Книга: Сказки-для-Катастрофы

Михаил Поджарский

Сказки для Катастрофы

Copyright © М.Поджарский

www.chemiwriter.in.ua

 

СКАЗКИ СМС-КИ

Жила-была одна Катастрофа. Она была маленькая и чёрненькая. И очень своенравная – она ведь Катастрофа! Когда она приходила, все её ругали: «Ну вот, Катастрофа пришла!». Но когда она уходила, они начинали грустить и ждать, когда она придёт снова. Потому что, на самом деле, все её любили. Вот такая это была Катастрофа.

– – –

Однажды за обедом Катастрофа спросила у двух Зелёных Крокодилов, закусывавших Английским Морским Офицером: «Достаточно ли питательно это блюдо, господа?». «Мы съедим всё, − ответил Крокодил в голубой бандане. − Кроме плеча этого джентльмена, к которому прикоснулась Её Величество, посвящая его в рыцари». А Крокодил с фиолетовым помпоном с гордостью добавил: «Мы − верноподданные Британской короны!». «Ни фига себе патриотизм!» − подумала Катастрофа, глядя на свой недоеденный чебурек.

– – –

Катастрофа спросила у Грустных Кроликов: «Милые Кролики, почему вы такие грустные?». «Мы боимся – по соседству поселилась Лиса!» − ответили Кролики. Тогда Катастрофа сказала: «А давайте раскрасим вас в разные цвета!». И Кролики стали розовыми, оранжевыми и зелёными в красную полосочку. Лиса увидела, что на полянке прыгают разноцветные кролики и решила: «Кролики сегодня какие-то не такие − наверное,они заболели. А кушать больных кроликов мама не разрешает». Лиса была очень послушной, она всегда слушалась маму. Поэтому она купила билет на карусель и уехала в далёкий лес. А Весёлые Кролики подарили Катастрофе букет пушистых одуванчиков.

– – –

Как-то раз Катастрофа пришла в гости к Бегемоту. Она спросила: «Бегемот, почему ты сам большой, а уши у тебя такие маленькие?» Бегемот смутился − он стеснялся своих маленьких ушек. Но это был очень воспитанный Бегемот − он не мог допустить, чтобы Катастрофа поняла, что поставила его в неловкое положение. Поэтому он сказал: «Это чтобы тебя рассмешить, милая Катастрофа». Он пошевелил ушками, и Катастрофа рассмеялась. А Бегемот перестал стесняться своих ушей.

– – –

Однажды Катастрофу укусил граф Дракула. Она решила, что это комар, почесалась и забыла. А вот Дракула одной лишь прививкой от бешенства не отделался. Вставив в язык восьмую серьгу, он, наконец, понял, что этот психоз мешает ему правильно питаться. Доктор Хаус прописал ему диету, и теперь бедный вампир сосёт кровь у гаишников через соломинку. Она у них жирная, да и народу их не жалко. В общем, всё кончилось хорошо.

– – –

Как-то раз Катастрофа прогуливалась ночью по Гринпинской трясине. Вдруг с весёлым тявканьем, светясь разноцветным фосфором, её обогнала Собака Баскервилей. Катастрофа не могла пропустить клёвую движуху и устремилась за ней. Так они носились по болоту до самого утра. «Бедный Холмс! Он совсем одичал в этой трясине – перешёл на собачатину», − с жалостью подумал доктор Ватсон, в который раз провожая взглядом обезумевшее от ужаса чудовище.

– – –

Катастрофа везде вызывала оживление и волнение. Она радовалась этому и думала, что по-другому быть не может и это хорошо. Но однажды она шла по Мосту. Мост тоже разволновался под её маленькими ножками. Это был старый Мост. От волнения он стал шататься и разваливаться. Катастрофа ничуточки не испугалась − она была очень смелой девочкой. Но она была ещё и умной девочкой и поняла: забудешь о месте действия − станешь причиной своих неприятностей. Или это только показалось, что она поняла?

– – –

Один злой и жадный Заяц как-то сказал Катастрофе: «Что ты за катастрофа такая? Никаких от тебя разрушений». «Я разрушаю скуку, − сказа Катастрофа. − Люди веселятся и от этого становятся лучше». Заяц презрительно фыркнул, отобрал у зайчонка морковку и поскакал в свою тёмную нору. Катастрофа расстроилась. Она была ещё маленькой и не знала, что только в сказках плохие становятся хорошими. А она жила совсем не в сказке...

– – –

Как-то Катастрофа повстречала старого угрюмого Орла. Он давно утратил вкус к жизни и даже ленился счищать вороний помёт со своих некогда блестящих перьев. Катастрофа ничего не сказала, только внимательно посмотрела на него своими карими глазами из-под весёлой чёлки. И Орёл вспомнил! Он вспомнил высокое небо и то, как молодым орлёнком впервые взлетел в него... Он встрепенулся, килограммы чужой грязи пыльным облаком отлетели от его блестящих перьев. Орёл расправил мощные крылья, оттолкнулся и взлетел. Он отправился в полёт. В свой последний полёт... Вот такая она, наша Катастрофа...

– – –

Катастрофа спросила у Времени: «Говорят, в жизни всё просто, тогда почему всё так сложно? И чем что-то хочется сделать проще, тем оно сложнее получается...». Время ответило: «Есть только семь простых нот. Но музыка бесконечна». Время иногда трудно понять, ведь никто не знает, что это такое.

– – –

Катастрофа как-то спросила у Рыжей Лошади: «Какие слова самые лучшие?». Мудрая Рыжая Лошадь глянула на Катастрофу большим добрым глазом, коснулась её щеки бархатными губами и ничего не сказала. И Катастрофа поняла, что слова сами по себе ничего не значат. Только любовь имеет значение. Умной девочкой была наша Катастрофа.

– – –

Катастрофа спросила у Волшебного Зеркала: «Почему ты такое одинокое?». «Во мне люди видят себя такими, какие они есть на самом деле», – грустно ответило Зеркало. «Можно и мне заглянуть в тебя?» – «Загляни, если ты к этому готова». Катастрофа была смелой девочкой, и заглянула в Зеркало. Никто не знает, что она там увидела...

– – –

«Что там, снаружи?» – спросила Катастрофа. «Там твоя жизнь…» – ответил Туман. «Если я выйду из тебя, что будет?» – «Я буду плакать…» – «Может, мне лучше остаться?» – «Во мне ты задохнёшься. И я буду плакать…» – «Как бы я не поступила, ты будешь плакать», – «Я всего лишь Туман…».

– – –

Однажды Катастрофа сидела на подоконнике, прислонившись лбом к холодному стеклу. Она посмотрела вниз с восьмого этажа, и ей показалось, что земля совсем близко... Вдруг Старый Воробей сослепу влетел в её форточку и стал испуганно носиться по комнате, наталкиваясь на стены. Катастрофе удалось поймать беднягу и выпустить на волю. Он улетел, с перепугу забыв поблагодарить. Но Катастрофа поняла: каким безнадёжным ни казался бы этот мир, обязательно найдётся кто-то, кому нужен именно ты. Катастрофа была очень умной девочкой...

– – –

Однажды Катастрофа встретила Существо. В каком смысле «Существо»? Или в каком смысле «встретила»? Об этом надо подумать. Допустим, она встретила Существо в прямом смысле. То есть, не «встретила», а именно встретила, и Существо, а не «Существо». А может, это надо понимать так, что Существо было прямым или прямо куда-то двигалось. Тут опять возникают сомнения: Существо «двигалось прямо», или оно «так прямо куда-то и двигалось!». М-да… задачка. Но это ещё ничего! А вдруг Существо двигалось не в прямом смысле, а в переносном! Тут совсем ничего не понятно: можно ли оставаться в переносном смысле самим собой или придётся поменять свою сущность? И куда в нём можно двигаться? Наверное, в какой-то другой смысл. А если вдруг перейти из переносного смысла в иронический, то как повлияют задние мысли на плавность межсмыслового перехода? А «задние мысли» это мысли тех, кто думает сзади? Тогда надо сделать поворот круг-о-о-ом и их мысли станут передними. Или вот ещё: в скольких смыслах одновременно можно оставаться Существом, не рискуя получить гиперфункцию селезёнки?

Катастрофа умела задумываться, не думая, и потому твёрдо для себя решила: «Никакая я не Гиперфункция Селезёнки. Я – Зебристая Дрень». Но тут не всё так просто. Хорошо известно: существуют две разновидности дреней: зебристые и ложнофантиковые (не путать с ложнофунтиковыми – то не дрени, а хохотальщики, они ещё бывают брюхоногими). Проблема в том, что отличить их невозможно – они идентичны до последней молекулы. «А вот и нет! – Катастрофа была образованной девочкой и не терялась, когда надо было поддержать интеллигентный разговор. – У меня только что вырос зубчатый заусенец, он нежно чешется и звонко пахнет фиалками внутреннего сгорания. Так что я Дрень именно Зебристая. Причём сразу в четырёх смыслах: ироническом, иносказательном и ещё в двух неизвестных науке, которых я только что открыла, за что хочу премию в размере трёх бутербродов с сыром».

«Простите, я, кажется, помешал», – пролепетал Ёжик и поспешил вернуться в туман.

Туман, задорно хрюкая и прядая татуированными ушками, тыкал пятачком в iPhone, спеша позвонить на «Русское радио», чтобы выиграть конкурс на самый мелодичный послеобеденный пук.

«Гы!» − сказала Маша, застегнув свой шкаф на все четыре пуговицы.

М-да… хрюндюли-и-и…

ПРИТЧИ

Девочка и Паровоз

Играла как-то Девочка в лесу и нашла Паровоз.

– Я не паровоз, – сказал Паровоз. – Я прекрасный принц. Меня заколдовала злая колдунья. Кто меня поцелует в…

– Конечно-конечно! Знаем-знаем! – сказала, не дослушав, Девочка и поцеловала паровоз в левое переднее колесо.

– … в поршневое дышло, тому будет счастье, – растерянно закончил Паровоз.

Но было уже поздно – Девочка превратилась в Мотодрезину.

Тут появился Бомж. Он сдал Паровоз и Мотодрезину на металлолом, купил билет на самолёт и теперь собирает бутылки на пляже в Рио-де-Жанейро.

Странная штука счастье – все его ищут, а достаётся оно чёрти кому…

Дети и Джинн

Пошли как-то дети после уроков в Сахару нефть искать, и нашли старый-престарый смартфон. Потёрли они его, а оттуда возьми да и выпрыгни какой-то чувак в странном прикиде. Выпрыгнул и говорит:

– Я джинн. Зовут Андроид. Андрюха, по-вашему. Выполняю желания. Сейчас могу выполнить только одно, потому как я в роуминге.

– Хочу много мороженного и конфет шокола… – сказал было практичный Мальчик.

– Да не надо конфет никаких! – перебила его дальновидная Девочка. – Хочу много-много женского счастья!

– Не хило! Прикольные у тебя желания, малолетка, – удивился джинн Андрюха.

Он задумчиво поскрёб себе грудь, с воплем «Трах-тибидох!» выдернул из неё волосину и сказал:

– Будь по-твоему. Вырастешь, будет тебе того счастья – мало не покажется.

Сказал и пропал. И смартфон пропал тоже.

Мальчик обиделся и с той Девочкой больше не гулял. Потом он вырос и пошёл в банк работать директором.

А Девочка сейчас на книжном рынке продаёт женские романы. У неё того счастья – завались.

А что? Иногда покупают…

Девочка и Щука

Пошла однажды Девочка зимой на речку в проруби поиграть. Вдруг как выскочит оттуда здоровенная Щука, да как сверкнёт зелёным глазом! Поняла Девочка, что Щука не простая, а волшебная. И вот он – её шанс! Набрала она полную грудь воздуха, чтоб желание сказать, но тут Щука взмолилась человеческим голосом:

– Убей меня, Девочка! Сил моих больше нет. Триста лет живу и триста лет человечьи желания выполняю. Задолбали!

Сжалилась добрая Девочка и убила Щуку. Убила, выпотрошила, зажарила и съела. Чего добру-то пропадать?

Съела Девочка Щуку, да только прилегла отдохнуть после сытного обеда, вдруг чувствует – появилось внутри неё что-то, чего раньше не было. И не могло это быть ничем дурным, потому как мальчики из её класса были ещё маленькими, а сосед Степан пил много водки и по этой причине ни на что такое был неспособен.

Поняла Девочка, что может теперь желания выполнять. Испугалась сильно. Выпила полторы пачки пургена – вышли из неё останки Щуки, но проклятая способность осталась.

Бродит теперь Девочка по свету, чужие желания выполняет. Берёт за это большие деньги. Рыбу не ест, ни-ни!

Доброта имеет хорошие стороны. Имеет и плохие.

Добрые дети

Решили дети побыть добрыми – собачку, там, бродячую накормить или бабульку какую через дорогу перевести. Выбрались они на улицу. Только ничего у них не получилось – собаки от них шарахались, а встречные бабульки путешествовать категорически отказывались.

Удивились дети – может, пахнет от них нехорошо, или с кармой какие проблемы? Пошли они к Мудрому Мефодию, вручили бутылку водки, и говорят:

− Мудрый Мефодий, отрихтуй нам карму, а то от нас собаки шарахаются, − и вежливо так добавили: − Пожалуйста.

Мудрый Мефодий тоже поначалу шарахнулся, больно ударившись о дверцу холодильника «Минск», в котором жил. Но потом совладал с собой, выпил залпом принесенный презент, просмотрел на детей проницательным взглядом, левым глазом на Девочку, правым – на Мальчика, и сказал:

− С кармой, ребятки, у вас всё окей. В порядке она у вас, то есть. Вам не ко мне. Идите-ка вы к…

И, не договорив, заснул крепким сном мудреца, познавшего Истину.

Решили дети, что если их карма в порядке, то дело только в запахе. Ну, какие ещё могут быть причины? И как ещё можно понять последние слова Мудрого Мефодия? Стало быть, придётся им к стоматологу идти.

Расстроились дети сильно, девочка даже всплакнула. Не то чтобы она стоматологов не любила – просто боялась очень. Но как быть? Не могли же они ослушаться любимого наставника!

Закрыли они бережно дверцу холодильника, дабы никто не потревожил сон мудреца, и на негнущихся ногах направились в ближайшую поликлинику.

Но не дошли они туда. Ноги-то у них не гнулись! Настигли их дюжие Санитары, скрутили и в палату вернули.

Решил стать добрым – убедись, что не псих.

Девочка и университет

− Сходи-ка в магазин, доченька, хлеба купи, − сказала как-то Девочкина Мама, отвлёкшись от «Одноклассников».

Вышла Девочка из дому и тут же заблудилась – на уроках географии она не слушала учительницу, а вместе с соседом по парте смотрела взрослые журналы его папы. Потому вместо магазина попала в университет.

Долго Девочка не могла сообразить, где она. Здесь за многое нужно платить – значит, это магазин. Но тогда почему раз в месяц ей самой дают деньги? Надо ходить на занятия и слушать разных дядь и тёть – значит, это школа. Но можно и не ходить − всё равно два раза в год те дяди и тёти ставят нужные оценки. К счастью, Девочка не умела думать долго, поэтому быстро оставила попытки что-либо понять.

Студенческая жизнь ей понравилась. Кроме скучных занятий было много весёлого. Иногда ей казалось, что она в племени безумных дикарей, иногда – во взрослом журнале.

Через пять лет, так толком и не поняв, где побывала, девочка вернулась домой.

– А, это ты… – сказала Мама, оторвавшись от монитора. – Хлеб купила?

Девочка, молча, протянула университетский диплом. Повертев в руках блестящую картонку, Мама вздохнула:

− Что же ты будешь кушать, доченька?

И вернулась к своим «Одноклассникам».

СКАЗКА О СЕРЫХ КРЫСАХ

Катастрофа сказала Серым Крысам:

– Давайте сделаем что-нибудь прикольное!

Крысы на секунду оторвались от своего занятия и переглянулись. Старшая смахнула с морды птичий пух, не торопясь подошла к Катастрофе и, рассматривая её оценивающе, осторожно поинтересовалась:

– Зачем?

– Ну... чтоб жить весело! – Катастрофа не умела объяснять, как ей казалось, простые вещи.

Крысы прервали своё занятие, снова переглянулись и настороженно примолкли. Старшая, глядя на Катастрофу в упор, медленно произнесла:

– Мы живём правильно.

– Но можно жить ещё и весело, – возразила Катастрофа.

Тогда Старшая Крыса оскалила жёлтые зубы, сделала ещё один шаг к Катастрофе, и прошипела:

– Иди отсюда.

– Но почему? – растерялась Катастрофа. – Что я такое сказала?

Катастрофа одинаково хорошо относилась ко всем существам на свете. Она не понимала, почему люди стараются обходить Серых Крыс десятой дорогой. Она увидела их, когда просто шла домой. Ей стало жалко этих серых существ, уныло копошащихся в пыли на обочине дороги. Хотя стояла хмурая осенняя погода, у Катастрофы было хорошее настроение, и ей очень хотелось им с кем-нибудь поделиться.

– Что я такое сказала? – она решила, что её не так поняли. – Вы тут в пыли возитесь, а это скучно. Давайте сходим куда-нибудь, где весело. Это ведь хорошо.

Только сейчас она увидела, чем Крысы занимались, пока она их не отвлекла. Они пожирали мёртвую птицу.

– Пошла вон! – прорычала Старшая Крыса.

– Дебилка! – откуда-то из-за хвоста Старшей крысы выскочил крысёнок с прокушенным ухом, подскочил к Катастрофе и ткнул её мордочкой в колено. Старшая взвизгнула и больно укусила его, ставя наглеца на место. Она приблизила свою морду к лицу Катастрофы и, обдав её дурным запахом из пасти, твёрдо и чётко произнесла:

– Нам не нужно, чтобы кто-то лез в наши дела. Мы живём правильно. Так жили все наши предки. Нам лучше знать, что хорошо, а что плохо. Уходи, а то пожалеешь.

Если бы Катастрофа была постарше и поопытней, она бы молча повернулась и ушла. Но она была молодой и неопытной.

– Но я же хочу, как лучше! – воскликнула она.

Старшая крыса зарычала и поднялась на задние лапы. С её страшных резцов капала розовая от птичьей крови слюна. Шерсть на её загривке поднялась дыбом, сливаясь с низким осенним небом.

Катастрофа почувствовала, как по спинё течёт холодный пот.

– Она всего лишь детёныш. Не трогай её, Гарка! – это сказала старая Крыса с рыжими пятнами на боках и изуродованной глубокими шрамами мордой. Она медленно подошла и встала между Старшей Крысой и Катастрофой.

– Кто это там заговорил? Дарга! Давно я твоего голоса не слышала…

Гарка, казалось, забыла о Катастрофе. Она припала к земле, шерсть на её загривке вздыбилась, усы топорщились, глаза, пристально глядевшие на Даргу, горели ненавистью.

– И кто же мне помешает? Ты, ренегатка, калека? – глубоко в горле Гарки клокотала злоба.

– Я, – спокойно сказала Дарга. Она встала напротив Гарки морда к морде, демонстрируя готовность драться насмерть.

