Средиземному морю можно дать такое определение: полоса воды, стиснутая сушей. Но отрезки материка, обволакивающие и теснящие море, следует отличать друг от друга. Не справедливо ли будет сказать, что Средиземное море — водное пространство, окруженное горами? Стоит особенно подчеркнуть значимость этого факта и его многочисленных последствий в историческом плане, тем более что обычно им пренебрегают.

Физические и человеческие характеристики

Геологи не забывают об этом факторе и дают ему объяснение. Средиземное море, говорят они, целиком расположено в зоне третичных складчатостей и разломов, которые проходят через весь Древний мир от Гибралтара до Индонезии: оно, собственно, и составляет эту зону. Поздние складчатости, относящиеся к Пиренейскому или к Альпийскому периодам, затронули и привели в движение отложения вторичного Средиземноморья, гораздо более обширного, чем нынешнее, в основном огромные известковые толщи, мощностью иногда превышающие 1000 м. Как правило, они распростерлись на древних скальных массивах, которые часто поднимались в качестве крупных горных цепей (как Кабилии) или иной раз встраивались в них, как, например, Меркантур и многочисленные осевые хребты Альп или Пиренеев. Но еще чаще эти массивы обрушивались, что в той или иной степени сопровождалось вулканическими явлениями, и оказывались под водой.

Несмотря на то, что горы разделены морским пространством, по краям водных преград они продолжают общую линию и складываются в обширные и цельные системы. Один из мостов соединял Сицилию и Тунис; другой, бетский^*AF, мост находился между Испанией и Марокко; эгейский мост протянулся от Греции к Малой Азии (в геологическом смысле его исчезновение произошло так недавно, что могло бы совпасть с библейским всемирным потопом) — уж не говоря о целых континентах, таких как Тирренида, о существовании которой свидетельствуют только острова и осколки, застрявшие по побережьям. Разумеется, если эти гипотезы геологов соответствуют действительности — поскольку все это гипотезы¹.

Во всяком случае, можно говорить об архитектоническом единстве средиземноморского пространства, «скелет» которого составляют горы: это громоздкий, непропорциональный, вездесущий скелет, кости которого тут и там выпирают из-под кожи.

Море повсюду окружено горами, за исключением небольших разрывов в районах пролива Гибралтар, Наврузского порога, Родосского прохода и проливов, ведущих от Эгейского к Черному морю. Единственный существенный пробел в этом отношении составляет то место, где плоскость Сахары, более или менее возвышающаяся над уровнем моря, напрямую выходит к нему на протяжении нескольких тысяч километров от Южного Туниса до Сирии.

1. Средиземноморские складчатости

Герцинские массивы показаны штриховкой, альпийские складчатости — черным цветом, белые линии обозначают направление горных хребтов. На юге Сахарская плита, обозначенная белым цветом, подступает к Средиземноморью иа протяжении от Туниса до Сирии. На востоке видны тектонические разломы Мертвого и Красного морей. Пробелы на севере относятся к межальпийским и заальпийским пространствам. Пунктиром отмечены границы распространения древних ледников.

Добавим к этому, что речь идет о высоких, протяженных в пространстве, нескончаемых горах: об Альпах, Пиренеях, Апеннинах, динарийских Альпах, о Кавказе, горах Анатолии, Ливана, Атласа, об испанских Кордильерах. Все это властные и требовательные личности — одни — в силу своего высокого роста, другие — вследствие скомканности своих форм, широкого разброса, неудобного рассечения труднодоступными, глубоко упрятанными долинами; они повернуты к морю своими внушительными и хмурыми лицами².

Таким образом, Средиземноморье — это не только пейзажи с виноградниками и оливковыми рощами, не только селения с городской застройкой, располагающиеся на кромке материков, его «визитные карточки», но и обширная горная страна рядом с ними, неотделимая от них; гнездящийся на высоте мир, защищенный со всех сторон, с редкими домиками и деревушками, настоящий «север по вертикали»³. Здесь ничто уже не напоминает классического Средиземноморья, где цветут апельсиновые деревья.

В самом деле, зимой мороз здесь пронизывает до костей. В марокканском Атласе шел обильный снег, когда у злополучного Льва Африканского, путешествовавшего там зимой, украли одежду и поклажу…⁴Но какой путешественник по Средиземноморью не был знаком с лавинами в сезон непогоды, с завалами на дорогах, с сибирскими и полярными пейзажами на расстоянии нескольких километров от знойного побережья, с раздавленными снегом черногорскими хижинами или, в Кабилии, с Тирурдатским ущельем, славящимся своими буранами, где за ночь выпадает до 4 м снега? Лыжники из Хреи за час добираются до Алжира, покрытого розами, в то время как за 120 км от него, в Джурджуре, в окрестностях кедровой рощи Тинджида, босоногие туземцы ходят по колено в снегу.

Кто не видел горных снегов, задержавшихся до середины лета и «освежающих взор», как выражается один путешественник⁵? Они мерцают своей белизной на вершине Муласена, тогда как Гранада умирает от жары у его подножия; они цепляются за высоты Тайгета, над тропической равниной Спарты; они прячутся в ложбинах ливанских гор или в «ледяных погребах» Хреи⁶. Вот откуда идет длинная история «снежной воды» в Средиземноморье, которой Саладин уже угощал Ричарда Львиное Сердце и которой принц Дон Карлос утолял свою смертельную жажду, томясь в заключении в мадридском дворце жарким июлем 1568 года⁷. В Турции XVI века эта вода была доступна не только богатым. В Константинополе и в других местах, в сирийском Триполи например⁸, путешественники отмечают наличие торговцев снежной водой, кусками льда, шербетами стоимостью в несколько мелких монет⁹. Белон дю Ман сообщает нам, что снег из Бурсы привозили в Стамбул целыми фустами^{*AG 10}. Эту воду можно было купить в любое время года, рассказывает Бузбек; к его удивлению, янычары пили ее ежедневно, в Амазии, в Анатолии, в лагере турецкого войска¹¹. Торговля снегом была столь распространена, что в эксплуатацию «ледяных рудников» вмешивались даже паши: Мехмет Паша зарабатывал на ней, отмечают в 1578 году, до 80 000 цехинов в год¹².

В других местах — в Египте, где подставы быстрых лошадей доставляли ее из Сирии в Каир; в Лиссабоне, куда ее привозили издалека¹³; в Оране, испанской крепости, куда снег прибывал из Испании на бригантинах интендантства¹⁴; на Мальте, где рыцари Ордена, по их словам, гибли из-за перебоев в поставках снега из Неаполя, ибо их здоровье зависело «от милости этого лекарства»¹⁵, — это был, напротив, предмет роскоши. Тем не менее похоже, что и в Италии и в Испании снежная вода была довольно широко распространена. Этим объясняется раннее появление в Италии искусства приготовления мороженого и шербетов¹⁶. В Риме продажа снежной воды была столь выгодной, что она становится предметом монополии¹⁷. В Испании снег сгребают в колодцы и сохраняют там до лета¹⁸. Паломники с Запада, направляющиеся в 1494 году в Святую Землю, были чрезвычайно удивлены, став свидетелями того, как на сирийском берегу хозяин их судна получает в подарок «мешок, наполненный снегом, вид которого в этом краю в июле месяце преисполнил всю команду величайшим изумлением»¹⁹. Посетивший в 1553 году то же побережье Сирии венецианец поражается тому, что «мавры» ut nos utimur saccharo, item spargunt nivem super cibos et sua edilia^{*AH 20} «посыпают снегом свою еду и кушанья, как мы посыпаем сахаром».

В сердце жаркого Средиземноморья эти снежные края поражают необычайным своеобразием. Своей массой и подвижностью своего населения они оказывают влияние на равнину, на прибрежные участки, на все эти блестящие, но миниатюрные образования в той самой степени, как мы увидим, в какой «благополучные» местности нуждаются в людях и в путях сообщения для своей активной торговли. Они внушают равнине уважение, но одновременно и суеверный страх. Путешественник пытается обойти препятствие, двигаться по мере возможности по ровному месту, от долины к долине, не поднимаясь и не опускаясь. Тем не менее ему приходится рано или поздно проходить через ущелья и перевалы, порой пользующиеся дурной славой, но там он задерживается как можно реже. Путник запаздывает, он предпочитает оставаться в плену у вчерашнего дня, у полей и садов, у дивных берегов, у искрящегося жизнью моря…

По правде говоря, не похож ли историк на этого путника? Он застревает на равнине, которая служит декорацией деяниям государей и минутных властителей, и ничуть не беспокоится о том, чтобы посетить соседние возвышенности. И, конечно, любой из нас был бы удивлен, обнаружив их после вечного пребывания в городе, в городе и в архиве. Но как не заметите этих громадных, внушительных участников истории, этих £едны>, полудиких, но не обойденных людьми гор, ибо люди приживаются там, как неприхотливые растения, — и вместе с тем наполовину пустынных гор, ведь человек там не задерживается?

Как пройти мимо них, когда они часто спускаются прямо к морю и, образуя самые классические его пейзажи, заканчиваются скалистыми обрывами, тянущимися вдоль побережья?²¹ Не представлены ли горцы как человеческий тип во всей средиземноморской литературе? Уже у Гомера критяне противопоставляют себя дикарям с окрестных гор, а Телемак, вернувшись на Итаку, вспоминает Пелопоннес, покрытый лесами, где он жил среди грязных мужланов, «желудеедов»²².

Определение гор

Что такое в точности эти горы? Попытка дать им какое-то простое определение — например, совокупность средиземноморских территорий на высоте более пятисот метров — не прибавляет никаких новых подробностей о них. Речь должна идти об их социальных очертаниях, нечетких и трудновоспроизводимых на карте. Рауль Бланшар в свое время предостерегал нас: «Почти невозможно дать само по себе ясное и понятное определение гор»²³.

Сказать так: горы — это бедные районы Средиземноморья, его источники дешевой рабочей силы? В целом это справедливо. Но в XVI веке было немало и других отсталых регионов, расположенных ниже 500-метровой отметки, это те же арагонские степи или понгийские болота. Кроме того, население многих горных местностей ес\и и не процветает, то находился в благоприятных условиях и довольно многочисленно. В каталонских Пиренеях иные высоко лежащие долины даже принимают «местами, в том или ином селении, эмигрантов»²⁴. Ведь процветание в горах связано с обилием осадков: по словам Артура Юнга, в средиземноморском климате от почвы ничего не зависит; «главную роль играют солнце и вода». Альпы, Пиренеи, Риф, Кабилии, все эти горы, открытые атлантическим ветрам, покрыты зеленью, изобилуют травами и густыми лесами²⁵.

Богатство других гор связано с полезными ископаемыми. Третьи переполнены обитателями вследствие нередко происходившего оттока населения с равнин.

Ведь горы могут служить защитой от военных действий или пиратов, как свидетельствуют все источники, начиная с Библии²⁶. При этом они дают иногда постоянное пристанище²⁷. Это видно на примере пусто-валахов^*AI, изгнанных с равнины греческой и славянской колонизацией и с тех пор в течение всех Средних веков кочевавших по свободным пространством Балкан, от Галиции до Сербии и до Эгейского моря, без конца теснимых, но и вытесняющих других²⁸. Соревнуясь с быстроногими «оленями, они спускаются с гор за добычей», замечает путешественник XII века²⁹. На всем протяжении Балканского полуострова «до Матапана и на Крите видели их овечьи стада и черные одежды, а две высочайшие горные цепи, Гем и Пинд, были для них наилучшим убежищем, отсюда они неожиданно спускаются на сцену византийской истории в начале XI века»³⁰. XIX век также застает их у этих гор, где они занимаются скотоводством, земледелием и, главное, водят караваны мулов, которые занимают такое важное место в перевозке грузов в Албании и в Северной Греции³¹.

Таким образом, немало горных местностей представляют собой исключение среди этой всеобщей нищеты и запустения, о которых, впрочем, свидетельствуют многие путешественники и писатели XVI века. Запусгениие царит в Верхней Калабрии, которую в 1572 году пересекает венецианский посланник, присоединившийся к Дону Хуану Австрийскому в Мессине³²; пусто в Сьерра-Морена в Кастилии³³ и в Сьерра-Эспадан и Сьерра-Берния³⁴ в королевстве Валенсия, о которых в 1564 году, в ожидании волнений среди морисков и войны, наводят справки те, кто надеется укрыться в этой труднодоступной местности, где повстанцы 1526 года уже успешно оборонялись против немецких ландскнехтов; еще более пустынны вечно пустынные, дикие и лишенные растительности горы в глубине Сицилии и многие другие гористые местности, недостаточно увлажняемые осадками, непригодные даже для скотоводства³⁵.

Но это уже крайности. По мнению географа Й. Цвиича³⁶, горы в балканской глубинке (при желании мы можем распространить его замечания на другие места) являются областью проживания разрозненного населения, сосредоточенного в небольших деревушках; в то время как на равнине преобладают более крупные поселки. Такое различие наблюдается и в Валахии, и, в кричащих размерах, в Венгрии, и в огромных селах Пушггы, а также в верхней Болгарии, где деревушки, когда-то наполовину заселенные пастухами, известны под названием колибы. То же самое в старой Сербии, в Галиции, в Подалии. Но все эти суждения справедливы только в целом. Во многих случаях было бы затруднительно точно разграничить на карте области распространения поселков равнинного типа — зачастую настоящих городов — и зоны высокогорных деревушек, состоящих из нескольких домов, иной раз принадлежащих одной семье. Исследования, проведенные тем же автором на сербо-болгарской границе, между Куманилом и Кумановым³⁷, выявили почти полную невозможность такого разграничения.

И потом, как распространить эти реалии балканского материка на весь средиземноморский мир, на соседнюю Грецию³⁸, на его западную часть — средоточие морской жизни, которая страшится пиратов и устремлена вверх от равнины, зачастую разоренной и нездоровой из-за перенаселенности? Стоит вспомнить о больших селениях, гнездящихся в горах Корсики, Сардинии, Сицилии, Прованса, Кабилий, Рифа. Во всяком случае, маленькие горные деревушки или крупные села обычно теряются в огромном пространстве, где сообщения затруднены, подобно тому как первые центры Нового Света терялись в его безбрежных просторах, по большей части для них бесполезных³⁹ или враждебных им, и, следовательно, были лишены возможности контактов и обмена, без которых немыслимо развитие цивилизации⁴⁰. Обитатели гор вынуждены рассчитывать в основном на самих себя, в любом случае производить все сами, выращивать виноград, хлеб и маслины, даже если почва или климат мало для этого пригодны. Общество, цивилизация, экономика — все здесь носит консервативный и отсталый характер⁴¹.

Таким образом, в целом можно говорить о рассеянии населения гор и еще больше о малой, несовершенной степени его приобщения к цивилизации вследствие недостаточной занятости. Генрих Деккер в своей прекрасной книге⁴² имел возможность изучить художественную культуру Альп: да, но Альпы — это Альпы, горная страна, выделяющаяся своими ресурсами, своим коллективным опытом, качеством человеческого материала, большим числом хороших дорог. Говоря о горах Средиземноморья, нужно приводить в пример не Альпы, а, скорее, Пиренеи с их изобилующей жестокостью историей, с их первобытной свирепостью. Но и Пиренеи также находятся отчасти в более выгодном положении: в строгом смысле можно говорить о пиренейской цивилизации, употребляя это слово в его прежнем смысле настоящей цивилизованности. В каталонских Пиренеях, регионе, о котором мы будем часто вспоминать, с XI по XII век можно наблюдать за рождением мощного течения романской архитектуры⁴³, которое удивительным образом доживает до XVI века⁴⁴. Это верно. Но что сказать об Оресе^*AJ, Рифе, Кабилии?

Горы, цивилизации и религии

Горы, как правило, представляют собой мир, удаленный от цивилизации, детища городов и низменностей. Жители гор в большинстве случаев остаются на обочине великих цивилизационных движений, бывают не затронуты их медленным распространением. Обладая хорошей способностью к расширению по горизонтальной плоскости, эти движения оказываются бессильными перед препятствиями в несколько сотен метров, мешающими им подниматься по вертикали. Для горных миров, гнездящихся в облаках, почти незнакомых с городской жизнью, даже Рим, несмотря на его потрясающую долговечность, мало что значил⁴⁵, за исключением, быть может, лагерей, разбитых повсеместно солдатами империи для ее защиты: таковы Леон, у подножия Кантабрийских гор; Джемиля, на пороге крамольного берберийского Атласа; Тимгад и пригород Ламбезы^*AK, где стоял III legio augusta^*AL… Точно так же латинский язык не получил главенства в чуждых ему горных массивах Северной Африки, Испании и в других местах, а римский дом остался жилищем равнины⁴⁶. За некоторым местным исключением, горы, остались недоступными для него.

Позднее, когда Риму цезарей наследовал Рим святого Петра, проблема сохранилась. Только там, где можно было действовать с большой настойчивостью, Церковь сумела подчинить себе и принять в свое лоно этих пастухов и свободных крестьян. Но на это были потрачены века. Еще в XVI столетии эта задача не была решена ни католицизмом, ни исламом, который столкнулся с тем же препятствием. Берберы Северной Африки, живущие под сенью своих вершин, не перешли или почти не перешли на сторону Магомета. То же самое курды в Азии⁴⁷. Зато в Арагоне, в валенсийской провинции или на земле Гранады горы ^{* III} стали зоной религиозного раскола, мусульманского сопротивления⁴⁸, а дикие и неприветливые возвышенности Люберона укрыли адептов вальденской ереси⁴⁹. В XVI веке горный мир повсюду остается чуждым религиям, подчинившим себе море; коренные сдвиги в жизни его обитателей постоянно запаздывают.

Доказательством тому служит сама легкость, с которой, когда позволяют обстоятельства, новые религии обретают в этих краях многочисленных, хотя и ненадежных сторонников. В XV веке на Балканах целые горные области переходят в ислам, как в Албании, так и в Герцеговине, вокруг Сараево: это говорит прежде всего о том, что они были не очень привязаны к христианским Церквам. Подобное же явление наблюдалось во время войны за Кандию^*AM в 1647 году — многие критские горцы, сражавшиеся на стороне турок, отпали от христианства. Таким же образом уже в XVII веке перед лицом русской экспансии Кавказ обратился в магометанство и изобрел для своего пользования одну из самых крайних форм исламского благочестия⁵⁰.

Таким образом, в горах цивилизация остается неопределенной величиной. Вот любопытный текст Педрасы в его Historia eclesiastica de Granada^*AN, составленной в эпоху Филиппа IV: «Не удивительно, что жители Альпухары (высоких гор в королевстве Гранада) распростились со своей прежней верой. Обитатели этих гор — cristianos viejos^*AO; в их жилах нет ни капли нечистой крови; они являются подданными католического короля; и однако из-за недостатка ученых людей и вследствие притеснений, которым они подвергаются, они столь невежественны в отношении знаний, необходимых для вечного спасения, что едва сохраняют слабые остатки христианского культа. Не следует ли полагать, что, если сегодня, от чего Боже сохрани, неверные завладеют их страной, эти люди не замедлят порвать со своей верой и принять исповедание победителей?»⁵¹

Так вырисовывается особая религиозная география горных миров, которые все время нужно было подчинять себе, завоевывать и отвоевывать снова. Это замечание придает смысл множеству отдельных фактов, собранных традиционной историей.

Следует отметить такое на первый взгляд незначительное событие, как основание первого монастыря реформированных кармелитов в Дуруэло святой Терезой (в детстве она мечтала претерпеть мученичество у морисков в Сьерра-Гвадаррама)⁵². Помещение принадлежало одному дворянину из Авилы. «Довольно приличная прихожая, комната со светелкой и маленькая кухня — вот из чего состояло это удобное строение, — пишет святая. — Подробно его рассмотрев, я подумала, что в прихожей можно сделать часовню, в верхней комнатке — хоры и в комнате — спальню». В этой «совершенной дыре» поселился святой Жан Делакруа с сотоварищем, отцом Антонио Эредиа, который присоединился к нему осенью, приведя с собой певчего, брата Жозефа. Здесь, среди зимних снегов, они вели самую воздержанную, хотя и не строго затворническую жизнь: «Часто они пробирались босиком по неприступным тропам к крестьянам, чтобы проповедовать среди них Евангелие, как среди дикарей»⁵³.

Эта глава истории миссионерства напоминает историю религиозной жизни Корсики XVI века. Пример тем более показателен, что жители Корсики получили уже наставление в вере от францисканцев за несколько столетий до того. Какой след оставила эта первая католическая реконкиста? Многочисленные документы показывают, что в момент высадки на острове представителей Общества Иисуса для насаждения на нем своих законов и римских порядков духовная жизнь его населения находилась в плачевном состоянии. Священники, если и умеют читать, не знают ни латыни, ни грамматики и, что хуже всего, не умеют служить обедню. Это те же крестьяне, часто одевающиеся в мирское платье, работающие в поле или в лесу и воспитывающие своих детей наравне со всеми. Неудивительно, что христианское благочестие их паствы отличается своеобразием: ей незнакомы «Верую» и «Отче наш»; некоторые не умеют даже креститься. Суеверие находит здесь самую благодатную почву. Остров наполовину отвращен от христианской веры и цивилизации и подпал под власть идолов и варварства. Люди здесь враждебны и безжалостны друг к другу. Убийства совершаются даже в церкви, а священнослужители не хуже других умеют управляться с копьем и кинжалом, а также с ружьями, новым видом оружия, распространившимся на острове в середине века и умножающим раздоры. Между тем в заброшенных церквах струится дождевая вода, растет трава, живут ящерицы и змеи… Сделаем скидку на естественные преувеличения, допускаемые миссионерами с самыми лучшими намерениями. Тем не менее общая картина остается верной. Ее дополняет такая черта: этот полудикий народ способен к душевным порывам, впечатляющим проявлениям чувств. Достаточно появиться заезжему проповеднику, чтобы церковь сверх меры заполнилась горцами; лишние стоят на улице, под проливным дождем, и желающие исповедаться ждут своей очереди до полуночи⁵⁴…

То, что сообщают нам в XVI веке агиографы этого времени, особенно Ибн Аскар, о марабутском завоевании гор Суса, равным образом позволяет судить о том, в какой атмосфере чудесного жили святые и их поклонники в мусульманской стране: «Мы находим их в окружении толпы шарлатанов, безумцев и простаков»⁵⁵.

Мы не должны удивляться тому, что фольклор этих заоблачных краев свидетельствует о наивном легковерии. Магические обряды и суеверия заполняют их повседневную жизнь и способствуют успеху в том числе и самого грубого надувательства⁵⁶.

Новелла доминиканца Банделло⁵⁷ переносит нас в маленькую альпийскую деревню недалеко от Брешии в начале XVI века: несколько домов, быстрый ручей, фонтан, большие амбары для хранения кормов и, посреди своего маленького стада, приходской священник, заботой которого является благословение жилищ, амбаров, яслей, проповедь слова Божия и демонстрация примеров добродетели. Но вид молодой крестьянки, пришедшей за водой к фонтану священнослужителя, зажигает в нем вожделение. «Вам угрожает ужасное несчастье, — обращается он к своей пастве, — ангел мщения в виде страшной птицы, грифона, готовится обрушить на вас наказание за грехи. Как только он появится, я позвоню в колокол, а вы зажмуритесь и будете оставаться неподвижными». Сказано — сделано: никто не пошевелился, пока колокол не прозвонил во второй раз… Банделло и не думает усомниться в правдоподобии своего рассказа.

Разумеется, это всего лишь простой пример, который можно поместить в огромную картотеку сельских суеверий, остающуюся еще почти закрытой для историков. Грандиозная и бурная эпидемии «дьявольщины» прокатывается из конца в конец по старой Европе, держит в напряжении ее народы, особенно жителей отсталых горных областей в силу их оторванности от просвещения. Колдуны, чародейство, первобытная магия, черная месса — это плоды старого культурного подсознания, от которого западная цивилизация никак не может отделаться. Горы являются любимым пристанищем этих избирающих окольные пути культур, которые уходят в глубину веков и переживают Возрождение и Реформацию. В конце XVI века «волшебные» горы простираются от Германии до миланских или пьемонтских Альп, от находящегося в революционном и «дьявольском» брожении Центрального Массива до Пиренеев с их солдатами-целителями, от Франш-Конте до страны басков! В 1595 году в Руэрге «чародеи владеют умами невежественного населения» — ввиду удаленности церквей ему неизвестна даже Библия. Повсюду роль культурного и социального реванша выпадает на долю шабаша, в отсутствие четко ориентированных общественных преобразований происходит переворот духовный⁵⁸. На исходе века XVI и даже в первое десятилетие следующего Дьявол без опаски перемещается по всем странам Европы, и мне кажется, что горные перевалы Пиренеев распахивают перед ним даже двери Испании. В 1611 году в Наварре инквизиция сурово расправляется с сектой, насчитывающей более 12 тысяч сторонников, которые поклоняются Демону, возводят ему алтари и вступают с ним в сношения по всякому поводу⁵⁹. Но оставим этот безбрежный сюжет. В данный момент нас интересуют только проблемы неравномерности, запаздывания в развитии горных миров.

Горная свобода

Горная свобода⁶⁰

Бесспорно, что жизнь городов и равнин мало затрагивает эти заоблачные миры. Она просачивается туда по каплям. То, что произошло с христианством, можно отнести не только к религии. Большая часть горных областей осталась вне пределов досягаемости феодального режима, его политической и социально-экономической системы и его органов правосудия. Если их влияние и ощущалось, то только частично. Этот факт отмечают применительно к горам Корсики и Сардинии, но он приложим также и к Луниджане, которую итальянские историки рассматривают как своего рода континентальную Корсику, расположенную между Тосканой и Лигурией⁶¹. Его наличие можно удостоверить всюду, где недостаток человеческого материала, его малая плотность, его рассеяние помешали утверждению государства, господствующих языков и крупных цивилизаций.

Исследование вендетты приводит к наблюдениям такого же порядка: районы, в которых распространена вендетта (отметим, что все это горные районы), не прониклись духом Средневековья, они остались непроницаемы для его идей феодального правосудия⁶²: таковы, например, страны берберов, Корсика или Албания. Марк Блок⁶³ замечает по поводу истории Сардинии, что в Средние века «она знала широко сеньоризованное, но не феодализированное общество», вследствие того что остров длительное время не был подвержен воздействию грандиозных процессов, протекавших на континенте». Здесь вновь подчеркивается островной характер Сардинии, который по справедливости является решающим фактором ее прошлого. Не менее важно наряду с этим наличие горных территорий. В такой же — если не в большей — степени, как и море, они отгораживают население от внешнего мира; до наших дней в Оргозоло и других местах из их недр выходят романтические и жестокие разбойники, которые не желают считаться с законами современного государства и с карабинерами. Эти незаурядные личности часто привлекают внимание этнографов и кинорежиссеров. «Кто не ворует, — говорит персонаж сардинского романа, — тот не мужчина»⁶⁴. И другой: «Я сам устанавливаю для себя закон и беру, что захочу»⁶⁵.

Если в Сардинии, как и в Луниджане, как и в Калабрии, как везде, где наблюдения (если они возможны) регистрируют отсутствие признаков великих течений истории — если там сохраняются архаичные общественные институты (в том числе и вендетта), то причина этого очень проста: горы есть горы. Горы — это преграды. Но одновременно и убежище, страна свободных людей. Ведь все запреты и ограничения, которые цивилизация (политическое и социальное устройство, денежные отношения) накладывает на человека, здесь недействительны. Здесь нет богатых землевладельцев с мощными и разветвленными корнями (сеньоры Атласов, креатуры Махзена^*AP ведут свою родословную из недалекого прошлого); в XVI веке в Верхнем Провансе сельский дворянин, «cavaier salvatje»^*AQ, живет рядом со своими крестьянами, как и они, обрабатывает свой участок и не стыдится ни пахать, ни копать землю, ни возить на своем ослике дрова или навоз: он является вечным укором «в глазах прованской знати, живущей в основном в городах, как в Италии»⁶⁶. Здесь нет богатого и зажиточного духовенства, ненавидимого, а тем более высмеиваемого: священник здесь так же беден, как и его прихожане⁶⁷. Населенные пункты тут редки, как и представители власти, здесь нет городов в полном смысле слова; добавим, что нет и стражей порядка. Это внизу люди живут в стеснении, в удушливой атмосфере, рядом с получающими доходы клириками, высокомерными дворянами и строгими судьями. Горы — это приют свободы, народоправства, крестьянских «республик».

«Самые скалистые местности всегда были прибежищем свободы», — говорит ученый барон де Тотт в своих «Записках»⁶⁸. «Проезжая по побережью Сирии, — замечает он⁶⁹, — можно видеть, что (турецкий) деспотизм распространяется на всю прибрежную полосу, но осганавливается у подножия гор, у первой скалы, у первого ущелья, подходящего для обороны, так что курды, друзы и мутуали^*AR, хозяева Ливана и Антиливана, всегда хранят независимость». Злосчастный турецкий деспотизм! Господствуя над дорогами, переходами, городами и равнинами, что значит он в горных областях Балкан и других стран, в Греции и в Эпире, на Крите, где сфакиоты^*AS в XVII веке под сенью своих вершин смеются над любыми властями; в Албании, где, правда гораздо позже, протекает жизнь Али Паши Тепеленского? Управлял ли когда-нибудь городом Монастир Вали бей, завладевший им благодаря турецкому завоеванию XV века? Вообще-то его власть распространялась на греческие и албанские поселки, но каждый из них представлял собой крепость, небольшой очаг независимости, который при случае становился настоящим осиным гнездом⁷⁰. Стоит ли после этого удивляться, что Абруцци, самая возвышенная, обширная и дикая часть Апеннин, могли уклоняться от подчинения византийцам, Равеннскому экзархату, а затем власти папского Рима, хотя Папское государство расширяется к северу, через Умбрию до самой долины По⁷¹, а Абруцци соседствуют с Римом? Стоит ли удивляться что в Марокко область Блед эс сиба, не подчиняющаяся султану, расположена в основном в горах?⁷²

В некоторых случаях еще заметные остатки этой горной свободы сохранили свою жизнеспособность до наших дней, несмотря на бремя современной административной системы. В марокканском верхнем Атласе, замечает Робер Монтань⁷³, «поселки, громоздящиеся друг над другом на освещенных солнцем крутых берегах горных потоков, рядом с огромными ореховыми деревьями, увлажняемыми бурлящими водами Атласа, незнакомы с домами шикхов или с халифатами. В этих долинах стараться отличить жилище бедняка от дома богача было бы напрасным трудом. Каждый их этих маленьких горных кантонов является отдельным государством, управляемым собственным советом. Собравшись на террасе, старейшины в одеяниях из темной шерсти часами обсуждают дела поселка; никто не повышает голоса, и, глядя на них, трудно определить, кто среди этих людей главный». Прочность их жизненных устоев обеспечивается достаточной возвышенностью этого уголка гор, достаточной его удаленностью от больших дорог, трудностью доступа к нему: на сегодня это редкость, в отличие от прошлых времен, когда еще не было развитой дорожной сети. Так, Нурра в Сардинии, соединенная с остальными частями острова легкодоступной равниной, долгое время оставалась в стороне от дорог и торговых путей. На одной из карт XVIII века можно прочесть следующую легенду, составленную пьемонтским картографом: «Нурра, непокоренный народ, который не платит налогов!»⁷⁴

Ресурсы и бюджет гор

Таким образом, горы держатся в стороне от большой истории, отказываясь как от ее притязаний, так и от ее благотворного воздействия. А может быть, это она не хочет иметь с ними дело. Однако жизнь каким-то образом ухитряется связывать обитателей вершин с их собратьями внизу. В Средиземноморье нет этих неприступных гор, которые, составляя несомненное большинство на Дальнем Востоке, в Китае, Японии, Индокитае, Индии, доходят до Малакского полуострова⁷⁵ и которые, не вступая во взаимоотношения с низменностью, создают свои собственные миры. Дороги в средиземноморские горы открыты, и по ним можно двигаться, хотя они извиваются среди крутых скал и их качество оставляет желать лучшего; эти дороги служат «своего рода проводниками равнины» и ее могущества к заоблачным высотам⁷⁶. По ним шествуют харки^*AT султана Марокко, маршируют римские легионеры, движутся терсии^*AU испанского короля, церковные миссионеры, странствующие проповедники⁷⁷.

В самом деле, кипение средиземноморской жизни столь бурно, что под давлением необходимости она во многих случаях разрушает препятствия, создаваемые неблагоприятными чертами рельефа. Из 32 перевалов, находящихся собственно в Альпах, 17 уже использовались римлянами⁷⁸. К тому же горы часто перенаселены, по крайней мере они не могут прокормить избыточного населения. Количество жителей здесь достигает демографического оптимума и переходит его: лишние рты должны время от времени спускаться с гор на равнины.

Нельзя сказать, что горы полностью лишены жизненных ресурсов и пригодных для обработки почв, расположенных в глубине долин, на террасах, устроенных вдоль крутых обрывов. Там и тут среди бесплодных известняков имеются вкрапления флиша или мергелей, на которых можно выращивать пшеницу, рожь или ячмень. Иногда местами попадается плодородная земля: Сполето находится в центре довольно обширной и относительно богатой равнины; в Аквиле, в Абруццах выращивают шафран. Чем дальше на юг, тем выше границы, до которых могут произрастать сельскохозяйственные культуры и плодовые деревья. В северных Апеннинах сегодня каштановые рощи поднимаются на высоту 900 м; в Аквиле пшеница и ячмень растут на отметке 1680 м; в Козенце кукурузу, появившуюся в XVI веке, выращивают на высоте 1400 м, а овес — на высоте 1500 м; по склонам Этны виноградники восходят до отметки 110 м, а каштановые леса — до отметки 1500 м⁷⁹. В Греции посадка злаков производится на высоте 1500 м, а виноградников — до 1250 м⁸⁰. В Северной Африке эти границы находятся на еще более высоких отметках.

Одно из преимуществ горной местности заключается в том, что она располагает различными ресурсами, начиная с оливковых, апельсиновых и тутовых деревьев на нижней части склонов до настоящих лесов и пастбищ ближе к вершинам. Наличие садовых культур сочетается с выгодами скотоводства: разведения баранов, овец и коз, а также свиней. Относительно более многочисленное, чем сегодня, скотоводство некогда процветало на Балканах, как и в Италии и в Северной Африке. Поэтому горы — это страна молочных изделий и сыров⁸¹ (сардинский сыр в XVI веке целыми кораблями развозили по всему западному Средиземноморью), свежего или прогорклого масла, вареного и жареного мяса. Что касается дома горцев, то почти всегда это жилище пастухов и скотоводов, рассчитанное скорее на животных, чем на людей⁸². Пьер Лескалопье, переезжая в 1574 году через горы Болгарии, предпочитает спать под «каким-нибудь деревом», чем в глинобитных домах крестьян, где скотина и люди ночуют «под одной крышей таким отвратительным образом, что можно пропитаться их вонью»⁸³.

Прибавим, что леса в эту эпоху были более густыми, чем сегодня⁸⁴. О них можно составить себе представление по национальному парку Валь ди Корте в Абруццах, с его буковыми чащами, поднимающимися на высоту 1400 м, и его фауной, состоящей из парнокопытных, медведей и диких кошек. Богатые дубовые леса Монте Гаргано кормили целые деревни плотников и лесоторговцев, чаще всего обслуживавших кораблестроителей из Рагузы. Горные села и верховные собственники земли оспаривали между собой права владения этими лесами так же горячо, как высокогорными пастбищами. Что касается перелесков и зарослей кустарников, то они пригодны для целей скотоводства, иногда для устройства фруктовых садов; в них водятся дичь и пчелы⁸⁵. Другие преимущества: множество источников, богатых водой, столь драгоценной в этих южных землях, и, наконец, рудники и каменоломни. В самом деле, в горах сосредоточены почти все запасы полезных ископаемых Средиземноморья.

Но эти преимущества нельзя назвать повсеместными. Есть горы, покрытые каштановыми рощами (Севенны, Корсика), дающие драгоценный «древесный хлеб»⁸⁶ — каштаны, которые при случае заменяют пшеничный хлеб, есть горы, покрытые шелковичными рощами: их видел Монтень под Луккой в 1581 году⁸⁷; они росли на холмах Гранады. «Эти люди, — объяснял в 1569 году алжирскому «королю» Ульдж Али испанский агент Франческо Гаспаро Корсо⁸⁸, — эти жители Гранады не представляют опасности. Что они могут предпринять против католического короля? Они не привыкли к обращению с оружием. Всю жизнь они ковыряются в земле, ухаживают за скотиной, разводят шелковичных червей». Есть также горы, покрытые ореховыми рощами: сегодня в берберском Марокко лунными ночами, под столетними ореховыми деревьями в середине деревни устраивают великие праздники примирения⁸⁹.

Таким образом, бюджет гор не так уж скуден, как можно было бы предположить. Жизнь здесь возможна, хотя и тяжела. Каких трудов требует земледелие на горных склонах, где нельзя использовать домашних животных! Здесь приходится обрабатывать каменистую почву вручную, удерживать землю, которая оседает и сходит вниз по склонам; в случае необходимости поднимать ее снизу до самой вершины и складывать для нее загородки из камней. Тяжкий и неустанный труд! Если остановиться, горы вернутся к своему первобытному состоянию, и все придется начинать сначала. Когда в XVIII веке население Каталонии завладевает высокогорными каменистыми землями прибрежного массива, колонисты с удивлением обнаруживают среди кустарника огромные оливковые деревья, оставшиеся жизнеспособными, и ограды из сложенных камней, — доказательство того, что их приход был возвращением⁹⁰.

Горцы в городе

Этот суровый образ жизни⁹¹ и бедность, надежда на большие удобства и притягательность платы за труд побуждают горцев спускаться в низину (всегда спускаться, никогда не взбираться), говорит каталонская поговорка⁹². Дело в том, что ресурсы гор при всем их разнообразии всегда ограниченны. Когда пчел становится слишком много⁹³, улей переполняется, и волей неволей им приходится роиться. Улей нуждается в свежем воздухе во что бы то ни стало. Он отбрасывает лишние рты, как вчерашние Овернь и особенно Канталь извергали из себя людей: детей, ремесленников, подмастерьев, попрошаек⁹⁴.

Трудно проследить за этой богатой событиями историей. В документах нет недостатка, их даже слишком много. Покинув пространство гор с их смутными воспоминаниями, на равнине и в городах мы вступаем в царство упорядоченных архивов. Вновь прибывший или уже побывавший здесь житель гор всегда встречает внизу кого-то, кто занесет его приметы на карточку и составит более или менее занятный портрет. Стендаль наблюдал сабинских крестьян в день Вознесения в Риме. «Они спускаются с гор, чтобы встретить великий праздник в соборе Святого Петра и посетить службу»⁹⁵. «Они закутаны в суконные плащи, сшитые из лоскутьев, ноги заворачивают в портянки, перевитые скрещивающимися шнурами; свой угрюмый взгляд они прячут под лохмами черных волос; на грудь свисают войлочные шляпы, которые приобрели темно-бурый цвет от дождей и солнца; крестьян сопровождают их домочадцы, столь же дикие, как и они сами»⁹⁶. По обитателям гор между Римом, озером Турано, Аквилой и Асколи можно судить, на мой взгляд, добавляет Стендаль, о нравственном состоянии Италии около 1400 года»⁹⁷. В Македонии в 1890 году Виктор Берар встречает вездесущих албанцев, одетых в живописные костюмы кавалеристов и профессиональных солдат⁹⁸. В Мадриде Теофилю Готье встречаются торговцы водой, «молодые галисийские muchachos^*AV, в куртках табачного цвета, в коротких панталонах, в черных гетрах и остроконечных шапочках»⁹⁹; были ли они так же одеты, когда бродили по Испании в XVI веке (впрочем, там были и женщины) по ventas^*AW, о которых говорит Сервантес, в компании своих соседей-астурийцев¹⁰⁰? Один из последних, Диего Суарес, по профессии, видимо, солдат, автор записок о событиях в Оране в конце XVI века, рассказывает о своих похождениях, о том, как он бежал еще ребенком из родительского дома, как нанялся работать на строительство Эскориала, где пробыл некоторое время, найдя для себя подходящее пропитание, el plato bueno^*AX. Но его родные, в свою очередь, спускаются с гор Овьедо, несомненно, для того, чтобы участвовать, как и многие другие, в летних сельскохозяйственных работах в старой Кастилии. И Диего скрывается по соседству, чтобы не быть узнанным¹⁰¹. Вся старая Кастилия кишит иммигрантами с гор, которые приходят с севера и иногда возвращаются туда. Эта Монтанья^*AY, которая является продолжением Пиренеев от Бискайи до Галисии, едва может прокормить своих жителей. Многие из них погонщики мулов, такие как марагаты^{*AZ 102}, о которых мы еще будем говорить, или как крестьяне-возчики из partido^*BA. Рейноса, отправляющиеся на юг с подводами, груженными ободьями и досками для бочек, и затем возвращающиеся в свои деревни и поселки на севере с зерном и вином¹⁰³.

Постине, не сыскать средиземноморского региона, который не кишел бы этими горцами, непременными участниками жизни городов и равнин, выделяющимися своими багровыми лицами, часто своей одеждой, своими всегда вызывающими любопытство обычаями. Город Сполето, который в 1581 году посетил Монтень, пересекая плоскогорье по дороге от святых мест Богоматери Лоретской, является центром, притягивающим людей особого рода, мелочных торговцев и барышников, готовых ко всякого рода посредничеству, для которого требуется побольше сметки, чутья и поменьше щепетильности. Банделло в одной из своих новелл показывает, какими пылкими и страстными ораторами они становятся в трудную минуту, как они не лезут за словом в карман и умеют быть убедительными, когда чувствуют в этом необходимость. Именно сполетинцы, говорит он, издеваются над простаками, благословляя их именем святого Павла, зарабатывают с помощью ужей и беззубых гадюк, попрошайничают и поют на площадях, продают бобовый порошок в качестве средства против чесотки. С корзиной, подвешенной на шею через левую руку, они слоняются по всей Италии, громкими криками зазывая прохожих¹⁰⁴.

Жители Бергамаско¹⁰⁵ — так называют в Милане все население в контадо^*BB — также хорошо известны в Италии XVI века. Где только их не встретишь! В Генуе и в других портах они работают грузчиками. Назавтра после битвы при Мариньяне они возвращают к жизни окрестные миланские земли, покинутые во время войны¹⁰⁶. Несколькими годами спустя Козимо Медичи пытается привлечь их в Ливорно, город, где никто не хочет жить из-за лихорадки. Эти грубые мужланы, неуклюжие, прижимистые, привычные к тяжелому труду, «странствуют по всему миру», замечает Банделло¹⁰⁷ (в Эскориале работал даже архитектор Джован Баттиста Кастелло по прозвищу Бергамаско¹⁰⁸), «но они не тратят больше четырех кваттрино^*BC в день и спят не на постели, а на соломе». Разбогатев, они наряжаются и важничают, не становясь от этого более великодушными, менее неотесанными или смешными. Как настоящих комедийных персонажей их по традиции изображают в роли карикатурных мужей, посылаемых женами в Корнето^*BD, как деревенского чурбана в одной из новел Банделло; если это может служить извинением, его извиняет то, что он нашел себе супругу в Венеции, среди тех красавиц, которые продают свою любовь за одну пьечетту^*BE позади собора Сан Марко¹⁰⁹.

Однако не превращается ли этот портрет в карикатуру? Горец легко становится посмешищем для господ, живущих в городах и на равнине. Он подозрителен, он внушает страх, он потешен. В Ардеше еще около 1850 года жители гор спускались вниз по случаю знаменательных событий. Они приезжали на мулах в полной сбруе, надев праздничную одежду, с женами, увешанными сверкающими и дутыми золотыми украшениями. Уже их наряды отличались от нарядов равнинных жителей, хотя и те и другие имели местные черты, и строгая старомодность их костюмов обычно забавляла деревенских кокеток. Мужланы сверху вызывали только иронию у крестьян внизу, и браки между их семьями были редкими¹¹⁰.

Таким образом, социальные и культурные барьеры постепенно заменяют собой довольно прозрачные географические барьеры, которые беспрерывно нарушались самыми разными способами. Горцы иногда спускаются вместе со стадами, и это является одной из стадий перегонов скота на выпас; иногда в разгар жатвы они нанимаются на работу внизу, и эти сезонные миграции носят гораздо более частый и обширный характер, чем обычно думают: это и савояры¹¹¹ на пути в нижнюю Рону, и пиренейцы, нанимающиеся на сбор урожая близ Барселоны, и даже корсиканские крестьяне, всякое лето в XV веке перебирающиеся в тосканскую Маремму¹¹². Иной раз они окончательно обосновываются в городе или на сельских землях внизу: «…сколько деревень в Провансе и даже в Конта^*BF своими улочками, извивающимися по крутым склонам, напоминают об их родине в горах, о маленьких городках южных Альп»¹¹³, откуда вышли их жители? Еще вчера для сбора урожая парни и девушки с гор приходили целыми толпами на равнины и побережье нижнего Прованса, где «гаво(т)»^*BG, выходец из Гана, по сути дела имя нарицательное, всегда был известен «как человек, способный к тяжелой работе, небрежно одетый и привычный к грубой пище»¹¹⁴. Такие же наблюдения на более ограниченном, но и более свежем материале можно сделать, обратившись к лангедокским равнинам, на которые стекается бесконечный поток эмигрантов с севера, из Дофине, а еще более из Центрального массива, Руэрга, Лимузена, Оверни, Виваре, Велэ и Севенн. Этот поток затопляет Нижний Лангедок и обычно перехлестывает его границы в направлении богатой Испании. Его состав обновляется каждый год и почти каждый день за счет обезземеленных крестьян, безработных ремесленников и батраков, приходящих на жатву, на сбор винограда или на молотьбу, за счет искателей приключений, оборванцев и нищенок, странствующих проповедников и монахов, музыкантов и пастухов, сопровождающих скот. Голод — великий организатор этих походов с гор. «В основе этого исхода, — признает историк, — во всех случаях лежит очевидное сравнение уровней жизни, говорящее в пользу средиземноморских равнин»¹¹⁵. Эти оборванцы бредут в обе стороны, умирают на дороге или в больнице, но в конце концов они обновляют человеческие ресурсы внизу, где веками закрепляется тип бродяги-северянина, довольно высокого роста, с голубыми глазами и русыми волосами.

Перегоны скота на пастбища в горы сопровождаются перемещениями с этажа на этаж, далеко превосходящими все остальные, но это возвратно-поступательное движение, о котором мы поговорим подробнее в дальнейшем.

Другие формы экспансии населения гор не имеют ни таких размеров, ни такого постоянства. Нам становятся известными только отдельные ее случаи, с трудом поддающиеся оценке, за исключением, быть может, «военных» миграций, ибо все или почти все горы имеют свои «швейцарские кантоны»¹¹⁶. Помимо бродяг и авантюристов, которые следуют за обозами, не получая ни гроша, в надежде поживиться военной добычей, горы поставляют профессиональных солдат, по традиции служащих тому или иному государю. Корсиканцы сражаются под знаменами французского короля, Венеции или Генуи. Солдаты герцогства Урбино и Романьи, которых отдают на службу по контракту их правители, имеют дело в основном с Венецией. Если их господа изменяют, как в сражении при Аньяделло в 1509 году¹¹⁷, то крестьяне также следуют за ними, оставляя на произвол судьбы Республику святого Марка. В Венеции всегда хватает мелких властителей из Романьи, нарушивших присягу и находящихся под судом, обращающихся в Рим с просьбой об отпущении грехов и о возврате имущества¹¹⁸; за это они отправляются в Нидерланды служить Испании и католической Церкви! Стоит ли ссылаться еще на албанцев, на палликаров^*BH Мореи, на «анатолийских быков», которых привозят в Алжир и в другие места из нищих гор Азии?

Заслуживает отдельного рассмотрения история албанцев¹¹⁹. Отличаясь повышенной привязанностью к «саблям, золотому шитью, почестям»¹²⁰, они чаще всего покидают родные горы, именно чтобы стать солдатами. В XVI веке они встречаются на Кипре¹²¹, в Венеции¹²², в Мантуе¹²³, в Риме, в Неаполе¹²⁴, на Сицилии, повсюду вплоть до Мадрида, где они надоедают своими прошениями и своими жалобами, требованием бочек пороха или годового содержания, своей дерзостью, своей вспыльчивостью и драчливостью. Вследствие этого в Италии перед ними постепенно закрываются все двери. Тогда они отправляются в Нидерланды¹²⁵, в Англию¹²⁶, во Францию во время наших религиозных войн; это солдаты, ищущие приключений, за которыми тянутся их жены, дети и их попы¹²⁷. Правители Алжира¹²⁸ и Туниса отказывают им, затем бояре Молдавии и Валахии. Тогда они устремляются на службу Порте, как это было с самого начала и как это стало массовым явлением начиная с XIX века. «Где сабля, там и вера»: они за тех, кто их кормит. А если нужно, «они признают своим пашой свое ружье и визирем свою саблю»¹²⁹, распоряжаясь ими по собственному усмотрению и становясь разбойниками. Начиная с XVII века множество албанцев, в большинстве своем православные, рассеиваются по Греции, где они ведут себя, как в побежденной стране. Шатобриан не мог не обратить на них внимания в 1806 году¹³⁰.

История Корсики, Корсики вне собственно острова, не менее поучительна. Повсюду эта страна хочет получить свое, что, впрочем, более или менее справедливо. «Сколько островитян стали знаменитыми в Испании», — записывает де Бради¹³¹. Де Лекас, иначе Васкес, был министром Филлипа II (это совершенно точно, и Сервантес даже посвящал ему стихи). Де Бради продолжает: настоящий Дон Жуан был корсиканцем, корсиканцем по отцу и по матери, он называет нам даже его имя и имена его родителей; поднимается также вопрос о том, чтобы установить, родился или нет Христофор Колумб в Кальви! Не вдаваясь в прения о Дон Жуане, можно установить большое число несомненных корсиканцев — моряков, барышников, торговцев, сельскохозяйственных рабочих — если не говорить о короле Алжира¹³² или о пашах и ренегатах турецкого султана, — которые рассеяны по всему Средиземному морю.

Столетия эмиграции раскидывают по свету и миланских горцев. Мы говорили о жителях Бергамаско, подданных Венеции. Но в Альпах нет ни одной горной долины, которая не имела бы своего выводка эмигрантов, всегда готовых к отправлению. Часто новые изгои находят приют на своей второй родине. Бродячие торговцы скобяными товарами из Валь Виджеццо по традиции отравлялись во Францию, где иногда оседали окончательно, например семья Меллерио, сегодняшние ювелиры с улицы де ля Пэ¹³³. Жители Тремеццо предпочитали Рейнскую область: из их рядов вышли Майнони и Брентано, франкфуртские банкиры¹³⁴. Начиная с XV века эмигрантов из Вальмазино притягивал к себе Рим¹³⁵. Мы встречаем их в аптеках и булочных вечного города, а также в Генуе. Мужчины трех ріеѵі^*BI озера Комо — особенно из Донго и Градевоны — открывали постоялые дворы вплоть до Палермо. Отсюда довольно любопытно и ясно прослеживаемое сходство женских костюмов и причесок местности Валь ди Бренцо^{*BJ 136}. Дело в том, что за этими отъездами часто следовало возвращение. Так, в Неаполе в XVI веке можно встретить немало типично миланских имен¹³⁷; но, как говорил в 1543 году консул Дж. Ф. Озорио, «когда ломбардцы, которые приезжают сюда тысячами на заработки, накопят немного денег, они возвращаются с ними в Милан»¹³⁸. Ломбардские каменщики — (без сомнения, жители Альп) в 1543 году строят замок в Аквилее¹³⁹; с наступлением зимы они возвращаются домой. Но если проследить за перемещениями этих каменщиков или каменотесов, то речь должна идти обо всей Европе и, бесспорно, обо всей Италии. В 1486 году Іаріcide lombardi^*BK участвовали в постройке Дворца дожей в Венеции¹⁴⁰.

Даже такая континентальная, такая закрытая со всех сторон страна, как Армения, не избежала этого неумолимого для всякой горной местности жребия. Не станем доверять армянским басням о Мюратах, которые под их настоящим именем Мурадян якобы происходят из Карабаха на Кавказе¹⁴¹. На поверку они выглядят еще менее правдоподобными, чем версия о корсиканском Дон Жуане. Но бесспорно, что армянское рассеяние протекало в направлении Константинополя, Тифлиса, Одессы, Парижа, Северной и Южной Америки. Значительная заслуга принадлежит армянской диаспоре в развитии великой Персии шаха Аббаса в начале XVII века: она поставляла, наряду с прочим, необходимых для этого негоциантов¹⁴², которые в то время¹⁴³ добирались в своих вояжах до ярмарок Германии, до венецианских набережных и до торговых лавок Амстердама¹⁴⁴. Их предшественники, пытавшиеся наладить подобные связи, потерпели неудачу. Армяне добились успеха отчасти вследствие того, что были христианами, и во многом благодаря неустанному труду, упорству, умеренности и неприхотливости, которые присущи истинным горцам. «Возвращаясь из христианских стран, — замечает хорошо знакомый с ними Тавернье, — они везут с собой самый разнообразный и мелочной галантерейный товар из Венеции и Нюрнберга, как-то: зеркальца, латунные перстни с финифтью, бусы, которыми они оплачивают купленные в деревнях съестные припасы»¹⁴⁵. У себя в доме в Зольфе, богатой армянской колонии в Исфагане, они накапливают большие состояния в наличных деньгах, что позволяет им вести такую же праздную жизнь, какую ведут персы, наряжать своих жен в венецианскую парчу и украшать своих коней серебряной упряжью. Правда, они могут играть на двух коммерческих досках и, не довольствуясь Европой, вести торговые дела с Индией, Тонкином, Явой, с Филиппинами «и всем Востоком, за исключением Китая и Японии»¹⁴⁶. Иногда они отправляются туда сами: Тавернье совершает путешествие в Сурат и в Голконду с сыновьями крупного армянского купца из Зольфы; иногда пользуются подставами, устроенными в большом городе по соседству с «баньянами», богатыми индийскими торговцами, эмиссарами азиатского купечества в персидской столице. Некоторые армяне владеют кораблями в портах Индийского океана¹⁴⁷.

Этой эмиграцией конца XVI и начала XVII века объясняется Ренессанс в Армении, подобный венецианскому. Но не был ли такой выход за установленные пределы, сколь благотворный, столь и пагубный, причиной того, что уже начиная с XIV века в Армении прекратилось формирование государства, да и вообще социальной среды, обладающей высоким потенциалом? Преуспеяние обернулось для страны проигрышем.

История гор — начало истории Средиземноморья?

Горы, пожалуй, можно назвать кузницей человеческих ресурсов, используемых в других местах; благодаря своему беспорядочному, расточительному образу жизни они питают всю историю моря¹⁴⁸. Возможно, эта история вначале протекала именно в горах. Очень похоже, что образ жизни раннего Средиземноморья был образом жизни гор, ведь в сред изменоморской цивилизации, «так же как и в цивилизации Ближнего Востока и Азии, прослеживаются и дают о себе знать скотоводческие наслоения»¹⁴⁹, напоминающие о первобытном мире перегонявших свои стада и кочевавших с места на место охотников и пастухов, с редкими вкраплениями скороспелых высокоразвитых культур. Их жизнь была тесно связана с высокогорьем, часто преображенным человеческими руками.

Каковы причины этого? Быть может, богатый выбор природных ресурсов, а также то, что равнины были изначально заболоченными и служили рассадником малярии, либо они были подвержены наводнениям во время разлива рек. Населенные равнины, являющие собой сегодня образцы процветания, — это поздний результат, выстраданный столетиями коллективных усилий. В Древнем Риме в эпоху Варрона жило еще воспоминание о временах, когда на лодках плавали по Велабру^*BL. Лишь постепенно производственная деятельность человека распространилась с вершин на низменности, грозящие лихорадкой, поблескивающие стоячей водой.

Доказательств этому достаточно. Вот карта доисторичесгих поселений Нижней Роны, позаимствованная из исследования П. Жоржа¹⁵⁰. Все известные стоянки расположены на верхних пластах известняка, которые доминируют над низменностью дельты на востоке и на севере. Прошли тысячелетия, пока в XV веке не начались работы по осушению Роны¹⁵¹. Точно так же в бассейнах и в долинах рек Португалии отсутствуют доисторические слои. Горы, напротив, были населены уже в эпоху бронзы. Истребление лесов в них началось гораздо раньше, чем в средней Европе. В IX–X веках жизнь текла еще вблизи от вершин; поселения, которые восходят к этой эпохе, эпохе астуро-леонских королей, почти всегда, и это не случайно, расположены выше современных деревень¹⁵².

Пример Португалии уводит нас за пределы Средиземноморья. Но вот область, находящаяся в самой его сердцевине, Тоскана — страна нешироких и естественным образом заболоченных равнин, пересекаемых долинами, которая образована постепенно поднимающимися холмами; здесь много древних городов, они возвышаются на последнем этаже, на склонах холмов, покрытых сегодня виноградниками и оливковыми рощами. Все это города этрусков, городки-крепости, вскарабкавшиеся на спины холмов; Hochrückenstädte^*BM, как называет их А. Филиппсон¹⁵³. Равнинные города Пиза, Лукка, Флоренция, напротив, приобретают значение позднее, в римскую эпоху¹⁵⁴, и еще долгое время болотистые топи вокруг Флоренции представляют опасность¹⁵⁵ — впрочем, и в XVI веке тосканские низменности все еще не полностью осушены. Напротив, губительные воды в конечном итоге отвоевывают для себя новое пространство. Болота распространяются в Валь ди Кьяне и на краю равнины, затопляемой Тразименским озером. Увеличивается количество заболеваний лихорадкой в Мареммах и на пахотных равнинах Гроссетго, где, невзирая на все усилия политики Медичи, не удается выращивать хлеб в объемах, достаточных для экспорта¹⁵⁶. Таким образом, противостояние гор и равнин является также противостоянием исторических эпох. Аграрные исследования научили нас различать в Центральной и Западной Европе новые и старые земли — Altland^*BN и Neuland^*BO немецких историков и географов; первые обрабатывались в неолитическую эпоху, вторые были затронуты только средневековой и современной колонизацией. Старые земли, новые земли: в Средиземноморье это почти синонимы понятий «горы» и «равнины».

Мы охотно согласимся, что этот эскизно начерченный образ гор не завершен. Жизнь не поддается упрощенному описанию, и горы различаются своим рельефом, своей историей, своими нравами и даже особенностями своей кухни. Прежде всего наряду с высокогорьем существуют небольшие горы: плато, холмы, revermonts^*BP, которые ничем не похожи и, напротив, всеми чертами отличаются от настоящих гор.

Возвышенные равнины

Плоскогорья — это большие открытые высокие равнины с сухой, по крайней мере в Средиземноморье, почвой и, следовательно, с твердой почвой; изредка их пересекают водные артерии. Дороги и тропинки истаптываются здесь относительно быстро. Так, плоскогорье Эмилии (впрочем, это едва ли плоскогорье, скорее, равнина) повсюду перекрещивается дорогами и всегда служило местом развития блестящей цивилизации, эмблемой которой выступает Болонья. Малая Азия со своими богатыми третичными перекрытиями (без них она оставалась бы столь же дикой, как соседние Загрос^*BQ или Курдистан)¹⁵⁷, со своей караванной торговлей, караван-сараями, с ее городами в местах перевалочных пунктов является средоточием уникальной истории торговых путей. Высокогорные алжирские плато сами по себе являются степной дорогой, бесконечно тянущейся от Бискры и впадины Шотг-эль-Ходна до марокканской Мулуйи¹⁵⁸. В Средние века великий тракт, идущий с Востока на Запад, связывал их рынки, и этот позвоночный столб, существовавший еще до подъема Беджайи, до основания Алжира и Орана и до расцвета Сарацинского моря в X веке¹⁵⁹, соединял всю Малую Африку между Ифрикией и Марокко.

Что касается двух плоскогорий в окрестностях Апеннин, которые на западе занимают приблизительно часть Умбрии и Тосканы, а на востоке — Апулии, то осмелимся ли мы утверждать вслед за Филиппсоном¹⁶⁰, что они были важнейшей ареной исторического и культурного развития полуострова? Во всяком случае, роль их была велика. Ее значительность вытекает из того простого факта, самого по себе примечательного, что через эти форпосты Италии проходило множество путей. На западе Рим очень скоро проложил через туфовые плато южной Этрурии свои дороги: виа Фламиния, виа Америна, виа Кассия, виа Клодия, виа Аурелия. Еще в XVI веке их маршрут протекал без изменений. Апулия, довольно низкое обширное известняковое плато¹⁶¹, повернутое на восток в сторону Албании, Греции и Леванта, равным образом открыто для передвижения. Два ряда городов пересекают ее двумя длинными параллельными линиями: одна тянется по побережью от Барлетты до Бари и Лечче, другая — через 10 км вглубь, от Андрии до Битонто и Путиньяно¹⁶². С античных времен Апулия была очагом заселения пространства, лежащего между морем и внутренней почти пустынной зоной — Мурдже^*BR, но также и очагом культуры. Ввиду изобилия торговых путей она была издавна открыта для влияний с запада — ее латинизация¹⁶³ прошла вполне гладко, — как и для тех воздействий, которые оказывают на нее с востока Греция и Албания, преодолевая разделяющее их море. Некоторые эпохи истории Апулии оставляют впечатление, что она буквально поворачивается спиной к полуострову; судя по всему, эта страна от начала до конца является созданием бесчисленного количества человеческих рук¹⁶⁴. В XVI веке обширная и богатая область Пулье^*BS является огромной житницей и хранилищем оливкового масла. Всякий устремляется сюда, особенно венецианцы, которые всегда вынашивали мечту обосноваться здесь и даже дважды, в 1495 и 1526 годах, были близки к ее осуществлению; но кроме них и другие города Адриатики — Рагуза, Анкона, Феррара¹⁶⁵. Благодаря наличию небольшой островной группы Тремити и деятельности Frati della Caritä^*BT, которые там обитают, на протяжении XVI века в Апулии не прекращается контрабанда зерна¹⁶⁶.

Но самый яркий пример кипучей жизни этих плоскогорий являют собой в середине испанского полуострова Старая и Новая Кастилия, земли которых избороздили дороги или, скорее, дорожные колеи¹⁶⁷, истоптанные к тому же тысячами ног и копытами караванов arrieros^*BU (роль возчиков, причудливые обыкновения которых описывает Сервантес, сравнительно невелика¹⁶⁸). Эти бесконечные вереницы вьючных животных, мулов, осликов, не видных из-под поклажи, пересекают Кастилию с севера на юг и с юга на север. Они перевозят все, что встречается на пути: зерно и соль, шерсть и лес, глиняную или фаянсовую посуду из Талаверы и путешественников.

Эти «грузоперевозки» позволяют Кастилии обеспечивать связи между окраинными областями полуострова, которые окружают ее и часто отделяют от моря. Именно благодаря этим сообщениям Кастилия, как было о ней сказано¹⁶⁹, «создала Испанию». Именно они определяют и, если угодно, обнажают сущность экономики страны: в самом деле, с давних пор эти караванные пути ведут на восток, прежде всего в Барселону, в задачи которой, наряду с прочим, входила продажа испанской шерсти; затем в Валенсию, процветавшую в XV веке¹⁷⁰, в эпоху Альфонса Великодушного (1316–1458); наконец, в Малагу и Аликанте, которые в XVI веке являются портовыми центрами торговли шерстью. А. Шульте в своем труде о Grosse Ravensburger Gesellschaft^*BV полагает, что закат Валенсии в конце XV века вызван тем, что транспортировка товаров по кастильским дорогам, в полной мере развернувшаяся при порядках, установленных католическими королями, переместилась в активные города Севера: Медину Дель Кампо, Бургос, Бильбао, через посредство которых Испания устанавливает связи с могущественной Северной Европой. Эта правдоподобная гипотеза снова обращает наше внимание на упомянутое пространственное оживление, на караванную торговлю, без которой невозможно понять ни Испанию в целом, ни саму Кастилию с ее городами, расположенными вдоль линии, протянувшейся с севера на юг вдоль дорог, служивших для выгона скота на горные пастбища и для перевозки грузов, которые некогда были путями Реконкисты. Не стала ли эта простота сообщений первым условием действенного управления, благодаря которому Кастилия, наставляемая «железной розгой» своих королей, о которой говорит в 1581 году¹⁷¹ венецианский посол, была так быстро и так успешно подчинена ими? Не случайно под действием всех этих причин Кастилия в это время становится центром тяжести и сердцем Испании¹⁷².

Страна, растущая на шпалере

На стыке гор и равнин¹⁷³, в нижней части предгорий — в Марокко ее называют Дир — прорисовываются узкие полоски глубоко укоренившейся и цветущей жизни. Возможно, потому, что на высоте от 400 до 200 м, вдали от ядовитых испарений равнины и в то же время в пределах произрастания сultura mista^*BW создаются оптимальные для средиземноморского ареала условия. Кроме того, вода позволяет заниматься орошением и разведением искусственных садовых культур, украшающих эти полоски земли.

В Марокко, там, где Атлас переходит в Дир, простирающийся до больших плоскогорий запада, при всяком спуске в долину можно видеть оросительные каналы и рядом с ними сады и цветники, которыми восторгался отец Фуко^*BX. Равным образом, путешественник, едущий с севера, получает свои первые впечатления от Италии как истинно средиземноморской страны, лишь далеко оставив позади Альпы, на подступах к Апеннинам, которые простирают от Генуи до Римини, у основания полуострова, свои изрытые оврагами склоны, там и сям усеянные великолепными оазисами. Это впечатление бывает очень сильным весной, когда вступаешь в эту страну зелени и цветов, страну возделываемых полей, где с виноградниками, оливковыми и вязовыми рощами соседствуют белеющие виллы, в то время как в долине По лишенные листвы деревья — тополи, ивы, шелковицы — кажутся еще скованными зимним холодом. Ибо смешение культур, сочетание плодовых деревьев, кустарников и иногда пахотных полей часто ограничивается линией предгорий.

«Как раз на этой высоте (от 200 до 400 м), — отмечает Видаль де Ла Блаш¹⁷⁴, — по периметру римской Кампании протягивается цепь castelli romani^*BY, гнездятся старинные oppida^*BZ, которые соприкасаются в районе Вольскских холмов с пустынной (во времена Видаля) полосой Понтийских болот, и античные города контролируют довольно безлюдные подступы к древней Этрурии. Первый план здесь занимают сады, зеленеющие на фоне гор. Oppida гнездятся по отрогам скал, на невозделываемых землях. Средоточием довольно оживленной деятельности являются здесь не города, а прилегающие к ним местности. Чистый и благотворный воздух сохраняет и подпитывает человеческие ресурсы, которые когда-то поставляли Риму наилучший материал для его легионов, а сегодня — рабочую силу для эксплуатации Кампании».

Такие же пейзажи, карабкающиеся по шпалерам, встречаются на побережье Адриатики, вдоль длинной границы динарийских Альп, начиная от окрестностей Истрии до возвышенностей Рагузы^*CA или Антивари^{*CB 175}. Узкая приморская полоса отделяет горы от побережья и через бреши в скалах проникает вглубь страны: через проход Карниолу до Постойны, через ущелье Пролог до Ливно и через зараженную лихорадкой долину Наренты^*CC до Мостара в Герцеговине. Но эти выступы, имеющие нитевидную форму, не идут ни в какое сравнение с огромной Загорой, карстовой горной страной, которая перекрывает сбоку весь Балканский полуостров, занимая на широте Рагузы такое же пространство, как Альпы на меридиане Мюнхена.

Можно ли представить себе более разительный контраст? На востоке пространные горные области, опустошаемые зимним холодом и катастрофической летней сушью, зона скотоводства и нестабильности, настоящие «страны-улья», уже в Средние века, а вернее с незапамятных времен (особенно Герцеговина и Черногория), выбрасывают своих жителей и свои стада на предлежащие им земли, в моравскую Сербию с ее полупересохшими руслами рек, в Шумадию с ее когда-то непроходимыми чащами, в Хорватию-Славонию на севере и, наконец, в Сирмию^*CD

Нельзя представить себе более сурового, более патриархального и, несмотря на все очарование его культуры, более отсталого края. В XVI веке это граничащая с турками прифронтовая страна, где идут бои. Загорцы — прирожденные солдаты, разбойники или изгои, гайдуки или ускоки, «легконогие, как олени», сказочно отважные. Горы помогают их вылазкам, и тысячи народных баллад — pesma^*CE повествуют об их подвигах, об избитых ими беях, о разграбленных караванах, о похищенных красавицах. Не вызывает удивления, что этот дикий горный край тянется и в сторону Далмации. Но здесь его просачивание не имеет ничего общего с анархией, наблюдаемой на востоке или на севере: его потоки упорядочены, тщательно процежены. Шайки загорцев сталкиваются с действенным сопротивлением: они могут наводнить нижнюю Албанию, но не узкие прибрежные поля и сады. С трудом им удается проскользнуть сюда местами, особенно через Нарентскую впадину. Что до человеческого типа, то он одомашнивается: разбойник превращается в стража порядка; потенциальный хлебопашец направляется на острова, а чаще, благодаря стараниям Венеции, в сторону Истрии, пустынные поля которой более плодородны, чем в других местах¹⁷⁶.

Дело в том, что пришелец на этот раз сталкивается с чрезвычайно устойчивым и мудрым миром, который чурается если не движения вообще, то, по крайней мере, массовых переселений и жестов отчаяния, присущих обитателям вершин с их замкнутым сельским миром, терпеливо обустроенным, где каждый клочок земли тщательно обработан мотыгой: садики, окруженные каменными оградками, плодовые рощи, виноградники, пашни в тех местах, где склоны более пологи. Целый ряд урбанизированных поселков и деревушек с узкими улочками и стеснившимися на них высокими домами выстраивается по берегам небольших бухт, «драг», на выступах суши и прибрежных перешейках. Здесь живут рассудительные и трудолюбивые люди. Если они не богаты, то располагают достатком, будучи умеренными в потребностях, как все жители Средиземноморья. Им приходится вести борьбу с природой, с угрозой экспансии огромной Загоры и с турками; кроме того, они сражаются с морем: все это требует сплоченных усилий, на которые неспособны люди, свободные в своих поступках. Рагузский крестьянин начиная с XIII века находится в положении «колона», полузависимого работника. Сохранившийся кадастр XV века указывает нам на подобное же положение крестьян в окрестностях Спалато^*CF. В XVI веке вокруг венецианских вилл dell’altra sponda^*CG земледелие робко прячется под защиту солдат. Каждое утро крестьяне отправляются на работу' и каждый вечер возвращаются с нее в сопровождении военного отряда¹⁷⁷. Это никак не способствует развитию индивидуализма или возникновению крестьянских волнений, на которые, однако, имеются определенные указания¹⁷⁸.

Впрочем, все далматинское общество остается в подчинении строгой иерархии и дисциплине. Вспомнить только о роли знатных семей Рагузы! Кроме угнетенных и неимущих огородников и рыбаков здесь в праздности пребывал еще целый класс сьоров^*CH. «Рыбак — говорит Цвиич, — ловит рыбу для себя и для сьора, с которым он тесно связан: сьор считает его как бы своим человеком, а рыбак отказывается продавать свой улов другим». «В силу своей стабильности, — говорит еще Цвиич, — эти общества как бы застыли, определились раз и навсегда». Это справедливо и в то же время неточно. Ведь речь идет скорее о человеческой психологии, чем о стабильности общества. В самом деле, социальный мир безмятежных предгорий развивается, изменяется, движется. Особенно когда речь идет о таких местностях, как Далмация или кромка Каталонского массива, о которой мы могли бы рассказывать так же подробно; эти случаи усугубляются тем, что в отличие от римских замков они не спускаются на узкие и ограниченные равнинные пространства, а выходят к морю, что все усложняет и все упрощает. Ведь полоска Далмации посредством Адриатики соединяется с Италией и со всем огромным миром! Она широко открыта для внешних воздействий. Венеция, политическое влияние которой преобладает в Далмации в XVI веке, пропитывает ее, даже сама того не желая, своей наступательной цивилизацией.

Холмы

Та же проблема встает, когда речь едет о холмах, особенно о возвышенностях из туфа или третичного известняка, рано освоенных и легко подчиненных себе людьми: холмах Лангедока, Прованса, Сицилии; холмах Монферрата, этих «островах» итальянского Севера; о холмах Греции с их общеизвестными классическими наименованиями; о холмах Тосканы с их знаменитыми почвами, с их виллами и деревнями, похожими на города, расположившимися среди самых живописных пейзажей в мире; о Сахеле Северной Африки, который столь же характерен для Туниса, как и для Алжира.

