой я теперь должен направить все свои силы.

Первым моим побуждением было рассказать сэру Генри о своих планах. Вторым (и более мудрым) стало желание держать ухо востро и как можно меньше болтать языком с кем бы то ни было. Сейчас баронет молчалив и ходит по дому с потерянным видом. Тот звук на болоте произвел на него глубокое впечатление. Не стану тревожить его и без того расшатанные нервы. Но тем не менее я намерен предпринять определенные шаги, чтобы добиться своих целей.

Сегодня утром после завтрака случилось небольшое происшествие. Бэрримор попросил у сэра Генри разрешения поговорить с ним наедине, и они ненадолго уединились в кабинете. Я остался в биллиардной, но до моих ушей несколько раз долетал звук голосов, почти срывающихся на крик. Я прекрасно понимал, о чем идет спор. Через какое-то время баронет распахнул дверь и позвал меня.

– Бэрримор, видите ли, недоволен, – сказал он. – Он заявляет, что мы не имели права преследовать его шурина, поскольку Бэрримор сам, добровольно, посвятил нас в его тайну.

Дворецкий был очень бледен, но держался уверенно.

– Я, возможно, погорячился, сэр, – сказал он. – В таком случае прошу меня простить. Но я очень удивился, когда утром услышал, как вы, джентльмены, вернулись домой, и узнал, что вы хотели поймать Сэлдена. Ему и так приходится нелегко, а я, выходит, подложил ему свинью.

– Если бы вы все рассказали нам добровольно, это было бы совсем другое дело, – заметил на это баронет. – Вы же, вернее даже ваша жена, заговорили, только когда мы нажали на вас хорошенько и вам уже не было смысла отпираться.

– Я не думал, что вы решите этим воспользоваться, сэр Генри… действительно не думал.

– Этот человек опасен для окружающих. По болоту разбросаны одинокие дома, а вашему родственничку человека зарезать – раз плюнуть. Достаточно один раз увидеть его лицо, чтобы это понять. Вот дом мистера Стэплтона, например. Его же и защитить-то некому! Никто не будет чувствовать себя в безопасности, пока этот субъект расхаживает на свободе.

– Я голову даю на отсечение, что Сэлден не собирается соваться в чужие дома, сэр. В этой стране он больше никого не тронет. Уверяю вас, сэр Генри, через несколько дней все будет готово и он уедет в Южную Америку. Ради всего святого, сэр, не рассказывайте полиции, что Сэлден все еще прячется на болоте. Они ведь уже даже перестали его там искать. Он просто отсидится там, пока прибудет корабль. Если вы расскажете о нем, у нас с женой тоже будут неприятности. Умоляю, сэр, не сообщайте полиции.

– Что вы на это скажете, Ватсон?

Я пожал плечами.

– Если Сэлден уберется из страны, налогоплательщики вздохнут спокойно.

– А вы не считаете, что он может еще что-нибудь натворить, прежде чем навсегда уедет отсюда?

– Он не пойдет на такую глупость, сэр. Мы обеспечиваем его всем необходимым. Сэлден же выдаст себя, если совершит преступление.

– Это точно, – сказал сэр Генри. – Что ж, Бэрримор…

– Благослови вас Господь, сэр. Я вам очень благодарен! Если бы его схватили, моя бедная жена не перенесла бы этого.

– Выходит, мы укрываем преступника, а, Ватсон? Но после всего услышанного я, пожалуй, не могу поступить иначе. Решено, Бэрримор. Вы можете идти.

Благодарно закивав, дворецкий попятился к двери, но внезапно остановился и, подумав секунду, шагнул назад.

– Сэр, вы были так добры к нам, я чувствую, что должен как-то отплатить вам. Мне кое-что известно, сэр Генри. Может быть, стоило рассказать об этом раньше, но только я узнал обо всем уже после допроса. Об этом я не рассказывал еще ни одной живой душе. Это имеет отношение к смерти несчастного сэра Чарльза.

Мы с баронетом вскочили на ноги.

– Вам известно, как он умер?

– Нет, сэр, это мне неизвестно.

– Тогда что же?

– Я знаю, зачем он ходил к калитке в такое время, сэр. Он встречался там с женщиной.

– С женщиной? Он?

– Да, сэр.

– А имя ее вы знаете?

– Нет, сэр, ее имени я вам назвать не могу, но я знаю ее инициалы. Это Л. Л.

– Откуда вам это известно, Бэрримор?

– Видите ли, сэр Генри, утром в день смерти ваш дядя получил письмо. Он всегда получал много писем, потому что славился своей отзывчивостью. Люди, попавшие в беду, часто обращались к нему за помощью. Но в то утро, совершенно случайно, вышло так, что сэр Чарльз получил всего одно письмо, поэтому я и обратил на него внимание. Письмо это пришло из Кум-трейси, и написано оно было женской рукой.

– А дальше?

– А дальше я забыл о нем, сэр, и никогда бы не вспомнил, если бы не моя жена. Пару недель назад она убирала в кабинете сэра Чарльза… после его смерти там никто ничего не трогал… и в глубине камина увидела пепел, оставшийся от сожженного письма. Оно сгорело почти полностью, сохранился лишь маленький кусочек, нижний край страницы, на котором еще можно было разобрать буквы. Там было написано: «Прошу вас как джентльмена, умоляю, сожгите это письмо и будьте у калитки в десять часов». И внизу инициалы: «Л. Л.»

– Вы сохранили этот обрывок?

– Нет, сэр, как только мы прикоснулись к нему, он рассыпался.

– Сэр Чарльз получал другие письма, написанные тем же почерком?

– Видите ли, сэр, я особо не следил за его перепиской. Я бы и на это письмо не обратил внимания, если бы в тот день сэру Чарльзу пришли еще какие-нибудь письма.

– И кто такая Л. Л., вы не знаете?

– Нет, сэр. Об этом мне известно не больше вашего. Но я полагаю, что если бы мы выяснили, кто эта леди, мы бы больше узнали и о смерти сэра Чарльза.

– Не знаю, Бэрримор, как вы могли утаить такую важную информацию.

– Понимаете, сэр, сразу после этого у нас самих начались неприятности. И опять же, мы с женой очень любили сэра Чарльза, ведь он столько для нас сделал. Расскажи мы об этом, нашему несчастному хозяину это никак бы не помогло, к тому же когда в деле замешана леди, нужно быть особенно осторожным. Даже лучшие из нас…

– Вы посчитали, что это может навредить репутации сэра Чарльза?

– Как вам сказать, сэр. Я подумал, что лучше от этого не станет. Но когда вы проявили к нам такую доброту, я почувствовал, что с моей стороны нечестно будет не рассказать вам всего, что мне известно об этом деле.

– Что ж, прекрасно, Бэрримор. Вы можете идти.

Когда дворецкий ушел, сэр Генри повернулся ко мне.

– Ну, Ватсон, что вы думаете об этих новых обстоятельствах?

– По-моему, легче не стало.

– И мне так кажется. Но если бы нам удалось разыскать эту Л. Л., все стало бы ясно. Как по-вашему, что же нам теперь делать?

– Нужно как можно скорее написать обо всем Холмсу. Ведь это зацепка, которую он давно ищет. Я почти уверен, что теперь Холмс сам приедет сюда.

Я направился прямиком в свою комнату и тут же по памяти записал утренний разговор для очередного отчета Холмсу. Для меня было очевидно, что в последнее время мой друг был очень занят, потому что те редкие письма, которые я получал с Бейкер-стрит, были краткими, мои отчеты в них не комментировались, и вообще они почти не касались цели моей поездки сюда. Нет никакого сомнения, что дело о шантаже, которое Холмс сейчас расследует, отнимает у него все время и силы. Хотя я уверен, что последняя новость наверняка пробудит в нем интерес и он уделит внимание и делу о собаке Баскервилей. Жаль, что он сейчас далеко.

17 октября. Сегодня весь день идет дождь, капли шуршат по плющу, с карнизов струйками стекает вода. Я подумал о каторжнике, который сейчас прячется на холодном болоте, где нет защиты ни от ветра, ни от дождя. Несчастный! Каковы бы ни были его прегрешения, он уже достаточно настрадался. Но потом я подумал о том втором… Лицо в кебе, силуэт на фоне луны. Неужели и этот неуловимый преследователь, этот человек тьмы тоже сейчас страдает от безумств погоды?

Вечером я надел непромокаемый плащ и пошел на болото. Я долго шел по раскисшей тропинке, погруженный в мрачные мысли, в лицо мне хлестал дождь, и ветер свистел в ушах. Не приведи Господь в такую погоду забрести кому-нибудь в большую трясину, ибо даже обычно плотная земля на холмах уже превратилась в вязкую кашу. Я дошел до черного утеса, на котором видел темный силуэт, взобрался по крутому склону и окинул взором безрадостный пейзаж. Тяжелые капли барабанили по красновато-коричневой слякоти, низко над землей плыли густые мрачные тучи. Они цеплялись за верхушки уродливых холмов и оставляли на них серые клубящиеся шапки. В далекой ложбине слева от меня над деревьями вздымались две тонкие башни Баскервиль-холла. Это было единственное, что указывало на присутствие человека в этих местах, если не считать доисторических развалин, усеивавших склоны холмов. Никаких следов незнакомца, замеченного мной на этом месте две ночи назад, я не увидел.

По дороге обратно я встретился с доктором Мортимером, который ехал на своих дрожках со стороны фермы Фоулмайр. Мортимер был очень внимателен к нам, и не проходило и дня, чтобы он не навещал нас в Баскервиль-холле. Я не смог отказаться от его предложения подвести меня домой, забрался в дрожки, и мы покатили по размытой дороге. Заметив, что доктор сильно взволнован, я поинтересовался, в чем дело, и он рассказал, что у него пропала собака. Спаниель убежал на болото и не вернулся. Я, конечно, как мог пытался утешить Мортимера, но мне вспомнился пони в Гримпенской трясине… Не думаю, что доктор когда-нибудь снова увидит своего маленького любимца.

– Кстати, Мортимер, – сказал я, трясясь вместе с ним по ухабистой дороге, – вы, наверное, знаете почти всех, кто живет в округе?

– Да, пожалуй.

– Вы не могли бы сказать, известна ли вам женщина, чьи имя и фамилия начинались бы с букв Л. Л.

Он задумался на несколько минут.

– Нет, – сказал доктор, – ни среди фермеров, ни среди местных дворян, пожалуй, нет никого с такими инициалами. Разве что это кто-нибудь из цыган или работников на фермах, чьих имен я не знаю. Хотя постойте… – добавил он, помолчав. – Лора Лайонс… у нее инициалы Л. Л., но она живет в Кум-трейси.

– А кто это?

– Дочь Френкленда.

– Что? Того самого старого чудака Френкленда?

– Совершенно верно. Она вышла замуж за художника по фамилии Лайонс, который приезжал сюда на этюды, но он оказался негодяем и бросил ее. Однако, если судить по тому, что я слышал, в этом нельзя винить его одного. Папаша Лоры отрекся от нее, потому что она вышла замуж без его согласия, хотя, наверное, были и другие причины. В общем, этой женщине довелось хлебнуть горя.

– На что же она живет?

– Думаю, старый Френкленд все же выделяет ей какие-то гроши, но не более того, потому что ему самому сейчас нелегко. Что бы там про нее ни говорили, нельзя было дать пропасть несчастной женщине. Нашлись люди, которые помогли найти Лоре работу, чтобы она хоть как-то сводила концы с концами. Стэплтон помогал ей, да и сам сэр Чарльз не остался в стороне. Я тоже немного помог. Теперь Лора зарабатывает печатанием на машинке.

Мортимер поинтересовался, почему я спрашиваю о ней, но я сумел удовлетворить его любопытство, особенно не вдаваясь в подробности, потому что не считал нужным посвящать в наши дела посторонних. Завтра утром я наведаюсь в Кум-трейси, и если мне удастся поговорить с этой Лорой Лайонс, на одну из загадок в длинной череде тайн, возможно, будет пролит свет. Похоже, я приобретаю мудрость змия, поскольку, когда расспросы Мортимера стали уж слишком настойчивыми, я как бы случайно спросил его, что он думает о черепе Френкленда, и потом всю оставшуюся часть пути слушал его лекцию по краниологии[11]. Годы, прожитые бок о бок с Шерлоком Холмсом, не прошли для меня даром.

В этот унылый пасмурный день произошло лишь еще одно событие, достойное внимания. А именно разговор с Бэрримором, после которого я и пишу эти строки. Дворецкий дал мне в руки еще один козырь, который я смогу использовать, когда для этого наступит подходящее время.

Мортимер остался у нас на ужин, после которого засел с баронетом за экарте[12]. Когда дворецкий принес мне кофе в библиотеку, я решил воспользоваться случаем и задал ему несколько вопросов.

– Ну что, – сказал я, – как там ваш дорогой родственничек? Еще прячется на болотах или уже убрался?

– Не знаю, сэр. Я очень надеюсь, что Сэлден уже уехал, потому что нам от него сплошные неприятности! Я не слышал о нем с тех пор, как последний раз отнес ему еду, а это было три дня назад.

– А его самого вы тогда видели?

– Нет, сэр, но когда я на следующий день сходил на то место, еды уже не было.

– Значит, он все еще там?

– Возможно, сэр, если только ее не забрал тот второй.

Я уставился на Бэрримора, не донеся чашку с кофе до рта.

– Вам известно, что там прячется еще один человек?

– Да, сэр, на болоте скрывается еще один человек.

– Вы его видели?

– Нет, сэр.

– Откуда же вам про него известно?

– Сэлден рассказал мне о нем, сэр, примерно неделю назад. Этот человек тоже там прячется, но это не каторжник, насколько я могу судить. Мне это не нравится, доктор Ватсон… Честное слово, сэр, очень не нравится. – Лицо дворецкого вдруг стало серьезным.

– Послушайте, Бэрримор! Меня в этом деле интересует исключительно благополучие вашего хозяина. Я приехал сюда лишь для того, чтобы помогать ему. Говорите прямо, что вам не нравится.

Бэрримор помедлил с ответом, как будто был уже и не рад, что позволил себе это проявление чувств, или не знал, как точнее выразиться.

– Да все это, сэр! – наконец воскликнул он, махнув в сторону выходящего на болото окна, которое заливал дождь. – Там замышляется что-то недоброе, какое-то страшное злодейство, я готов поклясться в этом! Сэр, я был бы очень счастлив, если бы сэр Генри уехал отсюда обратно в Лондон!

– Но что же вас так пугает?

– Смерть сэра Чарльза! Что бы там ни говорил коронер, это была не обычная смерть. А звуки на болоте по ночам?! Никто не решается ходить туда после захода солнца. А этот второй, который прячется там, следит и выжидает?! Чего он ждет? Что все это значит? Ничего хорошего ни для кого по фамилии Баскервиль. Я с радостью уеду подальше отсюда, когда в Холл прибудут новые слуги.

– А этот второй, – вернулся я к интересующей меня теме. – О нем вам что-нибудь известно? Что Сэлден о нем рассказывал? Он узнал, где этот человек прячется и чем занимается?

– Сэлден видел его всего пару раз. Незнакомец очень осторожен, он почти не показывается. Сначала Сэлден подумал, что это полицейский, но потом понял, что нет, у этого человека какие-то свои дела на болоте. Судя по виду, это джентльмен, но чем он занимается, Сэлден не смог определить.

– А Сэлден сказал, где он живет?

– В старых хижинах на холмах… В этих каменных сооружениях, в которых жили древние люди.

– А где же он берет еду?

– Сэлден видел, что на незнакомца работает какой-то парень, который приносит ему еду и все остальное. Думаю, если ему что-то нужно, он ходит в Кум-трейси.

– Замечательно, Бэрримор. Мы как-нибудь еще поговорим на эту тему.

Когда дворецкий удалился, я подошел к черному окну и посмотрел сквозь мутное стекло на медленно ползущие тучи и колышущиеся на ветру верхушки деревьев. Из окна теплого дома ночь кажется ужасной, что же говорить о том, каково сейчас в старых каменных хижинах! Какую ненависть должен испытывать человек, чтобы оставаться в подобном месте в подобное время? Какую благородную цель должен преследовать он, чтобы подвергнуть себя такому испытанию? Там, в одной из каменных хижин, затерянных среди болот, находится ответ к той задаче, которую мне никак не удается решить. Клянусь, что не пройдет и дня, как я сделаю все, что в моих силах, чтобы разгадать эту загадку.

Глава XI. Человек на вершине утеса

Отрывки из моего дневника, из которых была составлена предыдущая глава, подводят мое повествование к 18 октября, дню, когда эти удивительные события стали стремительно развиваться, приближаясь к своему ужасному финалу. Все, что происходило в течение нескольких следующих дней, навсегда врезалось мне в память, так что я могу описывать их, не обращаясь к заметкам, сделанным в то время. Итак, я начну с утра, наступившего вслед за тем днем, когда мною были сделаны два важных открытия: во-первых, сэр Чарльз Баскервиль получил письмо от миссис Лоры Лайонс из Кум-трейси, в котором она просила его о встрече в том самом месте и в то самое время, когда он умер, и, во-вторых, скрывающийся на болоте человек живет в одной из каменных хижин на холме. Располагая такими фактами, я решил, что если мне не удастся пролить свет на эти тайны, придется винить в этом только самого себя за нехватку смелости или сообразительности.

Вчера вечером мне не представилась возможность поведать о том, что я узнал про миссис Лайонс, баронету, поскольку он просидел с доктором Мортимером за карточным столом до самого позднего вечера. Но за завтраком я все рассказал сэру Генри и спросил, не хочет ли он отправиться со мной в Кум-трейси. Поначалу он загорелся этой идеей, но потом мы все же решили, что если я пойду один, от этого будет намного больше проку. Чем более формальным будет наш визит, тем меньше информации мы добудем. Так что я оставил сэра Генри (не без некоторых угрызений совести) и отправился в путь.

Приехав в Кум-трейси, я велел Перкинсу остановиться и разузнать, где живет леди, с которой я собирался побеседовать. Найти ее дом оказалось несложно, она жила в самом центре деревни. Когда я вошел, служанка без лишних церемоний провела меня в со вкусом обставленную гостиную, и мне навстречу из-за стола, на котором стояла пишущая машинка фирмы «Ремингтон», с очаровательной улыбкой поднялась леди. Однако радость ее несколько поутихла, когда она увидела, что ее отрывает от работы незнакомец. Леди снова села за машинку и спросила меня о цели визита.

Первое, что бросилось мне в глаза при встрече с миссис Лайонс, – ее удивительная красота. Глаза и волосы у нее были одинакового каштаново-коричневого цвета, а щеки, несмотря на изрядное количество веснушек, сияли восхитительным румянцем оттенка самых нежных лепестков чайной розы, какой бывает только у шатенок. Повторюсь еще раз, поначалу я был восхищен. Однако, присмотревшись, я заметил, что в лице миссис Лайонс был какой-то скрытый изъян, грубоватое выражение или, может быть, жесткость взгляда, вялость губ, отчего идеальная красота как-то смазывалась, терялась. Конечно же, все это я понял потом. В ту минуту я думал лишь о том, что нахожусь в обществе очень красивой женщины, которая хочет знать, что мне от нее нужно. Только тогда я осознал всю деликатность вопроса, с которым пожаловал к ней.

– Я имею честь быть знакомым с вашим отцом, – сказал я. Это был не самый удачный способ представиться, и леди сразу дала мне это понять.

– Между мной и отцом нет ничего общего, – холодно произнесла миссис Лайонс. – Я ничего ему не должна, и мне нет дела до его друзей. Я настолько дорога своему отцу, что если бы не покойный сэр Чарльз Баскервиль и другие добрые люди, я бы умерла с голоду, а он бы и пальцем не пошевелил.

– Я пришел как раз чтобы поговорить о покойном сэре Чарльзе Баскервиле.

Щеки леди вспыхнули.

– Что же вы хотите узнать о нем от меня? – спросила она и нервно забарабанила пальцами по клавишам машинки.

– Вы ведь знали его, не так ли?

– Я уже говорила, что многим ему обязана. Если сейчас я могу сама о себе позаботиться, то лишь благодаря тому, что он не остался равнодушен к моему положению.

– Вы переписывались?

Темные глаза леди яростно сверкнули.

– А какова цель этого допроса? – холодно спросила она.

– Цель – не допустить скандала. Лучше уж я поговорю с вами, чем дело будет представлено на суд общественности.

Миссис Лайонс побледнела и замолчала, как будто собираясь с мыслями. Наконец, бросив на меня вызывающий взгляд, она заговорила, но голос у нее был какой-то безразличный.

– Что ж, я отвечу на ваши вопросы. Что вы хотите знать?

– Вы переписывались с сэром Чарльзом?

– Разумеется, я пару раз писала ему. Мне же нужно было поблагодарить его за помощь и понимание.

– Вы можете точно назвать даты, когда эти письма были посланы?

– Нет.

– Вы когда-нибудь с ним встречались?

– Да, раз или два, когда он приезжал в Кум-трейси. Сэр Чарльз был скромным человеком и предпочитал не афишировать свои добрые дела.

– Вы говорите, что он помогал вам, но неужели двух встреч и пары писем ему было достаточно, чтобы понять, что вам нужна помощь?

Мой вопрос ее ничуть не смутил.

– Нескольким джентльменам было известно о моей печальной судьбе, и они объединились, чтобы помочь мне. Один из них – мистер Стэплтон, сосед и близкий друг сэра Чарльза. Он проявил особую заботу обо мне, и сэр Чарльз узнал о моих трудностях через него.

Мне уже было известно, что сэр Чарльз Баскервиль видел в Стэплтоне единомышленника, через которого можно было оказывать помощь людям, не прибегая к огласке своего имени, поэтому объяснение леди показалось мне вполне правдоподобным.

– Вы когда-нибудь в своих письмах просили сэра Чарльза о встрече? – продолжил я.

Лицо миссис Лайонс снова сердито вспыхнуло.

– Что за бестактность, сэр!

– Извините, мадам, но я вынужден повторить вопрос.

– Хорошо, я отвечу. Разумеется, нет.

– И даже в тот день, когда сэр Чарльз умер?

Краска тут же сошла с ее лица, оно сделалось смертельно бледным. По движению пересохших губ я скорее увидел, чем услышал отрицательный ответ.

– Вас наверняка подводит память, – сказал я. – Я ведь могу даже процитировать небольшой отрывок из вашего письма. «Прошу вас как джентльмена, умоляю, сожгите это письмо и будьте у калитки в десять часов».

Мне показалось, что сейчас она потеряет сознание, но неимоверным усилием воли миссис Лайонс взяла себя в руки.

– Значит, нет на этом свете джентльменов! – еле слышно прошептала она.

– Вы несправедливы к сэру Чарльзу. Письмо он сжег. Но бывает так, что письмо удается прочитать даже после того, как оно было сожжено. Вы не станете спорить, что это вы написали его?

– Да, это я написала, – отчаянно и быстро вдруг заговорила миссис Лайонс, вкладывая в стремительный поток слов всю душу. – Я написала! Почему я должна это отрицать? Мне нечего стыдиться. Да, я хотела, чтобы он помог мне, я думала, что если мне удастся с ним поговорить, то я смогу рассчитывать на его помощь, поэтому и просила о встрече.

– Но почему в такое время?

– Потому что я узнала, что на следующий день сэр Чарльз уезжал в Лондон и мог пробыть там несколько месяцев. Были причины, по которым я не могла прийти раньше.

– Зачем же было назначать ему свидание в саду вместо того, чтобы просто прийти к нему домой и поговорить?

– Неужели вы считаете, что женщина может пойти в дом к холостому мужчине в такое время?

– Так что же случилось, когда вы пришли в сад?

– Я не пошла на эту встречу.

– Миссис Лайонс!

– Клянусь всем святым, я не пошла. По определенным причинам я не смогла явиться на встречу.

– Что же это за причины?

– Это мое личное дело, и на этот вопрос я не буду отвечать.

– Значит, вы признаете, что назначили сэру Чарльзу встречу именно в то время и в том месте, где он умер, но отрицаете, что пришли на свидание?

– Да.

Я задавал ей еще множество вопросов, но дальше этой точки так и не продвинулся.

– Миссис Лайонс. – Я поднялся с кресла, давая понять, что этот долгий и безрезультатный разговор завершен. – Вы не только берете на себя очень большую ответственность, но и ставите себя в крайне неудобное положение, отказываясь сообщить все, что вам известно. Если мне придется обратиться за помощью в полицию, вы поймете, насколько скомпрометировали себя. Раз вы ни в чем не виноваты, почему вы с самого начала отрицали, что написали сэру Чарльзу в тот день?

– Потому что посчитала, что это может быть неправильно истолковано. Я не хотела оказаться в центре скандала.

– А почему вы так настаивали, чтобы сэр Чарльз сжег письмо?

– Если вы читали это письмо, вам должно быть все понятно.

– Я не говорил, что читал его.

– Но вы процитировали отрывок из него.

– Я процитировал постскриптум. Письмо, как я уже говорил, было сожжено, прочитать удалось только то, что было в конце. Я спрашиваю еще раз, почему вы так просили сэра Чарльза сжечь письмо, которое он получил в день смерти?

– Это слишком личное.

– Тем более стоит рассказать, чтобы избежать публичной огласки.

– Хорошо, расскажу. Если вам хоть что-нибудь известно обо мне, вы должны знать, что я по глупости вышла замуж, о чем потом сильно пожалела.

– Да, это мне известно.

– Жизнь с мужчиной, которого я ненавидела, превратилась в сплошной ад. Закон на его стороне, и теперь я каждый день просыпаюсь с мыслью о том, что он может заставить меня снова жить с ним. Я написала сэру Чарльзу, потому что узнала, что у меня появилась возможность снова обрести свободу, но для этого нужно было пойти на определенные расходы. Для меня это было все… спокойствие, счастье, самоуважение, все. Зная о благородстве сэра Чарльза, я решила, что, услышав рассказ из моих уст, он согласится помочь мне.

– Почему же вы не пошли на встречу?

– Потому что я успела получить помощь из другого источника.

– Отчего же вы не написали сэру Чарльзу и не объяснили ему ситуацию?

– Я бы написала, если бы на следующее утро не узнала из газеты о его смерти.

Все сходилось в рассказе этой женщины. Мне оставалось только проверить, действительно ли она начала дело о разводе в то время или примерно в то время, когда случилась трагедия.

Вряд ли миссис Лайонс осмелилась бы утверждать, что не побывала в Баскервиль-холле, если бы на самом деле была там, ведь чтобы добраться туда, ей понадобилась бы двуколка, и обратно в Кум-трейси она вернулась бы только под утро. Ее бы обязательно кто-нибудь заметил. Выходит, вероятнее всего, Лора Лайонс действительно говорит если не всю правду, то, по крайней мере, часть правды.

Из дома миссис Лайонс я вышел сбитый с толку и подавленный. Снова я наткнулся на глухую стену, казалось, преграждавшую каждую тропинку, по которой я намеревался выйти к решению задачи. Но чем больше я вспоминал лицо леди и то, как она себя вела, тем сильнее чувствовал, что мне было рассказано не все. Почему миссис Лайонс так побледнела? Почему каждое признание мне приходилось вырывать из нее? Почему, когда произошла трагедия, Лора Лайонс ничего никому не рассказала? Наверняка все это объясняется не так просто, как она преподнесла. Что ж, пока что двигаться дальше в этом направлении не представлялось возможным. Мне необходимо было вновь взяться за ту ниточку, конец которой находился где-то среди древних каменных хижин на болоте.

И это направление было самым неопределенным. Я это понял, когда ехал домой, рассматривая по дороге разбросанные по холмам бесчисленные следы, оставленные древними обитателями этих мест. Бэрримор указал лишь на то, что таинственный человек живет в одной из покинутых хижин, а на болотах их многие сотни. Мне оставалось надеяться на собственное чутье. Раз я видел незнакомца стоящим на вершине черного утеса, значит, оттуда я и начну поиски. Я загляну в каждую хижину на болоте, пока не найду нужную. Если этот человек окажется в ней, я заставлю его признаться, хоть и под дулом револьвера, если понадобится, кто он такой и зачем так долго преследует нас. На запруженной людьми Риджент-стрит этот господин смог ускользнуть, но здесь, посреди пустынных болот, ему это вряд ли удастся. С другой стороны, если я найду его логово, а его самого там не окажется, я должен буду остаться там, как бы долго мне ни пришлось ждать возвращения незнакомца. Холмс упустил его в Лондоне. Я уверен, что мой наставник наконец оценит меня по заслугам, если мне удастся сделать то, в чем он сам потерпел фиаско.

После постоянных неудач, преследовавших нас во время расследования, фортуна наконец-то улыбнулась мне. И добрым вестником оказался не кто иной, как мистер Френкленд. Краснолицый старик с седыми бакенбардами стоял у ворот своего сада. Вдоль сада шла дорога, по которой я ехал.

– День добрый, доктор Ватсон, – неожиданно весело выкрикнул Френкленд. Непривычно было видеть его в таком приподнятом настроении. – Дайте лошадям отдохнуть. Заходите ко мне, выпьем вина, заодно поздравите меня.

Зная о том, как он поступил с собственной дочерью, я не испытывал к этому человеку совершено никакой симпатии, но мне нужно было отправить Перкинса вместе с лошадьми домой, и это был подходящий повод. Я вышел из линейки, отпустил Перкинса, велев передать сэру Генри, что буду к обеду, и вместе с Френклендом вошел в дом.

– Сегодня у меня большой день, сэр… Настоящий праздник, – радостно приговаривал старик. – Я закончил сразу два дела. Они у меня узнáют, что такое закон и что есть человек, который не боится добиваться своего через суд! Я отстоял право ходить по дороге через парк старого Мидлтона, представляете, прямо у его дома, всего в сотне ярдов от его дверей. Как вам такое? Мы покажем этим толстосумам, будь они неладны, как не считаться с мнением простых людей! А еще теперь закроют лес, который фернвортсы превратили в место для пикников. Эти людишки, похоже, считают, что права собственности уже не существует и они могут со своими бумажными салфетками и бутылками собираться, где им вздумается. Оба дела уже закрыты, доктор Ватсон, и оба решены в мою пользу. У меня не было такой удачи с того дня, когда я засудил за посягательство на чужую территорию сэра Джона Морланда, который охотился на своем собственном поле.

– Как же вам это удалось?

– Загляните в судебные архивы. «Френкленд против Морланда», дело слушалось в самом Суде королевской скамьи…[13] Поверьте, вы не пожалеете о потраченном времени. Это дело стоило мне двести фунтов, однако я его выиграл.

– Но ваши затраты потом, конечно, окупились?

– Нет, сэр, нет. Я горжусь тем, что не преследую личной выгоды. Я действую исключительно из чувства общественного долга. Не сомневаюсь, что фернвортсы сегодня опять будут жечь мое чучело. Когда они прошлый раз это делали, я обращался в полицию, чтобы они прекратили эти отвратительные бесчинства, но в нашем графстве, сэр, полиция работает безобразно, и защита, на которую я имею полное право рассчитывать, мне так и не была предоставлена. Но ничего, дело «Френкленд против власти» еще наделает много шума. Я говорил им, что они пожалеют, что так отнеслись ко мне, так оно и вышло.

– А что произошло? – спросил я.

Старик напустил на себя важный вид.

– Мне стало известно о том, что они очень хотят узнать, только я ни слова не скажу этим мерзавцам.

До сих пор я смотрел по сторонам, стараясь придумать повод поскорее прекратить этот пустой разговор и распрощаться со стариком, но теперь стал прислушиваться внимательнее. Я уже достаточно наслушался этого чудака, чтобы понимать, что как только я покажу, что меня заинтересовали его слова, он тут же прекратит откровенничать.

– Какое-нибудь очередное дело о вторжении на чужую территорию? – как можно более безразличным тоном спросил я.

– Ха-ха! Нет, мальчик мой, на этот раз кое-что поважнее! Речь идет о каторжнике, который прячется на болоте.

Я обомлел.

– Не хотите же вы сказать, что вам известно, где он скрывается? – спросил я.

– Может быть, я и не знаю точно, где он скрывается, но я мог бы помочь полиции его сцапать. Вам не приходила в голову такая мысль: чтобы поймать его, достаточно узнать, где он берет еду.

Как ни странно, слова старика действительно имели смысл.

– Несомненно, – согласился я. – Но откуда вы знаете, что каторжник до сих пор сидит на болоте, а не сбежал уж давно куда-нибудь?

– Знаю, знаю. Я своими собственными глазами видел посыльного, который носит ему еду.

Я с ужасом в сердце подумал про Бэрримора. Наблюдательность этого старого бездельника может сломать дворецкому жизнь. Однако после следующих слов Френкленда я облегченно вздохнул.

– Вы удивитесь, но еду ему носит ребенок. Я каждый день наблюдаю за ним в телескоп с крыши. Мальчик ходит одной и той же дорогой в одно и то же время. К кому, по-вашему, ему ходить, как не к каторжнику?

Вот так удача! Я просто не мог поверить своему везению. Однако по-прежнему изо всех сил делал вид, что меня эта тема мало интересует. Надо же, ребенок! Бэрримор тоже говорил, что незнакомца снабжает мальчик. Вот кого, значит, Френкленд выследил, а вовсе не каторжника. Если удастся вытянуть из старика все, что ему известно, мне не придется тратить время и силы на обследование каждой хижины на болоте в поисках таинственного наблюдателя. Самым верным способом разговорить Френкленда было продолжать изображать недоверчивость и равнодушие.

– Я думаю, это, скорее, сын какого-нибудь пастуха, который носит отцу ужин на болото.

Первое же проявление несогласия привело старого упрямца в бешенство. Его глаза вспыхнули, а седые бакенбарды вздыбились, как шерсть на спине дикой кошки.

– Ну конечно, сэр! – с издевкой произнес он и ткнул пальцем в сторону окна, за которым простиралось бескрайнее болото. – Видите вон тот черный утес? А холм, чуть пониже, за ним видите? Тот, на котором растут колючие кусты? Это самое каменистое место на всем болоте. Неужели какому-нибудь пастуху могло прийти в голову останавливаться там на ночлег? Ваше предположение, сэр, полнейшая глупость.

Я с кротким видом ответил, что сказал так, потому что не знал всех фактов. Моя покорность пришлась старику по душе, поэтому он снова настроился на откровенный лад.

– Не сомневайтесь, сэр, я никогда ничего не говорю просто так. Я много раз сам видел, как мальчишка с узелком в руках ходит к этому холму. Раз, а то и два в день я… Подождите-ка, доктор Ватсон. Если меня не подводит зрение, на холме и сейчас происходит какое-то движение.

До указанного места было несколько миль, но я отчетливо увидел, как по серо-зеленому склону движется черная точка.

– Идемте, сэр, идемте! – воскликнул Френкленд и бросился по лестнице наверх. – Увидите собственными глазами и сами решите.

Телескоп, довольно внушительного вида аппарат на треноге, стоял на плоской покрытой свинцом крыше. Френкленд приклеился к нему глазом и издал радостный крик.

– Быстрее, доктор Ватсон, смотрите, пока он не перешел через холм!

И действительно, по крутому склону холма с трудом пробирался мальчишка с небольшим узелком на плече. Когда он поднялся на вершину, я совершенно отчетливо рассмотрел на фоне холодного голубого неба его нескладную фигурку, одетую в какие-то старые обноски. Он воровато посмотрел по сторонам, словно проверял, нет ли за ним слежки, и скрылся.

– Ну, что скажете? Прав я или нет?

– Действительно, мальчик. И он явно прячется.

– А почему он прячется, легко догадаться любому твердолобому констеблю. Но только от меня они не дождутся ни слова, и я прошу вас, доктор Ватсон, тоже помалкивать. Ни слова! Вы меня понимаете?

– Конечно, как скажете.

– При таком безобразном отношении ко мне… Я просто уверен, что, когда откроются все факты в деле «Френкленд против власти», по стране прокатится волна негодования. Я ни за что на свете не стану помогать полиции. Им ведь все равно, кого эти негодяи жгут на своих сборищах, мое чучело или меня самого! Как, неужели вы уходите? Помогите хотя бы осушить графинчик в честь такого великого события!

Однако мне удалось отвертеться от его предложения и убедить назойливого старика отказаться от мысли проводить меня домой. Пока он наблюдал за мной, я шел по дороге, а потом свернул и побежал через болото к каменистому холму, за которым исчез мальчишка. Удивительно, как все складывалось в мою пользу. И если мне не удастся использовать на все сто процентов шанс, который подбрасывает судьба, то это произойдет не потому, что мне не хватит заряда энергии или настойчивости.

Солнце уже начинало садиться, когда я достиг вершины холма, поэтому все неровности земли подо мной отбрасывали длинные тени и с одной стороны казались золотисто-зелеными, а с другой – темно-серыми. Далекий горизонт утопал в густой дымке, из которой торчали верхушки гор Белливер и Виксен-тор. Но нигде, куда ни посмотри, не было заметно ни малейшего движения, стояла полная тишина. Лишь большая одинокая птица, то ли чайка, то ли кроншнеп, медленно проплывала по синему небу. Было такое ощущение, что между небесным куполом наверху и огромной пустыней внизу мы с птицей – единственные существа на всем белом свете. От чувства одиночества и унылого вида вокруг на душе у меня сделалось ужасно тоскливо, а когда я подумал о загадке, которую мне предстояло разгадать в ближайшие минуты, у меня пошел мороз по коже. Мальчишки нигде не было видно, но внизу в ложбине между двумя холмами я заметил каменные хижины. Они были расположены по кругу. В середине круга находилась единственная постройка, которая сохранила какое-то подобие крыши и поэтому могла служить убежищем от непогоды. Как только мой взор упал на нее, сердце учащенно забилось у меня в груди. Наверняка именно здесь прячется тот, кого я ищу. Наконец я видел перед собой его тайное убежище… Еще несколько шагов, и я узнаю все.

Приближаясь к хижине с такой осторожностью, с какой Стэплтон подкрадывался бы с сачком к какой-нибудь редкой бабочке, я с удовлетворением заметил признаки того, что это место действительно обитаемо. Между булыжников просматривалась протоптанная тропинка, ведущая к двери, вернее, к полуразвалившемуся проему в каменной стене. Внутри хижины было тихо. Незнакомец мог быть там, но мог и находиться в это время где-то на болоте, занимаясь своими грязными делишками. Нервы мои напряглись до предела. Бросив в сторону недокуренную сигарету, я сжал рукоятку револьвера, стремительно шагнул к двери и заглянул внутрь. В хижине никого не было.

Однако в ней было множество доказательств того, что я шел по верному следу. Определенно, тот, кого я искал, жил именно здесь. Несколько полотенец, завернутых в непромокаемую ткань, лежали на большой каменной плите, на которой когда-то видели сны первобытные люди. С другой стороны находился грубый очаг с остатками костра. Рядом с ним лежала кое-какая кухонная утварь, стояло наполовину наполненное ведро с водой. Куча пустых жестянок указывала на то, что здесь живут уже довольно давно. Когда глаза привыкли к темноте, в углу я разглядел даже кружку и неполную бутылку спиртного. Прямо посередине хижины стоял плоский камень, выполнявший функции стола, а на нем лежал небольшой узелок… несомненно, тот самый, который я видел через объектив телескопа на плече у мальчишки. В узелке оказались буханка хлеба и три жестяные банки, одна с языком, две другие – с персиками. Когда я, внимательно изучив содержимое узелка, поставил его обратно, у меня замерло сердце, потому что на каменном столе я заметил листок бумаги, на котором было что-то нацарапано карандашом. Я поднял его, и вот что я прочитал:

«Доктор Ватсон поехал в Кум-трейси».

Целую минуту я простоял с листком бумаги в руках, пытаясь понять смысл этой короткой записки. Выходит, это за мной, а не за сэром Генри, следил таинственный человек! И следил не сам, а подсылал своего сообщника (может быть, даже того самого мальчишку), и я видел перед собой один из его докладов. Вполне вероятно, что незнакомцу был известен каждый мой шаг, с тех пор как я приехал на болото. Ведь не зря меня не покидало чувство, что мы постоянно находились во власти некой силы; вокруг нас как будто плелась тонкая, но упругая паутина, невидимая до тех пор, пока вдруг не начинаешь понимать, что выбраться из нее уже не удастся.

Если я нашел один отчет, значит, где-то здесь могли быть и другие. Я стал осматривать хижину, надеясь найти их, но не обнаружил ни бумаг, ни чего-либо такого, что указывало бы на личность или намерения обитателя этого уединенного места. Единственное, что я мог о нем сказать, это то, что он – человек спартанского склада и его мало заботят бытовые удобства. Вспомнив недавний проливной дождь, я посмотрел на дыры, зияющие в каменной крыше. Какую же надо иметь перед собой цель, чтобы добровольно оставаться в таком неуютном месте! Кто же он? Враг, пылающий ненавистью, или, может быть, ангел-хранитель? Я дал себе слово, что не выйду из хижины, пока не найду ответ на этот вопрос.

Солнце уже почти село, и весь запад переливался багрянцем и золотом. Свет отражался в далеких рыжеватых лужах, выступающих на поверхности большой Гримпенской трясины. Были видны две башни Баскервиль-холла и размытые клубы дыма над тем местом, где располагалась деревушка Гримпен. Где-то между ними, за холмом, находился дом Стэплтонов. В золотистых лучах вечернего солнца все вокруг казалось тихим и спокойным, но я, обводя взглядом окрестности, испытывал совсем другие чувства. Моя душа трепетала от волнения и ожидания встречи с незнакомцем, которая с каждой секундой становилась все ближе и ближе. Мои нервы были натянуты как струны, но я, преисполнившись намерения довести дело до конца, выбрал внутри хижины место потемнее и принялся терпеливо дожидаться появления ее обитателя.

Наконец я услышал его. Вдалеке послышался отчетливый хруст камней о ботинки, потом еще и еще один. Шаги приближались. Я вжался в самый темный угол и стиснул рукоять пистолета в кармане, намереваясь не обнаруживать себя, пока сам не увижу незнакомца. Вдруг стало тихо, видимо, он остановился. Но через какое-то время шаги вновь зашуршали в мою сторону. На дверной проем легла тень.

– Сегодня чудесный вечер, дорогой Ватсон, – услышал я хорошо знакомый голос. – Право же, вам стоит выйти, здесь намного приятнее, чем внутри.

Глава XII. Смерть на болоте

На миг я остолбенел, не в силах поверить своим ушам. Потом чувства и способность говорить вернулись ко мне, когда я почти физически ощутил, как у меня с души свалилась неимоверная тяжесть. Этот холодный, хрипловатый, ироничный голос мог принадлежать только одному человеку на свете.

– Холмс! – закричал я. – Холмс!

– Выходите уж, – сказал он. – И прошу вас, поаккуратнее с револьвером.

Я, пригнувшись, прошел под грубой каменной перемычкой двери и увидел его. Шерлок Холмс сидел на камне и с интересом всматривался в мое, очевидно, все еще перекошенное от удивления лицо. Он похудел, одежда на нем была довольно потертой, но чистой. В целом вид он имел опрятный и живой. Серые глаза на обветренном, бронзовом от долгого пребывания на солнце лице смотрели живо и лукаво, а твидовый костюм и матерчатая шапочка делали моего друга похожим на обычного туриста. Меня особенно удивили его идеально выбритый подбородок и белоснежная рубашка. Можно подумать, в последнее время Холмс жил не на болоте, практически под открытым небом, а в Лондоне на Бейкер-стрит. Даже в таких условиях он остался верен своей поистине кошачьей любви к чистоплотности.

– Господи, Холмс, я так рад вас видеть! – взволнованно воскликнул я, обнимая его.

– Похоже, скорее удивлены.

– Должен признаться, это правда.

– Могу вас уверить, что не вы один испытали это чувство. Я и не думал, что вы обнаружили мое временное пристанище, и уж совсем не ожидал, что вы окажетесь внутри. Я понял это только, когда до двери оставалось двадцать шагов.

– Должно быть, вы узнали меня по следам?

– Нет, Ватсон. Боюсь, что я не могу отличить ваши следы от всех остальных следов в мире. Если вы действительно захотите провести меня, смените табачный магазин. Найдя окурок, на котором написано «Брэдли, Оксфорд-стрит», я понял, что мой друг доктор Ватсон где-то неподалеку. Вы бросили сигарету рядом с тропинкой, несомненно, в тот миг, когда решились ворваться в пустую хижину.

– Именно так и было.

– Я так и думал… Зная вашу настойчивость, я был уверен, что вы сидите в засаде, с оружием в руках, и поджидаете возвращения обитателя хижины. Так вы действительно считали, что я – преступник?

– Я не знал, кто вы, но собирался это выяснить, чего бы это ни стоило.

– Превосходно, Ватсон! Как же вы нашли меня? Наверное, заметили, гоняясь за каторжником ночью, когда я неосторожно позволил луне светить себе в спину?

– Да, я видел вас.

– И, несомненно, обошли все хижины, пока не нашли эту.

– Нет. Ваш мальчишка был замечен, он и вывел меня к вам.

– А, старый джентльмен с телескопом. Заметив первый раз свет, отражающийся от линз, я не мог понять, что это. – Холмс поднялся и заглянул в хижину. – Ха! Вижу, Картрайт кое-что принес. А это что за записка? Так вы побывали в Кум-трейси?

– Да.

– Встречались с миссис Лорой Лайонс?

– Верно.

– Весьма похвально! Очевидно, наши расследования движутся в одном направлении. Когда мы объединим усилия, думаю, все в этом деле станет окончательно понятным.

– Знаете, я ведь действительно ужасно рад, что вы здесь. Эта ответственность, эта тайна… Нервы у меня уже не выдерживают. Но как, черт возьми, вы здесь оказались? Чем занимались? Я-то думал, Холмс бьется над делом о вымогательстве.

– Я и хотел, чтобы вы именно так думали.

– Так что же, вы прибегаете к моей помощи, не доверяя мне?! – не без обиды вскричал я. – По-моему, я заслужил большего, Холмс.

– Дорогой друг, в этом деле, как и во множестве других, вы оказали мне неоценимую помощь. Прошу меня простить, если моя небольшая уловка обидела вас. По правде говоря, это было сделано во многом ради вас. Мысли о вашей безопасности заставили меня приехать сюда и взяться за дело самому. Если бы я жил с вами и сэром Генри, не сомневаюсь, наши мнения совпадали бы полностью, и более того, это заставило бы наших и без того очень осторожных противников держать ухо востро. А так я имел возможность передвигаться совершенно свободно (чего не мог бы себе позволить, живи я в Холле), и при этом оставаться невидимой силой, готовой вмешаться в развитие событий в ключевой момент.

– Но мне-то вы могли открыться!

– Нам бы это не помогло, скорее наоборот. Вы бы захотели рассказать мне что-нибудь или по доброте душевной стали бы меня жалеть и решили как-то помочь мне, а это лишний риск, обо мне могли узнать и другие. Я привез с собой Картрайта (помните того мальчугана из посыльного агентства?), который снабжает меня всем необходимым. Краюха хлеба, чистый воротничок. Что еще нужно мужчине? К тому же Картрайт – это лишняя пара зорких глаз и весьма быстрых ног. И то и другое для меня очень важно.

– Так значит, все мои отчеты были написаны попусту! – Мой голос дрогнул, когда я вспомнил, сколько души и усердия вкладывал в их сочинение.

Холмс извлек из кармана пачку бумаг, перемотанных нитью.

– Вот ваши отчеты, дружище. Могу вас уверить, все они были прочитаны, и очень внимательно. Мне удалось все организовать так, что ко мне в руки они попадали с опозданием лишь в один день. Надо сказать, я восхищен тем, какое рвение и недюжинный ум вы проявили в этом удивительно сложном деле.

Я продолжал сердиться на Холмса за то, что он все это время, оказывается, водил меня за нос, но его теплые слова растопили мое сердце, и к тому же он ведь действительно был прав, когда говорил, что для дела было лучше, чтобы я не знал о присутствии своего друга на болоте.

– Ну вот, другое дело, – сказал он, видя, как просветлело мое лицо. – А теперь расскажите, что вы узнали от Лоры Лайонс… Не трудно было догадаться, что целью вашей поездки была встреча с ней, я ведь и сам уже понял, что в Кум-трейси она единственная, кто может быть полезен в нашем деле. Знаете, если бы вы не съездили к ней сегодня, я бы, скорее всего, завтра сам к ней наведался.

Солнце уже село, и на болота опустилась ночь. Воздух сделался холодным. Мы, чтобы согреться, зашли в хижину. И там почти в полной темноте Холмс выслушал мой рассказ о разговоре с леди. Услышанное так его заинтересовало, что он даже попросил меня повторить отдельные места.

– Это очень важно, – сказал мой друг, когда я закончил. – Теперь все звенья цепочки в этом чрезвычайно непростом деле соединились. Вам, возможно, известно, что леди состоит в близких отношениях со Стэплтоном?

– Со Стэплтоном? Нет.

– В этом можно не сомневаться. Они встречаются, переписываются, в общем, между ними полное согласие. И это дает нам в руки хороший козырь. Если бы с его помощью мне удалось как-то обезопасить его жену…

– Жену?

– Ватсон, теперь настала моя очередь делиться информацией. Женщина, которая выдает себя за мисс Стэплтон, на самом деле его жена.

