Предисловие

Есть люди, моменты одиночества которых раскрываются огромной волной красок. Распахиваются окнами в целые миры, подхватывают и несут сквозь них, разрывая грудь эмоциями.

Эта книга именно о таком и от такого человека.

Настроение – шпионский роман, где нет шпионов.

Бондиана.

Но не эта, современная, с бездушными героями и безликой обстановкой, а та, ранняя, с легким и пряным налетом колониального стиля, солеными брызгами волн и распахивающего белую рубашку ветра!

Буквы складываются не в слова – в флюиды, шлейф которых окутывает и дурманит.

Уныние не просто грех, но самый унылый из грехов, не ее, не автора! Не героини! Жизнь бьет из них обеих, ты тонешь в попытках угадать, где образ, а где человек, они переплелись, слились, смешались, стали друг другом.

А может быть, всегда были.

Я не люблю драм. Я бегу от них где только можно, я на разделываемых рыб в телевизоре не смотрю, мне их жаль. Жизнь слишком полна ими, чтобы читать о них книги или смотреть в кино. Тут драма бьёт настолько же резко, насколько слепит счастье. Я страдал, когда читал, закрывался всеми доступными мне барьерами, уговаривая себя, что это лишь книга и не со мной! Но пронзает, пронзает так, что сносит все оговорки и трясет до глубины души.

Это роман о любви. О бывшей любви, о рождающейся любви. Каждая секунда, в которую мы никого не любим, – потерянная секунда нашей жизни.

Вы помните тот немыслимый эротизм первых дней знакомства? Когда мир вдруг отъезжает назад, весь, и в нем остается лишь один человек! Вы жадно впитываете друг друга, словно губка, впитываете образ другого человека, еще час чужого и вдруг ставшего не просто близким, частью вас! Ток бежит по коже, искры в глазах, – прочтите, это все так невероятно описано!

Если ты болтал с автором три минуты, ты знаешь ее всю жизнь. Если прочел три главы, всю жизнь будешь читать.

Читайте.

У вас на губах останутся соль слез, соль океанских брызг, тростниковый сахар коктейля и нежность сигареты, зажженной секунду назад.

Почувствуйте эту смесь, не бойтесь ее! Читайте!

Дорогой Санта!

Знаю, что до Нового года еще далеко. Тем не менее пишу тебе письмо. Бог слишком занят и не всегда находит время присмотреть за всем, что я делаю. Постараюсь коротко.

Есть остров в Атлантическом океане, и имя ему Мадейра. Там зажигаются и гаснут звезды, бьют церковные колокола, а в воздухе пахнет «Cartier» и дикими орхидеями. Я летела туда, скрываясь от прошлого, но жизнь меня разыграла. Она подставила мне подножку и рассмеялась, глядя в лицо. Ты же знаешь эту чертовку. Харизматичную, неповторимую, с надменной улыбкой. Дает и сразу забирает.

У меня проблемы, Санта. Я запуталась, не понимаю, что хорошо, а что плохо. И есть ли вообще какая-то разница?

Странно. Только что пошел снег. Зима накрывает все вокруг и топчет успевшую окрепнуть весну. Неужели ты меня слышишь?

Если это так, то самое время перейти к делу. Санта, я не нахожу слов. Научи меня вскрывать сейфы. Я хочу быть, как он. Хочу быть с ним.

Спасибо.

* * *

Моя история началась в Женеве, продолжилась в Париже и оборвалась на острове Мадейра. Но оборвалась ли?

Короли не моего рок-н-ролла

Похищена из музея «Кунстхал» в Роттердаме 16 октября 2012 года.

Текущий статус: картина уничтожена.

«Дамы и господа, мы рады приветствовать вас в аэропорту Женевы! Просьба оставаться на своих местах и не отстегивать ремни безопасности до полной остановки самолета. Спасибо, что выбрали нашу авиакомпанию…»

Я дослушала стандартную речь бортпроводницы «МАУ» и поблагодарила Бога за то, что впервые за сутки мне удалось поспать. Все-таки два с половиной часа – хоть и маленький, но успех. Во время утреннего перелета мою надежду на пятидесятиминутный сон безжалостно изнасиловали, причем сделали это абсолютно искренне. В пять тридцать утра в скудном до слез запорожском терминале мне на глаза попался… Элвис Пресли. Набриолиненные волосы, торчащий вверх хохолок, слегка напомаженные щеки, ослепительные перстни на руках, футболочка, призывающая желать только его, – все это настолько не вписывалось в атмосферу жуткого аэропорта, что я невольно улыбнулась. Рядом с королем рок-н-ролла стояла группка людей, активно обсуждавших лекции семинара по кибернетике. То ли привыкший к обожанию кумир музыки и сцены решил привлечь внимание, то ли просто боялся завыть, пребывая в сонной и до боли меланхоличной обстановке, но он вдруг подал голос. Голос Элвиса, конечно:

– Май фрэндс, простите, что прерываю… Вы часом не в Вегас летите?

Вопрос так резко раздробил тишину своей нелепостью, что я начала едва заметно посмеиваться. Конечно, ведь почти все собравшиеся в этом несчастном запорожском ангаре люди по воскресеньям летают в город грехов и разврата, чтобы прожечь двадцать-тридцать тысяч долларов, которые кажутся лишними, учитывая запредельно благополучную жизнь в Украине. Как и следовало ожидать, все участники предстоящего семинара обратили свои кибернетические взгляды на Элвиса:

– Нет, – заговорил один из них, – мы летим в Киев. А что?

– Дело в том, что мой багаж зарегистрировали сразу до Вегаса, и меня это немного пугает.

«Меня вообще пугает летать из Запорожья, но иногда нет другой альтернативы», – подумала я.

Кибернетики пожали плечами и, синхронно посоветовав королю проконтролировать ситуацию в Борисполе, вернулись к земным реалиям.

К моему сильному неудивлению, следующей жертвой звезды стала я:

– Вы случайно не в…? – завел он шарманку по пути к автобусу.

– Нет, не в Вегас, в Лиссабон, – прервала я.

– О’кей, о’кей, файн, я не говорю на порто, – по какой-то известной лишь одному ему причине Элвис перешел на английский с перфектным, по его мнению, американским акцентом.

Сколько себя помню, меня всегда раздражали люди, которые, выучив пять-шесть фраз на иностранном языке и два с половиной раза побывав заграницей, моментально превращались в коренных жителей Европы либо Америки, старательно намекая на то, что русский или украинский теперь даются им с большим трудом. Все это зачастую отдает такой нелепой фальшью, ребячеством и невежеством, что с мнимыми полиглотами сразу хочется перейти на язык вечного молчания. В противном случае можно по уши погрязнуть в словесной ахинее и дешевых, дурно пахнущих понтах. Но Элвис не относился к упомянутой выше категории. Он не корчился в агонии, пытаясь вспомнить то или иное русское слово. Просто в какой-то момент переходил на амэрикан English, при этом сильно видоизменяя свой бас. В общем он успел меня заколебать еще до того, как мы оказались у трапа самолета. А дальше подключилась фортуна: у меня двадцать второй ряд, а у него двадцать третий и место у прохода. Впрочем, я тоже сидела не возле окна, что довольно сильно ударило по моей расшатанной нервной системе. На регистрацию я заходила последней, так что выбирать не пришлось.

Справа от меня уселся добродушный лысенький иностранец, но Пресли уже было не остановить:

– Послушай, если бы ты своими глазами увидела «Bellagio» и «Caesars Palace». Это другая Вселенная. Другой уровень. Ты не представляешь, какая там мафия бомжей. Я как-то работал Элвисом возле одного казино…

«Ну да, на работу в «Bellagio» тебя бы не взяли, – подумалось мне. – А вот поскакать возле какого-то старенького казино в костюме с блестками – это вполне возможно».

– Так вот, однажды при мне одна женщина выиграла миллион четыреста долларов, – продолжал мой герой, постепенно завоевывая внимание сидящих поблизости пассажиров.

– В рулетку или в покер? – поинтересовалась я на последнем дыхании.

– Оу ноу! На слот-машинс! Я ее водой отпаивал. Она, конечно, отдала приличный процент выигрыша банку, но лакомый кусочек отхватила.

Я поняла, что этого клоуна уже слушает весь самолет. Цирк пора было прекращать, и он бы, наверное, вскоре действительно прекратился, если бы не ярчайшее солнце, лучи которого в половине седьмого утра пробили немножко хмурое украинское небо. Лысенький справа сообразил, что огромный светящийся шар обеспечил прямое попадание в мой правый глаз, и галантно поинтересовался на британском английском, может ли он пожертвовать видом из иллюминатора, дабы спасти меня от атаки острых лучей:

– Yes, surely! – сказала я и допустила вторую ошибку за это утро.

– Вы живете в Женеве? – улыбнулся сосед.

– Нет, в Украине.

– Украина – прекрасная страна! А какая кухня! А какие добрые люди! Такие открытые, вежливые и позитивные!

– Как туриста, я вас понимаю. А вы где успели побывать в Украине?

– В Запорожье.

– И все?

В этот момент Элвис снова вышел на сцену, и мне пришлось повернуть голову в сторону прохода:

– Знаешь, в Вегасе огромная конкуренция Элвисов, but I’m one of the best^[1]. Между прочим, «Bellagio» – is that very place^[2], где позировали все друзья Оушена во время ограбления в фильме. Если тебе это о чем-то говорит. Кстати, меня зовут Олег.

– Я прилетал в Запорожье к девушке, – шепнул сосед справа, и моя голова заняла былое положение.

– А сами-то вы откуда?

– Из Уэльса.

– ИЗ УЭЛЬСА?

– Да. Кстати, меня зовут Энди. Сейчас я покажу вам фото девушки. У нас все так прекрасно складывалось в интернете, что мы решили встретиться. Ее зовут Вика. В ноябре она прилетит ко мне в Уэльс, так как через полчаса общения наяву мы поняли, что созданы друг для друга. Либо она останется жить в моей стране, либо я перееду в Украину.

И Энди таки показал фото… Лучше бы он этого не делал. Я сразу поняла, что в Украину ему переезжать не придется, потому что такие, как Вика, обычно нацелены на ПМЖ и не важно с кем.

– Она учится на косметолога, очень умна…

«Да, я представляю…»

– Энди, а чем вы занимаетесь в Уэльсе?

– Работаю курьером.

Боже мой, оказывается, Ты умеешь создавать романтические истории и писать такие замечательные сценарии: курьер Энди из Уэльса и косметолог Вика из Запорожья полюбили друг друга… Ну, разве это не прекрасно?

– В Вегасе есть отель «Wynn». Это шик всех шиков… Там одни шишки и дурочки. Так вот, напротив будут строить… – Элвис явно начинал ревновать к лысому уэльскому курьеру, который верил в чудеса любви.

Проблема заключалась в том, что меня с одинаковой силой подташнивало от обоих, а до посадки оставалось пятнадцать-двадцать минут. Я приняла решение уничтожать их по очереди, потому что в моем терпении наметилась жуткая прорезь и этот «триалог» катастрофически напрягал.

– Элвис, Олег, пожалуйста. На этом все. Я неоднократно бывала в Лас-Вегасе. «Wynn» – мой любимый отель. Мое дыхание останавливается каждый раз, когда я захожу в номер на правильном этаже и нажимаю на кнопочку сенсорного дисплея. Шторы раздвигаются, я смотрю на самый яркий город в мире, и поверьте, мне хочется кричать. Потому что к этим огням невозможно привыкнуть. Потому что они великолепны, даже несмотря на то, что загорелись на крови Багси Сигала и прочих отчаянных ребят, которые в свое время не стеснялись убивать ради власти и денег. Поверьте, я знаю все об этом городе от интереснейших людей, живущих там. Семидесятилетний водитель «роллс-ройса» показывал мне даун-таун и угощал леденцами, потому что я кашляла. Выяснилось, что он тоже пишет книги. Так вот, он написал целую серию рассказов о том, как проиграть в покер. У меня есть все. И все подарены. Он – профессиональный игрок и волшебный человек. Я дружу с парнем-барменом из Боливии, который спасал меня от температуры сорок в казино «Venezian» и отказывался брать за это деньги. Наркобароны в «Encore» устраивали частную вечеринку перед моим отъездом, потому что всем нам нравится Карлос Кастанеда и его своеобразная глубина. Я могу перечислять бесконечно. Рассказывать о плотине Гувера, проблемах с водой, о штрафах и поощрениях, об открытии «Flamingo», о Тине Тернер в коротком красном платье и обо всех шоу «Cirque du Soleil», которые вызывают слезы на глазах взрослых мужчин. Особенно шоу Майкла Джексона в «Mandalay Bay». И все ваши, Олег, коллеги – подражатели звезд, музыкантов и звездных воинов – перехватывали меня на выходе из такси, чтобы в итоге сфотографироваться за их счет. Вы хотели прорекламировать себя в пять утра? Пожалуйста.

Элвис замер, в то время как самолет взорвался в лучшем смысле этого слова. Мне осталось лишь выйти в проход и сделать реверанс в ответ на смех и овации. Дедушка с 24 С подошел расспросить о плотине Гувера, но стюардесса вернула его на место, так как мы уже заходили на посадку в Борисполе. Курьер Энди просил объяснить, о чем я так долго рассказывала и почему некоторые пассажиры захлопали во время полета.

– Я прочла отрывок из своего нового рассказа «Почему мы не спали весь этот час».

– Вы пишете книги? У нас столько общего! Ведь я иногда читаю. Я почувствовал искру во время полета.

И Энди не шутил. Он действительно почувствовал настолько сильную химическую связь, что его косметологическая, найденная в фейсбуке запорожская судьба таяла на глазах всего бориспольского аэропорта. Он дождался, пока мой серый чемодан покажется на багажной ленте, взял его в свои тощие уэльские ручки и покатил в сторону выхода:

– Я могу угостить вас чашечкой кофе? Это был самый интересный полет в моей жизни. Общение еще никогда не доставляло мне такого удовольствия!

«А что, с Викой-косметологом было не так увлекательно? Или вареники приелись?» – чуть не вырвалось у меня.

– Энди, у меня не так много времени. Мне нужно регистрироваться на следующий рейс, а там всегда очереди, если летишь экономом.

– Тогда я постою в очереди вместе с вами. У меня стыковка в Амстердаме, но вылет через пять часов.

Это было слишком. Я на секундочку представила, как буду час выслушивать бредни Энди в процессе избавления от тяжелого чемодана.

– Энди, что вы! Я буду чувствовать себя неловко, если заставлю вас толпиться в очереди. Лучше я зарегистрируюсь, а потом мы где-нибудь встретимся…

– Хорошо, я буду стоять здесь!

И он таки стоял, как истукан. Сорок пять минут. На одном месте. Не могу сказать, что меня это тронуло, но совесть подсказала все-таки потратить две минуты на чашку капучино в обществе уэльского курьера. Я предпочла взять кофе с собой, чтобы распрощаться с Энди на пути к секьюрити-чек, но вдруг произошел маленький казус.

– Кажется, я потерял деньги. – Энди отчаянно шарил по карманам в поисках пропавшей без вести купюры.

– Много? – не очень вовремя зевнула я.

– Сто фунтов. – Энди был готов разрыдаться.

«Ну, Вика-косметолог… Переедешь ты в Уэльс и будешь вытирать сопли своему возлюбленному каждый раз, когда он теряет огромные суммы».

– Энди, не переживайте. Я заплачу за кофе.

– Нет! Мне так стыдно!

Мне правда стало его жаль, и я отключила цинизм. Человеку под полтинник, он с утра до вечера развозит посылки, вкалывает дни напролет… Конечно, обидно потерять деньги, на которые он, по всей вероятности, рассчитывал. И должна признаться, что я искренне порадовалась за Энди, когда он все-таки обнаружил утраченные сто фунтов в кармане потертого пиджачка. Он пытался вернуть мне какие-то бумажки за капучино, но я уверенно отвечала жестким отказом. Моя третья ошибка за утро. Судя по всему, я была первой и последней девушкой в мире, которая угостила Энди горячим напитком с молочной пенкой. Он так впечатлился, что в глазах его загорелись два огромных красных сердца, пока еще не пробитых стрелой. Я распрощалась с ним перед контролем безопасности, подсказав ему на прощание, как можно найти меня в фейсбуке. Ошибка номер четыре.

Очередь на секьюрити-чек была бесконечной и таяла с черепашьей медлительностью. Две дамы постбальзаковского возраста бросали на меня презренные взгляды, а я все пыталась понять причину, по которой стала столь неугодной для этих великовозрастных дев. Оказывается, Энди все это время стоял в сторонке и слал мне воздушные поцелуи. Я даже не знала, что мне делать: то ли разразиться взрывным смехом, то ли прослезиться, то ли оценить чувство юмора того парня, который, сидя на облаках, расписывает наши судьбы и временами вставляет в них комические эпизоды. Строгость и суровость лиц дам давали мне возможность прочесть ординарные мысли: «Нашла себе, шлюшка, иностранца. Куда катится мир…» Да, девочки, полностью согласна. Мир катится в тартарары, но я сейчас пошлю воздушный поцелуй в ответ и возведу ваше неудовольствие в пятикратную степень. Развлекаться – так развлекаться. После того как я смачно поцеловала кончики своих пальцев и распахнула ладонь в направлении Энди, дамы зацокали языками, а мой уэльский друг задрожал от экстаза. Он отчаянно жестикулировал, указывая на свой телефон, чем всячески давал мне понять, что скоро напишет. Не веря такому счастью и удаче, я помахала ему ручкой, сняла с себя пояс, достала из сумки лэп-топ и с весомой долей облегчения прошла контроль безопасности.

С одной стороны, избавление от соседей по самолету доставляло неземное удовольствие, с другой – счастье мое не могло продлиться долго, что было довольно предсказуемо и ожидаемо. Казалось бы, ну, сколько там шагов нужно проделать по направлению к четырнадцатому гейту? Не очень много, при условии, что тебе не приходится прогуливаться по красивым отношениям, которые закончились в лучших традициях Бегбедера. Ну, что поделаешь, если сука-любовь не дает мне перейти трехлетний рубеж?

* * *

Gate D1. Буэнос-Айрес. Помню, как в районе Пуэрто-Марено нас врасплох застала стена проливного дождя. Мы начали бежать, но в какой-то момент он резко остановился, развернул меня к себе, поделился правым наушником с полюбившейся мне песней и поцеловал. Люди разбегались в разные стороны в поисках укрытия, а мы так и продолжали стоять на одном месте, задыхаясь от нежности, страсти и поцелуев. Помню, как я заплакала от безрассудного счастья и не менее безрассудной мысли о том, что когда-нибудь все это закончится. Странно думать о таких вещах в начале отношений. Это был один из самых запоминающихся дней в моей жизни, потому что в Буэнос-Айресе было все: молодость, красота, влюбленность и безграничные возможности. За месяц мы облетели и исколесили всю Аргентину. Виноградники и отель «Ван Гог» в Мендозе, волшебные закаты Барилоче, пустынные пейзажи и ледник Калафате, милейшие пингвины Пуэрто-Мадрин, бесподобная Патагония, леденящая кожу Ушуая… В самом деле, мы умудрились добраться до Ушуаи – the most southern town of the world^[3]. Пожалуй, дальше могла быть только Антарктида. А ведь именно так все и начиналось:

– Ты полетишь со мной, Юля?

– Куда?

– А куда ты хочешь?

– Меня так все достало. Мне бы хотелось на край света.

Ушуая… Фото, которое он, на удивление, выкладывает в фейсбуке. И надпись: «Это конец, Юля». О, нет. Это было только начало. Танго без музыки, не имеющая пределов страсть и отправная точка в весьма неординарных трехлетних отношениях, которые не имели ничего общего с бытом и нарушением личного пространства. Роман не может закончиться быстро и банально, если он стартует в такой стране, как Аргентина. В мире был лишь один человек, которому удалось полюбить ее еще сильнее, чем это сделала я. Кавалер ордена Почетного легиона, отважный летчик и великолепный писатель Антуан де СентЭкзюпери черпал изрядное количество вдохновения, работая на компанию «Аэропоста-Аргентина» и наматывая бесконечные небесные круги над Патагонией, необычная рельефность которой подтолкнула автора к созданию «Ночного полета» и «Маленького принца». Примерно в 1930 году «Аэропоста-Аргентина» начала совершать полеты из Мендозы в чилийский Сантьяго. Для быстрой и качественной доставки почтовой корреспонденции летчики компании зачастую были вынуждены летать по ночам. Нулевая видимость, жестокие метели, катастрофический недостаток кислорода и перелеты через Анды забрали жизни десятков пилотов. Экзюпери более тридцати раз удачно посадил самолет в столице Чили. Он влюбился в Аргентину, несмотря на изначальную ненависть к Буэнос-Айресу, и в ванной его квартиры на улице Флорида подживал маленький тюлень, спасенный летчиком во время одного из путешествий. Аргентинцы с нескрываемой гордостью рассказывали мне о том, как по аэродрому «АэропостаАргентина» с легкостью гастролировали пингвины, которых пилот и гений уберег от беды и гибели. Только Великий с Великой судьбой мог сказать: «Если звезды зажигаются, значит, это кому-нибудь нужно». Такое действительно мог написать лишь человек, ставший пилотом ВВС США, чтобы бороться за свободу Франции во время ужасающих продвижений Гитлера по Европе. Только жаль, что чем ярче звезда, тем больнее и мучительнее наблюдать за тем, как она угасает. Особенно, когда ты не в силах повлиять на ситуацию.

Gate D2. Берлин. Господи, только не Берлин и не сейчас. Сколько мы там прожили? Три или четыре месяца? Когда ты знаешь все лучшие кофейни, рестораны и пивоварни в двенадцати из двенадцати районов, город по праву можно считать своим. Я уже молчу о музеях, пробежках по закрытому аэропорту «Темпельхоф» и ночных турах по подземным бункерам и бомбоубежищам, которые предполагали участие лишь носителей немецкого языка. Конспирация – великое искусство. Я почувствовала, как к горлу подступает ненавистный ком.

Gate D3. Кажется, отсюда мы в очередной раз улетали в Гоа. Да, точно, отсюда. Сидели как раз там, где сейчас друг о дружку трется парочка фриков. Удачи, друзья! У вас это явно навсегда. Гоа… Сколько мы там времени провели? Пару месяцев? Palolem beach, карамельно-пурпурные закаты, блуждающие по пляжу священные коровы, бездомные собаки, кафе «Cuba» и официант по имени Пинту, который меня очень любит и постоянно пишет в фейсбук. Прекрасный парень с огромным сердцем и открытой нараспашку душой. А чего стоили эти ежедневные кроссы на восходе солнца, когда кончики пальцев цепляют освежающую океаническую пенку и все внутри разрывается от желания жить вечно?! А эти закопанные в песок свечи и шум прибоя? Закрывать и открывать глаза под звуки волн Индийского океана – пагубная привычка. Она губительна настолько, что даже через месяц ты плюешь на все на свете и меняешь билет, чтобы продлить удовольствие хотя бы на одну-единственную неделю. А хоккеист из Словении, который приглашал меня на совместные пробежки? Он вечно ломился вперед, как молодой конь, а я, не желая уступать, неслась в его ритме, изо всех сил приглушая крик легких, который был громче ора наглых гоанских ворон. А девочка Катя с роскошными волосами, кончики которых почти касались ее ренуаровской попы? Каждое утро она хлопала дверью домика напротив, посылая в зад своего бойфренда, и бежала плакать к океану. Гоа, Индия, Мумбаи, Удайпур, Пушкар… Последний раз, когда мы улетали туда из D3, ко мне подсела девочка с книгой «Шантарам». Видимо, ей нужно было с кем-то поговорить.

– Ничего, если я здесь посижу? – спросила она.

– Конечно, это ведь аэропорт, – я рассмеялась.

– А вы куда летите?

– Мы в Гоа, а ты куда?

– Я в Мумбаи. Вы там были?

– Мимолетом. Но город сумасшедший. Запредельно богатый и катастрофически бедный одновременно. Поражают миллионы трущоб на границе с аэропортом. В книге все прочтешь.

– Ты читала эту книгу?

– Конечно. Если ты летишь в Индию, то «Шантарам» – это беспрекословный «must read». Грегори Адамс прекрасен. Вообще всегда интересно читать реальные истории. Особенно о беглом австралийском преступнике, который стал неотъемлемой частью бомбейской мафии.

– Мои друзья из Мумбаи посоветовали мне эту книжку. К ним я и лечу.

– Надолго?

– На месяц или навсегда, – грустно улыбнулась девочка. – Сложный период в жизни.

– Бывает. Но отправиться в Мумбаи – очень смелое, достойное уважения решение. Начни читать прямо в самолете. Поверь, когда Грегори Адамс туда летел, он тоже находился не на самом лучшем этапе жизни.

Gate D4. Париж. Единственный город-любовник, который я всегда оставляла только для себя. Своеобразный путь к отступлению, но об этом я подумаю позже. Сегодня я была той самой девочкой из D3, которая через Женеву летела в Лиссабон, а оттуда – на Мадейру. Возможно, на месяц, а может быть – навсегда. Правда в моей сумке была совершенно другая книга – «The History of Modern Art» издательства «Taschen», купленная в Музее современного искусства в Стокгольме. А еще на дне этой яркой сумки лежал новый ноутбук с набросками рукописи о Европе, которая гипотетически должна была превратиться в мою третью книжку. Я настолько с ней затянула, что нарушила все условия контракта. Для меня не было ничего проще, чем описать места, в которых мы бывали. Только вот возник один нюанс: «МЫ» сорвалось в бездну пару недель назад. НАС больше не было. Не было ничего, кроме дыры, тупой боли и зарождающейся пустоты. И как писать о Европе, если Европа – это он, если я с большим трудом читаю названия городов на мониторах и молниеносно оказываюсь в каждом из них, погрязая в триллионах красочных болезненных картинок…

Gate D5. Стамбул. И имя тебе Константинополь… Как писать о Европе, если еще месяц назад мы ели сочную дыню на огромной террасе, с которой во всей своей красе открывался вид на Босфор? Он утешал меня после поражения Федерера на уимблдонском турнире и подбадривал, когда я, по иронии судьбы, оказалась в клинике «Abadajan» в день смерти любимого брата. Стамбул чувствовал, что отношениям конец: остановились часы, порвались все ниточки-талисманы, а с моей трансплантированной печенью происходила полная чертовщина. Как выяснилось, органы были в полном порядке, но из-за реберной невралгии начались такие фантомные боли, что меня выворачивало наизнанку. Тот факт, что в лучшей клинике Турции проходили курс лечения два моих безнадежно больных друга, оптимизма не добавлял. С одним из этих людей я прожила пять лет, и он умирал у меня на глазах, легонько поглаживая ладонь в то время, как я пыталась улыбаться и не орать от разрывающего в клочья бессилия. Вот и мне пришлось поехать в «Abadajan». Стамбул что-то чувствовал и знал. Скорее всего, этот город научился чувствовать меня. И я знала, что какими бы мучительными не были воспоминания, Константинополь стоит того, чтобы взять себя в руки и включить его в книгу о Европе.

Gate D6. Нью-Йорк. Спасибо, что хоть в Америке мы не успели побывать вместе. Нью-Йорк был связан с человеком, которого больше не было. Как-то много всего для одной весьма непродолжительной жизни.

Gate D7. Стокгольм. Даже не хочу об этом думать… Кажется, что мы только вчера проклинали дичайший холод и внушительные цены, кажется, что мы только вчера оттуда вернулись. Он постоянно грел мои пальцы и говорил, что они мерзнут потому, что у меня очень горячее сердце, которое впитывает в себя все тепло.

Gate D8. Будапешт. Тот самый правильный момент. Такое впечатление, что это происходит со мной прямо сейчас: сижу на каменных ступеньках возле уставшей от пароходов реки, разворачиваю купленный в парке сэндвич и вспоминаю человека из «Gresham»… в дорогом костюме, с пафосным портфелем и безжизненным лицом. Он смотрел сквозь огромное стекло ресторана на людей, которые бойким или скучным шагом шлифовали асфальт возле отеля «Four Seasons». Он смотрел на людей, а они – на него. И я подумала, откуда берется такая разница во взглядах? Ведь как мало разделяет человека «IN» и человека «OUT», и как много их связывает… Мои мысли прервал голубь. Он подсел ко мне. Как личность, я его не интересую, но как хлеб его интересует мой сэндвич. Colombo, ты – птица, ты дышишь, ты прилетел ко мне и смотришь мне в глаза, ты не напрягаешь, и я дам тебе хлеба. Только не зови друзей. Вчера я угостила такого, как ты, в ресторане: он привел всю свою семью и даже пригласил дальних родственников из Вены. Обрадовались все, кроме тех, кто находился в заведении, зато людям на улице было что фотографировать. Не зови друзей, Colombo. Просто посиди со мной. Давай вместе погреемся на теплых ступеньках, посмотрим живое жизненное кино, понаблюдаем, как отчаянно садится солнце над Дунаем и оставляет нам на память свою сверкающую золотистую тень на холодной воде. Знаешь, почему оно так всегда поступает? Солнце боится, что о нем забудут и перестанут замечать, поэтому оно чертовски тактично напоминает людям о своем существовании. Оно специально делает это напоследок, перед тем, как умирает очередной день. Иногда это красиво до боли, а иногда – до слез. Ешь мой хлеб, Colombo, и запомни наш общий момент, потому что это правильный момент. Жаль, что ты не можешь рассказать мне о птицах и о полетах, жаль, что я не могу рассказать тебе о людях, потому что нечего говорить о них тому, кто знает, что такое быть свободной птицей и хоть секунду находиться в полете. Просто ешь мой хлеб. Я лучше расскажу тебе о правильном моменте, но здесь все равно не обойтись без людей…

Глаза человека, который шагает по улице, и глаза человека, который обедает в «Gresham», разделяет стекло. Прозрачное, начищенное, почти невидимое, без пятен и следов от резиновых перчаток. Но это стекло существует, и его создали люди. Придумали специально на случай, если взгляды пересекутся. Сделали для того, чтобы понимать невидимую, но ощутимую разницу между «Four Seasons» и тротуаром. И вот они пересекаются. И я вижу, что человек, который проходит по улице, отводит взгляд в сторону и идет своей дорогой. А человек, который ест карпаччо в «Gresham», продолжает смотреть ему вслед. Каждый из них о чем-то подумал. Но один опустил глаза, а другой – нет. Потому что существует придуманное стекло. Возможно, человек с улицы думает о том, что хочет оказаться в «Gresham», а человек из «Gresham» мечтает о том, чтобы просто шагать по тротуару и вспоминать, как он хотел однажды здесь оказаться. Их разделяет стекло, но объединяет довольно простая вещь: каждый из них ждет от жизни правильного момента – того мгновения, когда процесс достижения цели не уступает ощущению от ее достижения. Для человека снаружи – это «Gresham», для человека внутри – это уже что-то другое. Но знаешь, в чем фокус, Colombo? Сегодня ты сидишь в «Four Seasons» и ешь нежнейшее ризотто с трюфелями, а завтра ты бредешь по тротуару и у тебя нет ни дома, ни адреса, ни человека, у которого есть дом или хотя бы адрес. Сегодня ты обедаешь в «Gresham», а завтра выбиваешь в парке музыку на стекляшках и дышишь в затылок жизни. Или наоборот. Но независимо от того, кто ты сегодня, нужно получать удовольствие, потому ты все еще в игре и это единственный правильный момент. Жаль, что многие люди не могут понять и запомнить: нельзя видеть только стекло и улыбаться лишь тем, кто внутри. Ведь так легко оказаться снаружи… Солнце умирает, Colombo. Умирает очередной день. Они отдают нам с тобой на прощание свои последние золотые секунды сегодняшней сказки. Ты доел весь мой сэндвич. Прощайте, солнце, голубь и закат. Прощай, красивое сегодня. Нам всем пора разойтись, мы больше не повторимся, но нам не о чем жалеть. И это тоже правильный момент.

Gate D9. Амстердам. Озорной мальчишка, который всегда готов взять тебя за руку, предложить душу и сердце, траву и Ван Гога, разврат или домик волшебной девочки по имени Анна Франк. Об этом городе будет больно писать.

Gate D10. Варшава. Отели «Атос», «Портос», «Арамис» по пути в Гамбург и костыли на заднем сиденье автомобиля. Божественно.

Gate D11. Марсель. Забытый купальник в багажнике прокатного «мерседеса» и звонок от человека с дабл-именем Хулио-Хулио. Он звонил из компании «Sixt», дабы сообщить радостную новость: «Мадемуазель, к сожалению, мы не нашли ваш купальник, но я должен сказать, что на фото он выглядит превосходно. Наверное, он был вам к лицу». Ну, чистый Хулио. Точнее, Хулио вдвойне.

Gates 12 и 13 я с радостью пропустила, потому что Египет никогда не был моим пристанищем и стихией.

И наконец-то:

Gate 14. Женева. Просто сядь в этот самолет и начни новую жизнь.

L’aeroport de Geneve

Украдена в Бостоне из личного музея Изабеллы Гарднер в 1990 г. Грабители выдавали себя за полицейских.

Текущий статус: картина не найдена.

Мое ближайшее окружение весьма сильно переживало касательно женевского пятичасового транзита. Добропорядочные немцы в сто пятьдесят девятый раз открыли мне свежий двухлетний шенген по медицинским показаниям. Эта милая традиция сложилась у нас с 2003 года, когда в университетской клинике города Эссен мою больную семнадцатилетнюю печень заменили на большую долю аналогичного органа мамы. Все штампы в моих паспортах свидетельствуют о том, что визу по медицинским показаниям я использую в свое откровенное удовольствие. На обследования в Германию я, конечно, летала, но, к счастью, делала это намного реже, чем колесила по миру. В принципе, залететь в Лиссабон через Франкфурт или Берлин большого труда не составляло, но мне катастрофически не хотелось переплачивать двадцать-тридцать тысяч за билеты. Гораздо больше меня прельщала мысль о том, что эти деньги я просто-напросто прогуляю на Мадейре. Я прекрасно владею английским, вполне прилично изъясняюсь по-немецки, но в франкоязычной части Швейцарии я приняла решение заговорить по-французски.

– Бонжур, мадемуазель! Вы остаетесь в Женеве или летите дальше? – поинтересовался швейцарец на паспортном контроле.

– Бонжур! Я лечу в Лиссабон, а оттуда – на Мадейру.

– Как здорово! У вас каникулы?

– Не совсем. Я лечу писать новую книгу и освежить здоровье.

На слове «здоровье» из меня вырвался очень качественный, внушающий доверие кашель. Проделать такой трюк было довольно легко, так как последние две недели у меня сильно болело горло, выздоровлению которого никак не способствовало европейское растение под названием «амброзия».

Как раз в этот момент швейцарец нашел нужную медицинскую картинку среди индийско-американских штампов:

– О! Конечно! Мадемуазель, я от всего сердца желаю вам здоровья и вдохновения!

Это было трогательно и приятно. Гораздо приятнее, чем классический звук фейсбук-мессенджера, который раздался сразу же после того, как я подключилась к бесплатному интернету. Мне пришла километровая простыня, в которой мой новоиспеченный возлюбленный Энди признавался в том, что жизнь крайне непредсказуема. Ему казалось, что его судьба предрешена и навсегда связана с Викой из Запорожья, и вдруг! О Всевышний, и вдруг он встретил меня. И теперь он не знает, что делать, третий час наматывает круги по терминалу в ожидании амстердамского рейса и не может оторвать взгляд от моей фотографии в фейсбуке. Дальше следовало двадцать пять предложений о химии и электрическом токе, которые он остро почувствовал между нами.

Не знаю, что там почувствовал Энди, но лично я не испытывала ничего, кроме желания материться. Громко и вслух. Меня разрывало от смеха, негодования, недосыпания и колоссальной усталости, которая все больше наваливалась с каждым проделанным шагом. Снова оповещение мессенджера. Читаю. Ну, конечно. Кто бы сомневался? На этот раз мне писал немец, по сравнению с которым курьер Энди был тактичной меланхоличной душкой. Немец Себастьян переплюнул всех и все. Вот просто всем «четыре», а ему – заслуженная «пятерка с плюсом». Такого эпического долб…ба мир просто не видывал, несмотря на то, что он прошел через тот же ад, что и я. Разница заключалась в том, что у Себастьяна была трансплантированная почка, которую он ждал годами, испытывая все муки гемодиализа. Да простит меня Бог, но я готова биться об заклад, что оперировавший немца хирург обладал чернейшим чувством юмора и шутки ради удалил Себу энную часть мозга. Такой себе брутальный весельчак, как Саша Барон Коен. Иного объяснения я просто не нахожу. Ну, как еще можно интерпретировать поведение человека, который на протяжении шести лет выслеживает тебя в фейсбуке и отправляет сообщения ровно в ту секунду, как ты загораешься онлайн? За шесть лет я ответила ему трижды, когда мне нужно было проверить качество моего немецкого. Конечно, я об этом сильно пожалела, потому что Себ молниеносно перешел к делу. Он был богат, занимался каким-то бизнесом и каждое лето снимал дом в ненавистном мне Монте-Карло, куда я, по его мнению, всенепременно должна была приехать. Как-то он сообщил, что его бизнес процветает и что у него появилась чудесная герлфренд, которую он забрасывает дорогими подарками. Далее последовала фотография незнакомой мне жуткой тетки с котом на руках и двадцать картинок с изображением нижнего белья и сумок от Вуиттона. Я написала: «Браво! Поздравляю», – но в ответ получила следующее: «Все это должно было принадлежать тебе!» И даже кот… Ура! Вот прямо представила себя на вилле в изнемогающем от пафоса и понтов Монте-Карло: я, жирный кот и тупой, помешанный на сексе немец под боком. Он в самом деле был сексуально озабочен, о чем свидетельствовали все его месседжи и послания. Это сколько же интеллекта должно быть в оставшейся доле мозга, если ты задаешь постороннему человеку вопросы интимного характера и умоляешь подарить нижнее белье? Кстати, белье он собирался презентовать мне по фото. Прямо посылку формировал и рассказывал, что он туда положил. «Может, мне еще что-нибудь добавить, кроме трусиков от «La Perla» и чулочков от “Wolford?”» Да чего уж там – давай, добавляй. Положи мне баночку сардин, упаковку баварских сосисок и пару бутылок рислинга. А затем надень себе на голову чулки и задуши себя, придурок.

Да как же у барышень так получается? Как все эти вики из Запорожья наступают себе на горло, терпят озабоченные фото с пенсионной эрекцией, забывают о чести, достоинстве и таком понятии, как элементарная гордость? Неужели их от себя не тошнит? Ради чего все это? Чтобы выйти замуж, уехать в Германию или Турцию, выключать свет по графику и каждую ночь ложиться в постель с примитивным кобелиной? А как же любовь? А как же свобода? А как же Жизнь, в конце концов?

Пока немец переписывался сам с собой, я решила, что пора присмотреть какой-нибудь уютный ресторанчик, желательно без людей. Доза знакомств за сегодняшний день давным-давно превысила все допустимые нормы и лимиты. Даже дымить сигаретой пришлось, выслушивая басни Хуана из Аргентины. Enough is enough^[4]. Учитывая тот факт, что последние две недели я вообще ни с кем не общалась, меня начинало мутить и выворачивать. Хотя нет. Общалась. Я писала одному-единственному человеку, которому очень симпатизировала. Он был сильнейшей личностью и вызывал во мне такое грандиозное уважение, что я как-то незаметно к нему прониклась и прикипела. Казалось, я могла рассказать ему обо всем, что происходит внутри меня и скрывается под маской улыбки. Абсолютно всю правду о потаенных мечтах, накопившейся боли и истинных желаниях. Это походило на ситуацию, когда ты кладешь голову на плечо незнакомцу в поезде и неожиданно начинаешь плакать. Слезы текут, текут, а ты уже не можешь остановиться, потому что их слишком много. Слишком много для тебя одной. И большой вопрос в том, как поведет себя незнакомец: уберет плечо и отсядет от греха подальше либо останется, боясь пошевелиться. Человек, которому я писала, не убрал плечо и не послал куда подальше. Один его синенький значок с поднятым пальцем в фейсбуке значил для меня больше, чем миллионы встреч, подбадривающих фраз и дурацких мотивирующих картинок от хорошо знакомых мне людей. Этот значок был дороже всего на свете. Дороже воздуха и даже солнца. Особенно в течение последних двух недель.

* * *

Я практически забрела в противоположный конец терминала. Все рестораны были на одно лицо, и не один из них не вызывал таких эмоций, чтобы сказать себе: «Бинго! Это мое место!» Сумка сильно передавливала голое плечо, на котором уже чуть заметно просматривался синяк – стандартная издержка сниженных тромбоцитов. Ноутбук, тяжеленная книга с Мэрилин Монро Энди Уорхолла на фронтальной обложке, набитый старыми посадочными кошелек, гора документов, жизненно важные таблетки, пара-тройка маек, на случай, если багаж затеряется во время стыковки, – все это давило и сковывало движения. Но упорство и специфическое настроение подсказывали мне дойти до самого конца. И какой же верной оказалась эта подсказка, распахнувшая передо мной двери «La Terazza by La Rotisserie»… Что могло быть лучше сочнейшего аргентинского мяса на уютной открытой террасе, которая сочетала в себе нежные лучи, теплое дерево и виноградники Мендозы? И тишина – вот что было по-настоящему бесценно.

Солнце припекало с изрядной силой, поэтому выбор столика был сделан в долю секунды. Он находился в самом углу, укрытый тенью от навеса из виноградников. Только приблизившись к нему вплотную, я заметила, что терраса слегка видоизменяет форму и заворачивает за угол. Это однозначно было идеальное место, но, к сожалению, его уже занял какой-то мужчина. Чертовски красивый мужчина, должна сказать.

Я приземлилась по соседству и вместе с ярко-оранжевым лэптопом выложила из сумки «The History of Modern Art». Заказав по-французски аргентинский стейк с бокалом красного, я заулыбалась, потому что официантка приняла меня за француженку. Большая стыковка в рейсах позволяла расслабиться, поэтому я в свое удовольствие потягивала вино и перелистывала страницы, любуясь шедеврами Моне и Мэри Кэссет. Книга несомненно стоила синяка на плече и потраченных на нее денег в стокгольмском музее. Странно, но мне показалось, что кто-то изучает картины вместе со мной. Трудно сказать, что больше заинтересовало единственного посетителя террасы – я или книга, потому что из-за огромных черных очков я не могла понять, куда именно направлен его взгляд. В эту минуту я была очень довольна тем, что из трех пар очков, прихваченных с собой на Мадейру, на мне оказались с самым темным светофильтром. Мэри Кэссет безусловно была очень одаренным художником, но я все чаще начинала стрелять глазами в сторону своего соседа. Бывают люди, на которых хочется смотреть постоянно. Он относился именно к этой категории: элегантный костюм, белоснежная рубашка и феноменальные часы, которые отбрасывали приятные блики от постепенно отвоевывающего пространство солнца. Сколько же в нем было вкуса, сколько достоинства… Слегка тронувшая волосы седина придавала ему дополнительный шарм, а выглядывавший из-под воротника шрам на шее откровенно завораживал. Да уж… такой, как он, не отправит фото в трусах и не назовет тебя «зайчиком» или «бельчонком», за что иногда хочется вырвать выпирающий мужской кадык.

Я как раз пыталась сосредоточиться на мясе и крохотной картошке, когда к столику моего соседа подошел невысокого роста человек с портфельчиком из крокодиловой кожи.

– Мистер Гуерра? – вопрос прозвучал еле слышно.

Красавец привстал и протянул незнакомцу руку. Они разговаривали настолько тихо, что я даже не смогла уловить, на каком языке происходила беседа. Впрочем, в тот момент это уже не являлось вопросом жизненной важности, потому что после мяса, вина и бессонных суток мой организм начинал давать сильный сбой. Два ряда ресниц постоянно смыкались в один, и контроль над ситуацией выходил за рамки моей компетенции. Взяв в руки прямоугольную сидушку, которая значительно смягчала деревянные скамьи ресторана, я приложила ее к стене и прислонила голову к новообразованной конструкции. В лэп-топе необходимости так и не возникло, поэтому я бросила его обратно в сумку, а книгу переложила на скамейку напротив, освободив себе таким образом достаточное количество места под «кровать». Перед тем как окончательно и бесповоротно ускользнуть от реальности, я увидела, как мои соседи по столику обменялись среднего размера конвертами.

Проснулась я посвежевшей и в довольно хорошем настроении. Взглянув на часы, я легонько зевнула, и…

«Твою мать», – пронеслось у меня в голове.

Время подсказывало, что регистрация на Лиссабон уже не просто началась – она, скорее, заканчивалась. Нервно схватив сумку, я вылетела с террасы и, быстро рассчитавшись с официанткой во внутреннем помещении ресторана, понеслась на регистрацию. Багаж мой зарегистрировали в Киеве сразу до Лиссабона, но новый посадочный талон я должна была получить в Женеве. И снова эти клятые электронные стойки… Как же я их ненавидела… Не в одном аэропорту мира мне еще не удавалось просканировать паспорт с первого раза и полюбоваться, как мой boarding-pass падает мне в руки, словно пачка купленных в автомате сигарет. Провозившись с дурацкой машиной двадцать пять минут, я поняла, что попросту опоздаю на рейс, а это никак не вписывалось в мои финансовые планы. Я высматривала help-desk на стойках «Swiss Allianz» в предвкушении огромной очереди, но в этот раз удача повернулась ко мне своим нагловатым лицом. Очаровательный полушвейцарец-полуфранцуз выдал мне посадочный и засыпал вопросами:

– У вас транзитный рейс?

– Да.

– А ваш багаж?

– Зарегистрирован сразу до Лиссабона.

– Давайте убедимся, что с ним все в порядке и он долетит до пункта назначения вместе с вами.

– Отличная идея. Забыла вас об этом попросить.

– У вас один чемодан?

– Да, один. И ручная кладь.

– Дайте, пожалуйста, вашу багажную бирку.

– Да, конечно.

Да, конечно… Если бы все было так просто. Я открыла сумку и поняла, что никакой багажной бирки не будет. Причина заключалась в том, что за десять лет у меня выработалась привычка делать книжные закладки из посадочных билетов и багажных стикеров. Нет книги – нет и бирки. Господи, как же можно было забыть на террасе книгу? На меня накатила такая глобальная грусть, что я готова была заплакать.

– Я забыла книжку в одном из ресторанов в другом конце терминала… Стикер остался там же, – слова срывались с губ на полном автомате.

– Je suis très désolé, mais^[5]…

– Je ne pas du temps de revenir^[6], – закончила я фразу за сотрудника «Swiss Allianz».

Я знала, что он действительно сожалеет. Не так сильно, как я, но сожалеет. И он был прав: вернуться за книгой не хватило бы времени, потому что очередь на секьюрити-чек оказалась невменяемо длинной. Багаж все-таки удалось проверить по фамилии, но за неимением злополучного стикера стандартная процедура длилась гораздо дольше, чем предполагалось изначально. Поблагодарив швейцарца за помощь и понимание, я в расстроенных чувствах прошла контроль безопасности и попала в своей гейт одной из последних, так как посадка в самолет близилась к своему логическому завершению. Пропустив вперед остатки пассажиров, я протянула для проверки свой boarding-pass. Опять-таки закоренелая, сформировавшаяся за годы полетов привычка. Сотрудница «TAP Portugal» взглянула на мой паспорт и посадочный и уже собиралась меня пропустить, как вдруг снова обратилась ко мне:

– Простите! Могу я еще раз посмотреть на ваш посадочный?

– Да, конечно. – Я достала boarding-pass из кармана джинсов.

Она секунд двадцать сверяла его с рукописным текстом на нежно-голубом листке бумаге, затем приветливо улыбнулась и, достав из-под стойки какой-то пакет, протянула его мне:

– Полагаю, это принадлежит вам.

– Мне? – растерялась я.

Заглянув в пакет, я готова была расцеловать чудесную женщину. Моя книга! Моя любимая, такая дорогая сердцу книга!

– Но как? Где вы ее нашли? Я забыла ее в другом конце аэропорта. – На радостях я перешла с французского на беглый английский.

– Один из пассажиров оставил ее для вас.

– Я не понимаю…

О нет. Я понимаю. Конечно же. Закладка – багажный стикер. Фамилия, имя, место назначения багажа, Лиссабон. На сегодня это был последний рейс в португальскую столицу. Кто-то нашел книгу и не поленился отнести ее в мой гейт. Либо этот «кто-то» должен был лететь вместе со мной.

Я заходила в самолет очень медленно, внимательно вглядываясь в каждое лицо. Бизнес-класс. Первый ряд: пожилая, до неприличия ухоженная швейцарская пара. Второй ряд: какой-то бритиш с ноутбуком. Третий ряд…

Я притормозила. Легкая седина на висках, сумасшедше красивый профиль, нос с небольшой горбинкой. Похож на того мужчину из ресторана, но не он. Точно не он. Тот был в костюме, этот – в яркой вилибрикеновской рубашке, джинсах и бесподобных грязновато-оранжевых мокасинах. И прическа отличается легкой небрежностью. Я собиралась продолжать путь в свой эконом-класс, но в этот момент пассажир, которого я так тщательно исследовала, оторвался от иллюминатора и повернул голову в сторону прохода. Шрам на мускулистой шее. Я видела его так же отчетливо, как в «La Terazza». Но ведь совсем другая одежда, совершенно другой стиль с интервалом в каких-то сорок минут, да и что вообще? Мысль оборвалась практически мгновенно, потому что мужчина в упор смотрел на книгу в моей руке. Затем он перевел взгляд на меня, сделал легкий кивок головой и произнес одно-единственное слово:

– Мадемуазель…

Слегка поклонившись в ответ, я зашагала в другой конец самолета. Это был тот самый рейс, когда мне хотелось лететь бизнес-классом. Я бы променяла все бизнес-перелеты в своей жизни, чтобы еще раз посмотреть в эти глубочайшие и такие холодные глаза. Чтобы просто сказать спасибо. Если, конечно, я не ошиблась и именно этот человек вернул мою книжку. Если это вообще был один и тот же человек. С преображением что-то явно не складывалось.

Gate B8: Lisbon

Украдена из музея Эшмола в Оксфорде в новогоднюю ночь с 31 декабря на 1 января 2000 года.

Текущий статус: местонахождение картины остается неизвестным.

Лиссабону удалось впечатлить меня сразу на выходе из аэропорта: город приветствовал посетителей километровой очередью на такси. Колеса чемодана позвякивали и хрустели от продолжительного соприкосновения с неровностями асфальта, и я побаивалась, что они окончательно сотрутся, когда мы наконец займем свое почетное место в бесконечной веренице людей. Ну, где же конец этого кошмара? Где дно этой вечной пропасти? Как только мне начинало казаться, что финишная прямая к достижению цели вот-вот да нарисуется, как из-за тысячи интернациональных голов выплывала следующая пара сотен кепок, шляп, кудрей и седин. В такой ад я попадала лишь дважды в жизни, и оба раза это происходило в Лас-Вегасе. Правда, там ситуацию подогревал отчаянный дождь и американец, который два с половиной часа без умолку болтал по Bluetooth со своей френдессой и описывал всех и все, что попадалось ему на глаза. Несколько человек приняли меня тогда за девочку из шоу «Cirque du Soleil», что значительно сократило мой путь к долгожданной желтой машине с шашкой. В Лиссабоне «Цирк Солнца» не выступал, поэтому надеяться было не на что. Оставалось терпеть и ждать, ждать и терпеть, и благодарить небеса за то, что в этом городе я проведу два полноценных дня. То есть, если очередь затянется на пару суток, я переночую на коленях какого-нибудь туриста и в любом случае улечу на остров оранжевых стрелиций, диких орхидей и кисловато-сладкой маракуйи.

В отель «Vip Diplomatico» я попала в десять вечера по местному времени. Все мои силы остались на кожаных креслах сегодняшних самолетов, поэтому я прямиком направилась в номер смотреть баталию Стэна-зе-Мэна и Новака Джоковича, которые сражались в финале за титул «US Open». Я лежала на огромной кровати, будучи не в силах стянуть с себя джинсы, пялилась в плазму и нелепо улыбалась, вспоминая, как бродила по нью-йоркскому стадиону Flushing Meadows с настоящим бейджиком липово аккредитованных СМИ. Первенство моих любимых игроков раз и навсегда возглавил Роджер Федерер, и я, естественно, посещала все матчи с его участием. Лучший, эрудированный, воспитанный, талантливый – первый после Бога. Кумир. Играет с Радеком Штепанеком, которому совсем недавно уступил, чем опечалил своих фанатов во всем мире. Я сижу в кепке с логотипом RF в козырной ложе для масс-медиа, наблюдаю за тем, как трудятся мои «коллеги-журналисты» и переживает отец Роджера, и даже не пытаюсь притворяться, что делаю хоть какие-то заметки в блокноте. И вот совершенно фантастический розыгрыш, обратный кросс, Роджер обводит Штепанека, стадион встает, я встаю вместе с ним и кричу: «C’mooooooooooon!» Журналисты от неожиданности роняют свои айпады, смеются и обвиняют меня в нарушении тишины и отсутствии профессиональной этики. «О нет, господа и дамы, я очень профессиональна. Мне двадцать два года, я люблю жизнь и авантюризм, за треть цены снимаю номер на двадцать восьмом этаже «Grand Hyatt» вместе с ведущими игроками мира, сижу в одной с вами ложе и смотрю матч самого гениального теннисиста за всю историю, не имея ни малейшего представления о газете, на которую якобы работаю, хотя на вид мне дают не больше пятнадцати лет. Вы бы так смогли, сладкие мои американцы?» В этот день папа Роджера Федерера крепко обнял меня со слезами на глазах после победы любимого сына. Он пил пиво, а я – дайкири, который мне отказывались продавать без предоставления ID^[7].

Воспоминания захлестнули меня с такой отчаянной силой, что пробудили желание исследовать мини-бар. Из всех напитков и имеющихся снэков меня заинтересовало красное португальское вино, но в номере почему-то не оказалось штопора. Зато был балкон, огромный, старенький, со звездным небом над головой и расположенной под странным углом террасой прямо на крыше здания. Вид на город не смогли испортить даже «Ritz» и «Intercontinental», бьющие в глаза мелькающими огнями своих парковок и ресторанов. Судя по всему, я жила в правильном месте, но это не отменяло неуместного отсутствия штопора. Выбора не было: либо спускаться в бар, либо выть на луну и сгущающиеся тучи.

В баре не было никого, кроме одинокого немца, облизывавшего пивную кружку. Приглушенное освещение, темно-зеленые стены и миниатюрная мебель придавали этому месту какой-то особенный шарм, который только выигрывал от развешенных в нишах картин. Заполучив столь желанный бокал красного, я принялась исследовать рамы и изображенных на холстах людей. Из четырех работ мне была знакома лишь одна.

– Манэ великолепно рисовал, вы не находите? – заговорил немец.

– Я не нахожу, что это Манэ, – ответила я по-немецки.

Мы с ним смотрели на одну и ту же картину: опечаленная девушка с белым кружевным воротничком. На столике перед ней стоит рюмка, а рядом сидит мужчина в черной шляпе и сигарой в зубах. Девушка приопустила ресницы, ее глаза полны грусти и неизбежности. Длинная коричневая юбка слегка касается деревянного пола и закругленных башмачков, а на подносе стоит пустой графин.

– Это Манэ, поверьте мне на слово, – настаивал немец.

– Это не Манэ. Приятного вечера!

– Я готов с вами поспорить.

Спорить с немцем? Смешно. Я не знала названия картины, не помнила, кто ее создал, но и сомнений не было: это не Манэ. Она точно попадалась мне в книге, забытой в женевском аэропорту. Ох и глаза… твои холодные глаза… Непроизвольно вспомнился человек со шрамом на шее. Черт! Ну кто же ее нарисовал? Сосредоточься. Щелчок в голове и:

– А на что вы готовы поспорить? Я считаю, что эта картина – дело рук Дега.

– Нет и категорически нет.

– Давайте поступим следующим образом: если я докажу, что это Дега, вы оплатите мой счет. Если я не сумею – оплачу ваш.

Немец внимательно изучил мой столик с одиноким бокалом и, видимо, прикинул, что игра стоит свеч. Меня же, в свою очередь, распирало от смеха, потому что я знала, с каким трудом немецкие мужчины отрывают от себя четыре евро, угощая тебя чашкой кофе. В Европе принято платить поровну. Какие там гусары-офицеры…

– Договорились!

Немец принял непростое для себя решение и таки попался в сети.

– Дайте мне несколько минут, – произнесла я, вставая из-за столика. – Я скоро вернусь.

Перед тем как направиться к лифту, я обратилась к пожилой женщине-бармену с просьбой приготовить для меня лучшую бутылку вина и желательно откупорить ее, чтобы я смогла забрать приз к себе в номер. Она учтиво кивнула, одарив меня нежной улыбкой. Немец насторожился. Видимо, он что-то понимал по-английски.

Поднявшись на девятый этаж, я распахнула двери номера и бросилась к книге. Импрессионизм: страницы, страницы, страницы, багажный стикер, Pictures created from Light and Colour, The Circle of the Impressionists, Edouard Manet, Camille Pissaro, Gustave Caillebotte, ну же… Edgar Degas.

– Мне очень жаль, – сказала я через несколько минут, приблизившись к немцу с толстенной книгой в руках. – Вы были правы: на этой картине рядом с грустной девушкой изображен художник Марселен Дебутен. Он был страшно богат, но в какой-то момент разорился и не стыдился этого. Напротив, он вел богемную жизнь и относился к нищете с легким кокетством. Его обожали импрессионисты, и Эдуард Манэ неоднократно приглашал его позировать для своих картин, чтобы выручить друга из лап бедности.

Я выжидала. Немец самодовольно улыбнулся и развел руками. Мол, учитесь проигрывать, фройлин. И вот тогда пришло время пустить пулю в лоб:

– Как я и сказала, Дебутена очень любили импрессионисты, включая Дега. Картина в моей книге очень похожа на ту, что висит на стене напротив, вы не находите? – При этом я распахнула книжку на нужной странице. – Оригинальное название «В кафе» Эдгара Дега быстро заменили на «Абсент» благодаря одному из романов Эмиля Золя, который…

Немец не слушал. В ту секунду он меня ненавидел. Ненавидел настолько сильно, что был не в состоянии этого скрыть.

– Спасибо за угощение и прекрасного вам пребывания в Лиссабоне, – поблагодарила я и, прихватив с барной стойки приготовленную для меня бутылочку португальского вина, вернулась в номер.

Стэн выиграл у Джоковича, лиссабонский дождь, заставший меня на балконе, оказался сладким на вкус, и я с чистой совестью нырнула под мягкое одеяло. Меня ждал неизведанный город и новая жизнь. Засыпая, я чувствовала, как губы расплываются в мягкой улыбке. «Спасибо, что вернули мне книгу. Спасибо за это вечернее невинное приключение…»

* * *

Во время утренней пробежки я осознала, насколько была права. У отеля оказалось превосходное месторасположение – ровно два шага до парка Eduardo VІІ, где я, собственно, и бегала. Двадцать шесть гектаров земли и простора, переименованных в честь британского Эдуарда VII, который завернул в Португалию в 1902 году, дабы поспособствовать укреплению отношений между двумя державами. Я не была знакома с господином Эдуардом, но очень ему симпатизировала, так как он оставил после себя совершенно замечательный след. Парк плавно переходил в Avenue de Liberdad – километровую центральную улицу, сконструированную по аналогу с парижскими Champs Elysee. При всей моей фанатичной любви к французской столице лиссабонские «Елисейские Поля» мне нравились больше. Они пахли свободой и не имели ничего общего с вечной толпой и временами назойливой арабской прослойкой Франции. Вымощенный мелкой мозаикой променад, роскошные кроны деревьев, таранящих синее небо уходящими в бесконечность верхушками, элегантные витрины «Gucci», «Hermes» и «Zegna» – каждая мелочь, каждая деталь отдавали безупречным вкусом и прекрасно вписывающимся в атмосферу минимализмом. Город влюблял, завораживал. Он не осознавал своей красоты, как самоуверенный Париж, который всем своим видом дает понять, что да, я такой, я – шик, я – лоск и сплошное обаяние, и я знаю, что ты меня любишь. Он не кичился своим имперским прошлым, как аристократичная Вена, которая сияет и под настроение заигрывает с тобой своим жемчужным блеском. Он не гордился свободой действий, как развратный Амстердам, который предлагает секс и наркотики на любой вкус и цвет. Лиссабон застенчив и скромен. Он позволяет рассматривать себя со всех сторон, потому что у него нет другого выхода. Потому что он существует. Потому что солнце пригревает его нежно-красные черепичные крыши своими лучами, и никуда от этого солнца не деться. Потому что он – часть мира, но каким-то чудесным образом впитал в себя все самое лучшее: свободу, достоинство, скромность и уникальную красоту. Красоту не в классическом ее представлении – красоту с изюминкой и доступную далеко не всем. Этот город пропитан запахом стирального порошка, свежестью океанических ветров и колоссальной добротой своих жителей. Он бывает разным, естественным и таким настоящим, словно сильная личность, словно человек, знающий свои недостатки и шрамы, но не скрывающий их. Построенный на семи холмах, как и Рим, Лиссабон старше и опытнее. Самый старый город в Западной Европе, обогнавший по возрасту Париж и Лондон. Он сильный, но его не хочется ранить или чем-то обидеть. Я прониклась к нему такой нежностью, что даже когда торговец наркотиками предложил мне сверточек хэша в темноватом переулке, я растрогалась и ответила:

– Простите, я бы с радостью, но мне очень плохо после этой штуки.

– Ничего страшного, – отнесся с пониманием португалец, – я продам это кому-нибудь другому. Вам нравится в Лиссабоне?

О да! Мне нравится в Лиссабоне! Нравится, что он заставляет забыть о Берлине и Гамбурге, об отношениях и загнанной в угол любви, о прошлом и будущем. Только здесь и сейчас. Национальный музей искусства, бесподобный порт и семнадцатикилометровый мост Васка да Гама – самый длинный в Европе. Только здесь и сейчас ветер бросает в глаза мои длинные волосы, а пурпурная клубника и насыщенно зеленая мята тают на языке после глотка прохладной сангрии в районе Caixo. Корабли вальяжно расходятся в разные стороны, боясь потревожить речку Тежу, которая может впоследствии пожаловаться влиятельному товарищу океану. Говорят, что с этим парнем шутки плохи. Достаточно одного взгляда, чтобы понять его могущество, когда он находится не в лучшем расположении духа. Он готов убить, поглотить и разорвать на части, потому что ему нет никакого дела до наших плачевных молитв и смешных религиозных убеждений.

Добравшись до Baixo Alto, я избавилась от карты. В старом городе хотелось заблудиться: просто взять и навсегда затеряться в его пестрых гирляндах, антикварных лавках Антонио и Паоло и разноцветных затертых домишках. Как же вкусно пахнет свежевыстиранное белье, которое развевается благодаря ветру, как флаги всех известных и неизвестных стран! Как будоражит запах дорады, сибасса, чеснока и лимона! Я сбилась с курса настолько, что случайно добрела до музея марионеток, который казался краем города и цивилизации. Сотни кукол корчили мне рожицы, шевелили руками и напоминали о «Синдроме Петрушки» Дины Рубиной. Их общество меня вполне удовлетворяло, но день близился к закату и лимит времени еще никто не отменял.

В тот момент, когда я шагала по тихой улице в неразношенных розовых кедах, заметно ощущая усталость в ногах, мне на голову посыпались осколки разбитого стекла. Я инстинктивно прикрыла макушку руками и прижалась к теплой стене дома. В следующую секунду на ту же голову обрушился настоящий русский мат:

– Долб…еб, бл…дь. Ты чуть ее не убил.

Убедившись, что стеклопад благополучно завершился, я подняла глаза вверх. Из окна третьего этажа выглядывала неприятная русская рожа, которая интересовалась по-португальски, все ли у меня в порядке. Высота не помешала порыву воздуха донести до меня сильнейший запах перегара.

– У меня все в порядке. Сожалею, что долб…еб – это единственно возможная для вас профессия в столице Португалии.

По родной речи я явно не скучала и скучать не собиралась. После противного инцидента захотелось чего-то красочного и позитивного, поэтому я наградила себя прогулкой по живописной набережной. Чайки будоражили воздух надорванным криком, музыка окутывала тело ласковой паутиной, а мечты крепко хватались за фантазию и вырисовывали сумасшедшие перспективы. Я вспомнила, как хорошо быть одной и принадлежать лишь себе. Какой-то парень тормознул меня возле кафешки и предложил пожертвовать пару евро в помощь бедным лиссабонским семьям. Почему бы и нет? Взамен он предоставил мне на выбор браслетик или символичный значок, подтверждающий мое активное участие в процветании португальской столицы. Браслет оказался очень даже милым.

– Раз уж вы меня остановили… Не подскажите, как мне дойти до центральной улицы? Я сегодня прошагала более тридцати километров. Ноги отваливаются.

– Элементарно. Идите прямо. Когда окажетесь возле огромной площади, обратите внимание на Триумфальную арку. Похожа на парижскую, но наша, конечно, лучше. – Он застенчиво улыбнулся. – Пройдете под аркой и упретесь в площадь с фонтанами. А дальше разберетесь. Тусовочная Rua Augusta и Avenue de Liberdad перед вами.

Лиссабон настолько меня принял, что сделал скидку на мой топографический кретинизм. Удивительно, но я ориентировалась как рыба в воде. Никаких тебе карт и GPS – их заменило общение. Не знаешь, куда идти – спроси. Хочешь узнать тайны города – спроси. Владелец антикварного магазина с удовольствием рассказал мне о том, что знаменитые ярко-желтые лиссабонские трамваи в действительности дело рук американцев, что попробовать настоящий десерт «Pasteis de nata» можно только в одном правильном месте «Casa Pasteis de Belem». Секрет этого десерта знают лишь пять человек во всем мире, и они никогда не летают одним самолетом, опасаясь авиакатастрофы. Погибнет знаменитая пятерка – погибнет и достояние нации. Восьмидесятилетний португалец завалил меня историями о том, что Лиссабон был пристанищем лучших шпионов мира, которые базировались на пляжах «Estoril». Азартные игры на большие деньги и высокие ставки являлись отличительной чертой этого места, поскольку богачи со всей Европы бежали туда от Второй мировой войны в поисках новой жизни. Именно там обосновался Ян Флеминг, создавая своего агента 007 и работая на «British Naval Intelligence». Да и вообще, девочка, Лиссабон никогда не был признан столицей на бумаге, и мы первые начали импортировать «Guinnes» из Ирландии. Ну, как не проникнуться, как не расцеловать такого человека?

* * *

В отель я попала поздно, не в состоянии пошевелить верхними и нижними конечностями. Немец сидел все в том же камерном баре под картиной Дега. Я не смогла отказать себе в удовольствии поздороваться с человеком, которого так тонко развела на бутылку отменного вина.

– Добрый вечер! Не желаете ли узнать, кто изображен на портрете слева от вас?

Он не желал. Ни новых познаний, ни меня. Об этом свидетельствовал небрежный жест рукой – «уйди, мол, с глаз долой». Как же легко травмировать немецкого гражданина, в планы которого не входило потратить на тебя пятьдесят евро.

– Как хотите… Мне вчера показалось, что вам нравится импрессионизм и современное искусство. – Я отправилась в номер, помахав ему на прощание ручкой.

Итак… чему посвятить завтрашний день в Lisboa? Я корпела над картой и ссылками «TripAdvisor». Те немногие знакомые, которым повезло оказаться в этом городе, говорили мне, что здесь нечего делать более двух дней. Да ну? А галереи? А масонская Синтра? А эти подземные римские катакомбы, которые открыты для посетителей лишь раз в году? А десятка лучших руфтопов, где перехватывает дыхание? Мой взгляд остановился на замке St. Jorge. Решено. Завтра. Только туда.

* * *

Что такое панорама? Что такое счастье? Что такое фортуна? На все эти вопросы St. Jorge ответил на следующий день. Ты доходишь до площади Restaurande, становишься ближе к облакам, поднявшись на три сотни ступенек… и все – теряешься, как и все остальные туристы. Я забрела на какую-то тупиковую улочку со странным заведением «Keep calm&Enjoy our view»^[8]. Ну, о’кей, допустим. Заведение находится под или над замком? Крутая винтовая лестница напоминала дорогу в неизвестность. Меня встретили канарейки в клетках и бородатый мужик с оружием за поясом. Большой привет.

– Вы гость? – прошептал он.

– Да, – не моргнув, соврала я.

– Здесь сейчас съемки фильма. Мы выкупили этот хостел на два дня. Простите за неудобства.

– Да ничего. А что снимаете?

– Качественное кино.

– А можно познакомиться с режиссером?

– Да, но он сейчас занят. Подождите наверху. Я вас позову.

На каком верху? А, понятно, на каком: жутковатый подъем без перил и ограждений и импровизированный бар, где можно было наслаждаться тем самым обещанным view. Бесконечно страшно и невероятно красиво. Пара охмелевших трупов и затрепанные рюкзаки не смогли испортить вид на уникальный город. Я подкурила сигарету как раз в тот момент, когда ко мне приблизился чрезмерно волосатый португалец:

– Вы очень красиво курите!

– Да ну… Говорят, у меня чересчур детская внешность для сигареты.

– Врут. Вы когда-нибудь снимались в кино?

– Нет. С режиссерами меня связывали лишь краткосрочные романтические отношения.

– Вы будете курить в моей массовке, – расхохотался португалец.

– Так вы и есть режиссер?

– Именно. Не похоже, чтобы вы жили в этом хостеле.

– Не похоже, чтобы вы снимали качественное кино, – пошутила я.

– Так вы готовы покурить на фоне обрыва?

– Да ради бога. А как фильм будет называться?

– «Прости меня».

– За что?

– Не за что. Это название фильма.

– Ясно. Ну, пойдемте курить. Точно не порно?

– Нет. Романтический нонсенс.

Меня усадили за столик на обещанном краю обрыва. По сюжету фильма рядом расположилась пара на грани истерики и расставания. Мне нужно было искоса поглядывать вдаль, пускать лирические кольца серого дыма и всем своим видом давать понять, что одиночество – штука грустная и чрезмерно тоскливая. Не знаю почему, но мои плечи сотрясались от хохота и безлимитного счастья. Пошла одна в замок… Мне постоянно хотелось смотреть на исполнительницу женской роли первого плана и подавать ей знаки утешения: «Да бросай ты этого лощеного кретина, посмотри, как мне хорошо в обществе сигареты…»

– У вас слишком довольное лицо, – подал голос режиссер. – Страдайте, всмотритесь в пропасть. Вы одна. Курите вдумчиво и со вкусом.

Актриса билась в конвульсиях, глядя на меня, а я истекала слезами и содрогалась от неконтролируемого смеха.

– Простите, я не могу курить с должным трауром, – наконец-то выдавила из себя я. – Где замок? Выше или ниже?

Замок оказался чуть выше, со всеми своими видами на яркую черепицу, с возможностью рассмотреть мелочи и деревянные пентхаузы, с перспективой на нечто, напоминающее любовь, с прерогативой заказать бокал вина от «Wine with the view» у девочки Каролины, с каменными, прогретыми лучами нишами, где можно бесконечно наблюдать за солнцем, площадями и перевоплощающимися в мимолетный душ фонтанами. Интерьер меня мало интересовал. Достаточно было того, что этот район колоссально пострадал во время страшнейшего землетрясения в 1755 году. Город дрожал и сотрясался на протяжении шестидесяти минут, а сопутствующее цунами приумножило количество смертей и глобальных разрушений. Королева словно предчувствовала приближение катаклизмов и предложила мужу уехать куда подальше. Как же вовремя срабатывает интуиция у гениальных женщин… О прошлом напоминало все. Правда, попугайчики пели в прикрепленных к подоконникам клеткам, а люди продолжали вести свою скромную жизнь, подсушивая адидасовские футболки на тонких веревочках.

В гостиницу пришлось вернуться засветло, так как вылет на Мадейру оказался чрезвычайно ранним. Заказывая такси на рецепции, я по какой-то неведомой мне причине утвердительно кивнула головой в ответ на вопрос, разбудить ли меня звонком в номер. Обычно я рассчитываю на собственные силы и противный звук будильника в айфоне, но почему бы не подстраховаться? Перспектива вновь собирать чемодан меня не прельщала, поэтому я как можно дольше сидела на полюбившемся мне балконе. Терраса на последнем этаже не давала мне покоя. Накинув кардиган на ночную рубашку, я прикрыла дверь номера и потопала по ступенькам вверх. Надпись на входе призывала: «Не входить. Опасно для жизни!» Ручка легонько поддалась, и дыхание остановилось от резкого потока холодного воздуха и вида на ночной Лиссабон. Как же ты прекрасен, друг мой! Огни тебе к лицу. Они подчеркивают безукоризненные скулы твоих холмов и фасады католических церквей с расписными деревянными потолками и электронными свечами… Как же красиво… А можно, чтобы это не заканчивалось?

Нельзя. Все заканчивается. Если бы не звонок в номер, я бы не проснулась. Впервые в жизни забыла завести будильник. На ходу почистив зубы и упаковав разбросанные вещи в огромный чемодан, я с закрытыми глазами застегнула рваный джинсовый комбинезон и пулей понеслась на рецепцию. Сегодня я окажусь на Мадейре, а мой самолет совершит посадку в одном из самых опасных аэропортов мира. В холле гостиницы я на секунду остановилась, подмигнув на прощание девушке Дега. Увидимся через месяц, печальная красавица. Увидимся, если я вернусь.

«Санта-Катарина» и Уильям Рейд

Украдена в Палермо из часовни Сан Лоренцо в 1969 году.

Текущий статус: картина уничтожена.

Звание одного из самых опасных аэропортов мира определенно нужно заслужить. Когда я читала об этом в примитивных статьях из серии «25 поводов пить валерьянку перед посадкой» или «10 фото, которые повлияют на ваше кровяное давление», то абсолютно ничего не чувствовала. Да, красиво. Бесспорно – необычно. Ну и что, что в Куршевеле посадочная полоса напоминает лыжную трассу? Садишься себе и садишься, как на сноублейдах. Ну и что, что на Сен-Мартен здоровенная птица, расправив крылья, пролетает над головами обнаженных пляжников, едва не коснувшись всклокоченных волос? Конечно, это отличается от окруженных ореолом надежности посадок в аэропортах Франкфурта, Вены или Берлина, где стюардессы или соседи по A\B\C будят тебя после приземления. Но «опасность» – нет, не верится.

Аэропорт «Санта-Катарина», Мадейра. Мелодично ведь звучит? Более того, со стороны это еще и безумно красиво выглядит. Я боялась проспать посадку. Ну, раз уж «Святая Катарина» занимает почетное пятое among the most dangerous airports^[9], какой там спать после двух часов пребывания на закрытой лиссабонской террасе? Лететь всего-то навсего полтора часа. В арсенале авиакомпании «TAP Portugal» оказался очень вкусный кофе, ягодный сок, незабываемый рассвет и ветер с турбулентностью на десерт. И скрытый ужас в глазах людей. Когда я увидела предполагаемое место посадки, я улыбнулась. Браво, девочка! Это, пожалуй, лучше, чем охота на карликовую акулу в океанических водах. Это что такое? И как сюда вообще можно посадить самолет, если короткая посадочная полоса находится над обрывом и бушующими волнами?

Самолет сделал резкий крен и попытался приземлиться. Как говорится, первый блин комом. Мы не смогли сесть, и летающий аппарат пошел на разворот, чтобы повторить попытку. Бесполезно и без шансов. Ветер был настолько безграничен в своей ярости, что нас швыряло из стороны в сторону вместе с ручной кладью, которая периодически вываливалась с открывающихся багажных полок.

– Мы не сядем, – вздохнул мой сосед-португалец.

– Что значит «не сядем»? – насторожилась я.

– Слишком сильный ветер.

– Но нам ведь дали разрешение на вылет из Лиссабона. – Я пыталась ухватиться хоть за какую-то ниточку. – Они же знали, что здесь такой ветер?

– Да, но это Мадейра, мисс. Когда мы вылетали из Лиссабона, здесь могло быть тихо и спокойно, как в гробу. Никто не способен предугадать настроение местного ветра. Иногда он спит, но если уж просыпается – ничего не поделаешь.

После метафоры с гробом я непроизвольно поежилась:

– Вы часто бываете на Мадейре?

– Довольно часто. Я здесь живу, – подмигнул португалец.

– Так, а что мы будем делать, если пилот не сможет сесть? Бл…дь, – из меня автоматически вырвалось распространенное русское слово, потому что мы пошли на третий круг и самолет тряхнуло так, что ремень безопасности больно врезался в нижнюю часть живота.

– Либо вернемся в Лиссабон, либо полетим в Порто-Санто.

– Куда-куда мы полетим?

– В Порто-Санто. Это остров, на котором временно жил Колумб.

В тот момент биография Колумба интересовала меня меньше всего на свете. Третья попытка спланировать ознаменовалась абсолютным провалом.

– Так, а как потом добираться из Санто-Порто? – я уже просчитывала возможные варианты.

– Порто-Санто, – поправил меня сосед. – Плыть.

– В каком смысле плыть? – Сил противостоять нервному смеху больше не было. Мы пошли на четвертый разворот.

– На пароме. Пожалуй, это уже рекорд.

– А долго плыть? Вы сейчас о каком рекорде?

– Не очень. Около двух часов. Знаете, за всю свою жизнь я садился здесь максимум с третьего раза. А сейчас уже четвертая попытка.

– Мои поздравления… – невнятно промямлила я.

Мне казалось, что встроенная прямо в обрыв полоса станет неотъемлемой частью моих кошмарных сновидений. Пятый круг… Пятый… Ну, давай же… Я уже готова была плыть хоть десять часов, лишь бы не кружить в небе под оханье перепуганных пассажиров.

– А неудачные посадки здесь были? – Черт дернул меня за язык.

– Да, но мало, – кивнул сосед. – Пилоты, которым разрешено совершать посадку в аэропорту Мадейры, получают специальную лицензию. Они – великие профессионалы. В 1977 году произошла крупнейшая авиакатастрофа в истории португальской авиации. Во время третьего захода на посадку боинг врезался в гору. Часть его отвалилась и рухнула с обрыва прямо на пляж. Погиб сто тридцать один пассажир. В том же злополучном году еще один самолет сел прямо на воду. Погибло тридцать шесть человек. Говорят, это случилось из-за оптического обмана. Затем наши власти пришли к выводу, что полосу необходимо продлить.

– Я поняла, спасибо…

Мы сели с шестого раза. С ШЕСТОГО! Не помню, чтобы я когда-либо так громко хлопала. Когда мы получали багаж, а экипаж скромно проходил мимо наших выживших чемоданов, весь терминал зааплодировал на бис. Как же здорово смотрелась команда «TAP Portugal», шагающая в одинаковой униформе на фоне сурового океана! Это были люди, которые с помощью опыта и идеальных расчетов постоянно вступали в борьбу с мощнейшей стихией и противостояли ее изощренным прихотям.

Первым делом я позвонила Жоржу – владельцу квартиры, которую я сняла через AirBnB. По телефону мы говорили впервые, и я не была уверена, как правильно произносить его имя – Хорхе или Жорж.

– Жорж?

– Джулиа? – ответил приятный мужской голос. – Ты уже в Фуншале или вас вернули в Лиссабон? Сегодня жуткий ветер.

– Да, Жорж, спасибо, все в порядке. Сели с шестого раза. Я, правда, не знаю, в Фуншале ли я. Аэропорт находится в каком городе?

– В Санта-Круз.

– Тогда и я в Санта-Круз. На сайте написано, что чек-ин в 14.00. Я сейчас возьму такси, приеду в Фуншал и где-нибудь погуляю.

– Не выдумывай. У тебя было не самое легкое утро. Квартира давно готова. У тебя остался адрес, который я скидывал?

– Конечно.

– Едь по этому адресу и жди меня возле входа в музей. Надеюсь, что доберусь туда раньше, чем ты.

– Не спеши, пожалуйста. Спасибо, что не заставляешь меня ждать до двух часов дня. До встречи.

В английском языке размыта разговорная граница между обращением на «ты» и «вы», поэтому у меня сразу же возникло ощущение, что с Жоржем мы знакомы всю жизнь. Когда таксист мчался по красивейшим горным дорогам, периодически заныривая в таинственные тоннели, я себе и близко не представляла, какую роль Жорж и его квартира сыграют в моей судьбе.

С моим счастьем, водитель такси перепутал музей. Castada de Santa Clara – одна из самых исторических улочек Фуншала, узкая и непревзойденная в своей уникальности. Моя квартира находилось напротив дома-музея «Frederico de Freitas», но мы с чемоданом по ошибке оказались возле «Museu da Quinta das Cruzes».

– Жорж, это снова я. – Оставив багаж возле кованых ворот музея, я разгуливала с айфоном взад-вперед. – У тебя же дом номер 16, верно? Мне кажется, что меня высадили чуть выше. Музей другой.

– Я понял, где ты. Жди там, мне нужно сделать небольшой круг.

Честно говоря, я высматривала юношу-португальца на дребезжащем мотороллере. Почему-то у меня были связаны именно такие ассоциации с непринужденной островной жизнью. Когда ко входу в музей подъехала вылизанная до блеска BMW моей любимой серии, я подумала, что такие модерновые машины прекрасно гармонируют с античными двухэтажными домами и мозаичной парковкой. За рулем сидел импозантный мужчина в темно-синем костюме и что-то оживленно обсуждал по телефону.

«Интересно, что он делает возле закрытого в воскресенье музея? Наверное, ему сейчас откроют ворота, он припаркуется во дворе и направится в расположившийся неподалеку особняк», – предположила я.

К моему грандиозному удивлению, мужчина вышел из машины, приветливо махнул рукой кому-то из охраны и одарил меня жемчужной улыбкой:

– Джулия! Я – Жорж. Надеюсь, что не заставил тебя ждать.

Я заулыбалась, стараясь скрыть легкое смущение – уж больно не совпадал реальный образ владельца моей квартиры с лохматым юнцом на поцарапанном скутере.

– Очень приятно, Жорж.

Он ловко забросил в багажник мой чемодан и приоткрыл пассажирскую дверь.

– Добро пожаловать домой, мисс. Мы почти на месте.

После такого приветствия и внешнего вида владельца моего будущего жилища сомнения в соответствии качества квартиры идеальным фото на AirBnB сразу же отпали. Жорж протянул метров сто по обворожительному переулку, остановил машину прямо на проезжей части и, выскочив на минуту, открыл дверь одного из двухэтажных домов:

– Квартира на втором этаже. Дай мне несколько секунд. Я припаркуюсь у церкви и все тебе покажу. Мне еще нужно захватить из багажника пару вещей.

Ширина улицы едва достигала двух метров. Интересно то, что вход в дом находился прямо на проезжей части, по которой то и дело шныряли различные автомобили. Тротуар и пешеходная зона располагались с противоположной стороны переулочка. Другими словами, если бы архитектор допустил незначительную оплошность, то я бы выходила из подъезда, сбивая дверью зеркала скатывающихся вниз машин.

Поднимаясь по дубовой лестнице на второй этаж, я обратила внимание на фантастические орхидеи и стрелиции в огромных глиняных горшках. Место с душой поразительной чистоты…

Жорж присоединился ко мне через считаные минуты. Распахнув темно-зеленые ставни, он открыл мой новый волшебный мир: льющийся из окон свет подчеркивал каждую созданную со вкусом деталь интерьера. Безупречность – вот единственная подходящая характеристика для этой квартиры. Если бы я заново создавала дом моей мечты, то скорее всего он был бы именно таким.

– Жорж, как же мне нравится! А эта тихая терраса и вид на горы с черепичными домиками…

– Ночью все будет в огнях. – Жорж сиял. – Тебе понравится еще больше, и я надеюсь, что ты найдешь вдохновение для своей книги. Я был тронут твоим сообщением и сразу подтвердил бронирование. Теперь смотри… Это кухня: здесь есть все. Вот ножи для рыбы, вот штуковина для экзекуции над лобстерами. Таблетки для стиральной и посудомоечной машины. Капсулы для кофемашины. Не знал, какой кофе ты предпочитаешь, поэтому купил четыре вида. Еще кое-что. Я переживал, что ты не успеешь позавтракать – в холодильнике семь разновидностей джема, масло, соки и молоко. Здесь – тостер и тостовый хлеб. Я купил тебе хлопья, круассаны и две упаковки воды…

Он продолжал говорить бесконечно, а я словно прилипла к дубовому паркету, застыв в абсолютной растерянности. Мой опыт съема жилья через AirBnB не отличался особой скромностью: Стамбул, Берлин, Гамбург, Дюссельдорф и не только. Все квартиры были прекрасными, все владельцы – милыми интересными людьми, но чтобы кто-то проявлял такую заботу, не видев тебя ни разу в жизни… Комплимент во время «новоселья» стандартно ограничивался бутылкой вина и коробкой конфет, а дальше – каждый по своей программе.

– Джулия, это десятилетняя мадера. Ее лучше всего потягивать с сыром, который лежит на второй полке. Вот аптечка на случай, если ты заболеешь. А это противопожарный набор: специальная огнеустойчивая накидка и огнетушитель.

– Клянусь, Жорж, у меня просто нет слов. Поверь, я не буду готовить в твоей квартире. Она уже слишком дорога моему сердцу.

Бросив на меня серьезный взгляд, Жорж сказал:

– Вообще-то ты должна знать, как пользоваться огнетушителем. Этим летом у нас аномальная жара и никто не застрахован от пожаров. Средняя температура на острове 24–25 градусов, вчера она достигла отметки 37. Ветер ты, к сожалению, прочувствовала в самолете.

– Спасибо тебе. Невероятное спасибо. Здесь столько души и света…

– На первом этаже почти такая же квартира, но пока у тебя нет соседей. Дней через десять туда заедет польская пара британцев.

– Смешно сформулировал, – рассмеялась я. – Так это твой дом? Кто создавал всю эту красоту?

– Когда-то одну из квартир снимала моя мама. Они с бабушкой жили в другой части острова, и маме было далековато добираться на учебу. Постепенно бабушка скопила денег и выкупила квартиру под тобой. В то время здесь все было иначе. Затем мама встретила папу и переехала к нему. Но она так дорожила этим местом, что мой отец приобрел перед свадьбой целый дом.

– Впечатляюще… Так здесь жили твои родители?

– Не совсем. У папы был бизнес в Венесуэле, и маме пришлось уехать с ним. Вскоре на свет появился я. Мама ненавидела Каракас, поэтому папа купил нам дом в Майами.

– Знаешь, я могу понять твою маму. Каракас – не лучшее место для женщины с маленьким ребенком. В Берлине со мной учился парень по имени Хосе. Он из очень обеспеченной венесуэльской семьи. Так вот, Хосе похищали такое количество раз, что родители сбагрили его в Европу. Он постоянно болтался между Цюрихом, Женевой и Берлином. Это было гораздо целесообразнее в экономическом плане, чем раз в месяц выкупать ребенка у киднепперов.

– Не позавидуешь, – улыбнулся Жорж. – Мы какое-то время сдавали этот дом местным, но вскоре закрыли лавочку из-за их слишком халатного отношения. В Португалии всю ответственность за происходящее несет владелец помещения.

– То есть?

– То есть, если у тебя в три часа ночи перегорит лампочка, ты имеешь право мне позвонить и пожаловаться. – Жорж многозначительно закатил глаза.

– Черт возьми… Это не мой вариант, поверь. – Я на секундочку представила, как в четыре утра звоню сорокалетнему бизнесмену в костюме от «Бриони» и жалуюсь на погасшую в ванной лампочку.

– Во всяком случае, я буду рад тебе помочь. В любое время дня и ночи – все, что угодно. А теперь тебе пора отдыхать. Мне кажется, я тебя заговорил.

– Напротив. Мне очень приятно. Я не ожидала, что все будет именно так.

Мы с Жоржем незаметно проговорили два с половиной часа. Перед тем как меня оставить, он продемонстрировал расположенную этажом ниже квартиру. Она действительно очень походила на мою, но все-таки в чем-то ей уступала. На прощание он снабдил меня паролем от wi-fi и по-португальски расцеловал в обе щеки.