Стая пришла в движение. Семь Крыс приблизились к Дарге, выказав намерение драться на её стороне. Остальные – тридцать или сорок – крадучись окружали место действия. Отовсюду доносилось возбуждённое повизгивание, шипение и утробное рычание.

Катастрофа стояла, затаив дыхание и боясь пошевелиться.

– Чего ты добиваешься, Дарга? – прорычала Гарка. – Или ты забыла?..

– От чего же… Я помню, кто изуродовал меня, загрыз моих детёнышей и запретил самцам со мной спариваться. Это сделала ты, Гарка.

– Хочешь снова? Я не против. Сейчас будет проще – у тебя больше нет детёнышей.

– Даже, если ты меня убьешь, по-твоему не будет. Всех ты не заставишь жить, как хочешь ты.

– Я хочу, чтобы Крысы жили правильно.

– Всегда в дерьме?

– Демагогия! Крыса должна стоять крепко на земле! Всеми четырьмя лапами! Если бы все стали нюхать цветочки и любоваться облачками, мы бы давно передохли!

– А может, научились бы летать? Люди ведь научились.

– Люди? Летать? На этих железках? Ха-ха! Не говори мне про людей! У них от этих их железок больше горя, чем радости. Они скоро друг друга перебьют этими железками. Туда им и дорога! Люди здесь временные гости. Мы, Крысы – хозяева! Этот мир принадлежит нам! Мы будем жить вечно!

– Кроме тех, кого ты загрызла.

– Что ты ей пытаешься доказать, мама? До неё всё равно ничего не дойдёт. Она помешалась, у неё мания величия. Её давно убить надо было! – это крикнул Крыса-подросток с рыжими пятнами на боках, который до того был позади Дарги.

– Что-о-о?! «Мама»?! – взвилась Гарка. – Ах, вот оно что? Так это твой выродок! А всем ты говорила, что он приблудный. Я давно должна была догадаться, когда видела, как он в небо пялится.

– Заткнись, Скулл! Это не твоего ума дело. Это наши с ней разборки, – Дарга была сбита с толку неожиданной выходкой сына.

– Надо было тогда и тебя загрызть, старое мурло! – прорычала Гарка. Она ещё больше ощетинилась, её хвост нервно дёргался. – Зря я пожалела бывшую подругу.

Напряжение в стае выросло до предела. Крысы чётко разделились на две группы. Меньшая окружила Даргу. Большая образовала вокруг плотное кольцо. Оцепеневшая от ужаса Катастрофа оказалась на «нейтральной» территории между враждующими лагерями.

Развязка наступила внезапно.

– Здохни, тварь! – вдруг крикнул Скулл и бросился на Гарку. Они сплелись в один бешено крутящийся, визжащий и рычащий клубок.

Крысы, окружавшие Даргу и её друзей, напали одновременно, все сразу. Во все стороны полетела шерсть и брызги крови. Струйка крови попала Катастрофе в лицо, она даже не заметила.

Атаковав неорганизованно, нападавшие допустили стратегическую ошибку: в возникшей неразберихе они не могли отличить своих от чужих, их атака превратилась в беспорядочную драку всех со всеми.

Первой оценила ситуацию Дарга. Она выползла из-под груды дерущихся тел и, не подумав прийти на помощь сыну, быстро устремилась прочь. Заметив краем глаза Катастрофу и вспомнив о ней, она крикнула:

– Беги!

– Но там же Скулл! – воскликнула Катастрофа.

Дарга хлестнула её по ногам хвостом и рявкнула:

– Беги, дура! Беги! Убьют! – и что есть силы понеслась вперёд по дороге. Удар по ногам вывел Катастрофу из ступора, и она бросилась следом.

Позади послышался топот множества лап. Катастрофа оглянулась через плечо: за ними бежало около пятнадцати Крыс.

– Сейчас догонят! – крикнула она Дарге.

– Не догонят, – ответила та. – Беги, не оглядывайся.

Дарга хорошо знала сородичей. Преследователи быстро отстали. Они остались без лидера – Гарки. А проявлять инициативу, как все стайные животные, они не умели.

Пробежав километра полтора, Дарга свернула во двор заброшенного дома. Катастрофа забежала туда вслед за ней, перепрыгивая через горы строительного мусора. Почувствовав себя в относительной безопасности, она села на землю, стараясь отдышаться. Дарга напилась из лужи и принялась, молча, зализывать раны.

Через какое-то время послышался топот. Катастрофа вскочила, готовясь бежать дальше. Но Дарга, на секунду прервав своё занятие и прислушавшись, спокойно продолжила вылизываться. Во двор одна за другой вбежали четыре Крысы – друзья Дарги. Они с жадностью стали лакать воду из лужи, затем тоже принялись зализывать раны.

– Простите меня. Я не думала… – наконец отдышавшись, принялась было оправдываться Катастрофа.

– Ты тут не причём, – перебила её Дарга. – Рано или поздно это случилось бы. Этот спор старый, как мир. Между теми, кто хочет летать, и теми, кто согласен только ползать. А ты иди домой, девочка. И никогда не лезь в чужую жизнь. Сегодня ты не погибла только чудом. Ты уже большая – должна понимать, что жизнь состоит не из одних только удовольствий.

Послышались неуверенные шаги и во двор, шатаясь, ввалился Скулл. Его шерсть была изодрана, в правом боку зияла глубокая рана, из которой текла кровь.

– Я убил Гарку, мама, – прохрипел он и тяжело опустился на землю.

– Зря ты это сделал, – сказала Дарга, перестав вылизывать глубокую царапину на бедре.

– Она была тварью! – воскликнул Скулл. Он закашлялся, из его пасти пошла кровавая пена.

– Она была умной. Заботилась о стае. Теперь Старшей станет Зуфа. Она всю стаю угробит, только бы нас найти…

– Гарка убивала всех, кто думал иначе.

– Она хотела дисциплины.

– Я тебя не понимаю, мама… – через силу пробормотал Скулл и сделал безуспешную попытку встать на лапы.

– И не надо…

Дарга замерла и некоторое время задумчиво смотрела на запад, туда, где в просвете низких туч ненадолго появилась полоска голубого неба. Когда эта полоска исчезла, она тряхнула головой, как бы отгоняя наваждение, и сказала:

– Надо уходить. Быстро и далеко. На восток пойдём. Там, говорят, город есть. Может, удастся затеряться…

– Я не дойду, мама, – прохрипел Скулл.

– Да. Ты не дойдёшь.

Дарга посмотрела на Скулла долгим взглядом, затем вдруг бросилась и одним движением резцов разорвала ему горло.

– Что ты делаешь?! Это же твой сын!!! – в ужасе закричала Катастрофа.

– У меня ещё будут детёныши, – сказала Дарга, глядя, как стекленеют глаза Скулла. – Сейчас нам предстоит длинный переход – нужна еда.

И Дарга впилась зубами в ещё дрожащее тело сына.

– – –

Катастрофа с трудом добрела домой. Смывая с лица крысиную кровь, она вспомнила, как ещё вчера горевала из-за своих наивных детских проблемам. Что-то кольнуло слева в груди, и вдруг она очень ясно поняла, что уже выросла, и её детство от неё уходит. Катастрофа заплакала.

– – –

От автора. Учёные установили, что в реальной жизни крысы, которые хорошо друг друга знают, никогда между собой не дерутся.

ЛОПИХУНДРИК

Нелепое путешествие взрослой девушки

Катастрофа смеялась так, что у неё начал болеть живот. Она понимала, что неприлично смеяться над незнакомыми, но ничего не могла с собой поделать. Её можно было простить – сохранять серьезность при виде этого существа мог только отпетый мизантроп.

Он подошёл к ней на улице. Только она остановилась, чтобы послушать уличных музыкантов, как услышала рядом приятный голос:

– Какая красивая мелодия!

Она обернулась. На неё смотрели внимательные глаза, в которых вспыхивали лукавые искорки.

– Девушка, как вас зовут? Меня зовут Лопихундрик.

Сначала она подумала, что это аниматор в костюме. Он был покрыт пушистой шерстью кофейного цвета, более светлой на животе. Нос пуговкой, рот с приподнятыми уголками, аккуратные маленькие ушки и большие глаза придавали его круглой мордашке, похожей на мордочку то ли медвежонка, то ли щенка, забавное выражение. Образ дополняли широкие шорты розового цвета.

– Я Лопихундрик, – повторил незнакомец хорошо поставленным голосом.

При звуках бархатного баритона, который никак не сочетался с нелепой наружностью, на Катастрофу напал очередной приступ хохота.

– Лупи… кто? – только и смогла сказать она.

– Ло-пи-хун-дрик, – чётко, по слогам произнёс незнакомец.

Катастрофу скрючило так, что она совсем не могла дышать. Она даже немножко испугалась, что умрёт от смеха в прямом смысле. Или её заберут в милицию за непристойное поведение. Ей вдруг захотелось оказаться в каком-нибудь приятном месте далеко отсюда, где её никто не увидит. Да! И чтоб отпустило, наконец.

Её отпустило.

Катастрофа сидела на качелях. Её лицо обдувал тёплый ветерок, пахло цветущей вишней, пели птицы. Рядом стоял Лопихундрик и рассеянно чесал живот.

– Где это я? – спросила она.

– Ты захотела оказаться в каком-нибудь приятном месте далеко ото всех, где тебя никто не увидит. Я так понял… – сказал Лопихундрик. И добавил извиняющимся тоном: – Ну вот…

Катастрофа осмотрелась. Вокруг стояли деревья в цвету. Неподалёку текла речка. Большого города, где она только что встретила Лопихундрика, не было и близко.

– Тут совсем как в детстве, у дедушки, – сказала она.

Она спрыгнула с качелей и обошла их кругом, легонько касаясь кончиками пальцев.

– И качелька такая же…

– Ты хочешь знать, что происходит, – сказал Лопихундрик.

– Ты что, мысли мои читаешь? – спросила Катастрофа.

– Не совсем так, но в целом, ты угадала, – ответил он, почёсывая за ухом. – Дело в том, что я выполняю желания. И… я не аниматор в костюме.

Он перестал чесаться и осторожно отступил на шаг. Его вид был очень виноватым.

– Помнишь, о чём ты думала, когда я к тебе подошёл? – сказал он. – Ты проклинала однообразную жизнь и мечтала, чтобы всё изменилось, чтобы в ней появились милые нелепицы, новые друзья, весёлые приключения. Так?

– В общем, да… – сказала Катастрофа.

– Ну, вот…

Наступило неловкое молчание.

– Лопихундрик… это имя такое или?.. – нарушила его Катастрофа.

– Или видовая принадлежность? Или профессия? Не знаю... Дело в том, что… я один такой…

– А как… в общем, как ты это делаешь?

– Не знаю. Просто делаю. Я всегда был таким.

Они снова помолчали.

– Ну ладно, хватит, – сказала Катастрофа. – Давай, возвращай меня домой.

– Не могу, – Лопихундрик отступил ещё на шаг назад и виновато опустил голову.

– Как это не можешь?! – воскликнула Катастрофа. – Ты же сам сказал, что желания выполняешь! Я домой хочу! Это моё желание! Выполняй!

– Покинуть это место просто так нельзя, – пролепетал Лопихундрик. На него жалко было смотреть. – Для этого надо загадать самое-самое главное, самое сокровенное своё желание. Попросить то, что ты хочешь на самом деле, без чего твоя жизнь теряет смысл.

– Верни меня домой! Я этого хочу!

– Да… хочешь… Но это не самое сокровенное желание. На самом деле ты не хочешь возвращаться в серые будни, к скучной работе, надоевшим развлечениям.

– Но!.. – вспылила Катастрофа и тут же осеклась. – Но такая моя жизнь, другой у меня нет.

У Катастрофы задрожали ноги, и ей пришлось сесть на траву. Её рука наткнулась на что-то круглое и холодное. То была пол-литровая бутылка «Кока-Колы». Катастрофа не стала интересоваться её происхождением.

Напиток вернул способность мыслить. Катастрофа спросила:

– Где мы находимся? Где это место?

– Не знаю, – сказал Лопихундрик. Изогнувшись дугой, он чесал себя между лопатками. Сосредоточенное выражение очень шло его забавной мордашке. – В твоём желании не было точных координат.

– А почему тут нет никого?

– Наверное, ты хотела побыть одной.

– Наверное?

– Я только выполняю желания. Мне не нужно их знать. То есть не так… Я стараюсь не знать. Не очень приятно знать всё, чего хотят люди.

– Пять минут назад я шла домой. Я туда когда-нибудь попаду?

– Ты действительно этого хочешь?

Катастрофа уже собралась дать, как ей казалось, очевидный ответ, как вдруг почувствовала, что в её ладони зажата какая-то бумажка. Посмотрела – то был список покупок.

Катастрофа представила, что через секунду снова окажется у супермаркета, где она должна накупить огромные сумки продуктов, потом ехать с ними через весь город, потом наготовить много еды, потому что должны прийти гости, а пива надо накупить побольше, ведь сегодня по телевизору футбол и мужики будут его смотреть, пить пиво и орать, а бабы в другой комнате обсуждать последние сплетни, и ей надо будет их всех обслуживать, а завтра опять ехать в этот чёртов офис…

Катастрофа аккуратно сложила бумажку вчетверо, засунула его в пустую бутылку и плотно навинтила крышку. Широко размахнувшись, она забросила бутылку на середину реки.

Затем она вдохнула полной грудью сладкий майский воздух и, потянувшись, сказала:

– А останусь-ка я здесь навсегда!

– К сожалению, ничего не выйдет, – сказал Лопихундрик. – Это всего лишь кусочек твоего детства. Вернуть детство нельзя. Невозможно. Надо двигаться вперёд.

– Жаль… Ну хорошо. Двигаться, так двигаться. Идём!

– Куда?

– Куда-нибудь.

Катастрофа ещё раз огляделась по сторонам.

– Это место какое-то странное.

– Такое же, как и ты.

– Не-е-е-е! Себя-то я знаю. А тут кое-что непонятно. Вот скажем, почему тут небо не синее, а розовое?

– Говоришь, ты себя знаешь? Ты когда зеваешь – вдыхаешь или выдыхаешь?

– Ха! Так это же… Ух ты! Действительно… Ну хорошо, подловил. Объясни тогда, почему тут посреди реки указатель стоит? И на нём написано «Туда»?

– Как ещё река узнает, куда ей течь?

– Как река может знать? Она же не живая?

– Люди живые, а много ли они знают?

– А для меня тут указатель тоже есть?

– Ты же не река!

– Хоть дорога какая-то тут есть?

– Сколько угодно! Смотри!

Катастрофа обернулась. Сразу за садом было огромное поле. По нему веером расходилось множество дорог. Все они были разными: широкими и узкими, прямыми и извилистыми. Там были дороги асфальтированные, мощёные камнем и обычные грунтовые просёлки. Одни были совсем новыми, другие – уже порядком истоптанные. Были там и узенькие тропинки, поросшие травой, проложенные в зарослях папоротника. В начале каждой дороги стоял шлагбаум. Все шлагбаумы были открыты.

– Почему здесь столько шлагбаумов понатыкано? – спросила Катастрофа.

– Чтобы все видели, что дороги открыты.

– Но, шлагбаум ставят, чтобы он закрывал дорогу.

– Ошибаешься! Шлагбаум должен показывать, что путь открыт.

– По какой дороге пойдём? Их тут столько!

– Обычно выбирают из двух возможностей.

– Да тут их сотня!

– Если возможностей много, это множество делят надвое, выбирают какую-то одну его часть, потом её делят надвое, выбирают одну, и так пока не останется одна единственная возможность.

«Странно здесь всё», – подумала Катастрофа и, крепко зажмурившись, шагнула вперёд.

– – –

Дорога, замысловато петляя, вилась среди низких холмов, поросших густым кустарником. Катастрофу подгоняло любопытство – ей хотелось знать, что там, за следующим поворотом. Рядом семенил Лопихундрик, смешно переваливаясь на коротких ножках. Как ни быстро шла Катастрофа, он не отставал ни на шаг.

– Странная дорога – всё петляет да петляет и никуда не выводит, – сказала Катастрофа.

– Наверное, не знает, куда вести, – заметил Лопихундрик.

– Ей нужен указатель, – усмехнулась Катастрофа.

– Ты и есть указатель – это ведь твоя дорога.

– Это какая-то неправильная дорога.

– Какую выбрала…

– Давай вернёмся в тот садик, я выберу другую.

– По этим дорогам нельзя никуда вернуться. Даже если двигаешься назад, всё равно идёшь вперёд.

– Даже если идёшь по кругу?

– Не по кругу – по спирали.

– Тогда мы идём по спирали – этот камень мне знаком, – Катастрофа села на придорожный камень. – Давай передохнём. Я устала.

– Если это твой знакомый, что ж ты с ним не поздоровалась?

– Ты в своём уме? Это ж камень!

– Камни тоже обижаются…

– Хорошо, если тебе будет приятно… – Катастрофа нагнулась и крикнула под себя. – Здравствуй, камень! Ну что, доволен?

Последнее она сказала Лопихундрику. Тот только улыбнулся.

Раздался тихий звук, похожий на скрип гравия под ногами. Катастрофа прислушалась. Снизу отчётливо донеслось:

– Ззздррравссствуйте!

Катастрофа с визгом вскочила с камня и перебежала на другую сторону дороги.

– Что за приколы, Лохматый? – воскликнула она.

– Это не я, – улыбнулся Лопихундрик и показал на Камень. – Это он.

– Но как?.. – Катастрофа глядела на Камень округлившимися глазами.

Это был самый обычный кусок гранита, наполовину вросший в землю, покрытый серо-зелёным мхом.

– Камни очень застенчивы и редко с кем разговаривают, – сказал Лопихундрик.

– За что именно мне такая честь?

– Представь: десятки тысяч лет на тебя не обращают внимания, и вдруг кто-то называет тебя своим знакомым.

– Не бойтессссссь, – сказал Камень. – Пожжжжалуйсссссста, ссссядьте нннна мммменнння сссснннновввва. Ввввы такая приятнннная.

– Я не сажусь на первых встречных! Я порядочная девушка!

– Ты сказала, что он твой знакомый.

– Да какой он знакомый! Я его и видела-то мельком и уже давно – час назад.

– Твой час для него – мгновение. Для камней время движется не так, как для нас с тобой.

– Меня учили, что время для всех одинаково.

– Это если измерять его в секундах. А ты попробуй измерять время в событиях.

– В каких событиях?

– В событиях жизни. У тебя их вон сколько: ты родилась, сделала первый шаг, сказала первое слово, впервые поцеловалась. Каждый удар твоего сердца – тоже событие. А у Камня их всего-то ничего: два миллиарда лет назад он откололся от скалы, потом ледник принёс его сюда, потом строители отбросили его на обочину, чтобы не мешал. Вот и всё.

– Бедненький, – сказала Катастрофа. Она присела у Камня и осторожно погладила его ладонью.

– Ххххрррруммммрррр, – промурлыкал он.

– Чтобы в его жизни произошло столько событий, сколько в твоей, должны пройти десятки миллиардов лет, – продолжал Лопихундрик.

– Что я могу для тебя сделать? – спросила Катастрофа у Камня

– Ссссчиссссть сссс мммменнння ммммохххх – чешшшшетсссся.