– Господи Боже мой, Холмс! Вы в этом уверены? Как же он допустил, чтобы сэр Генри влюбился в нее?

– Любовь сэра Генри не может причинить вред никому, кроме самого сэра Генри. Стэплтон позаботился, чтобы между его женой и баронетом ничего не было, вы сами об этом писали. Повторяю, эта леди жена натуралиста, а не сестра.

– Но зачем ему понадобилась эта чудовищная ложь?

– Потому что он просчитал, что миссис Стэплтон будет намного полезнее ему в качестве свободной женщины.

Все, что мне подсказывала интуиция, все мои смутные подозрения разом обрели форму и сконцентрировались на натуралисте. Этот спокойный бесцветный человек, в соломенной шляпе и с сачком в руках, вдруг стал казаться мне кем-то ужасным… существом, наделенным дьявольским терпением и коварством, с лицом добряка и сердцем безжалостного убийцы.

– Выходит, это он – наш враг… Стэплтон следил за нами в Лондоне?

– Других вариантов решения этой задачи я не вижу.

– А как же письмо с предостережением?.. Наверняка это миссис Стэплтон его послала!

– Совершенно верно.

Мрак, так долго окружавший меня, сгустился и стал приобретать форму чудовищного злодеяния, наполовину увиденного, наполовину угаданного мною.

– И все-таки, Холмс, вы уверены в этом? Как вы узнали, что эта женщина – его жена?

– Очень просто. Помните свою первую встречу со Стэплтоном? Он тогда так увлекся разговором с вами, что рассказал кусочек своей настоящей биографии. Не побоюсь предположить, что потом он не раз пожалел о своей оплошности. У него действительно когда-то была своя школа на севере Англии, а проследить судьбу владельца школы проще всего. Существуют преподавательские агентства, через которые можно навести справки о любом человеке, который когда-либо имел отношение к этой профессии. Проведя небольшое расследование, я узнал, что на самом деле была такая школа, которая по некоторым, весьма печальным обстоятельствам, прогорела, а человек, который владел ею (имя у него тогда было другое), скрылся вместе с женой. Все приметы совпадали. Когда мне стало известно, что сбежавший владелец школы увлекался энтомологией, последние сомнения отпали.

Итак, мрак рассеялся, но многое еще оставалось в тени.

– Если эта женщина в действительности его жена, как же объяснить связь Стэплтона с Лорой Лайонс? – спросил я.

– Это один из тех вопросов, на которые пролил свет ваш рассказ. Ваш разговор с этой женщиной во многом прояснил ситуацию. Мне, например, не было известно о готовящемся разводе. Полагаю, что в данных обстоятельствах, считая Стэплтона холостым мужчиной, миссис Лайонс надеялась стать его супругой.

– Мы расскажем ей правду?

– Расскажем. И Лора Лайонс еще может оказаться нам весьма полезной. Теперь мы просто обязаны встретиться с ней. Вот завтра и наведаемся в Кум-трейси… вдвоем. Ватсон, а вам не кажется, что вы слишком надолго оставили своего подопечного одного? Вам необходимо находиться в Баскервиль-холле.

Последние лучи заката погасли на западе, и на фиолетовом небе робко заблестели первые звезды.

– Последний вопрос, Холмс, – сказал я, поднимаясь. – Нам с вами ведь нечего скрывать друг от друга. Зачем Стэплтону это нужно? Что у него на уме?

Голос Холмса сделался серьезным.

– Убийство, Ватсон… Хорошо спланированное, хладнокровное убийство. О подробностях не спрашивайте. Я уже расставил вокруг Стэплтона свои сети, хотя он расставил вокруг сэра Генри свои. Учитывая вашу помощь, можно считать, что натуралист почти у меня в руках. Нужно бояться только одного: того, что он нанесет удар первым. Еще день, максимум два, и дело будет закрыто. Но до тех пор вам необходимо заботиться о сэре Генри, как заботливая мать заботится о хвором ребенке. Сегодня ваше отсутствие в Баскервиль-холле, конечно, оправдало себя, но я бы хотел, чтобы вы больше не оставляли своего подопечного одного. Тише!

Тишину, царившую на болоте, пронзил крик, долгий, истошный крик ужаса и боли. От этого страшного звука кровь застыла у меня в жилах.

– Боже мой, – выдохнул я, – что это?

Холмс вскочил на ноги, бросился к двери хижины и замер, вытянув шею и вслушиваясь в темноту.

– Тихо! – прошептал он. – Тихо!

Кричали где-то далеко, в погруженной во мрак долине, но крик был такой силы, что мы слышали его совершенно отчетливо. В следующую секунду вопль повторился, но уже ближе, громче и отчаяннее.

– Где это? – зашептал Холмс, и по его голосу я понял, что даже он, человек со стальными нервами, был потрясен этими звуками. – Где это кричат, Ватсон?

– По-моему, там, – я ткнул пальцем в темноту.

– Нет, там!

Снова болота огласились истошным криком, но теперь он прозвучал еще громче и ближе. На этот раз к нему примешивался новый звук – глухое, невнятное урчание, мелодичное, но зловещее, то усиливающееся, то затихающее, как рокот прибоя.

– Это собака! – вскричал Холмс. – Скорее, Ватсон, скорее! Никогда себе не прощу, если мы опоздаем!

Он бросился бежать, не разбирая дороги, по болоту, я следовал за ним по пятам. Но тут прямо перед нами, где-то среди холмов раздался последний отчаянный крик, а за ним глухой стук, как будто что-то тяжелое упало с высоты. Мы остановились и прислушались. Сгустившуюся тишину безветренной ночи не нарушил более ни единый звук.

Я заметил, что Холмс жестом отчаявшегося человека схватил себя за голову. Он даже притопнул ногой.

– Он опередил нас, Ватсон. Мы опоздали.

– Нет. Нет! Не может быть!

– Какой же я дурак, зачем я медлил? А вы, Ватсон! Видите, к чему привело то, что вы оставили сэра Генри одного! Если случилось худшее, клянусь Богом, Стэплтон за это ответит!

Мы снова помчались сквозь тьму, натыкаясь на кочки, пробираясь через заросли утесника, взбираясь на холмы и несясь по склонам вниз, в том направлении, откуда доносились эти жуткие звуки. Оказываясь на вершине очередного пригорка, Холмс торопливо озирался вокруг, но ночь на болоте была темной, никакого движения вокруг заметно не было.

– Вы что-нибудь видите?

– Ничего.

– Тихо! Что это?

До нас донесся едва слышный стон. Еще один! Слева от нас. С той стороны цепочка скалистых холмов обрывалась отвесным утесом, дно которого было усеяно большими острыми камнями. На них бесформенной грудой темнел какой-то предмет. Когда мы подошли ближе, расплывчатые контуры обрели форму. Это был человек. Он лежал ничком, широко раскинув руки и ноги, причем шея его была так искривлена, что голова оказалась под ним и теперь почти прижималась ухом к грудной клетке. Плечи были приподняты, спина прогнулась, как при кувырке. Его поза была такой причудливой, что я даже не сразу сообразил, что последний звук, который мы только что услышали, был его предсмертным криком. Темная фигура, над которой мы склонились, больше не шевелилась и не издавала ни звука. Холмс взялся за плечо человека, но тут же в ужасе отдернул руку. Дрожащими руками мой друг зажег спичку, и в мерцающем свете я увидел пятна на его пальцах и страшную черную лужу, медленно расплывающуюся из-под раскроенного черепа трупа. Но это не все. Мы увидели то, от чего волосы на головах наших встали дыбом, и мы в ужасе попятились от тела… Это был сэр Генри Баскервиль!

Невозможно было не узнать этот рыжий твидовый костюм, который был на сэре Генри в тот самый день, когда мы впервые принимали его у себя на Бейкер-стрит. Не успели мы как следует его рассмотреть, как спичка погасла, так же как в наших сердцах угасла последняя надежда. Холмс застонал, лицо его сделалось белее мела.

– Господи! Какой ужас! Никогда себе этого не прощу! – воскликнул я, сжимая кулаки. – Как я мог оставить его одного?

– Ватсон, я виноват больше, чем вы. Из-за моей дотошности и желания красиво завершить дело погиб клиент. Такого удара я не испытывал за всю свою карьеру. Но откуда же я мог знать… как я мог догадаться… что он все-таки решит пойти на болота, несмотря на все мои предупреждения? Что мы услышим его крики (Господи, эти крики!) и не успеем ему помочь?! И где собака, это исчадие ада, которая погубила его? Она, может быть, и сейчас прячется где-то здесь рядом, среди скал. А Стэплтон, где он? Он должен ответить за все.

И он ответит. Это я обещаю. И дядя, и племянник были убиты… Первый умер от ужаса, когда увидел собаку, которую считал порождением злых сил, второй погиб, пытаясь убежать от нее. Теперь нам придется доказывать, что и эта смерть связана с собакой. Ведь даже то, что мы только что слышали, не является доказательством, что она существует, ведь сэр Генри умер в результате падения. Черт побери! Клянусь, каким бы хитрым ни был этот негодяй, я выведу его на чистую воду, не пройдет и дня!

Мы постояли над изувеченным телом, потрясенные этим неожиданным и непоправимым несчастьем, которое привело все наши долгие и упорные усилия к такому жалкому финалу. Потом, когда взошла луна, мы взобрались на вершину утеса, с которого упал наш несчастный друг, и с этого возвышения всмотрелись в призрачную, покрытую серебристо-серым туманом даль. Вдалеке, в нескольких милях от нас по направлению к Гримпенской трясине неподвижно желтел одинокий огонек. Источником света могли быть только окна уединенного обиталища Стэплтонов.

С моих уст сорвалось страшное ругательство, и я погрозил кулаком недосягаемому врагу.

– Давайте схватим его прямо сейчас!

– Дело еще не закончено. Этот мерзавец очень хитер и всегда настороже. Важно не то, что нам известно, а то, что мы сможем доказать. Единственный неверный шаг, и преступник ускользнет от правосудия.

– Что же нам делать?

– Завтра нам предстоит много работы. А сегодня остается только позаботиться о теле нашего несчастного товарища.

Мы вместе спустились по крутому склону и подошли к телу, отчетливой черной тенью распластавшемуся на посеребренных луной камнях. При виде неестественно искривленной спины и свернутой шеи мурашки пробежали у меня по коже, а глаза наполнились слезами.

– Холмс, нужно сходить за помощью. Мы не сможем нести его на руках до самого Холла. Господи, что вы делаете?

Издав крик, Шерлок Холмс склонился над телом. Потом неожиданно вскочил, рассмеялся и, пританцовывая, схватил и затряс мою руку. И это мой вечно серьезный и сдержанный друг! Воистину, я еще многого о нем не знал.

– Борода! Борода! У него борода!

– Борода?

– Это не баронет… Это… Это же мой сосед, каторжник!

Когда мы поспешно перевернули тело, косматая борода задралась в сторону холодной яркой луны. Я сразу узнал этот низкий лоб и ввалившиеся звериные глаза. Да, это было то самое лицо, которое глядело на меня с камня, освещенное свечой… лицо каторжника Сэлдена.

В ту же секунду мне стало ясно все. Я вспомнил, как баронет говорил мне, что отдал свои старые вещи Бэрримору. Бэрримор передал их Сэлдену. Ботинки, сорочка, шляпа, все это когда-то принадлежало сэру Генри. Конечно, оттого что это оказался не сэр Генри, трагедия не стала менее ужасной, но, по крайней мере, по законам нашей страны этот человек заслуживал смерти. Срывающимся от радости и облегчения голосом я рассказал Холмсу, как обстояло дело.

– Что ж, – сказал он, – одежда и стала причиной смерти этого несчастного. Мне совершенно ясно, что собаку чем-то приучили к запаху сэра Генри (скорее всего, башмаком, который пропал в гостинице) и сегодня натравили на этого человека. Однако меня очень интересует один вопрос: каким образом Сэлден в темноте узнал, что собака идет по его следу?

– Очевидно, услышал.

– Нет, звуки, издаваемые собакой, не могли настолько испугать такого человека, как этот каторжник, чтобы он стал в ужасе звать на помощь, рискуя быть снова схваченным. Судя по тому, сколько раз он кричал, Сэлден еще долго убегал от собаки после того, как увидел ее.

– А мне еще больше не понятно то, почему эта собака, если предположить, что наши выводы верны…

– Я ничего не предполагаю.

– Я хочу сказать, почему собаку выпустили именно сегодня ночью? Не думаю, что ее выпускают на болото каждую ночь. Стэплтон не стал бы ее выпускать, если бы не был абсолютно уверен, что сэр Генри будет здесь.

– Все-таки мой вопрос существеннее, поскольку ответ на ваш вопрос мы, скорее всего, уже очень скоро получим, а мой может навсегда остаться загадкой. Ну ладно. Надо подумать, что делать с телом. Нельзя оставлять его здесь лисам и воронью.

– Давайте отнесем его в одну из хижин и свяжемся с полицией.

– Согласен. Наверняка мы с вами вдвоем сможем отнести его туда. Постойте-ка, что это? Ба, да это же Стэплтон, собственной персоной! Кто бы мог подумать! Ни слова о том, что нам все известно, Ватсон… Он не должен знать, что мы его подозреваем, иначе все мои планы пойдут прахом.

Со стороны болот к нам приближался человек, я заметил красный огонек сигары. Постепенно свет луны обрисовал подтянутую фигуру натуралиста. Он явно торопился, но, увидев нас, замер на месте; однако ненадолго, уже через секунду Стэплтон продолжил путь.

– Доктор Ватсон? Это вы? Никак не ожидал встретить вас на болоте в такое время. Боже мой, а это что такое? Тут что-то случилось? Нет… Только не говорите, что это наш друг сэр Генри!

Стэплтон обошел нас и склонился над телом. Я услышал, как он изумленно вздохнул, сигара выпала из его пальцев.

– Кто… кто это? – запинаясь, спросил Стэплтон.

– Это Сэлден. Заключенный, сбежавший из Принстауна.

Стэплтон повернул к нам побледневшее лицо, но сумел больше ничем не проявить охватившее его удивление и разочарование. Пристально глядя на меня и на Холмса, он сказал:

– Надо же! Какой ужас! Как же он погиб?

– Похоже, упал с утеса на камни и сломал шею. Мы с другом шли через болото, когда услышали крик.

– Я тоже услышал крик. Поэтому и поспешил сюда. Я подумал, это сэр Генри.

– Почему же именно сэр Генри? – не удержавшись, спросил я.

– Потому что я пригласил его в гости. Но он не пришел, и, естественно, услышав крики на болоте, я подумал, что это баронет. Кстати… – Стэплтон снова перевел взгляд на Холмса. – Вы кроме криков ничего не слышали?

– Нет, – сказал Холмс. – А вы?

– Тоже ничего.

– Почему же спрашиваете?

– О, ну вам же известно, что крестьяне рассказывают о собаке-призраке. Говорят, по ночам на болоте можно даже услышать ее голос. Мне стало интересно, не было ли каких-нибудь похожих звуков.

– Нет, ничего такого мы не слышали, – сказал я.

– И как вы объясняете смерть этого бедняги?

– Не сомневаюсь, что от постоянного страха и возбуждения у него просто сдали нервы. В припадке безумия он выбежал на болото, сорвался с обрыва и свернул шею.

– Что ж, звучит вполне правдоподобно, – сказал Стэплтон и вздохнул, как показалось мне, с облегчением. – А что вы думаете, мистер Шерлок Холмс?

Мой друг слегка поклонился.

– Вы проницательны, – сказал он.

– С того дня, когда приехал доктор Ватсон, мы ожидали увидеть в наших краях и вас. Удивительно, вы приехали как раз тогда, когда случилась очередная трагедия.

– Да, действительно. Я полностью согласен с объяснением своего друга. Придется завтра возвращаться в Лондон с неприятным осадком на душе.

– Вы что, завтра уезжаете?

– Да, собираюсь.

– Но я надеюсь, вы смогли разобраться в том, что у нас здесь происходит?

Холмс пожал плечами.

– К сожалению, не всегда все получается так, как хотелось бы. Для того чтобы начать расследование, нужны факты, а не легенды или слухи. Я не стал браться за это дело.

Мой друг говорил спокойно и как бы равнодушно, но Стэплтон выслушал его очень внимательно. Потом натуралист повернулся ко мне.

– Я бы предложил отнести этого беднягу к себе домой, но не хочу напугать сестру. Давайте накроем ему чем-нибудь лицо и оставим здесь до утра.

Так мы и сделали. Отвергнув предложение Стэплтона остаться на ночь у него, мы направились в Баскервиль-холл, предоставив натуралисту возможность вернуться домой в одиночестве. Обернувшись, мы увидели, как по широкому раздолью болота медленно бредет одинокая фигура. А за ее спиной на острых серых камнях темной бесформенной грудой остался лежать человек, принявший такую страшную смерть.

Глава XIII. Охота началась

– Развязка уже близко, – говорил Холмс, когда мы вместе шли через болото. – У этого парня просто поразительная выдержка! Как он взял себя в руки, обнаружив, что жертвой его плана стал не тот человек, на которого он рассчитывал. Любой другой преступник в такую секунду наверняка смутился бы. Я еще в Лондоне вам говорил, Ватсон, и повторю снова, что нам до сих пор не приходилось вступать в противоборство с более достойным соперником.

– Только плохо, что он вас увидел.

– Поначалу я тоже так подумал. Но это все равно рано или поздно случилось бы.

– Как, по-вашему, повлияет на его планы то, что он узнал, что вы здесь?

– Возможно, Стэплтон станет действовать осторожнее или, наоборот, решит пойти на какие-нибудь отчаянные шаги. Как и большинство умных преступников, он, скорее всего, слишком уверен в собственной хитрости и думает, что сумел обвести нас вокруг пальца.

– А почему бы не арестовать его сразу?

– Дорогой Ватсон, у вас слишком деятельная натура. Вас всегда тянет на решительные поступки. Хорошо, давайте предположим, что сегодня же ночью мы его арестовали. Что нам это дает? Мы ведь ничего не можем доказать. В этом и состоит его дьявольская хитрость! Если бы сообщником Стэплтона был человек, мы бы могли насобирать достаточное количество улик, но даже если мы приведем в суд его огромную собаку, это не поможет нам накинуть петлю на шею ее хозяина.

– Но ведь преступление совершено.

– Отнюдь. Все, что у нас есть, это предположения и догадки. Нас со смехом выгонят из зала суда, если мы явимся туда с подобными заявлениями и доказательствами.

– Но смерть сэра Чарльза!

– На его теле не было обнаружено ни единой отметины. Нам с вами известно, что он умер от страха, и мы знаем, что его напугало, но как убедить в этом двенадцать присяжных? Где следы собаки? Где отпечатки ее зубов? Конечно, мы знаем, что мертвое тело собака не станет кусать, а сэр Чарльз умер еще до того, как это чудище приблизилось к нему. Но ведь это все нужно будет доказать, а мы этого сделать не сможем.

– Хорошо. А сегодняшняя ночь?

– С сегодняшней ночью ситуация не лучше. Опять же между смертью человека и собакой нет прямой связи. Мы с вами даже не видели эту собаку. Да, мы ее слышали, но доказать, что она шла по следу погибшего, невозможно. Мотивы отсутствуют. Нет, дорогой друг, нужно смириться с тем, что на данный момент мы бессильны. И именно поэтому нужно пойти на любой риск, чтобы вывести преступника на чистую воду.

– Что же вы предлагаете делать?

– Я надеюсь на то, что Лора Лайонс окажется очень полезной для нас, когда узнает, как в действительности обстоят дела. Но у меня есть и другие планы. Думаю, наш противник тоже возлагает на завтрашний день большие надежды, но надеюсь, что победу все-таки будем праздновать мы.

Больше мне ничего не удалось из него выудить. До самого Баскервиль-холла Холмс шел молча, занятый своими мыслями.

– Зайдете?

– Да, я не вижу причин продолжать скрываться. Но напоследок еще кое-что, Ватсон. Не рассказывайте сэру Генри ничего о собаке. Пусть он думает, что Сэлден погиб так, как это представил Стэплтон. Так баронету будет проще справиться с суровым испытанием, которое ждет его завтра. Если я правильно помню из вашего отчета, он приглашен к этим людям на обед?

– Да, и я вместе с ним.

– Вам придется сделать так, чтобы он пошел туда один. Это будет несложно. Что ж, мы с вами не обедали, но, думаю, нагуляли хороший аппетит к ужину.

При виде Шерлока Холмса сэр Генри больше обрадовался, чем удивился, потому что уже несколько дней ждал его приезда из Лондона в связи с недавними событиями. Его больше поразило то, что мой друг прибыл налегке и отказался объяснять полное отсутствие багажа. Впрочем, скоро, за поздним ужином, мы рассказали баронету о происшествии на болоте в той форме, которая была выгодна нам. Но сначала мне пришлось взять на себя неприятную обязанность сообщить печальную новость Бэрриморам. Узнав о смерти шурина, дворецкий с видимым облегчением вздохнул, но жена его, закрыв лицо передником, горько разрыдалась. Для всего мира этот человек был воплощением зла, наполовину зверем, наполовину демоном, но для нее он всегда оставался маленьким упрямым мальчиком, которого она в детстве водила за руку. Воистину ужасен должен быть тот мужчина, после смерти которого не прольет слез ни одна женщина.

– После того как ушел Ватсон, я весь день просидел дома, – сказал баронет. – Думаю, я заслужил похвалу, потому что сдержал свое обещание. Если бы я не дал слово, что не буду выходить один из дому, я мог бы провести этот вечер куда как интереснее. Я получил записку от Стэплтона, он приглашал меня к себе.

– Не сомневаюсь, что вечер был бы намного интереснее, – сухо произнес Холмс. – Кстати, к вашему сведению, найдя человека со сломанной шеей, мы оплакивали вас.

Глаза сэра Генри удивленно округлились.

– Это еще почему?

– На несчастном была ваша одежда. Боюсь, у вашего слуги, который передал ему эти вещи, могут возникнуть неприятности с полицией.

– Вряд ли. Мое имя там нигде не указано, насколько я знаю.

– Что ж, значит, ему повезло… Вам всем повезло, потому что в глазах закона все вы – сообщники преступника. И вообще, я, как сознательный детектив, должен был бы арестовать всю вашу компанию. Письма Ватсона стали бы главными уликами…

– Ну а как же мое дело? – сменил тему баронет. – Вы хоть немного продвинулись? Мы с Ватсоном понимаем не больше, чем в тот день, когда приехали сюда.

– Я полагаю, что уже очень скоро смогу вам все объяснить. Дело оказалось чрезвычайно запутанным. Кое-что мне до сих пор не понятно, но расследование идет своим чередом.

– Нам тут пришлось кое с чем столкнуться… Ватсон, конечно, уже сообщил вам об этом… На болотах мы слышали собаку. Я готов поклясться, это не пустые разговоры. На Западе мне приходилось иметь дело с собаками, и уж кого-кого, а собаку я могу отличить по звуку. Если бы вы сумели надеть на нее намордник и посадить на цепь, клянусь, я бы стал считать вас величайшим сыщиком всех времен.

– Уверен, что смогу надеть на нее намордник и посадить на цепь, если вы поможете мне.

– Я сделаю все, что скажете.

– Очень хорошо. И я попрошу вас выполнять мои указания, не задавая вопросов.

– Как вам угодно.

– Если вы согласны, я думаю, что наша небольшая задача скоро будет решена. Не сомневаюсь, что…

Холмс вдруг замолчал и уставился на что-то у меня над головой. Его лицо было ярко освещено, и в ту секунду оно сделалось таким напряженным и неподвижным, что могло бы сойти за лик каменной статуи – воплощение настороженности и сосредоточенности.

– Что с вами? – одновременно вскричали мы с сэром Генри.

Когда Холмс опустил глаза, я увидел, что он пытается побороть в себе какое-то чувство. Лицо его сохраняло спокойствие, но взгляд горел.

– Простите ценителя искусства за временное изумление, – сказал он, махнув рукой в сторону серии портретов, висевших на противоположной стене. – Ватсон утверждает, что я ничего не смыслю в искусстве, но это не так, просто у нас разные вкусы. Изумительные портреты.

– Я рад, что вам они нравятся. – Сэр Генри озадаченно посмотрел на моего друга. – Только сам я мало что смыслю в этих вещах. Лошадь или бычка я бы оценил, но картину – нет. Я и не знал, что у вас хватает времени еще и на искусство.

– Хорошую картину видно сразу. А сейчас я именно такие картины и вижу. Готов поспорить, что вон та леди в голубых шелках написана Кнеллером, а сей упитанный джентльмен в парике – скорее всего работы Рейнольдса. Это фамильные портреты, я полагаю?

– Да, это все мои предки.

– Вы знаете их имена?

– Да, Бэрримор меня натаскивал, так что я их всех запомнил.

– Кто этот господин с телескопом?

– Это контр-адмирал Баскервиль. Он служил в Вест-Индии у Родни. Мужчина в синем камзоле со свитком – сэр Виллиам Баскервиль. Этот был председателем комитета путей и средств[14] палаты общин при Питте.

– А этот кавалер прямо напротив меня? В черном бархатном костюме с кружевами?

– О, этот вам будет особенно интересен. Это причина всех наших несчастий, тот самый Хьюго, из-за которого и появилась собака Баскервилей. Уж этого-то не забудешь.

Я с любопытством и не без удивления посмотрел на портрет.

– Подумать только! – сказал Холмс. – С виду обычный скромный человек. Вот только в глазах дьявольский блеск. Я представлял его себе более крепким и колоритным.

– Тем не менее сомневаться не приходится, потому что сзади на холсте написано его имя и год, 1647.

Больше этой темы не касались, но старинный портрет, казалось, приковал к себе внимание Холмса: мой друг то и дело бросал взгляд на картину. Только позже, когда сэр Генри ушел к себе, я смог понять ход мыслей Шерлока Холмса. Он взял в руки большой подсвечник и подвел меня к картинам на дальней стене банкетного зала.

– Вы ничего не замечаете?

Я посмотрел на строгое вытянутое лицо в обрамлении широкополой шляпы с плюмажем, длинных завитых локонов и белого кружевного воротника. Оно не было злым, лицо скорее можно было назвать чопорным, суровым, даже мрачным. Тонкие губы были крепко сжаты, глаза выражали холодную беспощадную уверенность.

– Вам он никого не напоминает?

– У сэра Генри похожая форма челюсти.

– Возможно, мне это просто кажется, но вот взгляните. – Холмс встал на стул и, переложив подсвечник в левую руку, правую изогнул и приложил к портрету так, что шляпа и длинные волосы оказались прикрыты.

– Боже правый! – вырвалось у меня.

Со старинного портрета на меня смотрело лицо Стэплтона.

– Ха, теперь видите? Мои глаза натренированы обращать внимание на лица, а не на детали, их окружающие. Хороший сыщик обязан уметь распознать лицо в гриме.

– Поразительно! Просто одно лицо!

– Да, интересный пример того, как прошлое оживает в наши дни, и в физическом, и в духовном смысле. Оказывается, изучение фамильных портретов может заставить поверить в переселение душ. Выходит, он тоже Баскервиль… Теперь это очевидно.

– И метит в наследники.

– Несомненно. Эта случайно увиденная картина дала нам последнее недостающее звено. Теперь он наш, Ватсон, теперь он наш. И я уверен, что уже сегодня Стэплтон будет беспомощно трепыхаться в наших сетях, как его любимые бабочки у него в сачке. Булавка, кусочек пробкового дерева, табличка с подписью, и можно добавлять его в нашу коллекцию на Бейкер-стрит!

Мой друг захохотал и отвернулся от картины. Мне редко приходилось слышать смех Холмса, но каждый раз он сулил беду какому-нибудь злодею.

На следующее утро я проснулся довольно рано, но Холмс встал еще раньше. Одеваясь, я увидел в окно, как он подходит к дому.

– Да, нам сегодня предстоит насыщенный день, – сказал он, потирая руки в предвкушении. – Сети уже расставлены, рыбалка вот-вот начнется. До вечера мы уже будем знать, угодила ли наша жирная длинномордая щука в ловушку или прошла мимо сети.

– Вы что, уже побывали на болоте?

– Я ходил в Гримпен, чтобы послать телеграмму в Принстаун о смерти Сэлдена. Думаю, могу пообещать вам, что никого из вас не станут беспокоить по этому делу. Кроме того, я встретился с верным Картрайтом, который наверняка стал бы дежурить у моей хижины, как собака у могилы хозяина, если бы я не заверил его, что со мной все в порядке и мне ничего не угрожает.

– Чем теперь займемся?

– Поговорим с сэром Генри. А вот и он!

– Доброе утро, Холмс, – поздоровался баронет. – Вы похожи на генерала с начальником штаба перед предстоящей битвой.

– А так и есть. Ватсон как раз просил меня дать указания.

– В таком случае я тоже к нему присоединяюсь.

– Прекрасно. Вы, насколько я понимаю, сегодня приглашены на обед к Стэплтонам.

– Да, и, надеюсь, вы тоже пойдете? Это весьма гостеприимные люди, они будут очень рады познакомиться с вами.

– Боюсь, что не смогу составить вам компанию. Нам с Ватсоном нужно срочно ехать в Лондон.

– Как в Лондон?

– Да, при сложившихся обстоятельствах от нас будет больше пользы, если мы будем находиться в Лондоне.

Лицо баронета заметно вытянулось.

– Но я надеялся, что вы останетесь со мной, пока все не выяснится. Я же один тут в Холле или на болоте совсем с ума сойду.

– Дорогой мой, вы должны полностью довериться мне и в точности выполнять мои указания. Друзьям своим вы скажете, что мы очень хотели пойти с вами, но срочное дело потребовало нашего отъезда в город. Мы очень надеемся вернуться в Девоншир как можно скорее. Не забудете им это передать?

– Если вы настаиваете.

– Уверяю вас, это необходимо сделать.

По тому, как насупился баронет, я понял, что он очень обиделся на нас. И неудивительно, ведь что он мог подумать? Только то, что мы просто-напросто бросаем его, даже не объясняя причин.

– И когда вы намерены уезжать? – холодно спросил сэр Генри.

– Сразу после завтрака. Сначала мы съездим в Кум-трейси, и Ватсон оставит здесь свои вещи, чтобы вы не сомневались, что мы вернемся. Ватсон, вы пошлете Стэплтону записку, в которой напишете, что очень сожалеете, но не сможете прийти на обед.

– А нельзя ли мне поехать в Лондон с вами? – нерешительно спросил баронет. – Почему я должен оставаться здесь один?

– Считайте, что здесь находится ваш пост. Вы обещали, что будете исполнять мои указания, и сейчас я говорю, что вам нужно остаться.

– Ладно, я останусь.

– И еще одно! Я хочу, чтобы вы доехали до Меррипит-хауса на своей двуколке, потом отослали кучера домой, сказав, что собираетесь вернуться пешком.

– Вы хотите, чтобы я пошел через болото пешком?

– Да.

– Но вы же сами тысячу раз запрещали мне это делать.

– На этот раз вам бояться нечего. Если бы я не был полностью уверен в вашей смелости и выдержке, я бы не стал предлагать вам этого, но очень важно, чтобы вы поступили именно так.

– Ну ладно, я сделаю это.

– И если вам дорога жизнь, не сворачивайте с тропинки, которая ведет от Меррипит-хауса до гримпенской дороги.

– Как скажете.

– Отлично. После завтрака мне бы хотелось побыстрее уехать, чтобы к вечеру быть в Лондоне.

Признаться, его программа действий меня порядком удивила, хоть я и помнил, как прошлой ночью при встрече со Стэплтоном Холмс упомянул, что на следующий день собирается уезжать. Однако мне не приходило в голову, что он и меня возьмет с собой. К тому же я никак не мог понять, почему нам нужно было уезжать именно тогда, когда, как он сам говорил, наступил решающий момент. Как бы то ни было, мне не оставалось ничего другого, как только подчиняться указаниям моего друга, поэтому мы попрощались с удрученным сэром Генри и уже через пару часов подъехали к железнодорожной платформе в Кум-трейси, где вышли из двуколки и отослали ее обратно в Баскервиль-холл. На платформе нас дожидался мальчик.

– Будут какие-нибудь приказания, сэр?

– На этом поезде поедете в Лондон, Картрайт. Как только будете на месте, тут же пошлите сэру Генри Баскервилю телеграмму от моего имени с просьбой, если он найдет записную книжку, которую я потерял, переслать ее мне на Бейкер-стрит заказной почтой.

– Да, сэр.

– И узнайте на станции, нет ли для меня сообщений.

Мальчик вернулся с телеграммой, которую Холмс, пробежав глазами, вручил мне. В ней говорилось: «Телеграмму получил. Выезжаю с неподписанным ордером. Прибуду в пять сорок. Лестрейд».

– Это ответ на мое утреннее послание. Лестрейд – лучший среди профессионалов, и, я думаю, нам может понадобиться его помощь. Ну ладно, Ватсон, у нас есть время, и разумнее всего будет потратить его на визит к вашей знакомой, миссис Лоре Лайонс.

Я начал понимать комбинацию, которую задумал Холмс. Он собирается через сэра Генри убедить Стэплтонов, что мы действительно уехали, с тем чтобы иметь возможность, когда будет нужно, неожиданно появиться. Если сэр Генри в разговоре со Стэплтонами еще и упомянет телеграмму из Лондона, у них пропадут последние сомнения. Наконец расставленные сети начали сужаться вокруг длинномордой щуки.

Миссис Лору Лайонс мы застали в ее кабинете, и Шерлок Холмс без лишних слов сразу приступил к интересующему нас вопросу, чем немало ее озадачил.

– Я расследую обстоятельства смерти сэра Чарльза Баскервиля, – сказал он. – Мой друг доктор Ватсон сообщил мне, что вы рассказали ему в связи с этим делом, а также то, что вы решили утаить.

– Что же я утаила? – вызывающе вздернула голову миссис Лайонс.

– Вы признались, что назначили свидание сэру Чарльзу у калитки в десять часов. Мы знаем, что умер он именно в этом месте и в это время. Вы утаили связь между этими событиями.

– Между ними нет никакой связи.

– Если это так, то такое совпадение можно причислить к разряду поразительных. Однако я уверен, что мы все же сумеем установить между ними связь. Миссис Лайонс, я буду с вами предельно откровенен. Мы считаем, что сэр Чарльз был убит, и улики указывают не только на вашего друга мистера Стэплтона, но и на его жену.

Леди вскочила.

– Жену! – воскликнула она.

– Да, нам это известно наверняка. Женщина, которая выдает себя за его сестру, на самом деле приходится Стэплтону женой.

Миссис Лайонс опустилась на стул. Ее пальцы впились в подлокотники с такой силой, что у нее побелели ногти.

– Жена! – повторила она. – Жена! Но этого не может быть! Он не женат.

Шерлок Холмс лишь пожал плечами.

– Докажите! Вы можете это доказать? Если у вас есть доказательства… – Огонь в глазах леди был красноречивее любых слов.

– Я догадывался, что наш разговор повернется таким образом, поэтому подготовился, – сказал Холмс, доставая из кармана несколько бумаг. – Вот фотография семейной пары, сделанная в Йорке несколько лет назад. На обороте надпись: «Мистер и миссис Ванделер», хотя, я думаю, вы без труда узнаете и его, и ее, если, конечно, вам приходилось встречаться с этой женщиной. Вот составленные заслуживающими доверия свидетелями описания мистера и миссис Ванделер, которые в то время являлись владельцами частной школы Святого Оливера. Прочитайте, у вас отпадут всякие сомнения.

Едва взглянув на бумаги, Лора Лайонс перевела взгляд на нас. В ее глазах сквозило отчаяние.

– Мистер Холмс, – сказала она, – этот человек обещал жениться на мне, если я добьюсь развода с мужем. Этот подлец обманул меня. Выходит, все его слова – сплошная ложь. Но почему?.. Почему? Я-то думала, что он для меня старается, а выходит, я была лишь орудием в его руках. К чему хранить верность тому, кто оказался предателем? Не буду я его прикрывать, пусть он сам отвечает за свои подлые делишки. Спрашивайте, что хотите, я ничего не стану скрывать. Только сначала я хочу сказать вам, что когда я писала то письмо, клянусь, я не хотела причинить зло старому джентльмену, который сделал для меня столько добра.

– Я верю вам, сударыня, – сказал Шерлок Холмс. – Однако вам, очевидно, будет непросто вновь окунуться в те события, поэтому, если позволите, я буду рассказывать, что произошло, а вы поправите меня, если я в чем-нибудь ошибусь. Это Стэплтон предложил вам написать письмо?

– Он сам продиктовал его мне.

– Если я правильно понимаю, он сказал, что сэр Чарльз может помочь вам решить денежные вопросы, связанные с разводом?

– Да, так и было.

– Потом, когда письмо уже было отправлено, Стэплтон отговорил вас идти на встречу?

– Он сказал, что перестанет уважать себя, если на такое дело мне даст деньги другой мужчина. Еще сказал, что, хоть он сам не богат, но готов потратить последний пенни, чтобы разрушить преграды, которые разделяют нас.

– Да, очень последовательно. Потом вы ничего не слышали, пока не прочитали о смерти сэра Чарльза в газете?

– Да.

– И Стэплтон заставил вас дать слово, что вы никому не расскажете о назначенном свидании?

– Да. Он сказал, что в смерти сэра Чарльза было много непонятного и что, если все выплывет наружу, подозрение падет на меня. Запугал он меня, поэтому я ничего и не рассказывала.

– Это очевидно. Но у вас ведь не могли не возникнуть подозрения.

Лара Лайонс замялась и опустила глаза.

– Конечно, я ведь его хорошо знала, – сказала она. – Но если он доверял мне, я не могла не доверять ему.

– Миссис Лайонс, – помолчав, заговорил Шерлок Холмс, – хочу вам сказать, что для вас вся эта история закончилась благополучно. Вам была известна тайна Стэплтона, и он, зная это, мог в любую секунду избавиться от вас как от ненужного свидетеля. Однако вы живы. Последние несколько месяцев вы ходили по краю пропасти. Теперь нам придется попрощаться с вами, но, думаю, скоро мы с вами снова свяжемся.

– Дело вступает в завершающую стадию. Для меня почти не осталось неразрешенных вопросов, – принялся рассказывать Холмс, пока мы дожидались лондонского экспресса. – Очень скоро я смогу четко и ясно объяснить, как происходило одно из самых необычных и загадочных преступлений нашего времени. Знатоки криминалистики наверняка вспомнят похожий случай, происшедший в 1866 году в Гродно, это в Малороссии, и, конечно же, убийство Андерсона в Северной Каролине. Но у нашего дела есть целый ряд характерных особенностей. Даже сейчас мы не можем выдвинуть против этого чрезвычайно хитрого человека прямых обвинений. Но я надеюсь, что уже сегодня вечером мы наверстаем упущенное.

В клубах пара к станции с грохотом подкатил лондонский экспресс, и из вагона первого класса на платформу выпрыгнул невысокий крепкий энергичный человек, видом своим напоминающий бульдога. Он пожал нам руки, и по тому, как почтительно Лестрейд смотрел на моего друга, я сразу понял, насколько переменилось его отношение к Холмсу с тех пор, когда они только начинали работать вместе. Я-то хорошо помнил, с каким пренебрежением этот практик относился к теориям Холмса.

– Ну как, дело стóящее? – спросил Лестрейд.

– Одно из крупнейших за последние годы, – сказал Холмс. – Но у нас есть еще свободных часа два. Мы можем пока пообедать, а потом дадим возможность вам, Лестрейд, подышать ночным дартмурским воздухом, чтобы прочистить ваши забитые лондонским туманом легкие. Вам не приходилось здесь бывать? Что ж, думаю, свой первый визит сюда вы не скоро забудете.

Глава XIV. Собака Баскервилей

Одной из отрицательных черт Шерлока Холмса (если, конечно, это можно назвать отрицательной чертой) было то, что он никогда не рассказывал о своих планах до того мгновения, когда приходило время действовать. Частично причиной этому был его властный характер и, как следствие, желание управлять людьми, удивлять тех, кто находился рядом с ним. Частично – профессиональная осторожность, заставлявшая его не болтать лишнего, чтобы исключить любые неожиданности. Но помощникам Холмса и всем тем, кто выполнял его поручения, это доставляло массу неприятностей. Мне и самому частенько приходилось томиться в неведении, но никогда еще я не мучался так, как во время того долгого ночного путешествия. Нам предстояло суровое испытание, – наконец-то настало время нанести удар по врагу, – но Холмс продолжал молчать как рыба. Мне оставалось только догадываться, что он затеял. Я уже с трудом сдерживал волнение, когда холодный ветер, ударивший нам в лицо, и зловещая непроглядная тьма, сгустившаяся по обе стороны узкой дороги, указали на то, что мы снова вернулись на болота. С каждым шагом лошадей, с каждым оборотом колеса мы приближались к развязке.

Мы не могли обсуждать дело в присутствии нанятого кучера, поэтому нам приходилось беседовать о посторонних вещах, хотя нервы у всех были напряжены до предела от волнения и ожидания. Когда мы миновали дом Френкленда и стали подъезжать к Холлу, то есть к тому месту, где будут разворачиваться решающие события, я испытал настоящее облегчение. Не доехав до дома, мы остановили экипаж у калитки в Тисовой аллее, расплатились с кучером и отправили его обратно в Кум-трейси, а сами пошли в сторону Меррипит-хауса.

– Лестрейд, вы захватили какое-нибудь оружие?

Маленький человек улыбнулся.

– Раз на мне брюки, значит у меня есть задний карман, а раз у меня есть задний карман, значит он не пустой.

– Хорошо. Мы с Ватсоном тоже готовы к непредвиденным обстоятельствам.

– Мистер Холмс, ну теперь-то вы можете рассказать, что нас ожидает?

– Терпение.

– Да, места тут невеселые, – поежился детектив, посматривая на темный массивный холм и огромное озеро тумана, сгустившееся над Гримпенской трясиной. – По-моему, впереди – светящиеся окна.

– Это Меррипит-хаус, наша цель. Теперь попрошу вас идти очень тихо и разговаривать только шепотом.

Мы осторожно двинулись по тропинке к дому, но, когда до него оставалось ярдов двести, Холмс остановился.

– Дальше не пойдем, – сказал он. – Спрячемся за вот этими камнями справа.

– Что, будем здесь ждать?

– Да, устроим небольшую засаду. Лезьте в эту щель, Лестрейд. Ватсон, вы, кажется, бывали внутри дома, не так ли? Можете рассказать, как расположены комнаты? Что это за окна с решетками с ближней стороны?

– По-моему, это кухня.

– А следующее, ярко освещенное?

– Скорее всего, гостиная.

– Шторы подняты. Вы там сориентируетесь лучше нас. Осторожно подойдите к дому и посмотрите, что они делают. Но помните, они ни в коем случае не должны догадаться, что за ними следят!

Стараясь ступать как можно бесшумнее, я прошел по тропинке до невысокой стены, окружающей маленький садик, и, присев на корточки, припал к ней спиной. Потом, не разгибая спины, двинулся вдоль стены, все время оставаясь в тени, пока не нашел место, с которого было прекрасно видно окно и все, что происходит за ним.

В комнате находились двое: сэр Генри и Стэплтон. Они сидели друг напротив друга за круглым столом, в профиль ко мне, и курили сигары. На столе было вино и кофе. Стэплтон о чем-то очень оживленно рассказывал, но баронет был бледен и сидел с отрешенным видом. Возможно, его тревожила мысль о том, что ему предстоит одному возвращаться домой через зловещее болото.

Через какое-то время Стэплтон поднялся и вышел, а сэр Генри наполнил свой бокал, откинулся на спинку стула и затянулся сигарой. Тут я услышал скрип двери и хруст гравия под подошвами ботинок. Кто-то прошел по дорожке с другой стороны стены, как раз рядом с тем местом, где, пригнувшись, сидел я. Привстав, я выглянул. Оказалось, это Стэплтон. Он подошел к сарайчику в дальнем конце сада. Поворот ключа, и как только натуралист вошел, из сарая тут же послышалась странная возня. Внутри Стэплтон пробыл не больше минуты. Опять щелкнул замок, натуралист прошагал мимо меня в обратном направлении и вошел в дом. Увидев, что он вновь присоединился к своему гостю за столом, я беззвучно вернулся к тому месту, где прятались мои друзья, и рассказал им все, что видел.

– Так говорите, они сидят вдвоем, леди с ними нет? – спросил Холмс, когда я закончил рассказ.

– Да.

– Интересно, где же она? Свет нигде в доме больше не горит, только в кухне.

– Даже не представляю, где она может быть.

Я уже упоминал, что над большой Гримпенской трясиной навис густой белый туман. Теперь это облако начало медленно надвигаться на нас. Невысокая, но плотная стена уже поднялась за домом. В свете луны туман казался похожим на огромный блестящий ледник, верхушки холмов прорезали его как пики. Холмс посмотрел на туман.

– Идет в нашу сторону, Ватсон, – взволнованно прошептал он.

– Это плохо?

– Очень плохо… Это единственное, чего я никак не мог предусмотреть. Черт возьми, это может нарушить все мои планы! Хотя вряд ли сэр Генри еще долго пробудет там, ведь уже десять часов. Теперь успех всей нашей операции, да и жизнь Баскервиля, зависят от того, выйдет ли он из дома прежде, чем туман накроет тропинку.

Ночное небо над нами было чистым и красивым. Бесчисленные звезды светили холодно и ярко, лунный серп залил все вокруг мягким призрачным светом. Прямо напротив нас темным силуэтом на фоне бездонного, темного в серебряных блестках небосвода выделялся дом, ощетинившийся высокими трубами над зубчатой крышей. Широкие полосы золотого света, льющегося из окон на первом этаже, пересекали сад и терялись на болоте. Вдруг один из лучей исчез – это слуги покинули кухню. Теперь горела только лампа в гостиной, где двое мужчин, замысливший убийство хозяин дома и ничего не подозревающий гость, все еще сидели за столом, беседуя и потягивая сигары.

С каждой минутой седая ватная пелена, накрывавшая половину болота, приближалась к дому. Вот первые белые клочки наползли на золотой квадрат освещенного окна. Дальняя часть садовой ограды уже скрылась из виду, только верхушки редких деревьев еще торчали над белесой клубящейся массой. На наших глазах гигантское облако медленно заключило дом в свои объятия и, набирая высоту, двинулось дальше на болото. Теперь второй этаж и крыша дома стали похожи на какой-то удивительный корабль, плывущий по молочным волнам. Холмс нетерпеливо ударил кулаком по камню и даже топнул ногой.

– Если через пятнадцать минут сэр Генри не выйдет, дорогу накроет полностью. Через полчаса не будет видно ничего на расстоянии вытянутой руки.

– Может, отойдем дальше, на возвышенность?

– Да, так будет лучше.

Итак, мы стали отступать от надвигающегося тумана, пока не отошли от дома почти на полмили, но все равно это густое белое море, посеребренное луной, продолжало медленно и неумолимо надвигаться.

– Мы отошли слишком далеко, – сказал Холмс. – Нельзя допустить, чтобы сэра Генри перехватили до того, как он дойдет до нас. Придется остаться здесь, чего бы это ни стоило. – Мой друг опустился на колени и припал ухом к земле. – Слава Богу! По-моему, это он!

Царившую на болоте тишину нарушили быстрые шаги. Притаившись между камней, мы стали напряженно всматриваться в густую пелену тумана. Шаги становились все громче, и вот из белого марева, словно из-за кулис, появился тот, кого мы ждали. Оказавшись на открытом пространстве под чистым звездным небом, сэр Генри остановился и удивленно посмотрел по сторонам. Потом также торопливо зашагал дальше. Пройдя рядом с тем местом, где залегли мы, он двинулся вдоль длинного холма с крутыми склонами, то и дело беспокойно озираясь.

– Тихо! – шепнул Холмс, и я услышал отрывистый щелчок взведенного курка. – Теперь смотрите в оба! Приближается!

Где-то в самом сердце наползающей непроглядной стены раздались тихие повторяющиеся глухие удары. От нас до края туманного облака было не больше пятидесяти ярдов, и мы втроем замерли в ожидании, не зная, какой кошмар сейчас ринется на нас из его глубин. Я лежал рядом с Холмсом и на секунду перевел взгляд на его лицо. Мой друг был бледен, но в свете луны глаза его горели ярко и торжествующе. Вдруг выражение его лица изменилось, глаза расширились и словно остекленели, губы приоткрылись от изумления. В ту же секунду, вскрикнув от страха, Лестрейд уткнулся лицом в землю и накрыл голову руками. Я вскочил на ноги, дрожащей рукой выхватив пистолет. Но тут я увидел такое, от чего замер без чувств на месте от ужаса. На дорогу из тумана выпрыгнула собака. Огромная черная, как сама ночь, собака. Такой собаки еще не видели глаза ни одного смертного на земле. Огонь полыхал из ее разверстой пасти, глаза горели, а морда, загривок и грудь светились призрачным пламенем. Никогда еще ни один ночной кошмар, ни один помутившийся рассудок не порождал более свирепого, более ужасного адского создания, чем то черное чудище с оскаленной мордой, которое исторг из себя туман.