Протянувшийся между морем и Митиджей, соприкасающийся с Бузареей, которая представляет собой Центральный^*CI массив в миниатюре, Алжирский Сахель чрезвычайно важен для Фаса, сельской местности в Алжире¹⁷⁹. Это урбанизированная деревня, разрезанная на части владениями алжирских турок, усвоившая диалект соседнего города, — небольшой оазис посреди «кочевых» диалектов¹⁸⁰, окружающих городские центры. Ухоженные, нарядные, покрытые дренажной сетью (до наших дней дошла канализация турецкой эпохи)¹⁸¹, эти миловидные холмы покрыты зеленью. Сады, которыми гордится множество средиземноморских городов, окружают своими деревьями и журчащими водами белые дома Алжира, поражая своей роскошью, которой в 1627 году восторгался португальский пленник Жуан Карвалью Машкареньяш¹⁸². Этот восторг был неподдельным: Алжир, город пиратов американского размаха, является также городом роскоши и искусства, проникнутым в начале XVII века итальянским влиянием. Наряду с Ливорно, развивавшимся подобным же образом, это один из богатейших городов Средиземноморья и к тому же один из наиболее склонных к расточительству.

Слишком очевидно, что эти примеры ставят перед нами проблемы, которые только на первый взгляд могут показаться простыми и достаточно частными. Недавняя работа Рене Береля о Нижнем Провансе XVII–XVIII веков¹⁸³, проливающая на них новый свет, справедливо предостерегает нас от такого поверхностного взгляда. Более пристальное рассмотрение показывает, что мало что может сравниться по сложности и изменчивости во времени с этой хрупкой экономикой земледелия на террасах, расположившихся по склонам холмов. Полоска земли, зажатая между более или менее отстоящими друг от друга стенками, называемыми «рестанк» или чаще «ульера», становится шире или уже в зависимости от угла наклона косогора. «Виноградник располагался по краю ульеры, редкие деревья — по всей ее площади»; между виноградом и деревьями растут зерновые, овес в смеси с земляными орехами (корм для мулов) и, главным образом, овощи (чечевица, горох, бобы). Эти культуры находятся в вынужденном соперничестве друг с другом, обусловленном рыночными ценами; они конкурируют также с продукцией соседних областей, включенных в более крупные процветающие или отсталые системы хозяйства. Сельская местность вокруг Виченцы в конце XVI века, казалось, принадлежала одному владельцу, поскольку была «сплошь покрыта садами», хотя состояла из равнинных участков, долин и monti^{*CJ 184}. Зато сколько пустынных холмов, которые не имеет смысла подвергать rompude, расчистке¹⁸⁵, было во внутренней части Нижнего Лангедока! Не покидают ли тот или иной каменистый pech^*CK часто из-за того, что конъюнктура становится невыгодной? Ведь трудовые затраты на возделывание террасных культур не всегда окупаются.

Короче говоря, не стоит слишком преувеличивать важность этого мира холмов, в целом довольно немногочисленных. В Средиземноморье они зачастую обладают самыми прочно укоренившимися человеческими ресурсами, самыми устойчивыми ландшафтами, но видеть в них главную опору средиземноморской цивилизации, ее единственное творческое начало, как поступает Люсьен Ромье¹⁸⁶, было бы чревато слишком смелым упрощением. Нам не следует, в свою очередь, поддаваться искушению и, увлекшись примером тосканских или лангедокских холмов, забывать ради этих ограниченных источников о других питательных началах огромного средиземноморского тела.

Еще легче впасть в ошибку относительно роли равнин Средиземноморья. Скажите «горы» — эхом разносится в ответ: суровость, скудость, малая плотность населения, отсталость. Скажите «равнина» — эхо отвечает: изобилие, приветливость, богатство, жизненные удобства. Но если речь идет о средиземноморских странах в рассматриваемое нами время, тот, кто прислушивается к эху, может легко обмануться.

Конечно, в Средиземноморье есть большие и малые равнины, которые часто образовывались между пиренейско-альпийскими складчатостями вследствие обрушения с последующим заполнением наносами — результатом тысячелетних усилий озер, рек, или морей. Излишне говорить, что и равнины, более или менее обширные (только десяток из них выделяется своими размерами или своими ресурсами) и более или менее удаленные от моря, сильно отличаются своими характеристиками от окружающих их высокогорий. У них разная протяженность светового дня, разные краски, на них растут разные цветы. Не совпадают даже времена года. В то время как Верхний Прованс и Дофине зима покидает с опозданием, в Нижнем Провансе она «продолжается не более одного месяца», «так что в течение одного сезона там можно видеть и розы, и маки, и цветущие апельсиновые деревья»¹⁸⁷. Посол де Брев, который 26 июня 1605 года отправляется со своими спутниками смотреть ливанские кедры, удивляется различию, которое происходит от высоты местности: «Здесь (в Ливане) виноградники только начинают цвести, как и оливы, а хлеба — желтеть; в Триполи же (у моря) можно видеть спелый виноград и оливки, сжатый хлеб и созревающие фрукты»¹⁸⁸. Фламандец Пьер Кук д’Алост в 1533 году повествует нам, подкрепляя свой рассказ иллюстрацией, о трудностях, встречающихся ему помимо «дождя, ветра, снега или града» на пути через горы Славонии. «Когда едешь по деревенской местности на равнине», все улаживается: «…греческие женщины приносят для продажи проезжающим всякого рода съестное и припасы надлежащего качества, потребные для путешественников, как-то: лошадиные подковы, ячмень, овес, вино, хлеб или испеченные в золе лепешки»¹⁸⁹. Такую же радость выказывает в 1573 году Филипп де Канэ, добравшись на выходе из заснеженных гор Албании до приветливых фракийских долин¹⁹⁰. Подобно ему многие другие путешественники были тронуты очарованием жарких равнин, которые, казалось, открывали людям свои ласковые объятия¹⁹¹.

Так только казалось. Ведь эти равнины легко было обустраивать, когда они имели малую протяженность¹⁹². Люди тотчас же взяли в оборот их возвышенные части, пригорки, речные террасы,¹⁹³ опушки гор; здесь они основали густонаселенные деревни, иногда даже города. Напротив, на дне речных бассейнов, под угрозой затопления плотность населения, как правило, остается небольшой. Такой предстала перед Монтенем равнина Лукки, а перед Белон дю Маном — Бруссы^*CL; такой всегда предстает перед нами равнина Тлемсена, которую сумели освоить уже римляне: в середине ее находятся сады и орошаемые поля, по краям растут фрукты и виноград, далее располагается ряд известных городов — такое зрелище открывалось еще перед Львом Африканским, который описывал его около 1515 года¹⁹⁴. И вдалеке от населенных центров размещены, как бы в соответствии с законом окружностей Тюнена^*CM, крупные земельные владения, ведущие экстенсивное хозяйство¹⁹⁵. Средиземноморские равнины большего масштаба гораздо хуже поддавались освоению. Долгое время люди пытались овладеть ими от случая к случаю и без особого успеха. Лишь недавно, около 1900 года¹⁹⁶, было окончено освоение долины Митиджа, находящейся за Алжиром. Только после 1922 года греческая колонизация одержала верх над болотами на равнине Салоник¹⁹⁷. И уже накануне Второй мировой войны были закончены работы по мелиорации дельты Эбро и Понтийских болот¹⁹⁸. В XVI веке тем более далеко не все большие равнины были богатыми и процветающими. Эго покажется парадоксом, но чаще всего они имели унылый и пустынный вид.

2. Дельта реки Роны

Paris, Service hidrographique de la Marine 1001 (S. 2, pl. 15, vers 1680).

Перечислим их: римская Кампания — полузаброшенная местность, несмотря на новый приток населения, начавшийся в XV и продолжившийся в XVI веке. Понтийские болота — территория, по которой перемещаются несколько сотен пастухов и дикие стада буйволов; в изобилии здесь встречается только дичь во всех ее видах, включая кабанов, что является верным признаком спорадического присутствия человека. Столь же пустынны местности в низовьях Роны, едва затронутые продолжающимися на протяжении сотни лет попытками мелиорации прибрежных участков¹⁹⁹. Совершенно заброшена и пуста равнина Дураццо; такой она остается и по сей день. Даже дельта Нила не была населена достаточно плотно²⁰⁰. В устье Дуная также все по-прежнему: чудовищное болото, неизменный земноводный мир, острова плавающих растений, заболоченные леса, земли, пораженные лихорадкой, и в этой враждебной, кишащей дикой жизнью среде — жалкие жилища нищих рыбаков. В 1554 году Бузбек проезжает в Анатолии, за Никеей, равнины, на которых не встречается ни домов, ни деревень: именно здесь, замечает он, «разводят коз, из шерсти которых делают камлотовые ткани»; это равносильно уточнению, что мы находимся близ Анкары²⁰¹. В это же время на низменных равнинах Корсики, Сардинии, Кипра царит запустение. На Корфу проведитор^*CN Джустиниан пересекает в 1576 году почти безлюдную равнину²⁰². А корсиканские болота Бигулья и Урбино являют собой незаживающую язву²⁰³.

Проблемы с водой: малярия

Но не будем перечислять все равнины, которым в XVI веке судьбой еще не было уготовано процветание. Для процветания необходимы долговременные усилия, решение нескольких проблем, прежде всего проблемы наводнений. В горах вода течет быстро — на равнинах она обычно застаивается²⁰⁴. Зимой, которая чаще бывает сезоном дождей, равнины оказываются затопленными²⁰⁵; для защиты от этого бедствия нужно принимать тысячи предосторожностей, устраивать запруды и отводы рек. Несмотря на это, в Средиземноморье, от Португалии до Ливана, на сегодняшний день нет ни одной равнины, которой не угрожала бы опасность наводнения. Даже Мекка в иные зимы бывает затоплена ручьями дождевой воды²⁰⁶.

В 1590 году большое наводнение обрушилось на тосканскую Маремму, погубив посевы на полях, а она в это время, наряду с Вальдарно, была настоящей житницей Тосканы. Указанное происшествие заставило великого герцога обратиться в поисках зерна, без которого невозможно было свести концы с концами, даже в Данциг^*CO — это был первый подобный случай. Иногда к подобным катастрофам приводят и отдельные летние грозы, когда вода с гор прибывает, почти обрушивается, слишком быстро. В разгар сухого лета потоки воды чуть ли не за несколько часов приобретают грозную силу зимних наводнений. На Балканах турки строят мосты очень высокими, с пологими стоками с обеих сторон и без устоев, чтобы как можно меньше преграждать путь стихийному повышению уровня рек.

Достигнув ровной плоскости, вода не всегда свободно стекает к морю. Потоки, спускающиеся с албанских и Вольскских гор, застаиваются на полосе шириной в 30 км между горами и морем, образуя Понтийские болота. Причина заключается в небольшом уклоне отдельных участков равнины, в медленном течении воды и в мощной линии дюн, которые загораживают ей путь у самого моря. В случае с Митиджей равнина, граничащая на юге с Атласом, буквально заперта с северной стороны холмами Сахеля, которые отчасти приоткрываются проходами Уэд-Эль-Харраш и Уэд-Мазафран на востоке и на западе Алжира: в конечном счете, почти на всех этих нижних этажах имеет место застой вод. Последствия его почти одни и те же. Acqua, ora vita, ora morte (вода несет жизнь и несет смерть): здесь вода является синонимом смерти. В неподвижной воде образуются огромные заросли камыша и тростника. Самое безобидное последствие этого — опасная влажность в низинах и на берегах рек, сохраняющаяся летом. Отсюда грозная болотная лихорадка, бич равнин в теплое время года.

До начала применения хинина малярия часто бывала смертельна. Даже при благоприятном исходе она вела к ухудшению физического состояния и жизнестойкости переболевших ею индивидов²⁰⁷. Она изнуряла людей и вызывала повышенную потребность в рабочей силе. В общем, это настоящая болезнь географической среды. При всей ее опасности чума, через общение переносимая от Индии и Китая на длинные расстояния, в Средиземноморье остается забредшей сюда иностранкой. Но «малярия обитает здесь постоянно и являет собой общий фон картины средиземноморских патологических проявлений»²⁰⁸. Сегодня установлена прямая связь этой болезни с анофелесом и гематозоарами типа плазмодия, патогенными агентами болотной лихорадки, переносчиком которых явхяется анофелес^*CP. Томас Платгер около 1596 года говорит об области Эгморт, что «летом ее настоящий бич — множество москитов»²⁰⁹. Этот малярийный синдром, фиксируемый биологией, географически присущ, по сути дела, всем средиземноморским низменностям, которые глубоко и сильно заражены, в отличие от гор, на которых подобные заболевания сравнительно мало распространены²¹⁰.

Итак, освоение равнин означало прежде всего победу над болезнетворной водой, покорение малярии²¹¹. Затем нужно было снова подвести воду, но на этот раз проточную, для нужд орошения.

Действующим лицом этой без конца тянущейся эпопеи является человек. Если он осушает почву, подготавливает равнинные земли для вспашки, получает с них достаточное количество продуктов для пропитания, болотная лихорадка отступает: лучшее лекарство от малярии, говорит тосканская пословица, — это полный котелок²¹². Если же, напротив, он не заботится о прорытии дренажных каналов, если чрезмерная вырубка горных лесов приводит к нарушению нормального оттока вод или если население равнины уменьшается и происходит отказ от дальнейшего освоения местности, тогда малярия распространяется сама собой и парализует любую жизнедеятельность. Она очень скоро возвращает равнину к первоначальному состоянию: это самопроизвольная антимелиорация. Так произошло в Древней Греции. Полагали также, что малярия была одной из причин упадка Римской империи. Конечно, это слишком расширительное и категоричное суждение. Наступление малярии усиливается, когда человеческая активность ослабевает, и повторяющиеся смертоносные эпидемии, которые выступают как в качестве причины, так и в качестве следствия этого, помогают укоренению недуга.

Похоже, однако, что история этой болезни знала эпохи и большего и меньшего ее распространения²¹³. Обострение болотной лихорадки наблюдалось на закате Римской империи — может быть. Другое обострение началось на закате XV века — об этом свидетельствует Филипп Гильтебрандт, к сожалению, не приводя никаких уточнений. По всей вероятности, в это время вышли на сцену новые патогенные элементы. Вместе с бледной трепонемой, новооткрытая Америка, по-видимому, подарила старым средиземноморским мирам malaria tropicalis или perniciosa^*CQ, незнакомую им доселе. Вероятно, одной из первых ее жертв стал в 1503 году сам папа Александр VI²¹⁴.

Трудно высказать определенное мнение по этому поводу. В античности и в Средние века был известен вид лихорадки, очень похожей на тропическую малярию, хотя наверняка и менее опасной, поскольку Гораций преспокойно пересекает Понтийские болота, не обращая внимание на укусы москитов²¹⁵; и особенно потому (существенная подробность), что в сентябре 1494 года армия Карла VIII — как-никак 30 тыс. человек — без всякого ущерба для себя стояла лагерем в окрестностях Остии, в местах чрезвычайно нездоровых. Не будем думать, однако, что этих данных достаточно для постановки и разрешения проблемы. История малярии нуждается в более богатых и более надежных свидетельствах, чем те, которыми мы располагаем. Какая болезнь: малярия или дизентерия истребила большую часть армии Лотрека в июле 1528 года в окрестностях Неаполя, залитых водой²¹⁶? Нам следовало бы также точно установить, какие регионы были особенно затронуты малярией в XVI веке. Хорошо известно, что Александретта, служившая морскими воротами в Алеппо^*CR начиная с 1593 года, в дальнейшем была заброшена вследствие лихорадки. Нам известно еще, что в XVI веке жители бежали от лихорадки из городка Байи в Неаполитанском заливе, который в римские времена служил местом встреч для изящного беззаботного общества и прелестный вид которого Петрарка хвалил в одном письме к кардиналу Джованни Колонна в 1343 году. Но эти отдельные случаи отчасти не показательны: что касается Александретты, то мы знаем, что город обживали позднее английские и французские консулы и что он все-таки существовал. Каким образом? В каких условиях?²¹⁷ Что до Байи, то не оттого ли они оказались во власти лихорадки, что город находился на грани вымирания уже по меньшей мере за два поколения до того, как Тассо высадился там в 1587 году²¹⁸? С другой стороны, отметим, что лет за 20 до Колумба, в 1473 году, в венецианском флоте, действовавшем у албанского побережья, при первой осаде Скутари^*CS свирепствовала лихорадка и он вынужден был отправиться на отдых в Каттаро^*CT. Проведитор Альвизе Бембо умирает, Триадан Гритти находится на грани жизни и смерти. Пьетро Мочениго неожиданно едет в Рагузу per farsi medicar^*CU c²¹⁹.

Однако, трудно отделаться от впечатления, что разгул болезни, усиливающейся в XVI веке, был вызван тем, что люди тогда сами пошли в наступление на своего старого врага — непокорные низменности? XV и XVI века прошли в поисках новых земель. Какие же земли могут быть более заманчивыми, чем эти влажные и рыхлые равнины? Но нет ничего опаснее, чем начало освоения заболоченной целины. Впервые селиться на равнине часто означало жить и умереть здесь: известно, сколько раз терпели неудачу попытки заселить деревни в Митидже, отвоеванные у лихорадки после бесчисленных усилий в XIX веке. Внутренняя колонизация, наблюдающаяся в XVI веке по всему Средиземноморью, тоже была дорогостоящим делом. Она приобрела большой размах, особенно в Италии. Если последней не удается принять участие в завоевании далеких колоний и она остается в стороне от великого движения, то не потому ли, наряду с прочим, что Италия была занята освоением своего собственного пространства, которым позволяла овладеть техника той эпохи, начиная от болотистых равнин и заканчивая заоблачными высотами? «Вся Италия возделана вплоть до вершин своих гор», — с гордостью писал Гвиччардини в начале своей «Истории Италии»²²⁰.

Мелиорация на равнинах

Освоить равнины — эта мечта зародилась еще на заре истории. Бочка Данаид напоминает, по всей видимости, обустройство на равнине Аргоса постоянной системы орошения²²¹. В очень далекие от нас времена прибрежные жители Копайского озера начали отвоевывать у него заболоченные прибрежные земли²²². Уже в эпоху неолита римскую Кампанию избороздили многочисленные подземные водостоки, следы которых обнаружены археологами²²³. Нам известно также о земляных работах древних этрусков в узких долинах Тосканы.

Начиная с этих первых попыток и вплоть до грандиозных мелиорационных проектов XIX и XX веков, которые были перечислены нами выше, человеческие усилия не прекращались ни на минуту, хотя иногда и ослабевали. Люди Средиземноморья всегда находились в постоянной борьбе с низинами. Гораздо более трудоемкая, чем борьба с лесными чащами и кустарниками, эта колонизация придает подлинную оригинальность аграрной истории Средиземноморья. Как Северная Европа обустраивалась или, по крайней мере, росла за счет своей лесной периферии, Средиземноморье на равнинах открывало свои новые земли, свою внутреннюю Америку.

Уже в XV и на протяжении всего XVI столетия предпринимаются бесчисленные попытки осушения земель. Для этого используются простые известные средства: каналы, рвы, канавы, насосы небольшой производительности. В следующем веке голландские инженеры разрабатывают более действенные способы²²⁴. Но в рассматриваемую нами эпоху речь о голландских инженерах еще не заходила. Поэтому в силу недостаточности средств указанные попытки были ограниченными: болото подвергается атакам участок за участком. По этой же причине многие из попыток были неудачными. В 1581 году в венецианских владениях в долине реки Адидже Монтень проезжает по «бесконечно тянущейся загрязненной, бесплодной и поросшей тростником местности»²²⁵; это старые пруды, которые Синьория пыталась осушить, «чтобы сделать из них пахотную землю; желая придать им другой вид, они потерпели больше убытка, чем получили выгоды», заключает он. Также не были удачными — несмотря на то, что говорилось современной им «прессой», читай: составителями официальных реляций, — попытки, предпринимаемые великим герцогом в Тосканской Маремме и в низменности Валь ди Кьяна²²⁶.

В Маремме великие герцоги начиная с Козимо пытались создать зону производства зерна (то же самое, что хотели сделать генуэзцы в восточной Корсике, только в больших размерах). Отсюда меры в поддержку заселения местности, авансирование в счет земель и в счет урожаев, набор рабочей силы; кроме того, спорадические работы по оздоровлению климата. Город Гроссетто на реке Омброне должен был стать портовым центром доставки зерна для экспорта в Ливорно. Причины частичной неудачи этой затеи перечислил Реймон в свой старой истории Тосканы²²⁷. Великие герцоги преследовали две противоположные цели: засеять поля хлебом, что предполагает большие затраты, и установить в своих интересах монополию на скупку зерна, т. е. систему продаж по низкой цене. Следовало бы, напротив, открыть рынок для свободной конкуренции перед всеми покупателями Средиземноморья. Ведь мелиорационные работы влекут обременительные расходы, а их отдача, utilitä^*CV, не всегда соответствует издержкам. В 1534 году послы Брешии обращают внимание венецианского Сената на то, что «отвод и задержание воды требуют огромных затрат; так что многие из наших граждан разорились, занявшись подобным предприятием. Кроме строительства водоотвода, постоянных расходов требует его поддержание в рабочем состоянии, так что в конечном счете доход почти не превышает затрат²²⁸». Очевидно, что в данном случае доводы и жалобы брешианцев были направлены на то, чтобы не платить лишние налоги. Тем не менее мелиорационные работы действительно являются крупными проектами, которые требуют внушительных средств. По преимуществу это государственные проекты.

В Тоскане этим занимается «просвещенное» правительство или, как в 1572 году, принц герцогского дома, будущий великий герцог Фердинанд, заинтересовавшийся возможной мелиорацией влажной Валь ди Кьяны (долины реки Кьяны)²²⁹. В Валле ди Амброджо в 1570 году, в сердце обширной болотистой зоны в дельте По, по инициативе герцога Феррарского приступают к тому, что получит название grande bonifica estense^*CW, которому помешало оседание почвы и приток зараженной воды, а окончательный приговор подписала ей taglio^*CX Портовиро, позволившая Венеции в 1604 году отклонить к югу, благодаря открывшейся бреши, русло реки По²³⁰. В Риме этим же занимается папское правительство²³¹. В Неаполе — вице-король, который официально утверждает проект осушения больших болот Керранолы и Мареллано в окрестностях Капуи²³². В Аквилее — имперские власти²³³. В Турции немногие известные нам попытки приведения земель в порядок производились, судя по всему, предприимчивыми помещиками, которые создавали новые деревни для своих крепостных — чифтлики, особенно начиная с XVII века, на заболоченных низменностях, в том числе на равнине Дураццо^*CY или на границе с Вардаром²³⁴. Эти крупные поселения хорошо различимы по небольшим домикам, которые теснятся вокруг высокого жилища хозяина, довлеющего над ними и стерегущего их.

Ряд мелиорационных работ был предпринят на Западе по инициативе владельцев крупных капиталов. Именно они в XVI веке ввели в обиход самой низменной части Ломбардии рисовые поля, получившие такое стремительное развитие, что выращенная на них продукция вывозилась в Геную, насколько нам известно, уже с 1570 года, а возможно, и раньше. Один венецианский патриций древнего рода — несправедливо, как он говорит, вычеркнутый из списка аристократических фамилий, но располагающий большим состоянием, — попытался наложить кощунственную руку на венецианские лагуны. Это вызвало беспокойство бдительных властей: можно ли всерьез помыслить о том, чтобы преобразовать лагуны в пахотные земли? Не придется ли опасаться изменений уровня вод? Дело было отнесено к разряду неперспективных²³⁵.

Именно капиталисты играли первую скрипку также и в больших работах по осушению Нижнего Лангедока, о начале которых было объявлено в 1592 году и которые продолжались с большим или меньшим рвением и успехом до 1660–1670 годов. Аналогичный процесс начался в 1558 году близ Нарбонны, когда приступили к сцеживанию местных водоемов. Но в конце столетия, с началом земляных работ около озера Лонак, эта деятельность усилилась. В них приняли участие провансальские инженеры, специалисты по гидравлике и ученики Адама де Крапонна. Данный проект, как и все последующие, осуществлялся также в окрестностях Нарбонны «группой авторов» (Лаваль, Дюмулен, Равель). Первый взнос сделал Бернар де Лаваль, сеньор де Со^*CZ, который затем «прибавил еще²³⁶».

Осушение земель соответствовало потребностям городов. Их население в XV–XVI веках непрестанно росло. Острая потребносгь в продовольствии заставляла их заниматься возделыванием сельскохозяйственных культур в прилегающих к ним местностях, как осваивая новые земли, так и применяя в больших масштабах орошение. Это порождало множество тяжб, но одновременно вело к плодотворному сотрудничеству. «Можно было бы организовать снабжение водой с помощью перенесения русла реки Ольо, — говорили в 1534 году послы Брешии, — но это привело бы ко множеству изнурительных споров с жителями Кремоны. Не говоря уж о возможных смертоубийствах, до которых, впрочем, уже дошло дело²³⁷». В 1593 году правители Вероны, при поддержке Венеции, разрушили сооружения мантуанцев, преграждавшие воды реки Тартаро; за этим последовали бесконечные распри²³⁸. Города Арагона в XVIII веке все еще соперничали из-за источников драгоценной воды, стараясь отобрать их друг у друга²³⁹. В XV веке, напротив, жители прибрежных местечек нижней Роны объединяли усилия для приведения в порядок своих территорий — впрочем, эта работа была бы невозможна без финансового участия поселившихся здесь итальянцев и прибывшей из-за Альп рабочей силы²⁴⁰.

Усилия городов, независимо от того, предпринимались ли они в атмосфере сотрудничества или раздоров, были плодотворны. Они привели к тому, что прямо по соседству с оживленными улицами появились сады и хлебные поля, столь необходимые для городов. Венецианский посол, проезжая по Кастилии, пришел к выводу, что сельское хозяйство развивалось исключительно вокруг городов. Обширные paramos^*DA со стадами овец и secanos^*DB, отведенные для зерновых, желтеющие равнины, на которых глинобитные дома сливались с почвой, вызывали у него впечатление запустения. В то же время в окрестностях кастильских городов он увидел зеленые оазисы орошаемых культур. В Вальядолиде сады и огороды покрывали берега Писуэрги. Даже в Мадриде Филипп II для расширения территории Прадо был вынужден покупать виноградники, огороды и сады: у нас имеются свидетельствующие об этом акты продажи²⁴¹. В Толедо пригород Вега, «пестрящий деревьями и садовыми растениями», находится под покровительством города; такая же поддержка сельскохозяйственного производства со стороны городов наблюдается в Провансе. В XVI веке новые земли осваиваются в Манделье, Био, Орибо, Валлори, Пегома, Вальбонне, Грассе, Баржоле, Сен-Реми, Сен-Поль де Фогоссьере, Маноске. Огородные культуры выращиваются вдоль всей реки Дюране²⁴². В Нижнем Лангедоке «орошаемые луга и огороды в действительности лишь составляют (как в Испании) лишь малую часть территории», по правде говоря, это только «увлажняемые участки вокруг городских стен, где высится колодец с воротом, на который приходится 30 проц, стоимости всего сада»²⁴³.

Таким образом, масса городских денег устремляется в деревню²⁴⁴. Поиск новых сельскохозяйственных земель становится в конце столетия предметом общественной заботы. Оливье де Серр, в своей книге «Обозрение сельского хозяйства»²⁴⁵ пространно останавливается на том, как следует поступать с заболоченными землями. Но эта работа ведется шаг за шагом. Если проследить за ее продолжительностью во времени, можно поразиться, как бесконечно долго длится пробуждение равнин к жизни. Не завершенные в XVI веке усилия возобновляются снова через несколько столетий. Это справедливо в отношении всех равнин: Мурсии и Валенсии, Лериды, Барселоны или Сарагосы, Андалусии и долины По, campagna felice^*DC Неаполя и Золотой раковины Палермо или равнины Катании. Каждое поколение оставляет свой клочок осушенной земли. Одной из заслуг Пьетро ди Толедо в период его правления в Неаполе является освоение болотистой Терра ди Лаворо, расположенной поблизости от великого города, между Нолой, Аверсой или морем. Как говорит современник, он сделал из нее Іа рій sana terra del mondo^*DD, с каналами и водоотводами, с плодородными пашнями и осушенными полями²⁴⁶.

В первую очередь были освоены небольшие равнины: в долинах прибрежного каталонского массива люди и полезные растения появились в эпоху раннего Средневековья. Согласно традиции рытье сеqies^*DE восходит к царствованию Хакама II. Но ничто не мешает относить их к более раннему времени. Точно известно, напротив, что Лерида, отвоеванная у арабов в 1148 году, была уже плодородной благодаря каналам реки Кламор; что Тортоса имела оросительную систему с арабских времен; что Камараса в момент ее присоединения к барселонскому графству в 1060 году также уже имела оросительные сооружения. Подражая мусульманам, барселонские графы, в свою очередь, охватили ирригационной системой территорию самого города и равнины Льебрегат. Графу Миру (945–966) приписывается знаменитый графский rech^*DF в Барселоне, или Rego Mir, и сооружение другого канала — от Льебрегата до Сервельо. Наследие этой эпохи в дальнейшем беспрестанно упорядочивалось, сохранялось и обогащалось²⁴⁷.

Теми же этапами шло освоение равнины Сарагосы, обширной области tierras de riego, орошаемых земель. Существенный сдвиг произошел, когда мусульмане были изгнаны из города (1118 г.). Но и после освоения равнины работы по орошению продолжались. Так, Большой канал проектировался в 1529 году, работы по его сооружению начались в 1587 году и закончились только в 1772-м, в эпоху, когда под влиянием агрономов века Просвещения была обновлена и расширена вся оросительная сеть Арагонской низменности²⁴⁸.

Пример Ломбардии

Наиболее наглядным и потому лучшим примером этого последовательного продвижения является Ломбардия²⁴⁹. Исключим ее верхние этажи: с одной стороны Альпы, огромные массы камня с пастбищами и лесами, располагающимися на высоте от 700 до 1500 м, и бесплодные начиная с высоты 1500 м; с другой стороны Апеннины, с которых па равнину устремляются бурные потоки, влекущие за собой в полноводье камни и гравий, но летом полностью пересыхающие, так что воды не хватает не только для орошения, но и для питья. Вследствие этого Апеннины начиная с высоты 1000 м столь же безжизненны, как Альпы на высоте свыше 2 тыс. м; местами они только покрыты травой, которую едят козы и бараны.

3. Крупнейшие каналы Ломбардской равнины

Из книги Charles Singer, History of Technology, 1957, vol. III.Масштаб уменьшен с 20 до 30 километров в одном сантиметре. Точками обозначены предальпийские зоны холмов и моренных отложении.

Стиснутая этими двумя твердынями, Нижняя Ломбардия представляет собой совокупность холмов, плато, равнин и речных коридоров. На холмах господствуют оливки и виноград, а также овощи, поблизости от больших альпийских озер; плоскогорья в собственном смысле есть только на севере. Прежде всего это неорошаемое плато прямоугольной формы, на юге доходящее до линии, которую можно провести от Виколунго до Ваприо на Адде; бесплодные пространства, покрытые вереском; из полезных растений там встречаются только тутовые деревья. За ним следует орошаемое низкое плато, образующее треугольник с южной стороной, прочерчивающейся от Мадженты на реке Тичино до Ваприо на Адде. Здесь имеются луга, шелковичные рощи, хлебные поля.

Любопытной особенностью этой Ломбардской низменности является большая аллювиальная равнина, находящаяся между упомянутым орошаемым плато и холмами, предшествующими Аппенинам, т. е. дно раковины, классическая зона рисовых полей, сенокосов и, что не менее важно, рукотворных лугов. Разве не было попыток выявить общую динамику цен в Милане XVI века с помощью исследований цен на сено²⁵⁰?

Эта равнина была полностью преобразована человеческими усилиями. Благодаря им были устранены прежние неровности, исчезли болота, стала разумно распределяться вода, приносимая ручьями и реками издалека, с альпийских родников. Это покорение вод началось не позднее 1138 года трудами бенедиктинцев²⁵¹ и цистерцианцев, обосновавшихся в Кьяравалле^*DG. В 1179 году началась прокладка Naviglio Grande^*DH, закончившаяся в 1257 году при подеста^*DI Бено Гоццодини. Таким образом, воды Тичино доходили до Милана по каналу длиной почти 50 км, прорытому в целях орошения и судоходства. Около 1300 года от реки Сезии был прорыт la roggia^*DJ Баска; позднее воды из него были отведены в новые le roggie^*DK — Бирага, Болгара и другие, служившие для ирригации окрестностей Новары и Ломеллины. В 1456 году Франческо Сфорца велел прокопать канал Мартезану длиной более 30 км; по нему в Милан поступали воды из Адды. В 1573 году он был расширен и стал судоходным. Поскольку Лодовико Моро в свое время уже связал его с Большим судоходным каналом, из этого следовало, что в 1573 году два великих ломбардских озера — Комо и Маджоре соединились в самом сердце государства²⁵². Милан стал при этом важным речным портом, что позволило снизить расходы на доставку зерна, железа и особенно леса, подвозить до реки По и Феррары большие пушки, отливавшиеся миланцами, и вообще избавиться от неудобств, вызванных отсутствием у города выхода к морю²⁵³.

Эти данные, которые, впрочем, относятся только к водным путям, показывают, насколько медленно проходило улучшение почв. Оно осуществлялось поэтапно. Каждый этап затрагивал разные человеческие пласты соответственно тому, что три Ломбардии, как бы смыкающиеся друг с другом, представляют разные социальные группы. Горная и пастушеская Верхняя Ломбардия, которая на севере доходит до зоны brughiere^*DL, — это страна мелких собственников, бедных, свободолюбивых, упорно стремящихся производить все на собственной земле, включая плохое вино из своего винограда. На среднем этаже, где располагается орошаемое плато высокой равнины, область родниковых ключей (fontanili) и больших пастбищ, начинают попадаться помещичьи и церковные владения. Этот более низкий, но еще не первый этаж представляет собой зону замков, участков, отдаваемых в испольную аренду, и загородных домиков, окруженных высокими деревьями. В самой нижней части располагаются рисовые поля, устроенные капиталистами²⁵⁴. Их революционная затея решила проблему возделывания затопляемых земель. Экономический прогресс здесь налицо, но под вопросом остается социальный.

Для трудящихся ломбардский рис означал работу в условиях жесткого рабства, тем более бесправного, что они, оставаясь разобщенными, не могли действенно противостоять ему. Посевы риса не требуют постоянного ухода, и множество работников привлекаются на рисовые чеки только на несколько недель во время посева, пикировки и сбора урожая. Производство риса связано с сезонными миграциями. При этом присутствие самого хозяина требуется только для установления размеров оплаты труда и для надсмотра за работниками. Точно так же несколько столетий спустя Кавур приезжал на свои земли в Лери, в Нижнем Пьемонте, по соседству, чтобы распределять плату и наблюдать на восходе солнца за работой батраков²⁵⁵.

Дело обстоит таким образом почти со всеми равнинными культурами. Земли здесь, где борозды можно проводить по линейке, легко поддаются обработке с использованием животных — быков или буйволов. Необходимость массового привлечения рабочей силы с гор возникает только во время жатвы или сбора винограда. После нескольких недель труда батраки возвращаются домой. Это настоящие сельские пролетарии. Но таковыми становятся зачастую и крестьяне, постоянно живущие на равнине.

Проведенная испанцами в 1547 году²⁵⁶ перепись собственности в Ломбардии показывает, что мелким собственникам принадлежало не более 3 проц, плодородной земли на равнине, в то время как бедные земельные участки в горной местности принадлежали в подавляющем большинстве крестьянам. Эти ломбардские цифры как нельзя лучше иллюстрируют условия жизни на равнине. Находясь в плачевном санитарно-гигиеническом состоянии, крестьянин здесь часто должен был довольствоваться малым. У него есть хозяева, и то, что он производит, принадлежит хозяевам. Простолюдина, который является зачастую новичком, оторванным от родных гор, при случае обманывает собственник земли или его управляющий. Во многих отношениях его можно уподобить колониальному рабу, каково бы ни было его правовое положение.

Крупные землевладельцы и бедные крестьяне

Мы сравнили мелиорацию равнин Средиземноморья с расчисткой лесов в Северной Европе. Как и всякое сравнение, оно имеет свои границы. На очищенных от леса участках, в новых городах образовывалась другая, более свободная среда, как это происходило в Америке. Драма Средиземноморья (за исключением нескольких новых областей, условия которых способствовали развитию аграрной обособленности²⁵⁷), одна из причин его консерватизма и застылости состоит в том, что новые земли оставались под контролем богачей. На севере, как позднее в Америке, для создания нового плодородного участка достаточно топора и мотыги. В Средиземноморье к нему должны приложить руку богатые и влиятельные люди. Тем более что со временем начинается переход от частичных проектов к обширным и долгосрочным планам мелиорации. Эту цель можно достичь только сплоченными усилиями, подчиняясь строгой дисциплине, предполагающей наличие жесткой общественной иерархии. Являются ли и могут ли быть свободными крестьяне Египта, Месопотамии в XVI веке? В Испании всякий раз, как совершается переход от secanos к regadios — от «сухих» земель к орошаемым землям, — относительно независимого крестьянина смещает порабощенный крестьянин. Все крупные ирригационные системы испанцы унаследовали от мусульман с завершением Реконкисты. Они достались испанцам в целости и сохранности вместе с необходимыми для их нормального функционирования феллахами в качестве приложения. Именно феллахи еще возделывают в XVI веке равнину Лериды; феллахи обрабатывают земли Риохи на Эбро; феллахов мы встречаем в Валенсии, в Мурсии, в Гранаде; феллахов или, точнее, морисков новые хозяева Иберийского полуострова берегут и защищают, но берегут как скотину, точно так же как будут беречь своих рабов в Новом Свете.

Равнина принадлежит феодальным сеньорам²⁵⁸. Нужно спуститься на португальские veigas^*DM, чтобы встретить дома фидальгу, solares с огромными гербовыми щитами²⁵⁹. Широкая и низкая равнина сиенской Мареммы, где свирепствует необыкновенно злая лихорадка, усеяна, как и соседняя тосканская Маремма, сеньориальными замками. Их башни и донжоны, их старомодные силуэты бесцеремонно напоминают об обществе, где в деревне распоряжаются феодальные собственники, не живущие здесь постоянно, потому что эти здания служат лишь для временного пребывания. Как правило, хозяева живут в Сиене. Здесь они обитают в больших городских домах, сохранившихся до наших дней, в этих хоромах, куда любовники из новелл Банделло проникают, заручившись традиционной поддержкой служанок, по лестницам, поднимающимся к высокому амбару с кучами мешков зерна, или по коридорам, ведущим обычно в заброшенные уголки нижнего этажа²⁶⁰. Мы можем последовать за ними в лоно этих древних фамилий, чтобы сопереживать комедиям и драмам, развязка которых наступает под сенью древних замков Мареммы, вдали от городских сплетен и семейного гнета. Найдутся ли лучшие подмостки, чтобы разыгрывать по моде Италии того времени, на безлюдье, вызванном жарой и лихорадкой, роль неверной или подозреваемой в неверности супруги? Такое климатическое объяснение обольщало Барреса. Но не следует ли говорить о социальном попустительстве, которое обеспечивает убийце в этих подвластных ему низинах почти полную безнаказанность? Равнина — удел богачей?

«На равнине, — пишет Ребер Монтань²⁶¹ по поводу современного марокканского Суса, — быстро увеличивается дистанция между богатыми и бедными. Первым принадлежат сады, которые обрабатывают вторые. Орошаемые поля приносят в изобилии зерно, овощи, фрукты. Другой источник богатств составляют оливковое и аргановое масло^*DN, доставляемое в бурдюках в северные города. Предельная близость рынков облегчает ввоз чужеземных продуктов, так что уровень жизни знатных людей на равнине Суса становится все более сходным с уровнем жизни в других провинциях, где Махзен царил с незапамятных времен. Но вместе с тем жизнь сельскохозяйственных рабочих, klemmas, становится все более нищенской». Это правило, как нам представляется, приложимо ко всем равнинам средиземноморского мира: богатых и бедных здесь разделяет значительное расстояние, богатые очень богаты, бедные очень бедны.

Крупная земельная собственность также составляет здесь правило. Сеньориальный режим, который часто служит ее фасадом, нашел здесь естественные условия для выживания. В Сицилии, Неаполе, Андалусии сеньориальные майораты передавались из рук в руки без изменений вплоть до наших дней. Равным образом на обширных восточных равнинах Балкан, в Болгарии, Румелии и Фракии, в районах, производящих зерно и рис, глубоко укоренился турецкий режим с его крупными хозяйствами и крепостными деревнями, в то время как на гористом Западе он потерпел почти полную неудачу²⁶².

Есть и много исключений, связанных с местными особенностями, например старинная римская Кампания или современная крестьянская демократия Валенсии, а также Ампурдана и Руссильона. «Эти равнины, — пишет Максимилиан Сорр по поводу двух последних²⁶³, — всегда были страной мелких и средних собственников». Всегда ли? В современную эпоху — согласимся с автором. В самом деле, доподлинно нам неизвестно, что происходило на этих низменностях до аграрных смут XIV века, особенно до начала масштабных и массовых работ по ирригации, предпринятых, в частности, рыцарями-храмовниками из Ма Де в бассейнах руссильонских рек Реара и Кантараны. Как бы то ни было, налицо и пример, и явные отклонения от правил. И это не единственный пример и не единственное отклонение. В Провансе «сельскохозяйственный пролетариат — редкость, за исключением Арльской равнины, поделенной между крупными землевладельцами»²⁶⁴. В Каталонии период процветания зажиточного крестьянства начинается не позднее 1486 года²⁶⁵. Может быть, чтобы разнообразить чересчур общие объяснения, следовало бы подробнее остановиться на таких внешне простых понятиях, как мелкий и крупный собственник (крупный или влиятельный?); установить различия между типами равнин в зависимости от их большей или меньшей протяженности, а также в зависимости от наличия у них внутренних границ; наконец, и в особенности, стоило бы проверить наличие и установить логические причины процессов последовательных изменений режимов собственности и аграрной эксплуатации, дробления наделов, укрупнения наделов. Затем, поскольку ничто не стоит на месте, — нового их измельчания. В одних случаях прирост населения, в других — распространение новых культур, внедрение новых орудий или неизменность прежних, в третьих — растущее влияние соседних городов без конца преобразуют географическое и социальное устройство низменностей, в то время как в других регионах тирания хлебных полей и сохи (если вернуться к идеям Гастона Рупнеля), применение рабочего скота поддерживают старый порядок и силу богачей. Услугу подобного рода исследования уже оказывает нам новаторская робота Эммануэля Леруа Ладюри²⁶⁶ о лангедокских крестьянах в период с XV по XVIII век. До ее появления было трудно представить себе, до какой степени этот порядок землепользования являлся порождением социальной, демографической и экономической конъюнктуры и до какой степени подвижным, подверженным непрерывным изменениям, «без конца ставившимся под вопрос», он был вследствие этого. Проблема заключается в том, чтобы узнать, пригодна ли эта столетняя хронология последовательных изменений в аграрных порядках Лангедока для других средиземноморских областей: для каких-то из них с запозданием, для других — с опережением, а для третьих, наиболее многочисленных, — с совпадением по времени. Пока что мы далеки от ответа на этот вопрос.

Краткосрочные изменения на равнинах: венецианская Терра Ферма

Мы можем но крайней мере попытаться проследить за этими краткосрочными переменами на другом примере — на примере Венеции.

4. Вспомогательные каналы помешали исчезновению не менее половины венецианских лагун

План ориентирован и направлении с севера на запад. Прорытые каналы защитили Венецианскую низменность и окружающие город лагуны. Однако северная часть залива заполнилась многочисленными отложениями, приносимыми небольшими реками — Пьяве, Силе, часто превращающимися в стремительные потоки. Вся эта область покрыта стоячими водами. На юге, напротив, беспрерывно возобновлявшиеся работы упорядочили течение Бренты, и лагуна от Кьоджи до Венеции «живет» и обновляется под действием приливов и отливов. По книге Arturo Uccelli, Storia della tecnica dal Medio Evo ai noslri giorni, 1945, p. 338.

На самых богатых и густонаселенных участках венецианской территории с конца XV века проводятся работы по орошению, имевшие предположительно широкий размах, но, к сожалению, нам неизвестны их географические границы и точные даты. Похоже, что эти дорогостоящие мелиорационные проекты, проводившиеся с очень давних времен, не приносили особой выгоды крестьянам или сельским общинам. На первый взгляд нет ничего более рационального, чем рядовой процесс мелиорации, схема которого оставалась неизменной на протяжении ста лет и включала в себя продуманные процедуры, охотно проводимые венецианской администрацией, а именно Proveditori dei beni inculti^*DO c 1566 года²⁶⁷ по разработанным ранее правилам. Каждый мелиорационный проект, каждый ritratto устанавливает для данной группы заболоченных земель программу различных гидравлических работ: обслуживание или сооружение плотин (argini), водозаборов (presi), каналов и желобов, распределяющих воду для полива (scalladori). Иногда прорытые каналы открываются для судоходства за определенную плату, что частично компенсирует расходы. Но непосредственно при проведении этих обременительных работ и должны оплачивать собственники земли из расчета один или два дуката за campo^{*DP 268} в зависимости от того, растут ли на этих участках виноградники или просто деревья. Если землевладелец не может оплатить полагающуюся ему долю затрат, в оплату принимается половина недвижимого имущества; отсюда видно, что выплатить повинность за campo^*DQ было нелегко. В отдельных случаях ritratto^*DR может затрагивать интересы городской общины (как, например, общины Эсте²⁶⁹ или Монселиче²⁷⁰) или проводиться за счет целого товарищества собственников, которые, впрочем, могут прибегнуть к заимствованиям под низкий процент (4 проц.) из венецианской казны; наконец, в предприятии могут принять участие и венецианские власти, в этом случае оставляющие за собой право по окончании работ продать причитающуюся им часть земли, и эти торги иногда проводились даже на площади Риальто. Каждый «ритратто» делился на 24 карата, подобно собственности на судно, каждый карат по очереди выставлялся на публичных торгах, как мы бы сказали, продавался с молотка, в документах уточняется: «…con la bacchetta in terra del su in giu»^*DS

Но каковы были результаты этой подробной регламентации? О действительности можно судить по случавшимся неудачам или подлинным катастрофам. Если той или иной общине не удается больше прибегать к займам для окончания работ, она продает половину ритратто своим жителям, а другую половину — любому желающему, выигравшему первые торги (поскольку оценщик начинает их с заданной стоимости и постепенно уменьшает ставку). Часто можно видеть, как составляется товарищество собственников consorti или caratador^*DT. Это настоящие торговые ассоциации. Не удивительно, что во главе их встречаются громкие имена венецианских патрициев. Из одного документа (от 15 февраля 1557 года)²⁷¹ мы видим, как некий Иеронимо Дольфин (из семьи крупных банкиров) со своими компаньонами намеревается приобрести ритратто в долине Сан Бьязио близ Лендинары, между нижней Адидже и нижним течением По; впрочем, в начале 1561 года этот проект еще оставался без движения²⁷². Двумя годами позже другой патриций, Алессандро Бон, который ha intrapreso а sue spese, col permesso della Signoria, la bonifica di tutte le valli ehe sono tra Po e Bachiglione^{*DU 273}, сталкивается с сопротивлением своему проекту, «с неожиданными препятствиями со стороны общины Ровиго». В каждом из этих случаев, как мы можем догадываться, речь шла о крупных предприятиях: определенность могло бы внести здесь только исследование самих землевладений. Однако, когда происходит катастрофа, подобная прорыву плотины близ Ровиго 5 декабря 1554 года, затопленными оказываются 30 000 campi fertitlissimi^*DV: поскольку брешь не была хорошо заделана, существует опасность при сборе ближайшего урожая не досчитаться, как и в прошлом году, 40 000 stara di formento^{*DW 274}. То есть речь идет о больших количествах, о крупных богатствах, о серьезных делах. 11 декабря 1559 года некий делец, который, к сожалению, скрывает свое имя, предлагает произвести за свой счет целый ряд ритратти в возмещение своих расходов он собирался довольствоваться всего лишь одним кампо из десяти²⁷⁵. Кто скрывается за этим благодетелем?

Таким образом, кроме этих небольших уточнений, мы не располагаем возможностью представить себе реальное положение крестьян и землевладельцев венецианской провинции, будучи теперь прекрасно знакомыми (благодаря исследовательской удаче) с лангедокскими мужиками²⁷⁶ и их хозяевами. Чтобы лучше судить о венецианцах, потребовались бы новые удачные исследования, которые еще предстоит провести; тогда можно было бы как следует оценить наличный материал. Что в самом деле означали применительно к комплексу совершенно разнородных сельскохозяйственных производств эти усилия по мелиорации, этот триумф рисовых полей (начавшийся, возможно, после 1584 года), который надолго обеспечил благополучие патрициата и равновесие платежного баланса Синьории в XVII веке, наряду с увеличившимся в это время производством шелка²⁷⁷? Во всяком случае эти масштабные мелиорационные проекты не идут ни в какое сравнение с проектами лангедокских «каналистов». Тем не менее с конца XVI века для получателей «земельной ренты» в Венеции начинается еще более блестящий период, чем для собственников земли в окрестностях Монпелье или Нарбонны в Лангедоке. Богатства Венеции, с умом вложенные в производство на полях Террафермы, принесут хорошие плоды. Но нам пока еще трудно судить с желаемой уверенностью о драмах, разыгрывавшихся на венецианских землях, — нам известно только, что крестьяне влезают в долги, что способы хозяйствования часто остаются устаревшими, что общинные земли сокращаются. Прекрасная исследовательская проблема²⁷⁸!

В дальней перспективе: судьбы римской Кампании

Долгосрочные перемены представляются нашему взгляду наиболее очевидными. Римская Кампания является очень хорошим примером этих без конца намечающихся новых поворотов²⁷⁹. Освоение ее земель восходит еще к неолитической эпохе. Через несколько тысячелетий, во времена Империи, на agro romano^*DX, все так же интенсивно эксплуатируемом на всем его протяжении, были построены важные акведуки, угроза малярии тогда была небольшой. Катастрофа произошла в V веке при остготах, когда акведуки прекратили свое функционирование. Освоение земель возобновилось только одним или двумя столетиями спустя. В это время Остия возродилась из развалин. С приходом XI века — новый сдвиг, новые катастрофы; после чего очередной расцвет аграрной жизни приходится на начало XIV и на XV век. Остия снова возрождается, на этот раз благодаря заботам кардинала д’Эстутвилля. В XV и XVI веках на сцену выходит крупная сеньориальная собственность, с большими и хорошо укрепленными хуторами: это так называемые casali, которые можно видеть еще и сегодня на обочинах больших дорог; их массивные очертания напоминают об опасностях жизни на равнине, где постоянную угрозу представляли спускающиеся с гор разбойники. Эти крупные фермы «колониального» типа практиковали севооборот (главным смыслом их деятельности было производство зерна) и разведение крупного рогатого скота в больших масштабах. Рабочую силу на них поставляли Абруццские горы. Но были ли прочными основания этих владений?

В XVI веке ничто здесь не говорило о процветании. У кардиналов были свои виноградники в Кампании, но они располагались на холмах, овеваемых ветерком, наподобие Казино семейства Боргезе на Палатине. Бенвенуто Челлини, любивший ездить на охоту в окрестности Рима, приводит подробный отчет о затяжной болезни, от которой он, по его словам, чудом избавился и которая похожа на обострение болотной лихорадки²⁸⁰. Представим себе теперь тогдашнюю римскую Кампанию, усеянную болотами, пустырями, заброшенными землями, которая представляет собой, по сути дела, охотничьи заказники. С другой стороны, под напором энергичной, бьющей ключом пастушеской жизни, распространяющейся с отрогов Апеннин, раздвигаются городские стены, как в далекие времена первых здешних обитателей. Нотариальные акты, датированные примерно 1550 годом, свидетельствуют о наличии в Риме многочисленных торговцев скотом, в том числе приезжих с Корсики²⁸¹. Положение в сельском хозяйстве, не выдерживающем конкуренции с ввозимым извне зерном, постоянно ухудшается. В XVIII веке происходит дальнейший спад. Де Бросс оставил для нас удручающую картину гнездящихся на равнине несчастий, нерадивости хозяев ее земель и свирепствующих на ней болезней²⁸². «В начале XVIII века мы застаем «римское поле» в плачевных, как никогда, обстоятельствах»²⁸³.

Могущество равнин: Андалусия

Как правило, участь равнин бывает не столь беспокойной. А может быть, нам это только кажется из-за недостаточности наших знаний? Ведь в Нижнем Тунисе, где сохранилось много напоминаний об античном блеске, исключительные сдвиги в формах землевладения и в освоении сельскохозяйственных угодий происходили начиная от римской эпохи и до наших дней. То же самое можно сказать о Нижней Сирии или Македонии, на многие столетия вымершей и с трудом возращенной к жизни после 1922 года, или о поразительной Камарге^*DY, судьба которой не перестает нас удивлять.

Как бы там ни было, судьба этих широких равнин отражает существо средиземноморской аграрной истории, знаменует последнее, самое трудное и самое великолепное из ее достижений, если не принимать во внимание чересчур высокую в социальном смысле цену, уплаченную за то, чтобы отвоевать их у воды. Каждый такой успех был историческим свершением, богатым последствиями. Причем настолько, что, обращаясь к тому или иному крупному событию, всегда стоит задаваться вопросом, не лежит ли в его основе одна из этих великих аграрных побед.

Трудно подобрать более яркий пример их важности, чем пример равнин нижней Андалусии. В XVI веке это один из наиболее богатых регионов Средиземноморья. Между древним подножием Касгилии на севере и суровыми горами, образующими верхнюю Бетскую Кордильеру на юге, она разворачивает плавные изгибы своей поверхности, свои луга, на западе иногда напоминающие фламандский Север, свои виноградники и широко раскинувшиеся оливковые рощи. Как и у всех других равнин, ее земли отвоевывались шаг за шагом. При основании Рима все низовья Гвадалквивира занимало болото²⁸⁴ наподобие того, что было первоначально в низовьях Роны или в Митидже накануне французской колонизации. Но очень скоро Андалусия, Бетика должны были стать сердцем римской Испании, цветником городов, пожалуй, чересчур прекрасных и чересчур густонаселенных.

Здесь мы сталкиваемся с оборотной стороной богатства равнин: специализируясь на небольшом числе малопродуктивных культур, они вынуждены импортировать часть продовольствия для своих насущных потребностей. Ввозя растительное масло, виноград, вино, ткани, ремесленные изделия, андалузские города живут в то же время за счет североафриканского зерна. Их судьба в какой-то мере зависит от благорасположения хозяев хлеба. Вандалы, заручившись поддержкой андалузцев, в V веке завладели их житницей²⁸⁵. Когда в следующем веке вандалов изгнали византийцы, то Андалусия тотчас же им покорилась; наступила очередь арабов — и она тоже не оказала им сопротивления.

Будучи завоеванной, Андалусия всякий раз становится жемчужиной чьей-то короны. Она была душой лучезарной мусульманской Испании, безусловно, не имевшей успеха на севере Иберийского полуострова, но протянувшейся в направлении Северной Африки, от берегов которой она по-настоящему никогда себя не отделяла, будучи тесно связанной с ее полудикими обитателями и с ее богатой событиями историей. В этом цветнике городов были две столицы: Кордова и позднее Севилья. Кордова стала наставницей всей Испании, всего мусульманского и христианского Запада, но оба названных города были законодателями искусства и центрами цивилизации.

Несколько столетий спустя, в XVI веке, память об этом величии еще жива. В то же время нужно было залечивать раны, нанесенные христианской Реконкистой в XIII веке территориям Андалусии, особенно в южной ее части, опустевшие местности которой долго не удавалось заполнить с помощью сперва военной, а затем мирной колонизации. В XVI веке этот медленный восстановительный процесс еще не был завершен²⁸⁶. Сама по себе Андалусия остается великолепной страной, «житницей, фруктовым садом, винным погребом и овчарней Испании»²⁸⁷, предметом традиционных похвал со стороны венецианских послов в их Relazioni^*DZ. К славе своей страны XVI век прибавил еще один дар — Америку. Ведь Америка в 1503 году была отдана почти на 200 лет на откуп Севилье. Америка — это Casa de la Contratacion^*EA, флотилии, отправляющиеся в Индию и привозящие серебро из Мексики или Перу, заморских торговых колоний, столь деятельных и густонаселенных, все это составляет исключительную и законную монополию Севильи. По каким мотивам? Прежде всего для усиления контроля над драгоценными торговыми путями: такова точка зрения правителей. Затем, вследствие того, что плаванию в Америку благоприятствуют пассаты, а Севилья открывает к ним дорогу. Но не было ли основано это необыкновенное везение также и на том, что в город, находящийся на особо выгодном положении, устремлялись лодки, спускающиеся по Гвадалквивиру, и знаменитые повозки, запряженные четверками быков? Севильская торговля питается также виноделием и маслоделием великой равнины, находящейся под боком. Корабли с севера — бретонские, английские, зеландские или голландские — приезжают сюда не только за солью Сан-Лукара, незаменимой при засолке трески, и за товарами из «Индий», но и за вином и маслом, производимыми на андалузских холмах.

Так богатство Андалусии побудило ее или даже заставило выйти за собственные пределы. В XVI веке Севилья и андалузская глубинка, все еще наполовину мусульманская и только частично христианская, оказываются способными заполнить своими выходцами широкие пространства Испанской Америки, навсегда сохранившей признаки своего происхождения. Об этом замечательно сказал Карлос Перейра. Вся Испания отрывала от себя своих сыновей ради этих открывшихся за морем южных стран.

Вот что должно пробудить в нас осторожность по отношению к крылатому выражению Пьера Жоржа, назвавшего эти равнины «островками земли» по соседству с морем. На деле эти островки вовсе не отрезаны от окружающей их территории. Их экспансия была связана главным образом с теми случаями, когда на помощь к ним приходила экономика безбрежных морских пространств, которая, если выразиться точнее, мобилизовала их, заставляя возделывать экспортные культуры массового спроса. В Нижней Андалусии в XVI веке производство оливок и винограда развивается исключительно под влиянием крупной севильской торговли. Точно так же на другом конце Средиземноморья, почти за его пределами, подъем производства зерна в Молдавии и Валахии во времена Михая Храброго в конце XVI века, подъем, вызвавший резкое усиление сеньориального режима, был связан с возросшими потребностями бурно развивающейся черноморской торговли хлебом. Приведем несколько аналогичных примеров, выходящих на этот раз за рамки XVI века: мелиорация равнины Салоник в связи с производством хлопка и табака; осушение низменностей, при котором исчезли последние болота, предпринятое в Конта Венэссен в XVIII веке ради выращивания марены; наконец, оздоровление климата Митиджи около 1900 года благодаря посадкам виноградников.

В общем, вне всякого сомнения, для финансирования затрат на освоение этих низменностей нужны высокие доходы, обеспечиваемые торговлей, экспортом товара на большие расстояния. Но не является ли воплощением этой торговли, при более пристальном рассмотрении, большой купеческий город, открытый для внешних контактов, средоточие крупных капиталов? Город, способный принять на себя бремя ответственности и риск предпринимательства? Все мелиорационные проекты, о которых мы можем говорить применительно к XVI веку, связаны именно с областями, где расположены крупные города: Венеция, Милан, Флоренция. Заметное оживление аграрного производства в Митидже около 1580 года было обусловлено также и ростом влиятельности Алжира. Оживление, быть может, кратковременное, поскольку на равнине остались болезнетворные водоемы, но близость к растущему городу и к роскошным жилищам корсаров, турок и христианских ренегатов, за пышное убранство которых было уплачено Бог знает сколькими человеческими жизнями, заставили ее заняться разведением скота, домашней птицы, голубей, производить молоко и сливочное масло, бобы, горох, чечевицу, дыню, огурцы. Из равнинной местности на стоящие в порту суда доставляются воск, кожа и некоторое количество шелка; на ней собирают урожаи пшеницы и ячменя. Так что Хаэдо, который, возможно, и не бывал там лично, рассматривает ее как некий Эдем. Подобным же образом насаждаются сады в пригородах Валенсии, которая к тому же поставляет им удобрения. «Если ее (Валенсии) улицы, — говорит один путешественник XVIII века²⁸⁸, — не вымощены булыжником, это потому, что их грязь смешивается с мусором, который немедленно собирают и по мере накопления увозят за городские стены для удобрения близлежащих земель; и жители города убеждены, что, замостив улицы, они лишили бы окружающие Валенсию со всех сторон густые сады одного из главных источников плодородия».

Всякая равнина, освоенная для возделывания на ней культур массового спроса, становится крупной экономической и социальной величиной, становится большой силой. Но при этом она должна жить и трудиться не только для себя, но и для других. И это обстоятельство, которое является условием ее величия, в XVI веке, столь неблагополучном в отношении хлеба, является также причиной ее зависимости и ее бедствий. Мы убедимся в этом на примере Андалусии, которая еще до 1580 года оказалась вынужденной ввозить хлеб с севера²⁸⁹.

По завершении предпринятых нами странствий нам остается охватить во всей их целостности многочисленные проблемы, связанные с перегонами скота на выпасы и с кочевым образом жизни, т. е. с регулярными перемещениями человеческих масс и стад скота, которые мы рассматриваем в последнюю очередь как одну из характерных особенностей средиземноморского мира. Эти постоянно возобновляемые передвижения трудно будет до конца объяснить, если ограничить наше рассмотрение только полуостровными частями континентов. Нам придется совершать довольно пространные и неоднократные экскурсы на восток и на юг и охватить, по крайней мере включив в рассуждение, жизнь скотоводов на протяженных границах пустынь. Вот почему мы подходим с таким опозданием к этим трудно локализуемым проблемам.

Перегоны скота

Перегоны скота²⁹⁰

Есть несколько видов сезонных перемещений скота: географы выделяют по меньшей мера два, возможно, три таких вида.

Прежде всего, речь идет о «нормальном» выгоне скота в горы: в этом случае его собственники и пастухи являются обитателями равнины, они покидают ее летом, в неблагоприятное для равнинного скотоводства время. Горы в этом процессе выступают всего лишь как конечный пункт этого перемещения в пространстве. При этом чаемое пространство часто принадлежит крестьянам с равнины, но в основном его арендуют у горцев. К XVI веку уже, возможно, на протяжении четырех или пяти столетий Арль²⁹¹ являлся центром массовых летних перегонов скота, во время которых стада из Камарги и особенно из Кро отправлялись каждый год по дорогам, пролегающим в бассейне реки Дюране, на пастбища Уазана, Деволюи и Веркора, вплоть до окрестностей Морьенны и Тарантезы. Это настоящая «крестьянская столица»: здесь живут «капиталисты»²⁹², как совсем недавно называли заправил здешнего овцеводства; здесь работают нотариусы, которые удостоверяют соответствующие контракты.

Пример «обратных» перегонов скота в XVI веке наблюдается в испанской Наварре. На этот раз стада и пастухи спускаются с высокогорной местности euskari. При этом на долю низин выпадают только рыночные функции, если там есть рынок. Эти зимние переходы напоминают беспорядочное бегство. Пастухи и скотина, покидая горы из-за сильных холодов, вторгаются в нижнюю Наварру, как захватчики в завоеванную страну. При приближении этих страшных гостей все замирает. Так каждый год возобновляется вечная война между пастухами и крестьянами. Она продолжается, пока стада не достигнут открытых частей равнины или больших пастбищ Барденас Реалес, и снова вспыхивает на обратном пути. Барденас Реалес — это каменистая степь на границе с Арагоном, с довольно скудными из-за зимних дождей пастбищами²⁹³.

Обратные перегоны скота происходят также в Калабрии, когда пастухи и стада зимой и весной скапливаются на узких полосах прибрежной земли. «Утром на праздник Пасхи, — рассказывает в июне 1549 года епископ Катандзаро, — некоторые священнослужители отправлялись на побережье, где находятся многочисленные стада, и по обыкновению служили там обедню на алтаре, уложенном из кругов сыра, затем благословляли сыр и стада и причащали пастухов. За это священник получал весь сыр, из которого складывали алтарь. Я наказал священнослужителей, участвовавших в этих службах, и под страхом ужасных кар запретил им делать это впредь»²⁹⁴.

Таковы два вида сезонных перегонов скота. Кроме того, существует еще один — смешанный — вид, обладающий признаками и летних, и зимних передвижений. В этом случае отправной пункт и место жительства скотоводов располагаются на середине склона, на полдороге между двумя пастбищами. Таково в настоящее время положение вещей в корсиканской местности Шатэньерё.

На самом деле строгая классификация не может исчерпывающе отразить все проявления реальности. Сезонные перегоны скота связаны с самыми разнообразными факторами: физическими, социальными, историческими²⁹⁵. В Средиземноморье, если принять самое простое определение, они представляют собой предпринимаемые по вертикали перемещения с зимних пастбищ, располагающихся на равнине, на летние, расположенные в горах. Это существенная часть жизни обоих этажей и одновременно передвижение людей — выходцев из той или иной деревни, принадлежащих к той или иной группе сельского — или не обязательно сельского — населения. Они занимаются только скотоводством или уделяют какое-то время обработке земли. В период одной из своих сезонных стоянок они выжигают кустарники, чтобы ускорить созревание растений²⁹⁶; эти люди могут обитать как наверху, так и внизу; они могут иметь постоянное жилище или не иметь его. Короче говоря, существует множество вариантов, но строго определенное для каждого данного случая. Оценим мимоходом следующий анекдот. Городок Корон на греческом берегу в 1499 году принадлежал еще венецианцам, и паша Морей хотел запретить албанцам и грекам из этого местечка сеять хлеб и пасти стада на территории великого султана. Rettori^*EB Корона удовольствовались dolcemente^*EC ответом: «Если наши люди приходят летом на ваши земли, то зимой ваши стада пасутся на наших»²⁹⁷.

Две данности — рельеф и время года обычно предопределяют если не полностью, то главным образом то, что может и должно происходить. В 1498 году²⁹⁸, в дни Карнавала страдиоты^*ED сделали набег на окрестности Пизы. Перечень их добычи, захваченной зимой на берегу моря, не удивляет: триста голов крупного рогатого скота, коров и буйволов, 600 баранов, несколько кобыл, и мулов. Другой набег на турецкую территорию близ Зары в январе 1526 года: уведено 2500 животных²⁹⁹. Последнее свидетельство: в декабре 1649 года³⁰⁰ морлахи^*EE, подстрекаемые своим новым вождем, захватили на побережье Далмации 13000 голов скота.

Кочевничество имеет более древнее происхождение, чем отгонное животноводство

По данному нами определению, перегоны скота являются только одной из форм, введенной в правила и как бы испытанной, средиземноморской пастушеской жизни, протекающей как на равнинах, так и на горных пастбищах. Эта испытанная форма представляет собой результат длительной эволюции. Даже самое беспорядочное передвижение стад сопровождается перемещением только одной группы населения, специализирующейся на скотоводстве. Это предполагает существование разделения труда, повсеместное распространение земледелия, следовательно, пахотных полей, за которыми нужно ухаживать, постоянных жилищ и деревень. Часть населения последних, в зависимости от времени года, отправляется либо на равнину, либо в горы. Многие исследования, посвященные XVI веку, показывают такие наполовину обезлюдевшие деревни, где остаются только старики, женщины и дети.

Кочевники, напротив, все перевозят с собой на огромные расстояния: людей, скотину и даже дома. Однако в их странствия никогда не бывают втянуты, как при сезонных перегонах, громадные массы овец. Небольшие стада кочевников растворяются в безбрежном пространстве иногда очень маленькими группами. На сегодняшний день кочевники — правда, в Средиземноморском регионе сохранились только их разрозненные остатки — это дюжина людей, которых встречаешь поздним вечером сгрудившимися у огня в пригороде Бейрута, или в Алжире после сбора урожая, среди жнивья — несколько верблюдов, баранов, ослов, две-три лошади, женщины, одетые в красное, и несколько черных палаток из козьей шерсти; или еще на равнине Анталии в Памфилии, на юге Тавра, два десятка шатров, иногда — но довольно редко — расположенных в виде подковы, как этого требует постепенно исчезающая традиция³⁰¹.

5. Места зимовки и летнего выпаса овец в верхнем Провансе в конце XV века

По книге Therese Sclaferl, Cultures en Haute-Provence, 1959, p. 134 et 135.

Сезонные перегоны скота и кочевничество выглядят разновременными явлениями, порождениями разных эпох — так не следует ли считать второе более древним, чем первое? На наших глазах на всем пустынном и полупустынном пространстве, которое окружает юг Средиземноморья и тянется в сторону Центральной Азии и далее, прививаемая современными правительствами оседлость превращает потомков древних кочевников в пастухов, ведущих менее суровый образ жизни (в Сахаре, как и в Триполи; в Сирии, как и в Турции и Иране), занимающихся, по сути дела, выгоном скота, специализированным видом труда. Таким образом, указанная хронологическая последовательность выглядит правдоподобной. Следует добавить, что в переделах горного Средиземноморья обратные перегоны скота, по всей вероятности, предшествовали тому, что географы называют нормальными перегонами.

Такая временная последовательность — кочевничество, обратные перегоны скота, так называемые нормальные перегоны скота — представляется правдоподобной. Но дело обстоит вовсе не так просто, как может показаться по этой априорной модели. Прошлое было более щедро на катастрофы, на сокрушительные перевороты, чем на длительные периоды спокойного развития. К сожалению, бедствия, случавшиеся в рассматриваемой нами сфере, известны гораздо хуже, чем политические катастрофы.

В самом деле, при более пристальном рассмотрении подробностей функционирования скотоводческих структур оказывается, что нормальные и обратные перегоны скота довольно часто трудно отличить друг от друга. В Верхнем Провансе³⁰² в XV и XVI веках собственники скота с высокогорья (более многочисленные и богатые) и скотоводы равнин используют одни и те же пастбища. В этих условиях две формы сезонных перегонов скота отличаются только характером задействованной в них собственности. Тут мы из области географии вынуждены будем перейти к социальным вопросам собственности и даже к вопросам политики. Перемещения стад представляют большой фискальный интерес, которым не может пренебречь ни одно государство, как правило, охотно помогающее в организации и охране таких передвижений. Обратные перегоны скота с Абруццских гор на равнину Тавольере в Апулии восходят к римской эпохе и являются стимулом для развития сукноделия в Таранто. Они продолжались впоследствии в достаточно произвольных формах до 1442–1447 годов, когда Альфонс I Арагонский³⁰³ своей властью упорядочил их, установив удобные и обязательные маршруты передвижения овечьих стад, tratturi, пути соединения между ними (tratturelli), места отдыха с пастбищами (riposi) и места зимнего выпаса; кроме того, он издал распоряжение, запрещающее продавать скотину и шерсть в других местах, кроме Фоджи, предусмотрев, очевидно, взимание пошлин по пути следования. Эта система, раз и навсегда установленная, в дальнейшем изменялась и дополнялась только мерами защиты от нападений, производимых живущими вдоль этих дорог крестьянами, выращивающими виноград и оливки, и особенно производителями зерна.

В 1548 году на территории в 15000 карри (величина одного карро более 24 гектаров), находящейся в Апулии, королевские пастбища составляют немногим более 7000 карри; кроме того, власти наложили взыскание, под более или менее благовидным предлогом, еще на 2000 карри обрабатываемой земли. Поголовье скота, насчитывавшее в среднем один миллион единиц, на протяжении последующих десяти лет увеличивается в среднем до миллиона трехсот тысяч единиц. И эта цифра постоянно росла, поскольку в октябре 1591 года, по официальным оценкам, насчитывалось два миллиона восемьсот восемьдесят одна тысяча двести семнадцать голов, в то время как земли, лежащие по маршруту перегонов овец, отдавались на откуп крестьянам сроком на шесть лет в моменты «хлебной дороговизны» (в 1560, 1562, 1567, 1584, 1589, 1591 годах), и на этих землях урожаи зерна достигали рекордных значений, сам 20 или сам 30. Отсюда шумные торги «при свечах»^{*EF 304}, проводившиеся в Неаполе между претендентами на землю. На кону были большие ставки: интересы казны, для которой таможня в Апулии являлась «несравненной жемчужиной», интересы торговцев шерстью и мясом, интересы владельцев крупных стад, которые все больше и больше отделяются от массы мелких скотоводов. «Какой-нибудь ѵіllano^*EG из провинции Абруцци, — говорится в донесении католическому королю, — имеет 10, 15, 20 или 30 тысяч овец, которые он приводит каждый год на таможню (в Апулии) для продажи баранов и шерсти. После этого, наполнив монетами свои сумки, он возвращается домой, чтобы закопать деньги; иногда он так и умирает, оставив свои сокровища в земле»³⁰⁵. Однако начиная с XVII века и особенно в XVIII происходит концентрация собственности, увеличение поголовья стад у богатых землевладельцев, и намечается перевес в пользу нижележащих местностей. Речь идет о плохо поддающемся проверке впечатлении³⁰⁶. По крайней мере, проблема предстает перед нами во всей ее сложности.