После расставания с Жоржем я немного пробежалась по старому городу, обнаружив, что Атлантический океан находится в трех минутах ходьбы от моего нового, столь уютного дома. Остров сводил с ума. Мне понадобилось менее шестисот секунд, чтобы осознать простую истину: если в нашем мире и существует рай, то имя ему – Мадейра. И да, это рай для людей со вкусом. Я прошлась по парку «Санта-Катарина», где ручные лебеди с королевской осанкой расхаживали по зеленым лужайкам и плавали в лазурных прудиках. С обрыва четко просматривались иссиня-черная гавань, белоснежные парусники и разнокалиберные яхты. Бордовый музей-отель «Криштиану Роналдо», сказочная набережная и пестрая крепость с оттенками гоголя-моголя – какие краски!.. Этот остров рисовал сам Бог. Он тщательно поработал над каждым манговым деревцем, каждым экзотическим цветком, над лианами со свисающими плодами киви, над точеными формами гор и белоснежной океанической пеной. Чуть позже мне предстоит узнать, что все это – результат бесконечного труда местных жителей и волшебной природной силы. А пока… пока мне было очень тяжело после трех часов сна и шести заходов на посадку. Я на скорую руку перекусила в рекомендованном Жоржем ресторане «Dos Combatentes», дважды подставила щеку расцеловавшему меня интеллигентному официанту и, захватив по пути пару паков ягодного сока, отправилась отсыпаться. Малиново-ежевичный нектар я возненавидела навсегда, потому что он в буквальном смысле слова отравил мое первое утро на Мадейре. Впрочем, я сама была во всем виновата…

Проснувшись часов в девять утра в мягкой постели, я лениво потянулась и направилась в сторону кухни. В холодильнике было все для шикарного завтрака, кроме пака столь понравившегося мне сока. Я вспомнила, что оставила его на террасе, и распахнула дверь балкона. Неожиданный поток воздуха сдул меня обратно в квартиру. Да что за чертовщина? Прошлым вечером ветер стих настолько, что можно было различить среди тишины прыжки мадейрских котов, шныряющих между пальмовых деревьев, высаженных во внутреннем дворике. Ладно… Попытка номер два. Я снова открыла дверь и резко шагнула на балкон. Волосы рассыпались по лицу, закрыв полноценный обзор, что спасло меня от первого шока и накатившего ужаса. Сок был везде, кроме крохотного деревянного столика. Кроваво-алые пятна лишь выигрывали на контрасте с белыми стенами террасы. Деревянные стульчики, зеленые ставни, смежная с будущими соседями стена – залито было абсолютно все. Не знаю, с какой неистовой силой ветер метал по балкону картонную коробку, но казалось, что кто-то попросту стрелял виноградом из автомата Калашникова и делал все для того, чтобы от мишени осталась крохотная горстка пепла. Первая пришедшая в голову мысль сопровождалась слезами и эмоциями: «Что ты, идиотка, натворила? Человек сюда душу вкладывал…» Вторая мысль была более рациональной: «Что мне делать?» Я дрожала от злости и обиды, пытаясь разработать хоть какой-то план действий. В квартире Жоржа можно было найти все: сто видов мочалок, моющих средств, новеньких тряпочек, швабр и веников. Я испробовала разнообразный арсенал оружия: пятна не оттирались. Они намертво въелись в краску и дерево и собирались там жить до ближайшего апокалипсиса. Последняя надежда – Google. Но что я у него спрошу? Как вывести пятна на Мадейре, если ты – дура и по привычке никогда не закручиваешь крышку на коробках с соком? Google сжалился и благосклонно посоветовал «соль». Соль. Жорж, ну, у тебя же должна быть соль? Да. В огромной стеклянной банке. Крупная, добротная соль.

Возможно, если бы на моем месте оказались португальцы, они бы позвонили владельцу квартиры и сказали: «Знаете, ветер разнес в клочья пак с малиново-ежевичным нектаром и забрызгал весь ваш дом. Сожалеем». Но я была другой. И воспитывали меня иначе. Натворила – разгребай. Безмерное уважение и симпатия по отношению к Жоржу достигали таких высот, что, похоронив мысли об экономии в противоположном углу квартиры, я высыпала на хлопковое полотенце внушительные горсти белых крупинок и изо всех сил втирала их в ненавистные пятна. У меня была непростительно нежная кожа, и с каждым новым движением я ощущала, как она слазит с костяшек пальцев, разрывая их в кровь. Как же пекли пострадавшие участки! Я улыбалась сквозь слезы, вспоминая слова старой кабацкой песни: «Не сыпь мне соль на рану, она еще болит…» Но пятна сдавались, и я побеждала.

Пять с половиной часов борьбы. Стертые к чертям руки и мой личный триумф. Мне даже удалось отмыть стену соседей, ювелирно орудуя шваброй сквозь решетки ограждений. Совершенно не приспособленная к быту и домашнему труду, я заслуживала награды, поощрения и аплодисменты.

Именно по этой причине безжалостный ночной ветер, окровавленные пальцы и отвратительное настроение приведут меня в отель «Reid’s», где навсегда изменится моя жизнь.

* * *

Примерно в такое же время года, когда я бросала все силы на борьбу с изувеченным экстерьером, только с разницей в сто восемьдесят лет, человек по имени Уильям Рейд ступил на землю острова Мадейра. Не имея ни гроша за душой и испытывая большие трудности со здоровьем, Уильям скопил денег на билет в один конец. Поговаривают, что в этом сыну шотландского фермера помогли чуть более состоятельные друзья. Чистый воздух и благоприятные климатические особенности острова способствовали относительному выздоровлению, и Рейд принял решение остаться здесь навсегда. Сперва он занимался продажей свежих булочек, что не приносило ощутимых доходов и морального удовлетворения.

Ближе к середине девятнадцатого века на Мадейру постоянно прибывали богатые англичане, которым нравилось отдыхать в своих многочисленных колониях. Если они возвращались домой с берегов Южной Африки, то непременно задерживались на острове на три-четыре недели, чтобы последующая акклиматизация не доставляла слишком больших неудобств. Мадейра служила своеобразным перевалочным пунктом и престижным местом сезонного отдыха. Проблема заключалась в том, что состоятельные люди не могли быстро снять достойную виллу, а вынуждены были проводить несколько дней на так называемых постоялых дворах, лишенных лоска и привычных удобств. Уильям смекнул, что это та самая ниша, в которую можно нырнуть и сколотить приличный капитал. Он заранее бронировал виллы, чтобы богачи могли оказаться в пристойной обстановке сразу же по прибытию на остров. Имея представление о том, что такое спрос, предложение и цена, Рейд моментально сообразил, чего не хватает прекрасному острову. Отеля. Роскошного, дорогого и элегантного. Места, где люди будут чувствовать себя, как дома. Обладая неплохой смекалкой, Уильям присмотрел кусок земли над обрывом и выкупил его за очень большие деньги у местного зажиточного врача. До открытия своего детища Рейд не дожил лишь год, и его сыновья, одержимые страстной идеей отца, поставили красивую точку в завершении его длительного кропотливого труда. Розовое здание на скале с огромными буквами «REID’S» всем своим видом давало понять, почему Черчилль, Рильке и Бернард Шоу выбирали именно его из десятка альтернативных пятизвездочных вариаций. Потому что есть «Reid’s», а есть все остальное.

Думаю, не стоит больше вдаваться в подробности и объяснять, почему я заказала ужин в этом отеле в качестве вознаграждения за все мои утренние мучения. К «Reid’s» относился мишленовский ресторан «Villa Cipriani». Жорж рассказал мне, что там очень прилично кормят, но столик, естественно, лучше бронировать заранее. И желательно на 19.15 или 19.30, чтобы не пропустить багровый закат солнца над океаном.

Перед тем как переступить порог уютного лобби, я на секунду замерла на парковке отеля. Гуляющие мимо туристы оцепили «Rolls Royce Dawn» и не скупились истратить на фото весь заряд батарей всевозможных смартфонов. Машина действительно давала почву для размышлений о собственной нищете и несостоятельности. Цвет океанических глубин и ярко-оранжевый кожаный салон убивали наповал, не оставляя никаких шансов на выживание. Неожиданно для себя я вздохнула и, не в силах оторвать взгляд от авто, зашагала дальше. На рецепции меня встретил внушительного возраста португалец – обладатель безукоризненной внешности со звездами «Michelin».

– Я могу вам помочь, мисс? – засияла искренняя улыбка.

– Да, пожалуйста. Мне бы хотелось заказать столик в «Cipriani».

– Конечно, сейчас посмотрим, что я могу вам предложить.

– Я хочу заказать лучший столик, если можно… И закат – это очень важно.

– Вам можно все, – рассмеялся сотрудник отеля.

Мне хватило и дня, чтобы понять, какое впечатление мои длинные рыжие волосы производят на местных жителей. Приблизительно, как кусочек сыра на мышку Джерри. Мужчины просто таяли на глазах, одаривая меня безграничным теплом и нежностью.

– В 19.30 подойдет? Сегодня у нас, на удивление, есть места. Всему виной жара и сильный ветер.

– О да… С вашим ветром я близко познакомилась. Мы прямо породнились. – Я вспомнила утренний инцидент и содрогнулась. – Спасибо вам! Скажите, а я могу спуститься на пляж?

– Можете. Вы проживаете в нашем отеле?

– Нет. – Это был тот редкий случай, когда я не смогла соврать.

– Вообще-то, это платная услуга, но… – снова последовала улыбка, – спускайтесь. Сегодня там никого нет. Наши гости в большинстве своем – люди в возрасте, и океанический шторм не для них. Будьте осторожны.

– Обещаю. Спасибо. – Я механически приложила руку к левой груди, как будто португалец не знал, с какой стороны находится сердце.

На пляже не оказалось никого, кроме парочки укутанных в полотенца сверстниц Бернарда Шоу. Под синей разлетайкой на мне был красочный раздельный купальник, купленный на просторах Вегаса, поэтому соблазн нырнуть в океан победил даже самые высокие волны. Ну что же… Посмотрим, что это такое… Я уже собиралась спуститься в воду по искусственной каменной лесенке, когда меня тормознула группа спасателей в униформе с логотипом отеля.

– Мисс, пожалуйста, не стоит. Сегодня очень сильный шторм.

– Я хорошо плаваю, правда.

– Мисс, мы не можем этого допустить. Риск слишком велик, – тараторили они по очереди.

Я замерла на ступеньках в полном непонимании, что мне делать. Вдалеке я заметила фигуру, которая вытворяла сумасшедшие номера на водном мотоцикле. Jet-Ski – вот что было моей страстью и вечным экстазом. Как он это делал, как рассчитывал повороты, силу и настроение волн?!

– Но ведь вы даже водные мотоциклы выдаете в такой шторм! – запротестовала я.

– Это частный мотоцикл.

– Но вы же пустили его в воду? Почему мне нельзя?

– Потому что это опасно.

– Я справлюсь.

– Нет… Мисс, пожалуйста, выходите из воды. Сегодня купаться запрещено.

Не двигаясь с места и закипая от негодования, я наблюдала, как то, что еще каких-то двадцать секунд назад казалось мне точкой на водном скутере, приобретает очертания необыкновенно красивой мужской фигуры. Так двигается лев, охотник: пластика, раскованность и идеальный расчет.

– Мисс, пожалуйста, – снова подал голос один из спасателей «Reid’s».

Я больше их не слушала, не видела, не замечала. Придерживаясь левой рукой за веревочный канат и уворачиваясь от разбивающихся о камни волн, я смотрела на приближающегося к нам человека с огромным шрамом на шее. Он оккупировал все мое внимание, он закрыл собой небо и затмил головокружительный шарм океана. В тот самый миг столь понятный и знакомый мне мир раздробился и вывернулся наизнанку.

Женева, книга, самолет, глаза… Твои холодные-холодные глаза.

Стамбульские чаевые

Похищена при неизвестных обстоятельствах из хранилища Центра Помпиду в 2001 году.

Текущий статус: в 2014 году картина была перехвачена американской службой таможни на пути из Бельгии. Ее передавали почтовой службой «FedEx» в качестве рождественской открытки стоимостью $ 37. Возвращена Франции.

Спасатели «Reid’s» быстро потеряли ко мне всяческий интерес и переключили внимание на моего женевского «знакомого». Можно было, конечно, воспользоваться благоприятной возможностью и нырнуть в океан, но меня словно пригвоздили к ступенькам лестницы. Не знаю, каково бы мне было, окажись я в воде, но волны били по телу с таким диким остервенением, что сделать шаг в сторону оказалось невозможно, даже ухватившись за прикрепленный к скалам трос. Синяки, однозначно будут синяки из-за низких тромбоцитов. Появление мужчины из самолета не прибавило мне ни сил, ни уверенности. Он обратился по-итальянски к одному из членов спасательной команды и попросил, чтобы они разобрались с его водным мотоциклом. Я очень давно не практиковалась в разговорном итальянском, но языки давались мне с неприличной легкостью, и словарный запас позволял понять каждое произнесенное ими слово:

– Конечно, синьор Инганнаморте, мы все сделаем. Дайте знать, когда снова захотите поиздеваться над стихией. Как тест-драйв? Мощный аппарат, верно?

– Неплохой. Но хотелось бы, чтобы он был мощнее.

– Но мощнее не бывает. Это самая последняя модель. – Итальянец активно жестикулировал в свойственной его нации манере. – В прошлом году у вас была модель послабее.

Синьор Инганнаморте собирался что-то ответить спасателю-итальянцу, но в этот момент заметил мою скромную фигурку. Сперва он просканировал черты лица, затем пробежался глазами по верхней составляющей части яркого купальника и на секунду задержал взгляд на моем мерседесовском шраме – пожизненном сувенире от семнадцатилетней печени, которая в один не очень удачный день отказалась работать. Мерсовский значок очень выгодно смотрелся на фоне моего пресса и бледноватой, еще не успевшей загореть кожи.

Какие же у него были глаза… Холод, лед и расчетливость, утонувшие в самом сердце бесконечности. Я пыталась хоть примерно определить его возраст, но бесполезно. Смуглая, с бронзовым оттенком кожа, легкая седина на висках, подкачанное тренированное тело – ему можно было дать от сорока до сорока восьми. О таких людях обычно говорят: красивый до безобразия. Ничего, абсолютно ничего в его мимике, реакции и поведении не выдало ни замешательства, ни удивления. По всей вероятности, он просто-напросто меня не узнал, что в глубине души немного ранило и расстраивало. У меня же сомнений не оставалось: из Женевы мы летели одним и тем же самолетом. Ладно мой шрам и перерезанный вдоль и поперек живот… Но как же ты заполучил свой от шеи до самой груди? Это явно не хирургических рук вмешательство.

– А что вы слетелись над ней, как коршуны? – спросил он у коренастого итальянца.

– Девушка хотела поплавать, но мы вынуждены были запретить. Слишком штормит.

– Так помогите ей выбраться из воды. Не похоже, что она сама справится.

Один из спасателей обратился ко мне по-английски и предложил отпустить канат, чтобы ухватиться за его руку. Операция прошла вполне успешно, если бы не последняя фраза:

– Правильно сделали, что не пустили ее в воду. Не хватало только нанести урон репутации отеля из-за полиции и трупа девочки на пляже. На Мадейре и так негде хоронить людей. Отправьте ее загорать с молодежью. – Под молодежью он подразумевал двух ухоженных, укутанных в полотенца девчушек – современниц Черчилля, Рильке и Бернарда Шоу.

Итальянец громко захохотал, а мне стало откровенно не по себе. Мерзко и противно понимать смысл чужого неприятного разговора, когда ты являешься действующим лицом. Тебе так репутация отеля дорога? Да кто ты, мать твою, такой, чтобы так шутить над моей смертью или жизнью? Я уже собиралась открыть карты и выдать тираду на итальянском, как пронзительный женский крик, заглушивший даже океанический рев, свел к нулю все мои намерения.

– ДЖЕЕЕЕН-НАААААА-РООООО!

По направлению к нам неслась навороченная брюнетка лет тридцати пяти.

– Ну, куда же ты запропастился? Мы повсюду тебя искали. Все, как всегда – незаметно появляешься и незаметно исчезаешь, – щебетала по-английски роскошная барышня, приобнимая ненавистного мне женевского красавца. – Мы собираемся на пятичасовой чай в «Quinta da Casa Branca». Ты с нами? Моя подруга была бы очень счастлива.

– Дорогая Франгиция, ни в коей мере не хочу тебя обидеть, но твоя подруга делает меня несчастным. Почему вы не остаетесь на пятичасовой ланч в «Reid’s»? Или они изменили традициям?

– Нет, что ты. Здесь ничего не меняется годами. Сегодня холодно и все постояльцы забились внутри отеля. Ты же знаешь, они не очень активны в передвижениях. Ланч забронирован и на 15.30, и на 16, и на 17.00. Fully booked^[10]. Так ты с нами?

– Вынужден отказаться. Мне нужно съездить на «Choupana Hills»^[11], но вечером мы, возможно, сможем поужинать.

– Никак не могу понять, зачем тебе апартаменты в двух отелях? Чем тебе плохо здесь? Нет, конечно, в «Choupana Hills» шикарный сервис, и они завоевали все португальские награды, но все же? Что ты вечно торчишь на этом холме?

– Ты права. У них отличный сервис. И тишина.

– Но там же нет океана! Отель без океана – bullshit^[12]! Ладно… Дело твое. Составишь мне компанию по пути наверх? Я полдня тащилась на этот пляж, чтобы тебя разыскать.

– С удовольствием, – сказал он. – Но повторяю: я вынужден буду вас покинуть. И заранее предупреждаю, что твои уговоры бесполезны.

– Знаю, знаю, – пролепетала она, взяв его под руку.

Они медленно зашагали в сторону отеля, обмениваясь короткими репликами. Я не могла объяснить для себя причину, но эта девушка чем-то меня зацепила. В лучшем смысле этого слова. Она была такой веселой, раскрепощенной и жизнерадостной, что просто не могла не понравиться. Франгиция – потрясающее имя. Впрочем, как и Дженнаро. Как там спасатели к нему обращались? Синьор Инганнаморте? Дважды два – Дженнаро Инганнаморте. По коже пробежала пара миллионов мурашек, и из глубин памяти непроизвольно всплыл женевский терминал с тихим ресторанчиком «La Terazza». Невысокий человек с крокодиловым портфелем. Он произносил какое-то другое имя. Даже не имя, а фамилию. Это было что-то короткое. Значит, на террасе сидел один мужчина, а в самолете – другой. Просто они были очень похожи. Логика логикой, а как быть со шрамом? Да и какая разница? Я не из олигархического мира «Reid’s», не из мира Франгиции и традиционного аристократического чаепития в пять часов по местному времени. И вообще, пора отсюда отчаливать.

Я прошла мимо едва подающих признаки жизни бабушек, одарив их очаровательной улыбкой. «Отправьте ее загорать с молодежью», – вспомнилось мне, и я рассмеялась, несмотря на внушительную долю обиды внутри.

Столик в «Cipriani» был забронирован на 19.30, поэтому я располагала достаточным количеством времени для того, чтобы пешком прогуляться домой, не отказывая себе в удовольствии насладиться пропитанным цветочными ароматами воздухом и респектабельными фасадами «Савоев», «Карлтонов» и прочих пятизвездочных сооружений. Звонок Жоржа застал меня примерно на середине живописного пути.

– Джулия, дорогая, как ты? Как твой день? – интересовался заботливый владелец мадейрской недвижимости.

«Ох, Жорж, если бы ты сегодня утром увидел свой балкон, ты бы не спрашивал, как мой день. Ты бы вообще больше никогда со мной не разговаривал».

– Спасибо, Жорж. Все неплохо. Я уже успела влюбиться в остров. Сказочное место. Знаешь, во время пробежки все двадцать шесть мужчин-таксистов отвесили мне низкий поклон. Это было трогательно. А еще мне повезло с «Cipriani» в каком-то смысле. Удалось забронировать столик в «Reid’s».

– Почему ты говоришь, что повезло в каком-то смысле? В каком тебе не повезло?

– Мне не разрешили искупаться в океане.

– Спасатели?

– Да, они самые. – «И не только они», – добавила я про себя.

– Понимаю, но сегодня погода не очень. Поверь мне, у тебя еще будет возможность поплавать. А где ты сейчас?

– Иду в сторону твоего дома, а что?

– Если тебе позволяет время, мы можем устроить небольшой ланчинг.

– Я с радостью! Это точно удобно?

– Конечно, удобно.

– Помнишь улицу, по которой ты спускаешься к океану от своего дома?

– Ты хотел сказать «от твоего дома», но мне очень приятно. Да, помню, конечно.

– Я сказал именно так, как хотел сказать, – в динамиках айфона прозвучал мелодичный смех Жоржа. – Эта улица выходит к ресторану на пирсе. Там готовят отличный «прего эспешиэль».

– Черт, Жорж, я пока не сильна в португальских названиях, но ресторан знаю. Встречаемся там?

– Буду через десять минут.

Мы удобно расположились в плетеных креслах и без умолку болтали о жизни. Жорж с неподдельным интересом расспрашивал меня о моих книгах, а я задавала ему десятки вопросов, связанных с островом, Португалией и местными жителями. «Прего эспешиэль» оказался двойным стейком, разрезанным пополам и утрамбованным по соседству с ветчиной, сыром и помидорами между обжаренными ломтиками мадейрских лепешек. Другими словами, до изнеможения аппетитная штука.

– Скажи мне, а что это за традиция пить чай в пять вечера? – В моей голове без конца крутились обрывки бомондного разговора на пляже.

– Ты имеешь в виду пятичасовой ланчинг? Эта наш старый обычай. Его придерживаются лишь немногие заведения и отели. Избранные. «Reid’s», «Quinta da Casa Branca»…

– Я уже сегодня слышала это название. Это ресторан?

– Отель. Если ты захочешь, мы съездим туда на ланчинг. Владелец – мой хороший приятель. Он был первым человеком, открывшим официальное представительство «Mercedes» на Мадейре. Даже раньше, чем на континенте. А что касается «Quinta da Casa Branca» – прежде это был старинный английский особняк, принадлежащий очень состоятельным британцам. Со временем его переделали в пятизвездочную гостиницу с садами, парком и бассейном. Там уютно. Тебе понравится.

– Так а что с этим ланчем? Вы просто пьете чай в пять вечера?

– Нет. К чаю подают несколько видов сэндвичей и португальских десертов. Видов восемь-десять.

– Так это же английская традиция. Почему десерты португальские?

– Это португальская традиция, которую от нас переняли англичане, до исступления бьющие себя в грудь и кричащие «это все придумали мы!» Одна наша принцесса была настолько «в теле» и испытывала такое непреодолимое влечение к еде, что не могла пережить разрыв между обедом и ужином. Вот тебе и ланчинг…

– Да уж, ребята-англичане вечно кичатся первооткрывательством и своей изобретательностью.

– Кстати, слово «TEA» они тоже у нас украли.

– Ты шутишь? – Я чуть не подавилась остатками лепешки.

– Нет, – улыбнулся Жорж, – не подавись, пожалуйста. Я не хочу потерять такого милого гостя. Ты знаешь, что «tea» – это аббревиатура?

– Нет…

– Когда портовые работники загружали на корабли ящики с сухой травой с Азорских островов, они выкрикивали «TEA» в целях экономии времени. TEA – это аббревиатура от «транспортиш эрвиш ароматикош».

– Что такое «эрвиш»?

– «Эрвиш» – это трава на португальском. Тот самый чай, который мы пьем.

– Чертовы плагиаторы… эти англичане, – вырвалось у меня.

– Джулия, девочка, к сожалению, мне пора уезжать. – Жорж метнул взгляд на стрелки часов. – На меня очень много всего навалилось в последнее время. Я готов общаться с тобой бесконечно и рад, что ты находишь для меня время. Кстати, тебе тоже пора поторопиться, если не хочешь пропустить закат солнца над обрывом в «Villa Cipriani».

– Я нахожу время??? Это тебе огромное спасибо, что уделяешь мне столько внимания.

– Я подвезу тебя домой.

Жорж – эрудит, интеллектуал и парень из очень уважаемой португальской семьи. В машине он рассказал мне, что его отец умер три месяца назад и все весомые проблемы семейного бизнеса обрушились на его плечи. Тем не менее этот человек беспокоился, не завяли ли стрелиции в моей вазе, разобралась ли я с плазмой и написала ли хоть одну страницу для новой книги. Оказалось, что папа Жоржа ушел в мир вечности в возрасте восьмидесяти четырех лет. Маме шел восемьдесят первый год, и она очень сильно переживала по поводу своей утраты. Жорж был поздним и единственным ребенком в семье. Его брату и сестре так и не посчастливилось увидеть волшебные краски острова, потому что их короткие детские жизни оборвались практически сразу после появления на свет. В чем-то мы с Жоржем были похожи.

Меня настолько тронуло то, с какой нежностью и уважением Жорж говорил о своем отце, что, оказавшись на пороге квартиры и смахнув с ресниц пару повисших на щеках слезинок, я первым делом по очереди обзвонила родителей, чтобы сказать, как сильно я их люблю.

Часы оповестили меня о том, что через тридцать минут было бы неплохо отправиться в «Cipriani», если во мне все еще живет желание пройтись пешком. Я рассматривала развешенные в шкафу наряды, которые совсем не радовали меня своим разнообразием. Вещей-то я прихватила достаточно, но большая их часть представляла собой гардероб в стиле casual. На остров все-таки летела… Конечно, парочку достойных платьев я захватила. И небезызвестные туфли из нашумевшего клипа «Ленинград». Ладно, красное, чуть выше колена платье, лабутены, приобретенный в правильном уголке Парижа клатчик, распущенные волнистые волосы и… из зеркала на меня смотрела вполне мишленовская девушка. Губы красить лень, а вот ресницы – можно. Готово. Только вот один вопрос: как я дойду на таких каблуках до пункта назначения, если по пути встречаются участки, где даже в удобных кроссовках можно рухнуть без оглядки и сломать пару длинных ног? На сколько я там страховку покупала в визовом центре? Неделя – не густо. Если что, ноги придется чинить за деньги сочувствующих граждан.

Отхватив небольшую порцию страданий и неудобств, я оказалась на фуншалской набережной. Через три шага во мне чуть было не проснулась звездная болезнь, потому что обычно сдержанные в проявлении своей страсти португальские мужчины откровенно не выдержали испытания. Они слегка приопускали очки-авиаторы, периодически отвешивали поклоны и задаривали меня миллиардом сияющих улыбок. Должна признать, что красный цвет таки восхитительно смотрится на фоне океанического прибоя. Водитель открытой машинки, которая развозила вдоволь нагулявшихся туристов, окликнул меня с просьбой подвести в отель. Его слова прозвучали почти как мольба, но я отказалась:

– Нет, спасибо большое. Я с удовольствием прогуляюсь.

– Мисс, тогда подойдите на секунду. У меня кое-что есть для вас. – При этом он нырнул в глубь автомобильчика и достал потрясающей красоты алый цветок с желтой серединкой.

– Господи, как же красиво! Спасибо! Неужели он настоящий?

– Конечно, настоящий, – заверил меня смуглый парнишка. – Настоящий, как и все на Мадейре. Возьмите! Для самой красивой девушки Фуншала! Он ждал вас целый день.

Я аккуратно обхватила пальцами зеленый стебель и традиционно чмокнула парня в обе щеки. Как же все-таки мило, приятно и душещипательно… Последние семьсот метров по дороге в «Reid’s» дались с особым трудом: на меня оборачивались не только свободные португальцы, но и временно или навсегда «забронированные».

С цветком в руках я и перешагнула порог «Cipriani». Меня встретил вышколенный официант лет шестидесяти пяти и сопроводил к столику на террасе. От открывшейся перспективы я на пару секунд перестала дышать, восхищаясь обрывом и величаво возвышающимся над ним розовым зданием «Reid’s». Солнце как раз спланировало траекторию посадки на грозные волны, поэтому оттенок неба напоминал осветленную карамель, разбавленную нежными лепестками пурпурных бутонов. Официант по имени Паоло помог мне присесть за столик, учтиво отодвинув стул, и вложил в мои руки меню:

– Прошу прощения, синьорина. У вас очень красивый цветок. Вы хотите, чтобы я поставил его в вазу? – Паоло словно читал мои мысли, так как я не понимала, куда можно приспособить подарок парнишки.

– Я была бы вам очень признательна. Мне подарили его по дороге в «Reid’s». Я даже не знаю, как он называется. – Я доверила цветок надежным морщинистым рукам.

– Это антуриум. – Паоло слегка поклонился. – Цветок символизирует мужское начало.

– Надо же, – рассмеялась я. – Очень неожиданно…

– Я вернусь через минуту с вашим прелестным цветком и помогу определиться с выбором.

– Спасибо вам, Паоло.

Паоло порекомендовал мне отведать parmigiana di melanzane, какого-то крабика в венецианском стиле в качестве стартерсов и ризотто с морепродуктами как основное блюдо. Оставалось лишь определиться с вином. Пока опытный профессионал своего дела рассказывал мне о rose из Herdade de Malhadinha Nova, на террасу «Cipriani» заходили очередные гости.

– Это вино из очень интересного региона. Люди, которые его производят, поступили гениально: они разрешили маленьким детям разрабатывать дизайн этикеток.

– Синьор Инганнаморте! – приветствовали в это время официанты одного из гостей. – Мы очень рады вас видеть!

– Простите, Паоло, – я отвлеклась. – Вы говорите, что это хорошее вино?

– Очень. Не сочтите за дерзость, но оно ассоциируется у меня с вами. У вас немножко детское лицо.

– Спасибо, – улыбнулась я. – Отлично, я доверяю вашему вкусу.

Вино «Розе» с детской этикеткой, изображающей смешного динозаврика, не смогло отвлечь меня от присутствия синьора Инганнаморте и его компании: уже знакомой мне по пляжу жизнерадостной Франгиции, ее статного красавчика-кавалера и еще одной барышни с черными как смоль волосами. Когда Паоло возвращался во внутреннее помещение ресторана, мой женевский друг привстал и поздоровался с ним за руку. То, что он был всеобщим любимцем и завсегдатаем этого заведения, сомнений не оставляло. Впрочем, как и то, что он сразу меня заметил и этого не скрывал. Несмотря на мое умение владеть собой и довольно богатый опыт общения с мужчинами, обладающими высоким статусом и положением в обществе, его взгляд я выдержать не смогла. Сердцеедка с черными волосами забрасывала моего знакомого какими-то историями, а он отвечал ей имитацией бесконечной заинтересованности: обычно так смотрят на форель в специально отведенных местах. Красиво плаваешь, а убивать не хочется, да и готовить лень. Когда я заканчивала разделываться с умопомрачительным ризотто, он заскучал настолько, что перестал обращать на свою собеседницу даже мизерное внимание.

«Это тебе за шутки о моем захоронении на Мадейре, – подумала я. – Наслаждайся обществом интеллектуалки».

То ли он прочел мои мысли, то ли готов был сигануть с обрыва, лишь бы оказаться на моем месте в обществе цветка на клетчатой скатерти, но последующий его жест привел меня в замешательство: он приподнял красиво играющий в огоньках бокал с красным вином и едва заметно мне отсалютовал.

«И тебе салют моим детским «Розе», друг мой», – я тоже слегка приподняла бокал.

Поблагодарив Паоло за прекрасный ужин, я попросила счет, который оказался вполне приемлемым для ресторана с мишленовскими звездами и первоклассным обслуживанием. Неувязка возникла тогда, когда, рассчитываясь кредитной карточкой, портативный терминал не позволил добавить мне функцию ввода дополнительной суммы. Другими словами, я не смогла «электронно» оставить десять евро на чай, а количество наличных денег в моем распоряжении славно приравнивалось к опустошенному нулю. Ну, что ж за день такой? Утром ты сдираешь кожу и отдраиваешь стены, а вечером не можешь оставить tips^[13] галантному официанту. Вся надежда на содержимое моего клатча. Я максимально незаметно запустила руку во внутренности крохотной сумочки и наткнулась на горсть металлических монет. Спасибо Парижу и Стамбулу. Спасибо, что во всех моих сумках и кошельках всегда остается приличная горсть мелочи из поездок. Оставить металл на чай в мишленовском ресторане – моветон или не очень? Однозначно – лучше, чем не оставить вообще ничего. Я нащупала девять-десять весомых монеток эквивалентом в один евро и аккуратно вложила в счет. К моему огромному удивлению, Паоло вернулся через считаные минуты.

– Синьорита, не сочтите меня бестактным, но я подумал, что вам могут пригодиться деньги из другой страны, – он говорил очень-очень тихо.

– Я не совсем понимаю вас, Паоло. Из какой другой страны?

– Вероятно, вы по ошибке разбавили евро турецкими монетами. Они практически идентичны, но мой коллега заметил разницу.

– Господи, Паоло, как же мне стыдно… – Я закрыла лицо руками. – Я исправлю ошибку. Не рассмотрела при свете свечей. Они действительно очень похожи.

– Ну что вы! – Паоло разразился неподдельным смехом, что было присуще далеко не всем мишленовским официантам с проседью в волосах. – Вы очаровательны! Вы так красиво смотрелись на фоне заходящего солнца. Просто я подумал, что вам могут пригодиться иностранные деньги. Знаете, люди в моем возрасте редко выезжают за пределы Мадейры.

Клянусь, я была готова разрыдаться. Слезы собрались в моих глазах дружной компанией, и я понимала, что их уже ничто не остановит. Мой женевский знакомец тактичным жестом остановил Паоло и что-то нашептывал ему на ухо. По всей вероятности, хотел рассчитаться за своих богемных друзей. Они переговаривались несколько секунд, и тогда… в тот самый момент, я впервые увидела, как улыбается человек по имени Дженнаро Инганнаморте. Его улыбка могла затопить Мадейру и все экзотические острова мира. Его улыбка завораживала, притягивала и не оставляла шансов. Только вот мне было не до смеха. Он испепелял меня взглядом, а я изо всех сил пыталась не моргнуть, чтобы проклятые слезы не испортили скатерть в ресторане над высоким обрывом. Как так можно? Ты привыкаешь к тому, что за тебя вечно платят. Привыкаешь, что за тебя оставляют чаевые в мишленах и дорогих заведениях. Привыкаешь к беззаботной жизни и определенному человеку, а затем все это летит в тартарары в долю секунды – точно так же, как твоя юная отказавшая печень. Как можно было не подумать своей рыжей головой и не снять хоть какую-то наличку в банкомате? Как можно быть такой приспособленной к свободе и не приспособленной к спонтанному одиночеству? Ну, вот. Первая покатилась. Сейчас размажет тушь по щекам. Давай, анализируй, разревись в «Cipriani». Исправишь ошибку? Да как же ты ее исправишь, интересно?

– Мадемуазель…

«Давайте, слезы, ненавижу».

– Мадемуазель… – повторил едва знакомый бархатистый голос.

Оторвавшись от созерцания океанической пены, я повернула голову в сторону террасы. Он стоял с винным бокалом в руке в шаге от моего стола и обращался ко мне по-французски, призывая к ответной реакции.

– Да…

– Простите, я вынужден по-португальски расцеловать вас в обе щеки в качестве приветствия. – При этом он медленно наклонился и, выдержав паузу между прикосновениями к правой и левой, поцеловал меня в следы от уже успевших скатиться слез. – Почему вы так расстроились? Подумаешь, не удалось обмануть официанта в «Cipriani».

– Вы издеваетесь? И почему вы упорно продолжаете обращаться ко мне по-французски? До меня дошел смысл каждого сказанного вами слова на пляже.

– Так вы говорите по-итальянски? – спросил он уже на соответствующем языке.

– Я не могу похвастаться ни своим настроением, ни своим итальянским. – Да уж. Мой итальянский оставлял желать лучшего.

– Так на каком языке вы предпочитаете со мной общаться? – Его губы застыли в едва заметной улыбке.

– На языке «silenzio»^[14]. Вы обидели меня на пляже. – Я перешла на английский.

– Обидел, чем? Тем, что не захотел, чтобы ваш труп вылавливали из океана?

– Я бы смогла…

– Нет. Не смогли бы. И никто из спасателей «Reid’s» не смог бы вам помочь. Океан – это стихия. Его невозможно ни очаровать, ни соблазнить. Он бы просто оставил вас себе в качестве сувенира.

– Но я же видела, что у вас получилось.

– Но вы – не я.

– Вот именно. Я – не вы. Возвращайтесь к своим друзьям. На меня и так смотрит весь ресторан после этих дурацких монет. А вы загораживаете им вид на ночные огни.

– Мадемуазель, весь ресторан смотрел и смотрит на вас не из-за дурацких монет. Вы обратили внимание, что средний возраст посетителей составляет примерно восемьдесят девять лет? Они смотрели на красивую одинокую девочку, сидящую за лучшим столиком на фоне заката, и где-то в глубине души сильно вам завидовали.

– Завидовали чему? Они живут в «Reid’s» и лениво пожевывают лобстеров по вечерам.

– Вы совершенно правы. Они живут в «Reid’s», разделывают лобстеров во время ужина, но все их деньги, – он обвел глазами террасу, – каждого из них и всех вместе взятых, не могут купить то, что есть у вас. Молодость, мадемуазель. Именно поэтому они на вас смотрят. Забудьте о металлических монетах.

– Спасибо, что подбодрили. Но мне, правда, очень стыдно. У меня не осталось денег на типс.

Он неожиданно рассмеялся, обнажив идеальный ряд белоснежных зубов:

– Вашего официанта зовут Паоло. Мы знакомы шесть лет, и он никогда не был обижен. Поверьте, более щедрых турецких чаевых он еще не получал. На Мадейре, в принципе, мало турков.

На этот раз сдалась и расхохоталась я.

– Я все прекрасно видела. И как Паоло вас встречал, и как без колебания сдал меня, когда вы ему что-то нашептывали на ухо.

– Я же вам честно признался: Паоло никогда не был обижен. Он выдает мне все секреты. Но в случае с вами он оказывал сопротивление. Вы очень ему понравились. Я считаю, что у нас есть повод его отблагодарить.

При этом он едва заметно вложил в мой счет бумажную купюру.

– Вы уже второй раз меня выручаете. Или третий. Я верну вам деньги для Паоло.

– Почему третий? – Он проигнорировал последнюю фразу.

– Моя книга. Это вы вернули ее в Женеве?

– Это сложно объяснить, да и не к чему. Сколько вы планируете пробыть на Мадейре?

– Пока не знаю. Месяц так точно.

– И когда вы планируете вернуть мне деньги? – Он-таки обратил внимание на мою реплику во поводу возврата евро.

– Тогда, когда у вас возникнет в них острая необходимость.

– То есть вы никогда не вернете мне десять евро?

– Верну, – я забыла о предшествующих слезах и засмеялась. – Не люблю долги.

– А я не люблю дарить деньги. Поэтому условия следующие: я открываю кредитную линию. Будете отдавать мне пятьдесят центов в день.

– Так дайте номер карты, – я заливалась от смеха. – Переведу всю сумму сразу.

– Вы сами сказали, что вернете деньги, когда у меня возникнет в них острая необходимость. Пятьдесят центов в день. И я выбираю, где вы передаете мне долг.

– Вы сумасшедший? Давайте номер карты.

– Если вы не согласны, то, – он поочередно загибал пальцы, – a) старый добрый Паоло остается без чаевых; b) вы никогда не поймете суть фразы на пляже, которой я вас якобы обидел. Судя по всему, вам просто мало знакома история острова; c) вы что-то говорили о книге? d) Выбор за вами. Мне действительно пора присоединиться к людям, которых вы так смело назвали моими «друзьями».

– Где мне передать вам первые пятьдесят центов?

– Где вы остановились? В «Reid’s»?

– Нет. Я снимаю квартиру.

– Адрес?

– Castada de Santa Clara, 16. Это напротив…

– …музея «Frederico de Freitas», – закончил за меня он. – У вас хороший вкус. Выходите из дома ровно в 13.00. Не будем создавать пробок. Улица односторонняя.

На прощание он произнес фразу, которая навсегда останется в моей памяти: «Мадемуазель, я так и не понял, что вкуснее: ваши слезы или детское вино, которое вам предложил мой старый добрый друг Паоло».

Улица действительно была односторонней. А он так и не спросил мое имя.

Круг, так круг

Украдена из Балтиморского музея искусства в 1951 году.

Текущий статус: в 2012 году картина была выставлена на аукционе в Виргинии. Владелец утверждал, что приобрел ее за $ 7 на одном из фломарктов. После расследования возвращена Балтиморскому музею.

Утро началось с того, что проживающий в Уэльсе курьер Энди сообщил о наличии камней в желчном пузыре, а немец Себ завалил мой мессенджер очередной порцией «Hallo», «Wie geht’s es dir?»^[15], «Redest du noch mit mir?»^[16] Так не может больше продолжаться… Это неизлечимо. Тебе что, девятьсот восемьдесят пять оставленных без ответа сообщений не подсказывают, что я с тобой не общаюсь? Кому ты отправляешь эти дурацкие зарумяненные смайлы? Тебе ведь сороковник скоро. Конец, точка и баста. Моя толерантность и уважение к его пересаженной почке взялись за руки и дружно сиганули с высоченного обрыва во вчерашнем «Cipriani». Искренне пожелав Энди скорейшего выздоровления, я принялась за Себа. Настроение было такое шальное, что в очередной раз послать его куда подальше показалось мне слишком скучным. Тем более что мои резкие посылы зачастую притягивали его с удвоенной силой. Ладно, вспомним-ка немецкий:

«Здравствуй, Себастьян. Благодарю за шестьсот двадцать три «Hallo», триста двадцать один «Wie geht’s?» и несколько тысяч опечаленных смайликов. Пишу тебе, чтобы сообщить следующее: я начала серьезно работать над книгой о первобытных людях. Для того чтобы глубоко проникнуться темой, мой издатель сказал, что я должна четыре месяца пожить в пещере без фейсбука и интернета. Конечно, мне будут приносить воду и картофельные чипсы. Пожалуйста, не пиши мне ближайшие несколько тысяч дней. Если ты увидишь меня онлайн – это не я, а человек, которому поручено вести мою страницу. Береги почку. Чусс».

Это же каким тупым животным нужно быть, чтобы прислать в ответ «??????? 4 Monate ohne dich?»^[17] Да, четыре месяца без меня. Ведь мы с тобой так тесно коммуницировали все это время. Да что там говорить… и белье мне выбирали, и семью планировали, и тайными желаниями обменивались. Правда, в одностороннем порядке. Но разве это важно? Да я, с…а, поселилась бы в пещере навечно, если бы мне пришлось выбирать между жизнью с тобой и жизнью без тебя.

Глядя правде в глаза, я бы не стала тратить мадейрское время на текстовые сообщения недалеким женихам, если бы не одно «но». Я честно призналась себе в том, что очень сильно нервничаю. Это было связано со вчерашним вечером и шутливой договоренностью «выходите из дома ровно в 13.00, не будем создавать пробок». С одной стороны, интуиция подсказывала мне, что мой неординарный знакомый решил слегка развеяться за моим столиком. С другой – а что, если он не шутил? Нарушить договоренность и не появиться на узенькой улице в 13.00 было бы проще всего. Выйти из дома и понять, что ты слишком серьезно восприняла игривое настроение избалованного деньгами аристократа – ну, что же, не беда. Постою десять минут на тротуаре и отправлюсь на прогулку по божественному Фуншалу. Выбор сделан, но очень хотелось курить. Опять-таки, нервы были не настроены притворяться и умиротворенно дремать.

Несмотря на очень короткий период пребывания на Мадейре, я успела стать всеобщей любимицей. Если моя первая пробежка в день приезда заняла сорок минут, то сегодняшняя затянулась еще на столько же. Работники ближайших магазинчиков, таксисты и добродушные официанты хором интересовались, как мои дела, все ли мне нравится и где я уже успела побывать. Без лишнего хвастовства могу сказать, что меня любили даже такие своеобразные ребята, как немцы и французы, которые обычно держатся довольно сдержанно, хотя и приветливо, но всем своим видом дают понять, что в тебе течет другая, иностранная кровь. Я разрушала эти барьеры быстро и незаметно, влюбляясь в культуру их стран и стараясь общаться на их родном языке. Португальцы же были совершенно особенными. Они словно хотели тебя обнять, приютить, сделать все, чтобы ты осталась с ними. Они открывали сердца нараспашку, как обыкновенную форточку, не требуя ничего взамен. Хотя это не совсем так. Они обожали настоящие улыбки, честность и открытость – все те вещи, которых катастрофически сильно не хватает некоторым странам из бывшего СССР. Как по мне, то единственным недостатком Португалии были лишь сигаретные пачки с чудовищными картинками. Таким неприкрытым извращениям позавидовали бы Ганнибал Лектор и Джек Потрошитель, а Стивен Кинг вместе с Линчем навсегда впал бы в творческий ступор. Не знаю, кто разрабатывал дизайн набитых табаком и смолой картонных коробок, но это однозначно был озлобленный, неуравновешенный псих. Все наши пугающие украинские надписи на пачках «Мальборо» и «Парламента» казались шутками гениального Жванецкого и Джорджа Карлина. Псих определенно постарался на славу, но своего не добился: вместо того чтобы бросить курить, португальцы выбирали фото «посимпатичнее», жонглируя сигаретами, как бутылками кока-колы с именами на красных этикетках:

– Дорогая, дай мне, пожалуйста, пачку с тем синеватым мужчиной, – обращался восьмидесятилетний житель Фуншала к молоденькой продавщице по имени Дженни. – Нет-нет, не с тем, который с трубками в носу, а с другим – без капельниц.

– Синьор, вы, возможно, не рассмотрели, но этот синий мужчина на фото уже, как бы так выразиться, не совсем живой.

– Ничего-ничего. Давай такого. Он неплохо держится.

– Эээээ, Дженни, а мне, пожалуйста, «Мальборо Голд», но, если можно, с трубками и капельницами.

Ужасно, конечно, но я едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться.

Ну, что поделаешь, если эти люди так воспитаны? Они обладали первоклассным чувством черного юмора, легко относились к жизни, но с детства были приучены к тому, что смерть неизбежна и нечего на ней зацикливаться.

Выкурив сигаретку под двойной эспрессо, я согласилась с очередным официантом: «Больше никакого американо на Мадейре – привыкайте к нам». Да я с радостью, с радостью, с радостью. Рассиживать в кафе время не позволяло, потому что колокола церкви St. Peter напомнили о скором приближении полуденного часа. До 13.00 оставалось совсем немного, и я в полной мере ощутила неприятный мандраж. Прямо, как в детстве на теннисных турнирах. У меня всегда пропадал аппетит перед выходом на корт в матче с более сильными противниками. Это захватывало и нервировало одновременно. Так и сейчас: зачем ты вообще вчера согласилась поддержать его странную игру? Детское «Розе» со смешным динозавриком на этикетке затуманило мозги и притупило ощущение реальности? Ты вообще его видела? Слышала, как он разговаривает? Пресыщенный жизнью игрок и самоуверенный победитель – он сейчас спит на одной из огромных кроватей «Reid’s» и помнить не помнит о твоем существовании, глупое ты существо.

Проиграв мысленно все самые нелепые сценарии развития событий, я решила пойти на компромисс: архитектурные особенности улицы не позволяли стоять на выходе из подъезда, так как он был частью дороги. Напротив – музей Фрейтаса. Так вот, было бы вполне разумно узнать, кем был синьор Фредерико, выйти из кованых ворот ровно в 13.00 и в случае полного провала и разочарования гордо зашагать по мозаичной дорожке. Решено. Иду в «Casa de Museu Frederico de Freitas», который получил высшую награду от португальского правительства.

* * *

Музей меня не поразил – он в буквальном смысле слова обескуражил. Во внутреннем дворике проводились какие-то реконструкторские работы, но красоту маленького сада и встроенного в темно-розовую стену фонтана не могло испортить ничто. Очутившись внутри помещения, я ощутила резкую слабость в ногах. Фредерико де Фрейтас был очень известным нотариусом, что никак не помешало ему стать знаменитым коллекционером произведений искусства XVII–XIX веков. Господина Фрейтаса можно назвать даже гениальным хотя бы потому, что каждая деталь его дома соответствовала утонченному вкусу и изобретательности хозяина. Любая статуэтка, картина, ваза, предмет мебели и интерьера – все создавало эффект присутствия, словно в этом уютном особняке лишь час назад застелили постель, но, к сожалению, хозяин сейчас завтракает в столовой со своей семьей, и вам придется подождать. Какое же все живое, какое же настоящее… Фотографии в рамках на изумительном английском столике у кровати… Кого вы здесь обнимаете? Жену? Любимую женщину? Близкую подругу? Казалось, что в чайный зал сейчас войдет дворецкий с серебряным подносом и предложит присоединиться к более не существующим гостям. Совершенно фантастическая кухня с мраморными умывальниками и огромными чугунными котелками… Здесь для вас готовили еду, господа аристократы? Я переходила из комнаты в комнату, поражаясь размерам дома. Из окна моей квартиры он казался не очень масштабным, а разделяющая нас односторонняя улочка была такой узкой, что я запросто могла перешагнуть на один из балконов. Удивляло и то, что охрана «заведения» состояла из пятидесятилетних женщин в черных брюках и накрахмаленных белых блузах. Они незаметно подстерегали каждое твое передвижение и не разрешали фотографировать. Музей гордился отсутствием фото на просторах интернета, и это было правильно. Я, конечно, не отношусь к клептоманам, но мне хотелось украсть все. Даже не все, а все что угодно.

Немного потерявшись в разнообразных залах, я продвигалась к выходу, осыпая португальскими словами благодарности каждую без исключения сотрудницу музея. Они отвечали взаимностью, но сохраняли официальное выражение лица, как стоящие на вахте гвардейцы у «Buckingham Palace». Самая строгая на вид женщина окликнула меня и спросила, попала ли я в библиотеку.

– Нет! Конечно, нет! Меня очень удивило, что в таком доме отсутствует библиотека. Для меня это самая интересная часть!

Я поймала себя на мысли, что слишком нарушаю тишину, но ничего не могла поделать из-за повышенной эмоциональности.

– Следуйте за мной. Я вас проведу.

– Obrigada, muito obrigada!^[18] – тараторила я по-португальски, задыхаясь от восторга.

Что может испытать обожающий литературу человек, неожиданно оказавшийся в мире книг XVII–XIX веков? Собрание работ Черчилля, старинные фолианты, раритетные издания, посвященные творениям Микеланджело и Родена. Обложки книг целовали друг друга на нескончаемых деревянных полках, а невероятной красоты камин подыгрывал им, создавая незабываемую романтическую атмосферу, включающую в себя ощущения тайны, шелест страниц и приглушенный мягкий свет.

– И все эти книги настоящие?

– Конечно, – кивнула женщина, доставая с полки тоненькую книжечку. – Каждая из них.

– Вы не представляете, как много это для меня значит… Даже руки начали дрожать. Да я бы себя возненавидела, если бы так и не узнала о существовании библиотеки в доме синьора Фрейтаса. Господи, как же жаль, что нельзя фотографировать… Я ведь тоже пишу!

– Вы действительно пишете? – переспросила сотрудница музея.

– Да…

– Знаете, что… – Она вплотную подошла ко мне. – Если вы дадите мне слово, что фото не попадет в интернет, я разрешу вам сделать один кадр. Я постою на выходе из библиотеки на случай, если мои коллеги или посетители направятся в нашу сторону. Только не подведите меня.

– Ну что вы??? Я даю вам слово на языке души. А камеры? У вас точно не будет проблем из-за меня?

– Здесь нет камер. Именно здесь. Одно фото.

Айфон в руках ходил ходуном, пока я пыталась выбрать наиболее удачный ракурс. Как же дрожали руки… Одно фото. Есть. Я бросила умоляющий взгляд на женщину:

– Да фотографируйте уже, – она тихонько рассмеялась.

Я улыбалась и щелкала все подряд до тех пор, пока добрая хранительница правопорядка не подала мне знак рукой. Спрятав телефон в сумку, я подбежала к ней и, чмокнув в обе щеки, беззвучно обняла. В этот момент порог библиотеки переступил очередной немец в сопровождении чопорной охранницы. Их явно смутило мое зарумянившееся, сияющее от счастья лицо, но что поделаешь… Боже мой, как же прекрасен португальский народ!

* * *

На выходе из музея меня застало великолепное зрелище. Castada de Santa Clara обрывалась на перекрестке с Rua du Surdo. У португальских ребят таки отлично обстояли дела с юмором. «Улица глухих», «Улица черных девочек» – кто-то же это все когда-то называл, переименовывал. Не знаю, повезло или не повезло тем самым «глухим», но улицу тщательно ремонтировали, что доставляло мне определенные неудобства во время сна из-за шума рабочих грузовиков по утрам. Если одна такая «малютка» пыталась развернуться на миниатюрном перекрестке, от катастрофического грохота не могла спасти даже самая модерновая шумоизоляция.

Castada de Santa Clara, имеющая угол наклона в лучших традициях холмистого Сан-Франциско, застыла в автомобильной пробке на фоне растерянных пешеходов. Именно такая картинка открылась моему взору: улочка была как на ладони. Казалось, что кто-то подвесил скопившиеся машины на горном склоне и на секунду приостановил забавное кино. 12:59:34. К моему тщательно замаскированному ужасу, внимание туристов привлекала не пробка и не лимитированное пространство на ступенчатом тротуаре. Все они смотрели туда же, куда и я. Разница заключалась лишь в том, что люди крутили головами, пребывая в восхищении от увиденного, в то время как я мысленно повторяла про себя: «Только не это. Где же ты успела так нагрешить?» По проложенной брусчаткой дороге плавно катился «Rolls Royce Dawn» – тот самый четырехместный кабриолет с мандариновым салоном, возле которого все так отчаянно хотели сфотографироваться на парковке отеля «Reid’s». Экстерьер цвета океанической злости и ярости, кто же тебя создавал, что, глядя на тебя, колени мои подгибаются так безнадежно? О водителе я молчу – его стиль уже мне знаком. Расслабленная правая рука на руле, неприлично белая рубашка с рукавами до запястья, бронзовая кожа, мужественные загоревшие скулы, скрывающие лед в глазах стекла элегантных очков – приехали… Ни бурное парижское прошлое, ни привычное чувство уверенности в себе не смогли спасти меня от парализующего смущения, когда «Dawn» поравнялся с моей примерзшей к мозаичной плитке фигурке и окутанный бархатом голос произнес:

– Мадемуазель…

Было ровно 13.00. Ни секундой раньше, ни секундой позже. Айфон констатировал факт, вибрируя напоминанием о жизненно важных таблетках, которые я принимаю каждые двенадцать часов:

– Синьор Инганнаморте…

Он тактичным жестом указал на пассажирское сиденье, и я потянула за приятную на ощупь дверную ручку. Низко посаженные двери точно были продуманы для эффектных посадок и выходов в свет. Пока я поражалась тому, как создатели последней модели «Royce» угадали с пространством для длинных ног, мой знакомый тронулся с места, присоединившись к всеобщему движению трафика:

– Вы собираетесь возвращать мне долг? – спросил он на полном серьезе.

– Да, конечно. – Я смутилась еще больше и потянула за замочек на крохотной сумке. – Возьмите, пожалуйста.

– Зачем вы даете мне десять евро? Мы договаривались, что вы будете отдавать мне по пятьдесят центов.

«Вы надо мной издеваетесь?» – хотелось прокричать мне на весь Фуншал.

– Ладно, – холодно произнесла я и снова запустила руку в сумку. – Так лучше?

– Отлично. – Он аккуратно положил монетку в оранжевую нишу со стороны водительской двери. – Вы не возражаете, если я сделаю небольшой круг, чтобы вернуть вас домой?

– Можете высадить меня возле церкви. Я пройдусь пешком.

Внутри меня наслаивалось такое негодование, что угнетавшее меня смущение рассеялось как дым.

– Почему вы отвернулись? Вы пытаетесь сделать вид, что я вас снова чем-то оскорбил? В самолете вы смотрели на меня более пристально.

– Нет. Я пыталась понять, кто из пассажиров рейса вернул мою книжку.

– Какую книжку?

– Но это же были вы…

– Возможно, мне бы хотелось быть таким человеком. К сожалению, я другой. Я никогда никому ничего не возвращаю. Какую книгу вам вернули?

– «The History of Modern Art».

– Так вы увлечены искусством?

Глубоко-глубоко внутри меня формировалось ощущение, что мне делают ультразвук в клинике «Charite».

– Так вы вернули мою книгу? – ответила я в еврейском стиле.

– Да что вы пристали ко мне с какой-то книгой и романтическими фантазиями? Вы что, подающий надежды юный режиссер?

– Нет, я – умертвивший все надежды молодой писатель.

– Замечательно звучит! Вы правда что-то пишете?

На его лице появилась легкая, но очень жесткая улыбка.

– Я правда что-то не пишу.

– Признавайтесь. Откройте карты.

– Я вам не Паоло из «Cipriani», который выдает все секреты.

– Мадемуазель, бросьте это глупое кокетство. Вы действительно пишете?

– Ладно. – Я сдалась, потому что все мои привычные манипуляции на него не действовали. – Я написала две книги, но с третьей все очень печально.

– И вас издавали?

– Да. Лучшее украинское издательство.

– Так вы из Украины?

Его мимика немножечко поддалась, и широкие брови вынырнули из-под черных стекол.

– Да. Из Украины. А я могу узнать, куда мы едем?

– Конечно. Но сначала вы назовете свое имя. Я считаю, что мы уже достаточно для этого знакомы.

Не знаю почему, но я от души рассмеялась. Да, мы были достаточно для этого знакомы:

– Юля. Иностранцы называют меня Джулия. Легче произносится.

– Значит, Джулиния, – холодно улыбнулся он.

– Почему «Джулиния»? И куда мы едем? Мы проехали тоннель, торговый центр «La Vie» и никуда не свернули.

– С вами всегда так скучно?

– А с вами всегда так интересно?

В этот раз обоюдная улыбка возникла на наших лицах одновременно.

– Мадемуазель, я же сказал, что мы сделаем круг перед тем, как вернуть вас домой, – он категорически отказывался обращаться ко мне по имени. – И вы согласились.

Я согласилась заранее, потому что понятия не имела, какой круг он имеет в виду. Я бы согласилась постфактум, потому что он пообещал раскрыть смысл «шутки» на пляже и рассказать историю о том, как хоронят людей на Мадейре. Я бы согласилась не из-за любопытства к «Rolls Royce Dawn», который впервые в истории презентовали онлайн для постоянных клиентов, игнорируя «Франктфуртские автомобильные выставки». Я бы согласилась не из-за крыши, которая опускается за двадцать две секунды даже при скорости тридцати двух миль в час. Я бы согласилась не из-за того, что машина пропахла ароматизированным деревом и на восемьдесят процентов отличалась от купе «Wraith». Не из-за того, что она была недоступна даже сильным мира сего и проделала огромный путь на Мадейру с континентальной земли. Не из-за сумасшедшего сочетания ярко-оранжевой кожи и благородного металла. И уж точно не из-за двигателя V-12 и мгновенного разгона до ста пятидесяти миль в час. Мне было плевать на крышу кабриолета, которая напоминала нос античных деревянных лодок. Впрочем, как и на то, что ночные датчики реагируют на тепло пробегающих мимо зверей и невидимых в темноте существ. Конечно, все это слегка будоражит. Но как говорил мой любимый персонаж из «Games of Thrones»^[19]: «Меня давно научили не обращать внимание на то, что следует перед словом “но”». Так вот мое исключительное «но» заключалось в следующем: меня очень сильно интересовал водитель. Круг, так круг.

– Хорошо. Я согласна на любой круг, если вы мне расскажете, что там с захоронениями.

– Мадемуазель, прекратите ставить мне детские условия. Можно подумать, что если я вам не расскажу, вы на ходу откроете дверь и выпрыгнете из машины в одном из тоннелей. Условия буду ставить я, потому что вы все еще должны мне непомерную сумму денег. Почему у вас не складывается с третьей книгой?

– Просто мне тяжело ее писать. По личным причинам.

Спорить с ним было глупо и бессмысленно.

– Надеюсь, вы не собираетесь обрушить на меня печальную историю любви? – Он постоянно меня поддевал и переигрывал по всем фронтам.

– Я избавлю вас от такого удовольствия. Вас бы это все равно не тронуло.

– Откуда вы знаете? Вы же меня немного тронули.

– Чем это, интересно?

Я уже была в предвкушении очередной издевательской реплики.

– Вы показались мне очень солнечным и ранимым ребенком. Но в тоже время в вас чувствуется какая-то демоническая неизбежность. Скажите, а что вас обычно вдохновляет, когда вы пишете?

Я на секунду задумалась и без доли притворства произнесла:

– Боль. И Париж.

– Вы любите Париж?

– До слез. Я его обожаю, боготворю… Моя первая книжка начиналась с письма к этому городу.

– Но вас не переводили на другие языки?

– Нет. Хотя у меня есть немецкий перевод. И даже французский.

– Немецкий мне не подходит. Слишком грубый язык. Сможете прочитать мне отрывок по-французски?

– Категорически нет! – Я на минуту представила себе этот кошмар. Мне было бы морально легче раздеться перед сотней изголодавшихся португальских мужчин, чем прочитать ему личный текст.

– Послушайте, мадемуазель, у вас есть два варианта: либо мы заедем в уютный ресторан и вы прочтете мне французский отрывок, либо я через километр сверну в ближайший тоннель и мы на секунду зайдем в местную мэрию. У них там сейчас как раз проходит заседание, – он посмотрел на часы. – Я принесу извинения, прервав речь своих знакомых, попрошу у них микрофон и скажу, что вы умоляли меня дать вам слово и презентовать свою книгу.

Хуже всего было то, что даже двадцать минут общения с этим человеком подсказывали мне, что он способен на все и предугадать исход практически невозможно.

– Почти договорились, – сдалась я. – Но я тоже имею право на условия и хватит дергать меня за нитки, как податливую марионетку. Я зачитаю вам отрывок в спокойном месте, если вы наконец объясните мне суть шутки на пляже.

– Здесь в самом деле своеобразная система захоронения. Не знаю, хватило ли вам нескольких дней, чтобы понять, как местные жители относятся к смерти, – начал он.

– Да, я видела, как португальцы выбирают сигареты с жуткими картинками. Они превращают это в фарс.

– Мадейра – очень специфический остров с высоким уровнем средней продолжительности жизни. Примерно 85–86 лет. Тем не менее жители и власти не желают превращать остров в кладбище. Вы улавливаете мысль?

– Улавливаю, но пока не понимаю… – призналась я.

– Когда человек умирает, родственники усопшего заключают контракт с агентством либо на пять, либо на десять лет. В большинстве случаев – на пять.

– Какой такой контракт? На обслуживание могил?

– Не совсем, – по его лицу скользнула тень улыбки. – На эксгумацию тела.

– По-моему, до меня неверно дошел смысл сказанного. Мы с вами одинаково понимаем на английском значение слова «эксгумация»?

– Более чем. Через пять лет тело эксгумируют, освободив место для следующего мертвого «клиента».

Я смотрела на него в полной растерянности, пытаясь понять, шутит он либо рассказывает все это на полном серьезе.

– Так, а что они делают со «старым» клиентом?

– Кремируют. А дальше новый контракт. – Дженнаро рассмеялся.

– Вы разыгрываете меня, да?

– Ни капли. Теперь улавливаете смысл шутки? Мне не хотелось, чтобы над вашим телом так издевались после неудачной попытки поплавать во время шторма.

– Господи… А что за второй контракт?

– Опять-таки два варианта: можно на время арендовать помещение для хранения урны с пеплом либо развеять его над океаном. Мало у кого из мадейрцев есть деньги на покупку личного склепа.

– Лучше уж над океаном.

– На самом деле без разницы. Мертвым все равно, потому что над океаном нужно летать при жизни. Знаете, что самое интересное в этой истории? Они никогда не эксгумируют тела по отдельности, а превращают процедуру в конвейерный процесс. Выкопали десять-пятнадцать человек одновременно и потащили в печь, нарядившись в маски и перчатки.

– Сумасшедшая история! А почему вы свернули в тоннель?

– Потому что я вам сказал: я не люблю, когда мне ставят условия. «Если вы мне расскажете, я зачитаю…» Вам пора повзрослеть. Мы едем в мэрию.

Camara de lobos

Украдена из музея «Кунстхал» в Роттердаме 16 октября 2012 году.

Текущий статус: картина уничтожена.

Пока мой женевский друг со свойственной ему невозмутимостью искал свободное парковочное место у здания Сити-Холла, я подключила все свое английское красноречие, чтобы выразить активный словесный протест:

– Вы же понимаете, что я не пойду с вами в мэрию?

– Что значит «не пойду»? А кто вас будет спрашивать?

– Я серьезно. Прекратите, пожалуйста. Здесь нет парковочных мест. Вы же не будете силой вытаскивать меня из машины? Она и так привлекает всеобщее внимание без дополнительных зрелищ.

– Что вы из меня монстра делаете? Я вас пальцем не трону. Конечно, вы выйдете из автомобиля абсолютно добровольно.

«Лучше бы тронул», – неожиданно пришла в голову нескромная мысль.

– Пожалуйста, синьор Инганнаморте… Я сделаю все что угодно, только не заставляйте меня так нервничать.

– Все. Что. Угодно, – с расстановкой произнес он, выдержав две четкие паузы между словами. – Что, например?

– Не знаю. Хотите сыграю вам Бетховена на pianoforte?

– Вы играете на фортепиано?

– Нет, но я научусь! Хотите, свитер вам зимний свяжу?

– Вы умеете вязать? – Он больше был не в состоянии контролировать улыбку.

– Нет. Но научусь! Я свяжу вам очень теплый свитер. Возможно, он хоть как-то согреет и растопит вашу ледяную женевскую кровь.

– Мадемуазель, это никуда не годится. Вы обрушили на меня массу бесперспективных предложений. И с кровью не угадали.

– С температурой?

– С происхождением. Кровь португальско-итальянская.

– Я так и думала. Женевские мужчины не бывают такими красивыми.

Последняя фраза была вознаграждена его пробирающим до дрожи смехом:

– Вы действительно решили, что легкий флирт вас спасет? Но комплимент я оценил. Благодарю.

Пожалуй, меня могло спасти лишь отсутствие мест на паркинге. Сидевший за рулем мужчина был категоричен и совершенно непреклонен в своих решениях. Он напоминал мне шального мальчишку, который случайно обнаружил в лаборатории отца сложный химический набор препаратов и решил провести собственные опыты, жонглируя колбами, пробирками и всевозможными реактивами. Разница заключалась лишь в том, что он был далеко не мальчишка. И точно знал, что и как смешивать для получения желаемого результата.

– Мадемуазель, считайте, что сегодня вам повезло. Я устал наматывать круги в поисках парковки. Во время заседаний у них здесь всегда аншлаг, а оставлять машину в километре от мэрии и заставлять вас гулять в тридцатипятиградусную жару кажется мне не совсем справедливым. Перенесем презентацию книги в другое место.

– В какое другое?

Вздох облегчения так и не успел вырваться из моей груди, так как его быстро спугнул новый приступ нарастающей паники.

– У меня есть идея. Я воссоединю вас с одной исторической личностью. Осмелюсь предположить, что вам это понравится.

Он поднажал на педаль газа, и «Royce» заметно припустил ход, не издав ни единого звука. Ох и машина…

– С кем вы собрались меня знакомить? – Я сгорала от любопытства.

– Вы не любите сюрпризы?

– Я не уверена, что люблю их в случае с вами. Может, я предпочту презентацию в мэрии, – вырвалось у меня.

– Мне развернуться?

– Господи, нет! Я молчу. Но все-таки, с кем мы будем знакомиться?

– С величайшим британцем в истории, – улыбнулся мой необычный спутник.

– Дайте-ка догадаюсь…

Набрав полные легкие воздуха, я выпалила на одном дыхании:

– «Even though large tracts of Europe and many old and famous States have fallen or may fall into the grip of the Gestapo and all the odious apparatus of Nazi rule, we shall not flag or fail. We shall go on to the end, we shall fight in France, we shall fight on the seas and oceans, we shall fight with growing confidence and growing strength in the air, we shall defend our Island, whatever the cost may be, we shall fight on the beaches, we shall fight on the landing grounds, we shall fight in the fields and in the streets, we shall fight in the hills; we shall never surrender, and even if, which I do not for a moment believe, this Island or a large part of it were subjugated and starving, then our Empire beyond the seas, armed and guarded by the British Fleet, would carry on the struggle, until, in God’s good time, the New World, with all its power and might, steps forth to the rescue and the liberation of the old»^[20]. С ним?

– Мадемуазель, вы меня приятно удивили. С ним.

* * *

Примерно в 1418 году португальский инфант и сын короля Жуана I проснулся утром в своей постели приблизительно со следующей мыслью: «Надоело. Мне нужна новая карта». Так уж сложилось, что он был абсолютно неординарной личностью и испытывал страсть к мореплаванию, точности и топографии. Несмотря на то что он никогда не принимал личного участия в морских экспедициях, Энрике имел все финансовые возможности для того, чтобы познавать просторы мира с помощью чужих глаз и расчетов. Впоследствии его прозовут Генрихом-мореплавателем, а пока он вальяжно расхаживает по спальне и подумывает о том, что было бы вполне разумно снарядить очередную экспедицию к берегам Западной Африки, чтобы заполучить обновленную географическую картинку мира. Так он и поступил.

Возглавлявший экспедицию Жуан Зарко и его отважные сотоварищи наверняка бы добились желаемого и преподнесли принцу вожделенную карту, если бы океан не сказал свое веское «хватит» и не обрушил на корабли всепоглощающую силу шторма, благодаря которому и была открыта Мадейра. Остров был настолько непроходим из-за буйной растительности, что, по легенде, его выборочно выжигали на протяжении семи лет, дабы обеспечить путь к благоустройству и потенциальному процветанию. Первооткрыватели не смогли обойти вниманием и противостоящий волнам мыс, который быстро облюбовали морские львы. Путешественники истребили большую часть славных созданий, превратив их умерщвление в выгодный промысел. Кожу морских львят зачастую использовали для пошивки сапог и прочих вещей, необходимых в островной жизни. Так и получил свое название городок Camara dе Lobos^[21] – бывшее пристанище sea-lions^[22], немногим из которых удалось избежать фатальной участи.

Проскочив под сомнительной высоты шлагбаумом, мы оказались в подземном паркинге.

– Мадемуазель, надеюсь, вы не возражаете немного пройтись к месту презентации вашей книги?

– Ну что вы, синьор Инганнаморте… Почту за честь, – рассмеялась я.

– Можно было бы сократить дистанцию, но в Camara dе Lobos не всегда возникает желание оставлять машину на улице, потому что возможен вариант обратного трипа на такси. – Он заглушил двигатель и потянул за ручку водительской двери.

– Что вы имеете в виду? – Я последовала его примеру.

– Я имею в виду, что мы можем остаться без средства передвижения.

«Без ох…го средства передвижения» – это была вторая пошлая мысль за сегодняшний день.

– Почему?

– Потому что местный народ выживает за счет рыбалки, производства вина, выращивания бананов и криминала.

– Если рыбалку, вино и бананы я себе представить могу, то с криминалом не очень-то складывается.

– Скажем так, – он деликатно пропустил меня вперед на выходе из паркинга, – если на Мадейре кто-то кого-то убивает, то это происходит именно здесь.

– Вы шутите, да?

– Нет. Туристов местные разборки обычно не затрагивают, но я бы не порекомендовал вам ночные прогулки в Camara dе Lobos. Конечно, если у вас не возникнет желания задружить с уголовным миром острова.

В очередной раз я затруднялась ответить себе на вопрос, говорит ли он правду или играет с химическими соединениями, как тот мальчишка из лаборатории. Сказочная красота небольшого городка, пропитанного теплом лучей и запахом винограда, настолько не соответствовала утверждению о периодических убийствах, что я сильно засомневалась. Если бы маленькому ребенку с чистейшей неиспорченной душой вручили набор ярких фломастеров и попросили изобразить самое доброе место на планете, он бы нарисовал Camara de Lobos. Ярко-зеленый фломастер – трава на горном утесе, темно-синий – волны и океан, ярко-желтый – солнечный шар, красный, оранжевый, фиолетовый, голубой – разноцветные лодочки и рыбацкие судна. Такие добропорядочные мысли сопровождали меня ровно до первой увиденной физиономии, обладатель которой, слегка пошатываясь, двигался в нашу сторону. Это был классический образ потихоньку спивающегося португальского уголовника, шныряющего среди узких переулков в поисках легкой добычи и куска шаровой лепешки.

– По-моему, я начинаю вам верить, – полушепотом произнесла я, заметно сократив разделяющее нас расстояние. Родители наградили меня модельным ростом, но Дженнаро был на голову выше и значительно шире в плечах. Я бы не стала заигрывать с людьми с такими габаритами на месте любых местных авторитетов. Да и не местных тоже. – Так, а почему все они здесь сконцентрировались? Здесь что, тюрьма?

– Нет, тюрьма расположена в другом месте. Здесь очень свежая рыба и кошельки расслабленных туристов. В тюрьме они долго не задерживаются, – улыбнулся Дженнаро, быстро взбираясь по крутым ступенькам.

– Как это «не задерживаются»? Устраивают побег?

– Да им даже побег не нужен, учитывая большие дыры в местном бюджете.

– Я не совсем понимаю. Их что, просто выпускают, потому что нет денег на содержание?

– Примерно так. Схема очень простая. Представьте, что вы совершили преступление в Лиссабоне. Вас забросили в камеру с жуткими условиями, что является для вас определенным дискомфортом. Вы пишете заявление, содержание которого зависит от вашего красноречия и личной фантазии. Например, ссылаетесь на проблемы со здоровьем и просите о переводе в другое место. Так как лиссабонская тюрьма обычно сильно переполнена, существует большая вероятность того, что вас перебросят на Мадейру. Здесь условия на-мнооо-го лучше. – Он сделал акцент на слове «намного». – Когда вы окажетесь на Мадейре, вас быстренько амнистируют, потому что у местных властей нет никакого желания кормить вас морепродуктами.

– И что? Я просто смогу расхаживать по острову как ни в чем не бывало?

– По закону вы обязаны покинуть остров через тридцать дней.

– А если я не хочу?

– Если вы не хотите, то через тридцать дней сообщите властям, что у вас нет денег на билет и оставайтесь здесь жить. Денег вам никто не даст, но и топить в океане тоже не станет.

– С ума сойти! То есть если я не захочу уезжать с Мадейры, я могу совершить кражу в магазине, немножко отсидеть в тюрьме и остаться здесь навсегда?

– Воровать нехорошо, мадемуазель. – Он снова рассмеялся, чем доставил мне огромное удовольствие. – Если вы не захотите уезжать, вы просто зайдете в мэрию и честно об этом скажете. С оговоркой, что у вас нет денег для того, чтобы вернуться домой. Мне бы не хотелось, чтобы вас закрыли даже в местной тюрьме. Заключенным не разрешают купаться в океане, а я заметил, что волны вас изрядно притягивают.

– Откуда вы все это знаете? О тюрьмах, об условиях?

– У меня хорошие отношения с местными властями. И я давал деньги на реконструкцию местной тюрьмы.

– Вы??? Но почему? – Я даже не пыталась скрыть удивления. – Поймите меня правильно… У меня много знакомых влиятельных бизнесменов, но обычно они помогают… детям, что ли… детским домам. Но что бы тюрьмам?! Это очень благородно, синьор Инганнаморте.

– Вы так полагаете? – Его раскатистый смех в очередной раз застал меня врасплох. – Мадемуазель, мне очень нравится ваша непосредственность. Впрочем, как и то, что вы заставляете меня смеяться.

– Мне очень нравится, когда вы смеетесь. – Слова просто машинально сорвались с моих обветрившихся губ. – Правда, вы самый необычный меценат в моей жизни.

Дженнаро приостановился на небольшом мостике и расхохотался. Мне показалось, что мое сердце заняло место мозга, который вообще отключился и отказывался работать. Как же красив был этот человек… В нем почувствовалась поразительная, незнакомая мне дотоле легкость, которая сделала его чуть более понятным, чуть более доступным, пусть даже на миг. Но это был мой миг.

– Мадемуазель, вы замечательный ребенок. Наивный, но замечательный. Я помогаю местным властям не из-за сочувствия к уголовному миру острова. Просто стандартный обмен услугами. Но давайте отвлечемся от этой темы. Вам ничего здесь не напоминает о присутствии величайшего британца, чью речь вы так эффектно произнесли в машине?

«Какой британец? Какая речь? Пожалуйста, прекращай называть меня ребенком… Тебя что, разница в семнадцать-двадцать лет смущает? Меня – нет». – А вот и третья нескромная мысль за сегодня.

– Надо же! – Я быстро отвлеклась, заметив большую мемориальную табличку на фоне стены.

«AQUI PINTOU EM 1950 WINSTON CHURCHILL»^[23] – гласила надпись, сопровождаемая металлическим мольбертом, кисточкой и выдавленными из тюбика железными красками.

– Он что, еще и рисовал?

– Да, и весьма прилично.

– Но что он рисовал?

– Это…

Аккуратно положив мне на плечи загоревшие руки, мой гид развернул меня в противоположную сторону, словно слепую невесомую куклу.

– Ооох… как же здорово…

Обладающий непревзойденным вкусом Уинстон Черчилль выбрал идеально правильное место для создания своих пейзажей. Не нужно было быть ни гением, ни интеллектуалом для того, чтобы понять, почему бывший премьер-министр Великобритании, одаренный политик, лауреат Нобелевской премии по литературе и член тайного масонского общества бросал светский «Reid’s» и все свои дела ради того, чтобы приехать в Camara de Lobos в сопровождении человека с огромным зонтом. Зонт конечно же был на случай дождя, потому что Черчилль совершенно не приветствовал art «en plein air»^[24], если гадкие хаотичные капли падали на кончик сигары и мешали привычному дымящемуся удовольствию. Он бесконечно рисовал пальмы, которые словно торчали из красочных лодок, и наслаждался вкраплениями черепичных крыш на таинственном утесе под облачным небом. Время от времени сопровождавший сэра Уинстона «адъютант» распахивал зонтик над его головой, чтобы художник не утратил музу и посетившее его вдохновение. О да, если человек талантлив, так он талантлив во всем. Ну, или почти во всем.

– Спасибо, спасибо, спасибо, – повторяла я. – Если бы не вы, я бы вряд ли сюда попала и вообще не узнала о том, что Черчилль что-то рисовал. Спасибо!

– Мадемуазель, прекратите меня благодарить. Я ничего не делаю просто так. У вас будет возможность оказать мне ответную услугу. Так что, готовы к презентации книги?

– Нет. Да… Прямо здесь?

– Нет. Конечно, нет. Вы должны сидеть там, где и сэр Черчилль. Я же обещал вас воссоединить. Не возражаете, если мы немного пройдемся в жару к его любимому ресторану? Заведение довольно заурядное, но там очень достойно готовят эшпаду.

– Я «за»! И еще раз «за»! А что такое эшпада?

– Вы всегда задаете столько лишних вопросов?

– Почти, а что?

Мы, не сговариваясь, рассмеялись. Он объяснил, что «эшпада» – это вкуснейшая рыба, которую, по большому счету, можно попробовать лишь в двух уголках известного нам мира – в Японии и на Мадейре. Слишком уж своенравной и глубоководной оказалась рыбка. Японцы даже прозвали в честь нее остроконечные кинжалы, потому что «эшпада» переводится как «рыба-сабля», которая не имеет ничего общего с довольно распространенной «рыбой-меч», несмотря на определенную схожесть в названиях.

– Так что, все-таки эшпада? – спросил он, когда мы уселись на террасе заурядного, по его мнению, ресторана.

– Ну, почему бы и нет? Все остальные названия в меню кажутся привычными и знакомыми. Эшпада, так эшпада.

«Круг, так круг», – выстрелило в голове.

– Есть один нюанс, – заулыбался mon ami. – Здесь всегда демонстрируют сырую рыбу на подносе, чтобы клиенты убедились в ее свежести.

– Не вижу препятствий. С удовольствием посмотрю на свежевыловленную эшпаду. – Я непринужденно пожала плечами.

– Уверены?

– Как никогда в жизни.

Если во Вселенной и существовал человек, способный сморозить большую чушь, то это точно была я. Когда официант с должным достоинством поднес к столику сэра Черчилля недавно пойманную эшпаду, я без промедления оторвалась от пола вместе со стулом и отъехала на метр назад.

«Это, бл…ь, что?» – четвертая пошлая мысль за сегодняшний день, которая била по нервам в обнимку с отступающим шоком.

В то время как мой непредсказуемый спутник и официант угорали от приступов смеха, я смотрела на жуткого монстра, который пялился на меня громадными выпученными глазами. Распластавшаяся на подносе длиннющая черная змея таращилась то вправо, то влево, обнажая чудовищные остроконечные зубы. «Челюсти» Спилберга? Да сейчас. Младенческий чупа-чупс по сравнению с этим ужасом. «Чужой», «Чужой-2», «Чужой-100» и «Туман» Кинга просто нервно курили в стороне, глядя на этого сосисочнообразного урода. Что вы, японцы, назвали в честь этой твари божьей? Кинжал? Да я бы сделала семьсот пятьдесят харакири подряд, если бы оказалась на месте ныряльщика, которому повстречалось такое подводное сокровище. Благо, что дайверы так глубоко не заныривают.

– На вкус «оно» точно лучше, чем на вид? – Я так и продолжала сидеть чуть в стороне от стола, дожидаясь, пока чучело уберут с глаз долой и отправят под разделочный нож.

– Мадемуазель, это очень вкусно, не сомневайтесь. Вы собираетесь снова ко мне присоединиться или так и останетесь там сидеть?

Мы со стулом вернулись на место только тогда, когда поднос с уродцем оказался на безопасном от нас расстоянии.

– Так что, готовы прочесть мне отрывок на французском? Если мне не изменяет память, то мы здесь как раз ради этого.

– Да, дайте мне пару минут. Я найду текст в телефоне.

– Take your time^[25]. Вы не возражаете, если я пока сделаю пару звонков?

Что мне нравилось в Жорже и в сидящем напротив меня мужчине, так это то, что они, несмотря на занятость, не позволяли себе уделять постоянное внимание телефону, находясь рядом с девушкой. Они напоминали мне моего киевского друга Гарика, который всегда приезжал с шикарным букетом цветов на встречу с женщинами и по возможности игнорировал все телефонные звонки. Важно ли это? Для меня – да. Такие мелочи в общении заставляют чувствовать себя нужной и интересной. Интереснее новостей, интереснее фейсбука и какого-нибудь инстаграмма.

Найти французский перевод оказалось не так просто. Хорошо, что я вспомнила, что однажды отправляла его в фейсбук своему другу-французу, с которым мы вместе учились в Гамбурге. Гораздо проще было проштудировать непродолжительную переписку в социальной сети, чем перелопатить три тысячи писем в джимейловской почте.

– Готово! – сказала я, наткнувшись на текст и мысленно улыбнувшись ответной реакции француза Реми.

«Это из какого-то фильма Вуди Аллена?» – написал парижанин.

– Тогда приступим. Вам слово, мадемуазель.

– Allors^[26]. Приступим.

Я старалась читать медленно, с паузами, с расстановкой, делая правильные ударения на тех или иных французских словах, но это был в чистом виде экспромт без малейшего шанса на подготовку. Я сбилась дважды или трижды, несколько раз голос подвел и дрогнул, но все-таки я дочитала до самого конца, до последнего слова «никогда» в заключительном предложении:

Оторвавшись от дисплея айфона, я робко подняла глаза на Дженнаро. Предсказать его реакцию по традиции оказалось очень непросто, но мне показалось, что в его взгляде что-то изменилось.

– Простите, я же сразу сказала, что ничего из этого не вый…

– Стоп. – Это был первый раз, когда он резко оборвал меня на полуслове. – Мадемуазель, во-первых, все было великолепно. Во-вторых, у вас замечательный эпистолярный стиль и вы обязаны писать, но…

– Но?..

– Один момент мне не понравился.

– Какой именно?

– Вам не говорили, что когда вы читаете на публику, было бы неплохо поддерживать визуальный контакт со слушателями?

– Да… Знаю, знаю. Простите.

– Но в остальном мне действительно очень понравилось. Благодарю за доставленное удовольствие. – Он подал знак официанту и утвердительно кивнул головой. – Простите, я вынужден был приостановить подачу эшпады, чтобы не прерывать ваше чтение. Надеюсь, я не заморил вас голодом.

– Нет. Как раз наоборот. Спасибо!

Нежное филе эшпады никак не ассоциировалось с тем демоническим красавцем, которого совсем недавно продемонстрировали нам на металлическом подносе. Рыба таяла на языке и влюбляла в себя с каждым поглощенным кусочком. Хэнди моего спутника постоянно вибрировал, вызывая плохо скрытое раздражение с его стороны. Когда телефон прожужжал десятый раз подряд, он извинился, но все же ответил настойчивому абоненту:

– Франгиция…

В трубку ему что-то мучительно долго рассказывали, но ответы Дженнаро были предельно сдержанными и односложными: «Да», «Я не поеду туда на ланч», «Где?», «Не знаю», «Количество просмотров на YouTube еще не говорит о том, что это что-то стоящее», «Ее ожидания – ее проблемы», «Если и приеду, то точно не один».

Нажав на отбой, он посмотрел на часы, которые по своей скромности не уступали оставленному на паркинге автомобилю:

– Мадемуазель, еще раз прошу прощения. Скажите, у вас есть какие-либо планы на вечер, кроме как обливаться слезами на фоне заката в «Villa Cipriani»?

– Нет, но спасибо, что напомнили… – Я больше не могла на него сердиться, просто разучилась.

– А как вы относитесь к бразильской музыке?

– Не знаю. Вся моя Бразилия ограничивалась стыковками в Сан-Паулу по пути в Аргентину.

– Ясно. Тогда в девять вечера я заберу вас на той же улице у музея Фрейтаса. Договорились?

– Договорились, – неуверенно подтвердила я.

Когда «Rolls Royce» плавно выныривал из подземного паркинга Camara de Lobos, его обладатель снова бросил взгляд на часы и сказал:

– К сожалению, до вечера я буду вынужден с вами расстаться. Но прежде чем вернуть вас домой, я покажу вам еще одно место. Время не позволяет, но позволяет.

«Royce» выскочил на горную дорогу и помчался над океаном.

– А что за место?

– Место, где я попрошу вас об услуге.

– Какой такой услуге?

Я непроизвольно вжалась в мандариновое сиденье.

– Вы же не думаете, что я просто так с вами катаюсь и показываю остров?

Я и в самом деле так не думала, потому что давно перестала верить в сказки о Золушках, спящих принцессах и коварных колдуньях. Вся эта сладкая чушь еще ни разу не увенчалась моим личным хеппи-эндом. Если, конечно, хеппи-эндом не называть кокаиновые оргии моих бывших состоятельных ухажеров. Следующий вопрос Дженнаро заставил меня вздрогнуть:

– Мадемуазель, вы боитесь высоты?

– Нет.

– Хорошо.

Н. е. х. о. р. о. ш. о. Я очень сильно боялась. Я очень сильно боялась высоты.

Ponta do Sol

Украдена из музея Эдварда Мунка в Осло во время вооруженного ограбления 22 августа 2004 года.

Текущий статус: картина возвращена в экспозицию музея в Осло.

Мы припарковались неподалеку от симпатичного кованого заборчика, который опоясывал территорию, по виду напоминающую национальный парк. Заложенные уши намекали на то, что метраж над уровнем моря оставлял желать лучшего, учитывая мою патологическую боязнь высоты. Самое странное, что характер этого страха не был врожденным, и я не находила никакого логического объяснения его происхождению. Просто в один прекрасный день я перебегала через мост в хорошо знакомом мне городе и почувствовала так называемое «Vertigo», присущее одному из хичкоковских героев. У меня не кружилась голова, когда я становилась на стул, чтобы поменять перегоревшую лампочку, я могла спокойно сигануть с парашютом с крыла самолета и получить удовольствие от свободного падения, опробовав все три аттракциона на крыше казино «Stratospherе» в Вегасе, но в какой-то момент жизни я честно призналась себе в том, что времена отчаянных фотографий на краю обрыва для меня закончились. Если я находилась на высоте и вокруг не было надежных ограждений, дрожь в коленях набирала устрашающий темп и не поддавалась контролю в любой его степени.

– Ма-де-му-азель, – отчеканил Дженнаро. – Вы готовы увидеть Мадейру?

– Конечно.

– Вы точно не боитесь высоты?

– Точно.

– Тогда мы немного пройдемся, но я бы предпочел, чтобы вы закрыли глаза. Вы мне доверяете?

– Нет.

– Smart child^[29], – рассмеялся он. – But if you’re not afraid of the height, give me your hand and close your eyes right now^[30]. D’accord?^[31]

– D’accord, – ответило мое второе «я».

Он вел меня за руку, задавая определенный ритм нашим общим телодвижениям. Я доверчиво шагала за ним, вспоминая музей Гамбурга, где тебе вручают палочку для слепых и на полтора часа запирают в кромешной тьме. Пожалуй, это был самый нестандартный музей в моей жизни. Воспоминания налетели на меня столь же спонтанно, как местный ветер, и мне казалось, что я нахожусь в «Dialog im Dunkeln»^[32], где мои пальцы сжимала совершенно другая рука.

* * *

– Меня зовут Сэм. Назовите, пожалуйста, по очереди ваши имена и скажите, откуда вы, – приятный голос разбил тишину, заглушая наше прерывистое дыхание.

Мы тихо представились, озвучив свое место жительства, и Сэм сообщил, что будет инструктировать и направлять нас на двух языках: английском и немецком. Такое решение устраивало представителей Британии, Австралии, Украины, Германии и Франции. План был следующий: передвигаться с помощью стен и палочки, беречь себя и соседей, жить звуками и голосами, угадывая, в каком месте мы оказались.