Громадными прыжками огромное существо понеслось по дороге вслед за сэром Генри. Мы были настолько поражены появлением этого призрака, что позволили ему пробежать мимо нас, и лишь после этого пришли в себя. Холмс и я выстрелили одновременно. Собака издала отвратительный визг, значит, по меньшей мере одна из пуль попала в цель. Но боль не остановила чудовище: собака продолжала мчаться по дороге. В отдалении мы увидели сэра Генри, он стоял, повернувшись вполоборота, в ужасе подняв руки, и лицо его в лунном свете казалось белым как мел. Парализованный страхом, он застыл на месте, глядя, как к нему несется отвратительная тварь.

Однако звук, который издала от боли собака, прогнал все наши страхи. Если ее можно ранить, значит, она смертна, а раз она смертна, значит, в наших силах было убить ее. Никогда еще я не видел, чтобы человек бегал так, как бежал в ту ночь Холмс. Я считаюсь хорошим бегуном, но он обогнал меня настолько же, насколько я обогнал Лестрейда. Мы мчались по дороге, слыша крики сэра Генри и утробное рычание собаки. Когда мы подбежали, тварь уже набросилась на свою жертву, повалила ее на землю и собиралась впиться сэру Генри в горло. Но в следующую секунду Холмс выпустил в бок адского создания пять оставшихся в револьвере пуль. Страшно взвыв от боли, собака отлетела в сторону, продолжая бешено дергать лапами, с храпом перевернулась на бок и замерла. Я подбежал к ней и приставил ствол пистолета к ужасной светящейся голове, но спускать курок было бессмысленно: собака была уже мертва.

Сэр Генри лежал без сознания. Мы разорвали его воротник, и Холмс облегченно вздохнул, не увидев нигде ран. Помощь подоспела вовремя. Тут веки нашего друга задрожали, он попытался открыть глаза и пошевелиться. Когда Лестрейд влил в приоткрытый рот баронета несколько глотков бренди из фляги, тот наконец раскрыл глаза и ошалело посмотрел на нас.

– Боже мой! – с трудом проговорил он. – Что это было? Во имя всего святого, скажите, что это было?

– Что бы это ни было, с ним покончено, – сказал Холмс. – С призраком, преследовавшим ваш род, покончено раз и навсегда.

По размеру и силе животное, лежащее бездыханно в паре шагов от нас, было поистине ужасающим. Это был не бладхаунд и не мастиф, скорее их помесь – поджарая свирепая собака величиной с небольшую львицу. Даже сейчас, когда она лежала неподвижно, ее огромные челюсти светились голубоватым светом, а вокруг маленьких, глубоко посаженных жестоких глаз горели красные огни. Я прикоснулся к мерцающей морде, и, когда поднял руку, мои собственные пальцы засветились тусклым призрачным светом.

– Фосфор! – воскликнул я.

– Скорее какое-то необычное соединение с ним, – сказал Холмс, принюхиваясь к мертвому животному. – Вещество не издает запаха, должно быть, специально, чтобы не перебить у собаки нюх. Прошу прощения, сэр Генри, за то, что мы подвергли вас такому страшному испытанию. Я не ожидал, что собака окажется столь жуткой, к тому же туман помешал нам пристрелить ее сразу.

– Вы спасли мне жизнь.

– Но сначала подвергли ее опасности. У вас хватит сил подняться?

– Дайте мне еще бренди, и я буду в норме. Итак? Если вы поможете мне подняться, я готов выслушать дальнейшие указания.

– Вы пока останетесь здесь. На сегодня с вас хватит приключений. Если подождете, кто-нибудь из нас проводит вас до Холла.

Сэр Генри попытался встать на ноги. Он все еще был очень бледен, его трясло. Мы подвели баронета к камню, на который он сел и трясущимися руками закрыл лицо.

– Теперь мы должны вас покинуть, – обратился к нему Холмс. – Нужно довести дело до конца. Преступление можно считать раскрытым, осталось схватить преступника.

– Тысяча против одного, что мы не найдем его в доме, – продолжил он, когда мы быстро зашагали по дороге обратно. – Наверняка Стэплтон услышал выстрелы и понял, что игра проиграна.

– Мы же были в нескольких милях от дома. Может быть, туман поглотил звук?

– Нет, он шел следом за собакой, чтобы отозвать ее от тела, когда все будет закончено… В этом можно не сомневаться. Нет, нет, он уже наверняка сбежал. Но дом на всякий случай стоит осмотреть.

Дверь оказалась не заперта, так что мы ворвались в дом и, не обращая внимания на испуганного внезапным вторжением старого слугу, стали поспешно осматривать комнату за комнатой. Свет горел только в гостиной, но Холмс взял со стола лампу, так что ни один темный угол в доме не остался не осмотренным. Человека, которого мы искали, нигде не было, однако на верхнем этаже дверь одной из спален оказалась заперта.

– Внутри кто-то есть! – воскликнул Лестрейд. – Я слышу движение. Откройте дверь!

В ответ послышались какие-то невнятные стоны и шорох. Не сходя с места, Холмс мощно ударил ногой над замком, и дверь распахнулась. Держа наготове пистолеты, мы ворвались в комнату.

Но впавшего в отчаяние, озверевшего злодея, которого мы ожидали увидеть, в ней не оказалось. Напротив, мы увидели нечто настолько странное и неожиданное, что на секунду замерли, не в силах оторвать взгляд от поразительной картины.

Комната была превращена в небольшой музей. Стены были сплошь увешаны плоскими коробками, в которых под стеклом хранились бабочки и мотыльки. По-видимому, именно здесь отводил душу этот сложный и опасный человек. В самой середине комнаты находился столб, который когда-то поставили здесь в качестве подпорки для старой, изъеденной червями деревянной балки, проходящей под крышей. К этому столбу был привязан человек, причем тело его так плотно обмотали простынями, что невозможно было сразу определить, мужчина это или женщина. Шея была привязана к столбу полотенцем, еще одно полотенце закрывало нижнюю часть лица, и над ним сверкали широко раскрытые темные глаза… глаза, в которых читались скорбь, стыд и немой вопрос. В считанные секунды мы сорвали полотенца, развязали узлы на простынях, и к нашим ногам рухнула миссис Стэплтон. Ее прекрасная голова упала на грудь, и я увидел у нее на шее отчетливый красный след от удара кнутом.

– Какой мерзавец! – вскричал Холмс. – Лестрейд! Вашу флягу с бренди! Отнесите леди в кресло! Она потеряла сознание.

Темные глаза снова открылись.

– Он жив? – спросила миссис Стэплтон. – Он убежал?

– От нас не убежит, сударыня.

– Нет, нет, я не про мужа. Сэр Генри? Он жив?

– Да.

– А собака?

– Убита.

Миссис Стэплтон глубоко и облегченно вздохнула.

– Слава Богу! Слава Богу! А этот негодяй? Смотрите, как он со мной обращался! – Она протянула вперед руки, и мы с ужасом увидели, что они были все в кровоподтеках. – Но это ерунда… Ерунда! Главное, что он издевался над моим сердцем, над моей душой. Я могла бы вынести все, жестокость, одиночество, жизнь во лжи, все, если бы еще хоть капельку надеялась, что он любит меня. Но теперь я убедилась, что все это время он обманывал меня, пользовался мною, как орудием.

После этих слов леди горько заплакала.

– Сударыня, поскольку вы больше не питаете к этому человеку добрых чувств, – сказал Холмс, – расскажите, где мы можем найти его. Если вы когда-либо помогали ему вершить зло, теперь помогите нам, и ваш грех будет искуплен.

– Он может укрыться лишь в одном месте, – ответила миссис Стэплтон. – На острове в самом сердце трясины есть старая оловянная шахта. Там он держал свою собаку, и там у него все подготовлено на тот случай, если бы пришлось бежать. Скорее всего, он там.

Холмс поднес к окну лампу. Туман на улице стоял такой густой стеной, что казалось, будто стекло снаружи облеплено белой ватой.

– Никто в такую ночь не сможет зайти в Гримпенскую трясину.

Миссис Стэплтон рассмеялась и захлопала в ладоши. В глазах у нее сверкнули веселые огоньки.

– Зайти в нее он сможет, но выйти – никогда! – воскликнула женщина. – Он же просто не сможет увидеть ориентиров. Мы с ним вместе вкапывали там прутики, чтобы отметить тропинку, по которой можно пройти. О, если бы только я могла повырывать их сегодня! Тогда вы бы точно схватили его!

Было совершенно очевидно, что до тех пор, пока не рассеется туман, продолжать поиски бессмысленно. Оставив Лестрейда в доме натуралиста, мы с Холмсом провели баронета в Баскервиль-холл. Скрывать от него правду о Стэплтонах было уже нельзя, поэтому по дороге мы все ему рассказали. Надо сказать, что наш друг весьма мужественно воспринял правду о женщине, которую любил всем сердцем. Однако ночное приключение настолько потрясло его нервную систему, что уже к утру сэр Генри лежал в горячке под наблюдением доктора Мортимера. Тогда эти двое еще не знали, что им предстоит вместе объехать весь мир, прежде чем к сэру Генри вернется здоровье и он вновь превратится в жизнерадостного весельчака, каким был до того, как стал владельцем злополучного поместья.

Итак, я подхожу к завершению этого необыкновенного рассказа, в котором попытался окунуть читателя в атмосферу темных страхов и смутных подозрений, так долго омрачавших нашу жизнь и закончившихся столь трагическим образом. На следующее утро после того, как была убита собака, туман рассеялся и миссис Стэплтон отвела нас к обнаруженной ими тропе через болото. Видя, с какой готовностью и даже радостью она направляет нас по следу мужа, я понял, насколько ужасной была жизнь этой женщины. Мы оставили ее на краю небольшой косы твердой торфянистой почвы, которая врезалась в непролазную топь. Воткнутые в землю небольшие палочки указывали те места, где тропинка резко уходила в сторону. Островки твердой земли были со всех сторон окружены ямами, заполненными зеленой тиной и омерзительной бурой жидкостью, которая в считанные секунды поглотила бы любого, кто рискнул бы зайти сюда, не зная ориентиров. Заросли тростника и сочные склизкие водяные растения источали смрад разложения и тяжелые миазматические испарения. Не раз, сделав неверный шаг, мы проваливались по колено в темную подрагивающую жижу, которая тут же приходила в движение и начинала мерно колыхаться в радиусе нескольких ярдов. Ноги вязли в густой каше. Стоило оступиться, и в ту же секунду возникало такое ощущение, словно чьи-то цепкие руки с силой тянут тебя вниз, в бездонную зловонную глубь. Лишь один раз мы увидели признак того, что кто-то проходил по этой смертельно опасной тропе до нас. На кустике пушицы, росшей на островке мерзкой слизи, темнел какой-то небольшой предмет. Холмс, шагнув с тропинки, чтобы поднять его, тут же провалился по пояс. Если бы мы не помогли ему выбраться, он, возможно, уже никогда не ступил бы снова на твердую почву. Оказавшись в безопасности, Шерлок Холмс поднял в воздух черный ботинок. «Мейерс, Торонто» было напечатано на его кожаной подкладке.

– Ради этого стоило искупаться в грязи, – сказал Холмс. – Это тот самый башмак, который пропал у нашего друга сэра Генри.

– Стэплтон бросил его туда, когда удирал.

– Конечно. Он использовал его, чтобы пустить по следу собаку, а потом, когда понял, что игра закончена, бежал, держа ботинок в руке. Теперь нам известно, что, по крайней мере, до этого места он сумел добраться.

Впрочем, больше нам не суждено было узнать, хотя о многом мы смогли догадаться. Искать отпечатки ног на болоте было бесполезно, поскольку поднимающаяся жидкая грязь тут же поглощала их, но добравшись наконец до островка суши в самой середине трясины, мы все там очень внимательно осмотрели. На глаза нам не попалось ни одного свежего следа. Если можно было верить истории, поведанной нам этим клочком земли, Стэплтон так и не добрался до затерянного посреди болота островка, на котором собирался найти убежище прошлой ночью. Где-то в самом сердце великой Гримпенской трясины на дне одной из наполненных отвратительной жижей ям этот холодный и жестокий человек остался лежать навсегда.

На окруженном болотом островке, где Стэплтон держал своего страшного помощника, мы нашли много его следов. Огромное колесо грузоподъемного блока и колодец, наполовину заполненный мусором, указали на то место, где некогда была шахта. Вокруг стояли полуразрушенные бараки, в которых когда-то жили шахтеры. Наверняка шахта была покинута из-за того, что воздух здесь был насыщен болезнетворными болотными испарениями. В одном из бараков мы увидели железную скобу, цепь и кучу обглоданных костей. Значит, именно здесь жила собака. Среди прочих останков лежал скелет с клочками коричневой шерсти.

– Собака! – воскликнул Холмс. – Это же спаниель с вьющейся шерстью. Бедный доктор Мортимер никогда больше не увидит своего любимца. Что ж, не думаю, что это место хранит еще какие-либо тайны. Стэплтон мог спрятать свою собаку, но не мог заставить ее молчать. Отсюда и те звуки, которые даже при дневном свете казались такими жуткими. При необходимости он мог держать собаку в сарае рядом с Меррипит-хаусом, но это было опасно, поэтому Стэплтон пошел на это только раз, в тот день, когда рассчитывал довести свое дело до конца. Вещество в этой жестянке – несомненно, тот самый светящийся состав, которым он обмазывал морду собаки. Наверняка эту идею ему подсказала фамильная легенда об адском звере и желание напугать до смерти сэра Чарльза. Неудивительно, что несчастный каторжник, так же как и наш друг, с криками стал убегать от этого чудовища. Да мы и сами едва не бросились наутек, когда увидели, что появилось из темноты и помчалось следом за сэром Генри. Знаете, а ведь довольно хитро придумано! Мало того что так очень легко свести свою жертву в могилу. Кто из крестьян осмелился бы приблизиться к подобному страшилищу, если бы увидел его на болоте, что и происходило неоднократно? Ватсон, я говорил в Лондоне и повторю снова: никогда еще нам не приходилось сталкиваться с преступником более опасным, чем человек, который остался лежать там… – Он протянул длинную руку в сторону бескрайней бурой в зеленых пятнах трясины, которая вдалеке сливалась с красноватыми склонами торфяных холмов.

Глава XV. Взгляд в прошлое

Был конец ноября, мы с Холмсом сидели у камина в нашей гостиной на Бейкер-стрит. За окнами тянулась бесконечная промозглая ночь. После имевшей столь трагическое завершение поездки в Девоншир мой друг уже расследовал два других чрезвычайно важных дела. В первом, связанном со знаменитым карточным скандалом в клубе «Нонпарель», он изобличил полковника Апвуда. Во втором же сумел полностью оправдать мадам Монпенсье, обвиненную в убийстве падчерицы, молоденькой мадемуазель Карэр, которая, что интересно, через полгода обнаружилась в Нью-Йорке, живая, здоровая и замужем. Холмс пребывал в отличном расположении духа после успешного завершения двух столь сложных и важных дел, поэтому мне удалось подтолкнуть его к обсуждению подробностей «баскервильской загадки». До сих пор я терпеливо дожидался подходящего случая, поскольку знал, что он не станет, расследуя одно дело, загружать свой холодный расчетливый ум мыслями или воспоминаниями о другом. Случилось так, что именно в тот день, утром, к нам зашли сэр Генри и доктор Мортимер, заехавшие в Лондон, прежде чем отправиться в длительное путешествие, которое должно было восстановить расшатанную нервную систему молодого баронета. Поэтому мне показалось, что если я затрону интересующую меня тему, это будет выглядеть вполне естественно.

– Вся последовательность событий, – сказал Холмс, – с точки зрения человека, называвшего себя Стэплтоном, была предельно проста и логична, но нам, при том, что поначалу мы не имели возможности выяснить мотивы его поступков и знали лишь часть фактов, все это представлялось настоящей загадкой. Я дважды беседовал с миссис Стэплтон, поэтому теперь мне все настолько ясно, что я не думаю, что в этом деле остались белые пятна. Вы можете найти кое-какие записи на эту тему в моей картотеке на букву «Б».

– Может быть, вы не откажетесь обрисовать мне развитие событий по памяти?

– Конечно, хотя не могу обещать, что в моей памяти сохранилось абсолютно все. Напряженная умственная концентрация подразумевает освобождение памяти от ненужной информации, в том числе и от определенных воспоминаний. Адвокат, знающий дело в мельчайших деталях и способный доказать свою правоту в суде, через пару недель после окончания процесса замечает, что уже не в состоянии вспомнить его даже в самых общих чертах. Так же и у меня: каждое новое дело размывает воспоминания о предыдущем. Так что можно сказать, что мадемуазель Карэр вытеснила из моей памяти Баскервиль-холл. Завтра, может быть, какая-нибудь новая загадка займет мое внимание и заставит позабыть и прекрасную француженку, и этого Апвуда. Впрочем, что касается дела о собаке, я могу попытаться воскресить в памяти последовательность событий, а вы поправите меня, если я что-нибудь забуду.

Во-первых, я выяснил, что фамильный портрет не лгал, этот парень действительно был Баскервилем. Он был сыном Роджера Баскервиля, младшего брата сэра Чарльза. После очередного скандала Роджер бежал в Южную Америку, где, как считалось, умер холостяком. На самом деле он успел там жениться и даже завести ребенка. Наш приятель и был его сыном, его настоящая фамилия та же, что и у отца. Он женился на прекрасной костариканке Берилл Гарсиа и, присвоив себе большую сумму казенных денег, изменил фамилию на Ванделер и скрылся от правосудия в Англии. Здесь, на востоке Йоркшира, он организовал частную школу. Этим делом он решил заняться лишь потому, что во время путешествия на родину случайно познакомился с одним талантливым учителем, который был болен чахоткой. Сумев воспользоваться его способностями, Ванделер добился успеха, но вскоре Фрейзер (так звали учителя) умер, и в школе, которая поначалу процветала, дела стали идти все хуже и хуже, пока наконец она со скандалом не закрылась. Ванделер сменил фамилию на Стэплтон и вместе с женой переехал на юг Англии. Он лишился большей части состояния, но не утратил честолюбия и страстной любви к энтомологии. В Британском музее я узнал, что он считался авторитетным специалистом в этой области. Имя Ванделер даже было присвоено одному из видов ночных бабочек, поскольку наш знакомый был первым, кто дал ее научное описание, это было еще в Йоркшире.

Теперь мы подошли к тому периоду его жизни, который интересует нас больше всего. Наш энтомолог, по-видимому, навел справки и выяснил, что всего лишь две жизни отделяют его от обладания большим поместьем. Я полагаю, что, отправляясь в Девоншир, он еще не имел каких-либо определенных планов, но то, что с самого начала намерения его были преступными, не вызывает сомнения. Об этом говорит хотя бы тот факт, что жену свою он выдал здесь за сестру. Идея использовать ее в качестве наживки наверняка уже сидела у него в голове, хотя, возможно, он еще точно не представлял себе, как именно это провернуть. Его целью было стать хозяином поместья, и он готов был пойти на все, чтобы добиться этого. Первым делом ему нужно было обосноваться как можно ближе к дому своих предков. Потом он должен был завязать дружеские отношения с сэром Чарльзом Баскервилем и с соседями.

Баронет сам рассказал ему легенду о собаке, якобы преследующей его род, и тем самым ступил на свой смертный путь. Стэплтон (так я буду называть его дальше) знал от доктора Мортимера, что у старика слабое сердце и что сильное потрясение убьет его. К тому же он слышал, что сэр Чарльз верил в сверхъестественное и относился к страшному преданию очень серьезно. Преступный разум Стэплтона постоянно искал способ избавиться от баронета, но так, чтобы самому остаться вне подозрений.

Выработав план действий, Стэплтон приступил к его выполнению, продумав все до мелочей. Рядовой преступник просто нашел бы собаку побольше и пустил ее в дело. Но то, что Стэплтон решил превратить обычное животное в адское создание, говорит о его гениальности. Собаку он приобрел в Лондоне в магазине Росса и Мэнглса на Фулем-роуд. Причем выбрал самую рослую и свирепую из всех, какие были. Потом на поезде привез ее по Северно-Девонширской линии домой, но, чтобы никто из знакомых не увидел его с собакой, вышел намного раньше и долго шел с ней по болотам. Охотясь за насекомыми, Стэплтон уже научился пересекать Гримпенскую трясину и обнаружил надежное укрытие для собаки. Там он и поселил животное, после чего стал дожидаться удобного случая.

Однако время шло, а случай так и не представился. Престарелый джентльмен никогда не выходил за пределы своих владений в темное время суток. Несколько раз Стэплтон приводил собаку к Баскервиль-холлу, но безрезультатно. Во время этих вылазок он, а точнее его питомец, и был замечен крестьянами, отчего легенда о дьявольской собаке вновь ожила. Стэплтон надеялся, что его жена сумеет очаровать сэра Чарльза и выманить его на болото ночью, но неожиданно Берилл повела себя очень независимо и наотрез отказалась втягивать старика в романтические отношения и тем самым отдать его в руки врага. Ни угрозы, ни даже – увы! – побои не действовали на миссис Стэплтон. Она не соглашалась становиться соучастницей преступления, поэтому Стэплтон на некоторое время оказался в тупике.

Выход из затруднительной ситуации наметился, когда сэр Чарльз, считавший Стэплтона близким другом, доверил ему оказание материальной помощи от своего имени Лоре Лайонс. Выдавая себя за одинокого мужчину, Стэплтон сумел полностью подчинить себе эту несчастную женщину. К тому же он дал ей понять, что готов жениться на ней, если она разведется с мужем. Потом совершенно неожиданно его планы оказались под угрозой: Стэплтону стало известно, что сэр Чарльз по настоянию доктора Мортимера собирается покинуть Холл и перебраться в Лондон. Стэплтону ничего не оставалось, кроме как сделать вид, будто он согласен с этим решением. На самом деле теперь ему необходимо было действовать стремительно, иначе жертва могла оказаться для него недосягаемой. Поэтому он и заставил миссис Лайонс написать сэру Чарльзу письмо с просьбой о личной встрече накануне его отъезда в Лондон. Потом под благовидным предлогом Стэплтон отговорил Лору Лайонс идти на свидание и тем самым получил шанс, которого так долго дожидался.

В тот вечер он вернулся домой из Кум-трейси как раз вовремя, чтобы успеть придать собаке подобающий дьявольский вид и подвести ее к калитке, у которой, как он знал, старый джентльмен будет дожидаться леди. Собака по команде хозяина перепрыгнула через калитку и бросилась на бедного баронета, который в ужасе побежал по Тисовой аллее. Наверное, это действительно была жуткая картина. Только представьте себе: темный туннель, по которому огромный черный зверь с пылающей пастью и светящимися глазами несется за кричащей от страха жертвой. В конце аллеи сердце сэра Чарльза не выдержало напряжения и страха, и он замертво упал на землю. Собака бежала по траве, растущей вдоль дороги, а баронет по самой дороге, поэтому были обнаружены только человеческие следы. Увидев, что он лежит неподвижно, собака, должно быть, подошла к телу, обнюхала и побежала обратно, утратив к нему интерес. По-видимому, именно в тот момент она и оставила следы, которые впоследствии обнаружил доктор Мортимер. Стэплтон подозвал собаку и поспешно отвел ее на остров в глубине Гримпенской трясины, породив загадку, которая поставила в тупик полицию, взволновала всю округу и, в конечном итоге, привлекла к этому делу наше внимание.

Это то, что касается смерти сэра Чарльза Баскервиля. Думаю, вы оценили дьявольскую хитрость преступника, ведь привлечь к ответственности настоящего убийцу было почти невозможно. Стэплтон мог не бояться, что его выдаст единственный соучастник, который одновременно являлся и орудием убийства, причем настолько странным и необычным, что это делало его вдвойне эффективным. Однако обе замешанные в деле женщины, миссис Стэплтон и миссис Лора Лайонс, знали слишком много и имели повод заподозрить неладное. Миссис Стэплтон было известно о намерениях мужа относительно старика и о существовании собаки. Миссис Лайонс ничего этого не знала, но она не могла не сопоставить смерть сэра Чарльза с тем, что об их несостоявшейся встрече было известно только ему. Впрочем, обе леди были настолько запуганы Стэплтоном, что ему нечего было бояться. Итак, первая часть его плана была успешно выполнена, но самое трудное было еще впереди.

Вполне возможно, что Стэплтон не знал о существовании еще одного наследника в Канаде. Как бы то ни было, скоро ему стало известно о нем от доктора Мортимера, который в подробностях поведал соседу об ожидаемом приезде сэра Генри Баскервиля. Поначалу Стэплтон решил, что этого молодого человека из Канады можно убить прямо в Лондоне еще до того, как он приедет в Девоншир. С тех пор как жена отказалась помогать ему со стариком, Стэплтон перестал доверять ей и не решался больше надолго оставлять ее одну, чтобы не потерять над ней власть. Именно поэтому он привез ее с собой в Лондон. Я потом выяснил, что они остановились в частной гостинице «Мексборо», это на Крейвен-стрит. Мой посыльный туда, кстати, тоже наведывался в поисках улик. Стэплтон запер жену в номере, а сам, приклеив фальшивую бороду, вслед за доктором Мортимером побывал сначала на Бейкер-стрит, потом на вокзале и наконец у гостиницы «Нортумберленд». Его жена, очевидно, о чем-то догадывалась, но она так боялась мужа (ей хорошо было известно, до какой степени могла доходить его жестокость), что не осмелилась напрямую предупредить об опасности ничего не подозревающего баронета. Если бы миссис Стэплтон написала письмо и оно попало в руки ее мужа, ее собственная жизнь могла оказаться под угрозой. Пришлось прибегнуть к хитрости. Как мы знаем, она вырезала нужные слова из газетной страницы, измененным почерком подписала конверт и отправила послание сэру Генри. Таким образом баронет впервые узнал, что ему угрожает опасность.

Стэплтону необходимо было заполучить в свои руки какую-нибудь вещь из гардероба сэра Генри на тот случай, если придется пускать собаку по его следу. И с этой задачей преступник справился в два счета. Не приходится сомневаться, что он хорошо заплатил за помощь коридорному или горничной. Случайно вышло так, что первый башмак, который был украден для него, оказался новым и, следовательно, совершенно непригодным для его целей. Тогда Стэплтон вернул ботинок и выкрал другой. Этот на первый взгляд незначительный эпизод в моих умозаключениях имел решающее значение, поскольку я убедился, что мы имеем дело с настоящей собакой, ведь только этим можно было объяснить настойчивое желание заполучить именно ношеный башмак. Чем более странным и фантастическим кажется то или иное происшествие, тем более внимательного изучения оно заслуживает. Чаще всего бывает так, что то, что, казалось бы, может запутать следствие, после должного изучения и осмысления, наоборот, помогает добраться до истины.

Когда на следующее утро наш друг снова посетил нас, Стэплтон как всегда следил за ним из кеба. То, что злоумышленник знал, где мы живем, как я выгляжу, и его общее поведение наводит меня на мысль, что преступная деятельность Стэплтона никак не ограничивается баскервильским делом. Мне на ум приходят четыре дерзкие квартирные кражи в южных графствах, совершенные в течение двух предыдущих лет. Ни по одному из этих дел никто так и не был арестован. Последняя из краж, совершенная в мае в Фолкстон-корте, примечательна еще и тем, что грабитель хладнокровно застрелил мальчика-слугу, который случайно оказался на месте преступления. Я не сомневаюсь, что это Стэплтон таким способом решал свои денежные проблемы. Он был отчаянным и очень опасным человеком.

В его смелости мы имели возможность убедиться в то утро, когда он с такой легкостью ушел от нас, а дерзость свою он продемонстрировал, передав мне через кебмена мое же имя. Стэплтон тогда понял, что я взялся за это дело и в Лондоне ему ничего добиться не удастся, поэтому вернулся в Дартмур и стал дожидаться приезда баронета.

– Постойте, – прервал я повествование Холмса. – Вы, конечно же, излагаете ход событий совершенно правильно. Но кое-что мне непонятно. Что было с собакой, когда ее хозяин находился в Лондоне?

– Я тоже задавался этим вопросом, поскольку это очень важный пункт. Несомненно, у Стэплтона был помощник или доверенное лицо, хотя вряд ли преступник посвящал его в свои планы, это было бы слишком опасно. В Меррипит-хаусе у него жил старый слуга по имени Энтони. Он был знаком со Стэплтонами по меньшей мере несколько лет, еще со времен школы, поэтому не мог не знать, что его хозяева на самом деле являются мужем и женой. Этот человек исчез, скорее всего, сбежал из страны. Имя Энтони нечасто встречается в Англии, но в государствах Латинской Америки и в других странах, где говорят на испанском языке, Антонио является очень распространенным именем. Этот человек, как и миссис Стэплтон, по-английски говорил прекрасно, но с характерным акцентом, как бы шепелявя. Я сам видел, как старик переходил Гримпенскую трясину по тропинке Стэплтона. Так что очень может быть, что в отсутствие хозяина именно он ухаживал за собакой, хотя мог, конечно, и не знать, для каких целей ее использовали.

Стэплтоны вернулись в Девоншир, туда же через какое-то время пожаловали и вы с сэром Генри. Теперь несколько слов о том, чем в то время занимался я. Может быть, вы помните, что, изучая записку, составленную из вырезанных из газеты слов, я обратил внимание на водяные знаки на бумаге. Поднеся листок к глазам, я почувствовал легкий запах вещества, которое в парфюмерии именуется «белый жасмин». Существует семьдесят пять различных запахов, которые любой серьезный криминалист обязан уметь различать. В моей практике было немало случаев, в которых исход дела зависел от этого умения. Присутствие аромата наводило на мысль о том, что в деле замешана женщина, и уже тогда я начал подозревать Стэплтонов. Итак, даже не выезжая из Лондона, я уже знал, что преступник использует настоящую собаку, и имел подозреваемого.

Теперь мне требовалось разузнать как можно больше о жизни Стэплтона. Для этого лучше всего подходила слежка, но было очевидно, что, если бы я поехал вместе с вами, следить за ним я бы не смог, потому что мой приезд сразу бы насторожил его. Вот почему, убедив всех, и вас в том числе, что меня задерживают важные дела в Лондоне, я приехал в Девоншир тайно. Моя жизнь на болотах не была такой уж тяжелой, как вам кажется, и вообще, подобные мелочи не должны мешать расследованию. Бóльшую часть времени я прожил в Кум-трейси, перебираясь в хижину на болоте только тогда, когда мне необходимо было находиться ближе к месту действия. К тому же я захватил с собой Картрайта, который под видом деревенского мальчишки очень помогал мне. Благодаря ему у меня всегда была еда и чистое белье. Пока я следил за Стэплтоном, Картрайт часто наблюдал за вами, поэтому я держал руку на пульсе.

Я вам уже говорил, что отчеты, которые вы посылали на Бейкер-стрит, немедленно перенаправлялись в Кум-трейси и попадали ко мне в руки. Могу сказать, что для расследования они имели огромное значение, особенно письмо, в котором вы пересказали разговор со Стэплтоном, когда он, скорее всего, по неосторожности поведал вам единственный правдивый эпизод из своей биографии. Благодаря ему я получил возможность установить личность этих людей, и мне наконец все стало понятно. Дело сильно усложнил беглый каторжник и его отношения с Бэрриморами. Надо сказать, вы блестяще распутали этот узел, ваши выводы полностью совпали с моими.

К тому времени, когда вы обнаружили меня на болотах, я уже знал все, мне не хватало только прямых улик, на основании которых можно было бы предъявить обвинение. Даже эпизод, который закончился смертью несчастного каторжника, ничего не доказывал. Преступника нужно было брать с поличным, для чего мы и подбросили ему наживку в лице сэра Генри. Все должно было выглядеть так, словно баронет пришел к нему один, без защиты. Так, подвергнув столь суровому испытанию нервную систему клиента, мы сумели вывести Стэплтона на чистую воду, что, в конечном итоге, и стало причиной его гибели. Должен признаться: то, что сэру Генри пришлось пережить такой ужас, говорит не в мою пользу, но разве мог я предположить, что собака будет иметь столь чудовищный вид? Да и туман, который двинется в нашу сторону, тоже невозможно было предугадать. Меня утешает лишь то, что и лечащий врач сэра Генри, и доктор Мортимер уверяют, что нервы нашего друга скоро восстановятся. К тому же вполне вероятно, что длительное путешествие пойдет на пользу не только физическому здоровью баронета, но и залечит его душевные раны. Ведь его чувства к миссис Стэплтон были искренними и глубокими, и во всем этом деле самое страшное для него то, что она его обманывала.

Мне осталось только рассказать, какую роль во всем этом играла она. Нет никакого сомнения в том, что Стэплтон имел на жену очень большое влияние. Что тому причиной, любовь или страх, я не знаю, хотя, скорее всего, и то и другое одновременно, ведь чувства эти зачастую неразлучны. Как бы то ни было, это сыграло свою роль. Берилл согласилась выдавать себя за его сестру, но все же отказалась помогать мужу, когда дело дошло до прямого соучастия в убийстве. Кроме того, она при первой же возможности попыталась предупредить сэра Генри об опасности и потом делала это не раз, но так, чтобы не навести подозрения на мужа. Стэплтон, по-видимому, и сам был подвержен ревности. Увидев, как баронет ухаживает за леди (хотя это было частью его же собственного плана), он не сдержался и дал выход своим чувствам, выплеснул кипевшую на душе ярость, которую так искусно прятал за внешним спокойствием и сдержанностью. Он позволил развиваться этим отношениям лишь для того, чтобы сэр Генри как можно чаще бывал в Меррипит-хаусе. Стэплтон надеялся, что рано или поздно ему подвернется удобный случай довести свое дело до конца. Но случилось непредвиденное: в решающий момент его жена взбунтовалась. Она что-то узнала о смерти каторжника и о том, что в тот день, когда сэр Генри должен был прийти к ним на ужин, собака находилась в сарае. Когда миссис Стэплтон попыталась отговорить мужа, между ними вспыхнула ссора и он впервые дал понять ей, что у нее есть соперница. Преданность мужу тут же превратилась в ненависть, и Стэплтон осознал, что теперь его жена сделает все, чтобы помешать ему. Поэтому он связал ее, чтобы лишить возможности предупредить сэра Генри. Наверняка Стэплтон надеялся, что, когда смерть баронета спишут на фамильное проклятие (можно не сомневаться, что так бы и произошло), ему удастся уговорить жену смириться со свершившимся фактом и навсегда забыть о том, что ей было известно. Вот только мне кажется, что в этом он просчитался. Даже без нашего вмешательства его судьба была предрешена. Женщина, в жилах которой течет испанская кровь, не простила бы измены. Вот и все, дорогой Ватсон, не думаю, что я смогу что-либо добавить, не заглядывая в свои записи. По-моему, я объяснил все, что в этом деле имело существенное значение.

– Неужели Стэплтон надеялся, что это страшилище сможет напугать сэра Генри до смерти, как его престарелого дядю?

– Собака была очень злобной и к тому же голодала. Даже если бы жертва не умерла от ужаса, страх лишил бы ее возможности защищаться.

– Верно. Остается только один вопрос. Если бы Стэплтон добился своего и его признали наследником состояния, как бы он объяснил тот факт, что так долго жил под чужим именем рядом с родовым поместьем? Ведь это наверняка вызвало бы подозрения.

– Боюсь, что я не смогу ответить вам на этот вопрос. Это очень сложно. Решать загадки прошлого и настоящего в моих силах, но предсказывать, как человек поступил бы в будущем, я не берусь. Стэплтон несколько раз обсуждал этот вопрос со своей супругой. Он держал в уме три возможных варианта. Первый: он мог уехать в Южную Америку и оттуда, через местное представительство британских властей заявить свои права на наследство, даже не приезжая в Англию. Второй: в Лондоне он мог изменить внешность и вернуться в Девоншир под видом другого человека. И наконец третий: Стэплтон мог выдать за наследника подставное лицо, снабдив его необходимыми бумагами и доказательствами и пообещав в качестве награды определенную долю дохода. С уверенностью можно сказать лишь одно: такой человек, как Стэплтон, нашел бы выход. А теперь, мой дорогой Ватсон, вот что. Мы с вами отлично потрудились, и я полагаю, что теперь, хотя бы на один вечер, можем позволить себе заняться более приятными вещами. В оперном дают «Гугенотов». Я заказал места в ложе. Вы не слышали братьев де Решке?[15] В таком случае не возражаете, если я попрошу вас собраться за полчаса? А по дороге можно будет заехать перекусить к Марчини.

Гилберт Кит Честертон

Загадочная книга

Профессор Опеншоу всегда взрывался с громким хлопком, когда кто-нибудь называл его спиритом или утверждал, что он верит в спиритизм. Впрочем, это не исчерпывало его порохового запаса, поскольку возмущение профессора было не меньшим, когда кто-либо утверждал, что он не верит в спиритизм. Профессор Опеншоу был чрезвычайно горд тем, что всю жизнь посвятил изучению психических феноменов; еще он гордился тем, что ни разу не позволил себе даже намеком дать понять, считал ли он их в самом деле психическими явлениями или же относил к категории простых феноменов. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем сидеть в окружении убежденных спиритов и смаковать подробности того, как он разоблачал одного медиума за другим, и сколько раз он раскрывал различные мошенничества. Дело в том, что он действительно был наделен большим дедуктивным талантом и нешуточной проницательностью, которые проявлялись, стоило ему пристальнее присмотреться к тому или иному объекту, и надо отметить, что к медиумам он всегда присматривался с особым вниманием, полагая их объектом чрезвычайно подозрительным. Не раз он рассказывал о том, как сумел вывести на чистую воду одного спирита-шарлатана в трех разных обличьях: женщины, седобородого старца и шоколадно-коричневого брамина. Искренних сторонников этого учения подобные истории приводили в некоторое замешательство (что, собственно, и было их целью), никто, правда, не стал бы на это жаловаться, так как ни один спирит не отрицает существования мошенников в своей среде, вот только красноречие профессора как бы сводилось к тому, чтобы доказать, будто все медиумы – обманщики.

Но горе тому простодушному, невинному материалисту (а материалисты вообще народ простодушный и невинный), кто, послушав его речи, посмеет заявить, что существование призраков противоречит законам природы, или что подобного рода явления – не более чем старые суеверия, проще говоря, вздор, ахинея. Случись такое, сам же профессор неожиданно разворачивал орудия и обрушивал на смельчака неисчислимое множество не подлежащих сомнению примеров необъяснимых феноменов, о которых несчастный рационалист никогда и не слышал; сыпал датами, описывал подробности, перечислял неудачные попытки объяснить все это с научной точки зрения, короче, говорил обо всем, кроме того, верил ли сам он, Джон Оливер Опеншоу, в существование духов. И ни один спирит, ни один материалист не мог похвастать тем, что сумел это понять.

Профессор Опеншоу, сухопарый мужчина с львиной гривой песочных волос и гипнотическими голубыми глазами, беседовал со своим другом отцом Брауном на лестнице гостиницы, в которой оба провели ночь и позавтракали этим утром. Вчера профессор довольно поздно вернулся с очередного великого эксперимента в сильном раздражении, и его все еще не покинул воинственный задор после того боя, который он, как всегда, вел как за, так и против обеих сторон.

– Ну вы-то ладно, – усмехнувшись, сказал он. – Вы все равно ничему не поверите, если бы даже это оказалось правдой. Но все эти люди постоянно спрашивают меня: что я пытаюсь доказать? Они как будто не понимают, что я – ученый. Ученый ничего не пытается доказывать. Он пытается найти то, что докажет само себя.

– Но пока еще это ему не удается, – заметил отец Браун.

– У меня есть несколько собственных соображений, и они не настолько отрицательны, как большинству из них кажется, – ответил профессор, на какой-то миг сдвинув брови. – Как бы то ни было, я начинаю подозревать, если тут и есть, что искать, то ищут они это не там, где нужно. Все это слишком уж театрально, словно делается напоказ: все эти сверкающие эктоплазмы, потусторонние звуки, голоса, все остальное. Все как будто списано из старых мелодрам и давно заплесневевших романов про родовые замки с привидениями. Если бы они обратились не к романам, а к истории, там бы они, как мне кажется, смогли что-то для себя найти… Помимо привидений.

– В конце концов, – сказал отец Браун, – привидения – это всего лишь видимость, явление образа, не больше. Никто ведь не станет спорить, что фамильные призраки появляются.

Взгляд профессора, как правило, отстраненно-рассеянный, неожиданно обрел осмысленность и сфокусировался, так он обычно смотрел на не вызывающих доверия медиумов. Вид у него при этом сделался такой, будто он поднес к глазу мощное увеличительное стекло. Нет, священник не показался ему похожим на подозрительного медиума, просто профессора удивило, что его друг думал почти то же самое, что и он.

– Явление! – пробормотал он. – Надо же, странно, что вы об этом упомянули. Чем больше я узнаю, тем сильнее у меня складывается впечатление, что люди многое теряют, думая только о явлениях. Если бы кто-нибудь хоть немного подумал об исчезновениях…

– Да, – кивнул отец Браун. – Тем более что в настоящих легендах далеко не всегда говорится только лишь о появлении мифических существ, о призывах к Титании или явлениях Оберона при луне, к примеру. Существует бесконечное множество легенд об исчезновении людей, которых похищают духи природы, феи. Уж не о Килмени[16] или Томасе-Рифмаче[17] вы говорите?

– Я говорю об обычных современных нам людях, о которых в газетах пишут, – ответил Опеншоу. – Может быть, вас это и удивит, но сейчас именно они являются моей добычей, и я преследую ее уже достаточно давно. Если честно, я считаю, что многие из психических явлений можно объяснить. А вот исчезновения для меня – загадка, если только они не относятся к области психического. Все эти люди, которые бесследно пропадают средь бела дня и которых потом разыскивают через газеты. Если бы вам было известно то, что известно мне… Да вот только сегодня утром я получил подтверждение – необычное письмо от одного старого миссионера, вполне уважаемого старика. Он собирается сегодня в первой половине дня встретиться со мной у меня на работе. Хотите – давайте пообедаем вместе, я расскажу, чем закончится эта встреча… Только это строго между нами, договорились?

– Спасибо, я приду, – скромно отозвался отец Браун. – Если, конечно, до того времени меня не похитят духи.

На этом они расстались, и Опеншоу повернул за угол, направляясь к своему маленькому кабинету, который снимал недалеко от гостиницы. Там он в основном занимался тем, что готовил к публикации небольшую газету, где печатались посвященные психическим и психологическим вопросам статьи самого сухого, агностического характера. У него был только один служащий, секретарь, который, сидя за столом в приемной кабинета, подбирал факты и производил различные исчисления для будущих публикаций. Проходя к себе, профессор задержался, чтобы спросить у него, не приходил ли мистер Прингл. Секретарь, не отрываясь от работы, машинально ответил «нет» и продолжал строчить цифры, а профессор завернул во внутреннюю комнату, которая и была его кабинетом.

– Да, кстати, Бэрридж, – бросил он на ходу, – если мистер Прингл придет, пусть проходит прямо ко мне. От работы не отвлекайтесь – я бы хотел, чтобы вы закончили сегодня, если это возможно. Можете оставить результаты у меня на столе, если завтра я опоздаю.

И он вошел в кабинет, обдумывая тот вопрос, который подняло или даже разрешило письмо Прингла. Даже самый закоренелый агностик до определенной степени продолжает оставаться обычным человеком, и, возможно, профессору показалось, что письмо миссионера могло стать своего рода подтверждением его еще не сформировавшейся окончательно теории. Он сел в большое удобное кресло напротив гравюры Монтеня и еще раз перечитал короткое послание от преподобного Люка Прингла, в котором тот просил разрешения заехать к нему этим утром. Никто лучше профессора Опеншоу не знал отличительных черт письма человека эксцентричного или неуравновешенного: перенасыщенность деталями, ломаный почерк, излишняя затянутость, ненужные повторы. Ничего подобного в этом письме. Это была короткая, отпечатанная на машинке записка, где автор в сухой, деловой манере сообщал, что столкнулся с несколькими необычными случаями исчезновения, которые могут вызвать интерес у профессора как у исследователя психических явлений. Профессору было приятно это узнать, и никаких отрицательных чувств у него не возникло, кроме неожиданного удивления, когда он, подняв голову, увидел, что преподобный Люк Прингл уже в его комнате.

– Ваш секретарь сказал, что я могу заходить, – произнес мистер Прингл извиняющимся тоном, но с широкой приятной улыбкой, которую частично скрыли косматая рыжеватая борода и пышные бакенбарды. Эта борода, густая и всклокоченная, напоминала джунгли (такие бороды иногда отращивают белые люди, подолгу живущие в тропических лесах), но в глазах над вздернутым носом не было ничего дикого или чужеземного. Опеншоу мгновенно устремил на них испытующий взгляд – сконцентрированный луч, зажигательное стекло скептического недоверия, столько раз помогавшее ему понять, кто перед ним: шарлатан, маньяк или человек, которому можно верить. На этот раз у него возникло непривычное положительное чувство. Такая клочковатая борода могла принадлежать и сумасшедшему, но глаза мистера Прингла совершенно не соответствовали бороде: таких откровенных, веселых глаз не бывает ни у настоящих мошенников, ни у настоящих помешанных. Человек с такими глазами должен быть обычным обывателем, скептиком-жизнелюбом, который хоть и на свой примитивный лад, но совершенно искренне будет спорить со всяким, кто попытается доказать существование духов и привидений. В любом случае ни один профессиональный обманщик не смог бы изобразить подобную несерьезность. Мужчина был в застегнутом под самое горло стареньком плаще, и лишь широкополая чуть сдвинутая набок шляпа указывала на то, что это священник. Впрочем, миссионеры из мест отдаленных и диких не всегда одеваются так, как положено духовным лицам.

– Вы, профессор, наверное, думаете, что все это очередной розыгрыш, – сказал мистер Прингл, и в голосе его послышалось непонятное веселье. – Надеюсь, вы не будете сердиться из-за того, что ваше вполне естественное недоверие вызывает у меня улыбку. Но все равно мне нужно поделиться фактами с кем-то, кто разбирается в подобных вопросах, поскольку то, что я хочу вам рассказать, не выдумки. Если говорить серьезно, эта история не только правдива, но и трагична. Короче говоря, я служил миссионером в Нья-Нья, это станция в Западной Африке прямо посреди густых джунглей. Единственным во всей округе белым человеком там был командующий этим районом, капитан Уэйлз. Там и он, и я, как бы это сказать… Немного одичали, что ли. Он вообще недолюбливал миссию. Уэйлз был, если так можно выразиться, диковатым во многих отношениях, из тех туповатых вояк с квадратными плечами, для которых важнее действовать, чем думать, и уж тем более, во что-то верить. От этого, к слову, вся эта история кажется еще более странной. Однажды после короткого отпуска он вернулся в свою палатку в джунглях и рассказал, что с ним произошел удивительный случай, и теперь он совершенно не понимает, что делать дальше. У него с собой была старинная книга в кожаной обложке, и он положил ее на стол рядом с револьвером и арабским кинжалом, который хранил как сувенир. Он сказал, что книга эта принадлежала человеку, на чьей лодке он только что приплыл, и человек тот утверждал, что эту книгу никому не то что читать, даже открывать нельзя, потому что того, кто это сделает, заберет дьявол или он исчезнет. В общем, что-то в этом духе. Уэйлз, конечно же, тут же стал убеждать его, что все это ерунда, да так, что они в конце концов поссорились. Закончилось это, похоже, тем, что этот лодочник, которого капитан обвинил в трусости и суеверии, все-таки заглянул в книгу. И, как только он это сделал, книга выпала из его рук, он попятился к борту лодки…

– Минуточку, – прервал его профессор, который, слушая, делал какие-то заметки в записной книжке. – Прежде чем вы продолжите рассказ, ответьте мне на один вопрос: тот человек рассказал Уэйлзу, откуда у него эта книга или кому она принадлежала до него?

– Да, – ответил Прингл, который уже не выглядел таким веселым. – Если мне не изменяет память, он сказал, что везет ее вернуть прежнему владельцу, доктору Хэнки, путешественнику и исследователю Востока, который и предупредил его о странных особенностях книги. Хэнки – человек умный, настоящий ученый и большой скептик. То-то и странно. Впрочем, в рассказе Уэйлза все было просто. Лодочник, заглянув в книгу, выбросился за борт, и с тех пор его никто не видел.

– А сами вы в это верите? – помолчав, спросил Опеншоу.

– Верю, – ответил Прингл. – И верю по двум причинам. Во-первых, Уэйлз напрочь лишен воображения, а он в своем рассказе упомянул такое, что придумать мог только человек с богатой фантазией. Он сказал, что, хоть день был тихий и безветренный, лодочник, перешагнув через борт, исчез бесшумно, не издав всплеска.

Несколько секунд профессор молча смотрел на свои записи.

– А вторая причина? – наконец спросил он.

– А вторая причина – это то, что я увидел своими собственными глазами, – тихо произнес преподобный Люк Прингл.

Снова наступила тишина, которую на этот раз все тем же невыразительным, деловитым тоном нарушил Прингл. В нем совершенно не чувствовалось волнения, свойственного любому безумцу или даже простому человеку, искренне верящему в то, что говорит сам, и старающемуся убедить в этом кого-то еще.