Такая же двойственность наблюдается в окрестностях Виченцы — в Вичентино. Неизданные работы эрудита XVI века Франческо Кальданьо³⁰⁷ говорят о ней как об habitatissimo^*EH местности, где нет ни клочка необрабатываемой земли; это сплошной цветущий сад, усеянный большими деревнями, похожими на города, со своими рынками, своей торговлей, своими «прекрасными дворцами». Здесь всего в достатке — леса, который привозят на телегах или сплавляют по реке, древесного угля; на задних дворах толпятся даже павлины и индейские петухи. На ручьях и реках стоит невообразимое количество мельниц, лесопилок и т. п. На орошаемых лугах пасутся тысячи и даже сотни тысяч голов скота. Пополняясь многочисленными ягнятами, козлятами и телятами, вся эта скотина летом отправляется на выгон в горы. Вот пример нормального перегона скота, который проходит не без конфликтов с жителями гор по поводу аренды или использования высотных пастбищ. Так, по поводу Мандриолы (горы, которую арендуют вичентинцы) возникают конфликты со швейцарцами, жителями кантона Граубюнден, и в этом нет ничего удивительного: граубюндендцы пригоняют свою скотину в южные Альпы и в окрестности Венеции³⁰⁸, в которой они иногда обосновываются в качестве мясников. Но и в самом Вичентино есть свои горные жители, обитающие в том уголке Альп, который называется Sette Comuni^*EI, среди которых много мясников и охотников за дичью и которые занимаются как земледелием, так и скотоводством, особенно в Галио, где имеется от 50 до 60 тысяч голов овец. Летом эти стада остаются на пастбище Sette Comuni, а осенью спускаются на равнину и разбредаются по лугам Вичентино, Падовано, Полезине, Тревиджано, Веронезэ и даже Мантовано^*EJ. Это доказывает, что кипучая пастушеская деятельность, разворачивающаяся на вичентинской равнине, не захватывает всего пространства, пригодного для выпаса стад. Для всех здесь находится свое место.

Отгонное животноводство в Кастилии

Сезонные перегоны скота в Кастилии могут служить хорошим примером для проверки всех определений. Наблюдатели описывали их зрелище десятки раз. Нам известны все подробности, проблемы и факторы, определяющие это явление.

6. Отгонное животноводство в Кастилии

По книге Julius Klein, The Mesta, a Study in Spanish Economic History 1723–4836, Cambridge, 1920, p. 18–19.

С самого начала следует различить «большие перегоны» которые достигают 800 км, и перегоны на короткие или очень короткие расстояния. Нас будут интересовать только большие перегоны, связанные с прославленным овцеводческим «товариществом» Местой (привилегии которого восходят к 1273 году). По словам одного натуралиста конца XVIII века, в Испании есть «два вида овец; особи первого вида, с обычной шерстью, проводят всю жизнь в месте своего рождения, на одних и тех же пастбищах и каждый вечер возвращаются в свою овчарню; другие, обладающие особо тонкой шерстью, каждый год совершают переходы и, проведя лето в горах, спускаются в жаркие луга южных частей королевства, таких как Ламанча, Эстремадура и Андалусия. Этот второй вид называется «путешествующими овцами»³⁰⁹. Эта классификация, как и всякая другая, является лишь приблизительной: «путешествующими овцами» с их драгоценным руном, на зиму обмазываемым красной глиной, называются только те, которые прибывают на окраины Кастилии по большим дорогам, canadas, где располагается дюжина королевских застав, взимающих пошлины. Но маршруты пастухов пролегают и по менее важным дорогам (cordeles, veredas). Их стада, не принимающие участия в дальних переходах, перемещаются взад или вперед в зависимости от времени года; их называют ganados travesios, или riberiegos, или merchaniegos, в том случае когда они отправляются на рынок (mercados). Длительная, постепенная борьба позволяет королевской власти распространить свой контроль за рамки основных дорог: этим объясняется быстрое развитие налогообложения скотоводства вплоть до 1593–1599 годов³¹⁰. Но нас сейчас занимают другие проблемы.

Нам нужно представить себе это великое движение по дорогам canadas, эти перемещения вдоль меридианов с севера на юг, затем с юга на север и т. д., карту которых мы воспроизводим по классической книге Юлиуса Кляйна³¹¹. Нет никаких сомнений на этот счет: несмотря на дальность расстояний (часто передвижения направлены по горизонтали, или к точкам разрыва между преграждающими путь возвышенностями), мы имеем дело не с кочевниками, поскольку баранов и овец сопровождают профессиональные пастухи, и только они, rabadanes, старшие пастухи и подпаски, вооруженные пращой и длинным посохом, прихватывающие в дорогу мулов и нескольких лошадей, походные котлы и пастушеских собак. Речь никоим образом не идет о переселенческом движении. Скажем даже без колебаний: это обратный перегон скота. Действительно, стада тонкорунных овец спускаются с северных высокогорий на южные низменности. Стада и их владельцы (крупные и мелкие) связаны с Севером, прежде всего с четырьмя большими центрами овцеводства, которые защищают в кортесах интересы влиятельной Месты: с Леоном, Сеговией, Сорией и Куэнкой. Впрочем, вся система зависит от ограниченной емкости летних пастбищ, расположенных на севере; безбрежные просторы Эстремадуры, Ламанчи и Андалусии на юге позволили бы ей расширяться до бесконечности³¹². Следовательно, если кастильские стада не пересекают символическую границу с Португалией, это связано не столько с противодействием бдительных соседей, сколько с нецелесообразностью использования дополнительных площадей, хотя кастильцы жалуются на указанное препятствие.

Отметив это, не станем пока рассматривать многосторонний конфликт между пастухами и крестьянами (связанный прежде всего с возвращением странствующих стад); не будем говорить также о соперничестве между стадами, перемещающимися на дальние и близкие расстояния; на стороне стад постоянного содержания, estantes или travesios, выступают города, не разделяющие интересы Месты, такие как Саламанка, то есть города, население которых составляет местная аристократия — дворяне и земельные собственники. Мы не станем дальше распространяться о борьбе между «группой давления», которую представляет Места, и ведомствами, враждебными ее правовым привилегиям; о борьбе за дорожные пошлины между государствами, городами, крупной знатью и Церквью. Однако все эти хорошо известные факты показывают, насколько сложной является здешняя система отгонного животноводства, насколько она связана с другими системами и насколько трудно ее понять, не учитывая особенностей длительной эволюции, предшествовавшей ее складыванию. Пастушеская жизнь способствовала развитию иберийской экономики, утверждает историк наполовину всерьез, «больше, чем оливки, виноград или даже сокровища Перу»³¹³. И он прав. Речь идет не только о XIV веке и не просто о важности распространения породы мериносов, выведенной путем скрещивания между испанскими баранами и баранами, привозимыми из Северной Африки. Стечение ряда обстоятельств, складывание благоприятной международной конъюнктуры были необходимы для формирования Месты (и, может быть, подъема ее влияния примерно до 1626 года). Развитие овцеводства Кастилии и появление миллионов ее постоянно находящихся в пути овец были бы невозможны, немыслимы без европейского кризиса XIV и XV веков, без очевидной притягательности низких цен на кастильскую шерсть, без хорошо известного свертывания экспорта английской шерсти, без сукнодельческой промышленности итальянских городов³¹⁴.

7. Отгонное животноводство сегодня

По статье Elli Müller, «Die Herdenwanderungen im Mittelmeergebiet», in Petermann’s Mitteilungen, 1938.

Коротко говоря, примечательный и показательный пример Кастилии подводит к недвусмысленному выводу: всякая система сезонных перегонов скота предполагает наличие сложных внешних и внутренних структур, прочных учреждений. В случае с кастильской шерстью речь идет о городах и рыночных центрах наподобие Сеговии, о генуэзских дельцах, которые выплачивают задаток за шерсть и вместе с флорентийцами располагают мастерскими, где моют и выделывают овечьи шкуры, не говоря о кастильских представителях этих крупных торговых компаний, перевозчиках кип шерсти, о флотилиях (контролируемых Бургосским консулатом), отплывающих из Бильбао и прибывающих во Фландрию, или о доставке шерсти в Аликанте или Малагу для переправки в Италию и, наконец, если обратиться к более заурядным подробностям, то о такой необходимой вещи, как соль, которую требуется купить и привезти к стадам на пастбище. Невозможно объяснить систему кастильских перегонов скота вне этого широкого контекста, в который она встроена и от которого не может освободиться.

Сопоставления и построение общей карты

В каждом случае, более или менее характерном, анализ приводит к одним и тем же выводам.

1. Почти все известные примеры показывают, что перегоны скота — явление, закрепленное многими установлениями, находящееся под защитой всевозможных покровителей, уставов, привилегий и поставленное как бы вне общества, что отражает обособленное положение пастухов вообще. Исследования, посвященные, правда, Верхней Германии³¹⁵, подчеркивают эту обособленность, «неприкасаемость» пастуха, и это весьма примечательно. Замечательный репортаж о путешествующих пастухах современного Прованса³¹⁶ также открывает перед читателем целый мир, особую цивилизацию.

Очевидно, от одной области к другой меры предосторожности, принимаемые в пользу и против перегонов скота, могут изменяться, но они всегда имеют место. В окрестностях Арля, на равнине Кро, допускаются злоупотребления в интересах «чужих стад»; муниципальный совет принимает по этому поводу решение в 1603 году и поручает капитану дю Гюэ организовать необходимое расследование, уполномочив его собрать специальный налог для возмещения убытков. Парламент Экса утверждает соответствующий регламент. Не будем лишний раз повторять: речь здесь идет о сложившейся системе³¹⁷. В Неаполе в начале XVII века³¹⁸ главная должность за пределами города — это должность таможенного начальника в Фодже. Он распределяет пастбища, вызывает в суд, взимает плату за пользование лугами, а в его отсутствие эти функции выполняют местные власти, представляемые президентом Камеры, который два раза в год отправляется на место, al modo de la Mesta^*EK, как уточняется в анонимном сообщении. Такое сближение, справедливо оно или нет, симптоматично. Сходным образом в Арагоне пастушеской жизнью руководит своя Места, аналогичная кастильской и имеющая свои привилегии, — но на ее архивы историки еще не покушались.

2. Второе правило: всякая система перегонов скота вырабатывается в силу потребностей сельскохозяйственной деятельности, которая, будучи не в состоянии полностью принять на себя бремя пастушества и одновременно отказаться от его преимуществ, оказывается вынужденной разделить его, в зависимости от местных возможностей и времени года, с местами выпаса, расположенными в низинах или в горах. Вследствие этого всякий логический анализ должен начинаться с земледелия как перводвигателя. Именно оно заставляет провести грань между пастухами и крестьянами. Первой заботой крупного скотоводческого движения, отправным пунктом которого являются Абруццские горы, а конечной целью — равнина Тавольере в Апулии, было обозначить положение местного крестьянства как в горах, так и на равнине. Мы уже отмечали ведущую роль Севера и постоянно живущих там крестьян в организации перегонов скота в Кастилии. Вспомним о paese habitatissimo^*EL на равнине в Вичентино. Более того, разве в Северной Африке, так же как в Турции и Иране, демографический взрыв и сельскохозяйственный подъем не ломают на наших глазах древние пастушеские порядки? То, что происходит сегодня, происходило и вчера.

3. Единственный способ обобщения этих отдельных случаев состоит в том, чтобы нанести все известные нам маршруты перегонов скота на карту Средиземноморья. Эту операцию применительно к нашему времени проделала в 1938 году мадемуазель Элли Мюллер, составив карту, которую мы воспроизводим в упрощенном виде с некоторыми дополнениями³¹⁹. Применительно к прошлому мы можем представить ее в виде ряда фрагментов. Шириной в полтора десяка метров, скотопрогонные тракты носят в разных местах разные названия: canadas в Кастилии, camis ramaders в Восточных Пиренеях, drayes или drailles в Лангедоке, carraires в Провансе, tratturi в Италии, trazzere в Сицилии, drumul oilor в Румынии. Древние следы и остатки этой дорожной сети образуют довольно ясную географическую картину. На средиземноморском пространстве XVI века сезонные перегоны скота были ограничены рамками Иберийского полуострова, Южной Франции, и Италии. На других полуостровах — на Балканах, в Анатолии, в Северной Африке — их следы тонут в потоках всеобъемлющих кочевых или около-кочевых передвижений. Только часть Средиземноморского региона располагает достаточно развитым земледелием, достаточно многочисленным населением, достаточно активной экономикой, чтобы заключить пастушескую деятельность в свои узкие, тесные рамки.

За пределами этих участков все усложняется, но, как мы увидим, клубок противоречий можно распутать не столько с помощью пространственных характеристик, которым нужно отдать должное, сколько с помощью исторических образов.

Дромадеры и верблюды: нашествия арабов и турок

В самом деле, история — замечательное подспорье для объяснений. На востоке и на юге Средиземноморский регион пережил два нашествия, по сути дела, два ряда следующих друг за другом потрясений, затронувших его вплоть до основания. Это «две зияющие раны», о которых говорит Ксавье де Планьоль: нашествия арабов начиная с VII века и нашествия турок начиная с XI века; отправной точкой последних были «холодные» пустыни Центральной Азии, они сопровождались распространением или усилением распространения верблюдов; первые начинались в «жарких пустынях» Аравии и способствовали экспансии дромадеров, даже были ее причиной³²⁰.

Эти два вида вьючных животных отличаются друг от друга, несмотря на явное сходство и частое их смешение. На Западе очень многие ошибались на этот счет, что, впрочем, извинительно: Савари в своем «Коммерческом словаре» (1859 г.) определяет дромадера как «вид верблюда», что совершенно неверно. Итак, это два разных животных: верблюд, родина которого Бактрия, не боится ни холода, ни высоты; дромадер, выходец из Аравии, остается детищем песчаных пустынь и жаркого пояса. Он практически не пригоден к путешествиям по горным дорогам и не выносит низких температур. Уже прохладными ночами в сахарских или аравийских пустынях хозяева заботливо прячут головы дромадеров под полой своих шатров. Гибрид верблюда и дромадера, выведенный в Туркестане около X века, имел лишь местное значение.

Важное значение для обоих животных имеет окружающая среда. Довольно широкая пограничная зона разделяет области их обитания, она простирается от линии, которую можно прочертить по южным оконечностям Загроса и Тавра (это основная граница) до условной линии, пролегающей вдоль восточного побережья Черного моря, южного побережья Каспийского моря и поворота реки Инд³²¹. В очень грубом приближении этой зоной является Иранское плоскогорье, сильно промерзающее зимой. Дромадеры попадают туда, это верно, в составе многочисленных караванов, движение которых в XVI веке сосредоточивается вокруг Исфагана³²². Дромадеры доходят даже до Индии, где они ценятся³²³ так же высоко, если не выше, чем лошади, и отсюда следует, что это не совсем привычная для них местность. В действительности и анатолийские плато, и иранские нагорья являются скорее закрытыми для них, и, если арабское завоевание потерпело неудачу в Малой Азии, если арабы никогда не чувствовали себя уверенно в Персии, это следует приписывать, по большей части, как раз ограниченным возможностям дромадеров.

Во всяком случае, каждая из двух зон имела свою историю.

От Сирии до Магриба арабские завоеватели обходили стороной горные вершины. Они предоставили собственной участи эти древние внутренние горы, сухие и обращенные к пустыне, рано освоенные людьми, такие как Орес в Северной Африке; равным образом арабы обогнули безлюдные горы, граничащие с морем и благодаря изобилию осадков, покрытые густыми лесами. Эти сохранившиеся с незапамятных времен леса, которые люди всегда щадили, во время арабского завоевания служили укрытием для беженцев. В VIII–XII веках марониты и друзы обосновались в Ливане; создавая свое государство, они расчищали территорию от лесов. В Северной Африке Кабилии начинают заселяться с X и особенно с XI века, после массового притока кочевников хиляли³²⁴. «Бедуинизация», последовавшая за арабским нашествием, заполонила эти давно или недавно заселенные горные края, как потоп, окружая горные вершины, как море окружает острова. При этом обитатели высокогорья оказались неожиданно отрезанными от внешнего мира, благодаря чему некоторые архаичные черты образа жизни (быки как тягловая сила, земледелие в орошаемых долинах, амбары с зерном, пещерные жилища, где скучиваются люди и животные) сохранились чуть ли не до наших дней.

Появление турок с их верблюдами в горах Малой Азии и в меньшей степени на Балканах, где существует множество исключений, повлекло за собой сокрушительные, иногда необратимые перемены, но совершенно другого характера. Агрессивные кочевники при первой возможности взбирались на самый верхний этаж горного края, поднимаясь выше пределов лесного пояса. Причина заключается, возможно, в том, «что летний отдых обозначен в языке турок дорогим для них понятием «яйла», в которым образы летней прохлады, струящейся ледяной воды, роскошных пастбищ смешиваются с представлением о рае»³²⁵. Великое дело весной «покинуть стоянку «пирелэнди», которая стала обиталищем блох и рассадником червей», и, самое главное, стронуться с места, двинуться в путь. Турецкая пословица (в свободном переводе) говорит: «Юрюк (кочевник, путник) не обязан направляться куда-то, главное, чтобы он двигался»³²⁶, побуждаемый к этому скорее традицией, чем географическими предпосылками.

Богатая история этих передвижений запутанна, ее трудно разложить по полочкам: у нее есть свои ловушки; кроме того, кочевникам приходится бороться с постоянно возобновляющимся противодействием оседлых жителей; они должны преодолевать, обходить или ломать препятствия, воздвигаемые этими последними, и иногда отступать перед их безмолвным натиском. В Малой Азии в период с XIII по XV век пастухи-кочевники постепенно и последовательно вытеснялись с внутренних равнин и низменностей и были отброшены к гористым окраинам и периферийным равнинам, «почти пустынным», которые на протяжении веков оставались во власти «болезнетворного воздуха и запустения», «а летом зарастали ядовитым кустарником», — эго киликийские, памфилийские равнины, долины Меандра и Гжедиза. В XVI веке турецкое правительство не прекращало попыток приручить юрюков, т. е. сделать их оседлыми путем наделения земельными участками, при этом самых упорствующих ссылали на работы в рудники или на строительство укреплений, а также переселяли, в частности, на Кипр, принадлежавший туркам с 1572 года.

Но это была безнадежная задача. Если кочевой образ жизни угасает в западной Анатолии, то он процветает на востоке, куда прибывают кочевники из Азии, известные под общим именем «туркмены». Вплоть до наших дней туркмены перемещаются по анатолийской степи и доходят до Алеппо и Дамаска; на всем протяжении этого маршрута встает проблема их привлечения к оседлой жизни. Начиная с XVI века и еще более в следующем столетии предметом особой заботы оттоманских правителей и сборщиков податей становятся кочевники-туркмены, которые до этого, во времена великих успехов, великих завоеваний предшествующих эпох, никогда их не беспокоили. Для Порты речь идет о взимании налогов с туркмен, о наборе среди них воинов для конницы. Ожесточенная борьба с Персией влечет за собой вытеснение в Иран шиитских племен; сунниты, напротив, продвигаются на запад и пополняют ряды кочевников-юрюков. Племя, которое в 1613 году находится в области Караман, на юго-востоке от Коньи, через 70 лет оказывается в районе Кютахьи; одна группа попадает даже на остров Родос. Последняя волна: образовавшиеся на юго-востоке пустоты заполняются снова; курды, до тех пор запертые в своих горах, захватывают новые пространства. В XIX веке «благодаря им возобновляются великие миграции с севера на юг между анатолийским высокогорным плато и южными предгорьями Тавра». Это доказывает, что кочевая жизнь развивается по циклам, в которых есть неожиданные остановки, периоды застоя, плавного развития и возобновления³²⁷.

Кочевая жизнь Балкан, Анатолии и Северной Африки в освещении западных источников

Попытка все объяснить с помощью этих двух завоеваний — арабского нашествия VII и последующих веков и турецкого, относящегося к XI веку и следующим, — это упрощение необходимое и дозволенное, но все же упрощение. Дромадерам не нужно было дожидаться арабских походов, чтобы попасть в Северную Африку и в Сахару. Точно так же верблюды появились в Анатолии еще до первых побед Сельджукидов. Но в общих чертах схема верна. Средиземноморье, расположенное на стыке жарких и холодных пустынь, в своей совокупности рассекающих континентальную массу Старого Света, сталкивается с проникновением в свои пределы образа жизни, естественного для кочевников Азии.

Во всяком случае, это богатое наследие прошлого в XVI веке дополняет картину полуостровной жизни Средиземноморья — Балкан, Анатолии, Северной Африки, — где система сезонных перегонов скота в том виде, как их рисуют наши западные источники, была нарушена, оттеснена на окраины или подверглась значительным изменениям. Это важное уточнение помогает понять характер некоторых горных «островков», независимых, но отгородившихся от внешнего мира и вызывающих его опасение и вражду, например Джебель Друза, автономии, совершающей своего рода «набеги на мавров, турок и арабов»³²⁸, или Кабилии — в испанских текстах королевство Куко — независимой, но стесненной в плане внешних сношений. Напрасно его правители пытаются установить контакт с испанцами, в особенности с помощью маленького прибрежного участка Стора (рядом с современным Филипвиллем)³²⁹. В Северной Африке дело обстоит еще сравнительно просто. Каждое лето многочисленные кочевники пригоняют свои стада к морю; с приближением зимы они возвращаются на юг и в Сахару. Таким образом, жители гор получают передышку, во время которой их стада могут пастись в низине, оставленной ими на пороге зимы. Ничего подобного, как мы говорили, нет в Анатолии и тем более на Балканах, где потоки сезонных движений скота смешиваются и сталкиваются с кочевыми. На востоке Балканского полуострова турецкое правительство под давлением обстоятельств основало колонии кочевников, юрюков Малой Азии, в надежде привязать их к месту и укрепить свои вооруженные силы. Впрочем, это не единственные кочевники на широком пространстве Балкан.

Указанное достаточно ясное в сравнении с Италией или Испанией различие не укрылось от глаз западных путешественников как недавнего, так и далекого от нас времени. Перемещения кочевых (или, лучше сказать, полукочевых) скотоводов запечатлелись и в памяти Диего Суареса³³⁰, автора солдатских записок об Оране, и фламандца Бузбека, и такого замечательного путешественника, как Тавернье, и любознательного барона де Тотта, и англичанина Холланда, современника Шатобриана. Самую интересную картину рисует Холланд, который в 1813 году³³¹ встретился с суровыми пастухами Пинда, гонящими свои стада в полупустынные в то время поля Салоник, или на берега залива Арта, своего рода внутреннего глубоководного моря. Каждый год с наступлением лета они снова отправляются в дорогу в родные горы. Это, несомненно, кочевники, потому что с ними едут их жены и дети За длинной цепочкой баранов, задающих ритм движения, тянется обоз, насчитывающий до 1000 лошадей, навьюченных хозяйственной и домашней утварью, палатками и младенцами в лукошках. Даже попы сопровождают свою паству.

Кочевниками были и те люди, которых Бузбек³³² видел в окрестностях Анкары, где разводят ангорских овец и баранов с жирными курдюками, известных в Северной Африке под именем берберских. «Пастухи, гонящие эти стада, день и ночь проводят в поле; они везут с собой своих жен и детей на двуколках, которые служат им жилищами; у некоторых из них, однако, есть небольшие шатры; эти люди забредают довольно далеко и при удобном случае занимают новые территории; иногда они уходят на равнину, иногда поднимаются на возвышенности, иногда спускаются в долины; их маршруты и места стоянки зависят от времени года и обилия пастбищ». На границе между Арменией и Халдеей, «в четырех часах в пути от города Эривань, — пишет Тавернье³³³ в середине XVII века, — находятся высокие горы, куда летом приходят живущие в жарком краю на стороне Халдеи крестьяне, числом до 20 тысяч шатров, то есть семейств, в поисках хорошего выпаса для своей скотины; в конце осени они отправляются в обратный путь».

В этом случае сомнений также не возникает. Сто лег спустя этих же кочевников-туркмен встречает барон де Тотт, но его свидетельство грозит оставить нас в легком недоумении. «Народы, — пишет он, — которые зиму проводят в середине Азии, а летом доходят до Сирии в поисках пастбищ для своих стад, прихватив с собой свой скарб и оружие, считаются кочевниками, но являются ими не более, чем испанские пастухи, которые, следуя за своими овцами, проходят в течение восьми месяцев по всем горам Андалусии»³³⁴.

Открываемая таким образом дискуссия полезна, но заслуживает лишь краткого отступления. Смешивать кастильских rabadanes и туркменских скотоводов можно только на первый взгляд, представив себе огромные расстояния, преодолеваемые «странствующими стадами» Месты. Туркмены не покрывают больших расстояний, но путешествуют вместе со своими семьями и жилищами. В этом заключается разница. Кроме того, разногласия касаются слова «номады»^*EM. Напомним, что ученый термин «кочевничество» не входит в словарь Литтре, который в то же время иллюстрирует понятие transhumance^*EN лишь одним примером, датированным 1868 годом. Впрочем, слова transhumance и transhumant недавнего происхождения: словарь Блока-Варбурга (1960 г.) приводит ранние примеры, датированные 1803 годом. Если слово trashumante и выходит из-под пера Иньясио де Ассо в 1880 году³³⁵, непохоже, чтобы этот термин с очень давних пор использовался за пределами Пиренеев, а слово trashumancia доныне отсутствует^*EO. Но не станем слишком далеко уклоняться в этом направлении.

Более чем столетние циклы

В ходе предшествовавшего изложения была отмечена чрезвычайная длительность превращения кочевников в сезонных скотоводов, горцев — в жителей равнин и городов. Для завершения всех перемен такого рода необходимы столетия. Чтобы пробудить равнину к деятельной жизни, преодолеть враждебность водной стихии, проложить дороги и прорыть каналы, могут понадобиться и 100, и 200 лет. С того момента как начинается отток населения с гор на равнину, миграции продолжаются столько времени, сколько необходимо для удовлетворения ее потребностей в человеческих ресурсах, — один-два века и более. Это процессы, длящиеся столетиями, и их течение становится заметным только тогда, когда хронологические рамки рассмотрения расширены до предела.

Как правило, историю интересуют только кризисы, которые являются высшими точками этих медленных процессов. Но кризисам предшествуют огромные подготовительные периоды, и они порождают бесконечные последствия. Бывает так, что медленно текущие процессы мало-помалу меняют свое направление. Созидательные периоды сменяются периодами распада и так далее в таком же порядке. Моменты расцвета в жизни гор чередуются с моментами полного упадка, и иногда точка наивысшего подъема является точкой начала падения. Когда история выходит за пределы отдельных событий или локальных процессов, оказывается, что эти «географические» (если так можно выразиться) циклы, имеющие максимальную длительность, подчиняются очень приблизительному согласованию. Так, в конце XVI века перенаселенность и стесненные условия жизни в средиземноморских горах приводят к взрыву. Повсеместная освободительная война сливается в наших глазах и отходит на второй план по сравнению с той формой замаскированной и нескончаемой социальной войны, которую определяют как разбойничество, понятие на редкость размытое. Альпы и Пиренеи, Апеннины или другие христианские и мусульманские горы имеют общую судьбу, которая прочитывается в истории огромных горных цепей, овеянных дыханием окружающего их моря.

Итак, в этих почти неподвижных рамках влияние медленных приливов и отливов не является обособленным, сдвиги глобальных отношений между человеком и окружающей его средой сливаются с другими колебательными движениями — экономическими, тоже иногда протекающими медленно, но, как правило, более краткосрочными. Все эти процессы переплетаются друг с другом. И те, и другие всегда оказывают сложное воздействие на условия жизни людей. Успех созидательной деятельности последних зависит от того, умеют ли они сознательно использовать эти приливы и отливы или нет. Иными словами, географическое рассмотрение долгосрочных периодов приводит нас к пониманию самых длительных колебательных процессов, которые знает история. Вот на что направлены наши рассуждения в этой и последующих главах.

Разумеется, к водным пространствам нужно подходить с человеческой меркой — в противном случае невозможно не только осмыслить, но и представить себе их историю.

Прибрежная навигация

Перед лицом моря, казавшегося в XVI веке огромным, территории, занимаемые людьми, обозначаются миниатюрными полосками, черточками, точками… Огромное пространство моря выглядит таким же пустынным, как Сахара. Жизнь кипит только вдоль берегов. Плавание заключается почти исключительно в следовании линии берега, как было на заре судоходства. «Перебираться, как крабы, с камня на камень»¹, «от одной оконечности суши на остров и с острова на другую оконечность»² означает costeggiare^{*GA 3}, не выходить в открытое море, то, что Белон дю Ман называет «морскими кампаниями». Говоря точнее, плавание по морю, судя по кухонным счетам одного судна из Рагузы⁴, означает покупать сливочное масло в Вильфранше, уксус в Ницце, оливковое масло и сало в Тулоне… Или, по словам современника-португальца, переходить от одного постоялого двора на море к другому, завтракать в одном, ужинать в другом⁵. Томе Кано Севилец говорил об итальянцах: «Эти моряки боятся открытого моря»⁶. Плавая по Адриатике, Пьер Лескалопье «забавляется, разглядывая маски» на масленицу 1574 года в Заре; через день, 25 февраля, он проплывает Сен-Жан-де-Мальвуази и 26-го числа обедает в Спалато⁷. Государи и другие великие мира сего таким же образом перебираются из одного прибрежного города к следующему, устраивая праздники и приемы, делая визиты и отдыхая, пока их судно стоит под грузом или в ожидании улучшения погоды⁸. Так же передвигаются военные флотилии, которые не вступают в сражение вдали от берегов⁹. Когда рассматриваешь путевые книги или Arti di navigare^*GB, которые содержат, по сути дела, описания курсов прибрежного плавания, на язык просится скромное слово «каботаж».

Только в крайнем случае судно теряет берег из виду, когда превратности плавания уносят его в открытое море или когда оно выбирает один из трех-четырех более коротких путей, давно известных и часто используемых. Бывает, что корабль идет из Испании в Италию через Балеарские острова и юг Сардинии — это часто называют «плаванием по островам». Бывает, что через Мессинский пролив или Мальту он добирается до Сирии через мыс Матапан, а затем через осгрова Кандию^*GC и Кипр¹⁰. Иногда судно отправляется непосредственно с острова Родос в Александрию Египетскую. Этот переход, при благоприятном ветре занимающий совсем немного времени¹¹, практиковался уже в эллинистическую эпоху: так, в 1550 году Белон дю Ман добирается от Родоса до Александрии по прямой. Нельзя сказать, что названные маршруты пролегают в полном смысле этого слова в открытом море. Применимо ли это понятие к переходам по направлению параллелей от одного острова к другому в поисках защиты от северных ветров, а по направлению меридианов с использованием ветра, который дует на маршруте Родос — Александрия, все-таки очень коротком, то с севера, то с юга? На такой риск моряки отваживаются в большинстве случаев при коротких переходах, когда речь идет о том, чтобы достичь противоположного берега. Но когда в январе 1571 года венецианский галион «Фоскарини и Панигетто», идущий с Крита, миновав Корфу, попадает в туман и оказывается вынужденным двигаться вслепую, не видя земли, экипаж впадает в отчаяние¹².

Привязанность к побережью так велика, что плавание по морю уподобляется речному. При этом, если на берегу есть власти, они требуют со всех проезжающих дорожную пошлину. Одно дело заплатить налог, за которым в порту стоят определенные услуги. Но ничего подобного не предлагают герцог Монако или герцог Савойский, каждый из которых владеет маленьким клочком пребрежной земли, но от этого еще более жаждет приобщиться к доходным торговым перевозкам, осуществляемым у них под носом, и высказывает требования, чтобы пошлину платили все суда, проплывающие вдоль их берегов. Горе парусникам, которые находятся в пределах досягаемости галер, принадлежащих этим государям¹³. Двухпроцентная пошлина, взимаемая в Виль-франше, вследствие дурного расположения французов становится даже предметом дипломатического столкновения в эпоху Людовика XIV. Вот наилучшее объяснение привязанности местных торговых путей к побережью. Точно так же овладение форпостами Таламоне, Орбетелло, Порто Эрколе и Санто Стефано по периметру Тосканского побережья, согласно миру Като-Камбрези, позволяет Филиппу II при желании прерывать судоходство между Генуей и Неаполем¹⁴. Сразу становится понятна роль Ла Гулегты на берберийском берегу. Чтобы преградить путь или помешать прохождению судов вдоль берега, достаточно разместить здесь караульную сторожку. Если плавание по большой воде не было распространено в Средиземноморье, то причиной этого вовсе не являлось отсутствие технических навыков. Здешние моряки умеют управляться с астролябией и с давних пор пользуются магнитом. Во всяком случае, они могли при желании им пользоваться. Кроме того, итальянцы были предшественниками и учителями иберийцев в освоении морских путей, ведущих в Новый Свет¹⁵. Средиземноморские корабли — в Испании их называют «левантинскими» — каждый год совершают плавания из Внутреннего моря в Лондон или Антверпен. С океаном они также знакомы. Средиземноморские суда даже пересекали его, направляясь в Америку: так, марсельская «Паломница» в 1531 году доходит до Бразилии и при возвращении, в самом конце своего пути, оказывается захваченной португальскими кораблями в Малаге¹⁶. В ноябре 1686 года галион великого герцога Тосканского, прибывший в. Аликанте, зафрахтован для плавания в Индии: он должен доставить боеприпасы в крепость Ла Хабана^*GD и привезти оттуда товары, оставленные кораблем, неспособным на подобный переход¹⁷. В 1610 году два тосканских судна сгружали на набережной Ливорно содержимое своих трюмов, доставленное непосредственно из Индий¹⁸. Корабли из Рагузы, возможно, обогнули мыс Доброй Надежды¹⁹ вскоре после Васко да Гамы; они, несомненно, достигли Нового Света.

8. Места кораблекрушения судов, отправлявшихся в Венецию с 1592 по 1609 год

(по книге A. Tenenti, Naufrages, Corsa ires et Assurances maritimes a Venise, 1959), указывают на преобладание прибрежных маршрутов.

Если Средиземноморье осталось верным древним традициям своего судоходства, за исключением отмеченных нами прямых маршрутов, причина заключается в том, что это отвечало его потребностям и соответствовало его разветвленности; можно ли плавать в Средиземном море, не утыкаясь постоянно в соседствующие друг с другом местности? Близость земли служит лучшим проводником и самым надежным компасом; она помогает ориентироваться. Даже если берег низкий, суша может служить укрытием от сильных ветров, дующих с ее стороны и готовых разбушеваться в любую минуту. Когда в Лионском заливе дует мистраль, то и сегодня лучше всего прижаться как можно ближе к берегу, чтобы оказаться в узкой полосе наименьшей качки. Да и магнит не является незаменимым на средиземноморских кораблях. В 1538 году, в отличие от испанских галер, на французских галерах им не пользуются²⁰. Повторим еще раз, что моряки умели обращаться с ним.

9. Захваты кораблей пиратами за тот же период

Согласно тому же источнику

Впрочем, близость берега защищает не только от стихии. Ближайший порт служит убежищем также от преследующего вас корсара. Находясь в крайних обстоятельствах, судно выбрасывается на берег, и экипаж может спастись на суше. Так, в 1654 году Тавернье избежал корсарского плена в Гиерском заливе; на его счастье, судно даже не потерпело кораблекрушения.

Каботажные плавания увеличивают также вероятность фрахтовки судов. Они предоставляют возможность заключать выгодные торговые сделки, играя на разнице в ценах; каждый моряк от юнги до капитана располагает своей долей товара на борту. Купцы или их представители тоже отправляются в путь вместе со своим грузом. Кружение около берегов, которое может длиться от нескольких недель до нескольких месяцев, становится в зависимости от места сложной цепочкой следующих друг за другом сделок купли-продажи и обмена. За это время судно часто заполняется совершенно другим товаром. Он покупается, продается, и в маршрут обязательно включаются такие пункты, как Ливорно, Генуя или Венеция, где можно обменять пряности, кожу, хлопок или кораллы на звонкую монету. Только большие специализированные суда, перевозящие соль или зерно, имеют некоторое сходство с битком набитыми кораблями сегодняшних дней. Другие напоминают передвижные базары. Стоянки дают им возможность заниматься куплей-продажей, перепродажей, обменом, не говоря уже о других удовольствиях пребывания на суше.

Мы еще не упомянули о выгодности почти ежедневного пополнения запасов продовольствия, воды, леса, тем более важного, что речь идет о малотоннажных судах и что припасы, находящиеся на борту, даже питьевая вода, быстро портятся. Приходится часто останавливаться, чтобы «faire aiguade et lignade»^*GE, как говорит Рабле.

Эта топчущаяся на месте навигация влияла на географию прибрежной местности, тем более что на один большой корабль, способный плыть без перерыва, приходятся десятки лодок и маленьких грузовых парусников, которые могут двигаться только ползком. Так же как на материковых дорогах, проложенных Римом в Западной Европе, населенные пункты с поразительным постоянством возникали на расстоянии дневного перехода друг от друга, так и на прибрежных водных маршрутах от одного порта до другого был день пути. Вместо речного устья, которое часто бывало непригодным из-за песков, они используют гостеприимные берега заливов. Между этими пунктами почти нет жилья²¹. Иногда бывает так, что на малонаселенном берегу, например в Северной Африке, существует порт в качестве места встречи кораблей и рыбаков, со своим непременным источником воды, но его расширения в сторону суши не происходит. Вот лишнее доказательство того, что наличия порта недостаточно для образования города…

В этих картинках заключены не просто живописные подробности красочного исторического повествования, но его главная правда. Мы чересчур склонны обращать внимание только на существенные связи; они обрываются, и они восстанавливаются — но это еще не равнозначно безоговорочному успеху или полному краху. Медленно ползущие суденышки неустанно соединяют или воссоединяют отдельные частицы моря, хотя большая история никогда этого не замечает.

На заре португальских открытий

В заключение небезынтересно будет бросить мимолетный взгляд на португальцев, которые в начале XV века столкнулись с огромной проблемой плавания по открытому морю в Атлантике, делом для них абсолютно новым. Во время похода на Сеуту в 1415 году недостаток опыта выявился со всей очевидностью: лишь с большим трудом удалось справиться с течениями в Гибралтарском проливе²². Об этом со всей определенностью говорит автор записок де Баррос: конечно, его соотечественники знакомы с уклонением звезд и астролябией, но до 1415 года «они не отваживались далеко заходить в открытое море»²³. Один историк сказал даже о ранних португальских первооткрывателях, плававших вдоль бесконечного африканского побережья, что еще при жизни Генриха Мореплавателя они были «прежде всего робкими и осторожными прибрежными мореходами, не имевшими ни капли морской отваги»²⁴. Одним словом, несмотря на знакомство с океаном, средиземноморскими моряками. Во всяком случае, переломным моментом было появление около 1439–1440 годов произведших революцию в кораблестроении каравелл, в связи с трудностями обратного пути из Гвинеи, когда приходилось идти против ветра и против течения. Каравеллам для возвращения в Лиссабон требовалось выйти в открытое море и описать огромную дугу через Азорские острова²⁵. Португальцы начали отрываться от берегов и очень скоро были вознаграждены за это.

Малые моря, фундамент истории

Средиземное море — это целая цепочка водных равнин, соединенная между собой более или менее широкими проходами. В каждом из двух больших средиземноморских бассейнов, западном и восточном, находятся обособленные друг от друга выступами суши группы малых морей, narrow-seas. Каждая из них — целый мир со своими особенностями, собственными типами судов, своими обычаями и своими закономерностями развития²⁶, и, как правило, самые ограниченные по площади из этих морей играли важную роль в истории, как будто бы люди начинали с освоения нескольких Средиземных морей в миниатюре.

Эти водоемы по сей день живут своей обособленной жизнью, яркость которой придает сохранившийся обычай использовать старинные грузовые парусники и давно вышедшие из моды рыбацкие лодки²⁷. Вот в Сфаксе море Сиртов^*GF, где плавают махонны с треугольными парусами, лодки ловцов губок, камаки, с борта которых джербинцы и керкеннийцы поражают рыбу острогой. Современна ли эта картина²⁸? Вместе с Теофилем Готье, обогнув мыс Малею, мы вступаем в Архипелаг^*GG с его островами и медленными течениями; тотчас же «горизонт покрывается парусами; бриги, шхуны, каравеллы, аргосии бороздят голубые воды во всех направлениях…» Такова привилегия и такова участь малых морей и сегодня²⁹. Живучесть этих устаревших средств передвижения, неизменность их маршрутов в течение столетий ставят перед нами проблему. Как вчера, так и сегодня их значение связано с краткосрочностью переходов, накоплением множества мелких заказов на фрахт. Кроме того, с узким семейным кругом обслуживающих эти маршруты лиц, их безопасностью. Трудности для здешних моряков начинаются на дальних переходах, когда они должны проститься с родными берегами, миновать опасные мысы. «Тот, кто огибает мыс Малею, — говорит греческая поговорка, — должен забыть об отечестве»³⁰.

10. Сицилия и Тунис делят Средиземное море на две части

Узкие полосы воды, о которых идет речь, благодаря морским путям, сходящимся к ним и позволяющим отправляться на большие расстояния, играют в XVI веке гораздо более значительную роль, чем два обширных участка Средиземноморья на востоке и на западе: Ионическое море и море, образуемое Сардинией, Корсикой, Европой и Африкой. И то, и другое, но особенно первое представляют собой настоящие водные пустыни, которые торговые корабли стараются обогнуть или поскорее пересечь.

Морская жизнь Средиземноморья протекает на окраинах этих двух больших пространств, устрашающих своими размерами, в замкнутых пределах малых морей: на востоке — Черного моря, правда, лишь наполовину средиземноморского, и Эгейского моря, или Архипелага (в XVI веке употребительной нормой даже во французском языке является итальянское слово Г Archipelago); в центре — Адриатического и безымянных морей, находящихся между Африкой и Сицилией; на западе — Тирренского, по преимуществу итальянского моря, «Этрусского моря», ограничиваемого Сицилией, Сардинией, Корсикой и Западным побережьем Италии; наконец, на крайнем западе, между Южной Испанией и соседствующей с ней частью Африки, — также безымянного моря, «средиземноморского Ламанша», которое на востоке можно обозначить линией, проходящей от мыса Матифу через Алжир к соседнему с Валенсией мысу Нао и которое соединяется Гибралтарским проливом с Атлантикой.

Внутри вышеназванных морей можно также выделить участки меньших размеров, поскольку в Средиземном море нет ни одного залива, который не представлял бы собой обособленного мирка и не был бы малой родиной для окрестных жителей³¹.

Черное море — константинопольский заказник

Удаленное с точки зрения навигации, Черное море окружено множеством негостеприимных (за редким исключением) земель, диких и населенных варварами. Могучие горы, обступившие его с юга и с востока, враждебны путешественникам, которые отваживаются передвигаться по тяжелым горным дорогам, ведущим из Персии, Армении и Месопотамии в Трапезунд, великий перевалочный пункт. На севере, наоборот, простираются широкие равнины России, край проезжих дорог и кочевников, который в XVI веке находится еще под контролем крымских татар. Только в следующем столетии русские беглецы, находящиеся не в ладах с законом, казаки, появляются на Черноморском побережье и начинают грабить турецкие суда. Но уже в XVI веке московиты совершают набеги на берег Черного моря, пользуясь зимними дорогами³².

11. Портулан восточной части Средиземноморья (XVI в.)

Мадрид. Национальная библиотека. Ms. 1718. f.4.

Черное море в это время, как и на протяжении всей его истории, является важной экономической зоной. Есть продукты, которые производятся почти на месте: сушеная рыба, свежая и паюсная икра из «русских рек», лес, необходимый для турецкого флота, железо из Мингрелии³³, шерсть, свозимая в Варну и перегружаемая там, как и кожи, на большие рагузские суда, и зерно, скупаемое в Константинополе. Кроме того, есть транзитные товары, предназначенные для Средней Азии и Персии, а также привозимые караванами для доставки в Константинополь и на Запад. К несчастью, мы мало осведомлены о том, что являла собой в XVI веке эта торговля с Востоком, ведущаяся в обоих направлениях. Похоже, что Константинополь сосредоточил дальнюю и ближнюю торговлю Евксинского Понта^*GH в своих руках, сделавшись посредником между этой окраиной Средиземноморья и внешним миром. Близко расположенное к громадной столице, Черное море является ее кормильцем, жизненно важным источником продовольствия, поскольку для снабжения Константинополя недостаточно дани, поступающей с Балкан (главным образом, гуртов овец), и основные запасы зерна, риса, бобов доставляются сюда кораблями из Александрии, так же как и пряности, и москательные товары. Белон дю Ман³⁴ говорит о сливочном масле, которое привозят из Мингрелии в Константинополь в «только что содранных… не выделанных коровьих и бычьих шкурах». Его привозят, вне всякого сомнения, на каком-то из бесчисленных греческих карамузалисов^*GI, которые занимаются перевозками по Черному морю, хотя они более пригодны для коротких переходов по Архипелагу, чем для этого опасного моря³⁵, часто штормящего и покрытого туманом. В октябре 1575 года буря затопила поблизости от Константинополя сразу сотню этих небольших суденышек, груженных зерном³⁶.

Черное море в XVI веке привязано к Константинополю, как когда-то оно было вотчиной Милета, вотчиной Афин, а затем, после 1265 года им завладели итальянцы и генуэзцы³⁷. Они закрепились на юге Крыма³⁸, в хорошо защищенных Каффе и Тане, укрытых горами на севере полуострова от набегов степняков; они обосновались также в Константинополе (откуда ушли только в 1453 году, и то не совсем), а из факторий в Крыму турки изгнали их позднее, в последней четверти XV века. Каффа была взята в 1479 году. За этим последовало великое перемещение сухопутных дорог, ведущих к морю: теперь их конечным пунктом является не Крым, а Константинополь. Дороги, которые были направлены в города Килия и Четатя Альба^*GJ, заменяются в молдавских княжествах торговым трактом, ведущим в Галац, где сосредоточивается отныне поток товаров с Дуная и далее из Польши³⁹.

С этого времени Черное море является официальной житницей огромной турецкой столицы. Однако мореплаватели из Рагузы постоянно проникают туда, по крайней мере, до 90-х годов XVI века, загружая в Варне целые суда шерстью и кожей шкурами montonini, vacchini е buffalini^*GK. Впрочем, подобными же перевозками они занимаются на Мраморном море (из Родосто)⁴⁰. Возможно, они хотят избежать таможенных расходов? Во всяком случае, к концу XVI века по непонятным нам причинам рагузские корабли покидают почти одновременно обе гавани. Черное море становится, как никогда ранее, закрытым для Запада, по крайней мере в отношении водных путей сообщения, поскольку в это время сухопутные дороги, по всей видимости, приобрели решительный перевес над последними, к чему мы еще вернемся.

В самом ли деле Константинополь задвинул засов, положив тем самым конец той роли «круглого стола международной торговли», которую Черное море играло в конце Средних веков⁴¹? Не имело ли это событие других, более отдаленных причин? Действительно, к Черному морю сходятся дороги, ведущие не только в Трапезунд или Синоп, но и те, которые обычно называют Великим Шелковым путем, но последний, по-видимому, с XIV века приходит в упадок. Питающая его торговля перемещается в Персию. Во всяком случае, жертвой этого упадка становится Туркестан. С другой стороны, в середине XVI века осуществляется продвижение русских вдоль Волги. Казанское ханство, некое подобие королевства Г ран ад а, разбогатевшее благодаря доходам от караванной торговли, на которые давно зарились русские, перешло к ним в руки, будучи уже наполовину разоренным вследствие не совсем понятных причин, возможно, связанных с иссяканием туркестанского шелкового пути. В 1556 году Иван Грозный овладел Астраханью. На сей раз заслон был поставлен надежный, несмотря на попытки турок прорвать его в 1569–1570 годах, впрочем, история обходит вниманием это событие⁴².

Архипелаг венецианский и генуэзский

Архипелаг, «самое гостеприимное море на земле», представляет собой совокупность бедных островов и еще более скудных земель на побережье. Его история становится понятной тоже только в свете истории соседнего большого города. Некогда он был афинским плацдармом, впоследствии — основой византийской талассократии^*GL. Благодаря ему Византия сохранила Эгейское море, а затем повернула вспять продвижение ислама, на какое-то время в IX веке закрепившегося на Крите. Архипелаг защищах морские пути сообщения с Западом через Грецию и Сицилию, а также, в ожидании возвышения Венеции, адриатические дороги.

Прошли столетия. Эгейский Архипелаг стах венецианским и генуэзским. Два соперничающих города поделили между собой основные острова; на островах обосновались патриции, стражи империи, владельцы крепостных, плантаторы и одновременно торговцы, настоящая колониальная знать, остающаяся чужой окружающему православному населению. Обычаи последних могли латинизироваться, но это не было ассимиляцией. Таково обычное драматическое развитие событий: в конце концов все колонизаторы оказываются по одну сторону баррикады. Когда в 1479 году Венеция сменила Геную на Кипре, плантаторы, происходившие из обоих городов, быстро нашли общий язык. Очевидная, неизбежная классовая выучка…

В Архипелаге латинские народы защищали свои традиции с большей легкостью и, главное, более эффективно, чем на Черном море, и возможности их защиты долгое время превышали возможности нападающих. Тем не менее остров Негропонте^*GM был захвачен турками в 1479 году; Родос пал в 1522 году; остров Хиос был занят без единого выстрела в 1566 году; Кипр сдался туркам после их почти беспрепятственной высадки и осады двух городов, Никосии и Фамагусты, в 1570–1572 годах; Кандия в 1669-м, после войны, продолжавшейся 25 лет.

Но борьба за Архипелаг далеко не целиком укладывается в рамки истории сражений. Она является также историей повседневной социальной войны. Не раз местные жители — греки изменяли своим хозяевам как на Кипре, так и позднее на Крите. Обитатели островов способствовали победе турок, и даже задолго до этой победы греческих моряков переманивали на суда султанского флота, экипажи которых часто набирались среди жителей Архипелага. Охотнее других в начале каждой летней кампании на корабли султанского флота шли служить критяне. Вербовщики находили их в тавернах Перы, близ Арсенала⁴³, еще за сто лет до того, как Кандия перешла в руки турок.

Помимо военной службы, Константинополь прельщал греков выгодами плавания по Черному морю и в Египет. Для доставки припасов в столицу пригодны и груженные зерном каики, и карамузалисы⁴⁴, и перевозящие лошадей и лес жербы — все греческие парусники Архипелага. Сюда прибавляется конфессиональная привлекательность: Константинополь — это православный Рим.

В первое десятилетие XVI века возобновляется греческая экспансия по всему морю. Не случайным было возвышение Барбароссы и принявших ислам моряков с Лесбоса, обосновавшихся в Джербе, а затем в Джиджелли, перевозивших массы испанских мусульман, бегущих с полуострова; корсаров и, наконец, с 1518 года хозяев Алжира. Также не случайной была и карьера Драгута, другого грека, который с начала 40-х годов XVI века подвизается на берегах Туниса, а в 1556 году закрепляется в берберском Триполи, на месте мальтийских рыцарей, изгнанных турками за пять лет до этого.

Между Тунисом и Сицилией

Не просто будет уяснить роль того безымянного и нечетко определенного моря, которое простирает между Африкой и Сицилией свои глубины, богатые рыбой, свои отмели, изобилующие кораллами и губками, свои острова, (часто слишком маленькие и безлюдные): на западной оконечности Сицилии — Фавиньяну, Мареттимо, Леванцо; разбросанные по морю Мальту, Гоццо и Пантеллерию; Табарку, Ла Галиту, Дзембру, Джербу, Керкенну поблизости от тунисского берега. Границы этого моря соответствуют границам древнего геологического «моста», который простирался от Сицилии до Африки: на востоке — это линия, проходящая от Триполи до Сиракуз, на западе — от Боны до Трапани. Главная ось направлена с севера на юг, от Сицилии к Африке. Здесь проходит оживленное движение между Востоком и Западом, Левантом и Океаном. Но оно отклоняется преимущественно к северу, в сторону важнейшего прохода, образуемого Мессинским проливом. На отрезке между Сицилией и Африкой оно не имеет такой плотности, как в направлении Север — Юг.

Все зависело от торговых потоков, перемещавшихся то южнее, то севернее. На протяжении одной исторической эпохи контроль над ними принадлежал мусульманам — с 827 года, когда началось нашествие Аглабидов, до 1071 года, даты возвращения Палермо, цитадели ислама; впоследствии, начиная с XI века, он постепенно переходит к нормандцам, т. к. нормандское наступление, перекинувшееся с Неаполя на Сицилию, не останавливается с отвоеванием великого острова; оно продолжается на юге посредством войны, пиратских набегов, торговли и даже эмиграции на африканский берег… Эту политику, продиктованную близостью последнего, продолжают в дальнейшем анжуйцы и арагонцы. Не раз они высаживаются на африканское побережье, облагают данью эмиров Туниса и владеют Джербой с 1284 по 1335 год. Христианские купцы тем временем закрепляются повсюду, особенно на тунисских и триполитанских souks^*GN, получая здесь привилегии за привилегиями. Христианский солдат, в особенности каталонский наемник, будущий хозяин Сицилии (Сицилийская вечерня относится к 1282 году), в свою очередь, воевал в Африке с такой же выгодой для себя, как и на Востоке. Очень скоро, уже в XII веке, каталонские моряки стали посещать коралловые рифы Табарки.

И в XVI веке честолюбие и политический расчет вице-королей испанской Сицилии подвергались искушению со стороны авторов проектов завоевания Африки, опиравшихся на палермитанские и мессинские круги: Хуана де ла Веги, позднее герцога Медина Сели, еще позже Маркантонио Колонны… Эти проекты выражают смутно ощущавшуюся необходимость объединить острова и берега, участвующие в посреднической торговле; прибавить к зерну, сыру, бочкам с тунцом из Сицилии оливковое масло Джербы, кожу, воск и шерсть из южных стран, золотой песок и черных рабов из Сахары. Установить твердую власть по всему морю и тем самым обеспечить порядок на берегах, безопасность ловли тунца и собирания кораллов на рифах Берберии для рыбаков из Трапани, этих полукаталонцев, плохо вооруженные лодки которых бесстрашно нападали в XVI веке на суда берберских корсаров. Наконец, защитить от этих последних caricatori^*GO сицилийского зерна, постоянно находящиеся под угрозой нападения с южного берега. Ведь корсарство здесь, как и в других местах, часто служит для восстановления естественного равновесия, нарушаемого историей…

Говоря о Сицилии, стало обыкновением сравнивать ее с Севером, с Неаполем, и отмечать, что их история была диаметрально противоположной: возвышение Неаполя означало упадок Палермо, и наоборот. Еще важнее было бы подчеркнуть связь Сицилии с Африкой, т. е. признать ту роль, которую играл мир моря, оставшегося безымянным вследствие несовершенства наших знаний или из-за нашей невнимательности.

Средиземноморский «Ла-Манш»

Западная окраина Средиземноморья представляет собой самостоятельный, сжатый со всех сторон сушей, узкий участок пространства, что благоприятствовало его освоению людьми. «Средиземноморский канал», как его назвал географ Рене Леспес, — это особый мир, располагающийся между Гибралтарским проливом на западе и линией, которую можно провести от мыса Каксин до мыса Нао, или более протяженной линией от Валенсии до Алжира. Сообщение в направлении восток — запад постоянно затруднено: при движении на восток необходимо пересекать широкие пространства западного Средиземноморья; на западе путешественника ожидает еще более обширное пространство Атлантики, начинающееся за проливом, переход через который также опасен вследствие частых туманов, резких течений, подводных рифов и песчаных мелей вдоль берегов. Кроме того, пролив, как и любой выдающийся участок суши, всегда означает перемену направления течений и ветров. В данном случае эта перемена особенно разительна, и переход через пролив никогда не был простым делом.

Зато в направлении с севера на юг можно относительно легко перебраться через этот «рукав», вытянувшийся с востока на запад.

Он не разделяет континентальные массы иберийского и североафриканского миров, но соединяет их, как берега реки, образуя из Северной Африки и Иберийского полуострова единый мир, «удвоенный континент», по образному выражению Гильберто Фрейри⁴⁵.

Как и морской рукав между Сицилией и Африкой, этот водный коридор в Средние века стал одним из завоеваний ислама. Правда, завоевания довольно позднего, X века, когда Кордовский халифат внезапно обрел прочное основание. Этот успех Омейядов означал одновременно надежность доставки зерна, людей и наемников из Магриба и обратного вывоза продукции андалузских городов. Свобода или, по крайней мере, легкость использования этого водного пути заставила переместиться центр андалузской морской торговли из Альмерии, знаменитой своими судами, верфями и шелкоткачеством, в Севилью, которая стала в XI веке притягательным пунктом для средиземноморского мореплавания. Впрочем, это принесло ей столько богатств, что порт Гвадалквивир вскоре затмил своим блеском старую континентальную столицу Кордову.

Одновременно с расцветом мусульманского господства на Средиземном море на его южном побережье возникали или развивались крупные морские города Беджайя, Алжир, Оран — два последних были основаны в X веке, и африканская «Андалусия» дважды, сначала при Альморавидах, затем при Альмохадах в XI и XII веках, спасала настоящую Андалусию от христианского натиска.

До потери иберийским исламом независимости, т. е., по крайней мере, до XII века и даже позднее, «Ламанш» оставался сарацинским, от подступов к португальскому Алгарве до Валенсии и далее — до Балеарских островов. Ислам владел этим длинным морским проходом еще дольше, чем сицилийской частью Средиземного моря, даже после поражения при Лас-Навас-де-Толоса (1212 год), по меньшей мере до завоевания Сеуты Доном Жуаном Португальским и его сыновьями в 1415 году. С этого момента для христиан открылся путь в Африку, и мусульманский мир с центром в Гранаде был обречен; только нескончаемые распри кастильцев продлили его существование. Когда с возобновлением войны за Гранаду начался последний акт Реконкисты, в 1487 году католические короли блокировали морское побережье кораблями из Бискайи.

Одержав победу, христианские завоеватели оказались втянутыми в борьбу за южный берег иберо-африканского «Ламанша», не осознавая со всей ясностью и последовательностью, насколько это соответствует испанским интересам. Можно считать катастрофой в истории Испании тот факт, что после взятия Мелильи в 1497 году, Мерс-эль-Кебира в 1505-м, Пеньон де Велеса в 1508-м, Орана в 1509-м, Мостаганема, Тлемсена, Тенеса и алжирского Пеньона в 1510-м эта новая гранадская война не была продолжена со всей решительностью и что итальянские химеры и относительная легкость захвата Америки заслонили собой эту малопривлекательную, но важнейшую цель. Испания не сумела, или не захотела, или не смогла развить свой первоначальный успех, которого она добилась слишком легко («Вероятно, — писал в 1492 году своим государям секретарь их католических величеств Фернандо де Сафра, — Господь желает подарить Вашим Величествам африканские королевства»); она не продолжила эту войну за пределами Средиземноморья, и одна из великих глав истории так и осталась ненаписанной. Как отмечал один эссеист⁴⁶, Испания, которая наполовину принадлежит Европе, а наполовину — Африке, уклонилась таким образом от своей географической миссии и впервые в истории по Гибралтарскому проливу «прошла политическая граница»⁴⁷.

Война не покидала этих пределов: это признак того, что случайность оборвала здесь, как и на отрезке между Сицилией и Африкой, важнейшие связи… Пересекать канал стало трудно. В этом можно убедиться на примере Орана, в XVI веке постоянно испытывавшего нехватку продовольствия. На крупной «распределительной базе» в Малаге, proveedores^*GP собирают конвои, нанимают корабли и лодки для снабжения припасами оранского горнизона⁴⁸. Экспедиции отправляются чаще всего зимой, пользуясь кратковременным улучшением погоды, достаточным для ближнего перехода. Этому не препятствуют захваты корсарами провианских кораблей, которые они потом предлагают выкупить в ходе обычных торгов близ побережья мыса Каксин. В 1563 году при осаде Орана алжирцами блокаду разрывают хозяева баланселл, бригантин из Валенсии и Андалусии. Это маленькие суденышки, подобные тем, которые «прежде», как говорится в одном перечне 1565 года⁴⁹, выходили из Карфагена, Кадикса или Малаги, чтобы доставить головные уборы из Кордовы и ткани из Толедо в североафриканские порты. Они подобны тем рыбацким судам, которые переходят Гибралтар и пересекают Атлантику и на которых множество моряков из Севильи, Сан-Лукар де Баррамеды или Пуэрто де Санта Марии доходят в поисках рыбы до британских берегов и высаживаются, чтобы посетить воскресную службу, в каком-нибудь из португальских форпостов на марокканском побережье⁵⁰. Эти суда аналогичны также лодкам из Валенсии, которые доставляют в Алжир рис, испанские благовония и, несмотря на противодействия властей, контрабандные товары⁵¹.

На исходе столетия этот безлюдный морской край внезапно пробуждается к жизни, изобилующей драматическими поворотами, но эту заслугу не следует относить на счет постоянных конкурентов Испании — марсельцев, для которых в конце концов стали привычными берберские гавани, или, с 1575 года, ливорнцев, новых пришельцев, которых влечет и удерживает Тунис, но которые иногда доходят до Лараша⁵² и до марокканского Суса⁵³. Новизну вносит прибытие множества кораблей с севера, особенно начиная с 90-х годов XVI века. Этим чужеземцам приходилось пересекать пролив два раза, по пути туда и обратно. На обратном пути их можно было уже подстерегать заранее. Изобрели ли голландцы, как предполагают⁵⁴, новый способ переплывать пролив, который вскоре переняли у них алжирские корсары — их ученики? Хотя это и не удостоверенный факт, такое вполне возможно. Испания — во всяком случае пытается усилить надзор за судоходством и даже запретить пересечение пролива, патрулируя его при тихой погоде в летнее время года своими галерами, а во время зимних бурь — галионами. Нужно представить себе эти патрульные корабли, эти проверки и выступления по тревоге, эти часто бесславные стычки, происходившие на протяжении от мыса Сан-Висенте на португальском берегу до Карфагена и Валенсии⁵⁵, а часто до Мерс-эль-Кебира, Сеуты и Танжера, до Лараша, занятого 20 марта 1610 года, и до Ла Маморы, захваченной в августе 1614 года. Все это продолжалось и в XVIII веке⁵⁶ — правители Испании, их мореплаватели и их советчики мечтали об окончательных решениях, как-то: установить в Гибралтаре тяжелые орудия с гарантированной дальностью прицельной стрельбы⁵⁷; укрепить островок Перехиль у берегов Сеуты⁵⁸ или даже, по совету англичанина Энтони Шерли, этого безумного и гениального авантюриста на службе Испании, захватить Могадор и Агадир и таким образом подчинить себе все Марокко, чтобы католический король сразу стах absoluto senor de la Berberia^{*GQ 59}, — и это в 1622 году!

Но борьба оказалась безуспешной: англичане, голландцы, алжирцы переплывали пролив неожиданно, пользуясь благоприятными зимними ночами⁶⁰, или прорывались силой, изредка оставляя один-два корабля в руках соперника, а в большинстве случаев уходя от сторожевой эскадры благодаря превосходству своих кораблей и артиллерии. Эти драматические для истории Средиземноморья события, менее яркие или, по крайней мере, менее известные, разыгрывались в его портах и почти за его пределами. Мы еще к ним вернемся.

Тирренский бассейн

Широкое Тирренское море — Корсиканско-Сардинский канал, как его называют в документах того времени, — настолько открыто для соседей, настолько окружено изобильными и густонаселенными землями, что его судьба не может не быть богата событиями.

В первые отдаленные времена своей истории оно было поделено между этрусками, хозяевами Тосканы; городами Великой Греции и Сицилии; Марселем, представлявшим вместе со своими владениями обособленный мир; и, наконец, последними участниками раздела — карфагенянами, обосновавшимися на западе Сицилии, на берегах Сардинии и Корсики, куда проникли также и этруски. Грубо говоря, этруски владеют средней частью моря, а остальные — его ответвлениями: греки на юге — дорогой на Левант; карфагеняне — маршрутом, который начинается в Панормосе (Палермо), проходит через Дрепанон (Трапани) и заканчивается в Африке; и, наконец, марсельские греки контролируют путь, который подходит к Этрусскому морю на западе, а именно в том месте, где мореплаватель останавливается в ожидании благоприятного ветра, позволяющего пересечь Лионский залив и достичь Испании.

Этот первый набросок уже демонстрирует черты, присущие тирренскому миру: посредническая роль водоемов, важность морских портов, которые позволяют проникать внутрь и выходить отсюда. Можно только догадываться о причинах того, почему это слишком обширное, слишком открытое для всех море никогда не находилось в распоряжении одного властителя или одной-единственной системы хозяйствования и даже единой цивилизации. За исключением периода все нивелирующего господства Рима, ничей морской флот не добивался здесь долговременного превосходства над другими — ни корабли вандалов, вынужденных считаться с Византией, ни флотилии сарацин, для которых Италия в конце концов осталась недоступной, ни норманны, ни анжуйцы: первые столкнулись с Византией, вторые — одновременно с исламом и с каталонцами; что касается Пизы, ей составила сильнейшую конкуренцию Генуя. Генуя, которая хозяйничала на Корсике, занимала в XVI веке первое место. Однако ее первенство имело слабые стороны. Морскими перевозками для генуэзцев все чаще и чаще занимаются чужеземцы. Это первый признак упадка, и, с другой стороны, Генуе противостоит Испания, занимающая на Тирренском море твердые позиции. Первые камни в их фундамент были заложены «арагонцами», когда в XIII веке они завладели Сицилией (1282 год), а затем, в 1325 году, вопреки длительному противодействию генуэзцев, Сардинией, которая была им необходима для связи с Сицилией. Каталонская экспансия (и в этом одна из ее особенностей) развивалась по прямой от Балеарских островов на восток, через Сардинию и Сицилию. На последних каталонцы образовали настоящие морские колонии: Альгеро на Сардинии, Трапани на Сицилии.

Это было победоносное, но изнурительное продвижение. Начавшись поздно, оно отвоевывало для себя место, сокрушая препятствия, вступая в сражения, сочетая мореплавание с пиратством. Барселона, вдохновлявшая эту экспансию, постепенно уступила первое место Валенсии, силы которой при Альфонсе Великодушном (1455 год) довели завоевание Неаполитанского королевства до конца. Впрочем, активность Валенсии угасла так же быстро, как и началась, поскольку арагонская корона вскоре перешла в руки Кастилии. В эпоху Итальянских войн на Тирренском море произошли большие перемены: кастильские солдаты и чиновники заменили арагонцев как в Неаполе, так и на Сицилии⁶¹. Отныне благодаря наличию испанских галер и терсий^*GR на Тирренском море ощущалось тяжкое присутствие морской, военной и континентальной державы, но это не сказывалось на торговле: при Карле V, несмотря на старинные коммерческие привилегии, каталонские ткани все в меньших и меньших объемах вывозятся на Сардинию и на Сицилию. Император, как и в других случаях, не особенно чуткий к интересам собственного Иберийского полуострова, позволяет генуэзским купцам сбывать свои сукна на этих рынках. Итак, реванш, возвращение Генуи?

Но дело обстоит вовсе не так просто. К 1550 году часть функций, выполняемых Генуей на Тирренском море и в других местах, переходит к рагузанцам. Грузовые суда последних обеспечивают перевозку сицилийской соли и зерна, а также путешествия на дальние расстояния, в Испанию, на Атлантику и в Левант. Тирренское море стало бы чисто рагузским водоемом, если бы не присутствие марсельцев (сначала едва заметное, оно ощущается все сильнее с начала 70-х годов XVI века) и не начавшийся несколько позже подъем Ливорно, питаемого и подстегиваемого одновременно Пизой и Флоренцией… На нем сказалась расчетливая политика Козимо Медичи, очень скоро проявившего интерес к генуэзской Корсике⁶². Наконец, через широкий морской проход между Сицилией и Сардинией без конца просачиваются вездесущие берберские корсары; в конце сезона навигации они часто беспокоят северные окраины — берега Савоны, Генуи, Ниццы и даже Прованса. Заградительные меры, принимаемые тосканцами на острове Эльба, в Порто Феррайо, скорее дают возможность оповещать о пиратах, чем останавливать их.

Итак, Тирренский бассейн с его сложной и разнородной структурой слишком втянут в общую жизнь моря, чтобы иметь свои резкие отличия, однако он является в известной степени самодостаточным благодаря разнообразию своих ресурсов, которые обеспечивают его почти полностью. Его земли слишком перенаселены или заняты пастбищами, поэтому хлеб, которым питаются его города, привозят из Сицилии, и примерно до 1550 года — из Прованса, по крайней мере с территории Прованса, куда он доставляется из Бургундии и из более отдаленных краев. Соль везут из Трапани, сыр с Сардинии, vino greco о latino^*GS из Неаполя, солонину с Корсики, шелк из Сицилии или Калабрии, фрукты, миндаль, орехи, а также бочки с анчоусами или тунцом из Прованса, железо с острова Эльба; деньги, капиталы из Флоренции или из Генуи. Все остальное поступает извне: кожа, пряности, красильное дерево, шерсть, и даже соль из Ибисы…

Из этих двух сливающихся и дополняющих друг друга каналов общения, из которых один пролегает в отдалении, снаружи, а другой поблизости, именно внутренний канал является более насыщенным. Этим объясняется зашедшее довольно далеко смешение народов, цивилизаций, языков и искусств. Этим объясняется резкое преобладание мелких судов в здешних относительно спокойных, укрытых от ветров водах. За один год, с июня 1609-го по июнь 1610-го только в ливорнском порту побывало более 2500 лодок или небольших судов⁶³. Огромная цифра! Лишь на лодке можно добраться по Тибру до Рима и до его порта Рипа Гранде⁶⁴ и доставить туда мебель и гардероб епископа, переезжающего в римскую Курию, или бочки с греческим вином, которое какое-нибудь духовное лицо озаботилось в свое время выписать из королевства Неаполитанского. Все статистические данные, как относящиеся к порту Ливорно и очень богатые за интересующий нас период, так и почерпнутые в архивах Чивитавеккьи, Генуи или, наконец, Марселя, свидетельствуют о необыкновенном значении перевозок на малые расстояния: при доставке леса — от мыса Корсо до Ливорно или до Генуи; при доставке железа — из Рио на острове Эльба до того же тосканского порта… Любой груз оказывается на борту этих маленьких судов: барок, саэтт, laudi, liuti, тартан, фрегатов, полакр…⁶⁵. В таможенных регистрах Генуи суда, встающие у причала, заносятся в две графы — venuta magna^*GT и venuta parva^*GU в зависимости от того, превышает ли их вместимость 150 кантаров (т. е. около 30 тонн); так вот, в год Генуэзский порт принимал несколько десятков «больших» кораблей и одну-две тысячи «малых»: в 1586 году 47 больших против 2283 малых; в 1587-м⁶⁶40 против 1921, в 1605-м⁶⁷ 107 против 1787… (Эти цифры ниже реальных, потому что они учитывают только суда, уплачивающие проездную пошлину, к числу которых не относятся многочисленные перевозчики зерна, растительного масла и соли.)

Несомненно, каботаж, обслуживающий большие торговые потоки, является обычным делом, непременным для всех малых морей. Но здесь, на Тирренском море, он достигает необычайных размеров. Вкупе с необычайным количеством документальных свидетельств это позволяет нам убедиться в том, что в других случаях мы можем только предполагать, а именно в том, что маленькие грузовые парусники играли важнейшую роль в экономическом обмене. Нередко приезжающий в Ливорно хозяин корсиканской лодки, груженной несколькими бочками солонины и сырами⁶⁸, сам отправляется на городские улицы для распродажи своего товара, несмотря на протесты местных лавочников.

Однако эти скромные плавательные средства не могли удовлетворить всех потребностей. Если Карфаген, принятый в лоно «Сицилийского моря», если Марсель, затерянный на далекой окраине Тирренского моря, если, гораздо позднее, Генуя могли играть в нем столь важную роль, то только потому, как замечает Видаль де ла Блаш⁶⁹, что им удавалось справиться с трудной задачей плавания на запад, подчиняющегося восточным ветрам, опасному levante^*GV и мистралю. Для этого не годились обычные лодки. В эпоху мидийских войн Карфаген, как и Марсель, использовали для таких плаваний, по-видимому, более тяжелые суда, чем их противники. Отсюда успех их военных флотов. Много веков спустя Генуя лучше, чем другие, сумела подготовиться к дальним плаваниям благодаря техническим нововведениям и широкому использованию латинского паруса. Она воспользовалась всем этим настолько успешно, что с конца XIII века ее корабли оставляли за собой Гибралтарский пролив и доходили до Фландрии⁷⁰.

Впрочем, генуэзцы не оставили заботу и попечение о крупнотоннажных судах. В XV веке на протяженных маршрутах от Хиоса или Перы до Фландрии они располагают навами^*GW, или нефами, водоизмещением до 1000 т и более. «Как жаль, что ты не видел корабль «Форнара», — пишет в начале 1447 года один капитан своему флорентийскому приятелю, — tu avresti avuto piacere maximo a vedere questa nave ehe ti parebbe in magnificenza»^{71 *GX}. Судов большего тоннажа тогда не существовало. Прибытие к порту Байи в день Святого Мартина в 1495 году двух больших «генуэзских нав», которые «встали на рейде и бросили якорь, не заходя в названный порт», могло бы, по словам Коммина, переломить ситуацию в пользу французов, «ибо двух этих кораблей на тот момент было достаточно, дабы защитить город Неаполь; это два больших и прекрасных судна грузоподъемностью одно 3000 ботт, а второе 2500 ботг, и первое называется «Галлиена», а второе «Эспинола»…»⁷² Но ни то, ни другое не стали переходить от Байи к расположенному рядом большому городу.