Катастрофа вынула из волос заколку и, как могла, вычистила Камень. Пока она это делала, Камень мурлыкал от удовольствия. Потом она сказала:

– Ты извини, Камень, мне надо идти.

– Сссспассссибо зззза это ммммгнннноввввенннние. Я буду поммммннннить его ввввсегда, – сказал Камень.

«Миллиарды лет!» – подумала Катастрофа и чуть не заплакала.

– – –

– Мы идём и идём и никуда не приходим. Что это за дорога такая! – пожаловалась Катастрофа.

– Она не знает, куда нас привести, – сказал Лопихундрик.

– Как это? Все дороги куда-то ведут.

– Они ведут не «куда-то», а куда хотят те, кто их проложил. Это дорога твоя, она должна привести тебя, куда захочешь ты.

– Не понимаю я этого. Я привыкла, что если иду по дороге, то обязательно куда-то попадаю.

– Куда хочешь ты? Или те, кто проложил ту дорогу?

– Я сама решаю, куда мне идти, что делать!

– Ты уверена? Вспомни: когда ты училась в университете, преподаватели говорили тебе, что делать, и ты делала. Парни приглашали на свидания, и ты шла. Да, ты двигалась по жизни, но ты ли выбирала направление движения?

– Твои сведения сильно устарели! Я давно уже не студентка, и решения принимаю сама!

– Тогда реши, какое желание для тебя самое главное.

Катастрофа хотела что-то сказать в ответ, но передумала.

– А ты не такой смешной, каким кажешься, – сказала она, помолчав.

– Ты решила, что я смешной, потому что выгляжу, как плюшевая игрушка. Но моё назначение – выполнять желания. А это – очень не смешно.

– Может быть…

Некоторое время они шли молча.

– Ты знаешь, я вот подумала… Возможно ты и прав.

– В чём?

– Когда я была студенткой, жизнь казалась проще, что ли… Нет, не так – понятнее. Я знала, что хорошо, что плохо. Может, потому что об этом мне говорили все, кому не лень… Теперь на так. Чем дальше, тем меньше понимаю. Всё вроде бы просто, но на самом деле всё так сложно, что не разберёшься… И знаешь… Вот ты сказал про направление движения, и я теперь сомневаюсь, когда я действительно сама принимала решения, а когда складывались обстоятельства, а я с ними просто соглашалась.

Катастрофа вдруг остановилась и повернулась к Лопихундрику.

– Ой, я, кажется, знаю, чего хочу!

– Позвольте полюбопытствовать? – спросил Лопихундрик с театральной интонацией.

– Ну что ты кривляешься? Я же серьёзно!

– Ты уверена, что хочешь именно этого?

– Да! Вот теперь точно хочу! И именно этого!

– Ну, хорошо-хорошо! Чего же ты хочешь?

– Ты же читаешь мысли!

– Всё равно скажи вслух. Может, услышав себя, ты передумаешь.

– Хочу попасть в место, где всё ясно и понятно. Ну, в смысле, отношений. Где все поступаю только по правилам… что говорят, то и делают... В общем, такое…

– Ты, случайно не армию имеешь в виду? – спросил Лопихундрик осторожно.

– Ага… ну да… армию. Да, армию! Теперь я точно знаю – хочу в армию!

– Вроде, считается, что армейская служба – не женское дело... – осторожно заметил Лопихундрик.

– А я хочу в такую армию, где и женщины работают.

– Служат.

– Ну да, служат. И не просто служат, а всем там заправляют.

– – –

Солдаты появились из-за пригорка неожиданно. Все трое были одеты в балетные пачки камуфляжной расцветки, из-под которых выглядывали такие же пятнистые семейные трусы. В талии пачки были перетянуты солдатскими ремнями. На ногах бойцов были чёрные резиновые сапоги, на головах – голубые береты. Увидев Катастрофу, они остановились и принялись её внимательно рассматривать. Выражение их лиц было самым, что ни есть, свирепым.

– Ребята, давайте знакомиться, – сказала Катастрофа. – Меня зовут Катастрофа.

Самый здоровенный из троих, у которого на руке сияла наколка «ВДВ – forever!», сделал шаг вперёд, топнул ногой, выпятил грудь и, глядя на Катастрофу налитыми кровью глазами, громовым голосом гаркнул:

– Пуся!

– Мило, – сказала Катастрофа. – За что ж тебя мамка таким именем наградила?

– Гражданка! – Пуся скривил губы. – Моё имя – грозное имя бесстрашного воина, громыхающее подобно громовым раскатам, внушающее ужас врагам и обращающее их в бегство.

– Ага, и мне как раз захотелось. Сбегать, – Катастрофа повернулась к двум другим воинам. – Мальчики, вы тоже будете внушать мне ужас? И того… обращать в бегство.

«Мальчики» переглянулись. Тот, что пониже, повторил пантомиму товарища – шагнул вперёд, топнул ногой, выпятил грудь и, глядя Катастрофе в глаза, зычно взвопил:

– Буся!

Катастрофа уже открыла было рот, чтобы прокомментировать услышанное, как третий солдат, которому, по-видимому, было неинтересно её мнение о грозных именах бесстрашных воинов, набрал полную грудь воздуха и что есть мочи рявкнул:

– Пися!

Катастрофа так и осталась стоять с открытым ртом.

Лопихундрик, как ни в чём ни бывало, пустился в пояснения:

– Их народ издавна стремится к гармонии. Это касается и имён. Имена соратников должны быть созвучны и во всём гармонировать.

На него никто не обратил внимания.

– Пи-и-и-и-исечка! Писю-у-у-улечка! – нежно протянула Катастрофа. – Симпати-и-и-ичный!

Пися напыжился и покраснел. Бесстрашные Пуся и Буся принялись его внима-а-ательно разглядывать. На их мужественных лицах играли желваки.

– Ну, ты гамадрил! – прорычал Пуся. – Кто тебя за язык тянул? Опять над нами смеяться будут!

Пися стал тёмно-пунцовым. Он набрал полную грудь воздуха и вдруг заорал:

– Смиррррно! Отставить неуставное обращение к старшему по званию!

Пуся и Буся вытянулись в струнку. Пися, заложив руки за спину, не спеша, обошёл их вокруг.

– Младший сержант Пуся! – сказал он, став к последнему вполоборота.

– Я! – как положено, ответил тот.

– За грубое нарушение устава накладываю на вас взыскание. Тридцать отжиманий! Выполняйте! Упал-отжался!!!

– Есть! – гаркнул наказанный и тут же приступил к отбыванию наказания.

– Рядовой Буся! – обратился грозный командир ко второму соратнику.

– Я! – ответил тот.

– А тебе пятьдесят отжиманий.

– За что, Писька? Я ж молчал!

– Ты с ним согласен. А ну бегом – упал-отжался!

– Ну, Пися! Ну, товарищ прапорщик!

– Выполняй!!!

Пока Пуся и Буся, пыхтя и тихо ругаясь, выполняли распоряжение командира, сам Пися подступил к Катастрофе и, понизив голос, сказал:

– Девушка, не надо над нами смеяться. Мы ранимые.

– Простите, товарищ прапорщик, – сказала Катастрофа таким же заговорщицким тоном. – Я совсем не хотела вас обидеть. Просто я и представить себе не могла, что у солдата может быть такое… такая одежда.

– Это не одежда! – воскликнул Пуся с выражением оскорбленной добродетели. – Это боевая экипировка номер восемь, предназначенная для форсирования водных преград вброд. В неё входит носимое плавсредство типа «пачка», которое в надутом состоянии выдерживает вес бойца с полной боевой выкладкой. А вот сюда, – Пуся повернулся и показал пальцем на свой копчик. – Сюда устанавливается водомётный двигатель, который может транспортировать бойца на десять километров в пресной воде и на двенадцать в солёной. И это без перезарядки аккумуляторов!

Доложив, Пися шумно выдохнул и замер в стойке «смирно». Его соратники, которые при первых же словах доклада бросили заниматься физкультурой, замерли в ожидании. Свирепое выражение исчезло с их лиц.

– А рюшики зачем? – похлопав ресницами, спросила Катастрофа.

– Как зачем? – искренне удивился Пися. – Для красоты!

Пуся и Буся прыснули со смеху

– Отставить смех в строю! – скомандовал Пися.

Соратники вытянулись в струнку и, глядя перед собой, что есть мочи взревели:

– Товарищ пра-пор-щик! Ваше приказание выполнено в полном объёме! Упали-отжались!

Пися, подойдя вплотную, окатил каждого холодным взглядом, исполненным начальственного превосходства

– То-то же! – процедил он сквозь зубы.

Только командир отвернулся, бойцы попадали на землю, корчась от смеха.

– Пися с водомётом! – еле выдавил из себя Пуся.

– Нет-нет! Водомётная Писька! – прохрипел Буся.

– Ага! С рюшиками! – дополнил Пуся.

Катастрофа почувствовала, что сейчас не выдержит, и нежной, ранимой душе грозного прапорщика будет нанесено очередное оскорбление. Она поспешила спросить:

– Пись… то есть товарищ прапорщик, а куда вы идёте? А можно нам с вами?

Пися, который уже задумался над очередным наказанием для вверенного ему личного состава, нехотя ответил:

– Мы следуем в расположение нашей части. Можно ли вам с нами…

– Можно, можно! – в один голос подтвердили Пуся и Буся. – Девушка, идёмте с нами – и вам веселее, и нам приятно.

Вдруг Писин взгляд упал на Лопихундрика.

– Это ваше животное? – спросил он.

– Это не… – хотела пояснить Катастрофа, но Лопихундрик вдруг взвизгнул, почесал за ухом и лизнул ей руку. – Это… да, это моё.

– Ему с нами нельзя. У него паразиты, – категорически заявил Пися.

– Это не паразиты… В общем, вчера он шоколада объелся, и теперь у него аллергия, дерматит – вот он и чешется.

– А какой он породы? – спросил Буся.

– Породы?.. А! Он… это... Игреньский зиненхунд! – выпалила Катастрофа. На мордашке Лопихундрика промелькнуло обалделое выражение. Подтверждая свою «национальную принадлежность», он уселся рядом с «хозяйкой», вывалил язык и принялся шумно дышать.

– А он не кусается? А погладить его можно? – не унимался Буся.

– Нет-нет, он смирный, – заверила Катастрофа.

Пуся протянул было руку к «зиненхунду», но тот ощерился, продемонстрировав внушительные клыки.

– Товарищ прапорщик! – вмешался Пуся. – Давай его возьмём. Наш комбат таких кабыздохов любит. Поиграется с ним, накормит, покупает. Мы ещё и благодарность заработаем.

Пися только махнул рукой.

– – –

Через пару километров «отряд», состоящий из трёх бойцов, девушки и «зиненхунда», устроил привал.

После нехитрого солдатского обеда, приготовленного на костре, Пуся и Пися задремали, растянувшись на травке, а Буся подсел к Катастрофе, которая устроилась в тени, прислонившись спиной к большому камню. Лопихундрик, который лежал у её ног, тихонько урча и почёсываясь, вовсю изображал домашнего любимца.

– Вы так гордитесь своими именами, а когда Пися назвал своё, вы стали над ним издеваться, – спросила Катастрофа.

– Наши с Пусей имена – это боевые имена, которые мы получили от наших любимых командиров в день принятия присяги. Это знаки воинской доблести. А «Пися» – штрафное имя. Его наш прапорщик должен носить полгода в качестве взыскания за то, что грубо нарушил Устав внутренней службы.

– Что ж такое страшное он совершил?

– Вообще-то, я не должен говорить. Его проступок очень серьезен. Это пятно на знамени нашего полка. Если узнают, что я проболтался, меня накажут, – Буся колебался, его аж распирало от желания выдать военную тайну. – Ну да ладно. Только ты никому не говори, – наклонившись к самому уху Катастрофы, он прошептал: – Он сказал, что у нашего командира полка большой нос!

– Как он мог! – охнула Катастрофа с выражением благоговейного ужаса на лице. Буся, удовлетворённый произведенным эффектом, принялся разглаживать ладонью складки на своём «плавсредстве».

– Какое же его боевое имя? – спросила Катастрофа.

– Ему дали имя его славного предка, трижды героя полковых учений, заслуженного строевого запевалы. Это имя – Людмила Фёдоровна.

– Он – женщина? – понизив голос, спросила Катастрофа.

– Он – мужчина, – уверенно ответил Буся. – Но его заслуженный предок был женщиной, его бабушкой.

– Но оно не гармонирует с вашими боевыми именами, – засомневалась Катастрофа.

– Ещё и как гармонирует! Ты не слышала нашу поверочную песню.

– Вы ею что-то поверяете?

– Мы её поём на утренней и вечерней поверках. Эй, соратники! – позвал Буся – Споёмте-ка нашу, заветную!

– Иди-ка ты… клиренс у танка почисть! – отозвался Пуся.

– Послезавтра полковой смотр, – напомнил Буся. – Надо тренироваться.

– Действительно, – пробурчал Пися и поднялся с травы. Разглаживая складки на пачке, он сказал: – Младший сержант, подъём!

– Писька водомётная… – ответил Пуся.

– Кто-то давно не отжимался, – заметил Пися.

– Уже встал, – сообщил Пуся и нехотя поднялся на ноги.

– В шеренгу становись! – скомандовал Пися. – На месте шагом марш!

Воины встали рядком, взявшись за руки, как танцующие лебеди, и принялись маршировать, высоко подымая голые коленки. Последовала команда «Запе-е-евай!», и воины, не жалея голосовых связок, запели в такт шагам на мотив «Распрягайте хлопцы коней». Солировал Буся.

Буся:       – Пуся, Буся и Маруся,

Все:       – Дуся, Вася и Махмуд!

Лёлик, Суслик и Сан Саныч,

Три Зайчонка тоже тут!

Буся:       – И наш славный комвзвода Людмила Фёдоровна Гогенцоллерн!

Пися:      – Служу любимым командирам!

– Ну что, имя гармонирует? – спросил Буся.

– Ещё и как! – Катастрофа захлопала в ладоши. – Мальчики, да вам на сцене надо выступать! Только у меня есть вопрос. С Махмудом и Лёликом всё ясно. А кто такие Зайчонки?

– Это наши танкисты, – пояснил Буся. – Экипаж полкового танка.

– – –

Танк был весь нежно-розовым, только пушка – ярко-красной. Рядом на земле сидели танкисты в комбинезонах, основательно заляпанных розовой краской, и сосредоточенно грызли каждый по большой морковке. «Уши» их шлемов были завёрнуты кверху. Рядом валялись кисти и банки из-под краски.

– Здорово, грызуны! – поздоровался Пуся, когда они всей компанией остановились у боевой машины.

– От жемноводного шлышу, – не прекращая жевать, ответил на приветствие танкист, обутый только в один сапог.

– Чего рожи кислые? – поинтересовался Буся.

– А ты попробуй вот это вот жрать по пять раз в день! – сказал тот же танкист, с трудом проглотив кусок.

– А ты не ешь, – посоветовал Пися.

– Ну да! Хулиевна узнает, что недоели – опять танк перекрашивать заставит.

– Это вы который раз его?.. – сочувственно поинтересовался Буся.

– Шестой, – со вздохом ответил второй танкист, у которого и лицо было в краске. Он в сердцах выплюнул недожёванный кусок морковки, потом, спохватившись, воровато огляделся по сторонам и каблуком затоптал его в землю.

– А почему розовый? – спросил Пися.

– Хулиевна сказала: танк, мол, всё равно старый, его издалека видно, что днём, что ночью, так пусть будет какой-нибудь весёлой расцветочки, – пояснил первый танкист.

– А ствол красный – это вы ей назло?

– Да нет. Этот вот специалист не тот колер подобрал, – он отвесил подзатыльник третьему танкисту, на котором розовой краски было не меньше, чем на самом танке. – Пообедаем – перекрашивать будем.

– Девушка, хотите?.. – спросил первый танкист и протянул Катастрофе морковку, которую достал из сапога, прислонённого к танковой гусенице. И добавил обречённо: – У нас её много...

– Спасибо, я не голодна, – отказалась Катастрофа. – Кушайте на здоровье!

– А ваша зверушка будет?

– Он, вроде, плотоядный…

Лопихундрик шагнул к танкисту, взял из его руки морковку и поднёс её ко рту, в котором вдруг обнаружились порядочных размеров резцы. Раздался звук, похожий на визг матричного принтера, и корнеплод бесследно исчез внутри «зверушки».

Последовала немая сцена, которая была прервана стуком морковки, выпавшей из рук «специалиста по колеру».

В следующее мгновение танкисты единым движением протянули Лопихундрику каждый по морковке. Тот сперва помедлил, внимательно осмотрев каждую, затем вдруг сгрёб все три и во мгновение ока уничтожил. Затем настала очередь содержимого сапога. Ликвидация суточного запаса ненавистного овоща не заняла и минуты. Последняя морковка поедалась под аккомпанемент аплодисментов благодарных зрителей. После чего Лопихундрик, который как-то оказался в рост с сидящими танкистами, был удостоен горячих объятий и почётного звания «братан».

– Товарищ прапорщик, разрешите обратиться! – раздалось посреди шумного братания. Голос принадлежал не весть откуда появившемуся солдату, к кирзовым сапогам которого были прикреплены роликовые коньки. Получив разрешение, он сообщил: – Земноводным приказано срочно явиться в штаб.

– – –

На металлической табличке, висящей на двери, чёрным по золотому было написано: «Командир полка п-ник Писсарюк Э.Х.».

– Сюда с животными нельзя! – засуетилась девушка-ординарец со стразиками вместо звёздочек на лейтенантских погонах, когда три «земноводных», Катастрофа и Лопихундрик появились на пороге приёмной.

– Мяу, – сказал Лопихундрик хриплым басом.

– Ой, какая кошечка интересная! Она персидская, да?

– Да. В смысле, мяв, – подтвердил Лопихундрик.

– Вы проходите в кабинет, проходите! Вас там ждут, – сразу подобрела девушка.

Говорят: глаза – зеркало души. Зеркалом души полковника Писсарюк был нос. Величественный, как испанский гранд, он господствовал над остальными чертами лица. Небольшие карие глаза под кустистыми бровями, ярко напомаженный рот и даже пышная причёска в стиле «диско 70-х» всего лишь служили подтверждением его превосходства. Да что лицо! Нос главенствовал над всей монументальной фигурой его обладательницы. Конкурировать с ним за взгляды окружающих мог разве что обширный вырез форменного джемпера. Там, в безбрежной пучине полковничьих грудей крошечной искоркой сверкал золотой кулон в виде автоматного патрона с бриллиантом на кончике пули.

Несмотря на комплекцию, полковник Писаррюк двигалась на удивление грациозно. При виде посетителей она выпорхнула из-за письменного стола, заняв собой добрую половину служебного кабинета. Взорам присутствующих явилось широчайшее основание её фигуры, туго обтянутое форменной юбкой. Основание располагалось на двух столбах, способных выдержать нагрузку моста, перекинутого через реку средней полноводности. Столбы упирались в земную твердь посредством туфель-лодочек камуфляжной расцветки, пятидюймовые каблуки которых тускло блестели вороненой сталью.

– Товарищ полковник! Разрешите доложить! – обратился к «любимому командиру» прапорщик Пися. – Десантно-испытательная группа с полигона вернулась.