– Как я уже говорил, Уэйлз положил книгу на стол рядом с кинжалом. В палатке был только один вход, и я как раз стоял рядом с ним, спиной к Уэйлзу, и смотрел в лес. Он же стоял у стола и что-то бормотал раздраженным голосом. Говорил, до чего это глупо в двадцатом веке бояться заглянуть в книгу, и, мол, ничто ему не может помешать самому ее открыть. Но тут во мне, очевидно, проснулся какой-то инстинкт, и я посоветовал ему не делать этого, сказав, что лучше вернуть ее доктору Хэнки. «Да что она мне сделает, книга эта?» – воскликнул он. «Что сделает? – ответил я. – А что она сделала с тем вашим другом на лодке? Что с ним случилось?» Он не ответил. Да я и не представлял, что тут можно было ответить, и все же продолжал его убеждать, призвав в помощь логику. «Хорошо, предположим, эта книга совершенно безопасна. Как, в таком случае, вы объясните то, что произошло на лодке?» Он и на этот раз ничего не ответил. Тогда я обернулся и увидел, что он исчез.

Палатка была пуста. Книга лежала на столе, открытая, однако обложкой вверх, как будто это он раскрыл и перевернул ее. Но на земле рядом со столом валялся его кинжал, а в натянутом брезенте зиял большой разрез, словно кто-то этим кинжалом вспорол ткань, чтобы выйти. Мне был прекрасно виден сам разрез, но за ним не было ничего, только мерцали темные джунгли. Я подошел к дыре и выглянул наружу. И вот что я заметил: растения, переплетающиеся здесь ветками, не сломаны, а трава даже не примята. По крайней мере, на расстоянии нескольких футов от палатки. С того дня я ни разу не видел капитана Уэйлза и не знаю, что с ним случилось.

Я завернул книгу в плотную упаковочную бумагу, стараясь даже не смотреть на нее, и привез в Англию. Сначала я собирался отдать ее доктору Хэнки. Но потом мне на глаза попалась статья в вашей газете, в которой вы как раз говорите о таких вещах, вот я и решил по дороге заехать и рассказать вам эту историю, поскольку знаю, что вы человек взвешенных суждений и не боитесь иметь дело с необычным.

Профессор Опеншоу положил ручку и впился взглядом в человека, сидящего на другом конце стола. В этом взгляде он попытался сконцентрировать весь свой богатый опыт общения со всевозможного рода мошенниками и даже с некоторыми видами честных, но эксцентричных людей и оригиналов. В другой ситуации он бы начал с вполне здравого предположения, что вся эта история – не более чем нагромождение выдумок и лжи. По большому счету, он и был склонен думать, что все это сплошное вранье, да вот только человек, которого он видел перед собой, никак не вписывался в эту теорию. Даже если предположить, что он лжет, Опеншоу не мог поверить, что такой лжец мог так лгать. Прингл не старался произвести впечатление откровенного человека, как поступает большинство шарлатанов и жуликов. Скорее даже наоборот, казалось, что он говорит правду, хотя прямо на поверхности плавало нечто неуловимое, наводящее на мысль о противоположном. «Может быть, этот действительно искренний человек, просто что-то не так понял и оттого впал в заблуждение?» – предположил профессор. Так ведь нет, опять же, не те симптомы: в нем чувствовалось какое-то холодное безразличие, как будто ему не было дела до своего заблуждения, если, конечно же, это всего лишь заблуждение.

– Мистер Прингл, – резко и неожиданно произнес он, как адвокат, от чьего возгласа свидетель вздрагивает, – где сейчас находится ваша книга?

Улыбка снова появилась на бородатом лице, которое за время рассказа сделалось серьезным.

– Я оставил ее снаружи, – сказал мистер Прингл. – В вашей приемной. Может, это и рискованно, но это меньший из двух рисков.

– Что вы имеете в виду? – не понял профессор. – Почему вы не принесли ее сюда?

– Потому что, – ответил миссионер, – я знал, что вы откроете ее, как только увидите… не дослушав моего рассказа. Поэтому и решил, что, возможно, выслушав меня, вы все же подумаете, прежде чем это сделать. – Немного помолчав, он добавил: – Там все равно никого не было, кроме вашего секретаря, а он показался мне спокойным, невозмутимым джентльменом, к тому же он был очень занят какими-то расчетами.

Опеншоу от души рассмеялся.

– А, Беббидж[18]! – воскликнул он. – Ваши магические книги с ним в полной безопасности, могу вас заверить. Вообще-то его зовут Бэрридж, но я частенько называю его Беббиджем, потому что он ужасно похож на счетную машину. Уж кто-кто, а этот человек – если его вообще можно так назвать – меньше всего склонен открывать чужие пакеты, завернутые в упаковочную бумагу. Думаю, теперь можно принести ее сюда, и, поверьте, я весьма ответственно отношусь к вашему рассказу. Скажу вам откровенно, – лицо его снова сделалось серьезным, он внимательно посмотрел на гостя, – я не уверен, стоит ли открывать эту книгу здесь и сейчас, или же лучше просто отправить ее этому доктору Хэнки.

Они вместе вышли из кабинета в приемную, но, как только они это сделали, мистер Прингл вскрикнул и бросился к столу секретаря. Стол остался на месте, но секретарь исчез. На столе рядом с разорванной упаковочной бумагой лежала старинная книга в кожаной обложке с пожелтевшими страницами. Книга была закрыта, но создавалось впечатление, словно она захлопнулась только что. Стол секретаря стоял рядом с окном, выходящим на улицу, и в оконном стекле зияла большая дыра, как будто через нее вышвырнули человеческое тело. Никаких других следов мистера Бэрриджа не было.

Оба мужчины остолбенели. Первым начал постепенно приходить в себя профессор. Никогда еще взгляд его не был столь трезвым и рассудительным, как в ту минуту, когда он медленно повернулся и протянул руку миссионеру.

– Мистер Прингл, – ошеломленно произнес он, – прошу вас меня извинить. Я прошу прощения за те подозрения и за те мысли, которые у меня были на ваш счет. Любой человек, считающий себя ученым, не имеет права отрицать очевидных фактов.

– Я думаю, – не без сомнения в голосе произнес Прингл, – нужно попытаться что-нибудь выяснить. Вы можете позвонить ему домой, узнать, не возвращался ли он?

– По-моему, у него нет телефона, – неуверенно ответил Опеншоу. – Он живет, кажется, где-то в районе Хэмпстеда, но, наверняка ведь, если его хватятся, кто-нибудь обратится сюда, друзья или родственники.

– Может, стоит составить его описание? Вдруг полиция его потребует, – предложил миссионер.

– Полиция! – воскликнул профессор, стряхивая с себя задумчивость. – Описание… Боюсь, что выглядел он совершенно непримечательно… Ну разве что глаза немного навыкате… Обычный аккуратный мужчина, без усов, без бороды, таких тысячи. Но полиция… Послушайте, что же нам делать со всем этим безумием?

– Я знаю, что мне делать, – твердо сказал преподобный мистер Прингл. – Я сейчас же отвезу эту книгу прямиком доктору Хэнки и спрошу его, что, черт возьми, все это означает. Он живет тут неподалеку. Съезжу и сразу обратно, передам, что он скажет.

– Хорошо, – помолчав, согласился профессор и тяжело опустился на кресло. Очевидно, он обрадовался возможности отделаться от ответственности. Но еще долго после того, как торопливые звонкие шаги маленького миссионера стихли на улице, профессор сидел в той же позе, отрешенно глядя в одну точку, как человек, впавший в транс.

Он сидел на том же месте и почти в том же расположении духа, когда с улицы опять донеслись шаги, и в комнату вошел миссионер, но уже с пустыми руками.

– Доктор Хэнки попросил оставить его с книгой на час, ему нужно подумать, – с серьезным видом произнес Прингл. – А потом он ждет нас у себя. Сказал, что объявит свое решение. Он просил передать вам, профессор, что очень хочет, чтобы вы непременно пришли со мной.

Опеншоу продолжал молча смотреть перед собой, потом неожиданно воскликнул:

– Дьявол! Этот доктор Хэнки, кто он такой?

– Вы это сказали так, будто подразумеваете, что он и есть дьявол, – с улыбкой заметил Прингл. – И, я думаю, вы не первый, кто так говорит. Он довольно известный человек примерно в той же области, что и вы, но славу свою приобрел большей частью в Индии, изучая местную магию и так далее, поэтому здесь он, может быть, и меньше известен. Это желтый тощий дьявол, невысокий, хромоногий и с жутким характером. Но у него вполне приличная практика в наших краях и ничего особенно плохого я о нем сказать не могу… Если не считать, что он – единственный, кто предположительно хоть что-то знает обо всей этой чертовщине.

Профессор Опеншоу тяжело поднялся и подошел к телефону. Он позвонил отцу Брауну, перенес встречу на вечер, освобождая себе время для экспедиции в дом англо-индийского врача, после чего снова сел, закурил сигару и глубоко задумался.

Отец Браун вошел в ресторан, где должна была состояться встреча, и какое-то время походил по вестибюлю, полному зеркал и пальм в горшках. Ему было известно, с кем Опеншоу собирался встречаться днем, и теперь, когда за окнами уже стемнело и предвещавший ночную бурю ветер раскачивал ветви деревьев, понял, что свидание это затянулось и обернулось чем-то неожиданным. У него даже возникла мысль, что профессор вообще не придет, но, когда тот все-таки явился, стало ясно, что догадки его были недалеки от истины. Глаза профессора бешено вращались, а волосы его были всклокочены, когда он вместе с мистером Принглом вернулся из путешествия на север Лондона, из края обширных поросших вереском пустошей и пустырей, которые кажутся хмурыми и неприветливыми в лучах грозового заката. Как бы то ни было, они нашли нужный дом, стоящий чуть в стороне от остальных зданий, увидели медную табличку с выгравированной надписью: «Дж. И. Хэнки, доктор медицины, член Королевского хирургического общества», да вот только самого Дж. И. Хэнки, доктора медицины, члена Королевского хирургического общества, они не обнаружили. Увидели только то, что им нашептывало страшное предчувствие: пустую гостиную, в которой на столе лежала проклятая книга, как будто ее только что читали, и открытую настежь дверь во двор, за которой, присмотревшись, можно было различить вереницу следов на садовой дорожке, уходившую вверх так круто, что ни один хромой по ней взбежать не смог бы. И все же следы эти, несомненно, принадлежали хромому человеку, поскольку среди них виднелись бесформенные, неровные отпечатки чего-то наподобие ортопедического ботинка. Потом шло два отпечатка одного этого ботинка (словно человек прыгал на одной ноге) и дальше – ничего. О судьбе доктора Дж. И. Хэнки ничего не было известно, похоже, он принял решение, заглянул в книгу, после чего его настиг рок.

Когда двое прошли под пальмами через вестибюль, Прингл бросил книгу на маленький столик так, словно она жгла ему пальцы. Священник с любопытством посмотрел на нее. На обложке книги неровными грубоватыми буквами было написано:

Того, кто книгу эту открывал,

Крылатый ужас забирал.

Ниже, как он позже заметил, то же предостережение было начертано на греческом, латинском и французском. Профессор и миссионер были настолько утомлены путешествием и до того взволнованы, что им, естественно, захотелось освежиться, и Опеншоу подозвал официанта, который принес на подносе коктейли.

– Надеюсь, вы поужинаете с нами, – спросил Опеншоу Прингла, но тот лишь покачал головой.

– Простите меня, – сказал он, – но я собираюсь пойти куда-нибудь и все-таки разобраться с этой книгой и со всем, что вокруг нее творится. Вы не позволите мне на часок занять ваш кабинет?

– Но… Боюсь, там закрыто, – несколько удивился Опеншоу.

– Вы забыли, там же выбито окно. – Лицо преподобного Люка Прингла растянулось в широкой улыбке, он вышел из ресторана и скрылся в ночи.

– Странный все-таки он человек, – произнес профессор, задумчиво нахмурив брови и проводив его взглядом.

Однако, повернувшись к отцу Брауну, он с изумлением увидел, что тот беседует с официантом, принесшим коктейли, явно о каких-то его (официанта) делах, поскольку разговор шел о ребенке, которому «уже ничего не грозит». Профессор поинтересовался у Брауна, откуда он знает этого человека, на что тот ответил:

– О, я здесь обедаю раз в два-три месяца, и мы время от времени разговариваем.

Профессор, который обедал здесь примерно пять раз в неделю, подумал, что ему никогда не приходило в голову о чем-то разговаривать с официантами, но мысли его были прерваны неожиданным резким звонком, после чего его пригласили к телефону. Голос, донесшийся из трубки, сказал, что это Прингл. Голос звучал приглушенно, но причиной тому могла быть и кустистая борода миссионера. Впрочем, кто говорит, можно было понять и без представления.

– Профессор, – зашуршал голос, – я больше этого не вынесу. Я собираюсь заглянуть в нее. Я звоню из вашего кабинета, и книга лежит передо мной. Если со мной что-нибудь случится, я хочу заранее попрощаться… Нет, не пытайтесь меня отговорить, и вы все равно не успеете сюда добраться. Я уже открываю книгу. Я…

Опеншоу показалось, что он услышал какое-то дрожание или вибрацию, почти беззвучный толчок. Он несколько раз прокричал в трубку имя Прингла, но ответа не последовало. Профессор повесил трубку, придал лицу бесстрастное академическое спокойствие (впрочем, сильно смахивающее на оцепенение, вызванное отчаянием), вернулся к столику, занял свое место и ровным, четким голосом, как будто рассказывал о каком-то глупом закончившемся провалом ухищрении очередного медиума-шарлатана, подробно поведал священнику обо всем, связанном с этой чудовищной загадкой.

– Это невообразимо, но уже пять человек исчезли, – сообщил он. – Каждый из этих случаев можно назвать исключительным, но меня больше всего поразил мой секретарь, Бэрридж. И потому, что он был, наверное, тишайшим существом на земле, его исчезновение кажется самым загадочным.

– Да, – согласился отец Браун. – В любом случае, Бэрридж поступил довольно странно. Он ведь человек невероятно сознательный и всегда разделял работу и свою личную жизнь. Мало кто знал, что в домашней обстановке это был весельчак, каких поискать, и к тому же…

– Кто, Бэрридж? – воскликнул профессор. – О чем вы говорите? Вы что, были знакомы с ним?

– Нет, – беспечно ответил отец Браун. – Не больше чем с этим официантом. Мне частенько приходилось ждать вас у вашего кабинета, и, разумеется, я проводил какое-то время рядом с бедным Бэрриджем. Знаете, он был немного чудаковатым человеком. Я помню, однажды он рассказал, что хочет начать коллекционировать всякие безделушки. Вы, наверное, слышали, что некоторые люди собирают всякие ненужные вещи, в которых они видят какую-то ценность. Помните ту историю про женщину, которая собирала бесполезные вещи?

– Понятия не имею, о чем вы говорите, – сказал Опеншоу, – но даже если мой секретарь был человеком со странностями (хотя, если честно, уж кого-кого, а его я никогда не считал чудаком), это не объясняет того, что с ним произошло. Ну а того, что произошло с другими, и подавно.

– С какими другими? – спросил священник.

Профессор оторопело посмотрел на него и медленно, с расстановкой сказал, будто обращался к ребенку:

– Дорогой мой отец Браун, исчезли пять человек!

– Дорогой мой профессор Опеншоу, ни один человек не исчез.

Отец Браун смотрел на своего соседа так же внимательно, и говорил так же отчетливо. Тем не менее профессор потребовал от него повторить эти слова, и они были повторены с той же отчетливостью.

– Я сказал, что никто не исчезал. – Через секунду он добавил: – Самая трудная штука в мире – убедить кого-то, что 0+0+0=0. Люди верят в самые безумные вещи, если они не единичны, а повторяются. Именно поэтому Макбет поверил предсказаниям трех ведьм, хотя первая сказала то, что он и сам знал, а третья – то, что зависело только от него. Но в вашем случае самое слабое звено промежуточное.

– Как вас понимать?

– На ваших глазах не пропал никто. Вы не видели, как исчез человек на лодке, вы не видели, как исчез человек в палатке. Об этом вам известно только со слов мистера Прингла, о котором я пока что не буду говорить. Но признайте: вы бы никогда не поверили его словам, если бы не получили подтверждение в виде исчезновения вашего секретаря. Точно так же Макбет никогда не поверил бы, что станет королем, если бы не сбылось другое предсказание – что он станет кавдорским таном.

– Можно и так сказать, – согласился профессор, медленно кивнув. – Но ведь я получил подтверждение и убедился, что все это правда. Вы говорите, что я сам ничего не видел. Но я же видел! Я видел, как исчез мой собственный секретарь. Что ни говори, но ведь Бэрридж исчез!

– Бэрридж не исчез, – сказал отец Браун. – Напротив.

– Как, черт подери, вас понимать? Что значит «напротив»?

– Это значит, – спокойно произнес отец Браун, – что он не исчезал. Он появился.

Опеншоу уставился на сидящего перед ним друга, но во взгляде его возникло то выражение, которое появлялось всякий раз, когда какой-то вопрос неожиданно представлялся ему в новом свете. Священник тем временем продолжал:

– Он появился в вашем кабинете с густой рыжей бородой и в неудобном наглухо застегнутом плаще и представился преподобным Люком Принглом. Вы же до этого обращали на своего секретаря настолько мало внимания, что не узнали его в этом грубом маскараде.

– Но ведь… – начал было профессор, но священник перебил его:

– Вы смогли бы назвать полиции его приметы? Нет. Возможно, вы вспомнили бы только, что он всегда чисто выбрит и носит затемненные очки. Ему, чтобы замаскироваться, даже не нужно было переодеваться, он мог бы просто снять очки, и вы бы ни за что его не узнали. Глаза его вы знали не больше, чем его душу. А глаза эти были насмешливыми. Он приготовил свою нелепую книгу, потом спокойно выбил окно, нацепил бороду, надел плащ и вошел в ваш кабинет, зная, что вы до этого никогда не смотрели ему в лицо.

– Но зачем ему понадобилось проделывать такие безумства? – не унимался Опеншоу.

– Неужели вы не понимаете? Именно потому, что вы никогда не смотрели ему в лицо! – сказал отец Браун, при этом пальцы его несильно сжались, и он приподнял руку, словно хотел ударить кулаком по столу. – Вы называли его счетной машиной, потому что ни для чего другого вы его не использовали. Вы не знали о нем даже того, что узнал бы за пять минут разговора любой посторонний, зайдя в вашу приемную: что он был человеком, что он был весельчаком, что у него имелись свои суждения насчет вас, насчет ваших теорий и насчет вашего умения «выводить на чистую воду» других людей. Неужели вы не понимаете, как ему хотелось доказать, что вы не сможете изобличить даже собственного служащего? У него было множество самых невероятных идей. Например, насчет коллекционирования разного хлама. Неужели вы не слышали о женщине, купившей две совершенно ненужные вещи: старую медную табличку врача и деревянную ногу? С их помощью ваш изобретательный секретарь и создал образ достопочтенного доктора Хэнки, которого поселил в своем же доме. Это было не сложнее, чем придумать воображаемого капитана Уэйлза.

– Погодите, не хотите же вы сказать, что тот дом за Хэмпстедом, в котором мы побывали, это дом самого Бэрриджа? – ошеломленно спросил Опеншоу.

– А вы бывали у него раньше? Хотя бы адрес его вы знали? – возразил священник. – Послушайте, я не хочу принизить ни вас, ни вашу работу. Вы – великий служитель истины и знаете, что я никогда бы не позволил себе проявить к вам неуважение. Вы видели множество лжецов и сумели уличить их в обмане. Но не смотрите вы только на обманщиков. Смотрите, хотя бы изредка, и на честных людей… таких, как официант.

– А где сейчас Бэрридж? – спросил профессор после долгого молчания.

– У меня нет ни малейшего сомнения, – сказал отец Браун, – что сейчас он в вашем кабинете. Более того, он оказался там в тот самый миг, когда преподобный Люк Прингл открыл ту злосчастную книгу и растворился в небытии.

Снова надолго наступила тишина, а потом профессор Опеншоу рассмеялся, и это был смех человека, который достаточно умен, чтобы не бояться признать свою неправоту.

– Наверное, я заслужил это тем, что не замечал своих ближайших помощников. Но, признайте, сочетание обстоятельств было достаточно убедительным. Неужели у вас хоть на секунду не возникло страха перед этой жуткой книгой?

– Что? Ах да! Нет, не возникло, – ответил отец Браун. – Я раскрыл ее, как только увидел. Там одни пустые страницы. Я, видите ли, не суеверен.

Преступление коммуниста

Трое мужчин вышли через низкую тюдоровскую арку, прорезающую ровный, спокойный фасад Мандевильского колледжа, на яркий вечерний свет погожего летнего дня, которому, казалось, не будет конца, и в этом свете они увидели нечто подобное сверканию молнии, нечто настолько поразительное, что вряд ли кто-то из них забудет об этом до конца своих дней.

Еще до того, как они успели подумать о катастрофе, у всех троих появилось ощущение контраста. Сами они каким-то странным образом вписывались в то место, в котором находились. Хоть тюдоровские арки, обегавшие сады колледжа монастырской стеной, были сооружены четыре столетия назад, в те времена, когда холодная готика низверглась с небес и склонилась или даже почти пала на колени перед гуманизмом и Ренессансом с их более уютными залами и теплой домашней атмосферой; хоть на них была современная одежда (то есть одежда, уродству которой поразились бы в любом из четырех минувших веков), все же что-то объединяло их с этим местом. Сад здесь был ухожен столь заботливо, что красота его достигала верха совершенства – выглядела естественной; даже прелесть цветов здесь казалась как будто случайной, как у иного изящного сорняка; ну а современные костюмы все же имели ту единственную особенность, которая могла придать им хоть какой-то колорит, – они были неряшливы.

Первый из троих, лысый и бородатый верзила – фигура довольно известная в колледже – был в берете с квадратным верхом и в мантии, чуть сползшей с одного плеча. Второй при маленьком росте отличался очень широкими квадратными плечами, он весело улыбался и был в обычном пиджаке, мантия его висела у него на руке. Третий же был и того ниже, его наряд казался совсем уж потрепанным, хоть это и была черная ряса. И все же трое вписывались в это место и в ту не поддающуюся описанию, неповторимую атмосферу, которая царит в Мандевильском колледже одного из двух старейших английских университетов. Они соответствовали ей и казались на ее фоне незаметными, что ценится здесь больше всего.

Двое мужчин, сидевших на садовых стульчиках у небольшого столика, казались чем-то вроде блестящей кляксы на этом серо-зеленом пейзаже. Одеты они были почти во все черное, но, несмотря на это, сверкали с ног до головы: от лощеных цилиндров до идеально начищенных туфель. При взгляде на них возникало смутное ощущение, что в Мандевильском колледже, месте, где свобода пестовалась веками, просто неприлично находиться в столь изысканной одежде. Оправданием им могло служить лишь то, что они иностранцы. Первый – американец, миллионер по фамилии Хейк – был одет так безупречно и элегантно, как одеваются только первые богачи Нью-Йорка. Второй, к блеску которого было добавлено еще и каракулевое пальто (не говоря уже о размашистых рыжих бакенбардах), был немецким графом, обладателем громадного состояния. Самая короткая часть его имени звучала как фон Циммерн. Однако тайна, о которой повествует этот рассказ, не связана с тем, почему эти люди оказались здесь. Они находились здесь по той причине, которая часто сводит вместе несовместимые вещи: они хотели пожертвовать колледжу деньги. Эти господа прибыли сюда для того, чтобы поддержать идею, разработанную совместно финансистами и магнатами многих стран, а именно: открытие в Мандевильском колледже кафедры экономики. Они проинспектировали колледж с тем неутомимым и радетельным тщанием, на которое из сынов Евовых способны лишь американцы и немцы. Теперь же они, видимо, отдыхая от трудов праведных, молча смотрели на сады колледжа. Вокруг царили покой и умиротворение.

Трое других мужчин с ними уже встречались раньше, поэтому прошли мимо, едва кивнув в знак приветствия, но один из них, самый невысокий, в черном церковном одеянии, приостановился.

– Ой, не нравится мне, как эти господа выглядят, – тихо сказал он, и в глазах его появилось выражение испуганного кролика.

– Еще бы! – воскликнул самый высокий из трех, который был мастером[19] Мандевильского колледжа. – Хорошо еще хоть у нас некоторые богатые люди не похожи на манекены в мастерской портного.

– Да-да, – пробормотал клирик, – я об этом и говорю. Манекены.

– Вы что имеете в виду? – настороженно поинтересовался средний по росту мужчина.

– Они похожи на жуткие восковые фигуры, – слабым голосом ответил священник. – Они ведь не шевелятся. Почему они не шевелятся?

И вдруг, словно скинув с себя оковы страха, он бросился со всех ног через сад и прикоснулся к плечу немецкого барона. Немецкий барон не повернул головы, даже не вздрогнул. Он повалился на бок, и его согнутые ноги в черных брюках, застыли в воздухе так же безжизненно, как ножки опрокинувшегося стула.

Мистер Гидеон П. Хейк продолжал взирать на сад остекленевшими глазами, и прозвучавшее только что сравнение с восковой фигурой еще более усилило впечатление, будто глаза эти действительно сделаны из стекла. Кроме того, яркий солнечный свет и сочная зелень сада подчеркнули жуткое сходство этих фигур с выряженными в строгие одежды куклами, с итальянскими марионетками. Коротышка в черном – это был священник по фамилии Браун – неуверенно тронул миллионера за плечо, и тот тоже завалился на бок и, что самое страшное, не изменив позы, одним целым, как вырезанная из дерева фигура.

– Rigor mortis[20], – еле слышно произнес отец Браун. – Но так быстро? Хотя кто знает, это по-разному бывает.

Причину, по которой первые трое так поздно (если не сказать, слишком поздно) присоединились ко вторым двум, будет проще понять, если станет известно, что незадолго до этого происходило внутри здания за тюдоровской аркой.

Они вместе обедали в столовой за профессорским столом, но двое филантропов, которых долг звал закончить осмотр колледжа, встали из-за стола раньше и чинно удалились в капеллу, где еще остались непроверенными одна галерея и лестница. Они пообещали присоединиться к остальным в саду, чтобы с тем же пристрастием оценить здешние сигары. После этого оставшиеся, будучи людьми более здравыми и почитающими традиции, передислоцировались за длинный узкий дубовый стол, за которым по старинной, известной каждому традиции, заложенной еще в средние века сэром Джоном Мандевилем, было принято пить послеобеденное вино, предназначенное для того, чтобы настраивать на открытую душевную беседу. Мастер, обладатель окладистой русой бороды и совершенно лысого черепа, сел во главе стола, коренастый мужчина в пиджаке с квадратными плечами – а это был казначей колледжа – устроился по левую руку от него. Рядом с ним разместился странноватого вида человек с лицом, которое иначе как кособоким не назовешь, поскольку его темные лохматые усы и брови смотрели в разные стороны под разными углами в форме зигзага, что создавало впечатление, будто половина его физиономии то ли сморщена, то ли парализована. Звали этого человека Байлз, в колледже он читал курс лекций по римской истории, и в своих политических взглядах опирался на Корилана[21], не говоря уже о Тарквинии Гордом[22]. Нельзя сказать, чтобы подобный радикальный торизм и фанатично-реакционное восприятие всех насущных проблем для преподавателей старой закалки было чем-то неслыханным, но в случае с Байлзом казалось, что это было больше результатом, чем причиной присущей ему резкости. Не у одного внимательного наблюдателя складывалось впечатление, что с Байлзом творится что-то неладное, что таким его сделала некая тайна или какое-то страшное несчастье, и что увядшее наполовину лицо его действительно расщепилось пополам, как дерево, в которое ударила молния. За ним сидел отец Браун, а в конце стола – профессор химии, большой светловолосый добряк с сонными и, возможно, чуточку озорными глазами. В колледже было прекрасно известно, что этот философ от природы считал остальных философов классической школы старыми замшелыми логиками. С другой стороны стола, напротив отца Брауна, расположился очень смуглый молчаливый молодой человек с черной острой бородкой, появившийся здесь благодаря чьему-то решению создать в колледже кафедру иранистики. Прямо перед мрачным Байлзом сидел маленький тихий капеллан с гладкой лысой головой, напоминающей яйцо. Место напротив казначея, по правую руку от мастера, пустовало, и надо сказать, что многие из присутствующих были этому весьма рады.

– Не думаю, что Крейкен придет, – сказал мастер, нервно покосившись на пустой стул, что никак не вязалось с его обычной вальяжно-расслабленной манерой держаться. – Я понимаю, что людям надо давать свободу, но, признаться, я уже достиг той точки, когда чувствую себя спокойнее и увереннее, когда он рядом, только из-за того, что в это время он не находится где-нибудь в другом месте.

– Никогда не знаешь, что у него на уме, – весело заметил казначей. – Особенно, когда он наставляет молодежь.

– Да, яркая личность. Только вот больно горяч, – промолвил мастер, к которому внезапно вернулось самообладание.

– Фейерверк – тоже штука горячая и яркая, – проворчал старик Байлз, – но я бы не хотел сгореть в своей постели ради того, чтобы Крейкен почувствовал себя настоящим Гаем Фоксом[23].

– Вы действительно думаете, что, случись вооруженный переворот, он стал бы в этом участвовать? – усмехнувшись, поинтересовался казначей.

– По крайней мере, он сам так думает, – повысил голос Байлз. – Недавно он перед полной аудиторией выпускников заявил, будто теперь уже ничто не сможет предотвратить превращение классовой войны в настоящую войну со стрельбой и убийствами на улицах и что все это не важно, если приведет к установлению коммунистического строя и победе рабочего класса.

– Классовая война, – задумчиво произнес мастер и чуть поморщил нос, словно вспомнил что-то неприятное: когда-то давно он был знаком с Уильямом Моррисом[24] и достаточно хорошо представлял себе идеи более утонченных и досужих социалистов. – Мне все эти разговоры вокруг классовой войны непонятны. Когда я был молод, говоря «социализм», подразумевали отсутствие классов.

– Как будто социалисты – это не класс, – ехидно заметил Байлз.

– Вы, конечно же, больше настроены против них, чем я, – серьезным голосом ответил на это мастер, – мне кажется, что мой социализм устарел уже почти так же, как ваш торизм. Интересно было бы узнать, что по этому поводу думают наши молодые друзья. Вот вы, Бейкер? – Он неожиданно повернулся к сидевшему слева от него казначею.

– Ну, если говорить по-простому, я вообще не думаю, – рассмеялся казначей. – Не забывайте, я ведь очень простой человек. Я не мыслитель, я всего лишь человек, считающий деньги, делец, если хотите. И как делец я думаю, что все это – вздор. Нельзя уравнять всех людей, и было бы полнейшей глупостью платить всем одинаково. Особенно тем, кто вообще не заслуживает, чтобы им платили. Как бы там ни было, нужно искать практический выход, потому что это единственный возможный выход. Не наша вина, что в природе все распределено неравномерно.

– В этом я с вами согласен, – заговорил молчавший до этого профессор химии. Он немного шепелявил, отчего голос такого крупного мужчины звучал как-то по-детски. – Коммунизм старается казаться чем-то современным, но это не так. То, что они проповедуют, это возвращение к монашеским предрассудкам и законам первобытных племен. Только правительство во главе с учеными, действительно понимающими свою моральную ответственность перед вечностью, способно быть передовым и стремиться к истинному прогрессу вместо того, чтобы втаптывать все, что ни появляется нового, в грязь. Социализм сентиментален, но он опаснее чумы, потому что при чуме хотя бы выживают самые крепкие и здоровые.

Мастер горько улыбнулся.

– Знаете, мы с вами никогда не сойдемся в том, как понимать разницу во мнениях. Разве кто-то здесь, рассказывая о прогулке с другом у озера, не говорил «мы совпадали во всем, кроме взглядов»? Не это ли девиз нашего университета? Иметь сотни убеждений, но оставаться непредубежденным. Если кто-то у нас не преуспел, то из-за того, какой он человек, а не из-за своих взглядов. Возможно, я – всего лишь пережиток восемнадцатого века, и все же мне больше по душе старая сентиментальная ересь. «Бессмысленно хвалить чужой устав; кто счастлив, тот пред Богом прав»[25]. А что вы об этом думаете, отец Браун?

Он посмотрел на священника, и лукавинка в его взгляде сменилась некоторым удивлением. Дело в том, что он привык видеть священника веселым, дружелюбным и готовым поддержать разговор. Круглое улыбчивое лицо его обычно излучало хорошее настроение, но по какой-то причине сейчас на него словно наползла туча. Никто из присутствующих еще не видел, чтобы отец Браун когда-либо был столь мрачен и хмур. На какое-то мгновение даже померещилось, что он стал угрюмее и суровее грозного Байлза. Впрочем, уже через секунду облака развеялись, но, когда отец Браун заговорил, в голосе его все еще слышалась некоторая твердость.

– Я в это не верю, – коротко произнес он. – Как его жизнь может быть правильной, если он неправильно понимает саму жизнь? В наши дни беспорядок и возникает оттого, что люди не понимают, насколько разными могут быть взгляды на жизнь. Баптисты и методисты знали, что в вопросах нравственности они мало чем различались, но такими же незначительными были их различия в религии и философии. Совсем другое дело сравнивать баптизм и анабаптизм или рассматривать не теософистов, а индийскую секту разбойников-душителей. Ересь всегда оказывает влияние на мораль, если содержит в себе достаточно еретического. Я подозреваю, что человек может искренне верить, что в воровстве нет ничего предосудительного. Но есть ли какой-нибудь смысл в заявлении: «Я искренне верю в неискренность»?

– Совершенно верно! – воскликнул Байлз, и на лице его появилась жуткая гримаса, которая, считалось, должна была означать приятную улыбку. – Именно поэтому я и возражаю против того, чтобы в этом колледже вводили кафедру теоретического воровства.

– Понятно, вам, конечно же, не по душе коммунизм, – вздохнув, произнес мастер. – Но, скажите, вы действительно считаете, будто в нем столько отрицательного, чтобы так уж его бояться? Вот неужели среди ваших ересей есть достаточно серьезные, чтобы их можно было опасаться?

– Я боюсь, эти ереси набрали уже такую силу, – вдумчиво сказал отец Браун, – что в определенных кругах они воспринимаются как должное, неосознанно, то есть без участия сознания.

– И закончится это, – подытожил Байлз, – крахом этой страны.

– Это закончится чем-то еще более страшным, – добавил отец Браун.

По обшитой панелями дальней стене быстро скользнула длинная тень, и в следующий миг возникла фигура, которая ее отбросила, – высокая, но сутулая фигура, неясными очертаниями напоминающая хищную птицу. Сходство подчеркивалось еще и тем, что человек этот появился и приблизился совершенно неожиданно – так испуганная птица вылетает из кустов. Это оказался всего лишь высокий человек с длинными руками и ногами и вздернутыми плечами, хорошо знакомый всем собравшимся, однако что-то в полумраке и свечном свете, что-то в метнувшейся нескладной тени странным образом соединило его с пророческими словами священника, словно произнесены они были авгуром, в древнеримском понимании этого слова, и смысл их был явлен полетом этой призрачной птицы. Возможно, мистер Байлз знал достаточно об этой древнеримской практике гадания по полету птиц, чтобы посвятить одну из своих лекций и уделить особое внимание вестнику несчастья, который только что появился в столовой.

Высокий человек тенью собственной тени прошел вдоль стены, опустился на свободный стул по правую руку от мастера и обвел сидевших напротив него казначея и остальных запавшими глазами. Прямые длинные волосы и усы его были довольно светлыми, глаза посажены так глубоко, что было невозможно рассмотреть, какого они цвета. Они вполне могли оказаться и черными. Каждый из присутствующих знал или мог догадаться, кем был вновь прибывший, но вслед за его появлением произошло нечто такое, что значительно прояснило ситуацию. Профессор римской истории, не произнеся ни слова, с каменным лицом поднялся со своего места и гордо вышел из столовой, давая таким бесхитростным образом понять свое отношение к профессору теоретического воровства, иными словами, к коммунисту, мистеру Крейкену.

Мастер Мандевильского колледжа поспешил сгладить неловкость положения.

– А я защищал вас или, вернее, некоторые ваши взгляды, мой дорогой Крейкен, – с улыбкой произнес он, – хотя, не сомневаюсь, что вы меня самого считаете беззащитным существом. Но что поделать, я не могу выбросить из головы своих друзей-социалистов, которых знал в юности, и их идеалов братства и товарищества. Уильям Моррис прекрасно все объяснил одним предложением: «Общность – это рай, разобщенность – ад».

– Другими словами, наши преподаватели – демократы, – не очень-то вежливо ответил мистер Крейкен. – И узколобый мистер Хейк, очевидно, назовет новую кафедру торгашества именем Уильяма Морриса, так надо понимать?

– Я надеюсь, – сказал мастер, все еще отчаянно пытаясь сохранить дружелюбный вид, – что на всех наших кафедрах царит дух добрососедства.

– Ну да, эдакая академическая версия утверждения Морриса, – зло бросил Крейкен. – Общность – это, видите ли, рай, а разобщенность – ад.

– Не горячитесь вы так, Крейкен, – вклинился в опасный разговор казначей. – Выпейте портвейна. Тенби, передайте портвейн мистеру Крейкену.

– Можно и портвейна, – несколько смягчился профессор-коммунист. – Я вообще-то хотел покурить в саду, но выглянул в окно и увидел там ваших драгоценных миллионеров: два свежих невинных одуванчика! Наверное, все-таки стоит потратить время и потолковать с ними.

Из последних сил стараясь казаться любезным, мастер встал из-за стола и с превеликим облегчением покинул столовую, предоставляя казначею возможность совладать с оголтелым профессором. Остальные тоже начали подниматься и расходиться. Наконец за длинным столом остались только казначей и мистер Крейкен. Да еще отец Браун продолжал сидеть, сосредоточенно глядя в одну точку.

– Что касается этих двух, – сказал казначей, – я, честно говоря, уже и сам от них порядком устал. Провозился с ними почти весь день: все им посчитай, все им расскажи. С ума можно сойти с этой новой кафедрой. Только, Крейкен, – тут он подался вперед и заговорил мягко, но назидательно, – не стоит вам так уж кипятиться из-за этой кафедры. Ваш-то курс она никак не затрагивает. Вы ведь единственный в Мандевиле профессор политической экономики. Я не собираюсь делать вид, что разделяю ваши взгляды, но все знают, что ваше имя известно всей Европе. Эту новую науку они называют прикладной экономикой. Ох, даже сегодня я весь день только то и делаю, что этой экономикой прикладной занимаюсь, я уже говорил вам. Другими словами, битый час обсуждал дела с двумя деловыми людьми. Вот скажите, вам бы этого хотелось? Может, вы мне позавидуете? Вы вообще вынесли бы такое? Неужто вы не видите, это совершенно разные сферы, и кафедру наверняка тоже сделают отдельной?

– Господи Боже! – воскликнул Крейкен, с искренностью атеиста устремляя вверх взор. – Вы что, думаете, я против того, чтобы экономика была прикладной? Только когда мы используем ее в практических целях, вы кричите о красной угрозе и анархии, а когда вы ее используете – я вижу в этом эксплуатацию и не боюсь об этом заявлять открыто. Да если бы вы на самом деле знали, как сделать экономику прикладной, народ бы не голодал. Мы – люди практичные, вот поэтому вы и боитесь нас. Поэтому вам и понадобились двое грязных капиталистов, чтобы открыть свою новую кафедру. И причина тут одна: я выпустил кота из мешка.

– Скорее тигра, – улыбнулся казначей.

– А вам не терпится поскорее вернуть его обратно в золотой мешок! – с убеждением воскликнул Крейкен.

– Что ж, вряд ли мы с вами когда-нибудь сойдемся во мнениях, – ответил его собеседник. – Но эти двое уже вышли из капеллы в сад, так что, если собираетесь покурить, идемте к ним.

Он с некоторым удивлением наблюдал, как его компаньон сначала долго хлопал себя по карманам, потом достал трубку, посмотрел на нее, как будто увидел в первый раз, встал и снова принялся ощупывать себя со всех сторон. Веселый смех мистера Бейкера, казначея, восстановил мир.

– Да, вы, конечно, люди практичные и когда-нибудь подымете этот город на воздух. Да только, когда соберетесь его взрывать, забудете прихватить с собой динамит. Готов держать пари, вы забыли табак! Верно? Ну ничего, возьмите мой. Спички? – Он бросил кисет и коробку спичек мистеру Крейкену, и тот поймал их на лету с ловкостью, присущей игроку в крикет, хоть и бывшему, даже тому, чьи взгляды давно перестали укладываться в понятие «честная игра». Теперь уже оба мужчины встали из-за стола, но Бейкер не смог удержаться от последнего замечания: – И вы считаете себя единственными в мире практичными людьми? А что вы скажете о тех, кто занимается прикладной экономикой, но, собираясь покурить, не забывает табак и трубку?

Крейкен бросил на него взгляд, в котором все еще тлел огонь, потом медленно допил вино и произнес:

– Скажем так: существуют разные виды практичности. Да, я могу забыть что-нибудь неважное и мелкое, но я хочу, чтобы вы поняли вот что, – он механически протянул руку, возвращая кисет, но где-то в глубине его глаз при этом вспыхнули недобрые, почти страшные огоньки. – Из-за того что наш разум изменился изнутри, из-за того что мы пришли к новому пониманию добра, мы будем делать то, что вам кажется злом. И поступки наши будут очень практичными.

– Да, – неожиданно заговорил отец Браун, как будто очнувшись от транса. – Это именно то, о чем я и говорил. – Со стеклянной, даже потусторонней улыбкой он посмотрел на Крейкена. – В этом мы с мистером Крейкеном полностью согласны.

– Что ж, – вздохнул Бейкер, – Крейкен собирается выкурить трубку с плутократами. Только сомневаюсь я, что это будет трубка мира. – Он порывисто повернулся и позвал престарелого слугу, державшегося поодаль. В Мандевиле, последнем из колледжей, еще сохранились старые обычаи, да и Крейкен был одним из первых коммунистов (большевизм тогда еще не появился). – Это, кстати, напомнило мне, – продолжил казначей, – раз уж вы не собираетесь передавать по кругу свою трубку мира, нужно послать нашим уважаемым гостям сигары. Если они не противники курения, им давно уже не терпится покурить, ведь они шныряли по капелле с самого обеда.

Неожиданно Крейкен разразился резким неприятным смехом.

– Я отнесу им сигары, – воскликнул он. – Ведь я всего лишь пролетарий!

И Бейкер, и Браун, и слуга видели, как коммунист широкими шагами быстро вышел из столовой в сад, чтобы встретиться лицом к лицу с миллионерами, и после этого о них ничего не было известно до тех пор, пока (о чем уже упоминалось) отец Браун не нашел их мертвыми на стульях в саду.

Было решено, что мастер и священник останутся сторожить место трагедии, пока казначей, как младший из них и наиболее проворный, помчался вызывать полицию и врачей. Отец Браун подошел к столу, на котором лежала сигара, успевшая истлеть почти полностью, так что остался всего один-два дюйма. Вторая сигара выпала из мертвой руки и разлетелась искрами на садовой дорожке, мощенной неровной плиткой. Потрясенный увиденным глава Мандевильского колледжа опустился на стоящий неподалеку стул и, уткнувшись локтями в колени, обхватил лысую голову руками. Через какое-то время он поднял глаза. Взгляд его, поначалу опустошенный, постепенно сделался удивленным, и неожиданно застывший в напряженной тишине сад огласился полным ужаса возгласом мастера, прозвучавшим, как небольшой взрыв.

Отцу Брауну было присуще одно качество, которое кое-кто мог бы назвать чудовищным: он всегда думал, что делает, но никогда не задумывался о том, как это выглядит со стороны. Он мог делать что-нибудь мерзкое, ужасное, недостойное или грязное со спокойствием производящего операцию хирурга. В его простодушном сознании на том месте, где обычно находятся понятия, связанные с предрассудками и сентиментальностью, зияла пустота. Он сел на стул, с которого упал труп, взял недокуренную сигару, аккуратно отделил столбик пепла и внимательно осмотрел окурок, после чего сунул его в рот и закурил. Это могло показаться какой-то глумливой, чудовищной насмешкой над мертвецом, для самого же отца Брауна эти действия, похоже, были наполнены здравым смыслом. Облако дыма медленно поползло вверх, напоминая о жертвенных кострах дикарей и идолопоклонничестве, но священнику, судя по всему, представлялось очевидным, что узнать вкус сигары можно, лишь ее выкурив. Впрочем, это ничуть не уменьшило ужас, охвативший мастера Мандевиля, когда его осенила догадка, что его старый друг, взяв в рот сигару, рискует жизнью.

– Нет, похоже, все нормально, – священник вернул окурок на место. – Превосходные сигары. Ваши сигары совсем не то, что американские или немецкие. Думаю, дело не в самих сигарах, хотя пепел все равно не мешало бы проверить. Этих людей отравили каким-то веществом, которое заставляет тело быстро коченеть… А вот, кстати, идет тот, кто разбирается в этом лучше нас.

Мастер довольно неуклюжим резким движением выпрямился, потому что действительно вслед за большой тенью, упавшей на садовую дорожку, показалась фигура, которая, хоть и была достаточно массивной, передвигалась почти так же бесшумно, как и сама тень. Профессор Уодем, бессменный глава кафедры химии, несмотря на свой немалый рост и вес, всегда передвигался очень тихо, и в том, что он прогуливался по саду, не было ничего необычного. Однако его появление именно в ту минуту, когда была упомянута химия, не могло не показаться пугающе своевременным.

Надо сказать, что профессор Уодем очень гордился своим умением держать чувства при себе, хотя многие принимали это за бесчувственность. На широком жабьем лице профессора не дрогнул ни один мускул, когда его большая голова с прилизанными соломенно-желтыми волосами склонилась над мертвыми телами. Потом он перевел взгляд на пепел сигары, сохраненный священником, прикоснулся к нему одним пальцем и поднес палец к глазам, после чего как будто стал еще более спокоен, чем раньше, только взгляд его вдруг сделался таким внимательным, что показалось, будто глаза его телескопически выдвинулись из орбит, наподобие тех микроскопов, которыми он пользовался у себя в лаборатории. Наверняка он что-то увидел или понял, хотя не сказал ничего.

– Господи, что же тут стряслось? Что теперь делать? – пробормотал мастер.

– Я бы начал с того, – сказал отец Браун, – что выяснил бы, где эти несчастные провели большую часть сегодняшнего дня.

– Они долго слонялись по моей лаборатории, – наконец заговорил Уодем. – Бейкер ко мне часто поднимается поболтать, а на этот раз явился с двумя своими патронами, чтобы осмотреть мою кафедру. По-моему, у нас вообще не осталось места, куда бы не заглянули эти двое. Туристы! Я слышал, они даже в капеллу наведались, и даже в подземный ход под криптой, хоть им там пришлось со свечками ходить. Нет, чтобы спокойно отдохнуть после обеда, как нормальные люди! Думаю, Бейкер их повсюду поводил.

– У вас в лаборатории их ничто особенно не заинтересовало? – спросил священник. – Чем вы конкретно занимались, когда они там были?

Профессор буркнул какую-то химическую формулу, которая начиналась словом «сульфат», а заканчивалась чем-то похожим на «селен» (ни одному из его слушателей это название ничего не сказало), после чего устало отошел в сторону, сел на залитую солнцем скамеечку, закрыл глаза и поднял тяжелое бесстрастное лицо вверх, точно приготовился ждать.

В ту же секунду лужайку пересекла маленькая подвижная фигура, которая перемещалась стремительно и целенаправленно, как пуля. Отец Браун узнал аккуратный черный костюм и лисье лицо полицейского хирурга, с которым раньше уже встречался в бедных кварталах города. Это был первый представитель официальных властей, прибывший на место трагедии.

– Послушайте, – сказал мастер священнику, прежде чем доктор приблизился настолько, что смог бы услышать его слова. – Мне нужно кое-что знать. Вы говорили серьезно о том, что считаете коммунизм опасным, и думаете, что он приведет к преступлениям?

– Да, – ответил отец Браун, невесело усмехнувшись. – Я действительно вижу, как распространяется коммунизм и его влияние. И можно сказать, что это преступление в некотором смысле имеет коммунистическую подоплеку.

– Спасибо, – сказал мастер. – В таком случае у меня есть одно немедленное дело. Полиции скажите, что я вернусь через десять минут.

Мастер растворился в одной из тюдоровских арок почти в ту же секунду, как только полицейский доктор подошел к столику и обрадовался, узнав отца Брауна. Когда последний предложил ему присесть рядом, доктор Блейк бросил быстрый подозрительный взгляд на огромную фигуру химика, который с отрешенным видом неподвижно сидел на скамейке чуть поодаль. Узнав, кем он является, доктор стал молча осматривать тела, прислушиваясь к тому, что на данный момент было известно из рассказа профессора. Естественно, что больше внимания он уделял самим трупам, чем показаниям, да еще с чужих слов, но вдруг одна подробность отвлекла его от занятий анатомией.

– Над чем профессор работал? – переспросил он, резко повернувшись к священнику.

Отец Браун старательно повторил химическую формулу, которую сам не понимал.

– Что?! – неожиданно громко вскричал доктор Блейк и добавил: – Так-так. Это уже не хорошо!

– Это яд? – поинтересовался отец Браун.