Эти подробности гораздо теснее связаны с нашим предметом и с нашей действительной задачей, чем может показаться. Ведь когда речь идет о жизни какого-то морского региона, разве не технические детали: типы используемых парусов, весел, рулей, профиль корпуса, тоннаж судов — дают перевес той или иной стороне? ^*

Адриатика

Адриатика⁷³

Адриатика — это, быть может, самая характерная из областей Средиземноморья. Ее изучение в отдельности и в сравнении с другими затрагивает все проблемы, связанные с изучением Средиземного моря в целом.

Вытянутое скорее в длину, чем в ширину, Адриатическое море является путем сообщения между Севером и Югом. На севере его низкие берега на протяжении от Пезаро и Римини до Триестинского залива служат барьером между средиземноморскими водами и Паданской равниной. На западе оно также ограничено берегами Италии, довольно низкими и заболоченными, хотя неподалеку от них простираются Апеннинские горы, выдвигающие к морю с подветренной стороны ряд холмистых возвышенностей, одна из которых, довольно обособленная, гора Монте Гаргано, знаменита своими дубовыми лесами. На востоке море сковано цепочкой гористых далматинских островов, которые прямо дублируют скудный высокогорный рельеф Балканского континента — нескончаемую белую стену динарийских Альп, окаймляющую огромное карстовое плато, лежащее позади далматинского побережья. Наконец, с южной стороны Адриатическое море соединяется с Ионическим посредством канала Отранто, расположенного между одноименным выступом в Италии и мысом Лингветтой в Албании. Ширина этого узкого канала, согласно указаниям морских карт, составляет всего 72 км. Начиная с III века до н. э. его переплывают при хорошем ветре еще лембы^*GY, идущие на всех парусах⁷⁴. В XVI веке с таким же успехом его пересекают фрегаты, везущие новости из Корфу или Кефалонии на неаполитанские берега и обратно по приказу вице-короля Неаполя. В испанских записках этого времени сказано, что dende Cabo de Otranto se veen las luces de la Velona^*GZ75. Пассажир самолета, летящего в Афины, может сегодня одновременно обозревать албанский берег, Корфу, Отранто и залив Таранто — все это видно сверху как на ладони.

Это сужение на юге характерно для данного бассейна: оно придает ему целостность. Обладание здешним тесным проходом развнозначно обладанию Адриатикой. Но проблема состоит в том, чтобы знать, откуда можно контролировать вход в море, какая точка над ним господствует. Наверняка ключевые позиции сосредоточены не в действующих портах Апулии: Бриндизи, Отранто, Бари, где Венеция безуспешно пыталась закрепиться дважды, в 1495 и 1528 годах, и где она мечтает обосноваться снова в 1580 году, исходя из своих экономических итересов⁷⁶. Турки тоже на какое-то время завладели Отранто, разграбив его в 1480 году — событие, потрясшее христианскую Италию. Но выход из Адриатики невозможно контролировать с итальянской стороны. Полуостров здесь «более чем наполовину погружен в море»; ключ к Адриатике лежит на противоположном, балканском, берегу, как мимоходом замечает Сен-Гуар, посол Христианнейшего короля в Мадриде, в своем письме Карлу IX от 17 декабря 1572 года: «Если верно, что султан сооружает порт в устье Которского залива, чтобы легче овладеть названным Каттаро^*HA, то я считаю его хозяином Адриатического моря, который может высадиться в Италии, а также окружить ее с моря и на суше»⁷⁷.

12. Остров Корфу, расположенный напротив Отранто, контролирует вход в Адриатику. Отмечены места крупных морских сражений: Ла Превеза, 1538 год; Лепанто, 1571 год.

Схема составлена Ж. Бертеном.

На самом деле ключ к Адриатике находится южнее, точнее говоря, на Корфу. Венеция владеет этим островом с 1386 года. Именно здесь под покровом восточного берега, скудного, но гористого и поэтому удобного для защиты, сосредоточены все навигационные маршруты⁷⁸. Войти в Адриатическое море или выйти из него чаще всего означает проплыть мимо Корфу. Этот остров, как наставляет один из документов Сената (17 марта 1500 г.), является «сердцем» всего Венецианского государства, «жизненно важным как для навигации, так и во всех других отношениях»⁷⁹. Поэтому Синьория посвящает ему все свои заботы⁸⁰. Она не жалеет усилий для его укрепления, тратя на это такие суммы, как говорится в одном документе 1553 года⁸¹, che chi potesse veder i conti si stupiria^*HB. Фрэн-Канэ, будучи здесь проездом в 1572 году, поражается видом расположенной над небольшим греческим городком, столицей острова, огромной крепости, выстрелы из семисот орудий которой, как говорят, достигают албанских берегов. Однако его удивляет, что годом ранее 500 турецких всадников осмелились грабить остров под самыми стенами этой крепости⁸². Но удивление пропадает, если продолжить чтение того же документа 1553 года, донесение «баила»^*HC, с отчетом о выполнении его обязанностей в Корфу: все эти расходы, говорит он, окажутся бесполезными, если не завершить перевооружение старинной крепости, чтобы приспособить ее к новым способам ведения войны и осады. Работа была начата, но почти не сдвинулась с места. И хотя на нее было издержано 200 тысяч дукатов, результатов не видно. Скоро ли она будет закончена? Судя по донесению 1576 года⁸³, не очень, потому что в нем снова содержится жалоба на недостатки крепости: противник, «не вынимая меча из ножен», может устанавливать свои пушки у самого подножия конрэскарпа! Из-под пера всех венецианских чиновников второй половины столетия выходят подобные жалобы: внушительные оборонные сооружения Синьории устарели, они не могут помешать корсарским рейдам. Поскольку в горах нельзя укрыться из-за недостатка воды, злополучные жители Корфу должны поневоле, с опасностью для жизни прятаться в крепости и в ее рвах. Турки, таким образом, рассеиваются по пустынной местности, заходя в брошенные деревни. В результате на Корфу, где до войны 1537 года насчитывалось 1400 жителей, в 1588-м числится не более 19 тысяч⁸⁴. Правда, Венеция в видах защиты острова больше всего рассчитывает на свои галеры с позолоченными носами, которые несут службу в Архипелаге и в «заливе».

В самом деле, благодаря Корфу и своему флоту Венеция удерживает за собой вход в Адриатику. Это равносильно господству на Адриатике в целом. Ведь на другом конце моря, на севере, сам великий город занимает вторую ключевую позицию в точке пересечения морских и наземных путей, которые, преодолевая Альпы, соединяют Центральную Европу с Адриатикой и Левантом. Миссия Венеции заключается в поддержании этой связи.

Таким образом, Адриатика является ее морем, ее «заливом», как Венеция ее называет. При желании она может здесь захватить любой корабль, она проводит здесь свою политику, тонкую или бесцеремонную, смотря по обстоятельствам. Триест мешает Венеции, она разрушает в 1578 году его солеварни⁸⁵. Венеции мешает Рагуза, тогда она шлет свои галеры в воды старой Рагузы для перехвата кораблей, снабжающих соперницу зерном; в 1571 году она натравливает на нее своих союзников по Священной лиге; в 1602 году поддерживает мятежных подданных Рагузы на знаменитом своими рыбными ловлями острове Лагоста⁸⁶; в 1629 году она все еще перехватывает корабли своих противников⁸⁷. Когда Венеции мешает Анкона, она пытается навязать ей таможенную войну⁸⁸. Если Венеции мешает Феррара, то она пытается завладеть этим крупным портом; если мешают турки, Венеция не колеблясь наносит им удары при каждом удобном случае, когда это можно сделать без особого риска⁸⁹.

Золотое правило, il ben noto principio^*HD, как его формулируют Cinque Savii alia Mercanzia^*HE, недвусмысленно гласит: ogni merce che entra nell’Adriatico о esce dall’Adriatico deve toccar Venezia, всякий товар, попадающий в Адриатику, должен пройти через руки Венеции⁹⁰, в соответствии с типично городской политикой насильственного сосредоточения торговых путей⁹¹. Только Синьория в случае необходимости, которая наступает очень редко, разрешает делать исключения из этого правила⁹². Для нее это способ управлять потоком товаров сообразно тому, что она считает выгодным для себя; защищать доходы своей казны, свой рынок, свои пути сообщения, своих ремесленников и свое море-плавание. Каждый шаг, даже предупредительный, такой как захват одной или двух триестинских барок, груженных железом⁹³, вписывается в совокупность хорошо продуманных мер. В 1518 году, чтобы обеспечить свою монополию, Венеция обязала грузоперевозчиков, отправляющихся с острова Кандия, из Неаполя ди Романия^*HF, с острова Корфу и из Далмации, перед выходом из порта оставлять залог, гарантирующий провоз их товаров через Венецию. На бумаге все выглядит наилучшим образом. Но в этом постановлении оказалась пропущена Истрия. Этого промаха было достаточно для беспошлинного провоза низкокачественных тканей — rasse, sarze, grisi^*HG, производимых в Истрии и Далмации, которые пользовались широким спросом на ярмарке в Реканати⁹⁴. Это наводит нас на мысль, что в этой игре в полицейских и воров участвуют ловкие мошенники и обманщики, действующие как на суше, так и на море, и что между Венецией и Феррарой циркулируют потоки контрабанды, которым невозможно поставить заслон. Более слабые соседи Венеции, вынужденные ей подчиниться, при первом случае обходят ее запреты.

Что касается сильных соседей, то они возвышают свой голос в защиту совершенно других принципов. Испанцы ведут со Светлейшей Республикой споры за первенство, постоянно вступают с ней в распри из-за захвата судов. «Вот уже много лет венецианская Синьория, не имея на то никаких оснований, объявляет залив своим, — пишет Франсиско де Вера, посол Филиппа II в Венеции, — как будто Господь не создал эту часть моря и все остальное на потребу всем»⁹⁵. Венецианцы упорно возражают, что они заплатили за обладание этим заливом не золотом, а своей кровью, «многократно здесь пролитой».

Совершенно очевидно, что Синьория не могла помешать могущественным соседям открывать окна и двери на Адриатику и пользоваться ими. Турки занимают Валону (1559 г.), испанцы — Неаполь; папа подчиняет себе Анкону и угрожает Ферраре (1598 г.) и Урбино (1631 г.); австрийский дом закрепляется в Триесте. С 1570 года Максимилиан II ведет речь об истребовании у Венеции negotium liberae navigationis^{*HH 96} И далеко не новые притязания сформулировал в свое время еще Святой Престол. В грозовые месяцы, предшествовавшие Аньяделло, а именно в феврале 1509 года, Юлий II предложил венецианцам снять с них отлучение при условии, чтобы они разрешили подданным Церкви свободно плавать по Адриатическому морю⁹⁷. В дальнейшем такие требования беспрестанно повторялись.

Наконец, есть еще рагузанцы с их грузовым флотом. Упрямая республика Святого Власия, находящаяся под покровительством папы и являющаяся одновременно вассалом султана, пользуется своим двойственным положением. Эта нейтральная позиция очень выгодна: рагузские корабли почти всегда безбоязненно бороздят неприветливые средиземноморские воды… Анкона и Рагуза сегодня, Триест в далеком будущем — это противники, которыми не следует пренебрегать. Двое первых в начале века сумели воспользоваться трудностями, переживаемыми Венецией во время кризиса торгоа\и перцем и пряностями, но Венеция преодолела этот кризис. С другой стороны, конкуренты связаны с ней страхованием морских путешествий, взаимными платежами, грузовыми перевозками. Они часто служат ей и не могут создавать для нее помех, разве что на небольших участках от одного берега Адриатики до другого. Это второстепенные маршруты, по которым железо из Триеста доставляют на продажу в Италию, сукна с запада, шерсть и вино из Апулии перевозятся в Далмацию без захода в Венецию. Венецианские власти пытаются наказывать подданных Синьории, которые принимают участие в сделках этого черного рынка. Но поскольку эти угрозы и взыскания постоянно повторяются, надо полагать, что они малоэффективны и не продиктованы жизненной необходимостью⁹⁸.

В конце концов речь идет всего лишь о повседневном и простом поддержании порядка. Разумеется, Венеция надзирает не только за контрабандистами и конкурентами, но и за корсарами, которых привлекает изобилие товаров, перевозимых по Адриатике: зерно, крепкие вина, оливковое масло из Апулии и Романьи, мясо, сыры из Далмации, не говоря уже о судах дальнего плавания, обслуживающих богатейшие экспортные и импортные потоки Синьории. Против корсаров венецианцы были вынуждены вести повсеместную войну, беспрерывно возобновляющуюся; изгнанные из одного места пираты с неумолимым постоянством появляются чуть поодаль. XV век знавал последние лучшие годы каталонского корсарства, базировавшегося на Сицилии. Борясь с ним, венецианцы вооружали в случае необходимости два или три крупных торговых судна, которые могли задержать, или по крайней мере, объединить противника. По прошествии времени эти набеги, нейтрализуемые с помощью больших судов, выглядят скорее внушительными, чем опасными".

В XVI веке усиливается активность турецких пиратов¹⁰⁰; они проникают в Адриатическое море через албанские порты Стаполу, Валону, Дураццо. С появлением берберов эта опасность усиливается¹⁰¹, особенно когда далеко в море проникают турецкие армады, которым предшествуют и за которыми следуют пиратские корабли… Однако не следует слишком сгущать краски. В целом до последней четверти XVI века турки или берберы не заходят глубоко внутрь залива»¹⁰²; только с 1580 года на Адриатике, как и повсюду, все меняется. Об этом свидетельствует венецианское донесение 1583 года: с некоторого времени, особенно после того, как берега Апулии ощетинились сторожевыми башнями, начиненными пушками и прикрывающими одновременно побережье и суда, которые могут укрыться под защитой их артиллерии, с этого момента корсары перенесли свои нападения на север и наводнили залив. Устраиваемые ими здесь частые и кратковременные набеги позволяют им обманывать бдительность галер¹⁰³.

Эти неприятности постепенно заслоняются другой, более серьезной. Она обнаруживается с середины века¹⁰⁴: это непрекращающиеся пиратские нападения ускоков из Сеньи и Фьюме. Эти города — рассадники славянских и албанских авантюристов находятся в двух шагах от Венеции и от средоточия ее торговых путей. Верно, что этих легких на подъем противников совсем немного, около 1000 человек, говорит проведитор Бембо в 1598 году¹⁰⁵: четыре сотни находятся на жалованьи у императора, а 600 sono li venturieri che altro non fano che corseggiare et del bottino vivono^*HI. Горстка людей, однако находящаяся под покровительством у императора и постоянно пополняющаяся за счет преследуемых законом беглецов с Балкан, per lо ріu del paese turco^*HJ. С другой стороны, что можно поделать с их миниатюрными быстроходными лодками, идущими на веслах и такими легкими, что они используют самые мелководные заливы на островах, где галеры не могут их преследовать без риска сесть на мель? Вот когда воры могут действовать почти безнаказанно, не опасаясь стражей порядка. Как сказал один венецианский сенатор, легче ловить руками птиц, чем гоняться за ускоками на галерах¹⁰⁶. Бывает, что галеры попадают в засаду (до 600 человек), и тогда уже не спастись: так произошло 17 мая 1587 года в устье Наренты¹⁰⁷. Если судно садится на мель, оно становится добычей ускоков.

Воодушевленные успехом, эти diavoli^*HK, эти грабители, эти persone… uniti per rubbare^*HL, как говорят венецианцы, не щадят более никого. Все становится их добычей. Даже турки угрожают им великой расправой. Даже рагузанцы в один прекрасный день отправляются против них в поход. Венеция дает волю своему гневу, осаждает Фьюме или Сенью^*HM и по такому случаю предает огню все, вплоть до «мельничных колес», «вешает предводителей». Но всего этого недостаточно, чтобы искоренить зло. Вдохновляет подобные авантюры не Сенья и не Фьюме (последний только пытался одно время организовать торговлю продуктами пиратства, но без особого успеха), а Триест, где все продается и перепродается: турецкие рабы, которых покупает для своих галер великий герцог Тосканский, прекрасная золотая парча и камлоты, награбленные у венецианцев — этот противник им подстать. За Триестом стоят эрцгерцоги, венские Габсбурги и, косвенным образом, Габсбурги испанские. Напрасно купцы из Италии и Венеции пытаются закрепиться в Крайне и Хорватии, в Штирии. Ширятся ряды деревенских торговцев, бродячих разносчиков, все более и более подчиняющих себе торговый оборот на материке, устанавливающих связи с пиратством и с внешней торговлей. Вот от этого многоликого противника Венеция должна защищать свои привилегии. На этом пути ее ждут и неудачи, и компромиссы, и неожиданности.

Масса подобных наблюдений, из которых можно было бы легко составить книгу об Адриатике, свидетельствует о единстве «залива», формирующемся под итальянским влиянием, единстве скорее культурном и экономическом, нежели политическом. «Залив», без сомнения, принадлежит венецианцам, но еще в большей степени в XVI веке он является областью триумфального распространения итальянского духа. Это не значит, что Далмация стала итальянской в том смысле, в каком это понимали еще недавно пропагандисты расовой экспансии. Вся прибрежная кайма Retroterra^*HN населена сегодня славянами¹⁰⁸. Несмотря на некоторые внешние отличия, так же было и в XVI веке. В Рагузе того времени итальянский образ жизни был вопросом удобства: итальянский язык является языком торговли по всему Средиземноморью, но принадлежность ко всему итальянскому — это также вопрос моды и предмет снобизма: мало того что сыновья из знатных семейств отправляются учиться в Падую, что секретари Республики являются столь же хорошими итальянистами, как и латинистами (документы в архивах Рагузы почти всегда составлены на итальянском языке), но представители правящих фамилий, заправляющих делами и политикой, без стеснения изобретают для себя итальянские генеалогии. И это при том, что сии гордые gentes^*HO происходят от какого-нибудь славянского горца, что итальянизированные имена выдают их славянские корни, что выходцы гор беспрестанно пополняют число прибрежных жителей, что славянский язык является обиходным языком, на котором общаются женщины и народ и, в конце концов, даже элита, потому что в протоколах города Рагузы можно прочитать неоднократно повторяющийся формальный приказ употреблять на заседании ректоров только итальянский язык. Если такой приказ был нужен…

Из этих уточнений со всей определенностью явствует, что Адриатика XVI века была увлечена утонченной цивилизацией соседнего полуострова, что она жила в его орбите. Рагуза — город итальянского искусства: Микелоццо работал во дворце ректоров, но из городов altra sponda^*HP это наименее затронутый влиянием Венеции, поскольку он был зависим от нее лишь короткое время. В многочисленных документах, происходящих из Зары, из Спалато^*HQ, с острова Керсо^*HR и из других мест, при необходимости можно найти имена школьных учителей, священников, нотариусов, деловых людей, даже евреев, прибывших с полуострова и являвшихся носителями и проводниками итальянской цивилизации, укореняющейся здесь¹⁰⁹.

Но Адриатика принадлежит не только Италии. Будучи вытянутым не только с севера на юг, но и с запада на юго-восток, море служит дорогой в Левант, изобилующей старинными маршрутами и торговыми связями, и открыто также, как мы увидим, для проникновения восточных болезней и эпидемий. Адриатическая цивилизация многослойна, в нее внедряется восточная культура, и в ней продолжается византийская. Все, таким образом, способствует своеобразию этой пограничной зоны. Ее католицизм является воинствующей религией, сталкивающейся с православным миром, угрожающим с высоты соседних гор, и с безмерной турецкой опасностью. Если Далмация, несмотря на все ее перевоплощения, остается верной Венеции, как в свое время заметил Даманский, то это потому, что, помимо венецианской Синьории, она сохраняет верность Риму, Католической церкви. Даже такой город, как Рагуза, столь чуткий к своей выгоде, окруженный со всех сторон и турецким, и православным миром, в общем живущий среди еретиков и неверных, проявляет поразительное католическое рвение. Рассмотреть ее религиозные устои было бы столь же любопытно, как и ее экономические структуры, впрочем, к самым высоким духовным порывам здесь примешивается — а почему бы и нет? — практический расчет. Преданность Риму защищает Рагузу от внешней угрозы; в этом можно убедиться на примере тяжелейшего кризиса 1571 года. А когда расцвет Возрождения, пришедшего сюда поздно, как в Венецию и Болонью, сменяется в начале XVII века великим экономическим спадом, выходцам из Рагузы уготованы блестящие духовные карьеры, которые приводят бывших купцов и банкиров в качестве князей и служителей Церкви во все уголки христианского мира, в том числе и во Францию.

Географические, политические, экономические, культурные, религиозные факторы — все способствует складыванию однородного адриатического мира. Границы этого мира повторяют контуры моря: в толще балканского континента они доходят до того места, где пролегает основной водораздел между латинским и греческим христианством. С другой стороны, на западе, они образуют тонкую разграничительную линию по всему Апеннинскому полуострову, с севера на юг. Обычно обращают внимание на очевидное различие между Северной Италией и Италией полуостровной. Но и менее явное противостояние Италии тирренской и Италии левантинской по линии восток — запад столь же существенно. Оно играло в истории роль некоей скрытой пружины. Длительное время восточная часть полуострова превосходила и опережала западную в своем развитии. Но именно в лоне западных городов, Флоренции и Рима, зародился Ренессанс. Этот порыв передался Ферраре, Болонье, Парме и Венеции только на исходе XVI века. Такие же маятниковые колебания наблюдаются и в экономической сфере: упадку Венеции сопутствует триумф Генуи; позднее Ливорно выходит на первое место среди городов полуострова. Восток, запад; Адриатика, Тирренское море: каждая из двух половинок полуострова, как бы раскачивая коромысло огромных весов, по очереди становится ареной, на которой решаются судьбы Италии и всего Средиземноморья.

На восток и на запад от Сицилии

Малые моря являются самыми оживленными участками водной стихии, по волнам которых беспрестанно снуют небольшие суда и лодки. Здесь происходят основные экономические и исторические события. Но наряду с ними немаловажное место в общей структуре Средиземноморья занимают благодаря своему безлюдью обширные пространства моря.

В XVI веке Внутреннее море, столь небольшое по меркам наших сегодняшних скоростей, включало в себя немало опасных и запретных участков, мертвых зон, которые отделяли друг от друга целые миры. Самой крупной из этих враждебных зон было Ионическое море. Вместе с пустынной областью на юге Ливии, продолжением которой оно является, оно образует территорию, как раз и отделяющую Восток от Запада, безлюдную в обеих своих частях, на суше и на море¹¹⁰.

За «Сицилийскими воротами» начинается другой обширный участок моря, который простирается от берегов Сицилии или Сардинии до Балеарских островов, Испании и Магриба. Это море (назовем его Сардинским), с его негостеприимными берегами и мощными порывами норд-веста и леванта, не сулит мореплавателю ничего хорошего… При движении вдоль параллелей все трудности плавания сливаются, сходятся воедино.

Разумеется, очень скоро мореплаватели преодолели эти препятствия и соединили Запад с Востоком. На севере они двигались с востока на запад и обратно вдоль балканских берегов, затем мимо Неаполя, с тем чтобы пересечь в дальнейшем Мессинский пролив, который был для них предпочтительнее Сицилийского прохода, менее надежного. Этот важнейший торговый маршрут был путем христиан. Менее удобный и менее оживленный исламский путь пересекает Сицилийский проход по диагонали. Это обычный маршрут турецких флотилий, шедший от побережья Албании до Валоны, от Валоны к берегам Неаполя и Сицилии, наконец, от Сицилии до Бизерты, иногда до Алжира. По этому пути следовало гораздо меньшее количество судов.

На юге препятствия обходили, двигаясь вдоль африканского берега, где навигация была довольно интенсивной, судя по донесениям христианских корсаров¹¹¹. Курсируя в открытом море, они должны были появляться неожиданно у берега и заставать врасплох суда, идущие из Египта, Триполи, Джербы и иногда из Алжира. В начале XVI века венецианские галеры еще охотились за судами у берберских берегов и настигали их по пути из Сицилии. В конце столетия англичане и голландцы, в свою очередь, ходили вдоль берега Северной Африки, от Гибралтара до Сицилийского прохода, которые они тоже пересекали поперек, чтобы достигнуть берегов Сицилии, а затем Греции, имея пунктом назначения Кандию, Архипелаг или Сирию. Так они поступали, без сомнения, почти всегда, чтобы уклониться от испанцев, контролировавших Мессинский пролив.

Все эти маршруты обходят, избегают Ионическое и Сардинское моря. Благодаря им осуществлялась важнейшая связь между восточной и западной частями Средиземноморья, или, если угодно, между Востоком и Западом; роль этих путей в большой истории трудно переоценить. Но наряду с ними следует иметь ввиду контакты, осуществлявшиеся на суше, по дорогам, пересекающим Италию. Апеннинский полуостров является как бы плотиной, разделяющей две половины моря. Анкона и Феррара соединяются с Флоренцией, Ливорно и Генуей. Венеция экспортирует товары через Геную и Тирренское море… К товарам, провозимым через Мессинский пролив и Сицилийский проход, добавляются те, которые доставляются от одного берега Италии к другому караванами мулов. Разумеется, по грузообороту и стоимости товаров эти вспомогательные торговые пути не выглядели бы в наших глазах очень значительными, даже если бы мы и располагали статистическими сведениями о них. Но, по меркам своего века, они играли существенную роль. Они формировали целостность средиземноморского пространства, которое является предметом этой книги. Однако существовала ли эта целостность?

Два мира Средиземноморья

Полагать, что препятствия, громоздящиеся на границе между двумя средиземноморскими бассейнами, решительным образом отделяют их друг от друга, означало бы не то что допустить неточность, но впасть в чрезмерный географический детерминизм. Справедливо, что неудобства материковых и морских путей сообщения постоянно препятствовали значительным миграциям населения из одного морского бассейна в другой. В книге генерала Брэмона, напоминающего своим пылом Эмиля-Феликса Готье, обращается внимание на то, что арабское завоевание, продолжавшееся с VII по XI век, нисколько не изменило Северную Африку в демографическом отношении; что завоеватели были немногочисленны и потому легко поглощены местным населением. По сути дела, речь идет о переносе тезиса Ганса Дельбрюка относительно германских нашествий V века. Но это не имеет значения! Нас в данном случае интересуют естественные препятствия, воздвигнутые природой на пути человека с запада на восток или с востока на запад как по воде, так и по суше. На пути этого движения находится как бы мелкое ячеистое сито, замедляющее его.

Несомненно, что в XVI веке были левантинцы, живущие на западном побережье, греки в Ливорно, киприоты на Балеарских островах и в Кадисе, рагузанцы во всех сколько-нибудь важных портах, левантинцы и азиаты в Алжире: оба Барбароссы и алжирские янычары являются выходцами с Эгейского моря и из Малой Азии¹¹². И, наоборот, сохранились следы латинской колонизации на востоке, и легион ренегатов занимается, по существу, новой колонизацией турецкого мира еще более успешно, чем торговые конторы. Но эти контакты не приобретают существенной важности. Несмотря на наличие торгового и культурного обмена, оба бассейна сохраняют свою самостоятельность и свой собственный круг общения. Настоящий сплав разных групп населения осуществляется внутри каждого из них, невзирая на любые — культурные, расовые или религиозные — преграды.

Зато все попытки навести мосты между двумя крайними точками Средиземноморья остаются рискованной затеей. По крайней мере, вероятность их успеха сомнительна.

Примеры? Финикийцы в свое время осели в Карфагене и отсюда проникали на запад, триумфально преодолевая на своих больших судах далекие расстояния средиземноморского «Дикого Запада». Равным образом древние греки обосновались в Марселе, который тоже служил им отправной точкой для дальнейшей колонизации. Византийцы тоже на какое-то время подчинили себе Сицилию и Италию, Северную Африку и Бетику. Так и арабы в VIII и IX веках завладели Северной Африкой, Испанией и Сицилией… Но все эти великие завоевания не имели будущего или сопровождались разрывом между наступающим войском и метрополией… Такова судьба Марселя, Карфагена и даже мусульманской Испании, которая в X и XI веках была полностью зависимой в культурном отношении от Востока, откуда она получала поэтов, врачей, учителей и философов, чародеев и даже танцовщиц в красных юбках. Затем произошел разрыв, и, слившись с африканскими берберами, здешние арабы зажили западной жизнью. Жители Магриба, которые позднее отправлялись на Восток, чтобы совершить паломничество или с познавательными целями, к своему удивлению, чувствуют себя там «почти как в другом мире». «На Востоке нет ислама», — пишет один из них¹¹³. Эта история повторяется на исходе XVI века, когда турецкие наместники в Африке фактически освобождаются от отгоманской опеки.

В восточной части моря подобные же события повторены как бы в симметричном отражении историей крестовых походов и латинских государств. Нужно ли продолжать?

Урок турецкой и испанской империй

Каждое море стремится жить собственной жизнью, организовать движение своих парусных судов в замкнутой и обособленной системе: таким образом, речь идет о двух крупных морских комплексах — западном и восточном. Между ними существуют связи и контакты, но, несмотря на наличие родства, союзных отношений и взаимной зависимости, они имеют тенденцию внутренней закрытости.

В политическом отношении этот факт применительно к XVI веку вырисовывается, пожалуй, даже чересчур ярко. Какую прекрасную геополитическую карту западного бассейна в период с середины XV до середины XVI века можно было бы начертить, стрелками указывая прежние и новые направления экспансии испанского империализма, позиции, на которых он закрепился и которые использовал для захвата западной части моря! Ведь она была им захвачена. Начиная с 1559 года, благодаря разоружению французского флота и ослаблению политических

13. Барселонский порт

14. Пролив Босфор

связей между христианнейшим королем Франции и султаном, западная часть Средиземного моря, бесспорно, стала принадлежать испанцам. Мусульмане сохранили за собой только один берег, и не самый лучший, североафриканский. И то он удерживался только благодаря корсарам, но их владения, ограниченные оборонительной линией испанских гарнизонов, подвергались постоянной опасности снаружи и изнутри. В 1535 году Карл V с успехом осадил Тунис; в 1541 году он едва не захватил Алжир, но эту неудачу можно было исправить. В бумагах Consejo de Guerra^*HS в Мадриде всегда хранился наготове проект нападения на город реисов^*HT, который в один прекрасный день можно было бы привести в исполнение. Он едва не был воплощен в эпоху Дона Хуана Австрийского и в 1601 году, во время стремительной вылазки Джован Андреа Дориа.

Ионическое или «Критское» море является, по аналогии, морем Оттоманской империи. Овладев берегами восточного бассейна после захвата Сирии (1516 год) и Египта (1517 год), турки ощутили необходимость стать хозяевами положения и на море, создав мощный военный флот.

И в первом, и во втором случае каждая из двух империй была в некотором смысле обязана своим появлением и развитием наличию двух половин Средиземноморья. Цинкайзен отметил этот факт в отношении Турции. Но не будет ли справедливо сказать то же и об Испании¹¹⁴? Две части Средиземноморья являются в XVI веке двумя сферами политики с противоположным знаком. Стоит ли после этого удивляться, что великие столкновения на море в эпоху Фердинанда Католика, Карла V, Сулеймана и Филиппа II упорно повторяются на стыке этих двух морей, на их условной границе? Триполи (1511, 1551 годы), Джерба (1510, 1520, 1560 годы), Тунис (1536, 1573, 1574 годы), Бизерта (1573, 1574 годы), Мальта (1565 год), Лепанто (1571 год), Модон (1572 год), Корон (1534 год), Ла Превеза (1538 год)…

Политика лишь отражает скрытую реальность. Две части Средиземноморья, в которых распоряжаются непримиримые противники, отличаются друг от друга в природном, экономическом, культурном отношении; каждая из них является отдельной исторической областью. С точки зрения физической географии климат на востоке более континентальный, более резко меняющийся, чреватый более сильными засухами, чем на западе, и более сильной жарой, поэтому здешние земли еще более лишены растительности, если это возможно, еще более неплодородны и «обожжены», как сказал бы Теофиль Готье. Зато моря здесь более благосклонны к человеку. Кто расскажет о движущей роли Эгейского моря в установлении здешних связей? Следует подчеркнуть легкость мореплавания в восточной части Средиземноморья, тем более что этот факт, похоже, мало известен. Вот важный документ 1559 года, касающийся данного вопроса. Один из советников выражает пожелание, чтобы Синьория Святого Марка снарядила на Кипре, как и на других венецианских городах, некоторое число галер; их можно было бы затем переправить без труда на остров Кандию, поскольку переход можно осуществить задолго до дня Святого Григория (12 марта), обычной даты выхода сторожевых кораблей из Александрии и с острова Родос. В самом деле, прибавляет он, 1і boni tempi usano in quelle parti рій a bon hora ehe in queste, благоприятная для плавания погода наступает там раньше, чем у нас¹¹⁵. Не в этом ли кроется источник того запаса времени, которым всегда располагал, по-видимому, турецкий флот? Быстроту его выдвижения следует отнести на счет раннего прекращения штормов на Эгейском море. Это серьезное преимущество в эпоху, когда смена времен года определяла собой ход войны.

По ту сторону политики

Экономические и культурные различия между двумя частями Средиземноморья в XVI веке лишь обостряются, в то время как они меняются ролями. Начиная с XIII века Восток беспрерывно теряет одно за другим свои преимущества в сфере материальной цивилизации и техники, крупной промышленности, в банковском деле, в накоплении серебра и золота. XVI столетие довершает его поражение беспрецедентной экономической драмой, которая разыгрывается из-за того, что торговые пути Атлантики покончили со старинной привилегией Леванта быть единственной сокровищницей богатств, поступающих из «Индий». После этого с каждым днем растет пропасть между уровнем жизни на Западе, изменяющимся благодаря техническому и промышленному прогрессу, и на Востоке с его дешевизной, при которой поступающие с Запада деньги автоматически вырастают в цене и приобретают более высокую покупательную способность.

Но это различие уровней воссоздает некоторое экономическое единство двух бассейнов, необходимость которого преодолевает все преграды, включая политические, и которое достигается всевозможными средствами, включая пиратство. Сила тока определяется разностью потенциалов: чем выше их расхождение, тем выше потребность в связывающих их потоках. Востоку нужно воспользоваться преимуществами Запада, получить в них любой ценой свою долю: он жаждет приобретения драгоценных металлов Запада, т. е. американского серебра; это заставляет страны восточного Средиземноморья перенимать европейские технические достижения. В свою очередь, растущая западная промышленность должна куда-то вывозить излишек своей продукции. К этим важным вопросам мы еще вернемся в нашей книге. Ведь именно эти глубинные потребности, нарушавшие и восстанавливавшие равновесие, эти вынужденные перемены приводили в движение все рычаги средиземноморской жизни и управляли ими на расстоянии¹¹⁶.

Средиземноморье всегда считалось второй родиной мореплавателей. Об этом говорилось много раз. Как будто бы наличия кромки берега уже было достаточно для того, чтобы заселить его, и заселить моряками! На самом деле Средиземное море не знает такого изобилия потомственных мореходов, как северные и атлантические моря. Здесь они рождаются только в некоторых областях и в незначительном количестве.

Народы моря

Причина, очевидно, в том, что море неспособно прокормить больше людей. Средиземноморские волны не более щедры, чем берега. Столь знаменитые frutti di mare^*HU присутствуют здесь в ограниченном количестве¹¹⁷, рыбы вылавливается немного, за исключением редких местностей, таких как лагуны Комаккьо, берега Туниса или Андалусии (где ловят тунца¹¹⁸)… В глубоком Средиземном море, образовавшемся при обрушении земной коры, недостает полузатопленных мелей, прибрежных платформ, которые вплоть до глубины 200 м кишат подводной фауной. Почти повсюду узкий скалистый или песчаный скат служит переходом от берега к большим глубинам. Жизненные ресурсы вод Средиземного моря, имеющего чересчур древнее геологическое происхождение, по словам океанографов, исчерпаны в биологическом отношении¹¹⁹. Большие экспедиции, в которых участвует множество лодок, устраиваются только для сбора кораллов, который не имеет отношения к рыболовству в полном смысле слова… Их невозможно сравнить с массовыми выходами в море на Севере, близ Ньюфаундленда и Исландии, или с ловлей сельди у берегов Северного моря. В феврале 1605 года ввиду недостатка рыбы генуэзская Синьория пытается ограничить ее потребление во время великого поста¹²⁰.

Нехватка съестного объясняет недостаток рыбаков, а следовательно, и моряков, который всегда был досадной помехой серьезным планам средиземноморских властителей. Между грезами политиков и реальностью всегда стояла эта преграда: нехватка людей, способных строить и снаряжать корабли, управлять флотилиями. Вот с чем сопряжены были трудности развития Ливорно: нужно было затратить целую жизнь, жизнь Козимо Медичи, чтобы наполнить новый город столь необходимыми ему мореходами, которых набирали по всему Средиземноморью. Точно так же потребовалось стечение благоприятных обстоятельств, чтобы турки могли построить свой флот или чтобы сформировался корсарский центр в Алжире. Снаряжение галер для всех эскадр, ведших военные действия в Средиземном море, заключалось прежде всего в наборе людей. Если бы не было рабов, военнопленных и каторжников, которых забирают из тюрем, чтобы приковать к веслам, откуда было бы взять столько гребцов? С середины XVI века в источниках встречаются жалобы на недостаток добровольных гребцов, buonavoglia: времена уже не столь суровы, чтобы люди сами продавали себя, как когда-то, заключает венецианский адмирал Кристофоро да Каналь в 1541 году¹²¹. Венеция даже была вынуждена учредить систему ополчения, обязательной в полном смысле слова службы на галерах Кандии, а также, начиная с 1542–1545 годов, набирать команды из condannati^*HV для галер этого же острова. И недостаток ощущался не только в гребцах. Кризис не пощадил и экипажей. Современные документы отмечают их неумелость и плохую организацию их набора в Венеции: если бы позаботиться о том-то или предусмотреть то-то, если бы платили лучше, моряки из венецианских владений не отправлялись бы служить на чужих кораблях, на турецких и даже западных эскадрах. Это, может быть, и верно. Но еще вернее, что для экипажей всех судов Средиземноморья людей все равно бы не хватило; и хотя они естественным образом переходят туда, где жизнь представляется им более легкой, но в XVI веке нет ни одной страны, которая могла бы похвастаться их избытком.

Вот почему с конца столетия средиземноморские города и государства нанимают или пытаются нанять моряков на Севере. В 1561 году некий шотландский католик прибыл со своей галерой на службу в Испанию¹²². Судя по одному документу, Филипп II и его советники даже после разгрома Непобедимой Армады были озабочены набором моряков в Англии¹²³. Отличительной чертой политики Фердинанда Медичи в Ливорно было обращение не только к морякам Средиземноморья, но и рекрутирование их в Северной Европе¹²⁴. Алжирцы также следовали этому правилу с конца XVI века¹²⁵.

Средиземное море заимствует на Севере, лучше оснащенном, чем оно, не только кадры, но и новые технические приемы. Например, новый корабль «кокку», Kogge, плотно сбитое грузовое судно, поначалу имевшее одну мачту с одним квадратным парусом и способное противостоять зимнему ненастью. Первыми продемонстрировали средиземноморцам ее качество баскские пираты из Байонны¹²⁶. Она стала распространенным круглым судном одновременно на Балтике и в Средиземном море в XIV и в XV веках. Напротив, прибытие в Данциг^*HW корабля «Пьер де ля Рошель» примерно 150 лет спустя познакомило его удивленных жителей с новым типом судна, караккой, бесспорно, рожденной на юге и являющейся усовершенсгвованной коккой, оснащенной дополнительной мачтой и парусами — как того требуют средиземноморские традиции, — а также сочетающей квадратные и латинские паруса. Назовем его южным судном, но порождением океанского Юга, поскольку его тип разработали, по всей видимости, бискайцы, после чего, приблизительно к 1485 году, оно стало обычным для Атлантического океана и Средиземного моря торговым судном¹²⁷.

Итак, океанские мореплаватели занимаются техническими усовершенствованиями, производят революцию в морском деле. Один из сторонников превосходства северян утверждает даже, что Средиземное море, будучи морем внутренним, не произвело на свет ни одного тина судна, значение которого выходило бы за местные рамки¹²⁸. Тем не менее именно жители Средиземноморья установили некогда пути прямого регулярного плавания из Внутреннего моря в Атлантику. Они были учителями ее моряков в XIV веке, но впоследствии постепенно уступили свои позиции. Сначала это произошло на атлантическом отрезке пути: достаточно вспомнить о той роли, которую играли с XV века и даже раньше бискайцы со своими balaneros, бретонцы, и фламандские гукары, обеспечивавшие после 1550 года сообщение между Испанией и Нидерландами. Затем на протяжении всего маршрута с конца XV века до 1535 года происходит массовый наплыв англичан в Средиземное море, которые после некоторого перерыва добиваются окончательного главенства на этом маршруте, опережая голландские конвои на добрых 15 лет. Отныне был предрешен окончательный проигрыш средиземноморцев в борьбе с моряками Севера и Атлантики за мировое господство, начатой в конце XV века.

Слабое развитие прибрежных районов

Если в Средиземноморье мало моряков, то мало и отрезков побережья, на которых они воспитывались поколение за поколением, создавая своей активной деятельностью иллюзорный образ Средиземного моря, прохладные воды которого бороздят толпы мореплавателей. Это в сущности, далматинский берег, острова и побережье Греции, сирийское побережье (но в XVI веке оно пришло в такой упадок, что им можно пренебречь: в корреспонденции венецианских баилов в Константинополе между 1550–1560 годами упоминается всего один корабль из Бейрута); берега Сицилии (особенно западные); часть неаполитанского побережья, оконечность мыса Корсо, наконец, почти соседствующие берега Генуэзской Ривьеры, Прованса, Каталонии, Валенсии и Андалусии… В общем, это лишь малая часть береговой линии Внутреннего моря. Но сколько из этих отрезков побережья так же густо населены, как Генуэзская Ривьера, ощетинившаяся колокольными шпилями¹²⁹?

Зачастую вся жизнь на большом участке побережья сосредоточивается в нескольких второстепенных портах, далеко отстоящих друг от друга. Расположенный перед Рагузой остров Меццо¹³⁰, узкий и ничем не прикрытый, поставляет городу большую часть капитанов его барж. Перасто¹³¹ на исходе столетия насчитывает всего 4000 мужчин da fatti (т. е. способных носить оружие), зато 50 больших и малых судов. Освобожденные от уплаты всех налогов, перастанцы должны только нести стражу вдоль Которского залива, вход в который они охраняют по поручению Венеции: благодаря им colfo е sicurissimo de mala gente^*HX. Вообразим, какую бурную и самостоятельную деятельность вели маленькие порты королевства Неаполитанского, такие известные, как Салерно¹³² или Амальфи¹³³, или такие, как находящиеся на побережье Калабрии Сан Маффео дель Чиленто¹³⁴, Амантея¹³⁵, Виестрис¹³⁶ или Пескичи¹³⁷. Последнее местечко, центр интенсивного кораблестроения, согласно документам неаполитанской Sommaria, никогда не оставалось без дела, тем более что его заказчиками были судостроители из Рагузы: на его верфях закладывали крупные корабли, например в июле 1572 года судно водоизмещением 6000 сальм, т. е. 750 тонн¹³⁸.

Независимо от степени своей населенности, эти приморские районы тяготеют прежде всего к северным частям полуостровов Средиземноморья; они в основном прилегают к горам, поросшим лесом. Средиземноморские хребты вследствие сухости климата были всегда обделены лесами, отчего страд ало и судостроение. Разве можно было иметь в XIII и в XIV веках флот, который еще Ибн Халдун находил вполне дееспособным, в отсутствие леса, который рос около Беджайи как редкое исключение? Не затормозило ли развитие мореплавания на сирийском берегу уменьшение лесных запасов Ливана? В Алжир со стороны должны были приезжать не только моряки, нужно было также привозить и материал для строительства судов, несмотря на использование лесов, росших за горой Шершель; весла сюда доставляли из Марселя.

Мы можем установить происхождение строительного леса во всех процветающих морских регионах как по документам (в том числе по счетам арсеналов, если они сохранились, как в Ливорно и в Венеции), так и по сохранившимся косвенным сведениям или трактатам, посвященным морскому делу. Рагуза, специализирующаяся, как и Португалия, на строительстве морских судов, получает лес из дубовых рощ горы Гаргано (ее называют также Сайт-Анджело). Как раз на этом, замечает один трактат 1607 года¹³⁹, основывается их превосходство над португальцами, у которых были бы самые лучшие в мире галионы, если бы они располагали своей горой Сайт-Анджело. Турецкие карамузалисы производятся из больших платанов, высококачественная древесина которых очень хорошо переносит контакт с водой¹⁴⁰. Чтобы продлить срок службы галер, при их изготовлении используются разные сорта дерева, в зависимости от тех частей судна, для которых оно предназначено: дуб, сосна, лиственница, вяз, ель, бук, орех¹⁴¹… Лучшие весла делали из древесины, доставлявшейся в Нарбонну по реке Од и ее каналам¹⁴². Можно было бы обратиться к путевым записям некоего рагузанца, объехавшего Южную Италию с апреля по август 1601 года¹⁴³ в поисках лесной делянки для ремонта корабля; или к документам по концессии на вырубку леса в Тоскане, выданной испанцам, а затем отобранной у них¹⁴⁴; а также к закупкам леса Генуей в той же Тоскане¹⁴⁵ или Барселоной в Неаполе¹⁴⁶, хотя Барселона чаще всего довольствовалась дубовой и сосновой древесиной, происходившей из каталонских Пиренеев и весьма ценившейся при строительстве галер¹⁴⁷. Можно также разыскать контракты, подобные тому, которые подписал с Sommaria^*HY Пьер Луис Суммонте, fornitore delle galere regie^*HZ (строящихся в Неаполе), — согласно этому контракту он обязуется отправить в Неаполь лес из Калабрии, который будет вырублен в местностях Нертикаро, Урсомарсо, Альтомонте, Сандонато, Поликастрелло¹⁴⁸…

Для нас важнее, разумеется, целое, чем исключения. Как можно понять на основании испанских или венецианских документов, общим явлением стала нехватка леса, истощение лесных ресурсов на западе и в центре Средиземноморья, особенно на Сицилии и в Неаполе (именно там, где разворачивался один из крупнейших судостроительных проектов Филиппа И). Особенно остро ощущался недостаток дуба, из которого изготавливается корпус судов. С конца XV века он становится редкостью. И Венеция принимает ряд драконовских мер для того, чтобы предупредить уничтожение остатков своих рощ¹⁴⁹. В течение следующего столетия подобные проблемы для Синьории все возрастают. В Италии, однако, остаются еще богатые лесные запасы, вырубка которых производится в больших масштабах на протяжении всего XVI века. Можно с уверенностью утверждать, что истощение лесных ресурсов идет вперед быстрыми шагами: гора Сант-Анджело, например, считается драгоценным исключением. У турок дело обстоит несколько лучше; они располагают густыми лесами на Черном море и в Никомедийском заливе (у города Измит)¹⁵⁰ на Мраморном море, почти рядом с Константинопольским арсеналом. После Лепанто Венеция прилагает всяческие усилия, чтобы убедить других членов Лиги казнить всех турецких пленных, сколько-нибудь понимающих в морском деле, невзирая на их принадлежность к высшему кругу. Ибо, как утверждают венецианцы, туркам, у которых нет недостатка ни в деньгах, ни в материалах, будет легко снова построить корабли, если они смогут rihaver li homini ^{151 *IA}. Невосполнимым резервом для них являются только кадры.

Средиземноморские мореплаватели постепенно привыкают находить в дальних краях то, чего нет в их собственных лесах. В XVI веке с севера прибывают в Севилью целые корабли, груженные корабельным брусом и досками. Для строительства Непобедимой Армады Филипп И попытался закупить лес в Польше, по крайней мере приказано было пометить деревья, предназначавшиеся для вырубки и перевозки. Венеция даже отказалась от запрета, который некогда распространялся на всех ее подданных: покупать за рубежом не только лес, но и корпуса судов, которые затем оснащались такелажем на верфях города, и более того, приобретать целиком готовые корабли. Так, между 1590 и 1616 годами 11 судов прибыли сюда из Голландии, 7 — с острова Патмос, 4 — с Черного моря, 1 — из Константинополя, 1 — из Страны Басков и 1 — из Гибралтарского пролива¹⁵². Нет никакого сомнения, что этим сырьевым кризисом в значительной степени объясняется техническая и экономическая эволюция морского дела на Средиземном море¹⁵³. Она не прошла мимо уменьшения тоннажа судов, удорожания их конструкции, обеспечивавших успех конкурентам с севера. Но здесь сыграли свою роль и другие факторы, такие как движение цен и повышение стоимости рабочей силы, ведь не все зависит только от наличия сырьевых ресурсов¹⁵⁴.

Впрочем, если поначалу мореплавание всегда развивалось в непосредственной близости от гористых берегов, то это было вызвано не только потребностью в их лесных запасах, но и защитой, которую многочисленные бухты¹⁵⁵ на северном берегу Средиземного моря обеспечивают от безжалостного северного ветра, заклятого врага средиземноморских мореходов. «Ставь паруса, когда поднимается ветер с юга или стихает ветер с севера», — говорили на Эгейском море¹⁵⁶. В то же время для эмигрантов с гор естественным является движение к морю, и притягивающая к себе водная равнина часто оказывается кратчайшим, иногда единственным путем от одной точки берега к другой¹⁵⁷. Таким образом устанавливается связь между жизнью на море и горным хозяйством. Они переплетаются и дополняют друг друга¹⁵⁸. Отсюда это удивительное смешение пахотных земель, садов, огородов, рыбных и морских промыслов. На далматинском острове Млете, как и на соседних островах Далмации, по наблюдениям одного путешественника, и сегодня в трудовой деятельности жителей объединяются земледелие и рыболовство¹⁵⁹. То же самое на острове Пантеллерия, где рыболовство, виноградарство, огородничество сочетаются с разведением великолепной породы мулов… Эта мудрая житейская формула соответствует старинным заповедям Средиземноморья, учившим совмещать скудные ресурсы суши со скудными запасами моря. Нарушение этой заповеди почти всегда приводит сегодня к драмам: греческие рыбаки из области Пелион, «в большей или меньшей степени живущие только за счет морского промысла, вынуждены забросить свои сады и жилища и перевезти свои семьи ближе к порту». Но, оторвавшись от своего прежнего привычного и уравновешенного образа жизни, они пополняют ряды морских браконьеров, которые ловят рыбу только с помощью динамита, несмотря на запреты властей¹⁶⁰. Само по себе море недостаточно богато, чтобы прокормить живущего на нем человека.

Впрочем, и горы с их скудной почвой тоже — отсюда та роль, которую играли старинные сельские местечки в экономическом развитии лежащего рядом побережья. Плывя по волнам Каталонии, замечаешь возвышающиеся над водой белые деревенские дома, видные издалека за окружающими их деревьями: именно их хозяева поддерживают в порядке множество устроенных здесь террас и воплощают в жизнь свои садоводческие шедевры. Часто под этими горными поселками находятся рыбацкие деревни, построенные наполовину на сваях: Аринис де Мар под Аринис де Монт, Кальдетес под Ливанерес, Кабрера под Кабрилами¹⁶¹. Подобная же картина наблюдается на Генуэзской Ривьере, где старинные горные поселки так часто располагают собственной пристанью для рыбной ловли, своим scala^*IB на берегу моря¹⁶²; по всей Италии и в других местах можно насчитать сотни примеров таких объединений, между этажами которых то и дело снуют ослики с поклажей. Приморские поселки, имеющие более позднее происхождение, являются зачастую порождением сухопутных, с которыми они остаются тесно связанными. Причина и смысл их существования кроются в экономике прибрежных массивов, в крайне неприхотливом образе жизни последних, который даже после объединения двух поселков не отличается изобилием.

Еще недавно (1938 год) вполне привычно было наблюдать на берегу моря, довольно богатого рыбой, в Розасе или в Сан-Фелиу-де-Ги-шольс в Каталонии, какими маленькими порциями еда продавалась на рынке: пучок овощей, четвертинка курицы¹⁶³… В 1543 году жители Кассиса, моряки и при случае пираты, жаловались на бедность, которая заставляет их «плавать по морю и ловить рыбу, подвергаясь большой опасности и с риском для жизни»¹⁶⁴. Так вследствие истощения материковых земель, почти всегда лежащих в гористой местности, появились сотни поселков на Средиземноморском побережье.

Метрополии

Но приморские поселки, являющиеся как бы ячейками одной сети, сами по себе не в состоянии вдохнуть жизнь в прилегающие участки моря: для этого требуется незаменимое участие большого города, поставляющего полотно для парусов, реи, снасти, такелаж, смолу и финансовые средства; города с его торговыми лавками, нанимателями кораблей, страховыми компаниями и прочими многочисленными возможностями поддержки, которыми располагает городская среда. Развитие морской отрасли на каталонском берегу трудно было бы себе представить без Барселоны, без участия ее ремесленников, еврейских купцов и даже солдат, ищущих заработка, и квартала Санта-Мария дель Мар с его безграничными ресурсами. Для ее подъема требовалось наличие тесных связей с большим городом, проникнутым экспансионистскими устремлениями. Первые шаги морского дела на Каталонской Ривьере стали исторически ощутимыми с XI века. Но его развитие началось только двумя столетиями спустя одновременно с подъемом Барселоны. С этого времени и на протяжении почти трехсот лет вереницы суденышек, выходящих из маленьких портов Каталонской Ривьеры, непрестанно курсировали между ней и барселонским «пляжем», возле которого бросали якорь также парусники с Балеарских островов, всегдашние соседи-соперники из Валенсии, бискайские китобои и его завсегдатаи — марсельские и итальянские корабли. Да, но, когда Барселона после длительной борьбы с Иоанном Арагонским утратила независимость, когда она лишилась своих свобод и, что не менее важно, когда 20 лет спустя, в 1492 году, был закрыт ее еврейский квартал, ее juderia, наконец, когда ее финансовые воротилы постепенно отказались от рискованных сделок, предпочтя им более надежные доходы, поступающие от Taula de Cambi^{*IC 165}, или скуку пригородных земель, тогда одновременно начался упадок большого торгового города и связанной с ним нерасторжимыми узами Каталонской Ривьеры. Он достиг такой степени, что каталонский рынок почти исчез с горизонта средиземноморской торговли, и побережье графства подверглось опустошению со стороны не встречавших почти никакого сопротивления французских корсаров, в ходе войн между Валуа и Габсбургами, а позднее со стороны не менее опасных алжирских корсаров, которые чувствовали себя как дома в заброшенном устье Эбро.

Ту роль, которую Барселона приняла на себя на каталонском берегу, Марсель, Генуя или Рагуза играли для окружавших их маленьких портов. Случалось даже, что метрополия находилась вдали от подчиненного ей побережья¹⁶⁶: таковы были взаимоотношения Венеции с портами Истрии, далматинского берега или далеких греческих островов. Подобную же роль играл Марсель, который собирал вокруг себя на самой оживленной в мире Провансальской Ривьере, которая полностью была в его распоряжении, значительную часть моряков с мыса Корсо. Сходным образом и генуэзцы используют рагузанские корабли…

Притягательные силы этих центров становятся понятнее, если учесть, что средиземноморские представители племени мореходов, как и другие, не склонны сидеть на одном месте, всегда готовы к переездам и к переменам. Это положение справедливо для всех времен и народов. В 1461 году венецианский Сенат высказывает беспокойство по поводу недостатка в экипажах и шиурмах^*ID, в связи с чем сообщается: моряки «перебираются в Пизу… где им лучше платят… с пользой для других и с ущербом для нас». Многие из этих моряков пускаются в бега из-за своих долгов или из-за высоких штрафов, к которым присуждает их Совет Пяти или Signor de nocte^*IE, читай: ночная стража Венеции¹⁶⁷. Благодаря судебным прениям до нас дошли счета корабля «Санта-Мария де Богонья», который в 1626 году совершил путешествие но Атлантике, сделал остановку в Кадисе и зашел в Лиссабон и на остров Сан-Томе, прежде чем прибыть на остров Санто-Доминго^*IF с грузом черных рабов¹⁶⁸. Это плавание не имеет прямого отношения к Внутреннему морю, но среди marineros и grumetes^*IG, находящихся на борту, встречаются греки, один тулонец, выходцы с Липарских островов, с Сицилии, с острова Майорки, из Генуи и Савоны… Какое пестрое сборище! В мае 1532 года в Гааге тоже высказываются жалобы, что «моряки всегда норовят сменить место службы», они покидают Голландию и Зеландию и уезжают в Любек¹⁶⁹… В 1604 году группа венецианских моряков, будучи «не в состоянии более выносить службу на кораблях Синьории из-за чрезвычайно низкого жалованья», переходит во Флоренцию и, вне всякого сомнения, в Ливорно¹⁷⁰. Это повседневные, обыденные факты. При благоприятном стечении обстоятельств число их множится, и подобные перемены места службы отмечаются в больших масштабах.

Подъемы и спады в жизни моря

Эти без конца повторяющиеся миграции завершают картину жизни отдельных областей моря, в целом довольно простую. Процветание, закат, возрождение, оживление этих областей подчиняются велениям целого, с которым они неразрывно связаны.

Обратимся еще раз к примеру Каталонии: важнейший толчок, побудивший к началу ее развития, пришел извне. Мореплавание Каталонии пробудилось к жизни в XI веке, за 200 лет до начала славной эпохи Педро Великого, Пер ло Гран^*IH, благодаря знаниям и выучке, полученным от эмигрантов из Италии, генуэзцев и пизанцев. Но то, что приносит с собой большая история, большая история и забирает раньше или позже. Экономический спад в Каталонии, заметный уже в XV веке, становится явным в XVI. И ее мореходческая активность сводится в это время к плаваниям барок до Марселя и Балеарских островов. Лишь изредка тот или иной корабль добирается до Сардинии, Неаполя¹⁷¹, Сицилии или до военных городков в Африке. В самом конце XVI века частично возобновилось сообщение между Барселоной и Александрией Египетской. Но до тех пор каталонская равнина находилась в таком оцепенении, что когда Филипп II на Большом Совете 1562 года решил приступить к созданию крупного военного флота, он был вынужден разместить заказы для него в Италии. А чтобы возродить судостроение в Барселоне, он приглашает специалистов из Генуи, с верфей Сан Пьер д’Арены¹⁷².

Эти периоды неожиданного спада, столь часто повторяющиеся в Средиземноморье, где так много морских народов сменили друг друга, означают главным образом вот что: малолюдные приморские местности не могут длительное время переживать то, что мы называем периодами расцвета, вследствие истощения трудовых и других ресурсов. Жизнь на море в большой мере является жизнью бедняков, которых богатство и сопровождающая его праздность, как правило, губят: в 1583 один проведитор венецианского флота говорит, что моряк похож на рыбу: на суше он быстро портится¹⁷³…

И когда появляются признаки истощения, оно часто используется и усугубляется конкурентами. Наличие в барселонском порту в начале XIV века бискайских баланерос является ранним предвестником этого истощения и этой конкуренции. Подобное же наблюдалось в истории Генуи, когда в XVI веке резко увеличилось число грузовых кораблей и моряков из Рагузы, стекающихся на службу Dominante^*II. Но это редкостное везение, в свою очередь, истощило чрезмерно расточаемые силы маленького рагузанского мирка, расположившегося на отрезке побережья длиной всего несколько километров и на небольших островах. Достаточно было произойти нескольким катастрофам между 1590–1600 годами, чтобы положить конец столь бурному недавно процветанию…

Это не означает, что в периоды спада деятельность, связанная с морем, вовсе прекращается в этих еще недавно столь благоприятных для нее районах. Она теплится в самых простых и почти неискоренимых формах повседневной жизни. Так, в XVI веке замирает жизнь на берегах Сирии и Каталонии, и одновременно стихает активность «флотилий» Сицилии, Неаполя, Андалусии, Валенсии и Майорки. Что касается регионов этой второй группы, то ясно прослеживается связь между их упадком и деструктивным влиянием берберских корсаров. Однако их жизнь продолжается, как частично продолжается и относительно активное каботажное плавание у их берегов, хотя привычные для нас источники об этом ничего не сообщают. Не случайно в Аликанте, Альмерии, старинном морском центре, в Пальма-де-Майорке в конце столетия появились быстроходные фрегаты-каперы, которые позволили христианам взять реванш за прежние поражения.

О неприметном течении этой жизни нам говорят только отдельные факты, бегло зафиксированные на полях истории. Мы уже упоминали о сборщиках кораллов из Трапани, которые отваживаются добираться до рифов близ африканского берега, несмотря на опасность со стороны берберских корсаров. Документы французского консульства в Тунисе, основанного 1574 году, пестрят упоминаниями о сицилийских барках, а также о небольших неаполитанских лодках¹⁷⁴. В то же время любопытно отметить отсутствие ловцов кораллов из Неаполя, в частности из Toppe Дель Греко, на рифах Сардинии, куда они обычно плавали в XV веке. Кроется ли какая-то важная причина за их отсутствием? Возможно, и нет, поскольку неаполитанские лодки в изобилии водятся и в Риме, и в Чивитавеккье, и в Ливорно, и в Генуе.

Такое же полчище баланселл, барок, бригантин, спешащих к берегам Северной Африки, наблюдается у южного побережья Иберийского полуострова. Один документ 1567 года свидетельствует о прибытии в Алжир группы валенсийских моряков, которые приехали сюда торговать именно потому, что им нечем заняться¹⁷⁵. На исходе столетия другие валенсийцы посвящают себя более рискованному промыслу, устраивая побеги пленных из алжирских острогов. Иные из их отчетов не уступают лучшим повестям Сервантеса¹⁷⁶.

В общем, видимое угасание мореходной отрасли означает лишь смену ее жизненного ритма. Периодически совершается переход от каботажного плавания к плаваниям на далекие расстояния или, если угодно, от жизни вне истории к жизни в истории, Но возврат к прежнему бесцветному существованию делает мореплавание почти незаметным для нашего наблюдения и недоступным для нашей любознательности. Этот процесс выглядит как закономерность циклического развития жизни моря и связанных с ним людей.

Острова Средиземноморья более многочисленны, и, главное, их роль не столь второстепенна, как обычно полагают. Некоторые из них, самые большие, — это континенты в миниатюре: Сардиния, Корсика, Сицилия, Кипр, Кандия, Родос… Другие, менее крупные, вместе со своими соседями образуют архипелаги, группы островов. Роль островов, больших или малых, заключается в том, что они позволяют делать остановки на морских маршрутах, а также в относительном спокойствии окружающих их вод, наиболее благоприятных для навигации между островами или между берегами островов и континентом. Таковы острова Эгейского архипелага, разбросанные по всему пространству восточной части моря, так что ее даже называют Архипелагом¹⁷⁸; группа островов средней части моря между Сицилией и Африкой; ионические и далматинские острова на севере, которые по очереди обеспечивают прикрытие судов, плывущих вдоль побережья Балкан под флагом Святого Марка на корме. Но эти острова делятся как бы на две эскадры: первая находится в Ионическом море и включает в себя Дзанте, Кефалонию, Санта-Маура и Корфу^*IJ; вторая, в Адриатике, растянулась от далматинских островов, теснящихся за Меледой^*IK и Лагостой^*IL на юге, до островов Кварнер, Велья^*IM и Керсо^*IN у берегов Истрии на севере. Между ионической и далматинской эскадрами существует довольно большой разрыв, преодолевая который кораблям приходится миновать негостеприимный берег Албании и небольшую территорию Рагузы. Но цепь этих перевалочных пунктов, следующих один за другим, открывает Венеции дорогу на Крит, а от Крита оживленный торговый путь ведет на Кипр и в Сирию. Эти острова, как неподвижные живые корабли, расставлены вдоль оси влияния Венеции.

Не менее важную роль играет группа островов, находящихся на западе. Это острова Стромболи, Подветренные острова^*IO, Липарские острова; далее на север — Тосканский архипелаг, где в середине XVI в. Козимо Медичи построил крепость Порто Феррайо на острове Эльба; у берегов Прованса — Йерские острова, Золотые острова; западнее — затерянные в морских просторах Балеарский архипелаг, Мальорка, Менорка, Ивиса — соляной остров — и неприступные скалы острова Форментера. Эти клочки суши всегда имели рещающее значение: они господствуют над целым участком моря.

Речь шла о больших и очень больших островах. Перечислять остальные, маленькие и крошечные (впрочем некоторые из них знамениты, такие как островок Алжир, острова Венеции, Неаполя или Марселя), было бы напрасной тратой времени. В самом деле, трудно отыскать отрезок берега, который не рассыпал бы рядом с собой острова, островки и скалистые утесы¹⁷⁹. Когда в корреспонденции вице-королей Сицилии идет речь о том, чтобы очистить ее берега от корсаров, ожидающих своего часа или пополняющих запасы питьевой воды, употребляется выражение limpiar las islas^*IP, т. е. проверить места стоянки вблизи от нескольких десятков островков, которые идеально подходили для устройства засады.

Изолированные миры?

Эти острова всевозможных форм и размеров, большие и маленькие, отличаются соответствующей социальной средой, характер которой зависит от внешних условий, делающих острова развитыми или отсталыми в контексте истории моря в целом; условий, которые часто не оставляют выбора между двумя прямо противоположными полюсами — консерватизмом или новаторством.

Сардиния являет собой рядовой пример: несмотря на свои размеры, остров никогда не был на первых ролях, что бы там ни говорили географы Средневековья или сардинские хронисты всех времен. Играть важную роль ей мешает само положение острова, затерянного в море, удаленность от плодотворных контактов, связывающих, например, Сицилию с Италией и с Африкой. Гористый, поделенный на множество плохо сообщающихся частей, обреченный влачить свои дни в бедности¹⁸⁰, остров варится в основном в своем соку, как особый континент со своим языком¹⁸¹, своими нравами, своей архаичной экономикой, своей всеобъемлющей пастушеской жизнью — во многих областях она еще осталась такой, какой ее застали когда-то римляне. Об этом консерватизме островов — Сардинии и других, — об их удивительной способности столетиями сохранять старинные формы цивилизации или совокупность своего фольклора говорилось так часто, что нет смысла далее распространяться на эту тему¹⁸².

Но в то же время бывает так, что вопреки этой предопределенности, благодаря неожиданной удаче или смене хозяина жизнь поворачивается к островитянам новой гранью, перед ними открываются возможности новой цивилизации: новые обычаи, новая мода, даже новый язык, который они могут аккуратно перенять и хранить в целости в течение веков, оставаясь, таким образом, живыми свидетелями давно забытых переворотов. Так что понятие «изоляция» относительно. Конечно, острова благодаря морю недоступны для внешних влияний и отделены от окружающего мира в несравненно большей степени, чем любое другое место, — в том случае, если они действительно лежат в стороне от морских путей. Но когда остров становится их средоточием, когда он по той или иной причине (часто посторонней или не особенно основательной) оказывается их важным связующим звеном, то о разрыве с внешним миром приходится забыть, напротив, его взаимодействие с этим миром оказывается более активным, чем взаимодействие некоторых горных местностей, доступ к которым закрыт каким-нибудь непроходимым ущельем.

Вернемся к примеру Сардинии, находившейся в Средние века в сфере влияния Пизы, а затем Генуи, пристальное внимание которых привлекали ее золотые рудники. В XIV и XV веках остров мимоходом был затронут каталонской экспансией: в местечке Альгеро, расположенном на западном берегу, до сих пор говорят по-каталански, и интерес знатоков вызывает его любопытная испано-готическая архитектура. В XVI веке и, без сомнения, еще ранее остров стал первым в Средиземноморье экспортером сыров¹⁸³. Таким образом, через посредство города Кальяри установились связи с потребителями на западе, причем сардинские сыры «кавалло» или «сальсо» вывозились целыми барками или галионами в близлежащую Италию, Ливорно, Геную, Неаполь, и даже в Марсель, несмотря на присутствие здесь конкурирующих сыров из Милана или Оверни; сардинский сыр вывозился также и в Барселону. Существовал и другой способ включиться в средиземноморскую жизнь, которым Сардиния обязана беспрерывно повторявшимся на протяжении XVI века набегам берберских пиратов. Эти набеги не всегда были удачными: иногда они заканчивались захватом корсаров, что, впрочем, случалось довольно редко. Чаще в плен к берберам попадали сарды, рыбаки или жители побережья, которые ежегодно пополняли ряды злосчастных рабов или богатых ренегатов Алжира.

Итак, Сардиния, которая изображается иногда герметически замкнутой в четырех стенах, распахива\а свои окна наружу, так что через них можно иной раз обозревать события общей истории моря, используя остров как наблюдательный пункт. Один историк, П. Амат ди Сан Филиппо, разыскал данные о ценах на рабов-мусульман в Кальяри XVI века¹⁸⁴. О чем они говорят? Снижение цен после 1580 года связано, естественно, со значительным увеличением количества рабов на рынке Кальяри.

До 1580 года на острове продавались только немногочисленные берберы, выброшенные на берег кораблекрушением или попавшие во время набега в руки островитян¹⁸⁵. Происхождение рабов, выставленных на торги после 1585 года, иное: их привозят корабли христианских корсаров, особенно легкие фрегаты из Альмерии и Аликанте, которым было удобно заходить в Кальяри. Так Сардиния была по-своему затронута этим возрождением активного христианского корсарства, которое было своего рода ответом на нападения берберов и развивалось особенно на Балеарских островах, на юге Испании, в Неаполе и на Сицилии. Без сомнения, можно заметить, что здесь речь идет о Кальяри, а не о Сардинии в целом; что Кальяри — особенный город, обращенный к морю, отвернувшийся от других частей острова… И да, и нет: Кальяри все же сардинский город, связанный с соседней равниной, с горами и со всей Сардинией.

Неуверенность в завтрашнем дне

На всех островах есть подобные города, чуткие к разноголосым призывам моря и одновременно (вероятно, вследствие того, что через них происходит ввоз и вывоз товаров) обращенные внутрь, куда не сразу проникает взгляд историка, погруженного в тексты большой истории; причудливая и беспокойная жизнь этих островов, их замкнутый биологический цикл давно описаны натуралистами¹⁸⁶. Нет острова, который не располагал бы, помимо своих этнических достопримечательностей, диковинками растительного и животного мира, которыми в один прекрасный день он сможет поделиться с другими. В своем сочинении, посвященном острову Кипр, которое появилось в 1580 году, преподобный отец Этьен¹⁸⁷ (по его словам, выходец из королевского дома Лузиньянов) описывает «особенные травы» и «ароматы» острова, белый апиуму разновидность сельдерея, который едят «отваренным в сахаре», олданум_у из которого приготовляют ликер того же названия; так называемое «кипрское дерево», похожее на гранат и цветущее гроздьями, подобно винограду; из отвара его листьев получают оранжевую краску, которой дворяне красят хвосты своим лошадям, «как это у них принято». Подивимся еще тому, что зернышки хлопка в смеси с рубленой соломой идут на корм скоту. Среди занимательных животных — «дикие быки, ослы и свиньи», а также птицы «живущие в виноградниках» (овсянки), которых тысячами ввозят в Венецию или в Рим, сохраняя их в бочонках с уксусом…

Но наличие столь редкостных ресурсов еще не означает изобилия. Ни один остров не может быть уверен в своем будущем. Большой трудностью для каждого из них, которую им редко удается преодолеть, является задача жить собственными запасами, плодами своей почвы, своих садов, своих стад, а в случае необходимости черпать ресурсы извне. Все острова, за малым исключением (в частности, за исключением Сицилии), живут на грани голодания. Больше других близки к этой грани левантийские острова Венеции: Корфу¹⁸⁸ и Кандия¹⁸⁹ или Кипр, которым во второй половине столетия постоянно угрожает голод. Отсутствие ожидаемых в определенное время карамузалисов с ниспосылаемым провидением фракийским зерном и истощение на крепостных складах запасов пшеницы или проса оборачиваются для них продовольственной катастрофой. Впрочем, эти левантийские острова вращаются в орбите черного рынка: отсюда многочисленные нарушения чиновников, о которых сообщают исследования.

Дела не везде обстоят так плачевно¹⁹⁰, однако на Балеарах торговым или военным городам трудно поддерживать свое существование¹⁹¹. Возделывание почвы здесь мало распространено: очистка полей от камня на равнине за Маоном, на острове Менорка, завершилась не ранее XVIII века¹⁹². Следовательно, нужно делать ставку на ввоз хлеба из Сицилии, а также из Северной Африки. В столь же затруднительном положении находилась и Мальта. Несмотря на многочисленные привилегии, которые позволяют острову импортировать зерно одновременно из Сицилии и Франции, нехватка продовольствия ощущается настолько сильно, что с наступлением лета галеры рыцарей останавливают груженные зерном суда, выходящие из сицилийских caricatori, в точности как триполитанские корсары!