– Ах вы лягушечки мои! Жабочки вы мои ненаглядные! – ответила на приветствие полковник. – Ну и как прошли испытания?

– Испытания плавсредства типа «пачка» прошли успешно. Особо отличился младший сержант Пуся.

– Какой же ты Пуся молодец! Пуся-пуся-пусичка! – командир полка ухватила младшего сержанта за щёку и принялась её трясти. – Пусёо-о-оночек ты мой маленький!

– То-то-ва-ва-рищ полковник… Эсмеральда Хулиевна!.. – Пусе стоило большого труда вырваться из нежного захвата, от которого на его щеке осталось пунцовое пятно. «Любимый командир» попыталась восстановить status quo, но подчинённый успел отпрыгнуть за пределы досягаемости.

– Младший сержант Пуся, смирно! – рявкнула она. Её нос побагровел.

Пуся, поняв, что грубо нарушил субординацию, вытянулся в струнку.

– Ну-ка приведи рожу в соответствие с уставом!

На Пусином лице тут же возникло свирепое выражение.

– Во молодец какой! Моя выучка! – с гордостью констатировала полковник Писаррюк. Её нос снова стал нормальной расцветки.

Тут её взгляд упал на Катастрофу, тихо стоявшую в уголке.

– Ой, а кого это вы с собой привели? А какая тут у нас девочка симпатичненькая! А какие у нас волосики чёрненькие! Какие у нас глазочки красивенькие! Ути-тю-ти… – молотоподобная полковничья рука потянулась к Катастрофе. Та инстинктивно отступила назад, но почувствовав спиной твёрдость кирпичной стены, поняла, что надо приготовиться к офицерским ласкам.

В последний момент Катастрофу закрыл своим телом Лопихундрик.

– Ух ты! Киса! – вскрикнула полковник Писаррюк, наткнувшись на мягкую шерсть. Лопихундрик без лишних слов совершил альпинистское восхождение и уютно устроился прямо в полковничьем декольте, свернувшись клубочком и укрыв нос невесть откуда взявшимся пышным хвостом.

Получив объект для заботы, полковник Писаррюк вернулась в своё кресло.

– Вот что, деточки мои. Слушайте, зачем я вас вызвала, – сказала она, почёсывая Лопихундрика за ухом. – Звонили враги. Сказали, что завтра приедут.

– Так мы их, того, в бегство обратим, товарищ полковн… Эсмеральда Хулиевна. Дело привычное, – заверил Буся. – А враги те же или новые какие?

Комполка вздохнула:

– Да те же, те же… Новым откуда взяться? Времена-то сейчас… Я права, киса? – последние слова были адресованы тихо мурчащему Лопихундрику.

«Киса» зевнул, приоткрыл правый глаз, внимательно посмотрел на полковничий нос и, очевидно в знак согласия, громко пукнул.

– – –

Местом встречи враждующих сторон было выбрано обширное непаханое поле. В назначенное время раздался рокот и в небе появился небольшой вертолётик. В кабине был только один человек – командующая войсками противника.

Гранд-майор Ядвига Карловна Шпиндель была не намного старше Катастрофы и такого же роста. Её пепельные волосы были коротко стрижены «а-ля милитари», серые глаза сильно подведены. В левой брови, изящном носике, мочке правого уха сияли золотые серёжки. На ней было роскошное бальное платье камуфляжной расцветки и в тон ему – изящная шляпка-таблетка.

Спрыгнув на землю, Ядвига Карловна, раскинув ручки и растопырив пальчики, стремительно, насколько позволял необъятный кринолин, бросилась к ожидавшей её Эсмеральде Хулиевне. Со словами «Guten tag, meine Hühnchen! Здравствуй, курочка моя носатенькая!» она, подпрыгнув, повисла на её шее и наградила звонким поцелуем в кончик носа. Писаррюк не осталась в долгу и оставила на вражеской щеке кроваво-красный отпечаток своих губ.

– Бронекорсет от Кавалли, – с трудом скрывая зависть, констатировала Писаррюк после того, как гостье удалось вырваться из её ласковых объятий.

– Entzückend! Последний писк! Только вчера из Рима, с недели моды. Я там столько всего накупила… ты не поверишь, – беспечно защебетала Ядвига Шпиндель. Ухватив врагиню под руку, она потащила её за собой. – Этот бронекорсет такой клёвый, как из пуха сделанный. А выдерживает автоматную очередь, Feuerstoß, в упор! Специально купила, к тебе надеть.

Военачальницы, не торопясь, шли по полю возможного боя. Катастрофа, только что возведенная в ранг адъютанта командира полка, держалась в двух шагах позади своей начальницы. На ней была новенькая, с иголочки униформа, которая ей очень шла, особенно маленькая кокетливая пилотка. Вот только заряженный пистолет в кобуре, висящий на поясе, раздражал своей полуторакилограммовой тяжестью. Где-то рядом был Лопихундрик.

– А под юбкой все твои прапорщики поместятся… – продолжала обсуждать вражеский наряд полковник Писаррюк.

– Фи! Schlecht! Прапорщики – это по твоей части, – Ядвига Карловна надула пухлые губки. – Я предпочитаю новобранцев. А это не кринолин. Это спутниковая антенна.

– Ага! На спутник её новобранец наводит, – продемонстрировала смекалку Писаррюк.

– Когда срочно нужна связь, любая помощь сгодится. Тебе не понять, meine Hühnchen. Ха! – Ядвига Карловна отпустила полковничью руку, изящно пробежала пару шагов па-марше, легко подпрыгнув, сделала пируэт и закончила сей экзерсис грациозным гран плие. Её взгляд остановился на Катастрофе. – Ого! Prima! У тебя новый адъютант!

Она подошла к Катастрофе и принялась её внимательно разглядывать.

– Так лучше будет, – сказала она и поправила Катастрофе пилотку, сдвинув её чуть набок. – Ну-ка, Hände hoch, руки подними и в профиль повернись.

Катастрофа, заложив руки за голову, покрутилась на месте. Ядвига Карловна, оставшись довольной зрелищем, приблизилась к Катастрофе и, почти касаясь её лица губами, промурлыкала:

– Angenehm, гламурненько-гламурненько. Девочка, бросай эту жирную курицу и переходи ко мне. Я в дивизии ночной клуб открываю. Сделаю тебя арт-директором.

– Тебе всё хихоньки да хендехоханьки! – воскликнула Писаррюк, бесцеремонно оттолкнув Катастрофу подальше от противницы. Её нос стал иссиня-багровым. – Ты допляшешься…

– Я не пляшу. Я танцую, tanze. Имею такую возможность. Слежу за собой в отличие от некоторых. Скоро станцую в твоём штабе. Там, должно быть, пол крепкий.

– Через мой труп! – пообещала Писаррюк.

– Мда… не переступишь, – заметила Ядвига Карловна, оглядев свою визави, прищурившись. – Ничего, перепрыгну.

– Ты не Шпиндель. Ты – шпонка. Шпонка шпильки шпульки шпинделя моталки, – прошипела Писаррюк.

– Да, я знаю – это такая малюсенькая деталь ткацкого станка. Твой отец их ремонтировал. Хорошим был слесарем, говорят. А ты всем рассказываешь, что он испанский аристократ, Сонька Писарюк.

– Дрянь!

– Тебя погубят зависть и обжорство, meine Hühnchen.

– Чего ты хочешь на этот раз, Шпонка?

– Шпиндель, с твоего позволения! – с металлом в голосе уточнила Ядвига Карловна. Она встала в третью позицию, изящно скрестив ручки перед собой, и, как ни в чём ни бывало, продолжила прежним ангельским голоском: – Ну что ж, к делу – так к делу. Хочу у вас школу танцев открыть. Буду твоих пусиков-бусиков учить бальным танцам. Юбки носить они уже умеют – разведка донесла.

– Это не юбки!

– Знаю, знаю – это плотики такие. Остроумно! Ты прирождённый изобретатель – вся в отца. Увидала меня в партии Одетты, и тебя осенило.

– Тебе своих мало – теперь моих подавай. Шлюха! – крикнула Писаррюк.

– Не шлюха – просто люблю разнообразие, – ехидно улыбнувшись, сказала Ядвига Карловна. – Ну, хочу я твоих попробовать. Ну что тебе жалко?

В следующее мгновение с криком «Не дам мальчиков совращать!» полковник Писаррюк схватила гранд-майора Шпиндель за горло. Та, продемонстрировав отличную боевую выучку, вцепилась противнице в волосы. Далее последовало то, что согласно мифам и легендам, предваряло решающую битву – поединок двух богатырей перед лицом враждующих армий. «Богатыри» дрались по всем правилам – визжа, расцарапывая лица, вырывая волосы.

Неожиданный конец сей баталии положил выстрел. Стреляла Катастрофа. Она сама не поняла, как у неё это получилось. Просто выхватила пистолет и пальнула в воздух.

Соперницы вмиг утратили боевой запал. Разжав смертельные объятия, они уселись рядышком на землю и, тяжело дыша, принялись разглядывать Катастрофу, ошалевшую от собственной выходки.

– Война отменяется! – сказала она, засовывая пистолет в кобуру. – Вы бы себя со стороны видели: две бабы подрались из-за мужиков. Я в последний раз такое наблюдала на выпуском в школе. Но там были пьяные семнадцатилетние дуры. А тут – два полковника.

Пистолет почему-то не хотел влезать в модельную кобуру от Дольче и Габбана. После очередной неудачной попытки Катастрофа размахнулась и забросила его подальше. Ударившись о землю, он выстрелил. Пуля просвистела над головой Катастрофы.

– Лохматый, идём отсюда! Не нравиться мне всё это, – сказала она. – Дурацкие имена, дурацкие песни, розовый танк. Армия – дерьмо. Армия с бабами – дерьмо в квадрате.

– – –

Они шли по дороге.

Катастрофа спросила:

– Лохматый, вот ты исполняешь чужие желания… Часто бывает, что человек желает чего-то плохого?

– Никто не желает плохого. Только хорошее.

– Ну да, каждый по-своему понимает, что хорошо, а что нет… А ты всякие желания выполняешь?

– Такое моё предназначение.

Какое-то время они молчали. Потом Катастрофа сказала:

– Я думала, ты добрый…

– Я только выполняю желания.

– Послушай… Как так получается, что ты всегда разный? То ты похож на зайца, то на кошку…

– Я такой, каким меня видят. Для тех, кто любит кошек, я – кошка. Для тебя я похож на плюшевого мишку Лохматика, с которым ты любила спать в обнимку, когда тебе было пять лет.

– Какой ты на самом деле?

– А какая на самом деле ты?

Опять повисло молчание. На этот раз его нарушил Лопихундрик:

– Человек такой, каким его видят другие.

– Но когда его не видят…

– Тогда он такой, каким видит себя сам.

– А если он таким себе не нравится?

– Постарайся увидеть себя по-другому, и ты изменишься.

– Вряд ли я смогу изменится. Я такая, как я есть.

– Ты уже это сделала – заставила тех двоих видеть тебя по-другому. Если бы не твой выстрел, много солдат погибло бы. И твои друзья Пуся и Буся тоже. Ты и сама бы убила человека.

– Из-за танцев…

– Войны начинались и по менее значительным поводам.

– Мне казалось, тут всё ненастоящее, понарошку…

– Армии нужны, чтобы воевать.

– Но там всё как-то… нелепо!

– Не более чем в любой другой армии.

– Но эти имена, песни…

– В военном деле, вообще, много такого, что гражданскому человеку кажется нелепым. Строевые занятия, например.

– Но зачем?

– Ради дисциплины. Ты не заметила главного – там, где мы только что были, железная дисциплина. Приказали солдату в юбке ходить – он ходит. Приказали морковку есть – ест. Приказали выражение лица сменить – тут же сменил.

– Но розовый танк!

– Снаряды настоящие.

Довольно долго они шли молча. Катастрофа сказала:

– Думаю, нам с тобой надо подписать договор. С такими, как ты, это обязательно.

– С какими? С такими? – спросил Лопихундрик, лукаво глянув на неё снизу вверх. Между его забавными ушками вдруг возникли и тут же исчезли маленькие симпатичные рожки.

– Да, с такими.

– Ну что ж, договор так договор, – Лопихундрик достал из кармана шорт какую-то бумажку и протянул её Катастрофе. – Подписывай.

– Тут же ничего нет! – сказала Катастрофа, глянув на чистый лист бумаги формата А4.

– Как это нет! Здесь я! Переверни лист! – воскликнул Договор.

– Извини, сразу не заметила. А ты чего злой такой?

– Я не злой. Я написан суровой буквой закона. И заверен печатью.

– То есть мною! – подтвердила Печать. – Здесь всё верно. Читай и подписывай.

– Читаю: «Мы, высокие договаривающиеся стороны». И неправда! Никакая я не высокая договаривающаяся сторона. Я маленькая и изящная.

– Пока я не подписан, меня можно менять, – согласился Договор. – Напишем так: «Невысокие договаривающиеся стороны, метр шестьдесят и метр десять…»

– Я – метр шестьдесят три, – уточнила Катастрофа.

– Ещё три сантиметра добавим. Читай дальше.

– Постой, а как это ты разговариваешь?

– Что тут удивительного? Я написан с заглавной буквы? Значит, у меня есть имя. Если есть имя, то почему бы мне не разговаривать? Ты, Катастрофа, разговариваешь?

– Логично. Читаю дальше: «… стороны: девушка Катастрофа двадцати пяти лет, именуемая далее «Заказчик», действующая на основании своих желаний, и сказочное существо Лопихундрик, именуемое далее «Лопихундрик»… Постойте, это неправильно! Если я Заказчик, то он – Исполнитель.

– Да какой он Исполнитель! – сказала Печать. – Мы его давно знаем. Он – Лопихундрик.

– Вам виднее, – согласилась Катастрофа. – Что тут ещё… «Лопихундрик, действующий на основе своего предназначения, заключили настоящий Договор в следующем. Заказчик доверяет, а Лопихундрик берётся выполнять сокровенные желания Заказчика. Примечание: желания выполняются в момент их осознания». Нет-нет! Так не пойдёт! Я женщина, я – импульсивная. Мало ли чего я захочу!

– Справедливо, – согласился Договор. – Тогда введём раздел «Форс-мажор». Напишем, что желания, возникшие в состоянии аффекта, или могущие нанести вред любой из договаривающихся сторон…

– И третьим лицам!

– … и третьим лицам не выполняются. Настоящий Договор составлен и подписан в одном экземпляре сегодняшнего числа. Всё. Подписывай.

Катастрофа нерешительно вертела Договор в руках.

– Ну ладно... Но всё равно… А где тут сроки? Где реквизиты сторон? Где порядок разрешения споров? Это не договор, а бессмыслица какая-то!

– Бессмыслица-двусмыслица-пересмыслица! Тут всё верно! Подписывай давай! – прошипела Печать и больно укусила Катастрофу за палец.

– Ты чего кусаешься? – крикнула Катастрофа. – Сейчас как тебя опротестую – вмиг юридическую силу потеряешь!

– Какая вредная договаривающаяся сторона! Ты видал такую? – возмутилась Печать.

– Поживи с моё – не такое увидишь, – заметил Договор. – Знаешь, как договариваются синоптики с гадалками?

– Как? – хором спросили Печать и Катастрофа.

– Тайно!

– Всезнающий ты мой… Нерасторжимый… – томно вздохнула Печать.

– Синюшечка ты моя гербовая… – проворковал Договор.

– Мазл тов! – сказала Катастрофа и вытерла о Договор укушенный палец, на котором выступила капелька крови.

– – –

– Что это за имя такое – Лопихундрик? Смешное. На кошачью кличку похоже.

– Это не имя. Это вербальный символ. Он – только для тебя. Звучит смешно – ты же любишь всё забавное.

– Любое имя это какой-то символ.

– Имя обозначает своего владельца для всех. Слово «Лопихундрик» существует только для тебя.

– Имя, которое существует только для меня…

– Имя дают чему-то определённому, неизменному. Я не определён. То, что ты принимаешь за меня – иллюзия.

– Если Лопихундрик не имя, как тебя зовут на самом деле?

– Никак. У меня нет имени.

– У всех есть имена. Даже у сказочных существ. Ты хотел бы его иметь?

– Я не могу ничего хотеть. У того, кто исполняет чужие желания, своих быть не должно.

– Бедненький… Хотела бы я…

– Осторожно! Осторожно с желаниями, девочка! Даже самые невинные имеют неожиданные последствия.

– Ладно, ладно, молчу. Но скажи, почему я? Почему ты нашёл именно меня?

– Ты способна принести в мир новое.

– Интересненько! На что ж такое хорошее я способна?

– Новое – не обязательно хорошее. Гильотина тоже когда-то была новым.

– Фу, какая гадость! Гильотина! Если я такая гениальная, то придумаю что-то радостное, чтобы всем было хорошо. Гений и злодейство несовместны.

– Электрический стул придумал гений изобретательства Эдисон. Он ездил по городам и публично умерщвлял на нём кошек. Я при этом присутствовал.

– Ужас! Присутствовал и не мешал!

– Таковы были его желания.

– Тогда я по-другому скажу: мой гений и злодейство не совместны. Я придумаю что-нибудь полезное.

– Я знавал того, кто придумал топор. Ему он был нужен, чтобы построить хижину. Он её построил. А потом тем же топором зарубил тех, кто в ней поселился.

– Это не про меня. Я никогда ничего такого… мрачного в мир не принесу. Я знаю, чего я хочу!

– Не терпится узнать…

– Я хочу делать только хорошее. И чтоб вокруг меня были только весёлые люди.

– – –

– Сестра, что с вами? Вы спите?

Катастрофа открыла глаза. На неё смотрел Белый Клоун: всё в белилах лицо, нарисованные брови домиком, сильно подведенные глаза за круглыми стёклами очков, пряди волос мышиного цвета, торчащие из-под белой шапочки с чёрным помпоном. Рот и нос клоуна закрывала зелёная хирургическая маска. На щеках сквозь толстый слой белил прибивалась многодневная небритость.

– Сестра! Алло! Я дождусь этот чёртов ретрактор? Или мне придётся кость вместе с мясом пилить?

Чего-то ожидая, он протянул к Катастрофе руку в испачканной красным жёлтой резиновой перчатке. Пышное, в ширину плеч, жабо на его шее, всё в красных брызгах, нелепо встопорщилось, нависая над таким же забрызганным белым комбинезоном с тремя огромными чёрными пуговицами.

– Ретрактор это вон тот круглый предмет с ручками, который лежит в кювете как раз возле вашей правой руки. Проснитесь, наконец, и дайте его мне.

Катастрофа машинально взяла указанный предмет и вложила его в протянутую руку. Белый повернулся к ней спиной и склонился над столом, ярко освещённом огромным круглым светильником.

У дальнего конца стола сидел Рыжий Клоун. Он был одет в атласную хламиду, сшитую из разноцветных ромбов. На его голове был огромный рыжий парик, на котором едва держалась крошечная треуголка с блестящей кокардой, лицо закрывали зеркальные очки-капли и хирургическая маска. Он весело мотал головой в такт музыке, которую слушал через наушники. Судя по доносившимся звукам, там играли «Блэк Саббат».

– Как там больной? – спросил его Белый.

Вместо ответа Рыжий принялся ещё и размахивать руками.