– Это чушь, – ответил доктор Блейк. – Бессмыслица. Профессор – известный химик. Зачем известному химику говорить заведомую ерунду?

– На это я, пожалуй, могу ответить, – спокойно произнес клирик. – Он говорит заведомую ерунду, потому что лжет. Он что-то скрывает, и особенно он хотел что-то скрыть от этих людей, – он кивнул на два трупа, – или от их представителей.

Доктор посмотрел на мертвецов, потом перевел взгляд на сидевшего неестественно неподвижно великого химика. Создавалось впечатление, что он спит. Ему на плечо села бабочка, и его покой тут же уподобился величавой неподвижности каменных идолов. Тяжелые обвислые щеки его жабьего лица напомнили доктору свисающие складки кожи носорога.

– Да, – очень тихо произнес отец Браун. – Это очень нехороший человек.

– Черт возьми! – вскричал пораженный до глубины души доктор. – Вы что, хотите сказать, что такой великий и знаменитый ученый, как он, замешан в убийстве?

– Строгий критик указал бы на его причастность к убийству, – голосом, не выражающим никаких чувств, произнес священник. – Я не скажу, что самому мне нравятся люди, которые подобным образом причастны к убийствам. Но, что намного важнее, я не сомневаюсь, что эти двое несчастных пребывали в числе его строгих критиков.

– Вы хотите сказать, что они раскрыли его тайну, и он таким образом заткнул им рот? – спросил Блейк, нахмурившись. – Дьявол, да что же это за тайна такая могла у него быть? Как вообще можно было убить кого-то на таком открытом месте?

– Я уже рассказал вам о его тайне, – сказал священник. – Это тайна души. Он плохой человек. Только, ради Бога, не подумайте, что я это говорю, поскольку мы с ним представляем противоположные школы или традиции. У меня есть тысяча друзей среди ученых, и большинству из них на самом деле начхать, на чьей стороне правда, они попросту равнодушны к этому вопросу. Даже наибольшим скептикам из них на самом деле попросту все равно. Но встречаются и такие люди, которых можно назвать материалистами в зверином смысле. Повторяю, он – плохой человек. Намного хуже, чем… – отец Браун замолчал, как будто подбирая слово.

– Вы хотите сказать: намного хуже, чем коммунист? – предположил второй мужчина.

– Нет, я хочу сказать, намного хуже, чем убийца, – ответил отец Браун.

Он встал, рассеянно глядя перед собой и, видимо, не замечая, с каким удивлением смотрит на него собеседник.

– Но разве вы не хотели этим сказать, – наконец спросил Блейк, – что этот Уодем – убийца?

– Нет, что вы. – Отец Браун улыбнулся. – Убийца – личность куда более приятная и понять его намного проще. А им двигало отчаяние. У него были причины для внезапного гнева и безрассудного поступка.

– Так что же, – воскликнул доктор, – выходит, это все же был коммунист?

И надо такому случиться, что именно в эту секунду и, надо сказать, весьма кстати, к ним подошли несколько полицейских с известием, которое могло бы самым решительным и однозначным образом поставить точку в этом деле. То, что сыщики несколько задержались на пути к месту преступления, объяснялось тем простым фактом, что они уже задержали преступника. Более того, они задержали его почти у самых дверей полицейского участка. В полиции уже подозревали коммуниста Крейкена в причастности к некоторым беспорядкам, произошедшим в городе, поэтому, узнав, что произошло, посчитали за лучшее арестовать его и, как оказалось, поступили совершенно правильно. Инспектор Кук с явным удовольствием сообщил собравшимся на лужайке Мандевильского сада преподавателям и докторам, что сразу после ареста печально известный коммунист был подвергнут обыску, и обнаружилось, что у него при себе был коробок отравленных спичек.

Как только отец Браун услышал слово «спички», он подскочил так, будто под ним самим зажгли спичку.

– Вот оно что! – воскликнул он, просияв. – Теперь все понятно!

– Что значит, теперь все понятно? – сухо спросил глава Мандевиля, который вернулся в строгом официальном виде, чтобы соответствовать требованиям официальных представителей властей, наводнивших колледж, точно маленькая победоносная армия. – Вы хотите сказать, что это убедило вас в виновности Крейкена?

– Это убедило меня в невиновности Крейкена, – без тени сомнения произнес отец Браун. – И дело против него можно закрывать. Неужели вы действительно считаете Крейкена человеком, который станет отравлять людей при помощи спичек?

– Все это очень хорошо, – ответил мастер с тем взволнованным видом, который не покидал его с той минуты, когда он увидел то, что произошло. – Но вы же сами указывали, что фанатики с ложными принципами способны творить зло. Кстати, именно вы сказали, что коммунизм расползается повсюду, и влияние его усиливается повсеместно.

Отец Браун смущенно хихикнул.

– Что касается последнего, – сказал он, – наверное, я должен перед всеми вами извиниться. Вечно от моих глупых шуточек одни неприятности…

– Шуточек! – закипая, воскликнул мастер.

– Ну, как вам сказать, – принялся объяснять священник, почесывая лоб, – когда я говорил о том, что влияние коммунизма усиливается, я говорил о том, что вижу вокруг себя каждый день. Даже сегодня я столкнулся с этим пару раз. Это привычка, которая, вне всякого сомнения, полностью совпадает с идеями коммунизма, хотя присуща не только самим коммунистам, но и многим другим людям. Особенно здесь, в Англии. Я говорю о привычке оставлять себе чужие спички. Конечно, это совершеннейшая мелочь, о которой не стоит и говорить, но в данном случае это имеет самое непосредственное отношение к тому, как было совершено преступление.

– Ничего не понимаю, – признался доктор.

– Если почти каждый человек может позабыть вернуть спички, могу вас заверить, что и Крейкен мог по рассеянности сунуть себе в карман чужой коробок. Именно таким образом отравитель, изготовивший эти спички, избавился от них, передав их Крейкену. Все, что для этого требовалось, – дать их ему и не забрать обратно. Поистине, превосходный способ снять с себя ответственность, ведь сам Крейкен вряд ли смог бы вспомнить, от кого он их получил. Но, когда Крейкен, ни о чем не подозревая, использовал их, чтобы зажечь сигары, предложенные двум нашим гостям, он попал в ловушку. Конечно, все очевидно: убежденный революционер убивает двух миллионеров.

– А кому же еще нужно было их убивать? – проворчал доктор.

– И действительно, кому? – повторил священник, и голос его вдруг сделался очень серьезным. – И этот вопрос подводит нас к тому, о чем я тоже говорил, и это, позвольте заметить, была отнюдь не шутка. Я говорил о том, что разного рода ереси и ложные учения стали обычным делом и превратились в нечто повседневное. Люди привыкли к ним настолько, что никто их уже не замечает. Думаете, говоря об этом, я имел в виду коммунизм? Как раз наоборот. Все вы вздрагиваете от одного лишь упоминания о «коммунизме», и Крейкен вам представляется чуть ли не хищным зверем, поэтому вы и не спускали с него глаз. Конечно же, коммунизм – это ересь, но эта не та ересь, к которой вы, люди, испытываете неприятие. Вы принимаете на веру капитализм, или, вернее, пороки капитализма, скрывающиеся под маской отжившего свое дарвинизма. Помните, что вы все говорили в профессорской о том, что жизнь – это хаос, что природа требует выживания самых приспособленных и что поэтому нет никакой разницы, справедливо оплачивается труд бедняков или нет? Это та ересь, к которой вы, друзья мои, привыкли, с которой свыклись, и тем не менее это такая же ересь, что и коммунизм. Вы с легким сердцем принимаете антихристианские законы нравственности или безнравственности. И именно такой вид безнравственности сегодня превратил человека в убийцу.

– Какого человека? – вскричал мастер, и голос его неожиданно дрогнул.

– Позвольте, я зайду с другой стороны, – спокойно продолжил священник. – Вы все говорите о Крейкене, что он хотел сбежать. Но это не так. Увидев, что случилось с этими двумя, он просто выбежал на улицу, стал кричать в окно доктору, после чего, собираясь вызвать полицию, помчался в участок, где и был арестован. Но вам не кажется странным, что до сих пор не вернулся мистер Бейкер, казначей, который тоже отправился вызывать полицию?

– И где он? Чем занимается? – насторожился мастер.

– Думаю, уничтожает бумаги. Или обыскивает комнаты этих людей, чтобы убедиться, что они не оставили нам какого-либо письма. А может быть, все это как-то связано с нашим другом Уодемом. Что мы о нем знаем? Ну, тут все очень просто. Это, можно сказать, своего рода шутка. Мистер Уодем экспериментирует с ядами, которые можно было бы использовать в военных целях. Давайте представим, что он изобрел вещество, которое даже в микроскопическом количестве при контакте с огнем в состоянии убить человека. Конечно же, сам он не убивал этих людей, но свое химическое открытие он утаил и по очень простой причине. Один из наших гостей был янки пуританином, второй – евреем космополитом. Как правило, такие люди являются ярыми приверженцами пацифизма. Узнай они о его работе, они обвинили бы его в подготовке массового убийства и, возможно, отказали бы колледжу в помощи. Бейкер же был другом Уодема, и для него было не сложно получить доступ к этому веществу и обработать им спички.

Еще одной особенностью маленького священника было то, что разум его имел необычайно целостный характер, и он не замечал того, что его слушателям казалось непоследовательностью. Он мог начать говорить в общем и незаметно для себя перейти на частности. Сейчас же он озадачил большинство своих слушателей тем, что начал обращаться к одному человеку, хотя только что обращался к десяти, и его, похоже, совершенно не беспокоил тот факт, что только один из тех, кто внимал его словам, понимал, о чем он говорит.

– Прошу прощения, доктор, если я запутал вас своей метафизической болтовней о грешниках, – извиняющимся тоном сказал он. – Конечно же, это не связано напрямую с убийством. Просто на какую-то минуту я забылся, и убийство вылетело у меня из головы. Вообще, все у меня вылетело из головы, кроме одного образа – я представил себе этого человека с его широким звериным лицом, как он сидит среди цветов, точно слепой идол каменного века. Я задумался о том, что среди людей встречаются по-настоящему отвратительные люди с каменными сердцами. Впрочем, все это не имеет отношения к делу. Испорченная душа имеет мало общего с нарушением законов. Самые страшные преступники не совершают преступлений. Вопрос в том, почему истинный преступник совершил данное преступление. Почему казначей Бейкер захотел убить этих людей? Для нас сейчас это самое важное. И ответ будет ответом на вопрос, который я повторил уже дважды. Где находились эти двое, когда не рыскали по капеллам и лабораториям? По словам казначея выходит, что они обсуждали дела с самим казначеем.

При всем уважении к мертвым я не чувствую пиетета к умственным способностям этих двух финансистов. Их взгляды на экономику и нравственность были варварскими и бессердечными. То, как они представляли себе жизнь без войны, я бы назвал полной чушью, а их суждения насчет портвейна были совсем уж прискорбными. И все же кое в чем они разбирались прекрасно. Финансы. Они почти сразу поняли, что человек, которому вверены денежные дела колледжа, был мошенником. Или лучше сказать, истинным последователем теории о бесконечной борьбе за жизнь и выживании самого приспособленного.

– Что-то мне не понятно. Вы хотите сказать, он убил их, опасаясь разоблачения? – спросил доктор, нахмурившись.

– Мне и самому еще не все понятно, – честно признался священник. – Например, я подозреваю, возня со свечками в подземелье нужна была для того, чтобы выманить у миллионеров их собственные спички или удостовериться, что их у них нет. Но я полностью уверен в одном: я прекрасно помню, каким легким и небрежным движением Бейкер бросил коробок спичек беспечному Крейкену. И движение это стало смертельным ударом.

– А я одного не понимаю, – заговорил инспектор. – Почему Бейкер не побоялся, что Крейкен сам закурит, прямо там же, за столом, воспользовавшись его спичками? Ведь тогда появился бы ненужный ему труп?

Отец Браун помрачнел, во взгляде появилась укоризна, но в печальном голосе его была и искренняя теплота.

– Не берите в голову, он ведь был всего лишь атеистом.

– Не могли бы вы пояснить? – вежливо произнес инспектор.

– Просто-напросто он хотел упразднить Бога, – сдержанным тоном произнес отец Браун. – Он всего лишь хотел уничтожить десять заповедей, искоренить всю ту религию и всю ту цивилизацию, которая создала его как человека, лишить здравого смысла такие понятия, как право собственности и честность, и позволить ордам дикарей уничтожить свою культуру, сровнять с землей свою страну. Вот и все, что ему было нужно. Ни в чем другом обвинить его мы не имеем права. Ох, пропади все пропадом! У всего есть границы. Вот вы являетесь сюда и спокойно заявляете, что считаете профессора Мандевильского колледжа, человека старшего поколения (а Крейкен, какими бы ни были его взгляды, все-таки принадлежит старшему поколению) убийцей, предполагая, что это он закурил или даже просто зажег спичку, когда еще не допил свой выдержанный портвейн восьмого года. Нет, нет! Люди еще не настолько испорчены! Есть еще какие-то законы, границы. Я был там, я видел его. Он еще пил вино, как же можно спрашивать, почему он не закурил?! Да такого анархического вопроса еще не слышали стены Мандевильского колледжа. Ох, странное место этот колледж. Странное место – Оксфорд. Странное место – Англия.

– А вы сами имеете отношение к Оксфорду? – полюбопытствовал доктор.

– Я имею отношение к Англии, – сказал отец Браун. – Это моя родина. И самое странное то, что, даже если ты любишь эту страну и считаешь себя ее частью, все равно тебе ее не понять.

«Зеленый человечек»

Молодой гольфист, с открытым оживленным лицом, в бриджах тренировался среди тянущихся вдоль посеревших от сумерек моря и песчаного пляжа дюн. И он не просто так гонял мячик, он оттачивал определенные удары, и та микроскопическая толика злости, с которой он с размаха бил клюшкой, делала его похожим на маленький аккуратный вихрь. Молодой человек быстро обучался новым видам спорта, но имел непреходящее желание делать это еще быстрее, тратить на это даже меньше времени, чем необходимо для того, чтобы овладеть всеми таинствами той или иной игры. Он имел все признаки жертвы тех соблазнительных предложений, которые призывают, к примеру, выучиться игре на скрипке за шесть уроков или приобрести идеальное французское произношение, окончив заочные курсы. Вся его беспокойная жизнь была насыщена подобными прожектами и приключениями. Сейчас он занимал должность личного секретаря адмирала сэра Майкла Крейвена, хозяина большого дома за парком, выходящим к дюнам. Юноша был честолюбив и вовсе не собирался всю жизнь оставаться в секретарях у кого бы то ни было. Но он был и достаточно благоразумен, чтобы понимать: самый надежный способ выбиться из секретарей – это быть хорошим секретарем. Памятуя об этом, он стал очень хорошим секретарем и научился управляться с постоянно увеличивающимися кипами адресованных адмиралу писем с той же быстрой, центростремительной энергией, с которой бил клюшкой по мячику. Сейчас ему приходилось воевать с корреспонденцией в одиночку и на свое усмотрение, поскольку последние полгода адмирал находился в плавании и, хоть его возвращение было не за горами, в ближайшие часы, а то и дни его не ждали.

Пружинистым спортивным шагом молодой человек, которого звали Хэрольд Харкер, поднялся на покрытый дерном холм, ограничивающий полосу дюн, и, посмотрев через песчаный берег на море, увидел нечто необычное. Видно было плохо, потому что сумерки под грозовыми тучами сгущались с каждой минутой, но то, что он увидел, на какой-то миг показалось ему чем-то вроде образа из далекого прошлого, драмой, разыгранной призраками давно минувших эпох.

Последние лучи заходящего солнца лежали длинными слитками меди и золота на темной глади моря, казавшегося скорее черным, чем синим. И на фоне этого озаряющего запад блеска четкими черными силуэтами, точно плоские персонажи театра теней, прошествовали две человеческие фигуры в треуголках и с саблями, как будто они только что сошли на берег с одного из деревянных кораблей Нельсона[26]. И это была вовсе не галлюцинация, которая могла бы показаться мистеру Харкеру естественной, если бы он был склонен к галлюцинациям. Он относился к тем людям, которые, имея жизнерадостный, заводной характер, отличаются научным складом ума, и в видениях ему скорее бы явились летающие корабли будущего, чем боевые корабли прошлого. Поэтому он пришел к очень благоразумному заключению: доверять своим глазам может даже мечтатель.

Его иллюзия продлилась не больше мгновения. Присмотревшись, он понял, что то, что он видит, необычно, но никак не невероятно. Двое мужчин, шагавших по песку один за другим на расстоянии пятнадцати футов, были обычными современными морскими офицерами, только при полном параде: в той пышной до нелепости форме, которую никто не надевает, если только того не требует какое-либо особо торжественное событие, как, скажем, визит представителя монаршей семьи. В шагающем впереди мужчине, который шел с таким видом, будто не знал, что за ним следует кто-то еще, по орлиному носу и острой бородке Харкер сразу узнал своего патрона – адмирала. Второй офицер был ему не известен. Но ему было кое-что известно об обстоятельствах, обусловивших торжественность их облачения. Он знал, что, когда корабль адмирала должен был встать на якорь в расположенном неподалеку порте, ожидалось, что его с официальным визитом посетит одно очень высокопоставленное лицо. Правда, он достаточно хорошо знал и офицеров (по крайней мере, адмирала), и что могло заставить адмирала сойти на берег при полном параде, когда у него ушло бы не более пяти минут на то, чтобы переодеться в штатское или, по крайней мере, в повседневную форму, оставалось для его секретаря загадкой. Это было совершенно не в его духе, и еще несколько недель это оставалось одной из главных загадок во всей этой таинственной истории. Как бы то ни было, в очертаниях причудливых фигур на фоне пустынного пейзажа, разделенного на полосы темным морем и песком, наблюдавший за ними молодой человек увидел что-то от комической оперы, ему тут же вспомнился «Пинафор» Гилберта и Салливана[27].

Вторая фигура была намного необычнее: во-первых, офицер и выглядел несколько странно, даже помимо его парадной лейтенантской формы и всех регалий, еще более странным было его поведение. Он шел чуднóй неровной походкой, то ускоряя, то замедляя шаг, как будто никак не мог решить, стоит ему догнать адмирала или нет. Адмирал был туговат на ухо и поэтому наверняка не слышал шагов на мягком песке у себя за спиной. Если бы какой-нибудь сыщик вздумал изучить следы, оставленные идущим в арьергарде офицером, он наверняка увидел бы в них двадцать различных видов поступи, от хромоты до танца. У человека в форме лейтенанта было смуглое лицо, накрытое к тому же тенью, но от этого глаза его блестели, словно подчеркивая возбуждение. Один раз он даже пустился бежать, но вдруг резко остановился и продолжил путь медленной развалистой походкой. А после лейтенант сделал такое, что, по представлению мистера Харкера, не мог сделать ни один нормальный офицер Его Британского Величества военно-морского флота даже в стенах дома для умалишенных. Он вытащил из ножен саблю.

И именно в этот миг, когда загадка достигла своей высшей точки, две шагающие фигуры скрылись за мысом. Секретарь успел лишь заметить, как смуглый незнакомец, когда к нему вернулось спокойствие, срубил сверкающим клинком цветок синеголовника. К этому времени он, кажется, уже оставил мысль догнать адмирала, и все же мистер Хэрольд Харкер нахмурился. Какое-то время он постоял, о чем-то напряженно думая, после чего направился в сторону дороги, которая шла рядом с калиткой, ведущей к большому дому, и уходила широкой дугой к морю.

На этой дороге и должен был появиться адмирал, если судить по тому, в каком направлении он двигался, и предположить, что он направлялся домой. Тропинка, идущая по песку между дюн, уходила в сторону от моря, едва обогнув высокий безжизненный мыс, где и превращалась в дорогу, ведущую к Крейвен-хаусу. Именно по этой дороге и поспешил секретарь навстречу своему возвращающемуся домой патрону. Но, очевидно, патрон не собирался возвращаться домой. Впрочем, самому секретарю тоже не суждено было вернуться домой, по крайней мере, еще несколько часов, что в Крейвен-хаусе вызвало тревогу и недоумение.

За колоннами и пальмами этого не в меру роскошного загородного дома ожидание постепенно перерастало в беспокойство. Грайс, дворецкий, большой статный мужчина с желтушным лицом, до странного молчаливый как на верхнем хозяйском этаже, так и внизу со слугами, выказывал некоторые признаки беспокойства, прохаживаясь по главному переднему залу и время от времени выглядывая из окон портика на дорогу, белой змейкой уходившую к морю. Сестра адмирала Мэрион заведовала в доме хозяйством. Точно такой же, как у брата, орлиный нос придавал ее лицу некоторую надменность. Она была говорливой, довольно несобранной, не лишенной чувства юмора женщиной, и голос ее в волнении становился резким и пронзительным, как у попугая. Оливия, дочь адмирала, была темноволоса, задумчива и, как правило, немногословна, даже печальна, так что разговор обычно вела ее тетя, а не она (о чем та, надо сказать, ничуть не жалела). Была у девушки и одна особенность: она могла неожиданно рассмеяться, и смех ее был очаровательный.

– Не понимаю, что могло их так задержать? – удивлялась старшая из женщин. – Почтальон совершенно ясно сказал, что видел, как адмирал шел по пляжу с этим жутким Руком. И почему они называют его «лейтенант Рук»? Ума не приложу.

– Может быть, потому, – предположила девушка, и на миг ее грустное лицо озарилось, – может быть, они называют его лейтенантом, потому что он и есть лейтенант?

– И зачем только адмирал держит его? – фыркнула ее тетя с таким видом, будто говорила о горничной. Она чрезвычайно гордилась своим братом и всегда называла его адмиралом, но ее представление об офицерских обязанностях в военно-морском флоте несколько не соответствовало действительности.

– Роджер Рук – человек, конечно, не очень приятный и малообщительный, – ответила Оливия, – но ведь это не мешает ему быть хорошим моряком.

– Моряком! – вскричала тетушка, и в голосе ее прорезались попугаичьи нотки. – Ну нет, я себе моряков совсем другими представляю… Помнишь песню «Та, что любила моряка»?[28] О, так пели, когда я был молода… Сама подумай, какой из него моряк: он не веселый, не свободный, что там еще… Он не поет, не танцует матросских танцев под дудку.

– Адмирал тоже не часто танцует матросские танцы, – веско заметила ее племянница.

– Ой, ну ты же понимаешь, о чем я… Он не яркий какой-то, скучный, да и вообще, – отозвалась Мэрион. – Да вот секретарь наш и тот веселее будет.

Приступ смеха преобразил трагическое лицо Оливии, сделав его на несколько лет моложе.

– Не сомневаюсь, мистер Харкер уж точно спляшет вам под дудку, – сказала она. – Наверняка он уже изучил парочку матросских танцев по своим самоучителям. Он ведь с ними ни днем ни ночью не расстается. – Неожиданно она прекратила смеяться, посмотрела на напряженное тетушкино лицо и добавила: – И мистера Хорнпайпа почему-то до сих пор нет.

– Мне нет дела до мистера Хорнпайпа, – строго произнесла тетя, встала и подошла к окну.

Лунный свет, ставший из желтого серым, а потом почти белым, разливался по широкому плоскому прибрежному пейзажу, единообразие которого нарушалось только рощицей искореженных морским ветром деревьев, которые окружали пруд и на фоне горизонта казались совершенно черными и мрачными, да старенькой рыбацкой таверной «Зеленый человечек» на берегу. И ни на дороге, ни на всем берегу не было ни души. Никто в доме не видел фигуры в треуголке, которая была замечена на пляже раньше, никто не видел и второй, следовавшей за ней более странной фигуры. Никто не видел даже секретаря, который заметил первых двух.

Было уже за полночь, когда секретарь ворвался в дом и поднял на ноги всех обитателей. Его бескровное лицо казалось совсем белым оттого, что за его спиной маячил рослый полицейский в черной форме. Однако каким-то образом красная тяжелая невозмутимая физиономия человека в форме походила на маску рока даже сильнее, чем бледный и взволнованный лик секретаря. Новость, с которой они явились, была преподнесена двум женщинам со всей возможной взвешенностью выражений и осторожностью. Известие заключалось в том, что мертвое тело адмирала Крейвена нашли в пруду, где оно плавало у берега под деревьями, окутанное водорослями и тиной. Предполагалось, что он утонул.

Любой, кто знаком с секретарем, мистером Хэрольдом Харкером, поймет, что каким бы ни было охватившее его волнение, этим утром его обуревало страстное желание взять ситуацию в свои руки. Инспектора, которого он накануне повстречал на дороге недалеко от «Зеленого человечка», секретарь затащил в одну из комнат, чтобы посоветоваться без посторонних. Там он учинил ему истинный допрос, но это ничуть не смутило бесстрастного инспектора Бернса – он был либо слишком глуп, либо слишком умен, чтобы обижаться на подобные мелочи. Вскоре стало ясно, что он был далеко не так глуп, как казалось, поскольку на шквал вопросов Харкера отвечал хоть и медленно, но четко и рассудительно.

– Что ж, – наконец сказал Харкер, в голове которого вертелись многочисленные названия пособий наподобие «Как стать сыщиком за десять дней», – надо полагать, мы имеем дело с обычным треугольником: несчастный случай, самоубийство или убийство.

– Мне не кажется, что это могло произойти случайно, – ответил полицейский. – Тогда ведь еще даже не стемнело, да и пруд-то находится в пятидесяти ярдах от прямой дороги, которую к тому же он знал как свои пять пальцев. Для него утонуть в том пруду было все равно, что пойти и аккуратно лечь в лужу посреди улицы. А что касается самоубийства, я бы не стал заявлять, что он свел счеты с жизнью, это тоже маловероятно. Адмирал был весьма деятельным и успешным человеком, к тому же баснословно богатым, чуть ли не миллионером, насколько я знаю. Хотя, понятно, это ничего не доказывает. В личной жизни у него тоже как будто все складывалось. Уж кто-кто, а он не стал бы топиться.

– Значит, – от волнения перешел на шепот секретарь, – остается третий вариант.

– Я бы не стал торопиться с таким выводом, – возразил инспектор к явному неудовольствию Харкера, который торопился всегда и во всем. – Есть еще пара вопросов, с которыми не мешало бы разобраться. Вот, к примеру, его состояние. Вам известно, к кому оно перейдет. Вы его личный секретарь, вам что-либо известно о его завещании?

– Не настолько личный, – ответил молодой человек. – У него был свой адвокат из конторы господ Уиллиса, Хардмана и Дайка на Сатфорд-хай-стрит. Думаю, завещание находится у них.

– Надо бы наведаться к ним поскорее, – сказал инспектор.

– Едем сейчас же! – вскричал нетерпеливый секретарь, но не бросился на улицу, а нервно походил по комнате и неожиданно поинтересовался: – А как вы поступили с телом, инспектор?

– Сейчас его в участке осматривает доктор Стрейкер. Отчет, думаю, будет готов где-то через час.

– Что же так долго-то? – воскликнул Харкер. – Мы выиграем время, если встретимся с ним у адвокатов. – Тут он остановился, и порывистость его вдруг сменилась смущением. – Послушайте, – сказал он. – Я бы хотел… Думаю, нужно бы позаботиться о юной леди, дочери бедного адмирала. У нее появилась одна идея… Может быть, это и ерунда, но мне бы не хотелось ее расстраивать. Она хочет посоветоваться с каким-то другом, который сейчас остановился в городе. Какой-то Браун, священник, кажется… Она дала мне его адрес. Я не очень-то доверяю попам, но…

Инспектор кивнул.

– Я тоже не очень-то доверяю попам, но отцу Брауну я доверяю полностью, – сказал он. – Однажды мне пришлось с ним заниматься одним делом о пропаже шкатулки с драгоценностями. Ему в сыщики, а не в священники нужно было идти.

– Хорошо, – на ходу бросил секретарь, выходя из комнаты. – Его тоже пригласим к адвокатам.

Как оказалось, когда они в спешном порядке прибыли в соседний городок, чтобы встретиться с доктором Стрейкером в адвокатской конторе, отец Браун был уже там. Он сидел, сложив руки на большом старом зонтике, и приятно беседовал с единственным присутствующим представителем фирмы. Доктор Стрейкер уже тоже прибыл, но, как видно, только что, поскольку, когда они его увидели, он бросил перчатки в цилиндр, а цилиндр поставил на столик у стены. Мягкая улыбка на круглом, как луна, приветливом лице священника, его весело поблескивающие очки, вместе с тихим смехом жизнерадостного седого адвоката указывали на то, что доктор еще не сообщил им о том, какое печальное дело собрало их здесь.

– Нет, все же прекрасное утро выдалось, – говорил отец Браун. – Похоже, буря все-таки прошла мимо нас. Вы эти тучи видели? Огромные, черные, а с неба – ни капли.

– Да, – поигрывая ручкой, согласился адвокат. Это был третий из партнеров, мистер Дайк. – И сейчас, смотрите, небо чистое, ни облачка. В такой день и работать-то грешно. – Тут, заметив посетителей, он отложил ручку и встал. – А, мистер Харкер! Здравствуйте, здравствуйте. Как поживаете? Я слышал, скоро адмирал возвращается.

Когда заговорил Харкер, его голос глухо разнесся по комнате.

– К сожалению, мы принесли с собой плохие новости. Адмирал Крейвен утонул по пути домой.

Что-то неуловимое изменилось в настроении, царившем в комнате, хотя оба находившихся здесь, застыв, по-прежнему смотрели на секретаря так, будто ожидали от него какой-то шутки. Оба они повторили слово «утонул», переглянулись и изумленно уставились на вестника. Потом одновременно заговорили:

– Когда это случилось? – спросил священник.

– Где его нашли? – спросил адвокат.

– Нашли его, – ответил инспектор, – в том пруду, недалеко от берега, возле «Зеленого человечка». Когда его вытащили, он весь был в водорослях и тине, так что его сразу и не узнали, но доктор Стрейкер… Что с вами, отец Браун? Вам плохо?

– «Зеленый человечек», – произнес отец Браун, который вдруг побледнел и содрогнулся. – Извините… Простите, просто меня это так ужаснуло.

– Что вас ужаснуло? – недоуменно спросил офицер.

– Наверное, зеленая тина, – ответил священник, издав нервный смешок, а потом добавил уже более твердым голосом: – Я думал, это были морские водоросли.

К этому времени все уже смотрели на священника, явно подозревая, что он свихнулся, что и понятно, и все же причиной следующего удивления стал не он. После гробового молчания заговорил доктор.

Нужно сказать, что доктор Стрейкер являлся человеком примечательным. Даже внешне. Он был очень высоким и угловатым, одевался в соответствии со своей профессией, но по моде, которая отжила свое еще, наверное, в средневикторианскую эпоху. Будучи сравнительно молодым человеком, он носил длинную окладистую каштановую бороду, которая ниспадала на его жилет, придавая всему лицу, одновременно грубому и красивому, сильную бледность. Привлекательность доктора несколько умаляли глубоко посаженные глаза, которые не то чтобы косили, но, скорее имели какой-то намек на косоглазие. Эти особенности и обратили на себя всеобщее внимание, потому что, как только он заговорил, сразу стало понятно, что этот человек привык, чтобы его слушали и с его мнением считались, хотя сказал он только:

– Раз уж мы заговорили о подробностях, нужно добавить еще кое-что. – И, немного подумав: – Адмирал Крейвен не утонул.

Инспектор с неожиданной для такого крупного человека скоростью повернулся к доктору и попросил объяснить.

– Я только что осмотрел тело, – сказал доктор Стрейкер. – Причиной смерти был укол в сердце тонким острым предметом, наподобие стилета. Тело бросили в пруд после смерти и даже не сразу, а через какое-то время.

Отец Браун не сводил с доктора Стрейкера глаз. Нечасто на лице его появлялось такое сосредоточенное выражение, и позже, когда собравшиеся расходились, он подошел к медику, чтобы продолжить разговор на улице. Пока же единственное, что их еще задерживало, – это формальный вопрос о завещании. Профессиональный этикет юриста заставил понервничать нетерпеливого молодого секретаря. Впрочем, старого адвоката все же удалось убедить (больше благодаря такту священника, чем настойчивости полицейского) не делать тайны из того, о чем и так все догадывались. Мистер Дайк с профессиональной вежливой улыбкой признал, что в завещании адмирала не было ничего необычного, он оставил все своему единственному ребенку, Оливии, и не было никаких причин это скрывать.

Доктор и священник медленно шли по улице, которая, вырываясь из города, уходила в сторону Крейвен-хауса. Харкер, стремясь, как всегда, попасть куда-нибудь раньше остальных, ушел далеко вперед, но двое идущих за ним, казалось, были больше увлечены темой разговора, чем направлением движения.

– Итак, отец Браун, что вы об этом думаете? – таинственным тоном обратился высокий доктор к низенькому клирику, идущему рядом с ним.

Отец Браун, пристально посмотрев на него, ответил:

– У меня возникла пара соображений, но главная трудность заключается в том, что я очень мало знаком с адмиралом. Хотя с его дочерью несколько раз встречался.

– Адмирал был из тех людей, – мрачно произнес доктор, – о которых говорят, что у них нет врагов.

– Если я вас правильно понимаю, о нем можно было сказать и что-то другое? – поинтересовался священник.

– Это, конечно, не мое дело, – поспешил добавить Стрейкер, но голос его прозвучал напряженно. – Однако у него тоже случались срывы. Однажды он грозился подать на меня в суд, когда я сказал, что ему необходима операция. Наверное, потом он все же передумал. Я не удивлюсь, если выяснится, что он бывал достаточно груб со своими подчиненными.

Взгляд отца Брауна был устремлен на секретаря, который шагал далеко впереди, и, глядя на него, он понял причину его спешки: еще дальше, ярдах в пятидесяти, по той же дороге к Крейвен-хаусу медленно шла дочь адмирала. Вскоре секретарь ее догнал, и оставшуюся часть времени отец Браун наблюдал, как две спины медленно растворяются вдали. Секретарь явно был чем-то чрезвычайно взволнован, но, если священник и догадался чем, он не стал об этом говорить. Дойдя до поворота к дому доктора, он лишь коротко заметил:

– Может быть, вы еще что-то хотели рассказать?

– С чего бы это? – отрубил доктор и зашагал прочь. Что он хотел сказать своим ответом – почему священник решил, что он может рассказать что-то еще, или же, почему он должен об этом рассказывать, – осталось непонятно.

Дальше, следом за молодыми людьми, отец Браун побрел один. Но, когда он подошел к калитке, за которой начиналась парковая дорожка, ведущая к дому адмирала, его внимание привлекло поведение девушки, которая неожиданно развернулась и пошла ему навстречу. Лицо ее было очень бледным, а глаза блестели как-то по-новому, выражая пока еще непонятное чувство.

– Отец Браун, – тихо сказала она, – мне нужно поговорить с вами как можно скорее. Вы обязательно должны выслушать меня, больше мне ничего не надо.

– Конечно, – ответил он так спокойно, будто какой-нибудь уличный торговец спросил у него, который час. – Где мы можем поговорить?

Она отвела его в одну из ветхих парковых беседок, где они сели, скрытые от посторонних глаз переплетением зеленых веток и большими резными листьями, и тут же, не теряя ни секунды, приступила к разговору, будто желание высказаться жгло ее изнутри.

– Я разговаривала с Хэрольдом Харкером, – выпалила она. – Он рассказал мне ужасные вещи. – Священник кивнул, и девушка торопливо продолжила срывающимся от волнения голосом. – Про Роджера Рука. Вы знаете, кто это?

– Мне говорили, – ответил он, – что друзья-моряки называют его Веселый Роджер, потому что он никогда не бывает весел и чем-то напоминает пиратский череп со скрещенными костями.

– Он не всегда был таким, – тихо сказала Оливия. – Наверное, с ним стряслось что-то очень нехорошее. Мы ведь дружили еще в детстве, играли вместе на берегу моря. У него всегда в голове был ветер, он мечтал стать пиратом, и вообще, мне кажется, Роджер относился к таким людям, которые, начитавшись детективов, могут стать настоящими преступниками. Только в его мечтах присутствовала романтика. Тогда он и вправду был веселым Роджером, и думаю, – последним мальчишкой в мире, который действительно мечтал сбежать из дому и стать моряком. Семье его в конце концов пришлось смириться с его решением вступить во флот. И…

– Да? – терпеливо произнес отец Браун.

– И мне кажется, – улыбнувшись, призналась девушка, – бедному Роджеру этого оказалось мало. Морским офицерам так редко приходится сжимать зубами кортики или размахивать окровавленными абордажными саблями и черными флагами… Но даже это не объясняет произошедшей с ним перемены. Он сделался каким-то черствым, замкнутым, словно умер внутри. Теперь он всегда избегает меня. Но это не имеет отношения к делу. Я решила, что его сломило какое-то несчастье, которое меня не касается. И, понимаете… Если то, что говорит Хэрольд, правда, то это несчастье – не что иное, как сумасшествие. Либо он сошел с ума, либо в него вселился бес.

– И что же вам рассказал Хэрольд? – спросил священник.

– О, это настолько ужасно, что мне страшно повторять, – ответила она дрожащим голосом. – Он клянется, что видел, как вечером Роджер крался за отцом, будто что-то задумал, но не решался этого сделать, а потом достал саблю… Доктор говорит, отца закололи острым оружием… Я не верю, что Роджер Рук может быть причастен к этому. Да, он часто бывал в дурном настроении, а отец тоже отличался тяжелым характером, и из-за этого они иногда ссорились. Но что такое ссора? Не подумайте, что я просто защищаю старого друга, ведь я уже даже не могу назвать его другом, но бывают такие вещи, которые ты знаешь наверняка, чувствуешь душой… Даже если речь идет о старом знакомом. И все же Хэрольд клянется, что он…

– Похоже, Хэрольд очень часто клянется, – заметил отец Браун.

Помолчав, она заговорила изменившимся голосом.

– Да, он клянется и в другом. Хэрольд Харкер только что сделал мне предложение.

– Мне стоит поздравить вас? Или, вернее, его? – спросил священник.

– Я ответила ему, что нужно подождать. Но он не умеет ждать. – Тут на нее снова накатила волна хорошего настроения, и, как обычно неожиданно, она рассмеялась. – Он сказал, что я его идеал, что он всегда мечтал о такой, как я, и так далее. Он какое-то время жил в Штатах, но я почему-то вспоминаю об этом, когда он говорит не о долларах, а об идеалах.

– И я полагаю, – очень мягко произнес отец Браун, правду о Роджере вам нужно узнать для того, чтобы решить, как ответить на предложение Хэрольда?

Она тут же напряженно нахмурились, но потом так же быстро улыбнулась и сказала:

– И откуда вы все знаете?

– Я знаю очень мало, особенно об этом деле, – серьезно возразил священник, а потом добавил: – Мне известно только, кто убил вашего отца. – Девушка вскочила и уставилась на него, бледная как мел. Слегка поморщившись, отец Браун продолжил: – Я даже попал в неловкое положение, когда догадался об этом. Это произошло, когда они спросили, где его нашли, и упомянули о зеленой тине и «Зеленом человечке». – Тут он тоже встал, крепко сжал зонтик и решительно произнес: – Мне известно еще кое-что. Можно сказать, это ключ ко всем вашим загадкам. Но я пока не стану вам ничего рассказывать. Думаю, для вас это будет плохой новостью. Хотя не такой уж плохой, по сравнению с тем, о чем вы думаете. – Он застегнул верхнюю пуговицу на пальто и направился к калитке. – Я хочу повидаться с этим вашим мистером Руком. Схожу в хижину на берегу, к тому месту, где его увидел мистер Харкер. Он ведь там живет? – И торопливым шагом отец Браун направился в сторону пляжа.

Оливия была натурой впечатлительной, вполне вероятно, даже слишком впечатлительной, чтобы ее можно было оставлять наедине с мыслями о тех намеках, которые она услышала от своего друга, однако, поспешившего уйти, чтобы как можно скорее найти способ развеять ее подозрения. Загадочная связь между неожиданным просветлением отца Брауна и случайным упоминанием пруда и таверны растревожила ее фантазию, наполнила ее воображение бесчисленными химерами и жутким символизмом. Зеленый человечек превратился в призрака, который расхаживает ночами по окрестностям, волоча за собой огромные пучки отвратительных водорослей. Вывеска в форме человечка, висящая у двери таверны, превратилась в фигуру висельника, а сам пруд представился ей темной подводной таверной, в которой собираются бражничать погибшие моряки. Но отец Браун избрал самый быстрый способ избавить ее от этих кошмаров, ослепив сияющим светом, который показался девушке таинственнее, чем сама ночь.

Ибо еще до того, как село солнце, в ее жизнь вернулось нечто такое, отчего весь мир для нее снова перевернулся; она даже не догадывалась, насколько это было ей желанно, пока это не случилось; это было как сон, как что-то виденное раньше и знакомое, но в то же время непостижимое и невероятное. Она увидела Роджера Рука, который шел широкими шагами по песку, и даже, когда он был всего лишь точкой вдалеке, Оливия поняла, что он преобразился. По мере того как он приближался, она все яснее видела, что его смуглое лицо светится радостью. Не замедляя шага, он подошел прямо к ней, взял за плечи и сказал:

– Слава Богу, теперь я смогу о тебе позаботиться.

Не зная, что и думать, она как будто со стороны услышала свой растерянный голос, который спросил, чему он так радуется и почему вдруг так изменился.

– Я узнал плохие новости, – ответил он, – и потому счастлив.


Все заинтересованные стороны, включая тех, кто, кажется, был совершенно не заинтересован в этом деле, собрались на садовой дорожке, ведущей к Крейвен-хаусу, чтобы выслушать на этот раз действительно формальное оглашение завещания адмирала и из уст адвоката узнать, чего можно ожидать от столь неожиданных и кардинальных перемен. Помимо седовласого юриста с завещательным документом в руках, пришел и инспектор, вооруженный уже большими полномочиями относительно преступления, и лейтенант Рук, не отходивший от дочери покойного ни на шаг. Кто-то удивился, заметив долговязую фигуру доктора, кто-то улыбнулся, увидев низенького священника. Мистер Харкер, подвижный, как резиновый мячик, сломя голову бросился к калитке, чтобы встретить прибывших, повел их к лужайке, но на полдороге опять убежал вперед, сказав, что ему нужно все подготовить для приема. Заверив, что вернется через секунду, он скрылся в доме, и те, кто знал, каким сгустком энергии он был, поверили этому. Пока же собравшиеся остались на лужайке перед домом, не совсем понимая, что делать дальше.

– Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так бегал. Разве что на площадке для крикета, – заметил лейтенант.

– Этого молодого человека, – сказал адвокат, – очень раздражает, что закон не поспевает за ним. Хорошо, хоть мисс Крейвен понимает наши профессиональные сложности и задержки. Она любезно поставила меня в известность, что чувствует доверие к моей медлительности.

– Хотелось бы мне, – неожиданно произнес доктор, – чувствовать такое же доверие к его торопливости.

– Что вы хотите этим сказать? – с подозрением в голосе спросил Рук. – Что Харкер торопит события?

– И торопит, и замедляет, – по своему обыкновению загадочно ответил доктор Стрейкер. – Мне известен по крайней мере один случай, когда он не сильно торопился. Почему он полночи бродил вокруг пруда и «Зеленого человечка» перед тем, как прибыл инспектор и нашел тело? Как случилось, что он встретился с инспектором на дороге? Что заставило его думать, что он сможет встретить инспектора рядом с «Зеленым человечком»?

– Что-то я вас не понимаю, – сказал Рук. – Вы думаете, Харкер говорил неправду?

Доктор Стрейкер не ответил, а адвокат мрачно усмехнулся:

– Самое серьезное, в чем я могу упрекнуть этого юношу, это то, что он с завидной энергией взялся учить меня моему делу.

– Раз уж разговор зашел об этом, – вставил инспектор, который только что присоединился к группе стоящих впереди, – он и меня поучал. Впрочем, это не имеет отношения к делу. Но если вы, доктор Стрейкер, на что-то намекаете, я вынужден просить вас высказаться прямо, потому что я, возможно, буду обязан немедленно его допросить.

– Да вот и он сам, – сказал Рук. В эту секунду в дверях дома снова появилась подвижная фигура неугомонного секретаря.

И тут отец Браун, который все это время молчал и оставался в тени в хвосте процессии, удивил всех собравшихся и особенно тех, кто его знал. Он не только выбежал вперед, но еще и повернулся ко всей группе со странным, несколько даже пугающим выражением лица, как сержант, останавливающий колонну солдат.

– Стойте! – Короткое слово прозвучало почти как приказ. – Прошу у всех прощения, но мне нужно предварительно поговорить с мистером Харкером. Это необходимо. Я обязан рассказать ему о том, что известно мне и никому больше. Он должен это услышать. Это может спасти определенное лицо от крайне неприятного недоразумения в будущем.

– О чем это вы говорите? – удивленно спросил старый адвокат.

– О плохих новостях, – ответил отец Браун.

– Знаете что… – возмущенно воскликнул инспектор, но, встретившись взглядом с маленьким человеком в рясе, как видно, вспомнил какие-то странности священника, свидетелем которых ему приходилось быть в прошлом, и продолжил более спокойно: – Если бы это были не вы, а кто-то другой, я бы ему…

Однако отец Браун не стал его слушать, а развернулся и принялся о чем-то оживленно разговаривать с Харкером в портике. Они вместе немного прошлись туда-сюда, после чего скрылись в темном коридоре. Минуло около двенадцати минут, прежде чем из дома вышел отец Браун. Он был один. Ко всеобщему удивлению, священник, похоже, не собирался возвращаться в дом, когда вся компания наконец направилась к двери. Он опустился на расшатанную скамеечку в одной из увитых зеленью беседок, а после того как процессия скрылась внутри, закурил трубку и устремил взгляд на длинные неровные листья у себя над головой, прислушиваясь к щебетанию птиц. Наверное, во всем мире нет другого человека, которому безделье доставляло бы такое же наслаждение, как отцу Брауну.

Он сидел, окружив себя облаком дыма, и, как видно, пребывал в безмятежной полудреме, когда дверь снова распахнулась, на лужайку перед домом высыпались три фигуры и беспорядочно бросились к нему. В этой гонке победа легко досталась дочери покойного хозяина дома и ее юному поклоннику, мистеру Руку. На их лицах было написано крайнее изумление, а лицо инспектора Бернса, который тяжелыми прыжками следовал за ними, сотрясая сад, точно слон, пылало от негодования.

– Что все это значит? – выкрикнула запыхавшаяся Оливия, подбежав к беседке. – Он исчез!

– Сбежал! – гаркнул лейтенант. – Харкер успел собрать портфель и сбежать. Через черный ход, потом через забор сада и дальше одному Богу известно куда. Что вы сказали ему?

– Скажите правду! – взволнованно воскликнула Оливия. – Вы поняли, что он преступник, и сказали ему об этом? Поэтому он убежал? Господи, я и представить себе не могла, что он способен на такое!

– Как это понимать? – выпалил подоспевший инспектор, едва не сбив с ног Оливию и лейтенанта. – Что же вы натворили? За что вы со мной так поступаете?

– Как это понимать? – повторил отец Браун. – А что я сделал?

– Вы дали убийце возможность сбежать, – вскричал Бернс так, будто в саду грянул гром. – Вы помогли сбежать преступнику. А я как дурак позволил вам это сделать! Теперь его ищи-свищи.

– За свою жизнь я помог нескольким убийцам, это правда, – веско сказал отец Браун, – но я никогда не помогал совершать убийства.

– Но все это время вы знали! – стояла на своем Оливия. – Вы с самого начала догадались, что это был он. Вот что расстроило вас, когда вы услышали о том, как нашли тело. Это подразумевал и доктор, когда говорил, что моего отца могли недолюбливать его подчиненные.

– Вот именно! Об этом я и говорю, – продолжал негодовать полицейский. – Вы уже тогда знали, что он…

– Вы уже тогда знали, – подхватила Оливия, – что убийцей был…

Отец Браун кивнул с серьезным видом и сказал:

– Да, уже тогда я знал, что убийцей был старик Дайк.

– Кто? – изумленно переспросил инспектор в неожиданно наступившей мертвой тишине, нарушаемой только редкими вскриками птиц.

– Мистер Дайк, адвокат, – пояснил отец Браун с видом учителя, объясняющего элементарные вещи первоклашкам. – Мужчина с седыми волосами, который должен был зачитать завещание.

Все трое ошалело смотрели на отца Брауна, не произнося ни слова, пока он неторопливо забивал трубку и чиркал спичкой. Наконец Бернс, с видимым усилием собрав в кулак волю, сумел нарушить напряженное молчание.

– Во имя всего святого, объясните!

– Объяснить? – священник медленно поднялся со скамейки, выпустив облако дыма. – Объяснить, почему он это сделал? Что ж, я думаю, сейчас самое время рассказать вам все. Вернее, тем из вас, кому не известно главное, что служит ключом ко всей этой истории. Случилась страшная беда, было совершено преступление, но это не убийство адмирала Крейвена. – Он внимательно посмотрел в глаза Оливии и очень серьезно произнес: – У меня плохая весть, и я сообщу ее вам коротко и прямо, потому что вы достаточно мужественны и сейчас достаточно счастливы, чтобы она вас не сломила. Именно сейчас у вас есть возможность доказать, что вы сильная, прекрасная женщина… Сильная и прекрасная, но не богатая.