Помимо угрозы голода, острова подвергаются опасности со стороны своего морского окружения, в обстановке XVI века, как никогда, агрессивного¹⁹³. Балеарские острова, Корсика, Сицилия, Сардиния, если ограничиться только тем, что нам хорошо знакомо, уподобляются осажденным крепостям. Оборону нужно постоянно укреплять, возводить сторожевые вышки, строить и перестраивать укрепления, оснащать их артиллерией, устанавливая там орудия либо предоставляя литейщикам отливать их на месте, так же как отливают колокола¹⁹⁴… Расставлять повсюду гарнизоны и, с приходом хорошей погоды и времени активных действий, силы подкрепления вдоль морского побережья. Для Испании было нелегкой задачей удерживать за собой Сардинию и даже обеспечивать безопасность такого близкого к ней острова, как Менорка¹⁹⁵. После разграбления Маона в 1535 году Карл V, предвидя возможности новых покушений, приказал попросту эвакуировать население Менорки на самый большой из Балеарских островов, Майорку¹⁹⁶. Не менее трагична судьба острова Эльба в Тосканском архипелаге. В XVI веке он был захвачен врасплох набегами берберских корсаров и стал морской границей, постоянно нарушаемой противником. Жизнь в его прибрежных городах — читай, больших приморских поселках — вымерла сама собой. Население должно было укрываться в горах внутренней части острова, пока Козимо Медичи не предпринял строительство укреплений в Порто Феррайо в 1548 году.

Указанными неудобствами объясняется скудость истории, которая гнездится в лоне любых островов, даже самых богатых. И тем более таких, как Корсика и Сардиния, где, как уже говорилось, господствовало примитивное скотоводство; таких, как Кипр или Крит, горы которых представляют собой самые характерные в Средиземноморье no man’s lands^*IQ, убежище бедняков, разбойников и беглецов от закона… Но что можно встретить во внутренних областях Сицилии, богатой Сицилии? Бездорожье, недостаток мостов, нищих скотоводов и настолько выродившихся овец, что в XVII веке для улучшения их породы выписывают баранов из Берберии¹⁹⁷.

На путях большой истории

Неуверенность в завтрашнем дне, стесненные обстоятельства, опасности — таков жребий островов. Такова их собственная жизнь, если угодно. Но внешняя сторона их жизни, роль, которую они играют на подмостках истории, неожиданно красочна для таких, в сущности, бедствующих мирков. В самом деле, события большой истории часто сосредоточиваются вокруг островов. Может быть, правильнее будет сказать, что она ими пользуется. Незаменима передаточная роль островов в культурных контактах: сахарный тростник, попавший в Египет из Индии, из Египта переходит на Кипр, распространяясь там в X веке; отсюда он завоевывает в XI веке Сицилию; из Сицилии начинается его путь на Запад, после того как Генрих Мореплаватель велел привезти растения из Сицилии на остров Мадейра, который стал первым «сахарным островом» Атлантики; с Мадейры культура тростника быстро дошла до Азорских островов, Канаров, островов Зеленого Мыса и затем достигла удаленных пределов Америки. Не меньшим было значение островов и при распространении шелкопряда, как и вообще большинства культурных влияний, передача которых шла иной раз такими окольными путями! Разве не роскошный двор Лузиньянов на Кипре в XV веке привил на Западе эту моду, дошедшую до него с большим опозданием, чем до нашей планеты доходит свет некоторых звезд, из древнего Китая и утраченную династией Тан! Башмаки с длинными носами, хеннины^*IR, которые так прочно связаны с определенной эпохой нашей истории, что один их вид напоминает о слегка сумасбродной Франции времен Карла VI и Часослова герцога Беррийского, — все это было когда-то утехой китайцев V столетия… И столь отдаленное наследие Запад принял в один прекрасный день от кипрских королей¹⁹⁸.

Стоит ли удивляться этому? Острова, расположенные на богатых морских путях, участвуют в становлении великих связей. Движение большой истории захлестывает их обыденное существование. При этом экономика островов обычно испытывает потрясения, будучи не в состоянии противодействовать брошенному вызову: как много из них подверглось нашествию чужеземных культурных растений, разведение которых имеет смысл только в расчете на средиземноморский и даже на мировой рынок! Экспортные культуры постоянно угрожают равновесию островной жизни: их экспансия часто бывает причиной упоминавшейся выше нехватки продовольствия. О том, каких масштабов может достичь это явление, с ослепительной ясностью свидетельствует пример островов «атлантического Средиземноморья»: Мадейры, Канаров, Сан-Томе, которые подверглись в буквальном смысле оккупации со стороны монокультуры сахарного тростника. Как впоследствии случится с северо-западом колониальной Бразилии. Мадейра, когда-то лесной остров, быстро утратила большую часть своих лесов вследствие распространения сахарных заводов, остро нуждающихся в топливе. Этот переворот произошел исключительно из-за потребности Европы в их ценной продукции, но он отнюдь не был выгоден для островитян. Пагубное воздействие сахарного тростника состоит в том, что, захватывая почвы, он останавливает развитие всех остальных растений и сужает жизненное пространство продовольственных культур. Этот новичок, разрушающий прежнее равновесие, тем более опасен, что он пользуется поддержкой мощных капиталов, в XVI веке поступающих отовсюду — из Италии, Лиссабона, Антверпена. От него нет спасения. Островные народы в основном плохо перенесли это нарушение привычного образа жизни: на Канарских островах сахар не в меньшей степени, чем жестокость первых завоевателей, послужил причиной исчезновения местных аборигенов — гуанчей. И, наконец, именно его производство побудило в поисках рабочей силы обратиться к рабскому труду, для которого стали использовать берберов африканского побережья, опустошаемого христианскими корсарами с Канарских островов, и негров из Гвинеи и Анголы, которых с середины столетия стали вывозить на плантации великого Американского континента. Все это относится к океаническим островам. Но нет недостатка и в собственно средиземноморских примерах. Вспомним об экспансии злаковых культур на Сицилии; по меньшей мере до 1590 года и еще позже Сицилия была Канадой или Аргентиной западных стран, окружающих Внутреннее море. На острове Хиос — это мастика, получаемая из нее смола и напиток¹⁹⁹. На Кипре — хлопок, виноград и сахар²⁰⁰. На Кандии и Корфу — виноград²⁰¹. На острове Джерба — оливки. Навязываемая извне, чуждая экономика часто губительна для того, что немцы называют у себя Volkswirtschaft^*IS.

На Кипре это стало заметным после 1572 года, когда турки отобрали его у Венеции. Богатство острова во времена Синьории составляли наряду с виноградниками хлопковые плантации и посевы сахарного тростника. Мы сказали «богатство» — но какое богатство? Это было богатство генуэзских и венецианских аристократов, сохранившиеся роскошные дома которых до сих пор заметны в старой части Никосии. Но оно не имело никакого отношения к коренным жителям, православным грекам. Таким образом, турецкое завоевание развязало социальную революцию: об этом свидетельствуют любопытные записки английского моряка, сделанные в 1595 году. Один кипрский купец рассказал ему об истории острова, показывая развалины дворцов прежних генуэзских и венецианских вельмож, которые, по его словам, понесли заслуженное наказание от турок за чудовищные поборы с местных крестьян²⁰². Впрочем, в день катастрофы венецианцы были попросту брошены греческим населением городов и деревень. При штурме Никосии турками в 1570 году «представители всех ее сословий… почти поголовно мирно спали в своих домах»²⁰³. Правда, уход венецианцев сопровождался падением экспорта хлопка, сырца и пряжи, и таким массовым запустением виноградников, что Венеция смогла выкупить дорогие мехи, используемые при изготовлении вина, поскольку на острове они оказались ненужными. Но следует ли в этом случае говорить о закате Кипра? Ничто не свидетельствует о том, что турецкое господство принесло с собой понижение жизненного уровня населения острова²⁰⁴.

Пищу для подобных же размышлений дают Кандия и Корфу. Как и на Кипре, их ландшафты свидетельствуют об усилиях человека, направленных на разведение виноградников, то есть на производство изюма и вина, известного под названием мальвазии. На Корфу виноградники спустились с гор и холмов на равнины, pianure, которые легче обрабатывать²⁰⁵. Виноград вытеснил хлеб; но распространение монокультуры всегда угрожает кризисами перепроизводства и убытками. Можно вообразить, какими душераздирающими криками сопровождалась вырубка винограда на Кандии, приказ о которой был отдан в 1584 году. Ее жертвы даже заявляли, что они не видят «никакой разницы в том, чтобы быть подданными Синьории или турок²⁰⁶. Эта «колониальная» экономика, очевидно, имела свои успехи и провалы. Требуется выполнить немало условий, чтобы система, объединяющая виноградарей, землевладельцев, мореплавателей, купцов и самых дальних потребителей, функционировала без сбоев. На самом деле вино и изюм издревле являются объектом обширной международной торговли. Даже англичане привычны к мальвазии и высоко ценят вкус этого предмета роскоши, который в обществе XVI века играл ту же роль, что и португальский портвейн в нашем. «Юноша был так смущен и подавлен, — говорит Банделло об одном из персонажей своих новелл, — что она решила поднести ему стакан мальвазии».

Последний пример монокультурного развития связан с островом Джерба, расположенном у южных берегов Туниса. Как венецианские острова — острова вина, так и Джерба — остров растительного масла. При малоизученных обстоятельствах, в то время как континентальный Тунис лишился своих оливковых рощ, столь многочисленных в римскую эпоху, Джерба сохранила их на своей территории. Это сбереженное богатство позволило ей и в XVI веке пользоваться привилегией исключительности²⁰⁷. Остров стал оазисом оливкового масла в окружении прилегающих к Тунису и Триполи земель, где в основном, особенно на юге, господствовало прогорклое сливочное масло. Здесь производилось отличное и недорогое растительное масло, пригодное на все случаи жизни, даже для обработки сукна и других тканей; масло, которое было легко экспортировать, как отмечает в начале века Лев Африканский. После 1590 года англичане обратились именно к Джербе в поисках оливкового масла, которое до тех пор поставлялось им из Испании.

Однако в географии Джерба известна как остров, лишенный возвышенностей, с каналами, где отмечаются сильные приливы²⁰⁸, а в большой истории — как поле ряда сражений, в частности в 1510, 1520, 1560 годах. Тем не менее в ходе последнего и самого важного сражения оливковое масло сыграло свою роль. Христианский флот остановился у Джербы, будучи не состоянии пробиться к Триполи. Он был застигнут здесь эскадрой Пиали-Паши, о приближении которой было получено известие, именно потому, что христианские корабли не успели загрузить товары, и в частности масло. Об этом говорится в докладе визитадора Кироги, составленном после катастрофы²⁰⁹.

Итак, если островам не приходится платить слишком высокую плату за разрушительное влияние монокультуры, ее бурное развитие существенно обогащает их, обеспечивая поступление необходимых продуктов извне. Монокультуры придают островам известность. Ивиса — эго остров соли; так же ценится соль с острова Наксос, не меньше, чем его вино, «белое, как кларет»²¹⁰; Эльба — остров железа. Нужно ли еще напоминать об острове Табарка, центре добычи кораллов, владении семейства Ломеллини, который, впрочем, обеспечивал себя за счет различных занятий (экспорт зерна, кожи, выкуп пленных, находивших там убежище)? Или о знаменитых рыбных ловлях на острове Ла Галита^*IT, близ берберских берегов? Или об изобилии рыбы у далматинского острова Лезина^*IU, которое неожиданно прекратилось, когда стада сардин, как говорится в одном документе 1588 года, перешли в один прекрасный день к утесам Пелагосы²¹¹? Родосу подсказало выход само его местоположение, обеспечивающее ему во времена рыцарей, а затем, после 1522 года, турок «господство над другими островами и первенство в мореплавании («адмиралтейство») на всем Средиземноморье²¹².

Патмос в Эгейском архипелаге за неимением лучшего живет за счет «самых отчаянных негодяев из жителей этих островов, после Самоса», занимающихся исключительно грабежом «как христиан, так и турок»²¹³.

Эмигранты с островов

Но самой распространенной формой сношений островов с миром была эмиграция. Все острова (как и все горы — впрочем, горы и многие средиземноморские острова суть одно и то же) занимаются экспортом людей²¹⁴.

Напомним, не возвращаясь к уже сказанному, о греческих миграциях, которые затрагивают Эгейский архипелаг в целом, включая крупнейший остров Кандия. Сомнительно, однако, чтобы они приобрели в XVI веке такой размах, как на Корсике, острове эмигрантов по преимуществу. Избыток жителей сравнительно с его ресурсами заставляет их покидать остров, устремляясь во всех направлениях, и, вне всякого сомнения, трудно припомнить какое-либо происшествие в средиземноморском мире, в котором бы не был замешан корсиканец²¹⁵. Они обретаются в Генуе, проклятой Dominante^*IV, поскольку чем-то надо жить. Корсиканцы есть и в Венеции. Уже в XV веке они отправляются на заработки в земли тосканской Мареммы; в XVI столетии жители местечка Ниоло, потревоженные Генуей, осваивают эти зараженные лихорадкой итальянские территории и даже Сардинию, где часто сколачивают себе состояние²¹⁶. Много корсиканцев в Риме, некоторые из них торгуют скотом²¹⁷, и их лодки посещают римский порт на Тибре — Чивитавеккью и Ливорно²¹⁸. В Алжире полно корсиканских эмигрантов, особенно Capocorsini^*IW. Когда в июле 1562 года в город попадает Сампьеро, в ходе своего драматического путешествия, которое привело его в Константинополь, соотечественники стекаются в порт, чтобы приветствовать его как «своего короля» — выражение из генуэзского донесения²¹⁹. И этот Сампьеро, враг генуэзцев, сторонник французов, едущий выпрашивать помощь для своих земляков у султана, был все же популярен и любим ими!

Кто же такие эти алжирские корсиканцы? Некоторые из них каторжники. Другие, купцы и моряки, занимаются в порту торговыми сделками. Кое-кто живет здесь постоянно, в том числе богатейшие ренегаты: разве не был Гассан Корсо одним из «королей» Алжира? Около 1568 года, согласно испанскому донесению²²⁰, на десять тысяч алжирских отступников в целом насчитывается шесть тысяч корсиканских ренегатов. Город кишит корсиканскими посредниками, активно участвующими в сделках по выкупу пленных, как свидетельствуют генуэзские документы, но также выступающими в качестве официальных агентов иностранных держав. Среди них загадочная личность Франсиско Гаспаро Корсо, проживавшего сначала в Валенсии, а в 1569 году обосновавшегося в Алжире, куда он прибыл по поручению вице-короля Валенсии. Здесь он беседует с Элудж-Али, пытаясь склонить его, в довольно критический момент войны в Гранаде, к изменению позиции в пользу католического короля. Кто же скрывается под этим именем, скорее всего под одним из использовавшихся имен? Известно, что этот человек курсирует между Валенсией и Алжиром на бриге, перевозящем разрешенные товары, то есть те товары, которые не входят в список контрабанды, запрещенной испанским законом: к ней относятся соль, железо, селитра, порох, весла, оружие… В Алжире у него живет брат, еще один или несколько братьев — в Марселе, другой брат — в Карфагене, и переписка с ними охватывает, таким образом, все западное Средиземноморье. Добавим, чтобы все запутать, что некий испанский пленник в акте, составленном по всей форме и заверенном доморощенным нотариусом в алжирской тюрьме, обвиняет Гаспаро Корсо в занятиях контрабандой и в секретной службе двум хозяевам²²¹ … Не пытаясь прояснить этот маленький вопрос, отметим распространенность этой удивительной фамилии, совпадающей с названием острова, на всем Средиземноморье.

Корсиканцы живут в Константинополе, Севилье и Валенсии. Но город, который они предпочитают всем остальным, как в XVI веке, так и сегодня, — это Марсель, наполовину населенный корсиканцами, если судить по его порту, каким он предстает по имеющимся у нас документам²²².

Без сомнения, ответственность за эту эмиграцию не следует возлагать на генуэзских хозяев острова, хотя отчасти они в ней повинны. Очевидным для XVI века фактом является то, что корсиканцы недовольны правлением Генуи. Независимо от того, насколько эти настроения были обоснованными, не следует обвинять в их разжигании исключительно французские интриги и золото Валуа. Мы не собираемся отрицать связи, существовавшие между Францией и островом, совпадение взглядов по многим вопросам, факты посылки эмиссаров, фрегатов, пороха, а также денег. Франция ведет на Корсике ту же игру, которую со своей стороны ведет Козимо Медичи, более последовательный в своих планах и затрачивающий на нее гораздо больше средств, но менее удачливый. Так вот (это проясняет данный вопрос и возвращает нас к нашему предмету), если французская политика с легкостью, как бы сама того не желая, вызывает волнения среди корсиканских горцев, то это происходит не вследствие определенных расчетов, а благодаря жизненно важной связи между Францией, в то время располагающей свободным пространством, и островом с избыточным населением. Франция открыта для корсиканской эмиграции как самое обширное и многообещающее поле деятельности, в то время как Италия чрезмерно перенаселена и рассматривает Корсику, в противоположность Франции, как территорию, подлежащую освоению для собственных нужд.

Это не считая выгоды, которую представляет для корсиканцев покровительство Христианнейшего короля, весьма ценное для мореплавателей. Обосновавшись в Марселе, они становятся подданными французского короля и в качестве таковых, начиная с 70-х годов XVI века, участвуют в развитии города. Не находим ли мы в XVII веке корсиканцев во французском Бастионе, расположенном напротив Табарки, острова генуэзцев Ломеллини, на побережье, которое в одном из их документов названо la costa che guardano i francesi in Barberia^{*IX 223}? Занятно, что на этом коралловом берегу корсиканцы встречают своего противника, «Владычицу» в лице крепости Табарка, вблизи которой погиб Сансон Напольон при попытке ее штурма в мае 1633 года.

Острова, окруженные сушей

Не существует ли в средиземноморском мире, распределенном на множество отсеков и оставляющем огромное пространство необработанным землям, не говоря уже о море, других островов, похожих на настоящие? Других оторванных от окружающей территории уголков — сам эпитет напоминает об островах, — как, например, Греция или другие регионы, отгородившиеся от мира стенами гор и не имеющие с ним других путей сообщения, кроме морских? Разве не является в этом смысле островом королевство Неаполитанское, путь к которому с севера преграждают могучие горные хребты, отделяющие его от Рима? В наших учебниках встречается название «острова» Магриб, Джезират-эль-Могреб, остров Заката, который расположен между океаном, Средиземным морем, морем Сиртов и Сахарой. Это мир на редкость стремительных перемен, каким описал его Эмиль-Феликс Готье.

О Ломбардии также можно сказать, что это своего рода континентальный остров, лежащий между Альпами и Апеннинами, между сельским Пьемонтом и наполовину византинизированным Венето. Не впадая в большое преувеличение, можно сказать, что Кастилия соединяет с основным массивом Иберийского полуострова ряд окраинных островов: Португалию, Андалусию, Валенсию, Каталонию. Посмотрите, как Каталония, обращенная к морю, охотно следует направлению ветров истории, ориентируясь то на Францию во времена Каролингов и позднее, в эпоху трубадуров и куртуазной любви, то — в XIII, XIV, XV веках — на Средиземноморье и, наконец, в XVIII веке — на суровые и еще незатронутые промышленным переворотом страны полуострова… Что касается Испании в целом, то Морис Лежандр даже называет ее более чем островом, желая тем самым подчеркнуть ее непередаваемую оригинальность и островную неприступность.

На другом, восточном, краю Средиземноморья находится еще один остров — Сирия; именно отсюда начинают свой путь люди, технологии, империи, цивилизации, религии. В один присест Сирия наделила средиземноморский мир алфавитом, искусством изготовления стекла, пурпурной краской для ткани, секретами dry-farming^*IY (во времена финикийцев); она поставляла императоров в Рим, а потом в Византию; Финикийское море, которым некогда распоряжались ее корабли, было первым, или почти первым, из Средиземных морей в истории; наконец, благодаря тому, что наступающий ислам (арабы в VII веке, турки в XVI) овладел этим решающим плацдармом, ему удалось в 1516 году — как и в 634-м — разом выйти на передний план большой средиземноморской истории.

Вне всякого сомнения, мы не станем чересчур увлекаться этой игрой с идеей островной обособленности. Но она объясняет многие вещи. Средиземноморские страны представляют собой группы изолированных друг от друга областей²²⁴, которые, однако, нуждаются друг в друге: отсюда, несмотря на разделяющие их многие дни пути или плавания, наличие постоянных сообщений между ними, облегчаемых кочеванием населения. Но эти контакты похожи на электрические разряды, мощные и прерывистые. В истории островов, как в своего рода увеличительном стекле, хорошо видны особенности этой средиземноморской жизни. Пожалуй, эта история очень хорошо помогает понять, как каждая из стран Средиземноморья сумела сохранить неповторимое своеобразие, свой ни с чем не сравнимый региональный аромат посреди такого необыкновенного смешения рас, религий, нравов, цивилизаций.

Полуострова

Жизнь моря увлекает в свою орбиту не только такие участки суши, как острова или узкие полоски побережья. Отголоски этой жизни достигают самых удаленных уголков континента. Море без труда входит в жизнь обращенных к нему миров и особенно таких обширных блоков суши, как полуострова. Тем более что линии соприкосновения полуостровов с разделяющими их морскими пространствами чрезвычайно растянуты. Полуострова представляют собой отдельные континенты: Иберийский полуостров, Италия, Балканский полуостров, Малая Азия, Северная Африка, которые внешне кажутся неотделимыми от Африканского материка, но на самом деле отгорожены от него громадой Сахары. То, что сказал Теобальд Фишер об Иберийском полуострове — «Это самостоятельный мир», — можно отнести и к другим полуостровам, которые похожи друг на друга и составлены из одинаковых компонентов: непременных гор, плоскогорий, равнин, из цепочек побережий и верениц островов. Сходство их ландшафтов и обычаев вызывает невольные ассоциации между ними. Упоминания о Средиземноморье, его климате, его небе, вызывают в воображении блестящие образы… Все они относятся к этим большим блокам суши, более или менее вытянутым в длину, но выдвинутым именно в море. Западные путешественники судили обычно о Внутреннем море именно по этим странам — Италии и Испании. И было бы, конечно, ошибкой вслед за ними переносить первые впечатления, составившиеся в ходе знакомства с этими привилегированными мирами, на все Средиземноморье в целом. Да, существенная часть. Но не все.

Ведь между полуостровами лежат связывающие их страны: на берегах Лионского залива — Нижний Лангедок и долина нижней Роны, эта своего рода Голландия; на Адриатике — Нижняя Эмилия и Венето; еще восточнее, на север от Черного моря — безлесные и голые территории, протянувшиеся от устья Дуная до оконечности Кавказа; наконец, уже на юге — весьма протяженная полоса берегов, к которым иногда трудно пристать, простирающаеся от южной Сирии до Габеса и Джербы в Тунисе, растянутый и бедный фасад чуждого Внутреннему морю мира.

Этому не противоречит то, что полуострова располагают самыми богатыми в средиземноморском пространстве человеческими ресурсами и возможностями. Их роль решающая, они устанавливают правила игры, они накапливают силы, а затем каждый в свое время их растрачивает; это своего рода личности, если употребить выражение Мишле, примененное им к Франции, но притом личности с более или менее развитым самосознанием. Их тяготение к единству очевидно, однако у них нет той последовательности и веры в себя, которая была у Франции эпохи Валуа, нет таких бурных порывов политической страсти, которые вспыхивали, например, в 1540 году, когда от власти был отстранен Монморанси, сторонник сотрудничества с Габсбургами²²⁵; или во время длительного кризиса 1570–1572 годов, который был остановлен, хотя и не разрешен, Варфоломеевской ночью; или во время другого кризиса, еще более показательного, разразившегося на исходе столетия и принесшего молниеносный успех Генриху IV.

Но, быть может, патриоты этого полуостровного единства, предопределенного природой, стремились к нему с такой же страстью, как и сторонники объединения Франции, не столь явно предначертанного свыше?

Проявления испанского национализма не менее очевидны, чем французского. Из-за него в 1559 году оставили свои посты все советники Филиппа II неиспанского происхождения. Это ему мы обязаны многократно повторяемым суждением о французах того времени, что им нельзя доверять, что они забияки, спорщики, что они готовы отступить при первой неудаче, но упорствуют в своих притязаниях и настаивают на достигнутом. Этот национализм далеко не был однороден или широко распространен. Лишь постепенно, год за годом переживая времена великих свершений, он предстает в полном свете, вырабатывает свои каноны, цепляется за призрачную имперскую идею. В такой сложной форме он набирает силу не при Карле V или Филиппе II — его создателях, но только в XVII веке, когда империя уже клонится к закату, во времена короля-«Светила», Филиппа IV, и его советника, графа-герцога Оливареса, в эпоху Веласкеса, Лопе де Веги, Кальдерона.

В Италии все обстоит сложнее. Однако невозможно отрицать наблюдающегося и здесь подъема национального чувства, по крайней мере чувства гордости за принадлежность к итальянской нации, вытекающей из убеждения каждого итальянца, что он принадлежит к самому цивилизованному миру, в прошлом покрывшему себя неувядаемой славой. Но так ли плачевно обстоят дела в настоящем? «Нам целыми днями твердят, что испанцы и португальцы открыли Новый Свет, в то время как первыми проложили для них дорогу мы, итальянцы», — писал Банделло в начале одной из своих новелл²²⁶. Историк Токко старательнейшим образом описывает горечь и раздражение итальянских патриотов (опередивших в этом качестве свое время), вызванные подписанием договора Като-Камбрези, который положил конец свободе Апеннинского полуострова и предопределил окончательную побед) испанцев²²⁷. Как тут не вспомнить об унитаристских мечтаниях, о крике души Макиавелли, о Гвиччардини, который представил недавнее итальянское прошлое в виде единого и цельного блока²²⁸? Эти разрозненные приметы указывают все же на наличие чувства национального единства.

Есть и еще один, более важный признак (поскольку политика непосредственно на него не влияет), — это расцвет тосканского языка. То же самое относится к кастильскому наречию, которое в XVI веке распространяется по всему Иберийскому полуострову. В качестве литературного языка его используют арагонские писатели эпохи Карла V. Один арагонский дворянин, современник Филиппа II, пишет свою книгу памятных записей на кастильском²²⁹. Этот язык завоевывает себе место даже в лиссабонских литературных кругах в славные времена Камоэнса. В то же время на нем говорят представители высших классов всей Испании, и за оборотами речи, сюжетами кастильской литературы тянутся ее религиозные сюжеты, формы ее культа: любопытна история святого Исидора, местного мадридского святого, который даже в Каталонии вытесняет старых святых, святого Авдонна и святого Сенна, покровителей многочисленных братств. В каждой стариной церкви стоят их статуи, но каталонские крестьяне в XVII веке забросили их ради нового культа²³⁰.

В связи с этим возникает вопрос об исторической цельности пространств, замкнутых в полуостровных границах. Эти границы вовсе не неприступны; они совсем не похожи на ту воображаемую «электрическую цепь», которая, как недавно писал Рамон Фернандес, окружала Испанию. Таких границ никогда не существовало ни на Пиренеях, ни на Альпах, а тем более на Дунае, или на Балканах, или в горах Армении с их переплетением дорог и на редкость пестрым этническим составом, или в горных системах Тавра или Атласа и Сахары, на юге Северной Африки. Тем не менее на рубежах с материками, от которых полуострова отмежевываются со всей решительностью, они защищены преградами, мешающими сношениям и обменам. Перефразируя слова Меттерниха^*IZ, Огюстен Реноде сказал об Италии XVI века, раздробленной и неопределенной (за исключением Пьемонта) в своих очертаниях, что это всего лишь географическое название²³¹. Но так ли мало значит географическое название? Оно эквивалентно совокупности исторических территорий, сформированных и непосредственно затрагиваемых одними и теми же великими событиями, которые протекали как бы в плену этих пространств, никогда не находя в себе сил выйти за их пределы.

Согласно Джоаккино Вольпе, именно это надо понимать под итальянским единством, когда о нем заходит речь. То же самое относится и к Иберийскому полуострову; драма мусульманского завоевания и Реконкисты, находившаяся в центре его истории на протяжении семи веков, разыгрывалась внутри его границ. Эта обособленность была решающей для его объединения, позволила ему переработать культурные заимствования извне; усвоить европейскую готику, но при этом обогатить ее украшениями платереско и искусства мудехаров; позже по-своему воспринять барокко, из которого родился churriguerismo^*JA. Подобная же обособленность Северной Африки, поглощенной исламом, позволила ей сохранить свое своеобразие и постепенно заглушить с помощью своих марабутов «исламские и ориентальные мотивы берберскими»²³². За высокими оградами полуостровов формируются своеобразные окраинные миры, обладающие своим неповторимым ароматом, своим особым звучанием ²³³.

Установление йа каком-либо из полуостровов политического единства всякий раз предвещает великие перемены. Вспомним последствия объединения Греции, осуществленного Македонией в далеком прошлом, или объединение Италии под властью Рима. В начале XVI века католические короли собирают воедино испанское государство, обладающее настоящей взрывчатой силой.

Если острова более чем наполовину закрыты со стороны континентальных масс Европы, Азии или Африки, то они, напротив, легко доступны с моря, отсюда их агрессивность, когда они чувствуют свою силу, и беспомощность, когда они не в состоянии себя защитить.

В чем причина странного распределения полуостровов по парам? Хотя Италии удалось в римское время подчинить себе их все благодаря ее господству на море, это исключение только подтверждает правило. В целом, проникновение одних полуостровов на территорию других не имело таких масштабов. Их столкновения похожи на абордажные стычки между кораблями. Такие, как нападение, позволившее Малой Азии завладеть огромным Балканским полуостровом в конце XIV и начале XV века и открывшее путь грандиозному турецкому нашествию; или еще более стремительный выпад, совершенный Северной Африкой на территорию соседнего Иберийского полуострова в начале VIII века. Так начиналась более или менее продолжительная жизнь вышеупомянутых сдвоенных континентов: Анатолии и Балкан во времена Византии, а затем турецкой империи; в Средние века — Северной Африки и соседней с ней Испании, прочный союз которых²³⁴ был прерван на многие столетия только после их разрыва в 1492 году. Но плодотворность этого союза такова, что он никогда не будет окончательно расторгнут… Столетие, которое рассматривается в этой книге, знало еще два абордажных штурма: один из них привел к соединению Испании и Италии, утвержденному в 1559 году и продлившемуся более столетия, несмотря на разделяющее их пространство западного Средиземноморья и множество препятствий²³⁵; другой заключался в наступлении с Балкан на издавна находящиеся без присмотра территории Северной Африки — как известно, турки подчинили ее себе только наполовину.

Эти связи, эта, с одной стороны, уходящая, а с другой — утверждающая себя жизнь в общих чертах повторяют историю моря. В спокойные периоды жизни полуостровных миров, по очереди выступающих в роли завоевателей и жертв завоевания, в их недрах зреют будущие взрывы. Так, перед нападением берберов на Испанию в VIII веке наблюдался демографический подъем в Магрибе; точно так же намного позднее походам турок на Балканы предшествовало постоянно растущее перенаселение Малой Азии, где осуществлялся, по-видимому, сам по себе знаменательный переход от кочевого в полуоседлому образу жизни. И, наоборот, всякое завоевание ведет к истощению ресурсов: к тому дню, как Италия во главе с Римом увидела завершение своих чудовищных усилий по подчинению всех стран на море, она обезлюдела.

Так один полуостров по очереди уступает другому политическое первенство, а вместе с ним и экономическое, и культурное превосходство, первенство во всех областях. Но эти перемены не происходят одномоментно: нечасто один из средиземноморских полуостровов бывает наделен всеми дарами сразу. Каждый из них представляет собой развивающийся мир, поэтому они не поддаются классификации. Можно ли отдать одному их них предпочтение перед другими в силе, блеске или прогрессе цивилизации? Ответить сложно. Ведь Магриб вовсе не был таким вечным аутсайдером, каким его представляет в своих книгах Эмиль-Феликс Готье; у него были свои периоды великолепия и даже верховенства. Один пунический Карфаген что-нибудь да значит. А как расценивать завоевание Испании в VIII веке, Сицилии в IX, Египта в X? В духовном отношении во времена Апулея и святого Августина Северная Африка являлась главным оплотам Церкви и латинской культуры. Италия в эту эпоху была несравненно беднее ее²³⁶.

Согласно гипотезам Л. М. Уголини²³⁷, спешно выстроенным по следам важных археологических раскопок на Мальте, цивилизация Внутреннего моря зародилась не на Востоке, как полагали раньше, а на Западе, в Испании и Северной Африке, намного раньше второго тысячелегия до христианской эры. Из Испании и из Африки эта цивилизация достигла Италии и Востока. Впоследствии, но только впоследствии, движение повернулось вспять, снова на Запад. Даже если схема и неточна, нам приятно представить себе эту эстафету, тянущуюся вдоль берегов и морских путей, огонь, передаваемый с одного острова на другой, от одного полуострова к другому. Спустя века или тысячелетия огонь возвращается туда, где он был зажжен. Но это уже другое пламя…

Игра воображения? Но в бездонной тьме прошлого действовал все же более или менее последовательный своего рода физический закон. Можно без труда себе представить, и это вполне вероятно, что жизнь моря захватывает благодаря своей силе сначала самые легкие, наименее массивные частицы (острова, отрезки побережья) и увлекает за собой, постоянно играет с ними, как моря при северном приливе играют с камешками гальки²³⁸. Становясь все более мощным и ненасытным, это общее движение втягивает в себя более крупные тела, такие как полуострова, — тогда история моря возвышает голос… Наступают великие моменты, когда она силой своего притяжения заставляет наклониться к себе громадные массы целых континентов. Цезарь в Галлии или Германик по ту сторону Эльбы, Александр на Инде, арабы в Китае, марокканцы на Нигере…

В эти великие мгновения понятие исторического Средиземноморья безгранично расширяется. Так как эта проблема сама по себе является сложной и спорной, то, быть может, ее решение проливает свет на главный вопрос — вопрос о судьбе Средиземноморья?

Средиземноморье по историческим меркам

Итак, Средиземноморье, рассматриваемое согласно запросам истории, должно быть обширной зоной, которую следует равномерно продолжать во всех направлениях на большое расстояние от морских побережий. По прихоти нашего воображения оно уподобляется силовому полю, магнитному или электрическому, или, проще говоря, световому источнику, яркость излучения которого по мере удаления от него слабеет, но это не дает нам возможности раз и навсегда провести линию разграничения между светом и тенью.

В самом деле, какие границы можно устанавливать, когда речь идет не о растениях или о животных, рельефе или климате, но о людях, не стесняемых никакими рамками, преодолевающих все преграды? Средиземноморье (в том числе Средиземноморье в расширенном понимании) таково, каким его делают люди. Его судьба зависит от превратности человеческих судеб, которая расширяет или сужает его пределы. Рим пришел к созданию в собственном смысле средиземноморского мира в виде полузакрытой системы, перегородив ведущие наружу и внутрь дороги и (что было, возможно, одной из его ошибок) одновременно отказавшись дойти до пределов Европы, обеспечить себе свободный доступ к Индийскому океану или к глубинам Африки и установить плодотворные и ничем не стесняемые связи с их далекими мирами. Но эта замкнутость, впрочем относительная, не стала для средиземноморской истории правилом. Правилом стало распространение влияния моря далеко за пределы его берегов, причем мощные импульсы этого влияния сменялись беспрестанными отступлениями. Частицы, вовлеченные в вечный круговорот, то покидают море, то возвращаются к нему, затем снова отправляются вспять. Монеты а ocho reales^*LA, мелкие серебряные деньги, которые чеканились в Кастилии из белого американского металла, наводняют средиземноморские рынки во второй половине XVI столетия — но эти монеты встречаются в Индии, Китае… Контуры этой циркуляции людей, материальных или духовных ценностей позволяют располагать границы Средиземноморья в несколько рядов, окружать его все новыми концентрическими поясами. Речь должна идти не об одной, а о ста границах: одни из них отражают его политическое влияние, другие — экономическое или культурное. Когда Гете едет в Италию, его встреча со Средиземноморьем, что бы там ни говорили, — это не только переезд через Бреннер или, позднее, через тосканские Апеннины. Разве не был такой же встречей его приезд в Регенсбург на севере, плацдарм католицизма на том великом культурном рубеже, которым является Дунай? И не следует ли говорить о такой встрече с самого момента его отъезда из расположенного еще севернее Франкфурта, города римлян?

Если не принимать во внимание этой рассеивающейся по широким пространствам жизни, этого расширительного понятия Средиземноморья, история Внутреннего моря будет не раз ставить в тупик. Сосредоточивая в своих руках торговые пути, накапливая, возвращая, а иногда безвозвратно теряя богатства, Средиземноморье поддается измерению только на направлениях своей экспансии. Его судьба легче прочитывается на полях, отделенных от общего текста, нежели в гуще его разнообразных занятий. Наталкиваясь на препятствие в одной сфере жизни, море непременно вознаграждает себя в другой, согласно некоему закону равновесия, не всегда очевидному для современников, но иногда будоражащему воображение историков. Так, в XV веке, когда продвижение турок начинает беспокоить страны Леванта, западноевропейская торговля с большей, чем когда бы то ни было, силой устремляется в Северную Африку². Равным образом в конце XVI столетия определенный экономический подъем ориентирует средиземномор-скую жизнь в направлении Южной Германии, а также Средней и Восточной Европы. Без сомнения, и здесь идет речь о некотором компенсаторном механизме. Выживание Италии до 1620 года, и даже позже, было бы немыслимым без рискованных мероприятий на севере и северо-востоке. Проводником таких возможностей длительное время была Венеция. Что касается упадка, впрочем относительного, то он проявился довольно рано только во взаимоотношениях Внутреннего моря с Атлантическим океаном. Коротко говоря, история моря выглядит по-разному с точки зрения каждой из земель и каждого из морей, расположенных вблизи и вдали от него.

С трех сторон Средиземноморье окружено огромной цепью пустынь, которая пересекает, нигде не прерываясь, всю толщу Древнего мира от атлантической Сахары до Северного Китая. С одной стороны, к югу от побережья Ливии, располагается Сахара; с другой, на восток от Анти-Ливана, начинается Сирийская пустыня, соседствующая «с одним из самых многочисленных скоплений кочевников в мире»³; с третьей, на север от Черного моря, находятся южнорусские степи, форпост Средней Азии. На этих обширных участках многочисленные караванные дороги соединяются с собственно средиземноморскими торговыми путями, они оказываются взаимозависимыми. Связь осуществляется не только по основным направлениям, таким как Египет и Сирия, через которые в XVI веке проходит вся знаменитая левантийская торговля, — точки контакта располагаются по всей линии границ. В Оране, который был практически отрезан от внутренних территорий после захвата испанцами в 1509 году, еще в середине XVI столетия существовала довольно вялая торговля чернокожими рабами, впрочем достаточно заметная, чтобы обеспокоить власти городка⁴.

Таким образом, на карте средиземноморской истории имеется полюс пустынь, столь же значительный, как и европейский полюс. Средиземное море влечет к себе эти безлюдные берега и, в свою очередь, влекомо ими: парадоксальная особенность его положения заключается в том, что эта огромная масса воды сконцентрирована на границе пустынного континента и даже проникает в его толщу через посредство Красного моря и Индийского океана.

Сахара: ближние и дальние пределы

Цепь пустынь, протянувшаяся от Атлантики до Китая, раздваивается по обеим сторонам иранских горных плато: на западе прост ираются жаркие пустыни; на севере и на востоке — холодные. Но эти открытые пространства образуют единое целое благодаря караванным путям, на которых двугорбый верблюд в Анатолии и Иране сменяет дромадера центральных и западных пустынь.

Очевидно, к Средиземноморью в первую очередь имеет отношение Сахара в широком смысле (то есть совокупность жарких пустынь, тянущихся до Ирана и Аравии). Дорога через южнорусские степи ведет к великим холодным пустыням азиатского Центра, но в целом она проходит только через второстепенные по отношению к морю территории, и ее роль возвышается только периодами, например в XIII и XIV веках, во времена расцвета «монгольского пути»⁵.

Границы Сахары в широком смысле, то есть африкано-азиатской, располагаются как в непосредственной близости от Средиземного моря, так и на огромном расстоянии от него. Следует бегло очертить эти близкие и далекие границы, чтобы уточнить контуры нашего персонажа в первом приближении.

16. Распространение пальмовых рощ от реки Инд до Атлантического океана

Римские цифры указывают тысячелетие, арабские — столетне. Сопровождающий их знак минус указывает на период до п. а. Цифры, набранные курсивом, обозначают не время появления здесь пальмовых рощ, а дату, когда их наличие зафиксировано документально. Эта карта позаимствована из предварительного «Атласа истории культурных растений», составленного Дж. Хемардипкером, М. Колем и У. Рэпдлсом, который должен быть опубликован в 1971 году. Она отчетливо демонстрирует медленные темпы продвижения к результатам, па которые направлены человеческие усилия: распространение пальмовых рощ π прокладка дорог явно связаны между собой по всей обширной зоне бытования финиковой пальмы, от Инда до Атлантики.

Демаркационная линия, проходящая по соседству со Средиземным морем, хотя и не всегда отчетливо выражена, но определяется легко, так как она совпадает с северной границей длинного пунктирного пояса компактных пальмовых рощ, который тянется почти непрерывно с востока на запад от Пенджаба — через Ирак, Сирию, нижний Египет, Триполитанию и страны южного Атласа — до Атлантического океана. В общих чертах эта граница равнозначна той, которую можно провести с помощью индексов влажности⁶. Это показано на нашем рисунке под номером 12: все эти территории, занятые пальмами и пальмовыми рощами, постепенно, очень постепенно были освоены людьми.

Но где лежат восточные и южные пределы этой огромной пустыни? По всей видимости, за тысячи миль от Внутреннего моря. Воображение должно перенести нас к петле Нигера, к верхнему Нилу, в горные края Абиссинии, к Красному морю, в Аравию, в Иран, на полуостров Индостан и далее в Туркестан, на реку Инд, на Индийский океан… Эта вселенская пустыня поражает своими колоссальными размерами: если в Средиземноморье путь от одного города до другого занимает один день или неделю, здесь для преодоления такого же расстояния потребуются недели и месяцы. Когда венецианец Джакомо Сорандзо говорит в своей реляции 1576 года⁷ о Персии, он характеризует ее невероятные размеры одним словом: «Здесь можно двигаться вперед, не покидая ее, четыре месяца подряд». В календаре расстояний, включенном в старую книгу эрудита⁸ Алоиса Шпренгера, эта разница видна очень отчетливо: расстояния между этапами при переходе от Средиземноморья до Сахары постоянно возрастают, увеличиваются на порядок. На первый план выступают средства сообщения, они заслоняют собой все. По этим нескончаемым маршрутам, согласно замечаниям Дидье Брюньона, следует «передвигаться с помощью компаса и астролябии, как по морю»⁹. Переизбыток пустых пространств обрекает общество и хозяйство на вечное движение, притом более затруднительное, чем в других местах. Крайняя подвижность насечен ия, дальность перегонов скота, издревле развитая караванная торговля, активность городов — все отвечает или пытается отвечать этому требованию. Движение истощает силы городов. Если «бегство из деревень» является одной из характеристик европейского Запада, то бегство из городов — отличительная черта истории многих засушливых мест. За несколько лет песчаные дюны покрывают столичный город, его дома, улицы, акведуки¹⁰… Прожорливое пространство подобно гомеровскому la mer immoissonable^*LB, человек попадает сюда только в качестве «путешественника и заезжего гостя»¹¹, он может остаться здесь только на время. Это «безводное море», намного превосходящее своими размерами Средиземное.

Бедность и нужда

Огромные пустые пространства обрекают людей на нищету и лишения. «Я умею сдерживать голод в складках моей утробы, — говорит один арабский поэт, — как опытная пряха крепко удерживает в руке нити, вьющиеся в ее пальцах». Один из спутников Магомета, Абу Хорайра, сказал о пророке: «Он покинул этот мир, ни разу не поев досыта ячменного хлеба…»¹² Даже в сердце страны изобилия, Багдаде, сколько бедных мечтают о масляной лепешке из грубой муки, как несчастные из «Тысячи и одной ночи»! Не всем доступен даже черный хлеб или простой кускус — мааш, — который едят бедняки Магриба: часто приходится довольствоваться лепешкой из плохо истолченного зерна, примитивной кессерой, испеченной из ячменя или реже из пшеницы.

Бедный, лишенный воды край. Реки, ручьи, деревья, растения испытывают в ней недостаток. Места, покрытые скудной растительностью, называются здесь «пастбищами». Леса чрезвычайно редки. Вслед-ствие этого начало засушливой зоны отмечено появлением глинобитных жилищ, от Индии до тропической Африки тянется нескончаемая вереница городов, имеющих трущобный вид. Каменные строения, если они есть, являют собой исключительные произведения искусства; часто их складывают из камней, не прибегая к помощи деревянных подмостков или лестниц. Дерева не хватает: какова стоимость в исламских землях драгоценных кедровых ларцов? Представим себе для контрасга великолепную мебель итальянского Ренессанса, сундуки и бюро, которые толедские мастера украшают золотой и железной ковкой. Из-за нехватки дерева возникают трудности уже не при строительстве галер или других кораблей, но при обычном приготовлении ежедневной пищи на скромном походном очаге, зажженном между двух камней. Все пригодно для его растопки: кучка веток или корней, сухие травы, солома или альфа^*LC, кора финиковой пальмы, «конский, верблюжий или лошадиный навоз, который высушивают на солнце»¹³. Даже в избранных городах ощущается эта постоянная нужда. В Каире на нужды отопления идет кизяк, или «солома» сахарного тростника, или очень редкие, дорогостоящие дрова, доставляемые на кораблях или галерах из Малой Азии в Александрию. Но все это ненадежно: в ноябре 1512 года¹⁴ из-за перебоев со снабжением простаивают даже кухни важных чиновников. Где же искать топливо в окрестностях Каира?

В этой враждебной среде, иной раз настоящей «анойкумене»^*LD, растения, животные и люди выживают вопреки всему, как будто не только физическая, но и биологическая природа не терпит пустоты. Так выражается один географ¹⁵. Действительно, во время значительных климатических колебаний и катастроф четвертичного периода человек, как и прочие живые существа, бывал часто застигнут врасплох, попадал в ловушку и оказывался вынужденным приспособиться любой ценой. Остатки прежнего населения встречаются как среди арабов на Аравийском полуострове, так и на берегу туарегов… Во всяком случае, если не считать оазисов, обычно имеющих малую протяженность, люди здесь могут выживать только малыми группами. Не будь в их распоряжении стад скота, они не могли бы принять вызов пустыни. Вот уже много тысячелетий эти места являются родиной осла, лошади, верблюда и дромадера. В Сахаре дромадер стоит на первом месте. «Человек живет здесь за счет верблюда», — гласит распространенная формула. И большая история пустынь начинается с дромадеров. «Позволяя человеку вести кочевой образ жизни и вместе с тем не быть привязанным к месту, дромадер дает ему возможность использовать растительность все более протяженных и разнообразных территорий…» Он является, со знанием дела прибавляет ученый¹⁶, «посредником, обеспечивающим освоение пустыни». Это вполне возможно.

В конечном счете, для питания скотоводов недостаточно молока, масла или сыра, получаемого от верблюжьих стад; мясо верблюдов малоупотребительно. Здесь известны все виды «подножного корма»: туареги Эра¹⁷ используют десятка два диких растений, в частности зерна дикорастущих drinn, mrokba, fonio, cram-cram, tawit, корни и молодые побеги berdi¹⁸. Их, если можно так выразиться, соседям, тубу, «пропитание обеспечивают плоды dum»¹⁹. К этому добавляются охотничьи трофеи. В XVI веке еще встречаются дикие верблюды, быки, ослы и бараны, сайгаки и серны, а в иранском Фарсе во время охоты на драхму и куропатку устаиваются настоящие состязания²⁰. «От Вавилона до Алеппо, — замечает один путешественник XVII века²¹, — идут сплошь пески, на которых растут каперсы и тамариски, служащие пищей для верблюдов… Из живности здесь встречаются только дикие ослы, лошади, олени и серны, которые иногда вклинивались на пути кафлы (cafila — караван) в таком количестве, что мешали нам двигаться вперед». В сердце сирийской пустыни лакомой добычей являются крысы, мясо которых считается изысканным кушаньем²². Можно себе представить тяготы этой жизни; но надо согласиться и с тем, что в ней есть свое очарование, приправленное поэтическими фантазиями. Один современный иракский писатель утверждает: «Кто раз отведал бедуинской пищи, никогда не сможет от нее отказаться»²³.

Итак, кочевники привязаны к местам выпасов, они вынуждены переходить от одного источника к другому. Во время засухи стадо не может удаляться от колодца более чем на 50 км. Пересечение tanezroufts^*LE становится подвигом, при этом на верблюдов навьючивают запас воды или соломы. По всей видимости, возникают конфликты из-за пользования скудными пастбищами. Эти земли, формально никому не принадлежащие, ограждены правовым обычаем, твердо установленным, но нуждающимся в защите. Из-за этого возникают ссоры и грабежи. Но еще выгоднее нападать на оседлые территории. Сирия и Египет в XVI веке защищены от этих вторжений, похожих на комариные укусы. Педро Мартир Ангиерский, гуманист, посланный католическими королями в Судан, побывавший в 1502 году в Египте, тотчас же обращает на это внимание; если бы эти бесчисленные народы, semper versans, semper in motu^*LF, не разделились между собой, они немедля завладели бы странами Нила²⁴. На одну успешную карательную экспедицию против бедуинов сколько приходится таких, из которых участники возвращаются с пустыми руками или со скудной добычей в лице нескольких пленных, детей и жен кочевников²⁵! Чуть не каждый день, во всяком случае всегда, когда пожелают, они подступают к воротам Алеппо²⁶, Александрии²⁷ или Каира. В ноябре 1517 года в Акабе приходится размещать гарнизон солдат, чтобы отсюда организовывать охрану багажа паломников «от постоянно учащающихся бедуинских разбоев»²⁸.

Увиденная изнутри, в свете непосредственных наблюдений, жизнь этих обществ в пустыне, столь примитивная на первый взгляд, на поверку оказывается имеющей сложную иерархическую организацию, богатые обычаи и изощренные юридические структуры… Но постороннему взгляду представляется только людская пыль, гонимая ветром! Насколько застывшей и тяжеловесной выглядит в сравнении с этим жизнь горных общин, казавшихся самыми динамичными в Средиземноморье.

Переходы на далекие расстояния

Среди жителей пустыни следует различать два типа кочевников. Прежде всего это горные кочевники, перемещающиеся на малые расстояния: зиму они проводят этажом ниже, в пустыне; еще и сегодня так поступают племена улад сиди шейх на юге Орана, туареги Ажжера или нагорья Ахаггар, племена ргейба, которые занимают «скалу Земмур» в испанской Сахаре. Ко второй категории относятся кочевники, проводящие лето вне Сахары, в окаймляющих ее степях. Часто они проходят большие расстояния. Это племена рвалла, которые покидают сирийскую пустыню и направляются к Средиземному морю; или бени ларба, курсирующие в зависимости от времени года на участке длиной 800 км между Лагуатом и плоскогорьем Тиарет, куда они приходят в мае и июне; или, наконец, мавры, которые, правда, двигаются в сгорону, противоположную Средиземному морю, и достигают в засушливое время года берегов реки Сенегал²⁹.

Нас интересуют только эти далеко уходящие кочевники, которые периодически возвращаются к Внутреннему морю в определенное время года.

Каждую зиму Средиземное море подвергается воздействию атлантических циклонов, которые приносят сюда дожди. На юге и на востоке они распространяются далеко за пределами моря. В районе Мекки зимние осадки, приносимые Средиземноморьем, непродолжительны, но очень изобильны. «При мне уровень воды на улицах Джедды достигал метра», — замечает генерал Бремон^*LG. Очевидно, что такого рода поступления влаги нерегулярны. Они носят характер проливных дождей (один ливень случается раз в два года, а в более удаленных от моря областях раз в четыре года) и способствуют плодородию степей, где образуются огромные пастбища, редко усеянные недолговечными растениями. Но даже на низких пространствах уэдов кустарники растут на расстоянии десятков метров друг от друга. Вырастающая за зиму трава постепенно засыхает начиная с конца весны, по мере ее продвижения с юга на север. Трава как бы уходит от стад, которые следуют за ней на средиземноморские берега и достигают их к моменту окончания жатвы. Но жнивье и сухая трава также могут служить кормом для скота. С окончанием лета стада возвращаются на прежнее место, где начинает пробиваться новая трава…

На пути этих перекочевок встречаются определенные трудности: преодолевать длинные отрезки можно только во время первых осенних дождей или первых дождей весной, поскольку в Средиземноморье сезон осадков начинается до зимы и завершается после ее окончания. Причем его наступление может запаздывать, это случается довольно часто, по пути всегда встречаются участки без малейших признаков растительности, мертвые зоны, которые обязательно нужно пересекать. В засушливые годы (таким был 1945-й, особенно смертоносный год) южные пастбища пересыхают гораздо раньше, чем обычно. Тысячи овец устилают своими телами пути стад, объем верблюжьих горбов уменьшается до опасной величины, и кочевники отклоняются от своих привычных маршрутов в поисках спасительной травы.

В XVI веке к морю выходит гораздо больше скотоводов-кочевни-ков, чем сегодня. Барьеры, установленные оседлыми жителями и становящиеся неприступными на наших глазах, в то время были еще непрочны. В Малой Азии, Сирии кочевники чувствуют себя как дома. Белон дю Ман видел их близ Аданы³⁰. По всему Магрибу дальние маршруты кочевников разрезают страну с юга на север; они пересекают прежде всего тунисскую степь, где нельзя встретить никакого сопротивления, а также обширные засушливые и открытые плоскогорья Орана на западе. Каждый год в конце июля Диего Суарес встречал в окрестностях Орана, в гарнизоне которого он долгое время служил, племя улед абдала; эти кочевники накануне осени засевают отдельные участки морского побережья и пытаются охранять свой урожай от посягательств соседних племен. Автор записок, который видел, как арабы на своих верблюдах нападают на испанских аркебузиров, довольно близко общался с ними и в мирной обстановке, желая познакомится с их кухней, узнать секрет хранения жареного мяса в собственном жире, попробовать alcuzcuzu (кускус) и кислое молоко, которое они называют lebent³¹.

Таково же чередование ритма жизни и у тунисских кочевников. Если в октябре 1573 года Дон Хуан Австрийский занимает Тунис без единого выстрела, то причина заключается в том, что кочевники уже покинули его северное побережье. Напротив, в августе 1574 года турки овладевают городом и крепостью Ла Гулетта благодаря тому, что кочевники находятся на их стороне и помогают им в проведении земляных работ и в перевозках. Это было повторением истории через 300 лет: уже в 1270 году кочевники, служившие в тунисской армии (это было вскоре после смерти Святого Людовика), грозились осенью «вернуться, согласно своему обыкновению, на южные пастбища»³².

Столкновения со степными народами и их приручение

Не является ли маятниковое движение степных кочевников к морю, а затем обратно от моря к пустыне одним из существенных факторов истории Средиземноморья или, если угодно, не привносит ли оно свой ритм в эту историю? Все было бы гладко, если бы эти сухопутные приливы и отливы чередовались с такой же регулярностью, как приливы и отливы на море. Существуют тысячи причин, не говоря о гаком непредсказуемом факторе, как засуха, которые вызывают сбои в этом механизме и побуждают кочевника не довольствоваться отведенным ему местом. Соответственно, существуют тысячи поводов для конфликта с оседлыми жителями. Для кочевой жизни требуются главным образом пастбища. Речь идет также и о пахотных землях, и даже о городах, которые служат кочевым народам пунктом снабжения и базой для их участия в политической жизни.

Один пример. Где-то накануне 1550 года в пустынях Южного Туниса разворачивается изрядно запутанная история маленького народа шаббия³³. Первоначально это было простое кочевое племя. При невыясненных обстоятельствах ему удалось выдвинуться к Кайруану, расположенному почти в чисто средиземноморской местности, украшенной оливковыми рощами и полями ячменя и пшеницы; дополнительной приманкой были находящиеся здесь святые места. Люди шаббия закрепились здесь, воспользовавшись беспорядками и ослаблением власти Хафсидов, распространявшейся на город Тунис и одноименное королевство с XIII века, но поколебленной вследствие экономического спада в Северной Африке и вторжений извне, сначала христиан, потом турок. Правители шаббия опирались только на город Кайруан (они пытались, но безуспешно, овладеть расположенными восточнее городками Сахеля и собирать с них подати) и были легко низложены, когда в город в 1551 году вошли турки вместе с Драгутом. Лишившись этой опоры, государство шаббия скоропостижно скончалось. Как говорят источники, не сообщая дополнительных подробностей, эта династия растворилась на западе, окруженная посмертным ореолом святости, и это все; возникнув из небытия, в небытие она и возвратилась, лишь на миг приобщившись к оседлой жизни.

Эта история повторялась тысячи раз. В XVI веке вокруг Триполи при сходных обстоятельствах образуются другие государства кочевников, которые пропадают столь же быстро, не успев ничем проявить себя. Но разве на деле они чем-то отличаются по своей природе от столь же случайно возвысившихся государств Альморавидов, Меринидов, наследников Филали^*LH, которые изменили лицо марокканского мира? Аль-моравиды за несколько лет дошли от берегов Сенегала до сердца Испании, подступив к стенам Валенсии Сида. Какой блестящий пример выдающегося успеха кочевников!

Но параллельно с этими громкими и кровавыми событиями протекают бесшумные завоевания. В конце Средних веков объектом такого завоевания стала Анатолия³⁴. Когда здесь проезжал Марко Поло, она была охвачена восстаниями крестьян против городов, где жили греческие «лендлорды». Мы уже говорили о грандиозных переменах, которыми сопровождались эти восстания, о том, что крестьяне переходили в ислам и смешивались с турецкими кочевниками, что жители городов в свою очередь обращались в ислам, — так этот мир постепенно заполнялся, успокаивался, входил в привычное русло³⁵. Ведь кочевники тоже пускают корни… Не сумев усвоить методы ведения хозяйства в почти тропических условиях оазисов, они поддаются порой влиянию оседлых средиземноморских жителей, не в силах устоять перед их простыми, зачастую примитивными сельскохозяйственными приемами. Примеры этого встречаются в Марокко.

Итак, переходы из степей к Средиземному морю неоднократно совершались в течение столетий. На сегодняшний день в деле прикрепления кочевников к постоянному месту обитания достигнуты огромные успехи. На пути степных племен выросли непреодолимые препятствия. Тем не менее в 1912 году кочевники Сахары попробовали пойти по стопам Альморавидов под водительством Эль-Хиба, «синего султана», сына марабута Ма эль Айнина. Они с победой вошли в Марракеш, откуда были тотчас же выдворены французскими войсками в пустыню³⁶. В 1920 и в 1921 годах, на этот раз на юге Алжира, французские власти благоразумно приняли в своих лагерях многочисленное племя ларба, люди которого умирали от голода и потеряли две трети своего скота. Можно себе представить, на что толкнул бы их голод, будь они предоставлены сами себе. Подобный же взрыв мог произойти в 1927 году в результате большого скопления не знающих, чем себя занять жителей пустыни в Недже, своего рода автоматическом сборнике кочевых народов пустыни, как выражается Т. Е. Лоуренс, «Если бы не контроль со стороны английской полиции, — пишет Альфред Хетнер³⁷, — арабские нашествия начались бы снова». В Сирии ряды кочевников могли бы намного пополниться, как когда-то, поскольку и сегодня сирийские границы вследствие относительного изобилия дождей в Ливане привлекают их к себе в большом количестве.

Можно привести и другие, не менее драматические примеры. В 1940–1945 годах в Северной Африке, лишившейся привычных транспортных средств, стали снова широко распространяться те способы грузоперевозок, которые использовались кочевниками, причем в больших масштабах, чем это было до войны, и на территориях, расположенных севернее. Грузовые автомобили стали ненужными из-за отсутствия бензина, и зерно стали перевозить, как когда-то, в огромных вьюках, свисающих с обеих сторон по бокам верблюда, в мешках, вытканных женщинами пустыни вручную из верблюжьей или козьей шерсти. Это явление, несомненно, способствовало новым вспышкам забытых в Северной Африке эпидемий, в первую очередь сыпного тифа…

Таким образом, взаимоотношения бедуинов и оседлых жителей не сводятся к вечному противостоянию. Кочевник часто получает возможность поселиться в столь желанном для него доме. Практикуемые в Средиземноморье способы обработки почвы быстро приводят к ее истощению; они наносят ей гораздо больший ущерб, чем пресловутое вытаптывание стадами овец и коз, принадлежащими кочевникам. Поэтому появление последних в определенной местности может быть вызвано необходимостью предоставить земле отдых. «Конечно, кочевники и оседлые жители являются непримиримыми противниками, — пишет один географ³⁸, — но в тоже время они дополняют друг друга и, более того, иногда меняются местами. Своим упрямым желанием обрабатывать одно и то же поле — нелепым в засушливой местности — земледелец, рискнувший обосноваться поту сторону Телля, прокладывает дорогу пастухам; однако, установив свои порядки, обеспечивая безопасность, организовав регулярные и необременительные перевозки груза, кочевники начинают вести оседлый образ жизни, как это происходит сегодня в тунисской степи». Безусловно, усовершенствование приемов сельского хозяйства, распространение современной технологии, использующей севооборот и смену культур, заставляют проститься с кочевой жизнью. Колонизация плоскогорий Тиарета, их превращение в хлебные поля за несколько десятков лет привели почти к полному вытеснению верблюжьих стад, которые раньше там во множестве паслись.

Однако противостояние Средиземноморья и соседствующей с ним пустыни далеко не сводится к соперничеству между лугом и стадом. Здесь сталкиваются разные типы общества, разные типы ведения хозяйства, разные цивилизации и образы жизни. По мнению русских историков, каждому наступлению степи предшествует изменение общественной структуры населяющих ее народов, их переход от первобытной стадии к «феодализированным» формам жизни³⁹. Хорошо известно также, какую роль в завоевательном движении ислама играли всплески религиозного мистицизма. И демографические всплески тоже. Кочевникам на руку все промахи, все слабости оседлых жителей, в первую очередь связанные с приемами их земледелия, но и другие. Не учитывая вольного или невольного содействия уже сложившихся цивилизаций, невозможно понять перипетии этой драмы.

Эмиль-Феликс Готье полагает, что Северную Африку в XVI веке заполонили небывало многочисленные массы кочевников⁴⁰. В это время на полуострове разразилось несколько кризисов: экономический кризис, нарушивший пути сообщения в Сахаре, и военный кризис, связанный с вторжениями португальцев, испанцев и турок. Последние не без труда установили свои порядки в центре и на востоке Магриба, поскольку длительный период смут вызвал к жизни драматическую, революционную ситуацию. Беглецы из Андалусии, оттесненные до оазиса Туат, способствовали тому, что в религиозных центрах пустыни началась проповедь войны и ее подготовка. Во всяком случае, знаменательным историческим фактом является смещение центров пропаганды марабутов на юг, столь отчетливо проявившееся в период с XV по XVIII век⁴¹. При этом произошла неожиданная вещь: порядок в Марокко был восстановлен шерифами, пришедшими из Суса, то есть, вообще говоря, выходцами из пустыни. Смуты конца XVI века связаны в регентствах Алжира, Туниса и Триполи с волнениями аль-арабов, как называют их испанские источники, то есть арабов-кочевников, которые часто вступали в союз, направленный против турецких захватчиков, с городскими moros^*LI. Этим объясняется локальное значение указанных восстаний, которые в последние десятилетия XVI века охватили южный берег Средиземного моря от подступов к Гибралтару до Египта. По-видимому, роль кочевников в Северной Африке возрастает, но не следует ли рассматривать этот факт в русле общего подъема конца столетия, которым характеризовалась не только жизнь кочевников, но и другие сферы? Впрочем, кочевники в конце концов не сумели одержать вверх над артиллерией и ружьями турок и над пушками марокканских шерифов. Они одерживают местные успехи, застают противника врасплох, разносят пожар смуты по огромным территориям. Но последнее слово никогда не остается за ними. Дело в том, что, если, говорить о военном искусстве, правила игры изменились. Кочевники, до тех пор из всех битв выходившие победителями, имевшие несравненную, бесподобную конницу, были вынуждены склониться перед порохом и пушками. Это относится как к казанским татарам на Волге или монголам Северного Китая, так и к кочевым племенам Африки и Ближнего Востока⁴².

Караваны золота и пряностей

Историю кочевых народов следует отличать от истории Великих караванных путей, дальних маршрутов, ведущих с одного конца пустыни на другой и соприкасающихся со Средиземноморским регионом на протяжении столетий с одной стороны на Дальнем Востоке, а с другой — в местности Блед-эс-Судан, граничащей с Черной Африкой. Разница здесь такая же, как между дальними и каботажными плаваниями. Снаряжать караваны — дело купцов, живущих в городах, то есть в активных экономических центрах, имеющих выход на мировой рынок; снаряжение каравана — это роскошь, это незаурядный поступок, это результат сложного взаимодействия.

XVI век получил караванную торговлю в наследство; ему досталось орудие, изобретенное другими; он сохранил его нетронутым и передал потомкам для использования в том же самом виде. Описания Гобино, Г. Швайнфурта⁴³, Рене Кэйе, Брюньона⁴⁴, Флаша⁴⁵ повторяют описание, сделанное Тавернье; все их подробности настолько близки, что совпадают даже с рассказом безвестного англичанина, который следовал около 1586 года за пышным караваном паломников, направляющимся в Мекку⁴⁶. Караван формировался в местечке Бирка, в трех милях от Каира, через двадцать дней после месяца Рамадан; для участия в нем собралось до 40 тысяч мулов и верблюдов и до 50 тысяч путешественников: купцов, озабоченных сохранностью своего товара и выступающих впереди и притом пользующихся возможностью продать по дороге свои шелка, кораллы, олово, пшеницу или рис, которые пользуются особым спросом в Мекке; и беззаботных паломников, предметом внимания которых являются только собственные персоны и которые образуют арьергард… У этого содружества бедных и богатых имеется свой полководец, «капитан» каравана, и проводники; последние несут ночью зажженные факелы для освещения пути. Дело в том, что предпочтительнее всего двигаться в течение двух рассветных часов, когда можно наслаждаться ночной прохладой. Для защиты от воинственных арабов, живущих на побережье Красного моря, предусмотрен эскорт: двести спаги и четыреста солдат плюс полевая артиллерия, шесть орудий, влекомых двенадцатью верблюдами и предназначенных для того, чтобы наводить ужас на бедуинов и сопровождать своим громом триумфальный въезд в Мекку, to make triumph^*LJ, как говорит рассказчик…

17. Караванные пути Сахары в XV–XVI веках

Эта схема в основном заимствована из работы Vitorino Magalhães Godinho, Os descobrimientos e а economia mundial, 1963, которая особое внимание уделяет XV веку. Дороги, ведущие через Северную Африку, в Оран или Тунис, едва намечены. Подъем Алжира начался только во второй половине XVI века. Разумеется, пути ведущие из Магриба в Черную Африку, как и характер торговли, были подвержены изменениям. Важнейший путь в Абиссинию вел по Нилу.

Этот огромный, как мы видим, караван, участники которого преследуют отчасти торговые, отчасти благочестивые цели, движется с хорошей скоростью: трудный переход от Каира до Мекки он совершает за сорок дней. Представим себе, какое множество вьючных животных требуется собирать всякий раз (для снабжения турецкой армии требовалось использовать одновременно от 30 до 40 тысяч верблюдов), какое множество путешественников было вынуждено подчиняться строгой походной дисциплине, довольствоваться захваченными с собой средствами, поскольку по дороге они пополняли только запасы воды и топлива, необходимые для приготовления пищи и для содержания скота… Подобные дорогостоящие и грандиозные мероприятия можно было затевать только в расчете на то, что они окупятся: в Сахаре предметами караванной торговли были соль, рабы, ткани и золото; в Сирии — изысканные пряности, ароматические травы, благовония и шелк. Впрочем, доставка этих товаров была достаточно регулярной.

Вполне вероятно, что объем торговых перевозок в Сахаре в XV–XVI веках в целом вырос, несмотря на то, что португальцы уже совершили свои великие открытия. Закрепившиеся на берегах Гвинеи с начала 1460 годов португальцы, без сомнения, отвлекли на себя часть сахарской торговли; отсюда очевидный кризис в торговле золотом, к которому мы еще вернемся. Этому не противоречит тот факт, что в XVI веке драгоценный металл продолжал непрерывно доставляться по великим сахарским путям в Северную Африку и Египет⁴⁷, а следовательно, существовал и движущийся на юг встречный поток людей и товаров. Было бы заманчиво объяснить перебоями в поставках золота попытку Салах Рейса, «короля» Алжира, продвинуться в 1556 году до Уарглы, а также рейд паши Джудера, который в 1591 году довел своих марокканцев и испанских ренегатов⁴⁸ до Томбукту, — предприятие, несомненно, более существенное, потому что для него потребовалось пересечь всю Сахару. Не этим ли походом объясняется прибытие в Марракеш 30 мулов, груженных золотом, которых через три года, в 1594 году, видел там англичанин Мэдок⁴⁹?

Все это частные наблюдения, составившиеся под впечатлением дошедших до нас документов. Они не позволяют также обрисовать с полной ясностью товарооборот, оживляющий верхнюю долину Нила, по которой пролегает естественный торговый маршрут из Абиссинии в Египет и обратно. По нему прибывают в Турцию страусовые перья, которыми янычары и спаги украшают свои плюмажи⁵⁰. Это также один из путей доставки золота: тому есть доказательства, относящиеся к XVI веку. Судя по замечанию Тавернье, так было и XVII веке⁵¹. В эпоху Филиппа II, в то время как Европа переходит на потребление американского серебра, турецкий ислам живет еще, по всей видимости, за счет африканского золота. Нельзя сказать, чтобы золото поступало сюда в изобилии, поскольку импорт драгоценных металлов из христианского мира постоянно возрастает. Тем не менее любопытно, что в конце столетия Турция пользуется славой страны золота, в то время как сефевидская Персия считается страной серебра⁵².

На Ближнем Востоке было две основных зоны караванной торговли: по одной из них проходили пути, ведущие в Мекку из Сирии или из Каира; вторая включает в себя маршруты от Алеппо до реки Тигр⁵³. Евфрат, по словам Тавернье, был закрыт для судоходства из-за наличия на нем мельниц, по крайней мере до 1638 года, когда турецкая армия использует эту реку в качестве пути сообщения⁵⁴. Тигр был судоходным только вниз от Багдада⁵⁵.

Два пучка дорог протянулись в сторону Индийского океана, один из них ведет в направлении Персидского залива, другой — Красного моря, он заканчивается в египетских портах Тор и Суэц или еще дальше, в Джидде, где собираются паломники и завершаются маршруты плавания, соединяющие Красное море с Индией и Индонезией⁵⁶. Эти связи существуют на протяжении столетий, и их процветание, начавшееся в XII–XIII веках, продолжается и в XVI веке. Они объединяют морские и караванные перевозки и в зависимости от обстоятельств сопровождаются выпадением отдельных этапов и перевалочных пунктов, обострением конкуренции, но система в целом при этом никогда не страдает и остается действенной. Это не означает, что Средиземноморье и прилегающие к нему со стороны Индийского океана территории представляют собой «единое живое существо», если следовать формулировке Якоба Буркхардта, эффектной, но чересчур категоричной. Без сомнения, в географическом смысле места перехода были предопределены краткостью расстояний от побережий Сирии до Персидского залива и тем более от одного края Суэцкого перешейка до другого. Но такие естественные преимущества тоже не все решают, и пересечение пустыни остается затруднительным мероприятием, требующим приложения значительных усилий.

Таким образом осуществляется контакт двух хозяйственных систем, каждая из которых получает от этого огромную выгоду, хотя и продолжает оставаться самостоятельной и жить за собственный счет. До открытий Васко да Гамы, как и позднее, Индийский океан представляет собой обособленную вселенную, почти полностью обеспечивающую себя ресурсами: зерно доставляется из Диу, хлопчатобумажные ткани — из Камбайи, лошади — из Ормуза, рис и сахар — из Бенгалии, слоновая кость, рабы и золото — с берегов Восточной Африки. Здесь налицо масса возможностей согласовать производство и спрос. Извне в регион поступают только предметы роскоши: с берегов Тихого океана — шелк, фарфор, медь, олово, пряности; с Запада — ткани и, что более важно, серебряные деньги. Громоздкий механизм торгового обмена в Тихоокеанском регионе было бы не так легко сдвинуть с места, если бы не его постоянная потребность в притоке серебра. Средиземноморье знало острый, лихорадочный спрос на перец, пряности, шелк. Но этот спрос, возможно, остался бы неудовлетворенным, если бы не страстная привязанность жителей Индии и Китая к белому металлу… Возникнув в результате крайнего напряжения, левантийская торговля отнюдь не существует сама по себе, не развивается как естественный процесс. Она предполагает сплочение усилий, наличие промежуточных этапов, без которых ее течение было бы нарушено. Сильное потрясение способно вывести из строя всю систему. Представим себе, через сколько рук должен пройти мешок индийского перца или мешок индонезийской гвоздики, чтобы попасть в лавку купца в Алеппо, потом в Венеции, потом в Нюрнберге…

Оазисы

Кочующие стада и их погонщики, купеческие караваны, народы в постоянном движении — вот самые яркие черты засушливого края в представлении жителей Запада.