– Сестра, дайте какие-нибудь ножницы, – попросил Белый.

Катастрофа взяла из множества разложенных перед ней инструментов первый попавшийся, похожий на ножницы, и дала его Белому.

– Это не ножницы, дорогуша! – возмутился он. – Это зажим. Впрочем, сойдёт.

Коротко размахнувшись, он бросил зажим в Рыжего. Зажим, попав тому в плечо, отскочил и со звоном упал в лежавшую на полу кучу инструментов.

– А? Что? – Рыжий вынул из уха наушник и, спустив очки на кончик носа, уставился на Белого.

– Как больной?! – прокричал свой вопрос Белый.

Рыжий бегло оглядел свой край стола, приборы, стоявшие рядом, и сообщил:

– Больной до сих пор болен. За последние пять минут здоровее не стал.

– Как его состояние, спрашиваю, придурок!

– Он скоро проснётся – у меня наркоз кончается. Вчера дежурная смена последний баллон вынюхала – корпоратив у них был.

Он вернул очки на место, вставил в ухо наушник и продолжил наслаждаться творчеством Оззи Озборна.

Белый вновь склонился над столом, и оттуда стали доноситься скрипящие звуки. Через минуту он повернулся к Катастрофе и, со словами: «Сестра, возьмите конечность», протянул ей какой-то предмет. У Катастрофы потемнело в глазах, она пошатнулась – в руках у Белого была отрезанная до середины голени человеческая нога с почерневшей ступнёй.

– Сестра, что с вами? Первый раз в операционной?

– Я… это… у меня… у меня пэ-мэ-эс, – наконец нашлась, что ответить Катастрофа.

– А-а-а! Понятно. Сядьте вон там, в углу. Я уж как-нибудь сам. – Присев, он положил отрезанную ногу в таз и пинком задвинул его под операционный стол.

На столе под цветистой простыней, лежал человек. В его рот был вставлен гофрированный шланг, который шёл к какому-то ритмично вздыхавшему аппарату. К привязанным ремнями к столу рукам присоединены капельницы. На месте правой ноги, пониже колена, краснел окровавленный срез.

Катастрофа, шатаясь, дошла до белого вращающегося стульчика и села. Чтоб не упасть в обморок, она, как учил папа, опустила голову между колен. Что-то мешало дышать – Катастрофа, проведя рукой по лицу, стащила с него хирургическую маску. В нос ударила острая смесь запахов дезинфекции, крови и гниющего мяса. Катастрофе пришлось больно укусить свой большой палец, чтобы остаться в сознании.

– Здравствуйте, детки! – дверь операционной распахнулась, и на пороге появился Дед Мороз.

– Здравствуй, здравствуй, хрен горбатый, – поздоровался через плечо Белый. – Ты бы маску надел – в операционной всё-таки, не в морге.

– У меня на лице своя маска растёт – усы и борода, – Дед Мороз подошёл к столу и стал наблюдать за работой Белого.

– А-а-а! Наша педрилка горбатая явилась! – обрадовался Рыжий, заметив гостя. Он вытащил из ушей оба наушника. – Ты подарки нам принёс, жид Лапландский?

– Если б вы знали, как я люблю вас обоих, выкидыши мединститута, – ответил Дед Мороз, ничуть не обидевшись. – Вашу манеру здороваться – особенно.

– Что ни слово – то правда, – ответил Рыжий. – Ты горбатый и мальчиков любишь.

То, что Катастрофа поначалу приняла за мешок с подарками на спине у Деда Мороза, на самом деле было горбом

– Потому что сам себе обрезание делал, – предположил Рыжий

– Не сам – мне помогали. Но мальчиков люблю. За их розовые попки. А кто это у нас тут в уголке притаился? Не мальчик случайно? Не-е-е – девочка, – сказал он, разглядев Катастрофу. – И что мы тут делаем такие красивые?

– Практикантка, – пояснил Белый, не отрываясь от своего занятия. – Впервые на ампутации.

– Поня-а-атно почему мы такие зелёные! – протянул Дед Мороз. – Деточка ты ко мне в гости приходи. В подвал. На аутопсии поможешь – все фобии, как рукой снимет. Мне сегодня покойничка привезли – пальчики оближешь – три недели в реке пролежал. Я из его брюшной полости восемь во-о-от таких здоровенных раков достал. Приходи, пивка попьём.

– Ты! Персонаж страшной сказки! Кончай над ребёнком измываться! – сказал Рыжий, и, вытащив из кучи инструментов у своих ног скальпель, метнул его в Деда Мороза.

– Я персонаж светлый и радостный, – возразил тот, на удивление ловко увернувшись от летящего в него ножа, который за его спиной воткнулся в дверь. – Миллионы детишек по всему миру с нетерпением ожидают моего прихода.

– Бедные обречённые создания! – Белый передёрнул плечами. – Слышь ты, полярный еврей, делом займись.

– А где оно, дело-то? – он огляделся. – Вижу-вижу – под столом как всегда.

С кряхтением нагнувшись, Дед Мороз вытащил из-под стола отрезанную ногу и, близко поднеся её к лицу, принялся внимательно рассматривать.

– Ничего неожиданного не скажу, – сообщил он вскоре. – Обширный некроз вследствие обморожения. Как он сюда попал? Больной, в смысле…

– Какие-то люди на улице подобрали без сознания, – сказал Белый. – Ну вот, в принципе и всё. Культю я ушил. Сейчас повязку наложу и можно в палату…

– Тут не только обморожение, – пробормотал Дед Мороз, который продолжал внимательно изучать ногу. Он поднёс её к носу, понюхал срез, затем лизнул его, сплюнул. – Тут, похоже, ещё и рак.

– Совсем мозги в своём подвале отморозил! – заорал Рыжий. – Меня сейчас стошнит! – Он зажал руками рот и отвернулся.

– Дедушка, это не кошерно! – Белый укоризненно покачал головой.

– Не кошерно, зато точно, – ответил тот. – Ты вот рак заметил? А я заметил. И безо всяких анализов. Кто ещё так умеет? А это я забираю.

Он завернул ногу в салфетку, взял её под мышку и направился к двери.

– Сгинул Дедушка Мороз и подарок свой унёс, – продекламировал Рыжий.

– Молчи, палач-любитель!

Не дойдя до двери, он остановился и повернулся к Катастрофе.

– Ты деточка не смущайся. Я как первый раз в операционную попал, вообще, в обморок брякнулся. Ты заходи ко мне в гости. Моё отделение здесь самое интересное.

– – –

– Лохма-а-атый! Лохма-а-атый! – тихонько позвала Катастрофа. – Лохматый, ты где? Появись! Ну, пожалуйста-а-а…

Она сидела на сестринском посту одна. Была ночь. Перед ней был длинный уходящий в темноту больничный коридор. Высокий потолок терялся в сумраке. Стены были покрыты облупившейся грязно-зелёной масляной краской.

– Лохма-а-атый! Лопиху-у-ундрик! Ну, где же ты? Мне стра-а-ашно…Не бросай меня...

Из распахнутых настежь дверей палат доносились стоны, вздохи, храп. За окном мерно барабанили капли дождя. На столе тикал старый будильник. Стрелки показывали три часа.

На Катастрофе был костюм мажоретки: кокетливый гусарский ментик из ярко-красного бархата, украшенный галунами, коротенькая белая юбочка, телесного цвета трико, мягкие белые сапожки, на голове – красный кивер с белым страусиным пером. Вообще-то она хотела одеться снегурочкой, но сестра-кастелянша сказала, что снегурочки работают в педиатрии, а в реанимации больные быстрее выздоравливают, когда видят ярких красивых девушек, а будет возражать, так её оденут, как танцовщицу из варьете – в одни перья.

Катастрофа вздохнула и принялась изучать список назначений. Там была только одна запись: приглядеть за неизвестным, который после ампутации.

Тот лежал в палате номер два, в отдельной, что в конце коридора. Её дверь открывалась так, что из других палат не было видно, что в ней происходит. Сестричка, которая сдавала ей смену, шёпотом сказала, что туда кладут безнадёжных.

Когда Катастрофа зашла во вторую палату, больной всё ещё был без сознания. Обычный бомж: нечесаные космы, всклоченная борода, обветренное опухшее лицо. Его глаза были закрыты, на лице – почему-то улыбка. В улыбающийся рот была вставлена трубка от стоявшего рядом аппарата искусственного дыхания. Монитор показывал: пульс сто двадцать, температура тридцать восемь и семь. Катастрофа поправила на больном простыню и вышла из палаты.

На посту её ждал гость – Дед Мороз. Когда она села за стол, он достал из кармана халата что-то завёрнутое в фольгу.

– Угощайся, деточка, – сказал он, положив свёрток перед ней.

Катастрофа не без боязни развернула фольгу. Там были пирожные-безе.

– Из чьей-то брюшной полости достали, Дедушка? – спросили она.

– Подходящего трупа под рукой не оказалось, пришлось самому печь. В духовке, – ответил Дед Мороз. – Ты чайку-то свари. Там в тумбочке девочки чайник держат.

Включив чайник, Катастрофа заметила:

– Говорят, что в этой больнице новогодними персонажами наряжаются только те, кто с детьми работают.

– Так-то оно так. Да только уж очень мне этот образ нравится. А приказать мне здесь никто не может.

– Это почему же?

– Я тут самый главный.

– Потому что в морге работаете? – с сомнением спросила Катастрофа.

– И по этой причине тоже. Знаешь, что означает «вскрытие покажет»? Только я могу сказать, от чего больной умер – сам по себе, или его доктор насмерть залечил.

– Вы это на нюх определяете?

– Некоторые виды рака имеют характерный запах.

– Гнилое мясо – оно и есть гнилое мясо.

– Ты по запаху можешь отличить духи «Шанель» от «Дживанши»?

– Конечно!

– А я могу отличить саркому от рака лёгких.

– И на вкус?

– Нет, на вкус не могу, – Дед Мороз улыбнулся в усы. – Просто люблю дразнить клоунов. У хирургов нет чувства юмора – меня это забавляет.

– У вас оно очень специфичное.

– Особенности профессии.

– Любите её?

– Ещё и как! Самая интересная профессия на свете.

– Много вскрывать приходится?

– Немного, к счастью. Помимо вскрытий другой работы хватает. Анализы, исследования. Увлечение есть, много времени занимает…

Катастрофа разложила по чашкам пакетики с чаем и налила кипяток.

– Пейте, Дедушка.

– Спасибо, деточка. Ты пирожные-то ешь. Не бойся – от этих не поправляются.

– Спасибо, – Катастрофа положила в рот пирожное. – А вкусные безешки какие! Где готовить научились?

– Когда живёшь один, не такому научишься, – отпивая из чашки, Дед Мороз смотрел, как она ест. – Как тебе у нас работается?

– Цирк, а не больница.

– Так и задумано.

– Больные не обижаются?

– Тут есть одно правило: делай, что хочешь, но никогда не потешайся над пациентом.

– Зачем всё это? Развлекаетесь, не сходя с рабочего места? Получаете удовольствие в служебное время?

– Поддерживаем атмосферу праздника. Не для себя – для больных. Если человеку лечить душу, тело выздоравливает быстрее.

– Весело, с шутками и смехом отрезаете человеку ногу. У него от вашей атмосферы новая отрастёт.

– Медицина не всесильна. Если нельзя по-другому – режем. Чудес не бывает – новая нога не вырастет.

– Тот больной, что во второй палате… – Катастрофа отставила чашку, вытерла губы салфеткой.

– Ему не поможешь, – Дед Мороз тоже поставил чашку на стол.

– Наверное, можно как-то облегчить…

– Этому – нельзя.

– Почему?

– Ну, скажем так, у него никого нет: ни медицинской страховки, ни родственников, которые могли бы это решить.

– Не понимаю, как так можно… Выбросили из жизни, как ненужную вещь…

– Кто бы говорил… Припомни, скольких мужчин ты выбросила из твоей жизни.

– Почему вы так решили?

– Женщины с такими глазами всегда кого-то бросают. Человек тебя любит, а ты его, как ненужную вещь…

– Ой, не надо! Только про любовь не надо! Они всегда говорят, что любят – у этой игры такие правила.

– Если ты не веришь, чего ж ты?..

– Знаете, я живой человек. Мне кое-что надо. А любовь, к вашему сведению, – она проходит. И да: все, кого я бросила, это как-то пережили. Никто бомжем не стал.

– В твоих глазах нет жалости. Тебе бросить человека, – что мне вскрыть покойника. Неприятно, но в целом терпимо.

– Чтобы двигаться вперёд, нужна свобода.

– Ты уверена, что двигаешься вперёд, а не ходишь по кругу?

– Нелепая ситуация: я разговариваю о любви со старым горбатым калекой, наряженным Дедом Морозом, который живёт тем, что вскрывает покойников.

– Не старайся меня обидеть – не получится. А разговариваешь ты не со мной, а сама с собой. Я только подаю реплики.

– Лохматый, это ты?

– Разве я лохматый? Моя борода расчёсана.

– – –

Катастрофа уснула, сидя на стуле. Её разбудил тревожный сигнал из второй палаты. Она стремглав бросилась туда.

Монитор пациента пронзительно пищал. Линия дыхания была горизонтальной прямой, кардиограмма состояла из хаотичных скачков.

Больной по-прежнему улыбался.

Вслед за Катастрофой в палату вбежал Белый Клоун. Он на ходу пытался завязать жабо. Одна из тесёмок выскользнула из пальцев, край жабо на мгновение опустился, и Катастрофа увидела тонкий шрам, опоясывающий шею.

Белый склонился над больным, и принялся внимательно его разглядывать.

– Я приготовлю эпинефрин, – сказала Катастрофа.

– Не надо, – сказал Белый.

Он выпрямился и, размахнувшись, отвесил больному оплеуху.

– Не смейте бить пациента! – крикнула Катастрофа, и схватила Белого за руку.

Внезапно писк прекратился. Больной глубоко вздохнул и задышал. Кардиограмма приобрела нормальный вид.

Не глянув на Катастрофу, неуловимым движением Белый высвободил руку и, вновь склонившись над больным, почти касаясь его лица, чётко произнёс:

– Даже не пытайся, сволочь! Понял?

Белый и, так и не глянув на Катастрофу, вышел из палаты.

Она догнала его аж на другом конце коридора у двери на лестничную клетку.

– Что происходит? – спросила она, вновь схватив его за руку.

Он высвободил руку тем же неуловимым движением и, глядя поверх её головы, сказал тоном, каким только что разговаривал с пациентом:

– Сестра, идите на пост!

– Я хочу знать, что происходит!

– Не вашего ума дело! Идите на пост!

– Я не собака, чтобы меня на место посылать!

Белый набрал воздуха, чтобы что-то сказать, но передумал, повернулся и скрылся за дверью. Катастрофа рванула дверь и шагнула вслед за ним.

Она оказалась в коридоре, из которого только что вышла. Перед ней был её пост. На столе тикал будильник. Стрелки показывали три часа. Рядом лежала мятая фольга с последними двумя пирожными.

Катастрофа прошла во вторую палату. Больной улыбался.

На посту Катастрофу ждал новый гость – Рыжий Клоун. Развалившись на её стуле, он что-то жевал. Катастрофа взглянула на стол – на фольге остались одни только крошки.

– Не припомню, чтоб я тебя чем-то угощала, – сказала она, выбросив фольгу в корзину для бумаг.

– Угу, – промычал Рыжий. Не прекращая жевать, он сдвинул очки на нос и стал бесцеремонно разглядывать Катастрофу.

– Ну-ка брысь с моего стула, – сказала Катастрофа и принялась салфеткой сметать со стола крошки.

Рыжий не торопился. Пока Катастрофа вытирала стол, он с интересом изучал её фигуру. Потом нехотя пересел на стул, на котором сидел Дед Мороз.

– Нравится, как наш Дедушка готовит? – спросил он, смахивая на пол крошки со своей хламиды.

– Тебя он не угощает?

– Он всех угощает. Только его угощение бывает с начинкой.

– С вареньем?

– Как-то раз он мне в пирожок большой палец ноги положил.

– От трупа, что ли, отрезал?

– Да нет, оказалось – палец от учебного тренажёра, от такого специального робота, на котором студентов учат. Но всем было весело.

– А ты что?

– У него в подвале, в кабинете кровать есть, он на ней иногда ночует. Так я накачал регипнолом санитарку бабу Веру и ему в ту кровать подложил.

– А он что?

– А! Не знаю… Мне тогда Белый два зуба выбил.

– Молодец!

– Слушай, сестричка, тебе тут не скучно?

– В вашей больничке не соскучишься.

– Ночь… ты одна… Может быть… А?

– Обратись к бабе Вере. Она будет рада.

– Ясно – любишь церемонии: свидания, цветочки, плюшевые медведи и всё такое. Приглашаю на свидание в ординаторскую. Там аккурат сегодня кактус расцвёл. А за медведя и я сойду – я мягкий.

– А за меня твоя правая рука сойдёт. Иди – благословляю.

– У-у-у какая! Тогда хоть чаем угости.

– Перебьёшься. Ты мне туда чего-нибудь подсыплешь, а потом меня кому-нибудь подложишь.

– Ну, ты экземпляр! И где ж таких делают?

– Больше не делают. Производство закрыто.

– А к нам какими судьбами?

– По собственному желанию.

– Нравится?

– Все до единого с придурью – и врачи, и пациенты.

– Ты про того доходягу из терминальной палаты?

– Про него.

– Да, прикольный чувачок. Эфир его не вставил. Стал я его хлороформом капать, так он заснул, а как я маску убрал – тут же проснулся. Пришлось его на закиси азота держать. Так ты прикинь: ему Белый ногу пилит, а у него на роже улыбка. Говорю тебе: он нам ещё даст оторваться.

– Так он помрёт скоро.

– Он так помирать может, знаешь сколько!

– У него, вроде, рак. Если Дедушка не ошибся.

– Не-е-е! Дедушка не ошибается. Да только пациент пожилой, метаболизм у него медленный. Потому угасать он будет долго. А так как страховки у него нет, обезболивающее – наркотики – он будет получать по минимуму. И будет ему очень больно.

– Думаешь, он это понимает?

– Да кто его знает. Мы ж не знаем, кто он. Может, и понимает…

Они помолчали. Потом Катастрофа спросила:

– Можно ли человека с того света вернуть оплеухой?

– Вывести из состояния клинической смерти, что ли? Хороший вопрос. Смерть – дело непонятное. Знаешь, как такое делал один институтский профессор? Изо всей дури орал что-то клиенту прямо в ухо. Неважно что, фигню какую-нибудь, типа: «Вася вставай, хата горит!». Клиент сразу же начинал дышать. Прикольно, что больше никто так не может. Я пытался – ни фига. Тембр голоса у него был подходящий, что ли…

– Интересно, кто он, тот, из второй палаты?

– Сестричка, послушай, что скажу: чем меньше о больном знаешь, тем лучше по ночам спишь.

– – –

Тик-так-тик-так-тик-так-тик-так…

Катастрофа сидела, опершись грудью о стол и положив подбородок на руки. Перед ней стоял будильник. Его маленькая стрелка указывала на тройку, большая – на двенадцать.