Никто не произнес ни слова, и он продолжил:

– Мне жаль, но большая часть денег вашего отца утрачена. И виной тому – финансовая деятельность убеленного сединами джентльмена по фамилии Дайк. Мне тяжело об этом говорить, но он – мошенник. Адмирала Крейвена убили, чтобы он не рассказал о том, как его обманули. То, что ваш отец был разорен, а вы лишились наследства, объясняет не только убийство, но и все остальные загадки этого дела. – Он сделал пару затяжек и заговорил снова. – Когда я рассказал мистеру Руку о вашем несчастье, он бросился вам на выручку. Мистер Рук – удивительный человек.

– Оставьте, – произнес мистер Рук, недовольно поморщившись.

– Мистер Рук – доисторическое чудовище, – продолжил отец Браун с академическим спокойствием. – Он – анахронизм, атавизм, пережиток каменного века. Если до наших дней сохранились какие-нибудь варварские предрассудки, которые, как мы полагали, давным-давно исчезли с лица земли и стерлись из человеческой памяти, так это понятие чести и независимости. Впрочем, мне так часто приходилось сталкиваться с древними предрассудками… Мистер Рук – вымершее животное. Плезиозавр. Он не захотел жить на содержании жены или быть мужем женщины, у которой есть повод подозревать, что ему дороже ее богатство, а не она. Вот что сделало его таким мрачным. По этой причине он и ожил, только когда я сообщил ему радостную новость о том, что вы разорены. Он хотел сам обеспечивать свою семью, а не жить на содержании супруги. Отвратительно, не правда ли? Ну, а теперь давайте поговорим о более приятном, о мистере Харкере.

Как только я рассказал мистеру Харкеру о том, что вы лишились наследства, он сбежал, только его и видели. Но не судите мистера Харкера слишком строго. У него были и хорошие, и дурные порывы, но он все перепутал. Нет ничего плохого в том, чтобы быть честолюбивым человеком, но он возвел свое честолюбие в ранг идеала. Старое представление о чести научило людей с опаской относиться к удаче, думать: «За успехом может последовать расплата», но новое, трижды проклятое, абсурдное представление об успешной жизни учит людей верить, что успех измеряется в деньгах. И это единственное, что было в нем плохого. Во всем остальном это хороший парень, таких тысячи. Хоть смотри на звезды, хоть мечтай об успехе, и то и то – стремление к высшему. И хорошая жена, и богатая жена – все хорошо. Но Харкер не был циничным проходимцем, иначе вернулся бы и отделался от вас обманом или попросту бросил. Он не мог смотреть вам в лицо, потому что, пока вы были рядом, с ним оставалась половина его разбившегося идеала. Не я рассказал адмиралу о том, что произошло, это сделал кто-то другой. Во время его последнего парада на палубе кто-то шепнул ему, что его друг, семейный адвокат, предал его. Его охватила такая ярость, что он сделал такое, на что никогда бы не пошел в здравом уме. Прямо с палубы, в парадной форме при треуголке и золотых галунах, он сошел на берег, чтобы изобличить преступника. Предварительно он телеграфировал в полицию, и именно поэтому рядом с «Зеленым человечком» оказался инспектор. Лейтенант Рук последовал за ним, потому что предположил, что у адмирала случилось какое-то семейное несчастье, и подумал, что он может чем-то помочь, снискав этим его благосклонность. Отсюда и его нерешительность. Что же касается того, почему он вытащил из ножен саблю, когда немного поотстал от адмирала на берегу и думал, что его никто не видит… Что ж, тут мы можем только гадать. Он всегда был романтиком и еще в детстве мечтал о морских приключениях, боях на саблях и так далее, но вместо этого оказался на флоте, где ему и саблю-то разрешалось носить разве что раз в три года. Он подумал, что остался один на берегу, где играл еще мальчишкой, и если вы не понимаете, почему он это сделал, я могу только повторить слова Стивенсона: «Не быть вам пиратом». И поэтом вам не быть. И вы никогда не были мальчишкой.

– Не была, – серьезно произнесла Оливия, – и все же мне кажется, я понимаю.

– Почти каждый мужчина, – продолжил священник так, будто думал вслух, – если ему под руку попадает какой-нибудь предмет типа сабли или кинжала, не преминет поиграть с ним, пусть даже это всего лишь безобидный нож для бумаги. Поэтому меня и удивило, почему адвокат этого не сделал.

– О чем это вы? – спросил Бернс. – Не сделал чего?

– Как, разве вы не заметили? – удивился Браун. – Во время первой встречи в конторе адвокат крутил в руках ручку, а не нож для бумаги, хотя прямо перед ним лежал прекрасный сверкающий стальной нож в форме кинжала. Ручки у него на столе были грязные, все в чернильных пятнах, но нож был явно недавно начищен. Но он не держал его в руках. Даже у убийц есть границы цинизма.

С минуту все молчали, потом заговорил инспектор.

– Послушайте… – словно пробуждаясь ото сна, произнес он. – Если честно, я не знаю, что и думать. Может быть, вы считаете, что с этим делом уже покончено, но только я к нему еще не подступался. Откуда вам вообще все это известно об адвокате? Почему вы на него подумали?

Отец Браун хмыкнул, но как-то грустно, без тени иронии.

– Убийца допустил ошибку в самом начале, – сказал он, – и я не понимаю, почему этого никто не заметил. Когда вы явились в кабинет адвоката с вестью об убийстве, там никто не должен был ничего знать, кроме того что со дня на день ожидается возвращение адмирала. Как только вы сказали, что он утонул, я поинтересовался, когда это произошло, а мистер Дайк спросил, где нашли труп. – Священник замолчал, выбил трубку, после чего продолжил неторопливый рассказ: – Когда говорят, что моряк, возвращающийся из морского плавания, утонул, то, естественно, первым делом в голову приходит мысль, что он утонул в море. По крайней мере, это можно предположить. Если бы его смыло за борт, если бы он пошел на дно вместе с кораблем, или если был «похоронен в пучине морской», нет причин думать, что его тело вообще могло быть найдено. Как только адвокат спросил, где его нашли, мне стало ясно, что он совершенно точно знает, где его нашли, потому что сам бросил его в тот пруд. Никому, кроме убийцы, не могла прийти в голову совершенно дикая мысль, что моряк мог утонуть не в море, а в пруду в нескольких сотнях ярдов от берега. Именно поэтому мне и стало дурно, и я, наверное, позеленел не хуже «Зеленого человечка». Знаете, мне как-то непривычно вдруг узнавать, что я сижу рядом с убийцей. Пришлось выкручиваться и объясняться иносказательно. Но мои слова не были бессмысленны. Помните, я сказал, что меня поразило то, что тело было покрыто зеленой тиной, ведь это должны были быть морские водоросли.


Хорошо, что трагедия не способна убить комедию, и они могут идти рука об руку. Единственный действующий компаньон фирмы Уиллиса, Хардмана и Дайка пустил себе пулю в лоб, когда инспектор пришел его арестовывать. А вечером Оливия и Роджер бродили по песчаному берегу среди дюн, выкрикивая свои имена, как они делали, когда были детьми.

Острие булавки

Отец Браун всегда говорил, что эту загадку он разгадал во сне. И это истинная правда, хотя и произошло это при довольно необычных обстоятельствах, к тому же именно в то мгновение, когда сон его был нарушен. А нарушил его стук, раздавшийся рано утром в громадном доме, который возводился за окнами священника, вернее, в половине дома, поскольку строительство его еще не было закончено. Этот многоквартирный улей все еще был облеплен строительными лесами и щитами, извещающими, что строителями и владельцами здания являются господа Суиндон и Сэнд. Стук всегда повторялся в одно и то же время, и определить, что издавало этот шум, было совсем не сложно, поскольку господа Суиндон и Сэнд взяли на вооружение новое американское изобретение – полы на цементной основе, которые, несмотря на ожидаемые гладкость, прочность, непроницаемость и постоянное удобство (которые сулила реклама), приходилось в определенных местах выравнивать тяжелыми инструментами. Любопытно, что отцу Брауну удалось даже из этого извлечь некую долю пользы: он говорил, что этот шум всегда будил его вовремя, чтобы не дать опоздать на самую раннюю мессу, отчего он и относился к нему, как к чему-то наподобие колокольного звона. В конце концов, заверял он, в том, что христиан будит не колокольный перезвон, а стук молотков, было даже что-то поэтическое. Если говорить откровенно, стройка под боком все же достаточно сильно действовала на нервы священника, но по другой причине. Над этим гигантским недостроенным домом нависло, словно туча, ожидание трудового кризиса, который журналисты настойчиво называли забастовкой. Но если бы такое произошло, то фактически стало бы локаутом. Надо заметить, что все это очень волновало отца Брауна. Тут впору задать вопрос: что может больше раздражать – постоянный шум стройки за окном или постоянное ожидание того, что в любую минуту этот шум может прекратиться.

– Если позволить себе помечтать, – тихо произнес отец Браун, глядя на циклопическое сооружение через круглые, похожие на совиные глаза очки, – как бы мне хотелось, чтобы эта стройка прекратилась! Вот бы все строящиеся дома оставались недостроенными, в лесах. Мне даже почти жалко, что строительство рано или поздно подходит к концу. Ведь дома кажутся такими свежими и полными надежды, когда их окружает белая филигрань досок, сверкающая на солнце. Как часто люди, заканчивая дома, превращают их в склепы!

Отвернувшись от предмета созерцания, он едва не столкнулся с человеком, который только что перебежал к нему через дорогу. Человека этого он едва знал, но достаточно, чтобы принять (в данных обстоятельствах) за вестника несчастья. Мистер Мастык был коренастым мужчиной с квадратной головой, нехарактерной для уроженцев Европы, но подчеркнуто щегольской костюм выдавал его страстное желание выглядеть, как истинный европеец. Недавно отец Браун видел, как этот господин беседовал с юным Сэндом из строительной фирмы, и ему это не понравилось. Мастык был главой новой для английской промышленной политики организации, возникшей в результате противостояния двух сторон. Она сплотила целую армию не состоящих в профсоюзах рабочих, в основном иностранцев, которые нанимаются в различные фирмы группами. Крутился он вокруг этой стройки явно для того, чтобы устроить на нее одну из таких групп. Короче говоря, он хотел обойти стороной интересы профсоюза и наводнить стройплощадку штрейкбрехерами. Отцу Брауну пришлось принять некоторое участие в ведущихся переговорах – обе стороны пытались привлечь его в свои ряды. Но, поскольку капиталисты в один голос твердили, что он – большевик, а большевики упорно называли его мракобесом, закоснелым последователем буржуазной идеологии, можно сделать вывод, что его здравые суждения не оказывали какого-либо заметного влияния ни на кого. Однако появлению мистера Мастыка суждено было стать предвестником событий, выбивающихся из привычной колеи спора.

– Вас просят прийти немедленно, – сказал мистер Мастык с заметным акцентом. – Есть угроза убийства.

Отец Браун молча поднялся следом за проводником по нескольким лестничным пролетам и приставным лестницам на одну из открытых площадок недостроенного здания, где собрались более-менее знакомые лица из руководства строительной организации. Среди них был даже прежний глава этого предприятия, правда, глава эта с некоторых пор витала высоко в облаках. По крайней мере, она была украшена пэрской короной, скрывавшей ее от глаз не хуже облака. Другими словами, лорд Стэйнс отошел от дел и стал все чаще появляться в парламенте в палате лордов. Его редкие возвращения на стройку обычно проходили довольно скучно и даже, можно сказать, наводили тоску, но на этот раз, да еще совпав с появлением Мастыка, его визит явно не предвещал ничего хорошего. Лорд Стэйнс был довольно стройным человеком с вытянутой головой, глубоко посаженными глазами и редкими волосами, едва прикрывавшими залысины. Можно добавить, что более изворотливого человека отец Браун еще не встречал. Он не знал себе равных в оксфордском умении говорить «несомненно, вы правы» с видом, не оставлявшим никаких сомнений в том, что слова эти нужно понимать как «несомненно, вы думаете, что правы» или даже как «вы так думаете?», подразумевающее колкое «кто бы сомневался!». Но отец Браун решил, что сейчас этот человек не скучает, а, наоборот, несколько раздражен, хотя, что было тому причиной – то, что его заставили спуститься с Олимпа, чтобы уладить мелкие дрязги, или же то, что это уже ему неподвластно, – пока оставалось непонятным.

По большому счету, отец Браун был склонен скорее поддерживать буржуазную группу партнеров, сэра Хьюберта Сэнда и его племянника Генри, хотя в душе сомневался, что этих людей заботит какая-либо идеология. Да, сэр Хьюберт Сэнд был своего рода знаменитостью; газеты создали ему известность и как покровителю спорта, и как патриоту, неизменно отстаивавшему интересы своей страны во многих кризисах как во время, так и после мировой войны. Во Франции он пользовался необычной для человека таких лет популярностью, его представляли как рулевого военной промышленности, сумевшего успешно преодолеть нараставшее напряжение в среде рабочих. Его называли «Силачом» и «Железным человеком», но сам он отнюдь не стремился к этому. В действительности это был настоящий англичанин, весельчак, прекрасный пловец, добрый сквайр и превосходный полковник. Во всей его внешности сквозило нечто такое, чего иначе как военной выправкой и не назовешь. В очертаниях его фигуры просматривались первые признаки полноты, но благодаря всегда чуть отведенным назад плечам выпячивалась грудь. Его волосы и усы еще не утратили природного каштанового оттенка, но лицо поблекло и увяло. Племянник лорда – крепкий молодой человек, напористого, даже нагловатого типа, с посаженной на крепкой шее головой, которая выдавалась вперед, словно он готов был в любую секунду броситься вперед на невидимое препятствие. Пенсне на коротком вздернутом носе каким-то образом придавало ему вид драчливого курносого мальчишки.

Отец Браун все это видел и раньше, поэтому посмотрел на тот предмет, на который были устремлены взгляды всех остальных. Прямо посреди деревянной площадки строительных лесов был приколочен большой, трепыхающийся на ветру лист бумаги с написанными на нем грубыми и неровными прописными буквами, как будто тот, кто это написал, был почти безграмотен или же хотел изобразить безграмотность. Написано же было следующее: «Совет работников предупреждает Хьюберта Сэнда: если он уменьшит зарплаты и начнет увольнения, пусть пеняет на себя. Если завтра что-либо подобное произойдет, он умрет по справедливому решению народного суда».

Лорд Стэйнс, как видно, только что прочитав записку, повернулся к своему партнеру и произнес с шутливой интонацией:

– Похоже, они хотят вашей крови. Судя по всему, меня они не считают достойным убийства.

И в тот же самый миг отца Брауна пронзила одна из тех необъяснимых фантазий, которые иногда вспыхивали, точно электрический разряд в голове. У него вдруг возникло странное ощущение, что человек, который произнес эти слова, не мог быть убит, потому что он уже был мертв. «Совершенно безумная идея», – поспешил успокоить себя священник, но его всегда бросало в дрожь от холодной, бездушной отстраненности знатного партнера фирмы при виде его мертвенно-бледного лица и неприветливых глаз. «У этого человека, – подумал он, – зеленые глаза, а вид такой, будто у него и кровь зеленая».

У сэра Хьюберта Сэнда кровь не была зеленой. Кровь его, достаточно красная во всех смыслах этого слова, начала приливать к сухим щекам, как свойственно добродушным людям, которых охватывает пылкое и справедливое негодование.

– За всю мою жизнь, – решительно произнес он, но голос его предательски дрогнул, – в мой адрес не было сказано ничего подобного! Я не согласен…

– Сейчас мы не имеем права не соглашаться, – порывисто вклинился его племянник. – Я пытался договориться с ними – бесполезно!

– Но вы же не думаете, в самом деле, – начал отец Браун, – что ваши работники…

– Как я уже сказал, мы можем не разделять тех или иных мнений, – сказал старший Сэнд, и в голосе его все еще слышалась дрожь. – Господь свидетель, мне никогда не нравилась идея угрожать английским рабочим более дешевой рабочей…

– Никто из нас не был в восторге от этого решения, – снова прервал его молодой человек, – но, насколько мне известно, это почти помогло уладить дело, верно, дядя? – Потом, немного помолчав, он добавил: – Мы, наверное, как говорится, действительно расходимся в мелочах, но, что касается общей политики…

– Друг мой, – с успокаивающей интонацией произнес его дядя, – я надеялся, что мы всегда найдем способ избежать серьезных разногласий. – Из чего любой, кто понимает английскую нацию, может предположить – и не ошибется, – что разногласия между ними были нешуточными. И действительно, дядя и племянник отличались почти так же, как англичанин отличается от американца. Дядя, согласно традиционно английскому представлению, полагал, что ему следует держаться в стороне от предприятия, стать чем-то вроде помещика, что даст ему своего рода алиби. Племянник же, придерживаясь американского представления, считал, что должен находиться внутри производства и как механик знать каждое колесико всего механизма. И действительно, он работал с большинством занятых в деле механиков и был знаком почти со всеми процессами и тонкостями производства. Кроме того, американский подход проявлялся еще и в том, что держался он не как работодатель, желающий поддерживать своих людей в форме, а как равный им труженик, до определенной степени, разумеется; по крайней мере, ему хотелось думать, что в нем тоже видят трудолюбивого работника. Именно по этой причине он не раз вел себя чуть ли не как представитель рабочих, когда возникали какие-либо технические вопросы, никоим образом не затрагивающие тех высот, которые занимал его дядя в политике или спорте. Воспоминания юного Генри о том, как он, бывало, выходил из цеха в одной рубашке без пиджака и требовал тех или иных улучшений условий труда для этих людей, сейчас придали ему силы и даже обозлили.

– Черт возьми, на этот раз они сами виноваты, – вскричал он. – После таких угроз у нас один выбор – только противостоять им. Одно остается: уволить их всех. Немедленно! Прямо сейчас! Иначе мы превратимся в посмешище для всего мира.

Старший Сэнд нахмурился, глаза его сверкнули с не меньшим негодованием, но начал он медленно:

– Я услышу много критики в свой адрес, если…

– Критики! – взорвался несдержанный молодой человек. – За то, что вы ответите тем, кто угрожает убить вас? Да вы хоть представляете, сколько услышите критики, если не ответите им? Как вам понравятся такие заголовки: «Капиталист в ужасе», «Работодатель испугался угроз шантажистов»?

– Вот именно, – с едва заметным недовольством произнес лорд Стэйнс. – Особенно, когда его уже в стольких заголовках называли «Железным человеком».

Сэнд снова сильно покраснел и глухо буркнул себе в густые усы:

– Верно. Если эти негодяи надеются меня запугать…

В эту секунду разговор прервался, потому что к ним стремительно подошел худощавый молодой человек. Первое, что приходит на ум при взгляде на таких людей: мужчины (да и женщины) считают их слишком миловидными, чтобы действительно быть привлекательными. Прекрасные вьющиеся темные волосы, шелковые усы, безупречный выговор джентльмена, правда, до того рафинированный и правильный, что это почти вызывало раздражение. Отец Браун сразу узнал в нем Руперта Рея, секретаря Хьюберта Сэнда, которого частенько видел блуждающим по дому сэра Хьюберта. Правда, чтобы он когда-нибудь выглядел таким взволнованным, священник не припомнил.

– Прошу прощения, сэр, – обратился секретарь к своему патрону, – здесь ходит один тип. Я попытался отделаться от него, но он настаивает на встрече с вами. Говорит, у него для вас письмо и он обязательно должен вручить его лично вам в руки.

– То есть он сначала заходил ко мне домой? – спросил Сэнд, бросив быстрый взгляд на секретаря. – Я полагаю, вы все утро были там.

– Да, сэр, – ответил мистер Руперт Рей.

Какое-то время все молчали, а потом сэр Хьюберт Сэнд распорядился, чтобы неизвестного с письмом привели, и секретарь удалился.

Никто, даже самая непривередливая женщина никогда бы не сказала о появившемся, что он слишком миловиден. У него были огромные уши, лягушачье лицо и пугающе неподвижный взгляд. Отец Браун решил, что причиной тому – стеклянный глаз. Вообще-то, воображение его едва ли не наделило этого человека двумя стеклянными глазами – до того застывший взор он устремил на компанию, но опыт священника, столь отличный от его воображения, мог предложить несколько естественных объяснений этому неестественно восковому взгляду. Одно из них – злоупотребление божественным даром – хмельными напитками. Мужчина был невысок ростом, вид имел потрепанный, в одной руке держал большую шляпу-котелок, а в другой – большой запечатанный конверт.

Сэр Хьюберт Сэнд посмотрел на него, а потом достаточно спокойно, но голосом, показавшимся каким-то слишком уж тихим для фигуры таких внушительных размеров, произнес:

– А, это вы.

Он протянул руку за письмом, и прежде чем открыть и прочитать его, посмотрел по сторонам с извиняющимся видом. Прочитав письмо, он спрятал его во внутренний карман и быстро, даже немного грубовато сказал:

– Что ж, я полагаю, на этом дело, как говорится, закрыто. Теперь переговоры невозможны. В любом случае, мы не можем платить им столько, сколько они требуют. Но я хотел бы еще раз встретиться с вами, Генри, чтобы обсудить… как нам все это уладить.

– Хорошо, – ответил Генри с таким кислым видом, будто предпочел бы уладить все самостоятельно. – После обеда я буду в сто восемьдесят восьмом номере. Хочу посмотреть, что там уже закончено.

Человек со стеклянным глазом (если глаз у него действительно был стеклянным) развернулся и деревянной походкой удалился. Отец Браун не сводил с него глаз (его глаза ни в коей мере не были стеклянными), пока он спускался по приставным лестницам, а потом исчез на улице.

На следующее утро с отцом Брауном произошло нечто необычное: он проспал или, по крайней мере, внезапно пробудился ото сна с чувством, что опаздывает. Это частично объяснялось тем, что он вдруг вспомнил (как люди, бывает, припоминают сон), будто уже просыпался раньше, но потом опять заснул. Это довольно обычное явление для всех нас, но только не для отца Брауна. Позже та мистическая часть его сознания, которая обычно отвернута от мира, странным образом убедила его, что именно в этом изолированном темном островке в океане грез между двумя пробуждениями, точно заветный клад, лежало истинное понимание всей этой истории.

Итак, проснувшись, он вскочил с кровати, наскоро оделся, схватил свой большой потрепанный зонтик и впопыхах выбежал на улицу, где промозглое туманное утро рассыпалось, как колотый лед вокруг огромного здания, уходящего вверх черным силуэтом. Он удивился, что на залитых холодным прозрачным светом улицах почти никого нет, но это подсказало ему, что время, возможно, не такое уж и позднее, как он боялся. А потом застывший утренний покой расщепило стремительное появление длинного серого автомобиля, который стрелой подлетел к недостроенному пустому дому и резко остановился. Из глубины машины появился лорд Стэйнс и медленно, как бы нехотя, направился к двери, неся в руках два больших чемодана. В тот же миг дверь распахнулась, но темная фигура, показавшаяся за ней, вместо того чтобы выйти на улицу, отступила назад. Стэйнс дважды позвал человека, открывшего дверь, прежде чем тот завершил свое своеобразное приветствие, выйдя в конце концов на порог. Последовал короткий разговор, закончившийся тем, что аристократ отправился с чемоданами наверх, а его собеседник вышел из тени на свет, явив взору тяжелые плечи и выдвинутую вперед голову юного Генри Сэнда.

Отец Браун не думал об этой странной встрече до тех пор, пока через два дня на улице его на собственной машине нагнал сам Генри Сэнд.

– Случилось что-то ужасное, – взволнованно сообщил он, – но я скорее обращусь к вам, чем к Стэйнсу. Вы же знаете, пару дней назад у него появилась сумасшедшая идея поселиться в одной из только что законченных квартир, из-за чего мне пришлось ни свет ни заря ехать сюда и открывать ему дверь. Впрочем, все это может подождать, а пока я бы хотел, чтобы вы немедленно поехали к моему дяде.

– Он заболел? – быстро спросил священник.

– Думаю, он умер, – ответил племянник.

– Что значит «вы думаете»? – не без недовольства спросил отец Браун. – Вы врача вызвали?

– Нет, – ответил молодой человек. – Там нет ни доктора, ни пациента… Что толку звать докторов осматривать тело, если осматривать нечего? Но, боюсь, что я знаю, где он может быть… Дело в том, что… Мы держали это в тайне два дня, но сейчас… Словом, его нет.

– Не будет ли лучше, – мягко произнес отец Браун, – если вы расскажете мне все, что произошло, с самого начала?

– Я знаю, не годится так говорить о бедном старике, – ответил Генри Сэнд, – но когда у тебя душа в пятки уходит, тут уж ничего с собой не поделаешь. Я не умею ходить вокруг да около, и, короче говоря… Хотя коротко, наверное, не получится… Это, как говорится, долгая история, тут думать надо, издалека заходить и так далее… Словом, дело в том, что мой несчастный дядя покончил с собой.

К этому времени они уже выезжали из города, за окнами автомобиля мелькали первые опушки леса и окраина парка, а впереди, примерно в полумиле, посреди густой буковой рощицы, показались ворота, ведущие к небольшому поместью сэра Хьюберта Сэнда. Почти всю территорию поместья занимали маленький парк и большой декоративный сад, который в торжественном классическом стиле спускался террасами к берегу широкой реки. Как только они подъехали к дому и вышли из машины, Генри торопливо провел священника через анфиладу комнат в георгианском стиле и вывел на улицу с другой стороны здания, где они молча спустились между цветников по довольно крутому склону, под которым широко раскинулась бледная река. Они как раз дошли до поворота дорожки, огибающей огромную классическую вазу, увенчанную гирляндой несколько выбивающейся из общего стиля герани, когда отец Браун заметил в зарослях впереди какое-то движение, быстрое, как движение стайки испуганных птиц.

Между тонких стволов деревьев как будто разошлись или даже разбежались в разные стороны две фигуры: одна из них шмыгнула в тень, а вторая направилась им навстречу, заставив их остановиться и по какой-то необъяснимой причине замолчать. Затем Генри Сэнд глухо произнес:

– Вы, кажется, знакомы с отцом Брауном… леди Сэнд.

Отец Браун действительно знал эту женщину, но в ту минуту был почти готов утверждать, что видел ее в первый раз. Бледное, словно сведенное судорогой лицо ее напоминало маску трагедии. Она была намного младше мужа, но сейчас казалась старше всего, что было в этом старом доме и в этом саду. Священник вспомнил с внутренним содроганием, что она действительно происходит из рода намного более древнего и является истинной владелицей этого места. Предками ее были обедневшие аристократы, и это поместье принадлежало им до того, как она вернула семье богатство, выйдя замуж за успешного коммерсанта. Стоя в саду, она словно олицетворяла образ ее рода, или даже фамильное привидение. Бледное лицо ее было той заостренной и в то же время овальной формы, которую можно видеть на старинных портретах Марии, королевы шотландской, и выражение его казалось даже более неестественным, чем могло бы быть в столь противоестественной ситуации, когда ее муж, покончивший жизнь самоубийством, вдруг исчез. Отец Браун, поддавшись подсознательному движению мысли, подумал, с кем она могла разговаривать среди деревьев.

– Я полагаю, вы уже слышали ужасную новость, – трагическим голосом заговорила она. – Несчастный Хьюберт не выдержал этой революционной травли. Должно быть, она свела его с ума, раз он лишил себя жизни. Я не знаю, чем вы можете помочь, и можно ли этих ужасных большевиков привлечь к ответственности за то, что они довели человека до такого.

– Для меня это ужасная новость, леди Сэнд, – сказал отец Браун. – И все же, должен признаться, я в некотором недоумении. Вы говорите о травле. Вы действительно считаете, что кто-то мог довести его до самоубийства тем, что просто вывесил на стене листок бумаги?

– Я думаю, – нахмурившись, сказала леди, – кроме листка бумаги было что-то еще.

– Да, человек действительно может ужасно ошибаться, – печально покачал головой священник. – Я бы никогда не подумал, что он способен на такой нелогичный поступок: умереть, чтобы избежать смерти.

– Я знаю, – сказала вдова, внимательно глядя на него. – Я бы тоже в это никогда не поверила, если бы он сам не написал об этом.

– Что? – вскричал отец Браун, от неожиданности подскочив, как подстреленный кролик.

– Да, – спокойно произнесла она. – Он оставил предсмертное послание, в котором говорит о самоубийстве, так что, боюсь, сомнений быть не может. – И она медленно пошла вверх по склону, отрешенно глядя перед собой, точно призрак.

Круглые очки отца Брауна повернулись к пенсне мистера Генри Сэнда в ожидании пояснений. Тот после секундного замешательства заговорил быстро, как будто спешил выговориться:

– Да. Понимаете, сейчас мы уже знаем почти наверняка, как он это сделал. Он был прекрасным пловцом, и каждое утро спускался к реке в халате, чтобы поплавать. В тот день он как обычно вышел на реку и снял халат (он до сих пор лежит там, на берегу), но, кроме этого, еще написал записку, что собирается поплавать в последний раз, а потом умереть, или что-то в этом духе.

– Где он оставил эту записку? – спросил отец Браун.

– Он нацарапал ее вон на том дереве, которое нависает над водой. Я думаю, это последнее, к чему он прикасался. Его халат лежит на берегу рядом с ним, чуть выше. Сходите, сами посмотрите.

Отец Браун сбежал вниз по последнему короткому склону и заглянул под дерево, ветви которого склонялись почти до воды. Там на гладкой коре он увидел четко вырезанные слова: «Еще раз в воду, а потом – на дно. Прощайте. Хьюберт Сэнд». Взгляд отца Брауна медленно поднялся вверх, прошелся по берегу и остановился на ярком пятне, роскошном красно-желтом халате с золотыми кистями. Священник поднял его, чтобы осмотреть и в эту самую секунду боковым зрением увидел в стороне движущуюся фигуру, высокую, темную фигуру, которая перебежала от одного скопления деревьев к другому, как будто шла по следу леди. Он не сомневался, что это был тот самый человек, с которым она только что рассталась. Еще меньше он сомневался в том, что это секретарь покойного, мистер Руперт Рей.

– Конечно, это может быть предсмертной запиской, – сказал отец Браун, не поднимая головы и продолжая рассматривать красно-золотой предмет одежды. – Кто же не слышал о любовных посланиях, вырезанных на деревьях, так почему не написать на дереве предсмертное послание?

– Да, к тому же у него в карманах халата ничего не было, – отозвался младший Сэнд. – Если у тебя нет под рукой бумаги, чернил и ручки, можно и на дереве нацарапать.

– Ну прямо игра в ковбоев и индейцев, – мрачно заметил священник. – Но я говорил не об этом. – И, помолчав, он заговорил совсем другим голосом: – Честно говоря, я думал о том, почему бы человеку не оставить записку на дереве, если даже у него под рукой имеется дюжина ручек, десяток чернильниц и горы бумаги.

Генри удивленно поднял брови, отчего пенсне на его вздернутом носу немного наклонилось.

– Что вы имеете в виду? – резко спросил он.

– Как бы вам сказать, – неторопливо заговорил отец Браун. – Я не имею в виду, что почтальонам нужно привыкать носить письма в форме бревен, или, если вы захотите отправить другу весточку, вам придется клеить марку на какую-нибудь сосну. Нужны определенные условия, и нужно иметь определенный склад характера, чтобы прибегнуть к подобному древесному способу переписки. Но, если имеются условия и у человека подходящий характер, он все равно написал бы на дереве, даже, как поется в песне, «будь весь мир бумажным с чернильными морями», если бы даже в этой реке текла не вода, а несмываемые чернила, и если бы в этом лесу росли не деревья, а перья и авторучки.

Сэнду от разыгравшегося воображения священника стало явно не по себе. Он либо ничего не понял, либо наконец начал что-то понимать.

– Видите ли, – продолжил отец Браун, медленно разворачивая халат, – когда человек вырезает слова на стволе дерева, вряд ли можно ожидать от него образцовой каллиграфии. А если еще человек этот вовсе не тот человек, если я понятно выражаюсь… Что это?

Теперь он смотрел не на красный халат, и на какой-то миг показалось, что красная краска отпечаталась на его пальцах, но лица обоих мужчин сразу побледнели.

– Кровь! – промолвил отец Браун, и вдруг стало совершенно тихо, слышны были лишь мелодичные звуки реки.

Генри Сэнд с совсем не мелодичными звуками прочистил горло и нос и сипло произнес:

– Чья это кровь?

– Моя, – ответил отец Браун, но на лице его не появилось улыбки. Через секунду он добавил: – В халате была булавка и я укололся. Наверное, вам сейчас не понять, насколько это… насколько это острая булавка. – Тут он сунул палец в рот и принялся сосать его, как ребенок. – Оказывается, – сказал он спустя какое-то время, – халат был свернут и сколот булавкой. Никто не смог бы развернуть его… По крайней мере, не оцарапавшись при этом. Проще говоря, Хьюберт Сэнд не надевал этого халата. И на дереве писал не он. И в речке он не топился.

Пенсне свалилось с носа Генри и упало на землю, тихо звякнув, но сам он не шелохнулся, будто одеревенел от удивления.

– Что возвращает нас, – отец Браун снова повеселел, – к любителю писать личные послания на деревьях, как Гайавата с его рисуночными письменами. У Сэнда было полно времени до того, как он утопился. Почему он не написал жене обычную записку, как нормальный человек? Или, стоит сказать… Почему кто-то другой не написал записку его жене, как нормальный человек? Да потому что для этого ему пришлось бы подделывать почерк мужа, что не так-то просто сделать, особенно теперь, когда развелось столько экспертов с самыми разными способами исследования почерков. Но никому не придет в голову имитировать даже собственный почерк, не говоря уже о чужом почерке, когда приходится вырезать прописные буквы на коре дерева. Это не самоубийство, мистер Сэнд. Если здесь что-нибудь произошло, то это было убийство.

Папоротники и кусты зашелестели, затрещали, когда крупный молодой человек, точно великан через густой лес, пробрался сквозь них и остановился, вытянув вперед могучую шею, рядом с отцом Брауном.

– Я – человек прямой и в кошки-мышки играть не умею, – сказал он. – У меня были смутные подозрения… Я даже, можно сказать, давно ожидал чего-то подобного. Сказать по правде, я терпеть его не мог… Обоих их.

– Как вас понимать? – серьезно спросил священник, глядя прямо ему в глаза.

– А так, что вы мне показали, что тут произошло убийство, – ответил Генри Сэнд, – а я, пожалуй, могу показать вам убийц.

Отец Браун ничего не сказал, и молодой человек продолжил, с трудом подбирая слова:

– Вот вы говорите, что люди иногда вырезают любовные послания на деревьях. На этом дереве таких несколько. Вон там, за листьями, есть две монограммы, переплетенные… Вы ведь знаете, что леди Сэнд была наследницей этого имения задолго до того, как вышла замуж, и уже тогда она была знакома с этим прощелыгой… С секретарем. Я думаю, они устраивали здесь свидания, тогда же и вырезали свои инициалы. Ну а позже, судя по всему, использовали это дерево и для других целей. Сантименты… Или экономия.

– Наверное, они ужасные люди, – негромко произнес отец Браун.

– А что, – порывисто воскликнул Сэнд, – разве из истории или из полицейских новостей мы не знаем таких случаев, когда любовь становится страшнее ненависти? Вы разве не слышали про Ботвелла, не знаете всех этих кровавых легенд про влюбленных?

– Я знаю легенду о Ботвелле[29], – ответил священник, – мне также известно, что это не более чем легенда. Но от мужей действительно иногда избавляются подобным образом. Кстати, а как они избавились от тела? Куда его спрятали?

– Я думаю, они его утопили. Или сначала убили, а потом бросили в воду, – не задумываясь ответил молодой человек.

Отец Браун помолчал, моргая, и сказал:

– Река – хорошее место для того, чтобы спрятать воображаемый труп, но никуда не годное, чтобы спрятать труп настоящий. Легко сказать, что тело бросили в реку и его течением унесло в море. Но на самом деле, если труп бросить в реку, то шансы того, что оно действительно окажется в море, – один к ста. Куда вероятнее, что оно где-нибудь пристанет к берегу. Думаю, они придумали план получше, иначе тело бы уже нашли. И если на нем будут обнаружены следы насилия…

– Да черт с ним, с телом, – с некоторым раздражением воскликнул Генри. – Разве надписей на их дьявольском дереве не достаточно для доказательства?

– В любом убийстве тело – лучшее доказательство, – ответил священник. – В девяти случаях из десяти избавление от тела – главная задача для преступника.

Они опять замолчали. Отец Браун снова взялся разворачивать красный халат и разложил его на поросшем блестящей травой берегу. Вверх он не смотрел, но через какое-то время почувствовал, что там что-то изменилось, среди деревьев появилась новая фигура, она стояла неподвижно, как статуя.

– Кстати, – негромко сказал священник, – а как вы объясните появление того маленького человечка со стеклянным глазом, который вручил вашему дяде письмо? Мне показалось, что, когда он его прочитал, настроение его совершенно изменилось. Именно поэтому я не удивился, услышав о самоубийстве, которое, как оказалось, было вовсе не самоубийством. Готов поспорить, этот парень – какой-то частный сыщик, причем не очень успешный.

– Ну, – не очень уверенно пожал плечами Генри, – почему бы и нет… Мужья иногда ведь обращаются к сыщикам, когда у них в семьях такое творится. Я думаю, он раздобыл доказательства их интриги, поэтому они и…

– Я бы на вашем месте не говорил так громко, – прервал его отец Браун, – потому что ваш сыщик сейчас наблюдает за нами. Он стоит вон за теми кустами, примерно в ярде.

Они вместе подняли головы, и действительно: за кустом стоял гоблин со стеклянным глазом, нацеленным прямо на них. Странная фигура казался тем более гротескной, что замерла в окружении восково-белых цветов классического сада.

Генри Сэнд со скоростью, показавшейся просто неимоверной для человека его комплекции, вскарабкался наверх, возмущенно поинтересовался у этого человека, что ему нужно, и, не дожидаясь ответа, предложил ему немедленно убраться.

– Лорд Стэйнс, – спокойно ответил садовый гоблин, – будет весьма признателен отцу Брауну, если он найдет время заглянуть к нему домой.

Охваченный гневом Генри Сэнд порывисто повернулся, и священник приписал его негодование неприязни, которая, как известно, существовала между ним и аристократом. Прежде чем пойти вверх по склону, отец Браун еще на секунду задержался у дерева, чтобы еще раз посмотреть на письмена на гладкой коре. Он поднял взгляд чуть выше, на старый, потемневший от времени иероглиф, который, как ему сказали, обозначал пылкое чувство, после чего снова посмотрел на растянутые и неровные буквы признания (предположительно фальшивого) в самоубийстве.

– Вам эти буквы ничего не напоминают? – спросил он, и когда его компаньон угрюмо мотнул головой, добавил: – Мне они напоминают то письмо, в котором вашему дяде угрожали расправой от имени забастовщиков.


– Это самая сложная из загадок и самая странная из историй, которые мне приходилось распутывать, – сказал отец Браун, сидя месяц спустя напротив лорда Стэйнса в недавно меблированной квартире номер сто восемьдесят восемь, последней из квартир, законченных перед тем, как для строительства началось смутное время междуцарствия, закончившееся тем, что профсоюзы остались без работы. Квартира была обставлена со вкусом, удобно, и, когда священник с кислой миной сделал это признание, лорд Стэйнс предложил ему грог и сигары. Лорд Стэйнс вел себя на удивление дружелюбно, хотя и в своей обычной сдержанной манере.

– Зная вас, я понимаю, насколько это серьезное заявление, – сказал Стэйнс, – но детективы, в том числе и наш очаровательный знакомый со стеклянным глазом, похоже, не в силах отыскать решение.

Отец Браун, отложив сигару, осторожно произнес:

– Дело не в том, что они не видят решения. Дело в том, что они не видят самого вопроса.

– Действительно, – сказал аристократ. – Возможно, я тоже его не вижу.

– Этим данное дело и отличается от всех остальных, – сказал отец Браун. – Преступник, кажется, намеренно предпринял два разных шага, каждый из которых в отдельности мог быть успешным, хотя вместе ничем, кроме провала, они закончиться не могли. Я пришел к выводу, и полностью уверен в своей правоте, что листовка с большевистскими угрозами и вырезанное на стволе дерева признание в самоубийстве – дело рук одного человека, убийцы. Вы можете возразить, что листовка была оставлена строителями, что какие-то рабочие-экстремисты захотели поквитаться со своим работодателем и сделали это. Даже если бы это было правдой, все равно остается непонятным, зачем им понадобилось, зачем вообще кому-то понадобилось оставлять ложную улику, указывающую на самоубийство. Но я уверен, что все было не так. Никто из рабочих, как бы воинственно он ни был настроен, не пошел бы на такое. Я неплохо знаю этих людей и хорошо знаю их лидеров. Нужно обладать нездоровой, с точки зрения обычных людей, фантазией, чтобы предполагать, что такие люди, как Том Брюс или Хоган, могли пойти на убийство человека, если они могли разделаться с ним на страницах газет или испортить ему жизнь массой других способов. Нет, искать нужно не среди возмущенных рабочих, искать нужно того, кто сперва сыграл роль возмущенного рабочего, а потом – работодателя-самоубийцы. Но, во имя всего загадочного, зачем? Для чего ему это понадобилось? Если этот человек изначально предполагал, что сработает его план с самоубийством, зачем же он испортил свой собственный замысел, предварительно вывесив листовку с угрозами? Вы можете сказать, что мысль о самоубийстве пришла ему потом, и он решил, будто это для него будет безопаснее, так как самоубийство вызвало бы меньше шума, чем убийство. Но и этого не могло быть. Он ведь уже знал, что наши мысли направлены в сторону убийства, в то время как его главной заботой было бы, наоборот, заставить нас не думать об убийстве. Подобная мысль была бы крайне неразумной, мне же представляется, что убийца, напротив, очень умен. Вы можете это как-то объяснить?

– Нет, но я понимаю, что вы имели в виду, – ответил Стэйнс, – когда говорили, будто бы я не вижу даже самого вопроса. Выяснить нужно даже не то, кто убил Сэнда, а почему кому-то понадобилось обвинять кого-то другого в убийстве Сэнда, а потом приписать самому Сэнду самоубийство.

Брови отца Брауна были насуплены, зубы крепко сжимали сигару, кончик которой ритмично то разгорался, то затухал, словно пульсирующий нерв напряженно работающего мозга. Потом он произнес так, будто обращался к самому себе:

– Действовать нужно очень внимательно и осторожно. Это все равно что распутывать клубок нитей, в котором каждая нить – отдельная мысль. Угроза убийства перечеркивает версию о самоубийстве. По логике вещей он не должен был наводить нас на мысль об убийстве. И все же он это сделал… Следовательно, у него были для этого другие причины. Причины настолько веские, что он даже пошел на то, чтобы ослабить свою вторую линию защиты, а именно версию о самоубийстве. Другими словами, листовка с предупреждением об убийстве нужна была не для того, чтобы навести нас на мысль об убийстве, а для того, чтобы переложить ответственность за убийство на кого-то другого. У него на то были какие-то свои, исключительные причины. Его план должен был включать в себя листовку с обещанием убить Сэнда, независимо от того, бросала ли она подозрение на других людей или нет. Так или иначе прокламация эта была необходима. Но для чего?

Напряженно размышляя и продолжая курить, выпуская в потолок густые клубы дыма, он просидел еще пять минут. Потом заговорил, внимательно подбирая слова.

– Чего еще можно было добиться прокламацией с угрозой убийства, кроме подозрения, что убийц надо искать среди забастовщиков? К чему она привела? Очевидно одно: она дала результат, обратный тому, на который была рассчитана. В ней говорилось, что Сэнд не должен увольнять рабочих, и по сути это было единственное, что действительно могло заставить его пойти на такой шаг. Нужно вспомнить, что это был за человек, и какую имел репутацию. Если человека называют «железным» даже в наших глупых газетах, если его считают прекрасным спортсменом все самые выдающиеся ослы в Англии, он просто не может себе позволить отступиться от чего-то под страхом получить пулю. Это все равно что явиться на королевские скачки в Аскоте в белой шляпе с белым пером. Это разрушило бы того внутреннего идола или идеал, который для любого мужчины, если только он не последний трус, дороже жизни. А Сэнд не был трусом. Он был смел и к тому же порывист. Действие письма было мгновенным: племянник Сэнда, более-менее связанный с рабочими, сразу же принялся твердить о том, что вызову надо дать немедленный достойный отпор.

– Да, – кивнул лорд Стэйнс, – я это заметил. – Секунду они смотрели друг на друга, а потом Стэйнс медленно, с особой интонацией признес: – Стало быть, вы полагаете, что преступник добивался…

– Локаута! – решительно воскликнул священник. – Забастовки, чего угодно, лишь бы прекратить работу. Ему позарез было нужно, чтобы работа прекратилась и как можно скорее; вероятно, чтобы как можно скорее к работе приступили штрейкбрехеры; и наверняка ему было нужно, чтобы были уволены члены профсоюзов. Вот чего он на самом деле добивался. Один Бог знает, для чего. И он выполнил свой замысел, не особенно задумываясь над тем, что кто-то усмотрит в этом связь с террористами из большевиков. Но потом… Потом, я думаю, что-то пошло не так. Тут я могу только гадать и предполагать, но единственное объяснение, которое приходит мне в голову: что-то начало привлекать внимание к истинному источнику зла, то есть к той причине, по которой он действительно добивался прекращения работ на стройке. И он пошел на крайнюю меру, отчаянную и непоследовательную: попытался оставить новый след, ведущий к реке. Сделано это было с единственной целью – отвлечь внимание от стройки.

Отец Браун посмотрел вокруг через похожие на две луны очки, оценивая роскошь комнаты, качество мебели и сдержанный лоск представительного аристократа, вспомнил два чемодана, с которыми владелец прибыл в новую, тогда еще не обустроенную и пустую квартиру, и довольно неожиданно сказал:

– Одним словом, убийца испугался чего-то или кого-то в этом доме. К слову, а почему вы решили поселиться именно здесь?.. И еще к слову, молодой Генри рассказал мне, что вы, въезжая сюда, назначили ему здесь встречу. Это правда?

– Ничего подобного, – возразил Стэйнс. – Я получил ключи от его дяди накануне вечером. Я понятия не имею, зачем Генри явился сюда в то утро.

– Вот как! Что ж, в таком случае, я, пожалуй, понимаю, зачем он сюда приезжал… Я думаю, вы застали его врасплох, подойдя к дому в ту самую секунду, когда он собирался из него выйти.

– И все же, – произнес Стэйнс, внимательно глядя на священника блестящими серыми глазами, – вы и меня считаете загадкой, не так ли?

– Я считаю вас двойной загадкой, – ответил отец Браун. – Во-первых, мне непонятно, почему вы решили отойти от дела, которым занимались совместно с Сэндом. Во-вторых, почему после этого вы решили поселиться в доме, построенном Сэндом?

Стэйнс какое-то время задумчиво курил, потом стряхнул с сигары пепел и позвонил в колокольчик, стоявший у него на столе.

– С вашего позволения, – сказал он, – я приглашу на наше совещание еще двух участников. Этот звонок для Джексона, невысокого детектива, вы знаете его, он дожидается в коридоре, а Генри Сэнда я загодя попросил зайти ко мне, так что он будет чуть позже.

Отец Браун встал, прошел через комнату и остановился у камина, глубокомысленно сдвинув брови.

– Тем временем, – продолжил Стэйнс, – я охотно отвечу на оба ваших вопроса. С Сэндом я расстался, потому что узнал, что в деле происходят определенные махинации, и кто-то на нем греет руки. Сюда я вернулся и занял эту квартиру, потому что хотел на месте узнать правду о смерти старшего Сэнда.

Когда в комнату вошел детектив, отец Браун повернулся, но головы не поднял и, глядя себе под ноги, на прикаминный коврик, задумчиво повторил:

– На месте…

– Мистер Джексон подтвердит вам, – сказал Стэйнс, – что сэр Хьюберт обратился к нему для того, чтобы выяснить, в чьих карманах оседают деньги фирмы, и он доставил ему результаты своей работы за день до исчезновения старика Хьюберта.

– Да, – медленно произнес отец Браун, – и теперь я знаю, куда он исчез. Я знаю, где искать тело.

– Где? – тут же спросил хозяин квартиры.

– Здесь, – ответил отец Браун и топнул ногой по коврику. – Здесь, в этой уютной комнате, под этим роскошным персидским ковром.

– Господи, откуда у вас такие странные мысли?

– Я только что вспомнил, – сказал отец Браун. – Я увидел это во сне. – Он закрыл глаза, словно пытаясь представить себе тот сон, и продолжил негромким глухим голосом: – Это дело об убийстве вращается вокруг вопроса «Как избавиться от тела?», и я понял это во сне. Каждое утро меня будил стук молотков в этом строящемся здании. В то утро я проснулся и снова уснул, думая услышать стук позже, но так и не услышал. Почему? Потому что в то утро в доме стучали, но это был не тот стук. Строительство здесь уже прекратилось, но рано утром, еще до рассвета, в доме снова раздался стук, короткий, торопливый стук молотка. Спящий человек непроизвольно проснется от знакомого звука, но снова заснет, потому что привычный ему звук прозвучал в непривычное время. Далее, для чего таинственному преступнику было нужно, чтобы стройка немедленно прекратилась и был полностью сменен штат строителей? Потому что, если бы на следующий день на работу пришли старые строители, они бы увидели, что за ночь здесь произошли определенные перемены. Те, кто уже работал на стройке, знали, на чем была закончена работа, и наверняка заметили бы, что в этой комнате без их участия был постелен пол. Причем сделано это было человеком, знающим, как это делать, человеком, который явно вращался в рабочей среде и прекрасно разбирался в строительном деле.