Это было невероятно: интересно, болезненно, жутко, сдержанно весело и непередаваемо грустно. Коллаж чувств подпитывали запахи, постоянная смена обстановки и один-единственный голос, важнее которого в тот момент не существовало ничего на свете. Голос незнакомого парня, который проводил экскурсию по собственной жизни. Мы бродили по мокрой траве, касаясь жестковатой коры деревьев, спотыкались о мелкие ворсистые холмики, периодически наталкиваясь друг на друга, слушали пение птиц, которое кажется особенно трогательным, если ты не можешь позволить себе роскошь рассмотреть окрас волнистых перьев. Страх сменялся глубокой тоской, тоска – грустью, грусть – какой-то раненой радостью. Мы растерянно бродили по рынку, ощупывая прохладную кожуру болгарского перца, задыхались от свежести фруктов, специй и овощей, жадно все трогали, втягивали носом впитавшийся в кожу ладоней аромат лука и невидимых листьев в надежде угадать или представить их цвет, но тщетно. Максимальный результат – мой друг угадал марку автомобиля. Не знаю, как он это сделал. Я поняла, что это что-то слишком большое, холодное и железное только тогда, когда больно ударилась рукой.

Переходить дорогу под шум мопедов, машин и уличных криков оказалось невозможным без постороннего вмешательства. Ощущения были настолько реалистичными, что хотелось бесконечно умолять о помощи. Пять минут имитации безбожного стресса – и он моментально дал о себе знать звуками учащенного группового сердцебиения.

Тур заканчивался катанием на лодочке: предстояло пройти в абсолютной темноте по подвижному мостику над плещущейся водой, разместиться вдесятером на жестких сидушках и окончательно почувствовать себя счастливыми, изможденными и беспомощными. Ты все слышишь, все представляешь, можешь нарисовать себе самый нежный и самый багровый закат где-нибудь на берегу Индийского океана, но каждый миллиметр кожи обжигает груз беспробудной ночи, из которой нет выхода, потому что нет света. Сэм спросил, не знаем ли мы каких-нибудь песен про море или океан, про моряков или любовь. Я ничего не могла вспомнить, потому что мозг пытался определить возраст обладателя уверенного голоса. Сколько тебе, Сэм? Тридцать? Тридцать пять? Ты когда-нибудь видел рассвет в Гамбурге или просто вдыхал его? Ты видел, как в порт заходит огромный лайнер? Или как романтично смотрятся нежно-розовые креветки в хрустящей булке на Фишмаркте? Что ты успел увидеть и сохранить в воображении? В этот момент тишина изысканно лопнула, потому что какая-то девочка запела: «I’m sailing, I’m sailing, home again ‘cross the sea, I’m sailing, stormy waters to be near you, to be free»^[33]. После нескольких строчек Рот Стюарт взорвал сердца минимум десяти человек, которые находились в одной лодке, на одном берегу, на одной и той же слепой волне. Каждый из нас знал слова и выплескивал внутреннее потрясение в виде «Can you hear me, can you hear me through the dark night far away? I’m dying, forever trying to be with you, who can say…»^[34]

Последние десять минут мы покупали во тьме закуски и колу 0,33 л, а Сэм с максимальной откровенностью отвечал на вопросы. Он разрешил задавать любые, но главного мы избегали. Не уверена, стало ли мне легче, когда я узнала, «что», «как», «когда» и «почему». Ледяная кола застряла в горле, как черствая косточка. Ему было пятнадцать. Редкое генетическое заболевание. За семь дней зрение упало на 97 %. Я пыталась представить мальчика, который отдает себе отчет в том, что лучшие врачи бессильны и завтра все окончательно исчезнет. Картинки, краски, лица, буквы и ярко-голубое небо. Его поведение – эталон мужества. Не просто смириться с происходящим, а приспособиться к нему и продолжать жить на полную катушку. Сэм объездил огромное количество стран. Интересно, как бы он описал города, о которых должна писать я? Знаю одно: он бы сотворил невероятно яркий «диалог в темноте».

Глаза очень долго не могли привыкнуть с солнечному свету. Это послужило отличным объяснением моим слезам, потому что Гамбург еще никогда не казался таким красивым. Зрачки фотографировали ставни, модерновые горшочки на подоконниках, легкую пыльцу на розовых цветах, светло-серый цвет идеально ровного асфальта, причудливые формы ретроавтомобилей, седые пряди волос на головах прохожих, мелкие логотипы на бейсболках, а внутренний голос умолял: «Смотри и цени. За двоих. За троих. За весь мир и за мальчика по имени Сэм, лицо которого навсегда останется для тебя загадкой».

* * *

– Мы на месте. Можете открывать глаза, – голос Дженнаро быстро вернул меня в настоящее.

Когда мои ресницы приняли стандартное положение, я испытала такое тотальное потрясение, что из глубин организма вырвался легкий вопль, скорее напоминающий оргазменный стон:

– Оооооййеееееееееооо…

– Мадемуазель, на такую реакцию даже я не рассчитывал. Не могли бы вы воспроизвести этот прелестный звук еще раз?

В отличие от него, мне было совсем не до шуток. Дело было даже не в том, что мы находились на вершине отвесной скалы, которая с невменяемой высоты врезалась в океан, составляющий одно целое с распластавшимся над ним небом. Линия горизонта попросту отсутствовала, и открывшаяся картина представляла собой бесконечную синюю сферу. Дело было не в том, что он подвел меня к самому краю обрыва, еще больше ошарашив взбудораженных поразительной панорамой туристов. Проблема заключалась в отсутствии привычной почвы под ногами. Вместо травы, мелких камней или куска земли в конце концов под нами располагалось прозрачное стекло. Пропасть справа, пропасть слева и бездна внизу – что может быть прекраснее для человека, который испытывает дискомфорт, даже перебегая через надежный бетонный мост? Меня начало колотить с такой силой, что перепуганная эшпада несвоевременно подступила к горлу. Застыв на месте с подогнувшимися коленями, я пыталась выдавить из себя хоть какое-то слово, но боялась что оно сорвется с губ вместе с недавно поглощенной рыбой. С десятой попытки мне удалось произнести «длинную» речь:

– Please…^[35] – Мы часто переходили с ним с английского на французский, но шок уничтожил все мои ораторские способности, давая понять, что проще выдавить из себя короткое «please», чем «s’il vous plait», казавшееся мне столь же километровым, как и утес, на котором мы стояли.

– Merrrrrrd^[36], – прорычал он, поддержав меня в тот момент, когда земля окончательно ушла из-под ног. Точнее, та стеклянная масса, которая эту землю заменяла. – Вы же сказали, что не боитесь!

Он с легкостью подхватил меня, оторвав от прозрачного пола, и перенес на более безопасное расстояние от края пропасти, где мне стало заметно лучше.

– Простите меня…

Я даже боялась на него посмотреть после рычащего «Merrrrrrd».

– Вам не за что просить прощения. Я вас чуть не убил. Зачем вы мне соврали?

– Я не соврала. Немного приукрасила.

Я постаралась сгладить вину улыбкой.

– Немного? Вы бы видели цвет своего лица. Трупы зачастую выглядят более живо.

– Спасибо. Вы – мастер тонких комплиментов. Если честно, то бесконечное вам спасибо. Здесь просто невероятно!

– Я уже успел заметить ваш восторг…

– Прекращайте, – рассмеялась я. – Можем даже подойти поближе к обрыву, только держите меня за руку. Мне нужна опора. Иногда.

– «Sometimes»^[37], – повторил он за мной, крепко стиснув мои пальцы. – Пойдемте.

С ним действительно было нестрашно. Наверное, потому, что сам он вряд ли чего-то боялся. Порой мне казалось, что в свое время ему удалили все нервные окончания:

– Как называется это место?

– Cabo Girao – один из высочайших утесов в мире с прозрачной панорамной площадкой. Похожий skywalk^[38] сконструирован на американском Гранд Каньоне, но это место, по моему мнению, более интересное.

– Мне кажется, это самое красивое место на земле. Я думала, что после норвежской природы меня невозможно удивить. Знаете, о чем я подумала, когда открыла глаза? Перед тем как начать терять сознание, – добавила я.

– О чем?

– О том, что Колумб, наверное, однажды приехал сюда из ПортоСанто, увидел, как океан сливается с небом и как закругляется едва заметная линия горизонта… и сразу все понял.

– Это оптический обман. В случае Колумба все было гораздо прозаичнее, – улыбнулся мой женевский друг. – Он семь лет был женат на дочке губернатора Порто-Санто, что позволило ему попасть в правильное общество и познакомиться с интересными людьми. Их кругозор и идеи слишком отличались от мыслей простых рыбаков.

– И что потом? Он унаследовал деньги и решил рискнуть?

– Он ничего не унаследовал. После смерти жены он стал лишь мужем покойной дочери губернатора.

– Сочувствую.

– Мадемуазель, с сочувствием вы опоздали на шесть веков. Я прошу меня простить, но нам пора ехать, – подытожил он, глядя на часы. – Я опаздываю на встречу.

– Да, конечно.

– Но если вы не забыли, я собирался попросить вас об услуге.

– Не забыла. В чем эта услуга заключается? – неуверенно поинтересовалась я.

– Я хочу, чтобы вы показали мне Париж.

Меня пригвоздило к месту еще сильнее, чем когда я открыла глаза, стоя над шестисотметровой бездной.

– Вы сейчас издеваетесь?

– Вы каждый раз расцениваете приглашение в Париж как издевательство?

– Нет… Но как вы себе это представляете?

– А что там представлять? С меня организация, с вас – экскурсия. Вы писали об этом городе не как турист и простой обыватель. Вы писали сердцем. И мне бы хотелось заполучить такого гида.

– Ну вы же наверняка там были сотню раз!

– Вы ошибаетесь. Я никогда не был в Париже.

– И вы считаете, что я вам поверю?

– Я не прошу вас мне верить. Я прошу об экскурсии.

– Понимаете, есть одна проблема…

– Какая?

– В Париже, недалеко от площади Конкорд, находится церковь Мадлен. Так вот когда я заходила туда последний раз, я дала себе слово, что снова вернусь в этот город либо одна, либо со своим мужем.

Какую-то секунду он с чрезмерной серьезностью изучал черты моего лица, а потом разразился будоражащим воздух смехом.

– И как долго… – Дженнаро заходился от хохота, не в силах задать вопрос. – И как долго вы собираетесь хранить эту чистую девичью клятву?

– Вы хотели спросить, как скоро я собираюсь ее нарушить? – По моим щекам струились слезы неприкрытого веселья. – Когда вы хотите экскурсию?

– Я вам сообщу.

По дороге к машине нам встретилась пожилая немецкая пара, которая смотрела на моего спутника с долей жгучего осуждения, вызывая при этом очередной приступ моего смеха.

– Что уже случилось? – спросил он, улыбнувшись.

– Вы умеете обаять общественность. Эта пара немцев пристально наблюдала за нами, когда вы несли меня прочь от края обрыва. Видимо, они решили, что вы хотели от меня избавиться, но что-то вас все-таки остановило. Помните… – Я не могла закончить фразу из-за вновь атакующего хохота. – Помните, как Майкл Джексон…

Остановившись на парковке, я держалась за живот. Слезы были безжалостны по отношению к неводостойкой туши на моих ресницах, но мне не было до них никакого дела:

– Что там с Майклом Джексоном? Мадемуазель, что за истерика? – Дженнаро продолжал безудержно смеяться.

– Помните, как Майкла Джексона обвинили в том, что он вышел на балкон «Адлон Кемпински» в Берлине и на вытянутых руках показал ребенка зевакам и папарацци? Ошалевший ребенок завис в воздухе на уровне четвертого этажа, как в свое время детеныш Лайна Кинга^[39]… Так вот немцы смотрят на вас так, как будто вы и есть веселый непредсказуемый Майкл…

Кто бы мог подумать, что подобная чушь и бредовые ассоциации доведут моего женевского знакомого до такого состояния… Вдоволь нахохотавшись на обратном пути, он высадил меня возле моего дома напротив музея, на секунду приостановив движение на односторонней улице:

– Я заеду за вами в девять, – бросил он напоследок.

– Вы так и не уточнили, куда мы поедем.

– В Ponta do Sol.

– Это какой-то клуб?

– Это последнее место на Мадейре, где можно увидеть солнце в случае конца света, – подмигнул Дженнаро. – Это город.

– А что с дресс-кодом? – замялась я, вспомнив шикарные наряды брюнетки Франгиции.

– Дресс-код вечера – ваша улыбка. До встречи, мадемуазель.

* * *

Ровно в девять я бежала вниз по деревянной лестнице, спускаясь со второго на первый этаж и периодически наступая на ткань черно-зеленого сарафана в пол. Щелкнув качественным металлическим замком, я почувствовала, как волосы в очередной раз рассыпались по лицу из-за штормового ветра. «Rolls Royce Dawn» мигал аварийкой ровно в пяти сантиметрах от меня.

– Опоздала? – спросила я, стараясь обрести привычный ритм дыхания.

– Нисколько, – ответил он и нажал на педаль газа.

Меня поражала его пунктуальность. Я не могла понять, каким образом этот человек так четко рассчитывал время. Его точности позавидовали бы даже лучшие швейцарские часы, красовавшиеся на сильном запястье. Секунда в секунду. Миг в миг.

– Красиво выглядите, – сдержанно произнес он. Мне с трудом верилось в то, что он так отчаянно смеялся, когда несколько часов назад мы были на Cabo Girao. Четырехчасовое расставание безапелляционно уничтожило былую легкость. Дженнаро снова казался холодным, недоступным и каким-то чужим.

– Спасибо. Вы тоже. – Я стушевалась, потому что меня не отпускало ощущение скованности и дискомфорта. Мне показалось, что он пожалел о том, что пригласил меня в этот… черт, я даже название города забыла. – Что-то не так?

– Мадемуазель, простите, – он сказал это очень искренне. – Все так. Виноват. С вами бывало такое, что вы пытаетесь разгадать загадку, но ничего не выходит?

– Постоянно. – В какой-то степени я даже растерялась. – Моя жизнь напоминает шрифт Т9 – это моя главная загадка. Я пишу «радость», а Т9 меняет ее на «грусть». Я пишу «свобода», а Т9 кричит «отношения». Я пишу «Мадейра», а Т9…

– Я вас понял, – наконец-то он снова улыбнулся. – Давайте просто повеселимся, абстрагируясь от вашего шрифта и моих мыслей.

«Давайте», – подумала я, не имея ни малейшего представления о том, какое бесшабашное веселье нас поджидает.

Городок Ponta do Sol представлял собой нечто среднее между французским Бонье из фильма «Хороший год» и полюбившемся мне пристанищем Уинстона Черчилля. Брусчатка эффектно подсвечивалась фарами с застенчивой буквой «R», и мы приближались к цели все ближе и ближе, несмотря на мою неконтролируемую нервозность. Он несколько раз уточнил, насколько сильно я голодна, и, получив в ответ «вообще нет», предпочел ресторан под названием «The Old Pharmacy»^[40]. Владельцу заведения не пришлось ломать голову над тем, как окрестить свое детище, поскольку ресторан располагался в здании старой аптеки. Невысокие деревянные столы и стулья-пеньки идеально сочетались с заставленными вином полками, а каменные стены прекрасно смотрелись на фоне дубовых потолочных перекрытий. «Старая аптека» пользовалась грандиозным спросом у желающих отлично провести время островитян, поэтому о столике на свежем воздухе мечтать не приходилось. Открытая площадка кишела сидящими и стоящими вокруг диванов людьми, которые пришли сюда за общением, хорошим вином и огромным разнообразием португальских тапасов^[41]. Официанты пробивались сквозь толпу, разнося крохотные закуски и наполненные бокалы, тем самым преумножая всеобщую атмосферу радости и беззаботного веселья. Мы уже практически добрались до барной стойки в глубине помещения, когда прелестный женский голос заглушил стоящий в ресторане гул пронзительным «Дженнааааро». Мы обернулись с разницей в долю секунды, так как после страстного «Дженнаро» мужской тембр произнес удивленное «Джулия???».

Вокруг круглого деревянного стола расположилась разодетая компания из четырех человек: Франгиции, ее красавца-кавалера, знакомой мне барышня из «Cipriani» и, к моей нескрываемой радости, дорогого моему сердцу владельца дома, где я жила. Дженнаро по очереди представил меня своим друзьям, оторвавшихся от винных бокалов и расцеловавших меня в обе щеки:

– Это Франгиция, это Мигель, это… – Он на секунду задумался, видимо, припоминая имя девушки, которая так активно пыталась увлечь его разговорами в мишленовском ресторане. – Это Филиппа.

Высоченный ухажер Франгиции, по имени Мигель, привстал из-за стола и познакомил Дженнаро с Жоржем.

– Джулия, я очень рад тебя видеть, – воскликнул Жорж. – Я писал тебе в фейсбук по поводу сегодняшнего мероприятия.

– Правда? Жорж, спасибо! Я практически весь день была без интернета и не успела добраться до сообщений.

Все очень доброжелательно меня встретили, кроме барышни с конским хвостом, в планы которой, по всей вероятности, не входило мое присутствие.

– Присоединяйтесь к нам, – предложила Франгиция. – Это место сегодня забито до отказа, впрочем, как и всегда. Думаю, что у них найдется пару свободных стульев.

Дженнаро что-то сказал Мигелю по-португальски, и тот понимающе улыбнулся, отправив мне воздушный поцелуй.

– Пойдем, – обратился ко мне мой женевский приятель.

– Но куда? – удивилась я.

– Сейчас что-нибудь придумаем. В крайнем случае, вернемся к моим знакомым и к вашему другу. А вы быстро заводите друзей, мадемуазель…

– Я живу в его доме, – рассмеялась я. – И пока он мой единственный друг на Мадейре, не считая вас.

Мимо нас бурей пронесся очередной официант. Дженнаро остановил его вежливым жестом и, указав на противоположную часть ресторана, задал по-португальски какой-то вопрос. Парень отрицательно покачал головой, призадумался и, вздернув плечами, пригласил нас следовать за ним. Заведение оказалось сквозным, как подъезды в старых домах. За барной стойкой находилась еще одна дверь с выходом на параллельную улочку. Это была дополнительная летняя площадка, которая немножко уступала в размерах предшествующей, поэтому шансы на свободный столик моментально себя исчерпали. Казалось, что мы попали в переполненный терминал аэропорта «Кеннеди» или на последний концерт группы «Rolling Stones» во время прощальных гастролей. Дженнаро оценил обстановку своим холодным расчетливым взглядом и указал официанту на крепость в противоположной стороне улицы. Официант метнул на нас удивленный взгляд, но какая-то фраза моего друга разрушила все сомнения юноши, облаченного в черную униформу. Он попросил подождать и ловко проскользнул сквозь толпу, пробираясь ко входу в «Старую Аптеку».

– Мадемуазель, прошу за мной. – Дженнаро деликатно указал рукой на ограждение крепости и зеленый газон через дорогу от ресторана.

– Мы уходим?

– Ну что вы? Мы же только что пришли.

Смысл сказанного дошел до меня лишь через пару минут, когда из помещения «Old Pharmacy» проворно вынырнули две подкачанные фигуры, которые тащили круглый деревянный столик. Теснившаяся в ограниченном пространстве подвыпившая толпа дружно зааплодировала, как только стол и пеньки-сидушки взгромоздились на «приватном» газоне, явно не относившемся к территории «Старой Аптеки». Посетители по-белому нам завидовали и втихаря сожалели о том, что не догадались поступить аналогичным образом.

– Синьор Инганнаморте, вы – специалист по принятию неординарных решений…

– Нет, просто у меня всегда есть запасной план.

– И каким он был в данном случае?

– Составить компанию нашим знакомым, – улыбнулся Дженнаро. – Но сегодня я предпочитаю ваше общество.

«Сегодня» как-то неприятно кольнуло меня внутри, но я не подала виду.

– Вы не против, если я оставлю вас на минуту и отлучусь, чтобы выбрать тапасы и вино?

– Нет, конечно.

– Какое вы предпочитаете? Красное? Белое?

– На ваше усмотрение. Но я больше за красное.

– Отлично. А тапасы?

– Любые, кроме вегетарианских.

– Вы начинаете мне нравиться все больше и больше. Не выношу, когда женщины часами дырявят вилкой зеленые листья, делая вид, что это поразительно вкусно.

– Поверьте, это не мой вариант.

Когда он пошел выбирать вино, оставив меня за одиноким столиком на огромном газоне, я почувствовала себя так, словно играю главную роль в чьем-то очень красивом сне, расставание с которым принесет мучительную боль однажды утром. Все без исключения женщины на террасе поедали глазами моего женевского ami, наблюдая за его отточенными пластичными движениями.

«Да, пожалуй, за тобой можно сигануть в пропасть, друг мой, и никогда не жалеть о летальном конце…» – с грустью подумала я.

Совершенно неожиданно для меня порыв ветра принес первые аккорды поглощающей душу песни, которая загремела на вершине горы, разносясь сумасшедшим эхом по всему городку. Толпа на открытой площадке активно зашевелилась в то время, как Дженнаро появился на террасе со своей компанией. Он двигался по направлению ко мне, и все его друзья, кроме девушки с конским хвостом, синхронно махнули мне рукой, указывая на огни на скале. Я помахала в ответ и от души заулыбалась.

– Ну что же, мадемуазель, – начал он в типичной для него джентльменской манере, – концерт взорвавшего просторы YouTube бразильца уже начался. Вы не сильно расстроитесь, если мы на него опоздаем?

– Вообще нет.

– Тогда я предлагаю получить удовольствие от вина и лучших тапасов на острове. Через какое-то время мы присоединимся к моим знакомым. Впрочем, как и к вашим. Франгиция горит желанием с вами пообщаться. Она неугомонная, но очень веселая девушка. Полагаю, вы найдете общий язык.

– По-моему, там не все горят желанием со мной познакомиться.

– На вашем месте я бы не стал брать лишнего в голову. Наслаждайтесь вином и моментом.

О да. Мы в полной мере наслаждались общением, вином, моментом и особенно тем, что остались одни на этом газоне, когда все остальные посетители «Старой Аптеки» расселись по дорогим машинам и укатили в гору, чтобы услышать талантливого бразильца. Дженнаро рассказал, что Мигель – владелец португальского банка и его хороший приятель, Франгиция – герлфренд Мигеля и забавная девушка, Филиппа – какая-то ее знакомая, о которой он не знал ничего да и не хотел знать. Я в свою очередь упомянула, как тепло меня встретил Жорж и как я умудрилась испортить стены его замечательного дома.

– Так вот в чем дело. Еще в «Cipriani» я обратил внимание на стертую кожу на ваших пальцах. Я уж было подумал, что вас заставили вспахивать поле или работать на манговых плантациях, – ерничал он, потягивая вино.

– Почти. А можно вопрос?

– Задать – конечно. Но я не могу гарантировать ответ.

– А как вы… да и не только вы… В общем, все в этом заведении изрядно пили, а потом спокойно сели за руль и поехали на концерт. Это что, в порядке вещей?

– Не понял вопроса. А что вас удивляет?

– Меня удивляет то, что все открыто пьют и садятся за руль. В моей стране так не принято. То есть запрещено. Хотя находится огромное количество идиотов, которые напиваются в хлам и впоследствии сбивают людей.

– Мадемуазель, во-первых, на Мадейре разрешено пить и садиться за руль. Более того, здесь самая высокая в мире допустимая законом норма промилле в крови. В-третьих, островитяне вообще об этом не думают, и ездить на такси, имея собственное средство передвижения, считается у них моветоном.

– А как же полиция?

– Полиция в основном следит за тем, чтобы заведения закрывались не позже четырех утра и посетители не мешали спать гражданам по соседству. Иногда они устраивают «операцию-стоп», перекрывают въезд или выезд из тоннеля и заставляют всех дышать в трубку либо облизывать идентификатор наркотиков.

– А, вот оно что! Это такая бумажка, которую прикладывают к ладоням или лэп-топу на контроле безопасности в аэропорту?

– Что-то вроде. У вас что, был подобный опыт?

– Да, в Женеве почему-то придрались к моему ноутбуку и без конца водили по нему бумажкой, которую впоследствии вставили в какую-то машинку.

– Надеюсь, вы не разбиваете кокаиновые дорожки под клавиатурой перед тем, как написать очередной очерк?

– Нет. Это не моя тема. Как и вегетарианство.

Мы постоянно смеялись, шутили, а время бежало, просачивалось сквозь пальцы и безжалостно сгорало, как необычной формы свечка на деревянном столе. Бразилец на горе выдавал какие-то волшебные мелодии, но я вспомнила о его существовании лишь тогда, когда мой друг расплатился по счету и мы вновь оказались в мандариновом салоне «Royce».

– А где именно концерт?

– Над обрывом. Все так, как вы любите, – забавлялся он. – На самом деле, это что-то вроде «pousada».

– Что такое паузада? Лучше скажите сразу…

– «Pousada» – всего-навсего португальское слово, которое обозначает сеть пятизвездочных отелей с необычной историей. Это может быть бывшая тюрьма, крепость, монастырь, королевский дворец – все что угодно. Если коротко, то когда у правительства не хватает денег на реставрацию или поддержание архитектурных памятников, оно объявляет тендер среди владельцев дорогих гостиниц. В Португалии чаще всего побеждает «Pestana Group», которая является членом «Historic Hotels of Europe». В большинстве случаев эти отели помешаны на гастрономии и ограничении своей клиентуры.

– И много их в Португалии?

– В Португалии – довольно много. На Мадейре – несколько.

– То есть мы едем на концерт в отель?

– Скажем так, мы едем в отель не для всех. Не переживайте. Это просто большая закрытая вилла на скале.

«Конечно, чего уж там переживать?» – вмешался мой внутренний голос.

Подъездная горная дорога была заставлена разнообразными кабриолетами, «поршами» и прочими люксовыми авто, которые подтверждали правильное определение португальской «pousada». Дженнаро обвел парковку скептическим взглядом и нырнул в какой-то чрезвычайно узкий переулок. Суть маневра заключалась в том, что мы объехали виллу с другой стороны, припарковавшись возле черного входа.

– Меньше шагать придется, – пояснил он, отвечая на мой вопросительный взгляд.

Мы подошли к высоченной кованой решетке с кодовым замком. Сквозь прорези можно было рассмотреть одетых с иголки людей, которые слонялись взад-вперед под бразильские напевы.

– Надеюсь, что здесь открыто, – резюмировал мой знакомый, просовывая руку между металлическими прутьями. Замок молниеносно щелкнул, и громоздкая калитка поприветствовала нас скрипом из серии «You’re always welcome»^[42].

Я даже не успела поинтересоваться, «что это было?», потому что через секунду мы оказались среди множества ступенек, интимного освещения и звенящих коктейльных бокалов. Красочные подушки валялись на траве вместе со счастливыми на вид женщинами и мужчинами, бармены фокусничали с огнем, стеклом и ингредиентами, а стоящий на краю обрыва бразилец выдавал непревзойденные номера с одинокой гитарой. Наконец-то нам удалось найти свободное место для «присесть», потому что одна пожилая пара, восхищавшаяся нашей общей красотой, потеснилась на лиловом диване. Дженнаро отблагодарил их сдержанной улыбкой и португальским «Obrigado», и я с радостью приземлилась на мягкий замш. Бразилец надрывался, океан стонал в пятнадцати метрах от нас, люди пританцовывали в опьяненном экстазе, звезды сияли – другими словами, все было очень увлекательно, но закончилось через шесть-семь минут. Все. Конец концерта.

– Is that aaaall?^[43] – протянула я.

– Мадемуазель, простите… Мы слишком задержались в «Old Pharmacy». Вам понравился концерт?

– Очень! – Меня подбрасывало от смеха при виде бразильского исполнителя, который кланялся и активно размахивал руками. – Это были лучшие пять минут музыки в моей жизни!

– Черт с ним. Если смотреть правде в глаза, мне совсем не хотелось сюда идти. Давайте я заглажу свою вину caipirinha?

– Чем-чем загладите?

– Вставайте, – улыбнулся он, подавая мне руку. – Кайпириньйа – это лед, кашаса, лайм и сахар. Почти Бразилия. Почти мохито.

Пока бармены виртуозно взмахивали бутылками и стаканами на фоне ночного океана, Франгиция летела к нам на высоченных каблуках, подминая под собой идеально постриженную траву.

– Ну, вот вы где! Как тебе концерт, Джулиния?

«Ты уже второй человек, который так меня называет», – отметила я про себя.

– Здорово. Последняя песня особенно запала в душу, потому что она была единственной.

– Оооо, fodesse!^[44] Только не говори мне, что вы слышали всего одну песню этого гения… Как ты мог так с ней поступить? – вопрос явно был обращен к Дженнаро.

– C’est la vie, cherie, c’est la vie^[45], – лениво ответил он по-французски.

– Мы снова собираемся в «Old Pharmacy», и я очень хочу вас там видеть!

– Мы придем как только закончатся коктейли в наших бокалах, – парировал мой друг.

– Да? – уточнила Франгиция. – Дженнаро, дай мне попробовать твой коктейль.

Он с долей неудовольствия протянул ей нетронутый «caipirinha», и она сделала внушительный глоток через трубочку.

– Bullshit!^[46] Это невозможно пить! Его ужасно приготовили! – Остатки льда из бокала полетели на зеленый газон. – Джулиния, дай мне, пожалуйста, твой.

Мой коктейль поджидала такая же участь. Он был выпит одним залпом и оставлен на траве в качестве тающего льда.

– Мммммм, этот коктейль мне понравился гораздо больше. Итак, все допито. Мы можем идти? – веселилась Франгиция.

– Это было весьма глупо с твоей стороны. – Поступок эпатажной барышни не произвел на моего друга желаемого впечатления. – Мы присоединимся к вам через двадцать минут. Извинись.

Последнее «извинись» было произнесено таким жестким тоном, что Франгиция невольно протрезвела, жалобно глядя на меня и умоляя о поддержке:

– Прости, я просто хотела, чтобы вы составили нам компанию…

– Да все в порядке. – Я пыталась максимально сгладить ситуацию. – Правда, это было очень… смело. И даже забавно.

– Спасибо, – улыбнувшись в ответ, Франгиция поцеловала меня в обе щеки. – Мы будем вас ждать.

Заказанная по второму разу caipirinha попала не только ко мне в руки, но и приятно охладила губы.

– Благодарю, очень вкусный напиток.

– Мадемуазель, еще раз прошу прощения за выходку моей знакомой. Она очень общительная и далеко не глупая, но алкоголь делает ее неуправляемой. Готов поспорить, что они успели напиться во время концерта. Давайте пройдемся. Я покажу вам паузаду.

Интерьер виллы с панорамными окнами служил доказательством того, как можно сочетать несочетаемое, если ориентироваться на небольшую аудиторию людей с отменным вкусом. Со второго этажа отлично просматривались все детали грамотно спланированной конструкции: старинный бильярдный стол прекрасно вписывался в модерновую обстановку, дерево периодически сменялось металлом, а белоснежный цвет стен удачно выделял висевшую под потолком смешную картину в форме огромного черного квадрата. Надпись на картине заставила меня замереть на широких ступеньках: «This is my deepest black»^[47].

– Интересно, какой допинг принимал создатель этого шедевра, прежде чем написать такие слова на черном квадрате? Или у них там трещина на стене, которую они решили закрыть первой попавшейся картиной?

– Предполагаю, что идея заключалась в другом, – Дженнаро поставил бокал на деревянный поручень, внимательно изучая предмет моего интереса. – С кем у вас ассоциируется этот квадрат?

– С Малевичем, наверное.

– Вот вам и ответ. Гением супрематизма творца, конечно, не назовешь, но скорее всего, он пародировал Малевича. Дело даже не в черном квадрате на белом фоне, а в расположении картины.

– А что с ней не так, кроме того, что она висит прямо под потолком?

Caipirinha оказывал благотворное влияние на мое настроение.

– Она не просто висит под потолком, а расположена в углу под потолком. Именно таким образом Малевич разместил «Квадрат» во время футуристической выставки в «Dobychina Gallery», спровоцировав серьезный скандал.

– Что за скандал?

– Мадемуазель, я что, нанимался бесплатно преподавать вам историю?

Дженнаро делал вид, что сердится, но что-то подсказывало мне, что на мои вопросы он отвечает с большим удовольствием.

– Ну, пожалуйста…

– Ладно. Надеюсь, вам известно, что такое «red corner»?

– Нет.

– Это становится невыносимым. – Он театрально закатил глаза, изрядно меня рассмешив. – «Красный угол» – это место, где в русских домах обычно размещали иконы. Теперь понятно?

Я хотела отшутиться и отрицательно покачать головой, но побоялась, что Дженнаро сбросит меня с лестницы.

– Понятно. Он разместил картину в «красном углу» и зацепил нежные чувства верующих.

– Finalmeeeente…^[48]

Коснувшись ладонью лба, он избавился от несуществующей испарины и освободил застрявший в моем горле смех.

Прежде чем вернуться в «Old Pharmacy», мы успешно прокатились над ночным океаном в прозрачном лифте, по достоинству оценили правильную подсветку бассейна на вершине утеса и дружно похвалили меня за то, что я ни разу не попыталась потерять сознание. За это время Франгиция успела разрядить звонками его телефон, который волновал его столь же сильно, как меня сообщения немца Себастьяна. Мне хотелось, чтобы сказка не заканчивалась. Мне очень-очень этого хотелось.

* * *

«Старая Аптека» гудела и раскачивалась, как встревоженное осиное гнездо. Качественно подкрепившись алкоголем во время бразильского концерта, народ решил на этом не останавливаться. По пятницам и субботам Мадейра закрывала глаза значительно позже, чем просыпалось утреннее солнце. Компанию Дженнаро долго разыскивать не пришлось: она оказалась самой шумной, примечательной и развеселой. Один маленький нюанс меня все-таки смутил: я представляла себе продолжение банкета впятером, но никак не ожидала увидеть пятнадцать-двадцать взрослых мужчин и женщин, сидевших за одним столом. Дженнаро знал практически всех присутствующих, мне же были знакомы лишь трое: Жорж, Франгиция и красавчик Мигель. Барышню с конским хвостом я в учет не брала, потому что с дружбой у нас сильно не складывалось.

Честно говоря, я давным-давно отвыкла от шумных посиделок. Попадая в незнакомое общество, я обычно молчала, присматриваясь к людям и выделяя интересующих меня личностей. Была, правда, одна большая компания, куда я стремилась искренне и всегда. Но все распалось: кто-то не поделил бизнес, кто-то пошел своей дорогой, а лучших ее членов просто больше нет. Как говорится, «It’s the same old story». And the sad one^[49].

Но это была Португалия. Я бы сказала, лучшая ее часть. Если тебе повезло оказаться в местной нетуристической тусовке, тебя представят каждому и каждого представят тебе. И не важно, что это может занять добрую половину ночи, не важно, что у тебя паршивая память на имена и сводит скулы от тысячи приветственных поцелуев. Возраст присутствующих людей значительно превышал мой собственный, и они отнеслись ко мне, как к одинокому ребенку, которого по какой-то причине забросило на чужой остров.

Имена и вопросы сыпались на меня со всех сторон, огромные винные бокалы позвякивали от бесчисленных пожеланий, тапасы с лососем и авокадо заполонили все пространство стола, потому что я на свою голову не поленилась их расхвалить. Я вспомнила фильм «Есть, молиться, любить». Джулия Робертc играла вечно расстающуюся с мужьями и любовниками молодую писательницу, которая после очередной неудачи в отношениях улетела в Италию искать себя. Помню, как я подумала: «Тебе просто подфартило найти близких друзей-итальянцев и коротать вечера, чокаясь бокалами с вином в веселой компании. Так бывает далеко не всегда».

– Это Рикардо – наш официальный дилер BMW, это – председатель совета директоров компании «Booking.com», напротив тебя – владелец ресторана, в котором мы, собственно, и находимся, тот, с длинной бородой, – один из акционеров лиссабонского банка, – Франгиция с большим энтузиазмом рассказывала мне о скромной профессиональной деятельности окружающих нас людей. Через пять минут все они были оповещены о том, что я уже написала две книги, что живу в одной из квартир Жоржа и за несколько дней успела влюбиться в Мадейру.

– А чем занимается Дженнаро? – Заданный Франгиции вопрос прозвучал якобы вскользь, но она была слишком сообразительной для того, чтобы не уловить в нем нотки завуалированного личного интереса. Я не могла найти более подходящего момента, потому что мой женевский знакомый как раз отвлекся на общение с CEO^[50] «Booking.com».

– Мигель как-то говорил мне, что Дженнаро входит в попечительские советы разных фондов и благотворительных организаций. Его очень любят местные власти, потому что он часто помогает им деньгами, – хохотнула Франгиция. – Кстати, он недавно профинансировал реставрацию музея «Frederico de Freitas».

– Серьезно?

«Я думала, он только тюрьмы облагораживает» – эти слова чуть не слетели с языка.

– Да, серьезно. Он даже пополнил их коллекцию какими-то предметами искусства. Но…

– Что «но»?

– Как женщина женщине, я бы посоветовала тебе не впускать его в свое сердце. Ничего личного, но такие пресыщенные парни, как он, быстро устают от новых игрушек, если ты понимаешь, о чем я. Ему постоянно нужны последние модели скутеров, последние модели «Royce» и… – Конец фразы был мне понятен и без последнего слова. – Мигель чуть с ума не сошел, пока эту тачку с оранжевым салоном доставляли с континента в отсутствие нашего общего друга. Но и Дженнаро в долгу не остался.

– Что он сделал? – Мне было очень любопытно.

– Подарил Мигелю вино – «Boal» 1927 года, которое так нравилось Черчиллю. Три тысячи четыреста евро за бутылку. Мигель так переживает, что я опустошу подарок в его отсутствие, что возит его в багажнике автомобиля. Кстати, если мой ухажер будет и дальше дырявить тебя глазами, я выпью это вино ему назло.

Я повернулась в сторону Мигеля, который в самом деле постоянно бросал на меня интригующие взгляды в сочетании с безгранично обворожительной улыбкой.

– Брось, Франгиция, – засмеялась я. – Он просто пьян. Как и ты, между прочим.

Она пила вино, как ароматный компот, не предавая никакого значения его количеству.

– Джулия! – окликнул меня Мигель. – Ты уже успела попробовать «poncha»?

– Нет, что это?

Мой ответ был пойман на крючок всеми без исключения, потому что над столом пронесся неодобрительный гул.

– Ты не пробовала «poncha»??? Это наше достояние, – наперебой кричали сидящие вокруг меня люди. Больше всех мой ответ раззадорил владельца ресторана, потому что ровно через пять минут на столе появился поднос с небольшими стаканчиками, наполненными льдом и ярко-желтой жидкостью.

– Джулия, это исключительно мадейрский алкогольный напиток на основе сока из маракуйи, – перекрикивал толпу Жорж.

– И всего двадцать пять градусов крепости… и не только passion fruit^[51], – подытожил CEO «Booking.com».

– Тогда я сделаю глоток за вашу компанию. Я иногда пользуюсь ее услугами, правда, никогда не думала, что скажу об этом вам лично.

– Мадемуазель, вас тут не спаивают? Ничего, что я вас ненадолго оставил?

Стоя у меня за спиной и опустив руки на мои плечи, Дженнаро наклонился ко мне так близко, что его дыхание приятно обожгло шею.

– Все в порядке, правда. Спасибо.

Уперевшись головой в железные мышцы, я смотрела на него снизу вверх.

«Если ты еще раз так наклонишься, я опьянею от тебя сильнее, чем от всей «poncha» на Мадейре», – как же мне хотелось произнести это вслух…

– Поосторожнее с poncha, ладно? – Он указал на поднос с «соком» из маракуйи. – Я вернусь к вам через пятнадцать минут.

– Да, конечно.

– Попрошу минуту внимания! – Мигель обратился ко всем присутствующим. – У меня есть тост. Так как с нами сегодня гостья из другой страны, я хочу сказать следующее… Дорогая Джулия! Ты не можешь покинуть Мадейру, не сделав трех вещей: не увидев, как готовят настоящую «poncha», не попробовав «Banana de Madeira» и не отдав свое сердце настоящему мужчине!

– Мне пора менять бойфренда, – наигранно вздохнула Франгиция, легонько ударив меня ногой под столом.

– Спасибо, Мигель! Спасибо вам всем!

Стеклянная поверхность моего стаканчика соприкасалась с бокалами людей, которые еще какой-то час назад были для меня чужими и незнакомыми.

– А это подарок тебе, – рассмеялся Мигель, который предварительно о чем-то попросил владельца «Аптеки». Тот в свою очередь дал указания официанту, и через минуту мне вручили смешную деревяшку с выбитой надписью «Madeira».

– Точно пора менять… – твердила уже сильно подвыпившая Франгиция.

– Что это за штуковина?

– Это называется «caralinho» – деревянное приспособление, с помощью которого готовят мадейрскую «poncha».

– Да, а еще это маленький член, – вовремя подключилась Франгиция.

– Франгиция, – рявкнул Дженнаро, оторвавшись от своей беседы. – Мигель, проследи за своей подругой. По-моему, ей уже давно хватит пить.

– А что я не так сказала? – Девушка была искренне удивлена и даже несколько обижена. – Можно подумать, я виновата, что название этой штуки означает маленький член.

Мигель точно не мог следить за Франгицией, потому что он сам был подшофе и не сводил с меня глаз. Я непроизвольно выпустила деревяшку из рук, стараясь не задохнуться от всеобщей истерики и дикого хохота.

– Жорж, объясни мне, что здесь происходит…

– Не обращай внимания, они все просто пьяны. Особенно Франгиция.

– Ты не прав, брат мой, я никогда не чувствовала себя так хорошо, – отозвалась она.

Через полчаса не только Жорж стал ее названым братом – в моем лице у нее появилась «сестра», и тогда я поняла, что Франгиция приплыла к финишу. Мне наконец-то объяснили, что «Caralho» – это самое жесткое португальское ругательство, соответствующее русскому «х…й». Окончание «inho» носит уменьшительно-ласкательный характер как в именах, так и в существительных. Игра слов плюс игра букв – и название предмета для приготовления poncha по иронии судьбы совпадает с мужским половым органом крохотного размера. Оставалось благодарить Бога, что напиток все-таки помешивают с помощью деревяшки, лежащей на моих коленях. Зато очередная выходка Франгиции подарила мне ответ на вопрос, почему Дженнаро произнес мое имя, как «Julinha». С одной стороны, мне импонировала нежная вариация, с другой – таким образом португальцы обычно обращались к любимым детям.

Было около трех часов ночи, когда компания начала потихоньку рассасываться. Я чувствовала, как усталость наваливается на меня с каждым шагом секундной стрелки, но мужественно терпела. Сил смеяться больше не было, особенно после нелепой ситуации с мадейрскими бананами.

– Джулия, а ты уже покупала banana de Madeira? – спросил Мигель.

– Нет, но мне говорили, что они очень вкусные.

– О! Они не просто вкусные! Их рекомендует сама Долорес!

– Это какая-то местная святая?

Компания была убита наповал. Не выдержал даже вечно сконцентрированный Дженнаро, который чуть не выронил бокал с красным вином. Я не могла понять, что такого смешного было в моем вопросе, но реакция окружающих передалась мне заразительным импульсом.

– Она прекрасна… – Мигель практически съехал под стол. – Я предлагаю устроить голосование совета директоров. У нас есть два банковских владельца, хозяин ресторана, Booking.com, BMW и человек, которому принадлежит весь мир. Господа, кто за то, чтобы эта девочка осталась жить на Мадейре?

Они по очереди вставали, чокались, до синяков зацеловывали мои щеки, а мне все казалось, что все это происходит с кем-то другим. С другой девочкой из какой-то другой страны.

– Пожалуйста, объясните мне, кто такая ваша Долорес… – взмолилась я.

– Мадемуазель, вы практически попали в точку, – начал Дженнаро, заглушая раздающийся со всех сторон смех. – На местных бананах часто встречаются наклейки с надписью «Долорес рекомендует». И многие действительно считают, что эта женщина – святая.

– Почему?

– Потому что это мать Криштиану Роналдо.

– Я не выдержу. Больше не выдержу… Прошу вас… Хватит смешить!

Соленая жидкость текла по щекам в то время, как мышцы пресса сводило от раздирающего хохота. Мы «погибали» до тех пор, пока к зданию «Старой Аптеки» не подъехала полицейская машина. Счет уже был оплачен, время уверенно топало навстречу рассвету, а хозяин «Old Pharmacy» пригласил нас всех на свой день рождения в следующий понедельник. Каждый год он дарил себе в праздник новую машину и устраивал пробный тест-драйв на самой опасной горной дороге. А дальше просто: гости пили ровно столько, сколько вмятин и царапин осталось на опробованном автомобиле.

– Не вовремя, – резюмировал Мигель, исподлобья поглядывая на полицию, – эти будут караулить до последнего.

– Ты что, собираешься садиться за руль в таком состоянии? – После святой Долорес ко мне с большим опозданием все-таки вернулся дар речи.

– Собираюсь.

– Я поведу, – неожиданно икнула убитая в хлам Франгиция, чья голова безжизненно упала мне на плечо.

– Что-то я сомневаюсь, что на Мадейре разрешено такое количество промилле в крови, – я вопросительно посмотрела на Дженнаро.

– Пойдем, – решительно сказал он. – Разберемся по дороге к машине.

В столь позднее время суток заведение практически опустело. Оставшиеся на парковке «Royce», «BMW» Жоржа и еще пара спортивных транспортных средств физически не могли ускользнуть от внимания сидящих в машине полицейских. Если Мигеля слегка пошатывало, то Франгиция с трудом цокала каблуками, без конца спотыкаясь о бесформенную брусчатку. Мы остановились в двух шагах от парковки, потому что моей «сестре» становилось все хуже и хуже, правда, она была единственным человеком, который этого не осознавал.

– Мы поедем на вечеринку в «Тоннель»… fodesse… в «Театр»? – Ее язык сильно заплетался от намешанного алкоголя и беспощадной икотки. Я с ужасом вспомнила о том, как во время концерта она храбро осушила два наших коктейля.

Несмотря на то что за последние четыре часа я выпила полбокала красного вина и одну poncha, сил продолжать банкет у меня не было, не говоря уже о том, что по-украинскому времени можно было смело выходить на пробежку. В этот момент стекло полицейской машины медленно опустилось и два офицера передали нам свой безмолвный привет.

– Джулия, дай мне руку, – попросил Мигель, поддерживая Франгицию.

– Зачем?

– Дай мне свою руку, пожалуйста.

Я неуверенно протянула ему ладонь, в которую он вложил какой-то маленький предмет. Разжав пальцы, я увидела ключ со значком «Mercedes».

– Ты поведешь мою машину, – объяснил он.

– Ты с ума сошел? Я пила и у меня нет прав.

– Вообше?

– С собой.

– Но водить-то ты умеешь?

– Конечно.

– Так в чем проблема? По сравнению со мной ты вообще не пила и уверенно дойдешь до машины.

– Джулия, – вмешался Жорж, – это действительно лучшая идея. Полицию больше интересует, во сколько закроется ресторан, и они к тебе даже не подойдут. А вот к Мигелю – наверняка.

Я умоляюще смотрела на Дженнаро в поисках защиты.

– Мадемуазель, я уверяю вас, что не возникнет никаких проблем. Воспринимайте это так, как будто вы становитесь настоящей островитянкой. Мы проедем через тоннели, а в городе Мигель сядет за руль. Будете медленно следовать за мной и Жоржем, договорились? Я же вам обещал, что будет весело.

– А вы уже успели повеселиться в апартаментах Бернарда Шоу? – Франгиция спонтанно пришла в сознание.

– О чем она?

– Дженнаро, прошу тебя… – Мигель сделал механический жест рукой, ограждая Франгицию от моего женевского друга. – Она в стельку пьяна и не соображает, что говорит.

Дженнаро проигнорировал мой вопрос. Сперва мне показалось, что он просто задушит еле стоящую на ногах девушку – настолько сильно он изменился в лице. Я не понимала причины резкой негативной реакции, но меня так сильно испугала эта метаморфоза, что я скороговоркой пролепетала:

– Я сяду за руль, сяду! Пожалуйста, поехали!

Они оказались правы: полицейские всего лишь проводили нас взглядом, убедившись, что все три водителя находятся в адекватном состоянии и способны контролировать координацию движений. Когда икающую полудышащую Франгицию погрузили на заднее сиденье черного спортивного «мерса», эскорт наших автомобилей тронулся с места. Машина была низкой и резвой, и мне потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к новым габаритам, слишком разнящимся с привычными мне джипами. Я вела аккуратно и очень сосредоточенно, не упуская из виду огни «BMW» Жоржа. Тоннель за тоннелем, тоннель за тоннелем…

– Спасибо, – сказал Мигель. – Ты меня очень выручила. Точнее, нас. По-моему, Франгиция уже спит мертвым сном.

Он был пьян, но говорил связно и, без сомнения, от чистого сердца.

– Не за что, Мигель. Но давай сначала доедем до пункта назначения.

До пункта назначения мы не доехали.

* * *

Даже не знаю, как можно описать нелепую картину, когда три дорогих автомобиля, общая стоимость которых приравнивается к годовому бюджету острова, медленно скользят в ночном тоннеле в то время, как их, по встречной полосе, обгоняет старый пикап с кобылой «на борту». Это послужило последней каплей, потому что если я просто застыла от изумления, то Мигель натурально заплакал от смеха:

– Точно… точно…

– Что точно, Мигель?

– Точно спиз…ли коня у фермеров… Уголовники из Camara de Lobos… Спизд…ли коня…

– Мигель…

Меня начинало трясти от одолевающего хохота, так как украденная лошадь без смущения наслаждалась поездкой: ее грива эротично развевалась, а губы подыгрывали встречному потоку беспристрастного ветра.

– Джулиния… – плакал Мигель.

– Что?

– Ты помнишь мультик, когда животные сбежали из зоопарка?

– Мигель, прошу тебя…

– «Мадагаскар» или fuck с ним… Не помню точно. Представь, что за рулем пикапа сидит обезьяна, на пассажирском сиденье – лев…

– Мигель, я пытаюсь вести твою машину! Прекрати!

Конечно, я была за права животных, лошадей и все такое, но не умирать от смеха было невозможно. Я сидела за рулем чужого автомобиля с презентованной мне деревяшкой на коленях, а кобыла фактически махала нам копытом, получая удовольствие от незапланированного путешествия и бодрящего мадейрского бриза. Когда пикап поравнялся с Жоржем, «BMW» сильно вильнул, потому что владелец моей квартиры явно не ожидал встречи с гастролирующим ночным зоопарком. Но то, что произошло в последующие минуты, максимально озадачило меня и, наверное, даже кобылу. Океанического цвета «Royce» ехал задним ходом по встречной полосе. Дженнаро с совершенно невозмутимым лицом подавал знак следовать за ним. Если можно так выразиться, то мелькающий впереди «BMW» обогнал меня в противоположном направлении и последовал примеру моего дерзкого швейцарского друга.

– Мигеееель! – вопила я в панике. – Хватит смеяться. Что за… здесь происходит???

– Делай, как они, – Мигель с трудом выговаривал слова. – Просто делай, как они.

– Вы что, бл…дь, издеваетесь? Я не вырулю. Куда они?

Я даже не стала договаривать. Профессионально маневрирующие по встречной «Royce» и «BMW» задним ходом въезжали в боковой тоннель, предназначенный на случай экстренных ситуаций.

– Джулиния, тормози, тормози… – Мигель спокойно убрал мою руку с коробки передач и переключил на «R». – Жми на газ!

– Я не…

– Жми на газ и выезжай на встречную, там никого нет!

– Я не умею ездить назад по встречной в ночных тоннелях!

– Ну, давай же!

Я изо всех сил пыталась сделать все так же филигранно, как водители «BMW» и «Royce», но не смогла. Смачно чесанув «мерс» о стену, я въехала в запасной «выезд», который в большинстве своем предназначен для пешеходов. Моя голова молча упала на руль. Заглушив двигатель, я сидела с закрытыми глазами не в силах извиниться и попросить прощения.

– Девочка, это было невероятно! – Мигель продолжал содрогаться от хохота.

– Мигель… – В слабо освещенном пространстве я заметила, как к нам приближаются две мужские фигуры.

– Вы целы? – раздался голос Дженнаро.

– Что это было? – Я еле сдерживалась, чтобы не разреветься. – Я ударила машину…

– Кель кошмар^[52], мадемуазель, – рассмеялся мой женевский товарищ.

– Да, это ужасно. – Смеющийся Жорж незамедлительно составил ему компанию. – Мигель, ты скажешь Рикардо: «Я хочу продать свою машину!» А когда он спросит, что от нее осталось, ты ответишь: «Вот! Смотри! Это же лучшая инвестиция! Девочка, которая ее ударила, скоро станет всемирно известным писателем! Лови момент, придурок!»

Им всем было так весело, что я не смогла не поддаться общему настроению.

– Но какого черта вы поехали по встречной задним ходом и свернули сюда?

– Тоннель перекрыт. Операция «Стоп». Впереди с десяток машин плюс пикап с ворованным животным. Мы бы пробыли там до завтрашнего ужина, – пояснил Жорж.

– У меня есть идея, – поддержал разговор пьяненький Мигель. – Раз уж мы здесь немного застряли, давайте продолжать вечеринку.

– Мигель, мы не застряли. Еще триста метров задним ходом, и мы выедем на старую дорогу, – подключился Дженнаро.

– Нет, друг мой… Мы не будем этого делать, потому что сегодня особый повод. Ты понимаешь, о чем я?

– Нет.

Мигель нажал на кнопку, и крышка багажника бесшумно поехала вверх.

– Друзья, я давно ждал дня, чтобы распить «Boal» Черчилля! Он наступил!

– Мигель, это не самый подходящий повод. Скоро здесь будет полиция, – Дженнаро смеялся.

– Не самый подходящий? Вы с ума сошли? Да оглянитесь вокруг! Посмотрите на эти звезды!

– Какие звезды, Мигель? Мы в тоннеле, – нервно вырвалось у меня.

– Джулиния, над этим тоннелем потрясающие звезды, даже если ты их сейчас и не видишь. Расслабься… Я тебе музыку включу! Целый вечер об этом думал.

И ненормальный португалец завел машину и включил песню, слова которой, по его мнению, ассоциировалась у него со мной:

«Мне шесть лет…

Стоя на кончиках пальцев, я рассматриваю свой нос в огромном зеркале и думаю: «Кто эта девочка?»

Неужели этот мир зеркал будет существовать бесконечно?»

– Мигель, убавь звук…

«А ты в это время, наверное, подтачивал ножи и пытался смотреть мультики сквозь помехи в телевизоре. Где же я окажусь, когда мне стукнет двадцать три?

Я смотрю, как передо мной раскрывается жизнь, мечтая о зеленом и золотом, и каждый известный мне рассвет – это подаренные тобою глаза. Так позволь же мне понять, откуда я на самом деле?»

– Мигель! Передай-ка нам «Черчилля»…

«Я встретила друга, нашла свою музыку, я чувствую себя звездой этого города, и мне кажется, что я именно там, где должна находиться. Здесь мое место. Я расцветаю».

– Мигель, убери вино, к нам идет полицейский с фонарем…

– Продолжай танцевать в свое удовольствие… Кто идет?

«Просто уберите пыль со старых зеркал, и мы будем ходить с тобой по белоснежному песку, крепко держась за руки».

Полицейский больно светил в глаза ядерным фонариком и оценивал обстановку: запасной выход, три роскошных авто, Мигель с бутылкой «Черчилля» в руках, я с деревяшкой для приготовления ponchа и абсолютно отмороженные лица Жоржа и Дженнаро.

Мигель начал первым:

– Офицер, вообще-то это закрытая вечеринка.

Можно было не продолжать… Я уткнулась лицом в плечо Дженнаро и давилась от смеха.

– Я хочу понять, что здесь происходит, – сквозь зубы процедил мадейрский полицейский.

– Офицер, это моя вина, – признался Дженнаро.

– Нет, офицер, это мояяяя вина, – продолжил Мигель.

– Нет, офицер, на самом деле… это яяяяяяя, – закончил Жорж.

Дурачиться, так дурачиться:

– Офицер, это моя вина. Я увидела лошадь и испугалась.

На этот раз не выдержали все: Мигель сквозь слезы сделал очередной глоток «Черчилля», Жорж закрыл лицо руками, Дженнаро без остановки смеялся, а я честными глазами смотрела на офицера, который поневоле переступил через порог нарастающего веселья.

– Я попрошу вас всех вернуться на официальную дорогу и пройти тест.

– А лошадь уже прошла? – Мигель не мог угомониться.

– Лошадь украли, – заявил офицер.

– Вот-вот, – прыснул Мигель. – На Мадейре преступления происходят, а вы к невинным людям придираетесь! Между прочим, это я ее попросил сесть за руль.

– Офицер, я могу все объяснить… наедине. – Мысль пришла в голову неожиданно, но очень вовремя. – Я могу объяснить. Пожалуйста, не заставляйте меня делать это публично.

Полицейский посмотрел на меня с долей недоверия, но все же отвел в сторону. Я прошептала ему на ухо ровно пять предложений. Он выкатил глаза и сказал: «Езжайте, не смею задерживать».

Мои друзья так и не поняли, что произошло. Я сказала полицейскому правду. У меня не было с собой жизненно важных таблеток, которые я принимаю по времени и ради которых мой женевский друг сдавал задним ходом по ночному тоннелю, дабы ускорить процесс.

Под утро Дженнаро подвез меня к «Frederico de Freitas» и на прощание произнес заветное «мадемуазель».

– Спасибо за все, – поблагодарила я.

– Откуда столько грусти? У вас есть мой номер. Но предполагаю, что я выйду на связь раньше, чем вы. Не забывайте о монетках.

Он ошибся.

Люциферчик и три нобелевских лауреата

Украдена из Музея Современного Искусства в Париже в мае 2010 года.

Текущий статус: картина уничтожена.

Я всегда условно делила свою жизнь на два периода: когда реальность радует больше, чем сны, и когда сны по всем параметрам превосходят реальность. В первом случае я с удовольствием просыпалась по утрам в предвкушении нового дня. Во втором – я могла оставаться в постели до трех-четырех часов пополудни, не испытывая при этом никаких угрызений совести. Иногда поводом для счастья служит любимое дело, какой-либо человек или притаившийся за тучами солнечный луч, а иногда жизнь преподносит такие фатальные сюрпризы, что во избежание моральной катастрофы лучше отдаться на растерзание повелителю снов.

Это было то самое утро, когда потребность выспаться занимала почетное первое место в пирамиде Маслоу, но нейроны головного мозга выделяли убийственное количество эндорфинов. Я подорвалась с кровати за несколько часов до отвратительного звука будильника. Какое там спать… Кофе-машина издавала символичные звуки в то время, как я, занырнув с головой в огромнейший шкаф, перебирала яркие спортивные вещи. Это было то самое утро, когда мне не все равно. Не все равно, что надеть, в чем бежать и чем позавтракать. Я быстро натянула на себя огненно-оранжевый лифчик-топ, белую майку с разноцветными буквами и голубые адидасовские лосины с продольными молниями. Яркости. Мне хотелось яркости.

Кофе еще никогда не казался таким божественно вкусным. Обхватив руками колени, я сидела на балконе и задыхалась от жизни. Я воспроизводила каждую секунду минувших суток и никак не могла поверить, что мой еще совсем недавно рухнувший мир воскресили и оживили за считаные дни. Мысль о том, что я летела на Мадейру «страдать, забывать, отвыкать», лишь раззадорила постоянно возникающую улыбку на губах. Воспоминания об украденной лошади и шутках подвыпившего Мигеля подвергали меня очередным испытаниям: они вызывали смех и активное сердцебиение. Я доела остатки круассана и, расправившись с мякотью маракуйи, отправилась на традиционную пробежку.

Я бежала с такой впечатляющей легкостью, словно ночное гуляние обошло меня стороной: никакой тяжести, сонливости или дискомфорта. Местные жители и туристы провожали меня одобрительными взглядами, а какая-то пара старичков зааплодировала и даже произнесла «Bravo!». Другими словами, меня окутывала атмосфера душевности, открытости и бесконечной доброты.

Все шло по плану до тех пор, пока я не оказалась на крутом мозаичном спуске возле парка Санта-Катарина. Два мерсовских такси застыли на месте в безмолвном ожидании потенциальных клиентов, пока их пожилые водители вели эмоциональную беседу, примостившись на бетонном парапете. Они обратили на меня внимание гораздо раньше, чем я на них, и что-то во мне их изрядно развеселило. Поневоле испытываешь странное ощущение, когда два взрослых португальца смотрят на тебя и покатываются со смеху. Я на миг приостановилась, чтобы удостовериться, все ли в порядке с моим ярким нарядом. Нормальная, чистая, свежевыстиранная одежда. Пока я внимательно осматривала адидасовскую коллекцию, что-то теплое и очень мокрое коснулось моей икроножной мышцы. Это «что-то» лизнуло меня с такой страстью и остервенением, что одобренный Дженнаро оргазмический стон неизбежности рассек воздух, растворив немногочисленные тучи в мадейрском небе:

– Ойееееееееоооо………….

Конечно, я была за природу, животных и наполненный экзотикой мир, но обернуться и посмотреть, что именно присосалось к оголенной части ноги, особого желания не было. Да мне, в общем-то, и не пришлось себя насиловать. Через секунду передо мной нарисовалась большая черная собака, которая, эйфорически вывалив темно-синий язык, задыхалась от бега и игриво виляла хвостом.

«Спасибо, Господи! Я уж было подумала, что ты наказал меня за то, что я насмехалась над ворованным конем». – Я мысленно отсалютировала облакам.

Один из таксистов что-то сказал мне по-португальски:

– Простите, я не понимаю… Вы говорите по-английски?

– Пес бежал за тобой с самого верха, – засмеялся таксист.

– Серьезно?

– Да. Забавное зрелище.

Пес был прикольным и немного напоминал дьявола: черный-пречерный, довольно ухоженный, но явно бездомный.

– Пока, Люциферчик. – Я потрепала собаку по шерсти и вставила в уши наушники.

Какой там «пока»… Люциферчик так меня облюбовал, что оставил расставание за пределами моих желаний. У кого «пока», а у кого – не очень. Через минуту я поняла, что все у нас только начинается. Парень не отставал от меня ни на шаг. Я ускоряюсь – он ускоряется, я снижаю темп – он поступает аналогичным образом, я останавливаюсь и смеюсь – он делает то же самое, правда, без смеха. Глядя на нас, люди получали массовый заряд позитива, а я в свою очередь разрабатывала план, как же мне наконец избавиться от дьявольского спутника.

Метров через пятьсот совместного бега я решила изменить геолокацию и сделать шаг навстречу океану. Заметив, что Люциферчик обнюхивает выпавшую из мусорного бака коробочку с остатками куриных крылышек, я перебежала по зебре на противоположную сторону набережной с двусторонним движением. Пес молниеносно пронюхал отсутствие предмета новоиспеченной любви и пришел к выводу, что куриную мишуру можно оставить на потом. Он проворно повторял мои движения, несмотря на то, что нас разделяла широкая проезжая часть. Я постоянно следила за неугомонной собакой, которая бросала на меня влюбленные взгляды, пытаясь понять, почему я так жестоко разорвала нашу образовавшуюся связь. Когда я поравнялась с бордовым музеем-отелем Криштиану Роналдо, Люциферчик приблизился к концу пешеходной зоны, которая уходила в глубокую впадину черной арки тоннеля.

Видимо, пес догадался, что нашей любви наступает конец, потому что тоннель уводил в другую часть города. И вот тогда, именно в тот самый неподходящий момент, мой личный «дьявол» решил перебежать через дорогу… Я краем глаза увидела, как из бездонной дыры тоннеля вынырнул старый «лэнд ровер» и на автомате прижала к лицу вспотевшую ладонь. Пес тоже заметил вылетевшее из-под горы железное чудище, но не успел изменить траекторию движения.

Звук от удара не был похож на тот, когда я впаялась в каменную стену на «мерсе» Мигеля. Этот звук был похож на смерть. Водитель старого «ровера» остановился и, включив аварийку, вышел из машины, чтобы оценить ситуацию. Я больше не бежала. Слезы струями текли из глаз, и в полубессознательном состоянии я перелетела через две полосы движения, забыв об отсутствии пешеходного перехода.

– Fodesse, fodesse, fodesse^[53], – без конца твердил водитель, искоса посматривая на умирающую собаку.

– Вы говорите по-английски? – произнесла я сквозь слезы, уже имея представление о португальском мате.

– Говорю немного. Я позвоню в пожарную службу. Пес выскочил прямо под колеса!

– Какая к fodesse пожарная служба?

– Они обычно занимаются такими вещами, кремируя мусор.

– Мусор? Бл…дь, это, по-вашему, мусор? С…ка…

Из меня ручьем лился интернациональный мат, но я ничего не могла с собой поделать. Мне было плевать на все и на всех. Склонившись над собакой, я пыталась придумать, что же мне делать с этим кровавым месивом. Стоны, такие тихие стоны. Господи, как он скулил…

– Что вы орете? В таких случаях вызывают пожарных, и они выбрасывают мертвое животное в мусор. Так требуют законы.

– Да плевать мне на ваши законы! – У меня начиналась истерика. – Это… это моя собака!

– Послушайте… – пытался возражать владелец «ровера». – Собаке уже не помочь. И не врите мне. Пес бездомный.

Я ничего не ответила. Опустившись на колени рядом с окровавленным животным, я максимально аккуратно попыталась оторвать его от земли. Каким же он оказался тяжелым… Я оттащила его к боковому входу в парк Катарины и обессиленно упала на ступеньки. Взгляд. Болезненный, смышленый, умирающий взгляд. Кровь заливала мои ладони, а я ревела и изо всех сил заставляла себя принять хоть какое-то решение. Стянув с себя белую майку в разноцветных логотипах, я зажала одну из многочисленных ран. Выхода не было. То есть в моем случае он был один: звонок другу.

Жорж не ответил: сработала голосовая почта. Оставался план «B». Гудок, гудок, гудок, гудок, снова проклятый гудок…

– Мадемуазель, неужели вы так сильно соскучились, что решили не спать после вечеринки? Польщен… Я на очень нудной встрече. Могу перезвонить вам позже?

– Джен-на-ро… – Это был первый раз, когда я обратилась к нему сквозь плач и по имени.

– Джулиния, девочка, что за… что случилось?

– Пожалуйста… помогите мне… Из-за меня сбили собаку…

– Я не могу разобрать все, что ты говоришь. Пожалуйста, успокойся и повтори еще раз.

– Из-за меня сбили собаку… она умирает… они хотели вызвать каких-то пожарных и выбросить ее в мусор… – Я не смогла договорить, потому что слезы были мощнее, сильнее и гораздо честнее.

– Где ты? – Вопрос прозвучал очень жестко.

– На ступеньках возле входа в Санта-Катарина… Черт… Я не знаю как… – Голос срывался из-за регулярных всхлипов. – Напротив «CR7».

– Я сейчас приеду.

Телефонная связь резко оборвалась.

* * *

Он действительно быстро приехал, но моя майка уже успела впитать в себя такое количество крови, что ее можно было выжимать, как мокрый купальник.

– Сaralho… fodesse…^[54] – Это было первое, что Дженнаро произнес после увиденного. – Здесь… здесь только его кровь?

Я молча кивнула. Колени дрожали от потрясения и тяжести животного, а тело бил не поддающийся контролю озноб. Меня лихорадило и подбрасывало на месте. Дженнаро присел на корточки и уверенным движением оторвал от животного мою руку, которая до посинения сжимала клаптик одежды.

– Джулиния, ему, к сожалению…

– Пожалуйста… Пожалуйста… давай…

– Тише, тише… – Свободной рукой он касался моего лица в безнадежной попытке остановить нескончаемый водопад соленой жидкости.

– Давай… отвезем… его… в больницу.

Какую-то секунду он сомневался – скорее всего, знал и понимал, что это абсолютно бесполезный шаг.

– Хорошо. Давай мне собаку.

Я отвела глаза в сторону и передала ему Люциферчика. Встать на ноги получилось не сразу, потому что мышцы отказывались повиноваться. Голубые лосины изменили цвет на темно-красный, а голый, еще не успевший подзагореть живот пестрил послеоперационным шрамом и кровавыми пятнами:

– Merrrrrrrd, – сквозь зубы процедил Дженнаро, по достоинству оценив мой внешний вид.

Мы неслись в ближайшую ветеринарную клинику, но сидящий за рулем человек был единственным, кто сохранял хладнокровие в этой машине. Я бесшумно плакала, собака издавала терзающие мое сердце звуки, а Дженнаро постоянно повторял:

– Джулиния, смотри на дорогу. Смотри на меня.

Молодая девушка за стойкой потеряла дар речи, когда наше трио появилось на пороге лечебницы. Дженнаро нес на руках еле дышащего пса, который успел оставить следы крови на его белоснежной рубашке.

– Куда дальше? – Он решил не тратить время на вежливые приветствия.

Онемевшая рецепционистка указала на прозрачную дверь и едва слышно добавила: «По коридору направо, третий кабинет».

Сидеть на пластиковых креслах в ожидании вердикта долго не пришлось. Врач вышел буквально через десять минут. Я мгновенно вскочила на ноги, но сильная рука Дженнаро вернула меня на место таким молниеносным движением, что я даже не успела опомниться. Он встал и, не сказав ни слова, пошел навстречу пухленькому доктору-ветеринару. Лаконичность разговора сомнений не оставляла: обсуждать было попросту нечего. Либо «да», либо «нет».

Я закрыла лицо руками и расплакалась еще до того, как он успел хоть что-то сказать. Слова были лишними и совершенно ненужными, и при взгляде на меня лед в глазах моего женевского друга немножечко треснул. Совсем чуть-чуть, совсем немного, но треснул.

– Джулиния, девочка, поехали…

– Это все из-за меня… Все из-за меня… Я не хотела, чтобы он постоянно бежал за мной… Я специально перебежала через дорогу, когда он нюхал эту гребаную курицу…

Катастрофически не хватало воздуха: слезы закрывали всю мою жизнь и пространство. Дженнаро аккуратно помог мне подняться и крепко прижал к себе:

– Не говори глупостей, ясно? – Он сжимал ладонью мой хрупкий затылок, периодически запуская пальцы в высоко подобранные волосы. – Поехали.

– Можно я еще раз его поглажу?

– Нет. – И это «нет» было сказано так, что возражать было глупо и бесполезно.

Обратный путь прошел мимо меня: я ничего не видела, не замечала, да и не хотела. Подогреваемое тихим плачем внутреннее опустошение играло на руку полному отсутствию физических сил после бессонной ночи. Опухшие веки слипались, больно щекоча уставшие зареванные глаза. Я начала призрачно соображать лишь тогда, когда Дженнаро заглушил двигатель на отдаленно знакомой мне служебной парковке «Reid’s» и, накрыв ладонью мою ослабевшую руку, набрал какой-то номер:

– Джоана, добрый день. Мне нужна ваша помощь.

Я могла слышать только те фразы, который произносил мой друг, но ответы его собеседницы и без того были достаточно ясны.

– Скажите, я могу попасть к себе в апартаменты через административное здание отеля?…Да. И со мной еще один человек. Девочка….Нет, дело не в этом. Я просто не хочу идти через рецепцию и коктейльный бар. Если я это сделаю, вы можете потерять несколько столетних клиентов, которые гарантированно получат инфаркт… Да, я жду вас на паркинге для сотрудников отеля… Да, благодарю.

– Почему мы приехали в «Reid’s»? – заговорила я, когда Дженнаро нажал на отбой.

– А куда мы должны были приехать?

– Я думала, вы отвезете меня домой.

– Отвезу, но не в таком состоянии. Я не хочу, чтобы вы закрыли дверь и в истерике бросились на кровать. А именно так оно и будет. Хватит, мадемуазель. Довольно на сегодня рыданий. Я на это уже насмотрелся. – Голос его обрел былую жесткость, моментально отрезвив мою печаль. Он снова обращался ко мне на «вы», возвращая к удивительной игре, которая была мне по душе. – Доверьтесь мне, ладно?

– Ладно… Салон весь в крови… Я все испачкала…

– Это просто кожаный салон. Не больше, не меньше, – равнодушно ответил он.

Через считаные минуты дверь административного корпуса распахнулась и на пороге появилась ослепительная блондинка лет пятидесяти. Она моментально заприметила «Royce» и направилась к нам твердым шагом, легонько постукивая остроконечными каблуками. Дженнаро вышел из машины первым, подав мне знак следовать его примеру. Когда Джоана увидела моего старшего товарища, она на какой-то миг приклеилась к асфальту. Заметив меня, женщина непроизвольно прикрыла рукой рот. Уверена, что главных менеджеров лучших отелей мира учат самообладанию и определенному поведению в критические моменты, но ситуация была патовой. Если белая рубашка Дженнаро просто пестрила размазанными пятнами крови, то мой внешний вид свидетельствовал о том, что мне нанесли добрый десяток ножевых ранений, но каким-то чудом я все еще дышу и медленно передвигаюсь. Стоя в спортивном топе и залитых кровью лосинах, я держала алую майку в дрожащей руке. Одежда впитала такое количество крови, что она ручьями стекала на забетонированную землю.

– Джоана, это Джулия. Джулия – это Джоана, – быстро перешел к делу мой друг.

Если бы повод для знакомства имел характер иного происхождения, Джоана наверняка бы расцеловала меня в обе щеки, но в данном случае это было, мягко говоря, неуместно. Мы молча друг другу кивнули, и она задала очень верный вопрос:

– Вам нужна медицинская помощь?

– Нет. Это кровь собаки, – коротко объяснил ситуацию Дженнаро. – Джоана, я должен переодеться и вернуться на встречу. Я бросил людей в ресторане. Вы сможете побыть с девочкой и убедиться, что она в порядке и у нее есть все необходимое? Чистая одежда нужна в том числе. – Он метнул быстрый взгляд на мой оголенный живот с окровавленным мерсовским шрамом.

– Конечно, синьор Инганнаморте. Я все проконтролирую. Пойдемте. Я вас проведу.

Мы прошли бесчисленное количество коридоров, прежде чем через служебный вход попали к лифту в здании для клиентов. Моя большая ошибка заключалась в том, что я посмотрела на себя в зеркало. Либо это была ошибка Уильяма Рейда. Глаза покраснели и опухли до такой степени, что можно было смело завоевать приз зрительских симпатий на Хэллоуин-конкурсе. Впрочем, моим векам обычно требовалось гораздо меньше слез для того, чтобы превратить меня далеко не в самую красивую девушку Фуншала.

Тот факт, что мой женевский друг жил в президентском номере, меня абсолютно не удивил. К счастью, а иногда сожалению, мне доводилось останавливаться в лучших отелях нашего круглого шара. Парижский «Crayon» был хорош, «Hotel Costes» – мрачноват, но компенсировал этот недостаток треками Стефана Помпуньака, «Ritz» очаровывал специальным сотрудником-дедушкой, работа которого заключалась в дегустации черной икры и вынесении приговора в стиле «годится/не годится». «Wynn» в Вегасе убивал огнями и каруселями из живых цветов, а мадейрский «Reid’s» оказался просто другим, очень английским, особенным. Пастельные тона, дерево, изысканный коллаж красок и дизайн – все призывало чувствовать себя как дома. И именно так я себя и почувствовала: грустно, но вполне комфортно. Отозвав Джоану в сторону, Дженнаро перебросился с ней парой слов и ускользнул в другую комнату. Я отчетливо слышала, как в кране бежит вода и хлопает дверца шкафа. Видимо, ему тоже нужно было смыть с себя кровь Люциферчика. Последняя мысль вызвала череду молчаливых слез, что не укрылось от внимания заботливой Джоаны. Она подвела меня к дивану и со словами: «Все будет прекрасно», – села рядом со мной.

Через минуту Дженнаро появился в комнате: свежий, красивый и непроницаемый. В новой рубашке, которая шла ему не меньше, чем предыдущая.

– Я скоро вернусь, хорошо? – обратился он ко мне. – Пожалуйста, прекращайте плакать. Джоана обо всем позаботится.

Потрясающая женщина в самом деле обо всем позаботилась. На смену отправленной в прачечную окровавленной спортивной экипировки появился белый махровый халат, а бежевый сарафан в ярко-зеленых яблоках, сандалии и прикольные очки купили и доставили в номер быстрее, чем я успела принять душ.

– Джулия, на террасе ждет чай и наши лучшие десерты, – сказала Джоана, когда я вышла из ванной комнаты. – Если ты не возражаешь, я составлю тебе компанию.

– Нет, конечно, нет.

Теплая вода меня окончательно разморила после обделенной сном ночи и свежих переживаний, но Дженнаро был прав: если бы я осталась одна, то предалась бы, конечно, плаксивому занятию.

Мы вышли на огромный балкон с черно-белым шахматным полом. Розовые стены фасада и маленькие пальмы в прямоугольных горшках сквозь бесконечные арки вели к невообразимым просторам Атлантического океана. Мне показалось, что я парю над самой жизнью и даже свободой. Высота обрыва шокировала, но не смущала, а стол с белоснежной скатертью, заставленный разнообразными сладостями и чайными чашками, вызывал печальную, но все же улыбку.

– Джоана, спасибо… Здесь просто потрясающе…

– De nada^[55], – рассмеялась она. – Мне не стоит говорить «спасибо». Лучше поблагодарить Бернарда Шоу и мистера Инганнаморте.

– А первого за что? – Я наконец-то по-настоящему улыбнулась.

– За то, что мы сейчас пьем чай на террасе его апартаментов.

– Да?

– Да. И ты этого заслужила. Мистер Инганнаморте рассказал мне в двух словах, как ты пыталась спасти собаку. Это достойно уважения.

– Спасибо… – Я хотела быстро перевести тему, потому что глаза начинали неприятно пощипывать, но один вопрос не давал мне покоя. – Знаете, чего я не могу понять? Почему водитель, который сбил собаку, собирался звонить в пожарную службу? Он так и сказал: «Я позвоню пожарным, и они выбросят животное в мусор».

– Возможно, это прозвучит грубо, но, к сожалению, так поступают в данных случаях. На Мадейре больше нет специальной службы, которая занималась бы подобными вещами. В таких ситуациях действительно вызывают пожарных и, естественно, платят им за это деньги.

– И они просто выбрасывают животное в общий мусор?

– Да… Затем сжигают.

– Fodesse… Простите…

– Не стоит просить прощения. Я с тобой полностью согласна. Но не будем о грустном. Ты уже успела побывать где-нибудь, кроме Фуншала?

– Да, у меня прямо какой-то тур по местам славы нобелевских лауреатов. В Camara de Lobos я уже успела познакомиться с Черчиллем.

– Сэр Уинстон Черчилль в нашем отеле постоянно останавливался. Это тоже президентский номер. Но, если между нами, то номер Бернарда Шоу мне нравится больше.

– А он как здесь оказался? Я обожаю его книги, но понятия не имею, каким ветром Джорджа Бернарда занесло на Мадейру.

– У него была жена Шарлотта – женщина, способная убеждать и в конце концов убедить. Однажды она сказала ему, что хочет уехать из Британии и провести на Мадейре отпуск, наслаждаясь цветами, закатами, рассветами и отсутствием любых драм и театров. Они приехали сюда 30 декабря 1924 года. Бернард Шоу был поражен. Но не отелем и красотой. Здесь его застала весть о том, что пока они с супругой находились в пути, смерть неожиданно забрала его очень близкого друга Уильяма Арчера.

– Джоана, простите… А кем был Уильям Арчер?

– Очень известным британским критиком. Он сделал все возможное, чтобы пьесы Бернарда Шоу были переведены на немецкий язык. Насколько мне известно, их дома располагались по соседству на лондонской площади Fizdroy: дом 27 и дом номер 29. Кто из них в каком жил – не помню. Не выдавайте меня.

– Не выдам, – я рассмеялась. – И чем здесь занимался Джордж Бернард?

– Грустил, писал, творил, работал, любовался островом, спускался к океану по ступенькам, плавал и…

– И?..

– В какой-то момент он решил побороть чувство утраты. В один прекрасный день он вышел на танцпол и согласился на урок танго от нашего первоклассного резидент-инструктора Макса Риндера.

– Танго???

– Да, танго. Покидая «Reid’s» 12 февраля, Бернард Шоу оставил Максу Риндеру подписанную фотографию: «To the only man who ever taught me anything»^[56].

– Здорово. Получается, что все остальные либо не учили, либо не научили?

– Скорее всего, второе, – засмеялась Джоана.

Покончив с чаем и десертом, мы еще немного поговорили на личные темы, и я убедила Джоану, что меня смело можно оставить одну. Я понимала, что ее работа не сводится только к тому, чтобы нянчиться с заплаканным посетителем, который, по существу, даже не был клиентом ее отеля.

Я бродила по просторным апартаментам и думала о том, что обстоятельства, при которых мы с Бернардом Шоу оказались в этих двух комнатах, имели очень даже общий знаменатель. Конечно, мою утрату нельзя было сравнить со смертью близкого друга, но потеря – всегда потеря.

«Интересно, вы писали в этой комнате или на террасе?»

Я разглядывала вплотную придвинутый к подножию кровати письменный стол. Такое расположение мебели являлось португальской нормой в XVIII–XIX веках, впрочем, как и большое количество развешенных на стенах картин. Одна из них особенно привлекла мое внимание, потому что слишком отличалась от всех остальных: на фоне замысловатого переплетения сложных кубических фигур четко просматривалась надпись «Cafe». Я не могла объяснить, что именно так меня зацепило, но от картины невозможно было оторвать глаз. Она манила, притягивала, звала, дразнила… То мне казалось, что я вижу девушку с длинными волосами, то какую-то птичью лапку, то еще что-то – каждый раз воображение дарило мне новые сюжеты и идеи. Свернувшись калачиком на расположенном напротив диване, я смотрела в одну и ту же точку, разгадывая ребус за ребусом, загадку за загадкой. Я могла часами гулять по парижскому Лувру и д’Орсэ, проводить огромное количество времени на музейном острове в Берлине, восхищаться темой одиночества Хоппера, болью Модильяни или обожаемыми мною работами Лотрека, но мое мнение о том или ином полотне всегда сводилось к двум примитивным параметрам: «чувствую – не чувствую». Так вот, это был тот самый случай, когда я чувствовала. Чувствовала до тех пор, пока меня не победил сон.

Я слышала, как тихо открылась дверь номера. Шаг, второй, третий, остановка. Он смотрел на меня так, как будто воровал во сне. Ресницы мои подрагивали. Я понимала, что не выдержу, сдамся и открою глаза. Дженнаро бесшумно приблизился к дивану и едва слышно спросил:

– Вы спите?

– По официальной версии – да.

– Мадемуазель, в вас проснулось чувство юмора. Я рад. Как вы?

Сменив горизонтальное положение на сидячий вариант, я с благодарностью посмотрела на своего друга:

– Спасибо, все отлично. Спасибо и вам, и Джоане. За вещи в том числе. Я отдам вам деньги.

– Давайте не будем загонять вас в долги еще больше. Вы и так должны мне баснословную сумму денег.

– Ладно, – улыбнулась я. – А можно вопрос?

– Давайте.

– Что это за картина с птичьей лапкой?

– Никогда не задавался этим вопросом. Картина себе и картина, как на стенах других отелей. Вам она нравится?

– Очень.

– Ну и хорошо. Скажите мне, а какие у вас планы на вечер?

– С моими зареванными глазами – никаких. Буду приводить их в норму. Сильно опухли?

– Признаюсь, что за время нашего непродолжительного знакомства мне доводилось видеть их в лучшем состоянии.

– Поверю вам на слово.

– Но это не значит, что вечер вы проведете дома. Я планировал познакомить вас с одним интересным человеком.

– С живым?

– Более чем. Сегодня она устраивает закрытую выставку для политиков и местных шишек.

– Это «она»?

– Да.

– И как ее зовут?

– Пусть это будет для вас сюрпризом, мадемуазель. Если вы не против, вас отвезет домой один из водителей отеля. Моя машина еще на мойке.

– Да, конечно… Спасибо. Большое спасибо.

* * *

Он забрал меня на нашем стандартном месте и бросил в мандариновую нишу двери очередную монетку.

«Игра снова началась, – мне почему-то вспомнились слова из французского фильма «Jeux d’enfants» Яна Самюэля. – Это было лучше, чем соло Хэндрикса, чем шаги Нила Армстронга по Луне, чем хоровод вокруг елки, чем состояние Билла Гейтса. Лучше, чем все трансы далай-ламы, чем все уколы тестостерона Шварценеггера и коллагеновые губы Памелы Андерсон. Лучше, чем вудсток и оргазмичейские рейвы. Лучше глюков Де Сада, Рембо, Моррисона и Кастанеды. Лучше, чем свобода. Лучше, чем жизнь!»

Когда мы оказались у входа в музей электричества, я вопросительно посмотрела на Дженнаро.

– Не переживайте. Я, конечно, взялся за ваше культурное образование на этом острове, но мы здесь не ради тока.

На рецепции нас поприветствовали две ухоженные дамы и со словами «Добро пожаловать!» указали на лестницу, ведущую на второй этаж. Там уже собралось небольшое количество изысканно одетых людей, блуждающих среди картин, сочетающих в себе комбинацию красок, ткани и прочих материалов. Все внимание было привлечено к невысокой коротко стриженной женщине: вокруг нее крутились телевизионщики, газетчики и местные политики.

– Я так понимаю, что это и есть тот человек, ради которого мы здесь. Не пора ли открыть карты, синьор Инганнаморте?

– Мадемуазель, наберитесь терпения. Вам нравятся картины?

– Да, очень необычно. Никогда не видела ничего подобного. А кто художник?

– Организатор выставки и есть художник. И очень известный португальский политик. Дайте мне секунду. Я пойду поздороваюсь и попробую вас познакомить, пока эти коршуны ее не растерзали.

Дженнаро подошел к виновнице торжества, которую, вне всякого сомнения, порадовало его появление. Они расцеловались и проговорили несколько минут, прежде чем он указал ей на меня. Она улыбалась, кивала в ответ на произнесенные им слова, и в конце концов они в ногу зашагали в моем направлении. Я чуть не выронила врученный официантом бокал шампанского с плавающей на дне клубникой, когда мой спутник со свойственной ему невозмутимостью произнес:

– Виоланда, позвольте вам представить мою подругу Джулию. Джулия, познакомьтесь: Виоланда Сарамаго.

Если имя Виоланда пронзило меня утонченностью и красотой, то вторая часть его фразы, мягко говоря, удивила. В жизни я знала лишь одного гениального человека с аналогичной фамилией – великого писателя и нобелевского лауреата Жозе Сарамаго. Дженнаро явно наслаждался моим оцепенением в связи с преподнесенным сюрпризом. Виоланда взяла ситуацию в свои руки, дважды меня поцеловала и заговорила приятным голосом:

– Джулия, синьор Инганнаморте сказал мне, что вы пишете. Я очень рада знакомству с писателем из такой далекой страны.

– Простите, синьора Сарамаго, честно говоря, я очень растеряна. Синьор Инганнаморте не сообщил мне, с кем именно меня познакомит.

Я бросила на него гневный взгляд, ответом на который послужила его сногсшибательная холодная улыбка.

– О, этот человек полон тайн и сюрпризов, – заулыбалась Виоланда.

– Я верно понимаю, что вы дочь Жозе Сарамаго?

– Именно так.

– Простите, у меня нет слов. Точнее, я их не нахожу. Для меня огромная честь познакомиться с вами. Я перечитала множество книг вашего отца. Нас с ним даже связывает общее украинское издательство, опубликовавшее наши романы. Правда, я пишу со знаками препинания и обычно использую тире и пробелы в диалогах. И я в восторге от ваших картин… Как называется эта техника?

– Это «Tecnica mista» и моя первая личная выставка. Я немного нервничаю.

– Поверьте, вы нервничаете гораздо меньше, чем я минуту назад.

Окружившая меня маленькая компания рассмеялась, и моральное напряжение немножко спало. Перед тем как оставить нас и направиться к микрофону, чтобы поприветствовать гостей и произнести публичную речь, Виоланда призналась мне, что всю жизнь ей было очень нелегко носить фамилию отца. Она обладала светскими манерами, врожденной скромностью и большим домом в городе Санта-Круз. Крепко меня обняв и пожелав удачи на писательском поприще, синьора Сарамаго попросила оставить для нее отзыв в книге гостей.

Я не знала, как благодарить Дженнаро. Просто не знала. Дело было даже не в том, что он уделял мне время, кружил по острову и знакомил с интересными людьми. Дело было в том, как он это делал – легко, непринужденно и без second intentions^[57]. По пути домой я без устали твердила «спасибо», а Дженнаро делал вид, что не понимает причину моей благодарности. Либо действительно не понимал.

– Мадемуазель, я же ничего не сделал. Мне приятно проводить с вами время. Приятно и весело, если не брать сегодняшнее позднее утро. И я рад, что мне удалось вас немного отвлечь.

Он свернул на уже примелькавшуюся мне Calcada de Santa Clara, и за нами следовали два автомобиля, ослепивших фарами узкую ночную улочку. Как же мне не хотелось выходить из этой машины и вставлять металлический ключ в дверной замок…

– Берегите себя, ладно? – сказал он на прощание, нажав на кнопку аварийки и приостановив движение.