Тик-так-тик-так-тик-так-тик-так…

Катастрофа внимательно следила за стрелками. Если она долго не отводила взгляд и ни о чём не думала, ей казалось, или это было на самом деле, – большая стрелка потихоньку движется. Стоило подумать о чём-то, например, куда пропал Лопихундрик, или о странном пациенте из второй палаты, иллюзия исчезала – стрелка будто была приклеена к тонкой риске над цифрами «12».

Тик-так-тик-так-тук-тик-тук-так-тук-тук-тик-так…

К тиканью будильника стали примешиваться какие-то звуки. Катастрофа выпрямилась на стуле и прислушалась: по окну стучал дождь, в палатах вздыхали пациенты. Подождав немного и решив, что ей показалась, Катастрофа вернулась к своему занятию.

Тик-так-тик-так-тик-так-тик-так-тук-тук-тук…

Да нет же, не показалось!

Катастрофа сняла с головы кивер и накрыла им будильник. Затем, закрыв глаза, стала слушать. Какое-то время ничего не было. И вдруг звук повторился. Слабое неуверенное постукивание. Стучали неравномерно – то редко, то часто, с паузами.

Тук-тук-туктуктук-туктуктук-тук-тук-тук-тук-тук-туктуктук-туктуктук-туктуктук, пауза, туктуктук-тук-туктуктук-тук-тук-туктуктук-тук-туктуктук.

Постукивание стихло. Вскоре послышалось тихое царапанье. Оно усиливалось. У Катастрофы кровь застыла в жилах.

– Почему не по форме одеты? Немедленно наденьте шапочку! – вдруг раздалось сзади.

Катастрофа вскочила на ноги и обернулась. На неё в упор смотрел Белый Клоун. Круглые стёкла его очков холодно поблескивали, нарисованная кроваво-красная улыбка выглядела зловеще.

– В-в-вы п-п-почему подкрадываетесь?! – только и смогла сказать она.

– Наденьте шапочку, – повторил Белый, не подумав извиниться. Когда Катастрофа надела кивер, он спросил: – Вы чем-то напуганы?

– У вас тут крыса, – сказала Катастрофа.

– Не может быть. В этом здании нет грызунов.

– Она скребётся – я же слышу! Я боюсь крыс.

– Где вы её слышали?

– Да здесь же! Погодите… – Катастрофа подняла руку, призывая к тишине, и стала слушать. – Нет, сейчас нет… Вот она!

Появилось то самое постукивание. Катастрофа замерла. Белый, прислушиваясь, неслышно ступая, стал двигаться вдоль стен. У окна он остановился и, не глядя, поманил Катастрофу рукой. Она на цыпочках подошла.

Постукивание отчётливо слышалось из батареи под подоконником.

– Это не крыса, – сказал Белый. – Всё гораздо хуже. Ничего не предпринимайте. Я сейчас вернусь.

Белый ушёл. Леденящее душу постукивание прекратилось. Катастрофа, замерла на месте, с ужасом глядя на батарею. Её била дрожь.

Белый Клоун скоро вернулся с Дедом Морозом. Они подошли к батарее и стали слушать. Долго ничего не было. Белый никак не выказывал беспокойства, Дедушка теребил бороду.

– Ну? И где? – спросил он, потеряв терпение.

– Было… – ответил Белый.

– Некогда мне с вами, – Дедушка достал из кармана халата блокнот и карандаш, дал их Белому. – Как твоя азбука Морзе появится, постарайся её записать.

Он ушёл. Белый с Катастрофой остались у батареи. Вскоре появилось постукивание. Оно было не таким отчётливым, как раньше. Белый, напряжённо прислушиваясь, записывал. Когда постукивание прекратилось, появился Дед Мороз.

– Ну? Что скажешь? – спросил Белый, протянув ему блокнот.

Тот, подслеповато щурясь, стал читать по буквам:

– У. Бе. Е. И краткое. Эм. Е. Эн. Я, – потом, спрятав блокнот в карман, сказал: – Он говорит: «Убей меня». Просит, чтоб его убили.

– Мерзость какая! – выругался Белый.

– Интересно, к кому он обращается? – спросил Дедушка.

Они посмотрели друг на друга, потом, не сговариваясь, на Катастрофу. Затем, молча, повернулись и направились в конец коридора. Катастрофа пошла за ними, уже зная, куда они идут.

Пациент лежал на левом боку на краю постели. Его правая рука лежала на батарее. Белый сбросил с него одеяло. Подушка у головы и простыня были мокрыми. Под кроватью болталась трубка капельницы, которая была выдернута из катетера на плече. Повязка на правой ноге была почти полностью сорвана. Постель в том месте была вся в крови.

– Сестра, несите сюда новые простыни, – распорядился Белый. – И побыстрее!

Когда Катастрофа вернулась, Белый с Дедушкой о чём-то тихо говорили. При виде её они замолчали. Пациент лежал на полу, Белый заканчивал бинтовать ему культю. Катастрофа заменила постель. Хотела помочь положить пациента на кровать, но Дедушка взглядом остановил её. Они сделали это вдвоём с Белым. Затем привязали ремнями руки и ноги пациента к кровати, а саму кровать отодвинули от батареи. К катетеру на плече больного Белый подключил какой-то аппарат, в котором панель управления запиралась на замок.

Когда они втроём вышли из палаты, Белый сказал:

– Сестра, я категорически запрещаю вам заходить в эту палату.

– Но… – попыталась возразить Катастрофа.

– Никаких возражений! – перебил её Белый. – Я ввёл больного в медикаментозный сон. В ближайшее время он будет стабилен, – он посмотрел на Дедушку. – Если всё-таки что-то случится… сами ничего не предпринимайте ни в коем случае. Вызывайте меня по интеркому.

Белый Клоун и Дед Мороз повернулись к Катастрофе спинами и направились к выходу из отделения. Катастрофа, опомнившись, бросилась вслед за ними.

– Постойте! – сказала она, схватив Белого за рукав. – Объясните мне, что происходит!

Белый остановился и посмотрел на Дедушку.

– Может, скажешь ей? – спросил тот. – Всё-таки она одна из нас…

– А что это изменит? Теперь уже поздно, – ответил тот и, обратившись к Катастрофе, сказал: – Вам не стоит знать лишнего. Это в ваших же интересах. А теперь отпустите мою руку и идите на пост.

Они скрылись за дверью. Катастрофа, постояв секунду в нерешительности, открыла дверь и шагнула за ними.

Она снова оказалась в коридоре, из которого вышла. Перед ней был её пост. На её стуле сидел Рыжий Клоун и внимательно её разглядывал поверх очков, спущенных на кончик носа.

– Что за манера садиться на мой стул? – заявила Катастрофа, подойдя к нему и уперев руки в боки.

– Ух какие мы злющенькие! – усмехнулся Рыжий и нехотя пересел на другой стул. – После твоей попки сиденье тёплое – мне приятно.

– Извращенец, – буркнула Катастрофа, заняв своё законное место. – Все вы тут…

– Да мы, как вы, – сказал Рыжий иронически.

– Что ты хочешь сказать?

– Тебе только что объяснили: ты одна из нас.

– Из кого это, из вас?

– А ты не поняла?

– Перестань из меня дуру делать! Вы все только этим и занимаетесь! И вообще, кто вы все такие?

Рыжий смотрел на неё, ничего не говоря, ожидая, когда она успокоится. В его взгляде была смесь иронии, любопытства и сочувствия.

– Мы – медперсонал, – ответил он спокойно без своего обычного ёрничанья. – Что именно тебя смущает?

– Здесь издеваются над пациентом. Сначала ногу отрезали, теперь вот к койке привязали.

– Всё сделано по медицинским показаниям.

– Тогда почему он просит, чтобы я его убила?

– Посттравматический шок. Человеку трудно смирится, что он стал инвалидом. Такое часто бывает.

– Он непохож на депрессивного.

– Способный бороться – борется. Кто за жизнь, кто за смерть.

– Может гуманнее его… отпустить? Он всё равно обречён.

– Белый никогда этого не сделает.

– Клятва Гиппократа?

– Есть и другие обстоятельства… Прошлое ему не позволит.

– А что у него в прошлом?

– Знаешь, почему он жабо носит?

– След от верёвки прячет.

– У него на столе пациентка умерла. Потом наш Дедушка его из петли вынул. Тогда же они вдвоём и придумали эту больницу.

– Кем ему была та пациентка?

– Там была очень странная история…

– Расскажи!

– Нет-нет! Там всё слишком странно, – он понизил голос. – Ну, короче… что-то в этой больнице есть… непонятное. Оно, вроде ту пациентку и убило. И оно как-то на всё и всех здесь действует. Ты замечала, часы тут идут, но на них всегда три часа ночи? Да ну его… меньше знаешь – лучше спишь. Я сам этим не интересуюсь и тебе не советую. Раз спросил у Белого, ну, что оно такое, потом об этот пожалел, – он поморщился.

– Если Дедушку спросить, он скажет?

– Дедушка? Вряд ли – они с Белым заодно. Наговорит тебе с три короба всякой хрени – сама не рада будешь. Ты, того… забудь, что я тебе чего-то говорил. Так спокойней будет.

– Послушай, Рыжий… А ты сам – случайно не то самое оно?

– – –

Тик-так-тик-так-тик-так-тик-так…

Большая стрелка упорно не желала сходить с двенадцати. Катастрофе надоело смотреть на будильник, она положила голову на руки и закрыла глаза.

Тик-так-тик-так-тик-так-тик-так…

Отчаявшись уснуть, Катастрофа выпрямилась, откинулась на спинку стула. Потом схватила будильник, размахнулась и что есть силы швырнула об стену. Брызнули осколки стекла, будильник отскочил от стены и подкатился по полу к Катастрофе. Она подняла его – стекло разбилось, но корпус даже не помялся. Она потрогала пальцем стрелки, попыталась их повернуть. Ей это не удалось. Тогда она встала со стула и с будильником в руках направилась во вторую палату. Там она поставила его на подоконник.

Не смотря на трубку во рту, больной улыбался. Катастрофа наклонилась над ним и принялась внимательно изучать его лицо. Она долго его рассматривала и ощупывала. Потом подошла к приборам, подключённым к пациенту, и выдернула все шнуры питания из розеток. Сделав это, она села на краешек кровати.

Ждать пришлось недолго.

Первым в палату ворвался Белый Клоун. Увидев прямые линии на мониторе, он сначала бросился к пациенту, затем, взвопив: «Что вы натворили!», – к неработающим приборам, и принялся их включать. Вслед за ним, в палате появился Рыжий Клоун. Он подошёл к пациенту, посмотрел на его зрачок, пощупал на шее пульс, потом накрыл простыней его лицо.

– Всё. Он труп. Белый, угомонись. Мы его потеряли, – констатировал он. Присев на корточки перед Катастрофой, сказал: – Ну, ты выдала, сестричка! Пациента грохнула. Недооценил я тебя, детка.

– Дрянь! Убийца! – вдруг заорал Белый и бросился на Катастрофу.

Та, сорвав с головы кивер, наотмашь ударила им Белого по лицу. Он взвыл и схватился за нос. Его очки упали на пол.

– Ну-ка прекратили! Брэк! – крикнул Рыжий и встал между Белым и Катастрофой, наступив при этом на лежащие на полу очки. – Белый, успокойся! Сядь на стул, не то я тебе добавлю!

– Интересная мизансцена! – воскликнул Дед Мороз, войдя в палату. – Двое и дама.

– Разучиваем новую репризу, – пояснил Рыжий. – «Клоун и мажоретка выясняют отношения». Только оценить некому. Был всего один зритель, да и тот помер.

– Как же ему это удалось? – Дедушка иронически улыбнулся.

– Наша сестричка милосердная его из розетки выдернула, – пояснил Рыжий. – Пожалела несчастного, решила прекратить его страдания.

Дед Мороз подошёл к кровати, сдёрнул с лица пациента простыню, посмотрел на него, хмыкнул, вернул простыню на место. Затем сел на кровать рядом с Катастрофой, небрежно облокотившись о лежащего пациента.

– Таки жалко стало мужчину? – спросил он ехидно. – А ты знаешь, что закона об эвтаназии у нас нет? Выходит, ты совершила убийство.

– Вы ничего не напутали? – в ответ поинтересовалась Катастрофа. – Это они клоуны, а вы – Дед Мороз. Так что кончайте ваньку валять. Вы прекрасно знаете, что никого я не убивала. Кому это знать как не вам.

В ответ Дед Мороз расхохотался. Вытирая набежавшие слёзы, он сказал:

– Ай, молодец, девочка! Умница. Догадалась. А, правда, хорошо было сделано?

– Хорошо-то хорошо, Дедушка. Да только шутки ваши…

– Я же тебе говорил: какая профессия, такие и шутки.

– Какие шутки? О чём это вы? – вступил в разговор Белый Клоун. Он сидел на стуле, задрав голову и прижав к лицу носовой платок.

– Хотите знать, о чём мы говорим? – взвилась Катастрофа. – Тогда сначала расскажите, что должна знать я! О чём вы мне не говорили?

– Да, Белый, расскажи ей, – сказал Дед Мороз примирительным тоном. Положив руку на плечо Катастрофы, он усадил её на кровать. – Нехорошо получается – она ведь одна из нас, такая же как и ты. Расскажи.

Белый опустил голову, пошмыгал носом, осторожно высморкался, убедился, что кровь из носу не идёт. Рыжий уселся на подоконник и принялся беззаботно болтать ногами.

– Рассказать? Чёрт с вами, слушайте, – сказал Белый. Он спрятал платок, поднял с пола очки, близоруко щурясь, осмотрел их, положил в нагрудный карман халата и, глядя в окно, стал рассказывать.

– – –

– Я был врачом-хирургом, работал в больнице скорой помощи. Мои однообразные будни были заполнены операциями, дежурствами, выездами на вызовы. То ли в силу постоянной занятости, то ли из-за моей нелюдимости женщин в моей жизни было мало. Однажды, правда, я был женат, но брак тот продолжался недолго.

– В один ненастный январский день, чтобы согреться, я решил зайти в кафе. У входа ко мне подошёл нищий и попросил денег. Когда меня просят, я, обычно, подаю. Я дал ему какие-то мелкие деньги, бывшие в кармане пальто. Когда же, согревшись, я вышел на улицу, тот нищий вновь подошёл ко мне. Я уж было подумал, что ему надо от меня что-то ещё. Но нет, он сказал, что хочет меня отблагодарить.

– Я люблю наблюдать за нищими. Среди них попадаются занятные экземпляры. Этот был феерически колоритен. На нём был надет целый ворох невообразимой рванины. Об исходившем от него аромате я и не говорю. В густой, растительности, которой сплошь было покрыто его лицо, застрял какой-то мусор. По щекам и лбу ползали блохи. Только лишь взгляд его глаз был ясным и каким-то снисходительно-насмешливым.

– Он сказал, что может выполнять мои желания. Решив, что имею дело с сумасшедшим, опасаясь приступа, я решил ему подыграть и спросил, о каких желаниях идёт речь. Он сказал, что выполняет не все, а только сокровенные желания, даёт человеку только то, чего тот хочет на самом деле.

– В тот момент больше всего мне хотелось одного – оказаться как можно дальше от этой унылой улицы, от мокрого снега, летящего за ворот, от грязного месива под ногами. Подумав так, в тот же миг я ощутил, что злая январская вьюга исчезла, и лицо моё обдувает тёплый ветерок. Я огляделся: вокруг покачивали листьями пальмы, под моими ногами лежал белоснежный песок, вдаль уходили голубые воды океана.

– Не знаю почему, но я не удивился. Я сбросил с себя всё, что на мне было, и кинулся с головой в набежавшую волну. Плескался я долго. Мой новый знакомый всё это время, сидя на песке и почёсываясь, наблюдал за мной. Несмотря на зной, он не снял с себя ничего из своих лохмотьев.

– Устав плавать, я выбрался на берег и растянулся на песке, подставив тело жарким лучам тропического солнца. Я поинтересовался у моего благодетеля его именем и попросил объяснить, где мы с ним находимся. Он ответил, что имени у него нет, ибо оно ему не нужно, а место это находится вне сферы моего обитания. Это место, где пересекаются миры. Миры разных людей, созданные их желаниями.

– И ещё он мне сказал, что совсем не такой, каким я его вижу. И что тот облик, в котором он передо мной предстал не более чем иллюзия, возникшая, чтобы привлечь моё внимание. И главное – он готов выполнять мои желания.

– Купание в океане меня совершенно разморило, потому услышанное меня нисколько не насторожило. Не подозревая худого, я стал фантазировать на тему «чего бы пожелать». Существо Без Имени (теперь я его называл только так) ещё раз мне объяснило, что речь может идти о том, что мне действительно надо, без чего я не смогу обойтись, без чего само моё существование теряет смысл.

– Ненадолго задумавшись, я назвал своё желание. Существо его выполнило. Не стану говорить, какое это было желание, ибо мне за него стыдно. Теперь-то я понимаю, что оно было глупым. И хуже всего то, что раз оно было выполнено, то было сокровенным. Получается, я действительно хотел той глупости.

– За тем желанием последовали другие. Сначала всё было интересно, иногда даже забавно. Исполняя мои прихоти, Существо переносило меня в разные миры, бывшие в том месте, знакомило с населявшими их персонажами. Оно исполняло мои желания добросовестно, вот только результат не оправдывал моих ожиданий.

– Я всегда любил художественную фотографию, ходил на выставки, выискивал в интернете работы известных фотохудожников. Теперь же я решил попробовать себя в этом виде творчества. Существо дало мне студию, оснащённую по последнему слову техники. Там же были и две очаровательные модели. Фотографируя их, я получил огромное удовольствие. Вот только сделанные мною снимки, к искусству отношения не имели.

– Существо в который раз объяснило, что может мне дать только то, чего я хочу на самом деле, а не то, о чём говорю вслух. Решив стать фотографом, я стремился лишь к обществу красивых девушек, об искусстве речь и не шла.

– Также глупо, а порой и нелепо, заканчивались и другие мои начинания. Со временем всё это мне надоело, и я сказал, что хочу прекратить эксперименты с желаниями и вернуться домой. И тут Существо меня огорошило. Оно сказало, что попасть в это место легко, но покинуть его можно единственным способом – загадать всего лишь одно желание, но то, которое самое главное.

– Я растерялся. Я искренне считал таковыми все свои желания, о которых ему говорил. Что же ему ещё было надо? Моя растерянность сменилась испугом, испуг паникой. Я отчётливо осознал, что, прожив на свете достаточно долго, не могу сказать, что же для меня самое главное, без чего жизнь моя теряет смысл.

– После долгих раздумий я попросил у Существа любовь самой прекрасной в мире женщины. Такую любовь, которая длилась бы до смерти.

– Произнеся эти слова, в тот же момент я услышал шум. Я стоял на краю тротуара. Передо мной был пешеходный переход через дорогу с весьма интенсивным движением. На светофоре горел красный.

– На противоположной стороне улицы стояла она.

– Не стану её описывать. Скажу только: более свершенной женщины я не встречал и уже не встречу. Не владея поэтическим слогом, не могу объяснить, какие чувства вскипели в моей душе в тот момент. Когда наши взгляды встретились, я понял: ею овладела ответная страсть.