Пока он говорил, открылась дверь, и в комнату просунулась голова, небольшая голова на массивной шее с блестящим пенсне на носу.

– Генри Сэнд говорил, что он человек простой и не умеет играть в кошки-мышки. Думаю, он был к себе несправедлив.

Генри Сэнд развернулся и быстро пошел по коридору.

– Он не только годами успешно прикарманивал деньги фирмы, – ровным бесстрастным голосом продолжал священник, – но, когда его дядя об этом узнал, придумал совершенно новый, необычный способ спрятать его труп.

Тут Стэйнс быстро схватил колокольчик и снова позвонил. Раздался долгий, резкий, настойчивый звон, и маленький человек со стеклянным глазом бросился по коридору вдогонку за беглецом. Его четкие ритмичные движения напоминали движущуюся картинку в зоотропе[30]. В тот же миг отец Браун выглянул в окно, перегнулся через небольшой балкончик и увидел пятерых или шестерых мужчин, выскочивших из-за кустов. Перемещаясь теми же механическими движениями, они, как раскрывающийся веер или рыбацкая сеть, рассыпались по улице полукругом и бросились навстречу пулей вылетевшему из дома беглецу.

Отец Браун увидел во сне только общую схему этой истории, которая не выходила за пределы комнаты, где Генри задушил Хьюберта и спрятал его тело под непроницаемый пол, для чего ему и потребовалось остановить всю стройку. Укол булавкой пробудил в нем подозрение, но только в том, что его вывели на длинную круговую дорогу лжи. Сокрытый на острие булавки смысл заключался в том, что вся история с самоубийством не имела смысла.

Ему показалось, что он наконец понял Стэйнса, и теперь им можно было пополнить его коллекцию неординарных, сложных для понимания людей. Теперь он видел, что этот утомленный джентльмен, которому он однажды приписал зеленую кровь, на самом деле горел в душе холодным зеленым пламенем честности или обыкновенной чести, что и заставило его сначала отстраниться от нечестного дела, а потом почувствовать свою вину за то, что его ответственность ляжет на чьи-то чужие плечи, вернуться и взяться за поиск истины, разбив лагерь на том самом месте, где, как выяснилось, было похоронено мертвое тело. Он добился того, что убийце, который увидел, насколько близко он подобрался к трупу, пришлось спешно устраивать спектакль с халатом и утопленником. Все теперь казалось отцу Брауну очень простым и понятным, но прежде чем засунуть обратно голову, он посмотрел вверх, на звезды в ночном небе, на фоне которых высилось циклопическое здание, и вспомнил Египет и Вавилон, и все то вечное и одновременно мимолетное, что сотворили человеческие руки.

– Я правильно говорил в самом начале, – сказал он. – Это напоминает мне стихотворение Коппе[31] о фараоне и пирамиде. Здесь должны жить сотни людей, но вся эта гора из камня – могила для всего лишь одного.

Преследование мистера Синего

Солнечным днем по берегу моря проходило шествие комедиантов, а чуть выше с мрачными видом шел человек с фамилией такой же невеселой, как и его настроение, – Магглтон[32]. На лице его застыло выражение тревоги, и многочисленные растянувшиеся вдоль пляжа группы и колонны артистов напрасно поднимали к нему взоры в ожидании аплодисментов. Бледно-лунные лики Пьеро, похожие на белые животы мертвых рыб, были не в силах развеять его тревогу, а серые, измазанные золой физиономии негров не могли пробудить в его душе ни одной светлой мысли. Он был печален и подавлен. По лбу его пролегли складки, а остальные черты лица выглядели тусклыми, поникшими. Остатки некоторой присущей им утонченности делали единственное, но бросающееся в глаза украшение его лица как бы неуместным: это усы, топорщащиеся армейские усы, которые, правда, выглядели подозрительно фальшиво. Надо сказать, что они действительно могли быть фальшивыми, но, с другой стороны, даже если они и не были фальшивыми, растительность эта производила впечатление какой-то искусственности, как будто он вырастил свои усы в спешке, усилием воли, и они были частью его работы, а не его самого. Ибо правда заключается в том, что мистер Магглтон был скромным частным сыщиком, и туча на его лице свидетельствовала о серьезном профессиональном провале. В любом случае, нынешнее подавленное состояние сыщика не объяснялось лишь его фамилией, ведь в некоторой степени он мог даже гордиться ею, поскольку походил из небогатой, но порядочной семьи сектантов, которые утверждали, что состоят в родстве с основателем секты магглтонианцев[33], единственным человеком с такой фамилией, решившимся оставить след в человеческой истории.

Истинной причиной его досады (по крайней мере, так ему самому казалось) было кровавое убийство знаменитого на весь мир миллионера, которого он не сумел защитить, хотя был нанят для этого с окладом пять фунтов в неделю. Этим, очевидно, и объясняется тот факт, что даже чарующие звуки песни с таким жизнеутверждающим названием, как «Будь со мною день-деньской», не смогли наполнить его ощущением радости.

По правде говоря, он был не единственным человеком на том берегу, кто пребывал в столь не радужном, «магглтонианском» настроении. Ведь морские курорты притягивают к себе не только многочисленных Пьеро, взывающих к нежным амурным чувствам, но и всевозможных проповедников, которые зачастую отдают предпочтение злобному, едкому стилю проповеди. Был среди них один престарелый ревнитель веры, которого невозможно было не заметить – до того истошно он выкрикивал (если не сказать вопил) религиозные пророчества, заглушая даже банджо и кастаньеты. Это был высокий неряшливый старик с шаркающей походкой, одетый в нечто похожее на рыбацкий свитер, что никак не сочеталось с парой очень длинных вислых бакенбард, которые вышли из моды еще во времена средневикторианских денди. Поскольку среди фигляров на том берегу для привлечения к себе внимания было заведено выставлять что-нибудь напоказ, будто приманивая покупателей, старик выставил на обозрение старую, гнилую рыболовную сеть, которую зазывно расстелил на песке, словно то был роскошный ковер из королевского дворца. Правда, время от времени он хватал ее и начинал с устрашающим видом размахивать над головой, как римский гладиатор-ретиарий, готовый разить противника трезубцем, и надо сказать, что выглядел он так, будто, окажись у него под рукой трезубец, он бы действительно пустил его в ход. Ибо лик его был грозен, а все, что он говорил, так или иначе было связано с наказанием. Слушатели его не слышали ничего, кроме угроз, обращенных к телу или душе; настроение старика настолько совпадало с нынешним настроением мистера Магглтона, что во время своих «проповедей» он даже чем-то напоминал ополоумевшего палача, обращающегося к толпе убийц. Мальчишки звали его Стариком Чертогоном, но, помимо сугубо теологических, были у него и другие странности. Например, иногда он забирался под пирс на крестовину из железных балок и забрасывал свою сеть в воду, заявляя, будто живет одной лишь рыбной ловлей, что, впрочем, маловероятно, поскольку никто никогда не видел хоть что-нибудь пойманное им. И все же проходящие мимо туристы часто вздрагивали, услышав вещающий о Божьем суде громоподобный голос, который шел почему-то снизу, из-под пирса, где с железного насеста горящими глазами на них смотрел старый безумец, длинные причудливые бакенбарды которого свисали, точно серые водоросли.

Впрочем, сыщику по большому счету не было дела до Старика Чертогона, чего не скажешь о другом священнике, с которым ему было суждено встретиться в тот день. Чтобы объяснить значение этой второй и гораздо более судьбоносной встречи, нужно упомянуть о том, что Магглтон сразу же после убийства что называется выложил свои карты на стол. Он рассказал все о своей работе полиции и единственному, оказавшемуся рядом представителю Брэма Брюса, покойного миллионера, его оборотистому личному секретарю, некоему мистеру Энтони Тэйлору. Полицейский инспектор проявил больше сочувствия, но результатом их разговора стал совет, который Магглтон меньше всего ожидал услышать от представителя закона. Инспектор, обдумав положение, предложил ему обратиться к его знакомому сыщику-любителю, который как раз находился в городе. Мистеру Магглтону в газетах и романах приходилось читать о великих криминологах, которые сидят в своих библиотеках и точно мыслящие пауки опутывают весь мир паутиной теоретических построений. Он был готов к тому, что его отведут в какой-нибудь уединенный замок, где знаменитый эксперт в пурпурном халате влачит дни в одиночестве, или на какую-нибудь мансарду, где гений курит опиум и решает головоломные ребусы, или в огромную лабораторию, или в старую башню, но, к его удивлению, его привели в самый конец запруженного пляжа, где у пирса невысокий полноватый священник в широкополой шляпе и с улыбкой до ушей прыгал по песку с гурьбой бедных ребятишек, оживленно размахивая очень маленькой деревянной лопаткой.

Когда священника-криминолога, которого, как выяснилось, звали Браун, наконец удалось оторвать от детей (хотя лопатку он так и не выпустил из рук), по мнению Магглтона, он стал вести себя еще хуже. Он прошелся, кажется, по всем идиотским аттракционам на пляже, беспечно болтая на самые разные темы, потом надолго прилип к рядам игровых автоматов, обычно выставляемых в таких местах, с важным видом тратя пенни за пенни на то, чтобы поиграть в ненастоящий гольф, футбол или крикет механическими фигурками, пока наконец не увлекся миниатюрной беговой дорожкой, по которой бежали наперегонки крошечные железные фигурки. Впрочем, все это время он очень внимательно прислушивался к истории, излагаемой ему осрамившимся детективом. И все же его увлеченность игрой, очень сильно раздражала сыщика.

– Давайте отойдем, посидим где-нибудь? – начиная сердиться, предложил Магглтон. – У меня с собой письмо, и я хотел бы вам его показать, если вы все-таки собираетесь заняться этим делом.

Вздохнув, отец Браун оторвался от прыгающих фигурок, и они вместе уселись на железную скамеечку на берегу. Его спутник достал письмо, развернул и молча протянул священнику.

Письмо было коротким и не отличалось изысканностью слога. Отец Браун задумался. Он знал, что миллионеры нередко бывают грубоваты в обхождении, особенно с такими людьми, как сыщики, но в письме том чувствовалось нечто большее, чем обычная невоспитанность.

«Дорогой Магглтон!

Никогда я не думал, что мне понадобится помощь подобного рода, но мое терпение уже почти иссякло. Последние два года то, что происходит, становится все более и более невыносимым. Я думаю, вам достаточно знать следующее. К моему огромному сожалению, у меня есть двоюродный брат, и он – грязный мошенник. Он занимался махинациями на скачках, он бродяжничал, он выдавал себя за врача, за актера и так далее. У него даже хватает наглости использовать нашу фамилию и называть себя Бертраном Брюсом. Я думаю, сейчас он пристал к какому-нибудь местному театру или собирается это сделать, но, можете поверить, эта работа – не истинное его занятие. На самом деле он занят тем, что преследует меня с единственной целью – расправиться со мной. Это давняя история и никого кроме нас не касается. Когда-то мы начинали вместе, соревновались в успехах и шли ноздря в ноздрю, не только в делах, но и в любви. Виноват ли я в том, что он был подлецом, а мне сопутствовал успех? Но этот грязный дьявол все еще уверен, что и ему улыбнется удача, что ему удастся пристрелить меня и сбежать с моим… Впрочем, вас это не касается. Мне кажется, он просто-напросто сошел с ума, но дело в том, что в очень скором времени он готовит убийство. Если вы сегодня вечером встретитесь со мной на пирсе сразу после закрытия, в будке на самом его конце, и возьметесь за работу, которую я собираюсь предложить, за ее выполнение я готов платить вам пять фунтов в неделю. Если где-то еще осталось безопасное место, то только там.

Дж. Брэм Брюс».

– Да, – сочувственно протянул отец Браун. – Да. Писалось это, как видно, второпях.

Магглтон кивнул и, собравшись с мыслями, приступил к собственному рассказу. Достоин упоминания и тот факт, что правильная и неторопливая речь сыщика как-то не сочеталась с его грубоватой внешностью. Священнику было хорошо известно о том, что многие представители низшего и среднего классов стараются быть очень культурными людьми, но даже его удивило, как точно он подбирал слова. Вот только говорил он нарочито правильно, что называется, книжным языком.

– Я пришел к будке в конце пирса до того, как там появился мой знатный клиент. Я открыл дверь и вошел внутрь, думая, что ему, как и мне, не захочется привлекать к себе внимание, хотя особой необходимости в этом не было, поскольку пирс очень длинный и с пляжа или с набережной нас все равно никто бы не смог рассмотреть. Взглянув на часы, я увидел, что к этому времени вход на пирс уже должен быть закрыт. Мне льстило, что он захотел встретиться со мной наедине, я подумал, что, наверное, он в самом деле рассчитывает на мою помощь или защиту. Как бы то ни было, это он назначил здесь встречу, поэтому я спокойно вошел в будку. Внутри небольшого круглого павильона (уж не знаю, как это сооружение правильно называется) стояли два стула, и я просто сел и стал ждать. Долго ждать не пришлось – он ведь славился пунктуальностью, – и, подняв глаза на одно из маленьких круглых окошек, я увидел его. Он медленно шел по пирсу, как будто предварительно осматривал место.

Раньше мне с ним встречаться не приходилось, я видел его только на фотографиях, да и то достаточно давно, поэтому неудивительно, что он показался мне старше, чем я ожидал, но ошибки быть не могло, это был он. Профиль, который прошел за окном, был таким, который называют орлиным, по сходству формы носа с клювом орла, но напоминал он старого, убеленного сединами орла, орла, ушедшего на покой, орла, который уже давно сложил крылья. И все же у него был такой вид, который ни с чем нельзя спутать: властный, преисполненный достоинства – вид человека, привыкшего командовать. Так выглядят люди, которые, подобно ему, создали огромную систему и успешно руководят ею. Насколько я успел заметить, одет он был не броско, особенно в сравнении с отдыхающими и туристами, на которых я насмотрелся за день. Мне только показалось, что на нем было очень элегантное легкое пальто, из тех, что шьют на заказ, точно по фигуре, с каракулевыми отворотами. Чтобы все это увидеть, мне, разумеется, хватило одного взгляда, потому что я сразу встал и направился к двери. Но, взявшись за ручку, я испытал первое потрясение из тех, что мне пришлось пережить в тот ужасный вечер. Дверь была заперта. Кто-то закрыл меня внутри.

Какое-то время я постоял, собираясь с мыслями, по-прежнему глядя на круглое окошко, где, понятно, никого уже не было видно, и вдруг моему взору предстало объяснение того, что произошло. Еще один профиль, похожий на идущую по следу ищейку, мелькнул в окне, как в круглом зеркале. Едва увидев его, я сразу понял, кто это. Это был Мститель, убийца или тот, кто собирался им стать, человек, который так долго преследовал старого миллионера на суше и на море и наконец загнал в тупик, на этот железный пирс, висящий между морем и землей. Конечно же, я сразу подумал, что дверь запер убийца.

Человек, которого я увидел первым, был высок, но второй оказался еще выше. Разницу в росте скрадывало только то, что он очень сильно сутулился, и голова и плечи его были выставлены вперед, как у хищника, преследующего добычу. Из-за такого сочетания он производил впечатление огромного горбуна, и все же в двух мелькнувших за окном профилях нельзя было не заметить родового сходства. Этот головорез и его знаменитый родственник были очень похожи. Нос преследователя тоже сильно напоминал птичий клюв, только не орлиный, а скорее клюв грифа. Он был небрит, щетина его уже почти превратилась в бороду, а сутулость, и без того заметную, подчеркивал старый грубый шерстяной шарф, намотанный на шею. Но все это мелочи, и они не могут передать всей той жуткой энергии, которую излучал его целеустремленный профиль, или ощущение мстительного рока, чувствовавшегося в этой горбатой хищной фигуре. Вы когда-нибудь видели рисунок Уильяма Блейка, который иногда легкомысленно называют «Призрак блохи», но чаще более ярко – «Образ кровавой вины» или что-то наподобие этого? Там изображен кошмарный сгорбленный крадущийся гигант с ножом и чашей в руках. Ничего такого в руках у этого человека не было, но, когда он показался за окном во второй раз, я совершенно отчетливо увидел, как он вынул из складок шарфа револьвер и крепко сжал в ладони. Глаза его страшно блеснули в свете луны, когда он вдруг то ли закатил их, то ли стал вращать ими, и, знаете, это выглядело по-настоящему жутко, так, словно он мог выдвинуть их из орбит, как это делают некоторые пресмыкающиеся.

Три раза преследуемый и преследователь проходили друг за другом мимо окна, обходя вокруг будки, прежде чем я пришел в себя и понял, что нужно что-то делать, хотя еще и не понимал, что именно. Я стал с силой дергать дверь, когда в очередной раз показался профиль ничего не подозревающей жертвы, я бросился к окну и стал стучать, потом попытался выбить стекло. Но это было двойное окно с очень толстыми стеклами, к тому же проем был таким глубоким, что я засомневался, смогу ли я вообще достать до внешнего стекла. Мой гордый клиент почему-то не замечал моих сигналов и не слышал криков, и эти роковые маски продолжали ходить вокруг будки в безмолвной пантомиме, отчего у меня чуть не закружилась голова. И вдруг движение прекратилось. Подождав, я почувствовал, что они больше не появятся. Я понял: сейчас случится страшное.

Что было дальше, можно не рассказывать. Я думаю, вы и так представляете, что произошло… Так и я беспомощно стоял там, внутри этой будки, представляя это, или, вернее, пытаясь заставить себя не делать этого. Достаточно сказать, что в наступившей жуткой тишине, когда стихли шаги, кроме гулких раскатов моря, я услышал еще лишь два звука. Первый, громкий, – выстрел; второй, чуть тише, – всплеск.

Моего клиента убили в пяти ярдах от меня, а я ничего не смог сделать. Своих чувств я не буду вам описывать. Но, если после убийства самообладание ко мне уже вернулось, меня все еще гложет непонимание.

– Непонимание чего? – очень спокойно спросил отец Браун.

– Как убийце удалось уйти, – ответил сыщик. – На следующее утро, как только пирс открылся, я был освобожден из заточения и сразу бросился к воротам, чтобы узнать, кто выходил с пирса после открытия ворот. Не стану утомлять вас подробным описанием, но скажу только, что на пирсе, как ни странно, были самые настоящие железные ворота, через которые никто не мог бы войти (или выйти), пока они были закрыты. Никто из служителей не видел, чтобы выходил кто-нибудь похожий на убийцу, а внешность у него была весьма заметная. Если бы даже он попробовал как-то замаскироваться, вряд ли ему удалось бы скрыть свой необычно высокий рост или фамильный нос. Очень маловероятно, чтобы он попытался добраться до берега вплавь, потому что той ночью на море штормило, да и соответствующих следов на берегу не обнаружили. И если бы даже я увидел его один, а не пять-шесть раз, я и то с уверенностью мог бы сказать, что этот человек не стал бы топиться в минуту триумфа.

– Я прекрасно понимаю вашу мысль, – ответил отец Браун. – К тому же это никак не сочетается с письмом, где говорится о всевозможных выгодах, которые принесло бы ему это преступление… Хорошо бы проверить другое. Вам известно, что представляет собой пирс внизу? Какая у него конструкция? Пирсы очень часто делают так, что внизу у них целая сеть железных подпорок и стоек, по которым человек может перебираться, как обезьяна, с дерева на дерево, хоть до самого берега.

– Да, я подумал об этом, – ответил частный сыщик, – но, к сожалению, этот пирс построен не так, как остальные. Он ведь очень длинный, и опорами ему действительно служат железные колонны с металлическими балками и перекладинами, только расположены они слишком далеко друг от друга, и я не представляю, как человек мог бы перебираться с одной конструкции на другую.

– Я упомянул об этом, – задумчиво произнес отец Браун, – только из-за этой странной рыбины с длинными бакенбардами, старика, который проповедует на берегу. Он часто забирается на ближайшую балку. Думаю, когда бывает прилив, он, сидя на ней, ловит рыбу. Хотя он – очень странный рыболов.

– Почему? Что вы этим хотите сказать?

– Я хочу сказать… – очень медленно произнес отец Браун, покручивая пальцами пуговицу и рассеянно вглядываясь в зеленую воду, искрящуюся в последних лучах клонящегося к закату солнца. – Я хочу сказать, что однажды я попытался с ним заговорить, вполне дружелюбно… Дружелюбно, но без смеха (если вы понимаете), о том, как он сочетает такие древние занятия как рыболовство и проповедование. Кажется, я сослался и на текст, в котором говорится о ловце человеческих душ, это ведь само собой напрашивалось. Он же, запрыгивая на свой насест, ответил мне грубовато и непонятно: «Ну а я ловлю мертвецов».

– О Господи! – изумился детектив.

– Да, – сказал священник. – Мне показалось очень необычным, что он так отвечает незнакомому человеку, играющему на пляже с детьми.

После некоторого молчания его собеседник спросил:

– Вы думаете, он может быть каким-то образом причастен к убийству?

– Я думаю, лучше поговорить с ним самим, – ответил отец Браун.

– Я уже не верю, – покачал головой сыщик, – что кто-нибудь сможет хоть что-то объяснить. Это как бушующие волны в кромешной тьме, волны, в которые он… в которые он упал. Просто бессмыслица какая-то. Известный человек исчезает, как лопнувший мыльный пузырь! Никто бы не смог… Подождите, – неожиданно насторожился он и пристально посмотрел на священника, который сидел неподвижно, продолжая крутить пуговицу и смотреть на море. – Вы к чему клоните? Уж не хотите ли вы сказать, что… Что вы понимаете, что произошло в ту ночь на пирсе?

– Ох, уж лучше бы это оставалось бессмыслицей, – пробормотал себе под нос отец Браун, а вслух добавил: – Если вы хотите услышать прямой ответ, да, думаю, я понимаю, что произошло.

Какое-то время они оба молчали, а потом служитель правосудия напряженным голосом произнес:

– Вижу, идет секретарь старика из гостиницы. Думаю, мне пора. Схожу-ка я, пожалуй, потолкую с этим вашим безумным рыбаком.

– Post hoc propter hoc?[34] – улыбнулся священник.

– Секретарь не любит меня, – недовольно, но откровенно признался его собеседник, – а я не люблю его. Когда я с ним разговаривал, он задавал такие вопросы, которые не могли привести ни к чему, кроме ссоры. По-моему, это что-то вроде ревности – ему не понравилось, что старик обратился за помощью к кому-то со стороны, не посоветовавшись предварительно со своим чудесным секретарем.

С этими словами он развернулся и пошел через песчаный пляж к тому месту, где чудаковатый проповедник уже угнездился на железной балке и глядел вниз в зеленоватую тьму, точно какой-нибудь гигантский полип или медуза, свесившая ядовитые щупальца в фосфоресцирующее море.

Тем временем священник безмятежно наблюдал за приближением секретаря, которого даже с большого расстояния можно было легко заметить в толпе отдыхающих по строгому фраку и цилиндру. Вовсе не имея намерения вмешиваться в не слишком дружеские отношения между секретарем и частным сыщиком, отец Браун почему-то почувствовал, что больше склонен доверять последнему и его предубеждениям. Секретарь, мистер Энтони Тэйлор, был очень представительным молодым человеком как в одежде, так и ликом. Красота и ум сочетались в его бледном лице, обрамленном прямыми темными волосами, ниспадающими по бокам, как будто указывая на несуществующие бакенбарды. Губы его были постоянно сжаты чуточку сильнее, чем у большинства людей. Единственное, что могло объяснить возникшую у отца Брауна неприязнь к молодому секретарю, звучит довольно странно: ему померещилось, будто он говорит через ноздри. Во всяком случае, из-за его необыкновенно плотно сжатых губ возникало впечатление, будто ноздри его неестественно подвижны и чувствительны, и он общается да и вообще живет, задрав нос и принюхиваясь, как собака. Из общей картины странным образом не выпадало и то, что, когда он заговорил, произносимые им слова звучали резко и отрывисто, точно пулеметные очереди, хотя это довольно неожиданно и неприятно слышать от столь благообразного с виду молодого человека.

Разговор он начал со следующего:

– Полагаю, никаких тел на берегу не обнаружилось.

– По крайней мере, никаких заявлений на этот счет не было, – ответил отец Браун.

– Как и тела убийцы-великана с шерстяным шарфом, – скорее констатировал, чем осведомился мистер Тэйлор.

– Да, – кивнул отец Браун.

Какое-то время уста мистера Тэйлора оставались неподвижны, но ноздри его шевелились так быстро и презрительно, что движение это вполне можно было назвать красноречивым.

Выслушав обычные слова вежливости от священника, он бросил, не скрывая раздражения:

– А вот и инспектор. Наверняка они уже прочесали всю Англию в поисках шарфа.

Инспектор Гринстед, очень загорелый мужчина с острой бородкой, обратился к отцу Брауну с бóльшим почтением, чем секретарь.

– Я подумал, сэр, вы захотите узнать, – сказал он, – что мы не нашли никаких следов человека, который, судя по показаниям, ушел с пирса.

– Скорее, не ушел! – с вызовом произнес секретарь. – Служители пирса, единственные, кто мог видеть человека, который якобы ушел с пирса, утверждают, что никто похожий мимо них не проходил.

– Мы обзвонили все вокзалы и расставили посты на всех дорогах, – продолжил инспектор, – так что покинуть Англию ему будет почти невозможно. Но мне кажется, все это бесполезно. Такое чувство, что этот человек попросту растворился в воздухе и перестал существовать.

– Да его никогда и не существовало! – воскликнул секретарь резким, скрипучим голосом, как будто выпустил пулеметную очередь на уже почти опустевший берег.

Инспектор непонимающе заморгал, но лицо священника, наоборот, постепенно начало проясняться, и через какое-то время он с почти показным безразличием произнес:

– Вы хотите сказать, что этот человек – миф? Или, возможно, ложь?

– О, наконец-то и вы об этом подумали, – сказал секретарь, надменно втянув воздух через нос.

– Я об этом подумал с самого начала, – ответил отец Браун. – Это первое, что приходит в голову, когда от незнакомого человека слышишь ничем не подтвержденный рассказ о странном убийстве на пирсе без свидетелей. Проще говоря, вы подозреваете, что несчастный Магглтон придумал всю эту историю с убийством миллионера. Или даже думаете, что это сам Магглтон убил его, верно?

– Скажу прямо, – ответил секретарь, – мне Магглтон кажется грязным, опустившимся типом. О том, что произошло на пирсе, мы знаем только с его слов, и все, что он рассказывает, сводится к какому-то гиганту, который попросту исчез. Все это слишком похоже на сказку. Не очень-то правдоподобная история. Но даже если ему поверить, выходит, что он просто-напросто провалил доверенное ему дело и допустил, чтобы доверившийся ему человек был убит в нескольких шагах от него. По его же собственному признанию выходит, что он попросту круглый дурак и неудачник.

– Да, – сказал отец Браун, – а мне особенно нравятся люди, которые не боятся признаться в этом.

– Не понимаю, о чем вы, – процедил молодой человек, взглянув на него исподлобья.

– Наверное, это потому, – смиренно произнес священник, – что слишком много дураков и неудачников в этом не признаются. – Подумав, он продолжил: – Но даже если он дурак и неудачник, это вовсе не означает, что он – лжец и убийца. К тому же вы забыли, что существует одно доказательство, которое подтверждает его рассказ. Я говорю о письме миллионера, в котором тот рассказывает о двоюродном брате и его вендетте. Если вы не докажете, что этот документ – подделка, вам придется признать, что есть вероятность того, что Брюса преследовал некто, имеющий настоящий мотив. И, я бы даже сказал, мотив этот известен и зафиксирован.

– Что-то я не понимаю, – сказал инспектор. – Насчет мотива.

– Мой дорогой друг, – от нетерпения отец Браун впервые позволил себе фамильярность. – У каждого есть свои мотивы. Учитывая то, как Брюс заработал свои миллионы, учитывая то, как большинство миллионеров зарабатывают свои капиталы, стоит ли удивляться тому, что у кого-то возникло желание бросить его в море. Можно сказать, это даже вполне естественный поступок. Почти любой человек на земле мог совершить его. Для многих такое желание было бы даже неосознанным. Почти у каждого оно возникало хотя бы раз. Мистер Тэйлор мог совершить это.

– Что-что? – выпалил мистер Тэйлор, ноздри его заметно раздулись.

– Я мог совершить это, – продолжил отец Браун, – если бы меня не сдерживали мои убеждения. Любой человек, не обладающий истинной моралью, мог поддаться искушению и принять такое очевидное и такое простое решение классового вопроса. И я, и вы, да кто угодно, хоть мэр или торговец оладьями мог сделать это. Я знаю только одного человека, который не мог этого совершить. Это частный сыщик, которому Брюс только что предложил работу с окладом пять фунтов в неделю и который еще даже не успел получить деньги.

Секретарь на миг задумался, потом фыркнул и сказал:

– Если вы о предложении в письме, то еще нужно убедиться, не подделка ли это. Мы ведь с вами не знаем, насколько вообще можно верить этой истории. Сам свидетель признает, что исчезновение великана-горбуна кажется невероятным и совершенно необъяснимым.

– Да, – просто сказал отец Браун. – Именно это мне и нравится в Магглтоне. Он не боится признаваться.

– И все равно, – настойчиво повторил Тэйлор (его ноздри трепетали от возбуждения), – все равно, что бы вы ни говорили, а он не может доказать, что его верзила в шарфе действительно когда-нибудь существовал или существует. Кроме того, все собранные полицией факты и свидетельские показания указывают на то, что такого человека не существует. Нет, отец Браун. Есть только один способ оправдать этого прохвоста, в котором вы души не чаете. Для этого вам придется предъявить нам этого воображаемого человека. А это именно то, чего вы сделать не в состоянии.

– Кстати говоря, – как бы невзначай произнес священник, – мистер Тэйлор, вы ведь, кажется, пришли из гостиницы, в которой Брюс снимал комнаты, не так ли?

Тэйлор опешил. Вопрос явно застал его врасплох, и когда он ответил, голос его едва не задрожал.

– Ну, эти комнаты всегда были его. Они практически принадлежат ему. Правда, я не видел его здесь в этот раз.

– А сюда, наверное, вы привезли его на машине? Или вы вместе приехали на поезде?

– Я приехал на поезде один, но с его багажом, – начиная раздражаться, ответил секретарь. – Думаю, его что-то задержало. Я вообще не видел его с тех пор, как недели две назад он уехал из Йоркшира.

– Следовательно, – мягко продолжил священник, – если Магглтон не был последним, кто видел Брюса над бушующими волнами на безлюдном пирсе, то последним его видели вы, среди таких же безлюдных йоркширских болот.

Тэйлор сильно побледнел, но сумел справиться с волнением.

– Я не утверждал, что Магглтон не видел Брюса на пирсе, – уверенно сказал он скрипучим голосом.

– Да. А почему? – спросил отец Браун. – Если он придумал сказку про одного человека на пирсе, почему он не мог придумать сказку про двух человек на пирсе? Мы, разумеемся, знаем наверняка, что Брюс действительно существовал, но нам ничего не известно о том, что с ним происходило последние несколько недель. Вполне может статься, что он не уезжал из Йоркшира.

Резкий голос секретаря сорвался на крик. Вмиг с него как будто сошел весь лоск.

– Что за чушь! Вы просто подтасовываете факты! Увиливаете от ответа! Пытаетесь очернить меня своими инсинуациями, просто потому что не можете ответить на мой вопрос.

– Позвольте, – произнес священник, словно силясь вспомнить, – а какой был вопрос?

– Вы прекрасно знаете, какой был вопрос, и, черт подери, прекрасно знаете, что вам нечего ответить. Где человек с шарфом? Кто его видел? Кто-нибудь вообще хоть раз упоминал о нем, кроме этого вашего мелкого лжеца? Хотите нас в чем-то убедить – покажите его нам. Если он вообще когда-нибудь существовал, сейчас он уже может прятаться на Гебридах[35] или плыть в Перу, но вам все равно придется найти его и предъявить. Хотя я не сомневаюсь, что его никогда не было! Что скажете? Где он, а?

– Думаю, вон там, – спокойно произнес священник, внимательно глядя в сторону железного пирса, где на фоне зеленоватого мерцания моря все еще темнели две фигуры – частного сыщика и старого рыбака-проповедника. – Я имею в виду, в той штуковине наподобие невода, которая закинута в воду.

Инспектор Гринстед, хоть и был потрясен, мгновенно снова почувствовал себя хозяином положения и стремительным шагом направился в указанном направлении.

– Вы хотите сказать, – крикнул он на ходу, – что тело убийцы в сети этого старика?

Отец Браун, спускаясь вслед за ним по галечному склону, кивнул. Как только они двинулись к пирсу, Магглтон развернулся и стал подниматься по тому же склону им навстречу. Движения его темной фигуры указывали на то, что он что-то узнал и это открытие его взволновало.

– Все, что мы говорили, – правда! – задыхаясь, выкрикнул он. – Убийца действительно попытался выплыть на берег, но при такой погоде, понятное дело, утонул. Или же покончил с собой. Короче говоря, он попал в сеть старика Бримстоуна, об этом он и говорил, когда сказал, что ловит мертвецов.

Инспектор уже бежал по берегу, вырвавшись далеко вперед, и на ходу отдавал какие-то указания. Через пару секунд рыбаки и несколько оказавшихся под рукой отдыхающих при помощи полицейских вытянули сеть с «уловом» на влажный песок, все еще отражающий солнце. Секретарь посмотрел на то, что лежало на берегу, и слова замерли у него на губах. На песке лежало тело огромного человека в обносках. У него действительно были громадные, выдвинутые вперед плечи и костлявое лицо с орлиным носом. Длинный потрепанный шерстяной шарф алел на берегу, точно большая лужа крови. Но Тэйлор смотрел не на кроваво-красный шарф и не на поразительную фигуру, он не сводил глаз с лица утопленника, и на его собственном лице недоверчивость боролась с подозрением.

Инспектор быстро повернулся к Магглтону и произнес уже более любезным тоном:

– Это, конечно же, подтверждает ваш рассказ.

И только сейчас, услышав, каким тоном это было сказано, Магглтон вдруг понял, насколько ему не доверяли. Ему не поверил никто. Никто, кроме отца Брауна.

Поэтому, увидев, что отец Браун отошел в сторону от остальных, он сделал шаг, чтобы присоединиться к нему, но остановился, заметив, что священник снова попал под необоримое очарование маленьких смешных игровых автоматов. Преподобный уже даже вынул из кармана однопенсовик, но застыл с зажатой в пальцах монеткой, услышав обращенный к нему громкий неблагозвучный голос секретаря.

– Теперь, я полагаю, чудовищные и несуразные обвинения против меня тоже сняты.

– Дорогой сэр, – повернувшись, сказал священник, – никаких обвинений в ваш адрес я не выдвигал. Я не настолько глуп, чтобы предполагать, что вы могли убить своего патрона в Йоркшире, а потом приехать сюда, чтобы возиться еще и с его багажом. Все, что я хотел сказать, это то, что вас можно было подозревать ничуть не меньше, чем несчастного мистера Магглтона, на которого вы так ополчились. И все же, если вы действительно хотите узнать, что с ним произошло (и могу вас уверить: известна еще не вся правда), я дам вам небольшую подсказку, кстати, основанную на ваших же словах. Это очень необычно и примечательно, что миллионера мистера Брюса в течение нескольких недель до убийства не видели ни в одном из тех мест, где он обычно бывал. Поскольку, как мне кажется, у вас есть неплохие задатки сыщика, советую вам проработать эту линию.

– Я что-то не понимаю вашей мысли, – процедил Тэйлор.

Но ответа он не услышал, потому что отец Браун уже увлекся игрой и азартно тряс маленькую ручку автомата, в котором одна механическая фигурка догоняла другую.

– Отец Браун, – сказал Магглтон, к которому начало возвращаться давешнее раздражение, – скажите, чем вас так привлекают эту старые дурацкие автоматы?

– Одним, – ответил священник, внимательно наблюдая за кукольным представлением под стеклом. – В них заключен секрет этой загадки. – Тут он неожиданно выпрямился и очень серьезно посмотрел на собеседника. – Я с самого начала знал, что вы говорите и правду, и то, что противоречит правде. – Магглтон молча смотрел на него, точно язык от удивления проглотил. – Все очень просто, – негромким голосом продолжил священник. – Труп с красным шарфом, который лежит на берегу, это Брэм Брюс, миллионер. И других мертвых тел вы не найдете, как ни ищите.

– Но ведь два человека… – начал было Магглтон, но осекся.

– Вы весьма ярко описали этих двоих, – сказал отец Браун. – Поверьте, ваш рассказ я никогда не забуду. Если мне будет позволено высказать свое мнение, я бы даже сказал, что вы обладаете недюжинным литературным талантом и вам, возможно, следовало бы заниматься журналистикой, а не расследованием преступлений. Думаю, я запомнил практически каждую деталь в вашем описании обоих людей. Только, понимаете, дело в том, что каждая эта деталь на вас производила одно впечатление, а на меня – прямо противоположное. Давайте начнем с первого, о чем вы упомянули. Вы сказали, что первый мужчина имел вид властный и гордый. Вы подумали: «Вот великий магнат, финансовый туз, от которого зависят мировые рынки». Но, когда я услышал о властном и гордом виде, у меня возникла совсем другая мысль: «Актер. Все указывает на то, что это актер». Будь ты хоть президентом сети универсальных магазинов, внушительности это тебе не придаст. Так выглядит актер, исполняющий роли призрака отца Гамлета, Юлия Цезаря или короля Лира, и от своего образа ему не избавиться. Вы не могли рассмотреть одежду этого человека, чтобы определить, была ли она убогой, но вам удалось заметить полоску меха и нечто вроде модного покроя, и я снова подумал: «Актер».

Далее, прежде чем мы перейдем ко второму человеку, обратите внимание на ту характерную черту, которая отличает его от первого. Вы сказали, что второй человек не только выглядел оборванцем, но и сильно зарос, его щетина почти превратилась в бороду. Разумеется, всем нам приходилось видеть бедных актеров, актеров-пьяниц, безвестных актеров, но небритый актер, если даже он не выступает, а только ищет работу, – это что-то невообразимое. С другой стороны, бритье – это то, от чего первым делом отказывается джентльмен или чудаковатый богач, решив податься во все нелегкие. А у нас есть все основания подозревать, что с вашим другом-миллионером именно это и произошло. Об этом свидетельствует его письмо. Однако полное пренебрежение своим внешним видом – не единственная причина, по которой он выглядел таким жалким и опустившимся. Разве вы еще не поняли, что этот человек был в бегах? Именно поэтому он не поехал в свою гостиницу, и даже его личный секретарь не видел своего патрона несколько недель. Да, он был миллионером, но он не хотел, чтобы по нему было видно, что он миллионер. Вы читали «Женщину в белом» Уилки Коллинза? Помните, как привыкший к роскоши великолепный граф Фоско, скрывавшийся от тайного общества, когда его нашли мертвым с порезами на руке, был в синей блузе обычного французского рабочего? Теперь давайте ненадолго вернемся к поведению этих двоих. Вы видели, что первый человек был спокоен и собран, и вы сказали себе: «Это невинная жертва», забыв при этом, что письмо, написанное невинной жертвой, вовсе не было спокойным. Я же, услышав, что он был спокоен и собран, сказал себе: «Это убийца». Как иначе он мог себя вести? Он знал, на что идет. Он уже давно решился на это, и если у него и были какие-то сомнения или угрызения совести, он поборол их еще до того, как появился на пирсе… В его случае можно сказать: вышел на сцену. И вряд ли он испытывал волнение перед этим выходом. Он не вынимал пистолет и не размахивал им – зачем? До той секунды, пока он не понадобился, пистолет оставался в кармане. Очень может быть, что и стрелял он из кармана. Второй выхватил пистолет, потому что ужасно нервничал, скорее всего, ему даже раньше никогда не приходилось держать в руках оружие. Поэтому же он и вращал глазами. Мне особенно запомнилось, что вы в своем рассказе упомянули, будто он якобы закатил глаза. На самом деле он просто косился по сторонам и оглядывался. В действительности этот человек был жертвой, а не преследователем. Но, раз вы первым увидели первого человека, вам, естественно, показалось, что второй крадется за ним. С точки зрения математики или механики, они оба преследовали друг друга… Совсем как вот эти.

– Кто эти? – удивленно спросил детектив.

– Ну как же, вот эти! – воскликнул отец Браун и хлопнул по игральному автомату нелепой деревянной лопаткой, которую так и не выпустил из рук все то время, пока решались страшные загадки и разгадывались кровавые тайны. – Эти маленькие механические фигурки, которые преследуют друг друга и будут преследовать вечно. Давайте назовем их мистер Синий и мистер Красный по цвету их одежды. Начиная игру, я случайно выбрал мистера Синего, и дети, которые были рядом со мной, сказали, что мистер Красный гонится за ним, но все было бы наоборот, начни я играть мистером Красным.

– Да, я начинаю понимать, – протянул Магглтон. – Все остальное тоже укладывается в эту версию. К тому же родовое сходство оказалось палкой о двух концах – из-за него никто из служителей пирса не видел, как он оттуда уходил…

– А никто и не пытался его увидеть, – добавил священник. – Никто ведь не сказал им, что следует присматриваться к спокойному, гладко выбритому джентльмену в каракулевом пальто. Вся тайна его исчезновения вращалась вокруг вашего описания здоровяка в шарфе. Но истина очень проста: актер в каракулевом пальто убил миллионера в красном шарфе. Теперь тело несчастного лежит на берегу. Это как синяя и красная фигурки. И только потому, что одну из них вы увидели раньше другой, вы ошиблись и неправильно определили, кто из них был красным от жажды мести, а кто посинел от страха.

Тут двое или трое ребятишек, что-то не поделив, устроили возню на песке, священник призывно махнул им лопаткой, подзывая, и выразительно постучал по игровому автомату. Магглтон догадался: он это сделал, чтобы они ненароком не наткнулись на страшную, мокрую, оплетенную сетью груду у воды.

– Придется расстаться еще с одним пенни, – сказал отец Браун, – а после можно будет идти домой пить чай. Знаете, Дорис, мне ужасно нравятся эти крутящиеся игры, которые все кружатся, кружатся, как хоровод. В конце концов, ведь по замыслу Творца все солнца и все звезды тоже водят вечный хоровод. Ну а другие игры, в которых кто-то кого-то должен догнать, где бегуны – соперники и идут рядом, норовя обогнать друг друга… Что ж, случаются вещи и похуже. Мне бы очень хотелось думать, что мистер Красный и мистер Синий так и будут весело прыгать друг за дружкой, свободные и равные, и никогда не сделают друг другу ничего плохого. «Любовник преданный, вовек, вовек тебе не целовать…» И не убить! Счастливый мистер Красный!

Он не изменится, хоть ты не знаешь утоленья.

Всегда тебе скакать, ему же Синим оставаться.[36]

Выразительно прочитав эти странные строки из Китса, отец Браун сунул деревянную лопатку под мышку и, взяв за руки двух-трех ребятишек, с важным видом повел их пить чай.

По-быстрому

Поразительная история о двух странных гостях еще помнится на той части суссекского побережья, где большая спокойная гостиница под названием «Майское дерево и венок» выходит фасадом в сад, примыкающий к морскому пляжу. В то солнечное утро две фигуры в причудливых одеяниях нарушили покой этого умиротворенного места. Одна из них, освещенная ярким солнцем, не осталась незамеченной, пожалуй, всеми, кто был на берегу, и причина тому – блестящий зеленый тюрбан, обрамлявший коричневое лицо с черной как смоль бородой. Однако вторая фигура могла кое-кому показаться еще более странной и нелепой, поскольку голову этого человека венчала мягкая черная шляпа священника, и у него были светло-рыжие усы и настоящая львиная грива волос того же цвета. Второго и до этого частенько видели на песчаном пляже, где он предавался молитвам или проводил службы общества Оркестр Надежды о вреде алкоголизма для молодежи, при этом не выпуская из рук маленькой деревянной лопатки, но чтобы он входил в гостиничный бар, было делом неслыханным. Прибытие этих необычных господ ознаменовало развязку нашей истории, но не ее начало, и для того, чтобы пролить свет на все хитросплетения этой загадки, лучше начать с самого начала.

За полчаса до того, как две столь приметные фигуры вошли в гостиницу, обратив на себя взгляды всех, кто был поблизости, две другие, очень неприметные фигуры вошли туда же, оставшись совершенно незамеченными. Один, рослый, крепкий и достаточно красивый мужчина, обладал тем не менее даром занимать очень мало пространства, он словно все время оставался в тени, и лишь самый внимательный осмотр его ботинок мог подсказать, что это инспектор полиции в штатском и, надо сказать, в очень простом штатском. Второго, вовсе непримечательного маленького человечка, тоже в простой одежде, только в церковном облачении, никто и никогда не видел, читающим проповеди на берегу.

Эти двое путников тоже оказались в просторной курительной комнате с баром, куда их привели причины, определившие ход событий того трагического дня. Нужно пояснить, что в то время в уважаемой гостинице под названием «Майское дерево и венок» шел ремонт, хотя некоторые ее постояльцы в этом «преображении» склонны были видеть «обезображивание». Именно такого мнения придерживался местный брюзга мистер Рэггли, взбалмошный старик, имевший привычку заказывать вишневую наливку, садиться в углу и начинать ругаться на чем свет стоит. Как бы то ни было, из гостиницы убрали все, напоминавшее о том, что когда-то это был английский трактир, и теперь ярд за ярдом, комната за комнатой, она стремительно превращалась в нечто, похожее на бутафорский дворец левантийского ростовщика из какого-то американского фильма. Пока что единственным местом, где отделочные работы закончились и где посетители все еще чувствовали себя уютно, являлся этот просторный зал, куда можно было попасть прямиком из холла. Раньше он носил гордое название «распивочная», теперь же загадочно именовался «бар-салон» и был «отделан» в азиатском стиле. Восточный дух ощущался здесь повсюду. Там, где раньше на крючках висели ружье, картины из охотничьей жизни и в стеклянном ящике стояло чучело рыбы, теперь красовались складки восточных занавесей, изогнутые кинжалы, тальвары и ятаганы, словно все это заранее было приготовлено для появления господина в тюрбане. В действительности же, всех, кто появлялся в гостинице, сгоняли в этот приведенный в порядок и украшенный «салон», поскольку в остальных предназначенных для приема гостей помещениях все еще шел ремонт. Возможно, по той же причине даже эти немногочисленные гости оставались в основном предоставленными самим себе – управляющие и другие служащие были почти все время заняты объяснениями со строителями, и общаться с посетителями им был недосуг. Так или иначе, двум путешественникам, которые прибыли первыми, пришлось битый час дожидаться обслуживания. В баре не было ни души, и через какое-то время инспектор, потеряв терпение, принялся трезвонить в звонок и колотить по стойке, но маленький священник в это время уже сидел на диване с таким видом, будто торопиться ему было совершенно некуда. Более того, его полицейский друг, повернув голову, увидел, что круглое лицо священника приобрело отстраненный вид, что, впрочем, случалось с ним не так уж редко. Через очки, напоминающие два лунных диска, он неотрывно смотрел на недавно украшенную стену.

– Может, вам дать пенни за ваши мысли? – вздохнув, произнес инспектор Гринвуд, отворачиваясь от стойки. – Больше, похоже, мои деньги никому не нужны. Это, кажется, единственное место во всем доме, где нет ни стремянок, ни свежей побелки. Зато тут даже некому кружку пива подать.

– О… Мои мысли не стоят пенни да и кружки пива тоже, – ответил клирик, принявшись протирать очки. – Не знаю почему… Просто я вдруг подумал, до чего легко здесь совершить убийство.

– Везет же вам, отец Браун, – улыбнулся инспектор. – Вы вот постоянно какие-то загадки раскрываете, убийц разоблачаете, а мы, бедные полицейские ищейки, только то и делаем, что сидим без дела и ждем, пока хоть какое-нибудь, хоть завалящее убийство перепадет и нам. Но почему вы решили, что… А, понимаю, вы смотрите на все эти турецкие кинжалы на стене. Здесь слишком много вещей, которыми можно кого-то убить, вы ведь об этом, верно? Но на обычной кухне их не меньше: разделочные ножи, кочерги, да что угодно. Убийца всегда найдет оружие.

Отец Браун, похоже, собрался с мыслями и несколько рассеянно кивнул в знак согласия.