– Ладно. Я увижу вас завтра?

– Завтра я улетаю.

Ответ был настолько неожиданным, что по моему лицу пронеслась тень, которая не могла остаться незамеченной.

– Ну что за реакция? Я был очень рад с вами познакомиться. А вы разве нет?

Я не знала, что ответить. К горлу подступил плотный ком, и мой голос прозвучал как-то глухо и очень отстраненно:

– Да, конечно. До свидания.

Не в силах встретиться с ним глазами, я потянула за ручку машины и услышала ставший родным мне смех:

– Мадемуазель, вы правда замечательный ребенок. Но я не хочу, чтобы вы прощались со мной таким образом, когда придет время. Завтра рано утром я улетаю по делам в Лиссабон. А послезавтра туда летите вы.

– Я? В Лиссабон? Почему? – На голову Дженнаро обрушился шквал коротких вопросов.

– Потому что мы с вами на острове и окружены Атлантическим океаном. На сегодняшний день прямого рейса из Фуншала в Париж просто-напросто не существует. Я встречу вас в аэропорту Lisboa. По поводу билетов и прочих мелочей с вами свяжется Джоана. D’accord?

– D’accord…^[58] – На моем лице засияла такая счастливая улыбка, что можно было даже не произносить последнее слово.

– Доброй ночи и до скорой встречи.

Выдержав лаконичную паузу, он поочередно коснулся губами моих щек.

– Знаете, – произнесла я напоследок, – поверив на секунду, что нашему общению пришел конец, мне показалось, что вы медленно и без наркоза удалили мой аппендицит.

– Мадемуазель, ну что за аналогии? Я постараюсь оставить на месте ваш аппендицит, но любому общению рано или поздно приходит конец.

Иногда я ненавидела эту гремучую португальско-итальянскую смесь. Но тем сильнее я в нее влюблялась. Точнее, в него.

Gate D11: Paris

Картина была подарена художником заключённым нью-йоркской тюрьмы Рикерс-Айленд в феврале 1965 года. Украдена тюремным надзирателем и его подельниками в марте 2003 года.

Текущий статус: уничтожена.

Мой Париж всегда был разным. Любимым, но очень-очень разным. Он всегда открывался для меня какой-то новой стороной, с вызовом заглядывая в глаза. «Ну как, нравится? Лучше, чем в прошлый раз?» Этот город заставлял меня плакать, кричать и даже становиться на колени. Он дарил очередную мечту и нагло ее разбивал, как дешевую и никому не нужную стеклянную вазу. Он обнимал меня и жалел, сочувствовал и насмехался, притягивал и отталкивал, целовал и поворачивался спиной. Он любил меня, но я любила сильнее. Я любила его до безрассудства и вырывающихся из груди стонов. Париж. Моя страсть, зависимость и сильнейший наркотик. Мой лучший хирург, быстродействующее лекарство и мощнейшая анестезия. Я сбегала к нему на дни рождения и одинокий Новый год, искала защиты и укрытия, понимания и честных диалогов. Я летала к нему одна и в компании мужчин, но чаще одна. Слишком уж важен для меня был этот город. Слишком уж мой и, точно, не для всех. Кто-то замечал в нем лишь окурки и бесчисленное количество эмигрантов на загрязненных улицах, а я готова была прикладывать ладонь к трещинам на его домах, залечивая царапины на измученном людьми сердце. Я принимала его недостатки, закутанных в пледы клошаров, харизматичных мошенников и жуткие пробки. Я готова была простить ему все – даже собственные слезы. Только бы не улетать, только бы не прощаться, только бы продлить пропитанный французским очарованием миг…

Я помню аэропорт Франкфурта и реанимационную немецкую машину. Мне все еще семнадцать, и я все еще жива. Через несколько дней мне исполнится восемнадцать, но все понимают, что вряд ли. Особенно я. Врач, по имени Малек, постоянно смазывает специальным гелем мои пересохшие из-за предельно высокой температуры губы и пытается меня отвлечь:

– Совсем скоро ты отметишь совершеннолетие…

– Вы сами-то в это верите? – Я пытаюсь улыбнуться, но губы моментально трескаются и кровоточат.

– Конечно. А как бы тебе хотелось отпраздновать этот день?

– Мне бы просто хотелось до него дожить. Хотя… многое изменилось. Неделю назад у меня было совершенно другое желание. Если бы все было в порядке, я бы улетела в Париж вместе с одним человеком.

– С твоим парнем?

– Нет. С мужчиной, который в данную секунду переворачивает весь мир, чтобы продлить мою жизнь.

Так и зародилась традиция отмечать день рождения в Париже. Правда, в большинстве случаев я садилась в самолет одна. Даже не знаю, почему мы так и не улетели туда вместе. Что-то вечно мешало, что-то не получалось. И вот однажды он прислал мне сообщение седьмого июля: «Ты в Париже?» Да. Именно. Ведь завтра мой день.

Не помню толком почему, но мы умудрились поругаться даже по sms. Слишком уж сложные характеры, чересчур взрывоопасная смесь. Разница заключалась лишь в том, что это был неравный морской бой: если я могла сильно ранить, то он умел убить.

Я бродила по кладбищу Монмартр – такое себе увлекательное занятие в день рождения. Телефон вибрировал, разрывался от звонков и ежесекундных сообщений, а я вместе с парочкой пожилых британцев искала, где же все-таки похоронена Далида. В отличие от нее, я все еще мечтала, все еще курила, и у меня была история. Мы ходили и бродили вокруг да около, но могилу так и не обнаружили. Под конец поисков наша международная группа фанатов состояла из семи человек. Тщетно, бесполезно и бессмысленно. Помню, как я спустилась по ступенькам и уселась на ближайшую скамью в маленьком парижском дворике. Сигарета дымилась, айфон пестрел красным цветом, а желанное одиночество начинало легонько поддавливать на молодое подвывающее сердце. В тот самый момент ко мне кокетливо подкралась рыжая кошка – ухоженная, холеная, статная. Она запрыгнула на скамью и бесцеремонно улеглась у меня на коленях.

«Вот и компания», – подумала я, улыбнувшись.

Через десять минут из подъезда выскочила взъерошенная французская дама, которая выпустила из виду свое драгоценное существо и охарактеризовала потерю пронзительным «Merrrrrd!» Обнаружив, что рыжешерстная парижанка привычно трется о мои дизайнерские джинсы, дама подуспокоилась и сообщила, что мы с Амели прекрасно смотримся вместе. Видимо, так звали кошку.

Пока француженка отрывала от меня четырехлапую Амели, телефон засиял сухим и сдержанным «С днем рождения». Спасибо, что хоть так… что хоть так поздравляет тебя мужчина, благодаря которому ты можешь двигаться, жить и, что немаловажно, дышать. Учитывая вчерашний конфликт, на восклицательный знак и душевные пожелания рассчитывать не приходилось. Ближе к вечеру концепция изменилась:

«Во сколько ты будешь в отеле и какие планы на вечер? Мой человек передаст тебе подарок». – Sms приятно кольнуло кусочек души.

«Около семи вечера вернусь в отель, переоденусь, поужинаю и поеду гулять по ночному Монмартру. Если планы не изменятся», – ответила я.

«Ты одна в Париже?»

«С Амели».

«Она красивая?»

«Не знала, что ты перешел на кошек».

«Не дерзи. Будь в семь в отеле. Напиши, когда получишь подарок».

«Спасибо. Напишу».

В семь вечера ничего не произошло. Я измеряла шагами номер в ожидании сообщения либо звонка и постоянно сталкивалась с тишиной. Через двадцать минут я не выдержала и затеяла новую переписку:

«Мне точно ждать? Я не очень хочу провести вечер на гостиничной кровати».

«До сих пор не подъехал человек? Я думал, тебе не понравился подарок, поэтому ты мне не пишешь».

«Он мне понравится в любом случае».

«Секунду. Сейчас уточню».

Через минуту на дисплее телефона замелькал текст:

«Спускайся вниз. Он сейчас будет возле отеля».

Я стояла у входа в гостиницу, сжимая в руках молчаливый мобильный. Время тянулось мучительно долго, как и моя тонкая, подрагивающая в руках сигарета. К отелю подъезжали парижские такси, высаживали импозантных пассажиров, но мне не было до них никакого дела. И вот тогда я увидела его. Он, как всегда, говорил по телефону и уверенно шагал по направлению ко мне. Жизнь остановилась, правая рука выпустила «парламент аква», а левая – хрупкий, вечно падающий экраном вниз айфон. Нарушив привычное расстояние, он молча обнял меня и произнес:

– Самолет задержали, прости. Я не хотел, чтобы ты сегодня была одна. Должны же мы были хоть раз отпраздновать этот день вместе.

Я ничего не ответила. Не смогла. Просто расплакалась.

Всю ночь мы гуляли по ночному Монмартру, поедая залитые апельсиновым джемом блины, потягивая благородное французское вино и конечно же регулярно ругаясь. Ведь это было неотъемлемой частью нашего обычного общения – медленно рассекать друг друга на мелкие части и безжалостно сдирать кожу. А рано утром он улетел, на прощание оскорбив жеманного официанта тем, что недостаточно сильно восхищался «ароматным» сыром с луковым вареньем на большого любителя.

На рассвете я провожала его в аэропорт имени Шарля де Голля. Единственный раз, когда мы поменялись ролями.

Такие вот яркие воспоминания лавиной вырвались изнутри, когда я сидела в аэропорту Мадейры, с нетерпением ожидая рейса на Лиссабон. Прошлое всегда остается с нами и преследует, как навязчивая тень, от которой невозможно избавиться. Но меня ждал Париж совсем с другим человеком. С человеком по имени Дженнаро Инганнаморте.

* * *

Когда шасси самолета воспроизвели символичный звук, я почувствовала колоссальное волнение. Дженнаро оказывал на меня ошеломительное влияние: за полтора дня его отсутствия мое сердце безвозвратно погибло. Я напоминала человека в пустыне, которого неожиданно угостили глотком прохладной воды и резко вырвали из рук долгожданную флягу. Личная жажда была такой сильной, что утолить ее мог лишь лиссабонский терминал. Вернее, один из его пассажиров.

Я заметила его сразу – слишком уж он выделялся среди однообразной массы встречающих людей. Он стоял чуть в стороне от толпы и что-то изучал в своем телефоне. То, что у нас идентичные металлические чемоданы, показалось мне очень забавным. Впрочем, это было неудивительно, поскольку доставку моего четырехколесного чемоданчика в квартиру Жоржа организовывала Джоана. Я пыталась ее убедить, что финансы позволяют мне приобрести небольшую дорожную сумку для двухдневного трипа в Париж, но Джоана была непреклонна. Ей сказали организовать «всё», и она подошла к вопросу с особой тщательностью. Другими словами, возражать и сопротивляться смысла не имело.

Слегка подталкивая алюминиевый чемодан, я все ближе и ближе приближалась к Дженнаро, который, расхаживая из стороны в сторону, бросал португальские реплики в телефонную трубку. Клапаны моего сердца перекачивали кровь с такой скоростью, что на какую-то секунду мне показалось, что жизненно важный орган может сдать и не выдержать. Я часто рассказывала себе грамотные вещи из серии «в омут с головой – нет, хватит, однозначно хватит». Пожалуй, я еще никогда не летела в бездну так стремительно.

Это был непроизвольный порыв. Не знаю, чем я думала, если думала вообще, но сдержанная линия моего поведения заметно ушла под откос: мой следующий жест не был вызван тактом и воспитанием. Не дождавшись, пока Дженнаро закончит разговор, я привстала на цыпочки, молча обвила руками его шею и положила голову на плечо. Сперва он стоял неподвижно, словно боясь переступить какую-то невидимую, но очень опасную черту. Я могла отчетливо слышать чужой голос в динамиках айфона, когда свободные пальцы его руки едва коснулись моих волос.

– Eu sinto sua falta, eu realmente sinto a sua falta…^[59] – проговорила я еле слышно.

Голос в трубке продолжал вещать, а его пальцы все глубже и глубже заныривали в бесконечный лабиринт моих рыжих кудрей. Прикосновения становились более настойчивыми, жадными, напористыми, но время от времени замирали, сменяясь не присущей моему другу нежностью.

Если бы в тот момент у меня была возможность загадать любое желание, я бы попросила о том, чтобы телефонный разговор никогда не заканчивался. Чтобы его пальцы навсегда остались в моих волосах и не нашли дороги домой. Чтобы сильное плечо заслоняло меня от всего мира в минуты, когда мне это так необходимо. Но что-то мне подсказывало, что так не будет.

В конце концов разговор завершился.

– Мадемуазель, – заговорил Дженнаро, легонько меня отстраняя, – меня еще никто не обнимал с такой отчаянной нежностью. Держите себя в руках, иначе мне может понравиться. И… должен отметить, вы заметно продвинулись в португальском языке. Наше расставание пошло вам на пользу. Bon soir^[60].

За французским «bon soir» последовало португальское приветствие: поцелуй в правую щеку. Пауза. Поцелуй в левую щеку. Пауза… К моему плохо скрытому удивлению, его губы на этом не остановились и бережно коснулись моего лба.

– Что вы так заулыбались?

– Ничего, – ответила я. – Bon soir, синьор Инганнаморте.

«Знаете, я вас немножко ненавижу. Совсем чуть-чуть. Буквально капельку. Просто хочется взять этот металлический сейф на колесах и легонько вас стукнуть, чтобы не сводили меня с ума».

Эта приятная мысль подарила мне энную долю разрядки.

– Вы хорошо долетели?

– Очень. Кстати, экономом я тоже летать умею. Не обязательно было покупать билеты бизнесом.

– В первую очередь я делал это для себя. Но если вы предпочитаете экономкласс, мы сможем поменяться с другими пассажирами по пути в Париж.

– Давайте не будем так горячиться, – запротестовала я.

– Именно это я и хотел услышать. – Его смех еще больше раззадорил мое сердце. – Прошу за мной, мадемуазель.

Я взяла его под руку, и мы медленно двинулись по направлению к Gate D11. Не замечая ярких ламп Duty Free и многочисленных указателей, я вслушивалась в слова песни, которую напевал мой приятель:

– Мадемуазель, вам не нравятся эти рыжие очки? Как раз под ваши волосы, – прервал он песню, которая успела вернуть меня на остров без имени.

– Я не хочу очки.

– А чего вы хотите?

– В Duty Free или вообще?

– Давайте начнем с Duty Free.

– Честно?

– Ну, вам виднее. Можете соврать.

– Я совру, если скажу, что хочу эти очки. А вот правда заключается в том, что я очень, очень, очень хочу вас обнять. Еще раз. Знаю, что глупо…

Он громко рассмеялся и обнял меня первым.

– Я же предупреждал, что мне может понравиться. Что же мне делать с таким сентиментальным гидом? Вы точно сможете провести экскурсию? Если мне не понравится Париж, я больше не буду показывать вам Мадейру.

– Я постараюсь не ударить в грязь лицом. Обещаю. Знаете…

– Не уверен, что хочу знать, – перебил он меня, сотрясаясь от смеха.

– Это самое лучшее приобретение в Duty Free за всю мою жизнь.

– Я польщен, мадемуазель.

– Просто я иногда говорю то, что думаю. Это отталкивает, но… Я так устала от всевозможных игр, каких-то условностей…

– Кто вам вбил в голову такую чушь? Весь мир лжет, и нет предела совершенству. Говорить правду – великое искусство. Самая тонкая игра.

– Но вы же мне не подыграете?

– Я бы хотел, но, к сожалению, не могу. Тем интереснее нам будет.

– Согласна.

– Так мы летим или…?

– Еще как летим.

Два часа двадцать минут. Ровно столько отделяло Лиссабон от Парижа в режиме «flight mode»^[62]. Восемь тысяч четыреста секунд. Я впитала в себя все и каждую в отдельности. Ровно столько отделяло меня от точки невозврата.

* * *

На одну из посадочных СHG мы приземлились ближе к ночи. Удивительно, но это был тот самый день августа, когда дождь решил окропить Париж своими слезами. Стекла «мерседеса» запотевали, город напоминал о прошлом ускользающими бликами и подсвеченными бульварами, а мы думали о своем, удобно расположившись на заднем сиденье авто. Конечно, никто не стоял в очереди на такси. Все было продумано и спланировано до мелочей, в стиле моего женевского друга.

– Хотите, я сыграю с вами в правду? – сказал он мне на выходе из терминала.

– Конечно.

– Все эти таблички на груди встречающих ассоциируются у меня с розыском Интерпола.

– У меня почему-то тоже.

– Вас это не смущает?

– Вообще нет.

– Мой замечательный ребенок…

Я даже не спрашивала, куда мы едем в сильно запотевшем «мерсе». Дженнаро водил пальцем по мутному стеклу, но я не видела, что именно он там вырисовывает:

– Вам знакома эта игра? – поинтересовался он, демонстрируя свой шедевр.

– Crisscross?^[63] – рассмеялась я, глядя на решетку для крестиков-ноликов.

– Именно. Ваш ход, мадемуазель.

Борьба шла ни на жизнь, а на смерть. Детская забава увлекла нас настолько, что вскоре мы добрались до переднего пассажирского стекла, потому что пространство для боя быстро заканчивалось. Искоса наблюдая за нашим беспощадным сражением, пожилой водитель-француз по-доброму улыбался. Бесчисленное количество раз мы сыграли вничью, но на подъезде к отелю «De Sers» Дженнаро все-таки победил. Изначально остановив выбор на крестике, я практически его запатентовала. В финальной баталии право первого хода принадлежало моему противнику, и он небрежно нарисовал крест в центре решетки. Пока я пыталась перестроиться на ноль, mon ami коснулся губами моих волос и шепнул по-французски:

– Как же вкусно они пахнут… Как же вкусно…

Все. Конец. Пожалуй, еще никогда в жизни слова мужчины не производили на меня такого грандиозного эффекта. Какой там нолик… Глаза застелила плотная пелена влюбленности, и я ошибочно нарисовала крест, даже не успев осознать свое фиаско.

– Мадемуазель, вы проиграли, – резюмировал Дженнаро, перечеркивая по диагонали три одинаковых значка.

– Я случайно… Merrrrd… Вы это специально, да?

– Специально что?

Он смеялся и делал вид, что не понимает, о чем я.

– «Как же вкусно они пахнут… Как вкусно…» – передразнила я на французский манер. – Вы использовали запрещенный прием.

– Кто вам мешал сделать то же самое?

Водитель хохотал, терпеливо наблюдая за нашей легкой перебранкой. Выгрузив из багажника чемоданы, он получил заработанные честным трудом евро и с улыбкой посочувствовал моему поражению.

«Hotel de Sers» был хорош не только максимальным количеством звезд, но и фантастическим месторасположением на перекрестке Avenue George V и Avenue Pierre 1er de Serbie.

– Джоана сказала, что «George V» полностью забронирован, а «Ritz» третий год реставрируют. Надеюсь, вы не возражаете, если мы переночуем здесь?

– Вы слишком хорошо осведомлены о звездных парижских отелях как для человека, который никогда не был в этом городе.

– Все из книг, мадемуазель, все из книг. Уверен, что вы осведомлены гораздо лучше меня.

Последняя фраза заставила меня в очередной раз покоситься на четырехколесный сейф и подавить желание использовать чемодан в качестве предмета для нанесения увечий.

– Я никогда не жила в «George V». И в этом отеле тоже. Шикарная гостиница.

– А я никогда не был в Париже, – Дженнаро очаровательно улыбнулся.

На рецепции нас поджидал неординарный сюрприз. Сотрудник отеля постоянно бросал на меня пронзительные взгляды и неожиданно выпалил:

– Я вас узнал! Вспомнил! Мадемуазель, вы останавливались у нас несколько месяцев назад!

Сказать, что я растерялась, это не сказать ничего. По всей вероятности, француз-рецепционист с кем-то меня перепутал, но это не уберегло меня от последующей драматической сцены, которая была спровоцирована прекрасным чувством юмора синьора Инганнаморте.

– Да как ты могла? Ты же сказала, что я у тебя первый и ты никогда не была в Париже! – прорычал он.

Если мне уже была знакома эта интонация голоса и вечный лед в глазах, то француз явно подумал, что меня прямо сейчас подвесят на дорогостоящей люстре.

– Месье, я виноват! Виноват! Мадемуазель никогда у нас не останавливалась!

Взрыв нашего общего хохота окончательно сбил с толку растерянного рецепциониста.

– Месье, да не волнуйтесь вы так. Я просто пошутил, – веселился Дженнаро.

– А я, правда, впервые в вашем отеле.

– Мне так неловко, – француз рассыпался в извинениях, но заметно успокоился. – Пожалуйста, ключи от номера. Ваши вещи доставят через минуту.

Меня так позабавило нелепое недоразумение, что я совершенно выпустила из виду один из основополагающих пунктов нашего заселения: разные номера или все-таки один? Чем дальше мы продвигались по коридору, тем больше возрастало мое любопытство. Комнаты справа, комнаты слева – мы пропускали их одну за другой, оставляя позади жизни привилегированных постояльцев. Оставалась одна-единственная дверь. В отличие от остальных, она располагалась в фронтальной части коридора и одновременно являлась его завершением.

«Надо же, синьор Инганнаморте…» – подумала я, когда он прикладывал пластиковую карту к электронному замку.

Должна признаться, что я испытала какое-то необъяснимо приятное чувство, когда дверь распахнулась и за ней оказались два разных входа в отдельные suites.

– Выбор за вами, мадемуазель. – Дженнаро протянул мне две карты.

Долго не раздумывая, я взяла первую попавшуюся карточку и приложила к соответствующему замку.

– Может, пройдемся немного и где-нибудь перекусим? Или вы сильно устали?

– Я с удовольствием! Мы в двух шагах от Елисейских Полей. Пожалуй, это единственное время суток, когда там можно прогуляться и при этом получить хоть какое-то удовольствие, – сказала я. – Практически все рестораны уже закрыты, но пару работающих заведений я знаю.

– Прекрасно. Сколько вам нужно времени на сборы?

– Двадцати минут будет достаточно.

– В таком случае a bientot^[64].

– Синьор Инганнаморте, – заговорила я в тот момент, когда он практически исчез за дверью своего номера.

– Да?

– Merci.

– За что?

– За все.

* * *

Двадцати минут мне не хватило. Это был самый огромный парижский номер в моей жизни. Комнаты в трех– и даже четырехзвездочных отелях зачастую напоминали клоповники – выкладываешь из сумки одну пару обуви и прячешь другую, потому что не хватает минимального пространства для элементарных маневров. Здесь же можно было смело танцевать танго, совершить небольшую пробежку и разместить примерно полторы моих квартиры. Шестидесятиметровая комната, двадцатиметровая терраса с видом на ночной Париж и неприличных размеров ванная комната, сквозь панорамные окна которой сияла величественная Эйфелева башня.

Я как раз любовалась подсветкой la tour Eiffel и сдувала с руки пенистые фигурки, когда в дверь очень деликатно постучали:

«Merrrrrrrrrd», – подумала я, выскочила из ванны и, быстро набросив на себя халат, ринулась к двери.

– Судя по всему, двадцати минут вам не хватило, – улыбнулся Дженнаро.

– Прошу прощения! Я сейчас быстро оденусь. Во всем виновата ванная и сумасшедший вид. Это… Это потрясающе красиво.

– Я могу войти?

– Да, конечно… Входите.

Оценив обстановку скептическим взглядом, он пришел к выводу, что мой номер чуть больше, но терраса все же лучше у него.

– Можно взглянуть на ваш балкончик?

– Конечно, пойдемте. Только обуйтесь. Дождь не прекращается, и на террасе прохладный пол.

Полагаю, что лучшие модельеры мира одобрили бы мой своеобразный look: туфли на каблуках замечательно сочетались с махровым халатом. Дженнаро оказался прав: если на моей террасе перехватывало дыхание, то вид с его огромного балкона останавливал жизнь. Луч la tour Eiffel пробивал стену дождя и попадал в самое сердце, фасад Cathedrale Americaine de Paris находился на расстоянии вытянутой руки, а искрящаяся вдалеке башня Монпарнас посылала тысячи воздушных поцелуев.

– Как же я люблю запах парижского дождя… Он совершенно особенный.

– Мадемуазель, я плохо себе представляю нашу потенциальную прогулку. Если завтра будет такая же погода, предлагаю покататься с водителем.

– Нет.

– Что значит «нет»?

– По Парижу нужно гулять пешком. Иначе его просто невозможно прочувствовать по-настоящему. Если я провожу экскурсию, пожалуйста, давайте сделаем хоть раз так, как я хочу. Я не ставлю условий. С вами это бесполезно. Готова поспорить, что завтра будет отличная погода.

– Откуда такая уверенность?

– Убедили. Мадемуазель, это было самое лучшее и в то же время худшее исполнение «Sous le ciel de Paris» в моей жизни. Вы всегда так потрясающе… ужасно поете?

– Нет, что вы! Только что состоялся мой триумф. Обычно все гораздо хуже.

– Вам так нравится эта песня?

– Очень.

– Тогда дайте мне минуту, – попросил он, исчезая в глубине номера. – К «Fouquet’s» мы все равно уже не успеваем. Нам бронировали там столик, но они закроются ровно через пятнадцать минут.

– Ну и ладно. Я всегда считала, что там необоснованно дорого. Кстати, о легендарных парижских ресторанах вы тоже неплохо осведомлены. – Я пыталась его подловить, но моя попытка увенчалась полным провалом.

– Ремарк качественно описал этот ресторан в одном из своих романов, – сказал Дженнаро, подсоединяя телефон к специальным колонкам, расположенным на секретере.

– То есть «Fouquet’s» вам знаком благодаря Ремарку?

Я не верила ни единому его слову.

– Исключительно благодаря ему. Неужели не помните: «После войны встретимся в ресторане «Фуке». – «С какой стороны? Со стороны Елисейских Полей или авеню Георга Пятого?»

– «Авеню Георга Пятого, – продолжила я. – Какие же мы с тобой идиоты! Пара сопливо-героических идиотов. Прощай».

– Брависсимо, мадемуазель! В чьем исполнении вы предпочитаете «Sous le сiel de Paris»? Кроме вашего собственного, разумеется.

– В классическом, – рассмеялась я. – Эдит Пиаф вполне подойдет.

Когда комнату оглушили звуки французского аккордеона и раскатистое «r» Эдит Пиаф прокатилось по коже приятным ознобом, мой друг вернулся на террасу с бутылкой винтажного шампанского и парочкой тонких бокалов.

– Так мы Париж не посмотрим, – охарактеризовала я его эффектное появление.

– Мадемуазель, что за пессимизм? Париж перед нами как на ладони. – Он протянул мне ювелирно наполненный бокал. – Рассказывайте.

– Что рассказывать?

– Перед нами одна широкая улица, шпиль собора и целых две башни. Просвятите меня наконец.

– Ладно… Что вы… что вы делаете? – поинтересовалась я, когда дистанция сократилась до минимума и он аккуратно начал раскачивать меня в такт музыки.

– Вы не умеете танцевать и вести экскурсию одновременно?

Горячее дыхание обожгло шею и пустило по телу мощнейший разряд.

– Я… я никогда не пробовала. Будем танцевать прямо здесь? – я говорила первое, что пришло в голову, потому что мои мысли напоминали хаотично разбросанные по полю мины.

– У нас в запасе приблизительно сто двадцать квадратных метров и две террасы. Что вы так дрожите? Вам холодно? И что это за ужасная башня вдалеке? – издевался он.

– Нет, мне жарко… Не знаю… мне все равно. Это башня Монпарнас. – Я не могла видеть его лица, но кожей чувствовала, что он улыбается в то время, как Эдит Пиаф готовилась к очередному надрывному припеву. – Она… она считается одним из самых уродливых небоскребов мира. Парижане ненавидели ее столь же яростно, как в свое время la tour Eiffel. Высота башни составляет двести десять метров. Когда Мопассан шутил, что лучшее место в Париже – это Эйфелева башня, потому что, находясь на ней, ты не видишь это железное чудище, он и предположить не мог, что в 1973 году в черте города появится жуткий пятидесятидевятиэтажный небоскреб.

– А улица?

Его губы словно по ошибке постоянно трогали мои волосы.

– Где? – почти застонала я и рассмеялась из-за нелепости собственного вопроса.

– Под нами, мадемуазель, под нами. Вы всегда так учащенно дышите, когда танцуете с мужчинами?

– Обычно я с ними не танцую, – еле выговорила я сквозь рваное дыхание. – Авеню… Авеню Георга Пятого… названа в честь британского монарха, который оказывал весомую поддержку Франции во время Первой мировой войны. Семьсот тридцать метров в длину и, кажется, сорок в ширину. Какая же длинная и широкая улица…

– Мадемуазель…

Смех Дженнаро меня будоражил и немножечко ранил.

– Авеню заканчивается девяносто девятым домом на Елисейских Полях и представляет собой западную часть золотого парижского треугольника – улиц Champs-Elysees, George V и Montaigne. Что касается собора, к которому я сейчас спиной, а вы – лицом – это Cathedrale Americaine de Paris.

– Вы, безусловно, самая красивая танцующая энциклопедия в мире…

– Прекратите меня дразнить… Пожалуйста…

– Это мне говорит девушка, всю одежду которой составляют туфли и спадающий махровый халат? Meeeerrrrrd. Мадемуазель, идите к себе в номер и оденьтесь, иначе… – Он недоговорил, быстрым движением увеличив дистанцию между нами.

– Иначе что?..

– Иначе большой соблазн победит здравый смысл, и быстро тающая граница нашей милой дружбы окончательно исчезнет прямо на этом полу.

– А в чем, по-вашему, здравый смысл? – Мой голос прозвучал резче, чем хотелось бы.

– Здравый смысл в том, чтобы подумать о последствиях. Для вас. Я слишком уважительно к вам отношусь для того, чтобы обидеть или причинить боль. По-другому у меня не получается и не получится. Такой я человек.

– А что, если мне плевать на последствия?

– Это сейчас плевать, потому что вы – эмоциональный ребенок.

– Ребенок… То есть вы воспринимаете меня, как ребенка?

– Не совсем так. И именно поэтому идите к себе и оденьтесь. В противном случае ужинать мы будет турецким кебабом в ночных забегаловках.

– Не пойду.

– Я, кажется, вам говорил, что не люблю, когда мне ставят условия? Или у вас короткая память?

– Я все прекрасно по…

Договорить мне не довелось, потому что в следующую же секунду я оказалась у него на плече, беспомощно размахивая в воздухе каблуками:

– Поставьте меня, где взяли, – хохотала я, пытаясь сопротивляться бешеной мужской силе.

Оказавшись на двух ногах на территории собственного номера, я все еще продолжала смеяться.

– У вас пять минут на сборы. Ни секундой больше. Я могу вас о чем-то попросить?

– Да…

– Никакой косметики.

– Но я же и так почти не крашусь. Только ресницы.

– Даже ресницы.

– Но почему?

– Потому что… – выдержав короткую паузу, он продолжил: – Ваше детское ненакрашенное лицо сводит меня с ума. Как вы любите говорить – «в лучшем смысле этого слова».

– А как же здравый смысл, которому вы учили меня минуту назад?

Я с трудом подавила прорывающуюся умиротворенную улыбку.

Он ничего не ответил.

* * *

Видеть тебя всегда хочется мне сейчас… Мы молча оставляли следы на укрытых каплями дождя Champs-Elysee. Каждый сантиметр знакомых мне тротуаров возвращал в прошлое, но настоящее было гораздо сильнее. Жесткий сгиб локтя, который крепко обхватывала моя тонкая рука, обезоруживал сердце. Это была та самая ночь, когда меня совершенно не интересовало, наступит ли завтра либо обойдет меня стороной. Мне было хорошо. Лучше всех. Кто-то в этот момент рождался на свет, кто-то его покидал, а для меня абсолютно ничего не существовало, кроме этой мокрой улицы. Только она имела значение. Только мужчина, который находился рядом со мной. И глаза. Его холодные-холодные глаза, которых побаивался даже бессмертный красавец Париж.

За нами увязался несчастного вида клошар, и я, поддавшись стремительному порыву сентиментальности, подарила бедолаге зонтик с логотипом отеля. Оказавшись без элементарного щита, оберегающего нас от плаксивого парижского неба, мой спутник наградил меня полным недоумения взглядом.

– Ну что вы на меня так смотрите? Вы же филантроп – мадейрские тюрьмы облагораживаете, реставрацию музеев оплачиваете. Мне тоже не чужда благотворительность. Я помогаю парижским бомжам. И вообще, синьор Инганнаморте, вы не сможете почувствовать этот город, гуляя по нему под зонтом.

– Мадемуазель, если бы я знал, что у меня будет такой импульсивный гид, я бы не пригласил вас в Париж, – сказал он, посматривая на промокшую насквозь рубашку.

– Да?

– Конечно, нет. Меня все устраивает. Особенно ваши мокрые волосы. Они всегда превращаются в кудри?

– Только по волшебству и только на территории золотого парижского треугольника, – пошутила я. – Простая алхимия, синьор Инганнаморте, простая алхимия.

– Мадемуазель, что-то мне подсказывает, что мы начинаем меняться местами. Отвлеките меня от вашего прилипшего к телу сарафана.

– Как отвлечь?

– Не знаю. Расскажите какую-нибудь чушь. И вообще… Куда мы идем, мой сумасшедший гид?

– Мы идем в «Unisex». Почти пришли. Этот ресторан практически всегда открыт, и здесь подают неплохой паштет. Отвлечь… отвлечь… Могу продекламировать Верлена на французском. «Сердцу плачется всласть, как дождю за стеной, что за тайная власть у печали ночной…» Это не то. Вы знали, что свинья – единственное животное, которое не может посмотреть на небо?

– Что за чушь?

– Так вы же именно о ней меня и просили.

– Не до такой степени, – рассмеялся Дженнаро. – А если перевернуть?

– Кого?

– Свинью.

– Я об этом не думала. Наверное, в таком варианте животное сможет увидеть небо… – Я на секунду задумалась. – Вуаля, синьор Инганнаморте. Мы на месте.

В позднее время суток клуб-ресторан «Unisex» зачастую был забит до отказа, так как относился к одному из немногочисленных ночных заведений, расположенных в восьмом аррондиссмане Парижа. Музыка там гремела вовсю, привлекая все новых и новых посетителей и не нагулявшихся вдоволь туристов.

– Мадемуазель, это что за бедлам? – поинтересовался Дженнаро, когда мы нырнули в глубь ресторана, пробираясь среди огненно-красных предметов мебели.

– В этом бедламе еще нужно попробовать заполучить столик, – ответила я, озираясь по сторонам в поисках какого-нибудь гарсона. – Кстати, я не знала, что бедлам – английское слово.

– Оно более чем английское, потому что «Bedlam» – это название лондонской психиатрической лечебницы.

– Да? Не переживайте – здесь немного лучше, чем в психбольнице. Monsier, monsier! Excusez-moi! Est-que vous avez la table pour deux personnes?^[66] – окликнула я пробегающего мимо официанта.

– Pour bois ou pour manger?^[67]

– Pour manger et pour bois^[68], – улыбнулась я.

Несмотря на то что парижские официанты далеко не всегда отличались вежливостью и отзывчивостью, они в большинстве случаев искренне мне симпатизировали. Исключение составляла лишь одна заспанная барышня, которая двадцать минут несла мне меню в небезызвестном «Cafe de la Paix» и полчаса выясняла, что значит французское слово «omelette». В отличие от меня, Дженнаро не нужна была улыбка, чтобы очаровать официантов: он четко говорил им, чего хочет, и ясно давал понять, какая славная евро-благодарность ожидает их за реализацию его желаний. Одним словом, мы быстро заполучили лучший столик, с которого, как по волшебству, исчезла маленькая табличка с надписью «Reserve», потому что «Unisex» не относился к числу парижских заведений, где слову «резерв» придают хоть какое-то значение.

– Простите, так что вы говорили о «Bedlam»?

Бутылка «Chablis» в ведерке со льдом появилась на столе так же быстро, как и исчезла прямоугольная табличка. Паштет и сырное плато тоже не заставили себя долго ждать.

– Мадемуазель, я устал кричать на весь ресторан. Не имею ничего против хорошей музыки, но здесь слишком шумно. Либо пересядьте ко мне на диван, созданный в лучших традициях французских борделей, либо дождитесь, когда мы отсюда выйдем.

– Pas de problem^[69]. – Я с удовольствием оставила в одиночестве довольно удобное кресло.

– «Bethelem hospital» был основан в тринадцатом веке при одном из лондонских монастырей. – Дженнаро непринужденно меня обнял. – Он служил пристанищем для несчастных, обездоленных и умалишенных людей. Впоследствии больницу стали называть «Bethelem» или «Bedlam». Методы лечения, правда, были не очень гуманными: больных заковывали в цепи, пускали им кровь, морили голодом и за деньги разрешали местным богачам увидеть это зрелище собственными глазами.

– Merrrrrd… Синьор Инганнаморте, со стороны наверняка кажется, что вы нашептываете мне на ухо слова безудержной страсти, а не хладнокровно рассказываете об издевательствах над бедолагами. Это все равно, что лечить гомосексуализм электрошоком. А ведь лечили же…

– Было и такое, – подытожил он, заказывая еще одну порцию французского паштета. – Вы оказались правы: здесь неплохо готовят pate en terrine.

– Я рада. А вы как к ним относитесь?

– К психам?

– К гомосексуалистам, – уточнила я.

– Я к ним вообще не отношусь. – Он соблазнительно улыбнулся.

– Прекратите меня смешить. Вы же понимаете, о чем я.

– Ну, как я могу к ним относиться? Мне абсолютно все равно, кто, с кем и как спит. Просто я предпочитаю женщин.

– Каких?

– «Chablis» пагубно на вас влияет, мадемуазель, – проговорил Дженнаро сквозь смех. – Рыжеволосых, с большими глазами, длинными ногами и детским лицом. Они задают много вопросов, знают в оригинале лучшую речь Черчилля, говорят на пяти-шести языках и одаривают зонтами парижских бомжей.

– И часто вам такие попадаются?

– Обычно я встречаю их в самолетах, на рейсах из Женевы по пути в Лиссабон.

– Продолжение мне известно. – Я пыталась подхватить вилкой кусочек камембера, но хохот одерживал безоговорочную победу. – В Лиссабоне вы их теряете, а через несколько дней девушки пытаются утопиться на Мадейре еще до близкого знакомства с вами.

– Примерно так. Лучше расскажите, чего мне ожидать от вас завтра. Вы серьезно подошли к вопросу экскурсии?

– Да. Очень. Я буду знакомить вас с историческими личностями, покажу свои любимые места и сделаю все для того, чтобы вы полюбили Париж. План действий вас устраивает?

– Вполне. Но тогда нам лучше вернуться в отель, потому что уже четыре утра.

– Уже? Я вас очень прошу… Разбудите меня завтра. Знаете, однажды я поняла, что время – всего лишь перелет из одной точки мира в другую. Самолет еще не успел взлететь, а пилот уже объявляет посадку. Меня это очень разозлило, и я перестала носить часы. Вообще от них отказалась. Но с вами… это даже не полет. Мне кажется, что какой-то монстр жадно пожирает секунды и не хочет со мной делиться. Просто не хочет и все.

– Я позвоню вам в номер. Не переживайте. Послушайте, монстр, которого вы упомянули, – не более чем иллюзия. Пойдемте, мой солнечный друг. Хотя я бы предпочел вернуться в отель на такси.

– Ну уж нет… Пятнадцать минут прогулки по пустому Парижу монстру я не отдам.

– Faites comme vous voulez^[70].

Мы вернулись в отель тогда, когда парижское небо, утомившись то ли от себя, то ли от плотности дождливых облаков, украсило город неожиданной прозрачностью. Если я, несмотря на топографический кретинизм, отправилась к предположительному лифту, то мой друг упал на диван прямо в холле и уставился на одну из картин на стене.

– Мадемуазель, идите ко мне. Я сильно устал за последние двое суток. Можно вас попросить об одолжении?

– О чем угодно…

– Закажите, пожалуйста, на рецепции чашку эспрессо.

– А можно две?

– Конечно. Уверен, что вам пойдут навстречу. А это оставьте нашему другу-рецепционисту. – Он протянул мне купюру в двадцать евро.

– А я могу угостить вас кофе?

– В другой раз.

– И монстр не украдет этот «другой раз»?

– Нет, не украдет.

Француз на рецепции с радостью приготовил нам две чашки хорошего кофе, несмотря на закрытые бар и ресторан. Не думаю, что причиной всему послужила купюра в двадцать евро – сотрудник отеля честно признался, что наша пара доставляет ему эстетическое удовольствие. И мы таки его доставляли: вместо того чтобы улечься на разные кровати парижских сьюитов, мы внимательно изучали картины на стенах и говорили о высоком.

– Знаете, в лиссабонской гостинице мне на глаза попалась девушка Дега. И немецкий турист проспорил мне хорошее вино. Но эта фламандская девочка в раме тоже неплохо смотрится…

– Вы просто идеальный искусствовед, – сотрясался от смеха мой друг, уничтожая эспрессо правильными португальско-итальянскими глотками.

– Хотя картина в вашем номере мне понравилась гораздо больше…

– В каком номере?

– В вашем с Бернардом Шоу.

– Она так запала вам в душу, что вы решили вспомнить о ней даже ранним парижским утром?

– Да, чем-то она меня сильно зацепила. Какой-то бешеной силой и энергетикой. Вы знаете, что в Париже сто семьдесят три музея?

– Какая поразительная точность.

– И четыреста семьдесят тысяч деревьев. Я люблю каждое. И восемьсот тридцать библиотек…

– …И ваш кофе сейчас окажется на моих брюках. Пойдемте, иначе вы сейчас уснете на моем плече, и мне снова придется носить вас на руках.

Он разжал мои пальцы и поставил на столик точеную чашечку с недопитым эспрессо.

– Мне бы очень этого хотелось… Очень, – успела произнести я прежде, чем ряды моих ресниц окончательно воссоединились.

– Вы начинаете пользоваться моей слабостью, – рассмеялся Дженнаро, неожиданно поднявшись с дивана и подхватив меня на руки.

– Только силой, синьор Инганнаморте, только силой…

Обвивая руками его смуглую шею, я махнула на прощание улыбающемуся французу, по губам которого можно было прочесть сладкое «Bonne nuit»^[71].

* * *

Отчаявшись от безуспешных попыток провалиться хоть в какое-то подобие сна, я умылась и, надев спортивную экипировку, спустилась на рецепцию, чтобы узнать, где находится фитнес. Француз встретил меня, как отец, потерявший на годы свою родную дочь. Он объяснил мне траекторию короткого маршрута и весело добавил:

– Ваш друг уже там.

– Серьезно?

– Да. Обычно зал открывается позже, но он попросил сделать исключение.

«Знаю я его исключения», – подумала я и мило улыбнулась.

Тихонько приоткрыв дверь в фитнес-зал, я моментально пришла к следующему умозаключению: в жизни можно бесконечно смотреть на три вещи – на бульвары Парижа, сияющие над океаном звезды Мадейры и на то, как отжимается Дженнаро Инганнаморте. Как же легко он это делал под музыку в спортивных наушниках… Я всегда придерживалась мнения, что красота для мужчины – сущая ерунда и пустяк. Интеллект – вот, что для меня сильнейший магнит. Но когда бесконечный интеллект подкрепляется холодной, мужественной красотой, обескураженный разум покидает меня вопреки любым доводам и аргументам.

Я бесшумно подошла к широченной накачанной спине, которую обтягивала серая футболка с узкой полосочкой пота на позвоночнике. То ли сказывалась бессонная ночь, то ли подаренные Парижем эмоции, но я решила, что моему товарищу не помешает утяжеление и аккуратно приземлилась на его спину, пока он делал очередной выдох. На вдохе я ощутила счастье свободного полета и оказалась в противоположной части спортзала, даже не успев сообразить, что произошло. Потирая ушибленный локоть и правый висок, я смотрела на Дженнаро ошарашенными глазами. Он быстро сорвал с себя наушники, произнося на ходу весь набор португальских ругательств.

– Мадемуазель, вы с ума сошли? Это что было? – Присев рядом со мной на корточки, он попытался оторвать мою руку от подпухшего виска. – Покажите мне лицо. Вы сильно ударились?

– Не знаю… Это я с ума сошла? Вы что, спортивной борьбой занимались или во Французском легионе служили? Это что за бросок такой был?

– Meeeeerd… Просто сработал инстинкт. Что вы вообще здесь делаете в такую рань?

– Да то же, что и вы. Не спалось. Глупо было с моей стороны так с вами экспериментировать.

– Вы часто садитесь на мужские спины в тренажерном зале? – Дженнаро хотел меня рассмешить.

– Нет. Вы у меня первый. И точно последний. Это был урок на всю жизнь.

– Я сейчас принесу вам лед. Что вы смеетесь?

– Скажите, синьор Инганнаморте… А сколько женщин выжило после секса с вами?

– Вы таки сильно ударились головой.

– Нет, – хохотала я. – Просто подумала, что если бы девушка проснулась раньше, чем вы, и села на вас сверху, то ей бы сильно не поздоровилось, учитывая ваши инстинкты. Пробила бы головой потолок и…

– Хватит. – Он сказал это с максимальной жесткостью, но не выдержал и улыбнулся. – Я сейчас принесу лед.

– А начало сегодняшней экскурсии выдалось на славу, да?

– Да… Мадемуазель, простите меня.

– Сама виновата. Знаете, вы мне напомнили одного человека…

– Мадемуазель, если я сейчас не схожу за льдом, то висок опухнет еще больше. И локоть мне тоже не нравится.

– Забудьте, лед не поможет. У меня сниженные тромбоциты и синяки иногда появляются от прикосновений. Просто ушиб.

– А что с тромбоцитами не так?

– Как-нибудь в другой раз расскажу. Наверное. Так вот, по поводу человека: у меня был и, полагаю, есть друг, которому всегда нужна стена за спиной. В противном случае он отказывался от столиков в ресторане. Просто он всегда должен сидеть спиной к надежной стене.

– В него стреляли со спины?

– Как вы догадались?

– Я все-таки принесу вам лед.

Так и сформировалось негласное правило: если кто-то из нас игнорировал тот или иной вопрос, мы его больше не задавали.

* * *

– Итак… синьор Инганнаморте, мы начинаем экскурсию тысячелетия, – сказала я после того, когда мы пробрались сквозь толпу на Елисейских Полях.

– Наконец-то. Я все думал, кто кого съест быстрее во время завтрака: вы клубничный йогурт, или он – вас. И когда вообще закончится этот хаос?

– Я не выспалась, но продолжу. Сейчас мы с вами на Place de la Concorde и смотрим на сады Тюильри, которые ведут прямо к Лувру. Слева от нас небезызвестный «Hotel de Crillon», который за три сотни лет успел пережить правление парочки королей, Французскую революцию и империю Наполеона. К сожалению, отель находится на реставрации уже несколько лет. За углом – парижский «Buddha-Bar» – у них прекрасные суши и отличная музыка. Что касается площади Согласия… Восемь огромных статуй вокруг нас олицетворяют французские города: Леон, Марсель, Нант, Бордо, Лилль, Страсбург, Брест и Руан. В центре – двадцатидвухметровый египетский обелиск, подаренный французам Мухаммедом Али в 1829 году. Эту громадину доставляли в Париж целых четыре года, так как с транспортировкой в то время было не очень-то легко. Кстати, на постаменте можно рассмотреть схемы и оборудование, с помощью которого и осуществили доставку. Верхушка у обелиска отсутствовала, поэтому французы приделали ему золотой колпак собственного производства.

– Очень познавательно, мадемуазель…

– Издеваетесь, да? Я правда стараюсь сосредоточиться и рассказать вам что-нибудь интересное. К тому же я нервничаю и переживаю, чтобы вы не уснули.

– Я серьезно. Мне все нравится. Только вы украли у обелиска один метр. Его высота – ровно двадцать три.

– Откуда вы знаете?

– «Из книг, мадемуазель, из книг», – произнесли мы в один голос и рассмеялись.

– Раз уж экскурсию веду я, то пусть будет двадцать два метра.

– Sans replique!^[72]

– Хотя что-то мне подсказывает, что вы правы. Я давно обратила внимание на вашу поразительную точность расчетов. Да, пока не забыла: в свое время на этой площади установили гильотину и под очаровательные крики ликующей толпы казнили Луи XVI, Робеспьера, Марию Антуанетту и еще с десяток выдающихся личностей.

– Это французы любят: бастовать, ликовать и казнить.

– Лучше и не скажешь. Видите широкую улицу с арочным фасадом, которая уходит в направлении Лувра параллельно садам Тюильри?

– Rue de Rivoli?

– Fidelement^[73]. Несколько лет подряд я постоянно останавливалась в отеле в трех шагах от этой улицы и каждое утро бегала кроссы по Тюильри. В кармане всегда позвякивали мелкие евро, чтобы на обратном пути можно было купить капучино и свежий круассан. Незабываемые дни…

– Я понял, чем знаменита эта улица. – Дженнаро аккуратно взъерошил мои волосы, чтобы не задеть травмированный висок. – Болит?

– Да я о нем уже забыла. Rue de Rivoli знаменита не только моими пробежками. Она была названа в честь победы Наполеана над австрийской армией в итальянском Риволи и считалась одной из самых примечательных улиц города. В общем-то это и по сей день так.

– А золотой мост справа от нас?

– Это мост Александра III, который построили в самом конце девятнадцатого века в память о заключении франко-русского соглашения. Он примечателен тем, что однажды в день своего рождения, приблизительно в одну минуту первого ночи, я стояла здесь под проливным дождем и любовалась огнями Эйфелевой башни.

– А зонтик вы выбросили в Сену или по традиции подарили клошару?

– Я его просто не взяла. Если серьезно, то металлическая арка моста соединяет Елисейские Поля и ансамбль Инвалидов, на который мы как раз сейчас смотрим. Проект задумал Людовик XІV, приказавший построить дом для нищенствующих солдат-инвалидов. Приют украшает огромная площадь Эспланады и Собор Дома инвалидов, под золотым куполом которого находится гробница Наполеона. Прах маленького императора перевезли во Францию лишь в 1840 году спустя девятнадцать лет после его смерти, замуровав останки в шесть гробов, сделанных из различных материалов: эбенового дерева, жести, дуба, красного дерева и свинца. Что вам еще рассказать? Собор построил Жюль Ардуэн-Мансар – он также успел увековечить свое имя благодаря работе над Версальским дворцом и Вандомской площадью. Я вот не помню, это он придумал парижские мансарды или нет, – задумавшись, я замолчала.

– Нет. Мансарды придумал его родственник, Франсуа Мансар – баснословно дорогой архитектор. Его услуги были доступны далеко не всем, потому что он любил сносить здания и начинать все сначала в том случае, если промежуточный результат его не удовлетворял.

– Синьор Инганнаморте… Меня не покидает ощущение, что вам известно об этом городе больше, чем мне. И далеко не из книг.

– Мадемуазель, я бы не советовал вам всегда полагаться на ощущения. Так куда мы идем дальше, милый гид? К Инвалидам, в Тюильри? Или так и будем вечно кружить по place de la Concord в ожидании очередной исторической казни?

– Вы не угадали. – Взяв его под руку, я зашагала в сторону ближайшего пешеходного перехода. – Мы сейчас выйдем на rue Royal, которая простирается от площади Согласия до площади Мадлен с одноименной церковью. По пути мы заглянем в один уютный дворик, и я угощу вас вкуснейшим круассаном. А дальше – узнаете.

– Церковь Мадлен – это то самое святое место, где вы страстно клялись перед алтарем вернуться в Париж в одиночестве либо со своим мужем? – Он еле сдерживался, чтобы не засмеяться.

– Да, то самое место. Ну, не сдержала я клятву, и что? Мне, например, перед собой не стыдно. Перед мужем тоже. Как мне может быть стыдно перед тем, кого вообще не существует? Другое дело, если бы он у меня был, а я бы развлекалась с вами в Париже…

– То есть вы бы по-дружески не полетели со мной в Париж, если бы были замужем? – На этот раз смех победил.

– Если бы я была замужем, я бы поставила свечки во всех парижских церквях, чтобы не встретить такого мужчину, как вы. А затем…

– Затем?..

– Я бы задула все свечи. И зажгла новые. Чтобы вас встретить.

– Мадемуазель, какая четкая последовательность жестких решений, – хохотал Дженнаро. – Это и есть rue Royal и знаменитый ресторан «Maxim’s»?

– Знаменитый, вечно забитый пафосными русскими и чудовищно дорогой. Наверное, здесь стоило побывать в начале двадцатого века, повосхищаться Art Nouveau, вельветом, мерцанием бриллиантов и красивыми женщинами, которые были частью уникальной концепции. «Maxim’s» считался одним из лучших ресторанов планеты, который посещали все звезды и сильные мира сего, начиная от Бриджит Бардо, заканчивая Онассисом. На сегодняшний день он не представляет никакого интереса, но это мое субъективное мнение. Если не ошибаюсь, его последним владельцем стал Пьер Карден. Лучше посмотрите на эту улочку, на то, как отражается солнце в витринах… Вы можете себе представить, что в августе 1843 года rue Royal была оккупирована десятками тысяч бабочек? Массовое нашествие, феномен, до сих пор никем не объясненный. Бабочки покрыли фасады домов, тротуары, колонны церкви Мадлен, а на следующий день просто исчезли. Мне бы так хотелось оказаться здесь 12 августа 1843 года! Хоть на секунду.

– Ваша красивая сказка напомнила мне менее романтическую историю с зайцами на Мадейре. Несколько лет назад они заразились бешенством и носились по всему острову, как одурманенные наркоманы: прыгали под колеса, устраивали спринтерские забеги на пляжах и распугивали туристов.

– Вы серьезно? Пытаюсь себе представить чокнутых зайцев, и почему-то хочется смеяться. Простите.

– Смейтесь на здоровье. Но уверен, что бабочки, покрывшие rue Royal, вызывали большее умиление. Мы идем в «Dior»? – спросил Дженнаро, когда я потянула его к магазину с белым козырьком.

– Почти. Но нет.

– Почему?

– Потому что у нас нет времени на магазины. Но если вам что-нибудь там нужно, давайте зайдем.

– Мне – точно нет, хотя я бы купил несколько свежих вилибрикеновских рубашек.

– «Vilebrequin» находится на Avenue Montaign – это ровно в двух шагах от нашего отеля. Мы успеем попасть туда завтра.

– Уникальный ребенок… Я же не могу пригласить девушку в столицу моды, жить в двух шагах от Avenue Montaign и покупать себе рубашки, когда она отказывается от шоппинга. Давайте хоть в «Dior» зайдем.

– Давайте завтра. – Меня вдруг одолел бесконтрольный смех. – Простите… Я просто вспомнила одного человека, который однажды пригласил меня на шоппинг, чтобы поднять настроение. Он прекрасно знал, что у меня нет денег, потому что обстоятельства были сложные. Я бы сказала смертельные. Так вот шоппинг заключался в следующем: он выбирал себе вещи, выходил из раздевалки и спрашивал, к лицу ли ему та или иная шмотка.

– И он не предложил вам что-нибудь выбрать?

Дженнаро резко замедлил шаг.

– Нет.

– А вы, естественно, этого не сделали?

– Конечно, нет. В тот момент тряпки заботили меня меньше всего. Это не то, о чем я думаю, когда навсегда теряю друзей. Да и вообще я о них редко думаю. Наверное, потому что у меня всегда была возможность выбирать. Ну, или почти всегда.

– Понимаю. Но на вашем месте я бы вынес весь магазин, – процедил он сквозь зубы.

– В каком смысле?

– Не важно.

– Нам сюда. Добро пожаловать в le Village Passage.

Робко взяв его за руку, я проскользнула в узенькую, едва заметную арку рядом с диоровским магазином. Однажды я оказалась здесь по чистой случайности, прогуливаясь по Парижу вместе с папой. Это был старенький парижский дворик – очаровательная деревушка в самом центре великого города. Первые здания появились здесь еще в 1760 году, со временем разделив пространство вместе с колоритным французским рынком. На сегодняшний день местечко преобразилось в пассаж под открытым небом, где можно насладиться крохотными домиками, лучшими брендовыми магазинами мира и уютнейшим ресторанчиком «Le Village», где, по моему мнению, готовили превосходный капучино и будоражащие вкусовые рецепторы круассаны. Впрочем, у заведения было много других достоинств, начиная от шикарной кухни и заканчивая невероятно красивыми официантами. Однажды я чуть нечаянно не вышла замуж за одного из этих красавцев, потому что произнесенное им «je vous en pris»^[74] едва не лишило меня сознания на глазах у любимого отца.

– Мадемуазель, это было великолепно, – к такому выводу пришел мой друг, стряхивая на блюдечко крошки четвертого по счету круассана. – И куда мы дальше?

А дальше нас ждала церковь Мадлен с ее величественным фасадом, напоминающим классический греческий храм. Возвышающийся над двадцатиметровой колоннадой фриз со сценой Страшного суда невольно вызывал грандиозное уважение к Наполеону, который приказал построить «La Madeleine» в честь своей Великой армии. Я на секундочку испытала чувство стыда перед Марией Магдалиной, но нарушенная клятва однозначно стоила состояния эйфорического счастья и тонких укоров со стороны моего спутника.

– Я шел с ней к алтарю под одиноким сводом… – сыронизировал мой товарищ.

– Больше не буду с вами так откровенничать. – При всем желании у меня не получалось на него сердиться. – В вас вообще нет ничего святого.

– Здесь вы фактически попали в точку. Но согласитесь, мадемуазель, с вами я веду себя довольно свято.

– И кто сказал, что мне это нравится?

– А разве нет?

– Нравится, черт возьми.

Я прижала ладонь к губам, с которых слетело пропитанное эмоциями французское «merd».

– Мадемуазель, мы же в церкви…

– Простите. И вы, и Мария Магдалина… Ладно, нам пора. Впереди великая прогулка.

Полюбовавшись шикарным зданием «Opera Garnier» с мраморными ступеньками и расписанным Шагалом плафоном, мы зашагали по бульвару Капуцинов, названному в честь располагавшегося неподалеку монастыря капуцинок. Я показала Дженнаро легендарный мьюзик-холл «Олимпия», где в 1895 году братья Люмьер впервые продемонстрировали публике свой фильм. Я болтала без умолку, ведь Париж всегда был, есть и останется уникальным, потому что каждая его часть, улица и перекресток являются хранителями истории. Это – неизменно, это – навсегда. Париж – тот самый город, в котором ты указываешь на кусочек тротуара и говоришь: «А вот этот квадратный метр на пороге Министерства иностранных дел знаменит тем, что однажды здесь в приступе апоплексии упал Стендаль».

«Когда Богу на небе скучно, он открывает окно и смотрит на парижские бульвары» – эти слова были произнесены не просто так. Бульвар Капуцинов сменялся Итальянцами с историческими кафе «Англэ» и «Тортони», которые так любили посещать известные литераторы и журналисты. В каждом уголке кипела и бурлила жизнь: французы шуршали газетами, звенели бокалами и конечно же не очень спешили приступать к повседневной работе. Своими просторами и красотой бульвары были обязаны префекту Осману, принявшему решение значительно расширить пропахшие канализационными испарениями узкие улицы. Барон Осман настолько изменил планировку города, что в обиход вошел такой термин, как «османизация». Уставший от антисанитарии и частых эпидемий Париж наконец-то задышал полной грудью. Его сердце забилось совершенно иначе, освободившись от огромного количества транспорта, сконцентрированного на переплетении плохо продуманных развязок.

Оставив позади Национальный банк Парижа, мы оказались на бульваре Монмартр. Прожив здесь больше месяца, я знала все рестораны, пассажи и уходящие вверх перпендикулярные улицы.

– Видите белую церковь вдалеке? Это вершина холма Монмартр – сто тридцать метров над Парижем. Великолепный собор Сакре-Кер. К слову, «montmartre» – это «гора мучеников». Римляне обезглавили там несчастных христиан во главе с первым парижским епископом Дени. Как и заведено, его впоследствии причислили к лику святых.

– Замечательно. Очень красиво, мадемуазель. Но мы же не пойдем туда пешком?

– Именно туда мы и идем. В самый богемный аррондиссман всех времен и народов – в сердце писателей, художников и шлюх.

– Последнее, конечно, сильно заинтересовало. Я верно понял, что вариант такси даже не обсуждается?

– Вообще-то нет. Но я над вами сжалюсь: на такси мы переедем в другой богемный квартал под названием Монпарнас. У меня там есть небольшое дело, нужно успеть до темноты.

– Какое дело?

– Вы все узнаете, синьор Инганнаморте, все узнаете.

Оказавшись на многолюдном бульваре Рошешуар, мы уперлись в фасад «Элизе-Монмартр» – одного из первых заведений, где начали танцевать канкан. В свое время здесь рисовал Лотрек, выступал Высоцкий и даже дрались боксеры, уступившие место стриптизершам и развратникам. Свернув на улицу Виктора Массе, я показала Дженнаро симпатичный домик под номером двадцать пять, в котором успели пожить Тео и Винсент Ван Гог.

– Странно все это, – с грустью сказала я, глядя на особнячок. – Прозябаешь всю жизнь в нищете, висишь на шее у брата, вкалываешь, отдаешь все силы, рисуешь бедных крестьян, считаешься чудаком и душевнобольным, не продаешь ни одной картины и умираешь. А затем весь мир сходит с ума и кричит: «Подсолнухи Ван Гога, его маки? Заверните мне все! Отдам миллионы миллионов!»

– В мире много таких примеров, мадемуазель. Гораздо сложнее найти того, кто творил и наслаждался славой при жизни, при этом не спиваясь и не подсаживаясь на наркотики.

– Дали, Пикассо, из писателей – Мопассан…

– Пожалуй, да. Но Мопассан всю жизнь болел сифилисом и закончил свои дни в психиатрической больнице.

– Давайте не будем… Мне как-то совсем печально.

– Почему?

– Объясню вам чуть позже. Вернее, покажу. Предлагаю начать с Дали и Пикассо. В музей Пикассо мы не попадем, потому что на это уйдет много времени, но есть одно место, к которому он имеет отношение. Вы хотите увидеть «Мулен Руж»?

– Красную мельницу на бульваре Клиши? Думаю, мы ошиблись веком для посещения этого кабаре. Лотрека мы там не встретим, канкан уже не тот, что был, а туристы меня мало интересуют.

– Неплохо, синьор Инганнаморте, – рассмеялась я. – Я примерно такого же мнения о знаменитом кабаре. Оно всегда интересовало меня благодаря Лотреку и Bal de Quat’z’Arts.

– Разве «Бал четырех искусств» проводили в «Мулен Руж»?

– Да, один раз. Второй по счету бал. Он произвел фурор. Помните песню Жоржа Брассена?

– Les copains affligés, les copines en pleurs, la boîte à dominos enfouie sous les fleurs…

– Точно… «Черный, как гроб в цветах, пенал для домино, черные зеркала, завешено окно. Костюмы, маски, грим, прекрасный карнавал! У «четырех искусств» опять прощальный бал». Мне кажется, это была прекрасная идея – собираться всей Школой высших искусств и подтрунивать над смертью. А теперь угадайте, куда мы пришли.

– Понятия не имею. На какую-то площадь.

– Это не просто площадь. Это площадь Эмиля-Гудо, улица Равиньян, дом тринадцать. И… Бато-Лавуар!

– Мадемуазель, вы решили показать мне плавучую прачечную?

– Ну, перестаньте! «Плавучая прачечная» – это дословный перевод le Bateau-Lavoir. В конце девятнадцатого века в этом здании располагалась фабрика по производству роялей. Хозяину, по всей видимости, не хватало денег, и он начал сдавать часть помещения в аренду. Цена была вполне приемлемой, и вскоре жутковатый барак превратился в целую лабораторию искусств. Представьте себе несколько десятков писателей, художников и поэтов, которые спят по очереди из-за нехватки кроватей и пользуются одним душем на всех. Можно сказать, что в этом месте зародился кубизм, так как Пикассо умудрился написать здесь «Авиньонских девушек». Брак, Модильяни, Гертруда Стайн, Апполинер – кого здесь только не было… Знаете, мне кажется да Винчи не ошибся, когда сказал, что маленькие комнаты или жилища собирают ум, а большие его рассеивают. Что-то не так? Почему вы так на меня смотрите?

– Как?

Холодная улыбка снова скользнула по губам Дженнаро.

– Как-то иначе.

– Просто у вас горят глаза, когда вы рассказываете о Париже. И мне это нравится.

Я смутилась, хоть и не подала виду. Мы потихоньку двинулись в сторону Сакре-Кер с его бесконечными ступеньками, торговцами и голубями. Пока темнокожая часть Франции пыталась продать нам открытки, нелепые зонты-шапочки и башенки на дешевых позолоченных кольцах, мы терпеливо пробивались сквозь плотные ряды зевак и туристов со всего мира. Быстро миновав забитую портретистами place du Tertr, мы нырнули в проложенный брусчаткой переулок и вышли к дому-музею Сальвадора Дали, в котором я успела побывать раз двадцать, если не тридцать. Надпись на стене оповещала, что «сюрреализм – это я», и через считаные минуты мы затерялись между растекающимися часами и многочисленными изображениями Галы. К своему стыду, я смотрела не столько на картины, сколько на то, как их разглядывает Дженнаро. Было в его взгляде что-то необъяснимое – то, что заставляло меня трепетать и не шевелиться. Если бы хищнику подсунули под нос произведение искусства, он бы смотрел на него точно так же – хладнокровно, расчетливо и без доли эмоций. Так потенциальные покупатели выбирали на рынке молодых рабов, так лев подкарауливает загнанную в угол антилопу. Меня настолько заворожил мой спутник, что, проскользнув мимо сидящей на входе смотрительницы галереи, я ошибочно остановила свой выбор на двери со значком «выход»:

– Мадемуазель, вы уверены, что нам туда? – Впервые за все время в его голосе прозвучали нотки удивления.

– Да, на выход, – рассеянно ответила я.

– Ну что же, милый гид… – Дженнаро уверенным шагом последовал за мной.

Нажав на ручку и толкнув тяжеленную дверь, я оказалась в кромешной тьме:

– Не убейтесь, здесь могут быть ступеньки, – услышала я.

– Я не понимаю… куда я нас завела, merrrd…

– Да? А я уж было подумал, что это неотъемлемая часть плана. – В этот момент темноту разбил луч фонарика в мобильном телефоне. – А у вас неплохие задатки.

– Какие задатки? Мы, кажется, в подвале.

– Мы в подвале дома Дали. Что касается задатков, то никто и глазом не повел, когда вы сюда проскользнули.

– А что под этими тряпками?

– Картины, мадемуазель.

– ЕГО?

– В музеях обычно выставляют лишь часть произведений искусства, – пояснил он, «раздевая» одну из картин. – Не его. Но ценность определенную представляет. Хотите открытку на память?

– Вы с ума сошли? – проговорила я, едва сдержавшись, чтобы не рассмеяться.

– Почему же? Вы это заслужили. Иногда люди месяцами планируют, как проникнуть незамеченным в такое помещение. А вы сделали это за секунду. Я бы многое отдал за то, чтобы увидеть, как вы выносите отсюда одну из картин.

– Интересные у вас фантазии, синьор Инганнаморте… Вы так со мной заскучали, что организм требует зрелищ?

– Во-первых, не заскучал. Во-вторых, во мне играет любопытство, потому что новичкам очень часто сопутствует удача.

– Я бы не смогла. Здесь наверняка камеры.

– Совершенно верно, мадемуазель. Но что-то я пока не заметил, как к нам бегут десяток охранников и выламывают дверь в подвал. Иногда лучший план является самым наглым. Вы – молодец.

– Может быть, охранники увидели, что мы сюда зашли. Но это же французы… Они уважают секс, любовь и уединение. Может, просто стесняются помешать…

– А вот здесь я с вами не согласен. Просто никто ничего не заметил. Так бывает. Поверьте, если бы они увидели ваш тонкий маневр, то уже били бы в колокола. Что касается картины, то ее вовсе не обязательно выносить аналогичным способом. Видите дверь в противоположном конце?

– Да.

– Если вы ее толкнете, то солнечный свет больно ударит в глаза. Это параллельная улица. Но, полагаю, нам пора.

– А как мы выйдем?

– Вы же не спрашивали, как мы войдем. Вошли себе и все. Просто в этот раз дверь открывается в другую сторону.

Как всегда, он оказался прав: никто и взглядом не повел. Туристы были заняты изучением гравюр и рисунков, а женщина на входе деловито объясняла что-то одному из посетителей. Мы как ни в чем не бывало проделали весь обратный путь через галерею и вышли на улицу, на этот раз через сувенирный магазин с безделушками.

– Что дальше, мой замечательный гид?

– Дальше я познакомлю вас со своим другом. Смелым, юным, дерзким другом.

– И как зовут юношу, которого вы так славно отрекомендовали?

– Его зовут шевалье Жан-Франсуа де ла Барр. Это маленькая тайна Монмартра.

У подножия базилики Сакре-Кер есть небольшой тенистый скверик Надар с находящейся неподалеку голубятней. Порой можно заметить, как под деревьями отдыхают обессиленные длительными прогулками люди, но мало кто из них обращает внимание на статую парнишки в забавной шляпе, часто окруженного компанией птиц.

– Однажды в городе Абвилле, – начала я, – неизвестная шайка вандалов надругалась над деревянным Распятием. Произошло это в августе 1765 года, когда обладавшие достаточной властью и влиянием священники применяли методы, которые впоследствии успешно использовало гестапо: заложить, настучать, донести. Отличие заключалось лишь в том, что происхождение страха имело разный характер: если не сдашь и не заложишь, на голову обрушится кара небесная, молния ударит в твой дом и все прочее в духе благороднейшей церкви. Так как зацепок и реальных обвиняемых не находилось, а доносы запуганных людей были высосаны из пальца и походили на бред сумасшедшего, честные священнослужители решили найти козла отпущения и устроить показательное выступление. Другими словами, девятнадцатилетнему шевалье де ла Барру и парочке его друзей просто не повезло. Показания свидетелей сводились к тому, что «я слышал, как кто-то говорил, что слышал, что его соседка видела человека, который утверждал, что Жан-Франсуа и его друзья не сняли шляп перед церковной процессией». Этого было достаточно. Кроме того, у шевалье при обыске обнаружили запрещенные книги Вольтера, что окончательно поставило жирный крест на его юной судьбе. Один из его сообщников успел сбежать, другому было пятнадцать лет, и он попросту отделался штрафом, а Жану-Франсуа пришлось расплачиваться за все и сполна. Не спасли его ни присутствующий в суде Вольтер, ни первоклассная речь адвоката. Церковные стервятники вызвали из Парижа пять палачей: мальчишку прилюдно пытали, вырвали ему язык, отрубили правую руку и сожгли на костре вместе с томиком «Философского словаря» Вольтера. «Je ne croyais pas qu’on put faire mourir un gentilhomme pour si peu de chose»^[75] – это были последние слова Жана-Франсуа, который ступил на эшафот с гордо поднятой головой. Такая вот история…

– Спасибо, это было сильно, мадемуазель… И надпись на постаменте хороша: «Шевалье де ла Барру, казненному в возрасте 19 лет 1 июля 1766 года за то, что не снял шляпу при прохождении церковной процессии».

– Да… Но вот что самое интересное: однажды я не могла найти этот памятник. Знала, что он находится рядом с собором, наматывала круги, спрашивала у экскурсоводов – все тщетно. Когда я разговаривала с французским фотографом, ко мне подошла монахиня из Сакре-Кер. Она спросила, откуда мне известно о гордом парнишке и указала правильное направление. Это черное пятно в истории церкви, да и Парижа в целом. Между прочим, памятник раньше стоял ровно напротив базилики, но уроды-нацисты переплавили статую. Да и вообще, только в Париже улица, ведущая к собору, может быть названа в честь юноши, которого убила нетерпимость самой церкви.

– Город, полный парадоксов, – задумчиво произнес Дженнаро. – И вы были правы: вид отсюда впечатляет. В какой-то момент меня даже перестали раздражать толпы людей. Но это лишь заслуга моего гида.

– Спасибо, – засияла я. – Как благовоспитанный гид, должна спросить: вы проголодались?

– Не отказался бы перекусить, но не здесь. Слишком людно.

– Тогда мы сейчас спустимся по ступенькам, возьмем такси и поедем в Монпарнас, но, как я и говорила, по пути у меня будет одно дело. Вы не против?

– Абсолютно. Давно не получал такого удовольствия от прогулок и общения.

Когда мы ехали в такси, начал накрапывать дождик. Только оказавшись на заднем сиденье, я почувствовала накопившуюся усталость: с десяток километров мы уже точно успели пройти. Положив голову ему на плечо, я всматривалась в размытые очертания любимого города, надеясь, что по пути нам попадется цветочный магазин.

– Месье, остановите, пожалуйста, здесь! Я на секунду! – быстро проговорила я, практически на ходу выпрыгивая из машины.

Вернулась я через пару минут с нежным букетом белоснежных бутонов.

– Мадемуазель, это что было? Я даже опомниться не успел. Я вас умоляю, только не говорите, что вы решили подарить мне цветы…

– Нет, они совсем для другого человека. Месье, – обратилась я к таксисту, – отвезите нас, пожалуйста, на кладбище Монпарнас.

– Кажется, я начинаю понимать, зачем нам понадобились цветы. – Дженнаро бросил на меня полный любопытства взгляд.

Ложь на бульваре Монпарнас

Украдена из Музея Современного Искусства в Париже в мае 2010 года.

Текущий статус: картина уничтожена.

Кладбище «Монпарнас» находилось в четырнадцатом аррондиссмане Парижа и соседствовало с бульваром Распай. Тридцать пять тысяч могил и семейных склепов оккупировали девятнадцать гектаров земли – здесь можно было заблудиться, невзирая на схематические изображения, облегчающие поиск участков и мест захоронений усопших знаменитостей. Дождь припустил с такой силой, что мы в очередной раз промокли до нитки, но мой друг отнесся к привередливой погоде с большим пониманием.

– Это уже традиция, – сказала я, ускоряя шаг. – Каждый раз, когда я сюда прихожу, небо обливается слезами. И каждый раз я теряюсь и не могу найти двадцать шестой участок. Видите это могилу?

– Ее невозможно не заметить. Серж Генсбур?

– Точно. Обратите внимание на количество цветов, писем, открыток, сигарет «Gitane»… Любимец публики, Франции и самых красивых женщин. О нем помнят, к нему приходят и не забывают.

– Но я так предполагаю, что ваши цветы не для него.

– Не для него. При всей любви к Генсбуру. Да и цветов у него предостаточно. Мы здесь ради другого человека. Кажется, нам налево, – я неуверенно свернула на широкую аллею. – Однажды я попала сюда вместе с папой. Шел сумасшедший ливень, и я дрожала от холода. Но мы оба знали, что не сдадимся и не уйдем, пока не найдем могилу человека, который был для меня важен. Три с половиной часа поисков – никто из сотрудников не мог подсказать, где он похоронен. Все они неустанно повторяли «двадцать шестой участок», а дальше беспомощно разводили руками в стороны. Мы с папой разделились и бродили поодиночке среди склепов, подавая друг другу знаки и разочарованно пожимая плечами. И вот когда мы окончательно выбились из сил, я увидела скромное беленькое надгробие. Никаких тебе цветов и следов хоть какой-либо памяти. Мне стало так грустно и обидно, что потекли слезы. Но, присев на корточки, я рассмотрела маленький листок бумаги. Дождь немного повредил почерк и оставил синие разводы, но мне все же удалось прочесть текст на французском: «Спасибо, что всегда были моим другом. Анна». Синьор Инганнаморте… Позвольте представить вам человека, который был и моим другом тоже. И всегда будет оставаться им благодаря книгам.

– Мадемуазель… Merd… Простите, но вы меня растрогали. Я к этому не привык.

Мы стояли возле одной из многочисленных могил, затерявшейся среди тысяч других. Разница заключалась лишь в том, что на ней едва заметно выделялись выбитые в определенном порядке буквы: «Guy de Maupassant (1850–1893)». Склонившись над мокрым памятником, я прикоснулась к нему губами и выпустила на свободу букетик нераспустившихся бутонов. Рядом я положила картонную карточку.

– Вы позволите? – поинтересовался Дженнаро, присаживаясь рядом со мной и указывая на записку.

– Да, конечно.

– «Милому другу», – прочел он вслух.

– Вы знали, что он так назвал не только книгу, но и свою яхту?

– Нет. Помню, что он увлекался греблей и женщинами.

– О да, но яхту «Милый друг» Мопассан любил больше, чем женщин. И наверное, сильнее, чем своего наставника Флобера. Мы можем идти, если вы не возражаете.

– Мадемуазель, если хотите, можем побыть здесь еще. Не вижу никаких проблем.

– Дождь очень сильный. Не хочу испортить экскурсию.

– Хорошо, тогда пойдем. И еще…

– Что?

– Спасибо…

На пересечении бульваров Монпарнас и Распай притаилась созданная Роденом статуя Бальзака – это самое сердце квартала, который благодаря своей относительной дешевизне приглянулся богемному обществу в 1920–1940 годах. Здесь прошли последние дни Модильяни и успел поработать Пикассо. Здесь, наслаждаясь французским вином за столиком кафе «La Coupole», Эрнест Хемингуэй написал свою «Фиесту». Брак, Сартр, Шагал, Троцкий, Миллер – и все это лишь десятая часть имен легендарных людей, по-своему любивших квартал Монпарнас и его заведения.

– Итак, синьор Инганнаморте, предоставляю вам право выбора. У нас есть четыре ресторана, которые еще не успели утратить богемный дух, так как их до сих пор посещают истинные французы. В «La Coupole» слегка пованивает рыбой, но там очень красивые декорированные пилоны. «Le Select» – первый американский бар Парижа, который работал по ночам. У них в меню история какой-то местной девицы-проститутки. Ее любили все художники. Только вот имя я забыла: то ли Кики, то ли Куко… Не важно. В этом баре собирались американские эмигранты: Миллер, Хемингуэй, Фицджеральд. И мясо там шикарно готовят. Так… «La Rotonde» часто посещал Троцкий, ну, и лучший из всех «Le Dome» очень люблю я. Все рестораны в шаге друг от друга. Куда пойдем?

– Мадемуазель, вы плавно подвели меня к правильному выбору. В «Le Dome» конечно же.

– Отличный выбор. Но я должна предупредить… Когда вы улетели в Лиссабон, мне вручили брошюру с перечнем туров по Мадейре: я обратила внимание на то, что ланч входит в стоимость экскурсий. Так вот в Париже дела обстоят иначе. В «Le Dome» я смогу угостить вас только рыбным супом… или сорбетом.

– Я бы не советовал вам тратить такие суммы денег на мужчин, – рассмеялся Дженнаро, пропуская меня вперед.

Каждая деталь интерьера «Le Dome» заставляла поверить в то, что в любую секунду твоим соседом по столику может оказаться Пикассо или Эдгар Дега. Желто-красные абажуры отбрасывали мягкий свет на роскошные витражи, встроенные в деревянные перекрытия черно-белые фотографии знаменитых посетителей вызывали ностальгию по временам настоящей богемы, а бордовые портьеры на окнах приоткрывали вид на центральный жизненный нерв квартала – бульвар Монпарнас. Встречающие на входе официанты в черных бабочках, трехэтажные блюда с устрицами и морепродуктами, запотевшие бутылки «Dom Perignon», на прохладной поверхности которых хотелось рисовать пальцем, – что еще нужно для прекрасного дня в Париже? Великодушно уступив мне место на темно-зеленом кожаном диване, Дженнаро расположился напротив и быстро изучил меню. Мы нагуляли такой аппетит, что непроизвольно бросали голодные взгляды на корзинку с хрустящим французским багетом, обладательницами которой была пара одетых с иголочки великовозрастных француженок. Старушки, видимо, уловили тонкий намек и со всей душевной искренностью предложили нам угоститься хлебом. Если я тактично отказалась, то мой друг одарил женщин своей сногсшибательной улыбкой и взял из корзинки кусочек хлеба, украв сразу два девичьих сердца. Судя по всему, Дженнаро не любил оставаться в долгу, потому что, к удивлению наших милых соседок, рядом с их столиком материализовалась подставка, лед и бутылочка лучшего в мире шампанского. Покраснев и смутившись, француженки наперебой лепетали бесчисленные слова благодарности, в то время как Дженнаро деликатно прикладывал руку к сердцу, чем изрядно меня смешил.

– Месье, ну что вы? Нам так неловко… К тому же у меня давление… – щебетала старушка с идеально уложенными волосами.

– Мадам, – обратился Дженнаро к одной из дам, – три глотка этого напитка излечат все ваши недуги. Поверьте мне на слово.

«Я просто тебя обожаю, – думала я, наблюдая за прелестной сценой. – Обожаю…»

Перед тем как покинуть ресторан, слегка подвыпившие бабушки трижды нас расцеловали и пожелали так много счастья и любви, словно мы отмечали круглую дату свадьбы. Оставшись тет-а-тет вместе с морепродуктами и бокалами, мы на одном дыхании приговорили несколько десятков устриц, не размениваясь на душещипательные беседы, – слишком уж велико было чувство голода.

– Мадемуазель, – заговорил Дженнаро, слегка подкрепившись, – мой обожаемый гид, вы были правы. Прогуляться по Парижу пешком – превосходная идея.

– О да! Честно говоря, ездить здесь на машине – сплошные мучения. Пробки, пробки, пробки… А вы знаете, что в этом городе нет знаков «Stop»?

– Совсем нет? – переспросил он, разделываясь с огромным лангустом.

– Совсем. До 2012 года существовал всего один знак, кажется, в шестнадцатом аррондиссемане. Но и его убрали. Думаю, поэтому французы так сильно матерятся за рулем, вечно полагаясь на помеху справа.

– Мадемуазель, я могу поинтересоваться, куда вы постоянно смотрите?

– Простите, никуда. Просто у вас за спиной, справа по диагонали, сидит человек, который…

– Который что? – Дженнаро оторвался от лангуста.

– …который постоянно смотрит на вас, – договорила я.

– Полагаю, что он смотрит на вас, мадемуазель. Пусть наслаждается. Закажем еще устриц?

– Я вам точно говорю: он смотрит на вас. И я его где-то видела…

– Вы уверены? – Вопрос прозвучал более чем серьезно.

– Да.

– Хорошо… Можете его описать?

– Это будет несложно. Импозантный, по национальности скорее всего немец, приблизительно лет шестидесяти, дорогой костюм, длинные светлые волосы, ухоженная борода, усы. Я точно его где-то видела. Думаю, дальше описание не имеет смысла… – я замолчала, уткнувшись глазами в тарелку.

– Почему?

– Потому что он идет к нам.

Когда высоченная фигура незнакомца нависла над нашим столом, крупная мужская ладонь опустилась на плечо моего женевского товарища.

– Друг мой… Какая неожиданная встреча! – Приветственная фраза имела ироничный оттенок и, несмотря на отличное французское произношение, все-таки выдавала грубоватую немецкую «r».

Спокойно повернув голову, Дженнаро поднял вверх ледяные глаза:

– Надо же…

Мой товарищ приподнялся, подавая руку длинноволосому мужчине.

– Не ожидал снова увидеть тебя в Париже. Сколько лет прошло? Шесть? Я думал, ты достаточно успел пожить в этом городе для того, чтобы вернуться вновь. Я что-то не то сказал? – ехидно улыбнулся прервавший нас гость. – И что за манеры? Если ты не хочешь представить меня своей… подруге, то я сделаю это сам. Вольфганг, – назвал свое имя немец, протягивая мне огромных размеров ладонь.

– Джулия, – на автомате произнесла я, стараясь не встречаться глазами с Дженнаро.

Даже не знаю, какое чувство занимало сейчас первенство на моем сердечном пьедестале: боль, обида, ненависть, разочарование или все вместе. Никогда в жизни я не ощущала себя такой идиоткой: невзирая на то что логика подсказывала мне, что владеющий несколькими языками человек мира, интеллектуал, меценат, ценитель искусства просто обязан был побывать в Париже, я ему поверила. Поверила, что он здесь не был. Да для меня проще было раздеться и зайти прошлой ночью к нему в номер, чем показывать любимые места и водить на могилу Мопассана. Потому что это было личное. Это было мое. Открывая, то есть полагая, что я открываю для него мой Париж, я открывала вместе с ним свое сердце. А получается, что я исполняла роль потешной куклы, которую правильно завели, крутанули металлический ключик где-то между лопаток и сказали: «Говори, ходи и развлекай».

– Что-то мне подсказывает, что я не совсем вовремя.

От немца не укрылось возникшее за столом напряжение.

– Ну что вы? – неожиданно вырвалось у меня. – Присоединяйтесь к нам, если хотите! Синьор Инганнаморте любезно показывал мне Париж, в котором я никогда не была. Но мне кажется, что мы уже все посмотрели.

– Синьор Инганнаморте… – Человек по имени Вольфганг расплылся в обескураживающей улыбке, присаживаясь рядом со мной на диван. – Мадемуазель, вам очень повезло с экскурсоводом. Никто так не знает этот город, как мой старый приятель.

– Да вы что? – Я закипала от негодования, но старалась качественно вести игру, которую сама же и затеяла.

– Вы уже ходили по музеям? – Вольфганг обратился к Дженнаро.

– Вольфганг, cher ami^[76], я рад видеть тебя в замечательном расположении духа. И как давно ты… наслаждаешься Парижем?

Наконец-то мой товарищ наградил меня пристальным взглядом.

– Довольно давно. Я освободился раньше, чем планировалось, – хохотнул немец.

– Я об этом не знал.

– Уверен, что если бы знал, то давно бы на меня вышел. Нашу крепкую дружбу так много связывает…

– Я об этом помню. Не успел в силу обстоятельств выразить тебе слова благодарности, но мы уладим это недоразумение.

– Не сомневаюсь.

Я всегда прекрасно чувствовала тонкость момента и понимала, что этим людям было что друг другу сказать, если бы не мое присутствие. В любой другой ситуации я бы извинилась, сделала вид, что мне нужно позвонить или в отлучиться, но… Во мне бурлила элементарная детская вредность.

– Скажите, Вольфганг, а я могла вас видеть в Германии? – Мой внезапный вопрос застал старых приятелей врасплох.

– Не думаю, – выдержав паузу, вежливо ответил немец. – А где вы бывали в Германии?

– Эссен, Кельн, Гамбург, Дюссельдорф, Мюнхен, Берлин, Фрайбург… Просто ваше лицо кажется мне очень знакомым. Вы же немец, верно?

– Верно. А чем вы занимались в Германии? – осторожно поинтересовался он.

– Мне там делали операцию. Я часто летала на обследования. Затем учила язык в Берлине, Гамбурге, Фрайбурге и Дюссельдорфе.

– Так вы говорите по-немецки?

Немец явно пытался направить разговор в другое русло.

– Да, довольно неплохо, правда давно не практиковалась. Я училась в институте Гете и…

И тут меня осенило. Паззл сложился так неожиданно быстро, что я растерялась. Ну конечно же. Гете-институт. Фрайбург и Берлин. Документальное кино. Самый нашумевший судебный процесс со времен Хана ван Меегерена. Мы с группой студентов смотрели фильм о гениальном фальсификаторе картин Вольфганге Вельтракки: «Beltracchi: Die Kunst der Fälschung»^[77].

– Und?.. – ждал продолжения немец.

– Und… Das ist nicht wichtig. Ich glaube, dass Sie keine langweilige Geschichte hören wollen^[78]. – Я специально перешла на немецкий, подыгрывая произнесенному «und» и пытаясь не выдать одолевающего меня волнения.

Немец похвалил меня за хорошее произношение и, перебросившись еще парой французских фраз с синьором Инганнаморте, рассыпался в извинениях и сообщил, что больше не имеет права нас задерживать.

– Мадемуазель, был рад знакомству. – Он отвесил легкий поклон. – Друг мой, не пропадай. Ты знаешь, как со мной связаться.

– Свяжусь. Береги себя.

– И ты. Кстати… Тебе удалось разобраться с любимыми игрушками?

– Нет. Но теперь у меня больше шансов, – прохладно улыбнулся Дженнаро, приобняв на прощание своего товарища и проводив взглядом его исчезающую в мягком свете фигуру. – Мадемуазель… Мне одному кажется, что наше молчание слишком затягивается? – спросил он через какое-то время, пронизывая меня взглядом.

– А что вы хотите от меня услышать?

Я сосредоточенно помешивала ложечкой соус табаско, на который у меня не было никаких дальновидных планов.

– То, что вы на самом деле хотите мне сказать. Вы можете на меня посмотреть, или мне продолжать обращаться к соусу?

Нет. Я не могла на него посмотреть, потому что в глазах скопились тяжелые слезы, в любой момент готовые окропить остатки мидий на огромной тарелке:

– А что говорить? Вы правы: весь мир лжет и нет предела совершенству. Простите, я сейчас вернусь.

Поднявшись из-за стола, я сделала несколько шагов, но сильные пальцы ухватили меня за кисть.