– Те секунды, когда горел красный свет, и нас разделял поток машин, мне казались вечностью. Наконец зажёгся зелёный. Не помня себя, мы рванулись друг другу навстречу, сгорая от нетерпения. И вот, когда моя возлюбленная уже почти коснулась меня, и я мог различить мельчайшие детали её милого лица, страшной силы удар вырвал её из моих объятий. Чёрный джип, не сбавив скорости, скрылся за поворотом дороги.

– Неподалёку того места оказалась больница. Я донёс возлюбленную на своих руках прямо до операционной. Никому не доверяя, я сам её оперировал. Простоял у стола девять долгих часов, собирая её буквально по кусочкам. Затем остался дежурить у её кровати в послеоперационной палате.

– Она умерла в три часа ночи. Я тогда задремал, меня вывел из забытья тревожный сигнал монитора. Надо ли говорить, что я пытался сделать невозможное! Меня силой оттащили от бездыханного тела, которому, увы, помочь было нельзя.

– Когда её накрыли простынёй, я спустился в подвал. Я был настроен решительно. На горе, я неудачно выбрал место для осуществления своего замысла – рядом с секционным залом. Несмотря на ночное время, патологоанатом был на работе. Он-то и перерезал мою верёвку.

– Это был Дедушка. Он привёл меня в чувство. Когда я более или менее успокоился, Дедушка сказал мне страшную вещь. Он сказал, что покинуть это место, где пересекаются миры, способны лишь единицы из миллиона. Потому что только единицы способны осознать свои истинные желания.

– Я впал в прострацию. Ни на что не отзывался, не ел, не пил, почти не дышал. Дедушка сам за мной ухаживал.

– Я осознал проверенную тысячелетиями истину: чего не можешь преодолеть, к тому надо приспособиться.

– Что плохого в том, что ты живёшь в своём мире? Ты можешь его сделать таким, каким хочешь.

– Мы с Дедушкой люди разные, но у нас есть общее – мы очень любим свою работу. Мы решили создать больницу, где не будет уныния и скуки, где мы будем избавлять людей от страданий весело, радуясь жизни. Так и появилось всё, что вы здесь видите.

– У вас, вероятно, возник вопрос: почему цирк? Почему мы создали этот невозможный в обычном мире гибрид больницы и цирка? Дело во мне. Я очень люблю всё, связанное с цирком, ещё с тех пор, как в возрасте шести лет, в первый день Нового года родители впервые повели меня на представление. Громкая музыка, парад алле, открытый пёстрым строем мажореток, яркие костюмы, лошади с плюмажами и, главное, клоуны, Рыжий и Белый, – всё это в тот день навсегда запечатлелось в моём сознании.

– Не могу сказать, сколько здесь нахожусь – ход времени потерял для меня смысл. Я с головой ушёл в работу, наслаждаясь ею. Не знаю почему, но нищий, Существо Без Имени, больше не показывался. Однако я постоянно чувствовал его присутствие, ощущал его где-то рядом. Всё это место, казалось, пропитано его духом. Будто само Существо и было этим местом.

– Однажды меня озарило. Я понял, что являюсь единственным, кто способен помешать Существу, предстань оно передо мной, заманивать новые жертвы в западню, из которой нет выхода.

– У него есть одно слабое место. Само по себе Существо не имеет какой-то определенной формы. Попав в чьё-то поле зрения, оно принимает облик, угодный взгляду наблюдателя. В этом оно невольно, потому что полностью зависит от восприятия последнего.

– Мой замысел был прост: придать Существу облик, в котором у него не будет никакой возможности действовать, и задерживать в таком виде как можно дольше, заключив в него, словно в тюрьму.

– У меня появилась цель. Я стал ждать, будучи уверенным, что рано или поздно Существо Без Имени появится передо мной.

– И вот вчера в приёмном покое я увидел того самого нищего. Огонь закипел в моей крови. Впервые в жизни я нарушил клятву Гиппократа. Поставив ложный диагноз «отморожение четвёртой степени», я приказал положить пациента на операционный стол. Когда, войдя в операционную, я увидел вас, последние сомнения оставили меня. Я утвердился в мысли: в облике нищего было таки Существо Без Имени, а вы – его очередная жертва.

– Я, не колеблясь, ампутировал пациенту ногу, которую при правильном лечении можно было бы спасти. Сделал я это с единственной целью – навсегда утвердить в глазах окружающих Существо Без Имени в облике беспомощного безногого инвалида. Дедушка, прибывший в операционную, чтобы сделать заключение патологоанатома, усилил этот образ, придав ему своим диагнозом смертельную обречённость. В результате Существо стало умирающим больным. Освободиться из этого заключения оно могло бы только, если, будучи в этом облике, умерло бы. Тогда бы его мёртвое тело покинуло нашу больницу, а значит и пределы нашего восприятия.

– Я бы не дал ему умереть. В таком состоянии я мог бы продержать его весьма долго.

– Вы разрушили мой замысел. Теперь как только этот труп покинет больницу, Существо примет новый облик и продолжит глумиться над порядочными людьми.

– – –

Первой заговорила Катастрофа.

– Белый, кто дал вам право судить? Если вы не в состоянии осознать свои желания, почему вы решили, что другие на это не способны?

– Например, кто?

– Например, я. Допустим, ваш замысел удался. Как бы в таком случае я отсюда выбралась?

– Вы не поняли, – Белый Клоун криво ухмыльнулся. – Отсюда нельзя выбраться.

– Да всё я поняла. Я поняла, что вы – обыкновенный неудачник.

– Я бы попросил!.. – Белый вскочил на ноги.

– Сядьте на место! – велела Катастрофа.

– Но-но, легче, деточка… – примирительно сказал Дедушка.

Запал Белого быстро угас, непроизвольно потрогав нос, он сел на свой стул. Катастрофа продолжила:

– Вы сами сказали, что Существо принимает облик, который нравится тому, с которым оно имеет дело. Для вас он стал нищим. Кому нравится смотреть на бомжа? Нормальные люди их десятой дорогой обходят. Но не вы. Почему? Потому что вам приятно видеть тех, кому ещё хуже, чем вам.

– Та женщина умерла? – продолжала Катастрофа. – По сравнению с пыткой, к которой вы её приговорили, смерть – ничто. Заметьте, сами вы не захотели любить до смерти, вы на это обрекли её. Вы подумали, каково ей будет, когда вы наиграетесь и захотите новую игрушку? В любви, как нигде, нужна свобода. Вы же право на свободу оставили только за собой. Её вы этого права лишили.

– Вы говорите, что наслаждались работой? Да собой вы наслаждались! Вас никто никогда не интересовал – ни та женщина, ни те, кто с вами рядом. Если бы вы знали, чем занимается ваш друг Дед Мороз в своём подвале, не попались бы на его розыгрыш. Дедушка, расскажите, какое у вас увлечение.

Дедушка покачал головой и улыбнулся.

– Я делаю учебные тренажёры для студентов-медиков – роботы, которые имитируют поведение больного, – он похлопал ладонью по тому, что лежало на кровати. – Этот последний, Фёдор Михайлович, мой шедевр, моя гордость. Правда, не отличишь от живого? Кости из пластика, мышцы и кожа тоже, только из другого. Кровь – крашеный сахарный сироп. Внутри – насос, миникомпьютер. Труднее всего было сделать запах, зловоние разлагающейся плоти. Но я справился. Конечно, есть недоработки – из-за слабых аккумуляторов он полностью зависит от аппарата искусственного дыхания. Но это поправимо. В целом экземпляр удачный. Даже ты, Белый, не обнаружил подмены. Хотя подсказку я тебе оставил. А эта девочка её заметила. Правда?

– Да подсказка была, – согласилась Катастрофа. – Улыбка. Человек в таком состоянии всё время улыбаться не может.

– Когда ты поняла, что это кукла, деточка? – спросил Дед Мороз.

– Когда поняла, что в вашей больничке всё ненастоящее, поддельное. Тут на каждом шагу какой-то прикол. Про нелепые цирковые костюмы я и не говорю. Здесь нельзя верить никому и ничему. Вот этот будильник – тикает, но время не показывает. Он, как ваш, Дедушка, робот, – всего лишь коробка, к которой приклеили стрелки, а внутри какая-то штуковина, которая только звуки издаёт.

– Не верю... Не верю. Не верю! – вдруг подал голос Белый Клоун. – Я ничему не верю! Это всё мистификация! Его мистификация, того Существа. Оно может принимать любой облик. Сейчас оно в облике робота. Раньше оно было живым человеком. Оно даже один раз дыхание остановило – пыталось себя убить, чтоб освободиться. Робот на такое не способен!

– Что-то с механизмом случилось – вот он и встал, – пояснил Дедушка. – Ты своей оплеухой его запустил.

– Тогда кто азбукой Морзе просил её, чтоб она его убила? А? Кто?

– Да я же, я! – сказал Дедушка. – Мне скучно было, я решил развить розыгрыш и стал стучать по батарее в подвале. Все батареи соединены трубами – где ни стучи, по всему зданию слышно. Пока ты стоял с блокнотом в коридоре, я зашёл сюда, повернул Фёдора Михайловича на бок, положил его руку на батарею, сорвал с ноги повязку – ты и подумал, что стучал он.

– Всё равно не верю! Вы все с ним сговорились! Вы все меня обманываете! Вы все хотите втоптать меня в грязь!

– Белый, Существо Без Имени тебя хоть раз обмануло? – вдруг заговорил Рыжий Клоун. Он по-прежнему сидел на подоконнике, беспечно болтая ногами.

– Да! Да! Да! Я всегда просил одного, а получал совсем другое!

– Ты всегда получал то, чего хотел. Не то, о чём просил вслух, а то чего хотел на самом деле.

– Ты обвиняешь меня в лицемерии?

– Большинство людей хочет одного, а вслух говорит другое. Одни делают это умышленно, другие просто неспособны понять, что им надо. Ты не исключение. Существо выполнило твое самое сокровенное желание. Сказать какое?

– Сделай одолжение… – Белый насторожился.

– Ты хотел не денег, не женщин, не любви. Ты всегда хотел только власти. Власти над беззащитными людьми. И врачом ты стал по этой причине. Ты счёл, что Существо поглумилось над тобой, поманив тебя любовью? То был способ дать тебе то, чего ты хотел на самом деле – эту больницу, где ты можешь безраздельно властвовать. Заключить его в облик умирающего ты решил не для того, чтобы помешать ему заманить в это место ещё кого-то. Ты испугался, что оно вернёт тебя в обычный мир, где ты снова станешь рядовым врачом и потеряешь власть, которую сейчас имеешь.

– Неправда!

– Когда ты увидел этого бродягу, то так перепугался, что даже осматривать не стал, потому и подмену не заметил.

– Я был уверен, что это Существо Без Имени!

– Ты сам говорил, что Существо может принимать любой облик. Почему здесь, в этой больнице, оно должно выглядеть, как бомж? Чтоб тебе приятное сделать? А может, оно хотело понравиться ей? – Рыжий показал пальцем на Катастрофу. – Ты не подумал, вдруг Существо – не эта кукла, а кто-то из нас двоих – я или Дедушка?

– Нет, не может быть! – Белый стал мотать головой, как бы отгоняя наваждение. – Вас двоих я знаю давно. Никто из вас им быть не может.

– Белый, ты же знаешь, – сказал Рыжий, почесав шею. – Существо способно на любые мистификации, на любые иллюзии.

Наступила мёртвая тишина, нарушаемая только тиканьем будильника.

– Ты можешь точно сказать, когда именно здесь появился Рыжий Клоун? Ты уверен, что это было давно? – Рыжий снял свои зеркальные очки, аккуратно, не спеша, сложил их и положил на подоконник рядом с будильником.

– Ты получил, что хотел. В благодарность ты решил уничтожить того, кто тебе это дал – Существо Без Имени. Ну что ж, будь по-твоему – это желание будет исполнено. Ты больше никогда не встретишься с тем Существом, для тебя оно умерло. Теперь ты навсегда останешься здесь. Впрочем, ты ведь хочешь этого...

В наступившей тишине вдруг, словно выстрел, раздался оглушительный звон. Звенел стоявший на подоконнике будильник. Когда его звонок умолк, смолкло и его тиканье.

Большая стрелка показывала одну минуту четвёртого.

– – –

Дорога была мокрой после дождя. Пахло сырой землёй и молодой травой. Стояла ватная тишина. Звуки шагов глохли в густом тумане.

– Лохматый, а Лохматый… Ты это… больше не бросай меня… Ладно?

– Я всё время был рядом.

– Я испугалась.

– Ничего, ты справилась.

– Скажи… я когда-нибудь выйду отсюда, из этого места?..

– Тебе решать.

– Белый Клоун не захотел…

– Стать властелином собственного маленького мирка было его самым главным желанием.

– Тот мирок не совсем его. Не сам он его придумал.

– Создавать миры способен не каждый.

– Шутник Дед Мороз… Кто он?

– Писатель. Как-то я предложил выполнить его желания. Он наотрез отказался. Тогда я попросился ненадолго в его мир. Он разрешил. Но с условием, что я приведу туда кого-нибудь интересного, чтобы он мог придумать новую историю. Я привёл тебя.

Катастрофа остановилась и резко повернулась к Лопихундрику.

– Так значит, я для тебя всего лишь входной билет!

Лопихундрик снял очки-капли, дыхнул на стёкла и, не спеша, стал протирать их носовым платком, который достал из заднего кармана брюк. Только спрятав очки во внутренний карман пиджака, он посмотрел на Катастрофу. На его усталом лице промелькнуло лукавое выражение Рыжего Клоуна.

– Только что я назвал тебя интересным человеком…

– В общем, да… – сообразила Катастрофа. – Ну, ладно. Прощаю.

Они долго шли молча. Потом Катастрофа стала говорить:

– Сначала, когда ты меня сюда привёл, всё казалось весёлой игрой. Теперь вижу: совсем это не игра. И ты больше не похож на мягкую игрушку.

– Понимаю, ты хотел, чтоб я разобралась в себе, поняла, что для меня главное. Ты меня развлекал, чтобы я отвлеклась от повседневности. Показал карикатуру на армию, чтоб я увидела, какими нелепыми бывают мои желания.

– В больнице, придуманной писателем, ты показал, как распознавать ложные желания. Но там это было несложно – писатели так и пишут, чтобы читатель смог сам во всём разобраться. Но вот в реальной жизни…

– А моя жизнь, как эта дорога – вся в тумане и какая-то… ненастоящая. Все вокруг говорят одно, думают другое, а делают третье.

– Ещё лет шесть-семь назад я точно знала, чего хочу. Любви, такой, чтоб ах! и навсегда. Знаешь, сколько я влюблялась? О-о-о! И всегда одно и то же: сначала он свет в окошке, а потом оказывается – обычное ничтожество… Мне говорили, что любят, я говорила, что люблю. Кто тогда врал – они или я? Все врали. Все всех обманывали. И себя тоже.

– Решила: ну её ту любовь! Найду себе такого, чтоб мог меня обеспечить. А всё остальное – дети, дом – это уж я сама как-нибудь. Нашла. Два года с ним прожила. Чуть не сошла с ума. Да нет, квартира, машина, деньги без отказу – это, конечно, хорошо. Но когда тебе говорят, что любят, а ценят ниже любимого компьютера это сильно достаёт. Расстались как-то…

– Стала искать работу, чтоб хорошо платили, чтоб от этих мужиков никак не зависеть. Непросто было. Ничего – нашла. Теперь сама себе хозяйка. Всё у меня есть. Мужики – какой захочу, тот у моих ног. Счастлива? Или опять себя обманываю? Не знаю… Не знаю, есть ли, вообще, что-то настоящее в этой жизни…

– Не знаю, о чём тебя попросить. Так, чтобы по большому счёту… Деньги? Независимость? Тут я и сама могу, ничья помощь мне не нужна. Любви? А она существует? Похоже, настоящая любовь только в книгах. На деле – болтовня одна. Не знаю…

Лопихундрик долго молчал. Потом сказал:

– Хорошо. Я понял. Твоё желание осознано.

– – –

На фанерной табличке, крашеной в белый цвет, синим фломастером было написано: «На газоне кенгуру не выпасать!». Рядом два исполинских кенгуру мирно кушали травку.

– А ну кыш! Пошли вон! Кыш-кыш! Идите отсюда! – раздался голос.

Голос принадлежал пожилой женщине в испачканном белой краской синем рабочем халате, белой косынке и, не смотря на жару, в валенках с калошами. По-утиному переваливаясь, она подбежала к газону и с криками «Кыш!» принялась махать руками на зверей, выше её на целую голову. Те, сев на задние лапы, и, тщательно пережёвывая траву, воззрились на женщину. В их взглядах светилась ирония.

– Да что ж оно такое! – продолжала возмущаться женщина. – Понаводили этих кенгурей, они газон топчут, какают везде, кота моего, Жоржика, вчера напугали чуть не насмерть.

Один из «кенгурей», тот, что с белым пятнышком на носу, чихнул, выплюнув жвачку, нагнулся, опершись передними лапами о землю, и начал старательно объедать траву вокруг запрещающей таблички. Его коллега перевёл взгляд с возмущённой женщины на подошедших Катастрофу и Лопихундрика и, не прекращая жевать, стал внимательно их рассматривать.

– Тётя Маруся, а вы их шваброй, – посоветовал Лопихундрик.

– Ага, шваброй! – воскликнула та. – Петя, сантехник наш, вчера вон на того с белым носом вантузом замахнулся, так тот подскочил и его, того, ноак… нока…

– Нокаутировал, – помог Лопихундрик.

– Ага, ну да, нукутировал. Я уже испугалась – думала, убил, хотела скорую вызвать, чтоб покойника, значит, забрали, а то его дочка, Светка, опять в загуле, некому и хоронить было бы, так нет, очухался, он как выпимши, так его хоть ломом по голове бей, хоть бы что. Так они, кенгуры эти, они ж сильные, заразы, их собаки боятся. Я участковому нашему, Сашке, говорю, мол, сделай что-нибудь, привлеки их, там, или, того, выдвори на место постоянного проживания, так тот только отмахивается. Ишь ты, смотрит, а глазища умные, они кто, кролики какие, а? А то уши у них, как у кролика моего, Жоржика, и скачут быстро…

– Жоржик это кот, – попытался уточнить Лопихундрик.

– У меня все звери Жоржики, у меня и пёс был, так я его Жоржиком звала, ох до котов лютый был, его бы сюда сейчас, – тут она, наконец, сообразила, кто перед ней. – Ой, Лёшка, ты ли? Всё такой же малый, не подрос ни чуть-чуть, всё нестриженный. А кто это с тобой? Чернявая какая и глаза у ней дикие, цыганка, что ли? Твоя или так себе?

– Моя, – ответил Лопихундрик.

– Так себе, – синхронно с ним сказала Катастрофа.

– Ой Лёшка, что я расскажу! Прицепилась ко мне вчера… не, не вчера… да не – таки вчера!.. цыганка. Иду я, значит, по улице, ну там, как перед базаром дорогу переходить… А она за руку меня хватает и говорит: «Дай, красавица, погадаю!». Это я-то красавица! Да… а сама на меня смотрит, и так прямо в глаза…

– Тётя Маруся, нам бы переночевать, – сказал Лопихундрик.