Но жизнь пустыни протекает не только в движении. Не станем забывать о городах, которые не трогаются с места, и об окружающих их благословенных землях, рукотворных шедеврах сельских цивилизаций, питающихся водой из рек, ручьев или подземных источников. Эти завоевания ближневосточных жителей, ставшие возможными благодаря тысячелетнему труду, начатому бог знает когда и где, давно уже упрочились как в Египте, так и в Месопотамии или в Иране, как в Туркестане, так и на берегах Инда, и распространились в Северной Африке и южном Средиземноморье, обогатившись при этом за счет новых приемов.

Оазисы в жизни людей играют роль миниатюрных плацдармов. Египет в XVI веке представляет собой раздвоенную ленту обрабатываемых земель плюс плохо освоенную человеком дельту Нила. Древняя Месопотамия времен своего рассвета — это всего 20–25 тысяч квадратных километров плодоносящих садов⁵⁷ — почти точка на карте. Но эти оазисы, настоящие аграрные города, где параллельно улицам струятся оросительные каналы, притягивают к себе людей, как магнит. Об их жизни можно судить по современным садоводческим общинам на юге Алжира, отгороженным земляными валами, за которыми бдительное око властей еще более тиранически, чем на средиземноморских равнинах, следит за соблюдением изощренного водного законодательства. Тесная круговая порука в лесоводческих хозяйствах Ломбардии ничто по сравнению с жесткой регламентацией всех сторон жизни, устанавливаемой кодексом Хаммурапи. Даже в Валенсии, как и в других местах, где потребность в орошении диктует свои строгие законы, существует некая полусвобода. В оазисах обязательным является полное подчинение. Как и классическая равнина, оазис призывает к себе и перемалывает множество людей.

Неблагоприятный климат изнуряет человека, делает его жертвой местных болезней, в первую очередь болотной лихорадки. Когда Белон дю Ман был в Египте, его лицо так искусали комары, что, казалось, будто он болен корью⁵⁸. Итак, здешняя жизнь требует постоянной подпитки людьми. Задолго до Америки сахарские оазисы ввели в обычай рабство негров. То же самое относится и к Египту, который поддерживал на протяжении всей своей истории непрерывные контакты с Суданом и Абиссинией; отсюда признаки негритянской крови в чертах многих феллахов, живущих на берегах Нила. Что касается Месопотамии, то, по всей видимости, она собирала свою дань с гор, окружающих ее с севера и востока. Не была ли она в Средние века полностью подчинена Персии, которая нашла здесь благодатную почву для насаждения всех цветов своей цивилизации и здесь же разместила свои столицы и свои главные святыни? Говорят, что турки погубили сады в Месопотамии своим нерадением. На самом деле, будучи оторванной от Ирана, Месопотамия лишилась источников пополнения своего населения. Ничто уже не мешало бедуинам приводить свои стада на границы этой вымирающей страны и проводить здесь свои первые опыты начинающего земледельца…

Вот хорошая возможность убедиться в том, сколь непостоянна судьба садов — независимо от того, растут ли они на равнине или в оазисе, — в той мере, в какой они нуждаются в уходе и защите от постоянно угрожающих им врагов: в случае с Месопотамией — от песков, от занесения каналов илом, от прорыва плотин и, наконец, от полудикарей, которые кочуют по соседним степям и способны все истреблять, как саранча. Еще в конце XIX века каждое селение Месопотамии имело свою сторожевую башню и своих караульных, которые оповещали о приближении кочевников⁵⁹. Да и могли ли бедуины привыкнуть к жизни тропических оазисов с их преимущественно растительной пищей? Как и другие кочевники, они имели атлетическое сложение, худые ноги и широкую грудь, характерные для Brustrasse^*LK немецких антропологов. Жители оазисов принадлежат к Bauchrasse^*LL — это пузатые крестьяне наподобие Санчо Пансы, раздувшиеся от растительной пищи. Стоит также обратить внимание на ту роль, которую сыграли оседлые жители, пришедшие из Ирана, в истории Ферганы. Именно они, по всей видимости, освоили долину Сырдарьи, выкорчевали непроходимые леса, часто покрывавшие горные склоны, осушили болота, густо заросшие камышом; это дело их рук, к которому непричастны разнообразные кочевые и полукочевые народы, заполонившие окружающие территории⁶⁰.

Нет никакого сомнения, что оазисы, большие или малые, не были властными центрами. Рано освоенные людьми, они стали питательными островками, на которых выросла восточная цивилизация, одним из порождений которой и стал ислам, появившийся на свет тысячелетия спустя после ее возникновения. Эти уголки с их деревьями, ключевой водой и цветниками стали прообразами «райских садов». Полезные растения и сельскохозяйственные орудия не обязательно появились впервые именно в оазисах, но именно там они прижились очень быстро… Это не означает, что оазисы, как полагает Альфред Хеттнер, лежат в основе всей жизни Востока. Вероятно, географы слишком часто отдают предпочтение только одному из двух противоположных и дополняющих друг друга начал, определяющих жизнь пустыни, и опираются на него в своих объяснениях. Как будто бы эти начала могут быть отделены друг от друга, как будто кочевники не пользуются плодами стабильности городской жизни, а горожане — преимуществами подвижности кочевников, как будто оба эти начала не принимают участия в истории, выходящей за рамки каждого из них, и не служат для объяснения великих и редкостных событий, связанных с возникновением ислама, этого детища пустыни.

Географическое пространство ислама

Ведь «ислам — это пустыня», как подтверждает эссеист Эссад Бей⁶¹, это простор пустыни, ее аскетическая суровость, внутренне присущий ей мистицизм, ее преданность неумолимому солнцу, унитарному принципу мифологии; это множество других ощущений человека, затерянного в пространстве. Средиземноморские цивилизации подобным же образом сформировались под влиянием морского простора. Море бороздят корабли и лодки, по пескам бредут караваны и вечно скитающиеся племена. Пустыня, как и море, — это движение, ислам — это движение. Базары и караван-сараи являются такими же приметами исламской цивилизации, говорил Видаль де Ла Блаш, как мечети и минареты⁶². Неоспоримой однородностью своего человеческого материала пустыня обязана этой мобильности. «Сравните манчжурского татарина, — писал барон де Тотт, — с татарином из Бессарабии. Напрасно вы будете искать различий, обусловленных расстоянием в полторы тысячи миль между ними, — климат их стран мало отличается, образ правления все тот же…»⁶³

Не станем, однако, сводить сложное к слишком простому. Ислам — это реализация совокупности возможностей, обусловленных образом жизни в пустыне, возможностей, дополняющих друг друга и противоречащих друг другу, вытекающих из перечисленных нами географических особенностей. Назовем их еще раз: важнейшие караванные пути; прибрежная зона, так как жизнь ислама протекала в Сахеле, в этих полосах оседлости, обращенных к Средиземноморью и окаймляющих берега Персидского залива, Индийского океана или Красного моря, а также граничащих с суданскими территориями; оазисы и накапливающаяся в них сила, которую Хеттнер считает решающим фактором. Все это входит в понятие «ислама», длинной дороги, которая пробивается через застывшую толщу Старого Света, пересекая ее от Атлантического до Тихого океана. Размах движений не уступает масштабу Рима, собравшего некогда под своей эгидой все Средиземноморье.

Ислам, таким образом, — это исторический шанс, который начиная с VII века использовался для объединения Старого Света. Он взял под свой контроль пути сообщения между густонаселенными территориями Европы в широком смысле, Черной Африки и Дальнего Востока, и это позволило ему с большой выгодой для себя выполнять посреднические функции. Перед всем неугодным или неприемлемым для него путь был закрыт. В этом прочно сложившемся мире, которому недостает внутренней гибкости из-за отсутствия морских путей, ислам становится тем же, чем стала впоследствии торжествующая Европа, то есть господствующей цивилизацией, господствовавшим видом хозяйствования. Его величие имело и слабые стороны: хроническую нехватку людей; несовершенство технологий; внутренние распри, для которых религиозные разногласия были в такой же степени основанием, как и предлогом; врожденную неспособность первой волны ислама овладеть холодными пустынями или, по крайней мере, отгородиться от них на границах Туркестана или Ирана. Это уязвимое место территорий, находящихся по соседству с Джунгарскими воротами или позади них, которым с двух сторон угрожала монгольская и турецкая опасность.

И последняя слабость: ислам довольно скоро оказался в плену своих первых успехов, он упокоился, почувствовав себя повелителем мира, сталь довольствоваться уже приобретенным, не желая лучшего. Обогнув побережье Черной Африки со стороны Атлантического и Индийского океанов, арабские мореплаватели предположили, что круг замыкается где-то в океане, и на этом остановились⁶⁴…

Эти обстоятельства в XV веке предопределили грандиозный успех турок — второй волны ислама, принесшей с собой другой исламский порядок, опирающийся на ценность земли, на значение всадника и солдата. Этот «северный» ислам благодаря захвату Балкан глубоко внедрился в Европу. Конечным пунктом первого ислама стала Испания. Главный штаб авантюры османов расположился в Европе, в морском городе, которому суждено было овладеть их сердцами и даже предать их. Стремление привязывать к месту, организовывать, планировать, которым одержим Стамбул, является европейской чертой⁶⁵. Оно втягивает султанов в ненужные конфликты, отвлекая их от подлинных проблем. В 1529 году они прервали уже начатое строительство Суэцкого канала; в 1538-м не уделили должного внимания борьбе с португальцами и ввязались в братоубийственную войну с Персией, с которой их разделяла пустыня; в 1569-м не сумели завоевать низовья Волги и возобновить движение по Великому Шелковому пути, увязнув в бесполезных средиземноморских войнах, в то время как надо было выбираться из этого зачарованного мира: сколько возможностей было потеряно⁶⁶!..

От Черного моря до пролива Гибралтар севернее Средиземного моря располагаются земли Европы. В данном, как и в других подобных случаях, историк, желающий провести точные границы, встречает большие затруднения, чем географ. «Европа — понятие неопределенное», — писал Анри Озе. Существа, населяющие этот расколотый или раздробленный мир, его территории отягощены различным историческим наследием. Средиземное море немало способствовало этому расколу, в той мере, в какой его влиянием пронизан юг Европы. Море притягивает к себе континент и дробит его по своей прихоти.

Перемычки и меридиональные дороги

Массив европейских земель, отделяющий голубые средиземноморские воды от других средиземных морей, расположенных на севере — Балтийского, Северного моря и Ла-Манша, — этот массив становится все уже по мере продвижения на запад. Его перерезает ряд меридиональных дорог и естественных перемычек, по сей день играющих первостепенную посредническую роль: русский перешеек, польский перешеек, немецкий и французский перешейки.

На западе Европы Иберийский полуостров располагает подобными же поперечными путями сообщения, но они ориентированы с запада на восток, они тянутся от моря к океану: это дороги, ведущие из Барселоны в Наварру и в баскские провинции вдоль Эбро, а также пересекающий весь полуостров путь из Валенсии в Медину Дель Кампо и в Португалию; кроме того, сухопутные дороги из Аликанте и Малаги в Севилью⁶⁷, которые короче морских и позволяют не заходить в Гибралтар. Но эти испанские дороги в данный момент нас не интересуют. Особенности их расположения заставляют возвращаться к вечному вопросу: является ли Испания полноправной частью Европы? Воспользуемся лучше линией водораздела, проводимой геологами от Бискайского залива до Кавказа. На наш взгляд, решение подлинной проблемы взаимоотношений Европы со Средиземным морем кроется в рассмотрении путей, лежащих на север от этой линии. Решение подлинной проблемы или, лучше сказать, целого ряда подлинных проблем.

Дело в том, что Европа, лежащая на север от средиземноморского пространства, вовсе не однородна, если она так сильно противится влиянию, исходящему от земель Средиземноморья. По сравнению с южными садами и виноградниками она представляется преимущественно страной густых лесов⁶⁸, открытых равнин, лугов, широких судоходных рек; плодовые деревья и кустарники, залог средиземноморской жизни, для нее являются исключением. На широких европейских пространствах господствует колесный транспорт, так что Дантышек, путешествующий из Антверпена в Брюгге и Кале осенью 1522 года, записывает, естественно, следующее: ex Antverpia per currus ut hie fieri solet^{*LM 69}. На юге, напротив, преобладают вечные караваны мулов. Будущая королева Испании Елизавета Валуа и ее свита, прибывшие в своих каретах и со своим багажом на испанскую границу в январе 1560 года, пересаживаются на мулов, вереница которых должна была доставить их в сердце полуострова⁷⁰. То же самое было на полстолетия раньше, в 1502 году, во время первого визита в Испанию Филиппа /I/ Красивого.

Север — страна пива и вообще приготовленных из перебродившего зерна напитков. Об этом говориться уже в «Германии» Тацита. В XVI веке первые пивоваренные заводы были построены в Констанце⁷¹; доминиканцы ввели в употребление пиво в Лотарингии; вскоре, как свидетельствуют народные песни, оно проникло и в Англию, одновременно с хмелем — что само собой разумеется — и с Реформацией⁷². Венецианский секретарь, посланный зимой 1590–1591 годов в Данциг для закупки хлеба, Марко Отгобон, высказывает удивление по поводу прибытия с наступлением лета двух сотен голландских кораблей, плохо оснащенных и вооруженных, за грузом второсортного зерна, gli grani per birra^*LN.

Для средиземноморского жителя в диковинку эти страны (и не только Польша), где вино является предметом роскоши и сгоит немыслимые деньги. Оказавшись в 1513 году в Нидерландах, Баярд держал там открытый стол, хотя и не имел большого состояния, но «в какой-то день он потратил на вино 20 экю»⁷³. Если чужеземец, попавший в эти места, является выходцем из Средиземноморья, их обычаи кажутся ему грубыми, лишенными изысканности, а их жители — варварами. Часто добропорядочными «варварами», весьма набожными (как Германия накануне Лютера⁷⁴ или Нормандия во времена Франциска I)⁷⁵; честными (тот же Марко Отгобон говорит, что в Польше можно путешествовать Того in mano senza pericolo di essere offeso^*LO). Еще одно преимущество этих мест в том, что жизнь здесь дешевле, чем в Италии. В Данциге, замечает наш венецианец, «я, можно сказать, пировал утром и вечером за два талера в неделю на человека»⁷⁶.

Но не станем обобщать. Средиземноморье нельзя считать только областью преобладания вьючных животных, так же как и расположенные севернее европейские страны, — это не только страны пива и колесных повозок. Во Франции, да и в других местах значительная часть перевозок приходится на долю вьючных животных. Кареты зачастую встречаются только поблизости от городов, в узких границах пригородных дорожных сетей. Но подобными же особенностями отличаются и многие средиземноморские страны. Кроме того, и в Средиземноморье есть отсталые местности, где царят добрые нравы и низкие цены.

Повторим: европейская среда неоднородна. Цивилизованность проникает сюда разными путями и в разное время; очень раннее южное влияние несет на себе бесспорно средиземноморский отпечаток; позднее усиливается воздействие христианского Запада, идущее вдоль линии параллелей — как по морским путям (об этом свидетельствует распространение любекского права в Балтии), так и по суше (магдебургское право распространяется медленнее, но гораздо дальше и настойчивее).

Следовательно, на европейской сцене перед лицом средиземноморского мира предстают совершенно разные по своему происхождению, по уровню своего культурного и экономического развития страны, народы и цивилизации. Отличаясь друг от друга своим возрастом и характерным обличьем, они в разной степени испытывают на себе притягательную силу Средиземноморья.

В целом следует говорить, по меньшей мере, о четырех группах европейских стран, образующих континентальные перемычки по линии меридианов, о четырех исторических коридорах, каждый из которых имеет более или менее прочные связи с теплым морем, несущим богатство. Они связаны также между собой, что вносит дополнительную трудность в их изучение.

Русский перешеек: к Черному или Каспийскому морю

Нетрудно объявить и даже продемонстрировать, что в XVI веке не существовало русской перемычки, перешейка, который был бы связующим звеном и проводником мощных обменных процессов со Средиземноморьем. По пустынным пространствам южной России разъезжают только кочующие шайки крымских татар, которые легко переносятся на своих быстрых конях к границам Северного Кавказа или на берега Каспийского моря, под стены Москвы — они сожгли ее в 1571 году⁷⁷ — или в долины Дуная, которые они подвергают безжалостному разрушению⁷⁸. В конце XVIII века русская колонизация застает здесь все то же необъятное безлюдное пространство, по которому бродят немногочисленные воинственные кочевники в сопровождении верблюжьих и лошадиных стад⁷⁹.

Набеги этих хищников столь же мало способствует заселению бескрайней степи (где нет ни одного города), как плавание корсаров — оживлению морских сообщений. Из-за них эти земли опасно посещать. Великий князь, подчинивший себе казанских и астраханских татар, не может справиться с южными татарами, опорой которых является Крым, со стороны суши защищенный горами, и турки, владеющие здесь несколькими крепостями (в том числе и Каффой). Турки вооружили татар ружьями и пушками, лишив русских единственного возможного для них преимущества⁸⁰. В то же время татары благодаря своим набегам снабжают дома и поля турок работниками и слугами славянского происхождения. Огромное количество русских и иногда польских рабов прибывает с их помощью в Константинополь, где они продаются по невысокой цене⁸¹. Эти походы за живым товаром имеют такой размах, что Джованни Ботеро в 1591 году называет их в качестве одной из причин малонаселенности Руси⁸². Нехватка людей, объясняет, возможно, и то, что русские в XVI веке решаются подступить к берегам Черного моря: они довольствуются тем, что сами вторгаются в эти безлюдные степи зимой, когда скованные льдом реки не мешают продвижению войск. В начале XVII века русские беглые, казаки, искатели приключений типа гайдуков или ускоков, снаряжают легкие лодки и наносят удары по турецким коммуникациям на Черном море. Уже в 1602 году «польские» казаки курсировали на своей галере в устье Дуная⁸³.

Если русские не проявляют особой активности на юге, то это связано с тем, что они не прилагают больших усилий на этом направлении. Их привлекают экономические успехи Балтики⁸⁴, от которой они отделены первобытным северным краем, и европейские страны, расположенные неподалеку от них на западе: Польша и Германия. Наконец, их внимание приковано к Каспийскому морю и обращено в сторону Персии. Юго-запад, а не юг является сферой их жизненных интересов.

Русь — это еще не Европа⁸⁵, но в эту эпоху она европеизируется. Пересекая Альпы, через Чехию и Польшу с Запада до Москвы добираются итальянские архитекторы и строители, проектирующие здесь церкви с куполами-луковицами. С Запада сюда приходит секрет изготовления пороха. Поляки постоянно жалуются на связанные с этим опасности⁸⁶. Когда царь в 1558–1581 годах⁸⁷ прибрал к рукам Нарву, открыв себе таким образом «окно» на Балтику, у польского короля появились новые поводы для беспокойства по поводу возможных действий Московита. Единственный способ обуздать его он видит в том, чтобы не выводить его «из состояния варварского невежесгва». Поэтому горожане Данцига, задержавшие английские корабли, направлявшиеся «в Нарву»⁸⁸, поступили правильно, пишет король Сигизмунд королеве Елизавете 6 декабря 1559 года. Тяжба по этому поводу затянулась и не ограничилась одними англичанами. В июне 1570 года французский корабль из Дьеппа, «Эсперанс», шедший в Нарву, был захвачен данцигскими псевдо-корсарами⁸⁹. В 1571 году герцог Альба предостерегал германский рейхстаг от продажи пушек и вооружений заклятым врагам немцев и, быть может, всех христиан⁹⁰. Эти и некоторые другие факты показывают, что центр тяжести русской экономики постепенно смещается на север, но важность для нее сохраняет юг в широком смысле, в особенности юго-восток.

Москву посещают греческие, татарские, валашские, армянские, персидские и турецкие купцы⁹¹. Важнейший путь сообщения представляет собой Волга: к низовьям спускаются войска, артиллерия, зерно; вверх по течению идут соль и сушеная осетрина⁹². После занятия русскими Казани и Астрахани в 1551–1556 годах⁹³ все течение реки оказалось под их контролем, и кратковременные помехи постоянному товарообмену создавали только набеги казаков и ногайских татар⁹⁴. Когда турки с помощью татар попытались продвинуться к Астрахани (они рассчитывали проложить канал от Дона к Волге и таким образом организовать снабжение своей армии, воюющей в Персии, через Каспийское море)⁹⁵, эта затея обернулась неудачей в 1569–1570 годах ввиду усиленного сопротивления русских. Этот южный выступ обеспечивает Московии связь с кочевниками на юго-востоке и с Персией, а также развитие ее старинного денежного хозяйства: дань серебром царь получает со своих южных провинций, в то время как из северных областей в казну поступают часто только меха и кожа⁹⁶. Впрочем, меха являются важной статьей русской торговли на Балканах, в Константинополе и Персии⁹⁷, после того как в 1570 году благодаря посольству Новосильцева произошло улучшение русско-турецких отношений⁹⁸.

С точки зрения общей истории интереснее всего продолжавшиеся с 1556 по 1581 год попытки англичан установить связи уже не через Черное море (к чему покушаться на хорошо охраняемый внутренний водоем турок?), но через Каспийское. Эта была серьезная заявка на то, чтобы обогнуть Средиземное море не по водному пути, как это сделали португальцы в 1498 году, а по смешанному сухопутному и морскому маршруту⁹⁹.

В самом деле, в середине столетия английские суда покидают Средиземное море, и при этом английские купцы лишаются тех преимуществ торгового обмена с Востоком, которые обеспечивали средиземноморские плавания. Стремление англичан принять участие в выгодной торговле с Индией, которая оставалась монополией стран Средиземноморья и Иберийского полуострова, еще более возросло. Лондонское товарищество Merchants Adventurers^*LP направляет торговые и разведывательные суда в арктическую зону в надежде открыть новый путь и осуществить кругосветное плавание Магеллана вдоль северных берегов. Один из этих кораблей под командованием Ченслера в 1553 году случайно пристал к берегу в бухте Святого Николая, недалеко от Архангельска. Это событие не осталось без последствий, и вскоре богатства здешнего края: воск, китовый жир, меха, льняное полотно, пенька, моржовый клык, лес и треска потекли в Англию в обмен на серебро и сукна.

Вскоре после этого Moscovie Companie^*LQ убедилась в том, что, пройдя через русские земли, можно осуществить первоначальный проект: по Каспийскому морю добраться до пряностей, перца, шелка… В 1561 году английский агент прибыл в Персию со своим товаром, и вскоре подобные путешествия стали регулярными. В течение нескольких лет всевозможные восточные диковинки свозились к верховьям Волги, чтобы поступить затем на суда из Лондона, стоящие в заливе Святого Николая. Но так продолжалось всего несколько лет. Окончательный крах этого проекта был вызван политическими причинами, а также тем, что с 1575 года для англичан снова открылся прямой путь по Средиземному морю. Далекие путешествия к Каспийскому морю и в Персию потеряли для них интерес. Но они тем не менее продолжались: русские не могли отказаться от торговли с Персией, своим главным восточным партнером¹⁰⁰; затем, с потерей Нарвы в 1581 году, усилилась их заинтересованность в торговых связях через Архангельск, остававшийся последним «окном», обращенным к великим странам Севера¹⁰¹; сюда тотчас же устремились корабли голландцев¹⁰².

Вернемся к затее англичан. Конечно, ею не было охвачено большое количество товаров (хотя она принесла английским купцам неплохие прибыли и вызвала беспокойство у испанцев в Лондоне). Однако речь шла о проблемах средиземноморской жизни в целом, о трудности сообщения между Атлантикой и Внутренним морем и о расширении доступа северян в Средиземноморье. Фактически в течение нескольких лет делались попытки наладить англо-средиземноморскую торговлю через посредство России. Планы авторов этой идеи были гораздо значительнее: речь шла о том, чтобы зайти с тыла, с одной стороны, португальской, с другой — сирийской торговле. В 1582 году в Лондоне еще обсуждалось возможное англо-турецкое соглашение, которое позволило бы перевести маршрут торговли пряностями на Каспийское и Черное моря, поставив в ее центре Константинополь. Этот грандиозный проект на сей раз английской монополии был неосуществим по ряду причин. Любопытно, что, в свою очередь, отец Жозеф^*LR около 1630 года помышляет об использовании русского коридора¹⁰³. Тут уже речь идет, разумеется, не о союзе с турками, а, наоборот, о том, чтобы подорвать их позиции и коммерческие привилегии. Этот проект, как и предыдущий, проливает свет на значение ведущего в Левант русского перешейка и на особый интерес, который представляет исследование континентальных пространств для истории моря. Вспомним о той роли, которую играют те же русские торговые пути в Средние века¹⁰⁴ в некоторых занятных итальянских проектах, предшествовавших английскому эксперементу¹⁰⁵, а также в более поздних проектах¹⁰⁶: при благоприятных обстоятельствах их осуществление смешало бы все карты средиземноморской торговли.

Эти торговые маршруты задают ритм русской экономики и сближают ее со всем мировым хозяйством. Это показано в одном современном исследовании о движении цен в русском государстве XVI века¹⁰⁷. Их подъемы и спады связаны с общими колебаниями цен в Европе. Зная о существовании такой связи, можно предположить (оставаясь в пределах благоразумия), что некоторую ответственность за обширный спад XVII века несет внутренняя неустроенность России, в это время раздираемой смутами и преследуемой, по меньшей мере, с 1617 года внешними неудачами¹⁰⁸. Невзирая на все эти перемены и на помехи, создаваемые волжской торговле нападениями казачьих шаек на отдельные старицы (караваны^*LS), Великий торговый путь не снижает своей активности благодаря перевозкам на речных судах, на вьючных животных, а зимой на санях¹⁰⁹.

От Балкан к Данцигу: польский перешеек

От Балкан к Данцигу: польский перешеек¹¹⁰

Коридор, который мы называем польским, не ориентирован или в XVI веке уже не ориентируется на Черное море, он тяготеет к Балканскому полуострову; несколько отклоняясь к западу, он ведет из балтийских стран на Дунай и в некоторых случаях в Стамбул (а возможно, и далее). Следует ли полагать, что Черное море, из генуэзского сделавшись турецким, потеряло свою привлекательность для Польши? И да, и нет. Если активные до этого связи и прервались после взятия турками Каффы (1475 год), Килии (1484 год) и Белграда (1484 год)¹¹¹, то следует принять во внимание и наступивший кризис левантийской торговли. Доля вины лежит и на татарах, из-за которых южные дороги сделались небезопасными. При этом торговля на дальних маршрутах, которые вели с XIII века от Черного моря, в особенности из Каффы, в Польшу и снабжали ее товарами с Востока, главным образом перцем и пряностями, стала иссякать.

Однако прежние связи сохранились: в середине XVII века Тавернье еще упоминает о повозках, перевозящих грузы от Варшавы до Каффы за 50 дней пути¹¹². Впрочем, не следует переоценивать значения этих старых дорог, как и новых, которые открывают для Польши прямой доступ через Молдавию на Балканы, к турецким и левантийским товарам. Если на польской территории странным образом сформировалась зона свободной торговли, как ее называют, то есть область, на которой расположено минимальное число таможен и пунктов сбора дорожной пошлины, то нельзя забывать и об обширности ее пространства, своими размерами «в два раза превышающего Францию», как сказано в отчете епископа Валансского Карлу IX и Екатерине Медичи о польских делах (1572 год)¹¹³. Стоимость сухопутных перевозок здесь чрезвычайно высока. Проделав путь от Кракова до Вильно, ласт (2 т) зерна удваивается в цене¹¹⁴. Таким образом, приходится перевозить все что возможно по воде, использовать постоянные товарные потоки (например, перевозки соли) или возить малогабаритные и дорогостоящие изделия. Все это создает определенные препятствия.

Ситуация в Польше напоминает московскую: здесь преобладает влияние агрессивной экономики Балтийских стран и рыночный спрос расположенных еще дальше Нидерландов, которые покупают пшеницу, рожь и продукты лесного хозяйства. Амстердам издалека диктует цены и влияет на состояние экономики¹¹⁵. В этих условиях роль Данцига возрастает и одновременно остается ограниченной. Это самый процветающий и благополучный город «по эту сторону Датского пролива». Покупать выгоднее всего именно там, замечает в 1591 году один венецианец¹¹⁶, а не в маленьких местечках по соседству с Кенигсбергом или Эльбингом, «поскольку люди, с которыми здесь приходится иметь дело, более надежны, более богаты и не так невежественны, как в других местах». В Данциге также относительно легко решается проблема денежных переводов, осуществить которые можно на ярмарке Святого Доминика, устраиваемой в самом городе, или на ярмарках Святого Варфоломея в Гнезно и Святого Михаила в Познани. Подобные услуги оказывают и банковские конторы Нюрнберга, поручительство которых действует в Вене, Рославле, Кракове и в самом Данциге.

Однако ограниченность роли Данцига проявляется в том, что он выступает в качестве посредника в постоянно превышающем его возможности процессе, имея дело, с одной стороны, с отсталой экономикой Польши и соседних регионов, которую город эксплуатирует во имя священного принципа freie Handel und Kommercien^*LT, и, с другой стороны, с Амстердамом, который диктует ему свою волю. Роль Данцига заключается в закупках зерна (а также других товаров, но в первую очередь зерна) на зимних ярмарках, устраиваемых в Торуни (Торн) и в Люблине. Помещики продают здесь собранный урожай (намолоченное зимой зерно поступает на продажу после оттепели, в апреле — мае). Данциг складирует его, проверяет потребительские качества и торопится поскорее продать, поскольку речь идет в лучшем случае о хлебе прошлого урожая, который невозможно долго держать в амбарах. Sono bisognosi di danaro^*LU, прибавляет Оттобон, им нужны деньги для новых закупок, для повторных вложений, а также для переводов в звонкой монете в Нюрнберг, обычно под 3 проц. Не в этом ли причина скромности барышей, получаемых данцигскими торговцами, о чем говорит наш венецианец, проживший среди них семь месяцев? Более того, не находятся ли они под двойным прессом притязаний одновременно и продавцов зерна, и его покупателей, голландцев, англичан, французов, португальцев, испанцев и, чуть позже, средиземноморских народов? Иными словами, не зависят ли они от милости поставщиков необходимой наличности, без которой невозможно работать на допотопных рынках Польши и соседних с ней стран? Марко Оттобон говорит об этом, называя два главных фактора данцигской хлеботорговли, определяющих ее конъюнктуру: это прошлогодний урожай, поскольку продается только старое зерно, и португальский спрос (я бы назвал его спросом со стороны стран Иберийского полуострова), который оказывает влияние на рынок благодаря относительной краткосрочности перевозок и возможности выручить наличные деньги, а также благодаря своему большому объему, который не идет ни в какое сравнение с поставками в средиземноморские страны, если не считать кризисных лет в конце столетия¹¹⁷. Наконец, если Данциг в целом довольствуется своей посреднической ролью и пренебрегает развитием собственного флота, это может быть вызвано тем, что достающаяся ему небольшая прибыль собирается с огромного количества проходящего через его руки зерна, почти 80 тысяч тонн в год, начиная с 1562¹¹⁸. Как бы то ни было, для Польши этот город приобретает важнейшее значение; Данциг — это «ее глаз», орган зрения, с помощью которого она может сравнивать себя с миром, разумеется не всегда в свою пользу.

Центр тяжести польской жизни постепенно смещается на север. В 1569 году Польша и Литва заключают унию, до тех пор будучи связанными только благодаря наличию общего государя. В 1590 году столица была перенесена из Кракова в Варшаву¹¹⁹. Стремительное возвышение этого города, в XV веке представлявшего собой только скромную герцогскую резиденцию, свидетельствует о кардинальных экономических, а следовательно, и политических переменах. На исходе столетия Польша ведет борьбу против Швеции и России «на испанский манер», заранее обрекая себя на неудачу, как был обречен на неудачу Филипп И, в конце своего царствования пытавшийся справиться одновременно с Францией и Англией.

Политические и экономические факторы действуют в одном направлении, судя по статистике польской торговли, изученной в работах Р. Рыбарского¹²⁰. Торговый баланс складывается в пользу поляков, позволяя знати, шляхте, накапливать капиталы благодаря продаже пшеницы, ржи, крупного рогатого скота (быков, откормленных зимой, которых называют дворянскими быками) и всего что возможно, даже дешевого пива, изготовляемого для крестьянского потребления. Все благоприятствует тому, чтобы польские двери оказались открытыми — и они открываются — перед торговцами предметами роскоши, чужеземцами, посещающими польские города и ярмарки, странствующими торговцами из Шотландии, «шкотами»¹²¹, которые сопровождают переезды двора и пользуются покровительством вельмож, подобно тому как в колониальной Бразилии своим клиентам еще недавно покровительствовали «маскаты», крупные земельные магнаты, столь же «щедрые и ясновельможные»¹²², как в Польше.

Но наше внимание привлекают две торговые зоны на юге, одна из которых ведет активный товарообмен с близлежащими регионами, а другая простирается на большее расстояние и плохо поддается контролю.

В первом случае речь идет прежде всего о регулярных поставках из Молдавии и Венгрии вина, которое в Польше практически не производится. Каждый год привоз молодого вина служит поводом для ликования. Во избежание надувательства со стороны хозяев питейных заведений каждый погребок в Кракове должен был иметь на своей вывеске клок соломы или зеленую ветку в зависимости от того, продавалось ли здесь молдавское или венгерское вино¹²³. Во Львов вино привозили из Валахии, где его производили жившие на юге венгерские поселенцы¹²⁴.

В рамках ближней торговли осуществляются также поставки копытных животных, в основном из Молдавии; это преимущественно крупный рогатый скот, поскольку несметные стада овец, пасущиеся на равнине, регулярно становятся объектом непомерных аппетитов Константинополя. Молдавские быки становятся своего рода ходячей монетой в краю, который получает в обмен на них из трансильванских городов или из Польши низкосортные местные ткани и необходимые в сельском хозяйстве железные орудия: отрезы и лемихи для плуга, серпы, косы, гвозди, а также веревку, шпагат, ремни и конскую упряжь¹²⁵. Этот обмен производится на пограничных ярмарках, прежде всего в Снятыне, Сипенити и Линтести¹²⁶. Но белые молдавские быки вывозятся также в Германию, Венецию, как утверждает один историк, в Данциг, откуда начиная с XV века они попадают в Англию. В 1588 году английский посол в Константинополе заключил договор, по которому английское сукно должно было обмениваться на «белый скот», доставляемый через Данциг в Англию¹²⁷.

Молдавские животные на северных дорогах присоединяются к скотине из Подолии, Галиции, Волыни, Литвы и из самой Польши, из областей, имеющих слаборазвитые торговые связи и производящих хлеб только для собственного потребления, так что единственной статьей экспорта остается скот. Не нуждаясь в перевозочных средствах, длинные гурты скота движутся по направлению к западным городам — из Познани в Лейпциг и Франкфурт-на-Майне. По сведениям Р. Рыбарского¹²⁸, из Польши ежегодно вывозится от 40 до 60 тысяч голов крупного рогатого скота. Документы, отражающие положение дел на польско-турецкой границе, оперируют, возможно, несколько преувеличенными цифрами в сотни тысяч голов, тем не менее они свидетельствуют о быстром развитии животноводства, напоминающем колониальную Америку и происходящем в сходных условиях: слабо освоенные человеком пространства, огромные болота, лесные чащи, нескончаемые дали и бесконечные вереницы полудиких стад.

На юге, миновав Краков, Львов и Галац, в обход Венгрии с ее частыми войнами, длинный торговый путь достигает Балкан, а затем и Константинополя. В одну сторону по нему движутся меха, кожа, немного янтаря, дешевые польские и дорогие заморские ткани, железо и, возможно, низкосортные монеты¹²⁹… В обмен на них армянские и еврейские (особенно с 1550 года) купцы, а также турецкие и греческие купцы (константинопольский грек Андреа Каркаканделла¹³⁰ в 1534 году получил по ходатайству султана право свободной торговли по всей Польше) предлагают лошадей, но чаще пряности и шелковые изделия. Накануне дня Святого Фомы 1538 года в Кракове проходили судебные прения по иску польского купца Станислава Земяния, вернувшегося из Турции, который привез 40 больших кусков камлота petias czambeloti integras^*LV, оцениваемых в 10 флоринов каждый; 34 малых куска по 4 флорина; 102 фунта цветов муската; 24 фунта мускатного ореха¹³¹. Если мы правильно понимаем его разногласия с заимодавцем, то последний ссудил ему при отъезде из Кракова деньги и товар. К 1530–1531 годам относятся сведения о том, что армянские купцы из Каменца привозят на ярмарку в Люблине шафран и рис из Турции¹³². В 1548 году Люблин получил привилегию на проведение испытаний различных res aromaticae^*LW, привозимых из Греции и Турции¹³³. Развитие ярмарок этого городка свидетельствует о его необыкновенном везении. В нем было удобно останавливаться по пути в Данциг, двигаясь с юга, из Львова к Варшаве, поскольку Люблин не имел прав «перевалочного пункта», прав складирования товаров, в отличие от Львова, который обладал подобной привилегией и защищал ее. Ввоз груза в Люблин и его вывоз зависели только от воли торговцев. Во Львове товары обязательно задерживались и выставлялись на продажу.

В этом городе, где собираются еврейские, левантийские и итальянские купцы, концентрируется также и южная торговля. В 1571 году агент фирмы Юро — торговцев из Валансьенна, переехавших в Антверпен, — направляется из Данцига во Львов, а оттуда в Константинополь¹³⁴. В 1575 году некий итальянец, находящийся на службе у своих соотечественников, обосновавшихся в Кракове, покупает во Львове вина, мальвазию и мускатель: эти дорогие напитки, как и сладкое греческое вино, пользующееся спросом в городе, происходят, по всей видимости, с берегов восточного Средиземноморья¹³⁵. Наконец, через Львов довольно регулярно проходит так называемый «польский караван», направляющийся в Константинополь, компания извозчиков и торговцев, которая останавливается в городских ханах^*LX при поддержке властей или без оной, но иногда делающая привал в чистом поле, у костра. Однако мы не очень хорошо представляем себе, что доставляют на Босфор эти грубые повозки, запряженные волами¹³⁶ или лошадьми.

По этим труднопроходимым дорогам путешествует Томмазо Альберти, купец из Болоньи, который оставил нам чересчур короткий отчет о своих странствиях. Он прибыл в Константинополь по морю и покинул его 26 ноября 1612 года, направившись затем через Адрианополь в Добруджу. За компанию со своими турецкими возчиками он заезжает в соседнюю деревню на праздник байрам. Безбрежные румынские равнины оставляют у путника впечатление «сходства с сухопутным морем». Здесь можно заблудиться, если правильную дорогу не указывает колея проехавших ранее повозок. В Яссы путешественники прибывают с первым снегом. Через шесть дней итальянец приезжает во Львов, продает здесь свой товар, покупает другой и весной пускается в обратную дорогу к Константинополю, имея 60 повозок, запряженных 6 лошадьми каждая. 23 марта 1623 года при трудном переходе через Балканы одна из повозок опрокидывается. «Там было тридцать мешков испанских реалов по 500 реалов в мешке, соболя и другие товары». Все это было спасено, и 1 июня обоз добрался до Константинополя, откуда наш торговец выехал 21-го числа. Он направился снова во Львов, куда прибыл 27 июля, потом продолжил свой путь на Краков и, проехав через Прагу, Нюрнберг и Милан, достиг 25 октября Болоньи¹³⁷.

Несмотря на эти живописные подробности и очевидный дефицит польского торгового баланса на южном направлении, эти контакты не идут ни в какое сравнение с многочисленными обменными процессами, которые с разных сторон связывают Польшу с соседней Германией, Франкфуртом-на-Одере, Нюрнбергом, где покупают меха, или с Силезией, в которой идут постоянные тарифные войны, вызванные иногда неоправданными амбициями вроцлавских купцов¹³⁸. Южные контакты не идут также ни в какое сравнение с теми направленными по диагонали торговыми потоками, которые идут через Вроцлав (Бреслау), Лейпциг, Нюрнберг, Аугсбург и южную Германию в Италию, достигают Венеции и возвращаются обратно. В июне 1564 года венецианская Синьория договаривается с агентом польского короля о крупной поставке оружия, в том числе ста нагрудников, пятисот пищалей, тридцати алебард¹³⁹… Из Италии¹⁴⁰ беспрерывно приезжают художники, купцы, ремесленники, трое из них основывают в Кракове в 1533 году кирпичный завод¹⁴¹. Отсюда поступают также высококачественные или мнимовысококачественные ткани. В Венеции и Неаполе производятся¹⁴² шелка с редким утком, которым придают плотность, пропитывая их клеевым раствором: они известны под названием robba per Polonia^*LY. Около 1565 года¹⁴³ во всей Польше насчитывается от 15 до 20 botteghe d’Italiani^*LZ, в том числе принадлежащих семье Содерини, богатейших торговцев. Но постепенно к концу столетия число продавцов и товаров, прибывающих из Италии, все возрастает — этот процесс подобен тому, который мы сможем наблюдать в южной Германии, как будто бы на исходе века нашествие итальянских товаров и торговцев в Центральную, а также в Восточную Европу должно было уравновесить поток северян в Средиземноморье. Итальянские купцы задерживаются в Польше повсеместно и подолгу: в Кракове, во Львове, в Варшаве, Люблине, Сандомире. Наибольшее влияние они оказывают в период с конца XVI до середины XVII века¹⁴⁴. Счетная книга одного из таких торговцев за 1645 год¹⁴⁵ иллюстрирует его деятельность на польских ярмарках, особенно в Люблине. Здесь указываются денежные суммы, количество, цены и объем перевозимых товаров, а также впечатляющий список продаваемых в Люблине материй всевозможного происхождения: verdegaio a onde^*MA кисея из Лондона, verde piano^*MB бархат из Флоренции, caravaccia nera^*MC из Неаполя, raso azuro piano^*MD из Венеции, ткань rosa secchia^*ME и raso nero^*MF из Лукки… Не так-то легко определить, какие ткани скрываются за этими названиями, и их происхождение, указанное в списке, не обязательно соответствует действительности. Но все это, как и сами записки Томмазо Альберти, свидетельствует о присутствии итальянцев уже значительно позже XVI века. Подобное же замечание можно сделать по поводу соседней Трансильвании, где итальянские купцы, ремесленники, архитекторы, каменщики, каменотесы и военные развивают бурную деятельность¹⁴⁶.

Предшествующая схема помогает осмыслить судьбу Польши в целом. В XVI веке ей недостает не столько жизненных сил, о наличии которых говорят многие признаки, но подвижного и развитого денежного хозяйства. Если польское государство по своей сути довольно хрупко и функции короля заключаются «скорее в представительстве, чем во власти»¹⁴⁷, причина этого кроется в социальном и политическом устройстве «Республики» и в невозможности накопления больших денежных запасов, а следовательно, и создания современной армии. Защита границ, подвергающихся угрозе со стороны турок и татар, доверена казакам, bandoleros agregados de todas naciones, сборищу головорезов всех национальностей, как говорится в одном испанском тексте¹⁴⁸, «людям воинственным, непоседливым и беспокойным, добавлено здесь же, свирепым, способным выносить тяжелейшие трудности и в то же время самым отъявленным негодяям в мире». Во всяком случае это были люди, свободные в своих действиях, не имеющие ничего общего с современной регулярной армией. В январе 1595 года выплата жалованья солдатам, размещенным на границе с Московией, вызывает жаркие дебаты на Сейме, собравшемся тогда в Варшаве. Гем временем солдаты живут грабежом, хладнокровно опустошая приграничные территории от края и до края¹⁴⁹, что случается, как нам известно, и в самых благополучных странах Запада.

Экономическими причинами объясняются и вовлеченность польской политики, как мы уже отмечали, в дела северных стран, куда ведут торговые пути; и раздоры с московитами — как по поводу Нарвы и Балтики, так и из-за приграничных территорий, которые четко не поделены между двумя великими державами. Следствием этого является мирный характер польской политики на юге. Турки и поляки определенно не торопятся приступить к противоборству. Участники Священной лиги 1572 года понапрасну теряют время, пытаясь натравить Польшу на султана. Турки, в свою очередь, в 1573 году содействуют избранию герцога Анжуйского польским королем. В 1590 году, накануне войны турок с Империй, англичане выступают в качестве посредников при заключении мирового соглашения между турками и поляками. Последние также демонстрируют свое благосклонность. В январе 1591 года в ответ на жалобы турецкого султана, вызванные грабежами со стороны польских казаков, король, с согласия сеймовой аристократии, соглашается заплатить или, лучше сказать, преподнести туркам cento timpani de zibellini^*MG на кругленькую сумму в 30 тысяч флоринов. Правда, для возмещения этих расходов было немедленно решено установить подушный налог в один флорин на 1591 год со всех евреев королевства¹⁵⁰.

Таким образом, не объясняется ли этими мирными сношениями на юге сам по себе любопытный факт распространенности в Польше турецкой моды в одежде и роскошных шатров, образцы которых по сей день выставляются в музеях? Можем ли мы после этого недооценивать торговые связи, установившиеся на южном направлении?

Германский перешеек: общая схема

Под германским перешейком мы понимаем всю Центральную Европу в широком смысле, от Франции на западе до Венгрии и Польши на востоке, от Черного моря и Балтики до Адриатики и Тирренского моря на юге. В целом это ряд высокоразвитых стран, связанных между собой процессами обмена и сетями дорог, как показано на карге Ф. фон Рауэрса¹⁵¹, которая позволяет получить о них некоторое представление¹⁵².

Рамки этого пространства ограничиваются двумя линиями: одна из них идет от Генуи (точнее, от Марселя) до Лондона, а другая, от Венеции до Данцига; эти очертания, по всей видимости, произвольны, но речь идет лишь об общем эскизе. На юге и на севере границы этого массивного блока Средней Европы определяются побережьем Северного, Балтийского и Средиземного морей. Или, верней сказать, эти обширные морские пространства служат его продолжением. Нет сомнения, что границы Средней Европы справедливо выносят за пределы северных морей, раздвигая их до Швеции (где любопытным образом отразились тенденции венецианской торговли в конце XVI — начале XVII века)¹⁵³, до Норвегии и особенно до Англии, которая, невзирая на свои амбициозные проекты в Атлантике, остается тесно привязанной к Европе. Одним из главных направлений английской торговли является экспорт сукна, осуществляемый в зависимости от обстоятельств через Эмден¹⁵⁴, Гамбург¹⁵⁵, Бремен или Антверпен¹⁵⁶ (и в некоторых случаях через Руан). Торговля сукном является лишь характернейшим примером того, насколько Англия неотделима от соседнего с ней материка, той его самостоятельной части, которую мы выделяем в данный момент для рассмотрения. Это, бесспорно, зона большой торговой активности, которую можно назвать шедевром экономики, основанной на сухопутных перевозках и напоминающей бурное развитие связей между Севером и Югом в XII–XIII веках благодаря их контактам на ярмарках в Шампани.

18. Дороги немецкого перешейка

Эта карта, составленная Э. фон Рауэрсом и воспроизведенная здесь в мелком масштабе, показывает тем не менее, насколько плотной была дорожная сеть Германии и великих трансальпийских переходов в XVI веке. Такой же запутанный клубок дорог вел на запад, во Францию, хотя в данном случае обозначены только основные его направления. Большие черные точки указывают на города, где располагались перевозчики и транспортные фирмы. Они отчетливо группируются вокруг альпийских дорог и подчеркивают важность основных из этих путей. На карте хорошо видна связь между Прагой и Линцем, о которой не говорится в нашем тексте, но которая подробно проиллюстрирована в статье JosefJanacek, «Die Handelsbeziehungen zwischen Prag und Linz im 16. Jahrh.», in Historisches Jahrbuch der Stadt Linz, 1960.

Общие очертания этого пространства довольно своеобразные: на юге оно сводится к территории Северной Италии, а за пределами Альп, расширяясь, включает в себя большие континентальные пространства. Письмо, отправленное польским королем 25 июля 1522 года в Антверпен, где его с нетерпением ожидает Дантышек, польский посол при КарлеѴ, прибывает только 12 сентября, пропутешествовав почти 50 дней¹⁵⁷. Другой пример: путь от Венеции до Данцига, правда, зимний, занимает у Марко Оттобона (1590 год) 39 дней, включая остановки¹⁵⁸. Конечно, между цепочкой равнин Пьемонта, Ломбардии и Венето, расположенных недалеко от моря, и обширными территориями севернее Альп нет ничего общего. На юге дороги сближаются на севере они расходятся веером. Таким образом, Лльпы разрезают Среднюю Европу «длинной жирной четрой»¹⁵⁹, и обе ее части в разные столетия сильно отличаются своим рельефом и своим значением.

Итак, германский перешеек — это прежде всего Италия, особенно Северная, затем Альпы и огромные равнины и плоскогорья Центральной Европы, заключенные между Маасом и Рейном с одной стороны и Одером и Вислой — с другой. Италия не нуждается в специальном представлении. В этой книге у нас более чем достаточно поводов, чтобы возвращаться к ее городам и весям. Но Альпам, этим удивительным горам, где все процессы протекают как бы естественным путем, следует уделить несколько строк. Альпийская стена создает помехи для Средней Европы, поэтому в ней часто пробиваются бреши. Движение в Альпах затруднено, но оно восстанавливается само по себе. Здешние деревни и общины существуют как бы для того, чтобы помогать пересечению гор, содействовать распространению благотворных обменов далеко на юг и на север.

19. Альпийский барьер

Эта схематическая карта иллюстрирует ограниченность пространства Северной Италии по сравнению с территориями, находящимися но ту сторону Альп. Указанная часть Италии заблокирована с запада, с севера и с востока (Динарийские Альпы). Это кольцо прорывают великие альпийские дороги (идущие через перевалы Мон-Сепи, Симплон, Сен-Готард, Бреннер, Тарвизио и некоторые другие). Основные реки показаны на плане лишь в той части, где они широко используются для судоходства.

Альпы

Именно Альпы демонстрируют пространственную геометрию, в которой соединяются разные типы общества, экономики разных этажей: у верхних пределов культурного ареала находятся отдельные хижины и деревни; в горных долинах — небольшие городки; вдоль русла прорезающих горную толщу рек — маленькие местечки, иногда встречается лавка «ломбардца» и несколько ремесленных мастерских. Наконец, на окраинах гор, по соседству с равнинами, судоходными реками, озерами и ручьями, там, где движение бьет ключом, расположены города предгорий: Женева, Базель или Цюрих, Зальцбург, Филлах или Клагенфург, Суза, Верчелли, Асти, Комо, Бергамо, Брешия или Верона, зачастую ярмарочные центры (Цурцах, Халль, Линц, Больцано), во многих случаях резиденции крупных транспортных фирм (Койре^*MH, Кьявенна, Плюр). Все это города-«посредники» между Севером и Югом, где горцы могут найти предметы, необходимые для повседневной жизни, «ходовые ткани для платья, металл для изготовления орудий и, самое главное, соль, которая играет такую роль в разведении скота»¹⁶⁰.

Таким образом, существует чисто альпийский кругооборот товаров, людей, животных, стад скота. С этим повседневным движением сливается другое, которое использует этих же людей и эти же средства для переходов с одной стороны горного хребта на другую. Такие переходы были бы невозможны без помощи целых деревень, занятых извозом и доставкой товаров и очень дорожащих своим выгодным соседством с торговыми путями. Примолано, растянувшийся в долине Бренты, в Вичентинских Альпах, в 1598 году представляет собой городок, едва насчитывающий 50 дворов, «почти все жители которого живут за счет доходов, получаемых от доставки товаров на двуколках»¹⁶¹. Можно назвать множество подобных поселков. Как правило, деревни, расположенные вдоль намечающейся или уже обустроенной дороги, сотрудничают между собой, делят тяготы по ее содержанию, распределяют места остановок, обеспечивают перевозку и безопасность путешественников и товаров и, иногда за дополнительную плату, сопровождают их и днем, и ночью… Примером может служить Септимерская дорога¹⁶², и не одна она…

В этих условиях все выглядит настолько отлаженным, что дорожное движение осуществляется как бы само собой. Оно не прерывается и зимой, когда может использоваться санный транспорт¹⁶³. 16 декабря 1537 года один грузоперевозчик из Верчелли принимает в Женеве 132 тюка с товаром, 42 из которых он обязуется доставить к 4 января в Иврею «при условии хорошей погоды». Марко Дандоло, отправляющейся послом во Францию от венецианской Синьории, преодолел перевал на носилках в декабре 1540 года¹⁶⁴. Правда, он сохранил об этом малоприятные воспоминания, как и Джироламо Липпомано, который проезжал там же в апреле 1577 года: «лошади и мулы проваливались в снег по брюхо и с трудом выбирались из него», но, добавляет он, «огромные толпы проезжающих пересекают эти места каждый день, направляясь в Италию, во Францию, в Англию, а многие и в Испанию». Деревушка Нова-лезо, в которой не производятся ни хлеб, ни вино, поставляет проводников marroni, которым всегда хватает работы. Вспомним и о несчастной Савойе, стране, не похожей на другие, высокогорья которой «солнце освещает только три месяца в году, а урожай на ее полях бывает не выше, чем сам-друг», и так до Ланслбурга, откуда можно спуститься на санях, и даже до Сен-Жан-де-Морьенна¹⁶⁵.

Какой же вывод подсказывают эти и другие более или менее общеизвестные образы, а также сведения, относящиеся к средневековой эпохе и недавно заботливо собранные в досье Алоизом Шульте¹⁶⁶? Это вывод о том, что каждый из 21 альпийского перевала может быть доступным для использования. Для этого нужны только соответствующие обстоятельства. Нам известно о множестве подобных попыток, успешных, неудачных и удавшихся частично: перед нашим любопытным взором открываются многочисленные архивы, позволяющие заняться сравнительно-историческим исследованием. Особая заслуга в этом деле принадлежит, естественно, городам и городским купцам. В XIII веке именно миланские торговцы предприняли революционное в ту пору строительство дороги через Сен-Готард; в дальнейшем они использовали для поездок в верхнюю долину Рейна также перевалы Шплюген, Малойю и Септимер, которые приобрели известность в политической истории в XVII веке, во время оккупации Вальтелины.

Эти чересчур близко расположенные друг к другу дороги конкурировали между собой и заменяли друг друга в зависимости от политической или торговой конъюнктуры и даже в связи с превратностями судьбы, которые испытывали на себе пути сообщения, удаленные от Альп. Когда в 1464 году¹⁶⁷ Леон получил от короля разрешение на прямую закупку перца и пряностей, это положило конец преимуществам Эгморта и дороги вдоль Роны и принесло выгоду перевалам Мон-Женевр, Мон-Сени, Малый и Большой Сен-Бернар. Крупные и мелкие ссоры, возникавшие по подобным поводам, следовало бы рассматривать через увеличительное стекло. В 1603 году, когда Венеция заключила политический союз с граубюнденцами, была построена дорога от Морбеньо до Кьявенны, которая взяла на себя, к выгоде Бергамо, часть грузооборота миланской провинции. Эта подробность дает повод еще раз убедиться в пристальным внимании, оказываемом Венецией альпийским маршрутам¹⁶⁸.

Очевидно, что такие перемены не происходят за один день и что невозможно не считаться с географическими препятствиями и географическими преимуществами, практически неизменными: отсюда необходимость доступа к речным и озерным путям, проходящим по Изеру, озеру Бурже, Женевскому и Констанцскому озерам, по рекам Роне, Рейну, Инну, а с южной стороны — по итальянским озерам, которые имеют определенное значение, по таким рекам, как Адидже, на которой сплаву леса и лодочным перевозкам не мешают даже цепи, натягиваемые местными властями по всему течению. Постоянно действующие преимущества вступают, однако, в конкуренцию друг с другом. Статистика грузоперевозок из Антверпена в Италию в 1534–1545 годах¹⁶⁹ говорит о явном приоритете перевала Сен-Готард, удобством которого является его центральное положение: через него проходит путь как в Геную, так и в Венецию. Другой важнейший проход ведет через Бреннер на востоке; этот перевал (1374 м) расположен ниже всех других альпийских перевалов и позволяет воспользоваться двумя различными водными артериями (Инн и Адидже), а также ведет к Венеции; кроме того, через него проходит дорога, доступная для больших немецких повозок — по эту сторону Альп их называют треттони, — которые приезжают после сбора винограда за новым вином из Венето и даже из Истрии. Крупномасштабные закупки вина повторялись каждый год, за исключением 1597-го¹⁷⁰, когда Венеция наложила на них запрет, но это довольно редкий случай. Обычно она не мешает свободной торговле, для себя предпочитая оставлять вина, происходящие из более теплых краев, из области Марке или с островов… Благодаря виноторговле с начала XVI века и еще более по его завершении дорога через Бреннер является одной из самых оживленных в Альпах, хотя и не обладает абсолютным первенством. В 1530 году Зальцбургский архиепископ¹⁷¹ преобразовал дорогу через Тауэрн, которая до тех пор была непроезжей и доступной лишь для вьючных животных, в удобный для экипажей путь; провинциальный Тирольский ландтаг, не без основания обеспокоенный судьбой Бреннера, выступает против названного конкурента и пытается склонить римского короля Фердинанда к решительному противодействию, но эти усилия остаются тщетными. Этого примера достаточно, чтобы убедиться в переменчивом жребии альпийских путей сообщения. Человек их строит и ухаживает за ними, а в случае необходимости заменяет одни из них другими.

Третий персонаж, многоликая Германия

По ту сторону Альп раскинулась Европа, покрытая зеленеющими лесами, широкими судоходными реками, дорогами, оживляемыми стуком колес экипажей, а зимой скованная холодом. В 1491 году выпало столько снега, что нюрнбергские купцы могли добираться на санях от своего дома до Женевы¹⁷².

Можно обозревать Германию с юга на север, по линии меридианов или с запада на восток, по направлению параллелей. Последовательность нашего рассмотрения может быть той или иной, но и сама страна предстает в разном обличье.

Если идти вдоль меридианов, то, отправляясь из Италии, нужно остановиться на Верхней Германии, которая, на наш взгляд, простирается до Кельна, Франкфурта и Нюрнберга. Проникнутая итальянским духом и пропитанная южным альпийским вином, она на протяжении столетий связана с городами полустрова во главе с Венецией, Генуей, Миланом, Флоренцией, а также с Римом и Неаполем, Аквилой, где закупают шафран, и всеми прочими городами, которые встречаются по дороге. На юго-востоке средоточием этой Германии является Fontego dei Todeschi^{*MI 173}, Германия в миниатюре, взятая под контроль и одновременно наделенная привилегиями, огромное здание на Canal Grande^*MJ напротив моста и площади Риальто, подвергнутое пышной перестройке после пожара в 1505 году. У германских купцов здесь имеются собственные апартаменты¹⁷⁴, они складируют здесь товары. Бывает, что Fontego^*MK доверху заполнено бумазеей (эта ткань, имеющая хлопчатый уток и льняную основу, произвела текстильную революцию). Здесь скапливаются также медь, олово, серебро, скобяные товары. На север проходят транзитом пряности, перец, москательные товары, хлопок, Südfrüchte (южные фрукты)¹⁷⁵. Венецию наводнил также немецкий проезжий люд: путешественники, знатные и не очень, паломники, собирающиеся отплыть на Святую Землю, приказчики типа Якоба Фуггера, художники наподобие Альбрехта Дюрера, студенты и их слуги, приезжающие в Падуанский университет с пищалью за плечами, как некий Бернар Мюллер из Диллингена, которого венецианская стража сочла благоразумным задержать¹⁷⁶. Попадаются и солдаты, хотя после Като-Камбрезийского мира (1559 год) как для швейцарских наемников, так и для вюртембергских ландскнехтов славные дни остались в прошлом, по эту сторону Альп. Встречается и народ попроще: пекари, лакеи, сукновалы, половые и прислуга в трактирах и в гостиницах, которые соперничают в борьбе за место с выходцами из Флоренции и Феррары¹⁷⁷. В Венеции, естественно, есть немецкие постоялые дворы — «Белый лев», «Черный орел»¹⁷⁸, — то же самое и в других итальянских городах: «Сокол» в Ферраре, «Три кораля» в Милане (1583 год)¹⁷⁹. Итак, Южная Германия сформировалась и созрела в тени Северной Италии и зачастую под влиянием ее потребностей. На долю немцев в этом разделении труда пришлись второстепенные функции, вспомогательные работы в XIV веке, изготовление дешевых тканей, обработка железа, меди, выделка кож… Без постоянной немецкой подпитки ни генуэзская, ни венецианская торговля, ни деятельность Милана были бы немыслимы. «Венецианцы и немцы, — пишет в 1509 году Джироламо Приули, — мы составляем одно целое благодаря нашей старинной торговле»¹⁸⁰. Однако ему следовало бы сказать «итальянцы и немцы».

Это совместная жизнь привела к очень быстрому распространению итальянской цивилизации на Севере, признаки которого еще сегодня заметны даже на фасадах домов¹⁸¹. Эта экспансия сопровождалась явной эксплуатацией со стороны Юга. Но кризисы в Италии иногда оборачивались выгодой для Верхней Германии. Бежавшие из Италии протестанты внедрили в Нюрнберге производство шелковой парчи и бархата¹⁸². Крах флорентийских банков в XIV веке отчасти был на руку немецким купцам. Германская цивилизация также получила распространение на Юге, охватив вскоре верховья реки Адидже вплоть до южных границ епархиального центра Тренто. Прибывший туда в 1492 году в качестве епископа венецианец не мог ошибиться: три накрытых стола были quadre more germanico^*ML; трапеза началась с салата, мясо и рыба подавались одновременно, вместе с сыром и пшеничным хлебом по баварскому обычаю¹⁸³.

Если мы захотим теперь пройти по Германии в широтном направлении, начнем с Рейна. По мере продвижения на восток Германия предстает как все более и более молодая страна с постоянно снижающейся плотностью застройки. В XV и в первые десятилетия XVI века быстрый подъем горнодобывающей отрасли привел к созданию новых городов, мгновенно возникших на пустом месте и начавших приходить в упадок с началом конкуренции, которую составил для них белый американский металл в 30-е, а точнее, в 50-е годы XVI века, хотя причиной этого упадка могло быть и само по себе свертывание производства в середине XVI века. В период нового подъема, до конца столетия и позднее, Германия и вообще Центральная Европа переживают всесторонний промышленный рост, одним из наиболее заметных проявлений которого является производство льняного полотна в Чехии, Саксонии и Селезни. Поэтому неверно говорить, что после смерти Лютера (1546 год) в Германии, (а тем более в соседних регионах) начинается спад¹⁸⁴. Длительное время соблюдавшийся Аугсбургский мир (1555 год) имел явно благоприятные последствия. Безошибочными признаками этого являются благоденствие и блеск городов, расположенных даже далеко на востоке. В 1574 году Пьер Лескалопье восхищается немецкими городами в Трансильвании. По прибытии в первый из них, Брашов, «который саксонцы называют Кронештадтом», ему кажется, будто он «оказался в Мантуе, так красив этот город, с домами, снаружи расписанными маслом»¹⁸⁵.

Два выбранных нами маршрута показали нам две Германии. Третья утвердилось по соседству с Нидерландами, на берегах Северного моря, в Эмдене, Бремене, Гамбурге. Эти города находятся в выгодной близости как к оживленным путям сообщения Атлантики, доходящим до них, так и к Нидерландам (к Антверпену и, во вторую очередь, Амстердаму); они пользуются лихорадочным напряжением, царящим в экономике последних, и даже возникающими там раздорами. Успешно начавшуюся карьеру самого деятельного из этих городов, Гамбурга, не прерывает даже Тридцатилетняя война¹⁸⁶. Гамбургские купцы наживаются на Нидерландском восстании; они сохраняют нейтралитет, и, как выражается один из корреспондентов президента Виглиуса^*MM, «угождая и нашим и вашим, они получают большие барыши»¹⁸⁷. Впрочем, в недрах этой Германии, которая граничит с Нидерландами и имеет выход к водным путям Северного моря, зреют новые настроения, которые охватят всю страну до самых отдаленных ее уголков. На берегах Балтики свои позиции сохраняет старый, во многих отношениях колониальный порядок.

Последовательно изложенные нами тезисы довольно неплохо вписываются в картину, нарисованную в свое время (в 1908 году) историком Иоханнесом Мюллером¹⁸⁸. Согласно ему, общий для всей Германии центр, находившийся некогда в Кельне на Рейне, переместился на восток к Нюрнбергу, который находится в сердце страны, между Восточной и Западной Германией, и на полпути с Юга, проникнутого итальянским духом, на Север, куда ветры с Атлантики заносят новые веяния. Таким образом, в центре находится Нюрнберг, а не Аугсбург, город Фуггеров. Отчасти это сказано ради красного словца. Жан-Фран-суа Бержье в своей недавней книге также поддается подобному соблазну: «Южная Германия на заре Нового времени становится подлинным центром тяжести западного мира, в большей степени, чем Северная Италия, Нидерланды, чем Лион или даже Марсель во Франции, чем имперская Вена»¹⁸⁹. Это явное преувеличение. Но, в конце концов, не следует рассматривать в качестве предвестников современной эпохи только шумные успехи и новшества, связанные с торговым капитализмом Лиссабона, Севильи и Антверпена, удачно расположенных на берегу моря. Экономический подъем XVI века затронул Европу до самых ее континентальных глубин.

Из Генуи в Антверпен, из Венеции в Гамбург: новые условия товарного обращения

Итак, влияние Средиземноморья распространяется по суше и укрепляется на Севере с удивительным размахом, учитывая скромные возможности тогдашних средств сообщения. Нельзя сказать, чтобы вся территория Северных Альп от Лиона до Вены стала ареной обновления, лихорадочной активности, но она наполнена кипучим движением, более бурным, чем во Франции, особенно если мы включим в рассматриваемую зону Лион как альпийский город и долину Роны. Этой зоне, несомненно, присущи многие современные черты. Многочисленные компании сформировались и пустили корни одновременно в городах Италии, Нидерландов и Иберийского полуострова. Крупные семейные фирмы, отчасти варящиеся в собственном соку, настоящие монстры (Фуггеры, Хохштеттеры, Вельзеры, Аффайтати), уступили место предприятиям умеренных размеров, более многочисленным, а главное, более активным, чем принято считать в общей истории: это фирмы делла Файлле в Нидерландах, о которой рассказывает вышедшая недавно книга¹⁹⁰, Торриджани, Бартоломео Виатис (и его компаньон Фюрст) в Нюрнберге и Вроцлаве, Песталоцци, Бартоломео Кастелло в Вене, Монтелупи в Кракове¹⁹¹, если ограничиться только перечислением некоторых итальянских фирм, работавших на исходе столетия за рубежом. К этим именам можно прибавить десятки других¹⁹².

Новая черта: эти фирмы занимаются коммиссионной торговлей, опираясь на партнеров, которые представляют их и выполняют их поручения. Это позволяет снизать расходы. «Огромное увеличение числа торговых посредников, — пишет один историк¹⁹³, — это важная и новая особенность развития коммерции в XVI веке». Приметы такого развития наблюдаются по всей Средней Европе. Одновременно появляются фирмы, специализирующиеся на таких перевозках и ничем другим не занимающиеся. Нам известны крупные транспортные фирмы Антверпена и Гамбурга: Ледереры¹⁹⁴, Кляйнхаусы¹⁹⁵, Аннони¹⁹⁶ и многие другие, часто выходцы из А\ьп. В Лионе¹⁹⁷ и в Венеции происходят подобные же изменения. Об этом говорит один недатированный венецианский документ XVII века: «Купцы, которые отправляют товар из Венеции в Ломбардию¹⁹⁸ и в Германию, передают его транспортировщикам (conduttori); последние обязуются за сходную цену доставить товары в указанное место неповрежденными и в срок, оговоренный сторонами». Эти conduttori^*MN, в свою очередь, пользуются услугами spazzadori^*MO, сопровождающих груз, перевозимый на лодках, повозках или вьючными животными, от одного постоялого двора к другому, хозяева которых обеспечивают их лошадьми и подводами¹⁹⁹. Последняя подробность: эти conduttori и, несомненно, spazzadori не венецианцы, а «чужеземцы», уроженцы Альп и наверняка северных стран. Как бы то ни было, здесь налицо разделение труда, специализация, рационализация. В XVI веке возникает также почта, причем не только благодаря заслугам великого и знаменитого семейства Таксис, которое получило монополию на доставку писем во владениях Габсбургов²⁰⁰. За этим последовало оживление торговой жизни, открылись возможности для участия в ней начинающих предпринимателей, не располагающих большой наличностью²⁰¹. На этом же среднеевропейском пространстве зарождается текстильная промышленность капиталистического типа, сыгравшая решающую роль в экономике²⁰² и связанная с удаленными рынками, в частности уже упомянутое производство льняного полотна в Саксонии²⁰³, Силезии и Чехии²⁰⁴. Благодаря Нидерландским войнам в Германии и в швейцарских кантонах начался подъем промышленности, производящей шелковые ткани и предметы роскоши средней стоимости²⁰⁵.

Товары, перевозимые на далекие расстояния, должны окупать себя и покрывать путевые издержки за счет достаточно высокой цены; к ним относятся медь, серебро, скобяные изделия, пряности, левантийский хлопок (Венеция по-прежнему оставалась крупным перевалочным пунктом в его поставках на север), шелк, Südfrüchte^*MP и, наконец ткани, всегда сохранявшие за собой первое место. В одну сторону шла английская каризея, «один из важнейших столпов торговли во всех частях света», как о ней говорится в венецианском документе 1513 года²⁰⁶, полотно, саржа (из Хондсхоте, затем из Лейдена), букле (из Лилля) «смесовые» ткани (бумазея, бурат^*MQ, бомбазин), холсты из германских или швейцарских городов. В другую сторону, из Италии, двигались бархат, тафта, высокосортное сукно, шелковая парча с золотой или серебряной нитью и прочие дорогостоящие материи. Антверпенская фирма делла Файлле открывает филиалы в Венеции или в Вероне, где прядут закупленный на месте шелк-сырец, получая продукт необыкновенного качества²⁰⁷. Объемы сделок фирмы не свидетельствуют о снижении товарооборота, совсем напротив.

Масштабные перемещения товаров предполагают соответствующее движение денег. Они текут с севера на юг и с юга на север²⁰⁸. Поэтому знаменательное событие 1585 года присвоение Франкфурту-на-Майне, который до этого был известен своими ярмарками товаров, звания денежной ярмарки и города, — состоялось очень своевременно. За этим событием последуют другие: основание в 1609 году Амстердамского банка (которое имело мировой резонанс), в 1619-м Гамбургского банка и в 1621-м Нюрнбергского банка²⁰⁹. Все эти факты относятся не к начальному этапу формирования товарного и денежного обращения, а к окончательному закреплению его маршрутов, его средств и его промежуточных этапов.

Торговый баланс и эмиграция

Можем ли мы, отвлекшись от всех этих скорее предполагаемых нами, чем зафиксированных обстоятельств, от политических и прочих факторов, подвести какие-то итоги? На наш взгляд, они сводятся к двум тезисам: первое — баланс торгового обмена был положителен для Юга; второе — приблизительно с 1558 года²¹⁰ во всей Германии наблюдается нашествие множества итальянских купцов; инерцию его напора не останавливают даже ужасы Тридцатилетней войны в Германии.

Отставание Севера было более чем естественно. Взоры его горожан, его торговцев и ремесленников были прикованы к южным городам, чьими прилежными учениками они являлись. Деловые люди с Юга годами использовали местное невежество и отсталость. Миланский или венецианский купец в Нюрнберге и других местах был тем же, чем нюрнбергский купец в Центральной Европе, поделенной им на участки. Стоимость ввозимой с Севера продукции не уравновешивает стоимости более многочисленных и, главное, более высокооплачиваемых в пересчете на единицу товара изделий Юга. У нас есть весомые доказательства этого дисбаланса и связанных с ним платежей в звонкой монете: в Венеции и Флоренции всегда имелись в обращении векселя на предъявителя (для оплаты на Севере), что было хорошо известно генуэзцам, которые с помощью этих векселей часто имели возможность выплатить на Севере суммы, предусмотренные их asientos^*MR с королем Испании. Вот доказательство того, что торговый баланс складывался, несомненно, в пользу Италии, по крайней мере в пользу двух этих важнейших городов; еще более весомым доказательством являются многочисленные жалобы немецких городов в XVII веке. Около 1620 года (то есть по прошествии событий) аугсбургские купцы подвергаются упрекам в том что «они вывезли множество наличности в Италию»²¹¹. Позднее такой же упрек был сделан франкфуртским купцам²¹². Есть другие примеры²¹³. Когда голландцы стали торговать с Венецией, их баланс, по свидетельству Совета Пяти, еще в 1607 году был дефицитным²¹⁴.