– Сядьте, – прорычал он. – Пожалуйста.

– Мне больно.

Я все-таки на него посмотрела.

– Из-за чего именно вам больно?

– Из-за того, черт возьми, что вы больно сжимаете мою руку.

– Merrrd… Простите, я не хотел. – Он ослабил хватку, но кисть так и не отпустил. – Вы сейчас вернетесь на место и сядете. Я ясно выразился?

– Да куда уж яснее? – ответила я вопросом на вопрос, но все же сделала так, как он сказал.

– Вас расстроили слова моего знакомого?

– Да, merd, расстроили. Мне неприятно. Почему? Почему просто нельзя было сказать, что вы жили в Париже, что великолепно знаете этот город? Я… Я так старалась, чтобы вам понравилось, чтобы вам было интересно… Ведь мы могли пойти на Марсово Поле или банально подняться на смотровую площадку Эйфелевой башни. Но мне хотелось вас удивить, рассказать что-то необычное, познакомить с моим и только моим Парижем. А Мопассан… как мне вообще пришло в голову с вами туда пойти? Мое место, мой кусок души…

Я снова вернулась к манипуляциям с дурацким табаско, умудрившись довести его до пенистой консистенции.

– Мадемуазель, – с какой-то непривычной нежностью произнес Дженнаро, аккуратно забирая у меня соус. – Меньше всего я хотел вас обидеть. То, что я какое-то время жил в Париже, абсолютно ничего не меняет, потому что с вами это совершенно другой город, понимаете? Я не знал историю де ла Барра и не ожидал, что меня может тронуть девушка, которая садится на корточки и оставляет под дождем записку на скромном надгробии.

«Не знал, что в ресторане, в котором ты наверняка был не меньше десятка раз, к нам подойдет Вольфганг Вельтракки, который даст мне понять, что ты такой же искусный лжец, как и он сам». – Я едва сдерживалась, чтобы не проговорить это вслух, но встречу с Вельтракки еще нужно было переварить в голове. Слишком уж насыщенным и разнообразным оказался наш ранний ужин.

– А человек, который к нам подходил… Ваш друг… Кто он?

– Это имеет сейчас значение? Если не ошибаюсь, у нас был разговор на другую тему.

– Да, но все-таки… Кто он?

– Просто старый знакомый.

– А чем он занимается?

– Понятия не имею. Мы очень давно не виделись. Раз уж вы о нем вспомнили… О какой операции в Германии вы ему говорили?

– Аппендицит вырезали, – съязвила я.

– Мадемуазель, вы могли просто не отвечать, – выговорил Дженнаро ледяным тоном. – Я видел ваш нестандартный шрам, и он точно не является следствием аппендицита.

– То есть вы мне не верите?

– Конечно, нет.

– Хорошо. По крайней мере, мы теперь в равных условиях, потому что я больше не верю вам. Ни единому слову.

– Я порядком устал от этого детского сада…

– Тогда предлагаю расплатиться и поехать в отель. Не знаю, как вы, но я устала. – Слезы предательски начинали атаковать глаза.

– Pas de probleme^[79].

Тяжелого молчания в такси не выдержал даже водитель. Он всячески пытался нас разговорить, молол языком не имеющую никакого значения ерунду, но в конце концов сообразил, что нас лучше оставить в покое. Когда «мерседес» остановился возле «Hotel de Sers», я произнесла удрученное «merci» и вышла из автомобиля. Дженнаро даже не пошевелился, думая о чем-то своем.

– Вы не выходите? – Я старалась говорить сухо, но голос заметно дрогнул.

– Я съезжу в одно место и вернусь чуть позже. Постарайтесь отдохнуть.

К моему изумлению, он как-то по-доброму улыбнулся.

Господи… Как же меня разрывало от желания вернуться в машину, обхватить руками его шею и, уткнувшись в плечо, сказать: «Ври, обманывай, недоговаривай, сочиняй – делай все, что хочешь, только крепко-крепко меня обними».

– Ладно. Увидимся, – робко сказала я.

Меня больше не радовали ни размеры шикарного номера, ни громадная ванна с видом на la tour Eiffel, ни специальный девайс для айфона, который вчера вечером воспроизводил неподражаемый голос Эдит Пиаф. Пусто, тихо, глупо и паршиво – пожалуй, этими четырьмя словами можно было охарактеризовать мое состояние и атмосферу в комнате. Мое основное занятие сводилось к тому, что я лежала на кровати с открытыми глазами, а потом резко вставала и начинала наматывать круги по огромному номеру. Да какая мне вообще была разница, соврал он по поводу Парижа или нет, Вельтракки к нам подходил или кто-то другой, правду ли он сказал в ресторане или засыпал меня сплошной ложью?.. Я точно знала две вещи: Дженнаро Инганнаморте был абсолютно честен со мной тогда, когда говорил, что не хочет переступать хрупкий порог нашей дружбы, потому что у него не получится не сделать мне больно. Но без него было невыносимо.

Когда дверь, отделявшая общий коридор от наших комнат, тихонечко хлопнула, я вжалась в подушку, потому что сердце своевольно забилось в истерическом припадке. Я слышала звук закрывающейся двери его номера и не могла пошевелиться. Пойти и извиниться – так вроде бы не за что просить прощения, позвонить ему в номер – так что я скажу? Все было до ужаса нелепо. Точнее, до боли. Я бы наверняка довела себя до полного исступления и отчаяния, если бы не раздавшийся стук. Мигом вскочив с кровати, я надавила на дверную ручку и, к своему нескрываемому разочарованию, вплотную столкнулась со служащим отеля.

– Прошу прощения за беспокойство, мадемуазель. Это просили передать вам, – он протянул мне плотный картонный пакет.

– Спасибо… Постойте, подождите секунду.

Я нырнула в глубь комнаты и открыла сумку в поисках купюры в пять евро.

– Нет, что вы, мадемуазель! Меня уже отблагодарили сполна. Хорошего вечера!

Бросив пять евро на пол, я с жадностью заглянула в пакет. Упаковочная бумага дала мне серьезную подсказку в виде логотипа «Shakespeare & Co». Не один из миллиона парижских магазинов, никакие «Gucci», «Prada», «Hermes» и «Vuitton» не могли вызвать и тысячной доли тех эмоций, которые дарил мне легендарный «Shakespeare & Co». Один из лучших буксторов мира дважды менял свое расположение и законных владельцев. Первый магазин открылся в 1919 году, но навсегда был закрыт во время немецкой оккупации. В 1951 году американец по имени Джордж Витман повторил попытку и воссоздал концепт, назвав свое детище «Le Mistral». К четырехсотлетию Шекспира Витман переименовал магазин в «Shakespeare & Co», подарив миру настоящий книжный рай на земле. Здесь собиралась богема, находили приют писатели и бездомные – за время своего существования на книжных полках переночевало более тридцати тысяч человек, которым обеспечивали ночлег в обмен на элементарную помощь. Тысячи тысяч новейших и антикварных книг, дух Миллера, Джойса, Хемингуэя, Брехта и Кортасара, волшебная библиотека и девиз «Be Not Inhospitable to Strangers Lest They Be Angels in Disguise»^[80] превратили «Shakespeare & Co» в поистине фантастический уголок нашей слегка прогнившей Вселенной.

Развернув оберточную бумагу, я оцепенела. Из бордовой, напоминающей папку коробки выпала книжка и тоненькая тетрадочка в жестком переплете. Сильно дрожащими пальцами я одну за другой переворачивала старинные странички с оригинальными рисунками, которые впоследствии послужили иллюстрациями для лежащей рядом со мной антикварной книги на французском языке: «Ги де Мопассан. Новеллы». Распахнув одурманивающую книжным ароматом обложку, я наткнулась на надпись, которая перечеркнула все прошлое и будущее: «Моему лучшему гиду с благодарностью за настоящий Париж». Я даже не заметила, как по лицу ручьями потекли слезы, которые целый вечер просились на волю. Приписка внизу заставила меня расхохотаться: «Сколько грусти в этом глубоком молчании комнаты, где ты живешь один…» Уж я-то точно понимала, почему из всех цитат Мопассана Дженнаро выбрал именно эту. Схватив книгу и перелетев через весь номер, я босиком выскочила в коридор и затарабанила костяшками пальцев в соседнюю дверь. Когда он появился на пороге, с мокрыми волосами, в потрясающих джинсах и расстегнутой, обнажающей шрам рубашке, я забыла все известные мне иностранные языки, включая примитивные жесты. Стоя босиком и прижимая к груди драгоценную книжку, я искала в ней помощь и поддержку, не в состоянии говорить, не в силах дышать, желая плакать и смеяться одновременно. Он все это видел и чувствовал, но молча продолжал наблюдать, рассматривая меня, как необычный музейный экспонат. И тогда я не выдержала: оторвав от себя книгу, я беспомощно развела руками в стороны, параллельно вытирая вновь заструившиеся слезы. Он улыбнулся и, бережно потянув меня за веревочки на халате, крепко прижал к себе.

– Merci, merci, merci, – повторяла я бесчисленное количество раз, чувствуя щекой его обтянутые кожей мышцы. – И простите меня, пожалуйста. Это все мой противный характер. Я вела себя так глупо в ресторане…

– Нет, мадемуазель. Вы вели себя честно. А вот у меня чувство, что я обидел или обманул ребенка. Ну, что поделаешь, если из четырех заведений на бульваре мы выбрали лучшее?

– Ну и черт с ним. И вы специально поехали в «Shakespeare & Co»?

– Да.

– И вы честно не знали о скверике с голубятней и о том, что в Париже нет знаков «Stop»?

– О сквере возле Сакре-Кер не знал, о знаках мне было известно. – Его смех звучал совсем близко и щекотал шею. – Не важно, что я знал, а чего – нет. Париж никогда не доставлял мне такого удовольствия.

– Вы сейчас говорите правду?

– Да. Поверьте: я очень хорошо к вам отношусь. Слишком хорошо. Но иногда вы задаете вопросы, на которые я не могу ответить. По разным причинам. Понимаете?

– Понимаю. Хотите, я вообще не буду задавать вопросов?

– Я хочу, чтобы вы были собой – не меньше и не больше.

– Хорошо. И еще… Простите, что съязвила по поводу аппендицита. В Германии мне делали более серьезную операцию. Помните полицейского в тоннеле? Он нас тогда отпустил…

– Конечно, помню. Я хотел, но забыл у вас спросить, что вы тогда ему сказали. На следующий день было не до полицейского. Мы так и будем обниматься в коридоре или зайдем в один из номеров?

– Так и будем обниматься в коридоре, потому что в номере вы меня обнимать не будете.

– Кто вам сказал такую глупость? – засмеялся он, дотронувшись губами до моих волос. – Так ко мне или к вам?

– К вам, потому что мне было так грустно, что я выпила всю колу из мини-бара. У вас есть кола?

– Мадемуазель, если понадобится, я достану для вас всю кока-колу Парижа, – подбодрил меня Дженнаро, откупоривая стеклянную бутылочку. – Хотите посидеть на террасе?

– Очень. Так вот по поводу полицейского: я сказала ему, что вы поехали задним ходом по встречной и свернули в аварийный тоннель, потому что я забыла дома жизненно важные таблетки, которые принимаю после трансплантации печени.

Дженнаро застыл на месте, не дойдя до террасы. Впервые я увидела, что под красивой, но вечно бесстрастной маской живут какие-то эмоции.

– Вы это придумали?

– Нет. Сказала чистую правду.

– Простите, я сейчас. – Он вернулся к мини-бару и достал оттуда бутылку вина. – Мадемуазель, у вас дар выводить людей из равновесия.

– Вы что, курите? – спросила я, обнаружив на террасе пачку сигарет.

– Да, иногда, – раздался его голос, следом за которым последовал звук выходящей из бутылки пробки.

Когда он поставил на стол стаканчик для колы и наполненный винный бокал, я запустила в парижское небо пламенный привет в виде колечка сигаретного дыма.

– Судя по всему, курю не я один, – резюмировал он, щелкая зажигалкой и наливая мне колу. – Так вы мне расскажете, что произошло?

– Если хотите.

Мы много курили, периодически потягивая вино из одного бокала, и я сантиметр за сантиметром раздвигала плотные занавески, приоткрывая ему вид на далеко не самый благоприятный период моей жизни.

– Поэтому у меня сниженный иммунитет, и я часто болею, – подытожила я. – А еще я безумно люблю родителей. И иногда смущаюсь, когда люди без стеснения пялятся на мой шрам.

– Мадемуазель, у меня нет слов. Что касается людей – к черту их. Большинство из них страдает от болезни под названием «ограниченность». Неужели вас может смутить горстка примитивных идиотов?

– Иногда – да, – призналась я.

– Понятно. Скажите, я могу еще раз взглянуть на ваш шрам?

– Да, но это не самое лучшее зрелище.

– Это уже мне решать. Подойдите ко мне, пожалуйста.

Приблизившись к креслу, в котором он сидел, я почувствовала, как от волнения подгибаются колени.

– Под халатом что-то есть?

– Белье, – улыбнулась я, чувствуя, как на лбу появилась испарина.

– Хорошо. То есть вообще-то это плохо, но в нашем случае хорошо.

Аккуратным движением Дженнаро ослабил невесомый пояс и, запустив под халат руки, обнажил участок кожи, под которым в глубине организма прячется печень. Казалось, что в тот момент для него ничего не существовало: ни заката парижского солнца, ни этой террасы, ни мира вокруг. Он, как завороженный, неотрывно смотрел на сантиметры зарубцевавшейся ткани, легонько повторяя пальцами траекторию движений острого скальпеля и касаясь оставленных металлическими скобами следов.

– Я вас смущаю? – еле слышно произнес он.

– Нет, просто…

– Просто что?

– Мне нравится, когда вы так делаете.

– А так? – Его губы начали прогулку по четким линиям шрама, не выходя за пределы «мерсовского» значка.

– А так…

Я пыталась создать иллюзию ровного дыхания, но из груди вырвался легкий стон.

– Мадемуазель, – Дженнаро резко оторвался от своего увлекательного занятия, запахивая мой халат. – Никогда и никому не позволяйте вас смущать. Представьте, что у вас на животе картина Пикассо. Все хотят ее увидеть и обсудить. Но поймут и оценят только избранные. Ясно?

– Да…

– Прекрасно. А теперь предлагаю хоть немного поспать. Конечно, если мы хотим попасть в ваш любимый д’Орсэ и заехать в пару магазинов перед вылетом в Лиссабон.

– Откуда вы знали, что д’Орсэ – мой любимый музей?

– Просто предположил. У вас хороший вкус.

– А какой парижский музей предпочитаете вы?

– Современного искусства, – его смех прозвучал как-то странно.

– А можно еще один вопрос?

– Один.

– Я могу поспать сегодня с вами? Просто поспать…

Идиотизм собственного предложения удивил даже меня.

– Мадемуазель, давайте не будем тренировать мою силу воли, – Дженнаро шутливо подталкивал меня к выходу.

– В таком случае, прежде чем пожелать вам спокойной ночи… – Повернувшись к нему лицом, я сделала вид, что хочу проститься с ним в свойственной португальцам манере, но вместо того, чтобы поцеловать в обе щеки, коснулась губами его шрама. – Если я спрошу, откуда он, вы соврете или скажете правду?

– Я скажу правду: для того, чтобы я вам не врал, мы пропустим этот вопрос. И не забудьте Мопассана. – Он протянул мне книгу.

Так и закончилась парижская глава нашей своеобразной, висящей на волоске дружбы. Она закончилась моим открывшимся сердцем и его закрытыми картами. Когда, пристегнув ремень безопасности, я засыпала в самолете, прислонив лицо к иллюминатору, в памяти одна за другой всплывали увиденные в д’Орсэ работы импрессионистов. Я могла раствориться в настоящем, не задавать вопросов и думать о скорой встрече с Мадейрой, но одна мысль напрочь отказывалась оставить меня в покое: какие приятельские отношения могли связывать сидящего рядом со мной человека с Вольфгангом Вельтракки? Человека, которому я готова была простить любую ложь.

Великие фальсификаторы

Украдена из парижского музея Мармоттан в 1985 году. Вооруженное ограбление.

Текущий статус: найдена на Корсике и возвращена музею в 1991 году.

Самолеты всегда действовали на меня как снотворное в сочетании с тихой, нежно пропетой колыбельной. Пожалуй, это была не самая удачная аналогия, потому что снотворное производит на мой организм весьма странный эффект, открывая феноменальные способности одурманенного человека. Однажды немецкие врачи решили угостить меня усыпляющей таблеткой, чтобы лишний раз не вводить морфин, который, надо отдать должное, уносит тебя в неземное королевство и убивает послеоперационную боль. Да и любую боль в принципе. Таблетка сотворила чудо: поспав два часа, я бодро вскочила с модерновой больничной кроватки и пошла собирать вещи. Скобы в животе и пять-шесть выпирающих из тела трубок меня совершенно не беспокоили, потому что мозг и сердце в один голос твердили: «Домой. Я хочу домой. Бери зубную щетку и на выход». После незначительной шалости, о которой я даже не вспомнила, добрые доктора, вылавливавшие мою тощую фигурку по всей клинике, отказались от идеи пичкать меня снотворными препаратами и пролонгировали морфиновый рай. Правда, ненадолго.

По пути в Лиссабон мне не спалось. Я крутилась в кресле в то время, как Дженнаро читал то ли «Le Monde», то ли «Le Figaro».

– Мадемуазель, – не выдержал он, подкладывая подушку под мою голову, – по-моему, вам не спится. Кстати, на каком боку вы обычно засыпаете?

– Что же вы не выяснили в Париже?

Не открывая глаз, я с любопытством поджидала следующую реплику, вместо которой последовал заразительный смех моего друга.

– И все же?

– Не знаю. Я вообще радуюсь, когда засыпаю.

– Если вы не спите, то развлекайте меня. Рядом с вами мне не читается.

– А мне рядом с вами не спится. Не знаю, кто в этом виноват. То ли вы, то ли «Происхождение мира» Курбе. Не стоило так долго рассматривать это полотно.

– Ну, что вы начинаете? Сами же спросили в д’Орсэ, где проходит грань между порнографией, эротизмом и истинным искусством.

– Вот именно. Лучше бы вы ограничились рассказом о том, как Гюстав Курбе умер в нищете из-за вандомской колонны. Ладно… То, что картина какое-то время скрывалась под изображением пейзажа мне тоже понравилось.

– В таком случае, что же вам не понравилось?

– Ваш эротический экскурс в историю. Я теперь спать не могу, а это моя традиция в самолетах. И вообще я иногда покупаю билет туда-обратно только для того, чтобы выспаться.

– Бедный ребенок…

– Двадцать минут вы заставляли «бедного ребенка» рассматривать женские гениталии на всемирно известном полотне, сообщили, что фейсбук год назад заблокировал аккаунт несчастного французского учителя лишь за то, что он выложил «Происхождение мира» на своей странице, и добавили, что какая-то барышня-художник на выставке «Masculin/ Masculin» в д’Орсэ поиздевалась над разорившимся в конце жизни гением реализма и изменила пол позировавшей ему натурщицы, которая предположительно была музой Уистлера. Как мне теперь с этим жить? Ладно жить, но спать?

– Мадемуазель, – смех Дженнаро в очередной раз отразился во мне бешеным сердцебиением, – я не говорил, что барышня-художник издевалась над Курбе. Возможно, она им восхищалась и таким образом отдавала ему должное.

– Не люблю подражателей.

– Наконец-то вы меня развлекаете. Подражатели ведь бывают разными. Марсель Дюшан пририсовал усы Джоконде, заявив, что его картина гораздо лучше, чем «Мона Лиза» да Винчи. И это никак не помешало ему повлиять на искусство двадцатого века.

– Да, но Дюшан ведь был основоположником течения «readymade». Он создал и придумал что-то свое. Все его сумасшедшие объекты, сушилки для бутылок или подписанный писсуар вызывали восторг у публики. Уникальный парень.

– Уникальность Марселя Дюшана в том, что он был со всеми, но сам по себе. Он поддерживал дадаистов и сюрреалистов, но не спешил присоединиться ни к одной из групп. Как там он говорил: «Я хотел показать людям ограниченность их рассудка, а дадаисты хотели заменить рассудок безрассудством».

– Синьор Инганнаморте…

– Что? Я не даю вам спать?

– Дело не в этом.

– А в чем?

– Я люблю вас больше, чем все книги и картины в мире.

– Даже не знаю, как относиться к этой новости…

– Что вы там уже вычитали в «Le Figaro»?

Я сделала вид, что не понимаю, о какой новости идет речь.

– Мадемуазель, мне вовсе не обязательно видеть ваше лицо, чтобы понять, что вы сейчас улыбаетесь иллюминатору, – рассмеялся Дженнаро, шелестя свежей газетой. – Вы путаете любовь с влюбленностью.

– Ничего я не путаю. Я в вас не влюблена, а просто сильно люблю.

– А куда вы дели этап влюбленности? Или вы всегда его пропускаете и сразу переходите к любви?

– Нет-нет, что вы… – Мои плечи начинали вздрагивать от подавляемого смеха. – Я никогда не пропускаю этап влюбленности, потому что до любви у меня не доходит. Синьор Инганнаморте, как вы сказали несколько секунд назад, мне не обязательно видеть ваше лицо для того, чтобы понять, что вы сейчас улыбаетесь. А теперь еще и смеетесь…

– D’accord. Любите меня на здоровье, только не влюбляйтесь, пожалуйста.

«Поздно, – подумала я, открывая глаза и глядя на разрисованное Богом небо. – Поздно, потому что слишком уж сильна химическая реакция, слишком бурлит кровь в проступающих на коже голубых канальчиках, слишком дороги каждое слово, жест и улыбка. Потому что, если бы завтра мир раздробили на миллиарды бесполезных частей, если бы все города сравняли с землей, уничтожили облака, бездонные океаны и даже саму свободу, мне бы хотелось оказаться с тобой в Ponta do Sol – последнем месте на Мадейре, где можно увидеть солнце в случае конца света. И самое страшное то, что я бы вряд ли смотрела на умирающие лучи. Я бы смотрела на тебя».

Чтобы сбить лирически-романтический настрой, я мысленно перенеслась в здание бывшего парижского вокзала, в котором находился музей д’Орсэ, и пыталась восстановить в памяти все, что сегодня узнала от Дженнаро. Он умел рассказывать, открывать новые грани, влюбить в картину и взглянуть на нее совершенно под другим углом. Меня давно притягивал мир искусства – рынок, по денежному обороту вряд ли уступающий оружию и наркотикам. Художники, арт-дилеры, галеристы, аукционы, коллекционеры, эксперты, фальсификаторы. Великие фальсификаторы… Перед глазами снова возник темно-зеленый кожаный диван в «Le Dome» и бесцеремонная улыбка харизматичного немца.

Хан ван Меегерен, Элмир де Хори, Эрик Хебборн, Вольфганг Вельтракки – всех этих людей объединяло одно: им не удалось состояться как художникам, но они умудрились заработать миллионы, подделывая работы тех, кому все-таки повезло заполучить всемирное признание. Разница состояла в том, что, в отличие от художников, выше перечисленные ребята не испытывали дичайших мук творчества, потому что перед ними стояла другая задача: научиться смешивать краски так, как это делали Пикассо, Вермеер или Матисс, не ошибиться с составом, подобрать бумагу и холсты определенной декады и тонко скопировать технику. Только вот если резонным желанием художника является продажа собственных картин, деньги, персональные выставки и возможность украсить своими работами стены Прадо, Метрополитен и Лувра, то в случае фальсификаторов слава и известность приравниваются к энному количеству лет, проведенных в тюрьме. После разоблачения и освобождения, конечно, можно подумать и о персональных выставках. Благодаря этим парням тридцать процентов всех коммерческих и частных коллекций предметов искусства составляют подделки. Каждая третья картина. И как бы хороши и профессиональны не были эксперты, с какой бы стремительной скоростью не шагали вперед технологии, всегда найдется талантливый, но бедный юноша, который напишет картину Модильяни, Брака или Ренуара не хуже, чем сами гении. Пусть даже без лишнего трепета в душе.

Хан ван Меегерен, например, подавал неплохие надежды, в студенческие годы победил на конкурсе живописцев и даже продал что-то из своих работ. Вскоре он понял, что денег катастрофически не хватает, а за него семью никто кормить не собирается. Какое-то время Хан занимался реставрацией картин, но после провала персональной выставки в Гааге пришел к выводу, что так долго не протянешь. Значительную роль в судьбе ван Меегерена сыграл известный критик и искусствовед Абрахам Бредиус, оставивший молодого человека без гроша в кармане. Бредиус до потери пульса восхищался творчеством уже умершего Вермеера, тем самым натолкнув обиженного, но очень амбициозного Хана на простую мысль: лучше продавать работы под старых мастеров, чем реставрировать их картины. Так Меегерен, по сути, и стал Вермеером, углубившись в религиозные сюжеты. Он научился придавать своим шедеврам старинный вид и разработал специальную краску, которая за каких-то пару часов окончательно затвердевала в печи, создавая иллюзию пятидесятилетней масляной живописи. С кракелюрами Меегерен тоже справился великолепно, наполняя мелкие трещинки на полотне китайской тушью, что в результате напоминало скопившуюся за сотню лет пыль. Все шло как по маслу и в прямом, и в переносном смыслах. Бредиус ликует и неустанно восторгается Вермеером, Хан создает и толкает фальшивку за фальшивкой, придумывая все новые и новые сказки о том, как к нему в руки попали картины признанного гения. Деньги текут рекой, Нидерланды сменяются Францией, вилла в Ницце включает в себя неприличное количество комнат, в Амстердаме появляются доходные дома и клубы… и вуаля, знакомьтесь, миллионер Хан ван Меегерен.

Так уж сложилось, что именно этот богач-фальсификатор втюхает поддельное полотно помешанному на искусстве Герману Герингу. Все остаются довольны, потому что Геринг получает Вермеера, а Меегерен – знаковую сумму денег. Ходили слухи, что голландское правительство принимало тайное участие в сделке, благодаря которой удалось вернуть некоторые шедевры, вывезенные нацистами во времена оккупации. Но ад закончился, фашистская Германия потерпела поражение, и ван Меегерен оказался в щепетильной ситуации, когда американцы с легкостью выяснили, благодаря кому пополнилась коллекция шефа Люфтваффе. Меегерен был арестован голландской полицией за сотрудничество с нацистами и прекрасно отдавал себе отчет в том, что за такой проступок его не моргнув и глазом вздернут на виселице. Другими словами, варианты были так себе: либо позволить себя казнить, либо признаться в фальсификациях. Не удивительно, что, выбирая между обвинениями в коллаборационизме и мошенничестве, Хан остановился на втором и во весь голос прокричал в здании суда, что не заслуживает казни, а, напротив, должен получить награду, потому что всучил кровожадному Герингу фальшивку. Единственным способом проверить достоверность этого утверждения было позволить обвиняемому написать картину Вермеера, что он в общем-то и сделал на глазах у шокированных зрителей, отделавшись одним годом тюремного заключения. К сожалению, жить ему оставалось совсем недолго…

Путь к славе венгерского фальсификатора Элмира де Хори чем-то напоминал историю Меегерена. Биография де Хори сквозит многочисленным количеством дыр и пробелов, потому что за свою жизнь он успел сменить несколько имен и псевдонимов. Несмотря на то что Элмиру посчастливилось стать одним из учеников Фернана Леже в «Гранд-Шомьер», Париж и удача отвернулись от него как от художника и старая шарманка заиграла знакомую мелодию под названием «нищета и безденежье». Если Меегерену удалось подзаработать в период нацизма, то де Хори повезло гораздо меньше. Немцы присвоили все имущество его семьи, а сам Элмир, чья настоящая фамилия Хофман не вызывала симпатий у нацистской своры, успел провести какое-то время в концлагере. После войны он снова вернулся во Францию и потихонечку начал подкармливать себя подделками под Пикассо. Дело пошло в гору, работы расходились на ура, и Элмир почувствовал заметную уверенность, которую подогревало желание расширяться. И тут, как поет Земфира, ему улыбнулась Америка… двадцать два берега. Аристократ де Хори останавливается в лучших отелях Штатов, проживает в Майами, заводит знакомства с нефтяными шишками и дилерами, которые не прочь сорвать большой куш, продав пару-тройку поддельных гогенов, матиссов и модильяни богатеньким кинозвездам или знаменитым спортсменам. И снова бог целует Элмира в темечко, потому что фальшивки лучших представителей импрессионизма раскупают с неподдельным удовольствием. Шагал, Брак, Ренуар, Дерен, Дега, Пикассо – все они выходили из-под талантливой руки первоклассного афериста, пополняя коллекции американских музеев и частных лиц. Но, как известно, удача виляет хвостом не менее эффектно, чем проститутка округлыми бедрами: в 1955 году правоохранительные органы взяли де Хори под стражу, так как одна из его подделок всплыла в музее Гарвардского университета. Элмиру посчастливилось выйти сухим из воды, и он обрел свой покой на испанской Ибице. А здесь начинается самое интересное: в то время как де Хори копирует при луне очередного Шагала, на знаменитый испанский остров прилетает американский писатель Клиффорд Ирвинг. Парни быстро находят общий язык, и их отношения даже в чем-то напоминают мужскую дружбу, которая плавно перерастает в написанный Ирвингом бестселлер «Фальшивка». Правда сочетается с вымыслом, рассказы Элмира пересекаются с художественным наполнением, но, как это обычно бывает, через какое-то время неблагодарная публика забывает о существовании Клиффорда, а издательства Нью-Йорка не очень заинтересованы в публикации его новых рукописей. Тогда Клиффорд идет ва-банк: если де Хори смог одурачить мир искусства, то что мешает грамотно провернуть аферу в мире писателей, издателей, слога и печатных машинок? Дальше происходит примерно следующее: тщательно все спланировав, Ирвинг без стука отрывает дверь в кабинет своего агента и небрежно бросает на стол письмо, текст которого впоследствии доведет до оргазма всех издателей Нью-Йорка. «Да, так получилось, – говорит Клиффорд, – я отправил ему свой роман… наверное, книга ему понравилась, раз он попросил меня стать его ушами и голосом. Он хочет, чтобы я написал его биографию». Речь идет о миллиардере-отшельнике Говарде Хьюзе, которого так здорово сыграет Леонардо ди Каприо в фильме «Авиатор». Ирвинг знал, что бывший плейбой, всеобщий любимец, романтик, кинематографист, гениальный промышленник, предприниматель и авиатор, Говард Хьюз более десяти лет отказывался от любых контактов с прессой и журналистами, поддаваясь обострениям своеобразного недуга – боязни микробов и дурацкой пыли. Подделать почерк Хьюза Клиффорду труда не составило, эксперты подтвердили его подлинность, а замкнутый образ жизни чудаковатого миллиардера явился главным козырем в этой неоднозначной игре. Писатель подпишет контракт на миллион долларов, сочинит крутую фейковую биографию, сумеет обналичить деньги… и благополучно сядет в тюрьму, потому что как бы ни убивала Говарда мерзкая болезнь, он не оставил без внимания тот факт, что на нем наживаются. Его голос прозвучал на всю Америку в последний раз: «Книга – подделка. Я никогда не писал этому человеку и никогда с ним не встречался». Наверное, на каждого гения есть свой гений.

В отличие от писателя Клиффорда Ирвинга, Элмир де Хори попадет за решетку вовсе не из-за своего рода деятельности. Даже несмотря на то что обман откроется. Но это уже совсем другая история. Он создал более тысячи подделок чужих картин и рисунков – неплохое наследие для нашей окутанной фальшью планеты. Как минимум, красивое. Говорят, что однажды, оказавшись в зале постмодернизма одного из музеев Швеции, Элмир де Хори осознал, что практически все развешенные на стенах картины – дело его рук. Дело его кисти.

Какова вероятность того, что два прирожденных афериста из разных концов земли окажутся в одном и том же баре на испанском острове? Не знаю. Полагаю, что примерно такая же, как в случае с моей незапланированный поездкой в Берлин. Мы очень долго не могли найти подходящую для жизни квартиру, которая устраивала бы нас по всем параметрам. Каждый день мы выезжали из отеля и забрасывали в багажник тяжелые чемоданы, а вечером снова заселялись в гостиницу, так и не сумев найти подходящий вариант. В конец отчаявшись, мы надеялись на положительный ответ от берлинца по имени Бодо. Чаша весов склонилась в нашу пользу, когда Бодо узнал, что я пишу книги. Он как раз собирался в путешествие по Италии, чтобы закончить очередную рукопись. Нам досталась превосходная квартира в богемном Prenzlauer Berg и упирающийся в потолок стеллаж, доверху набитый интернациональными книжками. Более того, наш благодетель решил свести меня с местной тусовкой и отправил в фейсбук контакт какого-то Давида, с которым я быстро нашла общий язык. Перед тем как отправить ему сообщение, я ввела в строку поиска Google «Dаvid Wagner» и, просмотрев первое попавшееся интервью с его участием, обессиленно рухнула в кресло. Давид оказался известным берлинским писателем, который рассказывал каналу BBC о трудностях, связанных с трансплантацией печени. Не стоит говорить о том, что мы встретились и подружились. Он был намного старше меня, но, как и я, не верил такому совпадению. Ведь кто-то же сводит людей, раскрашивает их судьбы.

Эрик Хебборн – одаренный британский парнишка, на которого не обращали внимания всемогущие критики. Вполне вероятно, что Эрик решил совместить приятное с полезным: обосноваться в Риме, подзаработать и заодно преподнести на блюдечке свою холодную месть. Все началось с того, что ему тонко намекнули о сходстве его рисунков с творениями Никола Пуссена. И понеслось: Коро, Пиронези, Ван Эйк, Кастильоне и Рубенс… большой привет, господа! Без вашего позволения я внесу немножечко разнообразия в ваше неподражаемое творчество. А затем напишу несколько книжек, включая пособие для фальсификатора, и раскритикую экспертов, дилеров и арт-критиков. А почему бы и нет? Это ведь вам дальше ломать головы над тем, как я подделывал провенанс и почему меня найдут мертвым в римском квартале. Кстати, с проломленной головой.

Все они рисковали и точно знали, на что идут. Красивая жизнь наверняка служила своеобразным магнитом на фоне осточертевшей нищеты и бесславия, а разоблачение лишь увековечивало популярность, делая этих ребят основными персонажами полнометражных голливудских фильмов. Но как там говорится? Есть хорошие машины, а есть «мерседес»? Есть хорошие машины, включая «мерседес», но есть «БМВ»? Все эти споры владельцев и почитателей той или иной марки абсолютно бессмысленны, потому что существует «роллс-ройс». Так вот, Вольфганг Вельтракки и был тем самым «ройсом» среди лучших фальсификаторов мира.

* * *

– Рене, – обращается один из преподавателей немецкого языка Гете-института к моему одногруппнику. – Что вы можете сказать о фильме?

– Я растерян. – Рене лениво отвечает по-немецки с присущей французам очаровательной картавостью.

– Сара, как вам фильм? – Вопрос обращен к пятидесятилетней канадке, чей муж занимает важную ступеньку на лестнице правительственной иерархии.

– Он – демон. – У Сары прекрасный немецкий, и она может дать фору всем представителям нашей сильной группы.

– А вы? Мы можем услышать ваше мнение? – Участь настигает профессора Стэнфордского университета, которому по какой-то причине понадобилось усовершенствовать свой немецкий в Берлине.

– Я пока пас. Передаю эстафету Джулии.

«Вот уж спасибо», – мысленно благодарю я профессора.

– Джулия?

– Ich habe keine Zweifel daran, dass er ein Genie ist^[81].

– Согласен с Джулией, – профессор эмоционально хлопает по столу рукой. – Вельтракки – гений. Я верно артикль подобрал?

«Das Genie» – таким мне тогда показался Вольфганг Фишер, эстетический вкус которого заставил взять красивую фамилию жены и изменить свою на Вельтракки. Гений, чертов гений, которого многие считали дьяволом во плоти. Помню, как мы, словно завороженные, заносили в тетради новые немецкие термины, связанные с красками, рамами, холстами и техникой. Ну, что там говорить… Он экстраординарен. Первый после Бога, второй после Пикассо и величайший из величайших. Вольфганг Вельтракки переплюнул абсолютно всех, разбив в пух и прах летящие вперед технологии, рентгеновские излучения и современные методы экспертизы по установлению подлинности шедевров искусства. Если подобные ему ребята тайно работали в студиях на задворках Рио и Буэнос-Айреса, то Вельтракки, не стесняясь, творил чудеса в самом сердце романтичного Парижа, чопорного Лондона и вечно кипящего Нью-Йорка. Лучшие аналитики и искусствоведы обливались потом и готовились к эвтаназии в Цюрихе, когда Вольфганг заскучал и попался на не аутентичных белилах. Но до этого произошла целая цепочка событий, заключительное звено которой смачно стукнет молотком по престижу наиболее респектабельных аукционных домов.

Вольфганг родился в крохотной деревушке Хекстер, которая в общем-то и известна лишь потому, что он появился на свет именно там. Подрастающему мальчишке было не чуждо такое понятие, как живопись, ведь его отец работал реставратором, прилично разбирался в искусстве и потихоньку делился знаниями с не обделенным способностями сыном. Как утверждал сам Вельтракки, первой его подделкой стала картина Пикассо, несмотря на то, что парню к тому моменту едва исполнилось четырнадцать лет. В 1960-х юное дарование поступило в Академию искусств в Аахене, но жажда к жизни и авантюризму отодвинула скучную учебу на второй, если не на последний план. Гораздо веселее было вступить в ряды набирающих популярность хиппи, принимать легкие наркотики и гонять в состоянии эйфории на байке. Разумеется, все закончилось тем, что учеба отправилась к черту, а Вольфганг – в путешествие по миру. Ночи на пляжах Марокко, кутежи в Париже, Амстердаме и Барселоне, счастье в чистом виде – что еще нужно, когда тебе всего-то перевалило за двадцать? Расходы можно было покрывать благодаря перепродаже картин, но молодость в сочетании с амбициозным характером просила и даже требовала большего.

Свой первый капитал Фишер сколачивает на подделках голландской живописи восемнадцатого века: он скупает старые холсты и рамы соответствующего периода, определяет состав красок, наносит востребованные изображения и получает за это очень приличные деньги. Шаг за шагом мастер переходит на творения более современных немецких и французских художников, подделывать которые оказывается гораздо проще из-за доступности подручных средств и материалов, но настоящая его карьера начнется тогда, когда он познакомится с обожающей роскошь Хеленой Вельтракки – неординарной, умной, хитрой, эффектной и умеющей вдохновлять женщиной. Он влюбляется и посвящает ее в свои дела. Они женятся и начинают развлекаться по полной: Вельтракки-он как под копирку штампует Дерена, Глеза, Брака, Кислинга, Дюфи и любимого Макса Эрнста, Вельтракки-она занимается сбытом фейковых полотен. Разработанная схема была, мягко говоря, прибыльной и до простого гениальной. Так как важным фактором при продаже картины является провенанс, супруги придумали волшебную легенду, отвечающую на вопросы, как, где и при каких обстоятельствах шедевр появился на божий свет. Представляю, как они хохотали, когда Хелена сидела в студии, загримированная под собственную бабушку Жозефину, в окружении развешенных на стенах полотен, а Вольфганг кружил вокруг с фотоаппаратом, создавая первоклассные снимки, которые впоследствии тоже подделал под старину. Так устроен мир: если талант позволяет создать сотню идеальных Эрнстов, то чего уж стоит придать фотографии необходимый вид? А когда на руках у тебя имеется целый каталог архивных снимков с Жозефиной Егерс, когда каждой картине принадлежит бирка уважаемой дюссельдорфской галереи, где не равнодушный к искусству дедушка Егерс якобы и пополнял свою обширную коллекцию, то вовремя объявить о неожиданной находке, пустить счастливую слезу-слюну и убедить покупателя расстаться с изрядной суммой евро-долларов не так уж сложно. Одним словом – bravissimo, за которым с неизменным постоянством следовало «на бис». После первого заработанного миллиона супружеской паре понадобились помощники: они приняли в свою компанию сестру Хелены и одного из доверенных лиц Вольфганга, который отвечал за денежные переводы. И все бы хорошо, если бы не клятые титановые белила. Когда фальшь и ложь в обнимку вылезли на свободу, а компании пришлось пройти через муки судебного процесса, Вольфганг развел руками и сказал, что не представляет, как злополучный тюбик с краской оказался рядом с ним. Так уж сложилось, что в качестве его защитника в суде выступал сильнейший адвокат, сыном которого оказался замечательный режиссер по имени Арне Биркеншток. Благодаря чистосердечному признанию компашка получила относительно небольшой срок тюремного заключения и преждевременно освободилась, а документальный фильм Биркенштока заслуженно завоевал награду немецкой киноакадемии «Лола». Помню, как Вельтракки сидит за столом и пьет красное. Макс Эрнст терзается в студии и не знает, с чего начать… Вельтракки хладнокровно задает вопрос журналисту: «Подделать да Винчи? Элементарно». Но все-таки его любимцем был Эрнст. Разница в том, что гений-художник страдает душой, а гений-фальсификатор – лишь за решеткой. В одном из своих интервью Арне Биркеншток признался, что работать с Вольфгангом было интересно, но и сложно одновременно. Сложно потому, что почти невозможно определить, где копия, а где оригинал, где он говорит правду, а где выдумывает то ли ради развлечения, то ли потому, что ему в данный момент так удобно. Факт остается фактом: все свидетели в суде отказались давать показания, Вольфганг признался в небольшой части своих сфабрикованных грехов, а весьма уважаемый арт-мир окончательно не ушел в подводное плавание.

Что касается плавания… Буквально перед знакомством с Хеленой Вольфганг ударился в романтизм. Не в эпоху, а в принципе. Он бредил идеей о морском путешествии и даже написал сценарий фильма о нем. Вряд ли он тогда подозревал, что станет главным действующим лицом чужого кино.

* * *

Я чувствую, как теплые пальцы Дженнаро вырисовывают воображаемый маршрут, лавируя между веснушками на моем плече.

– Мадемуазель…

– Я слышала… Садимся…

– Удалось поспать?

– Нет, не совсем…

Я оставляю в покое иллюминатор и оборачиваюсь к своему другу.

– Что вы на меня так смотрите?

«Откуда ты знаешь Вельтракки?» – Вопрос своевременно застыл между слегка пропускающей воздух щербинкой в зубах.

– Синьор Инганнаморте… Я могу вас о чем-то спросить?

– Попробуйте.

– Мне вот интересно… а на каком боку обычно засыпаете вы?

Когда эта милая ахинея пришла мне в голову, я даже плюс-минус не предполагала, как скоро выясню правду на практике.

Brisa Maracuja

Украдена из замка-музея Шарлоттенбург в Берлине 3 сентября 1989 года. Вор выдал себя за инвалида и вывез полотно, спрятав его под пледом.

Текущий статус: судьба картины остается неизвестной.

Во время перелета Лиссабон – Мадейра сон все-таки взял надо мной вверх. Пробуждение произошло довольно спонтанно: мне показалось, что кто-то без особых церемоний подвесил меня головой вниз. Этим «кем-то» оказался уже знакомый мне бешеный ветер и пилот, который отчаянно пытался посадить едва поддающуюся управлению тяжеловесную птицу. Фактически касаясь крылом поверхности океана, самолет дрожал, подвывал и подыгрывал своему сопернику, не всегда попадая в правильный ритм.

– Это первая попытка сесть? – сонно спросила я.

– Третья, но сядем. Самый экстремальный момент вы проспали.

– Да? – Досадный факт меня разочаровал.

– Да. Ваш металлический чемоданчик свалился с полки и чуть не убил одного из наших соседей.

– Надо же… Этот несчастный мог бы получить премию Дарвина за самую нелепую смерть.

– Мог бы, – улыбнулся Дженнаро.

– Вы бы на меня злились?

– За что?

– Ну, если бы мой чемодан немножко навредил пассажиру по нелепой случайности?

– Ну что вы, мадемуазель… Конечно, это доставило бы нам впоследствии определенные хлопоты, но я бы даже не стал вас будить.

– Почему?

– Потому что мне нравится смотреть, как вы спите.

– Только не говорите, что я по-детски пускаю слюну во сне и вас это забавляет…

– По-моему, с этим у вас проблем нет.

Дженнаро почему-то окинул взглядом приобретенные в Париже джинсы.

– Вы почему на джинсы посмотрели?

– Потому что вы полтора часа проспали, положив мне голову на колени.

– Нет… Не может быть.

– Почему не может?

– Потому что я так делала во сне лишь однажды. Очень-очень давно. Но… – Я вовремя осеклась.

– Но?..

– Но я доверяла тому человеку больше, чем себе.

– Возможно, вы доверяете и мне тоже. На бессознательном уровне.

– Разве что на бессознательном. – Учитывая игру английских слов, реплика прозвучала как-то двусмысленно. – В любом случае, прошу прощения за доставленное неудобство во время полета. Пошловато, наверное, смотрелось.

– Как раз напротив. Это было настолько трогательно, что все, включая меня, боялись вас разбудить. Пришлось вас осторожно поднять и пристегнуть перед посадкой.

– Спасибо…

– И, мадемуазель… Когда вы спите, вас хочется защитить.

– От злого пакостного мира? – рассмеялась я.

– От него. От вас. И от меня.

Его слова настолько соответствовали моей интуиции, что добавить было нечего.

* * *

Самым большим преимуществом скромного, но уютно обустроенного мадейрского терминала являлись панорамные окна с видом на океан. Его можно было рассмотреть и днем, и ночью: прибывшие впервые гости острова зачарованно щелкали смартфонами и профессиональными фотокамерами в надежде запечатлеть пик одурманивающего организм счастья. Обогнав слегка заспанных пассажиров, мы вышли на пропитанный зноем воздух, где нас поджидал шофер в машине с надписью «Choupana Hills Resort&Spa»:

– Почему «Choupana Hills»? – удивилась я. – Вам надоело жить в «Reid’s»?

– Я живу и там, и там. Просто сегодня мне хочется тишины. И выспаться.

– Я помню, как Франгиция донимала вас на пляже вопросами, зачем вам апартаменты в двух отелях, если один из них – без океана и находится на вершине высоченного холма.

– Вы хотите последовать примеру нашей общей знакомой и задать мне тот же вопрос?

– Нет. Нисколько. Тем более что вам хочется тишины.

– Мадемуазель, в отличие от Франгиции, вам я отвечу.

– Это не обязательно, – произнесла я, усаживаясь на заднее сиденье.

– «Choupana Hills» может дать то, что не способен дать даже «Reid’s».

– И что же это?

– Одиночество.

– Понимаю.

– Не понимаете, – парировал он после того, как назвал водителю адрес моей квартиры. – Что вы можете знать об одиночестве, мадемуазель?

– Поверьте, синьор Инганнаморте, я могу о нем рассказывать от Санта-Круз до самого Фуншала. Сколько там нам ехать? Двадцать километров? Двадцать пять?

– Не столь важно. Готов услышать вашу версию.

– Да что я могу о нем знать? Говорят, что оно бывает желанным и вынужденным, необходимым и ненавистным, сладким, как мякоть созревшей маракуйи, и горьким, как дешевый индийский кофе. Говорят, что за ним можно лететь на край света, но от него не спасут ни самые отдаленные континенты, ни кипящие от разврата и веселья оживленные города, ни Диснейленд для взрослых, ни дорогие игрушки, ни безлимитные карты American Express. Говорят, что одиночество всегда любит нас сильнее, чем мы его, что любовь эта равна одержимости, что оно никогда не оставляет в покое. Ехидно наблюдает за тем, как нам обрезают пуповину после первого крика, и синхронно вздыхает, осознавая, что нам наступает конец. Иногда оно доводит людей до отчаяния и безрассудства, заставляет выть, скулить и стонать на подогнувшихся коленях. Но по жизни составляя нам компанию, одиночество никогда не шепнет: «Я с тобой». Оно с нами и со всеми, оно друг и враг – спутник без паспорта, которому не нужен шенген или американская виза. Его пропускают на любых контролях и воспевают на всех языках мира, его уважают и боятся, любят и проклинают, потому что оно всегда выходит победителем из игры. Говорят, что за него можно отдать все, что одиночество – неотъемлемая часть свободы, что зачастую это осознанный выбор то ли умных, то ли пресыщенных людей, но… Сколько бы ни было у нас родственников, друзей и любимых, как бы мы ни окружали себя людьми, на какие бы наркотики ни подсели – оно не уйдет, не сдастся и не отступит. Одиночество стреляет до последнего патрона, и даже если обойма в какой-то момент опустеет, оно найдет способ пополнить запасы. Говорят, что можно распахнуть дверь пентхауза в Вегасе, ошалеть от вида из окна, упасть на кровать кинг-сайз и все же заплакать по двум причинам: тебе шикарно одной, но ты никому не можешь об этом рассказать. Потому что тебе шикарно и одиноко. А можно в компании опустошать магазины в итальянской столице и получать всевозможные материальные блага, мечтая лишь о том, чтобы остаться наедине с собой. Чтобы никто не доставал тебя. Говорят, что временами становится больно в районе солнечного сплетения, хотя для болезненных ощущений нет никаких медицинских обоснований, что выпрыгнувшие из окна или перерезавшие вены люди – слабаки. Нет, они не слабаки. Просто одиночество победило. Конечно, я ничего об этом не знаю, синьор Инганнаморте.

– Мадемуазель, вы меня обманули. – Дженнаро пристально смотрел на мелькающие островные огни, постоянно утопающие в тоннелях. – Вы сказали, что ваши познания в области одиночества не меньше, чем расстояние от Санта-Круз до Фуншала. Мы проехали всего три километра под взлетной полосой. Поэтично, но не очень убедительно.

– Так мы все это время ехали под сваями взлетной полосы?

От неожиданности я проглотила «поэтично, но не очень убедительно».

– Да. Если нам повезет и ветер наконец угомонится, я как-нибудь покажу вам, в чем заключается особенность этого аэропорта. А когда был самый одинокий момент?

– Мне кажется, что всегда. Всегда был самый одинокий момент.

– А если подумать?

– Зачем вам это?

– Я спрошу еще раз: когда был самый одинокий момент?

– Я не знаю… Наверное, в реанимации, когда я понимала, что умираю, нажимала на кнопку, звала на помощь, но никто не подходил. Мне казалось, что это длилось часами. Если одиночество можно любить в такие секунды, то беспомощность – нет. Беспомощность разъедает до такой степени, что ты начинаешь жалеть себя, а это худшее, что есть в мире. Хуже любой физической боли.

– И что потом?

– А потом жалость перерастает в отвращение к себе. А отвращение к себе – это почти дно.

– Если отвращение – это почти дно, то где же, по-вашему, дно?

– Дно там, где безразличие по отношению к себе. Отвращение – это все-таки еще эмоции. Оно может перерасти в злость, а злость заставляет терпеть и бороться. С собой в том числе. Злость заставляет не звать на помощь, целясь пальцем в спасительную кнопку, а подняться самой.

Воспользовавшись возникшей в разговоре паузой, водитель обратился по-португальски к Дженнаро, который утвердительно кивнул в ответ на какое-то предложение.

– Мы на секунду заедем на заправку прежде, чем отвезти вас домой. Вы не против, мадемуазель?

– Нет. А что на заправке?

– Круглосуточный магазин, где можно купить «Brisa Maracuja».

– Это что такое?

– Это напиток, который отсутствует в мини-баре моего дома на «Choupana Hills».

– Расскажите, что за напиток?

– Нет. Дам попробовать. Он убивает одиночество, – подмигнул мой товарищ.

– Знаете, синьор Инганнаморте, отвечаю на ваши вопросы с запредельной честностью и, без всякий сомнений, добровольно. В моем рукаве остается все меньше и меньше тузов, а ваши вечно белоснежные или вилибрикеновские рубашки скрывают огромное количество джокеров. Но поверьте, настанет тот день, когда джокеры превратятся в пустышки.

– Мадемуазель, – Дженнаро очень серьезно на меня посмотрел, – после такого обескураживающего заявления я просто обязан открыть вам дверь. Не шевелитесь.

Прикрыв лицо руками, я, смеясь, терпеливо поджидала, когда водитель найдет место на паркинге оранжевой заправки, каждый квадратный метр которой был заставлен автомобилями, несмотря на позднее время суток. Такова уж правда жизни: если тебе повезло оказаться на скрытом в Атлантическом океане острове, то стоит учитывать тот факт, что рынок бензина и дизельного топлива в таких местах достаточно лимитирован.

– Позвольте вашу руку, – Дженнаро произнес это таким официальным тоном, словно вел меня на «Бал четырех искусств» в Париже.

– Вам нравится наша игра, да? – уточнила я, протягивая ему раскрытую ладонь.

– Очень. А вам?

– Пугает и затягивает одновременно. – Я рассмеялась.

– И меня затягивает. Прошу, мадемуазель.

Он вежливо пропустил меня вперед перед автоматически распахнувшейся дверью в ярко освещенный магазин.

Последующая сцена происходила в непревзойденном стиле синьора Инганнаморте: бесшумно приоткрыв дверь холодильника, он достал зеленоватую пластиковую бутылочку и вручил мне ее со словами «Try it»^[82] на глазах у растерянного кассира-португальца, по всей видимости, привыкшего к тому, что клиент сначала платит и только затем использует товар по назначению. Я сделала один-единственный глоток, который привел меня к мысли, что фреши, кола, фанта, спрайт и весь лимонад мира – всего лишь пыль на обложке глубочайшей книги, потому что есть «Brisa Passion Fruit», а есть все остальное. Маракуйа приятно щекотала язык и небо, которые синхронно требовали «еще». И еще. И еще.

– И?.. – Дженнаро смотрел на меня, как на забавную картину в парижском д’Орсэ.

– Это вкусно до слез!

– Дайте нам, пожалуйста, все, что у вас есть, – попросил он продавца. – Только со вкусом passion fruit.

– У нас осталось примерно шесть упаковок, – прикинул в уме юный португалец.

– Нас устраивает. Я прав, мадемуазель?

– Да! Да! Да!

* * *

Когда машина медленно спускалась по узенькому переулку Santa Clara и я вполне отчетливо могла различить вдалеке силуэт двухэтажного дома Жоржа, Дженнаро неожиданно задал вопрос, который ввел меня в определенное замешательство:

– Мадемуазель, скажите, вам комфортно жить в квартире, которую вы снимаете?

– Вы хотите, чтобы я переехала к вам? Я очень быстро соберу вещи.

Порой мне катастрофически недоставало серьезности.

– Нет. Точнее… мне бы наверняка было очень весело, но этот вариант я не рассматривал. – На какую-то секунду мне показалось, что мой покровитель мысленно подбирает слова. – Я задаю вопрос по другой причине. Если вам не очень комфортно в плане инфраструктуры, вы можете переехать в «Reid’s» или любой другой отель, который вам по душе.

Я понимала, что он хочет этим сказать и почему с такой осторожностью проговаривает вслух свое предложение.

– Синьор Инганнаморте, послушайте… Я ценю все, что вы для меня делаете, ценю время, проведенное с вами, и вашу своеобразную заботу. Мне приятно то, что вы очень тактично предложили оплатить мою максимально комфортную жизнь на острове, но поверьте: я влюблена в свою квартиру, и она меня более чем устраивает. У вас будет возможность в этом убедиться.

– Хотите приготовить ужин?

– Я не рассматривала вариант, чтобы мы умерли в один день, толком не успев познать друг друга. Впрочем, вам уже достаточно многое обо мне известно. А вот мне о вас… Хотите, приготовлю ужин?

– После вашего «умерли в один день»? – Он слегка нахмурил лоб. – Да, хочу.

– Тогда вы точно ничего не боитесь в жизни. Вы, правда, хотите?

– Правда. Я очень этого хочу, мадемуазель.

– Даже если я испорчу все продукты и в итоге накормлю нас размороженными в микроволновке куриными наггетсами?

Я одарила его своим самым невинным взглядом, на который только было способно мое актерское мастерство.

– Даже так.

– Но почему? – На моем лице засияла украшенная счастьем улыбка.

– Потому что я никогда и никем так не дорожил. Я вообще никогда никем не дорожил, – с расстановкой произнес Дженнаро. – Ладно. Давайте я помогу вам с «Brisa» и посмотрю, где мне предстоит ужинать в ближайшем будущем.

Пока водитель, включив аварийку, выгружал из багажника упаковки райского напитка, я подрагивающими пальцами теребила ручку алюминиевого чемодана и раз за разом повторяла про себя услышанные минуту назад слова. Дороже них в моей жизни ничего не было.

* * *

В том, что Дженнаро понравится квартира, сомнений не возникало. Она просто не могла не понравиться, как и огромный дорогой пакет, который мы обнаружили на пороге перед дверью. Чистые полотенца и бесподобный букет стрелиций – маленький комплимент от человека с большим сердцем.

«Огромное спасибо, Жорж», – подумала я, с ужасом представив, какое количество звонков и сообщений ожидает меня после включения бездыханного на протяжении всего парижского уик-энда айфона.

Пока Дженнаро с нескрываемым одобрением осматривал мои апартаменты, я избавила телефон от режима «в полете», тем самым обрушив на успевший отдохнуть дисплей пару сотен входящих сообщений. Курьер Энди плакался, что скучает, немец Себ все выходные умолял не заселяться в пещеру, чушь, ерунда, скука, снова чушь, пропущенные вызовы от Джорджа и родителей, sms от Жоржа на английском, sms на португальском… Стоп. Что еще за sms на португальском с десятком каких-то бомб, бокалов и флажков? Оторвавшись от экрана, я увидела, что Дженнаро стоит возле стеклянного стола и, задумавшись, смотрит на книжку «The History of Modern Art».

«Конечно, это был ты. Ты мне ее вернул в Женеве. А теперь ты ходишь по моей квартирке на удивительном острове», – пробежала приятная мысль.

– Хотите взглянуть на террасу? Она небольшая, но там потрясающе тихо. И вид замечательный. И запах манго доносится из сада.

– С удовольствием.

Так мы и простояли на этом балконе: в абсолютной умиротворяющей тишине, потягивая «Brisa Maracuja» из стаканов причудливой формы. Вполне вероятно, что в тот момент мы были похожи на благополучную и очень счастливую пару: он значительно старше, она моложе, у них свой уютный домик, красивый экзотический сад и, возможно, когда-нибудь родится ребенок. Симпатичная стереотипная картинка, кардинально отличающаяся от действительности. Вряд ли кому-нибудь пришло в голову бы, что на самом деле он снимает дом и апартаменты в двух роскошных отелях, ее случайно занесло на остров в надежде хоть на месяц сбежать от призраков прошлого, оба они только что вернулись из Парижа, попивают лучший безалкогольный напиток, а объединяет их то, что они, не задумываясь, сравняют с землей любого, кто посягнет на их свободу, личное пространство и до недавних пор колоссальную любовь к одиночеству.

– О чем думаете, мадемуазель?

– О том, что мы со стороны сейчас напоминаем скучноватую семейку, а на самом деле нам очень весело, потому что для семьи мы вообще не созданы, – выпалила я на одном дыхании. – А вы о чем? Что вы смеетесь?

– Я думаю о том, что за всю жизнь я не смеялся так много, как за неделю нашего знакомства. И о том, что это не совсем честно: со своего небольшого балкона вы можете увидеть мой дом, а вот с огромной террасы своего дома я не могу видеть вашу квартиру.

– Как это? Я могу отсюда увидеть ваш дом? Вы серьезно?

– А как вы думаете, на что вы смотрите каждое утро, держа в руках чашку кофе и пуская кольца дыма?

– На это, – я обвела рукой нависшую над городом гору, украшенную мириадой ярких огоньков. – И на стадион на самой вершине. И на фантастической красоты домики слева от него.

– Одним словом, вы смотрите на «Choupana Hills».

– Так это он и есть? А какой из этих домов ваш? Признавайтесь! – тараторила я по-английски. – Обещаю, что не буду просить вас помигать мне светом, если вдруг в очередной раз не смогу уснуть.

– Вы уже обещали Святой Магдалене войти в церковь только со своим мужем, а час назад вернулись со мной из Парижа, – хохотал Дженнаро. – А теперь с вашего позволения…

– …Вам пора, знаю.

– Спасибо за «Brisa» и не только. Вы правы: квартира отличная. Я могу быть спокоен, что просыпаетесь вы в хороших условиях.

– Плохие никогда не были моим коньком. – Это признание сопроводилось новым взрывом общего смеха. – Точно не скажете, какой из домиков ваш?

– Мадемуазель, мы обязательно съездим на «Choupana Hills» – там есть, на что посмотреть, – сказал он, открывая входную дверь.

Какое все-таки счастье, что мы не можем видеть собственное будущее. Если бы в ту минуту, когда Дженнаро обнимал меня на прощание, мне показали, в каком виде перед моими глазами предстанет «Choupana Hills», я бы заплакала. А затем закричала от дробящей тело боли. И наверное, снова заплакала.

* * *

Оставшись наедине с собой, я с удовольствием выкурила пару сигарет, наспех распаковала чемодан и забросила вещи в барабан стиральной машинки. Прежде чем разобраться, какое из португальских названий разнообразных программ соответствует бережной стирке, я решила сполоснуть стаканы из-под «Brisa», но это оказалось сложнее, чем я думала. В кране что-то активно забулькало и забурлило, одинокая капля упала в раковину и на этом, в общем-то, все и закончилось. Если посуда могла подождать до утра, то естественное желание сходить в душ после двух перелетов вынуждало написать Жоржу. Часы показывали начало второго ночи, но счастья попытать стоило. В первую очередь я поблагодарила Жоржинио за цветы и оказанное внимание, обтекаемо попросила прощения за временное отсутствие связи и в конце концов поинтересовалась, нормально ли для Мадейры полное отсутствие воды.

Как и свойственно большинству мужчин, Жорж сразу сосредоточился на ключевом вопросе моего сообщения в фейсбуке и перешел к делу: «Нет! Конечно же нет! На Мадейре всегда есть вода. Я сейчас позвоню в мэрию». Я на минутку представила, как бы протекала аналогичная ситуация в Украине: в час тридцать пять ночи я звоню в мэрию из-за отсутствия воды в кране, и это в порядке вещей. Наша последующая переписка с владельцем квартиры свелась к тому, что с водоснабжением на острове все прекрасно, никаких поломок и проблем не возникало, мои соседи готовы прямо сейчас поливать пальмовые деревья из шланга – другими словами, вода есть у всех жителей Фуншала, кроме меня. Используя метод дедукции, мы пришли к выводу, что стоит спуститься на первый этаж и проверить, в какую сторону повернуты ручки, отвечающие за подачу воды. Оснащенная мобильным телефоном, в коротких пижамных шортах и расшнурованных кроссовках, я сбежала по деревянной лестнице и четко последовала инструкциям Жоржа: открыть дубовый шкафчик, обнаружить два крана с цифрами «1» и «2» и… После «и» я читать не стала, а просто сделала фото и отправила товарищу по переписке с вопросом: «Так?». Логика подсказывала, что не так, потому что краны, контролирующие воду на первом и втором этажах, были повернуты в разные стороны. Я крутанула свой в обратную и, окрыленная надеждой, понеслась по ступенькам вверх. К моему огромному разочарованию, результат был со знаком минус. Жорж подытожил мои старания сообщением «Shit happens. Especially during the night. May I come to your place right now?» О том, что «херня случается и особенно по ночам», я знала не понаслышке, но согласиться с тем, чтобы человек, которого я безмерно уважала, садился в машину и ехал ко мне в два часа ночи… Я умоляла Жоржа отложить решение проблемы до утра, но он был а) мужчиной и б) португальцем. Через десять минут раздался звук щелкнувшего замка, сопровождавшийся шагами, хлопаньем дверцы и движением воды по трубам. Кран молниеносно вздернулся вверх, и внушительный напор воды обрушился на липковатые стаканы из-под «Brisa». Я слышала, как Жорж поднимается по лестнице и громко хохочет, прокручивала варианты, что могла сделать не так, но… Что я могла сделать не так, если до отлета в Париж все было в полном порядке, а последние два дня я попросту отсутствовала?

Остановившись на бордовом коврике у распахнутой настежь двери, Жорж виновато на меня посмотрел. Чувство такта и хорошие манеры превалировали в этом человеке до такой степени, что он без разрешения не смел переступить порог собственной квартиры. Трогательный и прикольный – таким он показался мне в тот момент. Я привыкла видеть его в дорогих рубашках, джинсах и костюмах, и вдруг этот элегантный мужчина стоит передо мной в растянутых домашних шортах и до слез смешной футболке с инопланетными монстрами…

– Жорж… – смеясь, я с трудом выдавливала из себя английские слова. – Прости меня. Как ты вернул воду? И почему ты застыл на пороге?

– Джулия, на тебе такая красивая футболка… с Микки-Маусом… И эти шорты тебе очень идут. – Жорж начал с португальских комплиментов.

– Заходи уже! И чувствуй себя, как дома, – я задыхалась от смеха.

– Можно?

– Ну, что за вопросы? Мне очень стыдно, что тебе пришлось подниматься среди ночи. Что случилось с этой дурацкой водой?

– Сегодня в квартире этажом ниже, – Жорж мягко приземлился в принадлежащее ему кресло, – женщина, которая работает на мою семью уже много лет, делала уборку. Я попросил ее перекрыть воду на первом этаже, потому что временно не собираюсь сдавать квартиру. Хочу перекрасить мебель. Если коротко, то воду она перекрыла правильно за исключением одного «но»: парень, который устанавливал противопожарные значки, перепутал нумерацию в шкафчике: «1» – второй этаж, «2» – первый.

– Кажется, начинаю понимать: женщина по ошибке перекрыла воду в моей квартире, а пятнадцать минут назад я проделала тот же номер, полагаясь на логичное расположение цифр?

– Да, ты просто перекрыла воду в пустующей квартире на первом этаже. Джулиния, прости за неудобства.

– Ты шутишь? Из-за меня ты переполошил мэрию, соседей и примчался сюда среди ночи.

– Думаю, это к лучшему. По крайней мере, мне выпал шанс лично пригласить тебя на день рождения.

– Whaaaaat?^[83] – вырвалось у меня.

– Ты не получила позавчерашнего сообщения?

– Получила португальский текст. Значки: флаг, бокал, бомбы, гранаты, игральные карты…

– Постараюсь объяснить: я не хотел праздновать день рождения в этом году. Из-за смерти отца. Мне пришлось переехать в огромный пустой дом, чтобы поддержать маму. Она болезненно переживает утрату. Между нами, мне тоже очень тяжело, но есть друзья и есть ты. Моя поддержка. Я знаю, что жизнь продолжается, поэтому вечеринка состоится. Закрытая и тематическая. Семьдесят человек. Я поручил организацию достойным людям, которые устраивают лучшие праздники на Мадейре.

– Жорж, я не знаю, чем я заслужила… Спасибо…

– Португальский текст – официальное приглашение. Мне пришлось отправить его тебе со своего телефона, потому что ребята не могли сделать рассылку на украинский номер. В коде скрыта тематика и дресс-код.

– О нет… Мы будем пить мартини под британским флагом, играть в покер, а затем нас взорвут? Я не очень дружу со значками.

– Ты умная девочка. Догадаешься.

– Жорж, сделай скидку на то, что я иностранный гость и просто назови тему вечеринки.

«Сделай скидку на то, что я до умопомрачения влюбилась в вашего хладнокровного мецената и не могу думать ни о ком и ни о чем другом в принципе. Мозг сдался. Сердце победило. Тотальное фиаско. Да здравствует, Мадейра! Какой там код? Господи, прошу и воспеваю, если Португалия сейчас находится в области твоего внимания, сконцентрируйся, пожалуйста, на мне и помоги подключить энную долю разума».

– Nope^[84], – улыбнулся Жорж.

– Ладно, нет так нет. Сама расшифрую. Лучше скажи, что тебе подарить.

– Джулия. – Улыбка моментально испарилась с красивого мужского лица. – Если ты потратишь хотя бы евро на какой-то подарок, я разозлюсь. И поверь, в моем состоянии это легко. Хочешь сделать мне подарок? Разгадай код, приди на вечеринку и поцелуй меня в обе щеки. Я обещаю, что сделаю все для того, чтобы ты чувствовала себя комфортно.

– Судя по всему, мне в одиночку придется разбираться не только с шифром, но и с подарком, – я наигранно вздохнула.

– Я тебя предупредил насчет подарка.

– А я тебя услышала и хочу сказать, что мне не понятен твой подход. Почему я не могу купить тебе презент ко дню рождения?

– Потому что я не хочу доставлять тебе неудобства. Не хочу, чтобы ты напрягалась, понимаешь? Любое мероприятие должно быть в удовольствие, а не в тягость. Дошло до того, что я долго спорил с организаторами по поводу выбранной ими темы и пытался им объяснить, что не все из приглашенных людей могут быть готовы к дресс-коду. Но они все-таки меня переубедили.

– И правильно сделали, – резюмировала я, с легким волнением подумывая о поисках специфического наряда. – Вечеринка послезавтра, да?

– Да. Нам пришлось в последний момент изменить место проведения. Все должно было происходить на закрытой вилле с шикарным видом и рестораном, но ее владелец некорректно себя повел.

– В каком смысле?

– Он решил удвоить заранее утвержденную цену. У нас так не принято: если пожали руки, значит, вопрос решен. Дело принципа. Мы перенесли мероприятие в джаз-клуб «Scat»: обрыв, океан, закат – все будет красиво.

– Даже не сомневаюсь. Знаешь, Жорж, я тобой восхищаюсь. Восхищаюсь тем, что у тебя хватило сил и мужества устроить праздник после пережитого горя. Я всегда закрывалась в подобных случаях и никого к себе не подпускала.

– Тебе так было легче?

– Скажем так, комфортнее.

– Я никому об этом не говорил, но после дня рождения я запланировал небольшое путешествие в Италию вместе с мамой. Хочу ее отвлечь.

– Сменить обстановку – отличная идея. Куда именно в Италию?

– Рим и Венеция. Никогда там не был.

– Тебе понравится. Великолепная кухня, большое количество красивых людей, город бесконечного величия. Люблю Рим. А вот в Венеции будь осторожен с голубями, потому что они в буквальном смысле претворяют в жизнь фразу «shit happens»^[85].

– С тобой постоянно хочется смеяться!

«За всю жизнь я не смеялся так много, как за неделю нашего знакомства», – вспомнились мне слова Дженнаро, и я рассеянно заулыбалась.

– Джулия, – от Жоржа, видимо, не укрылась моя секундная отрешенность, – не буду злоупотреблять твоим гостеприимством. Тебе, как и мне, нужно отдыхать.

– Да, отдохнуть бы не помешало. Ты прав.

Простившись со своим приятелем, я приняла долгожданный душ и, забравшись в постель, уставилась на значки в сообщении: британский флаг, карты, бокал на тонкой ножке, взрывное устройство. Черт возьми, ну что за шпионские игры? Айфон нервно завибрировал в руках и на экране замелькал текст от Жоржа: «Ты специально перекрыла воду, чтобы я приехал в два часа ночи и сошел с ума от запаха твоих духов? Пришли мне название».

Ну что ж… подыграем.

«I will send you the name of the parfumes if you give me the clue, Jorginho»^[86].

«Ralph Fiennes is the clue»^[87].

«Obrigada! Chic by Jimmie Choo is the name. Sleep well»^[88].

Итак, Ральф Файнс должен был мне чем-то помочь. Перечислив в уме такие фильмы, как «Английский пациент», «Чтец», «Залечь на дно в Брюгге» и «Список Шиндлера», я решила не заниматься самоистязанием и обратилась к фильмографии актера в Википедии. Граната в сочетании с алкоголем не вписывалась в волшебные миры Гарри Поттера и злодея Волан-де-Морта, а вот бондиане соответствовала вполне. Мозаика сложилась, и загадка была разгадана: британский флаг – разведка, бокал – мартини с водкой или что там предпочитал бессмертный агент 007, карты – казино, ну а с бомбами и так все предельно ясно. Ошиблась я лишь в названии вечеринки, хотя между координатами «Skyfall» и «Casino Royale» не было такой уж ощутимой разницы и на основной концепт это никак не влияло. Факты были налицо: мне предстоит изображать девушку Бонда, а шкаф с подходящими для данного образа нарядами находился на расстоянии нескольких тысяч миль от меня. Если коротко, то я пропала и спасения ждать неоткуда. Проще было бы раздобыть наряд куртизанки или страдающего бешенством мадейрского зайца.

Если бы на месте Жоржа был кто-нибудь другой, я бы обратила в свою пользу дар к сочинительству, озвучила пару-тройку серьезных предлогов и просто-напросто никуда не пошла. Но это был Жорж. И он недавно потерял самого родного человека.

Casino Royale

Украдена во время проведения ремонтных работ из галереи «Ricci-Oddi» в Пьяченце в феврале 1997 года.

Текущий статус: полиция возобновила дело в 2014 году. после анонимного звонка, когда неизвестный потребовал 150 тыс. евро за информацию о местонахождении картины.

Не знаю, как чувствуют себя на финише марафонцы, но оббежав в поисках подходящего платья все без исключения магазины Фуншала, я готова была упасть в ближайший фонтан. Сколько себя помню, шоппинг доставлял мне удовольствие только в том случае, когда он не был запланирован заранее и ограничивался посещением двух-трех интересных магазинов. Мадейрская столица не могла похвастаться шикарными брендами Парижа и Милана, но предлагала большое разнообразие недорогих марок от португальских дизайнеров. Все вещи, которые за день попались мне на глаза, можно было наградить самыми милыми эпитетами, но чем это, собственно, мне помогло? Витрины пестрели бесконечным количеством всевозможных нарядов, но они даже близко не имели ничего общего с тем, что носили барышни Бонда. Надев такое платье, можно было без зазрения совести появиться в лаунже отеля Криштиану Роналдо и за обе щеки уплетать сочный бургер, а вот взволновать важнейший орган агента 007 – вряд ли и с большой натяжкой. Вдоволь насмотревшись на примелькавшиеся шмотки, я уже собиралась сдаться, но коварный парень на небесах, видимо, проснулся в плохом настроении и решил, что в этот день на мою долю выпало недостаточно испытаний. В модерновом торговом центре с французским названием «La Vie», который шутки ради несколько лет назад принадлежал итальянской компании «La Vita», я лицом к лицу столкнулась с Филиппой. Конечно, я предполагала, что после сцены в «Cipriani» и веселого ужина в Ponta do Sol ее отношение ко мне с малой вероятностью покачнулось в лучшую сторону, но предугадать пределы страстной ненависти красотки с конским хвостом мне оказалось не под силу.

– Как обстоят дела с поисками платья? – Филиппа смаковала каждое произнесенное слово.

– Как видишь. – Я развела пустыми руками.

– Не хотелось бы мне оказаться на твоем месте. У меня вечерние платья из шкафа вываливаются, но даже я ломала голову, что надеть. А прилететь на остров, прихватив с собой шорты, сарафан и купальник – это совсем грустно.

– Благодарю за понимание. Может, подскажешь, где я могу купить что-нибудь подходящее?

– Я бы посоветовала тебе слетать в Лиссабон, но ты вряд ли успеешь. Либо же ты можешь просто не пойти. Правда, Жорж, наверное, расстроится – он всех предупреждает, что у него на празднике будет иностранная гостья, которой нужно уделять максимум внимания.

«Теперь точно пойду. Тебе назло», – подумала я и вежливо улыбнулась.

– Ну что же, Филиппа, благодарю за советы. Пожалуй, мне пора идти. Вдруг я все-таки решу слетать за платьем в Лиссабон…

– Да, мне тоже пора. Мы обедаем с Дженнаро в «Choupana Hills», – как бы невзначай бросила Филиппа.

Это был удар ниже пояса – запрещенный прием, к которому я не была подготовлена. В каждом посещаемом магазине я постоянно доставала из сумки айфон, чтобы убедиться в отсутствии пропущенных вызовов. Покупая в автомате сигареты, я специально разменяла у официанта купюру в пять евро на случай, если мы сегодня продолжим традицию со стамбульскими чаевыми. С меня был должок – две монетки за парижское свидание. Стараясь не показывать, насколько сильно испортилось мое и без того не очень хорошее настроение, я пожелала «подруге» приятного аппетита и направилась в сторону эскалатора. Порадовало меня только то, что практически на выходе из «La Vie» я обнаружила классный монобредовый магазин хорошо известной мне фирмы и купила Жоржу отличный шарф. А что? В январский период на Мадейре тоже бывает холодно и зимно – плюс семнадцать, например. Честно говоря, внутри меня бурлили настолько отвратительные эмоции, что в таком состоянии я могла купить в подарок шубу или роликовые коньки. Шарф определенно был лучшим выбором.

Оказавшись на улице, я бесцельно поплелась в сторону набережной, отказавшись от мысли о покупке сногсшибательного наряда. В крайнем случае, я всегда смогу взять напрокат лошадь, нацепить купальник от «Victoria Secret» и заявиться в таком виде в клубе над обрывом. Не такая уж и плохая идея… Не помню, в каком фильме Бонда совратила полуголая девица на коне, но такое было точно. Хотя, может быть, непобедимого героя заинтересовала лошадь. Какая разница? Под романтические размышления я выкурила несколько сигарет на берегу океана и, наглотавшись свежего воздуха, побрела в свой любимый ресторан «Beerhouse», где меня уже успели запомнить и полюбить. Кушать ризотто с лобстером, запивая прохладным белым вином и воруя глазами скользящее над остервеневшими волнами солнце – неплохой способ лечить печаль. Так я и просидела до тех пор, пока оранжевый круг окончательно не слился с океанической поверхностью и звонок телефона не вывел меня из состояния ступора. Надпись на дисплее била в голову сильнее, чем португальское белое, желание услышать любимое обращение было превыше всего, но я не шевелилась и продолжала смотреть на вибрирующий смартфон. Меня постоянно сбивало с толку то, как португальцы отвечают на телефонные звонки: они отчетливо приветствуют абонента русским словом «что». Так вот в свое «ЧТО» я вложила совершенно иной смысл, подкрепленный гневным вопросительным знаком.

– Мадемуазель… Судя по вашему португальскому приветствию, день не задался. Я прав?

– Лучше не спрашивайте, синьор Инганнаморте.

– Дайте-ка угадаю: вы с утра до вечера слонялись по магазинам, что не относится к списку ваших любимых занятий.

– Вы что, заплатили бывшим уголовникам или бездомным, чтобы они отслеживали мои перемещения?

– Неплохо я себя зарекомендовал… Где вы вообще видели бездомных на этом острове?

– Простите, погорячилась.

– Все гораздо проще, милый друг: у Мигеля возникла проблема со смокингом для завтрашнего мероприятия. Он настолько проникся концепцией «Casino Royale», что ему понадобился не только новый смокинг, но и «Aston Martin».

– Вы… Вы это серьезно? – К счастью, в какой-то момент я вспомнила, что людям свойственно дышать.

– Абсолютно. Поэтому Мигель обратился ко мне за помощью и нагрянул в «Choupana Hills». К сожалению, не один.

– С Франгицией? Она выжила после «Старой Аптеки»?

Филиппу я из этических соображений решила не упоминать.

– Выглядит, как живая. Она была со своей подругой. Постоянно забываю ее имя.

– Вы о вашей спутнице из «Cipriani»? Ее зовут Филиппа, и мы с ней сегодня славно пообщались.

Давно я не испытывала такого облегчения.

– Да, я заметил, как сильно она вам симпатизирует.

– Не томите…

– Она не без удовольствия рассказывала Франгиции о вашей сегодняшней встрече в «La Vie» и о том, как вы пытались найти платье, соответствующее образу Bond’s girl.

– Конечно же рассказывала в вашем присутствии…

– Конечно же. Можно сказать, что эта примитивная девушка спасла меня от выстрела в висок.

– В каком смысле? – Я улыбнулась в динамик айфона.

– Представьте, каково мне было целый день заниматься интереснейшими вещами: обедать в компании, постоянно обсуждающей наряды, а в лучшем случае – их отсутствие. Несколько раз я был готов незаметно исчезнуть из-за стола и инсценировать собственную смерть, но Мигелю позарез нужен был смокинг, который завтра утренним рейсом прилетит из Лиссабона. Мадемуазель, я рад слышать ваш смех…

– Ну, еще скажите, что вам меня не хватало, и я буду считать этот не совсем удачный день одним из самых счастливых в жизни.

– Мне вас очень не хватало. Именно по этой причине я воспарял духом, когда Филиппа язвительно вам сочувствовала и фантазировала, в чем вы завтра появитесь на вечеринке. Франгиция, в свою очередь, подхватила тему и рассказала, как Джордж вчера разбирался с отсутствием воды, приглашая вас на день рождения.

– Да уж, – мой голос заметно сник. – Не думала, что так быстро вольюсь в коллектив и стану общественным достоянием.

– Это недостаток острова, не забывайте. Но есть и преимущество: здесь можно очень быстро заработать необходимый имидж. Что касается предстоящей вечеринки, уверен, вы сразите всех наповал.

– Мне бы вашу уверенность, синьор Инганнаморте… Я подумываю арендовать коня и приехать в нижнем белье. Можно одну просьбу?

– Какую? Хотите, чтобы я выбрал для вас породистого коня?

Его красивый смех меня заметно приободрил.

– Нет, с этим я справлюсь. Просто не бросайте меня завтра на растерзание волкам. Семьдесят незнакомых человек на мероприятии высокой моды – это слишком даже для меня.

– К сожалению, не могу вам с этим помочь. Завтра днем я ненадолго улечу в Лиссабон. Можно встречную просьбу?

– Да, – глухо вырвалось у меня, в то время как остров уходил под воду от спонтанного разочарования.

– Не думайте о завтрашнем дне. У вас это хорошо получается.

– Спасибо. Не буду думать. Я вообще никуда не хочу идти, честно говоря.

– Мадемуазель, в таком случае, я напрасно выслушивал пустую болтовню вместо того, чтобы провести день с вами.

– Но я не понимаю…

– Поймете завтра. И позвоните мне утром.

– Утром? Но почему утром?

– Не могу поверить, но мне даже этого сегодня не хватало…

– Чего именно?

– Ваших постоянных вопросов. До завтра.

– До завтра, – рассмеялась я.

* * *

Я проснулась от неожиданного нарастающего звука звонка, который с занудным постоянством разносился по всей квартире. Гостей я совсем не ждала, завести отношения с соседями пока не успела, а разносчики рекламы обычно пользовались специальной прорезью в двери, предназначенной для поглощения глянцевой макулатуры. Без всякого желания избавившись от одеяла, я набросила на себя длинную футболку и, с трудом соображая, спустилась на первый этаж. Спросонья я со второго раза открыла входную дверь, совершенно выпустив из виду, что ее нужно потянуть на себя. Отпрянув на несколько шагов назад, я почувствовала, как округляются глаза, которые напрочь отказывались поверить развернувшейся перед ними картине:

– Мигель??? Ты что здесь делаешь?

Откровенный шок мгновенно меня пробудил, несмотря на отсутствие необходимой утренней дозы чудодейственного кофеина.

– Джулиния… – На лице заиграла белоснежная улыбка. – Прости, что пришлось тебя разбудить, но я приехал по важному делу.

– А где машина? Возле церкви?

Я сразу вспомнила нанесенный «мерседесу» ущерб.

– Да. Ты что, так и не успела подзагореть?

Мигель классическим португальским взглядом оценивал мои длинные белокожие ноги.

– В общем да. Все никак не упаду в объятия океана. Мигель… – Почувствовав, что больше не в силах сдерживать смех, я решила не сопротивляться. – Почему ты в смокинге? Может, зайдешь? Есть хороший кофе.

– Нет-нет, к сожалению, я сильно ограничен во времени. Что касается смокинга, – Мигель засмеялся, – я просто хотел узнать твое мнение.

– Ты хочешь сказать, что приехал ко мне в такую рань, чтобы продемонстрировать новый смокинг?

– Не совсем. Я решил воспользоваться случаем и совместить приятное с полезным. Я здесь ради этого. – Мигель протянул мне плотный пакет с названием не нуждающейся в гугл-поиске фирмы и лиссабонским адресом магазина.

– Не поняла. – растерялась я.

– Все вопросы к Дженнаро. По-моему, его не очень обрадовало наше вчерашнее появление в «Choupana Hills», и он нашел себе развлечение за обедом. Результат у тебя в руках. Я забирал в аэропорту свой смокинг, а заодно и подарок для тебя, который прилетел из Лиссабона.

– Даже не знаю, что сказать… – Я не могла оторвать глаз от упаковки. – Спасибо, Мигель. И, знаешь, тебе очень идет смокинг. Очень-очень.

– Я знал, я знал! Благодарю, Джулиния. Assim…^[89] тебе пора посмотреть, что внутри, а мне – собраться с мыслями и поработать. Нужно успеть закончить дела до семи вечера.

– Да, конечно. – Я дважды его поцеловала.

– Ты должна мне еще два поцелуя, потому что забыла меня поприветствовать, – заметил мой бомондный курьер.

– Извини, я плохо соображаю по утрам. Сейчас исправлюсь, – сказала я, снова чмокнув его в аккуратную щетину.

– До вечера! Не терпится увидеть тебя… в этом.

Мигель указал на пакет в моих руках и загадочно улыбнулся.

– До вечера. Один вопрос: ты серьезно собираешься приехать на «Astоn Martin»?

– Нет, передумал, – обернулся Мигель, который уже успел пересечь улицу и ступить на тротуар. – Дженнаро вчера озвучили такую цену за транспортировку этой машины на остров, что более целесообразно купить себе еще один «мерседес».

«Взрослые забавы богатых мальчиков», – подумала я, закрывая за собой дверь.

Приготовив ароматный эспрессо, я распустила ленточку на веревочных ручках и достала шелестящий сверток, содержимое которого заставило меня упасть в любимое кресло Жоржа. На моих коленях лежало ярко-красное платье, которое без доли малейших преувеличений сбивало с ног своей красотой. Я водила пальцами по нежнейшему материалу и пыталась представить, как правильно «это» надеть. На первый взгляд платье казалось воздушным и бесформенным, но при воссоединении с женским телом приобретало фантастический вид. Расположившись перед зеркалом, я как-то рассеянно улыбалась: наряд был настолько шикарен, что его не могло испортить даже заспанное полудетское лицо и растрепанные после ночи волосы. Скорее всего, идея дизайнера заключалась в том, что, стоя на одном месте, обладательница этой неземной красоты напоминала спустившегося с неба рокового ангела, но при каждом движении свободная ткань облегала тело, подчеркивая бедра, правильно обнажая грудь и огненным водопадом ниспадая к щиколоткам. Демон во плоти – иначе не назовешь. Особенно сильно будоражил контраст широкого покроя рукава и строгого треугольного выреза, расходящегося от груди и спускающегося примерно к середине живота. Впервые в жизни меня не смущала длинная полоска шрама, которая как раз попадала в область оголенной кожи. Рассматривая роскошное зеркальное отражение, я задумалась о том, что цепляет меня вовсе не безумный дизайнерский наряд, а то, что поселившийся в моем сердце человек обо мне беспокоился. Бурлящие эмоции не позволяли набрать его номер телефона, поэтому, взяв в руки айфон, я отправила короткое сообщение: «I can’t сall You up, because I’m speechless… Obrigada. Muito obrigada!»^[90] Ровно через минуту раздался звонок:

– Вам понравилось?

Судя по хрипловатому голосу, Дженнаро только проснулся и сразу перешел к делу.

– Мягко говоря… Вы не представляете, как много для меня значит ваш поступок.

– Бросьте, мадемуазель. Это ерунда. Размер подошел?

– Еще как. Более сексуального платья у меня не было. Как думаете, ничего, что шрам виден?

– Я неясно выразился в Париже по поводу шрама? – Из-за хрипотцы вопрос прозвучал довольно жестко.

– Ясно, ясно.

– Во сколько вам нужно быть в клубе?

– Гости собираются в 19.00, чтобы посмотреть на закат солнца.

– Хорошо. Водитель заберет вас в 18.50.

– Прекращайте! Не вижу проблем в том, чтобы взять такси.

Закончив фразу, я отчетливо представила, как он закатывает глаза к небу во время короткой паузы.

– Мне еще раз повторить?

– Нет. Все поняла. Вы всегда такой строгий по утрам?

– Мадемуазель, – он пытался сохранить металлические нотки в голосе, но рассмеялся, – желаю вам хорошего вечера. До скорой встречи.

– Подождите еще секунду, – взмолилась я. – А во сколько ваш самолет?

– Я уже опаздываю в аэропорт. Перезвоню.

Мне показалось, что он с трудом контролирует смех, но я побоялась вызвать приступ раздражительности и навлечь на себя небесный гнев, задав очередной вопрос.

* * *

Ровно в восемнадцать сорок пять церковные колокола проиграли знакомую мне мелодию, намекнув на то, что пора сделать глубокий вдох и отправиться на поле боя. Нервозность и повышенная эмоциональность отражались блеском в глазах, которые смотрели на меня из огромного зеркала, стыдливо прячась под длинными густыми ресницами. Последние тридцать минут я репетировала походку и настраивала диапазон движений, постукивая высокими каблуками по дорогому паркету. Если бы мое красное платье прикрывало итальянское тело, то его хозяйка подарила бы массу удовольствия представителям мужского пола, непроизвольно демонстрируя открытую грудь при активной жестикуляции. Я похвалила себя за то, что отказалась от мысли прискакать на коне, иначе туристы на набережной устали бы любоваться выглядывающими из выреза сосками.