– Убийство само по себе – штука нехитрая, – сказал инспектор Гринвуд. – Что может быть проще? Я вот мог бы убить вас хоть сейчас, и это было бы гораздо проще, чем получить выпивку в этом чертовом баре. Единственное, что есть сложным в убийстве, – это совершить его так, чтобы тебя не признали убийцей. Вся беда в скромности убийц, в их глупом нежелании признаваться в авторстве своих шедевров. Даже в комнате, доверху забитой кинжалами и саблями, они не станут убивать! – пожаловался инспектор. – И все эта странная навязчивая идея, что убивать надо, видите ли, так, чтобы никто не узнал, будто это твоих рук дело! Если бы не это, каждая лавка ножовщика была бы завалена горами трупов. И это, кстати, объясняет единственный вид убийства, который невозможно предотвратить. Правда, когда такое происходит, нас же, бедных полицейских, и обвиняют в том, что мы сидим сложа руки вместо того, чтобы работать. Когда сумасшедший убийца решает убить короля или президента, ему невозможно помешать. Нельзя заставить короля жить в погребе, и президента в сейф не спрячешь. Любой, кто не боится славы убийцы, может убить его. В таких случаях сумасшедший превращается в некое подобие мученика, человека, который живет по своим законам, что называется, не от мира сего. Настоящий фанатик может убить любого, кого захочет.

Прежде чем священник успел что-либо ответить, в зал ввалилась шумная компания коммивояжеров, веселых, как стая дельфинов, и один из них, самый большой и сияющий (с такой же большой и сияющей булавкой в галстуке), огласил комнату таким зычным гласом, что тут же, словно охотничья собака на свист хозяина, примчался бойкий услужливый управляющий, которого полицейскому в штатском так и не удалось вызвать.

– Тысяча извинений, мистер Джукс, – взволнованно улыбаясь, воскликнул управляющий с аккуратненьким напомаженным завитком волос на лбу. – У нас сейчас не хватает рук, так что приходится самому разрываться.

Мистер Джукс великодушно, но довольно шумно велел нести всем выпивку, в том числе и самому управляющему, который так старался услужить, что чуть ли не поклоны ему бил. Мистер Джукс был представителем одной очень известной фирмы, торгующей вином и прочими спиртными напитками, поэтому в подобном месте чувствовал себя королем. Он завел длинный монолог, в котором в основном поучал управляющего, как вести дела гостиницы, и все вокруг как будто с вниманием прислушивались к его басовитым речам. Полицейский и детектив заняли маленький столик с невысокой скамеечкой в углу, откуда они наблюдали за событиями, разворачивающимися в «баре-салоне», до того неожиданного момента, когда полицейскому пришлось решительно вмешаться в происходящее.

Ибо следующим, что произошло, как уже говорилось, было поразительное появление коричневого азиата в зеленом тюрбане, которого, что еще более поразительно (если это вообще возможно), сопровождал священник-нонконформист. Появились они точно вестники Страшного суда. Но на этот раз недостатка в очевидцах этого знамения не было: молчаливый, но наблюдательный мальчишка, который уже час чистил лестницу (как видно, особым усердием он не отличался), смуглый, дородный, неповоротливый бармен и даже приветливый, но суетливый управляющий – все они были очевидцами этого чуда.

Как говорят скептики, явления эти имели совершенно естественную природу. Человек с гривой русых волос и в напоминавшем церковное облачении был известен не только своими проповедями на берегу. Имя его знал весь современный мир, поскольку был это не кто иной, как преподобный Дэвид Прайс-Джонс, человек, сделавший знаменитым принцип «трезвость и очищение для англичан всего света». Это был поистине выдающийся оратор и общественный поводырь. Когда-то у него родилась мысль, до которой уже давным-давно следовало бы додуматься сторонникам «сухого закона». Идея проста: если трезвость – дело праведное, значит, пророк, возможно, первый в истории сторонник запрещения спиртных напитков, тоже достоин определенного уважения. Он вступил в переписку с виднейшими представителями магометанской религиозной мысли и в конце концов сумел убедить некоего известного мусульманского вероучителя (одно из имен которого было Акбар, а остальные являлись непереводимой скороговоркой с упоминанием Аллаха и его характеристик) приехать в Англию с курсом лекций о существующем издревле мусульманском запрете на спиртные напитки. Никто из них до этого не бывал в общественном питейном заведении, и сюда они попали случайно, благодаря упомянутым выше обстоятельствам: зашли в добропорядочную чайную комнату, а их препроводили в недавно преображенный «салон». Все, возможно, могло бы закончиться хорошо, если бы Великий Трезвенник по простоте сердечной не подошел к барной стойке и не попросил стакан молока.

Торговая братия (вообще-то народ дружелюбный и мирный), услышав такое, зашумела, послышались шуточки, наподобие «скорее, прячем кружки» или «приведите ему корову». Но величественный мистер Джукс, чувствуя, что тугой кошелек и роскошная булавка в галстуке обязывают его к юмору более утонченному, принялся часто-часто обмахиваться, точно ему стало дурно, и жалостным голосом произнес:

– Господи, они ведь знают, какой я впечатлительный! Знают ведь, что врач строго-настрого запретил мне волноваться! И все равно являются сюда и хладнокровно, прямо у меня на глазах пьют теплое молоко! Какой ужас!

Преподобный Дэвид Прайс-Джонс, вообще-то привыкший иметь дело с фиглярами, без которых не обходится ни одно общественное собрание, в этой непривычной для себя обстановке и расслабленной атмосфере распивочной поступил весьма неразумно – попытался пристыдить и образумить выскочку, хотя абсолютный трезвенник с Востока воздержался как от комментариев, так и от выпивки, чем и сохранил достоинство. Вообще, можно сказать, в его лице в тот день мусульманская культура одержала победу над европейской, он вел себя настолько культурнее коммивояжеров, что его аристократическое безразличие вызвало определенное раздражение. Когда мистер Прайс-Джонс ввязался в спор, обстановка накалилась не на шутку.

– Я обращаюсь к вам, друзья, – сказал мистер Прайс-Джонс, оживленно жестикулируя, будто стоя на трибуне. – Почему наш друг показывает нам, христианам, пример истинной христианской сдержанности и радушия? Почему он воплощает все истинно христианские ценности, почему, даже находясь в подобном злачном месте, слыша насмешки и подвергаясь нападкам, именно он являет собою образчик настоящей добродетели и благовоспитанности? Отвечу. Потому что, какими бы ни были различия в наших взглядах на мироустройство, именно на его земле нечестивые растения – хмель и виноградная лоза – никогда не…

И в этот решающий миг, в самый разгар спора, в зал, произведя эффект вторгнувшейся захватнической армии, ворвался Джон Рэггли, этот буревестник тысяч ветров разногласий, багроволикий и седовласый предвестник беды в старомодном, съехавшем чуть ли не на затылок цилиндре и с тростью в руках, которой он грозно размахивал, точно боевой палицей.

Джон Рэггли считался местным чудаком. Он был из тех людей, что строчат в газеты письма, которые в газеты, как правило, не попадают, зато появляются потом в виде полных гнева и опечаток памфлетов, выпущенных за счет автора, и заканчивают свой путь в сотнях мусорных корзин. Он враждовал как со сквайрами-консерваторами, так и с радикально настроенными советами графств, он ненавидел евреев-ростовщиков и с подозрением относился практически ко всему, что продается в магазинах или даже в гостиничных барах. Однако же причуды его появились не на голом месте, они были основаны на фактах. Графство он знал как свои пять пальцев, к тому же наблюдательности было ему не занимать. Даже управляющий, мистер Уиллис, вынужден был считаться с мистером Рэггли, поскольку понимал, что людям такого сорта подобная чудаковатость простительна. Он не испытывал к нему подобострастного почтения, как к жизнерадостному и величавому мистеру Джуксу, от расположения которого зависела торговля, но все же старался воздерживаться от ссор со старым ворчуном, очевидно, опасаясь его острого языка.

– Вам как всегда, сэр? – вежливо спросил мистер Уиллис, завидев мистера Рэггли.

– Что спрашивать, если у вас все равно больше ничего путного нету, – фыркнул мистер Рэггли, прихлопнув свой странный старомодный цилиндр. – Дьявол, как мне иногда кажется, единственное, что осталось в Англии английского, это вишневая наливка! Наливочку ведь пьешь – вишенку чувствуешь, а есть у вас, скажем, пиво со вкусом хмеля? Или сидр, похожий на яблоко? А вино, чтоб в нем хотя бы намек был на то, что оно из винограда сделано? То-то! У нас в пивных так посетителей дурят, что в любой другой стране уже революция началась бы! Уж я-то знаю, что говорю. Я тут кое-что откопал, так что подождите, вот напишу в газету – пусть люди знают правду! Если мне удастся сделать так, что народ наш перестанет травиться всей этой гадостью…

Тут преподобный Дэвид Прайс-Джонс, несмотря на свою многоопытность в ведении дискуссий, допустил еще одну серьезную тактическую ошибку. Он попытался вступить в союз с мистером Рэггли, приняв его радение о качестве алкогольных напитков за пропаганду трезвого образа жизни. Снова он попытался привлечь к спору своего молчаливого и величавого восточного друга, преподнеся его в виде зарубежного образчика добродетели, на который нужно равняться нам, грубым англичанам. И, что было уж совсем неразумно, заговорил об общей религиозности человеческого отношения к жизни и в конце концов упомянул имя Магомета. Тут-то и произошел взрыв.

– Что?! – взревел мистер Рэггли, проявив несколько меньшую религиозность мироощущения. – Это что ж выходит, вы хотите сказать, что честный англичанин не имеет права выпить доброго английского пива, потому что в какой-то чертовой, Богом забытой пустыне этот грязный старый мошенник Магомет запретил вино?

В следующий миг на середину зала широкими шагами вышел полицейский инспектор. Его появление было вызвано тем, что за секунду до этого в поведении восточного господина, который до этого стоял неподвижно и внимательно прислушивался, глядя в одну точку блестящими глазами, произошла разительная перемена. Он, как выразился его друг, проявляя истинно христианскую сдержанность и радушие, тигриным прыжком подскочил к стене, сорвал один из висящих на ней тяжелых кинжалов и резким движением метнул его, точно камень из пращи. Кинжал с глухим ударом вонзился в стену и задрожал в дюйме от уха мистера Рэггли. Он бы наверняка вонзился в самого мистера Рэггли, если бы инспектор Гринвуд не успел вовремя вскинуть руку, чем привлек к себе внимание жертвы и заставил его слегка повернуть голову. Отец Браун остался на месте. Прищурившись, он наблюдал за происходящим, и лишь уголки его губ в некотором подобии улыбки едва заметно дрогнули, словно он увидел нечто большее, чем обычную ссору, закончившуюся вспышкой насилия.

Но тут произошло нечто еще более неожиданное и удивительное, и причины этого феномена не будут поняты до тех пор, пока мы не научимся лучше понимать таких людей, как мистер Джон Рэггли. Красный, как помидор, старый фанатик встал и рассмеялся, да так весело, будто ничего более смешного с ним в жизни не происходило. Вся его желчность и въедливость в один миг исчезли, и он посмотрел на другого фанатика, который только что пытался убить его, с нескрываемой симпатией.

– Черт тебя дери! – воскликнул он. – В жизни не встречал такого молодца!

– Вы собираетесь выдвинуть против этого человека обвинение, сэр? – спросил инспектор, недоверчиво глядя на любителя вишневой наливки.

– Обвинение? Против него? Конечно же, нет! – вскричал Рэггли. – Да я б ему кружку пива выдвинул, если б ему пить разрешалось. Я-то ведь вовсе не хотел обидеть его религию. Хотелось бы мне, чтобы хоть у кого-то из вас, сопляков, хватило духа человека убить! Не говорю за веру, потому что знаю, нет у вас никакой веры, а хоть бы за что-нибудь… Хотя бы за пиво ваше.

– Ну вот, теперь он нас всех сопляками обозвал, – сказал отец Браун Гринвуду. – Мир и гармония восстановлены. Ну а мне бы хотелось, чтобы этот оратор-трезвенник сам зарезался ножом своего друга – это из-за него вся заваруха началась.

К этому времени компания, собравшаяся в «баре-салоне», начала расходиться. Служащие гостиницы нашли способ освободить отдельное помещение для коммивояжеров, куда те и направились в сопровождении официанта, который нес поднос с выпивкой. Отец Браун посмотрел на оставленные на стойке стаканы (ставший поводом раздора стакан молока и еще один с остатками виски) и повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как прощаются две странные фигуры, олицетворение Востока и Запада. Рэггли продолжал радостно улыбаться, а в лице мусульманина все еще было заметно что-то недоброе, зловещее, что, возможно, было его обычным выражением. Тем не менее он с полным достоинства видом кивнул и величественным жестом дал понять, что мир восстановлен. Казалось, страсти действительно улеглись.

И все же некоторый привкус беспокойства остался по крайней мере у отца Брауна, когда он вспоминал и пытался понять смысл пантомимы прощания участников этой стычки. Любопытно, но на следующий день рано утром, когда отец Браун, спускаясь из номера по своим делам, снова заглянул в «бар-салон», он увидел, что длинное помещение с его причудливым азиатским убранством залито безжизненным бледным светом, в котором каждая мелочь, каждая деталь вырисовывались удивительно отчетливо, и одной из этих деталей был скрючившийся в углу труп Джона Рэггли. В груди его торчал кривой кинжал с тяжелой рукояткой.

Отец Браун очень тихо поднялся наверх и позвал своего друга инспектора. Через какое-то время они уже вместе стояли над мертвым телом в доме, где все еще царила ночная тишина.

– Не будем делать поспешных выводов, – нарушил молчание Гринвуд. – Помните, что я вам вчера днем сказал? Кстати, странно, что такой разговор у нас зашел именно вчера.

– Да, – согласился священник и кивнул, не отрывая неподвижного взгляда от мертвеца.

– Я говорил, что единственный вид убийства, который мы не в силах предотвратить, – это убийство, совершаемое фанатиком, и не обязательно религиозным. Этот парень в чалме, должно быть, думает, что если его повесят, он с виселицы отправится прямиком в рай за то, что защищал честь пророка.

– Все это так, – негромко произнес отец Браун. – Со стороны нашего друга мусульманина было бы вполне, так сказать, разумно его зарезать. Да и больше как будто некому… Но… Что, если… – неожиданно круглое лицо его снова стало непроницаемым, слова замерли на губах.

– Что опять не так? – спросил инспектор.

– Кхм. Я знаю, это покажется странным, – неуверенным, даже жалким тоном произнес отец Браун, – но я подумал… Я подумал, что, в каком-то смысле, неважно, кто его зарезал.

– Это что, какая-то новая мораль? – спросил его друг. – Или старая казуистика? Может быть, иезуиты теперь потворствуют убийцам?

– Я не говорил, что не имеет значения, кто его убил, – сказал отец Браун. – Несомненно, может оказаться, что человек, вонзивший в него нож, и тот, кто его убил, – одно и то же лицо, но это вовсе не обязательно. В любом случае это сделано не одновременно. Вы наверняка захотите изучить отпечатки пальцев на рукоятке, но советую вам не тратить на это слишком много времени. Я допускаю, что найдутся и другие люди, которые могли воткнуть нож в этого бедолагу и по совсем другим причинам. Отнюдь не нравоучительным, разумеется, но весьма далеким от убийства. Вам тоже придется воткнуть в него парочку ножей, чтобы узнать это наверняка.

– Как это понимать? – настороженно поинтересовался полицейский.

– Я говорю о вскрытии, – пояснил священник. – Оно понадобится, чтобы установить истинную причину смерти.

– Хм, думаю, вы правы, – согласился инспектор. – По крайней мере, насчет того, когда в него воткнули кинжал. Нужно дождаться доктора, хотя я уже и сам вижу, что он только подтвердит ваши слова. На трупе слишком мало крови. Кинжал воткнули в мертвое тело, через несколько часов после того, как он умер. Но кому это понадобилось и зачем?

– Возможно, чтобы направить подозрение на магометанина, – ответил отец Браун. – Не самый благовидный поступок, да, но все же не убийство. Надо полагать, кое-кому здесь есть что скрывать, но это не обязательно убийцы.

– Об этом я еще не думал, – сказал Гринвуд. – Почему вы так решили?

– Вспомните, о чем я говорил, когда мы вчера вошли в эту жуткую комнату в первый раз. Я сказал, что здесь очень просто совершить убийство. Но я имел в виду не все это дурацкое оружие, хоть вы так и подумали. Я имел в виду что-то совсем другое.

Несколько следующих часов друзья были заняты тем, что тщательно восстанавливали события прошедших двадцати четырех часов: кто что пил, какие стаканы мылись, а какие нет, а также все подробности того, чем все это время занимался каждый из тех, кто мог иметь отношение к этому делу, и даже тех, кто явно не мог иметь к нему ни малейшего отношения. На все это было потрачено столько сил и энергии, будто речь шла об отравлении как минимум тридцати человек, а не одного.

Было установлено, что в здание можно было попасть только через большой холл, примыкающий непосредственно к бару. Из-за ремонтных работ все остальные входы были так или иначе перекрыты. Лестницу, ведущую к парадному входу, мыл мальчик, но ничего примечательного он сообщить не мог. До наделавшего столько шума появления турка в тюрбане и проповедника трезвости единственными посетителями бара, похоже, были коммивояжеры, которые зашли, чтобы, как они это называли, «дерябнуть по-быстрому», и перемещались они всей группой. Показания мальчика снаружи и мужчин внутри несколько отличались. Мальчик утверждал, что один из них «дерябнул» быстрее других и один вышел из гостиницы, но ни управляющий, ни бармен не припоминали, чтобы кто-либо проявил подобную независимость. Управляющий и бармен довольно хорошо знали всех разъездных агентов и наверняка заметили бы, если бы кто-нибудь из них отлучился. Сначала они стояли у барной стойки, шутили, смеялись и пили, потом стараниями их властного предводителя, мистера Джукса, компания оказалась втянута в не очень серьезную перебранку с мистером Прайс-Джонсом, а после они стали очевидцами стремительной и очень серьезной перебранки между господином Акбаром и мистером Рэггли. Затем им сказали, что они могут перейти в другую комнату, что они и сделали. Туда же в качестве трофеев направилась и их выпивка.

– Похоже, мы сделали все, что могли, – сказал инспектор Гринвуд. – К сожалению, ремонт не повлиял на посудомоек, все стаканы вымыты, в том числе и стакан старика Рэггли. Эх, если б не добросовестность всех остальных, как бы это облегчило работу нам, сыщикам!

– Я знаю, – со вздохом сказал отец Браун, и на его лице снова мелькнуло подобие улыбки. – Мне порой кажется, что это преступники изобрели гигиену. Или блюстители гигиены были первыми преступниками. Есть среди них и такие. Сколько мы слышим разговоров о грязных притонах и зловонных трущобах, рассадниках преступности. Их называют грязными не потому, что преступления совершаются, а потому, что преступления раскрываются. Преступник может сделать свое дело и в самом безупречно чистом месте, где не остается ни грязи, чтобы сохранить отпечатки ног, ни осадка в стакане, чтобы можно было определить яд. Радетельные слуги убирают и смывают все следы совершенного преступления, а преступник тем временем преспокойно убивает и сжигает в печи шесть жен, хотя будь там хоть немножечко обычной грязи, этого можно было бы не допустить. Может, я и выражаю свои мысли слишком уж несерьезно, но дело вот в чем. Я случайно особенно запомнил один определенный стакан. Он, конечно же, уже вымыт, но мне хотелось бы узнать о нем побольше.

– Это вы о стакане Рэггли? – спросил Гринвуд.

– Нет, это я о ничейном стакане, – ответил священник. – Он стоял рядом со стаканом молока, и в нем было дюйма на два виски. Мы с вами виски не пили. Я отчетливо помню, что управляющий, когда его угощал весельчак Джукс, сказал, что выпьет «капельку джина». Надеюсь, вы не думаете, что наш мусульманин в зеленом тюрбане был любителем виски, или что преподобный Дэвид Прайс-Джонс случайно одновременно выпил молоко с виски, не заметив этого?

– Но вчера почти все коммивояжеры пили виски, – заметил инспектор и прибавил: – Есть у них такая привычка.

– Да, но у них есть и другая привычка – сделав заказ, забирать его, – ответил отец Браун. – В нашем случае их стаканы отнесли вслед за ними в другую комнату. Но один стакан остался на стойке.

– Случайность? – с сомнением в голосе предположил Гринвуд. – Официант мог забыть его, а в другой комнате просто налил новый.

Отец Браун покачал головой и назидательно произнес:

– В людях нужно разбираться. Люди такого сорта… Кто-то назовет их вульгарными, кто-то – самыми обычными, но все это личные оценки. Я бы сказал, что по большому счету это люди простые. Многие из них – очень хорошие люди, любящие своих жен и обожающие детей. Среди них могут быть и негодяи, такие могут иметь несколько жен, или даже убить несколько жен, и все же в большинстве своем это простые люди. И заметьте, не склонные к алкоголизму (среди герцогов или оксфордских профессоров алкоголиков встречается больше), но когда такой человек попадает на пирушку, он поневоле начинает замечать все вокруг и, если замечает что-нибудь необычное, как правило, тут же громогласно заявляет об этом. Вы разве никогда не замечали, как даже мелочи порой вызывают живейшую реакцию? Пивная пена переливается через край – он кричит: «Эй, эй! Я столько не выпью!» или «О, для меня это честь!» Я это говорю к тому, что для меня невообразимо, чтобы пятеро таких весельчаков сидели за одним столом в отдельной комнате с четырьмя стаканами и это не закончилось бы шумом. Если не вся компания, то хотя бы тот, кто остался обделенным, наверняка поднял бы крик. Он бы не стал, как благовоспитанный джентльмен, ждать, пока у него появиться возможность заказать выпивку позже. Мы с вами наверняка услышали бы крики наподобие: «А я что, крайний?», или «Эй, Джордж, я разве говорил, что записался в Общество трезвенников?», или «Кто-нибудь видит у меня на голове зеленый тюрбан?» Но бармен подобных жалоб не слышал. Короче говоря, я не сомневаюсь, что стакан с остатками виски был оставлен на стойке кем-то другим. Кем-то, о ком мы не подумали раньше.

– У вас кто-то есть на примете? – спросил полицейский.

– Из-за того что управляющий на пару с барменом твердят, что такого человека не было, вы выбрасываете из головы действительно независимые свидетельства. Я имею в виду слова мальчика, который на улице чистил лестницу. Он утверждает, что некий мужчина, вполне вероятно, один из торговцев, который тем не менее почему-то отделился от компании, вошел в гостиницу и вышел почти сразу. Ни управляющий, ни бармен не видели его или говорят, что не видели, хотя ему каким-то образом удалось получить стакан виски. Давайте назовем его для удобства Быстрый. Вы знаете, я нечасто вмешиваюсь в вашу работу, я ведь понимаю, что вы все равно сделаете ее лучше, чем я, как бы мне ни хотелось, чтобы было наоборот. Мне никогда не приходилось пускать в ход все эти полицейские штучки или бегать за преступниками и так далее. Но сейчас впервые в жизни мне захотелось это сделать. Я хочу найти Быстрого, хоть на краю земли; я хочу пустить в ход всю адскую полицейскую машину, чтобы охватить ею, как сетью, все страны и континенты, и в конце концов с превеликим удовольствием поймать Быстрого, потому что он – именно тот человек, который нам нужен.

Гринвуд беспомощно всплеснул руками.

– Ну а что-нибудь кроме его скорости мы о нем знаем? Лицо, фигуру, хоть какие-нибудь внешние особенности?

– На нем было что-то вроде свободного шотландского плаща без рукавов, – сказал отец Браун. – И мальчику он сказал, что к утру ему нужно быть в Эдинбурге. Это все, что мальчишка запомнил. Но я знаю, что ваша организация находила людей, о которых было известно и того меньше.

– Вас, похоже, это дело чем-то зацепило, – несколько озадаченно заметил инспектор.

На лице священника тоже отразилось некоторое недоумение, но его удивление, похоже, было вызвано какими-то собственными мыслями. Какое-то время он сидел молча, задумчиво сдвинув брови, а потом неожиданно произнес:

– Понимаете, очень легко оказаться неправильно понятым. Каждый из нас по-своему важен. Вы важны, я важен. В эту истину труднее всего уверовать. – Инспектор смотрел на него, явно силясь понять. – Мы важны для Бога, и один лишь Господь Бог знает, почему. Но дело в том, что это единственная причина существования полиции. – Полицейского, похоже, не сильно вдохновило подобное небесное оправдание его существования. – Видите ли, в конце концов, закон все же справедлив. Если важен каждый человек, то важно и каждое убийство. То, что было сотворено Им в тайне, не должно погибнуть в тайне. Но… – Последнее слово он выделил особо, как человек, решившийся на важный шаг. – Но, если спуститься на уровень вниз и рассматривать это равенство не с мистической точки зрения, я перестаю понимать, почему некоторые убийства считаются важнее других. Вот вы постоянно говорите «это дело», «это важно». Мне, простому обывателю, премьер-министр не кажется кем-то особенно важным. По меркам человеческой важности, я бы даже сказал, что он вообще не существует. Вы что, думаете, если завтра застрелят его и перестреляют всех остальных политиков, некому будет занять их место и заявить, что ведутся кропотливые поиски преступников и правительство держит расследование под строжайшим контролем? Первые люди современного мира не важны. Не важны даже те, кому на самом деле принадлежит власть. Никто из тех, чьи имена мелькают в газетах, не важен.

Он встал и несильно хлопнул по столу, что случалось с ним крайне редко. Голос его снова изменился.

– Но Рэггли был важен. Он был одним из тех немногих, кто мог спасти Англию. Такие люди, непоколебимые, мрачные, высятся, как старые заброшенные указатели на перекрестках гладкой дороги, ведущей в болото полного упадка. Декан Свифт[37], доктор Джонсон[38], старик Уильям Коббет[39] – все они без исключения считались угрюмыми нелюдимами или безумцами, но друзья любили их, и все они этого заслуживали как никто другой. Разве вы не видели, как старик с сердцем льва простил врага, как умеют прощать только настоящие воины? Он сделал то, о чем говорил тот лектор-трезвенник, он показал нам пример того, каким должно быть христианам. И когда такого человека подло и тайно убивают… Вот тогда я начинаю думать о важности. Это важно настолько, что для поиска нужного нам человека не грех задействовать всю мощь полицейской машины… О, не стоит благодарности. И вот, в кои-то веки, я действительно хочу прибегнуть к вашей помощи.

Итак, несколько удивительных последующих дней и ночей, подобно тому как Наполеон, маленький корсиканец, двигал батареи и дивизии, превращая карту Европы в карту боевых действий, отец Браун, маленький человечек в рясе, бросил в бой все армии, всю боевую технику полицейских сил короны. Полицейские участки и почтовые отделения работали сутки напролет, на улицах останавливали транспорт, перехватывались письма, в сотни мест летели запросы, и все с одной целью: напасть на след безымянного и безликого человека в свободном плаще без рукавов и с билетом до Эдинбурга.

Тем временем работа велась и по другим направлениям. Полный отчет о вскрытии еще не был составлен, а все уже знали, что причиной смерти было отравление. Естественно, в первую очередь под подозрение попала вишневая наливка, что в свою очередь бросило подозрение на гостиницу.

– Скорее всего, это управляющий, – мрачно произнес Гринвуд. – Лично мне он кажется похожим на какого-то мерзкого червяка. Понятно, это может быть и кто-то из обслуги, бармен например. Тоже неприятный тип. Он вполне мог что-то не поделить с Рэггли, при его-то вспыльчивости. Хотя старик отходчив был. Но все равно, как я уже сказал, основная ответственность, а следовательно, и основное подозрение ложится на управляющего.

– Я знал, что подозрение в первую очередь падет на управляющего, – сказал отец Браун. – Как раз по этой причине я его не включил в число подозреваемых. Видите ли, мне кажется, что не только мы догадывались о том, что под подозрение попадут в первую очередь управляющий и работники гостиницы. Именно поэтому я и говорил тогда, что здесь так легко совершить убийство… Впрочем, я думаю, если вы и его проверите, хуже не будет.

Инспектор отправился к управляющему, но вернулся на удивление скоро. Своего друга он застал просматривающим какие-то бумаги, это было нечто вроде досье на Джона Рэггли, в котором описывалась его бурная жизнь.

– Странный вышел допрос, – доложил инспектор. – Я-то думал, что мне придется несколько часов провозиться с этим скользким угрем. У нас ведь на него ничего нет, так что по закону мы и предъявить ему ничего не можем. А он, только меня увидел, заволновался, задергался, будто голову потерял, и давай все выкладывать, даже без моих вопросов. Думаю, он так испугался, что выложил всю правду.

– Я знаю, – кивнул отец Браун. – Он точно так же потерял голову, когда обнаружил мертвого, предположительно отравленного, Рэггли в своей гостинице. И потерял он ее настолько, что не нашел ничего лучшего, кроме как украсить труп турецким кинжалом, чтобы свалить вину на «черномазого», как он бы его назвал. Трусость – вот все, в чем можно его обвинить. Ему бы никогда в жизни не хватило духу воткнуть нож в живого человека. Думаю, он натерпелся страху, даже когда втыкал его в мертвеца. Больше всего он испугался того, что его обвинят в том, чего он не делал, и что он окажется в глупом положении, что, собственно, и произошло.

– Думаю, не мешало бы и с барменом потолковать, – заметил Гринвуд.

– Наверное, – пожал плечами клирик. – Хотя я не думаю, что это кто-то из гостиничных… Наверное, убийца действовал в расчете на то, что именно их станут подозревать в первую очередь… Лучше взгляните на это. Вы видели, что они тут собрали на Рэггли? Интересная жизнь у него была, надо сказать. Хоть роман пиши. Или биографию.

– В делах подобного рода я всегда просматриваю все, что может повлиять на ход следствия. – Инспектор тряхнул головой. – Он был вдовцом, но когда-то из-за жены повздорил с одним человеком, шотландцем, агентом по продаже земельных участков. Рэггли его здорово отделал. Говорят, он ненавидел шотландцев, возможно, это и было причиной… А, я понимаю, почему вы улыбаетесь. Шотландец! А наш подозреваемый собирался в Эдинбург.

– Это тоже вероятно, – заметил отец Браун. – Скорее всего, у него, кроме личных, были и другие причины не любить шотландцев. Как это ни покажется странным, но вся плеяда этих непримиримых тори (ну, или как там они назывались?), я говорю о тех, кто противостоял коммерческому движению среди вигов, все они терпеть не могли шотландцев. Коббет их не любил, доктор Джонсон их не любил, Свифт описывал их акцент с убийственным сарказмом. Даже Шекспира обвиняли в подобном предубеждении. Но предубеждения великих чаще всего основываются на их убеждениях. Так что, я полагаю, в нашем случае тоже была какая-то причина. Ведь Шотландия раньше была краем бедных земледельцев, а потом превратилась в богатый промышленный район. Шотландцы – народ хваткий и трудолюбивый. Они думали, что несут с севера блага промышленного развития, но им просто не было известно, что на юге испокон веков люди жили сельским хозяйством. Их предки тоже были крестьянами, но не цивилизованными… Так что, думаю, спешить с выводами не стоит.

– Вряд ли вы услышите что-то новое от Шекспира или доктора Джонсона, – усмехнулся офицер полиции. – То, что Шекспир думал о шотландцах, вряд ли поможет следствию.

Отец Браун повел бровью, будто новая мысль удивила его.

– А знаете, теперь, когда я об этом подумал, – сказал он, – может статься, что и Шекспир поможет следствию. Шотландцев он упоминал не часто, а вот валлийцев не раз поднимал на смех.

Инспектор испытующе посмотрел на своего друга, поскольку заметил то напряженное выражение лица, которое обычно свидетельствовало о напряженной работе мысли.

– К чему вы клоните? – сказал он. – До сих пор не было повода вести поиски в этом направлении.

– Понимаете, – терпеливо начал объяснять отец Браун, – в самом начале вы говорили о фанатиках. Фанатик может сотворить что угодно, верно? Так, я полагаю, вчера в этом «баре-салоне» мы с вами имели честь лицезреть одного из величайших, одного из самых крикливых и тупоголовых фанатиков наших дней. Если упрямый осел, с одной единственной мыслью в голове, может стать убийцей, то я скорее возложу вину на моего преподобного брата проповедника трезвости Прайс-Джонса, чем на всех факиров Азии. Поверьте, этот его жуткий стакан молока действительно стоял на стойке бара бок о бок с загадочным стаканом виски.

– И вы полагаете, это каким-то образом связано с убийством? – с сомнением в голосе произнес Гринвуд. – Знаете что, я уже не понимаю, шутите вы или говорите серьезно.

И пока он продолжал всматриваться в лицо священника, пытаясь понять смысл того непонятного выражения, которое оно приняло, неожиданно и пронзительно зазвонил стоящий за баром телефон. Подняв крышку стойки, инспектор Гринвуд быстро шагнул внутрь, снял трубку, стал слушать и вдруг издал вопль. Вопль этот был обращен не к его невидимому собеседнику, а ко всей вселенной. После этого он стал прислушиваться еще внимательнее, то и дело возбужденно крича в трубку: «Да-да… Приезжайте немедленно и его везите сюда, если получится… Прекрасная работа… Поздравляю!»

После этого он вышел из-за стойки с таким сияющим видом, будто к нему вернулась молодость, плюхнулся на свое прежнее место, уперся руками в колени, посмотрел на друга и сказал:

– Отец Браун, я не понимаю, как вам это удается. Похоже, вы знали, что он убийца еще до того, как все остальные поняли, что он был человеком. Ведь он был никем, ничем, всего лишь маленьким расхождением в показаниях. Никто в гостинице его не видел, и даже мальчишка на лестнице не мог ничего сказать о нем с уверенностью. Он был не более чем тенью сомнения, основанного на лишнем грязном стакане. Но мы взяли его, и это именно тот человек, которого мы искали.

Отец Браун переменился в лице и встал, машинально собирая наверняка бесценные для будущих биографов мистера Рэггли бумаги, да так и замер, глядя на сыщика. Возможно, Гринвуд решил, что его друг не верит, поэтому поспешил добавить:

– Да-да, мы взяли Быстрого! И знаете, он и в самом деле оказался таким шустрым, что не дай Бог. Особенно, когда решил сделать ноги. Мне сказали, его задержали на рыболовном судне, он плыл на Оркнейские острова[40]. Но это точно тот, кто нам нужен. Шотландский агент, занимающийся земельными участками, любовник жены Рэггли. Это тот человек, который пил шотландский виски здесь в баре, а потом умчался на поезд до Эдинбурга. Если бы не вы, никто бы о нем и не вспомнил.

– Но я имел в виду… – растерянно пролепетал отец Браун и в этот самый миг с улицы донесся грохот и скрежет останавливающихся у гостиницы тяжелых машин, и в бар вбежали двое-трое полицейских из подчиненных Гринвуда. Один из них, после того как начальник предложил ему сесть, опустился на стул с видом одновременно счастливым и усталым и, бросив на отца Брауна восхищенный взгляд, произнес:

– Убийца в наших руках, сэр! Наконец-то. Можно не сомневаться, он это. Этот дьявол чуть и меня на тот свет не отправил, когда мы его брали. Мне приходилось и раньше буйных задерживать, но таких – никогда! Представляете, в живот мне двинул так, будто лошадь лягнула, а потом чуть не ушел от пятерых наших. Уф, на этот раз настоящего душегуба взяли, инспектор, сразу видно!

– Где он? – спросил отец Браун, ошеломленно глядя на полицейского.

– Снаружи, в машине. В наручниках. И я бы не советовал вам приближаться к нему. Пусть лучше там посидит… Пока.

Отец Браун беспомощно рухнул на стул, точно его вдруг покинули силы, а листки, которые он до этого нервно сжимал в руках, разлетелись вокруг и медленно опустились на пол хлопьями снега. Он сник с лица и весь скукожился, как проколотый воздушный шар.

– Ох… Ох, – повторял он, словно не было таких слов, которые были бы в силах передать его состояние. – Ох… Опять то же самое.

– Если вы хотите сказать, что вы в очередной раз поймали преступника, – начал было Гринвуд, но священник издал слабый протестующий вскрик, похожий на шипение выдохшейся газировки.

– Я хочу сказать, – промямлил он, – что всегда так происходит, и я правда не знаю почему. Я говорю одно, а люди слышат в моих словах совсем другое.

– Господи Боже мой, да что опять не так? – не выдержал Гринвуд.

– Вот я говорю какие-то слова, – произнес отец Браун надломленным голосом, – а все вокруг придают им какое-то несусветно важное значение. Однажды мне на глаза попалось разбитое зеркало, я возьми и скажи: «Что-то случилось», и все вокруг тут же ответили: «Да, да, вы правы, тут двое подрались, и один выбежал в сад» и так далее. «Что-то случилось» и «Двое подрались» – для меня вещи никак не связанные, хотя я и прочитал множество старинных книг по логике. Ну и вот! Опять то же самое. Теперь все вы, похоже, уверены, что этот человек – убийца. Но я же ни разу не назвал его убийцей. Я ведь только говорил, что нам нужно найти его. А нам правда нужно найти его. Он мне очень нужен, но не как убийца, а как то единственное, чего нам не хватало в этом деле, – свидетель!

Все, кто был в комнате, смотрели на него, но то были настороженные взгляды людей, пытающихся ухватить суть нового неожиданного поворота. Среди напряженной тишины снова раздался голос отца Брауна:

– С первой же минуты, когда я оказался здесь, в этом большом пустом баре или салоне, мне стало понятно, что во всем этом деле главное – пустота, одиночество, здесь слишком легко остаться одному. Одним словом – отсутствие свидетелей. Войдя сюда, мы заметили лишь то, что в баре не было ни управляющего, ни бармена. Но когда они бывали в баре? Есть ли смысл составлять графики, если кто угодно в любое время может оказаться где угодно? Без свидетеля все наши старания были бы бессмысленны. Я подозреваю, что за какую-то минуту до нашего прихода в баре находился бармен или кто-нибудь еще. От него шотландец и получил свой шотландский виски. Совершенно точно это было не при нас. Но мы не можем утверждать, что вишневую наливку несчастного Рэггли отравил кто-то из гостиницы до тех пор, пока не установим точно, кто находился в баре и в какое время. Вся эта путаница, наверное, из-за меня случилась, но я хочу, чтобы вы еще кое-что для меня сделали. Я хочу, чтобы вы собрали всех, кто находился в этом помещении (думаю, их еще можно найти, разве только азиат уехал в свою Азию), потом сняли с бедного шотландца наручники и привели сюда, чтобы он наконец рассказал нам, кто подал ему виски, кто был в баре при нем и все остальное. Он – единственный человек, показания которого охватывают именно тот промежуток времени, когда было совершено убийство, и я не вижу ни малейших причин сомневаться в его словах.

– Подождите, подождите, – воскликнул Гринвуд. – Но так ведь все равно мы возвращаемся к служителям гостиницы, а мне казалось, вы сказали, что управляющий не мог быть убийцей. Что же, выходит, это бармен?

– Не знаю, – сокрушенно промолвил священник. – Я ничего не знаю о бармене. Я ничего не могу утверждать даже об управляющем. Я могу только подозревать, что управляющий что-то замышлял, даже если убил не он. Но что я знаю наверняка, это то, что есть один-единственный свидетель, который мог что-то видеть. Именно поэтому я и направил всех ваших ищеек по его следу.

Когда все, кто был в гостинице в то роковое утро, вновь собрались в баре, перед всей этой компанией наконец предстал и загадочный шотландец. Он оказался действительно фигурой внушительной: высокий здоровяк с нескладной походкой, продолговатым насмешливым лицом с резкими чертами и пучками рыжих косматых волос. На нем был не только безрукавный плащ, но и шотландская шерстяная шапка с ленточками. Понятное дело, арест его не мог обрадовать, тем паче, что по нему сразу было видно: этот человек не из тех, кто будет протягивать руки для наручников, он готов отстаивать свою свободу, даже с кулаками. Неудивительно, что он мог повздорить с таким задирой, как Рэггли. Неудивительно даже то, что полицейские (еще бы, при таком-то отпоре!) приняли его за типичного убийцу. Тем не менее сам шотландец уверял, что он – уважаемый фермер из Абердиншира, что зовут его Джеймс Грант, и каким-то образом не только отец Браун, но и инспектор Гринвуд, человек, что ни говори, рассудительный и опытный, очень скоро убедились в том, что свирепость его в действительности была негодованием невиновного, а не яростью преступника.

– Нам от вас, мистер Грант, – официальным голосом, без лишних церемоний сказал инспектор, – нужны всего лишь ваши показания относительно одного очень важного вопроса. Поверьте, мне искренне жаль, что возникло подобное недоразумение, но я не сомневаюсь, вы с радостью послужите правосудию. Итак, вы зашли в этот бар, как только он открылся, в половине шестого, и заказали стакан виски. Мы хотим узнать, кто в это время находился в баре из служителей гостиницы: управляющий, бармен, может, кто-нибудь из официантов. Попытайтесь вспомнить, осмотритесь вокруг и скажите мне, есть ли среди присутствующих тот, кто налил вам виски.

– Ну да, есть, – мрачно усмехнулся мистер Грант, окинув цепким взглядом собравшихся. – Я его где хочешь узнаю. Как же такого верзилу не заметить? В вашей забегаловке все такие важные?

Взгляд инспектора остался таким же тяжелым и сосредоточенным, голос – таким же бесцветным и монотонным. Лицо отца Брауна не выражало ничего, но на лица многих других наползла туча. Бармена нельзя было назвать высоким, а важным – и подавно. Управляющий был и вовсе коротышкой.

– Нам требуется только установить личность того, кто подал вам виски, – казенным голосом повторил инспектор. – Разумеется, нам он известен, мы лишь хотим проверить, укажете ли вы на того же человека. Так кто это был? – и он выжидающе замолчал.

– Что тут устанавливать, вот он, – устало сказал шотландец и махнул рукой. И с этим взмахом богатырь Джукс, предводитель коммивояжеров, воспрянул, точно вставший на дыбы трубящий слон, и в следующее мгновение на нем, как собаки на диком звере, повисли трое полицейских.


– Все это было достаточно просто, – сказал отец Браун своему другу, когда они снова остались одни. – Как я уже говорил, первое, о чем я подумал, зайдя в пустой бар, если бармен вот так оставляет свое рабочее место без присмотра, ничего не стоит вам, мне или кому угодно зайти за стойку и подмешать яд в любую из бутылок. Безусловно, отравитель думающий скорее подменит обычную бутылку на отравленную (Джукс так и поступил), потому что на это нужны считанные секунды. Ему устроить это было несложно – он ведь торгует вином, поэтому запросто мог принести с собой фляжку с заранее подготовленной вишневой наливкой нужного сорта, не вызвав ни у кого подозрения. Конечно же, для осуществления подобного плана нужно было учесть определенные обстоятельства, но тут ему просто повезло. Травить пиво или вино, которое пьет множество людей, – дело неблагодарное. Но, если известно, что человек пьет исключительно какой-то определенный напиток, который кроме него не пьет никто (в нашем случае это вишневая наливка), дело упрощается в тысячу раз. Это все равно что отравить его у него дома, только намного безопаснее. Ведь на кого в первую очередь падает подозрение? На работников гостиницы или на того, кто как-то с ней связан. Вычислить, что это сделано кем-то из десятков посетителей, побывавших в баре, невозможно, даже если такая мысль и придет в голову сыщикам. Это почти идеальное убийство. Ни установить личность убийцы, ни доказать его вину практически невозможно.

– Но зачем вообще это убийство понадобилось? – спросил его друг.

Отец Браун встал и с серьезным видом начал собирать бумаги, которые выронил в минуту отчаяния.

– Позвольте напомнить вам то, – вдруг улыбнулся он, – что в свое время войдет в биографию «Жизнь и сочинения покойного Джона Рэггли», – его собственные слова. Здесь, в этом баре, он сказал, что собирается обнародовать какие-то скандальные факты, касающиеся гостиницы. А речь шла о незаконном сговоре между владельцами заведения и продавцом спиртных напитков, которые получали нелегальные доходы от того, что здесь продавались напитки только одного поставщика. Довольно несложная схема, и в наши дни такое происходит сплошь и рядом. Это ведь не фирменный паб, так что все это можно назвать мошенничеством, в котором управляющий наживался за счет как клиентов, так и тех, на кого работал. Мошенничество считается преступлением, поэтому коварный Джукс, улучив минуту, когда в баре никого не было (что случалось достаточно часто), зашел за стойку бара, чтобы подменить бутылку. И надо же такому случиться, что именно в эту секунду в бар ворвался шотландец в плаще и потребовал виски. Джукс принял единственно правильное решение, он притворился барменом и обслужил клиента. Ему очень повезло, что клиент торопился и быстро покинул бар.

– Зато не повезло, что после шотландца туда явились вы, – подхватил Гринвуд. – А скажите, если вы говорите, что сразу же почуяли что-то неладное, неужели вы с самого начала подозревали Джукса?

– Я скажу так: у него был богатый голос, – непонятно ответил отец Браун, но тут же пояснил: – Вернее, голос богача. И я спросил себя: с какой стати такому человеку, как Джукс, разговаривать таким голосом, если его друзья, честные торговцы, все были людьми довольно небогатыми. Но, думаю, о том, что он – мошенник, я все же догадался, увидев у него на галстуке булавку с огромным сверкающим камнем.

– Потому что камень фальшивый? – неуверенно спросил Гринвуд.

– Нет, потому что он настоящий, – ответил отец Браун.

1

Член Королевского хирургического общества. (Здесь и далее примеч. пер.)

2

С буквы «h» начинается английское слово «hunt» – охотничий.

3

C. C. H. – «Charing Cross Hospital» (Чарингкросская больница).

4

Альфонс Бертильон – французский юрист и автор системы судебной идентификации.

5

Имеется в виду период Английской буржуазной революции (1640–1653).

6

Коллегия присяжных при коронере, которая по результатам расследования решает вопрос о наличии состава преступления в случае смерти.

7

Полиграфический шрифт.

8

Название одной из центральных лондонских улиц.

9

До свидания (фр.).

10

Электрическая лампа, названная в честь изобретателей.

11

Раздел антропологии, изучающий черепа людей.

12

Вид карточной игры для двух игроков.

13

Суд под председательством королевы, существовавший в Англии до 1873 года.

14

Комитет, занимавшийся изысканием источников государственных доходов.

15

Знаменитые оперные певцы польского происхождения – Ян, тенор, и Эдвард, бас.

16

Килмени – героиня поэмы шотландского поэта Джеймса Хогга «Пробуждение королевы».

17

Томас-Рифмач – полулегендарный шотландский бард XIII в. По преданию его полюбила и увела за собой королева эльфов.

18

Беббидж, Чарлз (1791–1871) – английский математик, изобретатель аналитической счетной машины.

19

Мастер – титул главы некоторых колледжей в Оксфордском и Кембриджском университетах.

20

Трупное окоченение (лат.).

21

Гней Марций Корилан – полулегендарный римский генерал, живший в V в. до н. э.

22

Луций Тарквиний Гордый (535–496 до н. э.) – последний, седьмой царь Древнего Рима, известен своей тиранией.

23

Ежегодно 5 ноября в Англии отмечается раскрытие «Порохового заговора» (1605) – неудавшегося заговора против короля Якова Первого и парламента. В этот день люди жгут костры, устраивают фейерверки и сжигают чучело главы заговора – Гая Фокса.

24

Моррис, Уильям (1934–1896) – английский поэт и художник, вел также и активную политическую деятельность, был известен как марксист и социалист.

25

Строки из «Опыта о человеке» английского поэта Александра Поупа (1688–1744) в переводе В. Микушевича.

26

Нельсон, Горацио (1758–1805) – английский флотоводец, вице-адмирал, национальный герой Англии.

27

«Фрегат Его Величества “Пинафор”» – одна из самых известных комических опер викторианской Англии. Ее премьера состоялась в 1878 г. в лондонском театре «Опера комик».

28

«Та, что любила моряка» – ария из оперы «Фрегат Его Величества “Пинафор”».

29

Джеймс Хэпберн, четвертый граф Ботвелл (ок. 1535–1578) – шотландский дворянин, третий муж королевы Шотландии Марии Стюарт, которому приписывают убийство ее предыдущего мужа лорда Дарнли.

30

Устройство, в котором набор быстро сменяющихся последовательных изображений создает иллюзию движения. Был изобретен в 1833 г. британским математиком Уильямом Джорджем Хорнером.

31

Коппе, Франсуа (1842–1908) – французский поэт, драматург и прозаик.

32

По-английски «маггл» (muggle) – это простофиля, недотепа.

33

Магглтонианцы – последователи Лодовико Магглтона (1609–1698), английского портного, объявившего себя пророком.

34

После этого, следовательно, по причине этого (лат.).

35

Гебридские острова – архипелаг к западу от Шотландии, территория Великобритании.

36

Измененные строки из «Оды к греческой вазе» Джона Китса. В действительности у автора: «Любовник смелый…», «Счастливые деревья», «Ей не увясть, хоть ты не знаешь утоленья. Всегда тебе ее любить, а ей невинною остаться».

37

Свифт, Джонатан (1667–1745) – англо-ирландский писатель-сатирик и общественный деятель, автор книг о путешествиях Гулливера.

38

Джонсон, Сэмюэл (1709–1784) – английский писатель, лексикограф.

39

Коббет, Уильям (1762–1784) – английский публицист и историк.

40

Группа островов к Северу от Шотландии.


на главную | моя полка | | Собака Баскервилей. Острие булавки (сборник) |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 6
Средний рейтинг 4.2 из 5



Оцените эту книгу