Таким образом, Германия и европейский Север в целом, в некотором смысле способствуют процветанию Италии, оказывают ей поддержку, наделяют привилегиями и позволяют свободно участвовать в своих делах. В первые десятилетия XVII века такого рода деятельность была еще достаточно интенсивной. Аугсбург достиг пика своего подлинного процветания в 1618 году²¹⁵, успехи Нюрнбергского банка множились вплоть до 1628 года²¹⁶. Венеция при этом продолжает играть роль места клиринговых расчетов по выплатам — как вкратце отмечает итальянский купец (из Кремоны): «auf Frankfurt gezogen und…den Venedig remitiert», выписано на Франкфурт и переведено в Венецию²¹⁷…

Подобное проникновение итальянских купцов на немецкие торговые площадки является характернейшим признаком. Начиная с 1558 года²¹⁸ это были купцы из Венеции. До этого монополией на закупку к северу от Альп товаров, предназначенных для Венеции, за исключением лошадей, оружия и продовольствия²¹⁹, обладали купцы из Немецкого подворья. Во второй половине XVI века это положение устаревает, и венецианские купцы все чаще и чаще заменяют немецких. В большинстве случаев это не столько венецианцы из Венеции, сколько венецианцы с Терра Фермы, только недавно приступившие к занятиям торговлей. Таков был Бартоломео Виатис из Бергамо, в возрасте 12 лет приехавший в Нюрнберг в 1550 году и пробившийся там на первое месго наряду с Кохом²²⁰. Он ведет обширную торговлю полотном, левантийскими товарами, страусовыми перьями, замшей; в Немецком подворье ему принадлежат многочисленные покои; во время миссии Марко Оттобона в Данциге он оказывает поддержку венецианской Синьории, пользуясь своим огромным авторитетом и отставив в сторону свои собственные интересы. Когда в 1644 году он умирает, обремененный глубокой старостью и многочисленным семейством, его состояние оценивается более чем в миллион флоринов. Не всем итальянцам так улыбалось счастье, но они заключали сделки на очень крупные суммы как в Кельне (несмотря на многие банкротства), так и в Нюрнберге, Праге²²¹, Аугсбурге, Франкфурте и Лейпциге, двух городах, находящихся на подъеме.

По всей вероятности, эти купцы-эмигранты помогают своим городам приспособиться к той Германии, которая в XVI веке постепенно находит «новые точки опоры» и сосредоточивает движение между Севером и Югом вокруг новой линии от Франкфурта до Лейпцига, а также в какой-то степени по оси Гамбург — Венеция. Борьбе итальянцев с местными и особенно с нидерландскими купцами-кальвинистами, против которых Лейпциг взбунтовался в мае 1593 года²²², — этой борьбе суждено было продолжаться очень долго. При создании ярмарки расчетов в 1585 году во Франкфурте из 82 фирм, предложивших городу такое преобразование, 22 были итальянскими²²³. Это характерная черта как заканчивавшегося, так и начавшегося затем века. В одном голландском донесении Генеральным Штатам 1626 года отмечено, что венецианцы снабжают не только своих соседей, «но и всю Германию всевозможными левантийскими товарами гораздо дешевле, чем голландцы»²²⁴. Присутствие итальянских купцов в Кельне, Франкфурте, Нюрнберге, Лейпциге, особенно заметное после 1580 года, продолжается и после 1600 года. Еще в 1633 году в Нюрнберге, который шведы взяли штурмом, венецианцы высоко вывешивают штандарт Святого Марка для защиты своих складов. Это доказывает, по меньшей мере, что они все еще находятся там²²⁵. В 1604 году венецианцам, сохранившим почти полную монополию на снабжение хлопком немецких бумазейных фабрик, требуется в пять раз больше перевозочных средств для доставки товаров в Германию, чем для поездок в обратном направлении.

Таким образом, Италия и вместе с ней Средиземноморье еще долго сохраняют влияние на этом обширном пространстве и остаются прочно связанными с Антверпеном, финансовым центром, который продолжает играть эту роль, несмотря на войну, терзающую Нидерланды (или благодаря ей). В 1603 году в ходе миссии Б. К. Скарамелли²²⁶ восстанавливаются контакты с Англией. Вскоре, в 1610 году²²⁷, дружеские отношения завязываются между Венецией и Амстердамом. В 1616 году проконсулы и сенаторы Гамбурга просят у Венеции направить консула в их город²²⁸. В 1599 году Себастьян Кох, консул Гамбурга в Генуе, предлагает данцигским старейшинам представлять и их интересы²²⁹. Короче говоря, если описательный обзор может иногда вводить в заблуждение, все же вполне вероятно, что благодаря посреднической торговле двери для движения в обоих направлениях оставались широко распахнутыми и гораздо позднее, чем начало XVII века.

Французский перешеек от Руана до Марселя

Очертания французского перешейка можно обрисовать с помощью дорог, которые ведут из Марселя²³⁰ в Лион²³¹, затем через Бургундию²³² в Париж и далее в Руан. Но при ближайшем рассмотрении эта схема оказывается недостаточной.

Из Лиона в Марсель можно добраться двумя способами: по реке Роне, с которой в Бокере соединяется большая дорога, ведущая в Испанию через Монпеллье и Нарбонну; по большой караванной дороге, идущей по левому берегу, и еще по одной дороге, отклоняющейся к востоку и, согласно Карпантра, доходящей до Экса; наконец, по дороге, которая углубляется в Альпы, проходит через ущелье Круаз-От и через Систерон также достигает Экс-ан-Прованса.

Из Лиона в Париж ведут три маршрута: один из них проходит через Роан и идет вдоль Луары, по крайней мере, до Бриара²³³ и далее до Орлеана; два его ответвления разделяются в Шалоне, одно из них направлено на Дижон и Труа, а второе — на Оксерр и Санс.

К этой сети дорог на востоке и на севере добавляются еще пути сообщения Средней Европы. Две дороги ведут из Лиона в Италию через Гренобль или Шамбери; они соединяются у Мон-Сени и за Сузским переходом, открывающим доступ в Италию как торговцам, так и солдатам. Суза — один из самых оживленных транспортных узлов в Альпах, пункт назначения и отправки вьючных караванов, или, как тогда говорили «больших экипажей». Еще одна или две дороги ведут через Юрские горы на Рейн, и две дороги — в Антверпен, одна через Лотарингию, другая через Шампань.

Очень важно, что дорожная сеть французского перешейка отклоняется к востоку, в область самых оживленных сообщений, и мы можем продемонстрировать это по меньшей мере, на двух примерах. Первый пример: по расчетам, выходит, что между 1525 и 1535 годами, когда успехи Марселя были довольно скромными, Лион получал значительную часть перца и пряностей еще через Мон-Сени. Второй пример: важность связей с Антверпеном²³⁴ убедительно показана на карте, иллюстрирующей перераспределение товаров, принадлежащих французским купцам, в Антверпене; эти товары прибывают в порт Эско^*MS по суше или по морю или они складируются там, очевидно, происходя не только из Франции, но и из других мест. Связь во всяком случае налицо.

Французские маршруты отклоняются также к юго-западу, в сторону Испании. Я уже упоминал дорогу через Бокер. Оживленная дорога устремляется через Лион к Байонне, она пересекает Центральный массив в Лиможе и скрещивается с большим трактом, ведущим из Парижа в Испанию. Этот великий путь начинается в столице на улице Сен-Жак, но во второй половине XVI века он представляет собой не просто старинный маршрут паломников к святому Иакову Компостельскому, но одну из главных осей Франции. Это положение хорошо иллюстрирует книга Фрэнка Спунера²³⁵: весь атлантический Запад, безусловно, затянут в сети испанского серебра, важным, но не единственным каналом поступления которого является Байонна благодаря своей роли пограничного пункта. Другим был Ренн благодаря плаваниям бретонских лодок, доставлявших хлеб в Лиссабон и Севилью… С этим изобилующем серебряной монетой Западом невозможно сравнивать бедную Бургундию, остающуюся наедине со своими медяками^2:і(і.

20. Лион и торговля пряностями, по некоторым данным за 1525–1534 годы

По статье R. Gascon, «Le siede du commerce des epices а Lyon, fin XV^е, fin XVI^е siede», in Annales E.S.C., juillet-aout, I960. В общем потоке торговых связей Лиона отмечено преобладание путей, ведущих из Марселя и из городка Кьери, расположенного в Альпах.

Указанный путь испанского серебра с давних пор приносил Лиону прибыль. Как и Женева, детище итальянского капитализма — а не только гениальное творение Людовика XI, — Лион, город ярмарок и множества ремесел, накапливает полновесную звонкую монету, которая питает активы итальянских купцов во Франции. Это широко и надолго распахнутая дверь для утечки наличности… Но такая утечка стала лишь завершением многообразной активности города. Одним из великих событий в истории Франции было перемещение финансового центра страны из Лиона в Париж²³⁷. Этот факт столь же значителен и столь же труднообъясним, как и переход первенства от Антверпена к Амстердаму. Короче говоря, обсуждая проблемы французского перешейка, мы рано или поздно переходим к обсуждению проблем всего пространства Франции, хотя сперва в этом можно было усомниться.

Очертив такую схему, мы можем вернуться к Ронскому коридору, который касается Средиземноморья в первую очередь. По течению реки осуществляется интенсивное движение. Жители Оранжа, построенного в отдалении от Роны, в 1562 году вынашивают планы прорытия канала до Камаре²³⁸, чтобы приобщиться к речным перевозкам. Предметом этих перевозок является хлеб, в первую очередь из Бургундии, который путешествует в бочках (как и в другой винодельческой области, Тоскане) и направляется в Арль. Благодаря этим перевозкам Прованс издавна был важным поставщиком зерна на Средиземноморье. Для французского короля прованский хлеб часто становился средством воздействия на генуэзцев. Но после 1559 года широкомасштабный экспорт иссякает, за редким исключением, таким как сплав груженных хлебом барж от Авиньона до Рима. Стало ли потребление хлеба из Прованса и с берегов Роны ограничиваться с этих пор местными нуждами? Примечательно, что на речных судах наряду с бочками с зерном перевозились brocz^*MT каменного угля (происходящие, без сомнения, из Алесского бассейна), благодаря чему Марсель в XVI веке, возможно, обладал уникальной для Средиземноморья привилегией отапливать свои дома углем²³⁹.

Параллельно речным маршрутам вниз по течению идут и сухопутные: по ним перевозят книги, большей частью напечатанные в лионских типографиях и целыми кипами вывозимые в Италию и Испанию, а также сукна всевозможных производителей — английские²⁴⁰, фламандские, сукно из Парижа и Руана… Мы становимся свидетелями того, что в XVI веке по этим старинным каналам обмена устремляются мощные потоки ремесленной продукции из Северной и Западной Франции, все сметающие на своем пути, вытесняющие как каталонские, так и итальянские изделия. Тучи коробейников и странствующих торговцев заполняют города и ярмарки Юга. Можно целыми страницами перечислять наименования тканей, прибывших с Севера в Пезенас и Монтаньян в Лангедоке: «Сукна из Парижа и Руана, красные, черные, желтые, фиолетовые или серо-пепельные… Полотно из Оверни, из Берри, из Бургундии и в особенности из Бретани «для дешевой одежды, для подкладки к плащам, или подбивки сукон или тюфяков в больницах…²⁴¹

21. Марсель и французский внутренний рынок в 1543 году

Указанные величины подсчитаны очень приблизительно.

Вверх но течению перевозки осуществляются речным и вьючным транспортом. Речной флот Роны доставляет в северные области соль в больших количествах. Начиная со времен Людовика XI финансовые воротилы Монпелье проявляли интерес к этой доходной торговле, которую позднее не смогли прервать даже Религиозные войны²⁴². По воде могла поставляться также невыделанная шерсть из Лангедока или Прованса или медянка (зеленая краска) из Монпелье. По наземным путям, находившимся в не очень исправном состоянии и зачастую покрытым рытвинами, движется все, что Марсель отправляет во внутренние области Франции: пряности, перец, лекарственные травы, шерсть и кожу из Берберии, сардинский сыр, рыбу в бочонках, иногда ящики с финиками и с апельсинами с Йерских островов²⁴³, турецкие ковры, левантинский шелк и рис, пьемонтскую сталь, квасцы из Чивитавеккьи, вино из Мальвазии^{*MU 244}. Этот перечень взят нами из случайно сохранившегося марсельского списка 1543 года²⁴⁵. В него входят также те города, с помощью которых на карте можно обрисовать экономическую зону Марселя, поскольку они являются непосредственными участниками его торговли. Осью этой зоны является Рона до Лиона. Отдельные поставки изредка осуществляются в Тулузу. Очень мало товаров доходит до Парижа. В целом, функции марсельской торговли внутри страны перенимает ряд городов-посредников. На некотором удалении от моря — в Арле, Бокере, Пезенасе — она иссякает, а затем ее следы полностью сглаживаются, поглощаемые торговой махиной Лиона. Такова, без сомнения, участь и всех остальных средиземноморских городов: в то время ни один из них не был в состоянии сопровождать свои товары, направляемые внутрь материка, вплоть до места их назначения.

Указанный перечень 1543 года не оставляет сомнения в скромности масштабов марсельской торговли. Тем не менее в эту эпоху город является бесспорным хозяином прованских берегов: к его услугам все близлежащие порты, одни из которых привозят зерно из Арля, а другие накануне рыболовного сезона доставляют потребные для него бочки из Фрежюса… В это время Марсель притягивает к себе мореходов с мыса Корсо. Однако взлет марсельской торговли приходится на эпоху после капитуляций 1569 года или, точнее, войны 1570–1573 годов, которая связала Венеции руки, тяжелейшим образом осложнив ее сношения с Левантом. Этот кризис пошел на пользу Марселю, увеличив востребованность его торгового флота в то самое время, как непомерно расширились торговые потоки, идущие по Ронскому коридору, — очевидно, благодаря переходу части торговых перевозок из Германии на маршруты, ведущие через Лион и Марсель²⁴⁶. Около 1580 года волны Средиземного моря на всем его протяжении бороздили барки и галионы фокейского^*MV города.

Очевидно, что Марсель возвысился не только благодаря подпитке со стороны континентального перешейка²⁴⁷. Его возвышению способствовала также морская торговля. Марсельские «барки» состоят на службе у Генуи, Ливорно, Венеции, их можно встретить в портах Испании и Африки. Как и судовладельцы из Рагузы, марсельцы живут за счет моря и международной торговли. Ведь XVI век не может сравниться с эпохой Кольбера: Марсель еще не опирается на мощную поддержку французской промышленности, а Францию с ее рынком уже нельзя сбрасывать со счетов. Нельзя сбрасывать со счетов и важнейшую дорогу, которая пересекает всю Францию из конца в конец, и поэтому Марсель является одним из портов, через которые в Средиземноморский регион ввозятся английское сукно и фламандская саржа. Гражданские смуты после 1563 года не остановили этих торговых потоков. Кризисные явления и продолжительные перебои наблюдаются только после 1589 года, и это могло бы послужить лишним поводом к пересмотру всех наших представлений о внутреннем кризисе во Франции²⁴⁸.

Но великий континентальный тракт — это не только торговый путь. Это ось французской экономики, по которой, наряду с доставкой соли на север и вывозом оттуда сукон в обратном направлении, с середины XV века активно распространяется французский язык, проникая на юг и на берега Внутреннего моря через посредство языкового и культурного влияния Лангедока²⁴⁹. По этому же пути в XVI веке устремляются пестрые толпы итальянцев — торговцев, художников, мастеровых, ремесленников, искателей счастья; тысячи итальянцев, гениев и забияк, удобно располагающихся за столом французского постоялого двора, изобилием которого восторгается даже Джироламо Липпомано, посол хлебосольной Венеции: в Париже, говорит он, «содержатели харчевен предложат вам обед за любую цену — за один тестон, за два, за один экю, за четыре, за десять и даже за 20 экю с человека, если вы пожелаете!»²⁵⁰.

Эти итальянцы вписали знаменательные страницы во французскую историю: мы обязаны им осушением нижней долины Роны, бурным ростом Лионского банка и Лионской биржи, а в целом успехами Ренессанса и искусства Контрреформации, этих могучих достижений средиземноморской цивилизации.

Судьба французского перешейка знала немало перемен. В XII–XIII веках он притягивает к себе жизненные силы Запада благодаря ведущему положению ярмарок в Шампани. Затем наступил период длительного забвения. Но с окончанием Столетней войны²⁵¹, начиная с 50-х, а точнее с 80-х годов XV века, французский коридор снова оживает. С присоединением Прованса и Марселя королевская Франция приобретает себе роскошный фасад на Средиземном море, и на его берегах утверждается все возрастающее французское влияние.

Это влияние, поначалу сводившееся к авторитету великой державы, знаменует собой новое наступление французской культуры, которое в эпоху Ренессанса и барокко еще слабо ощутимо, но дает о себе знать благодаря множеству мелких признаков, предвещающих вскоре ничем не сдерживаемый рост. Вспомним восторг, который охватывает испанских придворных дам, когда «королева мира», малышка Елизавета Валуа, молодая супруга Филиппа И, распаковывает свои туалеты. Французская мода делает успехи даже в Венеции, до XVII века бывшей законодательницей мужской и женской элегантности в одежде и в быту^2э2. Маркиза Дюгаст в Неаполе пускается в расходы, чтобы завоевать сердце навестившего ее в 1559 году Великого Приора^*MW. «Госпожа маркиза, — пишет Брантом, присутствовавший при этой сцене, — приветствовала его на французский манер, затем началась беседа. Она просила своих дочерей вести себя с ним (с Великим Приором), как принято во Франции, т. е. свободно говорить, смеяться и шутить, сохраняя при этом скромность и достоинство, как вы делаете это при французском дворе»²⁵³. Французская песня начинает свое триумфальное шествие на юг достаточно рано, чтобы не пересечься с итальянской оперой, распространившейся в конце столетия. Все это мелкие и на первый взгляд поверхностные приметы. Но разве не существенно, что Италию XVI века обживают французы, по крайней мере такие французы, как те, что предстают в нашем воображении: жестикулирующие, трясущие головой в сложном поклоне, носящиеся по городу как сумасшедшие, заставляющие своих лакеев бегать с высунутым языком и служащие в обществе образцом изящества²⁵⁴?

Европа и Средиземное море

Европейские перешейки обозначают, таким образом, основные направления средиземноморского влияния; каждое из этих направлений объединяет вокруг себя более или менее самостоятельный массив континентальной территории, ибо к Средиземному морю обращена не одна Европа, а несколько, отдельные сектора Европы, зачастую слабо связанные между собой поперечными путями сообщения невысокой проходимости.

Но дороги, идущие в направлении север — юг, несмотря на все их значение, не в состоянии перемолоть ту массу стран и народов, в гуще которой они пролегают. Этому препятствуют расстояния, а иногда формы рельефа. Валы, воздвигшиеся между Средиземноморьем и Северной Европой, сыграли свою отрицательную роль. К тому же влияние Юга не распространяется на Север широкими полосами и волнами (хотя подобные образы и могут приходить нам на ум). Глубже всего проникают узкие меридиональные лучи, направленные вдоль больших торговых дорог и достигающие вместе с ними самых удаленных земель. И именно там приходится искать иной раз объяснения событий истории моря.

Но эти длинные выступы, часто уходящие далеко в глубь совершенно чужеродной среды — например, в Россию, — представляют собой лишь опорную конструкцию более или менее средиземноморской Европы. Многочисленные ответвления этих жизненно важных артерий поддерживают влияние моря и расширяют его воздействие лишь на небольшом расстоянии от берегов. Только там все проникнуто средиземноморским духом. Очертания этой привилегированной зоны подвижны: чтобы сузить или раздвинуть ее границы, достаточно присмотреться к культурным, религиозным, экономическим особенностям края. Эту мысль мы можем пояснить примером из экономической истории. Мы говорили только недавно о Марселе и вообще обо всех торговых портах на морском побережье, торговую эстафету от которых принимают другие городские центры, расположенные на известном удалении от них. Линия, соединяющая такие внутренние перевалочные пункты, прошла бы в Западной и Средней Европе через Лион, Женеву, Базель, Ульм, Аугсбург, Вену, Краков и Львов. Но не является ли этот список одновременно перечнем городов, в которых странным образом смешались Север и Юг, взоры и жизненные установки которых прикованы к областям северного Средиземноморья и к безбрежному Mare Internum^*MX? Нельзя не согласиться с тем, что эта срединная ось представляет собой важный стержень Европейского континента в целом, глубокий рубец на его теле. Можно ли еще отрицать, что Европа, в конечном счете проявившая враждебность по отношению к Средиземноморью, начинается только к северу от этих городов-гибридов: это Европа, открытая перед Реформацией, и Европа новых²⁵⁵ и агрессивных в своей экспансии стран, выход которых на сцену по-своему знаменовал начало того, что мы называем Новым временем?

Все сказанное не следует превращать в жесткую схему. Европа — это еще и моря на севере, и огромный Атлантический океан. А после Великих Географических Открытий это еще и Атлантический океан в наступлении, соединенный благодаря Магеллану с Тихим океаном и благодаря Васко да Гаме с Индийским.

Разговор об Атлантике в конце главы, посвященной границам Средиземноморья, может выглядеть парадоксальным, будто бы речь шла всего лишь о придатке Внутреннего моря. Но в XVI веке океан не обладал еще полной самостоятельностью. Люди начали постепенно осваивать и обустраивать его только с помощью подручного материала, заимствованного из Европы, как Робинзон Крузо построил свой дом из обломков своего корабля.

Разные образы Атлантики

В XVI веке Атлантический океан представляет собой совокупность отдельных областей, сосуществующих в большем или меньшем согласии и отчасти самостоятельных. Гольфстрим с его дорогами, подверженными штормам, намечает, как правило, осевую линию, а Ньюфаундленд — первую остановку на поперечном направлении океана, используемом французами и англичанами²⁵⁶. Для испанцев Атлантику образует овал, проходящий через Севилью, Канарские, Антильские и Азорские острова, которые являются проводниками и посредниками здешней жизни²⁵⁷. Атлантика португальцев²⁵⁸ представляет собой огромный треугольник центральной и южной части океана, одна сторона которого идет от Лиссабона до Бразилии, вторая сторона — к мысу Доброй Надежды, а третья прочерчивается гой линией, по которой следуют парусники, возвращающиеся из Индии, от острова Святой Елены вдоль Африканского побережья.

Каждый из этих разных океанов, связанный с историей отдельных народов, легко находит своих исследователей. Но другая Атлантика, соединяющая все эти образы в единое целое, прозябает в забвении и обретает свое истинное значение только в рамках общей истории океана, которая пока не написана. Тем не менее благодаря походам средневековых и даже античных мореплавателей от Геркулесовых столбов до Касситерид^*MY это самое древнее из атлантических морей, изобилующее свирепыми штормами, тесная дорога, ведущая с юга на север вдоль берегов Португалии, Испании, Франции, Ирландии и Англии и соперничающая с сухопутными маршрутами европейских перешейков. Именно это море породило все прочие ипостаси Атлантики XV и XVI веков, которые пробились через его скорлупу.

Это действительно угрюмое и негостеприимное море: Бискайский залив, встречающий путешественников бесконечными волнениями и бурями, столь же заслуженно пользуется дурной славой, как и Лионский залив в Средиземном море. Отправляясь из Испании на юге, невозможно быть уверенным, что попадешь в Ла-Манш на северо-востоке, хотя вход в пролив довольно широк. Младший брат Карла V Фердинанд в 1518 году сам того не желая оказался у диких берегов Ирландии вместе с флотом, с которым он отплыл из Ларедо²⁵⁹. И если двигаться с севера, как Филипп II в августе 1559 года, никто не гарантирует, что кратчайшая дорога приведет тебя в глубоководные порты кантабрийского побережья^{*MZ 260}. Посол Дантышек, длительное время представлявший Польшу при Карле V, испытал на себе прелести плавания из Англии на Иберийский полуостров в декабре 1522 года. По его мнению, ненастье, которое может застигнуть тебя в Средиземном море или на Балтике, не идет ни в какое сравнение с жесточайшими бурями «Испанского моря». «Даже если бы за такое плавание посулили власть над миром, я не стал бы подвергать себя подобной опасности!» — восклицает он²⁶¹.

Столь дорогой ценой соседства с непостоянной Атлантикой и Бискайским заливом было действительно оплачено «мировое господство». Трудности плавания в этих суровых водах хорошо подготовили европейцев к завоеванию всего света.

Средиземноморские уроки океана

Каким образом каждая из частей океана соприкасается с жизнью Средиземного моря и как ощущается воздействие последнего на их безбрежных просторах?

Еще недавно традиционная история представляла Атлантический океан в целом в качестве врага номер один Внутреннего моря, исходя из того, что более крупный водоем господствовал над своим младшим собратом. Но это явное упрощение. С таким же и даже с еще большим успехом можно утверждать, что Средиземное море длительное время удерживало своего огромного соседа у себя в подчинении и его упадок начинается с того дня, когда это превосходство было утрачено. Повторим еще раз: историю делают люди, хозяева или первооткрыватели географических пространств, а не сами эти пространства.

В XVI веке у Внутреннего моря сохранялся ряд очевидных преимуществ перед Атлантическим океаном. Этому способствовало само процветание Атлантики; во всяком случае Средиземноморью оно было на пользу. Оно получало свою долю богатств из далеких краев, свою выгоду от новооткрытых торговых путей, по которым поступали бочки с треской из Ньюфаундленда, сахар с островов (Мадейры, Сан Томе), красильное дерево и сахар из Бразилии, золото и серебро из Испанской Америки, пряности, жемчуг и шелк, доставлявшиеся вокруг мыса Доброй Надежды из стран Индийского океана. На протяжении всего XVI века Средиземноморье ничем не напоминает заброшенный и оскудевший мир, который якобы сразу потерпел крах в результате путешествий Колумба и Васко да Гамы. Совсем напротив, это оно в качестве зодчего Атлантики переносит и воспроизводит свои образы в иберийском Новом Свете. Один историк, говоря о первом издании этой книги, высказал сожаление, что в ней не уделено большего внимания ослику, символу повседневной жизни Средиземноморья²⁶². Вид мексиканского крестьянина, едущего верхом на осле, по его мнению, неизбежно вызывает ассоциации с людьми и пейзажами Средиземноморья. Но такие ассоциации и без того возникают во множестве! Хлебные поля, появляющиеся где только можно, виноградники, очень быстро насажденные в Перу и Чили, погонщики мулов с их караванами, церкви, Плаза майор (главная площадь) испанских городов, стада, привезенные с Иберийского полуострова и быстро размножающиеся в условиях дикой природы, поразительный расцвет колониального барокко… У всех этих новых явлений — средиземноморские корни²⁶³.

22. Венецианский галион

Барельеф с гробницы Алессандро Контарини (1555 г.) в соборе Сан-Антонио в Падуе.

Эти обмены и эти связи осуществлялись в XVI веке с помощью судов, управляемых средиземноморскими или атлантическими моряками, и сама по себе принадлежность этих кораблей представляет собой важную проблему. Но ее решение не сводится к простому учету наличных интересов. Было бы преувеличением думать, что всякий раз, как корабль или купец из Атлантики прибывает в Средиземное море, последнее остается внакладе. Например, подъем Неаполя, ставшего после XVI века центром закупки товаров с Севера и вывоза продукции Средиземноморья, был связан с плаваниями атлантических судов; равным образом впечатляющий размах сукнодельной промышленности Венеции на исходе XVI века объясняется отчасти тем, что голландские навы доставляли испанскую шерсть непосредственно в этот город²⁶⁴. Короче говоря, не так-то просто подсчитать все прибыли и убытки обеих сторон.

Судьба Атлантики в XVI веке

Для наших целей полезнее всего сделать краткий экскурс в историю океана, имея в виду главным образом ее связь со Средиземным морем.

С начала столетия до 1580 года иберийцы, т. е. средиземноморские мореплаватели, сформировали великий океанический коридор, идущий в поперечном направлении от Севильи до Антильских островов — «Севильскую Атлантику», как выразился Пьер Шоню. Они создали бескрайний океан португальцев, начинающийся с Лиссабона. За исключением нескольких французских корсаров, практически никто не посягает на эти хорошо охраняемые пространства. Ничто не мешает их росту и преумножению. По ту сторону Панамского перешейка продолжением севильской Атлантики служит морской путь в Перу до порта Арика, ближайшего к рудникам Потоси. В 1564 году Манильский галион пересекает Тихий океан от Акапулько до Филиппин и действенным образом приобщается к китайской экономике²⁶⁵. Вступив в игру, португальские мореплаватели сразу добрались до Индии, а затем стали ходить в Индонезию и Японию²⁶⁶. Кроме того, они организовали широкомасштабную работорговлю между Африкой и Америкой, а также нелегальный вывоз серебра из Потоси по внутренним дорогам Бразилии и через Буэнос-Айрес на маленьких суденышках по Рио-де-ла-Плата²⁶⁷.

Это была огромная и сложная система извлечения доходов из мирового хозяйства. Нельзя сказать, чтобы она не знала помех и сбоев, но в целом основанная на них иберийская экономика оставалась на подъеме до 1580 года и даже после этой даты… Доказательства: растущий ввоз в Севилью серебра и различных возвратных товаров из «Индий», кож, красильного дерева, кошенили — эта последняя, наряду с некоторыми другими, была «царицей рынка», за стоимостью которой коммерсанты внимательно следили, оспаривая друг у друга прибыль от продажи. Другое доказательство: широкий выбор вариантов морского страхования в консульстве Бургоса, причем уровень страховой премии применительно к плаваниям в Атлантике долгое время оставался ниже, чем для Средиземного моря²⁶⁸. При этом Лиссабон сохранял свое место в торговле пряностями гораздо позже 1600 года. Наконец, когда дела пошли под гору после первых серьезных вылазок протестантских корсаров, оба гиганта, Португалия и Испания, объединились. В 1580 году никто не мог и помыслить, что это был союз двух колоссов на глиняных ногах.

Эту безоблачную картину омрачают некоторые факты, притом немаловажные: ближняя Атлантика, лежащая вдоль оси север — юг, была потеряна довольно рано. Средиземноморские моряки овладели этой дорогой еще за несколько столетий до того. В 1297 году генуэзские галеи впервые дошли непосредственно до Брюгге, а спустя два десятка лет за ними последовали венецианские galere da mercato^*NA (между 1310 и 1320 годом, а точнее, в 1317 году) и многие другие суда²⁶⁹. Этот процесс (не будучи причиной или следствием) совпадает с завершением периода процветания ярмарок в Шампани; в это время в Нидерланды и Англию нахлынули толпы итальянских торговцев; они располагаются там, как в завоеванных странах. Торжество мореплавания сразу ставит Италию в более выгодное положение: опираясь на свои колонии в Леванте и на свои торговые конторы на севере, она вырывается из объятий окружающего ее отсталого мира, превосходя всех богатством и развитием. Другое последствие, непредвиденное: оживление на Атлантическом побережье Европы, по крайней мере на некоторых его участках — в Андалусии, Португалии, на деле готовит Великие географические открытия²⁷⁰.

Когда в середине XV века намечается медленный и мощный подъем, он снова идет на пользу итальянской экономике, одновременно морской и континентальной. Венеция и Генуя в это время господствуют на английском и фламандском рынках. Разрушение этой экономической системы происходит только в XVI веке. В самом деле, около 1550 года²⁷¹ господство на путях сообщения между Северным морем, Португалией и Андалусией переходит к кораблям северных стран. 20 лет спустя, во время испано-английского кризиса 1558–1569 годов²⁷², иберийцы вынуждены забыть о походах на Север или близки к этому. Следуя за ними по пятам, парусники с Севера тотчас же устремляются к Гибралтару и доводят до конца овладение Средиземным морем, начатое еще до 1550 года. Но дело идет не так уж быстро. В 1629 году один испанский старик (ему 87 лет) говорит в своих воспоминаниях о временах, когда Англия могла содержать не более 15 военных кораблей²⁷³.

В целом эти перемены принесли Внутреннему морю прямые или косвенные убытки, но последствия их не были катастрофическими для средиземноморских стран. Испания и Португалия сосредоточили свои силы в первую очередь на обслуживании великих атлантических маршрутов. Показателен пример Бискайи: она поставляет самые лучшие корабли для Carrera de Indias^*NB, ее галионы отправляются в Индию, но ее zabras, которые до 1569 года возили шерсть и серебро из Испании в Антверпен, напротив, все реже появляются на северных маршрутах. Однако, несмотря на эти изменения, жизненно важная связь между Севильей и Севером сохраняется. Для северян, которые поставляют хлеб, рыбу, лес, железо, медь, олово, порох, сукно, полотно, скобяные изделия, суда новой постройки, плавания в Испанию окупаются благодаря обратному вывозу соли, вина, серебра… Иберийский полуостров без труда оплачивает подобные услуги.

Итак, потери Средиземноморья компенсировались в рамках системы мирового хозяйства, широко открытой для итальянских купцов. Последние находятся в Лиссабоне и Севилье с самого начала. Генуэзцы дали толчок развитию Севильи и инициировали медленное и неуклонное движение капиталов, которое лежало в основе любой деятельности от одного края Атлантики до другого²⁷⁴. Вмешательство генуэзцев и менее масштабное, но столь же важное влияние флорентийцев благосклонно воспринимались испанской экономикой. Итальянские дельцы из Венеции и Милана, действуя согласованно, удерживают за собой основные торговые пути в Нидерланды. И тех и других можно встретить в Антверпене, в Нюрнберге и даже на другом конце света, в Ормузе, в Гоа… Короче говоря, Средиземноморье не выходит из игры, оно участвует во всех играх. Оно даже руководит через посредство генуэзцев финансами Испанской империи и управляет свыше, через так называемые Безансонские ярмарки²⁷⁵, всем движением капиталов в Европе.

Но этой универсальной системе не суждена была легкая жизнь. Когда голландские корабли Корнелиуса Хаутмана обогнули мыс Доброй Надежды в 1596 году, на пути в Индию, а в 1598-м по дороге обратно, это еще не означало катастрофы для Средиземноморья. Жизненные центры системы оказались задетыми лишь тогда, когда стали рушиться, с большим или меньшим запозданием, ее вековые устои. При наступлении подобных сдвигов затронутыми в первую очередь оказываются обычно более развитые участки экономики. Процесс перераспределения, однако, протекает довольно медленно. Наиболее показательными являются, возможно, 1620–1630 годы, когда в недра испанских финансов проникают португальские марраны, формально обращенные novos christäos^*NC и зачастую ставленники северного капитализма. Они приобретают право решающего голоса наравне с генуэзскими «hombres de negocios» («деловыми людьми»). 8 августа 1628 года у городка Матансас, близ Гаваны, armada у flota^*ND Новой Испании были окружены и захвачены голландскими судами Пита Хейна²⁷⁶.

Эти события, на наш взгляд, снижают общепризнанное значение удара, нанесенного намного раньше, в 1588 году, Непобедимой Армаде. На это есть несколько весомых причин: во-первых, после поражения 1588 года, которое было вызвано не только превосходством противника, но и неблагоприятной погодой и отсутствием опытных лоцманов, знакомых с песчаными мелями Северного моря, Испания смогла снарядить еще две экспедиции против островитян в 1597²⁷⁷ и 1601²⁷⁸ годах, а также организовать партизанскую войну в Ирландии, истощившую финансы королевы Елизаветы²⁷⁹. Во-вторых, Испания потерпела неудачу в эпоху общего подъема, гак что полученные раны могли легко затянуться. В-третьих, масштабы английского пиратства снизились сами собой; конечно, оно наносило большой урон (хотя разграбление Кадиса в 1596 году было ударом не столько по богатству, сколько по престижу Испании), но постепенно испанские берега и осірова вооружаются, — а английские корсары являлись предпринимателями, доходы которых постоянно уменьшались, как показывает один английский историк²⁸⁰. Граф Кэмберленд, увязший в долгах после 15 лет походов и столкновений с испанцами, отказывается от продолжения этих обременительных занятий и возвращается в свое имение: «Теперь я должен думать не о перехвате каракк, а о посевах зерна, не о снаряжении кораблей, а о разведении овец…» В-четвертых, если Англия и способствовала краху Испании, она не так уж скоро смогла им воспользоваться. Существенная подробность: мир с Католическим королем Англия подписала в 1604 году, через 6 лег после Франции и за 5 лет до Соединенных Провинций.

Это впечатление подтверждается знакомством с испанскими документами конца XVI века. Борьба с Англией часто продолжалась на просторах океана. Англичане, владеющие Ла-Маншем, покидают пролив задолго до того, как эскадры кастильского Аделантадо^*NE подготовятся к их встрече в Кадисе или в Лиссабоне; беспрепятственно доходят они до Канарских или до Азорских островов и даже до пролива Гибралтар, охраняемого испанскими галерами, галионами и войсками. После ухода английских судов, в самом конце благоприятного для плавания сезона, испанские корабли поднимаются от Гибралтара до Эль-Ферроля^*NF. Но их карающие удары часто приходятся в пустоту. Разумеется, бывают и столкновения. Иногда они совершенно безобидны. Так, в ноябре 1602 года, щесіъ испанских галионов отплывают из Лиссабона «в море у Ла-Коруньи»; они встречаются с несколькими кораблями противника, которые лучше вооружены и готовы к более смелым маневрам, сближаются с ними, обстреливают их из пушек, а затем «поднимают паруса и пускаются в притворное бегство» quasi scherzando^*NG, как говорится в одном венецианском донесении²⁸¹. Это дорогостоящая, но не очень опасная война, однако в ней есть смысл. Английские и голландские суда вынуждены проходить через Гибралтарский пролив, но сделать это им совсем не просго. Английские корабли, по словам служащих Levant Company^*NH, преодолевают его ради большей безопасности зимой, «когда море в проливе волнуется и нет риска столкнуться с испанскими сторожевыми галионами, которые стоят в это время на якоре»²⁸². А из Нового Света каждый год прибывают флотилии, нагруженные все большими богатствами, как бы «направляемые рукой Господней». Для Испании и ее средиземноморских союзников это главное.

Запоздалый упадок

Итак, результаты нашего последнего путешествия в поисках Средиземноморья в расширительном понимании не противоречат другим. Средиземное море, стиснутое окружающими его беспредельными пространствами, остается до 1600 года средоточием живой, деятельной, наступательной экономики. И в начале веке большая история вовсе не спешит покинуть его с развернутыми знаменами и обозом. Настоящий сигнал к отступлению прозвучит здесь гораздо позже. Мы, таким образом, завершили набросок общей схемы. Теперь необходимо будет рассмотреть ее основные разделы и, что еще важней, подробности.

Над Средиземноморьем земли и воды простирается воздушное Средиземноморье, ничем или почти ничем не связанное с располагающимися внизу пейзажами, поскольку оно не зависит от конкретных природных условий. Двое ближайших соседей оказывают на него воздействие извне, формируя своим дыханием: Атлантический океан за западе и Сахара на юге. Само Средиземное море мало влияет на состояние распростершихся над ним небес².

Атлантика и Сахара

Это пространство с размытыми очертаниями заимствует свои качества поочередно из двух источников. Сахара наделяет его сухостью, ярким солнцем, голубизной бескрайнего времени; Атлантика в изобилии наполняет тучами и дождем, а в остальное время — серым туманом, этой водной пылью, присутствие которой в зимний сезон гораздо сильнее ощущается в средиземноморском небе, чем обычно думают. Художники-ориенталисты первой волны навсегда заронили в нас заблуждение золотистым колоритом своих картин. В октябре 1869 года Фромантен, отплывая на корабле из Мессины, справедливо замечает: «Небо, затянутое облаками, холодный ветер, грозовые тучи, капли дождя на полотне тента. Это навевает грусть и напоминает Балтику»³. Еще в феврале 1848 года он спасался в Сахаре от опостылевших серых тонов средиземноморской зимы. «В этом году, — пишет он, — ноябрьские дожди сразу сменились зимними ливнями, продолжавшимися 3,5 месяца почти без единого дня передышки»⁴. Каждому алжирцу случалось не раз видеть, как их новый гость скрывается от местных проливных дождей…

Но эти наблюдения универсальны и всеобъемлющи. 24 января 1651 года⁵ один флорентиец отмечает в своих записках, что дурная погода длится уже пять месяцев, per avere durato а ріоѵеге quasi cinque mesi^*PA. За год до этого⁶ улицы Капуи скрылись под потоками дождя. В самом деле, не было ни одной зимы, чтобы реки не прорывали плотины, а города не подвергались грозам и опустошительным наводнениям. В первую очередь это относится, конечно, к Венеции: в ноябре 1443 года⁷ она понесла огромные убытки quasi mezo million di ducati^*PB; 18 декабря 1600 года подобная же катастрофа нанесла тяжелейший ущерб затопленным lidi^*PC, плотинам, домам, частным кладовым, расположенным на уровне первого этажа, общественным хранилищам соли, зерна, пряностей в общей сложности con dano di un million d’oro^*PD, что свидетельствует, кстати, о том, что цены за это время выросли⁸.

Зимой или, точнее, в период с сентябрьского до мартовского равноденствия влияние Атлантики торжествует, не встречая помех со стороны Азорских островов; атлантические циклоны чередой следуют друг за другом и распространяют свое влияние вплоть до теплых вод Средиземного моря, как наступая со стороны Бискайского залива и быстро преодолевая пространство Аквитании, так и проникая на Внутренее море, подобно кораблям, через пролив Гибралтар и мимо берегов Испании… В обоих случаях они резво проносятся над Средиземным морем с запада на восток. Эти зоны пониженного давления придают зимней погоде крайнюю неустойчивость. Они приносят с собой дождь, вызывают резкие порывы ветра и поддерживают непрерывное волнение на море, которое под действием мистраля, норд-оста и боры все время остается покрытым белой пеной и напоминает равнину, засыпанную снегом или, как говорит один путешественник XVI века⁹, «усеянную пеплом». Именно зимой благодаря влаге, наступающей с Атлантики, севернее Толедо можно видеть эти сумрачные небеса, покрытые грозовыми облаками и пронизанные эффектным светом, которые писал Эль Греко…

Так из года в год, иногда в яростном порыве, Атлантический океан отбрасывает пустыню далеко на юг и на восток. Зимой дожди идут на подступах к Алжиру и иной раз даже в сердце Сахары. Бывает, что дожди идут в горах Западной Аравии… Противник пустыни — это не Средиземное море, как полагал Поль Моран, а Атлантический океан.

Картина снова резко меняется накануне весеннего равноденствия, когда, согласно календарю Магриба, можно делать прививки деревьям и слушать первые песни соловья¹⁰. Но настоящая весна так и не приходит: она ограничивается неделей, за которую успевают распуститься листья и цветы. Едва закончатся зимние дожди, пустыня начинает отвоевывать пространство у моря и окружающих его гор, доходя до самых вершин. Она проникает на запад и особенно на север, переходя самые удаленные границы средиземноморского мира; каждое лето раскаленный воздух с юга распространяется над южными Альпами во Франции, сильнейшая засуха поражает Ронский коридор, наискось проходит через бассейн Аквитании и кроме долины Гаронны часто захватывает даже удаленные южные берега Арморики^*PPE¹¹.

В это время в середине средиземноморского пространства безраздельно царит жаркое лето. Море на удивление спокойно: в июле и августе его воды покрываются маслянистой пленкой. Лодки выходят в открытое море, а низкие галеры безбоязненно совершают переходы от одного порта к другому¹². Эта половина года благоприятна для морских путешествий, корсаров и войны. Физические процессы, лежащие в основе явлений этого жаркого и сухого сезона, очень просты. Когда солнце возвращается на север, зона азорского антициклона снова расширяется; он перекрывает дорогу циклонам, образующимся в зоне пониженного давления, и их движение на восток прекращается. Только с приближением осени препятствие на их пути исчезает; тогда наступление Атлантики возобновляется.

Однородность климата

Предельные границы описанной климатической зоны приходится провести довольно далеко от берегов Средиземного моря, если с одной стороны отодвинуть их через территорию Европы туда, куда летом проникает сухой воздух из Сахары, а с другой стороны — через Азию и Африку, до тех мест, где зимой выпадают принесенные атлантическими циклонами дожди, т. е. до середины огромного степного пояса. Но не очевидна ли чрезмерность таких широких рамок?

Средиземноморский климат определяется не господством того или или иного из двух указанных нами выше факторов, а их сложением, их взаимодействиям и их смешением в определенный пропорции. Достаточно возобладать одной составляющей, чтобы средиземноморский климат утратил свои черты, переходя на востоке или на юге в климат степей и пустынь, а с противоположной стороны, на севере, — в климат, подвластный западным ветрам. Поэтому собственно средиземноморская климатическая зона теснится на довольно небольшом пространстве.

Впрочем, установить ее границы нелегко. Для этого следовало бы учесть множество самых незначительных факторов, и не только природных, потому что о климате нельзя судить только с помощью обычных измерений температуры и давления, регистрации направления ветров и уровня осадков; о его воздействии на почву говорит множество примет. Андре Зигфрид отмечает это, говоря о Ардеше^*PF13.

Лео Ларгье обращает внимание на климатическую границу между Лангедоком и Лозером¹⁴, Ж. Л. Водуайе — на переходы от одной части Прованса к другой¹⁵… Все это справедливо в каждом конкретном случае. В целом же следует безоговорочно принимать неоднократно подтвержденные географами наблюдения: зона средиземноморского климата располагается в тесных пределах от исчезновения олив на севере до появления больших пальмовых рощ на юге. Итак, впишем в эти границы итальянский (или лучше сказать, Апеннинский) полуостров, Грецию, Киренаику, Тунис и другие прибрежные земли, ширина которых обычно не превышает 200 км. Горы сразу же заслоняют им путь к расширению. Климат Средиземноморья — это часто лишь климат предгорий и узенькой прибрежной полосы, окаймляющей море, как та лента побережья, которую можно видеть в Крыму: фиговые, оливковые, апельсиновые и гранатовые деревья растут там на открытом пространстве¹⁶, но только в южной части этого почти острова.

Но как раз малая протяженность придает этой нарядной кромке материков неоспоримую однородность как по оси север — юг, так и в направлении с востока на запад.

С севера на юг по меркам земного шара морское побережье занимает продольные участки малой длины. Самое большое расстояние между их границами, от северного края Адриатики до триполитанского берега, равно 1100 км, но это аномалия. Действительно, в восточно-средиземноморском бассейне максимальное расстояние составляет в среднем от 600 до 800 км, 740 км от Алжира до Марселя. В целом эти морские и сухопутные пространства образуют фигуру веретенообразной формы, пролегающую с двух сторон вдоль 37—38-го градуса северной широты. Амплитуда отклонений в поперечном направлении невелика. Но именно ею объясняются различия между северным и более теплым южным побережьями. Средняя разность температур между Марселем и Алжиром составляет 4 °C. Январская изотерма 10 °C почти повторяет изгибы главной оси моря, фиксируя обособленность южной Испании и Италии, скорее африканских, нежели европейских земель. В общем, заметно, что климат Средиземноморья повсеместно дублирует его геометрические очертания.

Различия, которые можно наблюдать, перемещаясь с востока на запад, вытекают из ослабления и замедления действия атлантической влажности по мере приближения к восточному краю моря.

Не следует преуменьшать значения всех этих различий. В эпоху, когда климатологи черезвычайно внимательны к деталям, Средиземноморье справедливо представляется им подразделенным на разные климатические зоны. Но благодаря их родству сохраняется его бесспорное единство. Ведь для истории небезразлично почти повсеместное сходство климата и сезонных ритмов, порождающих одинаковую растительность, одни и те же краски и благодаря одинаковому геологическому строению — одни и те же ландшафты, однообразные до одури. Ими определяется, в конечном счете, и подобие образа жизни. По мнению Мишле, «каменистые» пейзажи внутреннего Лангедока напоминают Палестину. Сотни авторов писали о том, что Прованс больше похож на Грецию, чем сама Греция, если только не считать подлинной Грецией те или иные берега Сицилии. Йерские острова были бы вполне к месту среди Киклад, только на них больше зелени¹⁷. Равным образом, Тунисское озеро вызывает в памяти лагуну Кьоджи, а Марокко — опаленную солнцем Италию¹⁸.

Повсюду господствует все та же троица, детище истории и климата: хлебные поля, оливковые рощи и виноградники, свидетельствующие о развитой аграрной цивилизации, о победе человека над природной средой. Коротко говоря, отдельные части моря не являются взаимодополняющими¹⁹. Везде встречаются одни и те же амбары и кладовые, одни и те же маслобойни и хозяйственные орудия, одни и те же стада, зачастую общие для всех деревенские традиции и общие повседневные заботы. Что пригодно для одного места, пригодно и для другого и приживается чуть подальше. В XVI веке на всех приморских территориях производится воск, шерсть, montonini е vacchini^*PG шкуры; повсюду сажают (или могут посадить при желании) тутовые деревья и выращивают шелковичных червей. Все эти земли без исключения, даже принадлежащие мусульманам, имеют свои сорта винограда п собственное вино. Кто лучше воспел этот напиток, чем исламский поэт? Виноградники растут в окрестностях Тора, на Красном море²⁰ и даже в далекой Персии, где пользуется популярностью вино из Шираза.

Повсюду одни и те же продукты — следовательно, в каждой из приморских стран можно запастись всем необходимым. В XVI веке есть выбор между сицилийским и фракийским зерном, greco о latino^*PH вином из Неаполя, хотя итальянский напиток поставляется в большем количестве²¹; многочисленные бочки с вином отгружает также Фронтиньян^*PI; есть рис из Ломбардии и есть рис из Валенсии, турецкий и египетский рис. Точно так же можно выбирать между балканской и североафриканской шерстью, если говорить о товарах низкого качества.

Итак, средиземноморские страны соперничают или должны были бы соперничать между собой: то, что они могут предложить, пригодно для обмена скорее за пределами их климатической зоны, чем внутри нее. Это так, но XVI век — эпоха слаборазвитого обмена, с низкой окупаемостью и малым радиусом действия. Как бы то ни было, соседние регионы, как густо-, так и малонаселенные, должны налаживать отношения между собой, ведь везде остро стоит проблема снабжения городов, постоянно алчущих съестных припасов, которые к тому же не очень портились бы при перевозке, от кулей с миндалем с берегов Прованса до бочек, наполненных рыбой, тунцом или солониной, до мешков с бобами из Египта, не говоря уже о бочонках с маслом и зерном, самым популярным товаром… Таким образом, производство одинаковых товаров не настолько мешало внутренним обменным процессам Средиземноморья, как можно было бы предположить. По крайней мере, в XVI веке.

В социальном плане климатическое единство²² влечет за собой многие другие последствия. Очень рано оно начинает готовить почву для утверждения схожих между собой аграрных цивилизаций. Уже в первом тысячелетии до н. э. культура, основанная на выращивании маслин и виноградарстве, распространилась за пределы восточной части Средиземноморья в западном направлении. Начало этого процесса унификации уходит далеко в глубину веков. Природа и человек действовали в данном случае согласованно.

Вследствие этого в XVI веке каждый житель Средиземноморья, откуда бы он ни происходил, чувствует себя в любой его точке как дома. Когда-то, в героическую эпоху первых путешествий древних греков или финикийцев, колонизации были присущи драматические черты, но в дальнейшем все изменилось. Перед глазами поселенцев в более позднее время вставали знакомые деревья, знакомые кустарники, знакомые пейзажи; на столе у них стояла та же пища, и чередование времен года тоже напоминало им о родных небесах.

Зато когда выходец из Средиземноморья покидает его пределы, им овладевают тоска и беспокойство. Об этом свидетельствуют жалобы солдат Александра Великого, участвовавших в походе, во время которого македонец оставил Сирию и углубился в сторону Евфрата²³, а также испанцев, воевавших в XVI веке в Нидерландах, — северные туманы сводили их с ума. Для Алонсо Васкеса и испанцев его времени (как, несомненно, и испанцев всех времен) Фландрия — «это страна, где не растут ни лаванда, ни тимьян, ни фиги, ни оливки, ни дыни, ни миндаль; где лук, петрушка и салат лишены сочности и вкуса; где кушанья готовят, трудно поверить, на сливочном масле вместо оливкового…»²⁴. Кардинал Арагонский, приехавший в Нидерланды в 1517 году со своим поварам и припасами, придерживается того же мнения. «Из-за того, что во Фландрии и Германии едят много молочных блюд и сливочного масла, — заключает он, — там много прокаженных»²⁵. И вправду — это удивительные страны! Один итальянский священнослужитель, летом 1529 года спасшийся от кораблекрушения в Байе в Нормандии, полагает, что он очутился for del mondo^{*PJ 26}.

Вот чем объясняется та легкость, с которой средиземноморские жители переезжают из одного порта в другой. Речь идет не о настоящей перемене места, а, скорее, о переезде в новый дом, где переселенец чувствует себя вполне удобно. Вспомним для сравнения об освоении Нового Света, которое было таким изматывающим для жителей Иберийского полуострова! В традиционной истории сохранились более или менее подлинные имена тех мужчин и женщин, которые первыми пытались насаждать в Перу или в Новой Испании зерновые культуры, маслины и виноград. Эти дети Средиземноморья мужественно пытались воссоздать в тропиках его облик, вопреки враждебности климата и почвы. Но их усилия были тщетными: несмотря на отдельные успехи, сельскохозяйственные приемы и продукты питания их родины не могли привиться в испано-португальской Америке, производящей кукурузу, маниок, пульке^*PK, а впоследствии и тростниковый спирт… Для искусственного поддержания в Новом Свете культуры питания, заимствованной у Внутреннего моря, служил один из великих продовольственных маршрутов, начинавшийся на Иберийском полуострове: отправлявшиеся из Севильи и Лиссабона корабли, груженные вином, мукой и оливковым маслом, плыли по нему на другой край океана.²⁷.

Однако человек Средиземноморья сумел прижиться на новых землях, в почти полностью непривычной для себя среде. К этому его подготовил, возможно, суровый средиземноморский климат, далеко не всегда снисходительный к слабостям человеческого организма, а также постоянная борьба со вспышками малярии и вечно преследующей его чумой. Другая причина может заключаться в простом и умеренном образе жизни, который средиземноморские выходцы приучились вести у себя на родине. Обманчивый средиземноморский климат бывает иногда несносным и губительным. Именно он препятствует расселению на берегах теплого моря пришельцев из далеких краев. Новый завоеватель, вчерашний варвар, легко утверждаются в качестве сегодняшних богачей — но как долго смогут они сопротивляться «изнурительной летней жаре и малярии»²⁸? «Захватчики приходят и уходят, — говорит Вальтер Бауэр о Сицилии, — их антиподы остаются, и это романс без слов»²⁹, всегда один и тот же.

Засухи — бич Средиземноморья

Неудобство, которое средиземноморский климат причиняет людям, связано с распределением годового объема выпадающих осадков. Здесь идут обильные дожди, в некоторых местах даже чересчур обильные³⁰. Но они выпадают осенью, зимой и весной, главным образом осенью и весной. В противоположность муссонному климату, в котором гармонически сочетаются жара и влажность, в средиземноморском климате эти жизненно важные факторы отделены друг от друга, последствия чего нетрудно предсказать. «Сияние небес» в теплое время года имеет свою оборотную сторону. Сухость воздуха вызывает обмеление источников и препятствует естественному орошению: Средиземноморье — это зона уэдов^*PL и fiumari^*PM. Останавливается рост всех трав и кустарников, поэтому как культурные, так и дикорастущие растения вынуждены приспосабливаться к засухам³¹ и использовать поступающую драгоценную влагу как можно полнее и раньше. Озимые³² зерновые культуры спешат достигнуть зрелости и завершить свой активный жизненный цикл в мае или в июне, в Египте и в Андалусии — уже в апреле³³. Плоды оливковых деревьев в Тунисе созревают в сезон

обильных осенних дождей. По-видимому, dry farming^*PN стали применять повсюду очень рано³⁴, и не только основываясь на опыте финикийцев: с незапамятных времен в странах Средиземноморья распространяются различные способы орошения, пришедшие с востока. Можно заметить, что сегодня (см. карту К. Заппера)³⁵ границы зоны Kunstbewasserung^*PO являются границами зоны средиземноморского климата… Теми же путями, что и приемы орошения, в Средиземноморье проник ряд травянистых и кустарниковых растений, давно приспособившихся к засушливой местности. В первом тысячелетии до нашей эры происходит, об этом мы уже говорили, широкое продвижение виноградников и оливковых деревьев с восточной в западную часть моря³⁶. Благодаря своему климату Средиземноморье как бы предназначено свыше для произрастания кустарников. Это не просто сад — это страна питательных плодов…

Зато его климат не способствует росту лесов и обычных деревьев. Он, по меньшей мере, не благоприятствует их сохранению. Люди очень рано начали свое наступление на леса, бывшие изначально неотъемлемой частью средиземноморского пейзажа, и слишком активно занялись их истреблением. На месте этих лесов, которые восстановились в лучшем случае лишь частично, появились пустоши и заросли кустарника. Таким образом, по сравнению с европейским Севером, Средиземноморье очень рано утратило свой естественный растительный покров. Когда Шатобриан путешествует по Морее, он не встречает «почти ни одного дерева»³⁷. Не представляют ли собой голая каменистая Герцеговина и лесистая Босния, как замечает Жан Брюне, разные миры³⁸? Цена дерева везде высока³⁹, иногда чрезвычайно высока: гуманист Антонио де Гевара, размышляющий о своих расходах в городе Медина дель Кампо, «где больше ярмарок, чем гор» (т. е. покрытых лесом холмов), приходит к выводу: «В конечном счете, дрова обходятся нам во столько же, во сколько пища, которая варится в котелке»⁴⁰.

Другое последствие засушливого климата — недостаток настоящих пастбищ в Средиземноморье. Отсюда немногочисленность поголовья свиней, столь нужных в развитом сельском хозяйстве, основанном на применении удобрений, как в северных странах, где размытая дождями почва теряет свои питательные компоненты; правда, средиземноморская суша как ничто иное способствует их сохранению. Свиноводство хорошо развито только в Египте и на влажных Балканах, на северных окраинах Средиземноморья, или на возвышенностях, орошаемых более обильно, чем другие места. Козы и овцы (последних разводят скорее ради их шерсти, чем на мясо) не могут покрыть недостаток мяса в питании. Вспомним забавное рассуждение, которое Рабле вкладывает в уста «совершенно раздосадованного» амьенского монаха, который вместе со своими путниками созерцает красоты Флоренции: «…в Амьене мы прошли бы втрое-вчетверо меньше, и я бы уже показал вам около пятнадцати старых аппетитно пахнущих харчевен. Не понимаю, что за удовольствие глазеть возле башни на львов и африканов (так, по-моему, вы их называете, а здесь их зовут тиграми) или на дикобразов и страусов во дворце синьора Филиппо Строцци. Честное слово, други мои, я предпочел бы увидеть славного жирного гусенка на вертеле…»⁴¹ Один географ в переписке со мной в шутку высказался по поводу Средиземноморья таким образом: «Маловато мяса и много костей»⁴².

Северянам уже в XVI веке средиземноморский скот слишком часто кажется неполноценным: коровы — тощими, бараны — недомерками. «В 1577 году на пропитание Монморанси и его армии пошло 8000 баранов из нижнего Лангедока. Средний вес одного животного составлял «более или менее» 30 фунтов, или 12 кг по сегодняшним меркам. Это слишком мало и очень дешево: 4 ливра, или чуть более 1 экю, за барана..»⁴³ Расчет веса 13312 баранов, забитых с 23 июня по 5 декабря 1586 года в Вальядолиде, дает в среднем 11,960 кг мяса на одно животное (12 кастильских фунтов). На одну голову крупного рогатого скота из 2302, забитых в этом же отрезке времени, приходится 148,012 кг (322 кастильских фунта) мяса⁴⁴. В общем, не такие уж плохие животные. Это относится и к лошадям. В Средиземноморье есть прекрасные породы: турки и низкорослые испанцы из Неаполя, боевые кони из Андалусии, берберы из Северной Африки, но все это живые и подвижные верховые лошади, мода на которых в следующем столетии сменяется увлечением тяжеловозами, ослами и мулами с севера. Главным критерием оценки животного, которого используют для перевозки почты, артиллерийских орудий и лафетов, запрягают в приобретающие все большую популярность экипажи и кареты, постепенно становится его сила… Дантышек, который 4 декабря 1522 года высадился на кантабрийском берегу в Код алии, отправляется в Леон на шести вьючных лошадях. «Non tarnen tarn bonis^*PP, — пишет он, — ut sunt apud nos qui plumbum f'erunt ex Cracovia in Hungariam…»^{*PQ 45} Сравнение с лошадьми, на которых возят свинец из Кракова в Венгрию, вырывается слишком непринужденно, чтобы таить в себе ошибку. Но чем кормят этих лошадей на юге? Овес можно встретить только в некоторых областях, например в Лангедоке⁴⁶, а ячмень оспаривают у скотины люди. Можно только пожалеть тех французских лошадей, которые, как рассказывает нам Бартелеми Жали, миновав испанскую границу, стали ржать от огорчения, видя, что отныне им предлагаю! на обед «малосъедобные обрезки соломы»⁴⁷.

Не претендуя на универсальное объяснение, заметим, что соха, которая едва задевает землю, так долго используется на средиземноморских землях не только из-за малой глубины рыхлой почвы и ее хрупкости, но и вследствие недостаточной силы запрягаемых в нее быков или мулов. Поверхностная вспашка, во время которой проводятся неглубокие борозды, повторяется до 7–8 раз в год⁴⁸. Как показало будущее, предпочтительнее была более глубокая вспашка, как на Севере, где колесный плуг с подвижной тягой стал мощным орудием прогресса. Мнимое подобие северного плуга, изобретенное в Лангедоке, «мусс», не выполнило такой же роли и получило слабое распространение⁴⁹. Бедные aratores^*PR Лангедока «могут сколько угодно ковырять залежную землю, они бессильны…» в сравнении с зажиточными «плуговщиками» Иль-де-Франса или Пикардии⁵⁰.

По правде говоря, Средиземноморье постоянно борется с нищетой, причина которой кроется не только в усугубляющих ее обстоятельствах. Несмотря на множество мнимых или реальных преимуществ, здешняя жизнь не дает уверенности в завтрашнем дне. При этом никто не остается равнодушным к ее столько раз превознесенным чарам; даже такие серьезные географы, как Филиппсон, иногда уподобляются путешественникам, приехавшим на Средиземное море с Севера, — их ослепляют здешнее солнце, краски, тепло, скороспелые фрукты и розы зимой. Так Гете, будучи в Виченце, поражался уличной жизни, всегда распахнутым лавкам, и мечтал привезти домой немного пьянящего воздуха Юга. Вопреки очевидности, очень трудно соотносить этот светлый, радостный пейзаж с понятиями нищеты и тяжелого труда. На самом деле жителям Средиземноморья приходится зарабатывать хлеб насущный в поте лица. И огромное пространство остается неосвоенным и не приносит пользы. Пахотные земли почти повсеместно подвергаются двухлетнему полеразделению, которое исключает высокую производительность хозяйства. Мишле, не будучи первооткрывателем, лучше всех остальных понял экономическую несостоятельность всех этих земель, начиная с нашего Прованса.

Явным признаком бедности является всегда поражавшая северян воздержанность в пище. Фламандец Бузбек, в 1555 году находившийся в Анатолии, писал: «Я думаю, что не погрешу против истины, утверждая, что на сумму, которую фламандец тратит на пропитание каждый день, турок живет две недели… Туркам чужды все тонкости приготовления пищи; они чрезвычайно умеренны и мало привязаны к еде; довольствуясь солью, хлебом, чесноком или луком, они делают из них рагу, прибавляя немного кислого молока… Часто они смешивают с молоком холодную воду, тем самым утоляя свой голод и одновременно сильную жажду, которую вызывает чрезвычайная жара»⁵¹. Эту воздержанность часто отмечали в качестве одного из преимуществ поведения на войне турецких солдат, которым достаточно немного риса, муки, приготовленной из высушенного на солнце мяса, и испеченных в золе лепешек⁵². Западные солдаты были более требовательными, возможно, равняясь на пример многочисленных немцев и швейцарцев⁵³.

Но были ли греческие, итальянские, испанские крестьяне и даже горожане столь же неприхотливыми, как турки, умеренность в еде которых отмечал также еще 100 лет назад Теофиль Готье, поражаясь тому, что красавцы кайджи, мускулистые благодаря тяжелому труду гребцов, могут проводить целые дни на своих кайках, питаясь почти исключительно свежими огурцами⁵⁴? «В Мурсии, — пишет Александр де Лаборд в своем «Описании путешествия в Испанию»(1828 год), — летом невозможно было найти служанку, и многие из них покидали свои места с началом весны. В это время они едят только салат, фрукты, дыни и особенно стручковый перец. Этих кушаний им достаточно для пропитания»⁵⁵. «Я пригласил всех на обед, — пишет Монтень и добавляет (дело происходит в Баньи-ди-Лукка): Ведь итальянская пирушка по французским понятиям — это легкая закуска»⁵⁶.

Зато Коммин восторгается венецианским изобилием. Его извиняет то, что он иностранец. Кроме того, Венеция — это Венеция, город, имеющий особое пристрастие к еде. Даже Банделло поражается городским рынком, «l’abbondanza grandissima d’ogni sorte di cose da mangіаге»^{*PS 57}, и его свидетельство не вызывает сомнения. Но мы знаем, как трудно обеспечивать эту роскошь и достаток богатейшего и удобно расположенного города, сколько забот и беспокойства причиняет его снабжение Синьории.

Обращали ли вы внимание на то, как мало места в средиземноморской литературе уделено кутежам и попойкам? Описания обедов — если, конечно, речь не идет о столах государей — не свидетельствуют об изобилии⁵⁸. В новеллах Банделло хороший обед — это пучок овощей, немного болонской колбасы, побольше сала и стакан вина. Пустой желудок — постоянный персонаж испанской литературы Золотого Века. Он воплощается в знакомых каждому классических образах Ласарильо из Тормеса и его собрата по picardia^*PT Гусмана Де Альфараче, которые съедают большой кусок черного хлеба, не оставляя муравьям ни крошки, вопреки требованиям приличия⁵⁹. «Да хранит тебя господь от чумы, идущей из Кастилии, — говорит тот же Гусман, — и от голода, распространяющегося из Андалусии»⁶⁰. Нужно ли еще напоминать меню Дон Кихота или поговорку: «Если жаворонок собирается пересечь Кастилию, он должен захватить с собой зерно для корма»⁶¹?

Каким бы дополнением к этому столу ни служили овощи, фрукты и дары моря, он все равно остается скудным даже сегодня, это образ жизни «во многих случаях на грани недоедания»⁶². Такая умеренность не является следствием добродетели или равнодушия к пище, о которых говорит Бузбек, а вытекает из необходимости.

Средиземноморская почва также несет свою долю ответственности за нищету живущих здесь людей, предлагая им только бесплодные известняки, обширные засоленные пространства, поля, покрытые «селитрой», о которых говорил Белон дю Ман⁶³, с редкими слоями рыхлых отложений и ненадежными пахотными землями. Тонкие пласты земли на поверхности, для обработки которых пригодна только примитивная деревянная соха, отданы на милость ветра и проточной воды. Пашня существует лишь благодаря человеческим усилиям… Когда рвение сельских жителей ослабевает из-за продолжительных смут, исчезает не только крестьянское сословие, но и сама плодородная почва. Во время испытаний Тридцатилетней войны германское крестьянство было в значительной части истреблено, но земли остались, а с ними и возможность возрождения. В этом преимущество Севера. В Средиземноморье почва, не защищенная культурными растениями, погибает: пустыня выжидает удобного момента и больше не выпускает пашню из своих объятий. Ее сохранение или восстановление благодаря крестьянскому труду можно считать чудом. Об этом говорят современные цифры: за вычетом лесов, пастбищ и непригодных для сельского хозяйства участков обрабатываемые земли около 1900 года составляли 46 проц, площади почвы в Италии; 39,1 проц, в Испании; 34,1 проц, в Португалии и только 18,6 проц, в Греции. На острове Родос пребывают сегодня в запустении 84 тысячи гектаров земли из 144 тысяч⁶⁴. На южном побережье моря эти цифры выглядели бы еще более устрашающими.

Но что дают сами эти возделываемые земли? Очень мало, если речь не идет об исключительных условиях (например, об орошении), — и повинен в этом климат.

В Средиземноморье, более чем где бы то ни было, судьба урожая зависит от власти капризных стихий. Если южный ветер начинает дуть накануне жатвы, хлеб высыхает, не успевая созреть и вырасти, или, если он уже созрел, он осыпается: испанские крестьяне во избежание этой напасти жнут ночью, при прохладе, потому что высушенное зерно днем падает на землю⁶⁵. Зимой наводнения опустошают низменные участки, и посевы погибают. Если весной слишком рано устанавливается ясная погода, зерно, которое уже начало созревать, вымерзает, иногда безвозвратно. За судьбу урожая нельзя быть спокойным до последнего момента. В конце января 1574 года на Крите ожидался богатый урожай; прошли обильные дожди, и было засеяно больше земли, чем обычно. Но, добавляет наш источник, разве не могут все эти надежды обратиться в прах в этой стране, подверженной «губительным туманам, которые сжигают зерно»⁶⁶? Сильные порывы южного ветра, которые наводят страх на острова Эгейского архипелага, часто уничтожают в Корфу уже созревший урожай⁶⁷; именно их опасаются еще и сегодня во всех земледельческих областях Северной Африки, ведь сирокко, которому ничего нельзя противопоставить, за три дня может погубить труды целого года. Прибавим к этому списку бедствий, угрожающих средиземноморским полям, бич саранчи, столь же опасной сегодня, как и вчера⁶⁸.

Очень редко урожай не бывает затронут ни одной из подстерегающих его опасностей. Сборы обычно невысоки, и ввиду ограниченности посевных площадей Средиземноморье всегда находится на краю голода. Из-за нескольких скачков температуры или недостатка небесной влаги человеческая жизнь подвергается опасности. В этих случаях все претерпевает изменения. Даже планы политиков. Если на границах Венгрии не ожидается достаточный урожай ячменя (известно, что в Средиземноморье ячмень является аналогом овса на севере), можно быть уверенным, что султан не станет вести активную войну: чем он будет кормить лошадей спаги? Если в трех или четырех житницах Средиземноморского региона одновременно ощущается недостаток зерна — а это бывает не так уж редко, — то каковы бы ни были военные планы, составленные зимой или весной, театр военных действий непременно замирает на время сбора урожая, которое совпадает с периодом хорошей погоды на море и крупных операций флота. Зато сельские разбойники и морские пираты тотчас же начинают действовать с удвоенной силой. Стоит ли после этого удивляться, что единственный повседневный вопрос, регулярно обсуждаемый в важной политической переписке, касается урожая? Шел ли дождь, не шел ли дождь, хлеба еще не поднялись; прогнозы в Сицилии удовлетворительные, но в Турции недород, султан наверняка не разрешит вывозить хлеб. Будет ли этот год неурожайным, di carestia^*PU годом, годом дороговизны, как тогда говорили?

В письмах, которые мажордом Филиппа II Франсиско Озорио отправлял ему в 1558 году, он подробно рассказывает королю, удалившемуся на север, о погоде на полуострове. Сколько внимания уделяет этот горожанин из Вальядолида состоянию небес, сбору зерновых, ценам на хлеб! 13 марта 1558 года. «…За последние два дня, — пишет он, — погода прояснилась, было солнечно и ветрено. Дождь не выпадал с середины января. Цена на хлеб немного выросла, была издана «прагматика»^*PV, закрепляющая ее курс на будущее. На днях распоряжение было опубликовано, и после этого небо покрылось облаками. Это позволяет твердо надеяться, что дождь выпадет в апреле. В Андалусии и в Эстремадуре, как и в королевстве Толедо, шел дождь и погода очень благоприятная: цены на хлеб значительно снизились»⁶⁹. 30 октября 1558 года: «Урожай зерновых обильный, вина в среднем по королевству достаточно, посевы вовремя произведены повсюду. 26-го числа здесь все утро шел снег большими хлопьями. Затем пошел проливной дождь, который будет весьма на пользу посевам. Судя по здешней погоде, я уверен, что в Брюсселе не жарко. Цены на хлеб снизились во всем королевстве»⁷⁰. Филипп II интересуется малейшими колебаниями погоды, временем посевов; хлеб дорожает или дешевеет в зависимости от выпадения осадков; эти подробности сохранены в письмах, где мы напрасно будем искать других сведений по экономической истории: все это характеризует положение с продовольствием в Средиземноморье XVI века. Это не просто экономическая проблема, это вопрос жизни и смерти.