«Ну, с Богом», – подумала я и, прихватив подарок Жоржу, неуверенно сделала шаг навстречу двери. Вовремя сообразив, что, спускаясь по крутой лестнице на убийственных каблуках, я могу запутаться в подоле платья и сильно себя искалечить, я бросила туфли в полотняный мешочек для обуви и впрыгнула в мокасины на низком ходу. В конце концов, переобуться можно будет и в машине, да и вообще европейские женщины часто проделывают такой трюк, отправляясь на мероприятие, чтобы не скрывать впоследствии мученический вид, прикрываясь очаровательной улыбкой, с каждой минутой все более походившей на оскал.

Учитывая дерзкую манеру езды моего водителя, дорога в «Sсat» заняла совсем мало времени. Клуб воинственно нависал над обрывом, но благодаря искусно выдолбленным в скале ступенькам оттуда можно было спуститься прямо к океану, цепляясь руками за поржавевшие из-за воды поручни. Притормозив на небольшой площади с круговым движением, водитель отвесил мне несколько тонких комплиментов и с любопытством наблюдал, как я меняю одну пару обуви на другую. Процесс немного затягивался, и сзади нас успела образоваться внушительная очередь из машин, которым мы вынужденно перекрыли дорогу. Пожилой португальский драйвер быстро нашел выход из ситуации: он тронулся с места и медленно ездил по кругу до тех пор, пока я не переобулась. Во время импровизированного автомобильного турне я обратила внимание на расположенный недалеко от «Spat» паркинг: пожалуй, в этом цветнике неприкрытой роскоши не хватало только «Aston Martin» и, конечно, моего любимого «Rolls Royce», в двери которого скопились несколько монет эквивалентом в евро. После преисполненного ностальгией вздоха я поблагодарила водителя и подставила лицо разгоряченному ветру.

Буквально в тридцати метрах от меня стоял облаченный в идеальный смокинг Жорж, которого окружали две стройные красотки в одинаковых черных платьях. Если миссия Жоржа заключалась в том, чтобы встречать на входе подъезжающих гостей, то перед его дамами стояла совершенно другая задача: они доставали из-под стойки алые розы и вручали их разнаряженным женщинам. Увидев меня, Жорж без налета театральщины прикрыл лицо руками и проговорил что-то вроде «Buuuhhhhh-ho-ho-ho».

– Jorge, «Ho-ho-ho» are the favorite words of Santa. I thought I’m going to 007 party… Happy birthday!^[91]

– Julia, sorry, but I can hardly breath because of your dress. Obrigado!^[92]

– De nada, – сказала я, вручая Жоржу подарок. – There are two small presents for you^[93].

– Я же просил тебя ничего не покупать, а ты даришь мне два подарка.

Жорж пытался сделать строгое лицо, но его глаза выражали нежность и восхищение.

– Ты дважды меня просил ничего не покупать, потому и получил два подарка, – отшутилась я. – Один из них очень личный. Потом посмотришь.

– Спасибо! Пойдем, я представлю тебя гостям. Собрались еще не все, но многие уже на месте. Через тридцать минут закат солнца.

Взяв Жоржа под руку и поблагодарив девочек за розу, я осторожно поднималась по ступенькам, контролируя поведение соблазнительного выреза на груди. Открывшееся мне зрелище сковывало ноги и затрудняло шаг. Прилетев однажды в Париж на ретроспективную выставку Моне, я часами рассматривала его полотна и удивлялась, как можно так искренне и по-детски рисовать солнце. Наверное, Клод Моне видел его таким же, как я, стоя на этой террасе: смелым, даже отчаянным, но в то же время беззащитным. Океан с жадностью впитывал в себя дерзкие лучи, которые, оказывая сопротивление, все же отдавались ему без остатка. И на фоне багровеющего неба Мадейры, расположившись за круглыми столами, сидели необычайно красивые мужчины и женщины. Смокинги, бриллианты, шикарные платья, запотевшие бокалы, рассыпанные повсюду игральные карты, виртуозный бармен – все это было ожидаемо, но слегка нервировало меня из-за непривычной обстановки. Казалось, что я попала на кастинг актеров для фильма о жизни VIP-клиентов лучших казино Вегаса или Макао. Представив меня своим друзьям и организовав место за столиком, Жорж отправился встречать все пребывающую публику. Как и предполагалось, я абсолютно никого не знала, за исключением одной гостьи. Мое появление заставило ее отставить бокал и изобразить гримасу немыслимого счастья, которая с трудом могла претендовать даже на сувенирную статуэтку «Оскар», купленную в LA за пять-десять американских долларов.

«Тебе так понравилось платье, Филиппа? Какие же все-таки дуры… эти завистливые женщины». – Я приветственно кивнула ей головой, любуясь искаженными чертами лица.

Моей ближайшей соседкой по столику оказалась красавица Сильвия, уроженка Венесуэлы. Ради таких женщин мужчины пускаются во все тяжкие, бросают жен и детей и в кровь разбивают друг другу морды. Думаю, что если бы она предпочитала девочек, то девяносто процентов лесбийского населения планеты ходило бы со шрамами на внутренней стороне запястья. У Сильвии был великолепный английский, сумасшедшие формы и подчеркивающее их короткое платье из продольных металлических полосок. При всем уважении к Монике Белуччи у нее не было бы ни малейшего шанса переспать с Дэниелом Крейгом в последней части «Бонда», если бы агент 007 напоролся на огненный взгляд и пухлые венесуэльские губы моей новой знакомой. Мы моментально нашли общий язык, подкрепленный сочетанием сухого мартини и общей пепельницы. Сильвия рассказывала мне о том, как ее семья в свое время оставила Венесуэлу и переехала на остров в поисках лучшей жизни для дочери. Мы без умолку болтали, периодически отвлекаясь на других людей, которые вносили свою лепту в наши безобидные разговоры. Через час я растворилась в душевной компании, запомнила пару десятков новых имен и поймала себя на мысли, что скулы скоро начнут неметь от бесчисленных поцелуев. Мы прощались с уходящим солнцем и днем, поднимая бокалы за здоровье Жоржа, и наслаждались маленькими гастрономическими шедеврами от местного шефа. Официанты без конца кружили с подносами морепродуктов и закусок, гости подъезжали и подъезжали, а внимания мне уделялось все больше и больше. Андреа – первоклассный португальский дизайнер, Жоа – очередной красавец-банкир, Диего – скромный безработный миллионер, Габриэль – совладелец отеля-казино – все без исключения люди подходили ко мне, знакомились, открывали сердца, делились историями и просто не давали скучать или чувствовать себя не в своей тарелке. Жорж, как истинный джентльмен и виновник торжества, постоянно переживал, все ли у меня в порядке, и я с абсолютной честностью утвердительно отвечала на его вопрос. В какой-то степени меня настораживало отсутствие Мигеля и Франгиции: стрелки часов уверенно двигались к девятичасовой отметке, а они так и не появились среди приглашенных. Единственным объяснением могли послужить форс-мажорные обстоятельства: вряд ли бы человек, которому специально самолетом доставили смокинг из Лиссабона, просто передумал и не пришел. В тот самый момент, когда раздающие розы девушки совершали обход гостей и приглашали пройти на ужин в закрытое помещение ресторана, я увидела Мигеля и поспешила найти ближайшую точку опоры, чтобы не рухнуть на землю. Я чувствовала, как сердце подскакивает к горлу, а колени дрожат так, словно меня заставили посмотреть вниз с вершины самого Эвереста. Чувствовала, как вокруг испаряются нарядные люди и стихает неугомонный шум океана, я просто чувствовала… И столь сильный эффект был вызван далеко не смокингом Мигеля и потрясающим платьем Франгиции. Дело было лишь в том, что знакомая мне пара вошла в «Scat» в компании Дженнаро Инганнаморте.

Я наблюдала, как они поздравляют Жоржа и пыталась представить, какое количество людей Бог обделил красотой, чтобы вложить все в одного человека. Из-за сковавшего меня оцепенения я не сразу сообразила, что, поздоровавшись с очередным франтом, Дженнаро направился в мою сторону.

– Мадемуазель, вы решили сразить общественность наповал?

Он нежно меня поцеловал, выдержав ненавистную дразнящую паузу, и со свойственной ему непринужденностью принялся сканировать глазами свой подарок.

– Своим появлением наповал меня сразили вы. Если мне не изменяет память, то вы должны быть в Лиссабоне.

– Я не смог отказать себе в удовольствии увидеть вас в этом платье, – он сдержанно улыбнулся.

– Так вы и не собирались в Лиссабон? Снова ваши сюрпризы, да? – Я расхохоталась, потому что он все-таки закатил глаза к мадейрскому небу из-за очередной порции посыпавшихся на него вопросов. – Ладно, это не важно. Я так рада, что вы здесь… И я так сильно по вам соскучилась. И, знаете, синьор Инганнаморте, если вы вдруг останетесь без работы или вам нужны будут деньги, я просто отправлю ваше CV и фото в смокинге режиссеру следующего фильма о Бонде. Вы неприлично красивы…

– Давайте без CV и без фото. – Он окончательно раззадорил меня своим смехом. – Пойдемте во внутрь. Не будем заставлять именинника ждать.

Мы заходили в числе последних гостей, и перед самым входом Дженнаро приостановился, галантно пропуская вперед взрослую пару. Когда они скрылись из виду и мы остались одни на опустевшей террасе, он еще раз обвел взглядом лиссабонское платье и легонько провел по шраму тыльной стороной ладони:

– Вы потрясающе красивы.

– Спасибо… – Меня начинала бить дрожь.

– Мадемуазель… – добавил он, когда мы вошли в ресторан и Жорж махнул мне рукой, указав на место рядом с ним.

– Что? – Мне плохо удавалось скрыть разочарование от того, что мы будем сидеть за разными столами.

– Я тоже по вам скучал, – тихо произнес Дженнаро.

* * *

Шум и гам подвыпившей португальской публики свелись к нулю, когда Жорж вышел к микрофону, чтобы произнести приветственную речь. Он говорил по-португальски, но сидящая по правую от меня руку Сильвия страстно нашептывала мне на ухо английский перевод, регулярно поправляя мои волосы тщательно наманикюренными пальчиками. Жорж говорил о дружбе и серьезных вещах, но мне едва удавалось завуалировать улыбку, потому что жесты Сильвии заметно заинтересовали Дженнаро и Мигеля. Если ледяная пелена в глазах первого не позволяла предугадать направленность его мыслей, то по выражению лица второго можно было прочесть все богатство эротических фантазий и разыгравшихся в мужском воображении сцен. Мигеля не смущали даже снисходительные взгляды Франгиции, которая смотрела на него, как на подростка, проходящего через сложный период полового созревания.

– Сильвия, если ты сейчас не прекратишь, речь Жоржа закончится тотальной мужской эрекцией за соседним столом, – шепнула я сексапильной венесуэльской подруге.

– Вот тогда и будем считать, что праздник удался, – раздался в ответ сексуальный шепот. При этом она якобы случайно коснулась губами моей шеи и заставила Мигеля заерзать на стуле, вызвав нагловатую улыбку синьора Инганнаморте. – Спорим, что Мигель не сможет встать, когда все зааплодируют?

– Смотря, что ты собираешься сделать. Не смеши меня, очень тебя прошу. Я с трудом сдерживаюсь.

– Ничего особенного я делать не буду. Просто поправлю твое белье. Бретелька бюстгальтера чуть выглядывает.

– Но на мне нет белья.

Я купилась на трюк и автоматически посмотрела на свою грудь в то время, как Сильвия поправляла несуществующую бретельку. Когда Жорж подвел итоги и окончил речь душевными словами благодарности, шестьдесят девять человек из семидесяти аплодировали стоя. Семидесятый участник банкета тоже порывался привстать, но сильная рука Дженнаро вовремя легла на плечо Мигеля, быстро и уверенно вернув его на стул. Сильвия неустанно повторяла «Bravo!», то ли по достоинству оценив все сказанное Жоржем, то ли радуясь результату нашей безобидной шалости. Осознавший весь комизм произошедшего, Мигель сделал вид, что влюблен в креветки с манговым пюре и готов посвятить им всю оставшуюся жизнь. Апофеозом этой юмористической сцены стало внезапное появление девушкихостесс, которая под звуки затихающих аплодисментов, громко спросила, кому принадлежит забытая на террасе пара запасной обуви. Ощутив сильный прилив подступающей к щекам крови, я робко подняла руку, как это делают школьники, сомневаясь в правильности своего потенциального ответа. Раскрепощенная красотка Сильвия моментально пришла мне на выручку:

– Это наше, наше! Хоть одна умная девушка додумалась избавить себя от будущих страданий!

Полотняный мешочек пошел по рукам гостей, напоминая эстафетную палочку. Судя по всему, на террасе он изрядно пострадал, так как джеймсы бонды и их светские подруги успели окропить его мартини, мохито и всем разнообразием предлагаемых коктейлей. К тому моменту, как Жорж разбавил наше женское общество, дорогостоящие мокасины уже лежали под столом, смиренно дожидаясь своего часа. Пока безудержное веселье набирало обороты, а официанты с достоинством подавали новые блюда, сопровождая их подходящим вином, Сильвия умудрилась собрать со стола целую колоду карт и организовать мини-турнир по покеру. Желающих присоединиться к нам оказалось больше, чем мы рассчитывали, и вскоре вокруг нас сформировалась группа болельщиков, которые отдавали предпочтение тому или иному игроку. С головой окунувшись в азартный дурдом, я не заметила, как в игре остались два человека: я и банкир Жоа. Мы стартовали с мизерных ставок, но в процессе разгорячились настолько, что на стол начали лететь крупные купюры. В отличие от португальского банкира, я была сильно ограничена в средствах. Точнее, при себе у меня имелись три сотни евро, проиграть которые было бы полным идиотизмом, потому что эти деньги составляли существенную часть моего бюджета. Но всегда есть «но», и в моем случае оно заключалось в отсутствии одной-единственной червовой десятки, которой не хватало для обросшей легендами комбинации royal flush. Уверена, что червовые валет, дама, король и туз оказались у меня лишь потому, что карты, предназначенные для декора и создания атмосферы, Сильвия собирала по порядку. Наверное, колоду плохо перетасовали. И вот она, дилемма: коллировать в расчете, что выпадет десятка, или проиграть триста евро? В момент принятия важного решения я почему-то вспомнила о двадцатилетнем парне, который стоял в бежевом костюме на ступенях знаменитого казино в Монте-Карло. На следующий день ему исполнится двадцать один год, и с самой юности его преследует мечта: попасть во Францию и сыграть в покер именно в этом казино. Мне десять лет. Я стою рядом. Парнишка кажется мне очень взрослым, и я не понимаю, почему охрана его не пускает. Все решил паспорт и один несчастный день, каких-то шестнадцать часов, которых не хватило до его дня рождения. И мечта разрушена.

– Call^[94], – говорю я и получаю на руки сраную девятку пик.

Символично, что именно в момент моего триумфального поражения на сцене появился джазовый оркестр в смокингах и стройная мулатка с кудрявой шевелюрой басисто затянула песню Адель из фильма «Skyfall»: «This is the end… Hold your breath and count to ten»…^[95] Вовремя, так вовремя. К моему огромному удивлению, Жоа поцеловал мне руку, поблагодарил за игру и легким движением пальцев вернул проигранные триста евро:

– Брось, Жоа. Ты честно выиграл. У тебя две пары.

– У тебя чуть было не сложился royal flush. Это фантастика! Да и держишься ты очень свободно, – последовал очередной комплимент. – Я уже говорил Жоржу, что ты смелая девочка. Сколько же мужества нужно иметь, чтобы оказаться на чужом острове, попасть в такую компанию и не побояться прийти на вечеринку, где все знакомы со всеми, но практически никто не знает тебя? Многие комплексуют из-за того, что не достаточно хорошо владеют английским. Поверь, все гости хотят с тобой заговорить и познакомиться, чтобы ты чувствовала себя максимально комфортно. Это установка Жоржа.

– Спасибо, Жоа… Спасибо, Жорж, – приложив руку к сердцу, я с нежностью посмотрела на Жоржа. – Я заметила. Меня окружили теплом и заботой. Честно говоря, я ужасно нервничала сегодня днем. Гораздо сильнее, чем перед знакомством с Виоландой Сарамаго. Я благодарна всем и каждому в отдельности. В Украине я бы не пошла на такую вечеринку.

– Почему? Там устраивают плохие тематические ивенты?

– Дело не в этом. Каждая частица моего тела начинает активно протестовать перед такими мероприятиями и призывает не тратить время попусту.

– Вопрос в людях?

– Да, именно в них. Это и есть основная проблема, потому что все приемы носят тематический оттенок. Тема обычно стандартная – дешевый пафос и умственная несостоятельность. Посмотрите на этих женщин вокруг… Все они безупречно красивы, каждая из них индивидуальна в своей естественности. Да у них сердца сквозь платья просвечиваются, и души светятся в глазах, потому что все они – настоящие. Целый вечер я искренне ошибаюсь лет на десять, когда они смеются и просят определить их возраст. Я ошибаюсь в лучшую сторону, потому что они – живые. Как бы выглядел подобный праздник в моей стране, если бы гости обладали аналогичным статусом? Представьте себе дом-музей пластической хирургии: идентичные экспонаты с подколотыми скулами и губами на все лицо. Я не знаю, как их отличают собственные мужья. Какие-то мертвые маски без мимики. Одинаковые мертвые маски, готовые зацеловать себя до смерти от собственной многослойной важности и значимости. Они забросают тебя комплиментами, а через секунду будут нашептывать друг другу, что твои туфли не из последний коллекции, а платье от Лорана больше не актуально. Это тупой и однобокий мир шмоток и полного отсутствия мыслей. Думаете, им интересно, что Сарамаго писал без знаков препинания, а его дочь Виоланда творит невероятные вещи с красками и тканью? Нет. Кому это нужно? Иногда хочется подойти и спросить: «Исполнительницей какой сложной роли вы сегодня являетесь? Мне просто лень догадываться». В кого ты сегодня играешь в своих мерцающих каратах? В Анну Каренину? В Наташу Ростову? В Трубецкую? Так для того чтобы быть Ростовой, нужно родиться от отца-Ростова и получить соответствующее воспитание вместе с должным образованием. Да ты сначала выучи что-нибудь, кроме названий бесконечных домов моды. Научись, бл…дь, писать «Bonjour» по-французски, отличи Хоппера от Веттриано и заговори без ошибок хотя бы на родном языке. Муж-депутат не сделает тебя ни Трубецкой, ни модельером от Бога. Ну, не можешь ты быть модельером, если никогда не держала в руках карандаш. Комбинация денег и приставка «Collection by» к фамилии твоего мужа не способны одарить тебя талантом и гениальностью, а от того, что ты передерешь коллекцию белья от «la Perla» и переставишь бантик на бюстгальтере на левую, по сотому разу имплантированную грудь, ничего не изменится. От этого не станет меньше лака в твоих волосах. Это никак не повлияет на желание мужчины быть с тобой вечно. Мужчинам нравится определенное состояние рядом с той или иной женщиной. Им хочется запускать пальцы в мягкие, настоящие волосы, но никак не переживать по поводу того, что он вытащит руку вместе со скальпом с твоей головы. Пустая картинка внутри ему не понравится. Впрочем, как и твои слипшиеся наращенные ресницы после бурной ночи. Ты уже целых три месяца, как известный украинский модельер? Твои лучшие подруги купили трусы из разработанной кем-то коллекции с твоим именем? Браво, наконец-то ты нашла себя в той насыщенной жизни, которая сводится к бесконечному ботоксу и посиделкам с обезображенными интеллектом подружками. Точка.

– Брависсимо, – Жорж смахивал слезы смеха с длинных ресниц.

– Она однозначно должна переехать в Португалию, – заливался Жоа.

– О! Мне бы очень этого хотелось. Жоа, ты будешь тем самым человеком, который выдаст мне кредит, когда я куплю квартиру на Мадейре.

– Почему бы и нет? На острове мало достойных игроков в покер.

Я собиралась что-то ответить, но заметила отстраненный взгляд Дженнаро, который смотрел в одну точку в то время, как его красивые руки виртуозно перетасовывали карточную колоду. Не знаю, о чем думал синьор Инганнаморте, но изумленный Мигель не мог оторвать глаз от мелькавших картинок с изображением разномастных дам и королей. Мне невыносимо захотелось курить, и, извинившись перед Жоржем и Жоа, я незаметно выскользнула на улицу. Аномальная жара вывесила белый флаг, и на Мадейре царила глубокая звездная ночь. Круглые столы с террасы уже убрали, и в неожиданной пустоте я почувствовала себя вполне привычно. Одинокий бармен подал мне знак рукой, намекая на очередной коктейль.

– У вас есть «Brisa Maracuja»?

Ветер донес мои слова, несмотря на внушительное расстояние. Бармен улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– Вы можете купить в соседнем баре. Там еще открыто.

Он указал в направлении близлежащего заведения.

Бар явно работал на последнем издыхании. Пара пьяных вдрызг португальцев закидывались poncha за ярко-зеленой стойкой… и тут я. Они долго соображали, не сон ли это, пока я рассчитывалась за бутылочку божественного напитка. Один из обезумевших мужчин что-то залепетал по-португальски, явно обращаясь ко мне.

– Что он говорит? – спросила я у приятного мальчика-официанта.

– Говорит, что хочет на вас жениться.

– Передайте ему «спасибо», но я сегодня не могу. Не подскажете, как мне спуститься к океану?

– Спускайтесь по нашей лестнице. Так ближе всего. Дальше налево. Держитесь за канат. Вы на каблуках…

– Obrigada!

Ноги гудели со страшной силой. Сохраняя равновесие и балансируя между пропастью с обеих сторон, я шаг за шагом приближалась к бурной стихии. Ветер больно бил в лицо и безжалостно трепал мои непослушные волосы. Добравшись до ближайшего поручня, я поставила на камень бутылочку «Brisa» и щелкнула зажигалкой. Я. Небо. Океан. Одиночество. Мадейра. Никотин. Последний спутник доводил до экстаза и провоцировал выделение слез. Разве не этого я так желала, разбивая в кровь тонкие костяшки пальцев? Помню, как я не могла спать и со всей дури колотила о деревянную спинку кровати, умирая от боли и желания победить тошнотворную бессонницу. Помню, как просыпалась с единственным желанием курить и не могла уснуть, потому что все еще хотелось достать из пачки очередную сигарету. Да, так легче дышалось, несмотря на то, что smoking kills^[96]. Но non-smoking тоже kills, и очень даже часто. «In God we trust»^[97], как говорится. Особенно, когда сердце болит от воспоминаний и пытается выскользнуть наружу, разорвав нежную кожу на левой груди. Я сделала глоток «Brisa» и, не успев вернуть бутылочку на законное место, обнаружила пару сильных рук, которые опустились на парапет, лишив меня дыхания и свободы движений:

– Мадемуазель, вы настолько расстроились, что не выпал royal flush? Снова решили утопиться в океане?

– Нет, всего лишь хотела убиться на каблуках. – Я сосредоточилась на правильных грамматических оборотах, чтобы не выдать пробивающуюся в голосе дрожь.

– Не повезло?

– Не повезло.

– Бедный ребенок…

«Бедный ребенок» хотел собрать волю в кулак и нанести острый боксерский удар по безукоризненной мужской челюсти, но руки желанного противника заскучали от прикосновений прогретого солнечными лучами парапета и сомкнулись в нежный замок на моем животе.

– Почему вы сбежали?

– Не знаю… Не привыкла слишком долго находиться среди большого количества людей. В какой-то момент я устаю и мне становится грустно. А вы почему?

– Потому что я, в принципе, не люблю людей.

– Даже если они хорошие?

– Даже если так. Так почему вам грустно?

– Потому что есть две проблемы.

– Какие?

– У меня закончились сигареты, и я влюблена.

– Из-за первого волноваться не стоит. А вот вторая проблема не дает мне покоя уже несколько дней, и я пока не решил, что с этим делать.

Он приподнял мои волосы почти с такой же осторожностью, как это делала Сильвия.

– Что значит несколько дней? Я вам только сейчас об этом сказала.

– Мадемуазель, ну, я же не слепой и не дурак. Я все прекрасно вижу и понимаю: и то, как вы обнимали меня в лиссабонском аэропорту, и то, как текли по-детски ранимые слезы в Париже… Проблема заключается не только в вашей влюбленности.

– А в чем еще? – еле слышно спросила я.

– В том, что я переоценил степень своего благородства.

– Но я не понимаю…

– Объясню простыми словами: мне понравилась красивая картинка, которую захотелось купить, пару дней полюбоваться и кому-нибудь передарить. Или выбросить.

– Пожалуйста, хватит.

Я попыталась высвободиться, но он обнимал меня, плотным кольцом сжав сильные руки.

– Только не надо слез и резких движений. Я не закончил. Оказалось, что под картинкой находится еще одна, более красивая и интересная. А под ней – еще. И еще. И этой многослойности нет предела. От нее не просто не хочется избавляться – нет, ею хочется обладать.

– Так что вам мешает?

– Вы говорите, что влюблены в этот остров. Так ведь?

Он разомкнул пальцы на моей талии и провел ладонью по правой щеке, остановив тонкий ручеек слез.

– Так…

– Вы влюбились в меня, к чему я, мягко говоря, не стремился. Но я не остров, мадемуазель. Мадейра никуда не денется, не сдвинется ни вправо, ни влево, хотя с каждым годом она приближается к континентальной земле на несколько сантиметров. При желании вы сможете сюда вернуться. Но что вы будете делать, если завтра обстоятельства сложатся таким образом, что я вынужден буду исчезнуть, не предупредив и даже не попрощавшись?

– И уже завтра это может произойти?

– Завтра, послезавтра, сегодня ночью, в любой момент. Чтобы избежать лишних расспросов, скажу так: все не то, чем кажется. Есть обстоятельства, зависящие не только от меня. И если мне придется, а мне придется, под эти обстоятельства подстроиться, я предпочитаю отсутствие сдерживающих факторов. Это мешает мне сконцентрироваться и не допускать ошибок.

– Но я ведь вас никак не сдерживаю… Не прошу ни о какой ответственности… Я… – Говорить становилось все труднее и труднее.

– Вы – нет. Но я сам не хочу загнать себя в ловушку. Вы, правда, не понимаете?

– Пытаюсь изо всех сил… – Очередная слеза скатилась по щеке и приземлилась на шею. – Вы мне недавно сказали, что никогда никем не дорожили, но со мной…

– Я помню, что говорил. В этом и заключается проблема. У меня потребительское отношение к людям. Но не к вам.

– А какое оно ко мне?

– Я бы сказал… – Он сделал паузу, подыскивая правильное английское слово. – Трепетное. И я повторю еще раз: больно будет в любом случае. Либо сейчас, либо позже, но тогда еще больнее.

– Синьор Инганнаморте… – Я набрала в грудь воздуха и накрыла ладонями его руки. – Вы спросили, что я буду делать, если вы исчезнете, не попрощавшись? Я сделаю татуировку с первой буквой вашего имени или напишу книгу, в которой смогу остаться с вами. Пусть будет больнее. Но это будет позже. Я ценю ваше нежелание испортить мне жизнь, но ведь другой у меня все равно нет. И не будет. И лучшей никогда не было, потому что с вами я слишком жива, и мне так это нравится… Потому что мне всегда приходилось выбирать лучшее из того, что есть, но еще ни разу я не делала выбор, зная, что лучшего просто не бывает. Что там портить? И какой вы видите мою жизнь? Жизнь, в которой я буду сидеть, как послушная собачонка в золотом ошейнике, наблюдать, как угасает красота и молодость, выть от условностей и мечтать о приключениях? Не для меня. Я с детства замужем за свободой. Жизнь с одним человеком под одной крышей до самой старости? Возможно, но я не знаю, как люди умудряются выбрать один путь, одного мужчину, одну собаку и один город. Я выбираю сегодня с вами и слезы на следующий день. Просто ответьте мне на простой вопрос: если абстрагироваться от ваших благородных намерений, от любых «если» и «но», если не взвешивать «за» и «против», чего вы хотите? Не завтра, не послезавтра, а прямо сейчас. Чего… хотите… вы?

– Merrrd, – раздалось знакомое французское ругательство, и я поняла, что он сдался. – Знаете, о чем я думаю целый вечер?

– О чем?

– Как вам идет это платье и как сильно я хочу его с вас снять.

– Вы меня в него нарядили… Вам и снимать…

Я оторвала его руки от своего живота и повела их по направлению к треугольному вырезу. Когда теплые пальцы добрались до граничащей с грудью полоски шрама, Дженнаро резко поменял наши ладони местами и, коснувшись губами моих волос, тихо сказал:

– Мадемуазель, если вы так хотите испортить себе жизнь, то мы сделаем это вашими руками.

Он развлекался, как хотел: стоя позади меня, левой рукой он сжимал мою тонкую шею и игрался с бесформенными рукавами платья, сантиметр за сантиметром обнажая новые участки кожи, по которым сразу же начинали прогуливаться сумасшедшие португальско-итальянские губы. Правая рука дирижировала и веселилась по-своему, указывая направление моей сильно уступающей в размерах ладони. Я с ранней юности не относилась к разряду пай-девочек и потенциальных монахинь, но еще никогда меня так не будоражили собственные прикосновения, которые дополняли кончики пальцев Дженнаро Инганнаморте. Он издевался, дразнил и наслаждался реакцией, отчетливо давая понять, что отдаться – это в какой-то степени подчиниться. Когда моя ладонь пересекла нижний рубеж живота, наткнувшись на еле прощупывающуюся полоску белья, уверенно руководящая процессом рука Дженнаро поддела проступающую кружевную ткань и нырнула вниз, жадно прихватив кусочек платья.

– Пожалуйста… – Из меня вырвался какой-то полуумоляющий шепот.

– Что «пожалуйста»?

Пока рука при помощи моей же ладони тщательно исследовала внутреннюю поверхность бедра, его губы разбирались с правым плечом, специально избегая моих и периодически застывая в безжалостной улыбке.

– О господи…

– Мадемуазель… Вы всегда взываете к нему в такие моменты?

– Только когда ваши пальцы… – Из-за очередного стона фраза осталась без концовки.

– Боюсь вас огорчить, но Бог вас уже не спасет, так что придется перенести общение с ним на завтра. Что вы так дрожите? Вас знобит? – продолжал издеваться он.

– Да…

– Тогда мы сейчас вернемся к гостям, и вы скажете им, что приболели… D’accord?

– D’ac… cord…

– И я отвезу вас домой.

– Неееееет…

– Вы скажете, что я отвезу вас домой.

– Да…

Дженнаро медленно меня отпустил, разворачивая лицом к себе. Положив руки ему на плечи, я смотрела в точеное лицо, с природной красотой которого не мог конкурировать даже сам океан.

– Ну, поцелуйте уже меня, раз мы все равно катимся в бездну, – рассмеялась я, испытывая легкое головокружение.

– Поцелую. Обязательно поцелую.

Дженнаро с несвойственной ему нежностью погладил меня по волосам.

– Тогда пойдемте скорее прощаться с гостями.

– Мадемуазель, подождите минуту. Мне нужно остыть – я ведь тоже живой человек. Или расскажите какую-нибудь историю вашей несчастной любви, чтобы ускорить процесс.

– Ускорить в какую сторону? – деликатно уточнила я, с удовольствием поглядывая на брючную часть его костюма.

– В обратную, мадемуазель, исключительно в обратную.

Возвращаясь к гостям, я не забыла прихватить с собой купленную бутылочку недопитой «Brisa». Терраса «Scat» вновь до отказа заполнилась шумными людьми, и ужин постепенно переходил в after-party. Заметив, что к нам на всех парах несется разгоряченная Франгиция, Дженнаро вовремя напомнил мне о том, что я себя не очень хорошо чувствую. Франгиция дюжину раз извинилась передо мной за алкогольные изливания в Ponta do Sol и предложила выпить по коктейлю, название которого мне ровным счетом ни о чем не говорило. Сославшись на озноб и не самое лучшее самочувствие, я с показной грустью отвергла заманчивое предложение и сказала, что собираюсь домой.

– Как жаль! – щебетала моя названная «сестра». – Ты знакома с Таней?

– Нет.

Вопрос меня порядком удивил, как и прозвучавшее имя.

– Девушка, которая разговаривает с Мигелем. Видишь? Она тоже собирается домой, потому что ей рано вставать на охоту. Можете вместе поехать.

– Куда-куда ей вставать?

Я вздернула бровями, глядя на аппетитную блондинку с пятым размером груди.

– На охоту. Она профессионально этим занимается.

Судя по физическим данным Тани, основной ее добычей были мужчины, но я глубоко ошиблась:

– На кого охотится Таня? У нее русское имя.

– Да, хотя она родилась в Португалии. Охотится в основном на зайцев, кабанов…

– Жаль, а то у меня есть парочка украинских политиков на примете, которые так преданы Родине, что им не помешала бы пуля в лоб.

Во время нашей милой болтовни Дженнаро успел разыскать именинника, который разволновался по поводу моего резко пошатнувшегося здоровья. Впрочем, как и еще несколько десятков гостей. Кто-то любезно предлагал меня отвезти, кто-то собирался вызвать такси, кто-то осыпал прощальными поцелуями, а кто-то благодарил за знакомство – одним словом, процесс расставания затянулся на добрых двадцать пять минут:

– Все в порядке. Я ее отвезу, – отчеканил синьор Инганнаморте.

– Если вдруг понадобится помощь или врач… – любезно вмешался в разговор мой недавний партнер по игре в покер.

– Помощь точно не понадобится, а вот врач… – Дженнаро искоса на меня посмотрел, и я едва справилась с подкатившим к горлу смехом.

Утонув в мандариновом сиденье знакомого «Rolls Royce», я с облегчением вздохнула и скинула с себя поднадоевшие туфли.

– Хотите? – предложила я, прикладываясь губами к горлышку «Brisa», пока Дженнаро небрежно щелкал по ручке переключения передач.

– Нет. Хотя… Хочу, но не так.

Не дав мне опомниться, он обхватил мой затылок, притянул к себе и поцеловал. Исчезло ночное небо. Исчезла Мадейра. Исчезло все, и больше ничего не имело значения.

– Куда едем? – Мой надрывный полушепот разнесся эхом по салону кабриолета.

– В «Reid’s».

«Простите меня, сэр Бернард Шоу. Заранее простите за все, что будет происходить в ваших апартаментах. Но вы же были мастером сатиры», – подумала я, когда «Royce» тронулся с места и загоревшая мускулистая рука раздвинула мои коленки, приподнимая ткань платья и профессиональным движением укорачивая его длину.

* * *

В этот раз нам не потребовалась помощь Джоаны. Мы заходили в чопорный «Reid’s» через центральный вход. Вечно бодрый, выстроенный по струнке портье крутанул дверь и, пожелав нам спокойной ночи, тактично порекомендовал воспользоваться лестницей вместо лифта. Как оказалось, со старинным элевейтором произошло небольшое недоразумение: пара лишенных кислородных масок богатых старичков чуть не задохнулась в лифте, когда он неожиданно остановился и по-британски отказался пойти на всяческий компромисс.

– Мы все-таки рискнем, – поблагодарив, Дженнаро учтиво кивнул консьержу.

Лифт в самом деле издавал какие-то подозрительно булькающие звуки, намекая на то, что аутентичность – это, конечно, хорошо, но в данном случае предпочтительнее вмешательство современных технологий.

– Думаете, выдержит?

Я с опаской посмотрела на Дженнаро, когда очередной визг троса спугнул царившую в коктейльном баре гробовую тишину и перед нами медленно разъехались мерцающие двери элевейтора.

– Без сомнений. Доверьтесь мне, мадемуазель. Прошу… – сказал он, пропуская меня вперед.

– Вы специально пропустили меня вперед, да? Чтобы проверить, упадет он или…

Не успев договорить, я почувствовала, как взлетаю в воздух, потому что сильные португальско-итальянские руки нырнули под платье, скользнули между моих ног и без особого трепета обхватили бедра.

– Вы с ума сошли? Мы же рухнем к черту… – застонала я то ли от удовольствия, то ли от страха, а скорее – от всего вместе. – Пожалуйста, отпустите меня…

– Сожалею, но не могу. Я и так долго терпел.

Смеясь, Дженнаро прижал меня к висевшему на стене лифта зеркалу.

– Зеркало… Зеркало сейчас упадет…

Лифт раскачивался, постанывал и умолял о пощаде в то время, как голос Фрэнка Синатры вырывался из динамиков, напевая «fly me to the moon, let me play among the stars, let me see what spring is like on a Jupiter and Mars, in other words, hold my hand, in other words, baby, kiss me…»^[98]

«Ну и пусть падает… Не самый плохой вариант – умереть в полете под Фрэнка Синатру, обхватив ногами сумасшедшего красавца в черном смокинге».

Если зеркалу удалось выстоять перед парочкой психов, перекатывающихся от стены к стене в держащемся лишь на одном благословении лифте, то демонстрирующая все прелести завтрака open air афиша с грохотом обрушилась на пол, когда мы, смеясь и задыхаясь, выкатывались в коридор.

– Не ударились? – спросил он.

– Плевать… все равно завтра буду вся в синяках… На вас это платье действует, как красное полотно на быка… – прерывисто произнесла я, на ходу разделываясь с пуговицами на его рубашке.

– Не платье, а вы в этом платье…

Не отрываясь от моих губ и поддерживая меня одной рукой, Дженнаро на ощупь вставлял в замок карточный ключ.

Ввалившись в номер и даже не удосужившись прикрыть за собой дверь, мы пролетели десять-пятнадцать метров в поисках любого горизонтально расположенного предмета. Оказавшись на столе-секретере, я покорно подняла руки вверх, простившись с сильно помятым платьем. Смокинг улетел на луну, подыгрывая словам из песни Синатры. Примерно туда же отправились мои туфли, которые послужили препятствием для снятия тонкого кружевного шедевра от «Victoria’s secret». И в тот самый момент, когда я, закинув стройные ноги на невероятной красоты мужские плечи, лежала совершенно голая на старинном деревянном столе, в тот самый момент, когда губы синьора Инганнаморте путешествовали автостопом по нижней части моего живота, мне в голову пришла совершенно идиотская мысль.

– Синьор Инганнаморте… Дженнаро… я так не могу… – еле выговорила я, застонав от наслаждения.

– Какая своевременная новость, мадемуазель… Что «не могу»?

– Это же письменный стол… Бернарда Шоу… ооооу…

С Дженнаро слетели остатки одежды, приятно меня удивив и прервав мою трогательную речь.

– И что?

Он склонился надо мной, подложив ладони под мой позвоночник. Стол пронзительно заскрипел.

– А что… Что если он наложит на меня писательское проклятье?

– Мадемуазель…

Его искренний смех еще больше раскачал стол, который почти вплотную приблизился к стене.

– И мои книги не будут продаваться… они ведь и так не очень-то продаются…

Я начинала вздрагивать от заразительного хохота.

– Я поддержу вас материально, обещаю. Только прекратите меня смешить…

У него начиналась настоящая истерика.

– Вы не подумайте… я не суеверна… Но на всякий случай: вы не хотите стать моим литературным менеджером в Европе?

Мы хохотали на весь отель, а стол Бернарда скрипел, как зубы неврастеника по ночам. Этому бесценному предмету антиквариата пришлось совсем худо, когда мы наконец угомонились и вспомнили, ради чего, собственно, здесь собрались. Стол затрещал и задвигался в правильном ритме, каждые пару секунд ударяясь о стену под вырывающиеся из груди стоны. Не знаю, сколько точечных мощных ударов он выдержал, но перед тем как завопить «ооооооойооооооооо!!», которое так нравилось синьору Инганнаморте, я почему-то подумала о том, что Бернард Шоу прибыл на Мадейру девяносто два года назад. Этот достоверный факт свидетельствовал о том, что столу тоже было не меньше сотни годочков. Когда одна из ножек смачно хрустнула и надломилась, Дженнаро в очередной раз вошел в меня, а антиквариат – в стену. Мое заводное «ойоооооооо!!» было вызвано не только оргазмом во время свободного падения, но и разлетающимися по номеру деревянными ящиками. Первые несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, пытаясь оправиться от шока. Хотя из нас двоих шок испытывала лишь я, потому что синьор Инганнаморте изучал меня с нескрываемым любопытством.

– Как же мне нравится это «ойооооооооооо!!»… Мадемуазель… Вы были на высоте… – Дженнаро заливался от смеха.

– Мы были на высоте… Теперь мы зависли под углом в останках стола… Сэр Джордж Бернард точно меня проклянет… и я никогда не получу Нобелевскую премию…

– Зато какой удобный угол…

– Я вас умоляю… не шевелитесь… Вы что делаете? И правда, удобный угол… Если последняя ножка не выдержит, я сломаю позвоночник… Пожалуйста, не смейтесь… Она хрустит…

– Мадемуазель…

– Что? – прошептала я, затаив дыхание.

– Держитесь.

Он максимально прижал меня к себе, плотным замком соединив локти рук на моей спине. Звук от нашего падения был еще страшнее самого падения. Казалось, что в «Reid’s» случайно занесло снаряд, который рванул, не спросив разрешения. Я лежала на полу, бросая обезумевшие взгляды на нависшую надо мной стену.

– Джен-на-ро… – застонала я, осознав, что шоу еще не закончилось.

– Вы живы?

– Джен… на… ро… кар… ти… на…

Та самая картина кубистов, которая запала мне в душу… Она раскачивалась у меня над головой, всем своим видом давая понять, что соотношение шансов на выживание составляет примерно пятьдесят на пятьдесят. Сорок на шестьдесят… Тридцать на семьдесят… Двадцать на восемьдесят… Десять на девяносто… Дженнаро поднял глаза вверх, мигом оценил ситуацию и сделал резкий переворот, не разжимая рук у меня за спиной. Оказавшись сверху, я с ужасом наблюдала, как свалившаяся на деревянные руины рама разлетелась вдребезги ровно на том месте, где мы находились секунду назад.

– Давно хотел поменять эту раму, – задумчиво произнес он, прикрывая меня руками и рассматривая не пострадавший во время падения холст.

– Нас только что чуть не прибило полотно с изображением лапки голубя, а вы думаете о том, что вам не нравилась эта рама?

Меня начинали одолевать новые приступы смеха.

– Я думаю о том, что автор этой картины не допустил бы, чтобы от его кисти погибла красивая девушка.

– Может, у него есть причины вам отомстить? – спросила я, почему-то вспомнив о Вольфганге Вельтракки. – Может, вы ему не нравитесь?

– Может быть. Главное, что я нравлюсь вам.

– Вы мне не просто нравитесь… Вы нравитесь мне настолько… что я вас люблю.

– Не очень сильно, я надеюсь?

– Не очень. На двадцать баллов.

– По какой шкале?

– По десятибальной.

– Для меня это большая честь. Мадемуазель…

Он запустил руку мне в волосы и заулыбался.

– Что опять?

– У вас в волосах какие-то щепки…

– Это не какие-то щепки, а щепки Бернарда Шоу… Я сейчас схожу в душ…

– Не сейчас… и в душ я пойду вместе с вами.

– Тогда точно не сейчас…

Очередной процесс укрепления международных связей был прерван тактичным, но довольно настойчивым стуком в дверь.

– Fodesse… – по-португальски выругался Дженнаро.

– Merd… – согласилась я по-французски, приподнимаясь на локтях и коленях, неохотно расставаясь с любимым телом. – Мы дверь не закрыли, кажется… и явно перебудили грохотом восьмидесятилетнюю молодежь.

Пока мы поднимались на ноги, в комнату робко шагнул сильно напуганный служащий отеля, который залился румянцем и машинально прикрыл глаза. Понять его было можно, потому что открывшуюся перед ним картину по достоинству мог оценить лишь истинный мастер сатиры: два абсолютно голых человека стоят возле обломков мебели и всем своим видом выражают несказанное удивление, связанное с вторжением в их личную жизнь.

– Оденьтесь, мадемуазель, – сказал Дженнаро, поднимая с пола полотно с голубиной лапкой. – Честь любимой женщины дороже любого искусства.

Тогда я еще не понимала, к чему он это сказал, но, прикрывшись приятным на ощупь холстом, я прыснула от смеха. Пока сотрудник отеля рассыпался в извинениях и объяснял причину своего визита, я, упершись головой в плечо Дженнаро, откровенно рыдала и билась в конвульсиях. Это было настолько заразительно, что синьор Инганнаморте последовал моему примеру, особенно когда я предложила ему часть картины.

– Мадемуазель, просто придвиньтесь ко мне. Не вздумайте разорвать холст, – попросил он сквозь смех.

– Вам так дорога лапка голубя?

Если хладнокровный синьор Инганнаморте когда-нибудь и плакал в этой жизни, то это было при мне и от неконтролируемого хохота. Если бы тогда я понимала всю пикантность и тонкость ситуации, из «Reid’s» меня явно выносили бы на носилках. Но, к счастью, открытие ожидало меня впереди, иначе я бы точно попала в лист лауреатов Дарвина благодаря смерти от смеха. Взяв себя в руки, Дженнаро обратился к окончательно растерявшемуся рецепционисту:

– Синьор, простите за шум. У нас действительно все в порядке. Мы писали письмо, и стол неожиданно рухнул.

– Синьор Инганнаморте… Вы же наш постоянный гость. Больше чем гость. Мы переживали, вдруг что-то случилось. Мне очень неловко. Приношу свои извинения. Наши клиенты забеспокоились из-за шума в лифте. Там сорвалась афиша с завтраком. А затем этот звук в ваших апартаментах…

– Все в порядке. Что касается стола, я завтра поговорю с Джоаной. Я его куплю, отреставрирую и в лучшем виде подарю отелю. Афишу в лифте я тоже куплю. Но не отреставрирую. При всем уважении к «Reid’s», изображенный на ней круассан напоминает увядающую мужскую эрекцию.

На этот раз не выдержал даже сотрудник отеля. Попросив прощения за вторжение, он громко рассмеялся и прежде, чем проститься, сказал:

– Простите за дерзость, синьор Инганнаморте… Но у меня были такие же ассоциации с этой рекламой для завтрака.

Услышав звук закрывшейся двери, Дженнаро бережно забрал у меня картину и сквозь смех произнес:

– Это самая дорогостоящая ночь в моей жизни.

– И моя, – подтвердила я, не до конца понимая, что он имел в виду.

Lighthouse

Украдена из Национальной галереи Лондона 21 августа 1961 года. Кражу совершил пенсионер, бывший водитель автобуса, Кемптон Бантон.

Текущий статус: находится в Национальной галерее Лондона.

Когда я открыла глаза, солнце висело высоко над «Reid’s», намекая, что утро осталось далеко позади. Состояние было довольно бодрым, несмотря на то, что до постели сэра Бернарда мы добрались после рассвета. Из-за бесконечных рельефных гор светало на острове достаточно поздно, то есть по моим подсчетам спать мы легли не раньше восьми утра. Я вдыхала запах собственных волос, которые пропитались каким-то местным шапмунем, плохо смытым в порыве страсти. Чувствуя ровное дыхание у себя за спиной, я боялась пошевелиться и нарушить красивый ритм. Я с наслаждением рассматривала оберегающие меня во сне мускулистые руки, с каждой секундой признаваясь себе в том, что влюблена в каждую их мышцу и каждый изгиб. В этих руках была заключена вся моя хрупкая жизнь, и они охраняли ее по достоинству. Проснувшись окончательно, я постаралась осторожно высвободиться, но Дженнаро не одобрил предложенный мною вариант развития событий и прижал меня к себе еще сильнее.

– Я так и знала, что вы не спите, шпионите за мной и улыбаетесь, – рассмеялась я.

– Последние сорок минут я был очень занят… – раздался любимый хрипловатый голос.

– Чем это, интересно?

– Пытался пересчитать кудряшки в ваших волосах. Они свели меня с ума еще в Париже.

– И как? Удалось?

– Нет. Я несколько раз сбился и решил, что не хочу знать точное количество.

– Кудряшки появились из-за того, что вы меня намочили в душе. И… и это было потрясающе. Я теперь не понимаю, как можно принимать душ без вас. Это ведь просто кощунство. Все без вас – сплошное кощунство…

Смеясь, я предприняла новую попытку изменить лежачее положение, но синьор Инганнаморте был тверд в своем решении… и не только.

– Вы категорически отказываетесь меня отпускать? – хохотала я, когда он перекатывал меня по кровати, запутавшись в тончайшей простыне.

– Категорически. Будете принцессой, которую насильно удерживают в апартаментах «Reid’s».

– Это моя мечта. Пообещайте, что если какой-нибудь принц-недоучка захочет вызволить меня из заточения, вы сбросите его в океан с высокого обрыва. Привяжите меня к кровати и не отпускайте.

– Хотите, чтобы привязал?

Эта часть бредового потока моих мыслей заинтересовала Дженнаро больше, чем просьба об уничтожении потенциальных героев голубых кровей.

– Очень хочу. Только отвязать потом не забудьте… Ну, или забудьте.

– Я привяжу, а там разберемся.

Когда он в очередной раз перевернул меня на живот, я уже было настроилась на продолжение ночного марафона, но вместо этого услышала грубейшее португальское ругательство:

– Caralho…

– Что? Что такое? – бегло проговорила я.

– Мадемуазель, не двигайтесь.

Он нежно провел рукой по моей пояснице и спустился к бедрам, слегка надавив пальцами на участок кожи.

– Сильно боль…

– Ай бл…дь, – вырвалось из меня по-русски прежде, чем он закончил свой вопрос. – Больно. Что там? Синяки?

– Все в синяках… Спина, ноги… Какой же я, бл…дь, придурок. Вы же предупреждали меня в Париже по поводу тромбоцитов.

– Вы это запомнили?

Я с большой осторожностью перевернулась на спину и удивленно на него посмотрела.

– От того, что я это запомнил, результат лучше не станет.

Он выглядел таким расстроенным, что мне стало не до шуток, которые как назло одна за другой лезли в голову.

– Ну, что вы? Это же просто синяки. И я почти ничего не чувствую. Просто мелочь и ерунда.

– Ерунда? Да у вас все тело из-за меня синее.

– И вы считаете, что я об этом жалею? Это все козни Бернарда Шоу и летающий стол, поверьте… Вы абсолютно ни при чем.

– Мадемуазель, простите. Я впредь постараюсь быть нежнее.

– Не надо… нежнее, пожалуйста. Синьор Инганнаморте…

– Что? – Наконец-то он улыбнулся, отвечая на мою лукавую улыбку. – Я вас почти искалечил, а вы смеетесь?

– Мне просто глупости лезут в голову.

– Что на этот раз? – Глядя на меня, он начинал смеяться.

– Мне вспомнилась одна романтическая история, то есть сага. Он был вампиром, а она – простой смертной девушкой. И они влюбились. Она просила укусить ее, чтобы превратиться в вампиршу и быть с ним на одной волне. Он долго сопротивлялся, настаивая на том, что она должна жить нормальной жизнью и в конце концов состариться. А еще… – Мне было трудно продолжать из-за смеха. – А еще… он все никак не мог с ней переспать, потому что боялся, что может не рассчитать сил и сожрать ее. В общем, он выпил много крови животных и настроился на секс, потому что она его об этот молила…

– Мадемуазель, перестаньте хохотать… Я не разбираю половины слов.

– Ничего страшного. Я почти заканчиваю. Когда они наконец переспали и вампир утром увидел тело своей возлюбленной, у него было примерно такое же выражение лица, как у вас сейчас.

– Что за чушь вы читаете? – надрывался Дженнаро.

– Ну, я же писатель. Мне было интересно, что за чушь про вампиров нужно написать, чтобы в двадцать девять лет твои книги разлетелись по миру восьмидесятипятимиллионным тиражом. Ну их, этих вампиров… Синьор Инганнаморте, вам точно не стоит переживать из-за моих синяков, потому что есть проблема посерьезнее.

– Я вас внимательно слушаю.

– Я ужасно, катастрофически, безумно голодна!

– Это мы исправим и немедленно. – Он поцеловал меня и потянулся к телефону. – Хотите позавтракать внизу, или закажем завтрак на террасу?

– На террасу! Думаю, что я нелепо буду смотреться в помятом вечернем платье, уплетая тосты с джемом на глазах у вышколенной публики.

Одной рукой поддерживая телефон, а другой поглаживая меня по волосам, Дженнаро диктовал в трубку свои пожелания, сделав акцент на маракуйе и тройной порции масла.

– Синьор Инганнаморте… – прошептала я, пока голос в трубке уточнял правильность заказа. – Вы меня пугаете. Зачем нам столько масла?

– Мадемуазель?

– Мне просто вспомнился Марлон Брандо и «Последнее танго в Париже». Он умел правильно использовать масло не по назначению…

– Мадемуазель, еще одно слово, и я использую масло так же, как Брандо.

– Только сначала привяжите к кровати…

– Вы доигрались.

Моментально окончив разговор и отбросив в сторону трубку, он снова перевернул меня на живот, стараясь избегать соприкосновения с пострадавшими участками тела.

* * *

– О чем вы думаете? – спросил Дженнаро, протягивая мне тост с джемом из маракуйи.

– Я думаю о том, что уже месяц не отвечаю на аналогичный вопрос в фейсбуке, – улыбнулась я, забирая хрустящий хлеб из его рук. – Спасибо… Я все никак не могла понять, что изменилось, когда мы вышли на террасу. Впервые за время моего пребывания на острове нет ветра и царит абсолютный штиль. И мне даже как-то не по себе.

– Вы правы. Такого ветреного августа я давно не помню. Да и жара в этом году аномальная.

– Жорж говорил то же самое. И вдруг такая тишина вокруг… Даже океан как-то притаился. Словно природа сделала паузу и готовится к буре.

Я сидела в удобном кресле, подтянув к подбородку колени. Жизнь казалась такой безоблачной и прекрасной, что на глаза постоянно наворачивались слезы, подогреваемые поразительно ярким солнцем и окружающей красотой. На мне была одна из белоснежных рубашек синьора Инганнаморте, омлет с морепродуктами удовлетворял все запросы гурманов и сибаритов, а напротив сидел мужчина, от одного взгляда которого внизу живота в два счета разгоралось пламя.

– И это у вас от мыслей о погоде слезы на глазах?

Он внимательно на меня смотрел, доставая из пачки сигарету.

– Просто солнце очень яркое. Просто иногда состояние счастья выдержать гораздо сложнее, чем пережить несчастье. А я еще никогда не была такой счастливой… И я почему-то подумала о том, что вы – четвертый итальянец в моей жизни. Правда, с примесью португальской крови.

– Четвертый итальянец, с которым вы переспали?

Дженнаро крутанул колесико зажигалки.

– Нет, все совсем не так.

– А как? – заулыбался он, выпуская дым.

– Мне сложно объяснить, почему я об этом подумала.

– Не надо ничего объяснять. Просто расскажите мне. Allora…^[99]

– Allora… Мне было тринадцать. Он был намного старше, и из-за него сходили с ума все девочки в лондонском колледже. Несмотря на разницу в возрасте, мы начали встречаться. Все делали ставки, переспит со мной девятнадцатилетний итальянский плейбой или нет. Я часто сбегала по ночам из семьи, в которой жила в Лондоне. Это было довольно просто сделать через окно на первом этаже. Он забирал меня возле дома, мы ехали в центр города, целовались под дождем на Тауэрском мосту, гуляли по Трафальгарской площади и на спор воровали жвачки в маленьких магазинах. Под утро я возвращалась в свою комнату и как ни в чем не бывало ела на завтрак изрядно поднадоевшие хлопья. А днем мы отсыпались на диване в лаунже для студентов, и он постоянно гладил меня по волосам. В девятнадцать я прилетела в Рим. В первый же вечер за мной увязалась пьяная компания, от которой меня спас итальянский парень на простеньком мотороллере. За ночь мы исколесили весь город, и на протяжении десяти дней он дарил мне мягкие игрушки, угощал мороженым и показывал нетуристические места, боясь ко мне притронуться. И вот как-то я оторвалась от группы во время одной экскурсии. Я стояла на Piazza di Spagna, на мне были красные ботинки, такие же огненные, как платье, которое вы мне подарили. Помню, как отчаянно светило февральское солнце и как счастливы были люди вокруг. Все, включая меня. Я изучала карту метро, когда ко мне подошел безумно красивый итальянский мужчина. Не такой красивый, как вы, но все же… Мы разговорились, он купил мне билет и оставил номер телефона. И… – Я запнулась.

– И?..

– И я ему позвонила. Сама не знаю почему. Это был неплохой роман, хороший секс, хотя, вернувшись домой, я ни разу не ответила на его звонки и сообщения. Но дело в другом. Моего лондонского бойфренда звали Андреа Симонетти, парня на мотороллере звали Адриано, но я даже примерно не могу вспомнить имя итальянца, с которым спала. Марчелло, Антонио, Альфредо – просто не помню.

– Вы боялись, что если мы переспим, то на утро вы не сможете вспомнить мое имя? – Дженнаро очень по-доброму улыбнулся. – Это какая-то редкая форма амнезии?

– Прекращайте меня смешить! К счастью или к сожалению, вашего имени мне уже не забыть никогда. Я рассказала это, потому что…

– Я понимаю почему.

– Да?

– Да. И это абсолютно нормально. Если вас это утешит, то в какой-то момент жизни просто становится лень запоминать имена людей. Какой смысл в том, чтобы помнить всех мужчин, с которыми вы переспали?

Подавившись горячим кофе, я расхохоталась:

– Никакого. Если у вас такой подход к женщинам, то мне интересно, как долго мое имя продержится в одной из многочисленных ячеек вашей памяти.

– Джулия… – Он демонстративно изменил привычному «мадемуазель». – Сегодня в тебе больше легкости, но когда тебя вчера била дрожь, ты переспросила: «Но вы же сказали, что никогда никем так не дорожили…» Что еще тебе не понятно?

– Понятно… И это самые драгоценные слова в моей жизни, – притихла я, всматриваясь в напряженное лицо.

– Это не слова. Это то, как обстоят дела. И, поверь, если бы было иначе, я бы не колебался вчера, отвезти тебя в «Reid’s» или нет. Выражаясь твоим литературным языком, ты мой своеобразный lighthouse в мире темноты и вечной скуки.

– Не такой уж он у меня и литературный… язык… И я не знаю, что такое «lighthouse».

– Мадемуазель… Вы сейчас серьезно или вчера в полете ударились головой? – Он удивленно пошевелил бровями.

– Но я действительно не знаю, – стушевалась я. – Это как «легкий дом» или «светлый дом»?

– Простите, я не хотел вас обидеть, – он заметил мое смущение. – Вы никогда не были в lighthouse?

– Полагаю, что нет, раз я даже значения не знаю. Можете объяснить мне, что это за дом такой?

– Пожалуй, я вас туда отвезу. На Мадейре их несколько. Но мы поедем вечером, когда стемнеет. Какие будут пожелания на день?

– А у вас нет никаких важных встреч? Вы правда проведете со мной целый день?

– Безусловно. Вы не против?

– Я не против провести с вами жизнь. А лучше – две.

– С этим сложнее. Так чего бы вам хотелось?

– Хочу покататься на вашем водном мотоцикле! И наконец-то поплавать в океане! И еще… вкусный мохито! И ужин в каком-нибудь простом месте, не в «Cipriani». И кататься по острову, и если можно, я буду за рулем… А еще вы говорили, что покажете мне, в чем уникальность аэропорта, если нам повезет и не будет ветра.

– Можно все. Значит, план следующий: уладим вопрос с Джоаной, раздобудем вам купальник и какие-то вещи, покатаемся на мотоциклах, съездим в Санта-Круз, выпьем самый вкусный мохито в противоположной части острова, поужинаем в ресторане, которым владеют французы итальянского происхождения, и я отвезу вас в lighthouse.

– Синьор Инганнаморте… – сказала я, задыхаясь от счастья.

– Что-то упустил?

– Нет… Можно я вас обниму?

– Нужно, – рассмеялся Дженнаро.

* * *

Катание на мощнейшей водной игрушке происходило под пристальным присмотром со стороны синьора Инганнаморте и трех спасателей «Reid’s». По какой-то непонятной мне причине все четверо мужчин считали, что я обязательно должна утонуть, упасть, наткнуться на глубоководную эшпаду или оказаться в объятиях стаи мелкопакостных пираний. Если бы целостность и безопасность моей жизни зависели от количества спасательных кругов и жилетов на теле, то на меня бы надели все имеющиеся в распоряжении острова атрибуты. Все и даже тот, в котором по соседству плавала стотридцатилетняя седоволосая красотка. Это напомнило мне одно прекрасное крымское лето, когда меня отправили на отдых в фешенебельный отель, где я случайно встретила своего старшего товарища, который опекал меня, начиная с двухлетнего возраста. На самом деле встреча эта была скорее закономерной, чем случайной, потому что, как выяснилось впоследствии, мой друг по совместительству оказался владельцем гостиницы. На его жизнь покушались так часто, что он постоянно находился в окружении свиты из десяти-пятнадцати мальчиков с поломанными ушами. В любую секунду они были готовы убить и растерзать всех, кто представлял хоть малейший намек на потенциальную опасность. К моему, хоть и не еврейскому, но непередаваемому счастью, в первый же вечер ко мне прицепился какой-то великовозрастный олигофрен. Он безуспешно пытался снять меня в ресторане отеля, где мой товарищ по иронии судьбы проводил важную встречу, расположившись на одном из диванов. Как правильно подметил в Париже Дженнаро, «он всегда садился спиной к стене, потому что в него стреляли». И стреляли не один раз. Заприметив, что на драгоценного ребенка нацелился какой-то мешковатый имбицил, которому я изо всех сил намекала, что добром дело не кончится, мой друг спокойным жестом подал команду «фас». Все произошло так быстро, что съемщик даже не успел опомниться, как два фигуристых парня вынесли его ногами вперед, не оставив шанса со мною проститься. После этой нелепой случайности ко мне тут же была приставлена часть свиты, в функциональные обязанности которой входило обеспечение моего безоблачного существования. Их поломанные уши преследовали меня повсюду: я ныряю – они ныряют, я иду в фитнес – они идут в фитнес, я в ночной клуб… О господи. Дискотека. Сущий кошмар. Не знаю, что такого ужасного могло там со мной произойти, но когда на входе в клуб я наткнулась на своих днепровских знакомых, мне стало не по себе. Шесть человек охраны – явный перебор. Да и вообще это лишнее, я считаю. Нужно отдать должное, что с поломанными парнями мне было предельно весело и уж точно не скучно. Мы сидели за лучшим столом, смеялись и потягивали молоко с медом, так как у меня сильно болело горло. И вот в очередной раз, когда я подошла за добавкой к барной стойке, какой-то отважный юноша пригласил меня на танец. Слова песни и последующая за ней сцена навсегда засели в моей памяти: «Сегодня в белом танце кружимся, а завтра мы с тобой подружимся…» Дружба наша длилась недолго, впрочем, как и танец ввосьмером. Воспитательный процесс был простым и крайне доступным для понимания:

– Проведешь хоть одним пальцем ниже ее талии – сломаю левую руку. А после – правую.

Больше меня в том отеле никто никуда не приглашал.

Вдоволь нарезвившись в океане, я, захлебываясь от восторга и эмоций, протараторила Дженнаро трогательную историю своей юности:

– Я к тому, синьор Инганнаморте, что вы точно так же переоцениваете степень потенциальной опасности. И вообще вы очень похожи на моего друга, – сказала я, еще даже примерно не догадываясь, насколько велика эта схожесть.

– Мадемуазель, поверьте на слово: опасность лучше переоценить.

Он подал мне огромных размеров полотенце.

– Спасибо. Надо же… Даже не верится, что я попала на остров с океаном и наконец-то с ним сблизилась.

– Всю неделю вы сближались со мной. Океан никуда не денется, – улыбнулся Дженнаро.

«В отличие от вас», – не без грусти подумала я.

– Каков дальнейший план?

– Переодевайтесь. Я пока поговорю с Джоаной и попрошу, чтобы в номере разгребли бардак, который мы натворили.

– Дорогой бардак получился. Вы, правда, отреставрируете стол?

– Да. Никогда не догадаетесь, где на Мадейре находится лучшая реставрационная мастерская.

– Где же?

– Напротив музея «Frederico de Freitas».

– Но напротив музея живу я…

– А у вас за стеной реставрируют экспонаты музея и произведения искусства. У вас очень талантливые соседи.

– С ума сойти! То есть я буду спать, зная, что за стенкой приводят в порядок стол, который из-за меня же и пострадал? Меня совесть замучает.

– Не замучает. И спать вы будете со мной. Вы идете переодеваться? Я подожду в холле.

– Да, иду. Синьор Инганнаморте…

– Что еще?

– У меня никогда такого не было.

– Какого «такого»?

– Вы на меня смотрите… и от одного вашего взгляда у меня «там» кипяток.

– Мадемуазель, еще полслова, и я пойду лично вас переодевать. Только боюсь, что в Санта-Круз мы до вечера не успеем.

– Иду! Я очень быстро. – Я поцеловала его в пробивающуюся на щеке щетину. – Господи, как же вам идет легкая небритость…

* * *

Миновав Санта-Круз, мы поднимались вверх по петляющей горной дороге. Маленький городок остался чуть позади, превратившись в сказочный пейзаж из книжных иллюстраций. Легкий ветерок, вызванный скоростью «ройса», забавлялся с прядями моих волос и постоянно тревожил безразмерную майку, с которой Дженнаро, смеясь, срывал бумажную этикетку, приобняв меня в холле отеля. В очередной раз поразившись, насколько профессионально он водит машину, я не скрывала своего восхищения.

– Я помню, что вы хотели за руль. Мы уже почти приехали. У вас еще сегодня будет такая возможность. «Lighthouse» находится в другом конце острова.

– У меня все равно права в квартире Жоржа.

– Мадемуазель, не стоит так серьезно относиться к закону.

– Но для чего-то же они существуют…

– Несколько часов назад вы мне рассказывали, как ради удовольствия подворовывали вместе с итальянским бойфрендом. А теперь вас волнует отсутствие прав?

– Я уже вышла из того возраста, чтобы воровать, – смутилась я.

– По-вашему, это желание зависит от возраста?

Он явно сдерживался, чтобы не рассмеяться мне прямо в лицо.

– Я никогда об этом не думала.

– А что вы чувствовали, когда воровали жвачки? Или что-то еще, кроме жвачек?

– Бешеный прилив адреналина. Особенно, когда выходишь из магазина. Ну, в тринадцать – только жвачки. – Я потупила глаза.

– А не в тринадцать?

– В десять лет я украла мороженое и шоколадный сырок. На спор.

– Это все?

– Нет. В пятнадцать я снова оказалась в Лондоне… Со мной училась девочка из Одессы… Это такой украинский город.

– Я знаю, где находится Одесса.

– Вы вообще все знаете. Ладно. В общем, папа этой девочки был неприлично богат, так как имел прямое отношение к одесскому порту. Мы сдружились, потому что она, как и я, была сорвиголова. А еще она была профессиональной воровкой. Ну и… – я запнулась.

– Я с нетерпением жду продолжения…

– Мы затеяли игру. Выбрали день, улицу и пошли чистить магазины. Смысл заключался в том, что побеждает тот, кто вынесет товаров на более крупную сумму. Или самый габаритный товар. Почти, как в фильме «Нимфоманка» Ларса фон Триера. Только там девочки спорили, кто из них в поезде поимеет большее количество мужчин…

– И кто победил? – Губы Дженнаро расплылись в широкой улыбке.

– Она. Она украла ботинки… Просто вышла в них из магазина, пока ошалевший от ее красоты британец побежал за другой парой обуви, которая была на размер больше.

– А что украли вы? – Улыбка не сходила с его безумно красивого лица.

– Майку, блеск для губ, расческу, пару сувенирных браслетов…

Дженнаро резко ударил по тормозам и опустил голову на руль. Его подбрасывало от смеха почти так же сильно, как в тот момент, когда я предложила разделить пополам полотно с изображением лапки голубя.

– Я впервые в жизни призналась, что однажды обчистила целый магазин, а вам весело? – Смех тоже не обошел меня стороной.

– Простите, мадемуазель… А как вы сбывали краденое? – еле выговорил он.

– Да никак… Просто кому-то подарила.

– То есть вы воровали не из-за недостатка в деньгах?

– Я воровала, хотя у меня никогда не было в них недостатка. Почти никогда. Я делала это ради драйва и непривычных ощущений. В общем, в пятнадцать с моей воровской карьерой было покончено.

– Мадемуазель, – он слегка наклонился, по-отечески поцеловав меня в лоб, – вы прекрасны.

Добравшись до вершины горы, мы оставили «ройс» на импровизированной парковке и буквально через минуту оказались на смотровой площадке, откуда открывался изумительный вид на Санта-Круз, бесконечный океан и Азорские острова. Туристов здесь почти не было, если не считать парочки португальских мужчин, которые фотографировали друг друга на фоне обрыва.

– Вы видите аэропорт? – спросил Дженнаро, указывая на встроенную в скале взлетную полосу.

– Это невероятно! Просто фантастика! Как такое вообще можно было спроектировать? И получается, что под взлетной полосой проходит автомобильная трасса?

– Совершенно верно. Сто восемьдесят свай, которые на семьдесят метров возвышаются над океаном и на сорок метров уходят под воду.

– Великолепно… Как называется этот мыс?

– Мыс Facho. А теперь – внимание. Сейчас вы поймете, почему я хотел показать вам это место именно тогда, когда ветер оставит остров в покое.

Дженнаро еще не успел закончить фразу, как я услышала звук летящего самолета. Из небольшой точки он превратился в массивную птицу, которая разделяла на две части сливающееся синее полотно чистого неба и гладких водных просторов:

– Если нам повезет, то он сядет именно так, как я рассчитываю… – задумчиво сказал Дженнаро, сопровождая взглядом приближающийся к аэропорту крылатый корабль.

Когда к нам присоседились португальские туристы, самолет фактически слился с океаном. Мужчины что-то бормотали, ругались и активно жестикулировали в то время, как у меня все больше и больше округлялись глаза.

– Дженнаро, что он вытворяет? Он же должен пойти на разворот, обогнуть полосу и сесть с другой стороны скалы! По-моему, не я одна так считаю. – Я повела глазами в сторону вопящих туристов.

– Он этого не сделает. Смотрите внимательно: он сядет прямо на сваи.

– Как на сваи? – простонала я, вцепившись в мощную руку. – Он разобьется! Боже мой… он же почти цепляет воду и идет носом в скалу…

Португальцы что-то вопили, трясли айфонами, снимали на камеру и наверняка подсчитывали в уме, сколько просмотров наберет их выложенное на YouTube видео, демонстрирующее авиакатастрофу. Когда самолет идеально вписался в скалу и составил одно целое с короткой посадочной полосой, я издала фирменное «ойоооооооооооооооо!!» и вжалась в плечо Дженнаро. Туристы верещали и аплодировали, как в театре, а я, достав из кармана пачку сигарет, нервно закурила.

– Невероятно… – я перешла на шепот. – Спасибо!

– Такое можно увидеть лишь в трех процентах случаев. Vous avez de la chance, mademoiselle^[100].

– То есть самолет не идет на разворот лишь в трех процентах из ста?

– Да. В этом и заключается особенность аэропорта. Даже если бы на Мадейре не было ветра, пилотам все равно пришлось бы огибать полосу. Конструкция устроена так, что при прямом заходе самолета на посадку сваи просто не выдержат. Ну что, готовы к мохито, итальянской кухне и знакомству с lighthouse?

– Еще как! Дженнаро…

– Да?

– Спасибо. Огромное спасибо за все!

* * *

Предполагалось, что мохито мы будем пить в баре на берегу океана, расположенном в одном из крохотных городков по пути к загадочному lighthouse, который, из-за игры слов, вызывал во мне легкую нервозность. Планы были достойными и многообещающими, но природа решила внести в них свои коррективы. Пока мы добирались до пункта назначения, разбушевался такой сильный ветер, что в «ройсе» пришлось опустить крышу. Находиться на улице было невыносимо: если с комплекцией Дженнаро нахальная стихия заигрывать не стала, то на мне отыгралась по полной программе. Меня сдувало и бросало из стороны в сторону, уже не говоря о том, что я устала от привкуса собственных волос, которые так и норовили составить компанию моим обветрившимся губам.

Захватив с собой мохито в пластиковых стаканах, мы с трудом добрались до машины, невзирая на мизерное расстояние. Когда мы приехали в ресторан, где нас ждал забронированный на террасе столик, погода окончательно сбрендила. Ужин open air пришлось перенести в закрытое помещение, потому что со столов сносило тарелки и металлические приборы. Дженнаро познакомил меня с владелицей уютного заведения, которая отменно говорила на четырех языках и знала все самые сокровенные секреты итальянской кухни. Оказалось, что португальцы просто обожают поедать пиццу в сочетании с салатом, что мы, собственно, и решили опробовать. Если для Дженнаро такой кулинарный опыт был не в новинку, то я за обе щеки уплетала рукколу, закусывая вкусными треугольничками с креветками и томатами.

– А «lighthouse» далеко отсюда? – задала я вопрос, когда Дженнаро рассчитывался по счету.

– Примерно в километрах сорока. Вы еще не догадались, что это такое?

– Нет. И я нервничаю по этому поводу, – честно призналась я.

– Почему? – спросил он, открывая передо мной дверь на улицу.

– Что же это за чертовщина…

Очередной порыв ветра ударил меня с такой силой, что я влетела обратно в ресторан, натолкнувшись на стальные мышцы синьора Инганнаморте. Он крепко обнял меня за плечи и кое-как довел до припаркованного «ройса».

– Так почему вы нервничаете? – повторил он, нажимая на педаль газа.

– Просто «lighthouse» можно интерпретировать как «светлый дом» или «легкий дом». А легкий дом ассоциируется у меня с каким-то развратом.

– А поподробнее? – рассмеялся Дженнаро.

– Ну, с оргиями или чем-то таким. Вы же… – Я сделала паузу.

– Что?

– Не знаю. Вы избалованный, взрослый, уставший от жизни человек. Вдруг вам нравится групповой секс или смотреть, как кого-то мучают, или…

– Если даже и так, то что? Вас это пугает? – На секунду отвлекшись от крутых поворотов дороги, он с улыбкой посмотрел на меня.

– Меня пугает как раз другое. Меня пугает то, что я соглашусь на все, чего вы захотите или попросите. Мне кажется, что абсолютно на все.

– И вы это говорите, зная меня какую-то неделю?

– Да.

– Отчаянный ребенок, – подытожил он.

Когда мы свернули на второстепенную дорогу с указателем «Ponta do Pargo lighthouse», я наконец расслабилась и успокоилась. Вряд ли бы дом оргий и извращений так открыто рекламировался мадейрскими властями. Обогнув одинокий ярко освещенный магазинчик, «ройс» столкнулся с кромешной тьмой, на фоне которой жизнерадостно мерцали романтичные португальские звезды.

– Как же я сразу не догадалась?! – воскликнула я, когда мы приблизились к таинственному объекту под названием «lighthouse». – Ведь слово говорит само за себя! Моя голова отказывается соображать рядом с вами.

«Lighthouse» – «светлый дом», «дом света» или попросту маяк. Одинокий маяк Ponta do Pargo, гордо возвышающийся на скале под мадейрским небом и с трехсотметровой высоты отбрасывающий спасительные лучи в океан.

– Синьор Инганнаморте, так вы, оказывается, романтик, а не извращенец…

– Вы разочарованы?

Он чуть приопустил спинку сиденья и, закинув руки за голову, утонул в мягком мандариновом кресле.

– Совсем наоборот. – Я завороженно рассматривала нависшее над нами белоснежное сооружение с красной верхушкой.

– А можно как-то попасть вовнутрь?

– Официально – нет.

– Там закрыто, да?

– Думаю, что да. Мадемуазель, вы куда собрались? Там настоящая буря.

Я вышла из машины и, с трудом противостояв ветру, приблизилась к тяжелой двери, на которой висел обычный навесной замок.

– Вы правы. Закрыто, – произнесла я расстроенным голосом, когда Дженнаро ко мне присоединился. – Оттуда, наверное, сумасшедший вид…

– Вы так хотите попасть наверх?

Он небрежно коснулся замка, который звякнул, ударившись о дверь.

– Очень. Но, если я правильно понимаю, вход здесь только один.

– Поехали. – Он твердым шагом направился к «ройсу».

– Куда? Мы же только приехали!

– Вы хотите попасть внутрь или нет?

– Хочу!

– Тогда поехали.

– Но я не понимаю…

– Мадемуазель, не нервируйте меня.

Я послушно села в машину, и через пять минут мы припарковались возле маленького магазинчика, чем-то напоминавшего большой фонарик. Дженнаро о чем-то говорил по-португальски с продавцом. Я не понимала сути разговора, но через несколько минут жизнерадостный мужчина разулыбался и пошел в подсобку, оставив нас наедине.

– Куда это он?

– Сейчас вернется.

– Можно я возьму «Brisa»?

– В смысле украдете?

– Больше ничего не буду вам рассказывать. – Я театрально и как-то по-детски надула губу.

– Возьмите, только в банке.

– Она в банке еще в вкуснее?

– Почти.

Через пару минут продавец вернулся с большими канцелярскими ножницами и, посмеиваясь, протянул их Дженнаро. Поблагодарив, синьор Инганнаморте рассчитался за мой напиток, оставив португальцу пятьдесят евро. Тот долго сопротивлялся и мотал головой, но спорить с моим покровителем было совершенно бессмысленно.

Не без удовольствия потягивая волшебную «Brisa», я изо всех сил напрягала извилины, пытаясь сообразить, на какой черт нам понадобились канцелярские ножницы. Дженнаро молча остановил машину возле маяка и, игнорируя мое полнейшее недоумение, спокойно спросил:

– Вы допили?

– Еще чуть-чуть осталось… Хотите?

Он забрал у меня предложенную баночку, легонько ее потряс, в один глоток разделался с последними каплями и достал из боковой ниши только что приобретенные ножницы. Включив в салоне свет, синьор Инганнаморте, не обращая ни малейшего внимания на мое изумление, срезал с банки дно и верхушку, тем самым превратив ее в пустой цилиндр. Пережив еще один вертикальный надрез, «банка» уже походила на простую жестяную пластину, из которой Дженнаро вырезал нечто, напоминающее букву «Т». Точнее, это и была обычная буква «Т» за исключением того факта, что вертикальная составляющая уступала по длине горизонтальной части.

– Ждите в машине. – Он распахнул дверь и вышел из «ройса».

– Ну, уж нет. Шоу я не пропущу.

Мы подошли к злополучному замку, отделявшего меня от надежды приблизиться к звездному небу. Я с восторгом наблюдала, как ловкие пальцы скручивают вертикальную половинку «Т» и вставляют ее в отверстие, в которое входила металлическая дуга. Горизонтальную часть новоиспеченной «буквы» Дженнаро согнул пополам и, прокрутив несколько раз самодельную конструкцию, дождался символичного звука.

– Как… Как вы это сделали? Где вы этому научились? – Я с трудом обрела дар речи.

– Мадемуазель, это обычный навесной замок, который даже ребенок откроет с помощью банки колы.

– Но откуда вы это знаете?

– Снова вопросы. Десятки и сотни вопросов. Вы хотели внутрь – прошу.

– Простите…

Воспользовавшись фонариком в телефоне, мы взобрались на самый верх по крутой лестнице и оказались в небольшом помещении с цветными сферическими фигурами под потолком.

– Как красиво! Для чего они?

– Просто декорации. Иногда сюда бесплатно пускают посетителей. Хотите выйти на открытую площадку или боитесь?

– С вами я ничего не боюсь.

Ветер ревел на улице с такой устрашающей силой, что, несмотря на смелое заявление, мне сразу стало не по себе. Казалось, что еще секунда, и этот зверь сдует с неба миллионы искрящихся огоньков. Разбивавшиеся о скалу волны вздымались вверх, разлетаясь брызгами в разные стороны.

– Мадемуазель, вы в порядке? – тихо спросил Дженнаро, крепко обнимая меня сзади.

– Да. Это уже настоящий ураган. Но как же здесь здорово… А еще мне так хочется вас поцеловать… постоянно хочется…

– Просто поцеловать? У меня желания более серьезные.

– Сначала давайте исполним мое.

Развернувшись к нему лицом и обвив руками сильную шею, я разрешила губам делать все, что они хотят. Через пару минут мне уже едва удавалось дышать, потому что Дженнаро не обманул меня в серьезности своих желаний. Запустив руку мне в шорты и поигрывая пальцами под очередной стон, он улыбнулся и шепнул мне на ухо:

– Действительно кипяток.

– Если вы сейчас не остановитесь…

– Даже не подумаю. Слишком хочу услышать «ойоооооо!!».

– У вас вибрирует телефон…

– Хотите ответить?

– Нет… ооооо…

В тот момент, когда Дженнаро спустил с меня шорты и затащил в сферическую комнату, зазвонил и мой мобильный.

– Уверены, что не хотите ответить? – ерничал он, прижав меня лицом к стене.

– Вы же обещали нежнее, – простонала я.

– По-моему, вы этого совсем не хотите…

– Не хочу… Хочу сломать маяк… Вы его отреставрируете?

Я задыхалась. Телефоны трезвонили не умолкая, но нам не было до них никакого дела. Меня настолько унесло в мир любовных утех, что непрерывные звонки в двух разных айфонах ни на секунду не настораживали. На дисплей я удосужилась взглянуть только тогда, когда мы, вернув замок на законное место, сели в машину.

– Да что же это, бл…дь, такое? – не выдержал Дженнаро, когда телефон снова завибрировал.

– Я не понимаю… У меня девять неприятных вызовов от Жоржа. Навязчивость точно не в его стиле. – В ту же секунду на экране мигнуло новое sms. – Дженнаро…

– Что? Джулия, что случилось? – жестко спросил он, увидев, как в моих поледеневших ладонях задрожал айфон.

Я не могла произнести ни слова, поэтому молча протянула ему мобильный с застывшим на экране текстом. Дженнаро быстро выхватил у меня телефон и прочел сообщение от Жоржа:

«Julia, where are you? Are you safe? The island is on fire. Choupana Hills and some other places are burning. Call me back as soon as you can»^[101].

Это было начало конца.

Не всякий огонь есть свет

Украдена из Музея Современного Искусства в Париже в мае 2010 года.

Текущий статус: картина уничтожена.

Дженнаро молча вернул мне телефон и, запустив мощный двигатель «ройса», принялся кому-то звонить. Машина рванула с места, подняв столбы пыли, которой и без того хватало благодаря буре. Вжавшись в сиденье, я лишь через несколько минут сообразила, что не помешало бы пристегнуть ремень безопасности. Оцепенение настолько взяло верх над разумом, что я абсолютно ничего не соображала. Как это «остров в огне»? Как может гореть красивейший холм с пятизвездочный отелем на вершине? Сказка не может гореть. А жизнь может. И я знала об этом не понаслышке. Оправившись от шока, вызванного сообщением Жоржа, я вслушивалась в то, что говорил Дженнаро, но не понимала ни слова. В ту самую секунду я готова была променять все свои знания иностранных языков на то, чтобы перевести сдержанные португальские фразы, которые бросал в трубку мой друг, общаясь с Джоаной. Но я не понимала. Просто не могла. Меня пугало даже не то, с какой скоростью «ройс» несся по узенькой проселочной дороге, а то, каким взглядом награждал темноту сидевший рядом со мной человек. Казалось, что каждое произнесенное Джоаной слово вызывает в нем ураган гнева и поток леденящей ненависти, готовых в любой момент прорваться наружу. Так обычно выглядят сильные люди, привыкшие контролировать самую сложную ситуацию, но все-таки попавшие под обстоятельства форс-мажора. Ждать конца разговора не было сил, поэтому, нажав кнопку вызова, я позвонила Жоржу.

– Джулия, ну, наконец-то! – Жорж не тратил времени на приветствия. – Где ты, черт возьми?

– Жорж, пожалуйста, объясни мне, что происходит, – еле слышно попросила я, проигнорировав заданный мне вопрос.

– Где ты? – повторил он.

– Я… Со мной все в порядке… Я в Ponta do Pargo.

– Что ты там делаешь? Как тебя вообще занесло в другой конец острова? – Жорж никак не мог угомониться.

– Я… Я не одна.

– С кем ты?

Пока я раздумывала, сказать ли Жоржу правду, он быстро сложил два плюс два, по всей видимости, вспомнив о том, кто приезжал со мной в Ponta do Sol и заботливо отвозил «домой» с вечеринки Бонда.

– Ты с Дженнаро? Ты с ним?

– Да.

– Он знает, что горит «Choupana Hills»?

– Да… Там его отель… – с трудом выговорила я. – Сильно горит?

– Пожарные не справляются. Ветер шквалистый, огонь распространяется слишком быстро. Фуншал показывают по всем новостным каналам. Из «Choupana Hills» эвакуируют более тысячи человек. Их собираются разместить на стадионе неподалеку. Есть еще несколько очагов пожара в других частях острова.

– Господи… А что… что с твоим домом? Что с квартирой?

– Огонь движется по направлению ветра и расходится вверх и в стороны. Старая часть города в безопасности. Или пока в безопасности. Такого сильного лесного пожара на Мадейре еще не было.

Я так сосредоточенно пыталась уловить смысл сказанного Жоржем, что не заметила, как Дженнаро завершил свой разговор:

– Это Жорж? – скороговоркой выпалил он.

– Да.

– Спроси, где он. Я отвезу тебя к нему.

– Не поняла…

Оторвавшись от динамика айфона, я с недоумением посмотрела на Дженнаро.

– Джулия… – раздался в трубке голос Жоржа. – Ты здесь?

– Спроси, где Жорж, или дай мне трубку.

Дженнаро явно сдерживался, чтобы не обрушить на меня свое негодование.

– Жорж, я тебе перезвоню.

– Джулия! – почти синхронно произнесли они, когда я нажимала на кнопку отбоя.

– Что значит «я отвезу тебя к Жоржу»?

– Я хочу, чтобы кто-то за тобой присмотрел, – прорычал он, не одобрив моей выходки с телефоном.

– В каком смысле «присмотрел»? А вы… ты куда?

Привычная игра в «мадемуазель» и «синьор Инганнаморте» не оставляла в покое даже в экстренной ситуации.

– Мне нужно попасть в «Choupana Hills», – лаконично ответил он.

– Вы с ума сошли? Жорж сказал, что оттуда людей эвакуируют! Пожарные ничего не могут сделать с огнем… – Контролировать эмоции больше не было сил.

– Джулия, я повторяю в последний раз: мне нужно в отель. Звони Жоржу.

– Нет. Не оставляйте меня. Пожалуйста.

– Ты сейчас говоришь ерунду. Когда мы приедем в Фуншал, у меня не будет времени на детские капризы.

Я не знала, что ответить. По мере того как мы приближались к мадейрской столице, в салон начал проникать запах едкого дыма. И вот тогда со мной произошло то, что уже неоднократно случалось в критические моменты жизни. Немцы называли это красивым словом «Gelassenheit». Хладнокровие. Невозмутимость. Умение совладать с собой. Такова была моя реакция на опасность и экстремальные обстоятельства. Чем больше рушились мои жизненные позиции, тем спокойнее я становилась, вспоминая тот маленький, единственный шажок, который однажды отделял меня от смерти на реанимационной кровати.

– Что вам сказала Джоана?

Мой голос настолько преобразился, что Дженнаро на долю секунды оторвал взгляд от горной дороги, на бешеной скорости вписавшись в крутой поворот.

– Ничего хорошего.

– Что с «Reid’s»?

– Огонь туда не дойдет.

– Зачем вам в «Choupana Hills»? Что такого в этом отеле, что вы мчитесь туда, как псих, среди ночи на скорости сто пятьдесят километров в час? Ради чего все это? Ради десятка дорогих рубашек, которые могут сгореть в ваших апартаментах? Ради каких-нибудь дурацких документов, оставленных в сейфе?

– Мадемуазель… – сдержанно проговорил он.

– Ради сотни тысяч долларов? Ради чего, бл…дь, вы готовы нас угробить по дороге туда? – продолжала я без остановки.

Думаю, что его удивило, а скорее, зацепило не то, что я говорила, а как я это делала – без истерик, без надрыва, без малейшего намека на страх и отчаяние. В любой другой ситуации Дженнаро наверняка прибегнул бы к своему стандартному способу отшить меня вместе с тысячей лишних вопросов, но в этот раз он поступил иначе.

– В отеле находится то, что мне по-настоящему дорого. Очень-очень дорого, понимаешь?

– И вы готовы рискнуть ради этого всем?

– Да. Поэтому я прошу тебя: позвони Жоржу. Каждая секунда на счету.