– А? Ага, вы, того, переночуйте. Сейчас постояльцев нет – не сезон. Так вы любые комнаты выбирайте, – согласилась тётя Маруся. Потом, помолчав, спросила: – Слышь, Лёш… а ты Юрку моего не встречал?

– Нет, тётя Маруся, не встречал.

Она уж было собралась проводить гостей в дом, как увидела, что второй кенгуру стал облизывать ту самую табличку.

– Что ж ты делаешь, ирод ты ушастый! Я ж только покрасила! А ну пошёл! Иди! Иди отсюда! – продолжила она кричать к немалому удовольствию противной стороны.

Гостиница, стоявшая на самой обочине дороги, называлась «Двадцать второе отделение». Это было непритязательное двухэтажное крытое шифером кирпичное здание без каких-либо архитектурных излишеств.

Внутреннее убранство гостиницы было столь же скромным: полы застланы морковного цвета ковровыми дорожками, окна занавешены простыми белыми занавесками, в комнатах – типовая полированная мебель сорокалетней давности.

Что отличало «Двадцать второе отделение» от других гостиниц, так это надписи. Они были повсюду: в холле, в коридорах, в комнатах. Множество надписей самого разного содержания. Они были на табличках, развешенных повсюду вместо картин, на предметах обстановки, на висевших там и сям листках бумаги, просто на стенах.

В холле против входной двери во всю ширину помещения был растянут кумачовый транспарант, на котором полуметровыми белыми буквами было написано: «Добро пожаловать!». Под ним в лакированной деревянной рамке висел текст, написанный плакатным пером чёрной тушью на белой бумаге, гласивший: «С 23-00 до 7-00 играть на виолончели строго запрещено!». На стойке администратора, к которой шурупами были прикручены крашеные серебрянкой буквы «Reception», стояла рамка для фотографий, содержавшая рукописное предупреждение: «Дежурной не подмигивать – закрою унитазы на замок».

Из холла внутрь гостиницы вели две двери. К одной гвоздиками была прибита белая пластиковая табличка с синими буквами: «Мужское отделение», на другой двери такая же табличка, но уже с красной надписью: «Женское отделение». Катастрофа, не раздумывая, открыла «женскую» дверь и очутилась на лестничной клетке, ведшей на второй этаж. На стене была нарисована рука с вытянутым указательным пальцем, указывающим на верх лестницы. Под рукой была надпись: «14 ступенек». На верху лестницы была такая же рука, указывающая на её низ. Под ней было написано: «13 ступенек».

В коридор второго этажа выходило шесть дверей. Перед каждой лежал половичок с какими-то словами. Катастрофе понравился тот, на котором очень аккуратно крестиком было вышито: «Вытирай ноги об меня». На двери, у которой он лежал, висела медная чеканка с цифрами «13» и словами: «Будь как дома». Катастрофа решила, что этот номер ей подойдёт.

Обстановка номера была более чем скромной: узкая кровать с пружинным матрацем, платяной шкаф, дверцы которого не желали закрываться; покрытый клеёнкой стол, на котором стояли стеклянный графин с водой и один стакан, стул. Над кроватью в золочёной рамке висела писанная маслом репродукция «Данаи» Рембрандта. Даная была одета в розовую ночную сорочку. На холсте под её ложем старательно было выведено жёлтыми буквами: «Береги честь смолоду». Под картиной на стене кто-то нацарапал: «Просят – давай!».

Туалет был один на весь этаж. Войдя туда, Катастрофа убедилась, что автор табличек слов на ветер не бросает. К ободку и крышке унитаза было приделано по петле, в нижнюю был вдет новенький амбарный замок. На сливном бачке красовались синие буквы, выведенные под трафарет: «Для слива нажать вниз». К нему скотчем был приклеен листок из блокнота, на котором кто-то написал шариковой ручкой: «На унитаз с ногами не залазить!». Стену над умывальником украшала надпись, сделанная тоже под трафарет: «Вымыл руки с мылом – закрой кран». Катастрофа уже приготовилась увидеть на двери что-то вроде: «Уходя, гасите свет». Но нет – там висело зеркало во весь рост. Как раз напротив унитаза.

Странности придорожного приюта не произвели впечатления на Катастрофу. Она так устала, что готова была лечь спать где угодно, хоть и на голой земле. Вернувшись в номер, она сбросила с себя одежду, забралась под одеяло и мгновенно уснула.

– – –

Довольно долго Катастрофа лежала, соображая, где находится. Почему-то это не удавалось – последние события будто стёрлись из памяти. Вокруг была кромешная тьма. Она понимала, что надо встать, найти какой-нибудь огонь и осмотреться. Но что-то внутри подсказывало: с этим можно повременить. Она продолжала лежать, вглядываясь в темноту.

Вдруг она поняла, нет, не поняла – ощутила причину своего пробуждения.

Музыка... Где-то недалеко раздавались нежные звуки виолончели. Им вторило фортепиано, клавиш которого касались чьи-то ласковые пальцы. Музыка была и, в то же время, её не было. Она звучала, или Катастрофе только казалось, что она звучит…

Катастрофа села на кровати. Она почувствовала: на ней что-то надето. Одежда была непривычной. Сверху она сжимала грудь. Снизу было свободно. На ногах – какая-то лёгкая обувь на высоких каблуках. Непривычным было ощущение тяжести в мочках ушей, на шее и груди.

Катастрофа осторожно встала. Её движения сопровождались шуршанием и позвякиванием. Она сделала шаг, прислушалась к ощущениям – в этом странном одеянии ей было удобно.

Музыка заиграла громче, мелодия стала страстной, призывной. В воздухе появилось лёгкое голубоватое свечение и призрачной дорожкой легло Катастрофе под ноги, как бы маня туда, откуда доносились звуки.

Катастрофу охватил трепет, стало жарко, сердце гулко застучало в груди, все чувства обострились. Появилось предчувствие чего-то невыразимо прекрасного и очень желанного.

Она поняла, что, не отдавая себе отчёта, уже идёт по светящейся дорожке. Идёт туда, где звучит волшебная музыка, где сейчас, через несколько мгновений, сбудутся её тайные грёзы, случится то неимоверно-сладостное, что лишь изредка приходит в её сны, о чём она не решается даже мечтать наяву, боясь спугнуть этот размытый волнующе-непонятный образ.

Она очутилась в огромной бальной зале, наполненной людьми. Вместо пола там было то самое голубоватое свечение, в котором ноги глубоко утопали, словно в мягком ковре. Потолка не было – над головой ярко сияли звёзды. Вместо стен были зеркала в золоченых резных рамах.

В одном из них Катастрофа увидела себя. Вначале она не поняла, кто это. Потом её сердце забилось с удвоенной силой. Из зеркала на неё смотрела юная принцесса, одетая для королевского бала. Её тёмно-русые, почти чёрные волосы, были переплетены нитями речного жемчуга и убраны в безупречную высокую причёску, открывавшую стройную шею и нежные плечи. Её лицо было восхитительно. Карие глаза под крыльями бровей сияли, словно звёзды в вечернем небе. Сочные страстные губы влажно поблескивали, призывно маня. Лёгкий румянец подчёркивал нежную округлость щёк. В мочки ушей были вдеты тяжёлые золотые с платиной серьги, ярко сверкавшие бриллиантами и сапфирами. Такое же колье, надетое на шею, лежало на груди, почти полностью обнажённой в глубоком вырезе платья. Само же платье было из светло-кремового китайского шёлка, расшитого золотом и украшенного драгоценными камнями. Узкий лиф в полной мере позволял рассмотреть округлость небольших упругих грудей. Длинная широкая юбка подчёркивала стройность талии.

Катастрофа огляделась. Бывшие в зале были одеты изыскано. Единого стиля одежды не было – присутствовали одеяния разных стран и эпох. Некоторые, как и Катастрофа, были в одежде, которую носили при дворе саксонского курфюрста. Были здесь и греческие туники, и пуританские сюртуки. Можно было видеть гостей, сплошь покрытых татуировками, на которых были лишь короткие юбочки из листьев, и тех, кто был одет по последней моде нынешнего столетия.

Лиц было не разобрать – их черты были будто смазаны. Угадывалось лишь восторженное выражение, с которым большинство смотрело в центр зала, где на возвышении сидели музыканты.

Там, в мягком луче призрачного света, на золотом стуле, обитом цветастым шёлком, сидела прекрасная юная фея. Между её колен была виолончель, в руке смычок, под которым и рождалась та дивная музыка. Фея была одета в синее атласное платье, расшитое белыми кружевами. Она играла, не замечая ничего вокруг. Её нежное лицо было запрокинуто к звёздам, глаза закрыты, губы шевелились – она тихонько напевала. Пепельные локоны, выбившиеся из-под изящной белой шляпки, упруго подрагивали в такт музыке. Прозрачные крылышки за её спиной, трепеща, то раскрывались, то складывались, следуя за мелодией.

За спиной феи за чёрным роялем сидел аккомпаниатор. На нём был поношенный концертный фрак, усыпанный перхотью. Грива его нечёсаных полуседых волос разметалась по плечам. Его некрасивое широкое лицо было искажено страданием – как ни старался, он не мог услышать прекрасную музыку, которую играл.

Гостей в зале прибывало. Они появлялись отовсюду, со всех сторон. Большинство приходило парами, которые не разлучались ни на миг. Но были и такие, которые, подобно Катастрофе, пришли одни. Однако их одиночество долго не длилось. Стоило им, отвести глаза от музыкантов, как скоро они встречали восхищённый взгляд того, кому были предназначены. Не медля, они отвечали на призыв, устремляясь к своей половине – мужчины к женщинам, женщины, без стеснения, – к мужчинам. Слова были излишни – обо всём говорила музыка. Ласковые взгляды продолжались нежными прикосновениями, которые переходили в жаркие объятия и пламенные поцелуи. И вот уже то одна, то другая пара, обнявшись, опускались в голубое свечение, чтобы укрывшись в нём от глаз, под аккомпанемент волшебной музыки исполнить сладкую мелодию своих сокровенных желаний.

Внезапно всё естество Катастрофы будто воспламенилось, сердце забилось с неимоверной силой, чувства обострились до предела. Это фея взяла особую ноту, предназначенную только для неё одной.

В следующий миг тело Катастрофы словно растаяло, растворилось в нежнейшей ласке, которая только может быть, – чей-то взгляд невесомо скользил по её обнаженной шее, по плечам, касался фигуры.

Катастрофу охватила сладкая истома. Она поняла: это был Он, тот, для которого она родилась, кому была предназначена с начала времён.

Теперь фея играла только для Катастрофы. Её музыка перестала быть звуками, она превратилась в прикосновения. В Его прикосновения. Катастрофа почувствовала на затылке тёплое дыхание, чуть шевелившее волосы, почувствовала, как горячие губы едва-едва касаются её шеи, плечей. Крепкие нежные руки легли на её талию, лёгким крещендо скользнув по животу, поднялись к грудям, чуть сжали их. Катастрофа, закрыв глаза, в изнеможении запрокинула голову, прислонилась к твёрдой мужественной опоре. Её дыхание слилось с Его дыханием в едином музыкальном аккорде. Она почувствовала, как Его сильные руки кладут её на что-то мягкое. В следующий миг горячие губы сначала легко коснулись, а затем страстно прижались к её губам. Она пылко ответила на поцелуй, впитывая в себя каждую его ноту, каждую паузу, каждый перелив мелодии, наслаждаясь тем, как в её недрах разгорается желание. Когда Он отстранился, чтобы расшнуровать её лиф, она чуть не закричала, испугавшись, что этот поцелуй, эта изысканная ласка больше не повторится. Но в следующий момент её груди вырвались на свободу, попав под шквал Его пламенных поцелуев, и она забыла свой страх, без остатка отдавшись музыке Его ласк, чувствуя, как, охватывая всё её тело, они неуклонно приближаются туда, где всё сильнее разгорается, стремясь Ему навстречу, Её мелодия. Вдруг в момент страстного фортиссимо, приблизившись к сокровенному, Он замер. Она перестала дышать, наслаждаясь сладостью этой паузы, понимая, что прелюдия, в которой Он был исполнителем, а Она лишь слушателем, завершена, что Её мелодия уже разгорелась, и настало время для их такого желанного дуэта. И вот Он начал его. С трудом сдерживаясь, Он повёл свою партию осторожно, медленно в темпе ларго, постепенно проникая в Её глубины. Но почувствовав с какой жадностью Она его охватила, подгоняемый во сто крат усилившейся страстью, Он устремился вперёд, исполняя адажио. Когда Он заполнил собою всю Её до предела, Её тело зазвучало с Ним в унисон, и их партии смешались в ликующем анданте. Прижав Его к себе и замерев, Она попросила ещё паузу, чтобы оттенить красоту финала. Через мгновение неимоверной силы желание в бешеном престо слило их сверкающие мелодии в одну, превратив их теперь уже единое естество в бушующую пламенем музыку, которая вырвалась за пределы их тел и разлилась по Вселенной взрывом Сверхновой, затмившим свет далёких звёзд и галактик.

– – –

– Лёшка, не стоило играть при гостье.

– Стоило, тётя Маруся, стоило.

Катастрофа стояла босиком в холле гостиницы «Двадцать второе отделение», одетая лишь в розовую ночную сорочку. Посреди холла на стуле сидела тётя Маруся, держа между коленями виолончель. На ней был всё тот же синий рабочий халат, испачканный белой краской, и валенки. В её правой руке был смычок, левой она поправляла выбившиеся из-под косынки седые пряди. На Катастрофу она не смотрела. Позади неё за старым пыльным пианино сидел Лопихундрик и рассеянно чесал шею.

– Что это было? – спросила Катастрофа.

Ей не ответили. Она повторила вопрос:

– Что тут произошло? Что это было?

– Это была музыка, – произнёс Лопихундрик.

– Я знаю, что такое музыка, я люблю её. Но это… это было что-то непонятное…

– Мелодичные звуки ещё не музыка, – сказал Лопихундрик. – Музыка это то, что рождается в твоей душе, когда играет настоящий мастер.

– Ой, Лёшка, не надо... – тётя Маруся смущённо отвернулась и принялась укладывать виолончель в футляр.

Катастрофа, молча, переминалась с ноги на ногу. Потом она сказала:

– Тётя Маруся, поиграйте ещё… пожалуйста.

– Нет, нет. Не сегодня, – сказала та и, поднявшись со стула, бережно прислонила футляр с виолончелью к пианино. – Устала я что-то... А ещё столько дел... Надо полы помыть на первом этаже, стирку замочить... Я ж тут одна, никто мне не помогает… Да и Юрка что-то не идёт, надо на дорогу выглянуть… А ты, деточка, спать ложись – ночь на дворе…

– – –

Когда они уходили, тётя Маруся стояла в дверях гостиницы, то ли глядя им вслед, то ли высматривая кого-то на дороге.

Они отошли немного, и Катастрофа спросила:

– Лохматый, почему в этой гостинице кроме нас никто не жил?

– Жильцы здесь редко бывают.

– Какой смысл держать гостиницу?

– Тётя Маруся кое-кого ждёт.

– Почему она тебя Лёшей называет?

– Во мне она видит соседского мальчика. Однажды зимой он повёл её сына на рыбалку. С тех пор их никто не видел. Говорили, что они провалились под лёд.

– И теперь она живёт здесь.

– В некотором смысле… Быть и жить – не одно и то же.

– Тот, кого она ждёт… он так и не пришёл?

– Ожидание счастья – уже само по себе счастье.

– Ты же выполняешь желания…

– Она не просит. Никогда ничего не просит.

– Лохматый… у меня есть желание.

– Не все желания должны выполняться.

– Думаю, это – должно.

– Говорят: лучшее – враг хорошего.

– Я хочу.

– Уверена?

– Да.

– Ну что ж… Твоё желание осознанно.

На дороге показалась какая-то фигура. Человек шёл неуверенно, припадая на левую ногу. Его руки были безвольно опущены, ладони вывернуты наружу, пальцы переплетены, левое плечо ниже правого. Вытянутая голова, покрытая редкими волосами, была задрана кверху. Щёлки-глаза под низким лбом, полуприкрытые напухшими веками, ничего не выражали. Под ними был приплюснутый нос-пуговка и слюнявый рот с редкими мелкими зубами.

Увидев пришельца, тётя Маруся, вскрикнула, на мгновение замерла, затем бросилась к нему и стала покрывать поцелуями его безобразное лицо.

– Боже мой, кто это?! – в ужасе вскрикнула Катастрофа.

– Это её сын Юра. Он таким родился. В роддоме ей посоветовали от него отказаться. Она этого не сделала. Её бросил муж, отвернулись родственники. Она осталась одна с ребёнком. С трудом сводила концы с концами. Чтоб не оставлять сына надолго одного, устроилась на неполный день техничкой в школу. Убирая за чужими детьми, она наблюдала, как с ними работают учителя. Потом дома делала всё, чтобы пробудить в сыне хотя бы искру разума. Ей многое удалось – врачи удивлялись, как много умел тяжёлый больной с синдромом Дауна. Он был добрым, любил животных, любил сидеть у воды с удочкой. Когда ей сказали, что его больше не будут искать, она слегла. Врачи её спасли – не дали умереть её телу. Оно так и живёт в двадцать втором женском отделении психиатрической больницы. Сама же она поселилась здесь, – помолчав, он добавил: – В юности она мечтала научиться играть на виолончели.

– Зря я пожелала… Лучше б она продолжала ждать.

– Кто знает, кто знает… – задумчиво сказал Лопихундрик.

Пройдя немного, Катастрофа обернулась.

Места, из которого они только что вышли, не было. Не было ни гостиницы, ни газона с пасущимися кенгуру. Лишь посреди дороги замерли, обнявшись, две человеческие фигуры.

– – –

– Наше путешествие закончилось? – спросила Катастрофа.

Они были в вишнёвом саду.

– Нет причин его продолжать, – сказало Существо Без Имени.

Его стариковские глаза слезились. Холодный ветер теребил седые пряди, которые выбивались из-под похожей на осенний туман накидки.

– Я буду скучать… – Катастрофа смотрела, как уносятся вдаль листья, сорванные ветром с веток, на которых они родились. – Мы ещё увидимся?

– Ты всё забудешь. И это место, и меня. И всё, что здесь происходило. Забудешь, как забывают сны, – сказало Существо Без Имени.

Его лицо было похоже на лица многих людей. В нём угадывались черты Рыжего Клоуна, Деда Мороза, тёти Маруси и даже самой Катастрофы.

– Лопихундрик такое смешное имя… Совсем тебе не идёт, – сказала Катастрофа.

– И тебе уже незачем называться детским прозвищем.

Порыв ветра швырнул ей в лицо охапку листьев. Невольно она зажмурилась.

– – –

Она остановилась, чтобы послушать уличных музыкантов – девушку, игравшую на виолончели, и парня, который аккомпанировал ей на маленьком электрооргане. Мотив был волнующе-знакомым. Казалось, она слышала его совсем недавно. Но где? Будто бы во сне, который никак не удавалось вспомнить…

– Какая красивая мелодия! – раздалось рядом.

Она обернулась. На неё смотрели внимательные глаза, в которых светились лукавые искорки.

– Девушка, как вас зовут? Меня зовут Лёша.

Она улыбнулась и назвала своё имя.

Днепропетровск, 2012 – 2014.