Голод, настоящий голод, от которого люди умирают на улице, является реальностью. В 1521 году, рассказывает венецианец Наваджеро, «в Андалусии наступил такой голод, что пало несметное количество животных и страна вымерла; погибло также немало людей. Была такая засуха, что хлеба полегли и в поле нельзя было найгги ни травинки; в этом году почти исчезли лошади андалусской породы, и до сегодняшнего дня (1525 год), она не была восстановлена»⁷¹. Это крайний случай! На протяжении длительного времени можно без конца отмечать неурожайные годы, когда любое правительство вынуждено заниматься поисками хлеба и организовывать его публичную раздачу, чтобы не допустить голодной смерти своих подданных, что не всегда удается. Особенно тяжелый кризис охватил все Средиземноморье во второй половине столетия, с 1586 по 1591 год, и этот кризис открыл дорогу в Средиземное море кораблям с европейского Севера. Но и в обычные годы здешнюю жизнь не назовешь легкой или изобильной. Вспомним о том, что тосканцы конца XVI века, располагающие многочисленными пахотными полями, виноградниками, тутовыми рощами, con tutto cio non raccolgono vettovaglie per un terzo dell’anno^{*PW 72}! Оцените также следующую фразу из рассказа Гусмана: «Год был неурожайным вследствие засухи. Севилья, которая с трудом переносит даже благоприятные годы, страдала от этого чрезвычайно…»

В недрах средиземноморской истории действуют такие императивы, как бедность и неуверенность в завтрашнем дне. В них, возможно, и заключается причина благоразумия, умеренности, человеческой изобретательности, а также своего рода инстинктивных империалистических побуждений, которые иной раз являются на деле не чем иным, как потребностью в хлебе насущном. Чтобы сгладить свои недостатки, Средиземноморье было вынуждено действовать, устремляться за свои пределы, искать сотрудничества с далекими странами и включаться в их хозяйственные системы. При этом оно существенно обогащало свою историю.

Морской климат, который делит годовой цикл на две чести, задает двухфазный ритм жизни средиземноморского организма, однообразно повторяющийся из года в год. Здешним жителям приходится как бы без конца менять зимние квартиры на летние, и наоборот. Бесчисленные заметки, рассказывающие нам о погоде и красках пейзажа, можно датировать не по годам, а по месяцам, поскольку на протяжении года всякий раз повторяется одновременно одна и та же история. «Ворота года» отворяются и закрываются по известному наперед расписанию. «Воротами года» в Кабилии называют дни равноденствия и солнцестояния. «Начало нового полугодия всегда сулит людям одно из двух: либо ячменный хлеб, либо голод»⁷³.

Упрямство зимы

Зима приходит рано и не торопится уходить; всем это хорошо известно, и никто не бывает уверен в окончательном наступлении весны. Благоразумие требует ждать зимы задолго до ее наступления по календарю. 9 сентября: essendo hormai il fine dell’estate^*PX, говорит один документ венецианского Сената; затем, 20 сентября: venendo hora il tempo dell’inverno^*PY; 23 сентября: approximandose el tempo del inverno^{*PZ 74}… О чем беспокоиться? О том, чтобы не быть застигнутым врасплох, вовремя разоружить galee grosse^*QA, навы, малые галеры, уволить лишних солдат… Следует позаботиться о своем здоровье, которому la malignitä della stagione^*QB угрожают малейшие случайности. Идет череда стихийных бедствий, испытаний, лишений, ночного бодрствования; это la stagione horrida^*QC, враждебный природе и людям: непрерывно идут дожди, di е note^*QD. Наводнения затапливают города и деревни, неожиданно выпадает снег, бури и штормы на море, трескучий мороз не щадит никого, особенно бедняков, — incommodo omnium et maxime pauperum^*QE75. Приюты заполняются несчастными. К тому же всегда можно ожидать погодных сюрпризов, даже когда деревья снова покрываются цветами, а луга в окрестностях Монпелье синеют гиацинтами⁷⁶. 15 апреля 1594 года в Болонье, через 5 дней после Пасхи, «хотя весна уже в разгаре и деревья зацвели, выпал толстый слой снега. Помоги нам Господь!»⁷⁷. Во Флоренции 23 мая 1633 года, после того как 21-го прошел дождь, резко похолодало, так что нужно было топить come per 1і gran freddi di gennaio^*QF, и горы покрылись снегом⁷⁸…

Жизнь при этом замирает повсюду, но больше всего страдают от таких перемен погоды поля⁷⁹. Крестьяне получают вынужденную передышку, однако, как говорил уже Аристофан, Зевс увлажняет землю⁸⁰. При прояснениях сеют ячмень, если это не было сделано в октябре; в декабре — пшеницу и рожь, а в начале весны — кукурузу. В XVI веке последняя поступала только из Америки. Впрочем, все это второстепенные виды деятельности, не требующие приложения массовых усилий, как летом, и помощи соседей, работа рог favor^*QG, как говорят в Португалии. Даже если прибавить посадку овощей и некоторые полевые работы, зима располагает к досугу и праздникам: один из них, в декабре, в христианских странах связан с закалыванием свиньи… Боккаччо говорит об этом в свои новеллах⁸¹. В Кабильских горах во время зимнего солнцестояния в январе отмечают праздник Эннайер, который знаменует смену солнечных циклов, и во время изобильного застолья, продолжающегося до глубокой ночи, истребляют драгоценные запасы продовольствия, но это безудержное обжорство должно обеспечить богатство наступающего года⁸².

Стада и пастухи спускаются с гор, по большей части отрезанных от мира снегами, на равнину. Остающиеся на месте жители гор продают на осенних ярмарках молодняк, который они не смогут прокормить. Так по сей день поступают скотоводы, живущие на окраинах Пиренейских гор⁸³, — несомненно, по той же причине, по которой в Баньи-ди-Лукка можно было дешево купить телят и ягнят, когда Монтень проезжал там в 1581 году⁸⁴. Покинутые пастухами горы часто становятся неприступными для путешественников: пробираясь по заснеженному высокогорью, можно лишиться и людей, и имущества. «Ваше Высочество, — пишет из Константинополя французский посол 12 февраля 1578 года⁸⁵, — я оказался в плену больших снегопадов, которые непрерывно шли здесь на протяжении 10 дней, и не мог выехать, как было запланировано на прошлой неделе». Джедуан «Турок», французский консул в Алеппо, сообщает в 1624 году о перипетиях своего зимнего путешествия по балканским горам: он едва не погиб от холода и не попал в пасть волкам и медведям⁸⁶. В марокканском Атласе, как рассказывает Лев Африканский, купцы, везущие начиная с октября финики с юга, часто бывают застигнуты в горах снежными бурями. Метели не щадят никого, даже деревья стоят укрытые огромным саваном⁸⁷.

В это время в низинах сообщение также бывает затруднено; из-за постоянных дождей реки выходят из берегов и разрушают мосты, «так что, — рассказывает Банделло в начале одной из своих новелл, — мантуанцы, владевшие земельными участками поту сторону реки По, не могли воспользоваться ни припасами, ни имуществом своих имений»⁸⁸. В октябре 1595 года паводок достиг такого уровня, что «феррарцы готовились с оружием в руках пробить брешь плотины с нашей стороны», — пишет один венецианец⁸⁹. В другой раз Тибр вышел из берегов: в 1598 году он унес с собой половину моста Эмилий^*QH, который был уже реконструирован в 1575 году⁹⁰. В 1594 году наступил черед Арно. В Тоскане в этом году реки покрылись льдом, и все плодовые деревья в очередной раз вымерзли⁹¹. Особо суровыми зимами замерзают каналы в Венеции⁹². В XVI веке путешественникам зимой приходилось в лучшем случае бороться с совершенно раскисшими и покрытыми рытвинами дорогами, пришедшими в негодность из-за постоянных дождей и снегопадов, как это было в феврале 1581 года в Испании⁹³ или в декабре 1592 года⁹⁴ на Балканах, где еще недавно дороги были «такими грязными, что с трудом можно было разобрать цвет платья проезжающих»⁹⁵.

Прекращение навигации

Море зимой также становится настолько враждебным, что судоходство останавливается. В римское время с октября по апрель корабли оставались на приколе в приказном порядке. Так подсказывало благоразумие мореплавателей⁹⁶. Из описания морских путешествий апостола Павла мы узнаем, что критское судно «Бонипорт» не было готово ad hiemandum^{*QI 97} и что александрийский корабль, на котором плыл Павел, перезимовал в Мальте⁹⁸. Много столетий спустя подобные же постановления встречаются в сборниках морских законов средневековых городов: в Constitutum Usus^*QJ Пизы 1160 года", которым запрещается плавать с праздника Святого Андрея до мартовских календ (tempore hyemali post festum Sancti Andreae… ante kalendas Martii), в морском статуте Венеции 1284 года¹⁰⁰ и в морском статуте Анконы 1387 года¹⁰¹. На протяжении веков законодатели придерживались тех мер предосторожности, которые были продиктованы опытом. До конца XVIII века левантийцы плавали только от дня Святого Георгия (5 мая) до Святого Димитрия (26 октября)¹⁰².

Однако начиная с 1450 года мореплаватели все чаще одерживают победы над зимними ненастьями. Правда, речь идет о частных успехах, сопряженных с большим риском. Всякий год зима напоминает о своем могуществе ужасными кораблекрушениями. В Венеции в 1569 году даже возобновляются прежние запреты, на этот раз, конечно, смягченные, поскольку они отменяют морские путешествия только в период с 15 ноября по 20 января, su’l cuor dell’invernata^{*QK 103}. Видимо, полностью вернуться к прошлому было невозможно. Новые правила так плохо соблюдались, что Синьория должна была издать повторное постановление в 1598 году¹⁰⁴. Во всяком случае, это явление характерно, оно указывает на то, какой ценой еще в это время приходилось платить за зимние плавания. 1 декабря 1521 года «греческий» ветер потопил много судов на Адриатике, одно из них, груженное зерном, затонуло в самом рагузском потру¹⁰⁵; 11 ноября 1538 года разбушевавшееся море выбросило на берег и разбило сразу 38 галер Барбароссы, причем спасшиеся люди и имущество были перебиты и разграблены албанцами¹⁰⁶. 9 ноября 1544 года жертвами шторма стали 7 рагузских нав¹⁰⁷; в январе 1545 года порыв greco tramontano (северного греческого ветра) опрокинул в Адриатике 50 кораблей, из которых три венецианские навы шли в Сирию, имея более 100 тысяч дукатов на борту¹⁰⁸; 29 декабря 1550 года, во время «самой большой бури», случившейся в Адриатике, в самом порту Рагузы затонули два корабля, груженных зерном¹⁰⁹. Можно привести массу подобных фактов. Весь галерный флот Испании был поглощен водами в заливе Эррадура в октябре 1562 года; в октябре 1575 года¹¹⁰ разгневанное море выбросило на берег близ Константинополя около сотни судов и дюжину галер!

24. Путешествие на Табарку вместо Испании в январе 1597 года

Чезаре Джустициаио поднялся в Генуе па борт галеры Республики. Галера сделала остановку в Помеге, на маленьком островке, расположенном напротив Марселя, и пересекала Лионский залив, когда на широте мыса Креус ее застиг мистраль. Вместо Испании (куда Джустициаио направляется в качестве посла Республики при дворе Филиппа II вскоре после краха 1596 года, который нанес такой тяжелый удар по генуэзским предпринимателям) галера была отброшена бурей прямо на юг. Здесь она зашла в пустынную бухту на африканском берегу, между Джиджеллн и Колло, и спокойно провела там шесть дней: на юг двигаться было невозможно, и пришлось отправиться па генуэзский остров Табарка. Галера вышла из строя, и Чезаре Джустициаио отплыл на купеческом судне в Сардинию, а оттуда в Испанию. По письмам Чезаре Джустициаио, А. d. S. Genes, Lettere Principi.

Тот, кто пускается в плавание зимой и отдает себя на милость стихии, должен быть бдительным и готовым к тому, что на его корабле во время ночной непогоды будут зажжены штормовые огни, fanales de borrasca^*QL, о которых говорит Гусман де Альфараче¹¹¹. В ненастный сезон плавания, более продолжительные и беспокойные, чем летом, становятся и более редкими. Еще в начале XIX века в Венеции, как и в Одессе, промежутки между отплытием судов становились с наступлением октября более длительными¹¹². С еще большим основанием это можно отнести к XVI веку.

В ясные дни барки, без сомнения, отваживаются пуститься в путь на близкие расстояния, который длится несколько часов. Большие навы, способные противостоять зиме, выходят в море, несмотря на ненастную погоду, и благодаря суровому времени года плавание является еще более прибыльным. Но в целом происходит заметная приостановка навигации. Что касается галер, то они пребывают в полной неподвижности, в самой глубине портов, под volte^*QM арсеналов, в надежных укрытиях на суше, в то время как шиурмы наполовину изнывают от безделья. Марсель Мосс, который изучал влияние зимы на религиозную и общественную жизнь (правда, у эскимосов), приводит занятный отрывок из «Путевого дневника» Шатобриана. Французские капуцины, сказано здесь, «избрали местом своего основного пребывания Неаполь (Романский в Морее^*QN), поскольку сюда приходят зимовать галеры беев… обычно с ноября до дня Святого Георгия, когда они снова выходят в море; эти галеры полны каторжников-христиан, нуждающихся в наставлении и ободрении, и именно этим успешно и ревностно занимается отец Варнава из Парижа, который в настоящее время является начальником дома капуцинов в Афинах и в Морее»¹¹³. Заметим, что речь идет о 1806 годе, когда на западе галеры практически исчезли, но те, которые остались на востоке и на Мальте, по-прежнему подчиняются географическим законам, действовавшим в эпоху Сулеймана Великолепного.

В XVI веке флотилии, фусты и галеры корсаров зимой оставались на приколе. В декабре какого-то (может быть, 1580) года, «все корсары, — рассказывает Аэдо, — зимовали за пределами Алжира вместе со своими кораблями, которые были разоружены и оставались в портах»¹¹⁴. А в декабре 1579 года, по свидетельству того же Аэдо, рейс Мами Арнаут перезимовал еп еі гіо de Bona¹¹⁵, на реке /у/ Боны, т. е. в устье Сейбузы…

Что касается больших эскадр, то испанское правительство было в высшей степени заинтересовано в их использовании во время мертвого сезона, когда можно быть уверенным в бездействии турецкого флота. Так же поступают и корсары, если им кажется, что игра стоит свеч и опасность кораблекрушения ниже, чем опасность встречи с большой флотилией противника летом. Но моряки, находящиеся на службе Испании, постоянно высказывают протест против зимнего плавания. «Преданность интересам Вашего Величества заставляет меня сказать, — пишет в августе 1561 года князь Мельфийский, в это время бывший командующим морскими силами Филиппа II, ответственным за их сохранность, — что галеры подвергаются смертельной опасности во время зимнего плавания, особенно вдоль нескончаемых берегов Испании, не изобилующих портами. Если галеры уцелеют, можно потерять шиурмы… и они не смогут пригодиться потом (при возобновлении навигации)»¹¹⁶.

Да, галерная война зимой невозможна, эту истину профессионалы вынуждены постоянно внушать политикам, остающимся глухими к их словам. Дон Гарсия де Толедо, также general de la mar^*QO Филиппа II, в ноябре 1564 года высказывает свои доводы против того, чтобы направить флот на восставшую Корсику, о чем просила Генуя. «Несомненно установленная истина, — пишет он¹¹⁷ испанскому послу в Генуе, Фигероа, — гласит, что снаряжать морские экспедиции зимой — это деньги, выброшенные впустую… Деньги будут истрачены без всякой пользы, как уже было раньше и будет происходить всегда, чтобы ни предпринималось в это время года». К тому же (поскольку находящиеся на борту войска, использовавшиеся в походе на Пеньон де Велес, устали) существует риск поставить под удар весенние операции и, следовательно, погнаться за тенью или, если перевести точно, «схватить голубя за хвост, когда можно было бы взять его за горло». Даже если бы речь шла о прогулке ради демонстрации силы, она была бы опасной: пересечение Пьомбинского канала «является чрезвычайно длительным, опасным и рискованным плаванием».

25. Действие мистраля 19 апреля 1569 года и в последующие дни

Эскадра галер Великого Командора Кастилии, Дона Луиса де Рекесенса, направляется к берегам Испании. Ее цель — достичь побережья королевства Гранада, границы которого проходят на юго-запад от Картахены, н помешать корсарским рейдам береберов, снабжающих людьми и оружием восставших па Рождество предыдущего года морисков. Мистраль застал эскадру в Лионском заливе и отбросил большую часть галер к берегам Сардинии. Слоит отметить путь одной из галер, плывшей против ветра, в Эгморт; прибытие галеры дона Луиса де Рекесенса 27-го числа в Паламос, где его встретили солдаты, покинувшие эскадру в Марселе и пришедшие в Испанию пешком; н еще два маршрута, которые привели одну галеру в Паптеллерию, а другую в Агридженто, куда она приплыла 7 мая. Эта схема была составлена с помощью многочисленных документов, которые я изучал и конспектировал в Симанкасе и по которым X. Хентиль да Сильва и Жак Бертеп нарисовали воспроизводимый нами картографический эскиз. Можно было бы нанести па карту и пути распространения известий об этих событиях. В данном случае главную ролі» при передаче сведений в Испанию играла Генуя.

В общем, горе галерам, которые не придерживаются установленных правил. Из-за своей низкой посадки они не в состоянии бороться с волнами и бурями¹¹⁸. Понятно, почему Карл V пытался захватить Алжир врасплох в октябре 1541 года. Но он оказался пленником избранного времени года, этого сезона, который «мавры называют Кассем, т. е. сечением, и который означает переход от хорошей погоды к ненастной»¹¹⁹. В январе 1554 года французские галеры под командованием Пьеро Строцци покидают Марсель, направляясь к римским берегам; их сопровождают барки, груженные мукой. Шторм поглотил несколько из этих барок и одну галеру, а остальные были рассеяны и вернулись в Марсель без парусов и весел¹²⁰. Мы еще вернемся в свое время к катастрофе в Эррадуре, открытой бухте близ Малаги, где в октябре 1562 года затонул испанский флот. Малагский проход, открытый восточным ветрам, крайне опасен зимой, возможно, еще опаснее, чем Лионский залив. Он опасен даже весной: разве в апреле 1570 года две галеры не были выброшены на землю близ Малаги, а три остальные унесены в открытое море¹²¹? Есть сведения о кораблекрушении в 1566 году¹²². В последующий год, в феврале, 27 барок и кораблей, шедших, главным образом, из Фландрии с грузом оружия и солонины, затонули в окрестностях Малаги¹²³. Впрочем, и Лионский залив оправдывает свою репутацию: в апреле 1569 года сильный ветер рассеял 25 галер Великого Командора Кастилии, направлявшихся к берегам Гранады, и грозил полностью их уничтожить; он отбросил несколько галер к берегам Сардинии, в то время как еще одна, принадлежавшая Амброзио Негрону, добралась до суши только в Пантеллерии¹²⁴! В общем, в плохую погоду лучше оставаться в порту или вернуться туда под давлением обстоятельств, как вынужден был поступить Карло Дориа в январе 1603 года: напрасно пытался он отойти от Барселонского «пляжа», причем был отброшен назад несколько раз, потеряв много мачт и рей, а также триста галер ни ков¹²⁵.

Мир и зимние слухи

Приход плохой погоды означает обязательную приостановку крупных военных действий на море. С таким же постоянством наступает затишье в военных действиях на суше, которые невозможно было продолжать, «имея зиму за спиной»¹²⁶. Конечно, речь не шла о полном и формальном перемирии. Но замедление операций было налицо, как в ходе драматических событий Персидской войны 1578–1590 годов, так и во время всех прочих войн, имевших место на средиземноморском или околосредиземноморском пространстве. «Приближение Дня Касима (Святой Димитрий, 26 октября) обычно означает завершение военных кампаний турок на суше и на море», — замечает Хаммер в своем ценном труде по истории Османской империи¹²⁷. Дело в том, что война подпитывается местными ресурсами. Военные действия должны разворачиваться только по окончании жатвы или накануне ее окончания (и это самый главный стратегический фактор). Если оставаться в рамках турецких войн, то историк Цинкайзен писал по поводу осады турками Белграда в 1456 году: «В течение июня, именно тогда, когда хлеба начинают созревать, османская осадная армия двинулась к Белграду»¹²⁸. Это диктуется сменой времен года.

Короче говоря, зимнее полугодие — спокойное и мирное время. Великие державы складывают оружие, мелкие стычки также прекращаются, за исключением отдельных внезапных набегов, которые сулят, благодаря ненастной погоде, хорошую добычу при нападении врасплох. Именно зимой 1562 года шайки протестантов начинают переходить границу у Руссильона; в сентябре 1540 года алжирские корсары пытаются застигнуть врасплох Гибралтар, так что на обратном пути им причиняет беспокойство мистраль; ponentini^*QP часто делают пиратские набеги на усиленных галерах или галионах в бурные моря Леванта именно в конце зимы.

Именно в это время, когда «сообщить нечего», не прекращается только поток слухов. 20 марта 1589 года испанский консул в Венеции Хуан де Корноса пишет: «У нас нет никаких новостей о турках, потому что зима перерезала пути сообщения… сюда поступает как никогда мало известий»¹²⁹ — достоверных известий, быть может, но слухи и кривотолки просачиваются. Зима, которая делает путешествия долгими или заставляет вовсе отложить их, — это время преимущественно дутых новостей, а также безнаказанных вылазок. «Сейчас, когда наступила зима, — пишет нунций, имея в виду имперцев, — они предоставляют французам свободу демонстрировать свою храбрость…»¹³⁰

Для самих правительств наступает время проектов и шумных дебатов. Объем работы в главных ставках непомерно возрастает. Зима — это время туго набитых папок. Мы бы сказали, что историк всегда должен подходить с осторожностью к документам, составленным зимой. Спешить некуда. Есть возможность поговорить, построить прогнозы и, наконец, изложить их черным по белому на бумаге. В том случае если произойдет то-то и то-то, следует поступить так-то; однако если султан или французский король… и множество страниц покрывается чернилами… Как часто замечательные идеи и обширные планы, к которым историки относятся с полным доверием, вызревают у камелька или у тлеющей жаровни в хорошо защищенной от сквозняка комнате, в то время как снаружи, в Мадриде или еще где-то, бушует cierzo, снежный ветер с гор! В эту пору все кажется доступным и легким… Окружить Нидерланды блокадой, лишить их соли, скупить весь ганзийский хлеб, которым они питаются, закрыть перед ними порты Испании — все это зимние проекты. В 1565–1566 годах, после грандиозного провала турок на Мальте, когда все еще живут опасениями только что миновавшего лета, строятся планы направить в Ла Гулетту 12 тысяч, человек, итальянцев и испанцев¹³¹. Но как разместить их на территории гарнизона, весьма ограниченной даже после расширения, произведенного в шестидесятые годы? Об этом не стоит беспокоиться: их можно расположить под прикрытием стен, со стороны мыса Бон, что на карте выглядит совсем неплохо. Все предусмотрено, но, как часто бывало, ничего не осуществилось. Лето в этом смысле не столько более благоразумный, сколько более реалистический сезон, или, если выразиться точнее, летом события протекают вдалеке, подчиняясь собственной логике и не всегда поддаваясь контролю со стороны держав.

Однако у зимы есть и положительная сторона, одна-единствен-ная: зима — это время переговоров, дипломатических встреч, мирных намерений. С этой точки зрения зимняя спячка полезна. Во всяком случае остается фактом, что мирные договоры, изучаемые в этой книге, относятся к холодному времени года и чередуются с летними мятежами и вспышками насилия. Като-Камбрезийский мир родился в собеседованиях зимы 1558–1559 годов, он был подписан 2 и 3 апреля 1559 года. Испано-турецкие перемирия приходятся на разгар зимы, мир 1581 года был подписан 7 февраля, перемирие в Вербене — 2 мая 1598 года. 12-летнее перемирие будет подписано в Гааге¹³² 9 апреля 1609 года. Только испано-английский мир, утвержденный 28 августа 1604 года¹³³, является исключением из правила. Но не был ли он на деле предрешенным в момент смерти Елизаветы, в марте 1603 года и согласован во время пребывания в Англии дона Хуана де Таксиса, графа Вилламедианы (июнь 1603 года)? Впрочем, мы далеки от того, чтобы сводить сложную дипломатическую игру к простой смене времен года. Тем не менее и дата подписания соглашения имеет свое значение. Если она приходится на начало зимы, тогда можно предполагать, что предварительного обсуждения почти не было; если на ее последние дни, то это говорит об острых спорах: что же, как не страх, ожидание надвигающегося лета и связанных с ним огромных военных расходов, может образумить правителей?

Суровые зимы

Итак, вот сладкие и приятные образы Средиземноморья, осененные миром и покоем, к которым прибавляются другие: солнечные якобы январские дни, изображенные на плакатах, рекламирующих Лазурный берег; тучи усталых перелетных птиц, дождем падающих на южную землю, как манна небесная, особенно в Египте, который казался Белон дю Ману¹³⁴ «белоснежным» от этих птиц, наверняка в то самое время, когда в полях можно было собирать перепелок вручную, как овощи.

На самом деле средиземноморская зима, как и в Европе, не столь привлекательное явление. Она готовит суровые испытания для бедняков, особенно в городах. 6 ноября 1572 года Джованни Андреа Дориа писал Дону Хуану Австрийскому¹³⁵: «Вашему Высочеству следует знать, что, поскольку на территории Генуи не выращивают хлеба, а других съестных припасов недостаточно, здесь очень многие живут в нищете, не только в горах, но даже в городе. Бедняки едва сводят концы с концами, особенно зимой, когда к недостатку хлеба прибавляется нужда в теплой одежде, а зарабатывать на это нечем». Таким образом, завершается письмо, «этой весной в Генуе можно набрать добровольных каторжников на шиурмы для десяти галер». Вот убийственное свидетельство о Генуе — городе банков и о средиземноморской зиме¹³⁶…

Мы не станем утверждать, что в это время года здесь царит ледяной холод. Но средиземноморские зимы бывают менее теплыми, чем обычно предполагают, и часто очень влажными; они напоминают стихийное бедствие, которое неожиданно наступает после шести месяцев жары и к которому жители Средиземноморья никогда не могли или не умели подготовиться. Каждый год все повторяется, как будто море неожиданно подвергается натиску подводных течений. Невозможно оспаривать, что открытые всем ветрам жилища с каменными полами вместо паркета, более или менее отапливаемые или, скорее, нуждающиеся в отоплении, не предназначены для противостояния холодам. Они защищены только от жары. Кардинал Арагонский имел обыкновение повторять, что, вопреки бытующему мнению, следует проводить лето в Севилье, а зиму в Бургосе¹³⁷: поскольку там бывают сильные холода, по крайней мере есть и средства защиты от них. Сколько путешественников, дрожащих от холода в ледяных покоях алжирского или барселонского дома, говорили себе, что нигде они так не мерзли, как на Средиземном море!

Суета летней жизни

Начиная с благодатной весны, часто влажной, греющей «пылкими ветрами»… «от которых распускаются почки на деревьях»¹³⁸, с этой быстро проходящей весны (за несколько дней распускаются миндальные и оливковые деревья) жизнь набирает обороты. Апрель на море, несмотря на все свои опасности, — один из самых напряженных месяцев в году. В полях заканчиваются последние работы¹³⁹. За ними в лихорадочном ритме наступают сроки сбора урожая различных культур; в июне поспевают хлеба, в августе смоквы, в сентябре виноград, осенью оливки. С первыми осенними дождями возобновляется обработка земли¹⁴⁰. Крестьяне Старой Кастилии должны посеять зерно в середине октября, чтобы у растений успели сформироваться три-четыре листочка, позволяющие выдержать суровые зимние холода¹⁴¹. Таким образом, за несколько месяцев перелистываются самые густо исписанные страницы сельскохозяйственного календаря. Всякий раз нужно торопиться, чтобы использовать последние весенние или первые осенние дождливые дни, первые или последние дни хорошей погоды. Вся жизнь земледельца, самая привлекательная сторона средиземноморской жизни вообще, проходит в спешке. В ожидании зимы нужно заполнить амбары и кладовые. Даже горожане запасают у себя дома в надежном месте¹⁴² провизию, вино, мешки с зерном, дрова для отопления и приготовления пищи. Примерно в сентябре, накануне наступления зимы, испанские пастухи в Медина Сели и в других местах берут у купцов задаток за предназначенную для продажи шерсть, чтобы заплатить за пользование пастбищами и покрыть накопившиеся расходы. Придется потрудиться, чтобы в мае поставить эту шерсть нетерпеливым покупателям. Но эти полмиллиона дукатов, полученные в задаток, обеспечивают спокойную жизнь зимой¹⁴³. Подземные хранилища для зерна у арабов в Оране, сельские «колодцы» в Апулии или на Сицилии — дань той же предусмотрительности¹⁴⁴.

С наступлением лета разгораются также все виды военных действий: война на суше, война галер, война корсаров, опустошение вражеских территорий.

Оживляется движение на дорогах. Единственным препятствием для путника на суше является в это время жара. Путешествовать можно ночью или до полудня¹⁴⁵. На море поступает сахарский воздух, который несет с собой хорошую погоду и, что не менее важно, устойчивость атмосферной обстановки. На Эгейском море с мая по октябрь¹⁴⁶, вплоть до ранних осенних бурь¹⁴⁷, в направлении с севера на юг постоянно дуют пассаты. Барон де Тотт говорит, что в июне от Крита до Египта «в это время дуют юго-западные пассатные ветры, которые не вызывают волнения на море и позволяют мореплавателям рассчитывать время их прибытия в Египет»¹⁴⁸. Это те же ветры, которым в 1550 году Белон дю Ман был обязан приятным путешествием с острова Родос в Александрию. Продолжительность каждого плавания заранее известна, море спокойно и не представляет особой опасности. Старый князь Дориа имел обыкновение говорить: «На Средиземном море есть три порта: Карфаген, июнь и июль»¹⁴⁹.

В период летнего затишья оживляется навигация, тем более что время сбора урожая способствует обменам. Моменты наивысшего подъема соответствуют сезону жатвы, а затем обмолота хлебов, сбора плодов и винограда. Появление молодого вина знаменует собой начало широкой торговли. В Севилье, по крайней мере, la vendeja — это своего рода ярмарка вин, проводимая в определенный срок — «с 7 по 15 октября… период, называемый Іа vendeja», пишет в 1597 году герцог Медина Сидония¹⁵⁰. Корабли с Севера прибывают не только за солью, растительным маслом и заморскими товарами, но и за андалусскими винами. Сервантес в «Беседе двух собак»¹⁵¹ рассказывает о проделках одной севильской потаскухи, которая работает на пару со своим кумом, по должности альгвасилом. Предметом своих плутней она избрала бретонцев (имеются в виду выходцы из Бретани, англичане и вообще северяне). «Она выходила на охоту за чужестранцами» с одной из своих подруг, «и, когда в Севилье и в Кадисе наступали дни Іа vendeja, эти города наполнялись их жертвами: ни одному бретонцу не удавалось выскользнуть из их лап».

Сезон уборки винограда по всему Средиземноморью — это время разгула, веселья и сумасбродств. В Неаполе сборщики винограда не дают проходу никому из встречных, будь он мужского пола или женского, монах или священник. Это порождало немало соблазнов. Педро де Толедо, вице-король Неаполя, воплощение l’onestita^*QQ и противник таких языческих нравов, даже издал указ, направленный против этого прискорбного обычая¹⁵². Мы не знаем, были ли принятые им меры действенны. Можно ли противостоять союзу лета и молодого вина, обуздать вспышки коллективного разгула, в одном месте связанного с празднованием сбора фиг¹⁵³, в другом, как на равнине Мурсии¹⁵⁴, с созреванием листвы на тутовых деревьях? В Рагузе, городе благоразумном и обязанном быть таковым более всех других, время уборки винограда для властей — тревожное и опасное время: как никогда, усиливается надзор за караульными пунктами, состоянием стен, иностранцами, которые могут иметь оружие, а особенно в августе 1569 года — за жителями Апулии, «li pugliesi, quali intendiamo essere mold nella citta et scandalosi^*QR…»¹⁵⁵.

Лето — это также период изобилия рыбы. Особенно зависит от сезонных изменений поголовье тунца. Именно летом устраиваются заколы для ловли тунца, и герцог Медина Сидония, имеющий монополию на их устройство в Андалусии во времена Филиппа II, под звуки тамбурина проводит набор ловцов для расширения своего промысла. Это напоминает набор рекрутов в армию. В зависимости от времени года (перед началом зимы и после ее окончания) функционируют сказочные рыбные ловли на Босфоре¹⁵⁶. Как раз в конце зимы, в апреле 1543 года, накануне рыболовного сезона, в Марсель из Фрежюса прибывают целые барки, груженные пустыми бочками для засолки: 1800 штук 17-го числа на трех барках; 200 штук 21-го; 600 26-го; 1000 — 30 апреля¹⁵⁷.

Летние эпидемии

Жара, однако, повсеместно пробуждает болезни, только дремавшие зимой. Барон де Тотт отмечает, что чума «начинает свирепствовать с весны и это продолжается обычно до приближения зимы»¹⁵⁸. То же самое можно было бы сказать обо всех заразных болезнях Средиземноморья (правда, за исключением сыпного тифа, характерного для Северной Африки, количество заболеваний которого снижается с приближением лета). Эпидемии больше всего угрожают большим городам. Каждое лето Рим вымирает от лихорадки. Кардиналы при этом ищут укрытия в загородных домах, своих vigne^*QS, существование которых не сводится только к показной роскоши, вопреки тому, что говорит Скаррон¹⁵⁹. Когда кардинал Рамбуйе, посол французского короля, приезжает в Рим в июле 1568 года, «господа кардинал Феррарский и Вителли» выехали оттуда, «спасаясь от жары»¹⁶⁰, и многие другие вместе с ними.

Сам Сикст V, заботясь о своем здоровье, позднее был вынужден каждое лето выезжать на свою виллу, впрочем, очень неудачно расположенную близ Санта-Мария-Маджоре, в одной из расщелин Эсквилина¹⁶¹, или прятаться в новом папском дворце, выстроенном на Квиринале¹⁶². Еще совсем недавно Рим в разгар лета являл картину запустения, «выжженного и как бы проклятого из-за лихорадки места»¹⁶³.

Повсюду: в Риме, Авиньоне, Милане, Севилье богатеи, дворяне и буржуа, светские и духовные лица, покидают нагретые солнцем города. Филипп II искал в Эскориале не только одиночества, но и прохлады в разгар безжалостного кастильского лета¹⁶⁴. Кто же может рассказать нам об этом повальном летнем бегстве зажиточного люда лучше, чем Банделло, их сотрапезник, их историограф и острослов? Какое счастье в разгар миланского лета прохлаждаться в саду близ Порта Беатриче, есть сочные фрукты и пить un generoso е preziosissimo vino bianco^{*QT 165}. «Прошлым летом, — говорит он, — спасаясь от невыносимой миланской жары, я отправился… вместе с синьором Александром Бентивольо и его женой сеньорой Ипполитой Сфорца в их имение за Аддой, которое попросту называют Дворцом, и оставался там на протяжении трех месяцев»¹⁶⁶. В другой раз он едет в окрестности Брешии, в Сан-Готтардо, где ему предоставляется случай в послеобеденное время рассказывать о beffe che da le donne, о a le donne si fanno^{*QU 167}. В третий раз избранное общество в одной из новелл устраивает привал в окрестностях Пинаруоло, на лугу, поросшем ароматной травой, на берегу канала, в котором журчит чистая и прохладная вода. В четверном случае декорацией для собрания маленького кружка служат оливы, но рядом опять-таки струятся воды фонтанов. И не таким ли был несколько столетий ранее внешний фон Декамерона?

Средиземноморский климат и Восток

Сезонные ритмы пустыни и Средиземноморья зеркально противоположны. В пустыне жизнь замирает или, по крайней мере, замедляется, скорее летом, чем зимой. Невыносимая летняя жара прерывает и останавливает все процессы. Жизнь и торговля возобновляются только на исходе октября — ноября, после сбора фиников (это также время паломничества в Мекку).

Правда, Тавернье сообщает, что караваны прибывают в Смирну в феврале, июне и октябре¹⁶⁸, но Смирна и Малая Азия не относятся к зоне настоящей пустыни. Что касается верблюдов, которые приходят в Египет в сентябре — октябре¹⁶⁹, идут ли они издалека — это вопрос. Большие караваны прибывают в Каир в апреле, мае и июне¹⁷⁰. Де Серей (его свидетельство относится к XIX веку), в свою очередь, утверждает, что пустыню между Багдадом и Алеппо невозможно пересечь летом. Около 1640 года караваны отправлялись из Ормуза с 1 декабря до марта¹⁷¹. На юге Орана в XX веке время больших караванов — это ноябрь¹⁷², и эти всплески торговой активности, регулярно повторяющиеся, напоминают подобные же апрельские всплески в Средиземноморье.

Таким образом, пустыня пробуждается в то время, как к северу, а также к западу от нее все погружается в сон. Стада, летом покинувшие степи, возвращаются на отдохнувшие пастбища и, подобно караванам, снова бредут по дорогам пустыни. Наступает благоприятное время года, жить становится легче, все необходимое имеется в достатке, и открывается больше возможностей для его получения. Археолог Захау удивлялся, наблюдая, как в Кут-эль-Амарне зимой местные жители занимались починкой каналов и разведением овощей¹⁷³. Но это совершенно обычное явление, полностью согласующееся с естественным ритмом жизни степей.

Сезонные ритмы и статистика

Без сомнения, следовало бы уделить больше внимания этим серьезным проблемам, до сих пор мало затронутым в исторической литературе. Можно ли использовать при этом статистические данные? Для XVI века они редкость, их недостаточно. Тем не менее стоит к ним обратиться.

Поставка пустых бочек для соленой рыбы из Фрежюса, как я уже показал на материале марсельских перечней 1543 года, указывает на то, что апрель предварял рыболовный сезон.

Вот список договоров о морском страховании, заключенных в 1560 году в Рагузе¹⁷⁴. Этот список свидетельствует о том особом месте, которое занимали месяцы апрель и май. Корабли страхуют накануне длительного плавания. Что может быть естественнее?

Таблица 1. Количество договоров морского страхования, заключенных в Рагузе в 1560 году

Данные по месяцам; каждая звездочка обозначает один договор (по сведениям из архивов Рагузы)

------|------|------|-----

.Год..|.Лето.|.Зима.|Итого

------|------|------|-----

1578..|..171.|..126.|..297

1581..|...84.|..107.|..191*QV

1582..|..199.|..177.|..376

1583..|..171.|..171.|..342

1584..|..286.|..182.|..468

1585..|..147.|..160.|..397

Итого.|.1058.|..923.|.1981

------|------|------|-----

Таблица 2. Заходы судов в Ливорно в 1578,1581,11582,1583,1584, 1585 годах

Лето - Суда разного типа, прибывавшие с 1 апреля по 30 сентября (летнее полугодие) ; Зима - Суда разного типа, прибывавшие с 1 октября по 31 марта (зимнее полугодие).

-----|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---

Годы |янв|фев|мар|апр|май|июн|июл|авг|сен|окт|ноя|дек

-----|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---

1578.|.27|.40|.40|.49|.24|.27|.30|.26|.15|..6|..7|..6

1581.|.13|..4|..5|..9|..7|.15|.20|.23|.10|.29|.27|.29

1582.|.27|.27|.33|.38|.29|.44|.52|.19|.17|.17|.37|.36

1583.|.22|.18|.21|.37|.22|.28|.27|.33|.24|.39|.38|.33

1584.|.57|.36|.31|.36|.46|.55|.46|.72|.31|.21|.30|..7

1585.|.34|.27|.17|.20|.33|.17|.25|.28|.23|.18|.37|.28

Итого|180|152|147|189|161|186|200|201|120|130|176|139

-----|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---

Таблица 3. Помесячный обзор движения в Ливорно в этот же период^*QW

--------|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|-----|

.Годы...|янв|фев|мар|апр|май|июн|июл|авг|сен|окт|ноя|дек|Всего|

--------|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|-----|

.1578...|..9|..7|..3|..3|..4|..2|..1|..3|..0|..4|..3|..4|...43|

.1581...|.11|..4|..3|..4|..6|..3|..0|..4|..2|..8|..4|..3|...52|

.1582...|..5|..1|..4|..6|..0|..3|..1|..1|..4|..2|..4|..6|...37|

.1583...|..0|..2|..5|..1|..1|..3|..0|..3|..0|..2|..1|..3|...21|

.1584...|..8|..2|..6|..3|..6|..3|..2|..1|..2|..5|..2|..2|...41|

.1585...|..1|..7|..9|..2|..0|..2|..3|..0|..0|..2|..2|..3|...31|

Всего.за|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|.....|

.месяц..|.34|.23|.30|.19|.17|.15|..7|.12|..8|.23|.16| 21|.....|

.Всего..|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|.....|

.прочих.|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|...|.....|

кораблей|146|129|117|170|144|171|193|189|112|107|160|118|.....|

--------|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|-----|

Таблица 4. Навы и галионы, заходившие в Ливорно в этот же период

Списки portate^*QX из Ливорно¹⁷⁵ приводят данные о товарах, разгруженных в порту, вместе с названиями судов и пунктами их отправления. С помощью этих документов можно установить, что с июля по октябрь поступали партии шелка; с января по июль — август — перец из Александрии; а с конца октября — сардинские сыры. В каждом из случаев наблюдаются свои сезонные особенности, каждая из которых заслуживала бы отдельного рассмотрения, поскольку календарь Ливорно не совпадает полностью с календарями других средиземноморских портов, включая его ближайшую соседку Геную¹⁷⁶. Но я не думаю, что с помощью этих материалов можно показать раз и навсегда, как экономические колебания связаны со сменой времен года. Статистика Ливорно не поддается простому истолкованию, поскольку это данные XVI века, они несовершенны, в них отсутствует единая система мер. Невозможно, например, подсчитать, каким был в том или ином месяце вес поступившего товара брутто, который является наиболее надежным показателем. Le portate^*QY Ливорно отмечают прибытие судов самого разного тоннажа: это барки, гондолы, галионеты, скафы, лиуты, фелюги, саэтты, навичеллоны, кармузалисы, тартаны, галионы и навы, причем для крупных грузовых перевозок служили два последних типа судов из этого длинного перечня (галионы и навы). Считать каждый из этих кораблей за единицу, отвлекаясь от всего остального, означало бы получить сомнительные цифры; столь же бесполезно складывать тонны и килограммы. Классификация по типам судов мало что дает, за исключением случая с галионами и навами, которыми мы и займемся.

Сделав эти пояснения, приведем цифры, которые могуг быть полезны с интересующей нас точки зрения. Как видим, это несовершенные и неполные цифры: данные, полученных с их помощью, нелегко обрабатывать. Согласно статистике, составленной по месяцам, наибольшая активность наблюдалась на протяжении трех из них: апреля, на исходе зимы, когда нужно сбывать залежавшийся товар; июля и августа, месяцев, следующих после жатвы. Наименее оживленными являются сентябрь и октябрь. По нашей таблице в апреле прибыло 189 судов, в июле — 200, в августе — 201, зато в сентябре 120; в октябре только 130 — спад явно заметен. Список нав и галионов включает большие грузовые корабли, плававшие на далекие расстояния. Использование этих кораблей отличалось от использования малотоннажных судов. Последние прибывают в апреле, июне и августе; навы и галионы, напротив, реже всего встречаются в июле, а чаще всего — в январе, когда они прибыли в количестве 34: в марте — 30; в феврале и в октябре — по 23. Массовый заход кораблей с Севера подчеркивает спад торговых перевозок в Ливорно¹⁷⁷. В июле и августе, как указывают portate^*QZ, барки перевозят хлеб на малые расстояния, в то время как для более протяженных по времени путешествий применяются крупные суда. Поставки издалека связаны с их использованием.

Таким образом, в западной части моря (к которой относится Ливорно), как, вероятно, и на всем его протяжении, трудности, сопряженные с зимними плаваниями на ближние и далекие расстояния, были отчасти преодолены. В это время уходит в прошлое Родосский закон, запрещавший даже страховать суда зимой: зимних плаваний не было и не должно было быть. Появление в XV веке северной когти, судя по всему, положило начало успехам борьбы средиземноморских мореходов с плохой погодой. Венецианские галеи уже отваживались выходить в море в ненастное время года, и этот процесс, усиливавшийся на протяжении всего XVI века, привел к тому, что в XVII веке Тавернье мог написать: «По Индийским морям плавают не во всякую погоду, как у нас в Европе»¹⁷⁸. В XVI веке только галера и ее производные неспособны противостоять бурям. Для других судов, особенно круглых купеческих кораблей, существенный риск сохранялся, но он не был непреодолимым препятствием. К тому же технический прогресс с каждым днем уменьшал этот риск. Впрочем, близится время, когда галеры вообще исчезнут, уступив место линейному кораблю, способному плавать и вести бой в любую погоду. Триполитанские корсары в XVII веке держат для зимы каперские корабли, а галеры снаряжают только летом¹⁷⁹.

Ливорнские portate мало говорят нам об этих разнообразных проблемах. Другой их недостаток заключается в том, что они содержат данные только о поступлении грузов. Добрая половина грузооборота, связанная с вывозом, остается для нас в тени.

Не намного щедрее и отчет о странствиях немецких паломников в Святую Землю через Венецию за период 1507 по 1608 год, всего около тридцати путешествий, описанных в ценном и ученом собрании Рорихта¹⁸⁰; все эти описания, охватывающие целое столетие, похожи друг на друга.

-----------------|--------------------

..Плавание туда..|..Плавание обратно

-----------------|--------------------

1507...........50|1507..............86

1507...........46|1507.............152

1517...........29|1519..............79

1520...........72|1521..............92

1521...........43|1523.............101

1523...........49|(18 дней пребывания

.................| на Кипре)

1523...........57|1523..............90

1546...........39|(начиная с отправления

.................| с Иерусалима)

1549...........33|1527..............80

1551...........35|1553..............79

1556...........40|1561.............112

1561...........47|1581.............118

1561...........62|[1587.............73]

1563...........26|1608..............65

1565...........40|В среднем: 93 дня

1565...........38|

1583...........26|

1587...........40|

1604...........49|

1608...........44|

В.среднем:.43.дня|

округленные.цифры|

-----------------|--------------------

Таблица 5. Продолжительность плаваний из Венеции в Святую Землю

-----------------|--------------------|-----------------

..Плавание.туда..|..Плавание.обратно..|...Соотношение

.................|....................|продолжительности

.................|....................|..плавания туда

.................|....................|...и обратно

-----------------|--------------------|-----------------

1507..........50.|...............86...|.. 1,72

1517..........29.|...............79...|.. 2,7

1521..........43.|...............92...|.. 2,1

1523..........49.|..............101...|.. 2,006

1523..........57.|...............90...|.. 1,57

1608..........44.|...............65...|.. 1,47

В.среднем.....45.|...............85,5.|...1,9

-----------------|--------------------|-----------------

Таблица 6. Продолжительность плаваний, совершенных на одних и тех же судах в Святую Землю и в обратном направлении

Разнице в продолжительности плавания туда и обратно примерно соответствует вышеприведенная разница по усредненным данным (43, 93 дня).

Паломники выступали в июне или в июле, в разгар теплого сезона: из 24 случаев на май выступление приходится в одном (20 мая); на июнь в десяти; на июль в одиннадцати; на август в одном и на сентябрь в одном. До Яффы или до Триполи в Сирии добирались в июле или в августе. Из 23 случаев: в июне в одном; в июле в семи; в августе в одиннадцати; в сентябре в десяти; в октябре в одном; в ноябре ни разу и в декабре в одном. Паломничество в Иерусалим и обратный путь, включая два-три дня пребывания в Иерусалиме, занимают совсем немного времени, от трех недель до одного месяца. После этого богомольцы снова возвращались на корабль, обычно тот же самый, что доставил их сюда. Отправления из Яффы, Бейрута или сирийского Триполи^*RA приходились в основном на август (из 12 случаев: в одном на июнь; в шести на август; в двух на сентябрь и в трех на октябрь). На венецианскую землю паломники снова ступают в основном в декабре (из 13 случаев: в ноябре четыре; в декабре семь; в январе один и в феврале один).

С помощью этих нескольких цифр можно составить довольно точные представления о сравнительной продолжительности путешествий зимой и летом, а также туда и обратно.

Обратная дорога занимала примерно в два раза больше времени, чем дорога туда. Связано ли это только со сменой времен года? Или трудности вытекали из изменения направлений и действия неблагоприятных ветров? Последнее объяснение выглядит малоправдоподобным. В самом деле, если рассмотреть цифру в 73 дня, которая приведена для 1587 года, то она соответствует путешествию туда, а не обратно, только оно проходило не летом: корабль отплыл из Венеции 29 сентября 1587 года и прибыл в Триполи только 11 декабря¹⁸¹.

Нельзя требовать слишком многого от приведенных скудных данных. Во всяком случае, они показывают, что зимой дорога занимала больше времени, чем летом. При этом цифры соответствуют предположениям и наблюдениям современников. Ради большей достоверности мы составили еще одну таблицу, в которую занесены только те путешествия, которые были проделаны в обоих направлениях на одних и тех же или, по всей вероятности, на тех же.

Детерминизм и экономическая жизнь

Слишком очевидно, что эти расчеты, приведенные в нервом издании настоящей работы, не охватывают весь круг поставленных проблем. В дальнейшем я подробно разобрал содержание ливорнских portate, но это не внесло ничего нового в дискуссию¹⁸². Сомневаюсь, чтобы изучение портовых регистров, которые, как нам известно, сохранились в Барселоне, в труд нод осту иных архивах; в Рагузе — Дубровнике, где данные не упорядочены и легкодоступны только с 1563 года¹⁸³; в Генуе, где историков обескураживает их масса¹⁸⁴, — сомневаюсь, чтобы подобное систематическое исследование имело шансы далеко зайти. Напротив, создается впечатление, что хорошо ли худо ли, скорее хорошо, что сезонный детерминизм, явственно проступающий в деревенской жизни, постоянно преодолевается волевыми усилиями людей, особенно в городах. Барки справляются с зимними трудностями, делая небольшие переходы, а большие парусники в дальних плаваниях — выбрасывая в случае опасности за борт кипы шерсти или бочки с зерном; иногда они скользят но волнам, но крайней мере какое-то время, «а sembianza di veloci delfini»^{*RB 185}. Мы видели, что люди справляются с трудностями и в горах, в том числе в Альпах, регулярно переходя их, несмогря ни на что.

26. Ход дел на Немецком подворье в Венеции за год

Составлено по данным о выплате пошлин Синьории. В этом документе, как и во множестве других, которые можно было бы привести дополнительно, ничто не указывает на сезонную разницу и на снижение оборота зимой. Следует обратить внимание на то, что год начинался в Венеции с 1 марта.

Неопровержимых доказательств сворачивания всякого рода деятельности зимой более чем достаточно. Самым неожиданным из них является, возможно, поведение неаполитанских банков, которые инвест ируют зимой деньги своих вкладчиков в «ренту», в то время как летом они используют их для закупок основных сельскохозяйственных продуктов королевства и связанных с этим спекуляций¹⁸⁶. Но зима — это и время оживления надомных работ и деятельности ремесленников. 8 декабря 1583 года Балтазар Суарес, испанский купец, живущий во Флоренции и породнившийся путем женитьбы с великим герцогом, жалуется своему корреспонденту в Медина дель Кампо, Симону Руису, что ему не хватает шерсти (он только что получил небольшую партию и продал ее по высокой цене). «Мне больно смотреть, — пишет он, — сколько возможностей улетучивается, потому что в это время года работают больше, чем когда бы то ни было, а мы вынуждены простаивать из-за недостатка шерсти»¹⁸⁷. Городские власти, если они достаточно благоразумны, также проявляют заботу о расширении производства зимой. Эта мысль выражена в словах проведитора флорентийского Arte della Lana ^*RC, сказанных в октябре 1604 года: следует любой ценой помогать ремесленникам, «поскольку наступают холода и длинные ночи, когда они нуждаются в одежде и в освещении, а также в пище…»¹⁸⁸.

Таким образом, существует множество исключений: жизнь общества подчиняется велениям среды, но одновременно обходит их, освобождается, чтобы попасть в другие сети, более или менее заметные для нас, историков.

Отважимся ли мы поставить последний вопрос, опираясь на пухлое досье, набитое документами зачастую сомнительного происхождения и прислушиваясь к доводам журналистики весьма рискованного толка?

Однако все изменяется, в том числе и климат. Никто сегодня уже не признает неизменными основы физической географии. Нужно ли принимать во внимание малейшие колебания — все-таки колебания — долготы? Герхард Золле¹⁸⁹ утверждает, что массив восточных Альп смещается в сторону Баварии со смехотворной скоростью (1 см в год), достаточной, однако, чтобы вызвать в болевых точках обвалы и сползание почвы, ведущие иногда к подлинным катастрофам, занесенным в историю А\ьп. На протяжении длительного времени внимание географов на Средиземноморье было приковано к возможным изменениям береговой линии в течение длительных отрезков ее истории. Бесспорно, некоторые из исследователей, опираясь на конкретные примеры, в частности пример острова Делос, пришли к выводу о полной неподвижности этой линии¹⁹⁰. Но, с другой стороны, существуют работы Д. Фишера, Р. Т. Гюнтера, Альфреда Филиппсона. Проблема заключается в том, чтобы установить, идет ли речь об исключительно местных изменениях. Согласно исследованиям Агостино Арриго¹⁹¹ и Дины Альбани¹⁹², периоды образования пустот чередовались с периодами заполнения морских пляжей. Таким образом, в Таормине, на восточном побережье Сицилии, с 15-летним интервалом сменяли друг друга труднообъяснимые фазы эрозии и седиментации. С середины XIX века наблюдается общее наступление моря (одновременно с обратным движением в нескольких точках континента и общим ускорением, начиная с 1900 года) как вдоль североафриканского побережья, так и вокруг полуострова Монтегаргано и по линии дельты Нила. Но ничто не говорит о том, что в один прекрасный день направление движения не изменится. Все это при желании можно истолковывать как циклические изменения, подобные тем, которые Ле Дануа пытается вычленить в жизни Атлантического океана¹⁹³.

Быть может, дело обстоит таким же образом и с климатическими явлениями: «Все меняется, и климат тоже»¹⁹⁴. Но эти изменения часто происходят по вине человека. В одном случае это связано с повсеместным истреблением лесов, в другом — с прекращением орошения или исчезновением отдельных сельскохозяйственных культур, что часто ведет к катастрофическим последствиям в засушливых зонах¹⁹⁵. Теобальд Фишер считает бесспорным, что климат Сицилии стал суше после мусульманского завоевания. Но кто несет за это ответственность — человек или стихийные явления? В самом деле, Гетц в своем ценном труде Geographie historique^{*RD 196} говорит о предшествовавшем мусульманскому нашествию высыхании почвенных источников: на юге завоеватели справились с недостатком воды благодаря своей продуманной системе орошения.

Как бы то ни было, в обширной современной литературе говорится о недавних или происходящих на наших глазах изменениях климата. В Арктике ледник отступает начиная с 1892–1900 годов¹⁹⁷, в то время как пустыня надвигается на юге и на севере Африки¹⁹⁸.

Но еще недавно многие книги и исследования убеждали нас, напротив, в неизменности климата. Вслед за Парчем¹⁹⁹ нам повторяют, что река Джерид на юге Туниса не изменилась в своих очертаниях, поскольку Нефта и Тозер^*RE, расположенные на его берегах, соответствуют древним римским городам Тузуру и Непта. Утверждают также²⁰⁰, что разливы Нила в древности сопоставимы с сегодняшними разливами. Говорят еще, что представляющие флору минойского Крита (судя по критскому искусству) лилия, гиацинт, крокус или горицвет принадлежат и к современной весенней флоре Средиземноморья²⁰¹ или что восстановление пиниевых рощ вокруг Вальядолида в XVI веке является почти исключительно следствием человеческого вмешательства²⁰².

Эти утверждения, как и другие, в конечном счете ничего не доказывают. Они не затрагивают существа проблемы. Если мы обнаружим, что в тот или иной момент в прошлом климат какой-то местности, по всей видимости, точно соответствовал сегодняшнему, это еще не составляет доказательства и нисколько не отрицает возможности периодических климатических изменений. Подлинная проблема заключается в том, чтобы определить, существует или нет эта периодичность, и похоже, что ученый мир все больше склоняется к этой гипотезе. «Периодичность с продолжительностью в 30 лег представляется довольно-таки правдоподобной» — к такому выводу приходит один из признанных экспертов по этим вопросам²⁰³. Но мы добавим: если не считать других циклов и промежуточных подциклов…

Таким образом, климат и подвержен, и не подвержен изменениям; наблюдаются его отклонения относительно средних показателей, которые в конечном счете тоже могут изменяться, но графики их эволюции весьма пологие. Это представляется нам чрезвычайно важным. Не следует ли нам, историкам, в один прекрасный день дополнить фазы Л и Б Франсуа Симиана²⁰⁴ фазами большей сухости и большей влажности, более теплыми и более холодными фазами? Вспомним, что говорит нам по поводу 1450 годаЛе Дануа или что пишет Гастон Рупнель, спорящий с «историком, <который> отрицает историческое существование сильных климатических возмущений, преобразивших всю европейскую жизнь в XIII–XV веках»²⁰⁵.

Вот в чем сущность дискуссии. Что касается Средиземноморья, то мы ограничимся несколькими общими замечаниями и одной-двумя гипотезами.

Климатические колебания представляются правдоподобными. Остается, по-видимому, определить их продолжительность и направление. В Альпах, во всяком случае, их следы явственно заметны. Согласно У. Монтерину²⁰⁶, начиная с 1300 года в горах имело место потепление и снижение уровня влажности и, напротив, похолодание и повышение влажности, а соответственно и разрастание ледников после 1600 года. После 1900 года наблюдается новая фаза: Альпы высыхают, а ледники в целом отступают. В верхнем Тауэрне, благодаря их таянию, обнаружились высокогорные золотые рудники, эксплуатировавшиеся в римское время, а также в Средние века²⁰⁷.

Все это не имеет ничего общего с тридцатилетними периодами, введенными в оборот Эммануэлем де Мартонном. Но является ли эта климатическая история Альп научно обоснованной? Дать ответ мы не в состоянии. Гляциологи, как правило, не видят простого решения этой проблемы (включая старинный труд Вальхера, Nachrichten von den Eisbergen in Tyrol, Wien, 1773^*RF). Будет ли, кроме того, признано, что альпийский климат помимо собственных изменений отразил изменения во всем Средиземноморье и что первые были связаны со вторыми? Сегодняшние наблюдения склоняют, по всей видимости, к такому выводу, поскольку ледники сейчас отступают и на Кавказе, и в Альпах²⁰⁸, в то время как в Сахаре, на юге Северной Африки, все тает от жары…

Выводы, которые из этой схемы может сделать для себя историк, легко предугадать. Любопытно, по меньшей мере, отметить, что немецкие переселенцы во время предполагаемого потепления в Альпах в начале XIV века обосновались на крутых склонах с южной стороны Монте Розы²⁰⁹. Не менее любопытно отметить, что в похожих условиях около 1900 года и особенно за последние 20 лет наблюдалась эмиграция из итальянских горных селений к вершинам Альп из северных Апеннин, например, в апуанские Альпы и Валь Веноста, где появились новые постоянные поселки на высоте от полутора до 2000 метров, в зоне, именуемой Stavoli (abitazioni di mezza stagione)^*RG210. Далее, если предположить, что мы стоим на твердой почве и что около 1600 года действительно происходило похолодание и увеличение количества осадков, этим можно объяснить морозы, погубившие оливковые деревья²¹¹, и участившиеся наводнения, оставившие, в частности, Тоскану без урожая в 1585 и 1590 годах, не считая расширения площади заболоченных земель, а следовательно, и распространения малярии, то есть в целом ухудшение условий жизни. Драматические события голодных лет конца столетия имеют, быть может, свои корни в нарушении, даже едва заметном, атмосферных условий. Это утверждение бросает вызов нашему благоразумию, но его следовало привести. Мы не испытываем недостатка в экономических или демографических объяснениях этой драмы, разыгравшейся на исходе века. Но у нас нет уверенности в том, что климат не играл при этом своей роли и, вообще, что он не действует как один из переменных факторов истории. Установить это трудно, в чем мы можем убедиться с помощью некоторых фактов²¹².

На протяжении XVI века в бассейне Роны отмечались многочисленные наводнения: в июле 1501 года разлив Роны в окрестностях Лиона; в 1522 году разлив реки Ардеш; в феврале 1524 года рек Драк и Изер; в августе 1525 года реки Изер; в октябре 1544 года реки Жье близ города Вьенн; в ноябре 1544 года Роны и Дюране; в ноябре 1548 снова разлив Роны и Дюране; 9 сентября 1557 года Роны близ Авиньона; 25 августа 1556 года Дюране и Рона затопили окрестности Авиньона; 2 декабря 1570 года наблюдался чуть ли не самый устрашающий разлив Роны этого времени, особенно в Лионе; в 1571 году разлив Роны; то же самое в октябре 1573 года (наводнение в Бокере); в сентябре 1579 года разлив Изера (в Гренобле); 26 августа 1580 года наводнение Роны в Авиньоне; в 1578 году разлив Роны в Арле, с октября по февраль часть Нижнего Лангедока была затоплена водой; в 1579 году наводнение в Арле; в 1580 году снова наводнение в Арле (говорили, что здешние жители не помнили такого сильного разлива Роны); 5 января 1581 года наводнение в Авиньоне, вызванное Роной и Дюране, усилившееся 6 февраля; в 1583 году Рона затопляет местность Камаргу; 18 сентября 1586 года разлив Роны в Авиньоне; 6 ноября 1588 года разлив реки Жие; в 1590 году новое разрушительное наводнение в Авиньоне… Этот перечень оставляет впечатление ухудшения на исходе столетия. Но разливы Роны, с нашей точки зрения, слабо отражают перемены в средиземноморском климате. Похоже, однако, что количество осадков в последнее десятилетие века выросло, насколько можно судить по свидетельствам современников. В своей «Секванской республике»^*RH, изданной в 1592 году, Луи Голлю сообщает о вырубке леса для кузниц и о сеньорах, алчущих приобрести новых подданных… и новые чинши. Он добавляет: «…за последние 26 лет дожди стали более частыми, более продолжительными и более обильными…»²¹³ Это справедливо для окрестностей Доля. Перенесемся в Экс, в 1599–1600 годы. Дю Этц пишет в своей рукописной истории²¹⁴: «Снег и холод дают о себе знать до конца июня, после этого осадков не бывает до декабря. После этого дожди возобновляются с такой силой, что земля скрывается под водой». А вот свидетельство из Калабрии, из narrazione^*RI, приписываемого Кампанелле: «ed entrando l'anno 1599, venne nova, che in Roma prodigiosamente aveva inondato il Tevere, e non si potettero celebrar le feste di Natale, e in Lombardia il Po: e in Stilo non si poteron celebrar, la Simana Santa, gli ufficii divini per le molte gran pioggie che allagavano tutte le chiese…»^{*RJ 215} Когда в горы приезжает некий горожанин из Феррары, очевидец разлива Тибра²¹⁶, этого достаточно, чтобы породить слухи о чудесных знамениях, предвещающих конец света… К тому же век находится на исходе, и эта mutazione del secolo^*RK кружит самые трезвые головы. В последующий год, в июне 1601-го, потоки воды обрушились на Балканы, уничтожая урожай, вызывая разрушительные разливы рек, «подобные, согласно одному свидетельству, разливам По и других больших рек в Ломбардии»²¹⁷; эти дожди, согласно другому свидетельству, грозили «заразить воздух».

Какие выводы можно сделать на основании этих фактов? Что на исходе столетий средиземноморский климат ухудшился? Дистанция от приведенных нами доказательств до этого всеобъемлющего вывода слишком далека. Нам следует воздержаться от него. Все материалы нужно рассмотреть более пристально и добавить к ним точные факты, к которым может привести поиск во всех направлениях. Проблема сохраняется, она должны была быть поставлена, хотя мы и не в состоянии решить ее при нынешнем уровне наших знаний. Впрочем, решить ее могут не только историки. Если затраченные в данном случае усилия продемонстрировали, что они могут и должны сказать по этому поводу свое слово, наш труд был не напрасен.

Дополнительные замечания

По существу, я не стал ничего менять в предыдущем параграфе, который в 1947 году стал поводом для оживленных споров. Читателей это удивит: кое-кто сочтет мой поступок неосмотрительным. Густав Утгерстрем²¹⁸ в своей недавней статье (1958 год) любезно делает мне задним числом упрек в робости. Такова логика развития науки, и не мне жаловаться на это.

Главный итог прошедших 15 лет — это продолжение исследования затронутых мной кардинальных проблем. Накал страстей почти угас. Что касается изменений климата, то здесь дала о себе знать внешняя по отношению к людям сила, без которой стали невозможны самые простые из наших объяснений.

Применительно к простейшему подходу, намеченному в моем первоначальном исследовании — сведению воедино описательных подробностей, — я исчерпал доступные мне сведения. Они указывают прежде всего на ухудшение погодных условий в конце века: нескончаемые дожди, катастрофические наводнения, суровые и небывалые холода. Так, хроника Луиса Кабреры из Кордовы отмечает, что зимой 1602–1603 годов «по всей Испании наступили такие холода и морозы, что трудно назвать местность, жители которой не жаловались бы на суровую погоду. Даже из Севильи и из приморских городов, но особенно из Севильи, пишут, что Гвадалквивир замерз, чего никогда прежде не случалось. Такой контраст с прошлым годом, когда приход зимы вообще нигде не ощущался…»²¹⁹. В Валенсии²²⁰ морозными были 1589, 1592, 1594, 1600,1604 годы. Что касается многочисленных свидетельств о затяжных дождях, наводнениях, метелях и предсказаниях конца света, то они затрагивают все Средиземноморье, как последних лет XVI столетия, так и самых разнообразных периодов XVII. В свежем исследовании Эммануэля Леруа Ладюри отмечаются подобные же факты: «Рона целиком покрывается льдом, который способен выдержать мулов, пушки и двуколки, в 1590, 1595, 1603, возможно, в 1608, в 1616 и 1624 годах». Море близ Марселя замерзает в 1595 и 1638 годах, «когда вода вокруг галер схватывается льдом…». Масличные деревья в Лангедоке вымерзают неоднократно: в 1565, 1569, 1571, 1573, 1587,1595,1615, 1624 годах²²¹… «Оливковые рощи страдают от холодов так часто, что у их хозяев опускаются руки»²²², как в Лангедоке, так, без сомнения, и в других местах. Можно с уверенностью сказать, что в период между концом XVI и началом XVII века стало холоднее.

Увеличилось количество осадков. Один историк, говоря о Лангедоке, отмечает следующее явление, наблюдавшееся в 1590–1601 годах: «Запоздалые снега, не желающие таять весной, сильные холода в теплое время года, ливневые дожди в Средиземноморье, сопровождающиеся холодом и хорошо известным «десантом» северного хлеба в страны Внутреннего моря»²²³. Напротив, с 1602 по 1612 год и даже позднее ощущался как бы «приток тепла и света»²²⁴, возникают очаги засухи; во всяком случае, осадки распределяются неравномерно. Сколько молебнов о дожде было отслужено в Вальядолиде в 1607, 1617, 1627 годах²²⁵; в Валенсии к ноябрю 1615 года «havia molts mesos que no ploguia»^*RL; в октябре и в ноябре 1617 года²²⁶ «по caiga un solo chaparron»^*RM. Не станем утверждать, вслед за Игнасио Олагуе, что Испания оказалась жертвой продолжительной засухи, которая и была причиной ее упадка²²⁷. Но вполне возможно, что в ламанческих пейзажах в эпоху Сервантеса было больше зелени²²⁸.

Параметры выпадения осадков зависят в Европе (включая Средиземноморье) от продвижения атлантических циклонов на севере через Ла-Манш, Черное море и Балтику (на протяжении всего года), а на юге через Внутреннее море в период от осеннего до весеннего равноденствия. Согласно Густаву Уттерстрему, в XVI веке циркуляции воздуха в этом двойном контуре на севере мешали сильные холода, т. е. устойчивые, малоподвижные области антициклонов. При возникновении помех на севере южный маршрут мог работать с двойной нагрузкой, открываясь более, чем обычно. Но почему один из путей должен был открываться для воздушных масс, в то время как другой был наполовину закрыт? И какова должна была быть продолжительность этих колебаний, если они вообще существовали?

Все это только частности, кратковременно действующие факторы. Новые исследования идут гораздо дальше и ставят две легкообъяснимые задачи: выстроить длинные ряды показателей, не ограничивать рамки причинно-следственных связей одним Средиземноморьем, а расширить их на Средиземноморье плюс Европу, а еще лучше на весь мир. Говоря это, я опираюсь на образцовые работы доктора П. Шоува²²⁹ в Англии, географа Пьера Педеляборда²³⁰ и историка Эммануэля Леруа Ладюри²³¹.

Расширять объем доступной нам информации, попутно ее систематизируя и классифицируя по заранее намеченным группам, чтобы каждая описательная деталь становилась на свое место — показатели влажности, сухости, холода, тепла в соотнесении с датой и временем года, — означает перейти от художественного к своего рода количественному балансу. Выделить затем последовательности сходных событий: сроки сбора винограда, даты появления на рынке первого свежеотжатого масла, первого зерна, первой кукурузы; собрать сведения о вырубке деревьев, об изменении водного режима рек, о сроках цветения растений, о начале озерного ледостава, об образовании и разрушении ледяного покрова Балтики, о наступлении и таянии ледников, о колебаниях уровня моря — все это равносильно установлению хронологии долгосрочных или краткосрочных колебаний климата.

Второй шаг заключается в согласовании полученных данных и поставленных проблем с общими гипотезами и положениями. Гипотеза Джетстрима, вероятно, должна будет разделить судьбу стольких других универсальных объяснений — она будет выполнять свою роль на протяжении более или менее продолжительного времени. Согласно этой гипотезе, над нашим северным полушарием на высоте 20 или 30 км по отношению к земной поверхности с переменной скоростью обращается движущееся кольцо, непрерывный поток воздуха. Если скорость вращения увеличивается, то кольцо расширяется и надвигается на земной шар, как большая шляпа сползает на лоб своего владельца; если движение замедляется, то воздушный поток образует извивы и сжимается вокруг Северного полюса. Итак, если наши наблюдения точны, то Джетстрим в конце XVI века ускорил свое движение и, приблизившись к экватору, а следовательно, и к Средиземному морю, принес с собой на юг дожди и холод. Очевидно, все наши гипотезы можно было бы считать доказанными, если бы цепь наших доводов была безупречной, в чем мы не можем быть уверены. В рамках сегодняшней дискуссии можно допустить, что в середине XVI века, немногим раньше или немногим позже, началось то, что было названо, по определению доктора Шоува, «малым ледниковым периодом», который продолжался весь век Людовика XIV.

Важные вопросы остаются, однако, без ответа. Идет ли речь о длительной фазе климатических изменений? В таком случае в XVI веке начинается период продолжительного наступления дождей и холодов. Я хочу привести любопытную подробность, нимало не претендуя на возведение ее в ранг доказательства, об уровне commune в Венеции, т. е. о средней высоте воды в каналах, отмечаемой черными полосами на фундаментах домов, стоящих по берегам. Один документ утверждает, что, начиная с 1560 года, на протяжении 300 лет этот уровень все время поднимался²³². Если это наблюдение справедливо — а оно нуждается в точном подтверждении, — тогда остается определить, зависит ли подъем воды в венецианской лагуне только от количества атмосферных осадков или он связан с другими местными факторами. В любом случае это свидетельство заслуживает внимания.

Другой вопрос, остающийся без ответа: каким было возможное воздействие этого малого ледникового периода на жизнь Европы и Средиземноморья? Могут ли историки, пользуясь этим новым объяснением, решить ряд проблем, относящихся к аграрной сфере, санитарному состоянию общества или к интенсивности сообщений? Благоразумие требует, чтобы в этих областях были проведены отсутствующие пока исследования массовых источников. В ожидании этого мы не станем утверждать, как бы это ни было заманчиво, что в конце XVI века скотоводство стало преобладать за счет сокращения хлебопашества. Дожди и холод, прочно обосновавшиеся в Средиземноморье, привели к нарушению некоторых связей, но масштабы этих нарушений нам пока не удается установить. Следует определить также меру ответственности человека, бесспорно, влиявшего на происходившие изменения. Так, согласно работам Эммануэля Леруа Ладюри, сроки сбора урожая, постепенно все более отодвигавшиеся, определялись виноделами, желавшими получить поздний виноград, позволяющий повысить содержание спирта в вине²³³.

Понятно — и это самое существенное достижение в данной области, — что историю климата Северного полушария нужно изучать в ее целостности. Особенности климата Средиземного моря связаны с климатическими проблемами всего этого полушария: сегодняшнее отступление ледников Аляски, открывающее перед нашими глазами старинные леса, в древности раздавленные льдом; точная последовательность сроков цветения вишни в Токио (всякий раз сопровождавшегося ритуальным праздником); концентрические ряды деревьев в Калифорнии — все эти явления связаны между собой и с другими в единой истории климата. Этим оркестром руководит один дирижер, будь то Джетстрим или кто другой. На протяжении «раннего» XVI века климат был повсеместно благоприятным, — «поздний» повсюду отмечен атмосферными нарушениями.