– Синьор Инганнаморте, я этого не сделаю по одной простой причине. Если вы готовы рискнуть всем ради того, что находится в отеле, который в любой момент может сгореть ко всем чертям, то поймите и меня. В этой машине находится тот, кто мне по-настоящему дорог. Очень-очень дорог. И если он сумасшедший настолько, чтобы добровольно мчаться в очаг лесного пожара, то я с ним. Потому что только с ним я чувствую себя в безопасности. И я его очень люблю. Слишком сильно люблю для того, чтобы отстегнуть ремень и выйти из этой машины. Не бросайте меня. Пожалуйста.

– Ты совершаешь большую ошибку, – сказал он, обдумав мои слова.

– Мои ошибки – это моя зона ответственности. Только моя.

– Мадемуазель… – Он пристально на меня посмотрел, влетая в очередной тоннель. – Дернул же меня черт вернуть вам книгу в Женеве.

– По этому поводу у меня много вопросов в запасе, – неожиданно для себя я улыбнулась. – Я знала, что это вы. Знала. И еще: с вами я ничего не боюсь.

* * *

Вся моя храбрость, бравада и никому не нужная смелость в миг улетучились, когда перед нами открылся вид на ночной Фуншал. Если к запаху дыма я давно приспособилась и даже привыкла, то к мелькающей сквозь лобовое стекло картинке – нет. И еще раз нет. Глаза отказывались воспринимать увиденное и изо всех сил сигнализировали о невозможности происходящего. Над городом нависло зловещее густое облако, сводившее на нет его таинственную красоту и зарождающиеся по вечерам огоньки. Дым окутывал все вокруг, застилая плотной скатертью дома, улицы, деревья, фонари и даже дороги, а во всей этой беспросветной серости мелькали силуэты напуганных людей и пролетавших мимо пожарных машин.

– Вы что-нибудь видите? – полушепотом спросила я, словно боясь еще больше ухудшить наше и без того незавидное положение.

– С трудом, но вижу.

Он по наитию въезжал в повороты, прекрасно ориентируясь на местности.

– Дженнаро… – простонала я, когда мы спустились с небольшой возвышенности и картинка слегка прояснилась.

Я не смогла произнести ни слова больше, не в силах была отвести глаза от пылающего вдалеке «Choupana Hills». Огненные островки прорывались сквозь завесу дыма, ужасая своими масштабами и беспощадной энергией. Казалось, что ветер взбесился и затеял смертельную игру: он с легкостью подхватывал искры и с озорством проворного ребенка метал их в хаотичном направлении.

– Fodesse… Fodesse… Fodesse, – без устали повторяли любимые губы.

– Там все в огне… абсолютно все…

Он ничего не говорил. Пристроившись за вереницей пожарных автомобилей с огромными надписями «Madeira Fire Rescue»^[102], Дженнаро мчался за ними, игнорируя цветовые сигналы частично отключенных светофоров. Мы выехали на хорошо знакомую мне дорогу, пролегающую вдоль береговой линии, музея-гостиницы Криштиану Роналдо и парка Святой Катарины. На крыше «CR7» собралась небольшая группа постояльцев отеля, трясущая телефонами и снимавшая ошеломляющий вид на горящий «Choupana Hills». Туристы, которые обычно неспешно прогуливались вдоль океана, демонстрируя яркие брюки, легкие пиджаки и элегантные шарфики, застыли на вымощенном мозаикой променаде, пытаясь осознать и принять действительность. Волшебный остров, поражавший гостеприимством, добротой и бесшабашной жизнерадостностью, выгорал на глазах, и никто не мог противостоять стихии. Никто. Даже отважные люди, пребывающие в ожидании часа очередной битвы в алых машинах. Проскочив тот участок дороги, где водитель на старом «ровере» сбил Люцифера, я сдалась. Пока в памяти всплывала искалеченная собака, мое больное воображение вырисовывало умирающие в огне оранжевые стрелиции, потрясающие деревья и нежные орхидеи. Мой остров. Мой прекрасный остров. Он так напоминал беззащитного, черного как смола Люциферчика, который безмолвно просил о помощи. Я боялась заплакать, понимая, что слезы лучше приберечь на потом, потому что настоящим адом пока лишь пахло. Боялась, что Дженнаро снова начнет настаивать на первоначальном варианте и оставит меня одну. В безопасности, но одну. Боялась, что он поедет на дьявольский холм без меня, и я так и не узнаю, ради чего. Пока ворох рваных, разбитых мыслей носился в моей голове, пока вцепившиеся в нижние ресницы слезы изо всех сил старались не сорваться вниз, десяток пожарных авто свернули на перекрестке, оставив «ройс» на внезапно опустевшей дороге.

– Что… что они делают? – Растерявшись, я оторвалась от окна и повернулась к Дженнаро. – Разве они не должны ехать туда же, куда и мы?

– Хороший вопрос… – процедил он сквозь зубы. – Скоро узнаем.

Дорога стремительно поднималась в гору, и мы петляли по ней, пробивая фарами все ближе подступающий дым. Я чувствовала, как градус за градусом поднимается температура в салоне и моя просторная майка начинает прилипать к покрывшейся каплями пота спине. Стараясь не выдавать волнения, я всматривалась в плотную пелену, походившую на туман из повести Стивена Кинга.

«Должен же быть просвет, ну хоть какой-то просвет», – думала я, напрягая воспаленные глаза.

Когда мы выехали на гордо возвышавшийся над Фуншалом мост, я пожалела о своем желании увидеть долгожданную полоску призрачного света. За какие-то несколько секунд мне все-таки удалось рассмотреть холм, который был уже совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Меня охватил такой парализующий ужас, что я попыталась найти спасение, вцепившись короткими ногтями в собственные колени. Я никогда не видела, как горят дома и деревья и с какой колоссальной скоростью огонь переходит с кроны на крону. Весь мой опыт пожаров ограничивался старой проводкой, из-за которой дотла сгорела квартира, где я прожила несколько счастливых лет. В тот момент я находилась в Германии и, вернувшись, узнала, что из вещей у меня остались по какой-то причине уцелевшие джинсы от Роберто Кавалли. Такая себе ироничная огненная шутка, над которой я даже через какое-то время смеялась… Одного взгляда на пожираемый пламенем лес было достаточно, чтобы осознать лежащую на поверхности истину: этот пожар чувством юмора не обладает. Он может забрать все, не размениваясь на подсчеты украденных человеческих жизней. Я собиралась что-то сказать, но Дженнаро вдруг резко остановился, тем самым заставив меня посмотреть вперед. Сквозь висящий в воздухе дым четко просматривался въезд в тоннель, рядом с которым стояли люди в пожарной и полицейской форме. Один из полицейских подошел к нам и, оторвав от лица лоскут плотной ткани, жестом попросил опустить стекло. Густое облако дыма ворвалось в салон с такой завидной целеустремленностью, что я моментально закашлялась, автоматически прикрыв ладонями нос и глаза. Мне не нужно было знать португальский для того, чтобы уловить смысл беглого диалога, тональность которого с каждой секундой становилась все выше и выше. Полицейский явно давал понять, что тоннель перекрыли. Если с поведением офицера все было предельно ясно, то Дженнаро меня откровенно пугал. Я не могла забыть, как изменилось его лицо в Ponta do Sol, когда пьяная в стельку Франгиция не совсем вовремя очнулась и отвесила неудачную шутку, поинтересовавшись, успели ли мы уже порезвиться в апартаментах Бернарда Шоу или нет. Помню, как, глядя на это лицо, мы с Мигелем одновременно побледнели, переживая за участь общей подруги. Было в нем нечто крайне жестокое, что заставляло содрогаться и испытывать нарастающий страх. Я видела, как полицейский теряется и робеет, все еще продолжая спорить и настаивать на своем. Затем он указал на меня, поспешно приводя какие-то доводы и взывая к взаимопониманию. Дженнаро устало откинулся в кресло, повернув голову в мою сторону.

– Что? Что такое? – спросила я в надежде, что голос прозвучит уверенно и непринужденно.

– Джулия, девочка, тебе лучше остаться с ними.

– Нет. Что он говорит?

– Скорость ветра достигает 90 км/ч. Въезд закрыли, там все горит и начался оползень. Пожарные бессильны и ждут помощи от авиационной службы. Они попытаются локализовать пожар, потому что огонь распространяется не только по ветру, но и в стороны от очага. Он пошел вниз по холму и доберется до города.

– То есть они нас не пропустят?

– Меня пропустят, тебя – нет.

– Это он так сказал или вы?

– Мисс, так будет лучше для всех. Там настоящее пекло, – вмешался полицейский, который слышал нашу перепалку на английском. – По закону я не имею права вас удерживать, но прошу… Выйдете из машины и останьтесь с нами. Тоннель может завалить в любую секунду, и вы не сможете оттуда выбраться.

– Я просила… Просила меня не бросать. – Я смотрела на Дженнаро умоляющими глазами. – Либо оставайтесь со мной, либо мы едем вместе. Черта с два я выйду из машины без вас.

– Мисс… Вы понимаете, что девяносто километров в час – это скорость движения автомобиля? – Офицер упорно стоял на своем.

– Да.

– Вы понимаете, что когда сходятся низовой и верховой пожары, огонь при таком ветре распространяется со скоростью движения машины?

– Да! Мне плевать на терминологию! – Конечно, я не понимала.

– Джулия, послушай его… Я скоро заберу тебя.

– Нет.

– Офицер, мы с вами теряем время… – сдался Дженнаро.

Полицейский беспомощно развел руками и бросил на меня полный симпатии взгляд.

– Мисс, надеюсь, оно того стоит… Синьор, – обратился он к Дженнаро по-английски, умышленно не переходя на португальский язык, – берегите ее. И себя.

Нас пропустили на въезде в тоннель, мысленно покрутив пальцем у виска и выдав на прощание пару влажных сувенирных полотенец, на которых разноцветными буквами была вышита надпись «Madeira». Когда «ройс» нырнул в выбитую в скале бездонную дыру, я нервно рассмеялась и почувствовала, как по лицу катятся слезы. Совсем скоро я увижу «Choupana Hills Resort&Spa» – лучший португальский отель на острове. Я увижу его таким, каким его еще не видел никто.

* * *

Огонь был живым. Клянусь, живым. Обхватив за талию смерть, он устроил с ней дикую пляску, уничтожая все на своем пути. Безжалостный пламенный танец никого и ничего не щадил: казалось, что трещат человеческие кости, ломаются хребты и тонкие позвонки, кричат и умоляют о пощаде уязвимые деревья, вмиг утратившие вековое величие. Огонь дразнил их пальцем и нашептывал зловещую детскую считалку, выбирая новую жертву для своей кровавой игры. Раз, два, Фредди ждет тебя. Три, четыре, запирайте дверь в квартире. Пять, шесть, Фредди хочет всех вас съесть. Семь, восемь, Фредди к вам прийдет без спросу. Девять, десять… Новая искра, умирающие кроны, воспламеняющаяся трава и лианы, тошнотворный запах дыма и бесконечная горная дорога. Огонь преследовал нас, окружал, заманивал в расставленные повсюду ловушки и захлебывался от собственного могущества. «Ройс» сопротивлялся, разрывал дым в клочья, но что-то подсказывало мне, что это всего лишь начало кошмара, который будет длиться вечно, потому что все часы мира остановились на этом холме. Нет больше времени и секундных стрелок, нет больше белозубых улыбок и приветливых людей, нет больше открытости, праздников и нежных рассветов. Пламя, боль и смерть – вот все, что нам остается. Дым незаметно проникал в мандариновый салон, въедался в кожаные сиденья, в поры, волосы, в тонкую ткань одежды и чертово влажное полотенце, которым я периодически прикрывала лицо. Я заставляла себя не смотреть в окно, пыталась представить океан, как-то отвлечься, но все мои старания сводились к нулевому результату. В голову лезли странные мысли, а перед глазами пролетала вся жизнь. Жизнь до встречи с человеком по имени Дженнаро Инганнаморте и жизнь, в которую он вошел. Я хотела хоть что-то сказать, но мерзкий звук упавшего на капот камня окончательно отбил желание говорить. Уткнувшись взглядом в подрагивающие колени, я вжалась в спинку сиденья, как будто оно могло меня защитить. В тот самый момент крепкая рука накрыла мою маленькую ладонь, и я услышала простую фразу, произнесенную хрипловатым голосом:

– Calm down. Calm down^[103].

Всего лишь секундный жест, всего четыре слова, и я почувствовала, что сдаюсь. Слезы хлынули из глаз непрерывным потоком, и, всматриваясь в холодные черты красивого лица, я тихо сказала:

– Я очень люблю жизнь, но здесь правит смерть. Мой остров умирает, а в голове столько ярких картинок…

– Не смотри. Просто не смотри. Закрой глаза и описывай картинки. И не плачь, – жестко добавил он. – Сможешь?

– Не плакать? Или описывать картинки?

– И первое, и второе. Твои слезы выводят меня из равновесия.

– Они сами текут. Но я постараюсь.

Для надежности я прикрыла руками лицо и начала описывать все то, что выбрасывала на поверхность моя долгосрочная память:

– Однажды в Париже я пробегала под аркой. Той самой, которая отделяет Лувр от садов Тюильри. – Я изумилась, насколько робко и неуверенно звучит мой голос, который с трудом заглушал биение распадающегося на части сердца. – Почему-то я подняла глаза вверх и обратила внимание на выбитые под сводом цветы. Мне захотелось их сфотографировать, мысленно сфотографировать. Каждый день во время пробежек я замирала под аркой и изучала картинку до тех пор, пока не запомнила каждую деталь, контур, полукруг, трещинки и даже мельчайшие царапины. Я не знала, зачем это делаю, почему из всего запредельного разнообразия и бесподобной красоты Парижа я выбрала для себя довольно простенький рисунок на камне и захотела запечатлеть его настолько, чтобы в любой момент суметь его воссоздать и воспроизвести. Так все и началось. Я фотографирую моменты. Иногда грустные. И я их вижу…

Например, низкая серая оградка на могиле моего брата. Я ее не запоминала, но я вижу руки моей мамы. Четко. До мелочей. Вижу прилипшую землю на ее пальцах и глубокие линии на внутренней стороне ладони. Вижу, какого цвета лак на ее ногтях. Он серый. Такой, как оградка моего брата. Я стою совсем рядом и не могу отвести взгляд от ее рук. Не могу оторваться. Потому что фотографирую, не понимая зачем. Я делаю над собой усилие и перевожу глаза на свои яркие кеды. Они мандариновые. Такие же, как салон вашей машины. С бежевыми шнурками. Я рассматриваю шнурки, пытаясь скрыть слезы, и думаю о том, что в моей стране ограждают даже могилы. Почему, черт возьми?

А вот другая картинка. Красный свитер в широкую черную полоску. Это свитер моего папы, но мы пока еще его не купили. Пока еще он принадлежит манекену в парижском «Printemps». Я четко вижу вязку, каждый стежок, толстую, качественную нить. Я знаю, что этот свитер должен носить мой папа, потому что он часто жалеет потратить на себя какие-то деньги и всегда балует меня.

Вот треугольник в моей палате. Он сделан из белого пластика, и если крепко вцепиться в него пальцами, я встану и смогу двигаться без посторонней помощи. Вот кнопка вызова милых немецких санитаров, но я ее ненавижу, поэтому пользуюсь ею в случаях крайней необходимости. Зато ее по достоинству оценил украинский министр из соседней палаты. Мы оба – частные пациенты, но меня любят и приносят мне детское клубничное молоко, когда я ничего не ем, а его тихо презирают, потому что он без конца жмет на красную кнопку, чтобы ему подали часы за тридцатку и сообщили время. Ему лень вставать, тем более что палата стоит пятьсот евро в сутки. Почти хороший отель. Моей стране никогда не везло с министрами и президентами.

А вот человек со шрамом на лице из кафе «La Boheme» на Монмартре. На столике стоит запотевший винный бокал и лежит свежая хрустящая газета. Вот француженка на бульваре Монпарнас. Она наклоняется, чтобы поднять книжку, которую уронила на выходе из метро. У нее волосы цвета пережаренных каштанов и темно-синяя лаковая сумка. Вот разноцветный воздушный шар, сотканный из живых цветов в дорогом сердцу «Wynn». Я снимаю туфли и прошу какую-то пару меня сфотографировать. И тем же вечером знакомлюсь с наркобароном и его многочисленной свитой. У наркобарона хитрые блестящие глаза и неплохое чувство юмора. Я вижу кораблик с рекламой мюзикла «Король Лев». Он медленно проплывает мимо меня, а я сижу на парапете и плачу навзрыд в шесть утра, встречая последний рассвет в родном Гамбурге. Ко мне подходит мой сосед и нежно целует в щеку. Его ждет такси, и через несколько часов он окажется в холодной Швеции. А вот музыкант Люк в лобби стокгольмского отеля. Он сидит в бордовом кресле и пишет какую-то песню. Вот парнишка-поэт с растрепанной шевелюрой: в руках он сжимает сильно погрызанный карандаш, посербывает вкуснейшее берлинское пиво и перечеркивает строчку за строчкой в старом, изрядно потрепанном блокноте.

Я вижу трамвайчик в Сан-Франциско и пробивающееся сквозь тучи солнце. Я знаю, что оно обязательно победит и прорвется, знаю, как приятно быть по-настоящему счастливой и не думать о завтрашнем дне, знаю, как здорово любить и забыть обо всех бедах мира. Вот пляж Палолем, Гоа и официант по имени Пинто, который приносит мне свежевыжатый ананасовый сок и с индийской непринужденностью демонстрирует свежую черно-белую татуировку. В небе летают пестрые тарелки фрисби, и воздух пахнет ленью и свободой. Вот мы сидим большой компанией на берегу океана. Напрочь забыв о времени суток, мы без конца смеемся и заказываем ром, небо над нами украшено звездами, а бродячие гоанские собаки спят у наших босых ног, по щиколотку зарытых в теплый, пропитанный солнечной лаской песок. Собаки видят сны, периодически подергиваются, просыпаются, ругаются и переворачивают наш стол, лишь преумножая постоянные взрывы искреннего и такого беззаботного смеха.

Я вижу небоскребы Нью-Йорка и свое зеркальное отражение. Я снова фотографирую и случайно продавливаю каблуком пакет с соусом карри, который какой-то идиот выбросил прямо на тротуаре. Я вижу огни и металлический блеск «Харлея», припаркованного возле одного из баров ночного Ки-Веста. Вижу запутанные стропы своего парашюта, открывшегося с большим опозданием и поддавшегося капризам ветра. Я падаю вниз и думаю о том, что настоящий полет прекрасен, как секс и любовь. Я вижу сингапурский храм, фонтаны из шоколада, легкие сари, мечети Стамбула, озера Норвегии и лаванду Прованса, вижу мягкого львенка на кровати в Хельсинки и графити на остатках Берлинской стены, вижу аттракцион с видом на бешеный Вегас, вижу Женеву и аэропорт Мадейры. Вижу ваше лицо. И огонь. Повсюду. И я так боюсь запомнить остров именно таким… И…

Почувствовав, что «ройс» заметно сбавил скорость и обороты, я замолчала, но все же не решалась возвращаться в реальность.

– Джулия, девочка, мы приехали, – донесся до меня голос Дженнаро.

Я открыла глаза и поняла, что это конец.

Голубь с зеленым горошком

Украдена из Музея Современного Искусства в Париже в мае 2010 года.

Текущий статус: картина официально считается уничтоженной.

Он посмотрел на меня один раз. Всего один-единственный раз. Автоматически обхватив пальцами ремень безопасности, я молча растворилась в глазах Дженнаро, пытаясь дать ответ на вопрос, который так и не прозвучал. Наверное, не имело никакого смысла произносить вслух то, что и без десятка слов казалось предельно ясным. Наш немой диалог продолжался всего секунду, возможно, немного дольше, но в тот момент я точно поняла и осознала, что этот взгляд будет преследовать меня всю жизнь. Куда бы я ни поехала, куда бы ни улетела, с кем бы я ни проснулась каким-нибудь призрачным, несбыточным утром и как бы мне ни хотелось сбежать или спрятаться, взгляд Дженнаро Инганнаморте останется со мной навсегда. Сквозь привычный слой льда и знакомую пелену хладнокровия я отчетливо смогла рассмотреть его душу – темную, глубокую, таинственную, но все-таки настоящую и чертовски живую. Очень-очень живую. Мимолетное замешательство, на миг соскользнувшая с безупречного лица маска, и я увидела подтверждение словам, которые совсем недавно довели мою кровь до температуры кипения: «Потому что я никогда никем так не дорожил. Я вообще никогда никем не дорожил». То ли на Дженнаро так повлиял поток моего сознания, то ли сдавливаемый тонкими пальцами ремень, но факт оставался фактом: он делал выбор. Безусловно, важный. А может быть, жизненно важный.

Стрелки на часах «ройса» притихли и замедлили ход в то время, как огонь по-мальчишески жонглировал искрами, подпевал ненавистному ветру и издевательски облизывал все вокруг своим безобразным, раскаленным до изнеможения языком. Пока чаша весов в душе Дженнаро раскачивалась и колебалась, я включила слайд-шоу и мысленно фотографировала. Я поняла, что у сомнений есть сердце и человеческий пульс, а терзания умеют воевать между собой, как глупые люди. Я поняла, что сидящий в двадцати сантиметрах от меня человек впервые за сорок с весомым хвостиком лет окунулся в паутину чувств, хаоса и неразберихи, что ему все это чуждо и совершенно не нужно. Никогда не было нужно. Поняла, что в его планы не входила забытая в Женеве книжка, которую я с такой неприкрытой жадностью листала в стокгольмском музее модернизма, поняла, что он жалеет, что вернул ее мне, поняла, что не вписываюсь в его целостную и детально прорисованную картину жизни на широкую ногу, поняла, что еще какой-то миг, необходимый мне миг, и я стану для него всем на свете, выйду на первый план, закрою рыжими волосами привычное полотно и изменю запланированный ход судьбы. Вверх-вниз. Вниз и вверх. Дурацкая чаша. Невыносимое ожидание. Бешеная пульсация голубоватой жилочки на виске. Еще чуть-чуть, и я добровольно выйду из машины, несмотря на окружающий кошмар. Еще чуть-чуть, и он скажет мне: «Джулия, что мы здесь делаем? Нет никого и ничего важнее, чем ты». Еще чуть-чуть, и он нажмет на газ. Но он не нажмет. Потому что есть чаша весов. И я чувствую, вижу, фотографирую. Она склоняется не в мою пользу. И больше нет моих рыжих, застилающих полотно жизни волос. Для него они все дальше и дальше. Они меркнут и исчезают на фоне огня. Отступают сомнения, выбрасывают белый флаг терзания, умирает мимолетный соблазн поддаться всепоглощающей слабости, холодеют глаза. Я проиграла. Есть что-то дороже, важнее и лучше меня. Я отстегиваю ремень, расслабляю пальцы, оборачиваюсь, смотрю на открытые автоматические ворота лучшего португальского отеля Мадейры. В метре от нас, чуть правее, горная дорога. Можно ведь вверх. Пусть в сердце пожара, но вверх. Можно ведь. Но нет. Его глаза точно говорят «нет». Есть что-то дороже, важнее и лучше меня. Я перевожу взгляд на выданное полицией влажное полотенце с вышивкой «Madeira». Мадейра, дорогая, любимая, ты на глазах превращаешься в остров без имени. Горишь ты. Горит моя жизнь. В очередной гребаный раз она горит в прямом смысле этого слова. Но самое смешное то, что мужчина, который находится рядом со мной, сканирует мое внутреннее поражение и как ни в чем не бывало возвращается к знакомой, придуманной нами игре:

– Мадемуазель…

– Синьор Инганнаморте…

Мы одновременно киваем. Я робко, а он уверенно. Мы касаемся дверных ручек «ройса». Ну, здравствуй, «Choupana Hills Spa & Resort». Здравствуй, отель, которого больше нет.

* * *

Дым. Убийственный дым. Он сдавливал шею, обволакивал горло, раздражал, насиловал и сбивал с ног. Мы были одни. Одни на территории огромного, исчезающего, распадающегося на части отеля. Не было больше пожарных и ярко-красных машин, не было смертоносного звука сирены, который я так ненавидела с семнадцати лет… Хруст. Бесконечный, безудержный хруст. Скрежет погребенных навеки веток, выглаженных садовником идеальных кустарников и тающих на глазах игрушечных домиков. Они зависали на определенном расстоянии от земли, соответствуя японским капризам из серии «влажность почвы не повлияет на драгоценное здоровье наших клиентов». Такая себе ирония судьбы. Забавный сценарист-мятежник. Гости 5-star-отеля на холме уже ютились на футбольном стадионе, где в свое время тренировался сам Криштиану. Но есть я. Единственный, почти единственный посетитель. И мне страшно. Страх скользит по щиколоткам, подбирается к голени, заныривает под короткие шорты и, к неприкрытому ужасу, возбуждает. Страх будоражит и воскрешает из мертвых. Сейчас, прямо сейчас, в данный момент он уничтожает и в то же время спасает. Грохот. Безумный и шокирующий. Он доносится из здания рецепции, в считаных метрах и секундах от нас. Дым резвится, расходится в стороны и позволяет рассмотреть аллею, по которой мы идем, почти бежим. Рухнула балка. Возможно, лестница. Смерть расправляет крылья. Ее гордость зашкаливает, грудь колесом, ее амбиции безудержны, а власть беспрекословна. Смерть. Тысячи осколков стекол под ногами. Они царапают уязвимые подошвы моей обуви. Джоана… Почему-то я думаю о тебе. Ты лучший менеджер лучшего отеля. Ты можешь и умеешь все. Знала ли ты, что именно в этих шортах, безразмерной майке и славных мокасинах я окажусь с ним там, где слово «жизнь» – моветон и нелепость? Знала ли ты, что мне будет страшно? Знала ли ты, что… Невозможно идти дальше. Он держит меня за руку и смотрит по сторонам. Анализирует глазами. Оценивает обстановку. И нам некуда больше идти, Джоана. Здесь все объято пламенем. У меня печет кожа. Каждый ее миллиметр. И кружится голова. Я стараюсь думать о тех десертах на террасе в апартаментах Бернарда Шоу. Ты говорила мне, что у тебя проблемы с позвоночником. И я горжусь тобой. После всего пережитого ты ходишь на каблуках. Ты назвала меня ребенком, как и Дженнаро. Он постоянно так меня называет. Мне сейчас так страшно…

– Джулия…

– Нам некуда больше идти… Конец…

– Есть только один вариант.

«Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу!»

Я смотрела на бассейн, который четко повторял змееобразные линии отеля. Он огибал полыхающее здание рецепции, извивался, выпрямлялся и проваливался в огненную пасть. При другом стечении обстоятельств здесь можно было бы рассекать на водном мотоцикле, вызывая улыбки отдыхающих на лежаках пожилых людей.

«Насколько ты горячая? Не сварюсь?»

Вода очаровывала и в какой-то степени манила своей иллюзорной прохладой, но меня начинало подташнивать от приторного запаха дыма и полушокового состояния. Мне трудно дышать. Так трудно. И этот постоянный, раздражающий, пугающий треск… Он доносится со всех сторон, напоминает вопль и животный визг. Немеют руки, немеют ноги и мысли, застывает бешеный пульс. Ну давай. Давааааай. Не думай, не вспоминай. Пожалуйста, не вспоминай. Но ведь тогда было еще страшнее, так ведь? Нет, не так. Тогда было гораздо больше риска, но меньше страха. Тогда вообще не было никакого страха. Просто хотелось, чтобы все наконец закончилось. Чтобы не было больше лампочек и белых потолков операционной. Чтобы те люди, которые за меня боролись, не плакали в случае неудачи. Но больше всего хотелось, чтобы исчезла боль. Испарилась, умерла, легла в непроницаемый гроб, затаилась на самом глубоком дне и никогда, никогда, если Ты, дорогой Всевышний, меня слышишь, больше никогда не возвращалась. Не смела вернуться и напомнить о себе.

– Думаете, с той стороны бассейна еще что-нибудь уцелело? – моему голосу не хватало присутствия надежды.

– Предпочитаю лично в этом убедиться, – молниеносно ответил мой друг. – Не хотите подождать здесь?

Я нервно улыбнулась. На смену улыбки пришел легкий кашель, постепенно переросший в неподдельный взрыв смеха. Я приложила ладони к мышцам живота и, глядя на Дженнаро, смахивала выступившие на глазах слезы. Синьор Инганнаморте слегка наморщил лоб, чем еще больше меня рассмешил. Его острый аналитический ум не знал, как реагировать на спонтанный приступ моего нервного веселья.

– Все в порядке… Честное слово… Простите… Просто… – я с трудом выговаривала слова, – просто я не хочу ждать вас здесь. Знаете, впервые увидев вас на пляже в «Reid’s», я подумала о том, что больше всего на свете хочу с вами поплавать. Надо же… мое желание может осуществиться.

Взгляд Дженнаро оставался все таким же непроницаемым, но на какую-то долю секунды его губы еле заметно шевельнулись, и он улыбнулся:

– Мадемуазель, в следующий раз загадайте что-нибудь более оригинальное. Готовы?

– Да… Прозвучит театрально, но, учитывая абсурдность ситуации… Раз уж я с вами в огонь, то и в воду тоже, синьор Инганнаморте. И в воду тоже.

– Я подстрахую. И смотрите по сторонам. В воде полно обломков и веток.

– Тогда на счет три?

– Без счета, – ответил он и нырнул в бесконечный бассейн.

Сделав глубокий вдох, я последовала безумному примеру Дженнаро.

* * *

Плавать я научилась довольно поздно. Мне было лет тринадцать, когда нашу юную теннисную команду обязали ходить в бассейн в качестве дополнительной физической нагрузки. Не могу сказать, что это незначительное событие моей жизни приравнивалось к трагедии, но переживала я сильно. Представляла, как стыдно мне будет признаться перед тренером и друзьями, что я мысленно иду на дно, даже не успев коснуться хлорированной воды. Ладно, если бы только мысленно… Папа с детства учил меня плавать и даже делал вид, что у меня получается. В двенадцать я замечательно водила машину, прекрасно играла в теннис, но чего ради себя обманывать? Воды я начинала бояться ровно в тот момент, когда лишалась поддержки надежных мужских рук. Паникуя, я изо всех сил избивала худыми ногами водную гладь и мечтала лишь о том, чтобы поскорее принять вертикальное положение и нащупать дно кончиками маленьких пальцев. «С меня хватит… Научусь завтра» – примерно так заканчивались мои уроки плавания. В конце концов, живут же как-то на свете люди, которые не умеют держаться на плаву.

Помню, как я стою у бортика в красном купальнике и не могу пошевелиться. Мальчишки кричат: «Чего ты там застыла?» – и с бешеным азартом прыгают в пятидесятиметровый бассейн. Мне на плечо ложится слегка шершавая, но приятная на ощупь рука. Я оборачиваюсь и вижу пожилую женщину с лучистыми глазами и красивыми морщинками. Она смотрит на меня с материнской нежностью:

– Не умеешь?

Я отрицательно машу рыжей головой.

– Пойдем со мной. Я тебя научу.

– Это бесполезно. Кто только не пробовал… Плавание – не мой конек.

– Пойдем, пойдем. Через тридцать минут вернешься к своим приятелям.

Женщина оказалась мастером спорта по плаванию и заслуженным тренером распавшегося СССР. Побарахтавшись десять минут в лягушатнике, я расцеловала ее излучающее свет лицо и понеслась к мальчишкам. Я больше не боялась. Меня научили. Я смогла. Вода приняла и полюбила меня, и конечно, я ответила ей взаимностью. В тот же день неожиданно возникла новая проблема: меня не могли вытащить из бассейна. Я, что называется, дорвалась и экспериментировала. Закончилось все тем, что моя мама не совсем вовремя появилась в дверях, застав не умеющего плавать ребенка прыгающим с десятиметровой вышки.

* * *

Я знала, что плаваю если не превосходно, то очень уверенно, но… Проклятый дым. Он попадал в легкие, сбивал дыхание и добавлял трудностей и без того скованным движениям. Казалось, что меня бросили в километровый джакузи и заставили быстро плыть, несмотря на зашкаливающую температуру воды. Ветки и обломки каких-то предметов больно оцарапывали обнаженные участки кожи, промокшая насквозь одежда отяжелела и прилипла к телу, но мышцы сопротивлялись, боролись и с завидной бескомпромиссностью не желали сдаваться.

Периодически оглядываясь, Дженнаро проверял, как обстоят мои дела и насколько сильно я отстаю. Странно, но даже в самых мерзких условиях я не переставала им восхищаться. Он покорил меня до беспамятства и высшей степени безрассудства. Его пресыщенность, жесткость и не вписывающееся в ординарные рамки трепетное отношение взяли верх над моей рациональностью, продуманностью и нежеланием бросаться в омут. Особенно с головой. Но я уже здесь, и об этом стоило думать раньше. Либо не стоило. С остервенением перебирая ногами, я даже не заметила, как слетели новые мокасины, приобретенные для меня одним из сотрудников «Reid’s». Приятная легкость незаметно сменилась точечным приступом боли, и я поняла, что ситуация бесповоротно вышла из-под контроля. Нога. Щиколотка. Что-то острое пробило кожу и без церемоний коснулось тонкой кости. Захлебнувшись, я постаралась взять себя в руки, но болезненные ощущения парализовывали и не отступали. Не время. Сейчас точно не время давать слабину. Плыви. Плыви. Ну, плыви же… Пожалуйста. Внутри происходило настоящее восстание. Проснулась здоровая злость, захлестнул гнев, пришел на выручку упрямый характер. Черта с два я завою и позову на помощь. Жадно глотая воздух, я разъяренно колотила по воде руками, избавляясь от препятствий и прокладывая себе путь.

Не знаю, сколько это продолжалось. Слезы на лице смешались с каплями воды, глаза больше отказывались функционировать и различать перспективу, а пострадавшая щиколотка продолжала разрываться от боли. Натолкнувшись на финальный бортик, я вынырнула и почувствовала соприкосновение с мощной, обладающей титанической силой рукой. Дженнаро вытащил меня из воды и помог удержаться на обеих ногах, когда я уже готова была вернуться в объятия бассейна. Мне не пришлось ничего объяснять, потому что кровь активным потоком струилась по ступне и не позволяла сохранять равновесие. Я наткнулась на что-то острое, и это «острое» пробило меня от и до.

– Джулия…

– Все порядке. Я могу идти, – сказала я, задыхаясь и убирая с лица мокрые пряди волос.

После череды иностранных матов он перевязал мне ногу остатками своей рубашки и потянул за собой:

– Пятнадцать минут. И я отвезу тебя в больницу.

– Все в порядке… Это был гвоздь или ветка… я не знаю… Какой из них ваш?

Я с маниакальным любопытством смотрела на то, что всего несколько часов назад было первоклассными домами с металлическими лестницами и просторными террасами с изумительным видом на остров. Огонь таки обладал чувством юмора. Какие-то домики неподвижно замерли в ночной мгле: пожар их просто не коснулся. Они стояли как ни в чем не бывало и поджидали своих постояльцев, которых в данный момент успокаивала полиция, потчуя сформированным на скорую руку португальским пайком. По крайней мере, эти люди могли чувствовать себя в безопасности, оказавшись на стадионе Роналдо. Так можно и разлюбить футбол. На всю жизнь разлюбить.

Мой взгляд метался из стороны в сторону, скользя по поглощенной победоносным огнем местности: этот дом сгорел дотла, следующий цел и невредим… Но скоро сгорит. Все зависит от игривого настроения стихии.

– Продержишься метров триста? – голос Дженнаро вывел меня из оцепенения.

– Продержусь. Конечно, продержусь.

И я держалась. Почти бежала, переложив часть веса на любимое плечо. Последний раз меня так поддерживали в Нью-Йорке. Мы застряли в нескончаемой пробке на Бродвее и опаздывали на шоу «Mermaid»^[104]. У нас были лучшие места, состояние эйфории и таксист-эммигрант, который впоследствии меня искалечил. Полоумный водитель дождался, пока из классического нью-йоркского такси выйдет моя немногочисленная компания и резко нажал на газ, когда очередь дошла до меня. Правая нога уже успела коснуться асфальта, центр тяжести и элемент неожиданности не способствовали возвращению на заднее сиденье авто, поэтому я упала под колеса и больно ударилась, толком не сообразив, что произошло. Помню, как весело было лежать на проезжей части, изучая звездные узоры нью-йоркского неба. Вокруг меня собралась огромная толпа. На Бродвее людей всегда много… Они оцепили меня плотным кольцом и пытались помочь, осыпая проклятиями смывшегося тэкси-мэна. Он просто уехал. Наверное, боялся лишиться нажитой нечестным трудом driving-license^[105]. Меня подняли на ноги, очистили одежду от дорожной пыли, вручили бутылку воды, лед и успокоительные таблетки. По ногам текла теплая кровь, которая мигом пропитала разорванные вконец джинсы. Плача и смеясь, я наблюдала за тем, как парочка благородных принцев прыгает под машины, пытаясь спасти мои уцелевшие красные туфли, оказавшиеся в разных частях Бродвея. Кто же знал, что я устрою такое шоу и стану «Русалочкой» вечера?.. Каждый шаг доставлял неимоверную боль из-за внушительных ушибов и ссадин. Подарив билеты на «Mermaid» первому попавшемуся счастливчику, я обхватила мужские плечи и через час оказалась в обществе серьезного американского врача, который настоятельно порекомендовал снять стресс с помощью пары бокалов белого сухого вина.

А ведь мы тоже сейчас могли спокойно сидеть на террасе и потягивать хорошее вино, растворяясь в друг друге и наслаждаясь красотой острова… Могли бы. Интересно, люди, которых в срочном порядке эвакуировали из отеля, тоже об этом думают? Ведь они проснулись сегодня утром именно здесь. Завтракали, загорали, общались, смеялись, шутили. Точно, как мы. Я отчетливо представляла себе пожилую британскую пару: он бережно поддерживает ее под руку, пока пожарные и полицейские помогают им покинуть горящий отель. Она напугана, но старательно удерживает страх, зная, как сильно дорога человеку, рядом с которым прожила сорок-пятьдесят лет. Наверное, у кого-то бывает и так.

Больше не было сил идти. Постоянно перебирая ногами и переступая через безжизненные стволы, я время от времени спотыкалась, но Дженнаро успевал меня подхватить благодаря прекрасной реакции. Неожиданно слева от нас промелькнула яркая вспышка, и новая порция искр попала мне прямо в лицо. Инстинктивно прикрыв локтем глаза и лоб, я застонала. Это была просторная декоративная беседка с соломенной крышей, которая решила передать мне свой пламенный привет по пути в ад.

– Терпи, терпи… – прорычал Дженнаро, закрывая меня всем корпусом.

Не думаю, что он сгорал от удовольствия под фонтаном огненных брызг, лишившись рубашки, которая минимизировала мое кровотечение. Но он знал, как со мной разговаривать в критических ситуациях. Только жестко. И только в утвердительной форме. Любая другая меня сейчас не устраивала и раздражала. Меня нельзя жалеть и делать слабее, чем я есть на самом деле. Потому что я сама могу пожалеть кого угодно, иногда капризничая и играя в беззащитного ранимого ребенка. Или не играя. Слишком уж тонкой была грань.

Метров через тридцать Дженнаро остановился. Я видела, куда он смотрит, но не могла прочесть выражение его непроницаемого, редко поддающегося эмоциям лица. Облегчение? Раздражительность? Ненависть? Негодование? Все вместе? Что ты чувствуешь? Или ничего? Дом, возле которого мы стояли, практически нависал над обрывом, и у меня не возникло сомнений, что мы у цели. Во-первых, дальше некуда было идти. Во-вторых, именно отсюда открывался лучший вид на Фуншал, а со вкусом и возможностями у Дженнаро никаких проблем не было. Конструкция пострадала пока лишь частично, процентов на тридцать-сорок. Больше всего не повезло металлической лестнице, которая расплавилась и напоминала растекающиеся часы Сальвадора Дали. Учитывая, что все дома пятизвездочного отеля находились на приличном расстоянии от земли, попасть в номер через центральный вход оказалось невозможным. А другой попросту отсутствовал.

– Жди меня здесь. Оставайся на месте и не шевелись. Скоро все закончится. Ты меня поняла?

– Что вы собираетесь делать? – запротестовала я, на секунду забыв, с кем разговариваю.

Он не стал отвечать, одарив меня таким взглядом, что пожар резко отступил на второй план.

– Хорошо-хорошо… Только, пожалуйста, осторожно. Пообещайте мне…

Дженнаро было не до глупых, бессмысленных обещаний. Обогнув фронтальную часть дома, он остановился возле гордо возвышающейся террасы, опоясанной элегантными металлическими столбиками, из которых состояло красивое ограждение. Я понимала, что он выбрал единственный верный способ, но, глядя на лестницу, подумала о температуре накалившейся стали. Дженнаро молниеносным движением коснулся металла и резко оторвал руку, посвятив забору целую оду, состоящую из мелодичного итальянского мата.

Не задумываясь, стянув с себя промокшую майку и забыв о больной ноге, я побежала к пылающему дому настолько быстро, насколько позволяла моя травма.

– Ты что творишь, черт возьми? Я тебе сказал… – он заорал так, что я покрылась мурашками, ощущая, как шевелятся невидимые волосы на руках.

– Возьмите, возьмите, пожалуйста… Это поможет.

Меня можно обидеть и ранить. Я с детства ненавидела, когда люди повышают голос, а особенно на меня кричат. Конечно, с возрастом я научилась закрывать глаза на многие вещи, но только в том случае, если это не касалось людей, которых я любила. А Дженнаро Инганнаморте я любила так, как никого на свете. Выхватывая из рук бесформенную майку, он заметил мое поникшее выражение лица, но ничего не сказал.

Вернувшись на безопасное расстояние, я видела, как он разрывает плотную ткань и со скоростью профессионального боксера забинтовывает родные мне руки. Через считаные секунды он уже подтягивался на металлических прутьях, перенося тренированное тело через ограждение террасы. Дом скрежетал и пошатывался: он вел диалог со смертью, противился, возражал, спорил. Я услышала звук бьющегося стекла, и фигура Дженнаро растворилась в пугающей темноте.

И вот тогда я поняла, что страх не имеет пределов. Он достигает мертвой точки, проламывает любые стены и движется дальше. Ему чужды границы и выстраиваемые нами преграды. Оставшись одна во всем этом хаосе, я готова была закричать от чудовищной боли. Я больше не боялась пожара, огня и падающих балок. Я боялась лишь одного: больше никогда не увидеть человека, который стал моей сегодняшней жизнью.

* * *

Я никогда не забуду чувство, которое испытала, когда Дженнаро вновь появился на дымящейся, уставшей от борьбы террасе. Это нельзя назвать ни облегчением, ни даже радостью. Все существительные и прилагательные здесь бессильны. Пожалуй, похожие ощущения я испытала в тот момент, когда ко мне в реанимационную зашел седоволосый немецкий профессор, который сказал примерно следующее: «Джулия, твои показатели печени и других органов резко улучшились. Думаю, мы сможем обойтись без трансплантации». На следующий день мои балованные органы снова отказали, но коллаж из надежды, слез счастья и немыслимой жажды жизни остался со мной навсегда. Шок, напряжение и стресс немного ослабили хватку, уступая дорогу пожирающей физической и моральной усталости. Когда Дженнаро вплотную подошел ко мне, я даже не обратила внимания, что в руке он держит какой-то свернутый в несколько раз плакат. Несколько секунд он смотрел на меня молча, словно выжидая, а затем крепко обнял. Свободной рукой он перебирал мои мокрые волосы и постоянно касался губами скатывающихся по щекам слез:

– Прости. Прости, что накричал на тебя.

– Я уже об этом забыла… Я так боялась, что с вами что-то случится.

– А я не хотел, чтобы что-то случилось с тобой. Не хотел, чтобы ты вообще здесь оказалась. Готова еще немного со мной поплавать?

– Готова, – нервно усмехнулась я.

– Тогда вперед.

– Мы за этим сюда ехали? – Я с досадой посмотрела на бумажный сверток. – Это что, плакат с автографом кумира вашей юности?

– Мадемуазель, вы не теряете чувства юмора, – Дженнаро подхватил меня уже по налаженной схеме. – Терпимо?

– Вполне. Но вы не ответили на мой вопрос. А ответ – это одна из причин, по которой я здесь. Я хочу знать, ради чего такой человек, как вы, готов рисковать своей и чужой жизнью…

– Обсудим позже, – отрезал он.

– Насколько позже?

– Мадемуазель…

– Синьор Инганнаморте… Я не сдамся. Вы мне покажете, что это, когда мы выберемся отсюда?

– Это не лучшая идея.

– Почему?

– Потому что вы забросаете меня новыми вопросами.

– Хорошо. Давайте так… Если…

– Вы помните, что я не люблю, когда мне ставят условия? Смотрите под ноги…

– Помню. Я предлагаю компромисс: вы мне покажете, что вам так дорого, а я не буду задавать вопросов. Ни единого. Вы мне верите?

– Конечно, нет.

– Почему?

– Потому что вы слишком сообразительны для того, чтобы сдержать слово.

– Не очень поняла… Но я же все равно узнаю…

– Я подумаю. А пока смотри под ноги, Джулия.

Невзирая на трудности со щиколоткой, обратный путь показался мне более быстрым. Возможно, все дело было в приподнятом настроении и призрачном ощущении, что самое страшное осталось далеко позади. Поравнявшись с бассейном, Дженнаро помог мне спуститься в воду, потому что оттолкнуться от бортика двумя ногами оказалось крайне проблематично.

– Но как вы будете с этим плыть?

Я с зашкаливающим интересом взглянула на спасенный трофей, с предельной осторожностью перебирая ногами.

– Мадемуазель, я родился у моря…

– Так и свою биографию потихоньку расскажете, – сострила я, намекая на скрытность своего товарища.

Рассмеявшись, Дженнаро составил мне компанию в бассейне, держа одну руку над водной поверхностью, а другой проделывая гребок за гребком. Невероятное зрелище. Вряд ли я бы смогла объективно оценивать то, что делает этот человек, но даже абстрагировавшись от пелены влюбленности, я смело могла утверждать, что плавал он великолепно. Он вообще все делал великолепно. Просто не умел по-другому. Точность и легкость движений, ровное дыхание, идеальная техника плавания кролем… Я старалась не напороться на остатки лежака с очередным торчащим гвоздем, но будоражащая сердце картинка не позволяла сконцентрироваться должным образом. Наткнувшись на одинокую половинку своей бывшей пары обуви, я чуть не захлебнулась от смеха. Интересная штука жизнь: то туфли разбрасывает по Бродвею, то мокасины снимает в португальском бассейне. Операции, капельницы, таксисты, пожары… И ходишь ты по острию ножа под небом синим и не догадываешься об очередной подножке. Но еще немного. Совсем немного. И мы доберемся до надежного «ройса»…

Добраться-то мы добрались, но я еще даже не успела мысленно поблагодарить Бога и хоть на секунду расслабиться, как оставленный в машине айфон напомнил о своем существовании. Жорж. Снова Жорж. Мой голос в трубке прозвучал почти жизнеспособно:

– Жорж…

– Джулия, я убью тебя при встрече. Но сначала расцелую. Тебе обязательно доводить меня до такого состояния?

– Прости, но я действительно не могла говорить.

«Айфон плохо относится к стометровым заплывам», – хотелось добавить мне.

– Где ты сейчас?

– Только не кричи… Я в «Choupana Hills», но все в порядке. Мы уже выезжаем из отеля.

То ли пропала связь, то ли Жорж онемел.

– Ты меня слышишь? Как обстоят дела в старой части города?

– Джулия, ты с ума сошла?

– Даже не знаю, что тебе ответить. Все хорошо, поверь!

– Что хорошо? Дай ему трубку. Немедленно.

Жорж почти орал. Почти так же, как недавно Дженнаро. Не припомню такого дня, чтобы сразу двое близких сердцу мужчин повышали на меня голос.

– Дженнаро… – я без лишних слов протянула ему телефон. – Жорж хочет с тобой поговорить. Что-то он нервничает.

– Его можно понять.

Дженнаро забрал у меня плоскую трубку и сразу перешел на португальский.

Разговор продолжался недолго, но я сразу прочувствовала, что радостных новостей ждать не стоит. Когда айфон вновь оказался у меня в руках, я задала Жоржу все тот же вопрос:

– Что с твоим домом?

– Пожарные сконцентрировались в старой части города. Но некоторые улицы уже горят. Что забрать из твоей квартиры? Постараюсь успеть собрать все твои вещи. Лучше перестраховаться на случай, если огонь дойдет и до нас.

– Прекращай! Мы уже едем! Неужели у нас так мало времени?

Жорж молчал.

– Жорж? В чем дело?

– Дженнаро тебе все расскажет. Что забрать?

– Fodesse… Ты меня пугаешь! Паспорт, ноутбук… не знаю… можно еще деньги забрать. И кредитку. Они в верхнем ящике комода в твоей спальне. Но, Жорж, таблетки… Мои таблетки. Они превыше всего. Они во внутреннем отделении чемодана.

– Я все сделаю. Обнимаю тебя. И держись.

Судя по всему, Жорж не желал быть носителем отвратительных новостей и нажал на отбой до того, как я успела его поблагодарить.

– Что происходит?

Я вопросительно посмотрела на Дженнаро, который покорял очередной поворот горной дороги, ускользая от огнедышащих призраков.

– Мы опоздали. Тоннель завалило.

– Aaaaaand?..^[106] – протянула я, все еще надеясь на лучшее.

– Будем ждать в тоннеле до тех пор, пока разгребут завал.

– В каком смысле разгребут? Это Жорж рассказал?

– Да. Полиция и пожарные подключили волонтеров. Они делают все, что могут.

– Мы что, в ловушке и не можем вернуться в город? Но в тоннеле же безопасно, верно?

– Пока не можем.

– Мы что, погибнем?

– Конечно, нет.

Он умолчал лишь о том, что в первобытном мадейрском тоннеле отсутствует система вентиляции. И о том, что, оказавшись в полумраке под тусклым слабеющим светом уцелевших лампочек, я со временем почувствую острую нехватку кислорода. Доехав до пункта назначения, мы уперлись в стену каменных глыб и бессловно обменялись взглядами. Бесшумный двигатель отправился на покой, а у нас все только начиналось. Самое время открыть карты и узнать, что представлял из себя злополучный джокер. Кто-то должен был заговорить первым.

– Синьор Инганнаморте…

– Да…

– Я же все понимаю… Мы в паршивой ситуации… Меня ужасно тошнит… Я толком не могу дышать последние пару часов… И у меня нет с собой таблеток, которые я принимаю после трансплантации. Впервые я оказалась без них… Я хочу знать, ради чего… Ради чего все это?..

– Что будет, если не принять таблетки?

– Я не знаю.

– Джулия, не играй со мной в детские манипуляции… – Дженнаро едва сдерживал порыв гнева. – Я задал тебе вопрос.

– Я услышала. Думаю, ничего не будет. Как я могу это знать? Я же их постоянно принимаю.

– Как твоя нога?

– Не знаю. Я валюсь от усталости… Жорж не сказал, сколько времени уйдет на то, чтобы мы смогли отсюда выбраться?

– Нет. Он сказал, что здесь самое безопасное место.

«Пока не закончился воздух», – подумала я.

– Главное, чтобы все было хорошо с ним, с нами, с его домом, с моими лекарствами, со всеми людьми на нашем острове.

Прерывистое дыхание вперемешку с противным кашлем мешали нормально произносить слова и фразы.

Дженнаро обнял меня за плечи и, притянув к себе, поцеловал в горячий лоб:

– Без лекарств ты не останешься в любом случае. Не думай об этом. Вообще ни о чем не думай.

– Не могу… А о чем думаете вы?

– Лишь о том, что тебя не должно здесь быть. И о том, что я рад, что ты здесь. К огромному сожалению, я очень этому рад.

– Честно?

– Да.

– Ну… Вы ведь с самого начала устраивали мне необычные свидания… Знакомили с нобелевскими лауреатами, Виоландой Сарамаго, с… – Я вовремя притормозила. – Вы даже пытались спасти собаку, гуляли со мной по кладбищу Монпарнас, заказывали платье на континенте, чтобы я затмила всех девушек Бонда. Конечно, если так стартануть, то через неделю остается лишь отправить в космос или отвезти в тоннель, когда горит весь остров… А чем еще удивить?

Дженнаро расхохотался. Это было настолько не в тему, что я содрогнулась от разлетевшегося по тоннелю смеха, который поселился в каждой клеточке моего тела.

– Что вас так развеселило?

– Мадемуазель… Я даже не пытался вас удивить.

– Но удивили… Сегодня так точно, – горько смеясь, добавила я. – Синьор Инганнаморте…

– Что?

– Вы действительно мною дорожите?

– Да.

– Тогда покажите мне… Прошу вас… Мне кажется, я заслуживаю немного правды. Мне можно доверять.

– Мадемуазель… Вы заслуживаете всего. И только лучшего. Причина, по которой я стараюсь вас от этой правды оградить как раз и заключается в том, что вы мне слишком дороги. Мне бы очень не хотелось вас оттолкнуть или оставить неприятные воспоминания о нашем знакомстве.

К горлу моментально подступил гигантский ком, и я громко закашлялась. Дженнаро неоднократно давал понять, что наше общение в какой-то момент закончится, и каждый раз мне казалось, что меня сжигают изнутри и колотят молотком по стенкам души.

– Воспоминания о нашем знакомстве… Это будут мои воспоминания. Вы открытым текстом даете мне понять, что рано или поздно я вас потеряю, но при этом не хотите меня оттолкнуть. – На выручку пришел раздражающий приступ кашля, который приглушил царящее в голосе волнение. – Вам не кажется, что это противоречиво?

– Так и есть. Но вы исказили смысл сказанных мною слов: потеряете не только вы, но и я. И поверьте, я потеряю гораздо больше. Потому что вынужден. Потому что не знал, каково это: желать чего-то так сильно, но не иметь возможности этим обладать. Я всегда брал и получал. И уж тем более не задумывался, оттолкну я кого-нибудь или нет. Да мне плевать. Вам ведь нравится это выражение, мадемуазель?

– Нравится, – тихо подтвердила я, думая над каждым услышанным словом. Что-то в поведении Дженнаро изменилось: в нем ожила какая-то дерзость и природная легкость. – Вы меня не оттолкнете. Никак. И ничем. Тем более правдой. Я могу посмотреть?

– Выбор за вами, – резюмировал он, наблюдая, как я без колебаний потянулась к заднему сиденью, чтобы достать спасенный бумажный сверток.

Бережно его разворачивая, я поразилась качеству плотной бумаги. Холст. И по всей видимости, картина или лишившийся рамы портрет. Пока изображение было мне не доступно, десятки догадок и вариантов кувыркались в моей голове: семейные ценности, портрет отца, матери, дедушки, женщины, в конце концов… Но фраза «я вообще никогда никем не дорожил» перечеркивала все пришедшие на ум версии. Когда картина открылась мне в полной мере, я подумала, что схожу с ума. Чувствуя, как от удивления округлилась глаза, я в недоумении уставилась на Дженнаро.

Он молчал.

– Это какая-то шутка? – еле выговорила я. – Это же картина с голубиной лапкой, которая висит в ваших апартаментах в «Reid’s». Картина, которая нас чуть не прибила. Один в один.

Дженнаро смотрел на меня с нескрываемым интересом, не давая никаких подсказок.

– Мы что… – Я начинала задыхаться от поселившегося в организме дыма и шквала набросившихся на меня эмоций. – Мы что… рисковали жизнью из-за копии картинки с лапкой голубя?

– Получается, что так. – Дженнаро пожал плечами.

– И вы считаете, что я в это поверю? Копия какой-то картины?

– Но вам же она нравилась…

– Да, нравилась! Очень нравилась!

– Вот и мне понравилась.

– Да какая разни…

Проглотив окончание английского слова «difference», я замерла с холстом в руках. Мозаика сложилась в секунду, просто в момент.

– А кто написал эту картину? Это же кубизм, да?

– Совершенно верно. Но я не знаю имени художника.

– Что-то я сомневаюсь, синьор Инганнаморте… Думаю, вы прекрасно все знаете. Или мне спросить нашего общего немецкого друга? У него даже официальный сайт есть.

– Это вы о ком?

– О Вольфганге Вельтракки. Не об этих ли игрушках он говорил в Париже? Об игрушках, с которыми вы не можете разобраться.

Моя реплика произвела фурор. Дженнаро прожигал меня взглядом и раздумывал над ответом. Это был флэш-рояль, джек-пот, шах и мат, к которому он не был готов.

– Мадемуазель… Даже не знаю… То ли я вас сейчас ненавижу, то ли восхищаюсь.

– Я узнала Вельтракки в Париже. И я помню, что человек, с которым вы встречались в ресторане женевского терминала, называл вас другим именем. Так ради кого мы оказались здесь? Чью картину спасли? Пусть даже дорогостоящую копию, сделанную величайшим фальсификатором…

– Пабло Пикассо. «Голубь с зеленым горошком».

– У меня нет слов… Надеюсь, эта копия стоит того, через что мы прошли.

– А кто вам сказал, что это копия?

В этот раз была моя очередь опешить и растеряться. Зашевелились даже ресницы. Избавившись от мимических катаклизмов, я автоматически прижала холст к груди и почувствовала, как медленно съезжаю по сиденью.

– У меня в руках настоящая картина Пикассо?

– Возможно.

– Но я не понимаю… Я запуталась… Одна картина висит в «Reid’s». Другую я держу в руках… Какая-то из них подлинник, но вы не знаете какая?

– Правильный ход мыслей, – похвалил меня Дженнаро.

– Так в чем проблема проверить? Обратиться к специалистам, сделать экспертный анализ… с вашими-то возможностями! – От восторга я забыла и о пожаре, и о том, что кислорода становится меньше с каждой секундой.

– Проблема в том, что этой картины официально не существует.

– Объясните, пожалуйста…

– Картина «Голубь с зеленым горошком» официально считается уничтоженной.

– Но почему?

– Потому что она была украдена из музея современного искусства в Париже. Человек, которого со временем поймали и обвинили в соучастии в краже сказал, что уничтожил полотно.

– Но он не уничтожил…

– Он в глаза его не видел.

– Даже когда крал?

– Он его не крал.

– А кто же украл?

– Я.

Несмотря на ощутимое отсутствие кислорода, мне невыносимо захотелось курить. Желательно пачку и сразу. А лучше две. Просто, чтобы оставаться в сознании и услышать самую необычную историю в моей жизни.

Le pigeon aux petite poix

Украдена из Музея Современного Искусства в Париже в мае 2010 года.

Текущий статус: картина уничтожена.

Юмор всегда был моей опорой и защитной реакцией в критических ситуациях. По первому зову он приходил мне на выручку, принимая на себя спонтанные удары судьбы и категорически запрещая пасть духом. Он был моим близким другом, товарищем по несчастью и первоклассным спасателем. Появляясь совсем незаметно, он проникал в дебри моего мозга и показывал смешные картинки, которые сопровождались забавными надписями и словами. Незаменимый помощник. Великолепный партнер по жизни. Его Величество Юмор. С бесстрашием доблестного офицера он бросал вызов врагам и хамам, падениям и проблемам, разочарованиям и неудачам. Он никогда не говорил «я рядом». Он просто был. И это важно.

Естественно, что в ситуации с Дженнаро юмор тоже не остался в стороне. Справившись за пару минут с покрывшим мою голову шоком и отсутствием привычного сердцебиения, он подбросил мне довольно интересную идею: «Представь себе GIF-ку…»

– Мадемуазель… – Дженнаро дотронулся до меня с такой заметной осторожностью, как будто боялся, что меня передернет от прикосновения его пальцев.

– Простите… Я просто представляю себе GIF-ку… – выдавила из себя я, когда ко мне вернулся дар речи.

– Что-что вы себе представляете?

Его удивленное выражение лица заставило меня нелепо улыбнуться.

– GIF-ку…

– Какую еще GIF-ку? – Дженнаро явно не был готов к такой реакции.

– Animated GIF-images… Это такие веселые, движущиеся картинки, которые повторяют одно и то же действие…

– Мадемуазель, я знаю, что такое animated GIF-pictures.

– Вот и хорошо! Представьте себе GIF-ку… Старый тоннель. «Rolls Royce». Он без рубашки сидит за рулем. Она без майки на пассажирском сиденье. Они мокрые, потные и без кислорода. В руках у нее «Голубь с зеленым горошком» Пабло Пикассо. Без рамы, конечно. Она переводит ошалевший взгляд с картины на человека, который ее украл… С картины на человека, который ее украл… С картины на человека, который ее украл… Синьор Инганнаморте…

Его «What?» произвело на меня грандиозное впечатление. Ныряя в бассейн, Дженнаро не задумывался ни на одну секунду. Хватаясь за горячие металлические поручни, он тоже действовал без оглядки. Но вопрос «Что?» заключал в себе столько трепета и недоверия, словно в зависимости от ответа решалась моя судьба: то ли меня повезут в госпиталь, где залечивают рваные раны и ссадины, то ли отправят в клинику для людей, которые сбились с ментального курса и слегка лишились рассудка. Но все это лишь в том случае, если нас вызволят из тоннеля, ведущего в один конец.

– Синьор Инганнаморте… я надеюсь… – хохотнув, я выдержала продолжительную паузу. – Я надеюсь… Точнее… не так. Я могу надеяться на то, что вы уже начали меня удивлять? Или вы все еще не старались?

– Судя по вашему поведению, я перестарался.

– Ну что вы? Жизнь – отличный дрессировщик. Вы даже не представляете, как меня тренировали до встречи с вами… Как меня только не удивляли!.. И тебе кокаин, и психотропы, и острые религиозные убеждения… Я уже молчу о киллерах, депутатах, наркобаронах и элитных сутенерах. Но что бы украсть Пикассо… Всегда есть предел совершенству. Всегда существует подвох. Просто я иногда расслабляюсь. Верю в лучшее, я бы сказала…

– Это зря.

– Это нормальное желание. Верить в лучшее.

– Это нормальное желание для обычных людей, мадемуазель.

– А что во мне необычного? Чем я хуже других? Почему вы просто не могли оказаться португальским меценатом, в которого я влюбилась? Почему вы просто не могли влюбиться в меня? Почему не могло совпасть все то, чего я так хочу?

– А чего вы хотите? – Дженнаро снисходительно улыбнулся.

– Свободы. Любви. И вас, – выпалила я, задыхаясь от эмоций.

– Вы же понимаете, что влюбились в образ, в игру? Я совершенно другой человек.

– Нет. Не понимаю. Я влюбилась в образ мыслей, в интеллект, в совершенство. Я влюбилась в поступки, связанные со мной. И в человека, ради которого хочется рискнуть всем.

– Джулия, я очень плохой человек. Я тебе об этом говорил.

– Не по отношению ко мне.

– Даже по отношению к тебе.

– Пусть так. Но я все равно не считаю вас плохим человеком. Возможно, не очень хорошим. Я об этом говорила.

– Значит, жизнь недостаточно хорошо тебя дрессировала.

– Возможно, она постепенно готовит меня к основному уроку. Возможно, у нас закончится воздух. Расскажите мне о картине… Теперь я точно знаю, что этого заслуживаю. И я очень хочу знать, кого люблю. И потеряю.

– Заслуживаете. Только теряйте с легкостью, мадемуазель. Теряйте с легкостью.

* * *

– Ничего, если я немного испачкаю салон вашей шикарной машины? – на всякий случай поинтересовалась я, подгибая исцарапанные колени и забрасывая ноги на кожаное сиденье.

Эффект, произведенный словами Дженнаро, действовал лучше любого наркоза, но не мог окончательно угомонить проступающую из раны кровь. Промокшая ткань рубашки выглядела совсем иначе, когда облегала мускулистое португальско-итальянское тело: больше всего мне не нравились изменения в цветовой гамме. Красный всегда был мне к лицу, но не до такой степени…

– Я посмотрю. – Дженнаро еще не успел коснуться перевязанной щиколотки, как я подсознательно выставила перед собой руки, ограждая себя от потенциальной боли. – Мадемуазель…

Французское обращение прозвучало так точечно, метко и категорично, что руки безвольно опустились вниз, приняв вертикальное положение. Дженнаро аккуратно разогнул мою пострадавшую ногу и уложил к себе на колени.

– Ну что там? Очень страшно? – Я отказывалась взглянуть на проделки остроконечного предмета, который добавил мне и без того накопившихся неприятностей.

– Очень красивая нога…

– Синьор Инганнаморте, можете оставить себе. – Я спинным мозгом чувствовала его обезоруживающую улыбку. – Я готова услышать историю.

– Наберитесь терпения. Будет вам история. Сначала я должен снять с вас мокрые тряпки и перевязать ногу.

– Пожалуйста, только не это…

Меня начало лихорадить от одной мысли о предстоящих ощущениях.

– Я сейчас вернусь. – Дженнаро проигнорировал мою просьбу.

– Куда это вы? – испугалась я.

– В багажнике есть то, что может нам помочь.

Он вернулся через секунду, держа в руках спортивную сумку. Быстро расправившись с молнией, Дженнаро достал из нее запакованные в прозрачный целлофан ярко-синие боксерские бинты.

– Теперь понятно, почему вы так лихо наматывали майку себе на руки, – улыбнулась я. – Вы еще и боксом занимаетесь?

«Кроме воровства и меценатства», – чуть не сорвалось у меня с языка.

– Занимался когда-то. Сейчас просто поддерживаю себя в форме, – ответил он, разрывая целлофан и вручая мне образцово свернутые бинты, зафиксированные с помощью черной липучки. – Подержите, мадемуазель.

– Всегда мечтала, чтобы меня научили боксировать…

– Так что вам мешало? – спросил он и тут же осекся. – Простите. Я не подумал об операции.

– Дело не в этом. Я ничего себе не запрещаю. Просто у меня и без бокса было предостаточно спорта. Как-то не складывалось. Если мы отсюда выберемся, я обязательно начну заниматься.

– Конечно, выберемся. Сейчас может быть больно. – Дженнаро принялся за повязку на моей ноге.

– Переживу. Мои немецкие врачи отвлекали меня историями, когда вытаскивали дренажные трубки или металлические скобы из тела. Синьор Инганнаморте, это намек!

– Мадемуазель, не смешите меня… Я не хочу сделать вам больно. – Он издевательски тянул время.

– Я сейчас сгорю от любопытства. Сжальтесь… Я же писатель, хоть и начинающий!

– Вы мой любимый писатель. Хоть и начинающий.

Не знаю, сказал ли он это специально, зная, что после таких слов я забуду обо всех ранах на свете и прощу ему любой из смертных грехов, но момент был выбран идеально. Пока я купалась в блаженной улыбке, Дженнаро освободил щиколотку от окровавленных лохмотьев рубашки и добрался до раны.

– Дайте мне бинты.

– А чем они отличаются?

– Один наматываете на правую руку, другой на левую, – подколол меня он.

– Как остроумно, синьор Инганнаморте… Я бы купила себе ярко-салатовые. У вас только такого цвета?

– Могу еще предложить черные. Они тоже новые.

– Нет, все-таки синие. Цвет напоминает мне океан.

– Тогда приступим.

Липучка издала шелестящий звук, и свернутая полоска стрейчевой ткани преобразилась в длинную ленту.

– И к истории…

– И к истории. Давным-давно в вашем любимом городе Париже, мадемуазель… – Дженнаро приложил край бинта к моей щиколотке, и я вздрогнула, но вовсе не от боли, а от того, что со мной заговорил уже совершенно другой человек. – Мне продолжать?

– Не издевайтесь…

* * *

– Давным-давно в вашем любимом городе Париже, мадемуазель, один известный в узких кругах дилер антиквариата получил неожиданный заказ на картины Фернана Леже и Амадео Модильяни. Соблазн и баснословные деньги сыграли свою весомую роль, но возникла небольшая сложность: полотна находились в парижском музее современного искусства, расположенного недалеко от la tour Eiffel. Взвесив плюсы и минусы, мсье Курве пришел к выводу, что куш стоит того, чтобы рискнуть, раз уж судьба преподнесла шанс обеспечить себя, детей и детей детей. Курве долго ломал голову над тем, как заполучить Леже и Модильяни, прекрасно понимая, что существует всего один вариант – найти того, кто сможет украсть картины. Он обратился к талантливому профессиональному вору Вьерану, который за несчастных сорок тысяч евро готов был качественно выполнить работу. У Вьерана были серьезные проблемы с азартными играми, с отношениями в семье, а главное, с полицией и законом. Его держали на крючке, обвиняя в четырнадцати крупных кражах, и он знал, что скоро его возьмут. Собственно, поэтому он и обратился ко мне…

Я не дышала. Не думала о кислороде. Забыла о пожаре и поврежденной ноге. Забыла о пылающем острове и страдающих людях. А Дженнаро все говорил и говорил, медленно забинтовывая мою тонкую щиколотку и избегая ошеломленного встречного взгляда.

– Сорок тысяч спасали Вьерана, но не его семью. Курве знал о его затруднительном положении и просто-напросто не хотел давать больше. Вьерану априори светило десять лет, и он предложил мне вариант: я украду картины и дам ему сумму, которая многократно превышает оговоренную долю, а если дальнейшая схема прогорит и Курве попадется, то Вьеран возьмет на себя вину. В том случае, если Курве его сдаст. Беспроигрышная комбинация. Да и план был элементарным. Мне даже не стоило напрягаться. Вьеран сообщил все детали. В музее уже месяц барахлила сигнализация, но уверенные в себе вальяжные французы откладывали решение проблемы на потом. Камеры наблюдения работали лишь частично. Этот факт сотрудников музея тоже не смущал. Примерно до двадцатого мая две тысячи десятого года. Нет ничего проще, чем в три часа ночи срезать замок с металлической решетки, бесшумно удалить стекло эркера и попасть в музей, когда охрана даже не подозревает о твоем существовании. Я спокойно вырезал из подрамников необходимые холсты, но безалаберность французов меня раззадорила. В какой-то мере обозлила. Я проходил мимо работ Матисса, Брака и Пикассо. Они попадались на глаза одна за другой. Когда ты – вор, а у тебя в кармане еще примерно сорок минут времени, ты не можешь уйти лишь с тем, за чем пришел, если что-то привлекло твое внимание. Я вырезал полотна одно за другим, получая от процесса эстетическое удовольствие. Это не банк, не стопки одинаковых банкнот, не оружие. Это – искусство. Мир, частью которого мне когда-то хотелось стать, но помешала неаполитанская бедность. И не только она. Меня не привлекали честные заповеди, католическая церковь и религиозность. Я с трудом остановился на пяти холстах, вышел из музея так же, как и вошел, но картина Пикассо не давала мне покоя. «Le pigeon aux petite pois». «Голубь с зеленым горошком». Мне захотелось ее вернуть. Или оставить себе. И я оставил. Вместо двух картин, я передал Вьерану все пять, предварительно попросив знакомого вам друга Вольфганга сделать пару первоклассных копий Пабло Пикассо…

Закончив последнее предложение, он наконец встретился со мной глазами:

– Джулия… Тебе плохо?

Мне точно было нехорошо. Потрясение оказалось слишком сильным, и я почувствовала, как ко мне возвращаются забытые симптомы невралгии, с которой тщательно разбирались специалисты в стамбульской клинике «Acibadem». Губы онемели, кончики пальцев на руках неприятно покалывали, а жгучая боль вцепилась в ребра в правом боку. Кожа на ладонях пекла и горела, но при этом меня бил противный озноб. Не в силах выдавить из себя и полслова, я уставилась на свои руки, пока мозг пытался справиться с полученной информацией.

«Расслабься, скоро ты проснешься», – давал он подсказку, старательно оберегая мой рассудок. Я отважилась сделать ровный глубокий вдох, но вместо этого закашлялась, резко схватившись за правый бок. Казалось, что ребра в любую секунду прорвут кожу, вырываясь из моего тела.

– Merd… Посмотри на меня… Посмотри немедленно.

Я не могла на него смотреть. Наверное, хотела, но не могла. Миллиарды вопросов скопились в моей голове, но близкое к панике состояние вперемешку с откровенным шоком отрицательно воздействовали на речевой аппарат. Я боялась, что умру от одного его взгляда – просто не выдержат внутренние органы, откажет сердце и вторая по счету печень. Воображение без устали вырисовало парижскую ночь, темный музей и одинокую фигуру… вора.

– Джулия, прошу тебя, скажи хоть что-нибудь.

– Я в порядке. Просто… Просто я нервничаю, а мне не очень можно…

– Что с правым боком? Что с правым боком, я тебя спрашиваю! – повторил он, не получив быстрого ответа.

– Просто ребра. Такое уже было. Если Вьеран… Если Вьеран обратился к вам, значит, он был уверен, что вы можете украсть картину? А значит… – Я все-таки набралась сил и посмотрела на Дженнаро. – Значит… Вы уже делали это раньше?

– Мадемуазель, картины я воровал впервые, если вы об этом… – Дженнаро снова вернулся к игре, словно желая меня успокоить или убедить в том, что он – все тот же человек и ничего не изменилось.

– А не картины… воровали?

– Да.

– Но… Но у вас же есть деньги… Это что, хобби такое? Как у Томаса Крауна?

– Томас Краун играл в вора, потому что у него было слишком много денег. А у меня их много по той причине, что я грабил и воровал, чтобы играть в Томаса Крауна. Мне так сегодня удобно. Вы все еще хотите со мной общаться?

– Да, конечно!

Это прозвучало настолько честно, искренне и по-детски, что Дженнаро рассмеялся, вернув к жизни мою улыбку.

– Я могу спросить?

– Можете. Вы можете все.

«Видимо, у меня совсем раненый и умирающий вид, или вы знаете, что нам отсюда не выбраться…» – подумала я, зная о «любви» моего друга отвечать на вопросы.

– Вы сказали, что Вельтракки сделал две копии «Голубя с зеленым горошком», так?

– Да.

– И он передал их вам?

– Успел передать. Перед тем как его арестовали за то, чем он талантливо зарабатывал на жизнь.

– Да, эта история мне знакома… А вы… Вы заменили подлинник подделкой, когда отдавали картины Вьерану?

– Да.

– И что случилось потом?

– Вьеран получил от меня круглую сумму, по договоренности передал картины Курве, но тот не заплатил ему ни копейкой больше. Несмотря на то что он занимался сбытом краденного антиквариата, Курве испугался. Общая стоимость полотен оценивалась примерно в сто миллионов долларов, а неприятности в случае провала этой сумме вполне соответствовали. Он боялся держать картины у себя в магазине и показал их своему другу Берну – эксперту и дилеру эксклюзивных часов. Берн хранил полотна у себя… до тех пор, пока к нему не нагрянула полиция. Курве сдал их всех по очереди. Берн признался, что запаниковал, и сказал, что сжег картины перед приходом полиции. Впоследствии его версия изменилась: он доказывал, что выбросил их в мусор, который, естественно, переработали.

– Но как можно выбросить в мусор Пикассо, Модильяни, Брака? Как? Это же каким гондоном и идиотом нужно быть?! Ему поверили?

– Не знаю. Суд состоится в следующем году.

– А вы? Вы верите в то, что он уничтожил картины?

– Нет. И вопрос здесь вовсе не в его порядочности или здравом смысле. Вопрос в жадности и больших деньгах. – Дженнаро холодно улыбнулся. – Он мог бы выбросить Брака и Леже, но не сто миллионов.

– Но как вы можете быть уверены, что Вьеран вас не сдаст?

– Он уже этого не сделал. И не сделает. У нас долгая и интересная история отношений, он много мне задолжал. И не в его интересах идти против меня. Вьеран довольно молод и амбициозен. Получит лет десять, выйдет раньше за хорошее поведение, зная, что его семья обеспечена и ей ничего не угрожает, пока я цел и невредим.

– А «Голубь с зеленым горошком»? Он все это время находился на острове?

– Да, все шесть лет. Однажды наступил момент, когда мне надоело прятать картину. Вы же понимаете, что хранить Пикассо в каком-нибудь тоннеле – это кощунство?

– А украсть его – не кощунство? – Я поразилась его непринужденности.

– Меня это мало волнует. Постоянно снимая апартаменты в «Reid’s» и в отеле, который вы, к сожалению, не застали в приличном виде, я зарекомендовал себя очень платежеспособным гостем и лучшим клиентом. Все мои капризы и пожелания выполнялись быстро и качественно. Меценатство – вообще отдельная тема. Если первое время оно просто меня забавляло и являлось отличным прикрытием для имиджа одной из моих многочисленных личностей, то впоследствии я ощутил на себе все выгоды, плюсы и преимущества этого занятия. Португальцы и островитяне прониклись ко мне таким уважением, что я порою сходил с ума от скуки и стабильности. Я содействовал процветанию искусства, спонсировал разные мероприятия, поддерживал фонды, давал деньги на реставрацию музеев и так до бесконечности. Я познакомился со всеми политиками и нужными людьми, с владельцами банков и отелей. Конечно, когда я вскользь бросил фразу, что хотел бы видеть в своих апартаментах пару копий картины Пикассо, мне быстро пошли навстречу, преподнесли их на блюдечке и повесили в «Reid’s» и «Choupana Hills». Пожалуй, я давно так не веселился. Прилетая на Мадейру, я менял копии на оригинал и открыто любовался шедевром, пока весь мир искусства скорбел над непостижимой утратой.

– Знаете, чего я не могу понять? Кроме того, конечно, что я влюбилась в одну из ваших многочисленных личностей, – произнесла я с долей оправданной злости и легкой обиды. – Я не могу понять…

– Бросьте, мадемуазель… Давайте обойдемся без ваших детских надутых губ. – Дженнаро рассмеялся, оборвав меня на полуслове. – Вы влюбились в Дженнаро Инганнаморте, но не в вора и грабителя. Я далеко не последний мужчина в вашей молодой жизни.

– Вот только не надо сейчас об этом… Мне и так сегодня досталось… И не надо мне рассказывать, в кого я могла бы влюбиться, а в кого нет. И вообще, кто вам сказал…

Эмоции били через край, голос набирал обороты, но Дженнаро так и не дал мне закончить.

– Ну все, все… – Он аккуратно притянул меня к себе. – Я просто решил убедиться, что вы все так же остро реагируете, когда я вас поддразниваю.

– Вы это специально, да? – завелась я. – Вы от этого удовольствие получаете?

– Даже не представляете какое. Один ваш взгляд чего стоит… Даже не знаю, как я жил без него. – Он смеялся, не давая мне вырваться.

– Судя по всему, интересно жили. Добавьте еще «и не знаю, как я без него проживу», и я за себя не отвечаю.

– Как-то проживу, наверное… – не унимался он.

– Идите вы к черту… – Захлебнувшись в мгновенном потоке слез, я искренне заплакала. – Так не честно. Просто не честно… – Я пыталась изо всех сил оттолкнуться руками от широченной груди, но Дженнаро не отпускал.

– Мне кажется, что вы специально меня провоцируете, потому что не сомневаетесь, какого результата добьетесь. Вы постоянно забавляетесь, развлекаетесь, играете. Заскучали от меценатства, говорите? Веселились, когда весь мир искусства скорбел? Так какого же черта тогда вы не знаете, мы спасали копию или подлинник? Копию Вельтракки или копии, которые для вас сделали впоследствии? Заигрались? Запутались?

– Честно говоря, да. Однажды сложилась непредвиденная ситуация, и я попросту перепутал картины. Единственный человек, который мог мне помочь, обвинялся в фальсификации и в итоге оказался за решеткой. Но ваша экскурсия по Парижу и неожиданная встреча со старым другом меня обнадежили. К тому же, я даже не успел с ним рассчитаться.

– Рада за вас, – буркнула я.

– Мадемуазель, ну простите… Нужно было выпустить наружу ваши эмоции. Меня в какой-то момент озадачила ваша реакция на эту историю. Я ожидал пощечины, вашего «merd», криков, ругательств, а вас зацепили лишь личные чувства. Полегчало после слез?

– Немного… Вы знаете, как их вызвать, вот вам их теперь и останавливать… Неужели вы не понимаете, что мне страшно… на самом деле страшно…

– Мы скоро отсюда выберемся. Я же вам сказал.

– Да причем тут это? – произнесла я сквозь слезы. – После вашей истории я уже сто раз забыла и о тоннеле, и о ноге, и о пожаре, и о том, что нам нечем дышать. Мне страшно по другой причине.

– Вы боитесь меня?

Я не отвечала.

– Джулия… Ты меня боишься? Мне нужен ответ. Посмотри на меня.

– Нет. Я боюсь не вас. Себя. Я боюсь себя, – заговорила я, когда Дженнаро оторвал меня от себя, взяв в руки мое заплаканное лицо. – Я боюсь того, что если бы вы сказали мне, что убивали людей, то даже это бы… Даже это бы меня не оттолкнуло. Вот, что по-настоящему страшно. Страшно то, что все, что вы сделали, меня не отталкивает, а восхищает. Страшно то, что я люблю вас так сильно, что хочу быть частью вашего мира… Не того, в котором живет меценат, интеллектуал и красавец Дженнаро Инганнаморте, а того, где человек под другим именем расправляется с замками, вырезает стекла из эркеров, ворует картины или грабит банки. Страшно то, что я знаю, что вы меня в тот мир не возьмете. Но хуже всего то, что я даже не знаю, когда это случится.

– Я просто не могу взять тебя в тот, как ты выражаешься, другой мир. Хочу, но не могу. С тобой я сам не смогу в нем существовать, зная, что любая ошибка или глупое стечение обстоятельств может нанести вред. Не мне. Тебе. А этого я допустить не могу. Я пытался дать тебе это понять. До пожара.

– Я помню… Теперь я по-другому воспринимаю многое из того, что вы мне говорили… Но без того… без другого мира вы не сможете, да?

– Да. Не смогу.

– А без меня сможете?

– И без тебя не смогу. Но смогу.

– И вы не можете не воровать? Не грабить?

– Нет. Потому что я могу это делать. Умею. И получаю от этого удовольствие.

– Самый настоящий вор…

– Мадемуазель, как говорил известный сатирик, письменный стол которого мы с таким удовольствием сломали, «вор – это не тот, кто украл, а тот, кто украл и попался».

– Тогда не будьте вором. Воруйте, но не попадайтесь. Я буду называть вас специалистом по перемещению материальных активов. Из одного места в другое, из одного места в другое…

– Потрясающий ребенок, – рассмеялся Дженнаро. – Мой любимый ребенок…

– Вот и научите меня! Заберите с собой! Куда угодно! Вы же сами говорили, что у меня талант, когда я случайно завела нас в то темное помещение в музее Дали…

Я старательно размазывала по лицу слезы и сажу.

– Мадемуазель, вы меня тогда поразили. Я не шучу. Я даже немного растерялся. Но мир, который вы с такой страстью описываете, лишен романтики. И в большинстве случаев заканчивают все плюс-минус одинаково.

– Все мы закончим одинаково. И без плюс-минус. Научите меня!

– Как вы себе это представляете? Я буду учить вас взламывать сейфы, открывать замки и отключать сигнализацию? Вы считаете это подходящим, увлекательным занятием?

– Конечно! – воскликнула я, продолжая гнуть свою линию. – Вы все это умеете, да?

– Да.

– Как вы это делаете? Хочу знать все-все-все!

– Не верю своим глазам… Боялся оттолкнуть правдой… Как я делаю «что»?

– Ну, например, замки и сигнализация.

– Любой замок можно открыть, если знать, как он устроен. Для начала нужно научиться его разбирать и собирать. То же самое с сигнализацией. Зная тип и разновидность, можно отключить любую. Предлагаю на этом окончить курс обучения.

– Вы что? Какой там окончить?! А как быть с отмычками для замков? Вы их покупаете?

– Некоторые можно купить. Но я предпочитал делать их сам. Мадемуазель…

Он до последнего сдерживал улыбку, но проиграл. Слишком уж у меня горели глаза.

– А сейфы? Они же разные по сложности?

– Восемь степеней сложности.

– И вы можете открыть любой?

– Да.

– И сколько это по времени?

– Что именно?

– Научиться.

– Если есть талант и чутье, то лет семь. Что вы так смотрите? Вы что, уже подсчитываете в уме, к какому возрасту вы научитесь? С кем я связался…

– А долго по времени вскрывать? Час? Три?

– То, что дольше пяти минут, я считаю уже нервной работой, – терпеливо ответил Дженнаро.

– С ума сойти… А если не получается вскрыть, что делать?

– Брать в руки отбойный молоток и долбить до потери сознания, – расхохотался он, явно вспомнив какую-то историю из прошлого.

– А было такое, что не смогли открыть?

– Было. Точнее, мы так и не узнали, смогли мы открыть или нет.

– Это как?

– Не могли открыть, вывезли сейф в поле и выстрелили по нему из гранатомета.

– И?.. – Я окончательно перестала дышать.

– Не смогли найти сейф. Его унесло на луну. Все, хватит вопросов, иначе тебя не остановить.

Я только собиралась возразить, как где-то впереди нас раздался шум. По всей видимости, обвалился камень или груда камней. В глаза больно ударил утренний свет, от которого я спряталась, используя в качестве укрытия плечо Дженнаро.

– Ну вот и все. Еще немного, и мы на свободе, – произнес он, отгораживая воскресшее утро тыльной стороной ладони.

– Синьор Инганнаморте… – Предвкушение дневного света и человеческого глотка воздуха вызывали состояние эйфории. – Перед тем как мы отсюда выберемся… Я хочу, чтобы вы знали… Я очень хочу помочь вам разобраться с картинами. Хочу узнать, что произошло с остальными. Хочу быть частью любого мира. Слышите, любого, при условии, что в нем есть вы. Хочу у вас учиться, рисковать, да хоть брать с вами банки и чистить музеи. Как человек, который безумно влюблен в жизнь и свободу, я никогда не скажу вам: «Пожалуйста, бросьте все, остановитесь, останьтесь со мной». Не скажу, потому что если бы мне сказали бросить писать, я бы послала любого и каждого, даже если бы любила.

– Джулия, вот именно. Как человек, влюбленный в жизнь и свободу, ты должна жить и наслаждаться свободой, а не думать о том, как скоро ее потеряешь.

– Но вы ведь так живете…

– Но это не значит, что ты должна так жить. Для меня это азарт – адреналин, без которого я не могу.

– Но что, если это мой выбор? Что, если я готова рискнуть?

– Это ничего не меняет, потому что я давно сделал свой. В том, что ты готова рискнуть, я даже не сомневаюсь, но я просто не дам тебе такой возможности, чтобы потом об этом не жалеть.

– Вы не можете выбирать за меня… Решать за меня.

– За тебя – нет, а за себя и за нас – да.

Я готова была возражать бесконечно, сопротивляться, уговаривать, приводить тысячи сильных и слабых аргументов. Я чувствовала, что ровно в тот момент, как мы выберемся из тоннеля, у меня не останется шанса. Все больше и больше света, все ближе и ближе к жизни, все дальше и дальше от огня. Еще чуть-чуть, и я его потеряю. Наверное, навсегда. За спиной дым, пожар, страх и смерть, впереди – надежда, неизвестность и жизнь без него. Странное ощущение: заезжать в тоннель с одним человеком, выезжать из него совершенно с другим, но при этом любить еще сильнее и всем сердцем желать, чтобы кошмар не заканчивался.

* * *

Солнечный свет может быть разным: теплым, желанным, необходимым, безразличным. По мере того как перед нами расширялась пропускающая первые лучи дыра, я все чаще ловила себя на мысли, что его ненавижу. Хочу, жажду, боготворю, но ненавижу. Каждый блик, каждая резь в глазах отдаляли меня от человека, который находился рядом. Это происходило на интуитивном уровне, на уровне подсознания, в подкорке мозга, на грани разрыва сердца. Из-за тотальной усталости я неконтролируемо засыпала на любимом плече, а Дженнаро все гладил и гладил меня по запутавшимся вконец волосам. Соприкоснувшись с сажей и водой, они превратились в хаотичные, пропитанные дымом кудри, которые вряд ли бы очаровали нормального мужчину.

– Джулия, девочка, я на секунду… – произнес он полушепотом, плавно освобождая свое плечо и бережно отодвигая меня на пассажирское сиденье.

– Хотите убрать Пикассо из салона? Перед тем как на нас с помощью набросятся португальцы? Вот удивятся…

– Спи.

– Синьор Инганнаморте…

– Что? – ответил он через какое-то время, вернувшись в машину и переложив мою задурманенную голову к себе на колени.

– Вы знаете, что хранить Пикассо в багажнике – это кощунство?

– Спи… – Он не смог сдержать смех.

– А вы знаете, что Пикассо еще в детстве любил рисовать лапки голубя? А я даже не подумала об этом… Это ведь было в книге, которую вы мне вернули в Женеве… А может, и в другой книге… Или я это придумала…

– Он действительно любил их рисовать.

– Синьор Инганнаморте…

– Что?

– А вы знаете, что я вас действительно люблю? Действительно люблю… На самом деле… По-настоящему… Впервые.

– Знаю.

– И мне жаль, что вы любите Пикассо больше, чем меня… Не зря он нас чуть не прикончил в «Reid’s». Было бы смешно, если бы там оказался подлинник… Как же хочется спать…

– Я не люблю Пикассо больше, чем тебя. Спи.

– Я в это не верю…

– Зря. Спи.

Спи. Спи. Спи… Так легче. Так проще сбежать от реальности.

Ночь в музее

Похищена из Национального музея Швеции в декабре 2000 года.

Текущий статус: картина была обнаружена полицией в одном из наркопритонов в мешке с марихуаной. Возвращена в музей.

Мне снилось, что я не могу дышать. Во сне я мечтала о воздухе, плакала и смеялась. Во сне я боялась, что на меня вновь наденут кислородную маску и вставят в горло какие-то трубки. Мне не хотелось проходить через это снова. Надо мной стоял врач, который приближал к моим глазам прозрачную часть вырезанного человеческого лица, а я пыталась поднять руки вверх и отгородиться от мрака. Если маска коснется кожи, носа и губ, если эта маска дотронется до веснушек – я умру. Я просто умру. Как же вы этого не понимаете? Я не могла пошевелить пальцами, я провоцировала их, мысленно кричала, негодовала, злилась, брыкалась, отчаивалась и погибала. Я знала, что воздух мне просто необходим, что без него мне не выстоять, не выбраться, что небо поглотит меня, сотрет в порошок и превратит в лишнего игрока на бесконечно синем горизонте смерти. В бесформенное облачко и бестелесное создание. Но я была против масок, трубок и дренажей. Сдаваясь и не сдаваясь. Сдаваясь и не сдаваясь. Сдаваясь и не сдаваясь. Во сне я плакала и прощалась. И мне было больно. Я видела любимого мужчину. Так близко… Он целовал мои пальцы. Хаотично. Произвольно. Трепетно. Мизинец. Безымянный. Указательный. Мне хотелось дотянуться до его губ, но это было еще сложнее, чем преодолеть препятствия в игре «Супер-Марио». Мое детство… Оно умерло так же быстро, как и герой Марио. Не успело опомниться, как рухнуло в пропасть. Я не могу дышать. И от этого мне и не хорошо, и не плохо. Его лицо… Ваше лицо… Глаза, которые напоминают ледяную, бьющую в колокола зиму. Глаза, которые изредка оттаивают, превращаясь в невыносимый ноябрь… с его дождями, ветрами, опавшими листьями и личным эшафотом. Его глаза. Моя Женева. Та девушка-официантка с черными-черными волосами… Она рекомендовала мне стейк… Конечно, средней прожарки… А я смотрю на мужчину за соседним столиком и фантазирую. Я смотрю на вас…

Конечно, жизнь будет идти своим чередом, как ни в чем не бывало: я буду зашнуровывать красочные кроссовки, выходить из подъезда на ежедневные пробежки и по вечерам писать веселые посты в фейсбуке. Веселые, а может быть, и не очень. Кто-то будет менять мне зимнюю резину на летнюю, кто-то подложит подушку под мою голову, когда я усну на диване с книгой Джойса, Борхеса или Керуака, кто-то попросит покрестить чужого ребенка и пригласит на чужую свадьбу. Кто-то, а может быть, и никто. Но все это не столь уж важно, потому что однажды, каким-нибудь декабрем, а может быть, январем, заказывая сочный стейк в одном из ресторанов мира, я не смогу ответить молодому или пожилому официанту, когда он задаст элементарный вопрос касательно степени прожарки то ли аргентинской, то ли австралийской говядины. Не смогу, потому что засмотрюсь на падающий за окном снег и высокую мужскую фигуру, промелькнувшую тень, силуэт – и все это напомнит мне вас. И без «может быть». Без «может быть» глаза заблестят от слез, и я вернусь на сказочный остров без имени, где не существует зимы и не летают в воздухе белоснежные хлопья. В нос резко ударит запах свободы с примесью Картье, сердце забудет, что должно перекачивать кровь, а официант повторит свой вопрос по поводу прожарки дурацкого куска мяса. И тогда я пойму, что мне абсолютно плевать, будет мой стейк сырым либо повар вообще сожжет его ко всем чертям. Плевать, потому что в каждом аэропорту, терминале и магазине беспошлинной торговли, одна или с компанией, спеша на рейс или не очень, я ищу вас. Или человека, похожего на вас. А жизнь, да… Она идет своим чередом. Красный, желтый, зеленый. Но в конце всегда красный. И татуировка на левом предплечье.

Во сне я отчетливо различаю линии тату. Наверное, это чей-то рисунок. Книга. Картина. Имя. Книга. Картина. Твое имя. Я чувствую, как печет и жжет горло. Это горечь пожара, дыма и безнадежности. Это горечь моего очередного подвига, интриги и последствий. Горечь выплаканных слез, фонтанов «Белладжио» и проклятий, которые на меня накладывали другие женщины. Это высота небоскребов, которые прошли мимо них, это подушки, которые пропахли запахом их мужчин, это аромат моих духов на не принадлежащих мне кашемирах, это все так несущественно по сравнению с тем, что… Я не могу дышать… Пальцы. Мои пальцы. Они немеют и подрагивают, напоминая о реальности. Его лицо. Я тщетно пытаюсь сделать вдох, касаюсь языком шершавых губ и, кажется, умираю… Пропадают картинки, мысли и вулканические выбросы подсознания. Меня затягивает в дьявольскую бездну, где нет света, тепла и чувств.

– I can’t breath… I can’t breath…^[107] – Слова застряют где-то в горле, и я даже не понимаю, слышит он меня или нет. Но я очень хочу, чтобы слышал.

А дальше была темнота, холод и сплошная ночь. Последнее, что я помню, это кусок промелькнувшего перед глазами неба и падающий снег, который заставил меня улыбнуться. Странно ведь, когда в августе идет снег…

– It’s snowing…^[108] – пытаюсь выговорить я.

– Это не снег. Это пепел, – раздается незнакомый мужской голос, который меня пугает.

Пепел. И снова ночь.

* * *

Открыв глаза, я сильно растерялась. Пару минут я рассматривала белый потолок, который ну очень уж напоминал больничный. Мой богатый опыт подсказывал, что для того, чтобы убедиться в достоверности собственной жизни, нужно глубоко вдохнуть и пошевелить конечностями. Сжав пальцы в кулак, я с заметным облегчением принялась исследовать нижние части своего тела. Дернув щиколоткой, я произнесла невнятный русский мат, который перерос в хрип и легкий кашель.

– Ты в порядке? – поинтересовался на родном мне языке грубоватый женский голос.

От удивления я приподнялась на локтях и повернулась в сторону задавшего вопрос человека. Сомнений не было: меня занесло в больничную палату. Рядом с моей кроватью располагалась еще одна: на ней лежала симпатичная беременная женщина, которая поприветствовала меня красивой улыбкой. На стуле, уткнувшись в книгу, сидела девочка лет одиннадцати. Она была настолько увлечена своим занятием, что не обращала на нас никакого внимания.

– Думаю, да, – ответила я. – Вы говорите по-русски? Простите, глупый вопрос… Просто это было очень неожиданно. Впрочем, как и то, что я проснулась здесь…

– Тебе повезло. Тебя очень вовремя привезли, – моя соседка по палате говорила с легким акцентом. – Кстати, меня зовут Валентина. Или Валя. Как тебе удобнее.

– Я – Юля… Приятно познакомиться. Я что… в отделении для беременных?

– Нет, – рассмеялась Валя. – В больницах полный хаос из-за пожара. Много пострадавших. К сожалению, есть и погибшие. И все из-за какого-то умственно отсталого парня…

– В каком смысле?

– В новостях час назад передавали. Полиция задержала на совсем здорового двадцатичетырехлетнего мальчишку. Он подпалил остров. Хотел посмотреть на огонь.

– О господи… – почти застонала я. – То есть жара и ветер не были основной причиной?

– Они просто ускорили процесс. Как ты себя чувствуешь? Тебе нужно позвать врача. Рядом с кроватью кнопка.

– Да, кнопка мне знакома… Я в порядке. Только я не помню, как меня сюда привезли. Мне что-то делали?

– То же, что и большинству. Немного проветрили легкие и взбодрили организм кислородом. Все мы сполна надышались этой отравой… Если не ошибаюсь, тебе еще наложили пару швов на ногу.

– Не страшно. – Я нехотя нажала на кнопку. – А вы как? Как себя чувствуете? Вы живете на Мадейре? Немного выдает акцент.

– Да, я сама из Украины, но здесь уже около пятнадцати лет. Мой муж – пилот. Он сейчас в Лиссабоне. Нам с Марией, – Валя с нежностью посмотрела на девочку, – пришлось отстаивать дом.

Услышав свое имя, девочка оторвалась от книжных страниц и по очереди одарила нас взглядом огромных синих глаз.

– Hey! – Я махнула ей рукой. – You are very brave!^[109]

Девочка застеснялась и, робко улыбнувшись, помахала мне в ответ.

– Она немного говорит по-английски, – объяснила Валя. – Но португальский стал ей родным.

– Славная девочка. Глаза потрясающие… Вы же месяце на седьмом, если не восьмом… И вы затеяли битву с огнем?

– Выхода другого не было. Я на секунду представила, что могу остаться без ничего. Мы охлаждали стены, поливали их водой, пытались отвести огонь и отвоевать территорию. Мария следила за пожаром в саду и сообщала нам, когда огонь подступал слишком близко.

– Вам кто-то помогал?

– Да, соседи. Хорошая португальская семья. Отец семейства проработал лесником около сорока лет. Он знает, как противостоять этой заразе.

– Да уж…

– А тебя где пожар застал?

– На Choupana hills.

– Бог мой… Оттуда же всех эвакуировали на стадион! Там живого места не осталось.

– Да, знаю. Так сложились обстоятельства. – Меня передернуло из-за воспоминаний о пылающем отеле. – Мы пытались вернуться в город, но не успели. Тоннель завалило. Пришлось ждать, пока нас оттуда вытащат. Воздух заканчивался… Помню, как мне резко захотелось спать и как сильно жгло в горле… А дальше – провал. И я здесь. Я была с другом… Я не знаю, где он. Господи…

– Уверена, что с ним все в порядке. Не волнуйся. Врачи…

Валя не успела договорить, потому что в дверь формально постучали, и в палату вошла женщина лет пятидесяти. На ее лице отражались признаки поднакопившейся усталости: синяки под глазами свидетельствовали о ночи без сна, глаза немного впали и воспалились, но при виде меня она искренне улыбнулась.

– Джулия, я доктор Леонор Альвес. Как ты себя чувствуешь? – заговорила она по-английски.

– Здравствуйте… Хорошо, благодаря вам. Спасибо… Скажите, вы не знаете… кто меня привез? Я была с другом до того, как к вам попала.

– Какой-то мужчина постоянно интересуется, как ты. Он сильно переживает. Кажется, он до сих пор здесь. Я видела его минут тридцать назад.

– Как он выглядит? – выпалила я, понимая, что это может быть как Жорж, так и Дженнаро.

– Он очень красивый, – улыбнулась доктор Леонор.

– И с ним все в порядке? – Я готова была ее расцеловать.

– Цел и невредим. Хочешь, чтобы я его позвала?

– Очень. Больше всего на свете. Скажите, а мне еще долго здесь находиться? Я действительно хорошо себя чувствую.

– Все необходимое мы сделали. Никакая опасность тебе больше не грозит.

– А грозила?

– Да. Тридцать-сорок минут, и могло быть слишком поздно.

– Спасибо вам…

– Это всего лишь моя работа. – Леонор скромно пожала плечами. – Через пару недель надо будет снять швы. Но нога была меньшей из твоих проблем.

– Знаете, вы второй врач в моей жизни, который меня спасает и при этом так говорит о своей работе… Первым был немецкий профессор, который меня оперировал.

– Я видела шрам.

– Да. Кстати, спасибо за чистую одежду. Хоть и больничную. – Я заулыбалась, по достоинству оценив новый имидж.

– Пожалуйста. Я позову твоего друга.

– Obrigada, obrigada, muito obrigada! – затараторила я по-португальски.

* * *

Очередной стук раздался минут через пять. Когда дверь распахнулась и Дженнаро появился на пороге палаты, мое сердце неоднократно проделало сальто. Он не произнес ни единого слова. Тактично кивнув Валентине, Дженнаро подошел ко мне и молча уселся на край кровати. Первое время он смотрел на меня так, словно не верил, что я существую. Секунда за секундой. Секунда за секундой. Секунда за секундой. Я ломала голову над тем, как разрядить обстановку и что бы такое сказать, но смогла придумать лишь следующее:

– Как же вам идут рубашки…

И вдруг произошло то, что искренне меня поразило, прожгло изнутри и фактически ввело в состояние шока: в ледяных глазах синьора Инганнаморте выступили слезы. Поддерживая общую тишину, он положил голову на мои подрагивающие колени. Боясь дышать, я робко коснулась пальцами его слегка задетых сединой волос и еле слышно сказала:

– Вы в порядке?

Вместо ответа он приподнялся и обнял меня с такой сумасшедшей нежностью и силой, что я в принципе не поняла, как ему удается это совмещать. Я услышала, как Валентина что-то говорит девочке по-португальски и поднимается с кровати. Дженнаро тоже произнес какую-то португальскую фразу, из которой я не поняла ни слова. Громко расхохотавшись, Валя продолжила обмен репликами.

– Что происходит? – спросила я по-русски.

– Я предложила Марии прогуляться в кафе на первом этаже. Там отличный шоколад. Твой друг попросил прощения, если вдруг нас смутил, но добавил, что очень рад, что нам захотелось шоколада. Если вдруг ты сбежишь до того, как мы вернемся, то я желаю тебе всего самого лучшего… От всего сердца.

– Спасибо огромное… Это очень взаимно. – Меня тронули слова новой знакомой, в которой тоже жил огромный кусочек общей родины.

– Доктор Леонор была права. Он очень красивый. Неприлично красивый. Я рядом с таким мужчиной и против цунами не сильно возражала бы… – улыбнулась Валя на прощание, лукаво мне подмигнув.

Рассмеявшись, я уткнулась губами в плечо Дженнаро. Он продолжал молчать даже тогда, когда Валя, не желая нарушить нашу идиллию, тихо закрыла за собой дверь.

– Представляете… эта женщина тоже из Украины… Они с девочкой спасали свой дом… – Я начала издалека. – Я проснулась, решила проверить, жива ли я, и, дернув ногой, случайно выругалась по-русски. И она со мной заговорила. Это было так неожиданно… именно здесь… в этом месте услышать родную речь… Но я так испугалась, что не помню, как здесь оказалась. Испугалась, что не знаю, что с вами… Я много говорю, да? Хотите, я помолчу?

Он не отвечал. Все крепче и крепче сжимая руки у меня за спиной, Дженнаро целовал каждый миллиметр моих волос:

– Ты хорошо себя чувствуешь? Ты точно в порядке? – наконец-то сказал он.

– Да, все хорошо! Честное слово. Вы заберете меня отсюда? Что там все-таки произошло?

– Заберу. Конечно, заберу.

– Прямо сейчас?

– Когда хочешь.

– Синьор Инганнаморте… Вы меня пугаете. Вы слишком легко со мной соглашаетесь, – пошутила я.

– Ты не дышала. Ты не дышала… – В его голосе было столько решимости вперемешку с отчаянием, что я его не узнавала.

– Простите… Как-то неловко вышло…

– Джулия… Еще раз ты так пошутишь, и я задушу тебя собственными руками. – Ему однозначно было не до смеха.

– Простите… Знаете, у меня перед глазами постоянно было ваше лицо. И тот столик в Женеве, за которым вы сидели. А еще я видела татуировку с вашим именем. Я теперь себе такую хочу. Жаль, что не рисую. Но я ее запомнила. А потом словно куда-то провалилась. Я пыталась сказать, что я не могу дышать.

– Ты сказала «I can’t breath». И ты уже не дышала.

– И что дальше?

– Дальше я чуть не сломал тебе грудную клетку, пытаясь заставить дышать. Затем мы вытащили тебя на воздух.

– Мы?

– Да. Ты даже не представляешь, какое количество людей разгребало этот еб…й тоннель.

– Черт… Я всегда как-то не вовремя умираю.

Он посмотрел на меня так, что я сразу же пожалела о сказанном. Мне действительно показалось, что он, не задумываясь, меня задушит.

– Простите. Пожалуйста. Это нервное… И спасибо, что спасли меня. Большое спасибо!

– Тебе это смешным кажется, да? Тебе это, бл… дь, кажется смешным? Да я, бл… дь, чуть с ума не сошел! Ты умирала у меня на руках. Умирала из-за меня. Ты умирала по моей вине…

Из него сыпалось такое количество португальского и итальянского мата, что я опешила. Вжавшись в кровать и сдавив руками колени, я ждала пока Дженнаро выговорится и выпустит пар. У меня было только одно секретное оружие, которое чисто теоретически могло вернуть дорогого мне человека в адекватное состояние: оборвав на полуслове эмоциональный монолог, я его поцеловала. Возможно, идея оставляла желать лучшего, но результат превзошел все мои ожидания. Через минуту я в полубессознательном состоянии лежала на больничной кровати, чувствуя, как любимые руки скользят по моему телу, а губы тщательно зацеловывают каждый сантиметр кожи.

– Поехали отсюда… Я так хочу в душ… Хочу много-много-много воды… – На этот раз я задыхалась от удовольствия.

– В душ только со мной. Это строгое предписание вашего врача, мадемуазель.

– Если вы сейчас не прекратите… Боже мой… мы опорочим еще и больницу… Кстати, вы мне должны свидание. Необычное. Последнее оказалось чересчур экстремальным даже для меня.

– Вы обещали пригласить меня на ужин. Это достаточно необычное свидание?

– Вы не забыли, что я паршивый кулинар?

– Не забыл. – Дженнаро бережно водил пальцами по моим покрытым синяками ребрам. – Я подстрахую.

– Вы что, еще и готовить умеете?

– Вполне сносно. Я же наполовину итальянец.

– Господи, да у вас вообще нет недостатков…

Расхохотавшись, он подхватил меня на руки, резко притянув к себе.

– Поехали отсюда. Хватит с тебя больниц.

* * *

Остров горел четыре дня. Португальские власти подключили все свои силы на борьбу с огнем: в небе постоянно раздавался гул самолетов, пожарные машины колесили по Фуншалу и его окрестностям, а вымотанные, изможденные люди отдавали последнее, чтобы поддержать пострадавших жителей и туристов. Пожар унес несколько человеческих жизней… Кто-то не смог выбраться из горящего дома, кто-то задохнулся от дыма, а кто-то умер, так и не успев доехать до больницы и получить необходимую помощь. Огонь дошел до старого города, охватив дома с классическими для Мадейры деревянными ставнями. К огромному сожалению, ему было где разгуляться. Кому-то повезло, а кому-то не очень. Более двухсот домов выгорели дотла, более двухсот семей лишились крыши над головой, но, по крайней мере, остались живы. Можно создать новый кров, заработать на новую квартиру, пережить лишения, потери и неудачи, а вот оживить мертвых – никогда.

Я помню, как вновь оказалась в квартире Жоржа… В своей квартире. Я знала, что будет нелегко, но не подозревала, до какой степени. Все те же стены, те же обои, тот же дубовый паркет. Двойная кровать с мягкими одеялами, смешной декоративный стульчик в помещении кухни, багрово-розовые подушки в бежевых креслах и, наконец, маленькая терраса, где совсем недавно мы молча стояли с Дженнаро, умиротворенно потягивая «Brisa Maracuja» и любуясь мерцающими огоньками на волшебном холме. Боже мой! Каких-то три ночи… Одну из них я провела в «Reid’s» после вечеринки Бонда, вторую в тоннеле, а третью – снова в «Reid’s», но с еще большей страстью, обостренной событиями на грани жизни и смерти. Три ночи. Всего лишь три.

Дрожащими руками я подкуривала сигарету, глядя на уничтоженные деревья манго, погибший сад и сгоревшую церковную школу для мальчиков. Огонь оставил черные отпечатки на той стене, которую я так старательно оттирала от капель злополучного ягодного сока в первое же после приезда утро. Дом соседей тоже сгорел: вместо аккуратненьких окон на меня смотрели пустые черные дыры, обрамленные обуглившимися вертикальными прямоугольниками. Но хуже, сложнее, тяжелее всего было перевести взгляд на «Choupana Hills». Облако дыма немного осело, приоткрывая вымершую верхушку холма. Вместо привычного ярко-зеленого она приобрела коричнево-серый оттенок. Там не осталось ничего. Ни-че-го. Я смотрела на мост и перегороженный въезд в тоннель, в котором выгорел кислород. Я смотрела на стадион, где спасались тысячи потрясенных людей. Я не хотела, но смотрела… и плакала. Потушив сигарету, я вернулась в душевную светлую гостиную и, задумавшись, уставилась на огромный стеклянный стол, на котором мирно лежал мой огненно-рыжий лэп-топ с надкусанным яблоком на обложке. Я открыла крышку, создала текстовый документ в программе «Pages», выставила восемнадцатый размер шрифта «Times New Roman» и, коснувшись пальцами теплой клавиатуры, написала: «ГОЛУБЬ С ЗЕЛЕНЫМ ГОРОШКОМ».

Я еще не знала, как скоро тебя потеряю. Но, наверное, уже чувствовала. Да, я чувствовала.

* * *

– Синьор Инганнаморте, – ответила я на телефонный звонок, глядя на мерцающий курсор.

– Мадемуазель, как поживаете? – он перешел на французский.

– Так себе, – подыграла я на том же языке, выговорив «comme ci comme ca».

– Джулия, что случилось? – любимая игра моментально оборвалась.

– Все в порядке. Просто вы были правы: наверное, мне не следовало торопиться и возвращаться домой. Таблетки Жорж и так передал. Соседний дом сгорел. И церковная школа. Да и вид на холм не радует…

– Да… Он мне говорил.

– Он вам звонил?

– Вы умеете объединять мужские сердца.

– Надо же… Как вы?

– Почти целый день провел в мэрии.

– Благотворительность и все такое?

– И все такое. Хотите, чтобы я приехал?

– Конечно! Больше всего на свете! Я была уверена, что не увижу вас до тех пор, пока не закончится этот огненный ад.

– Увидите. Ужин приготовите?

– Сегодня? – удивилась я. – Я готовлю его сегодня?

– Да. У нас необычное свидание.

– Ладно… Я что-нибудь придумаю…

– Часов в десять вечера устроит?

– Так даже лучше. Успею подкупить Паоло из «Villa Cipriani».

– Даже не думайте об этом.

– Ладно. Дженнаро… Синьор Инганнаморте…

– Да?

– То, что ты… то, что вы делаете для всех этих людей – замечательно. Несмотря ни на что.

– Мадемуазель, я это делаю не для людей. Я делаю это для вас. Приеду в десять. D’accord?

– D’accord! И на всякий случай, раз уж у нас необычное свидание и я готовлю: захватите с собой врача, – произнесла я перед тем, как проститься. – И отмычки. Хочу получить первый урок.

Прежде чем отключиться, я услышала его дерзкий смех.

* * *

Ужин. Я готовлю ужин. Обнять и плакать. Кошмар, нонсенс и откровенная катастрофа. На самом-то деле честное рвение к кулинарии однажды уничтожил мой папа. Мне было совсем мало лет, когда я решила приготовить для него салат. Я с трудом дотянулась до холодильника, достала из него приглянувшиеся продукты и мелко почикала их ножом. Огурцы свежие, огурцы соленые, колбаса копченая, колбаса вареная. Сильнейшей частью блюда конечно же оказался соус – мой личный восьмилетний рецепт. Кетчуп, майонез и небольшая банка черной икры. Вернувшись после очередных разборок, папа прослезился и улыбнулся любимому чаду. Он внимательно изучил плавающий в икре кетчуп, собрал волю в кулак и опробовал гастрономический шедевр прямо на моих детских, приветствующих жизнь глазах. Моральная травма была нанесена навеки. Папа предложил мне шершавую пятидесятидолларовую купюру, чтобы я навсегда забыла о слове «готовить». Я расстроилась, но деньги взяла. Даже в восьмилетнем возрасте моя гордость имела вполне разумные пределы.

Из всех возможных и невозможных рецептов я выбрала единственный беспроигрышный – достала из чемодана черное платье, пару лет назад приобретенное на Avenue Montaigne. На стеклянном столе в гостиной томно возвышались два пустых винных бокала и огромное плато с так называемым ужином: авокадо, португальская ветчина, помидоры черри, моцарелла, базилик, бальзамический соус и свежайшие ломтики лосося. Смахнув со лба проступившие капли кулинарной усталости и наградив себя парой глотков напитка из маракуйи, я закинула на спинку дивана босые ноги, с любопытством рассматривая свою щиколотку. Двумя шрамами больше. Подумаешь… Макбук проигрывал трек за треком: «You know I’m no good», «Simply falling», «Nightcall»… «Nightcall» поразил не столько меня, сколько сердце. Вслушиваясь в слова песни «London Grammar», я поражалась точности музыкального выстрела:

Звонок в дверь ударил молнией по всему телу. Заметно прихрамывая, я спустилась на первый этаж и щелкнула задвижкой добротного замка. Вот, с чего началась одна из самых незабываемых ночей в моей жизни.

* * *

– Мадемуазель… – Дженнаро стоял на пороге с бутылкой вина. Свежий, красивый, желанный, неподражаемый, бесподобный…

– Я пересушила в микроволновке куриные наггетсы и переварила спагетти… Они совсем не напоминали «al dente»… Они…

– Они не имеют никакого значения. – Дженнаро прикрыл за собой тяжелую дверь. – Красивое платье.

– Свет сейчас погаснет… Здесь датчик света. Хотя кому я рассказываю о датчиках…

– Не могли бы вы секунду подержать вино? – спросил он, пропустив мимо ушей тонкую концовку последней фразы.

– Да, без проблем. – Не успев опомниться, я оказалась у него на руках вместе с бутылкой. – Обожаю, когда вы так делаете…

– Побережем вашу ногу… Так что у нас на ужин?

Он медленно поднимался по ступенькам, запустив пальцы под еле видимые бретельки на моем платье.

– Я… Авокадо… Ветчина… Черри…

– Достойное меню.

– Это еще не все…

Я рассмеялась, потому что между первым и вторым этажами все-таки погас свет. Наугад пошарив рукой по прохладной стене, мне удалось дотянуться до выключателя.

– Я уже определился с выбором. Можете дальше не перечислять. Останавливаюсь на первом пункте.

– Шеф-повар счастлив и бьет челом о пол!

Легонько подтолкнув приоткрытую дверь в квартиру Жоржа, Дженнаро небрежно скинул замшевые мокасины и забрал у меня вино, которое составило компанию стоявшим на столе бокалам.

– А меня поставить не хотите? – поинтересовалась я, заведомо зная ответ.

– Не хочу, – отрезал он, глядя на меня сверху вниз.

– Тогда…

Продолжительный поцелуй заглушил словесный поток и перенес меня в сторону просторной спальни, которая пустовала на протяжении трех безумных ночей. Рубашка, простыни, платье, подушки, джинсы – все смешалось на мягкой постели, оказавшейся еще более удобной, чем секретер сэра Бернарда Шоу. Жадность и желание, грубость и трепет, резкость и нежность, стоны и десятки бессвязных фраз…

– Ужин… Ужин ооооо… стынет… – задыхалась я, когда он переворачивал меня на живот, сжимая мертвой хваткой хрупкую шею.

– Больно?

– Плевать… Хорошо… Лучше всего на свете…

Да. Заниматься с ним любовью было лучше всего на свете. Ломать с ним мебель, мять постельное белье, впиваться короткими ногтями в мускулистую спину, слышать мощные удары сердца, улетать на другую планету, произносить его имя, целовать его пальцы, чувствовать его запах, тонуть в его ледяных глазах, желать только его, хотеть только его, быть только с ним… Лучше всего на свете. Лучше полетов и самолетов, лучше тысячи путешествий и любой разновидности счастья, лучше панорамных видов Вегаса и разбивающихся о скалы океанических волн, лучше Сан-Марко в Венеции и сотен взлетающих голубей, лучше звука детского смеха и голоса Андреа Бочелли, лучше зарождающихся на небе звезд, лучше всех гранд-каньонов мира, лучше объятий Франции, лучше Норт-Дам де Пари.

В себя мы пришли часа через полтора, когда Фуншал встретил очередную полночь и приберег до утра яркие краски Мадейры. Уснули церковные колокола, идеально круглая луна следила за поведением океана, а мы лежали поперек кровати, воруя друг у друга колотящиеся сердца. Дженнаро неотрывно на меня смотрел, думая о чем-то закрытом и мне недоступном. Он был совсем близко, но так далеко, что в какой-то момент я содрогнулась от всепоглощающего болезненного чувства. Это было чувство потери. Оно пробрало меня до такой степени, что мне немедленно захотелось от него избавиться.

– Я разгадала ваш коварный замысел, – с натяжкой улыбнулась я.

– Какой замысел? – Он провел ладонью по моим влажным волосам.

– После ночи в тоннеле вы постоянно занимаетесь со мной любовью… Специально. Чтобы меня отвлечь и чтобы я больше не задавала вам надоедливых вопросов.

– Мадемуазель, в ваших словах есть доля правды. Я специально занимаюсь с вами любовью, потому что мне это доставляет удовольствие. Я бы сказал, что дохожу до пика.

Я рассмеялась, потихоньку простившись с нахлынувшими на меня неприятными ощущениями.

– Активный у нас ужин получился. Столько калорий сожгли… Но боюсь, что помидоры черри…

– …завяли? – Прозвучал над ухом любимый смех.

– Все может быть… Ведь я же их мыла… То есть готовила. Хотите попробовать?

– У меня другие планы.

– Вам нужно уезжать? – Я в момент утратила запал энтузиазма.

– Merrrd… – неожиданно сказал Дженнаро, отводя от меня взгляд.

– Что? Что не так?

– Твои глаза. Я не могу их видеть, когда ты… когда тебе… – Он не мог подобрать точное слово.

– Когда мне «что», Дженнаро?

– Забудь. У меня для тебя сюрприз. Я же обещал необычное свидание…

«Когда мне больно. Вот правильное слово. И я не могу забыть. Потому что мне больно каждый раз, когда я с тобой расстаюсь. Каждый раз, когда думаю, что больше тебя не увижу. Каждый раз. И ты это знаешь», – подумала я, но произнесла вслух совсем другое:

– Какой сюрприз? Я думала, что оригинальность свидания заключалась в том, что я буду поражать ваш криминальный талант своим кулинарным.

– Одевайся. Свидание только начинается.

* * *

– Вы что это придумали? – спросила я, когда Дженнаро помогал мне спускаться по лестнице. – Зачем нам с собой тарелка с едой, бокалы и бутылка? Хотите устроить полуночный пикник на пляже?

– Мадемуазель, наберитесь терпения. Через пять минут вы все узнаете.

Шагнув из подъезда на проезжую часть, я повернула в сторону церкви – к ближайшему месту, где можно было припарковать машину. Дженнаро потянул меня за руку, тонко намекая на то, что с маршрутом я прогадала.

– Мы разве не к машине идем? – прошептала я, не желая беспокоить царившую вокруг тишину.

– Нет, она нам не нужна.

– Как же здесь тихо…

Не отпуская мою руку, Дженнаро перевел меня через дорогу и остановился на узком тротуарчике, прилегающем к стенам музея «Frederico de Freitas».

– Мадемуазель… Вы можете пообещать мне одну вещь? – Дженнаро тоже перешел на шепот, подражая шпионам Эшториля.

– Да, могу. Наверное…

– Вы обещаете, что в течение ближайших пяти минут вы не произнесете ни слова?

– Хорошо. Только объясните мне, почему…

– Вы помните, о чем просили меня в тоннеле?

– Чтобы вы меня научили воровским трюкам и всему, что с этим связано.

– Учить я вас не буду, но кое-что покажу.

– Даааа?

От неожиданности я почти вскрикнула и чуть не уронила бесценное ассорти, над которым так долго трудилась.

– Тише…

– Простите… Простите… Так, а что грабить-то будем?

– Музей.

– Вы с ума сошли? Этот музей? «Frederico de Freitas»?

– Тише, я сказал… – Его строгий взгляд выкачал из меня весь кислород. – Будете мне помогать?

– Конечно!

– Мадемуазель, слушайте внимательно: пока я буду разбираться с замком, смотрите по сторонам. Свет фар, машина, люди… Если вас что-то насторожит, подайте мне знак.

– Какой?

Я смотрела на него обезумевшими глазами, вцепившись пальцами в блюдо с нелепым ужином.

– Любой, мадемуазель, любой.

– Ладно. А что дальше?

– Я вскрываю замок, отключаю сигнализацию, а дальше – выбор за нами. Понятно?

– Более чем.

– Тогда вперед. – Он указал пальцем в направлении направо.

– Так вход служебный с левой стороны, – растерянно прошептала я.

– Мадемуазель, не обижайте меня. Через служебный было бы совсем скучно.

– Господи… Вы что, через центральный собрались входить? Там же наверняка камеры…

– Вы мне доверяете?

– Вообще? В принципе?

Мне показалось, что лучше все-таки прояснить нюансы.

– Сейчас, – серьезно сказал Дженнаро.

– Нет! – выпалила я. – То есть да! Конечно, да.

– Тогда вперед.

Проскользнув через высокие кованые ворота, мы прошли метров двадцать по знакомой мне мозаичной дорожке, выходящей на площадь дома-музея Фредерико де Фрейтаса. Вокруг не было ни души, но сердце бомбило левый отдел грудной клетки с таким неистовством, что этот бой вполне мог перебудить всех соседей. Прежде чем приступить к замку на тяжелой двери, Дженнаро вручил мне винные атрибуты и жестом показал смотреть по сторонам. Я повернулась к нему спиной, внимательно всматриваясь в темноту и спуск под крутым углом, где, как на картинке, замирали автомобили в светлое время суток. Надо же… А ведь с этой дороги все и началось… Здесь он впервые меня забирал на своем «Rolls Royce» цвета глубин океана. Здесь у меня впервые подкосились колени, когда он произнес душераздирающее, пропитанное Францией и достоинством «Mademoiselle…». Здесь, совсем рядом, я растворилась в мягкой мандариновой коже и покорившей меня мужской бескомпромиссности. Здесь…

Мои мысли прогнал раздавшийся в настораживающей тишине скрип, на который я мгновенно отреагировала и обернулась. Улыбающийся Дженнаро стоял возле открытой двери, приглашая меня войти.

– Уже??? – говорили мои глаза, которые от удивления занимали половину лица.

– Follow me… Come on… – ответил он одними губами, поманив меня пальцами. – Осторожно, здесь темно. Не ударьтесь. Давайте мне тарелку и держитесь за руку.

Я переступила через порог, оказавшись в полной темноте. Через некоторое время глаза немного адаптировались, и я смогла различать силуэты шкафов, столов и прочих предметов интерьера. Мой знаменитый топографический кретинизм и события последних дней были не лучшими помощниками для того, чтобы хотя бы примерно вспомнить и воссоздать расположение комнат в музее.

– А как же сигнализация? – почти вовремя забеспокоилась я.

– Я ее отключил. Это было проще простого.

Дженнаро двигался с такой непринужденностью, уверенностью и свободой, как будто был хозяином в собственном доме. Досконально зная план помещения, все его входы, коридоры и залы, он заранее предупреждал меня, где нас ждет очередная стена, выступ, порог или ступенька. Наконец-то Дженнаро остановился, попросив меня пару секунд подождать и не двигаться.

– Закройте глаза, – услышала я его голос.

– Зачем? Я и так ничего не вижу. Вообще ничего. Там хоть какой-то свет сквозь ставни пробивался, а здесь – абсолютный мрак.

– Закройте глаза, – спокойно повторил он.

– Ладно…

– Теперь открывайте.

Меня не нужно было уговаривать и умолять. Вмиг распахнув ресницы, я застыла в полном изумлении. Легкий свет настольной лампы подсвечивал старинную библиотеку Фредерико де Фрейтаса: те самые книжные шкафы, в которые я влюбилась, книги, которые мне по секрету разрешила сфотографировать добрейшая португалка, письменный стол, висящие на стенах портреты, изящное кресло, собрание сочинений Черчилля…

– Бо-же мой… – выговорила я по слогам, чувствуя, как от нахлынувших эмоций выступают слезы.

– Я подумал, что будет неплохо поужинать здесь. Вы ведь любите книги…

– Я люблю тебя… Я люблю тебя, слышишь, люблю… Люблю до потери пульса.

По щекам скатилось несколько законных слез, которые меня совершенно не волновали.

– Подойди ко мне, девочка… Подойди, моя дорогая девочка.

Усадив меня к себе на колени, он поцеловал оставленные слезами дорожки на моих щеках и вызвал новую порцию прозрачных солоноватых капель.

– Мадемуазель, откуда столько слез?

– Тогда в «Cipriani», когда я перепутала монетки… Тогда в «Cipriani» вы сказали мне, что не знаете, что вкуснее: мои детские слезы или «Розе» со смешной этикеткой, которое мне порекомендовал Паоло. Вы поцеловали меня дважды… по-португальски… перед тем, как проститься. А сегодня был момент, когда вы не смогли на меня посмотреть. Отвели глаза. Тогда я подумала, что вам надо уехать… И мне показалось, что вы со мной прощаетесь. Не хотите прощаться… Это ведь не так?

– Я не хочу с тобой прощаться. Не думай об этом. Просто не думай.

– Но я почувствовала. Я это почувствовала. А еще… я была в этом музее перед встречей с вами… когда вы за мной заехали… и отвезли в деревушку Черчилля, попросив зачитать текст о Париже… угрожая публичным чтением в мэрии… – захлебываясь от слез, я рассмеялась.

– Я тебя очень прошу… Успокойся. Давай наконец-то попробуем твой замечательный ужин и вино.

– Давайте… А можно я потрогаю ту книжку на столике?

– Тебе можно все. Если хочешь, можешь вообще оставить ее себе. – Дженнаро взял с тарелки кусочек португальской ветчины и парочку черри. – Мадемуазель, так вы прекрасно готовите…

– Да, это блюдо сложно испортить. – Оторвавшись от завораживающих страниц, я с удовольствием наблюдала, как синьор Инганнаморте поглощает результат моего кулинарного мастерства. – Но если я возьму себе эту книгу, получается, что я ее украду?

– Просто переместите из одного места в другое, – хохотнул Дженнаро. – Берите на здоровье.

– Синьор Инганнаморте, знаете, у меня тоже есть воровской кодекс и принципы: я не могу украсть книгу. А вон ту статуэтку, пожалуй, возьму.

– Мадемуазель, вы с ума сошли? Поставьте на место. Я подарил эту статуэтку музею. Не вздумайте меня подставлять, – Дженнаро чуть не подавился ломтиком ветчины. – Выберите другую.

– Вы же не собирались ничего отсюда забирать, да?

– Конечно, нет. Я же помогаю содержать и реставрировать «Frederico de Freitas». Просто хотел сделать вам приятное, немного отвлечь. Вы из-за меня натерпелись.

– Отвлекли… еще как… А как вы отключили сигнализацию и камеры?

– Мадемуазель, я должен вам признаться… – Дженнаро выдержал театральную паузу.

– В любви, надеюсь?

– А чего в ней признаваться? Ее нужно выражать с помощью действий. Я должен вам признаться в том, что… не отключал сигнализацию и камеры.

– То есть? – Моя рука зависла в воздухе, так и не притронувшись к шарику моцареллы. – Нас что, снимали?

– Конечно, нет. Я просто позвонил директору музея и сказал, что хочу попасть сюда ночью с очень важным гостем.

– И что он ответил?

– Он ответил, что получил от меня столько денег на этот музей, что готов открыть двери лично, раз уж мне хочется распить здесь бутылку вина с красивой девушкой.

– Я вас убью… Я вас натурально убью… Я повелась, как ребенок… Переживала, что нас засекут, что сработает сигнализация, а вы мне шоу устроили?

Дженнаро хохотал до слез, отбиваясь от моих рук, которые не на шутку были готовы его задушить.

– Мадемуазель, если вы меня задушите, я не смогу рассказать вам историю…

– Какую?

Он знал, как быстро вернуть меня на путь рационального мышления.

– Очень интересную. Очень увлекательную историю, мадемуазель. Вы же их любите…

– Да!

– Обещаете меня обнять и больше не душить?

– Да! Но при условии, что это будут истории из вашего мира! Из того, другого мира… Deal?^[111]

– Deal.

Расположившись у него на коленях, я приготовилась внимательно слушать. В обществе давно написанных книг, пропахших вековой историей страниц и безумной любви. Той самой, о которой многие бредят всю свою жизнь.

Ne me quittez pas

Похищена из Национального музея Швеции в декабре 2000 года.

Текущий статус: картина найдена и возвращена в музей.

– А какие из этих историй я могу использовать в книге? – спросила я у Дженнаро, поймав себя на мысли, что вот уже часа полтора сижу у него на коленях, держа в руках одинокий помидор черри.

– В какой книге? – настороженно поинтересовался он.

– «Начала писать» – это громко сказано, конечно, но титульный лист с названием уже готов! – с гордостью выпалила я, наконец-то проглотив сочный черри.

– С этого момента, пожалуйста, поподробнее, мадемуазель… – Дженнаро сделал акцент на каждом слове, как будто разговаривал с маленьким, плохо соображающим ребенком.

– Мне казалось, вы не любитель подробностей. – Я специально тянула время.

– Мадемуазель…

– Все-все! Повторять дважды не надо. Когда вы обращаетесь ко мне с такой интонацией, мне хочется провалиться сквозь землю. В общем, так… Книга будет называться «Голубь с зеленым горошком», а вы будете главным героем.

– Не понял… – протянул он, глядя на меня, как на умалишенную. – Вы хотите меня прославить?

– Ну, прославить – это не совсем верное слово в данной ситуации. Я бы сказала, популяризировать.

– Популяризировать насколько? – Дженнаро посмотрел на меня исподлобья, еще больше меня раззадорив.

– Это уж как получится… – Я пыталась сохранить на лице маску серьезности.

– Мадемуазель, вы хотите, чтобы моей тенью стали сотрудники Интерпола?

– Конечно, не хочу! Знаете, я ведь могу убить всю правду одной-единственной фразой в конце. Звучит она примерно так: «Все имена и совпадения с реальными событиями являются случайными». И вообще… я – писатель. Если что, сошлюсь на художественный вымысел в щепетильных моментах.

– Вы меня успокоили…

– Вы не хотите, чтобы я писала книгу? Вы же утверждали обратное.

– После такого взгляда… Мадемуазель, когда я это говорил, я не имел в виду, что книга должна быть обо мне.

– Понимаете, это сделает меня счастливой! Ведь я смогу пережить все заново. Каждый день с вами, каждый момент, каждую ночь. Я смогу быть с вами тогда, когда вы не рядом со мной. – Мне вдруг стало катастрофически грустно.

– Пишите. Пишите все, о чем хотите. Только не смотрите на меня так.

Он на секунду отвел глаза, чтобы не видеть мои.

– Вот… Вы снова так сделали. Уже второй раз за сегодня… Вы не можете на меня смотреть. Или не хотите.

– Что за глупости? Ладно, – он резко сменил тему, зная, чем можно меня отвлечь, – раз уж хотите писать книгу, давайте обсудим условия.

– Какие такие условия? Хотите часть гонорара? – Я лукаво улыбнулась.

– Я не отбираю деньги у детей.

– Вот уж спасибо… Это один из ваших воровских принципов?

– Это что, интервью для книги? – Дженнаро заулыбался в ответ.

– Отличная мысль! – Забыв о двух свежих швах, я радостно подскочила на ноги, взяла ближайшую статуэтку, по форме напоминающую диктофон, и вернулась на любимые колени.

– Итак… синьор Инганнаморте, – я нажала пальцем на воображаемую кнопку «Play», – во-первых, спасибо, что согласились на интервью.

– Во-первых, я не согласился, а меня заставили, – рассмеялся Дженнаро.

– Это вдвойне увлекательно! Вы сказали, что не отбираете деньги у детей. Почему?

– Потому что это дети. Мадемуазель, прекратите нести чушь и меня смешить…

– Ну уж нет… Не отвлекайтесь! А есть ли у вас другие личные законы, которые вы не нарушаете?

– Я не планирую операции в Италии и в Португалии.

– Почему?

– Потому что Италия – моя родина, а Португалия слишком бедная.

– А моя родина? Мою родину смогли бы ограбить, зная, что она моя?

– Запросто. Только там уже давно все разграбили до меня.

– Это уж точно, – задумчиво произнесла я. – Не будем о грустном. Поговорим о веселом: вас когда-нибудь арестовывали?

– Нашли веселую тему… Интервьюер из вас так себе, если честно.

– Простите. Это мой первый опыт. Так арестовывали?

– Нет.

– Нет? Серьезно? Даже меня арестовывали. Переходим к следующему вопросу…

– Не понял… – Дженнаро резко вышел из игры. – Когда это тебя арестовывали?

– Ну, я же у вас интервью беру…

Я сделала вид, что вот-вот обижусь.

– Джулия, прекрати на минуту валять дурака. Когда и за что тебя арестовывали?

– Ну, как… это даже не совсем арестовывали. Так, вытащили из машины, бережно уложили на капот, руки за спину, все дела.

Он с недоумением на меня посмотрел, пытаясь понять, шучу я или не очень.

– Это было в Копенгагене, – конкретизировала я.

– Христиания? Наркотики?

– Не мой уровень. Берите выше! – Я деловито вздернула вверх подбородок. – Покушение на главу Китайской Народной Республики.

Случайно выпустив из обнимающей меня руки бокал с остатками вина, Дженнаро на лету его подхватил, не позволив пурпурной жидкости пролиться на ковер Фредерико.

– Вот это реакция! Неловко бы вышло, если бы сотрудники музея обнаружили на ковре следы от вина… Хотя я могла бы сбегать домой за тряпочкой и солью. Недалеко ведь живу, да и опыт в выведении пятен у меня есть.

– Мадемуазель, я до сих пор не привык к вашим резким шуткам.

– Вы сейчас о тряпочке или о покушении? – уточнила я на всякий случай.

– О втором.

– Так я не шучу. Мы с папой были в Копенгагене. Холод стоял собачий, несмотря на летнюю пору. День так на третий мы заскучали, начали играть в сквош, а затем решили поехать на частную экскурсию с гидом по имени Дима. Но сначала я звонила Марине, которая ответила мужским голосом и оказалась Димой…

– Мадемуазель, не испытывайте мое терпение… – он легонько стиснул мои ребра.

– Все-все! Я приближаюсь к финалу… Вам что, даже не интересно, какого цвета глаза были у Димы?

Дженнаро осчастливил меня ничего не выражающим взглядом, медленно отставил в сторону бокал и без предупреждения повалил на ворсистый ковер. По-детски смеясь, я вертелась и извивалась под ним, как могла, заранее радуясь своему поражению.

– Цвет глаз мы пропустим. Что там с Китаем?

Мои тонкие кисти запросто помещались в его сильной руке.

– У них все отлично. Мощнейшая экономика. Какой мягкий ковер!

– Нравится играть с огнем, да?

Он сказал это на автомате, без задней мысли, не желая как-то меня задеть или обидеть. Простое, вошедшее в обиход выражение – оно приобрело для нас двойной смысл из-за событий последних дней.

– Мадемуазель, я не хотел… Простите.

Воспользовавшись секундным замешательством, я постаралась освободить кисти и выскользнуть из-под него, но удача быстро отправила меня в конец очереди. Не добившись ничего, кроме взлетевшего к животу платья, я беспомощно улыбалась, ослабив сопротивление распростертых на ковре рук.

– Вы же понимаете, что это бесполезно? – спросил Дженнаро и получил в ответ мой утвердительный кивок. Вместо того чтобы поправить и вернуть на место платье, его свободная рука заинтересовалась частями тела, которые оно по логике должно было прикрывать. – Так что же все-таки произошло с главой Народной Республики?

– Я не смогу. Не смогу рассказать, если ваша рука… если вы не уберете… не уберете оттуда руку…

– Тише, мадемуазель. Вы сами напросились. Хотите, чтобы убрал? – Дженнаро решил отомстить по полной.

– Нет, конечно…

– Хорошо, – подытожил он, нахально улыбаясь и медленно возвращая на бедра мое платье.

– Так не честно…

– Я поступил так же, как и вы. Вы начали рассказ, но не дошли до сути. Решили поиграть.

– Синьор Инганнаморте, суть, до которой не дошли вы, гораздо лучше моего рассказа. Ладно… была не права. На чем я там остановилась? В общем, Дима отвозил нас в отель после экскурсии и что-то увлеченно рассказывал, как человек, влюбленный в свое дело и готовый говорить о нем ночи напролет. Когда мы подъезжали к парковке отеля, я заметила огромное количество полицейских и какой-то охраны. На въезде сформировалась небольшая пробка: то ли в гостиницу не всех пускали, то ли полиция проверяла машины – не знаю. Дима не обратил на это ни малейшего внимания и решил сделать ход конем: руль влево и полный вперед. Мимо как раз проезжал кортеж, состоящий из одинаковых черных автомобилей с дипломатическими номерами, к которому наш гид и примкнул… То есть разомкнул, неожиданно выскочив перед одной из машин. Как оказалось, в отеле вот-вот должна была состояться встреча королевы Дании с главой Китайской Республики, которого, собственно мы и подрезали. Но Диме-то что? Он ведь описывал прелести и чудеса Кронборга… даже тогда, когда нас любезно встретили автоматчики и триста утративших дар речи полицейских. Ну а дальше стандартная процедура: руки на капот, руки за спину, наручники, а потом уже все разговоры.

– Мадемуазель, у вас действительно криминальный талант…

– Да я-то тут причем? Я сидела на заднем сиденье, вникая в повествование о замке Гамлета. Загребли, как соучастницу. И вообще… Все начиналось с интервью. Продолжим…

– Вы лежите на диктофоне.

– Ничего. Обойдусь без него. Вопросы не для записи… У вас есть кумиры?

– Нет.

– Ладно. Перефразирую. Есть воры, которые вызывают у вас уважение?

– Да.

– Например?

– Берт Спаджари.

– Это кто такой?

– Альбер был интересным человеком. Разносторонним и одаренным. В день взятия Бастилии он и его ребята обчистили банк «Societe Generale» в Ницце.

– Почему именно в день взятия Бастилии? Что-то личное?

– Нет, – улыбнулся Дженнаро. – Праздник, все пьют, отдыхают, внимание привлечено к толпе и потенциальным стычкам. Удобно. Они хорошо подготовились: грамотно сделали подкоп, предварительно убедившись, что сигнализация в хранилище банка не реагирует на вибрацию.

– А как можно в этом убедиться? – Меня распирало от любопытства.

– Просто подумать головой и выбрать любой из десятков вариантов. Один из членов команды снял в банке ячейку и оставил в ней будильник. Ночью будильник завибрировал, а сигнализация не сработала. Другими словами, можно смело копать дальше.

– С ума сойти… И много они взяли?

– Прилично. Если не ошибаюсь, миллионов тридцать евро.

– Это вы называете «прилично»? – Я почувствовала, как от произнесенной вслух суммы зашевелился даже ковер.

– Да, мадемуазель, это прилично, – спокойно подтвердил Дженнаро. – И дело вовсе не в сумме. Кроме хорошего плана и высокой квалификации у ребят было еще и своеобразное чувство юмора. Они устроили в хранилище банкет, отметили праздник, опустошили не одну бутылку алкоголя и перед тем, как уйти, оставили на стене надпись: «Sans armes, ni haine, ni violence».

– Без оружия, без вреда, без ненависти? – переспросила я на английском.

– Да. Без оружия. Без вреда. Без ненависти.

– Представляю себе физиономии полицейских, – расхохоталась я.

– Полицейских поджидало немало сюрпризов. В одной из ячеек находились компрометирующие фото знаменитостей, которые Альбер с напарниками развесили на стене.

– Очень круто! Надеюсь, их не поймали?

– К сожалению, поймали. Со временем полиция взяла одного из членов команды, который сдал всех до единого. Но не переживайте, – Дженнаро заметил, как я расстроилась. – Альбер сбежал прямо во время судебного заседания. У него превосходно работала голова.

– Ну, слава богу… Обидно так первоклассно все сделать, вынести тонну денег…

– Не тонну. Чуть меньше. Порядка шестисот килограммов, – подкорректировал меня Дженнаро.

– Простите… я образно сказала…

– Не хотел вас перебивать, но не люблю ошибок в математических расчетах.

– Теперь я понимаю, почему вы в такой форме. Такие тяжести таскать… – отшутилась я. – В общем, обидно было бы украсть столько денег и оказаться за решеткой. А на чем в основном попадаются?

– На чем угодно. Можно выбросить в мусор неподалеку остаток недоеденного бутерброда, по которому определят ДНК, можно использовать горелку, но не учесть, что в стены встроена фанера, из-за которой пойдет дым и сработает элементарная пожарная сигнализация. Все что угодно.

– А вы мне можете рассказать о… о еще каком-нибудь ограблении, но с вашим участием?

– Нет. Во-первых, это уже лишнее. Во-вторых, где гарантия, что вы об этом не напишете? – Дженнаро наклонился и поцеловал меня. – Давайте заканчивать интервью. Я не могу так много разговаривать, когда подо мной лежит полураздетая рыжеволосая девочка.

– Еще пару вопросов, пожалуйста…

– Нет.

– Ну, пожалуйста. И делайте со мной все что хотите…

– Как-то у вас легко получается меня уговаривать. Достойное встречное предложение.

– Я обещаю, что не напишу ни об одном ограблении! Только о картине!

– Вы хоть дождитесь суда над Вьераном. Пишите о картине, когда его посадят.

Дженнаро ненадолго оторвался от моих плечей, которые только что лишились общества тонких бретелек.

– Вы невыносимы… А Вегас можно ограбить?

– Это еще менее вероятно, чем обыграть казино. Для того чтобы ограбить Вегас нужно быть либо Хосе Вигойей, либо тупыми Тони.

Мое платье медленно-медленно поползло вверх.

– Кем… кем?

– Вигойа брал Вегас нагло и неоднократно. Он был опытным бойцом, выдрессировал свою команду и хорошо ее подготовил. Он начал с казино «MGM Grand» и вошел во вкус: «Mandalay Bay», «New York New York» и даже неприступное «Bellagio», на ограбление которого ему понадобилось две минуты.

– Он настолько идеально разрабатывал планы?

– План не бывает идеальным. Никогда. Всегда что-то может пойти не так. В случае Вигойи это было убийство трех инкассаторов. Ради его поимки ФБР создало специальное подразделение.

– Но почему он не мог остановиться?

– Потому что это невозможно. Потому что, если ты – вор, то ты не можешь быть никем, кроме вора. Это все равно, что вы спросили бы у гея, почему он не может полюбить женщину.

– Его взяли?

– Его взяли.

– А Тони? Что за Тони?

– Два идиота, – рассмеялся Дженнаро. – Тони Бронкато и Тони Тромбино. Дядя Тони Бронкато работал чистильщиком у одного известного мафиози и предположил, что босс может согласиться помочь с вопросом трудоустройства непутевого племянника. Тони прихватил на собеседование своего дружка, но по пути в Лос-Анджелес они решили сделать остановку в Неваде и заодно ограбить казино «Flamingo». Они поселились в мотеле неподалеку под собственными именами, но Бронкато изменил внешность, нацепив на себя огромные пластиковые зубы. Короче, когда они, вооружившись, пошли на дело, хозяин мотеля уже доложил шерифу, что у него живут два дебила Тони, один из которых напугал его своими фейковыми пластиковыми клыками. Мадемуазель, перестаньте так хохотать… Я почти закончил. Тупые Тони успели ограбить «Flamingo», но уже через час владельцы казино знали, кто испортил им настроение. Это было настолько тупо, дерзко и открыто, что тут же последовала команда наказать Тони таким образом, чтобы даже у идиотов не возникало мысли посягнуть на святое.

– С ними расправились, да?

– Да, их жестоко убили.

– Мне почему-то их жаль, несмотря на то, что они тупые…

– Мадемуазель, на этом интервью подошло к концу. Что вы там мне обещали? Что я могу делать с вами все что хочу?

– Да, последний вопрос. Короткий. А что было украсть сложнее всего? За всю вашу, как бы это так правильно сказать, карьеру… Что было украсть сложнее всего? Можно я сниму с вас рубашку?

– Это уже два вопроса. Выбирайте сами, на какой из них мне ответить.

– На первый, – выбрала я, расстегивая верхнюю пуговицу.

Мягким жестом остановив руку, Дженнаро приложил ее к моим губам и, накрыв робкие пальцы своей ладонью, потихоньку повел ее вниз. Подбородок, шея, впадинка между косточками, маленький шрам на груди. Вот руки поддевают ткань платья, сантиметр за сантиметром спускают его вниз, добираются до нижней части живота и снова скользят вверх. Вниз-вверх, вверх-вниз. Вверх. Дженнаро смотрит на меня, наслаждаясь неровным, сбивчивым дыханием, и притормаживает наши ладони на левой груди, в которой заходится одержимое сердце.

– Вот, что было сложно украсть. По-настоящему сложно.

– Мое сердце? Разве это было сложно?

– Да. Потому что я этого не хотел.

– Поздно, – произнесла я с горечью.

– Знаю. – Дженнаро оставил на месте мою ладонь и стянул с меня шелестящее платье.

Простите, синьор Фредерико де Фрейтас. Сэр Бернард Шоу, кажется, уже простил. Кстати, его там напротив ремонтируют.

* * *

Под утро мы вышли на улицу. До рассвета оставалось часа полтора, и мадейрские звезды постепенно передавали эстафетную палочку началу нового, полного сюрпризов дня. Остановившись на тротуаре, Дженнаро достал из кармана пачку сигарет и зажигалку.

– Можно и мне? – попросила я.

– Последняя осталась. – Он выбросил пустую пачку в темно-зеленый пластиковый контейнер. – Я поделюсь.

– У меня дома есть. Господи… как же спать хочется… Может, у меня и покурим?

– К сожалению, я должен ехать.

– Жаль… Я думала, вы со мной поспите. – Я неконтролируемо зевала.

– Хотелось бы. Но в другой раз.

– Ладно… Тогда дайте и мне затянуться.

С аппетитом запустив в небо облако дыма, я застыла с сигаретой в руке, засмотревшись на исчезающее бесформенное кольцо.

– Странно… Раньше мне нравился сигаретный дым, а теперь у меня с ним совершенно другие ассоциации…

– Не хотите бросить курить? – Дженнаро забрал у меня тлеющую папиросную бумагу.

– Пока мне это не мешает. Не мешает теннису, бегу. Но! Если вы будете учить меня овердрафту, я брошу!

– Чему-чему я буду вас учить?

Он так и не успел затянуться из-за прорвавшегося наружу смеха.

– Ну, удар в боксе, который идет снизу вверх… Я же говорила, что если мы выберемся из тоннеля, я займусь боксом!

– Мадемуазель…

Его смех. Особенный смех. Последний раз он звучал так надрывно, когда я предложила Дженнаро половинку картины с голубиной лапкой. Мы стояли рядом, абсолютно голые, смущая вконец растерявшегося сотрудника «Reid’s»…

– Чего вы? Скажите мне… Вы не верите, что у меня получится? У нас бы было общее хобби…

Не оставшись равнодушной, я тоже начала смеяться.

– Получится, Джулия, у тебя все получится… – Он смахивал с глаз проступившие слезы отчаянного веселья. – Джулия, удар, о котором ты говоришь, называется апперкот.

– А я что сказала?

– Овердрафт, – еле выговорил Дженнаро.

– Я так сказала? Это все потому, что мы всю ночь обсуждали банковские дела. Мне точно не помешало бы выспаться. Хотя иногда овердрафт еще больнее, чем апперкот…

– Прекрати немедленно, – Дженнаро погибал от смеха.

– Не могу прекратить… Я напишу об этом в книге, можно? Просто о том, как вы смеетесь… Я ведь могу об этом написать целую книгу… Книгу о вашем смехе… Потому что… потому что это так холодно и жарко одновременно…

– У меня просьба. Вы можете изменить имя?

– Ваше имя в книге?

– Да.

– Нет. Уж больно оно красивое… Разве что фамилию… Я придумаю что-нибудь итальянское. Страстное. Живое. Хотя нет. Какая вам разница? Имя ведь все равно не настоящее. Да?

– Мадемуазель, мне пора ехать…

Дженнаро посмотрел на часы.

– Хорошо. Можно я пройдусь с вами двадцать метров? Вы у церкви машину оставили?

– Да. Но лучше вам идти домой. Джулия…

– Что?

Я бросила взгляд на выглядывающую из-за угла церквушку.

– Посмотри на меня.

– Смотрю, – улыбнулась я.

– Иди домой. Пожалуйста, иди домой и отдохни.

– Ладно, пойду… Невыносимо хочу спать… Вы мне завтра позвоните?

– До встречи, мадемуазель.

На прощание Дженнаро поцеловал мне руку.

* * *

Солнце. Оно било в глаза, щекотало ресницы и нашептывало свое несносное «wake up». Соскочив с кровати, я сделала упор на здоровую ногу и медленно поплелась в сторону кухни. «15:37» на микроволновке подсказали, что день уже почти завершился и я проспала добрых десять с половиной часов. Да будет так. Я этого заслуживала. Запустив кофемашину и обнаружив почти разряженный айфон, я бегло просмотрела список звонков и сообщений. Там не было ничего важного, кроме sms от тех немногих людей, которые знали о том, что я улетала на Мадейру. Они были напуганы, потому что новость о португальских пожарах распространилась по всему миру. Ограничившись ответом «Спасибо, все Ок», я переключилась на эспрессо в ожидании звонка от Дженнаро. Когда кофемашина подала сигнал о том, что утру быть, я обхватила пальцами керамическую чашку и поставила ее рядом с лэп-топом, который мирно спал на пресловутом стеклянном столе. Самый простой способ находиться не рядом с тобой – это писать о тебе. Конечно, мне было это известно. Создав новый документ в «Pages», я выбила на клавиатуре «Глава 1. Короли не моего рок-н-ролла». Я взахлеб писала о фейковом Элвисе, о встрече с уэльским курьером Энди, о том, как шагала по гейтам с надписями городов. Я писала о том, что чувствовала, о том, что заставляет меня писать, о наболевшем, смешном, нестираемом и, надеюсь, вечном. Я писала о боли, которая казалась мне такой реальной, о воспоминаниях, которые еще совсем недавно не позволяли сделать правильный шаг вперед, я писала о расставании с зоной комфорта, о жажде и желании что-нибудь изменить, я писала о жизни. Ожидая звонка.

* * *

Он не позвонил. Он не позвонил и на следующий день, впрочем, как и на следующий после следующего. Мужчины иногда так поступают, поэтому у меня была надежда. Она осела где-то на дне души, но все-таки еще существовала. Какое смешное слово – «надежда». Откуда ты вообще взялась, дура? Надежда… Если ты и есть, то ты должна ответить на вопрос «на что?» На что я должна надеяться? Скажи мне… на что?.. Я же все чувствовала, все понимала… Дурацкая интуиция… Пара отведенных в сторону глаз, каких-то два взгляда, которые были направлены не на меня. Я надеялась, что он занят, надеялась, что он продолжает играть в меценатство и благотворительность, я надеялась на то, что номер временно недоступен, что он может быть в тоннеле, в мэрии, в воздухе, где угодно. Я надеялась на то, что он позвонит… ответит… выйдет на связь… приедет, в конце концов… Надежда… Ты не вызываешь ничего, кроме отвращения. Надежда. Сотрясаясь от каждого звонка и малейшей вибрации айфона, я начинала медленно сходить с ума.

Когда на дисплее высветилось имя «Joana», я схватила телефон, вырвав провод из задрожавшего в розетке адаптера.

– Привет… – быстро проговорила я.

– Привет… Джулия, прошу прощения, если отвлекаю, но мистер Инганнаморте оставил за тобой номер на ближайшие два месяца.

Колени подкосились так резко, что я даже не заметила, как плавно сползаю по зацелованной солнцем стене:

– Он… Он надолго улетел? – Голос прозвучал откуда-то издалека: примерно оттуда, где секундой раньше умерла надежда.

– При всем уважении… Я не могу этого знать.

– Джоана…

Что-то мне подсказывало, что она все прекрасно знает, но не хочет меня добивать.

– Мне действительно это неизвестно, – замялась она. – Он попросил меня с тобой связаться и сказать, что если тебе что-то понадобится, все что угодно…

– Я обязательно воспользуюсь такой возможностью.

Я больше не могла этого слышать.

– Мы ждем тебя в любое время. – Джоана обладала достаточным количеством мудрости и такта, чтобы прочувствовать ситуацию и мое состояние. – Джулия, это же апартаменты Бернарда Шоу… Прекрасный вид для писателя. Подумай об этом.

– Спасибо. Я все поняла.

– И еще. Если тебе понадобится билет на самолет…

– Джоана, спасибо. Я перезвоню тебе…

Слезы душили меня с такой яростью, что разговор пора было завершать.

Автоматически нажав на кнопку отбоя, я положила голову на колени. Я знала, что работа Джоаны заключалась в том, чтобы исполнять любые капризы лучших клиентов «Reid’s», но я даже примерно не догадывалась, с какой скоростью эти капризы могут разрушить чужую Вселенную. В данном случае мою. Какое-то время я молча смотрела на стену напротив не в силах разобраться, чего мне хочется больше: завыть, закричать, заплакать или попросту умереть. Последний вариант был самым надежным и подходящим – по крайней мере, я бы ничего не чувствовала. Или чувствовала. Мне кажется, что боль, которую я испытывала, не оставит в покое даже после остановки сердца. Что я там тебе говорила по поводу аппендицита? «Когда я подумала, что больше вас не увижу, мне показалось, что мне без наркоза вырезали аппендицит». Так я тебе говорила? «Мадемуазель, я очень постараюсь оставить его на месте, когда придет время прощаться». Слезы бесшумно стекали на красную футболку, падали на паркет. Десятки, сотни, тысячи слезинок. Они заливали лежащий в ногах телефон, колени, дырявые джинсы. Аппендицит, сказал, оставишь на месте? Нет, друг мой. Мне его только что вырезал неопытный хирург-самоучка, конченый, нанюхавшийся кокаина маньяк. Он наслаждался каждым надрезом, раздирающим воплем, каждой каплей показавшейся на свет крови. Но ему все было мало, мало, ничтожно мало. Поэтому он принялся за почки, печень, селезенку, легкие, оставив напоследок убитую горем душу… Сначала она молчала, не произносила ни звука… но наконец не выдержала… вздрогнула, пошатнулась, заплакала и умоляющим шепотом попросила: «Ne me quittes pas»^[112]. Она обращалась к тебе, друг мой. Да-да, к тебе. Потому что только ты мог так филигранно ее воскресить, возвысить и изувечить. Не оставляй меня… Не оставляй наедине с солнцем, океаном и островом, который наполовину жив, а наполовину мертв. Почти, как я. Какая непревзойденная ирония… Какая точная сумма случайностей… Какой невыносимо печальный финал под названием «боль»… Но перед тем, как опустится занавес, на сцене обязательно появится пустота. Она отвесит мне тщательно отрепетированный поклон, и этой немой жестокости зааплодирует сам дьявол. У него на коленях сидит ненависть, в любой момент готовая меня поглотить. Но я ей не позволю, Дженнаро… Не позволю, потому что мне проще тебя простить, чем возненавидеть. Более того, я даже тебя понимаю. Понимаю, почему ты поступил именно так. Ты не хотел видеть того, что сейчас со мной происходит. Проще было ничего не сказать и исчезнуть.

Взяв в руки телефон, я вытерла его о джинсы и, сидя на полу, написала последнее сообщение: «Ne me quittes pas». Отправленный в никуда текст расплылся перед глазами, и я изо всех сил швырнула телефон, не задумываясь о его судьбе. Плач перерос в захлебнувшиеся стоны, один из которых был прерван звуком sms-сообщения. Еле поднявшись на дрожащих ногах, я подошла к дивану, собрав все свое мужество, чтобы посмотреть на экран. Это был Жорж. Он написал, что безумно рад, что аренду моей квартиры продлили еще на два месяца. Как раз до окончания визы. Милый Жорж, если бы ты только знал, насколько я сейчас далека от твоей радости.

* * *

Я осталась на острове. Первое время я занималась мазохизмом, пытаясь привыкнуть и приучить себя к боли. Много курила, периодически ночевала в «Reid’s», часами рассматривала картину с голубиной лапкой. Я представляла, как он меняет ее ранним утром после ночи, проведенной в музее, представляла, где он сейчас, в каком городе, в какой стране, что делает, чем занимается, каким воздухом дышит. Я специально приходила ужинать в «Cipriani», заказывала «детское» вино, сидела за тем же столиком над обрывом, общалась с Паоло и мысленно тонула в океане. Иногда я встречалась с Жоржем, Франгицией и Мигелем и получала наслаждение от жгучей боли, когда кто-нибудь из них произносил имя «Gennaro». Дженнаро. Дженнаро. Дженнаро… Он был во мне, он был повсюду, жил во всем, что я видела, слышала и о чем писала.

Однажды, выходя из ресторана Роналду, я краем глаза заметила книгу на столике. Цветовая гамма обложки показалась мне знакомой, и я попросила Жоржа меня подождать. Он застыл в дверях, а я вернулась в lounge-зону, чтобы поближе рассмотреть книжку. Я не ошиблась: это была «The History of Modern Art», один в один, как у меня, с изображением неподражаемой уорхолловской Мэрилин на обложке. Женева, книга, самолет, глаза. Твои холодные, холодные глаза. Не удержавшись, я посмотрела, на какой странице оставил закладку последний читатель: Realism, p. 327, EDWARD HOPPER, Room in New York, 1932, oil on canvas. Ну что тут скажешь? Достойный выбор. К тому же, Хоппер очень любил тему одиночества. Мощнейший электрический разряд мгновенно пронесся по всему телу. Комната в Нью-Йорке. Мужчина в белой рубашке слегка подался вперед и читает газету. На нем черный галстук и жилетка от костюма-тройки. Круглый деревянный столик отделяет его от девушки, одетой в элегантное красное платье. Она сидит вполоборота, развернувшись спиной к своему спутнику, и с грустью перебирает пальцами одной руки клавиши старинного рояля. В комнате их только двое, но каждый из них существует по отдельности.

Я ушла с головой в свою книгу – набирала страницу за страницей, главу за главой, вознаграждая себя яркими мадейрскими браслетиками. Готовая глава – новый браслет. К моменту моего отъезда на руке уже было семь штук: голубые черепки, оранжевые кресты, переплетенные ниточки с надписью «LOVE». Дженнаро был прав: в какой-то степени я все еще была ребенком. Ребенком, который любил его больше всего на свете.

Я часто плакала. Плакала, когда сидела на террасе Бернарда Шоу, плакала, когда, гуляя по городу, сталкивалась с обгоревшими домами, плакала, когда смотрела на «Choupana Hills». Как-то я даже умудрилась разрыдаться на глазах у изумленного Жоржа. Часто совершая совместные пробежки, мы выбирали один и тот же маршрут, который пролегал мимо цепочки дорогих отелей. Пробегая мимо «Reid’s», я боковым зрением заметила грузовичок, который сильно выбивался среди оставленных на паркинге машин. Из него как раз выгружали отреставрированный секретер сэра Джорджа Бернарда… Я не смогла сделать вдох и приземлилась прямо на ближайший бордюр.

За несколько дней до отъезда у меня оставалось одно незаконченное дело. Татуировка. Я написала лучшему португальскому мастеру тату, но он был занят на ближайшие две недели. Замотивировать деньгами его было невозможно, поэтому все закончилось примерно так:

– Джулия, я готов поработать сверхурочно, проснуться в пять утра, но вы должны заинтересовать меня идеей.

Заинтересовать его оказалось совсем несложно: «Нельсон, татуировка должна включать в себя фрагмент картины знаменитого художника-кубиста, первую букву имени дорогого мне человека и книгу. Я видела рисунок во сне, как раз перед тем, как перестала дышать во время пожара».

Конечно, он согласился.

* * *

В аэропорт меня отвозил Жорж. Джоана заказала мне билет через Женеву, а я не очень-то и возражала. Мне вообще было все равно, когда, куда и через что лететь.

Около шести утра Жорж стоял на пороге квартиры, приготовившись спускать вниз тяжелейший чемодан:

– Ты почему в очках? – спросил он. – На улице еще темно.

– Так еще темнее.

Я вымученно улыбнулась, на секунду опустив очки на нос.

– Вот черт… Ты что… всю ночь проплакала?

«Всю ночь и последние пару месяцев», – подумала я.

– Да, меня окончательно вывел из себя прощальный ужин с вами.

Врать у меня получалось неплохо.

– Джулия, но ты же всегда сможешь сюда вернуться! – Жорж нежно меня обнял.

– Джордж… две минуты, и я спускаюсь, ладно?

– Ладно. Жду тебя внизу.

Подхватив мой багаж и слегка закряхтев, он притворил за собой дверь.

Я вышла на балкончик и, бросив последний взгляд на «Choupana Hills», мысленно с ним попрощалась. «Ты всегда сможешь сюда вернуться». А смогу ли? Конечно, когда ты проводишь на острове почти три месяца, у тебя появляются знакомые, товарищи, друзья, любимые продавцы, официанты, таксисты… Конечно, их хочется увидеть еще раз, просто спросить, как дела, улыбнуться и расцеловать в обе щеки. Но есть одно огромное «НО».

* * *

Очки я не снимала ни в самолетах, ни даже в Женеве, где шел мокрый снег и температура воздуха сильно проигрывала мадейрской. Трехчасовая стыковка подсказала мне, что самый лучший способ убедиться в своих мазохистских наклонностях – это пойти в аргентинский ресторан, где я впервые встретила Дженнаро и, опаздывая на рейс, забыла книгу на деревянной скамье. В ресторанчике было пусто, летнюю террасу закрыли из-за приближения зимы, но я расположилась так, чтобы видеть внутренний дворик и разыгравшуюся за панорамным окном метель.

– Пожалуйста, стейк… и бокал красного вина, – выговорила я по-французски, все-таки освободив подпухшие веки от солнцезащитных очков.

– Какую вы желаете прожарку? – уточнил молодой швейцарец.

– Любую. На ваше усмотрение. И вино на ваше усмотрение.

Официант быстро сообразил, что степень прожарки волнует меня меньше всего на свете, и через несколько минут появился с бокалом красного на подносе.

– Если что, у нас есть напитки покрепче.

Парень робко улыбнулся, ожидая непредсказуемой ответной реакции.

– Спасибо, но все не так плохо, – ответила я грустной улыбкой.

«Все не так плохо… Просто откровенно паршиво», – подумалось мне.

Снег за окном продолжал кутить, резвиться и танцевать. Я периодически переводила взгляд на распластавшийся на тарелке кусок аргентинского мяса, которое издевательски пахло прямо перед носом и призывало взять в руки вилку и нож с заостренными на краях зубчиками. Откинувшись на мягкую спинку, я обхватила пальцами прохладную ножку бокала и наклонила его под углом, засмотревшись на растекающееся по прозрачной сфере вино. Я чувствовала затылком чей-то пронзительный взгляд, пребывая в полной уверенности, что сейчас ко мне подойдет мальчик-официант, чтобы спросить, все ли в порядке с говядиной.

– Mademoiselle, – прозвучал за спиной мужской бас.

Безусловно, для французской части Швейцарии такое обращение не являлось чем-то особенным, но мне показалось, что вернулся садист-линчеватель, который пару месяцев назад поочередно удалил все мои органы. Медленно повернув голову, я увидела невысокого человека в идеально сидевшем классическом черном костюме. Я узнала его сразу, без секундного промедления. Мы встречались с ним раньше, здесь же, в этом самом месте, когда он передавал Дженнаро какой-то конверт, называя его совсем другим именем.

– Oui… – Меня бил такой озноб, что французское «да» показалось немыслимо сложным для произношения.

– Это для вас. – Он положил на стол маленький ключик. – Камера хранения в противоположном конце терминала. Всего доброго.

Не тратя времени на благодарности, я схватила металлический ключ и подорвалась со стула. Забыв о вещах, сумке, паспорте, чемодане и французской грамматике, я пронеслась мимо барной стойки, бросив официанту невнятное «Je serais bientot de retour»^[113]. Я бежала. Я бежала так быстро, насколько могла. Задыхаясь, пролетая через толпы разношерстных пассажиров, вереницу ресторанов и монобрэндовых магазинов… я бежала. Вся моя жизнь превратилась в крохотный предмет, который я сдавливала во вспотевшей ладони. Волосы растрепались и падали на глаза, бесформенная футболка слетела с плеча, касаясь еще не успевшей зажить татуировки, а все мои мысли, прочитанные книги, люди вокруг, взлетающие и падающие самолеты, все благополучие Швейцарии, все беды земного шара – все, абсолютно все в этом мире свелось к числу «38» и шкафчику, напоминающему по виду банковскую ячейку. Я врезалась в мужчину, который выходил из душевой, расположенной вплотную с металлическими камерами. Он улыбнулся, услышав мое беглое «Pardon», и пошел своей дорогой. А я – своей. Цифры, цифры, цифры, бесчисленное множество цифр. Тридцать восемь. Еле уняв дрожь в руках, я вставила ключ в замок и провернула по часовой стрелке. Дверца распахнулась, открыв мне дорогу к содержимому глубокого ящика. Запустив в темноту руку, я наткнулась на тубус и бумажный конверт. Пожалуйста, возьми себя в руки. Успокойся. Успокойся. Успокойся. Сначала посмотри, что в тубусе. Затем распечатай конверт. Словно открывая термос, я резко крутанула крышку и нащупала приятный на ощупь холст. Это ощущение нельзя было перепутать ни с чем. Ощущение, когда твои пальцы касаются шедевра мирового искусства. Конверт… Дыши. Просто открой конверт. Не плачь. Умоляю, не плачь. Просто открой его.

Внутри лежал свернутый листик плотной бумаги, на которой размашистым почерком было написано: «Я до сих пор не знаю, у кого из нас оригинал. Но знает Вельтракки. До встречи, мадемуазель».

Мы застыли посреди «L’aeroport de Geneve». Я и «Голубь с зеленым горошком».

1

Но я один из лучших (англ.).

2

Это то самое место (англ.).

3

Самый южный город мира (англ.).

4

Достаточно есть достаточно (англ.)

5

Мне очень жаль, но… (Фр.)

6

У меня нет времени, чтобы вернуться (фр.).

7

Удостоверение личности (англ.).

8

Сохраняй спокойствие и наслаждайся нашим видом (англ.).

9

Среди самых опасных аэропортов (англ.).

10

Полностью забронирован (англ.).

11

Холм Чупана (англ.).

12

Х…рня (англ.).

13

Чаевые (англ.).

14

Молчание (ит.).

15

Как твои дела? (Нем.)

16

Ты со мной не общаешься? (Нем.)

17

Четыре месяца без тебя??? (Нем.)

18

Спасибо, огромное спасибо! (Порт.)

19

Игра престолов (англ.).

20

Несмотря на то что значительные пространства Европы и многие старые и славные государства подпали или могут подпасть под власть гестапо и всего отвратительного аппарата нацистского господства, мы не сдадимся и не покоримся. Мы пойдем до конца, мы будем сражаться во Франции, мы будем сражаться на морях и на океанах, мы будем сражаться с возрастающей уверенностью и растущей силой в воздухе; мы будем оборонять наш Остров, чего бы это ни стоило, мы будем сражаться на побережье, мы будем сражаться в пунктах высадки, мы будем сражаться на полях и на улицах, мы будем сражаться на холмах, мы не сдадимся никогда, и даже, если случится так, во что я ни на мгновение не верю, что этот Остров или большая его часть будет порабощена и будет умирать с голода, тогда наша Империя за морем, вооруженная и под охраной Британского флота, будет продолжать сражение до тех пор, пока в благословенное Богом время Новый Мир, со всей его силой и мощью, не отправится на спасение и освобождение старого (англ.).

21

Пристанище морских львов (порт.).

22

Морские львы (англ.).

23

Здесь в 1950 году рисовал Уинстон Черчилль (порт.).

24

На открытом воздухе (фр.).

25

Не торопитесь (англ.).

26

Итак (фр.).

27

Париж, привет, любимый… Здравствуй, Город с большой буквы. Я знаю, что о Тебе уже все сказано, все спето, все написано. О Тебе говорили и писали во все времена, отправляли друзьям, знакомым и завистникам открытки с твоим изображением, но как часто пишут лично Тебе? Ты когда-нибудь получал письма? Я не понимаю, как можно говорить о Тебе, как о городе. Разве города умеют чувствовать, как Ты и я? Разве города способны так понять человека, как понял меня Ты? Я была во многих прекрасных уголках этого мира, и это действительно были «просто города». А Ты – живой, настоящий, безумный, чувственный, очаровательный… Ты заставляешь мечтать тех, кто не знал, что такое Мечта, Ты вызываешь слезы на глазах людей, которые могут заплакать, лишь потеряв состояние. Ты проникаешь в душу и в подсознание. Ты подкрадываешься почти незаметно, тихо, тактично, с присущим лишь одному Тебе шармом, а потом наносишь один удар – точечный, четкий, прямо в десятку, под названием сердце.

Твое небо смотрело мне прямо в глаза и без слов меня понимало, читало меня, как открытую книгу, видело все мои мысли, обостряло желания, заставляло думать о том, о чем я всеми силами пыталась забыть. Ты узнал все мои тайны, и как самый преданный друг похоронил их в темных углах Монмартра. Как странно было наблюдать за сотнями людей, которые стояли рядом со мной недалеко от Сакре-Кер и смотрели на Тебя сверху вниз. Они смотрели то на меня, то на Тебя, но не понимали, что мы с Тобой заодно, они не слышали наш разговор, они не подозревали, как много мы сказали друг другу там, на Монмартре… Они смотрели на Тебя свысока, но Ты все равно парил над ними. Ты наблюдал за этими людьми с долей иронии и скуки, впрочем, как и я…

Мы с Тобой так похожи, мы с Тобой так свободны. Нам не нужны эти лица, дурацкие слова, глупые стремления, нелепые поступки, взгляды, в большинстве своем выражающие пошлость, тщеславие и пустоту души. У нас есть общая тайна, и это действительно сделало нас парой. Я люблю Тебя, а Ты – меня. Все просто и немного волшебно. Скажу Тебе честно: я восхищаюсь твоей свободой. Твои звезды никогда не умирают. Твое солнце никогда не стучится перед тем, как войти в чью-то спальню или даже в чью-либо жизнь. Твои дома и шато могут прекрасно существовать без людей, и при этом они не станут пустыми, не утратят свой шарм, а напротив – еще больше сохранят свою атмосферу и уникальность. Даже твоя луна ни какая-нибудь, а французская.

Париж, родной, я улечу – Ты не напишешь, не позвонишь, Ты просто запомнишь меня и будешь ждать… терпеливо, бесцеремонно, без трепета в сердце, но с любопытством. Ты будешь ждать просто потому, что Тебе интересно, какую тайну я подготовлю к нашей следующей встрече. Ты и я – почти идеальные любовники. Тебя можно безумно любить, растворяться в Тебе, довериться Тебе, отдаться Тебе раз и навсегда, в конце концов к Тебе можно сбежать, но при этом знать и понимать, что после очередного расставания Ты не побеспокоишь, не потревожишь, не будешь докучать нелепыми разговорами и банальными, наигранными фразами (фр.).

28

И я так надеюсь, что он, так же как и Ты, когда-нибудь просто молча обнимет меня и больше не отпустит (фр.).

29

Смышленый ребенок (англ.).

30

Но если вы не боитесь высоты, давайте мне руку и закрывайте глаза прямо сейчас (англ.).

31

Договорились? (Фр.)

32

Диалог в темноте (нем.).

33

Я иду под парусом, иду под парусом домой, пересекая моря. Я иду через шторм, чтобы быть рядом с тобой, чтобы быть свободным (англ.).

34

Ты слышишь меня, слышишь темной ночью вдалеке? Я умираю, всегда пытаясь быть с тобой, кто бы сказал (англ.).

35

Пожалуйста (англ.).

36

Черт (фр.).

37

Иногда (англ.).

38

Стеклянный мост либо прозрачная площадка, расположенная над бездной или обрывом (англ.).

39

Король Лев (англ.)

40

Старая аптека (англ.).

41

Испанская закуска, подаваемая со спажкой на маленьком кусочке багета (исп.).

42

Всегда добро пожаловать (англ.).

43

Это все? (Англ.)

44

Чертовщина (порт.).

45

Это жизнь, дорогая, это жизнь (фр.).

46

Дерьмо (англ.).

47

Это мой самый глубокий черный (англ.).

48

Наконец-то (итал.).

49

Все та же старая история. Грустная история (англ.).

50

Председатель правления (англ.).

51

Маракуйя (англ.).

52

Какой кошмар (фр.).

53

Бл…дь, бл…дь, бл…дь (порт.).

54

Грубейшее португальское ругательство (порт.).

55

Не стоит благодарности (порт.).

56

«Единственному человеку, который чему-то меня научил» (англ.).

57

Вторичные намерения (англ.).

58

Договорились (фр.).

59

Я так по вам скучала, я так сильно по вам скучала (порт.).

60

Добрый вечер (фр.).

61

Позволь мне увезти тебя далеко отсюда / Тебе понравится этот отпуск,

Позволь мне увезти тебя далеко отсюда / Тебе понравится отпуск,

Испытывая жажду по солнцу, / Ты приедешь на безымянный остров,

Испытывая жажду по солнцу, / Ты приедешь на остров за тысячу миль от своего дома… (Англ.)

62

Режим в самолете (англ.).

63

Крестики-нолики (англ.).

64

До скорого (фр.).

65

Когда над Парижем идет дождь, этот город становится несчастным…

Он ревнует к миллионам гуляющих по нему влюбленных…

Небо содрогается от грома… Молнии сверкают…

Но парижское небо не может быть жестоким слишком долго…

И в качестве извинения оно дарит нам радугу… (Фр.)

66

Месье, месье, простите! У вас есть столик на двоих? (Фр.)

67

Попить или покушать? (Фр.)

68

Попить и покушать (фр.).

69

Без проблем (фр.).

70

Пусть будет по-вашему (фр.).

71

Спокойной ночи (фр.).

72

Без возражений! (Фр.)

73

Точно (фр.).

74

Не стоит благодарности (фр.).

75

Никогда бы не подумал, что благородного человека можно предать смерти за такую малость (фр.).

76

Дорогой друг (фр.).

77

Вельтракки: искусство подделки (нем.).

78

И… Это не важно. Думаю, вы не хотите услышать скучную историю (нем.).

79

Без проблем (фр.).

80

Не будь неприветливым по отношению к незнакомцам – они могут оказаться замаскированными ангелами (англ.).

81

У меня нет никаких сомнений в том, что он – гений (нем.).

82

Попробуй это (англ.).

83

Что? (Англ.)

84

Нет (англ.).

85

Дерьмо случается (англ.).

86

Я пришлю тебе название духов, если ты дашь мне подсказку, Жоржинио (англ.).

87

Ральф Файнс – подсказка (англ.).

88

Спасибо! (Порт.) Название – Chic by Jimmie Choo. Хороших снов! (Англ.)

89

Итак (порт.).

90

Не могу вам позвонить, потому что у меня нет слов… Спасибо. Огромное спасибо! (Англ., порт.)

91

Джордж, «Хо-Хо-Хо» – это любимые слова Санты. Я думала, что иду на вечеринку 007. С днем рождения! (Англ.)

92

Джулия, прости, но я не могу перевести дыхание из-за твоего платья (англ.). Спасибо! (Порт.)

93

Не за что (порт.). Здесь для тебя пара небольших подарков (англ.).

94

Отвечаю (англ.).

95

Это конец… Задержи дыхание и посчитай до десяти (англ.).

96

Курение убивает (англ.).

97

Бог, в которого мы верим (англ.).

98

Отправь меня на луну, позволь поиграть среди звезд, позволь увидеть, что представляет из себя весна на Юпитере и Марсе… Другими словами, держи меня за руку, другими словами, поцелуй меня, детка (англ.).

99

Итак (ит.).

100

Вам везет, мадемуазель (фр.).

101

Джулия, где ты? Ты в безопасности? Остров в огне. Горит «Choupana Hills» и несколько других мест. Позвони мне, как только сможешь (англ.).

102

Пожарная служба Мадейры (англ.).

103

Успокойся. Успокойся (англ.).

104

Русалочка (англ.).

105

Водительские права (англ.).

106

И? (Англ.)

107

Я не могу дышать… Я не могу дышать… (Англ.)

108

Снег идет… (Англ.)

109

Привет! Ты очень храбрая! (Англ.)

110

Я звоню тебе среди ночи, / чтобы рассказать о том, что чувствую, / я собираюсь пронестись с тобой сквозь ночь / вниз по холмам… / Я расскажу тебе то, чего ты не хочешь слышать… / Я покажу тебе, чем все закончится, / но мне не страшно… / Есть что-то такое внутри тебя, любимый, / что сложно объяснить… / Есть что-то такое внутри тебя, любимый… / но ты остаешься прежним… (Англ.)

111

По рукам? (Англ.)

112

Не оставляй меня (фр.).

113

Я скоро вернусь (фр.).